Часть I. Жизнеописание митрополита Иосифа (Петровых)

15 декабря по старому стилю⁹ 1872 года в Устюжне¹⁰, тихом уездном городке Новгородской губернии, в семье мещан Петровых, имеющих многочисленную родню, родился четвертый ребенок, которого нарекли простым русским именем – Иван.

Глава семьи – Семен Кириллович Петровых – был булочником. Во дворе их родового дома по Казанскому переулку¹¹ стояла маленькая пекарня, где Семен Кириллович вместе со своим помощником пекли хлеб, бублики и пироги. Все изготовленное разносилось по домам жителей; и хлеб, и бублики, и пироги пользовались большим успехом и охотно раскупались жителями Устюжны.

Жена Семена Кирилловича, Евдокия Ивановна, урожденная Ганьковская, занималась домашним хозяйством и воспитанием детей, а затем и многочисленных внуков. В семье Петровых было девять детей: Мария, Андрей, Сергей, Иван, Александр, Петр, Клавдия, Николай, Антонина. Вести хозяйство такой большой семьи было нелегко, и Евдокии Ивановне помогала взятая из деревни кухарка.

Семья всегда отличалась набожностью – отмечались все церковные праздники, на дни ангелов собирались у именинника за общим столом. Эта традиция сохранялась до 1960-х годов, когда в Устюжне еще были живы братья и сестры Петровых, многих из них¹² автор застал в живых, так что удалось, хотя и не полностью, составить родословную семьи Петровых. Была у этой семьи своя родовая церковь – церковь Вознесения Господня на Всполье, позднее разрушенная в период гонений на Церковь Христову, как и другие храмы города. В метрической книге этой церкви о родившихся в 1872 году значилось в первой части под № 9: «Пятнадцатого декабря родился Иоанн, крещен семнадцатого числа того же месяца, родители – Устюженский мещанин Семен Кириллович Петровых и законная жена его Евдокия Ивановна, оба православного исповедания»¹³.

По рекомендации священника Вознесенской церкви маленький Иван был принят в Устюженское духовное училище, очевидно, после окончания народного училища или церковно-приходской школы. Память о знаменательном для него событии владыка Иосиф хранил всю жизнь; уже будучи архиереем, много лет спустя он записал в своем дневнике:

«Благодарю Тебя, Господи, за неизреченную, незабвенную во веки милость Твою, явленную мне в благословенный день сей (поступление в духовное училище по окончании светского). Благодарю Тебя, Владычица моя, с Именем Которой так тесно связана эта милость Божия, через Тебя же мною испрошенная, не возгнушайся моим убогим благодарением»¹⁴. 8 октября 1910 года.

В 1889 году Иван окончил училище блестяще и поступил в Новгородскую духовную семинарию¹⁵. Расположенная в монастыре св. Антония Римлянина, одной из старейших обителей Новгорода, семинария давала своим питомцам счастливую возможность постоянно пребывать у ее святынь и молиться в древних храмах (а не в простой домашней церковке, как в других семинариях). К сожалению, о семинарских годах Ивана Петровых мало что известно. Сохранились только его фамилия в списках учащихся, фотография тех лет и журнал дежурств по семинарии с отметками о его дежурствах.

В 1895 году Иван Петровых в качестве лучшего ученика Новгородской семинарии был направлен на учебу за казенный счет в Московскую духовную академию. Полученный им аттестат от 23 июня 1895 года свидетельствует о его отличном поведении и успехах в изучаемых науках – из 28 предметов только по одному (логике) он имел оценку 4 («очень хорошо»), по остальным – 5 («отлично»). В Академии Иван также был одним из лучших студентов; в дипломе, выданном ему летом 1899 года, значилось, что студент Иван Петровых «в течение четырех лет выслушал в Академии полный курс наук общеобязательных и специальных и показал на испытаниях следующие познания...» И далее перечислялось более двадцати предметов – богословских, философских, исторических, филологических, – по которым познания Ивана оценены на «отлично»; лишь общецерковная история, история Русской Церкви и история философии – «весьма хорошо». Советом Академии Иван был удостоен ученой степени кандидата богословия и 11 июля 1899 года утвержден в ней митрополитом Московским и Коломенским Владимиром (Богоявленским) «с предоставлением ему права на преподавание в семинарии и при искании степени магистра не держать нового устного испытания»¹⁶.

В годы учебы молодой семинарист, а затем и слушатель Академии редко появлялся на родине – нужно было зарабатывать на жизнь, чтобы не обременять семью. Отец Ивана умер в 1891 году, а мать не имела никакой возможности оказывать материальную помощь сыну-студенту¹⁷. В дни каникул Иван работал при монастырях и церквах, перебирая и приводя в порядок разные церковные документы. Летом он также старался совершать паломничества по святым местам России, а по окончании учебы в июне 1899 года побывал на Святой земле. Неизгладимые впечатления от посещения дорогих для сердца каждого христианина святых мест земной жизни и подвигов Спасителя Иван записал в виде очерков, которые были позднее опубликованы на страницах журнала «Душеполезное чтение». В них в живом и ярком изображении святых мест Палестины открывается вместе с талантом автора его восторженная и нежная, чуткая до ранимости, искренняя верующая душа¹⁸.

4 декабря 1896 года в присутствии многолюдного собрания преподавателей и студентов с такой же искренностью и задушевностью сказал Иван свое прощальное слово при погребении почившего профессора А. П. Смирнова. Возможно, это стало первым публичным выступлением Ивана Петровых, в то время студента второго курса Академии¹⁹:

«Посмотрите, посмотрите на это исхудалое, бездыханное тело!.. Посмотрите на этот гроб – вместилище бренных останков угасшего светильника науки!.. Это ли – все, что осталось от всеми уважаемого, всеми почитаемого и любимого раба Божия Андрея?! В этом ли – весь покой неутомимого труженика в том звании, с которым едва ли равняться может еще другое какое, соединяя – в одно и то же время – такую же скромность и такую же достопочтенность, такую же тяжесть и такую плодотворность, такую же непритязательность, но и такое широкое, непреходящее никогда значение?!

Нет!.. Слишком безотрадна и горька была бы жизнь, если бы все в ней этим только и кончалось!.. Большим безумием было бы жить, если бы последним актом этой жизни, последним ее явлением был лишь гроб!..

Итак, не все кончилось!.. Не в этом – покой твой – мало сказать, труженик, но – страдалец священной науки! Твоя жизнь погасла здесь, но возжглась в новом, нам неведомом мире, звуков которого не только «заменить», но и хоть сколько-нибудь приблизить к нашему понятию не могут «скучные песни земли»!.. Слово священной науки замерло на твоих устах, но воскресает и не исчезает у нас в сердцах!»

Профессор Андрей Петрович Смирнов, более двадцати пяти лет преподававший Библейскую историю в Московской духовной академии, скончался 1 декабря 1896 года. Скромный труженик науки, он, до последних дней превозмогая болезнь, продолжал преподавание и научную деятельность. Как подчеркнул Иван в своей речи, повторив, что он недаром назвал почившего не только тружеником, но и страдальцем науки, действительно жертвовавшим неутомимому служению все свои силы и здоровье, превозмогал тягчайший недуг, до последней возможности неопустительно неся скромную службу.

«От всей души ценим и мы, второй курс, – столь благородную и возвышенную жертву твою, Андрей Петрович! Если для кого, то для нас именно более всего и должна быть дорога и ценна эта жертва, потому что мы – уже, к сожалению, последние твои слушатели, которым и были посвящены последние же слабые вспышки твоих догоравших сил, последние остатки твоего таявшего и разъедаемого мучительным недугом здоровья!..»

Иван произнес еще много добрых и возвышенных слов благодарности почившему и так закончил речь:

«Твоя жизнь была служением не просто науке, но науке особенно близкой и дорогой, особенно священной сердцу нашему и сердцу всякого христианина! В строго православном и строго благочестивом духе ты раскрывал нам историю царства Божия на земле, историю возвращения и водворения человека на небо! Да водворит же и тебя Господь – Праведный Судия в этом вожделенном отечестве нашем, и да упокоит в недрах праведных – Авраама, Исаака и Иакова и других святых мужей, близко соприкосновенных дорогой твоему сердцу до гроба – священной науке. Уже не «зерцалом в гадании», но верим – «лицем к лицу» увидишь и познаешь их!»²⁰

Примечательно, что «священная наука», «доблестным тружеником» которой благодарно именовал почившего профессора студент Иван Петровых, была также дорога и ему, и он сам серьезно занялся изучением Библейской истории.

Интерес к научным изысканиям студент Иван Петровых проявил с первого года обучения. Так, по заданию Императорской Академии Наук он изучал северные народные говоры, и результаты его трудов в 1896 году были опубликованы в Академическом сборнике²¹.

Кандидатское сочинение Иван писал на кафедре Библейской истории, избрав своей темой историю иудейского народа Иосифа Флавия. Для продолжения научных занятий по окончании Московской духовной академии Иван Петровых был оставлен при Академии в качестве профессорского стипендиата «для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр». В октябре 1899 года Совет Академии утвердил заявленную им программу занятий по изучению последнего периода Библейской истории и намерение переработать свое кандидатское сочинение в магистерское. Через год стипендиатский отчет И. С. Петровых был высоко оценен ректором Академии, епископом Арсением (Стадницким), предложившим избрать Ивана Семеновича на должность преподавателя Библейской истории.

4 сентября 1900 года в собрании Совета Академии Иван Петровых прочитал две пробные лекций на темы: «Рим и Иерусалим (к характеристике и истории периода римского владычества) » и «Самуил и Саул в их взаимных отношениях». Последняя лекция была опубликована в журнале Московской духовной академии «Богословский вестник» за декабрь 1900 года. Она свидетельствовала о серьезном подходе молодого ученого и интересной разработке темы теократического принципа в древнем Израиле. Свою лекцию Иван Семенович Петровых начал так:

«На рубеже двух преимущественно важных и поучительных эпох в истории жизни Израиля, из коих одна была завершением развития 12 колен Израильских в теократическо-стройный и жизнеспособный народ, а другая являлась как бы дополнением этого завершения чрез изменение строго-теократического строя в теократическо-монархический, – на рубеже этих эпох выделяются и привлекают наше внимание две – в высшей степени характерных и знаменательных личности: с одной стороны – Самуил, в великом образе убеленного сединами свыше вдохновенной мудрости старца, тип строгого теократа, верного своей идее настолько, что вся жизнь его была одним сплошным подвигом служения теократизму; с другой – Саул, не менее типичный представитель в другой области – монархизма, в превратном антитеократическом понимании этого слова».

Лектор разъяснил, в чем состояли теократические убеждения пророка Самуила, сущность самого теократического принципа и как произошло отступление древнего Израиля от этого принципа:

«Окончательный и совершенный идеал теократического целого и его настоящего первообраза мыслился в полном внутреннем сочетании человека с Божеством – во всеобщем царском священстве. Поскольку каждый человек предназначен для непосредственного общения с Божеством, он есть священник, и, возвышаясь в способности управления собою, своею низшею природою и природою внешнего мира, он есть и должен быть царь. В применении этого принципа к целому народу и, в частности, к избранному народу Божьему последний призывается быть в особенном и строжайшем смысле народом Иеговы, неотделимым от своего Верховного Вождя никаким видимым посредником, – народом, владычествующим над всеми остальными не выдающеюся силою внешнего могущества, но всепобеждающею высотою нравственного совершенства.

Первая уступка и смягчение этого оказавшегося слишком возвышенным для человеческой действительности идеала имела место при самой горе Божией, при которой состоялось и посвящение Израиля в народ Божий. Народ убедился здесь в своем общечеловеческом несовершенстве для непосредственного восприятия Открывающегося Божества и вынужден был поставить между собою и Богом посредниками Моисея и Аарона. Впрочем, введение этого посредничества не было еще резким нарушением теократического идеала Бого-Израильских отношений. Ни Моисей, ни Аарон не отделяли народ от Бога, поскольку их жизнь и служение принадлежали всецело с одной стороны Богу, с другой – народу. Не то видим мы во второй уступке теократизма Израильской ограниченности – в особенности в той форме, в какой этой уступки требовали через Самуила старейшины. Здесь введение царского правления ставилось прямо вне самоопределяющегося Божественного уполномочения и с целями, не имевшими почти ничего общего с целями теократии: «Поставь над нами царя…, как у прочих народов"… «должен быть царь над нами, и будем мы так же, как все народы» (1Цар. VIII, 5, 19, 20)».

«Грустный факт грехопадения народного совершился!.. Отступление от строго-теократического идеала было попущено... Но Промыслительная о судьбах человеческих Десница Божия оказалась себе верною и здесь, употребив достаточно средств исправить попущенное зло и направлять его к благим последствиям, в какой только мере это было возможно… Царская власть, являвшаяся греховной враждой Израиля на Бога, вполне заслуживавшая и порицания Иеговы, и неудовольствия Самуила, дается ему все же в форме возможно согласной с теократическим принципом. В добровольном послушании высшему авторитету, во всецелом служении целям дела Божия Царь является «мужем по сердцу Божию», прообразом Единого Истинного Царя-Мессии, как это засвидетельствовано в Давиде и как должно было проявляться на каждом истинном Царе Израильском».

«Отлившись в обычную форму земного царства, Израиль не перестал, однако, быть непосредственным уделом Иеговы. Его цари по своей идее не должны были выступать самодержавными распорядителями Его судеб. Явившись и по времени выделения позднее пророческого и священнического служения, царское служение и по полномочиям своим занимало относительно-низшее место среди них. Основное положение всей истории Израиля, что царь должен был царствовать в согласии со стражами его – пророками, как ближайшими вестниками воли Божией. Малейшее нарушение этой воли выводило светскую власть за границы ее прав и вносило губительный разлад между царскою и пророческими силами, предназначенными идти в охранении прав, закона и независимости народа рука об руку. В этом положении основной ключ к уяснению всех отношений, в каких стояли между собою первый Царь Израильский и современный Ему пророк» ²².

Далее Иван Семенович обстоятельно изложил тему лекции, подробнейшим образом проследив историю взаимоотношений царя Саула и пророка Самуила²³. По прочтении лекций Иван Семенович Петровых был избран исправляющим обязанности доцента Академии по кафедре Библейской истории. На этой же кафедре читал курс лекций и сам ректор Академии, епископ Арсений – по начальному периоду Библейской истории от патриархов до первых царей, а Иван Петровых – последующий период. Однако главным предметом интересов Ивана была все же не академическая наука.

«Будем жить более внутреннею жизнью, и в сем самоуглублении откроем мир, несравненно более всего видимого и временного достойный нашего изучения, интереса, труда и забот», – записывает Иван в своем дневнике в ноябре 1901 года. Это внутреннее познание души и одновременно делание на путях ее восхождения к живому Богообщению, которое святые отцы определяли как «науку наук и искусство искусств», и становится основным делом жизни Ивана, а затем и Иосифа Петровых. Конечно же, для сей «науки» и одновременно и практики Богопознания самой подходящей была аскетическая монашеская жизнь.

О монашестве Иван Петровых мечтал еще в детстве, серьезно задумывался и в студенческие годы, особенно в Московской духовной академии. Местоположение и уклад ее жизни в стенах одного из главных монастырей России, Свято-Троицкой Сергиевой Лавры как нельзя лучше располагали к монашеской жизни. Однако решение о пострижении было принято Иваном не сразу и не без трудов и тяжких переживаний. Об этом свидетельствует целый ряд записей в его дневнике:

«Господи! Стыжусь своего непостоянства, недостоинства, неверности пред Тобою и продолжительного колебания, прежде чем отдаться на всецелое служение Тебе, и заслужи- ваю полнейшего Твоего отвержения, ибо мог еще задумываться пред таким выбором, как мир или Ты, жизнь плотская и жизнь в Тебе!» 6 августа 1902 года²⁴.

«Я был в опасности пагубнейшего для меня искушения… И воззвал я к Богу кровью души моей, потоками слез моих, стоном воплей моих, и Он, Милосердый, простер мне руку помощи и избавления, спасения и утешения… О, Благодетель жизни моей! Да будет же она отныне Твоя – всецело и неизменно!»

«С громом, с шумом, с треском, напутствованный от мира гадкими сплетнями, злобными клеветами, наветами – порвал я цепи мира и вырвался на свободу Христову». 8 января 1902 года.

Уход из мира для Ивана не был «бегством» от жизненных неудач и неурядиц. Как он сам отмечал: «Неполезно идти в монастырь по случайным решениям и неудачам жизни в протест им. Нужно иметь положительные данные за монашескую жизнь. Нужно полюбить сердцем чистоту и непорочность жизни, для которых монастырь дает лучшие условия для сохранения и пищу для их возгревания»²⁵. Избирая путь аскетической жизни, Иван сознательно уходил от земных радостей и счастья. В своем дневнике он не скрывал, как тяжело ему это далось:

«Несколько высоконравственных, благородных, прекрасных и непорочных девиц имели желание и жизненную надежду разделить со мною счастье супружества. Едва не соблазнился и сам я устроить это счастье, ожидавшие которого вместе со мною были глубоко огорчены моим выбором монашества. И сам я произвел этот выбор, волею Божией, со страшными мучениями сердца, жалостью, скорбью, среди которых едва душа моя не готова была разрешиться от тела. Господь помог все перетерпеть, преодолеть, так как я, наконец, твердо решил отдать всего себя Ему, чего бы это мне ни стоило. Тяжело и – о, как тяжело было покидать все, что так много обещало счастье, Господь не поставит этих мук мне в вину; напротив, эти муки, эти слезы, эту скорбь при покидании всего ради Его вменит мне тем в большую любовь и ревность к Нему. Ей, Господи, прими произволение мое, освяти и благослови его. Мечтавших же о счастии со мной вознагради другим счастьем, тысячекратно лучшим, нежели какое я мог бы дать им!»

Через несколько лет он вспоминал свои душевные муки, размышляя о загадках человеческой души:

«Человек такое удивительное изменчивое существо, он может до неузнаваемости изменять самые пылкие заветные свои желания. Так, я некогда пылко желал девственной жизни, потом вдруг загорелся не менее пылкими желаниями семейного счастья, затем долгое время оба эти желания (как то ни странно!) до такой степени уживались и заявляли свои права, что я совершенно не знал, чему отдать предпочтение?..

Наши желания очень изменчивы. Иногда мы и сами не знаем, чего нам надо, что нам лучше. А желаем. Иногда желаем и одновременно того и другого, до резкости противоположного и трудно совместимого. Так, кто из нас в минуты чистейших порывов души не желал – и жениться, и оставаться в то же время девственником. Я думаю, и Сам Господь иногда, так сказать, ставится нами в затруднение, что же Ему сделать для нас, чтобы угодить нам вполне.

Бывает и так. Долгое время нас мучит жгучая жажда одного. А потом это как-то незаметно проходит, настигает другое, иногда совсем противоположное. Так, в дни ранней юности я страстно желал идти непременно в монахи, потом проснулась страсть, и я страстно жаждал семейного счастия. О нем были все думы и чувства. Была невеста… Но потом опять и тоже как-то неприметно пришло и заговорило в душе другое высшее благо. Я стал колебаться в прежних идеалах. Началось, как сказано выше, совместное желание того и другого: и семейной обстановки жизни, и нерушимо девственной чистоты! Совмещение едва совместимого. Наконец, верю – не без изволения Божия, я избрал более безопасный и посильный мне путь одиноко-монашеской девственной жизни».

Окончательное решение было принято Иваном 10 июля 1901 года: «В этот день подано мною прошение о сочислении лику иночествующих. Господь услышал мои слезные вопли и избавил душу мою от ада преисподнейшего! Да будет благословен во вся дни века день и час, когда Господом подкрепляемая рука моя опустила упомянутое прошение в почтовый ящик (в городе Ярославле, на вокзале)».

«Его Преосвященству, Преосвященнейшему

Арсению,

епископу Волоколамскому,

ректору Московской Духовной академии,

исправляющего должность доцента оной,

Ивана Петровых покорнейшее прошение

Сокровенно давнее и заветнейшее желание мое – отдаться во всецелое служение Церкви Божией нахожу ныне достигшим желанной зрелости, твердости и благонадежности.

Благословение Вашего Преосвященства и подобающее священнодействие да введет мое недостоинство в лик иночествующих делателей Нивы Христовой! От лет же младенческих призывавшая меня к сему благодать Всевышнего да поможет мне до последнего издыхания моего послужить Ему Единому, высшему Благодетелю и Желанию моему, – всею душою моею, всем сердцем и существом моим.

Исправляющий должность доцента

по кафедре Библейской истории

Иван Петровых»²⁶.

Тогда же Иван написал епископу Арсению:

«Преосвященнейший Владыко!

Простите прежде всего, что не лично обращаюсь к Вам по своему столь важному делу (причины весьма уважительные)…

Препровождая Вам прошение мое о пострижении меня в монашество, прошу также, Владыко, письменной беседы Вашей по следующим вопросам:

1) не дозволите ли быть моему пострижению в бытность Вашу в Валдайском Иверском или Антониевском монастыре (в Новгороде), а для сего –

2) не можете ли мне поточнее сообщить, когда именно Вы будете в Новгороде и Валдае, и где прежде?

На все эти вопросы удостойте меня, Бога ради, Вашего ответа без замедления ((…)).

По получении Вашего ответа немедленно еду в Новгород, к о(тцу) Варсонофию²⁷, и у него буду в благоговении ожидать окончательного решения своей участи.

В случае надобности чрез него можете направить мне все дальнейшие Ваши распоряжения. Там же могут быть выполнены и все необходимые приготовления к моей мобилизации.

Наконец, прошу и умоляю – насколько возможно сократить для меня тяжелые минуты между подачей прошения сего и его осуществления.

В полной надежде на Ваше сердечное участие во мне и в трепетном ожидании неизмеримо превосходящей мерность моего окаянства милости Божией,

Остаюсь Ваш Ив(ан) Петровых.

г(ород) Ярославль. 10 июля 1901 г(ода)²⁸.

Постриг был назначен на 26 августа в Гефсиманском скиту при Свято-Троицкой Сергиевой Лавре. Иван был пострижен в мантию с наречением имени Иосиф, в честь ветхозаветного патриарха Иосифа Прекрасного. Постриг совершил ректор Московской духовной академии, епископ Волоколамский Арсений (Стадницкий). Вот подробное описание пострига, оставленное самим монахом Иосифом:

«26 августа 1901 года. Господь Человеколюбивый, в таинстве иноческого пострижения, отверз мне свои Отеческие пресладкие объятия и омыл мою скверную, грязную, нечистую душу обильными слезами умиления и сердечного сокрушения. Да будут незабвенны во веки эти святые минуты! Да не устану никогда со слезами умиления воспоминать канун этого дня – Субботу, когда трепетало сердце – и как! – в ожидании великой милости Божией! Сколько передумалось, перечувствовалось тогда! Сколько выстрадала душа за эти дни, умирая для мира и рождаясь для жизни новой! Сколькими слезами облилась она, исповедав смиренно и с сокрушением сердца свои мерзости, падения и раны от самых ранних впечатлений детства до последней минуты! Это было в келье старца. Незабвенного старца – о(тца) Иасона²⁹. Вот он надевает свою полумантию, епитрахиль и начинает: «Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Слава Тебе Боже наш, слава тебе! Царю Небесный… Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас!"… В этот момент благодать Божия коснулась моего сердца… Молнией блеснула в голове мысль: «отпевают!» Мелькнула мысль о смерти, об отречении от всего – от родных, близких, от удовольствий, радостей мирских, от М… невесты, от всех и всего… И слезы брызнули и неудержимо лились за все время исповеди. Покаянный пса- лом… Как каждое слово его стучало в оледеневшую душу, как ее смягчало, возвышало, очищало! Только здесь я почувствовал всю прелесть, всю глубину и силу, и всю живительность покаянных чувств, вылившихся в этом псалме… Покаянные молитвы. И вопросы – сначала духовника-старца, и ответы, ежеминутно прерывавшиеся рыданием; наконец, – собственная исповедь, прочитанная по записке, в которой я постарался ничего не забыть и не утаить, как это ни больно было окаянному самолюбию. Несколько раз я останавливал чтение, потому что слезы и рыдания не давали возможности читать. Так сподобил Господь покаяться… особенно трогательный момент, когда я изобразил свое положение, решившее мой выбор монашества: «Это было положение, в котором люди маловерующие и отчаявшиеся избирают самоубийство как единственный выход из затруднения. Но я увидел здесь новое средство привлечь меня в Свои Отеческие объятия, устремится в которые я так неразумно и преступно медлил… Я решился, наконец, сделать то, что давно надо было сделать… Вы видите теперь, как я беден, нищ, наг, жалок, убог… Я не мог терпеть долее сам себя, я бросил все, и… вот я у Ваших ног… Достоин ли я того, чего ищу?.. Но «не здоровые требуют врача, а болящие». Тот, кто пришел не праведные, а грешные призвати на покаяние, не оттолкнет и меня и поможет мне, ибо не на свои силы уповаю!..»

После этого я долго не мог перестать от слез, которые душили меня и едва дали дочитать записку, которая сразу была изорвана духовником и сожжена… Но вот он прочитал мне разрешительную молитву, и… о, восторг!.. Какую легкость послал Господь душе, какое утешение, какую уверенность сладостную, что все мои мерзости прощены, смыты, изглажены и не воспомянутся более во веки Премилосердым Господом!

«Вот теперь мне легко, отче!» – воскликнул я невольно духовнику, и он много утешал, ободрял и наставлял меня по поводу этого.

Настает Воскресенье, 26-го числа. Рано поднялся я, чтобы вычитать правило ко св. Причащению и приготовиться не спеша к великой минуте. Оделся в лучшие любимые свои мирские одежды, чтобы отложением их лучше символизировать свою готовность полного отречения от всякого само-

угождения и пристрастия. И вот, за полчаса до благовеста к обедне начинаю свое преображение. Раздел все, что было, и кинул в один из углов кельи. Нарядился в простую, новую, белую, чистую длинную рубаху и подрясник послушника. Зовут в церковь. Не без трепета иду и переступаю порог церковный. Полагаю обычные низкие поклоны св. алтарю и на обе стороны и сажусь у свечного ящика.

Мне кажется, что все сегодня ждет моего праздника – и собирающиеся в церковь, и самые стены, и все церковные принадлежности. Вот зажигают паникадило, расстилают ковры, ставят аналой и на полу кладут мои одежды монашеские, принесенные из алтаря, где они ночевали у св. престола, в той самой белой скатерти, в которой я их привез.

Вот раздается благовест в большой колокол… Несколько знакомых промелькнули мимо меня, некоторые поздоровались, и один справился, каково я себя чувствую? Слышится трезвон «во вся». Идет Преосвящ(енный) А(рсений)³⁰, и я падаю у его ног сразу, как только он переступает порог церковный. Получив благословение, иду в самую даль церкви, за конец ковра-дорожки.

Начинается обедня. Быстро, не успел я опомниться, как дают знак, чтобы я скидал подрясник и сапоги и готовился. Певчие поют блаженны. Я – остаюсь в одной рубашке и чулках, закрываемый от народа мантиями монахов, и падаю на колени на ковре с глазами, полными слез. Допели блаженны, и вдруг!.. О, как передать эти минуты! «Объятия Отча отверзти ми потщися», – запели «где-то», ибо я не знаю сейчас, могло ли мне казаться таким умиленным «человеческое» пение.

«Вот пришло время – конец всему!» – подумалось мне, и я, как сноп, пал ниц и повергся на землю в состоянии духа, совершенно недоступном для описания. Я чувствовал себя трупом гнилым, мертвым, ничтожным, я лежал в сознании полной беспомощности, бессилия, поражения, лежал в состоянии, способном возбудить любую и человеческую, не только Божественную жалость. Запели второй раз «Объятия Отча». Духовник издали осеняет св. Крестом в это время лежащего, меня поднимают и ведут на средину церкви, и здесь я опять повергаюсь весь в слезах, едва сдерживая вопли полного рыдания. Третий раз «Объятия Отча», и я опять иду и опять валюсь, будучи не в силах сдерживать громких всхлипываний.

Пение смолкло… и одно мгновение я лежал в короткой, но страшной борьбе между страхом и надеждою, между грехом и избавлением, между отвержением и Божиим милосердием. Лежу и только вижу глазами, полными слез, как свет яркий заливает пол, ковер и меня всего. Больше ничего не вижу, ибо лежу лицом, правою щекою на ковре, волосы раскидались по полу и руки распростерты, но чувствую уже, что около меня что-то есть, что-то готовится.

«Бог милосердый, яко Отец Чадолюбивый, зря твое смирение и истинное покаяние, чадо, яко блудного сына приемлет тя кающегося и к Нему от сердца припадающего», – раздается среди глубокого затишья голос Святителя, который поднимает меня под руку и ставит прямо, причем я увидел, что предо мною аналой со св. Крестом и Евангелием и масса священнослужителей в облачениях. Кругом мелькнула еще масса народа, но не до него было в эти минуты, когда Сам Господь со святыми ангелами «чувствовался» здесь в эти минуты и ждал от меня обращения к Себе и произнесения св. обетов служения Ему.

Твердым и уверенным голосом на вопрос Архипастыря «Что пришел еси, брате?» – ответил я: «Желая жития постнического, св. Владыко!» – и др(угие) ответы на его вопросы. Голос мой, исплаканный, напряженный, дрожащий, придавал какую-то особую торжественность словам обетов; наконец, обеты произнесены и закончены молитвой.

Затем начинается превращение внешнее, после совершившегося внутреннего. «Брат наш И(осиф)», – возгласил Святитель, делая особое ударение на моем новом имени, бывшем мне совершенно неизвестным до этой самой минуты…

Пострижение власов. О, сколько сразу вливается в душу чувств, дум, волнений в это святое мгновение духовного рождения! Какой открывается мир! Но – некогда было отдаваться надолго этой минуте. Надо было помогать облачающим. Облачение быстро совершилось, и я узрел себя во всеоружии духовного воина. Ощущения, впечатления налетали, как вихрь, с каждым новым действием надо мной, и так же быстро вихрем уносились, гонимые другими. И несколько мгновений – все это.

Вот читается еще последняя молитва, и все уходят, ведя меня к Образу Спасителя, по правую сторону царских врат, со св. Крестом и свечой в руках. Здесь я стою всю обедню, полный самого благодатного умиления над совершившимся со мною. Ни одного мирского помысла, ни одной суетной мысли не допускает Господь: весь Он овладевает в эти минуты предавшеюся Ему душою, весь наполняет и занимает ее. Видя пред собою Его Лик на иконе, как-то отрешаешься от этого внешнего впечатления и сливаешь его с внутренним духовным созерцанием и услаждением от Его ясного, светлого Лика. Точно так же и при принятии Св. Тайн, которых удостаивается постриженный: никогда так не приходилось отрешаться от видимых знаков Его Тела и Крови и диво представлять их Самим Телом и Кровью Господа, и даже не Телом и Кровью только, но всем Его Существом, только что Помиловавшим меня, Обласкавшим и Утешившим так нежно…

По окончании обедни еще раз пережились умиленно-слезные минуты при трогательном обряде «вручения Старцу». Пред аналоем со св. Евангелием предстал я, справа у аналоя Святитель, слева Старец, лицом ко мне. По сторонам остальное духовенство. Рука моя и руки Святителя и Старца на Евангелии, как бы в руке Христа. Святитель возгласил Старцу: «Се предаю ти, отче Иасоне, брата сего И(осифа) от Св. Евангелия, еже есть от Христовы руки, чиста и непорочна, ты же приими его Бога ради, в сына место духовного, и направи его на путь спасения, и научи еже сам твориши к пользе душевной, прежде всего – страху Божию, еже любити Бога всем сердцем и всею душею и всею крепостию, и повиновение имети безпрекословно к настоятелю и к преимущим, и любовь нелицемерну ко всей братии, и смирение, и молчание, и терпение ко всем, и какова его приемлеши от Св. Евангелия, да потщися таковаго же представити Христови в страшный день праведного Его суда!»

Старец отвечал на это с благоговейным волнением в голосе: «Превыше нашея меры дело сие, Преосв(ященный) Владыко, но повелено нам есть от Спасителя нашего Иисуса Христа – наипаче всего послушание имети к настоятелю, и елико сила наша по Бозе, не отрицаюся, должен есмь наипаче всего попечение имети о нем, якоже Бог наставит нас убогих, Ваших ради Святительских молитв!»

После всего этого Святитель обратился и ко мне с назиданием: «Се тебе, чадо И(осифе), сей старец Иасон – отец и учитель, ты же повинуйся ему во всем, и имей его яко Самого Христа, и твори к нему послушание и повиновение во всяческих повелеваемых от него, без повеления же и благословения ничтоже твори, сего ради не точию от Бога оставление грехов получиши, но и жизнь вечную наследиши со святыми Его, ныне и присно и во веки веков. Аминь». Какие священные, трогательные, страшные слова! Какое самоотвержение и любовь Старца, дающего согласие на столь ответственное дело! Какая обязанность дается и мне, да не погублю себя и Старца. «Имей его яко Самого Христа», – говорится мне. И действительно, вот где высшее побуждение к послушанию. Какая святая глубокая основа для него! Затем Святитель обратился ко мне с речью. С волнением слушал я его приветствия. Затрепетало сердце, когда он упомянул о монастырях – Антониевом и Сергия преп(одобного), где зародились мои мысли о монашестве (хотя начало их коренится гораздо раньше, еще в отрочестве). Упомянул о моих поездках по св. местам и ко Гробу Господню, – напомнил, что я был таким любителем и посетителем чудных Лаврских Богослужений, которыми я возгревал свои мечты, – коснулся, каким искушениям я подвергся, и… в это мгновение я не выдержал, закрыл глаза, и слезы ручьем побежали по щекам. Я устыдился внутри себя своей неверности Господу, Который давно звал меня, а я бродил от Него по миру, хороня своих мертвецов. Господи! Как было горько, больно этой мысли, но слезы горечи тут не разделялись от сладких слез покаяния, умиления и радости. Я плакал, но плакал сладко…

После приветствий и братских лобзаний я зажил блаженные незабвенные 5 первых дней иночествования, которые, по уставу иноческому, проводятся в безотлучном пребывании в церкви – в полном иноческом одеянии (даже во время отдыха) – в строжайшем безмолвии, в посте, молитве, Богомыслии, чтении Слова Божия и др(угих) душеспасительных книг, ежедневном сообщении с Господом в Св. Тайнах!.. Боже! Какие это воистину светлые, безмятежные, блаженные, неземные минуты!.. «Смотри, брате, запасайся, – ласково приговаривал мне Старец, – на всю жизнь теперь запасайся: того не будет уже больше, что теперь переживешь!.. Вот пойдут скорби, тогда и вспоминай эти минуты, и так на всю жизнь их хватит тебе»!..

Боже! Какая это глубокая, дивная правда! Это почувствовал я в достаточной мере сердцем сразу же, как только кончились блаженные первые 5 дней этого истинного сладчайшего «забытья» в объятиях Отца Небесного, когда ничто земное, мятежное, суетное не тревожило и не смущало обновленную, исцеленную совесть. Но… монах питается скорбию, скорбями оправдывает свое звание, скорбями целой жизни достигает желаемого, и эта скорбь – первая такая мучительно-болезненная скорбь сжала мое сердце в момент, когда мне сказали, что дни моего церковного сидения «кончились», и я должен начать обыденную жизнь обычного монаха… И я начал эту жизнь… Начал в покорном сознании, что нежные ласки Небесного Отца, сладость которых дается ощутить монаху, должны быть не только щедрым даром любви Его за мое покаяние и обращение, но и таким «авансом», который должно в меру сил заслужить и искупить всею дальнейшею жизнию – жизнию всевозможных испытаний, скорбей, искушений, напастей, временных оставлений Богом, – всего того, что делает эту жизнь способною пребывать неотлучно в сладчайших объятиях Отчих!»

«В объятиях Отчих. Дневник инока» – под таким заглавием отец Иосиф опубликовал свой дневник, который начал вести еще во время обучения в Академии: «Опытно изведал я, как полезно ежедневно испытывать себя, и результат своего познания в данный момент напечатлевать письменно. Через это укрепляется познание себя, особенно в слабых сторонах, и приобретает большую силу желание и усилие исправления. Полезно особенно записывать свои недостатки. Это имеет силу

почти такую же, как при исповеди открытие своих грехов»³¹.

Дневник, в который автор часто – а после принятия монашеского пострига ежедневно – заносил свои духовные наблюдения и переживания, мало говорил о внешних событиях, но ярко повествовал о напряженной внутренней жизни души, искренней и благородной, ревностно устремившейся к Богу. Начинался он записью от 10 июля 1901 года:

«Жизнь в объятиях Отца Небесного – воистину это жизнь монашеская. Монах – это очнувшийся распутный сын, для которого все прошедшее, настоящее и будущее слилось и замерло в один нескончаемо долгий момент сладчайшего самозабвения на груди Отеческой… Вопль покаянной мольбы еще на устах, но сердце – сердце уже давно услыхало ответ и само успело ответить своим воплем, воплем счастья от исчезновения в неизследимой бездне всепрощения и милосердия Божия!»

«Чем тяжело монашество? Не тем, что стали запретными все удовольствия и блага суетного мира! Не тем, что долг и сердце требуют борьбы, чтобы не вернуться к ним, не повторять, не искать их! Не тем, что отрицаемся своей воли, несем иногда действительно тяжелые послушания! Не тем, что иногда вынужденно обязаны соблюдать строжайшее целомудрие – эту нелегкую победу над природою! Не тем, что данные обеты – нищеты, послушания и целомудрия, поста, молитвы и строжайшего воздержания, – постоянно нами нарушаемые, вопиют в совести нашей мучительными укорами! Не ненавистью к нам мира, нами возненавиденного и брошенного!.. Нет, не этим всем тяжело монашество!.. Это все результаты другой тяжелой стороны его!.. Тяжело оно своею постоянною неудовлетворенностью в достижении своего положительного результата – теснейшего сообщения с Господом и чувства этого сообщения, чувствования в себе Господа! Это удел совершенных (по достижению которого для них поэтому исчезает всякая тяжесть монашества); чувство общения с Господом, уверенность в обладании Им, дерзновенное сознание Его покровительства, силы благоволения – вот что жизнь монаха, и между тем, ему не дано полного ощущения этой жизни; ему дана постоянная жажда Его, искание Его, делающее его жизнь подвигом обретения Христа, не подвигом соблюдения целомудрия и пр(очих) обетов монашества – это лишь условие, а цель – сообщение, сообразование, слияние со Христом так, чтобы каждое слово, действие, мысль, поступок – смело могли быть считаемы возможными во Христе, не исключающими Его, не оскорбляющими Его святыни».

С января 1905 года выдержки из дневника начал печатать журнал «Душеполезное чтение», с указанием только инициалов автора. В предисловии автор предупреждал читателей своего труда, этой своеобразной повести о первом десятилетии его монашеской жизни:

«Владея настоящей книгой, знай, добрый читатель, что ты некоторым образом владеешь душою моею! Не осмей ее. Не осуди, не укори: она открыта пред тобою здесь так, как только открывают ее духовнику и самому близкому человеку: открыта во всех сокровенных движениях, ежедневных настроениях, чувствованиях, изъянах и немощах, во всех добрых и злых, светлых или темных сторонах и жизненных проявлениях…

Быть может, многое и весьма многое здесь даже и не заслуживало бы того, чтобы быть увековеченным на бумаге. Но желание видеть самого себя во всей точности таким, каков я был и вылился в своем дневнике за протекшее прошлое, преодолело все другие соображения, и – не к худшему».

«Хорошо «познать себя» – узнать т(о) е(сть) себе настоящую цену, установить верное суждение о себе, и главным образом, ничуть не обманывая себя, изобличать все свои недостатки, промахи, дела неразумия, порчи воли, скудости и нечистоты сердца! Постигнуть и ощутить сердцем свое крайнее несовершенство и испорченность – значит наполовину достигнуть цели жизни, и притом на большую и важнейшую половину. Самолюбие и незнание себя – главный тормоз обновлению духовных сил».

«Как, потеряв сознание, нельзя действовать разумно, так, перестав «знать себя», нельзя надеяться, что идешь, а не стоишь на пути ко спасению».

С благословения преосвященного епископа Арсения (Стадницкого) дневник стал издаваться в типографии Свято-Троицкой Сергиевой Лавры также без указания полного имени автора. Всего было издано одиннадцать томов с 1901 по 1911 год³². Духовные размышления инока привлекли внимание священнослужителей и благочестивых мирян, и с 1905 по 1914 год дневник переиздавался несколько раз. Замечательны отзывы о нем читателей:

«Читая и перечитывая глубоко назидательные, дивные, вдохновенные заметки из «Дневника инока», я неудержимо порываюсь высказать автору их, какое умиление, какой восторг, какие облегчающие блаженные слезы и какие сильные движения душевные вызывают эти строки его!.. Местами видишь собственные мысли, облеченные в ясные, светлые образы, находишь собственные чувствования, вылившиеся в чистые формы, собственные стремления и желания, понятия, выраженные с такой поразительной глубиной, полнотой и силой!»

«Строки «Дневника инока» помогут и мирянке много перенести с терпением, возродят меня, сделают и всех читающих их другими, ибо христианская кротость – та самая властная сила, которая зло превращает в добро. Эта дивная книга – кроткая песнь мира, любви и согласия. Эта песнь должна заглушить в людях гнев и неприязнь, должна несомненно пробудить в них самые светлые чувства и всех научить могучему Евангельскому призыву к правде Божией и Царству Божию».

«Слово писателя может утратить свою силу, влияние и действие на душу только при одном условии – когда явится убеждение в его лицемерности, неискренности! Там же, где каждая строка, каждая буква дышит жизнью, силой, правдой, где каждая мысль выстрадана, каждая фраза одухотворена, проникнута живой верой, пламенной жаждой общения с Богом, жгучей болью о содеянных согрешениях, чутким возвышенным пониманием своего «призвания«… – там чувствуется, что «уста от избытка чувств глаголют», потому что речи эти будят в душе лучшие и святые чувствования и помышления, исторгают слезы из очей и воспламеняют любовь к Богу, сокрушенным сознанием тщеты всего земного… там чувствуется, что это вопль души к Богу, охваченной благодатью веяния Духа Божия, и нет места там ни фальши, ни неискренности!»

Монах Иосиф очень строг к себе. С первых до последних страниц дневника слышится постоянное искреннее его сокрушение о своих грехах и немощах, отделяющих от Бога. «»Господи, спаси ны, погибаем!» (Мф.8:25) в волнах гораздо более ужаснейшего моря, нежели в каком погибал Петр, в волнах моря житейского, в волнах беззаконий, нечестия, скверн душевных и телесных, с которыми у Тебя ничего общего! Погибаем даже в делах Твоего благоугождения – гордостью, тщеславием, нерадением, самолюбием, славолюбием», – записывает отец Иосиф 26 октября 1901 года.

«Какое основание, какое право и какой разумный смысл в том, чтобы видеть в себе праведника и человека достойного, угодного пред Богом, когда достаточно малейшего искушения, чтобы пасть – достаточно одного взгляда на женскую красоту, чтобы любодействовать сердцем и изменять Богу, – достаточно одного того, чтобы заметить присутствие около нас красивых лиц или высоких особ, чтобы самый голос наш стал не тот и выдавал наше возбуждение, свидетельствующее далеко не о том, что мы ради Бога поем, читаем и служим. Увы, мне, Господи, окаянному, я как раз таков более всех, и ничего с собою не поделаю!..» 29 декабря 1901 года.

«Господи! Сотни раз не перестаю и не перестану бичевать себя за скверную слабость празднословия, недостаточного воздержания от участия в праздных, смехотворных, легкомысленных беседах, окрадывающих душу в ее благодатном покое, мире, благоговейной настроенности и благочестивой строгости». 3 марта 1903 года.

Много внимания уделяет отец Иосиф милосердию, размышления об этой добродетели часто встречаются на страницах дневника:

«Сколько счастья, утешения и самого тонкого возвышенного наслаждения вызывает радость на лице бедняка от души искреннею и необходимою ему помощью! Какое великое сокровище, может быть, покупаешь на презренный поистине металл, обыкновенно или безразлично скопляемый без всякого употребления, или расточаемый на дела суетные, безцельные и недостойные. О, богачи! Какого блаженства не цените вы в ваших руках, не умеете извлечь и губите своею безрассудною жизнью!»

«Поистине сторицею Господь воздает за всякую помощь бедному. Дав последний рубль бедняку, я через несколько часов получаю целых 100, которые мне принес один лаврский монах на сбережение – безсрочное и так, что по смерти его эти деньги поступают мне в собственность на поминовение дателя. Подобные случаи были и еще, когда неожиданно поступали деньги после оказания помощи нуждавшимся из последних сбережений. Из сего убеждаюсь, что руки наши действительно посредники между Богом и бедными и не должны эту собственность бедных (деньги) удерживать при себе ни одну минуту. Помни это особенно ты, монах, ни в чем не нуждающийся, хотя и обещавший подъять добровольную нищету и понести всякую нужду и тесноту Господа ради».

Серьезно относясь к монашескому званию, монах Иосиф не раз вопрошал на страницах дневника. «Для чего ты надел монашеские одежды? Для того ли, чтобы только красоваться в них? Или чтобы обманывать человечество, рекламируясь в его глазах особливым усердием и самоотверженною преданностью Богу? О, какой тяжкой ответственности подлежим мы, монахи, если не имеем эту укоризну себе всегда пред собою, и еще хуже, когда отгоняем ее, избегаем думать о ней, притупляем сердце к ее спасительной, хотя и несносной тяжкой горечи!»

Отец Иосиф полагал, что для монашествующих совсем неуместны многословие, легкомыслие, веселость и смех, что ими убивается «молитвенное настроение, ревность, пламенность, умиленность и сосредоточенность служения Господу». И только сосредоточенность, серьезность и даже строгость дает возможность для воспитания «высшего благоговения, высшей серьезности и умиленного отношения к жизни как дару Божию и Его откровению, ибо жизнь наша действительно должна быть таковым откровением и как бы «воплощением» в нас Божиим, воплощением Его священнейших заповедей, Его законов, Евангельской чистоты, невинности и благоухания».

Переживания монаха Иосифа в связи с комфортной обстановкой его жизни, к которой он привык, и искренним стремлением к аскетическому образу жизни монашествующих серьезно мучили его и отразились в записях дневника:

«Ведь я знаю и с болью душевной чувствую, что не должен бы, – более всех других не должен бы – жить лучше, чем живет самый последний нищий! – Не должен услаждать гортань свою и наполнять чрево такими брашнами, которых не знает этот нищий! Не должен сидеть в тепле, сытости и довольстве, в то время как другие мерзнут и гибнут от холода, голода и нищеты… Положим, милостынею я могу приходить на помощь бедным, но – сколько бы я ни помогал, ведь я не достигну все-таки того, чтобы не лучше их жить, есть, пить, одеваться».

«Как примирю со своим монашеским званием всякое хотя бы самое малое и невинное пристрастие к земному и временному? Как примирю то, что оставлю какое бы то ни было имение после смерти своей – книги, картины и, может быть, даже деньги и другие предметы, в то время как в особенности монаху приличествует осуществление заповеди «не иметь сокровищ на земли, а лишь на небе"».

И в дальнейшем, после возведения в сан архимандрита и назначения настоятелем монастырей, и даже после принятия архиерейского сана мысли эти и желание большей строгости в жизни не оставляют его: «Отличается ли моя жизнь от мирской? – записывает он в 1909 году после архиерейской хиротонии. – Да, отличается многими лишениями мирских благ и удовольствий, но не вознаграждается ли это, может быть, другими благами и удовольствиями, столь же суетными и скоропреходящими? Комфорт обстановки, изысканность в пище, внешнее довольство – не уничтожает ли все это значение отречения от мирских благ и семейной жизни? Да, итак мне нечем совершенно похвалиться, что я оставил мир, пока он совершенно не оставил меня, привязывая к себе то тем, то другим».

И вновь возвращается к этой мысли 10 ноября 1910 года: «О, Господи! Я жажду подвига и не имею сил порвать со сладостями жизни. Я дал столь торжественное обещание Тебе вольной нищеты и вольного самоотречения и окружил себя предметами роскоши, забавы и довольства. Дай мне силу и мужество отринуть все и скончать жизнь в смиренной простоте».

Через несколько лет владыка Иосиф обретет ту смиренную простоту, о которой он молился. После революции 1917 года захватившие власть богоборцы лишат Церковь и священнослужителей не только излишнего, но и самого необходимого… Возведенный в высокий сан митрополита бывшей столицы (что в дореволюционное время фактически соответствовало статусу первого епископа Русской Церкви), владыка Иосиф не только не получит почестей, подобающих этому сану, но, напротив, обретет полную нищету, подвергнется гонениям, поношениям и тюремным заключениям, вкусит горечь изгнания и, наконец, будет безжалостно расстрелян богоборцами. Отринув все земные расчеты и компромиссы, он останется непоколебимым в своем исповедническом подвиге и приимет мученическую кончину, к которой также издавна стремилась его пылкая душа: «Господи! Душа моя жаждет подвига. Укажи мне его, натолкни на него, укрепи в нем, вразуми, помоги. О, как хотел бы я части избранных Твоих, не пожалевших для Тебя ничего, вплоть до души и жизни своей» (запись в дневнике от 6 августа 1909 года).

30 сентября 1901 года в Троицком соборе Свято-Троицкой Сергиевой Лавры монах Иосиф был рукоположен в сан иеродиакона, а 14 октября – в Покровской церкви Московской духовной академии посвящен в сан иеромонаха. За ревностное служение в академической Покровской церкви через несколько месяцев после рукоположения иеромонах Иосиф по ходатайству ректора Академии, епископа Арсения, был награжден набедренником.

О священнослужении Иван Петровых всерьез задумывался еще во время учебы в Академии, но при этом понимал великую ответственность этого служения и свои сомнения и неуверенность доверял дневнику:

«Прошу я благодати священства? Но есть ли у меня характер настолько энергичный, настолько сильный, чтобы пасти других? Нет у меня его. Нет открытости, смелости, огненной ревности, которая одна может дать пастырю все в его трудном ответственном служении». 1898 год.

«Во многой туге душевной от великой скорби сердечной (что Господь не сподобляет меня священства) раскрыл я «книгу живота вечного» – св. Библию, и Господь огненосными устами Своего пророка (Исаии, 66 глава) ответил моему молитвенному воплю...» 1899 год.

Вскоре после рукоположения иеромонах Иосиф записывает: «Что может быть благороднее, отраднее святее труда – предстоять в молитве Господу Создателю всех за людей Его, приводить их к Нему в молитве, вызывать в них чувства смирения, сокрушения сердечного, слезы умиления и покаяния, вонзая в их сердца глубоко-трогательные слова церковных молитв, этих священных игл, которыми пробуждается и вызывается к делу наша леность и нерадение».

Отныне богослужение становится главным делом отца Иосифа: «Люблю служить и буду – часто, ибо эти минуты служения всегда лучшие минуты жизни». А к совершению Божественной Литургии новорукоположенный пастырь будет относиться с особенным и величайшим вниманием. И вдохновляющим и воодушевляющим примером к ревностному служению для молодого иеромонаха станет св. Иоанн Кронштадтский, ежедневно совершающий Божественную Литургию:

«Как мало у нас дерзновения при совершении Св. Таинства Евхаристии! Умственно сопоставил я сегодня свое вялое, леностное, унылое служение с полным небесного огня, живости, дерзновения и силы служением великого светильника наших времен, о(тца) Иоанна (Сергеева). Какими пигмеями жалкими выступаем пред ним мы, пред его величием и Богоугодностью! Каким страхом, дерзновением и умилением проникнуты все его возгласы и действия при священнослужении! Он как бы не просит, а прямо требует у Господа того или другого, и… получает невозбранно. Боже! Научи нас с такою же силою совершать Твое таинство всегда!»

«Господи! Даруй мне совершать Святейшее Твое Таинство Евхаристии, – горячо молится он, – не по прошению, желанию, предложению и приглашению других, но наипаче по собственному прошению и искреннейшему желанию своему, по неутомимой жажде Твоего со мною, недостойнейшим, соединения, исполнения, обожения! О, как бы желал я, чтобы ни один день в моей жизни не прошел без сего соединения, без сего насущного хлеба нашего и «единого на потребу» всем нашим нуждам и потребностям!»

«В причащении Св. Таин проразумевай не только духовное наслаждение общения с Господом, но и великое страшное дело спасения от плена и общения диавольского; трудно описать все опасности, среди коих живет человек, опутанный столькими сетями, прельщениями, соблазнами и всевозможными дерзкими нападениями врага спасения нашего. Человека в этом состоянии можно уподобить погибающему в страшных волнах бушующей пучины, а Св. Тайны суть та поддержка, которая, как некий спасательный пояс, не дает ему погрузиться на дно, а помогает держаться на поверхности и подплывать к пристани».

Сокрушаясь о редком приобщении Святых Таин – обычае, давно укоренившемся в Русской Церкви, – отец Иосиф называл его «одним из печальнейших выражений уклонения от первобытно-строгого и внимательного отношения первохристиан к этой важнейшей потребности души верующего». «Когда я жажду ежедневного – о, недостойнейший, приобщения Св. Животворящих Таин, то охраняю себя от высокоумия и тщеславия тою вполне верною, как я знаю о себе, мыслию, что без этой благодетельной пищи моей душе и сердцу – мне с моею слабою духовною жизнеспособностью угрожало бы совершенное духовное растление и отчуждение от Господа».

Ежедневное причастие и совершение Божественной Литургии становятся неотъемлемой частью жизни отца Иосифа. «Господи! Благодарю Тебя за то наслаждение, за то чувство благодатной отрады, с которыми Ты даешь мне приступить ко Св. Твоим Тайнам, благодаря которому мне и один день тяжко пропустить без священнодействия Св. Твоих Таин»³³, – записал он в своем дневнике 11 сентября 1904 года. А в день своего рукоположения, 14 октября 1904 года отослал телеграмму рукополагавшему его епископу Арсению, назначенному на Псковскую кафедру: «Мысленно покрываю поцелуями руки, три года назад, освятившие меня благодатным пламенем священства».

Примечателен ответ епископа Арсения: «Радуюсь за дорогого ставленника, до пламенения возгревающего благодатный дар священства пребыванием «в объятиях Отчих» питанием «от крупиц Евангельских""³⁴. Епископ Арсений (Стадницкий), с 1898 по 1903 год ректор Московской духовной академии, был духовным и научным наставником Ивана Петровых; он постриг Ивана в монашество, рукоположил его в священный сан, с сердечностью относясь к своему ученику, поддерживал его в духовно-аскетических устремлениях. Владыка также направлял его и в научных изысканиях по Библейской истории.

В апреле 1903 года исправляющий должность доцента академии по кафедре Библейской истории иеромонах Иосиф (Петровых) подал в Совет Академии прошение рассмотреть его труд «История Иудейского народа по Археологии Иосифа Флавия. (Опыт критического разбора и обработки)» в качестве магистерской диссертации. Защита диссертации прошла 6 июня 1903 года в актовом зале Московской духовной академии, отчет о магистерском диспуте был опубликован в «Богословском Вестнике»³⁵. Диспут открылся чтением биографии диспутанта, после чего иеромонах Иосиф произнес речь о своей диссертации:

«Предметом исследования моего служит История Иудейского народа, как она представлена по данным «Археологии» Иосифа Флавия. Задачу сочинения составляет критическая оценка и разработка этих данных, попутно с попыткой представить Иудейско-исторический материал Иосифа в его более научном практически-стройном распорядке и виде.

Нет надобности доказывать насущную для русской Библейско-исторической литературы необходимость особого труда в таком роде. Это хорошо знает всякий, кому приходилось иметь дело с Иосифом. Представляя исключительно-богатейшие, благодарнейшие материалы для Библейско-Иудейской истории, впервые непрерывно на всем протяжении ее от Адама до последних времен жизни Иосифа, т. е. (начала II или конца I века по Хр.) – притом материалы весьма часто имеющие значение первоисточников, Иосиф положительно не может быть игнорируем ни в одном из серьезных и ученых исследований Библейско-исторической науки».

Далее отец Иосиф изложил трудность пользования И. Флавием для научных целей, по недостатку полного критического обследования его трудов и ввиду особенного характера самих этих трудов, допускавших – до резких противоположностей – различное их понимание и оценку. И подчеркнул необходимость обстоятельного обзора и оценки материалов «Археологии» Иосифа Флавия.

«В своем труде мы старались не упустить ничего важнейшего, что не напрасно и небезплодотворно затронуто историческою критикою в трудах Иосифа и имеет более или менее существенное значение для нашего предмета и приложение к нему. Конечно, более или менее идеальное осуществление этих усилий считаю совершенно превышающим мои слабые силы и таланты, при наличности которых я не мог бы и мечтать о достижении сколько-нибудь удовлетворительных успехов, если бы, по счастью, не пришли здесь на помощь другие благоприятные условия моей работы, а главное – если бы я не был того справедливого убеждения, что поступательное движение вперед по путям науки достигается не только успехами и удачами, но и недостатками и ошибками отдельных опытов и трудов…

В заключение мне остается только усугубить обычную благодарность за сверхобычно нелегкий труд моих высокочтимых руководителей и рецензентов, от которых готов принять с подобною же благодарностью все полезные замечания, не вошедшие в официальный письменный отзыв!»

«По окончании речи открылись прения, причем первым официальным оппонентом выступил Сам Преосвященный Ректор академии епископ Арсений. Свои возражения Преосвященный предварил приветствием новому ученому труду диспутанта, высказав пожелание, чтобы счастливое совпадение имени диспутанта с именем автора «Археологии» было выдержано небесполезным для науки продолжением изучения трудов Флавия и появлением результатов этого изучения в дальнейших исследованиях».

Далее епископ Арсений весьма подробно остановился на слабых сторонах работы диссертанта, деликатно, но твердо высказывая целый ряд возражений и критических замечаний. Диспутант также подробно отвечал на все высказанные замечания. В заключение преосвященный Арсений сказал:

«Указанные мною недочеты, возлюбленнейший о. Иосиф, отнюдь не умаляют достоинств Вашего многоценного и научного труда, появление которого я с радостию приветствую. Полагаю, что с таким же удовольствием он будет встречен и среди присяжных ученых, и со стороны любителей религиозного ведения, которыми он с пользою будет прочитан. Желаю и заповедую Вам и впредь работать в этой области».

Вторым официальным оппонентом иеромонаха Иосифа выступал профессор В. Н. Мышцын. Он, так же как и епископ Арсений, подверг самой строгой, если не сказать, безжалостной критике диссертацию. Диссертант тем не менее достойно защищался и находил обоснованные ответные возражения. Свое выступление оппонент закончил следующим пожеланием:

«Один из эпиграфов Вашего труда дает основание думать, что Вы намерены посвятить всю жизнь изучению Библейской истории. Ближе изучая ее, Вы со временем убедитесь в некоторых пробелах и крайностях изложенных в Вашей книге взглядов. Но чтобы печатно сознаться в них, для этого нужно нравственное мужество. Вот этого я Вам желаю».

На что диссертант ответил:

«Вполне сознаюсь, что есть действительно немало недостаточного в моем труде, и во многом из того, что указано Вами сейчас, вполне соглашаюсь и оставляю без отповеди. То же, что вы называете нравственным мужеством, сделано мною в общем уже в предварительной речи, где я объявил, что труд мой, может быть, не увидел бы и света, если бы я не был того искреннего убеждения, что для науки нужны и неудачи!"³⁶

Неофициальным оппонентом с небольшими, но ценными замечаниями выступил профессор М. Д. Муретов. По окончании прений Совет Академии единогласно признал защиту достаточной и постановил ходатайствовать об утверждении диспутанта в ученой степени магистра богословия. В том же году диссертация была напечатана отдельной книгой в типографии Свято-Троицкой Сергиевой Лавры. Она вызвала отклики ученых-богословов и в целом получила высокую оценку. Как отмечал профессор Киевской духовной академии А. Глаголев, сочинение написано «с великой тщательностью и безукоризненным знанием предмета, одушевлено искреннею любовью к истине, проникнуто в адекватной мере ревностью по вере, уважением к требованиям науки... и является ценным приобретением отечественной учено-библейской литературы; для занимающегося же библейской Археологией оно, вместе с исследуемыми в нем сочинениями знаменитого иудейского историка, должно сделаться почти настольной книгой»³⁷.

По указу Св. Синода 19 июня 1903 года иеромонах Иосиф Петровых был утвержден в степени магистра богословия. В декабре того же года он был назначен экстраординарным профессором по кафедре Библейской истории. Как специалист по Библейской тематике позднее он написал несколько статей для «Православной энциклопедии», а также подробные комментарии и объяснительные статьи в Толковой Библии на книги «Иудифь», «Есфирь» и «Книги Маккавейские»³⁸.

В 1905 году отец Иосиф поместил интересную статью «Учение Лейбница о происхождении и сущности зла» в известном богословско-философском журнале «Вера и Разум», издаваемом в Харькове. Кроме этой статьи, где рассматривалась одна из самых сложных философских проблем, никаких других чисто научных статей Иосифа (Петровых) в печати больше не появлялось. Судя по всему, он не продолжал и более углубленных изысканий по своей теме и в целом по Библейской истории, несмотря на пожелания и «заповедь» епископа Арсения. Иная, как уже отмечалось, не академическая наука влекла его и стала главной темой его жизни.

Вероятно, и епископ Арсений это понимал. Характерна запись в его дневнике 6 июля 1905 года: «По душам беседовали мы с о(тцом) Иосифом, прекрасным монахом, но скрытым по характеру человеком. Нужно уметь проникнуть в сокровенная души его, иначе она останется неразгаданною. Кажется, я сумел сделать это»³⁹. Очевидно, еще задолго до этого епископ Арсений «разгадал» искреннюю и пылкую душу студента Ивана Петровых⁴⁰ и в критический момент его душевного кризиса оказал ему неоценимую помощь. Об этом же с благодарностью помнил и отец Иосиф. Так, поздравляя владыку Арсения с именинами, он писал:

«Духовное рождение мое в мире иночества, запечатлевшееся неизгладимыми и невыразимо-отрадными воспоминаниями души, неразрывно связано с Вашим священным именем! Давно жаждал я посильно выразить Вам признательность человека, всеми когда-то оттолкнутого и заклейменного всевозможными злоречиями, – которому Вы, однако, не погнушались подать руку сочувствия, защиты, поддержки и утешения, запечатлев все это священнодейственным введением моего убожества в лик иночествующих делателей винограда Христова!..»

В знак признательности отец Иосиф послал владыке именинный подарок – омофор, нарочито для него устроенный и освященный на мощах преподобного Сергия, как свидетельство своей искренней радости и сердечного приветствия по случаю «заслуженного украшения владыки высшею ученою степенью», то есть защитой докторской диссертации по церковной истории. Епископ Арсений ответил сердечной благодарностью за именинный и чудный высокохудожественный дар: «Меня глубоко тронуло воспоминание Ваше о тех днях, когда Вы духом возродились в мир иночества, не без искушений и скорбей. Благодарю Бога, что он избрал мое недостоинство в орудие этого благодатного рождения. Ваша благодарная память об этом свидетельствует о чистоте и доброте Вашего сердца».

Переписка и общение иеромонаха Иосифа и епископа Арсения не прекращались и в дальнейшем. Причем сыновнее почтение к своему наставнику иеромонах, а затем и архимандрит и епископ Иосиф сохранял неизменно. Уже будучи сам архиереем, он продолжал подписывать свои письма преосвященному Арсению «Ваш духовный сын и послушник»; сообщал о своей жизни, просил советов, порой помощи и не уставал благодарить о величайших духовных дарах. Так, например, в письме 1911 года он писал: «В нынешнем году истекает 10-летний юбилей моего монашества, диаконства и священства (26 августа, 30 сентября, 14 октября). Усугубите по сему случаю Ваши святые молитвы за юного 10-летнего инока, имевшего счастье получить столь драгоценные сокровища от Ваших святительских рук»⁴¹.

Преосвященный Арсений не мог не радоваться за своего ставленника, ревностного монаха и архипастыря, справедливо называя его «достойным носителем благодати Христовой». Промыслительно слово, сказанное епископом Арсением при постриге монаха Иосифа:

«Потрудись же, возлюбленный брат, ради Бога! Господь, раздаятель даров, одарил тебя способностями паче сверстник твоих. Кому много дано, от того много и взыщется. Принеси дары свои к подножию Христа, к прославлению Пресвятого Имени Его, на защиту Его Св. Церкви. Враг рода человеческого воздвиг ныне на нее сильную борьбу, употребляя для этого опасное оружие слова и мысли...

Теперь, когда хулится Имя Божие, молчание преступно и будет сочтено за малодушие или бесчувственную холодность к предметам веры. К прискорбию, нельзя не сознаться, что равнодушие к святой вере и ее защите – едва ли не главный недуг нашего времени. Много ли теперь таких ревнителей, которые с пламенеющим духом восставали бы на защиту Св. Церкви и заграждали уста легкомысленно глумящимся над нею? Не ограничиваются ли теперь большею частью молчанием, как будто дело вовсе никого не касается или так маловажно, что на него не стоит обращать внимания?.. Да не будет в тебе этой преступной теплохладности, от которой предостерегает Господь (Апок. III, 15). Работай Господеви, духом горяще»⁴².

Так и совершал свое служение отец, а затем и владыка Иосиф, всегда пламенеющий духом и не ослабевающий в своей ревности о Св. Церкви. Менее всего в нем было той теплохладности и равнодушия, которыми недуговало российское общество и о которых предупреждал его архиепископ Арсений. С годами эта пламенная ревность нисколько не ослабела, и спустя четверть века убеленный сединами и вознесенный на самый верх иерархической лестницы митрополит Иосиф с юношеской пылкостью устремится на защиту Св. Церкви, в то время когда под гнетом внешнего давления и внутреннего предательства в Церкви многие, в том числе и его бывший наставник и учитель, будут пребывать в некоей духовной растерянности и ограничатся в большей части молчанием.

В декабре 1903 года иеромонах Иосиф был назначен инспектором Московской духовной академии, а 18 января 1904 года возведен в сан архимандрита. В этот день он записал в своем дневнике: «Я – архимандрит! С точки зрения многих это великое повышение, важное возвеличение. О, как славно повергнуть это величие в прах пред Престолом Божиим! Как сладко сказать: «Господи! И я сам сознаю всю высоту и величие столь священного сана, установленного для Твоего служения, и хотя бы я был сколько-нибудь достоин его, повергаюсь в нем весь пред лицем Твоим, величие которого превосходит всякое понятие наше о величии и заслуживает, чтобы все, что мы знаем как великое, было принесено в служение и жертву Твоему Единому праведному величию"».

Возможность дальнейшего продвижения по иерархической лестнице не заботит архимандрита Иосифа, а инспекторская должность тяготит и сокрушает его: «Господи! Некогда стало мне и последить за душою. Служба, которую я несу по Твоей воле, так развлекает, так мало оставляет времени для уединенного безмолвия и свободы духа! Постоянное отвлечение от молитвы и Богомыслия к суетным сторонам жизни не дает душе сохранить то чувство благодатного приседения у ног Господних и умиленного внимания Его сладким вещаниям в благодатном настроении сердца, какое испытывается только в неразвлекаемой ничем тишине пустынного уединения. Господи! Даруй поскорее приучить себя совместить и долг послушания Твоей воле, и благодатные минуты благоговейного возбуждения пребывания в Тебе всеми силами ума и сердца».

Архимандрит Иосиф по-прежнему прежде всего монах, и монашеская жизнь для него важна сама по себе, как жизнь, сугубо посвященная Богу. «Господи! Как далеко все окружающее меня от благ пустыни, ее уединения, тишины, покоя, располагающих к Богомыслию, непрестанной молитве и серьезно-строгому содеванию своего спасения. Как теперешняя обстановка портит меня, усложняет и утончает всевозможные прихоти, изнеживает, расслабляет, погружает во всякую суету и многомятежность»⁴³, – сокрушенно вздыхает он. Весной 1904 года в письме к епископу Арсению отец Иосиф сетует: «Простите, Владыко, что редко пишу. Никак не могу привыкнуть к суетливой инспекторской жизни. Все она у меня вверх дном поставила… Что делать?! О своих «подвигах» по службе могу ли «что добро» говорить? Пусть скажут другие. По крайней мере, беспристрастнее в ту или другую сторону. Тех ложных шагов, о которых Вы меня предостерегали, наделал я уже множество… Не избежать мне, верно, того, чего не умею предвидеть и предрешить»; «Пасху встретил в жестокой скорби. О, Академия! О, инспекторство! О, Иосиф!.. О, Каптерев! О… »⁴⁴

Скорби и переживания архимандрита Иосифа были связаны с полемикой по монашескому вопросу. Эта полемика между профессорами Академии и экономом Свято-Троицкой Сергиевой Лавры, архимандритом Никоном (Рождественским) началась еще в 1902 году и разворачивалась на страницах журналов «Душеполезное чтение» и «Богословский вестник», причем носила с обеих сторон довольно резкий характер. Профессора подвергли острой критике русское монашество в современном его виде и призвали монахов к деятельному осуществлению заповеди любви к ближнему в виде общественного служения. Архимандрит Никон отстаивал созерцательный характер монашества.

Известно, что иеромонах Иосиф также включился в полемику, и в мартовском номере журнала «Душеполезное чтение» за 1903 год было опубликовано его письмо в рубрике «Отклик на современность». Правда, оно было подписано лишь «I». Но текст его дословно повторяет запись в «Дневнике инока» за 1902 год:

«Всем, которые призывают монашествующих к служению миру обычными человеческими средствами и силами (устроение школ, больниц и т. п.), нельзя ли ответить следующей весьма поучительною страничкою Евангелия: в дому Лазаря возлежал Спаситель… у ног его – Мария, в порыве сердечной признательности к возлюбленному Учителю, столько Благодетельному, льет драгоценное миро. Поднимается знаменитый протест, начатый столь небеззнаменательно Иудою: «К чему такая трата? Сколько нищих можно бы ценою этого мира облагодетельствовать, и не жестокость ли к нам то, что делается вместо этого благодеяния?!»

Известен ответ на это Господа, которому с трепетом должно внимать каждое исполненное истинно-монашеских намерений сердце: «Не дейте ея, в день погребения Моего соблюдет е. Нищия бо всегда имате с собою, Мене же не всегда!"… (Ин.12:7–8).

Итак, монах (мы разумеем именно монаха, а не пародию на него) есть сострадатель Господа, льющий пред Ним драгоценнейшие всякого мира постоянные источники слез покаяния, умиления и умилостивления. Монах есть тот, которому сказано: «Оставь мертвым погребать своя мертвецы, хотя бы это был родной отец!» (Мф.8:22). Монах есть тот, о котором сказано: «Не угодно есть нам, оставльшим Слово Божие, служити трапезам, хотя бы это были трапезы для убогих вдовиц» (Деян.6:2).

Монах есть безотлучно приседящая у ног Иисуса Мария, которой ни на минуту не следует быть Марфой, служащей не «единому на потребу». Правда, Господу принадлежит это изречение – «Мне сотвористе"… напитавшие алчущего, напоившие жаждущего! Но когда Сам Он, алкавший и жаждавший, возлюбил более усердие Марии, насыщавшей у Его ног свою духовную алчбу и жажду, и упрекнул Марфу, хлопотавшую более о телесных нуждах, то этим – думаю – отнимает всякие основания упрекать монашество за то, что оно по идее своей предпочитает более неотлучное внимание глаголам Господа, нежели школы и больницы, т(о) е(сть) заботу о телесных нуждах ближнего, имеющих безразличное отношение к их спасению.

Но, может быть, это покажется жестокостью и противоречием заповеди о любви к ближним. Да, это так и есть, если монах не истинный, если он имеет деньги, если он имеет свободное от Богомыслия и молитвы время, если он сохраняет соприкосновение с миром, чего всего у совершенного инока быть не должно…

В достигших совершенства иноках открывает Господь дар и «служения ближнему», но это уже гораздо более совершенный дар, чем всякая земная любовь и дела человеческого милосердия: это было именно служение спасению ближнего нравственною помощью, советами (старчество) в затруднительных случаях жизни, имеющих значение для спасения, и немощах душевных и телесных (в последних опять-таки сколько нужно это делу спасения). Но замечательно, что и здесь монах сохраняет вполне законную свободу служения Господу в целях личного своего спасения. Величайшие из подвижников тяготились даже и таким служением ближним, как их духовная польза и спасение, ибо, притекая во множестве к подвижнику, они день и ночь докучали ему и разлучали его от Господа, к Которому безраздельно устремлена была вся душа их. Многие из подвижников положительно не выносили этого и бежали опять в леса и пустыни. Из них многие уносили с собою даже и дар чудотворения, которым они могли оказать живущим в мире столько благ, гораздо более ценных, чем все больницы и школы мира. Упрекать ли этих «святых эгоистов» в жестокости и нарушении закона любви к ближнему?!»⁴⁵

Примечательно, что в «Дневнике инока» издания 1905 года последнее предложение отредактировано и вместо «святых эгоистов», поставлено «святых Боголюбцев» и, кроме того, добавлен еще один абзац, смягчающий резкость всего вышесказанного:

«Впрочем, нельзя не согласиться и с тем, что иные – обязанности по отношению к ближнему монаха-пустынножителя, который ничем от мира не пользуется и не зависит, и иные – монаха, окруженного миром, хотя бы и отделенного от него каменною оградою. Раз монахи позволяют, чтобы мир служил им «от имений своих», долг и любви, и правды требует, чтобы и монах послужил несчастным и нуждающимся мира – все равно благотворительными ли то заведениями или частною помощью. Иначе – его отношение к миру ничем не лучше будет недостойной монаха эксплуатации мира».

А в ноябре 1904 года отец Иосиф на ту же тему сделал запись еще более спокойного и рассудительного характера: «Спорят о том, какое монашество лучше – деятельное или созерцательное? – «Ов сице, ов же сице». Нельзя решить этого вопроса, не примеряясь к живой душе, способной вмещать более то или другое! Нельзя устанавливать тут никакой классификации, к которой потом и подводить живых людей, требуя от них обязательно того, что делают другие. Господь каждому дает свою меру и свой путь, и способ угождения и служения Ему»⁴⁶.

Очевидно, конфликт архимандрита Иосифа с профессорской корпорацией был вызван не самим предметом спора. Так, в марте 1904 года митрополит Московский Владимир наложил запрет на очередную статью профессора Академии Н. Ф. Каптерева, которая готовилась к печати в качестве ответа архимандриту Никону. 18 марта по этому поводу состоялось экстренное заседание Совета Академии, на котором было принято решение опротестовать запрет митрополита. Архимандрит Иосиф не согласился с этим решением и, поддержав запрет публикации, высказался против статьи Каптерева из-за неприличных и резких нападок и даже «крайне замаскированных за внешнею объективною научностью яда острот, насмешек и издевательств по адресу не только противников, но и самого монашества»⁴⁷.

За свое выступление архимандрит Иосиф был публично и грубо изруган обиженным Н. Ф. Каптеревым, после чего удалился с собрания. Сцена произвела на всех тяжелое впечатление, но отца Иосифа не жалели, считая, что он поделом получил за свою самонадеянность и выступление против профессорской корпорации и одного из старейших ее членов. Профессор И. В. Попов в письме от 16 апреля 1904 года писал: «Прямо с собрания Иосиф направился в скит к старцам, там плакал и писал прошение об отставке, потом просил у наместника келью»⁴⁸. На Пасху депутация профессоров была принята митрополитом Владимиром, вызывавшим также и архимандрита Иосифа. Несмотря на теплый прием и долгую беседу с профессорами, запрет снят не был, и статья Н. Ф. Каптерева не вышла в печати.

17 апреля 1904 года умер духовник отца Иосифа, старец Иасон. «Господи! Тяжело потерять старца, которого получил от Тебя в отца и учителя, – записал отец Иосиф в дневнике. – Как сроднился я с ним душою! Поистине благодать Твоя освящает отношения старца и его духовного чада в священнодействии пострижения и вручения новопостриженного старцу. С того момента начинается между ними священный духовный союз, сильнейший и священнейший союза супружеского и родительского».

Клевета и поношения доставляют архимандриту Иосифу немало неприятностей; и в дневнике он изливает свою скорбь и боль: «Опять клевета. Опять грязная, гнусная, злая сплетня. О, как зол ты, окаянный враг, воздвигающий на меня людей, употребляющий их в орудие своей жалкой злобы и неистовства… Господи! Прости и вразуми кротко тех, которые не так виновны в нанесении мне тяжких ран, как главный виновник всякого зла и страданий земных – исконный человекоубийца». «Господи! Стыжусь моего гадкого нрава и бесчестия пред людьми и пред Тобою. Краска заливает лицо в представлении тех гадостей, которые не без поводов с моей стороны разглашаются обо мне, лишают меня доброго имени и чести в глазах многих людей»⁴⁹.

«Беда мне, Господи, от моей простоты, с какою обхожусь с другими, и безразборной ласковости. В миру это приводило меня не раз к тому, что я попадал в «женихи», вовсе того не добиваясь. Теперь это же вызывает постоянные подозрения со стороны людей, порочное сердце и воображение которых всякое ласковое слово и простоту обращения готово толковать в сторону нечистых отношений. Боже мой! Сохрани меня от действительного впадения в эти отношения, и да не оправдаются подозрения, на меня высказываемые» ⁵⁰.

Лишь в одном находил отец Иосиф утешение: «Есть отдых от трудов, есть отдых и вообще от жизни, от ее скорбей, тяжестей, монотонности, многозаботливости. Отдохни жить, когда чувствуешь, что тяжело жить. Брось все, поживи исключительно молитвой, Богомыслием, Богоугождением, и почувствуешь прилив новых сил – жить и терпеть…»

18 января 1905 года, в год своего архимандритства, отец Иосиф с радостью записал: «Опасения, что придется бросить частое служение и предстояние престолу Божию в смиренной простоте и скромности, миновали. Господь помог поддержать доброе направление жизни без особых затруднений и неудобств, без шума и разговоров. Слава Тебе, Господи! Не остави и впредь Твоею неизреченною и столь драгоценною для меня милостию!»

С сердечным участием архимандрит Иосиф относился к обращающимся к нему мирянам: «С терпением и благодушием прими всякого человека, имеющего нужды, приходящего к тебе, и, выслушав его, подкрепи, утешь, как умеешь и как Господь Сам пошлет на душу. Миряне чувствуют особую потребность в отеческой любви и ласке пастыря и служителя алтаря. Для многих он единственно надежный утешитель, советник и печальник пред Богом, и нет никого другого такого, кому так свободно и искренно он мог бы поверить и раскрыть свою душу, освежить беседою с ним, отдохнуть, отрешиться от будничной жизненной обстановки и окружающих людей, часто ничего не дающих своим сожителям, кроме самой скучной прозы и даже пошлости».

Или вот запись в дневнике по поводу полученной в подарок иконы Богородицы «Всех скорбящих Радость»: «О, Благодатная! Как Ты порадовала меня сегодня!.. Повергаю мою скорбную и многотрудную жизнь к Пречистым ногам Твоим; укрой меня от немощей и напастей моих под благостным осенением Твоего ненаглядного Младенца! Одна из наиболее острых моих скорбей – безутешность скорбящих, безпомощность печальных, неисцельность болящих, ожесточение заблудших... Дай ответ и на эту скорбь Твоею благодатною радостию, помощию и утешением»⁵¹.

С искренней скорбью о России размышляет отец Иосиф о падении благочестия русского народа, отступлении его от Бога и Церкви: «Господи! Вера и благочестие падают… Те, которые должны бы быть примерами их и живыми проповедниками, предпочитают подавать обратные печальные примеры равнодушия и пренебрежения к ним! Интеллигенция бесится хульною ненавистью к Церкви и лучшими силами выработанным и веками засвидетельствованным в своей истинности и спасительной жизненности уставам и всему строю… Страшно ждать Твоего вразумления!» Еще более тревожную запись он оставляет 25 февраля 1905 года: «С ужасом внимает душа грозным ударам Суда Божия над Отечеством нашим. Видимо, оставил нас Господь и предает в руки врагов наших. Все упало духом, все пришло в отчаяние. Нет сил трудиться, и даже молиться! Нет сил страдать и терпеть! Господи! Не погуби до конца. Начни спасение! Не умедли избавления»⁵².

В 1906 году завершилась служба архимандрита Иосифа в Московской духовной академии. Уход отца Иосифа из Академии был вызван вновь обострившимися его отношениями с профессорской корпорацией. На этот раз архимандрит Иосиф занял резко отрицательную позицию по отношению к демократизации Устава Академии, которой добивались профессора и студенты на волне революционных событий 1905 года. На протяжении всего года в Академии происходили студенческие волнения и забастовки. Одним из требований студентов было распространение университетской автономии на Духовные академии. В октябре 1905 года Совет Академии поддержал это требование студентов и принял решение ходатайствовать перед Св. Синодом о распространении временных правил об университетской автономии на Духовные академии. В результате долгих дебатов и переговоров в декабре 1905 года удалось добиться указа Синода, предписывающего Академиям выработать проекты своих новых Уставов и представить их к 1 февраля 1906 года.

Новый Устав Московской духовной академии обсуждался и вырабатывался на нескольких заседаниях Совета Академии с января 1906 года при участии всего преподавательского состава, кроме инспектора Иосифа (Петровых). З января 1906 года отец Иосиф подал прошение о месячном отпуске на это время, к прошению прилагалось свидетельство врача Лавры, где указывалось, что архимандрит Иосиф «нуждается во временном прекращении своих служебных обязанностей и полном отдыхе для восстановления сильно утомленной в последнее время нервной системы»⁵³.

Изданные Синодом 21 февраля 1906 года «Временные правила» в качестве дополнения к Уставу дали широкую автономию Академии, но они не были приняты отцом Иосифом, поскольку создавали, по его мнению, невозможное положение для монашествующих в духовной школе⁵⁴. По-видимому, именно в это время отец Иосиф принял решение об оставлении Академии, о чем свидетельствовал рапорт Холмского епископа Евлогия от 2 февраля 1906 года. Преосвященный Евлогий сообщал в Св. Синод о необходимости, ввиду крайнего усиления католической пропаганды, организовать центр православного миссионерства в единственном в епархии мужском Яблочинском монастыре с настоятельной просьбой – поставить для этого во главе монастыря богословски образованного пастыря. Причем в качестве такового епископ Евлогий ходатайствовал о назначении архимандрита Иосифа (Петровых), согласно выраженному им желанию посвятить себя миссионерской деятельности⁵⁵.

Указом Св. Синода от 30 июня 1906 года архимандрит Иосиф был назначен на должность настоятеля Яблочинского Свято-Онуфриевского монастыря с увольнением его от духовно-учебной службы. Это назначение, однако, вызвало душевное смятение у архимандрита Иосифа; 18 июля он записал в дневнике: «Господи! Прости мне мое уныние, малодушие, нетерпение, разочарование, огорчение, недовольство, тяготу! Прости мне: я не так принял весть о моем удалении в пустыню, как бы следовало. Я – недостойный не только «чего», но и «ничего», имел безумие считать себя униженным, оскорбленным, обиженным, обойденным, скорбел, унывал, почти роптал и досадовал на свою перемену жизни, на которую сам же – в момент оскудения своего терпения и надежды на Тебя – изъявил свое согласие!»

Что же стояло за этими метаниями архимандрита Иосифа? Возможно, нелегко было расставаться со Свято-Троицкой Сергиевой Лаврой и Московской духовной академией: «Тяжело переменять место, с которым душа сжилась 11 лучших лет. О, Господи! Как тяжело, тяжело, как само отчаяние. И необходимо вместе с тем и неизбежно, как сама смерть. Господи! Подкрепи меня! Господи! Утешь меня!» – записывает он в своем дневнике. Но не это, похоже, было главным – более серьезным был страх пред неизведанностью будущего: «Второй раз как бы переживаю состояние отречения от мира! Второй раз как бы «иду в монахи», переживаю разлуку, подобную которой даст только еще смерть. Жизнь изменяется до неузнаваемости. Страшно и жутко представить будущее, отрешиться от настоящего. Страшно оторваться от места и как будто повиснуть над пропастью, в которой не видно дна… Господи! Подкрепи меня!»⁵⁶

В это же время архимандрит Иосиф написал прощальное письмо наставникам и сослуживцам по Московской духовной академии:

«Незабвенные мои наставники и все сослуживцы!

Оставляя дорогую Академию, чувствую сердечную потребность сказать всем свое взволнованное последнее прости!..⁵⁷

Забылось все тяжелое, неприятное, что Господь судил пережить за 11 лет моей жизни в Академии… Не уношу ни на кого никакой злобы, вражды и огорчения. Слишком много вижу за собой собственных недостатков, промахов и ошибок, чтобы винить за все кого-либо другого, кроме самого себя!.. И слишком тяжелый путь избираю себе, чтобы можно было пуститься в него, не сжимаясь сердцем от разлуки с родной академической семьей, с которой успел сжиться тысячами нитей, и не оглянуться на нее слезно-прощальным, благоговеюще признательным взором…

Простите же меня все, кому я подал какие-либо основания для нарушения внутреннего мира и спокойствия, и, если не можете не помянуть лихом, об одном умоляю: забудьте лучше вовсе имя безутешного Иосифа, волею судеб Божиих из родных краев отводимого в страны чуждые и неприязненные…

(…) 24 июля 1906 г(ода)"⁵⁸.

В тот же день отец Иосиф сделал в дневнике следующую запись: «Господи! Я ухожу в страну чуждую, негостеприимную! Не оставь меня и там! Будь и там со мною! Восполни Собою мое одиночество! Замени мне все! Не лиши и там сладости Твоего общения, Твоих утешений, Твоих милостей!..»

В начале августа архимандрит Иосиф прибыл к месту своего нового назначения, в Яблочинский Свято-Онуфриевский монастырь. Почти сразу же по прибытии начались для него испытания, 5 августа он подробно описал их в дневнике: «Пережил ужасные минуты, нападение вооруженных грабителей на Обитель… О, как Господь милосерд! Сохранил всех невредимыми. Ни одна пуля не ранила никого, хотя несколько их пролетели мимо самого уха нескольких человек. Ни одна копейка монастырского и без того скудного достояния не взята грабителями, хотя они и перерыли комоды и шкафы… Господи! Поистине, если «всуе бодрствуют стрегущие, без твоего хранения, то – при твоем хранении – и спящие и вовсе безпомощные, как мы, – обрели Твое дивное заступление и неприкосновенность"».

И далее отец Иосиф со свойственной ему откровенностью поведал на страницах дневника о пережитом страхе, который, по-видимому, не сразу оставил его: «О, как тяжело висеть между жизнью и смертью! Как тяжело быть под страхом внезапной ужасной смерти! Боже мой, Боже мой! Или во мне мало упования на Тебя, преданности Тебе? Истинно-христианского спокойного отношения к здешней жизни, со всеми ее опасностями? Что эти опасности для тех, которые живут уже здесь мыслями и содержанием вечной жизни, нас ожидающей? И не суетное ли жизнелюбие и привязанность к земному и временному создает тот ужасный страх и трепет, в который впал я, приблизившись к вратам смерти мученической, принимавшейся с такою радостью, спокойствием, достоинством истинными героями духа и Боголюбцами св. мучениками».

В декабре того же года опять происшествие, о котором также есть запись в дневнике: «Благодарю Тебя, Господи, за дивное избавление меня от всякого вреда при опасном происшествии: сани, на которых я ехал, слетев с высокой насыпи, опрокинулись с парою лошадей и прикрыли собою сидевших, в том числе и меня. И никому ни малейшего повреждения! Поистине, Ангел Хранитель спас и сохранил в эту минуту всех нас!»⁵⁹

Яблочинский Свято-Онуфриевский монастырь Холмской епархии, куда был направлен архимандрит Иосиф, находился на территории царства Польского в Бельском уезде Седлецкой губернии, на левом берегу реки Западный Буг в полуверсте от станции Дубица Холмско-Брестской железной дороги. Это была далекая западная окраина, где немногочисленное православное население пребывало во враждебном окружении католиков и постоянно испытывало с их стороны сильное давление и притеснения. Сам монастырь – живой свидетель и славного прошлого Холмщины, и тех испытаний, какие выпали на ее долю в неравной борьбе за свою веру и народность с воинствующим католицизмом и полонизацией этого искони русского края – удела святого Владимира Равноапостольного и Даниила Галицкого⁶⁰.

В жалком состоянии нашел этот древний монастырь архимандрит Иосиф: «Господи! Буди воля Твоя на мне грешном! Неожиданно я вынужден был обречь себя на жительство в монастыре бедном, расстроенном, запущенном, захолустном, пустынном. После Лаврского благолепия – о, какое это тяжкое лишение, испытание, огорчение! Господи! Да будет это во благо и спасение мне!»⁶¹ И не столько бедность монастыря поразила архимандрита, сколько небрежность и неряшливость в отношении к службам и храму, о чем он откровенно написал друзьям и почитателям в Сергиевом Посаде.

Он просил о самом необходимом, отвечая на их вопросы о нуждах обители: простом облачении для будничного служения, которого не нашлось для него в монастыре; о кружочках на чашу для покрывания от мух; о платках для покрытия престола и жертвенника, в обители они покрывались белыми простынями (всегда грязными), и для сосудов, которые там вовсе не покрывались и всегда стояли в пыли и грязи. Просил он своих благодетелей о новом коврике, идущем от престола до амвона, поскольку «старый был весь в дырах и пятнах от милой привычки здешней братии – плеваться! Неприятно даже смотреть. И заменить решительно нечем. Ужас – и в великие праздники придется любоваться этим безобразием». Сетовал он и на никуда не годные полы, деревянные некрашеные, со множеством дыр, откуда выбегали целые стада мышей, их следы покрывали алтарь и даже престол, все покровы на котором пропитывались до тошноты отвратительным мышиным запахом.

Удручала отца Иосифа малообразованность и церковная невоспитанность местного населения. В одном из писем он писал: «В Успенье служили в скиту! Было много народу, но все простого. Сколько надо его учить и воспитывать! К причастию подходят, спросишь имя, отвечают: «Настя», а то «Машка» или еще «Прузя» (Евфросиния) или «Францешка». Вот тут и разберись!»⁶²

Сильное беспокойство вызывали влияние и агрессивность католиков, которые в то время повели настоящее наступление на православных, захватывая повсюду храмы и превращая их в костелы. Отец Иосиф в письмах высказывал свое опасение о возможности прямого насилия, о ежедневном ожидании своей смерти, поскольку «защищать некому, православных мало, и все боятся, а начальство тоже трусы все и продажные твари». Он писал о поездке в Петербург преосвященного Евлогия к Государю с жалобой и прошением об отделении Холмского края от Польши и включении в границы России.

Несмотря на все трудности, архимандрит Иосиф ревностно взялся за устроение жизни обители и ее благоустройство. «Что унываешь, душа моя! – записал он в дневнике 5 сентября 1906 года. – Почто думаешь, что все для тебя кончено? Господь близ тебя, ты в Его попечении. Его рука забросила тебя сюда, для твоего очищения, исправления, обновления, обогащения духовными силами и опытностью. Исполни волю Его. Будь неустанен в трудах, непоколебим в терпении, несокрушим в твердости».

И ревностное служение, неустанные труды архимандрита принесли свои плоды, через два месяца, 5 ноября, в дневнике появилась характерная запись: «Как некогда Господь ради Иосифа благословил дом его господина всякими милостями, так Господь Милосердый и ныне благословил поселение мое в пустынной обители Польской многими щедротами жертвователей! До того времени бедная даже иконами и самою необходимою утварью обитель быстро обновилась и обогатилась всякою утварью. Совершенно незнакомые дотоле люди приходили на помощь и одаряли обитель ценными приношениями. Благословен Ты, Господи, не оставляющий меня твоими милостями и щедротами!»⁶³

Архимандрит Иосиф составил службу и акафист преподобному Онуфрию; устроил раку для его мощей; заказал для обители иконы преподобного Серафима и преподобного Сергия, которые были встречены с крестным ходом на вокзале и торжественно перенесены в обитель, привлекая множество богомольцев. При перенесении иконы преподобного Сергия в декабре 1906 года собралось столько народу, что небольшой храм обители едва мог вместить всех богомольцев, так что, по словам архимандрита, «даже в Царских вратах тискались».

Вскоре отец Иосиф начал ремонт и реконструкцию храма в Яблочинском монастыре и уже весной 1907 года отмечал в письме, что «все сделано как нельзя лучше – хорошо, просторно, светло, лучшего не желал бы, если бы только все это было поближе к России». Освящение храма было осуществлено после капитального ремонта 16 декабря 1907 года уже без архимандрита Иосифа, так как по решению Синода в сентябре он был назначен настоятелем Юрьева монастыря Новгородской губернии.

Юрьев монастырь, знаменитый своей древностью, своей историей и своими величественными богатыми храмами, расположен в трех верстах от Новгорода, на левом берегу реки Волхов, при устье Княжева ручья, в местности чрезвычайно красивой и живописной⁶⁴. Это была одна из богатейших обителей России, по количеству и благолепию храмов уступала лишь Киево-Печерской и Свято-Троицкой Сергиевой Лаврам. После бедного Яблочинского Свято-Онуфриевского монастыря в далекой западной окраине перевод в столь великолепную древнюю обитель, да еще на родной Новгородской земле должен был, наверное, принести архимандриту Иосифу большую радость. Позднее, став настоятелем монастыря в Ростове, он сравнивал пребывание у ростовских святынь с новгородским служением и подчеркивал, что последнее «неоценимо и ничем незаменимо для души».

К сожалению, сведения о новгородском служении отца Иосифа довольно скудны. Архив Юрьева монастыря этого периода не сохранился; из публикаций епархиального еженедельника известно, что архимандрит Иосиф служил иногда в Софийском кафедральном соборе⁶⁵, принимал участие в религиозно-нравственных чтениях, которые проводились по воскресным дням в зале новгородской мужской гимназии и других общественных зданиях⁶⁶. На праздник Благовещения, 25 марта 1908 года, постриг в схиму одного из старейших насельников Юрьева монастыря. Об этом событии «Новгородские епархиальные ведомости» сообщали как о «редком в наше время торжестве» и подробно повествовали в восторженной статье о толпах богомольцев, устремившихся в обитель еще с вечера, о торжественных службах, всенощной накануне и Литургии, когда совершался умилительный чин пострига, «который при общем сходстве с монашеским отличался большей пространностью и умилительностью».

После отпуста Литургии архимандрит Иосиф прочитал заключительную молитву чина и обратился к новопостриженному схимнику с приветственным теплым словом, в котором, выяснив значение и величие торжества для его души и жизни, призвал его к усугублению служения Богу в подвигах молитвы и любви к Нему:

«Если вообще от монашествующих ждут и хотят, чтобы они были «светом для мира», примером преданности и служения Богу, и к ним особенно идут за духовной помощью и утешением в трудные минуты и состояния жизни, то к тебе теперь не только миряне, но и мы, монашествующие, пойдем за такою помощью, за советом, поддержкой и ободрением в минуты нашего расслабления, уныния и малодушия. На тебя будут обращены взоры всех нас, на тебе будем мы успокаивать взор свой, как на живом воплощении идеалов монашеских, о которых подчас больно тоскует душа, хотя они нами так часто попираются и пренебрегаются. Тобою будем мы подбадривать и вдохновлять себя на тяжелом пути монашества…»⁶⁷

Вероятно, и сам архимандрит Иосиф весьма нуждался в такой духовной поддержке и утешении. Настоятельская должность неизбежно приносила ему немало скорбей. «Ужасное бремя правления, – записывает он в дневнике 15 декабря 1908 года. – Множество забот, тревог, постоянных усилий уладить то или другое, поддержать порядок при множестве беспрестанных его нарушений и отступлений от него. Ответственность за все при полной беззащитности во всем и беспомощности. Одна надежда, аще не Господь созиждет и сохранит, всуе труд и бдение».

Архимандрит Иосиф вновь претерпевал много неприятностей и от клеветы: «Ужасно отомстил мне враг за что-то, вероятно, крайне ему неприятное. Оклеветал, очернил мое имя злобною нападкою на меня других. Клевета нашла отклик в высших сферах. Дело дошло до запроса о моей нравственности. Господи! Разруши козни злого человекоубийцы, пошли мне терпение и покорность Твоему о мне изволению и попущению скорби сей. Буди Имя Твое благословенно за все»⁶⁸ (14 декабря 1908 года).

Клевета не оставила отца Иосифа и после перевода его из Юрьева монастыря. Из его письма архиепископу Арсению (Стадницкому) от 19 апреля 1909 года известно, что архимандрит Анатолий, его преемник по Юрьеву монастырю, подал на него жалобу в Синод, обвинив в растратах монастырского капитала. Тяжело переживал эти напраслины бывший настоятель и просил владыку Арсения довести свои объяснения по делу до сведения, кому нужно: «Бога ради, Владыка Святый, если узнаете, что возникнет в Синоде дело, благоволите довести до сведения, кому будет можно и нужно, эти объяснения, а то я терплю великое крушение. Господи! Сколько меня теперь позорят в Юрьеве и Новгороде, по милости этого самодура Анатолия, который похваляется, что открыл Америку, и всем и всюду бросает по моему адресу тяжелые, незаслуженные обвинения»⁶⁹. Очевидно, жалобе Анатолия все же не был дан ход. И в дальнейшем он был снят с должности настоятеля, правда, спустя два года⁷⁰. В это же время владыка Иосиф писал в дневнике:

«Ложь, клевета – эти гады ядовитые опять грызут меня, Господи! Больно мне до отчаяния, обидно, тяжело, прискорбно. Один Ты помог бы мне, защитил, подкрепил, утешил, ободрил меня». 11 апреля 1909 года.

«Книга бытия моего – книга неутомимых скорбей, неприятностей, огорчений, страданий от себя. Страданий от злых людей и их языков». 13 апреля 1909 года.

«Писательство, если оно когда-либо коснется меня, скажет обо мне немало скандального, пикантного, порочащего мое имя. Как это случилось? Так, как, вероятно, со всеми случается, кого облюбует враг для вымещения своей сатанинской злобы и для уловления в свои окаянные сети, т(о) е(сть) не потому, чтобы все это было точно со мною в действительности, а потому, что об этом скажут мои недоброжелатели, наущенные духом злобы, ведущим против меня свою адскую борьбу»⁷¹.

Однако история не сохранила ничего скандального в отношении владыки Иосифа. Даже его будущие ярые противники, обвинившие его в расколе, ничего «пикантного» к своим убийственным, но голословным обвинениям в гордыне и тщеславии не могли прибавить. Все клеветнические измышления, в которых не было недостатка на протяжении всей жизни владыки Иосифа, рассеялись, как дым, и пред беспристрастным судом истории он предстал человеком безупречной нравственности, истинным монахом и аскетом.

27 февраля 1909 года по указу Св. Синода настоятель Юрьева монастыря, архимандрит Иосиф (Петровых) был назначен епископом Угличским, вторым викарием Ярославской епархии⁷² с возведением его в архиерейский сан. «Великий и святейший день моей жизни: устами и волею Государя⁷³, первого сына Церкви Христовой – изречена о мне воля Божия – быть епископом. Ей, гряди Господи Иисусе! Даруй мне сотворить всю волю Твою во славу Имени Твоего», – записал в этот день отец Иосиф в дневнике. 14 марта 1909 года состоялось наречение архимандрита Иосифа в епископский сан. Как сообщалось в официальном органе Святейшего Синода:

«... в зале заседаний Святейшего Синода в присутствии обер-прокурора Св. Синода, тайного советника С. М. Лукьянова, его товарища, гофмейстера А. П. Рогачева и прочих членов центрального Управления Ведомства Православного исповедания, происходило наречение настоятеля Новгородского Юрьевского первоклассного монастыря, архимандрита Иосифа во епископа Угличского, второго викария Ярославской епархии.

Чин наречения совершали Высокопреосвященнейшие митрополиты: Санкт-Петербургский Антоний, Московский Владимир, Киевский Флавиан; архиепископы: Волынский Антоний, Финляндский Сергий; епископы: Тамбовский Иннокентий, Нижегородский Назарий, Холмский Евлогий и протопресвитеры И. П. Янышев и А. А. Желобовский.

После произнесения обычного многолетия, архиепископом Иннокентием была произнесена речь о высоких задачах пастырства и трудностях архипастырского служения»⁷⁴.

По обычаю и рукополагаемый произносил речь при наречении. Так и архимандрит Иосиф с волнением и трепетом обратился к представительному собранию маститых архиереев и высших сановников Российской Церкви:

«Ваше Святейшество, Богомудрые пастыри, в эту единственно исключительную и святейшую минуту моей жизни, когда призвание Господа нашего – Гряди ко мне – коснулось и моего крайнего недостоинства, – радость, и трепет, и блаженство, и страдание объемлет убогую мою душу.

Перед мысленным взором моим встают лики святых апостолов, сонмы великих святителей – строителей и распространителей веры и Церкви Христовой на земле. От простого до многообразованного, от многонемощного до крепкого и богатого силами духа – принесли и положили они свою жизнь и все силы на алтарь Христовой любви, дали себя в пищу тому священному огню Христову, которым ныне благодатно пламенеет вся вселенная.

Коснуться и мне сему благодатному Огню, принести и мне мои слабые силы – или, лучше сказать, немощи – алтарю Церкви Вселенской, положить и мне мою жизнь в горнило Христова Пламени, услышать звание Господне на служение столь великому делу Божию и приять возможность ответить на этот зов подвигом высшего «Апостольского» выражения любви и преданности Сладчайшему Архиерею Небесному, – о, как много в этом оснований для радости! Как достаточно этого, чтобы исполниться чувством неизглаголанного сердечного утешения и умиления!..

Но источник такой радости и утешения вместе представляет для меня и источник томящего трепета, опасений, сердечной скорби и страдания. Красота Апостольского подвига, красота высшего выражения любви и преданности Спасителю, высшего служения Церкви Божией на земле – предстает взору моему не как лишь слово, а как истинное дело, как сама живая действительность, вне всяких прикрас мысли и слова. А каких трудов, каких подвигов, каких страданий не дала нам эта действительность в пример, назидание и укрепление! Вот кровавые раны на теле беззаветных пленников любви Христовой – раны, подъятые с незлобивою молитвою за мучителей на устах и в сиянии неземной радости на лице! Вот все ужасы гонений, терзаний, мучений, – все роды и страсти смертей, коими ад покушался поколебать посланников Распятого, усугубляя лишь свое собственное поражение и посорамление! – Вспоминая все это – не по-человечески великое и славное, чем создалась великая и мощная доселе Церковь Христова, невольно спрашиваю я себя: ужели и я способен понести все это? Ужели и я имею достаточно оснований, достаточно мужества – стать наряду со столь славными воплотителями силы Божией и всего того, что создается силою любви Божией к человеку и силою любви человека к Богу?..

Но мой страх и трепет усиливаются еще более при мысли, что при силах и ревности, далеко не равных Апостольским – современным вождям Церкви Христовой приходится бороться с гораздо более крепкими врагами и преодолевать гораздо более сильные препятствия и трудности своего служения. Святые Апостолы имели дело все же с горячим, хотя бы и ложно направленным, стремлением к истине, тогда как нам – в наше время – приходится иметь дело с ожесточенным отрицанием истины и самой даже идеи Живого Бога и Его необходимости для сердца человеческого. При всех темных сторонах, недостатках и ошибках язычество и иудейство древности были все же честным исканием Бога, честным желанием служить Ему, живым и деятельным воплощением жажды общения с Ним. А нынешнее неверие, нынешние всевозможные – и ученые, и невежественные, и противорелигиозные, и противонравственные заблуждения и беснования и вся жизнь общественная – не выражают ли в людях совершенно нежелания знать Бога, нежелания даже допустить бытие Его, а желание – напротив – совершенно освободиться от Него, обойтись без Него, с одними лишь успехами горделивого ума человеческого и культуры?!

В такие-то тяжелые времена, с послушанием приемля возлагаемое на меня волею Божиею новое служение в Церкви Христовой, смиреннейше прошу вас, богомудрые архипастыри, низведите мне вашими святительскими молитвами от Господа сил крепость и силу к достойнейшему прохождению сего великого служения! На главу, покорную зову Божию, да снидет всесильная благодать Духа Божия и да сотворит во мне недостойном волю и силу Свою. Аминь»⁷⁵.

Хиротония архимандрита Иосифа была совершена на следующий день, 15 марта 1909 года, во время Божественной Литургии в Свято-Троицком Соборе Александро-Невской Лавры. Возглавлял богослужение Санкт-Петербургский митрополит Антоний, он же вручил архиерейский жезл рукоположенному епископу и произнес назидательную речь. В этот же день владыка Иосиф записал в дневнике: «Я – архиерей. Слава, Господи, Тебе за дивную милость! Я понимаю это звание прежде всего как возможность высшего выражения любви и преданности Тебе! «Любиши ли Мя?.. паси овцы Моя!» Помоги же мне, Господи, достойно послужить Тебе в спасении овец Твоих»; «Пастырское служение есть шествие в Иерусалим на страдания за спасение ближнего. Это есть по преимуществу крестный путь на Голгофу, на положение души и всего благополучия своего и благоденствия за други своя, за их благополучие и благоденствие. Пастырь добрый только и есть тот, кто душу свою полагает за овцы»⁷⁶.

В дальнейшем владыка Иосиф, осознавая всю высоту и ответственность архиерейского служения, был постоянно строг и взыскателен по отношению к самому себе. Через год после посвящения после серьезного размышления о своем служении он пришел к нелестному для себя выводу: «Первый год моего служения Церкви Божией в столь великом священном сане. Покойна ли совесть моя за этот год пробы моей? О, нет, я чувствую, что надо бы быть чем-то другим, лучшим, и не умею быть им! Господи! Наставь, научи, помоги, вдохнови, дай мужество, дерзновение, силу, умение и ревность о Славе Твоей!» И на следующий день, 15 марта, в годовщину своей архиерейской хиротонии он писал: «День обручения с Церковью Христовой, нетленною Невестой Господа, отданной мне как Мария Дева обручнику для хранения ея девственной чистоты и непорочности, пока она принесет благодатный плод Духа Божия. О, святое звание! О, невместимое бренными силами служение! По чьей воле нашло ты меня, исторгнув из бедной, незнатной, убогой семьи и поставив у подножия самого престола Божия»⁷⁷.

Вскоре после хиротонии епископ Иосиф посетил свой родной город Устюжну. Как и в дни своих редких приездов во время учебы, владыка остановился в своем родовом доме в Казанском переулке. В нем жила мать епископа и семья старшего брата – Андрея Семеновича Петровых. Рядом, на соседней улице, в собственных домах проживали семьи – старшей сестры Марии Семеновны Травиной и самой младшей из сестер Антонины Семеновны Белоусовой. Средняя сестра – Клавдия Семеновна Шишунова – жила на другой стороне реки Мологи. Как и раньше, приезд владыки был большим праздником для всех родственников, тем более что такого высокого церковного сана среди его земляков не достигал никто.

За время своего пребывания в Устюжне епископ Иосиф побывал в Николо-Моденском монастыре⁷⁸, который через полтора десятилетия станет местом его ссылки. Владыка отслужил службу в храме монастыря при большом стечении народа. Еще больше богомольцев собралось на Божественную Литургию, которую отслужил молодой епископ в соборе Рождества Богородицы в Устюжне⁷⁹. В дальнейшем преосвященный Иосиф не раз посещал Устюжну и обязательно служил в местных церквах: в 1911 году он приезжал сюда в связи с кончиной своей крестной матери, тетушки Анны. На праздник Рождества Богородицы он служил в Рождественском соборе; в день ангела почившей, 9 сентября, – в Казанской церкви на Казанском кладбище, где была погребена покойная, а воскресную службу, 11 сентября, провел в Васильевской церкви. В последний раз он приезжал в 1922 году (не считая своей ссылки в Николо-Моденском монастыре по указанию властей, но об этом позднее).

В Ростов епископ Иосиф отправился сразу же после хиротонии. Как лаконично сообщали «Ярославские епархиальные ведомости»: «"21» текущего месяца марта изволили прибыть из г(орода) Санкт-Петербурга Его Преосвященство Иосиф, Епископ Угличский, второй викарий Ярославской епархии»⁸⁰. По указу Синода местом пребывания второго викария Ярославской епархии был определен Спасо-Иаковлевский Димитриев монастырь в Ростове с поручением ему управления сим монастырем⁸¹. Здесь епископ Иосиф и прослужил до самого закрытия монастыря и передачи всех его помещений в ведение городских советских властей в 1920-х годах.

С первых дней своего настоятельства владыка Иосиф сразу же взялся за благоустроение обители. Однако еще прежде этого необходимо было отстоять само ее существование, и первое дело, с чего пришлось начать деятельность новому настоятелю, – это письмо-протест против задуманного строительства сагового завода на пустопорожнем участке земли, вплотную прилегающем к церкви Михаила Архангела и лишь дорогой отделенном от восточной стены Спасо-Иаковлевского монастыря. От имени братии епископ Иосиф обратился к властям:

«Мы нижеподписавшиеся, ближайшие соседи предполагаемого завода, заявляем решительный протест и обращаемся к подлежащим властям с усерднейшим ходатайством о решительном недозволении какого бы то ни было завода на этом месте. (...)

Доселе местность около Иаковлевского монастыря славилась своею особенною благодатною тишиною и пустынностью, которые так приличествуют этому исключительно священному месту и благодатному уголку Ростова. Здесь как раз на месте предполагаемого завода подвизался святитель Леонтий Ростовский, которым сооружена была и первоначальная здесь церковь св. Архистратига Михаила. Здесь самый воздух, так сказать, еще не утратил благоухания св. молитв и трудов подвижнической жизни. Здесь сама почва богато напоена его страдальческою кровью. Одна мысль об этом вызывает особое благоговение к столь священному месту и никак не примирится с тем, что рядом с храмом Божиим, так гармонирующим с указанным чувством, глаз будет видеть неуклюжие и противные заводские здания и трубы – дымящие, коптящие и распространяющие свое неизбежное заводское зловоние.

Еще менее может мириться с предполагаемым заводом Иаковлевский монастырь – эта краса и гордость Ростова. Здесь почивают великие угодники Божии – святители Иаков и Димитрий. Благоговейная тишина около сих святынь не менее необходима, чем внутри храма. Заводя здесь обычную заводскую жизнь с ее развращенными нравами, с ее сутолокой, свистками, дымом, копотью и смрадом, рядом со сверкающими золотом и нежной белизной красок зданиями монастыря, это значит – совершенно не оценить того, что ценит вся верующая Россия, а не один Ростов. Это значит – не только нанести монастырю раз и навсегда непоправимый и смертельный удар в отношении его красы и благолепия, но и причинить ему тяжелый и длительный материальный ущерб...»

И далее владыка писал о вредности кислот, о загрязнении воды и воздуха даже малым по размеру заводом и в заключение подчеркивал:

«Мы протестуем принципиально против вообще внедрения в данном месте хотя бы самого слабого зачаточного завода, которому достаточно только зацепиться хоть сколько-нибудь за место, а там – быстрое развитие его не удержать уже никакими протестами и ограничениями. И приходится только по русскому обычаю почесывать затылок да ахать напрасными поздними воздыханиями.

Пора понять, что нельзя в жертву эксплуатации материального обогащения приносить без разбора всякое место владычества Божия. И особо неприкосновенные, священные уголки, овеянные благодатными преданиями, возвышающими от суеты и облагораживающими душу, погрязшую в житейской пошлости, должны оставаться такими навек, тщательно охраняемые всеми силами от посягательств на их гибель и уничтожение. Слава Богу: земля не клином сошлась, и есть еще места на ней, где можно приложить трудовые руки, не разрушая того, что создано, взлелеяно веками и имеет свои вечные оправдания для неприкосновенного своего существования.

Епископ Иосиф с братиею»⁸².

Письмо возымело действие, и завод построен не был⁸³. 16 августа 1909 года епископ Иосиф записал в дневнике: «Слава Тебе, Господи, за Твою дивную помощь в возобновлении древней Св. Обители, мне вверенной. Поистине, если бы не эта помощь, ничего не мог бы сделать я! Очевидна для меня эта помощь множеством поразительных случаев – и пополнением оскудевающих средств неожиданною щедрою помощью, и внушением наилучших способов действия в различных затруднительных положениях, и ниспосланием наилучших исполнителей задуманного»⁸⁴.

В первый же год своего настоятельства преосвященный Иосиф освятил храм в честь Толгской иконы Божией Матери и провел реставрацию соборной Зачатьевской церкви. Также он начал устройство пещерного храма Воскресения, и менее чем через три года, на Пасху 1912 года храм был уже освящен. Сохранилось его описание, относящееся к 1913 году: «В храме устроена пещера – точное подобие Гроба Господня в Иерусалиме, а также устроены подобия Вифлеема, Голгофы и темницы Спасителя. По правую руку, в нише фундамента – мраморное надгробие над местом погребения Св(ятого) Иакова. Храм совершенно недоступен дневному свету, прекрасно отделанный, расписанный картинами страданий, смерти и воскресения Спасителя, производит дивное впечатление, перенося посетителя в подлинные св(ятые) места Иерусалима и события из жизни Спасителя. По субботам в сем храме совершается акафист Живоносному Гробу Господню. В Великую Субботу сюда полагается плащаница по обнесении кругом храма (на утрени) и богомольцы входят сюда для целования ея, переживая сильнейшие впечатления»⁸⁵.

В 1916 году владыка Иосиф освятил придел в честь Ватопедской иконы Божией Матери, в 1917-м – церковь в честь иконы Божией Матери «Всех скорбящих Радость» при странноприимном доме монастыря. В 1913 году на монастырскую колокольню был поднят колокол в 155 пудов, купленный епископом Иосифом в Борисо-Глебском монастыре.

Спасо-Иаковлевский монастырь был одной из старейших обителей Ростовской земли. Основанный еще в конце XIV века Ростовским святителем Иаковом, он особенно прославился в XVIII веке, когда были обретены св. мощи митрополита Ростовского Димитрия, известного духовного писателя, составителя знаменитых «Житий Святых». Святитель Димитрий, занимавший Ростовскую кафедру с 1702 года до своей кончины 28 октября 1709 года, жил в Спасо-Иаковлевском монастыре и по его завещанию был похоронен в Зачатьевском храме обители. В 1752 году его мощи были обретены нетленными; в 1757 году состоялась официальная канонизация святителя и установлено праздновать день обретения св. мощей и день его кончины, 21 сентября и 28 октября.

В 1909 году отмечалось 200-летие преставления святителя Димитрия. В Ростове заранее готовились к знаменательной дате⁸⁶. Торжества прошли 26–28 октября 1909 года в Спасо-Иаковлевском монастыре при большом стечении духовенства и мирян. Епископ Иосиф непосредственно руководил подготовкой и проведением этих торжеств. В связи с этим событием в декабре того же года в его дневнике появилась интересная запись: «Дивное видение во сне одной девице: Святой Димитрий, встав из раки, снял с себя панагию и велел отдать мне, стоявшему тут же: «Отдай брату Иоанну!» Что хотел ты сказать этим, Святитель Божий, благоволение ли свое ко мне недостойному? А может быть, наоборот: не то ли, что ты не нуждаешься в моих заботах о благолепии покоища твоего? Не то ли, что по жизни своей заслуживаю более прежнего мирского своего имени, а не нынешнего монашеского? Немало беспокойства мне в разгадке этого!»⁸⁷

Глубоко почитал святителя Димитрия епископ Иосиф и с великим благоговением относился к памяти этого святого, освятившего своими трудами Ростовскую землю. Он бережно собирал и хранил все, что было связано с памятью святителя. Так, например, он нашел как-то в ризнице монастыря книгу с бумажками-закладками какого-то «благочестивого» читателя. «Случайно развернув одну из бумаг-закладок книги, – писал владыка Иосиф, – я с ужасом и изумлением прочел подпись: «Димитрий, архигрешник Ростовский». Поняв, в чем дело, и собрав рассыпанные по всей книге другие клочки письма, не без труда восстановил я текст»⁸⁸. И в скором времени опубликовал его в журнале «Душеполезное чтение».

Кроме того, на страницах «Душеполезного чтения» владыка Иосиф опубликовал о заступничестве св. Димитрия рассказ паломника, прибывшего из Бахчисарая в Ростов⁸⁹. А также письмо счастливого отца, петербургского купца Михаила Петровича Варганова, о чудесном случае – исцелении в октябре 1912 года его девятилетнего сына-гимназиста после молебна у мощей св. Димитрия. Сын М. П. Варганова внезапно заболел в Петербурге 21 октября. Не получив никакого облегчения в продолжение нескольких дней лечения, мальчик был перевезен с серьезным воспалением слепой кишки в хирургическую лечебницу Александровской общины сестер милосердия Красного Креста. На следующий день, 31 октября, предполагалась операция. Варганов отправил телеграмму в Ростов находящемуся у гроба святителя Димитрия А. П. Пляшкевичу с просьбой помолиться о здравии отрока Анатолия. «И, как мне известно, – написал Михаил Петрович в письме епископу Иосифу, – молебствие было совершено Вами, святый Владыко, и молитва была угодна Богу!»

На следующий день Михаил Петрович поехал в больницу к сыну и узнал о том, что в операции надобности нет. Профессор Павлов рассказал, что, когда он с другими девятью врачами готовились приступить к операции, вдруг нашли поразительную перемену в больном – температура понизилась и опухоль уменьшилась; так что все приготовления к операции оказались лишними. «Такой быстрый переход болезни я считаю необычным», – заключил профессор. «И вот без всякой медицинской помощи, – писал М. П. Варганов, – через 10 дней сын был совершенно здоровым перевезен домой, – сейчас посещает гимназию. Этой родительской радостью я уж не мог не поделиться с Вами, святый Владыко, и при исцелении этой тяжкой немощи всецело, как я, так равно и все, посещающие больного родственники, верим в Вашу молитву пред Святителем Димитрием, который именно совершил чудо»⁹⁰. С купцом Варгановым владыка Иосиф и в дальнейшем, очевидно, поддерживал связь; известно, что в 1920-х годах он останавливался у него на квартире, когда приезжал в Петроград⁹¹.

Вскоре по прибытии в Ростов епископа Иосифа там произошло еще одно чудесное исцеление. Десятилетняя жительница Ростова, Лиза Лепешкина, совершенно дотоле здоровая девочка, внезапно заболела. 25 марта 1910 года у нее начались тяжелейшие эпилептические припадки, которые случались ежедневно, иногда по пять и больше раз в день. Во время припадков девочка сильно билась, бросалась на стены, так что порой ее едва могли удержать сильные мужчины, ее отец и дядя. «В припадках у Лизы являлась неимоверная сила. Когда вспомнишь даже о том, что с ней было, то прямо страх берет», – вспоминал ее отец, Сергей Максимович Лепешкин. Обращение к врачам и знахаркам ничего не приносило, а лишь ухудшало состояние больной. Так продолжалось почти полгода. 2 августа после молебна на дому Лепешкиных у Лизы случился особенно сильный припадок, во время которого отец мочил ей голову святой водой, а Лиза проговорила: «Просите Умиление Царицы Небесной!»

На следующий день Лиза с мамой заказали молебны иконе Богородицы «Умиление» и Серафиму Саровскому в Спасо-Иаковлевском монастыре и в Ростовском соборе. Вечером дома у Лизы опять был припадок, но легкий, во время которого она проговорила: «Не там вы были. Моя церковь в глазах ваших. Моя церковь – направо, а я налево, а служитель Константин». В тот же вечер Лиза, по ее словам, видела Божию Матерь. 5 августа в Благовещенской церкви, находящейся неподалеку от их дома, Лиза с мамой безуспешно искали икону «Умиление». 7 августа, когда они вновь пришли в церковь, местный священник Константин сказал, что есть такая икона в церкви – в летнем алтаре за престолом. Ее вынесли и отслужили водосвятный молебен. После этого Лизе стало значительно лучше, и к декабрю она совершенно выздоровела.

Слух об этом облетел всю Ярославскую епархию, и в Ростов началось паломничество. К новоявленной святыне обращались богомольцы, и многие получали исцеление от телесных и духовных недугов. 7 марта 1911 года было проведено так называемое «формальное расследование» при соблюдении всей строгости определенной процедуры. В присутствии настоятеля Благовещенской церкви, священника Константина Любимова, священника Николая Сперанского и полицейского надзирателя Мартынова свидетели чуда, родители Лизы Лепешкиной, ее дядя и еще две жительницы Ростова, соседки Лепешкиных, под присягой подробно рассказали все, что происходило с Лизой, о чем и был составлен официальный акт:

«Во славу имени Божия и прославление Владычицы нашей Царицы Небесной, явившей милость Свою над Ростовской мещанской дочерью, отроковицей Елизаветой Сергеевной Лепешкиной, чрез находящийся в Ростовской градской Благовещенской церкви честный и святый образ Свой «Умиление""⁹². Все «данные формального расследования» были опубликованы епископом Иосифом в одноименной статье в журнале «Душеполезное чтение» в 1911 году. Торжественное празднование иконе Богородицы «Умиление» в Благовещенской церкви Ростова было положено 19 марта 1911 года. Как писал об этом владыка Иосиф:

«Пред образом совершена Архиерейским богослужением торжественная всенощная со всенародным пением акафиста. От множества богомольцев в храме загасли почти все свечи. Поминутно церковь оглашалась умиленным плачем и рыданиями изумленного чудом народа. На образ Божией Матери, при воспоминании поразительных подробностей исцеления и слов Царицы Небесной – невозможно смотреть без слез. За Божественной Литургией 19-го марта исцеленная девочка приобщилась Св. Таин вместе со своею матерью, простояв накануне и в самый день праздника столь длинные и утомительные службы, несмотря на неимоверную духоту и тесноту, коих не вынесли многие взрослые и здоровые.

Удостоверен другой случай исцеления от иконы – больного глазами. Массы народа притекают к иконе Владычицы со своими скорбями и немощами»⁹³.

Епископ Иосиф опубликовал еще целый ряд статьей в «Душеполезном чтении» и других журналах, а также написал отдельную книжечку «Новое чудо милосердия Царицы Небесной в г. Ростове Великом», которая была издана в 1911 году Троице-Сергиевой Лаврой и в дальнейшем неоднократно переиздавалась. В 1914 году, помещая на страницах епархиального журнала рассказ о новом чуде исцеления, владыка Иосиф писал: «Уже 5 изданий выдержала вначале тоненькая – книжечка моя о дивных чудесах от новоявленной чудотворной иконы Божией Матери «Умиление», превратившись теперь в довольно толстую брошюру. А новые и новые благодатные знамения Царицы Небесной все множатся и растут. Есть достаточно материала уже и на 6-е издание книжки. В это новое издание должно войти особенно поразительное чудо Царицы Небесной, оглашение которого, однако, я не могу откладывать надолго, чтобы не лишать верующих столь отрадного утешения и благодарно-умилительных чувств пред Небесной Целительницей».

И далее владыка Иосиф привел текст полученного им письма от ярославского священника Василия Розова о чудесном исцелении безнадежной больной в городе Данилове с подробным описанием течения болезни, врачебного приговора о скорой кончине и наступления последних дней и, как казалось, часов и минут земной жизни больной. Отец Василий читал уже отходную у ее смертного одра, когда принесли извещение из Ростова о том, что по просьбе родственников был отслужен молебен в Благовещенской церкви иконе «Умиление». И после этого больная не только не умерла, а вопреки всем показаниям и диагнозам пошла на поправку, а спустя три месяца выздоровела совершенно. «Если бы больная даже и не выздоровела совсем, то продление ее жизни на такой срок, при том безнадежном состоянии, в каком была больная, было бы уже великой милостью Царицы Небесной, за каковую милость от всех нас, родных больной, и да будет всегдашняя слава Матери Божией и молитвенное от всего сердца наше Ей благодарение!» – писал священник Василий. К его восторженному благодарению присоединился и епископ Иосиф, завершив свою статью молитвенным воззванием: «О, пречудная Владычица Богородице! Бессильны наши слова – достойно восхвалить Тебя! Бессильны наши чувства – достойно возблагодарить Тебя!»⁹⁴

Преосвященный Иосиф не мог обойти молчанием и другую ростовскую святыню – издревле почитаемую чудотворную икону Божией Матери – Владимирскую – из Успенского собора, написанную, по преданию, киево-печерским иноком Алипием. Ежегодно с этой иконой совершался грандиозный крестный ход. После Пасхи ее выносили из собора и с торжественным ходом обносили по окрестным деревням и селам. В первое воскресенье Петрова поста икона возвращалась в Ростов. Торжественную ее встречу владыка Иосиф позднее описал в своей повести «Тетушка Мария»: «Обычно икону приносят к субботней всенощной, причем из сел ее сопровождает множество народа, а из города на встречу ее устремляется соборный крестный ход с не меньшим множеством встречающих горожан. У городской заставы эти массы сливаются, совершается краткое молебствие, и все направляются в собор, где тотчас начинается всенощная. Минута этой встречи бывает неописуемо умилительная. Блеск многочисленных позлащенных хоругвей, празднично одетые и по-праздничному настроенные массы народа, многочисленный сонм священнослужителей, торжественно умилительное пение нескольких хоров, малиновый звон Р. колоколов и несомая в роскошно украшенном живыми цветами высоком киоте-носилках святая икона Владычицы во главе других, вынесенных навстречу икон, и целый лес хоругвей – создают настроение совершенно неземного характера».

В этом крестном ходе владыка Иосиф, по его словам, участвовал около восемнадцати раз и всегда чувствовал «присутствие Царицы Небесной в Ее святой чудотворной иконе, словно объемлющую любовным взором несметные толпы окружающего Ее народа». После богоборческой революции 1917 года владыка Иосиф еще несколько раз возглавлял крестные ходы с чудотворной Владимирской иконой по селам и деревням Ростовского уезда, добиваясь разрешения на них у местных органов советской власти.

Ростов с его древними и новоявленными святынями полюбился владыке Иосифу. Как писал он в апреле 1914 года архиепископу Арсению (Стадницкому): «Помаленьку начал уже 6-й год жизни у Ростовских Святынь! Здесь совсем как Новгород. Неоценимо и незаменимо ничем это для души. Дал бы Господь подольше пожить»⁹⁵.

Ростов действительно был уникальным городом. Совсем небольшой по площади и числу жителей, тихий и скромный, почти захолустный на первый взгляд, он неприметно хранил свою тысячелетнюю историю, все богатство которой открывалось постепенно внимательному взору, поражая обилием церквей и святынь. Кроме величественного Успенского собора, в городе было пять кремлевских церквей, десять монастырских и девятнадцать приходских. В соборе почивали св. мощи просветителей Ростовского края – святителей Леонтия, Исаий и Игнатия, в Богоявленском монастыре – мощи третьего просветителя, создателя первого монастыря в Северо-Восточной Руси, преп. Авраамия, а в Петровском – св. Петра, царевича Ордынского. Ростовский кремль был знаменит своими колокольными звонами и единственными в России древними храмами с каменными иконостасами и голосниками.

Ростовские святыни и древности епископ Иосиф изучал с большим интересом. Примечательно, что он даже находил время для написания искусствоведческих статей. Так, например, в журнале «Светильник. Религиозное искусство в прошлом и настоящем» вышли его статьи о реликвиях Борисоглебского монастыря и Ростовского собора: «Знамя Сапеги», «Плащаница Ростовского Успенского Собора»⁹⁶.

Тонкий ценитель церковного благолепия и обладатель хорошего вкуса и эстетического чутья, владыка Иосиф проявил себя умелым и искусным храмостроителем и благоукрасителем. Недаром в первые же годы он буквально преобразил Спасо-Иаковлевский монастырь. Интересное свидетельство о его трудах оставил в своих путевых заметках московский протоиерей Иоанн Соловьев, совершивший паломничество в Ростов в 1911 году. Описывая посещение Спасо-Иаковлевского монастыря, протоиерей Иоанн отмечал, что до недавнего времени начальствовавшие в монастыре мало заботились о хранении реликвий и благолепии монастырских зданий: «В доказательство этого довольно, например, сказать, что атласный, малинового цвета с вышитыми золотом травами саккос святителя переделан был в ризу, а юго-западные врата, выходящие на озеро Неро, были заложены. Все это, конечно, привлекать к монастырю внимание и расположение любителей церковного благолепия не могло; поэтому ростовцы в высшей степени признательны преосвященному Иосифу, благочестивому усердию и просвещенным заботам которого все мы обязаны бывшим два года назад торжеством в честь и славу святителя Димитрия. Его стараниями дотоле бедный внутри Шереметьевский храм теперь возобновлен и украшен; риза св. Димитрия вновь переделана им в саккос; в монастыре всюду клумбы с цветами и расчищенными дорожками, – часто дело рук самого владыки; заложенные врата раскрыты, чрез них из монастыря открывается чудный вид на озеро»⁹⁷.

Будучи знатоком и ценителем церковного пения, владыка Иосиф также сумел собрать в Спасо-Иаковлевском монастыре прекрасные хоры, которые славились в Ростове, и в том числе организованный при монастыре детский хор. Важно отметить, что владыка Иосиф любил древние распевы и скорбел о повсеместном искажении и даже полной утрате их:

«Крайнюю острую жалость испытываю я по многим нашим церковным дивным мелодиям, напевам, уставам, сохраняющимся ныне разве в самых строгих пустынных обителях, тогда как в других местах повсюду это дивное сладкопение церковное крайне сокращено, искажено, опрощено, обнажено, оголено, как потравленное дерево, от своих красот и умилительной силы и сладости»⁹⁸.

«Обиходные напевы и мелодии! Сколько неподражаемой прелести, музыкальности, вдохновенной осмысленности и умилительности, о коих никак нельзя судить по грубейшим искажениям Бортнянских и т(ому) п(одобных), дерзко посягнувших на девственную чистоту, целость и красоту нашего истового, настоящего церковного пения, заключенного в обиходе. В частности, возмущаюсь искажениями у Бортнянского чудных обиходных мелодий «Помощника и Покровителя» и др(угих), к величайшему прискорбию получившими право гражданства в наших церквах; и долго еще, вероятно, не найдут они истинной оценки. А давно, давно пора отставить эти лживые передачи Божественных глаголов и музыки, давно пора возвратиться к заброшенному, опозоренному, искаженному, обезображенному древнему напеву, унисонно увековеченному в обиходе и нетерпеливо ждущему правильной, строго выдержанной и разумной гармонизации»⁹⁹.

Возможно, именно желание основательно ознакомиться с древними церковными распевами стало одной из главных целей паломничества владыки Иосифа в монастыри на горе Афон в Греции и затем в Новоафонский монастырь в Абхазии летом 1911 года, когда он получил отпуск на месяц.

Молитвенная ревность, усердные труды, отзывчивость и милосердие молодого архипастыря снискали ему всеобщую любовь и уважение Ростовской паствы: многие страждущие находили утешение и наставление в его духовных советах. Жители Ростова на протяжении долгого времени хранили добрую память о владыке Иосифе, и до самого недавнего времени были еще живы старейшие из ростовчан, которые помнили его. Вместе с памятью о нем они бережно хранили, как семейные реликвии, фотографии владыки и подаренные им иконки, книжечки и другие вещи.

Несмотря на то, что епископ Иосиф был викарным, а не правящим архиереем, у него немалое время занимала административная будничная архиерейская работа. Это и обозрение церквей епархии с ежегодным их объездом и обхождением, о чем свидетельствуют ежегодные отчеты с точным указанием всех сел и расстояний между ними, а также общим числом верст, покрытых в пути, хранящиеся в архиве монастыря. И обширная хозяйственная и административная переписка; и ответы на многочисленные ходатайства и просьбы по самым разным вопросам. Например, примечателен ответ владыки Иосифа на полученную им в 1915 году телеграмму из Углича – с просьбой разрешить погребение по православному обряду лютеранина, о чем просила его дочь: «Просьба Ваша превышает наши права. Погребение лютеранина по православному есть насилие над (совестью) усопших, караемое и духовным и государственным законом. Священнику разрешается лишь проводить усопших с пением Св. Божий»¹⁰⁰.

Владыка уделял серьезное внимание «Обществу хоругвеносцев» в Ростове¹⁰¹. Эти общества существовали по всей России во многих православных приходах, объединяя благочестивых людей, усердствующих к церковным богослужениям. Устав Общества был утвержден Св. Синодом в 1903 году. Кроме непосредственного ношения хоругвей и церковных святынь, а также поддержки порядка за богослужением, хоругвеносцы заботились о благолепии храмов и братской помощи неимущим и больным. В Ростовском архиве сохранилось приглашение, направленное Обществом епископу Иосифу 25 ноября 1911 года, где оно «почтительнейше просит пожаловать к заседанию Ростовских хоругвеносцев, имеющему быть в иераршей белой палате». На прошении рукою епископа Иосифа записано: «Приветствую Ростовское общество хоругвеносцев с благополучным окончанием его годичных трудов во славу Святой Церкви Православной». Владыка благодарит Общество «за помощь Церкви Божией в прославлении Имени Божиего и усердно молит, чтобы Он прославил прославляющих Его Своими благодарными милостями»¹⁰².

С 18 июня по 1 августа 1912 года епископ Иосиф управлял Ярославской епархией по отъезде архиепископа Тихона на Кавказ для лечения. 22 мая 1913 года в связи с празднованием 300-летия дома Романовых Ростов посетил Государь Император Николай II c семьей и свитой. К этому событию готовились заранее. В Спасо-Иаковлевском монастыре была проведена реставрация соборного храма, на что из Государственного казначейства было ассигновано 3000 рублей. Городская дума Ростова выделила 300 рублей на приобретение одинакового парчового облачения священнослужителям для встречи Государя. Владыка Иосиф письменно изложил «Соображения о порядке встречи их Величества во время Высочайшего путешествия в Ярославле и Ростове». О самой встрече Государя владыка Иосиф подробно написал в журнале «Душеполезное чтение»:

«Утро 22-го мая 1913 года выдалось на редкость благоприятное и радостное. Казалось, сама природа решила присоединиться к общей радости ростовцев, ожидавших столь Желанного своего Гостя, и к приезду Его щедро развернуло свои силы и дары. Дотоле продолжительная засуха и удушье атмосферы, пыль улиц – исчезли вдруг по ее волшебному мановению за одну ночь. Прошел незаметно ни для кого этой ночью порядочный дождик, который к рассвету благоразумно прекратился, дав необычайно легкое, благоуханно-свежее чистое утро. Нигде не пылинки. Дорога, повсюду усыпанная свежим желтым песком по пути следования Государя, стала чиста и гладка, как скатерть. Омытые осторожным легким ночным дождиком дома, заново отремонтированные, окрашенные и красиво убранные зеленью, цветами и флагами, ласково и нежно блестели и как бы улыбались Дорогому Гостю. Ярко и тепло светило весеннее солнышко, и рано-рано улицы закишели народом, разодетым в праздничные одежды, с радостным ожиданием и удовольствием на лицах. Около собора с самого рассвета толпились непроницаемые толпы народа, горя жаждою видеть поскорее и поближе Обожаемого Царя»¹⁰³.

Трезвоном всех знаменитых своих колоколов встречал Ростов царя. Вместе с семьей и свитой царь сначала направился в Успенский собор, где молился и поклонялся святыням. К четырем часам было назначено посещение Спасо-Иаковлевского монастыря; к этому времени толпы народа «отхлынули от собора и потекли к обители». Уже за час до приезда Государя начал звонить монастырский колокол:

«Закопошилась в ограде детвора, собранная сюда из церковно-приходских школ города и окрестностей, устанавливаясь на своих местах. Зашевелился, забегал народ, храмы осветились безчисленными огоньками свечей и лампад, духовенство облачилось в новые облачения (в стиле Ростовско-Ярославском XVII века). Богато убранный коврами древний Зачатьевский собор, только что промытый сверху донизу и освещенный тремя паникадилами со свечами воску ярого, смотрелся чрезвычайно уютно и празднично. Скоро подготовительная суета повсюду улеглась и воцарилась священная тишина и благоговейный трепет ожидания... Тихо-тихо стало в храме. Только весело потрескивали свечи кругом, да гудел вдали неусыпный страж монастырской звонницы, с каждым ударом оповещая о большей и большей близости Царственных Богомольцев. Музыкально позвякивала бронзовыми кисточками целая аллея хоругвей, окаймляя путь к храму. На площадке перед храмом, в полном облачении со св. крестом, в сопровождении иеромонаха со св. водою и архидиакона с кадилом, ждал Царя настоятель монастыря, епископ Иосиф (остальная братия ожидала в храме). Впереди всех выдвинулись в маленьких стихариках два шестилетних малютки со свечами в руках, украшенными живыми цветами и лентами... Начали подъезжать передовые отряды Царской свиты. Напряжение ожидания растет до крайних пределов. Вот зазвенели все колокола – показался Царский автомобиль. Ближе, ближе... Кланяется народ, гремит раскатистое «ура» тысяч грудей. Автомобиль тихо-тихо, как бы соблюдая благоговейное уважение к святости места, вкатывается во врата обители и, миновав толпы радостно приветствующего народа, останавливается у разостланного на земле большого ковра... Архиерей осеняет Его Величество св. крестом, и Царская стопа сходит на священную землю обители. За Царем выходят Его Августейшие дети – Наследник Цесаревич и Великие Княжны. Позади блестящая свита – министры и проч(ие). Государь с Детьми, предшествуемые двумя малютками-свещеносцами, подходит ко св. кресту, принимая окропление св. водою и целуясь рука в руку с встречавшим архиереем. Затем все направляются в храм».

В храме у мощей св. Димитрия начинается молебен, по окончании которого епископ Иосиф вручает царственным богомольцам св. иконы, а затем показывает святыни храма. С благоговением они прикладываются к св. мощам и иконам. Государь всем живо интересуется, расспрашивает, обращает внимание на остатки древнего каменного иконостаса, сохранившиеся за современным деревянным позолоченным, и высказывает сожаление, что такая замечательная древность закрыта менее ценным и подходящим к сему древнему собору сооружением.

Епископ Иосиф просит соизволения Государя принять точную копию Ватопедской иконы Божией Матери, изготовленную обителью в благословение Государыне, которая по нездоровью не смогла посетить Ростов. Эту икону держала в руках Лиза Лепешкина, получившая исцеление в 1910 году от иконы Божией Матери «Умиление». Владыка рассказал об этом, и Государь побеседовал с Лизой, а дети «с умилением слушали эту беседу, внимательно разглядывая недавнюю жертву страшной болезни, избавленную милосердием Царицы Небесной».

Большой интерес у Государя и детей вызвала пещерная церковь Воскресения с Гробом Господним, устроенная по подобию иерусалимского. Они все одновременно спустились туда и долгое время там пребывали и молились. По словам владыки Иосифа, «освещенная 33-мя лампадами (по числу лет Христовых) и украшенная цветами, светильниками и священными изображениями, пещерка производит на душу сильнейшее впечатление, перенося мысль к подлинным местам и обстановке смерти и погребения Воскресшего Жизнодавца». После осмотра пещерного храма, выйдя наверх, Государь увидел открытые к озеру врата и пожелал пройти туда.

«Несколько неожиданное решение Государя застигло врасплох всех. Толпы народа, не предусматривавшие этого и ожидавшие шествия Царя к Шереметьевскому храму, оказались загораживающими Ему путь, и Государю пришлось вмешаться совершенно в самую гущу народа. Это была в высшей степени трогательная картина ближайшего соприкосновения Обожаемого Монарха со Своим народом. Редко где еще так свободно мог чувствовать Себя Царь, как здесь, где Его окружала самая искренняя и восторженно-горячая любовь, готовая положить за Него душу свою. До какой степени в это время Царь был близок к народу, можно судить по следующему маленькому инциденту. Рассказывали, что какой-то шустрый мальчуган (должно быть, в силу известной русской слабости – не верить только глазам, но и руками пощупать) легонько потрогал рукою шашку Государя. Государь с улыбкой погрозил мальчугану пальцем. Выйдя чрез Водяные ворота на берег озера, Государь долго любовался дивною картиною, расспрашивая оказавшегося около него простого мужичка об озере и видневшихся кругом его селах и церквах...»

На прощание епископ Иосиф преподнес Государю финифтяные портреты Государя, Государыни и Наследника цесаревича, художественно исполненные местными мастерами, а также описание монастыря, книги и брошюры монастырского издания¹⁰⁴.

16 декабря 1913 года монастырь инкогнито посетила Великая княгиня Елизавета Федоровна. О ее визите владыка Иосиф также написал статью в журнале «Душеполезное чтение». Великая княгиня ранее дважды уже бывала в Ростове и в Спасо-Иаковлевском монастыре еще с покойным супругом. В 1909 году перед празднованием 200-летия со дня кончины св. Димитрия епископ Иосиф ездил в Москву с приглашением «Ея Императорского Высочества осчастливить обитель Своим посещением в столь знаменитые для Ростова дни... Ея И(мператорское) Высочество тогда с радостью изволила принять приглашение, обещав непременно приехать, «разве только особенное что задержит». К сожалению, это «особенное» – неотложные дела тогда, действительно, помешали прибытию в Ростов Желанной Гостьи, и Обитель сокрушенно покорилась воле судеб Божиих, не переставая в глубинах сердца лелеять мысль об исполнении обещания Ея Высочества в другое благоприятное время. И Господь вознаградил с избытком терпение жаждавших видеть эту редкую в наше время Княгиню-Молитвенницу, Подвижницу, Благотворительницу, дающую Своею жизнью трогательнейшие примеры подвига, молитвы, поста и благотворения»¹⁰⁵.

Великая княгиня известила настоятеля обители письмом за несколько дней до своего прибытия и затем телеграммой. Она просила не оглашать свой приезд, чтобы в тишине и покое совершить богомоление без особой помехи со стороны праздного любопытства толпы. Приехав в 4:30 утра на поезде из Москвы, Великая княгиня вышла из вагона в сопровождении В. С. Гордеевой, ближайшей помощницы по управлению Марфо-Мариинской обителью. Их встречал лишь владыка Иосиф, с которым в монастырской карете они и прибыли к началу утрени в обитель. Близ раки с мощами св. Димитрия Великая княгиня простояла четырехчасовую службу – утреню, Литургию и молебен, – «как чудное небесное видение, в глубоком молитвенном умилении и замечательной сосредоточенности», по словам владыки Иосифа. Примечательно, что во время утрени вместо кафизм читался акафист Божией Матери и дневному святому по чину, совершаемому в воскресные дни после вечерни перед Ватопедской иконой, спущенной на середину храма. Раннюю Литургию по окончании утрени служил владыка Иосиф с двумя сослужащими клириками без особенностей, свойственных полному чину архиерейского служения, что «было сделано сколько для того, чтобы не утомить Ея Высочества, так и для того, чтобы не нарушать уставной скромности дня». Молебен после Литургии у раки святителя Димитрия также служил владыка Иосиф.

После службы Елизавета Федоровна приложилась к святым мощам святителя и обошла все святыни обители. У Ватопедской иконы Божией Матери владыка Иосиф благословил Великую княгиню точной копией этой иконы, пред которой святитель Димитрий предал дух Богу (эта икона была родительским благословением св. Димитрию при вступлении в монашество). Днем Великая княгиня побывала в Благовещенской церкви, Ростовском соборе, женском монастыре, где прикладывалась ко всем местным святыням. А вечером после небольшого отдыха она вновь прибыла в Спасо-Иаковлевский монастырь на всенощную по случаю памяти св. пророка Даниила. Отстояв «с обычною своею сосредоточенностью и молитвенным умилением» службу, продолжавшуюся три с половиной часа, приняв помазание св. елеем из лампады у св. мощей св. Димитрия, Великая княгиня простилась с настоятелем и отбыла в Москву вечерним поездом. В своей статье о визите Елизаветы Федоровны владыка Иосиф особо отмечал: «Так исполнилось, по милости Божией, давнее горячее желание Обители принять под кровом своим столь дорогую Гостью-Паломницу. Глубокое умиление и молитвенное утешение пережила Она под кровом Святынь Ростовских. Но не менее глубокую радость и утешение пережили и мы в молитвенном общении с Нею»¹⁰⁶.

В декабре 1913 года по указу Св. Синода на Ярославскую кафедру был назначен архиепископ Виленский и Литовский Агафангел (Преображенский), Ярославский же архиепископ Тихон (Белавин) был переведен на его Виленскую кафедру. 12 января 1914 года состоялись проводы владыки Тихона в Ростове. Вместе с епископом Иосифом и ростовским духовенством он отслужил последнюю совместную Литургию и молебен. По окончании молебна были сказаны прощальные слова и архиепископу Тихону преподнесена панагия с частицами мощей св. угодников ростовских. В ответном слове владыка Тихон сердечно благодарил ростовцев и отметил, что «в Ростове произошли великие, можно сказать, исторические события. Так, благочестивые граждане Ростовские ходатайствовали об учреждении викариатства в городе Ростове. По мере сил владыка Тихон содействовал сему. Теперь ростовцы имеют ревностного к вере и благочестию святителя преосвященного Иосифа»¹⁰⁷.

5 февраля 1914 года в Ярославль прибыл новый архиепископ. Епископ Иосиф был в числе духовенства, встречавшего своего архипастыря. По сообщениям «Ярославских епархиальных ведомостей», в Ростов владыка Агафангел приехал 1 мая 1914 года, затем через две недели еще раз посетил, кроме городских и монастырских, и церкви в близлежащих селах. В дальнейшем архиепископ Агафангел неоднократно приезжал в Ростов и сослужил с епископом Иосифом. В октябре 1914 года он прибыл на торжественное открытие госпиталя при Спасо-Иаковлевском монастыре.

Первоначально госпиталь размещался в покоях настоятеля, но помещения было недостаточно, и владыка Иосиф решил устроить более просторный и хорошо оборудованный госпиталь в строящемся при монастыре здании Дома имени протоиерея Иоанна Кронштадтского. Это здание, в котором планировалось устроить приют для бедных и странников, а также начальную школу для бедных детей, епископ Иосиф задумал давно, но дело двигалось медленно, встречая многочисленные препоны. Средств для окончания постройки не хватало, а тут грянула ужасная война, – казалось, теперь не до богадельни. Однако владыка Иосиф не только не стал откладывать благого дела и отступать от задуманного, а, напротив, желая его осуществить как можно скорее, нашел благодетелей и продолжил строительство.

С 25 августа по 16 сентября 1914 года владыка Иосиф должен был выехать из Ростова – ему было поручено временное управление Костромской епархией, поскольку в то время одновременно выбыли из Костромы правящий и викарный архиереи. 29 августа 1914 года епископ Иосиф в кафедральном соборе Костромы отслужил панихиду – «по вождям и воинам, на поле брани живот свой положившим». Затем из собора был совершен крестный ход на центральную Сусанинскую площадь города, и там у Александровской часовни владыка в сослужении всего городского духовенства совершил молебен – «о даровании победы русскому воинству над врагом, а народу над пьянством».

3 сентября 1914 года, как сообщалось в епархиальных ведомостях, преосвященный Иосиф предписал «объявить всем благочинным, настоятелям и настоятельницам монастырей и приходским священникам оказывать возможное содействие сбором на нужды Красного Креста за все время войны». О том внимании, которое уделял святитель нуждам военного времени, свидетельствует и то, что в период своего пребывания в Костроме он собирал настоятелей, причт и старост для обсуждения вопроса: «чем духовенство и церкви города могут оказать свою помощь больным и раненым воинам во время настоящей войны»¹⁰⁸.

По возвращении в Ростов епископ Иосиф завершил строительство Дома имени отца Иоанна Кронштадтского. 28 октября 1914 года, в день памяти святителя Димитрия Ростовского, было совершено его торжественное освящение. Как отмечалось в прессе, двухэтажное каменное здание было сооружено согласно всем последним требованиям техники, со всеми приспособлениями (электрическим освещением, водяно-паровым отоплением и тому подобным).

«Это-то здание обитель Спасо-Иаковлевская и отдала под палаты больных и раненых воинов, где им на средства обители будет предлагаться все необходимое для поправления, будет оказана всякая помощь медицинская и духовная. Все помещения (свыше 50 комнат) этого госпиталя рассчитаны на 150 человек больных и раненых, высокие и светлые; каждая комната с четырьмя прекрасными койками и бельем. Здесь отлично оборудованы: операционная и перевязочная, аптека с сложными приборами и дорогими приспособлениями для хирургических больных; особую редкость представляет высокоценный рентгеновский кабинет. Вообще же госпиталь Спасо-Иаковлевского монастыря оборудован образцово, согласно самоновейшим требованиям медицины, и мог бы составить гордость не только любого губернского, а и столичного города. В каждой комнате госпиталя висят художественные портреты Государя Императора и Государыни Императрицы, а также портреты о(тца) Иоанна, календари с его изречениями на каждый день, кружки с изображениями батюшки; а в зале, украшенной иконами и портретами лиц Царствующего Дома, в кипарисовом шкафе хранятся как священные реликвии вещи всенародно чтимого пастыря и праведника (палица, подрясник, ряса, шляпа, платок и т(ому) п(одобное))"¹⁰⁹.

Два дня продолжались в Ростове торжества, связанные с освящением госпиталя. Утром 27 октября епископом Иосифом с двумя архимандритами и другими священнослужителями была отслужена заупокойная Литургия с панихидой в память праведника Иоанна Кронштадтского в Зачатьевском храме Спасо-Иаковлевского монастыря.

«Молитвенному настроению за службами заупокойными об о(тце) Иоанне много способствовало художественное, прекрасное (со стороны техники и воодушевления) исполнение песнопений хором питомцев школы церковно-приходской при Спасо-Иаковлевской обители (хотя иным певцам нет и десяти лет от роду). Необычайное величие и красоту заупокойному торжеству церковному придавал также служивший литургию и панихиду протодиакон Большого Московского Успенского Собора К. В. Розов; например, одно пропетое им и громоподобно потрясшее стены здания церковного – «но жизнь безконечная» (в «Со святыми упокой») не пробудило ли любую душу христианскую дремавшую и не начертало ли как бы резцом на сердце человеческом, что есть, действительно есть жизнь другая, безконечно блаженная?..»

Торжества в честь св. Димитрия Ростовского начались вечером 27 октября после малой вечерни молебном и акафистом. Затем отслужено было всенощное бдение в Дмитровском соборе монастыря, которое отправлялось целым собором архиереев: митрополитом Ярославским Агафангелом вместе с викариями, епископами Угличским Иосифом и Рыбинским Сильвестром, а также епископом Можайским Димитрием.

«Великолепие самого собора, его богатое освещение, чтение паремий праздничных протодиаконом, пение двух хоров – архиепископского ярославского и не менее прекрасного местного хора, особенно поочередное исполнение ими тропаря святителю Димитрию (в дивном переложении Кастальского) необычайно возвышали души молящихся, переполнявших собор...

Вот, по пропетии тропаря святителю Димитрию, вышли на середину храма и взошли на амвон архиерейский четыре указанных святителя, вышел целый собор архимандритов и других священнослужителей, и, с благословения первосвятителя Ярославского, очередной священнослужащий иеромонах начал читать звучным голосом высоко назидательное духовное завещание св. Димитрия Ростовского, которое, как известно, – поразило всех слушателей, когда оно было впервые прочтено после погребения Святителя, которое не может не поразить и теперь слушателя и которое действительно выслушано было молящимися с редким вниманием и благоговением.

«Рассудил я – слышался голос святителя Димитрия, – рассудил я сею духовною грамотою поставить в известность всякого, кто захотел бы после моей смерти искать моего келейного имения, чтобы не трудиться ему напрасно, чтобы знал он о моем сокровище и богатстве, которого я от юности моей не собирал (говорю это не из тщеславия, но для искателей моего имения). С той поры, как принял иноческий чин и постригся в Кирилловском монастыре в 18-летнем возрасте моем и обещал Богу иметь добровольную нищету, – от того времени даже до приближения моего ко гробу не стяжал я имения, кроме книг святых, не собирал ни золота, ни серебра, а старался соблюсти нищету духовную и вещественную, не заботясь о себе, но полагаясь на Промысл Божий, который никогда меня не оставлял...

Итак, пусть же никто не трудится допытываться после моей смерти или искать чего-нибудь скопленного мною в келье: я ничего не оставляю ни на погребение, ни на поминовение, чтобы лучше явить пред Богом мою иноческую нищету. И если никто не захочет предать меня, такого нищего, обычному погребению, то умоляю тех, кто о своей смерти помнит, чтобы влекли они мое грешное тело в убогий дом и там бросили его между трупами. А если будет согласие начальствующих похоронить меня по смерти по обычаю, то умоляю христолюбивых погребателей, чтобы похоронили меня в монастыре св. Иакова, епископа Ростовского, в углу церкви, где у меня место указано, об этом челом бью. Кто пожелает помянуть мою грешную душу в своих молитвах ради Бога, тот и сам да помянут будет во Царствии небесном. Кому надо за поминовение платы, того прошу не поминать меня, нищего, не оставившего ничего на поминовение. Бог же пусть будет всем милостив и мне грешному во веки, аминь...»

При чтении этой духовной грамоты, этого духовного завещания св. Димитрия Ростовского, мысль невольно переносилась в г. Кронштадт и в Петроград, на Карповку, и сам собой вспоминался тот подражатель Святителя Ростовского, который из кронштадтского священника стал всероссийским пастырем, отцем и благодетелем всей русской земли, – тот пастырь любвеобильнейший, которому некогда было думать о материальном благополучии и который раздавал все до последнего двугривенного, нужного ему для переезда от Ораниенбаума в Кронштадт, и до последних сапог, – тот пастырь-нищелюбец, в руки которого непосредственно поступали громадные суммы и тут же были передаваемы нуждающимся, при этом – так, что после трудового дня у трудившегося не оставалось к утру и копейки, – тот пастырь-бессребреник, чрез руки которого прошло колоссальное состояние – многие миллионы, и который, однако же, умер таким же бедняком, каким вступил на свой славный жизненный путь...»

На следующий день, 28 октября, в самый праздник святителя Димитрия в обители были отслужены две Литургии – ранняя в Зачатьевском храме у гроба святителя и поздняя в Шереметьевском соборном храме, где собралось «несметное количество молящихся... можно сказать без преувеличения, что «потрясеся весь град» Ростов, дабы зреть красоту церковную». Присутствовали и сам генерал-губернатор Ярославля, Дмитрий Николаевич Татищев¹¹⁰ с супругою Верой Анатольевной, урожд. Нарышкиной¹¹¹, и другие высокопоставленные лица. По окончании Литургии все двинулись крестным ходом к новому зданию. Перед освящением епископ Иосиф обратился ко всем с речью:

«Прежде чем приступить к священнодействию освящения сего честного Дома, благословите, Высокопреосвященный Владыко, сказать немного слов о его назначении и о том значении, какое имеет нынешнее событие для св. обители нашей. Назначение сего дома достаточно определяется самым его наименованием: Богадельня, Странноприимная и Школа. Здесь будут прежде всего находить себе приют и покой люди бедные, хлеба и крова не имущие, получая от обители, – разумеется, по силе ее возможности, – ночлег и пищу, и теплое участие к их нелегкой судьбе. Здесь будет и столовая, где наиболее нуждающиеся могут пользоваться и постоянным питанием, осуществление чего будет зависеть лишь от правильно налаженной организации этого дела. Тут даже не потребуется особенно больших средств. Достаточно будет того – слава Богу – теплого участия и отзывчивости, какие питают к обители сей ее посетители и богомольцы. Здесь – далее – будут находить себе вполне приличное пристанище люди странствующие, притекающие в последнее время в усиленном количестве ради великих святынь ростовских, и особенно ради новопрославленной великой и дивной святыни – чудотворной иконы Царицы Небесной Умиления. Как нельзя лучше благочестивый труд этих людей будет здесь находить себе облегчение, утешение и полноту духовного удовлетворения. В этом отношении – значение сего здания лучше и полнее может оценить тот, кто на себе испытал, как необходимы подобные тихие и мирные уголки при св. обителях для паломничествующих, и кто видел, до какого совершенства христианской любви, гостеприимства и радушия доведено осуществление этого долга обителей пред их посетителями у монастырей, например, афонских.

Здесь также будет находиться школа, где – большей частью небогатые дети окружающего населения будут получать начальное образование, которое может безконечно разнообразиться приучением детей к всевозможным отраслям трудовой жизни – в особом рукодельном классе. А может быть, здесь найдет когда-нибудь осуществление и давнишняя мечта нашей епархии – открыть школу причетников, которая здесь сколько была бы удобна, столько же и идейно-уместна, имея в виду, что находилась бы под крылом того, незабвенному имени которого посвящено это здание и который сам был сыном беднейшего причетника.

Наконец, первое применение благотворительного характера сего здания выражается в полном приспособлении его для госпиталя в количестве 150 коек. О важном значении сего нет надобности много распространяться. Так всякому оно теперь понятно. Точно сама судьба послала нам это здание в такое время, когда благотворительный характер его может быть использован в лучшей и совершеннейшей мере, какая только может выпадать на долю учреждений, вызываемых к жизни чистейшим порывом христианской любви и самопожертвования.

В заключение не могу не отдать должного той кучке простых добрых людей, трогательным усердием которых это здание сооружено, оживлено и оборудовано так блестяще для всех его добрых целей. Да благословит Господь святое усердие Василия Федоровича, Демьяна Артемьевича, Ильи Ивановича и других, безшумно сделавших истинно достойное и благодетельнейшее дело не только для обители, но и для всех, кто будет пользоваться благодетельно деятельностью сего честного Дома. Аминь».

По окончании богослужения была устроена праздничная трапеза. В столовой госпиталя были накрыты столы для ста пятидесяти бедных и в большой зале для ста пятидесяти приглашенных гостей. «За сей трапезою, между прочим, высокопреосвященный Агафангел в необычайно горячих выражениях принес сердечную благодарность настоятелю Спасо-Иаковлевской обители, преосвященному Иосифу, так много потрудившемуся в благоустроении и благоукрашении обители, а также в сооружении и оборудовании только что освященного здания. Помянув при этом, что преосвященный Иосиф провел много безсонных, безпокойных ночей при сооружении этого здания, встречая преграды там, где, по-видимому, должно было бы встретить одно сочувствие и содействие, – владыка Агафангел братски просил преосвященного Иосифа ныне простить вся и все, предать забвению всех, чинивших препятствия при созидании дела Божия, смотря на все истинным взором, подобно приснопамятному о(тцу) Иоанну, который всегда считал виновником всяких неприятностей состарившееся древнее зло на земле...»

С приветственной речью выступил также и генерал-губернатор Ярославля, граф Дмитрий Николаевич Татищев. Едва вышли от трапезы, как была получена телеграмма от Великой княгини Елизаветы Федоровны, сожалевшей о том, что она не имела возможности приехать в Ростов на торжества. Владыка Иосиф отослал ответную телеграмму Елизавете Федоровне, а также телеграммы Государю Императору, Императрице Марии Федоровне, Верховному Главнокомандующему Великому князю Николаю Николаевичу и принцу Ольденбургскому Александру Петровичу. В пространной телеграмме царю епископ Иосиф писал об открытии госпиталя и о молитвах за него и за Отечество.

Госпиталь сразу же начал свою работу. Спустя два года его отличное состояние отмечал посетивший Ростов Великий князь Николай Михайлович. О своем благоприятном впечатлении он оставил запись в журнале лазарета, а в отправленных позднее письме и телеграмме на имя епископа Иосифа он написал следующее: «Преосвященнейший Владыко, пробыв два дня в Ростове Великом, я очень сожалел, что мне не пришлось встретиться с Вами. Все, что я видел и подробно осмотрел, носит отпечаток особой заботливости пастыря Церкви. Также лазарет № 118 для раненых при Спасо-Иаковлевском монастыре благодаря заботам иеромонаха Димитрия находится в блестящем виде. Позволю себе принести и мою лепту на помощь раненым и посылаю Вам одну тысячу рублей на нужды лазарета»; «Сожалею, что не имел лично удовольствия с Вами познакомиться, уважаемый Владыко, не теряю надежды когда-нибудь с Вами встретиться. Посетив десятки древних храмов в Сольвычегодске, Котласе, Устюге, Вятке и Вологде и дивясь искусству древних обитателей Земли Русской, нахожу, что в Ростовской епархии одной царит образцовый порядок»¹¹².

Мы не располагаем достоверными сведениями о том, как владыка Иосиф встретил Февральскую революцию 1917 года. Позднее, на допросе 27 сентября 1930 года он покажет: «(Я) никогда не был особым сторонником старого режима, с коим у меня посему даже были в прошлом немалые недоразумения (прекращение мною в 1905 году всякого поминовения царской фамилии за Богослужением, за это лишение на некоторое время возможности священнослужения, перевод на худшее место, лишение наград, повышений по службе)"¹¹³. Однако это заявление само по себе вряд ли говорит о каких-то его антимонархических, либеральных взглядах, тем более если принять во внимание условия, в которых оно было сделано. Примечательно, что во введении к следственному делу чекисты называют митрополита Иосифа «махровым монархистом», а его дневник «В объятиях Отчих» сравнивают с творениями святого Иоанна Кронштадтского, по их определению, «церковного апологета монархизма».

Очевидно, что как искренний православный архипастырь владыка Иосиф понимал истинное значение православного царства и поэтому глубоко скорбел, видя, как далеко отошла от этого идеала христианской государственности императорская власть Петербурга. Так что вполне вероятно, что несочувствие епископа Иосифа «старому режиму» было вызвано не либерализмом, а, напротив, самым последовательным монархизмом, так же как и у других выдающихся иерархов того времени. В его дневнике есть такая характерная запись от 30 июля 1909 года: «Невозможно быть истинным слугою земного Царя, не будучи истинным слугою Божиим. Только истинный Божий слуга имеет все побуждения и средства быть верным слугою Царя и полезным членом Церкви и Отечества».

Поэтому и коренную причину революционных настроений и антимонархических выступлений и бунтов в Российской империи владыка видит прежде всего в отступлении русского народа от Церкви: «Все виноваты в появлении этих ненормальностей, «вси уклонишася» и стали ответственны за это уклонение, навлекающее столько нареканий и на Бога, и на веру Христову, и на Церковь, и на христианство»; «За дело не любят нас враги наши. Мы виноваты, что они ополчаются на нас, на наши святыни, ругаются над верою Христовою и иконами святыми. Мы довели их до всего этого своею безбожною, нехристианскою жизнью. Мы изолгались в своей вере и жизни так, что не только стали непохожи на христиан, но и стали поистине хуже язычников, дерзая называть, однако, себя христианами»¹¹⁴.

Епископ Иосиф не рассуждает о том, кто больше виноват в столь плачевном состоянии русского общества, императорская ли власть, насаждавшая на протяжении двух веков чуждую православию западную культуру и поставившая Русскую Церковь в рабское неканоническое положение, или сама Церковь, вернее, ее служители, безропотно покорявшиеся этому насилию и потворствующие разрушению церковной жизни. Весьма знаменательна в этом отношении запись в дневнике 20 декабря 1907 года, как ответ владыки на главный вопрос: «Права ли и истинна ли наша Церковь при ее современных некоторых ненормальностях, указываемых ее врагами (цезарепапизм и т. п.)? Права и истинна. Какое мне дело до какого-то там цезарепапизма? Я – в душе своей сам царь над собою, и за все сам отвечаю. Личное мое усердие, благочестивое настроение ничем не может быть связано. «Царство Божие внутри нас есть». И здесь прежде всего нам надо созидать свое спасение и отвечать за него.

Какое мне далее дело до предписаний регламентов – например, выдавать «тайну» исповеди? По совести своей я никогда бы ничего не выдал и ничуть бы не отвечал за это пред Богом. Между тем, другой и без регламентов выдает своего «друга» каждый день. Все это форма и внешность, содержания же и внутренней силы и действенности истины Христовой совершенно не касается»¹¹⁵.

Епископ Иосиф не предлагал никаких конкретных мер по реорганизации церковного управления и возрождению церковной жизни, как это делали другие архипастыри, которые надеялись, что удастся остановить разложение и духовный упадок российского общества, если Русской Церкви будет возвращено каноническое положение. Владыке Иосифу сфера общественно-политической жизни в целом всегда оставалась чуждой. Сосредоточившись на духовно-нравственных вопросах, он, вероятно, полагал, и не без оснований, что всякие государственные и социальные меры по возрождению Церкви останутся бесплодными, если прежде не произойдет духовно-нравственного возрождения в душах самих пастырей и пасомых.

Однако был один общецерковный вопрос, который понуждал и склонного к созерцательной монашеской жизни епископа Иосифа к активной деятельности на общественном поприще. Это был трагический для Русской Церкви и в целом для русского народа вопрос старообрядческого раскола. К сожалению, не сохранилось каких-либо работ епископа Иосифа на эту тему (статей, заметок), но о его самом серьезном отношении к ней говорит весьма знаменательный факт: 31 мая 1917 года вместе с епископом Уфимским Андреем (Ухтомским) и единоверческим протоиереем Симоном Шлеевым владыка Иосиф побывал на старообрядческом Соборе Белокриницкой иерархии в Москве.

В архиве Спасо-Иаковлевского монастыря сохранилось письмо на бланке «Совета Всероссийских съездов православных старообрядцев при Св. Синоде» от 20 мая 1917 года. В этом письме на имя преосвященного Иосифа товарищ председателя Совета, протоиерей Алексей Шишкин, сообщал об образовании «Совета православных старообрядцев» и их решении найти точки сближения со «старообрядцами, находящимися вне Церкви, особенно со старообрядцами Белокриницкой иерархии». Путем взаимообмена депутациями было принято решение побывать на соборе старообрядцев, потом старообрядцам на Всероссийском Единоверческом съезде и затем перенести дело в смешанную комиссию епископов с той и другой стороны. Протоиерей Алексей обратился к епископу Иосифу, сообщив: «При выборе епископов православных, кои могли бы побывать на соборе старообрядцев 31 мая, Совет останавливает на Вас, Ваше Высокопреосвященство, свой выбор и просит откликнуться на сие св. дело. Пишу Вам по поручению Председателя Совета – Епископа Андрея и убедительно взываю к Вашему отзывчивому сердцу: сопутствуйте

нам, Владыко, вместе с Епископом Андреем в Москву»¹¹⁶.

О посещении старообрядческого собора 31 мая 1917 года епископ Андрей подробно написал в «Уфимских епархиальных ведомостях»: «Я приехал на Рогожское кладбище с преосвященным Иосифом, епископом Угличским, неожиданным для меня идейным союзником, и единоверческим протоиереем отцом Симеоном Шлеевым. Моя встреча со старообрядческими епископами была простая и сердечная; особенно меня обрадовало внимание ко мне и к преосв(ященнейшему) Иосифу со стороны старообрядческих иереев». Епископы Андрей и Иосиф обратились к старообрядцам с предложением обсудить возможность примирения и объединения, причем, по их мнению, «объединение ни в каком случае не может и не должно быть механическим, внешним. Оно должно быть полным, сердечным, чтобы каждая сторона внесла в общую сокровищницу церковной жизни свой талант и преумножила его». «Теперь в виду общего врага, крайне усиливающегося безбожия, мы все, христиане, должны быть мудрыми и не упускать ни одной возможности к примирению. Такова была приблизительно моя речь, в этом же направлении говорили и преосвященнейший Иосиф, и отец протоиерей Шлеев. После этого последовал продолжительный обмен мнений». «После продолжительной беседы в мире и любви, поздним вечером весь клир и миряне, бывшие на Рогожском кладбище, меня и преосв(ященнейшего) Иосифа проводили домой»¹¹⁷.

Как это ни прискорбно, но столь доброе начинание не увенчалось успехом. Старообрядческие епископы, поначалу доброжелательно принявшие епископов Андрея и Иосифа, затем ответили довольно резким посланием. С горечью писал об этом епископ Андрей в открытом письме старообрядческим епископам:

«По моему мнению, я и преосвященный Иосиф Углицкий, когда пошли на Рогожское кладбище, то сделали истинно-христианское дело, и когда епископы Белокриницкой иерархии с любовью приняли нас, то тоже сделали доброе дело. А когда эти епископы, вместо ответа делом, ответили только суровым словом и отказом говорить с такими заблудшими, как я, то это не очень свято и не очень угодно Господу.

Простите меня, Христа ради, за эти слова. Правда, вы пишете, что не перестаете молить Господа о мире всего мира и о совокуплении всех во едину святую соборную и апостольскую Церковь. А я прошу вас, чтобы вы не только молились об этом, но и делали бы то, что требуется для объединения всех в граде Церкви Христовой.

В этом отношении те архипастыри, которых вы порицаете и которых вы не признаете даже и православными (это меня и такого духовного и самоотверженного святителя как преосвященный Иосиф Углицкий), пошли впереди вас и проявили более любви, чем вы.

Но и вся Церковь святая наша проявила всю свою любовь к старообрядцам, как только жизнь ее освободилась от прямого насилия. В этом отношении мы, православные, подготовили уже почти все, что необходимо для исправления исторических ужасных ошибок со стороны прежней правительственной власти».

«В настоящее страшное для Церкви время, если бы старообрядческая иерархия пошла навстречу воссоединения с иерархией православной, то она много послужила бы сохранению церковного строя на святой Руси. И великий грех старообрядческие иерархи примут на свои души, если они не только не уравняют пути к воссоединению старообрядцев с православными, но вместе с нашими печальной памяти миссионерами будут стоять стеною или пропастью между этими двумя близкими по духу церковными обществами»¹¹⁸.

Епископ Андрей призывал старообрядцев к любви и всепрощению, просил их встать выше привычных мнений, забыть пререкания и обиды и постараться соделать всероссийскую и даже вселенскую радость объединения Церкви православной и старообрядческой¹¹⁹. Увы, этим чаяниям не суждено было осуществиться; объединения не произошло, и церковный строй восстановить не удалось. Разрушительная стихия, накопленная грехами нескольких поколений, нарастала, и ничто не могло ее уже остановить.

Поместный Собор, с которым связывали возрождение Русской Церкви, также уже ничего не мог изменить. Собор восстановил патриаршество и принял множество полезных решений. Но открылся он только в августе 1917 года, через полгода после февральских событий, когда легкомысленная радость первых революционных дней, охватившая многих после отречения царя, сменялась тревогой и унынием пред все более нарастающим хаосом в стране. Долгожданное восстановление патриаршества происходило уже во время октябрьского переворота под пулеметные очереди и грохот пушек, бивших по Кремлю. И на проведение интронизации Патриарха Собор испрашивал специальное разрешение у новых властителей, обосновавшихся в Кремле. Сама интронизация проходила в холодном Успенском соборе, на западной стене которого зияла огромная дыра, пробитая большим снарядом, а на восточной – страшным символом высилось распятие Господа Иисуса Христа с оторванными снарядом руками. Скорбный путь предстоял и Патриарху, и всей Русской Церкви.

Епископ Иосиф принял участие в Соборе, однако какие-либо подробности о его деятельности там не известны. Очевидно, он участвовал в избрании Патриарха и был в Кремле на торжественной службе интронизации в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы¹²⁰.

В декабре 1917 года – январе 1918 года по указу Патриарха Тихона епископ Иосиф временно управлял Рижской епархией. 3–4 октября 1918 года Патриарх посетил Ростов Великий. 3 октября вместе с епископом Иосифом он отслужил всенощное бдение в Спасо-Иаковлевском монастыре, а на следующий день – Божественную Литургию. В 1920 году епископ Иосиф был возведен в сан архиепископа; теперь он носил титул архиепископа Ростовского, но продолжал оставаться викарием Ярославским¹²¹. Патриарх ценил владыку Иосифа, зная его по Ярославской епархии, которую он ранее возглавлял и где под его руководством владыка Иосиф начинал свою архиерейскую деятельность как молодой викарий, епископ Угличский.

По поводу взаимоотношений с Патриархом недавно стало известно свидетельство иного рода – письмо митрополита Ташкентского Никандра (Феноменова)¹²². Письмо без даты, по содержанию датировано составителями концом декабря 1927 года, подлинность, как указано, не установлена. Но поскольку этот документ из Отдела рукописей Национальной российской библиотеки тем не менее введен в научный оборот, то следует на нем остановиться. Автор письма резко порицает и осуждает отделившихся от митрополита Сергия (Страгородского). Владыку Иосифа (Петровых) он обвиняет в личных мотивах неподчинения высшей церковной власти и объясняет, что владыка Иосиф «усиленно старается удержать за собой кафедру Ленинградскую» по той причине, что он «не больше, не меньше как ханжа» и что якобы именно так назвал его сам Патриарх Тихон в присутствии всего патриаршего Синода, в котором автор письма принимал участие. По его словам, в то время Иосиф в письмах Патриарху сетовал, что его долго держат в викариях и не назначают на самостоятельную кафедру. Но, когда Патриарх и Св. Синод назначали его на кафедры, которые нуждались «в скорейшем прибытии архиерея», причем дважды, и посылали указы, Иосиф писал Патриарху и просил отменить назначения «на том основании, что в Ростове очень любят Иосифа и желают, чтобы он остался в Ростове», и что он сам вполне доволен... Именно во второй раз, когда на заседании Синода Патриарх сообщил содержание письма Иосифа, он «назвал его ханжой, отменил назначение и уже до самой смерти не упоминал, что Иосифу нужно дать самостоятельную кафедру»¹²³.

Трудно что-либо сказать в отношении достоверности слов, влагаемых в уста Патриарха Тихона, – оставим это на совести автора упомянутого письма. Что касается предложенных двух назначений, по которым владыке Иосифу якобы высылались указы, то архивными документами подтверждено лишь одно назначение, причем временным управляющим на Одесскую кафедру с оставлением за ним Ростовской кафедры¹²⁴. Сам ли владыка Иосиф просил об отмене определения, или по каким-то другим причинам не состоялось его перемещение, но едва ли благорасположение Патриарха к нему изменилось. Иначе как объяснить тот факт, что спустя две недели, 18 марта 1924 года¹²⁵, Патриарх привлекает «ханжу», то есть архиепископа Иосифа, к работе в Св. Синоде и включает в состав членов Св. Синода¹²⁶? И 8 мая того же года, когда на заседании Св. Синода по предложению Патриарха было принято постановление об образовании высших органов церковного управления, имя архиепископа Иосифа также вносится в список членов Св. Синода.

Недолго, однако, продолжалась эта работа. Через месяц с небольшим Патриарх был вынужден объявить о прекращении работы Св. Синода из-за отсутствия регистрации гражданскими властями как самого Синода, так и преосвященных архипастырей¹²⁷. Никакого доброго начинания по организации церковного управления и налаживанию церковной жизни советская богоборческая власть потерпеть не могла, ибо с самого начала приступила к планомерному уничтожению Церкви.

На основании Декрета о музейном имуществе от 10 октября 1918 года Спасо-Иаковлевский монастырь как памятник древнего искусства был передан в ведение музейного отдела Наркомпроса. В апреле 1919 года было подписано «соглашение» между Ростовским уездным Советом рабочих и солдатских депутатов и настоятелем обители, епископом Иосифом; наместником, архимандритом Тихоном (Шигиным); казначеем, иеромонахом Димитрием, и другими монахами о передаче «в бессрочное» пользование монастырской братии монастыря с храмами.

Важные сведения о жизни монастыря в это время можно почерпнуть из «Ведомости Спасо-Иаковлевского Димитриева монастыря за 1919 год», составленной архимандритом Тихоном. В ней указано число насельников монастыря в 1919 году – всего 24 человека: настоятель, епископ Иосиф; наместник, архимандрит Тихон; казначей, Димитрий; иеросхимонах Сисой, духовник; иеромонах Антоний; еще шесть иеромонахов; семь иеродиаконов; один монах и три послушника. Один иеродиакон (Леонтий) скончался от истощения, а четверо, уехавших в отпуск на родину, задерживались по обстоятельствам военного времени и в связи невозможностью выехать. Архимандрит Тихон писал о неблагоприятных условиях жизни, и прежде всего не о материальных трудностях, а о нарушении монастырской жизни и монастырского устава из-за поселения в монастырских помещениях по ордерам целых семейств:

«Доселе самый тихий и мирный уголок Ростова превращен в шумный базар, на котором почти неумолкаемо раздается крик и площадная брань «дезертиров», занимающих весь нижний этаж настоятельского корпуса и ночующих часто здесь в количестве свыше ста человек. Более половины братских помещений также заняты семейными людьми, и монахи стеснены до крайности. Правильная монашеская жизнь – тихая, уединенная, молитвенно-трудовая, совершенно стала невозможною. Мирской элемент проник и в верхний этаж настоятельского корпуса, занимая целую половину дома. Богослужение хотя и совершается неопустительно, но со значительными изменениями и сокращениями по недостатку и чтецов, и певцов, и церковнослужителей».

Далее архимандрит Тихон упоминал и голод, и холод, которые в то время испытывало в той или иной мере все население Советской России. Питание у братии было самое скудное; зимой пережили нестерпимый холод, пришлось срубить немало деревьев в ограде монастыря для отопления келий. Церковь совершенно не отапливалась.

«К совершению невзгод, монахи, не исключая самых почтенных возрастом и саном, подвергались оскорбительным унижениям и издевательствам, – гонялись на принудительные работы по очистке городских площадей, запущенных грязных домов и т. п. И это в то время, когда каждая рука нужна была для своего труда, без которого погиб от гниения урожай картофеля и немало других огородных овощей. К чести братии должно сказать, что все эти испытания она несла терпеливо и покорно воле Божией и не ослабевает в посильном выполнении и своих главных монашеских обязанностей – молитвы, труда и богослужения»¹²⁸.

Более того, в таких условиях братия еще сумела устроить в монастыре новый храм. Как о выдающемся событии в жизни монастыря пишет об этом архимандрит Тихон. Храм в честь Св. Живоначальной Троицы был устроен в трапезной монастыря, и 24 октября 1919 года был освящен его престол. Хотя устройство нового храма было вызвано «отчасти необходимостью иметь более теплый уголок для зимнего богослужения», а иконостас и утварь были взяты из упраздненной тюремной церкви Ростова, тем не менее примечателен сам факт его устройства, да еще и с благолепием и изяществом, посреди всеобщего хаоса, разрухи и нужды. На устройство храма ушло 50 000 рублей (с постановкой, починкой и позолотой иконостаса), и их должен был изыскать настоятель.

Храм, по словам архимандрита Тихона, размещался вблизи временных покоев проживавшего в то время в Спасо-Иаковлевском монастыре митрополита Агафангела еще и с той целью, чтобы митрополит имел возможность постоянно быть на богослужениях. О проживании митрополита Агафангела в обители отец Тихон писал как об утешении, которое монастырь имел весь истекший год, утверждая при этом, что именно «Владыка Митрополит особливым благолепием митрополичьего служения немало содействовал оживлению и процветанию монастыря, усиленно посещавшегося богомольцами».

Заметим, что митрополит Агафангел, так же как и его предшественник по Ярославской кафедре, архиепископ Тихон (Белавин), будущий Патриарх, пользовался всеобщим почетом и любовью. Оба ярославских архиерея, под началом которых владыке Иосифу довелось прослужить почти два десятилетия, были выдающимися архипастырями, поистине духоносными святителями Русской Церкви. Познакомившись друг с другом во время «обмена» кафедрами в начале 1914 года, святители сохранили друг с другом самые дружеские отношения. «Оба архипастыря нашли друг в друге глубокое взаимопонимание, оказались удивительно близки по духу. Отношения их отличались доверием и теплотой. Во все последующие годы до кончины Патриарха Тихона они неизменно поддерживали взаимное общение. Портрет Святейшего висел в келье митрополита Агафангела, а в столе лежали письма от него… Архипастыри переписывались часто»¹²⁹.

«После интронизации Патриарха Тихона митрополит Агафангел стал его преданным соратником. Самоотверженность и верность Патриарху явились одним из пунктов осуждения Ярославского Владыки, сформулированным в его следственном деле таким образом: «Во все время своего управления Ярославской епархией он являлся самым смелым и самым ярким продолжателем контрреволюционной политики последнего Патриарха Тихона»¹³⁰. Патриарх Тихон в период заключения дважды доверял и передавал митрополиту Агафангелу права временного управления Русской Церковью»¹³¹. Викарий преосвященного Агафангела, архиепископ Иосиф, разделяя взгляды своего правящего архиерея, в свою очередь стал достойным продолжателем его и патриаршей «контрреволюционной политики», особенно во время ссылки митрополита в 1922– 1926 годах.

В Спасо-Иаковлевском монастыре митрополит Агафангел прожил почти полтора года, в письме от 11 марта 1920 года он писал: «До 1919 года я жил в Петрограде и Москве, присутствовал в Синоде и на Соборе. В феврале 1919 г(ода) переехал в свою епархию. Но так как Спасский монастырь разрушен¹³², и жить мне было негде, то я переехал в Ростов Ярославский… и вот уже другой год здесь, в Яковлевском монастыре, в квартире Преосвященного Викария Иосифа. Квартира большая, удобная, хотя нас несколько и уплотнили»¹³³. В августе 1920 года в письме из Толгского монастыря митрополит Агафангел писал, что не знает, где будет жить зимой, в Ярославле или Ростове, но в ноябре он уже писал письма из Ярославля; возможно, из Ростова он был вынужден выехать летом, сразу же после ареста владыки Иосифа.

Арест владыки Иосифа был произведен в связи с кампанией по вскрытию св. мощей, которую в то время повсюду развернули богоборцы. В Ростове 25 апреля 1920 года десятый съезд Советов города и уезда принял решение о вскрытии святых мощей в церквах Ростовского уезда. Избранная на съезде комиссия вечером того же дня отправилась в кафедральный Успенский собор, послав своих представителей за архиепископом Иосифом в Спасо-Иаковлевский монастырь. Владыка Иосиф в то время служил вечерню в монастырском храме. Пришедшие посланцы, не дав ему возможности окончить службу, потребовали немедленно явиться в собор на вскрытие мощей. Позднее на допросе он показал:

«Я в это время сказал гражданам: «Сестры и братья! 10-й съезд Советов постановил открывать мощи. Нами уже были сделаны ходатайства об оставлении мощей, но, по-видимому, Господом Богом не приняты наши просьбы, и теперь нам надо подчиниться этому испытанию. Все-таки употребим последнюю нашу меру, попросим съезд Советов не трогать наших святынь, и, может, Господь расположит их внять нашей просьбе». И так как разоблачаться было некогда, я вынужден был идти в облачении вместе с народом, и так как было бы странным шествие в моем облачении, то велел взять мальчикам несколько хоругвей. Придя к собору, я просил от имени народа доложить съезду Советов народную просьбу. Но когда таковую отказались даже выслушать, весь народ вместе со мною мирно пошел по домам»¹³⁴.

А вот что докладывал о ходе событий после обращения владыки Иосифа к народу информатор политбюро при Ростовской уездной милиции: «Масса, вероятно, была уже подготовлена. Тогда масса закричала, что не дадим вскрывать мощи, и затем Иосиф с крестным ходом отправился к зданию собора, ведя за собой толпу около 300 человек, сильно настроенную против. Придя к собору, Иосиф в него не пошел, а встал на паперти, где ему еще раз объявили, что съезд постановил вскрывать мощи. Тогда Иосиф заявил, что я мощи вскрывать не буду, но я пришел от имени православных просить съезд Советов, чтобы последний отложил вскрытие мощей. В тот момент вся приведенная толпа страшно закричала и зарыдала, раздались крики и визги, что, мол, не дадим вскрывать мощи, и стали бросаться к Собору по направлению Иосифа и хватать его за одежду, крича: «Владыка! Не вскрывайте мощи». Затем, поговорив с представителями съезда, он обратно со всей своей процессией пошел в Яковлевский монастырь. После чего комиссия обратилась к местному духовенству собора и предложила им вскрыть мощи, и они согласны были приступить к вскрытию».

Далее информатор сообщал, что на следующий день в 10 часов утра комиссия отправилась уже в Яковлевский монастырь, и там выяснилось, что и тут «Иосиф мощи вскрывать не хочет и назначил за себя другого попа Дмитрия. Когда приступили к открытию мощей, то в это время народу было очень мало, и частную публику тоже пустили как свидетелей во время вскрытия. Настроение у граждан было спокойное»¹³⁵. Ярославской чрезвычайной комиссией было возбуждено следствие по факту сопротивления вскрытию мощей, причем архиепископ Иосиф проходил по делу в качестве одного из главных обвиняемых. В своих показаниях на допросах владыка подчеркивал, что никаких «контрреволюционных намерений» у него не было, что никакой агитации он не вел и виновным себя ни в чем не признает.

7 июля 1920 года был подписан ордер на арест архиепископа Иосифа, и на следующий день владыка был арестован и заключен в тюрьму, как указано в анкете арестованного: «место заключения – каземат губче-ка». В графе анкеты «Примечания заключенного» владыка написал: «Никакой вины за собой не знаю»¹³⁶. В это время в Ростове и окрестных селах собирались сотни подписей верующих в его защиту; заявления граждан об освобождении епископа Иосифа были приложены к материалам следственного дела. Следователь предлагал приговорить владыку и еще двух обвиняемых к высшей мере наказания¹³⁷.

18 июля владыка Иосиф был перевезен в Москву и заключен во внутреннюю тюрьму ВЧК. Здесь ему было предъявлено обвинение в том, что он «проводил агитацию и оказывал сопротивление выполнению распоряжения правительства о вскрытии святых мощей ростовских чудотворцев». 26 июля 1920 года постановлением Президиума ВЧК «Петровых И. С. осужден к заключению в концентрационный лагерь на 1 год условно с предупреждением о неведении агитации»¹³⁸. После освобождения из тюрьмы архиепископ Иосиф вернулся в Спасо-Иаковлевский монастырь.

При большевиках монастырь как таковой не мог уже существовать, и была создана община бывшего монастыря, зарегистрированная в местных органах власти. По договору ей были переданы в пользование монастырские храмы, однако фактически использовать их не было возможности. Вероятно, богослужения проводились в Иаковлевском и Шереметьевском храмах и главным образом во вновь устроенном Троицком. Непомерный налог, которым были обложены храмы, вскоре сделал невозможным их использование и содержание¹³⁹.

По уставу общины членом мог быть любой гражданин, «принадлежащий к православному культу»; само зачисление в состав общины проводилось на общем собрании при голосовании. В списках общины было указано сто двадцать восемь участников – клириков и мирян; в числе тринадцати проповедников значились священники и братия монастыря; председателем общины был указан архиепископ Иосиф; с 1927 года председателем общины стал архимандрит Тихон, а в числе пресвитеров значился митрополит Агафангел.

В 1922 году архиепископ Иосиф был вновь арестован и заключен в Ярославскую тюрьму. На этот раз арест был связан с кампанией по изъятию церковных ценностей, развернутой богоборческими властями под предлогом помощи голодающим Поволжья, фактически же являвшейся наглым ограблением Церкви и расправой с выдающимися архиереями и церковными деятелями. В марте – апреле 1922 года Ростовская уездная комиссия по изъятию церковных ценностей составила опись предметов из благородных металлов и драгоценных камней, принадлежащих Спасо-Иаковлевскому монастырю; затем были изъяты потиры, оклады, водосвятные чаши, серебряные раки святителей.

28 мая 1922 года этой же комиссией было принято постановление о привлечении к судебной ответственности священнослужителей Спасо-Иаковлевского монастыря, и прежде всего архиепископа Иосифа – «за сокрытие ценностей», как отмечалось в протоколе заседания комиссии: «Ввиду того, что оказалось значительное число ценностей, не значившихся в новой описи, что подтверждается фактом обнаружения исполнительной тройкой 2 митр, золотой и серебряной, не значившихся в описи, с драгоценными камнями»¹⁴⁰. Взятые из ризницы Спасо-Иаковлевского монастыря предметы и копия новой описи 1918 года были препровождены комиссией для дальнейшего расследования.

19 ноября 1922 года архиепископ Иосиф «за сопротивление изъятию церковных ценностей» был приговорен Ярославским ревтрибуналом к четырем годам лишения свободы. Вероятно, это дело не обошлось без участия обновленцев. Позднее на одном из допросов в 1932 году владыка Иосиф показал, что в 1922 году он был обвинен в агитации против изъятия ценностей «по клевете обновленцев», для которых он был одним из главных врагов в епархии. Действительно, архиепископ Иосиф сразу же не признал созданное в мае 1922 года обновленческое Высшее Церковное Управление (ВЦУ)¹⁴¹. И в дальнейшем никогда не проявлял никаких колебаний в отношении обновленческого раскола и фактически воспрепятствовал его распространению не только в Ростове, но и в целом в Ярославской епархии.

В январе 1923 года владыка Иосиф был освобожден досрочно по решению Президиума ВЦИК. Как писал он позднее в одном из писем: «Миловать так миловать целиком и полностью, как помиловал меня однажды всесоюзный староста М. И. Калинин, – вот это я понимаю и безгранично ему за это благодарен»¹⁴². Возвращение архиепископа Иосифа весьма укрепило православных епархии, верных Патриарху Тихону, и одновременно вызвало серьезное беспокойство у обновленцев и местных властей. В апреле 1923 года начальник Ярославского губернского отдела ГПУ обратился в Москву с ходатайством о высылке из пределов Ярославской губернии архиепископа Иосифа (Петровых). В донесении от 8 августа 1923 года, сообщая о «неблагополучном» положении в церковной среде в Ярославской губернии, он повторил ходатайство:

«Обновленческая группировка в настоящее время почти совершенно прекратила свою деятельность под натиском «тихоновской» группировки. Большинство духовенства и верующих идет по пути «тихоновщины», ослабляя морально и материально обновленческую группировку. Во главе «тихоновской» группировки стоит епископ Ростовский Иосиф. Данное лицо по Ярославской губернии в настоящее время весьма авторитетно не только среди духовенства и верующих, но и среди советских работников низового аппарата, и в особенности Ростовского уезда».

«С освобождением Тихона из-под стражи и вообще с усилением тихоновской группировки епископ Иосиф в настоящее время является руководителем и вдохновителем тихоновской группировки по Ярославской губ(ернии). Заручившись из Наркомюста официальной бумагой, разрешающей Иосифу создать свое, параллельное ВЦУ¹⁴³, Ярославское отделение Епархиального управления, Иосиф ведет линию всеми способами к полной ликвидации обновленческой группы как лицо, весьма авторитетное среди духовенства и верующих и доказавшее себя, что и современная власть не всегда может его обуздать в его реакционной деятельности. Конечно, его настоящая деятельность, нужно признать, идет достаточно успешно.

При таких обстоятельствах деятельность обновленческой группы в Ярославской губ(ернии), собственно, должна замереть, что и можно констатировать в настоящее время. Для поддержания деятельности обновленческой группы, безусловно, необходимо изъять из пределов Ярославской губ(ернии) епископа Иосифа, что значительно ослабит «тихоновскую» группу, и этим самым дать возможность оживиться и обновленческой группе, главным образом, за счет верующих, ибо епископ Иосиф в глазах верующих – самое авторитетное лицо из духовенства Ярославской губернии, а потому значительная часть верующих идет за ним не только как за «тихоновцем», но и как за известным им Иосифом, которого и Советская власть по велению бога избавляет от наказания (выражения верующих).

Без этой операции нет возможности хотя бы минимально поддерживать деятельность обновленческой группы»¹⁴⁴.

Как ни странно, но эти настойчивые ходатайства остались без ответа. И на протяжении еще более трех лет архиепископ Иосиф оставался в Ростове, объединяя всех православных епархии, верных Патриарху и высланному в Сибирь митрополиту Агафангелу¹⁴⁵. Причем в 1925 и 1926 годах владыка Иосиф даже возглавлял крестные ходы с Ватопедской иконой Богородицы по волостям Ростовского уезда, получая разрешение на них в местных органах власти.

30 августа 1923 года под председательством преосвященного Иосифа в Ярославле прошло собрание благочинных Ярославской епархии. Собрание было открыто речью владыки Иосифа о нынешнем положении Русской Православной Церкви в связи с возникновением обновленческого движения. Собрание единодушно высказалось против обновленческого собора в Москве, незаконно провозгласившего себя «Вторым Всероссийским Поместным Собором», и отказалось выполнять его постановления.

По поводу освобождения Патриарха Тихона была выражена радость и обещание сыновнего ему послушания. Испрашивая патриаршего благословения, благочинные Ярославской епархии заявили: «За себя и за подведомственное нам духовенство подтверждаем, что, признавая Советскую власть и подчиняясь ее гражданским постановлениям, совершенно отмежевываемся от какой-либо контрреволюционной белогвардейщины и т(ому) п(одобного) и будем вести народ, как и прежде то делали, только ко Христу и за Христа»¹⁴⁶.

В отношении введения нового стиля собрание постановило – духовенству оповещать мирян о необходимости его введения ввиду того, что новый стиль будет принят Восточными Церквами, с коими нужно быть в общении. Однако от введения нового стиля было решено еще воздержаться до получения извещений и распоряжений от Патриарха Тихона и Восточных патриархов¹⁴⁷. Собрание избрало новых членов епархиального правления, поскольку прежнее епархиальное управление обновленческого типа после освобождения Патриарха Тихона добровольно сложило свои полномочия. Председателем епархиального управления позднее был избран архиепископ Иосиф.

С конца 1924 года до августа 1926 года архиепископ Иосиф временно управлял и Новгородской епархией. Подробных сведений о его служении нет. Сохранилась фотография владыки Иосифа с семьей Ефимовых в Новгороде 1926 года. По свидетельству Марии Петровны Поспеловой (урожденной Ефимовой), крестницы владыки Иосифа, он был дружен с их семьей, по просьбе родителей молился о даровании им детей и стал восприемником их долгожданного чада в 1925 году.

Очевидно, архиепископ Иосиф часто бывал и служил в Новгороде и старался и там противодействовать обновленцам. К тому времени относится его письмо протоиерею Александру Советову, настоятелю Софийского собора. Владыка Иосиф собирал деньги на ремонт собора и обещал привезти к Пасхе для начала работ определенную сумму. Он просил протоиерея Александра сообщить ему точную цифру на ремонт отопления и был уверен, что ему удастся ее найти, и таким образом провести ремонт и оставить собор за собой, успешно отстояв его от посягающих на него обновленцев.

В этом же письме владыка Иосиф сообщал и о церковных событиях в Петроградской епархии. Очевидно, что он был в курсе дел, так как проездом бывал Петрограде и порой принимал участие в богослужениях, о чем есть свидетельства в архивных документах. По заведенному порядку община верующих обязана была постоянно извещать власти о служащих архиереях. Вот, к примеру, документы по храму Воскресения на крови: «Извещение в Церковный стол регистраций центрального райисполкома от председателя 20-ки храма Воскресения по каналу Грибоедова от 16 января 1926 года. «Настоящим уведомляю, что 17 января в храме Литургию предполагает служить Епископ Иосиф"»; «10 сентября 1926 года Приходской совет просит зарегистрировать при храме в качестве служителя культа митрополита Ленинградского Иосифа, в мире Ивана Семеновича Петровых. При сем прилагается анкета в 2-х экземплярах»¹⁴⁸.

Регистрация была связана с назначением владыки Иосифа на Петроградскую (в советской терминологии, конечно же, Ленинградскую) кафедру. Это назначение владыка получил 26 августа 1926 года от заместителя Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Сергия (Страгородского), возглавившего в то время управление Русской Церковью.

Митрополит Сергий (Страгородский) оказался во главе церковного управления не сразу. После кончины Святейшего Патриарха Тихона, последовавшей 7 апреля 1925 года, Русскую Церковь возглавил митрополит Крутицкий Петр (Полянский). Он был одним из трех кандидатов на пост Патриаршего Местоблюстителя, названных в завещании Патриарха Тихона. Другими кандидатами на пост Местоблюстителя были названы митрополит Казанский Кирилл (Смирнов) и митрополит Ярославский Агафангел (Преображенский). Оба на тот момент находились в ссылке. Архиепископ Иосиф присутствовал в Москве при оглашении завещания Патриарха Тихона и в числе шестидесяти иерархов подписал акт о передаче высшей церковной власти митрополиту Петру (Полянскому) – одному из трех названных в завещании Патриарха кандидатов.

«Существуют сведения о том, что епископов, собравшихся на погребение Святейшего Патриарха Тихона, в обязательности присутствия местоблюстителя в Москве убедил не кто иной, как митрополит Сергий. В «Ташкентском документе» от 17 ноября 1927 года… среди прочего говорилось о митрополите Петре: «Кстати сказать, и его на местоблюстительское кресло избрали не без содействия митрополита Сергия, под благовидным предлогом в свое время отклонившего первых двух кандидатов: м(итрополита) Кирилла и м(итрополита) Агафангела""¹⁴⁹.

Тем не менее местоблюстительство митрополита Петра было признано большинством епископата, в том числе и первыми двумя кандидатами, митрополитами Кириллом и Агафангелом. Как писал митрополит Кирилл в своих показаниях в 1930 году: «Хотя для меня остается и сейчас непонятным, почему отсутствие в Москве могло быть препятствием к исполнению обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, но раз епископатом, бывшим в Москве при погребении патриарха, местоблюстительство возложено было на м(итрополита) Петра, то я с любовию признал это для себя обязательным и до сих пор мыслю себя в каноническом и молитвенном с ним общении как первым епископом страны»¹⁵⁰. Архиепископ Иосиф также оставался верен принятому решению о передаче власти в Русской Православной Церкви митрополиту Петру (Полянскому) и возносил его имя как первоиерарха Церкви.

23 ноября (6 декабря) 1925 года митрополит Петр в своем завещательном распоряжении о преемственности и передаче высшей церковной власти в Русской Православной Церкви, в случае невозможности ему дальнейшего возглавления Церкви, назначил архиепископа Иосифа третьим кандидатом на должность заместителя Патриаршего Местоблюстителя после митрополита Нижегородского Сергия (Страгородского) и экзарха Украины митрополита Киевского Михаила (Ермакова).

9 декабря 1925 года митрополит Петр был арестован, и митрополит Сергий (Страгородский) поспешил вступить в права заместителя Патриаршего Местоблюстителя, причем Сергию нисколько не помешало то обстоятельство, что он находился в Нижнем Новгороде и въезд в Москву ему был запрещен.

Следует подчеркнуть, что права митрополита Сергия как заместителя Патриаршего Местоблюстителя отнюдь не равнялись правам самого Местоблюстителя и тем более правам первоиерарха Русской Церкви. Строго говоря, сама должность «заместителя» не имела никакого канонического основания. Поместный Собор Русской Православной Церкви 1917–1918 годов, в специальных определениях разработавший четкий порядок замещения патриаршей власти, говорил лишь о Патриаршем Местоблюстителе. В случае кончины Патриарха в действие вступало определение о Местоблюстителе; он избирался членами Синода, и в его обязанности входила организация нового Собора, который должен был избрать нового Патриарха и решить все вопросы по устроению Церкви.

Ввиду усиливающихся гонений становилось ясно, что может возникнуть ситуация, когда некому будет избирать Местоблюстителя¹⁵¹, и тогда Собор 1917– 1918 годов уполномочил Патриарха Тихона составить завещательное распоряжение в отношении своего временного преемника; и этого преемника (из трех кандидатов) в дальнейшем утверждал епископат. Никаких полномочий на дальнейшее назначение преемников и передачу своих прав Местоблюститель уже не имел. К сожалению, мало кто из епископов это понимал. Кроме того, поскольку митрополит Петр не определил объем полномочий заместителя, то многие, и прежде всего сам митрополит Сергий, считали, что заместитель Местоблюстителя обладает всей полнотой власти первоиерарха Русской Церкви. И если сам митрополит Петр предполагал, что заместитель занимается текущими делами и является всего лишь проводником воли Местоблюстителя, то митрополит Сергий думал совсем иначе.

К тому же в силу привычки к прежнему бюрократическому порядку, утвердившемуся в Русской Церкви в синодальный период, епископскую и первосвятительскую власть большинство епископата понимало не в соборном духе, а в канцелярском. И соответственно, архиерея, у которого в руках оказывалось фактическое управление церковными делами, многие воспринимали как полновластного начальника «церковного ведомства», который вправе распоряжаться в Церкви, как начальствующий чиновник в своем ведомстве, в том числе архиереями, – запрещать, увольнять, перемещать и так далее.

Вступив в обязанности заместителя Патриаршего Местоблюстителя, митрополит Сергий не собирался уступать власть никому, не только сомнительным, но и законным претендентам. Так, успешно разбив все претензии Григорианского совета¹⁵², он не позволил вступить в должность Местоблюстителя митрополиту Ярославскому Агафангелу (Преображенскому), который был вторым кандидатом на местоблюстительство, названным в завещании Патриарха Тихона. Владыка Агафангел по своем возвращении из ссылки в апреле 1926 года оповестил Церковь о том, что он вступает в исполнение обязанностей Патриаршего Местоблюстителя, но на это митрополит Сергий возразил, что обязанности Местоблюстителя уже приняты митрополитом Петром.

Ярославское духовенство, с радостью встретившее своего архипастыря, разделилось в отношении решения вопроса о его местоблюстительстве. Большинство приходского духовенства и викарный архиепископ Варлаам (Ряшенцев) поддержали владыку Агафангела; другая часть духовенства, в том числе и архиепископы Иосиф (Петровых) и Серафим (Самойлович), напротив, стали горячо убеждать его отказаться от местоблюстительства; так же поступила целая группа украинских епископов, направившая к митрополиту своего посланника с письмом и просьбой оставить свое начинание.

В мае 1926 года митрополит Агафангел поехал на личную встречу с митрополитом Сергием. Митрополит Сергий вновь отказался передать ему власть, ссылаясь на то, что получил свои полномочия от законного Местоблюстителя – митрополита Петра. После этого последовала переписка владыки Агафангела с митрополитом Сергием. Примечательно, что когда владыка Агафангел прислал митрополиту Сергию телеграмму: «Продолжайте управлять Церковью. Я воздержусь от всяких выступлений, распоряжение о поминовении митрополита Петра сделаю, так как предполагаю ради мира Церковного отказаться от местоблюстительства»¹⁵³, – Сергий в тот же день предал митрополита Агафангела суду архиереев, ссылаясь на его нарушение канонов, угрожающих виновному лишением сана¹⁵⁴.

В это же время владыка Агафангел получил письмо от митрополита Петра, в котором тот писал о своем полном согласии с вступлением митрополита Агафангела в отправление обязанностей Патриаршего Местоблюстителя. Однако митрополит Сергий и после этого не только не признал местоблюстительства митрополита Агафангела, но в письме от 31 мая (13 июня) 1926 года сообщил ему о предании его архиерейскому суду, отказавшись подчиниться уже и самому митрополиту Петру. «Митрополит Петр, передавший мне хотя и временно, но полностью права и обязанности Местоблюстителя и сам лишенный возможности быть надлежаще осведомленным о состоянии церковных дел, не может уже ни нести ответственности за течение последних, ни тем более вмешиваться в управление ими», – утверждал в письме митрополит Сергий¹⁵⁵.

Однако владыка Агафангел еще до получения этого письма уже принял решение отказаться занять должность Местоблюстителя: 8 июня он доводит это до сведения властей, 12 июня сообщает митрополиту Петру и 17 июня телеграфирует митрополиту Сергию: «Я, по крайне расстроенному здоровью, уже отказался от замещения должности Патриаршего Местоблюстителя»¹⁵⁶. Очевидно, достойнейший из российских архиереев пошел на это не только по состоянию здоровья, но главным образом ради сохранения мира церковного. И уступил не столько из-за напористости митрополита Сергия, сколько из-за той поддержки, которую на тот момент оказали Сергию многие православные архиереи¹⁵⁷.

Так митрополит Сергий стал фактически полноправным хозяином в Русской Церкви и, всегда сильный в казуистике, нашел оправдание столь откровенной узурпации власти¹⁵⁸. К сожалению, большинство архиереев, поддерживая митрополита Сергия, этого не увидели. Многие предполагали участие ОГПУ в раздувании спора о местоблюстительстве и справедливо видели в этом очередную чекистскую разработку по расколу Церкви, однако совершенно несправедливо подозревали старейшего и достойнейшего архипастыря Русской Церкви в какой-либо причастности к этим планам и потому поддерживали митрополита Сергия, доверяясь его руководству и надеясь на его мудрость и опыт.

К каким катастрофическим в духовном плане последствиям это приведет, они вскоре сами убедятся на своем горьком опыте. И в первую очередь ярославские викарные архиереи, убеждавшие митрополита Агафангела отказаться от местоблюстительства в пользу митрополита Сергия.

Итак, распоряжением заместителя Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Сергия (Страгородского), 26 августа 1926 года архиепископ Иосиф был переведен на Ленинградскую кафедру и возведен в сан митрополита Ленинградского с возложением белого клобука с алмазным крестом и креста на митру. В официальных церковных документах приходилось считаться с советскими переименованиями, это касалось прежде всего взаимоотношения Церкви с властями, например, при переписке по хозяйственным вопросам или при регистрации «служителей культа» в административных отделах Ленинграда. Однако в остальных сферах жизни как всей Церкви, так и отдельных ее членов православные ревнители Северной столицы продолжали сохранять дореволюционные названия – «Петроград», «Петроградская епархия» – и своего митрополита называли Петроградским. И сам владыка Иосиф предпочитал именоваться митрополитом Петроградским – на богослужениях его именно так и поминали как правящего архиерея. Впоследствии из-за этого возникнут серьезные споры, и вопрос именования приобретет принципиальное значение для ревнителей Православия и их противников.

Назначение владыки Иосифа на Петроградскую кафедру было исходатайствовано священнослужителями Петрограда, возлагавшими на него большие надежды в наведении порядка и мира в Петроградской епархии. С 1922 года, после мученической кончины митрополита Вениамина (Казанского), расстрелянного властями, епархия фактически оставалась без правящего архиерея. Между викарными епископами существовали серьезные разногласия; не было также взаимопонимания и среди остального духовенства. Хотя еще к концу 1923 года обновленцы потеряли свои позиции в Петрограде и большая часть приходов вернулись к Патриарху, православные священнослужители разделились по отношению к обновленцам на две группы: «примиренческую» и строго православную. Когда после ясного и жесткого послания митрополита Петра в июле 1925 года все разговоры о примирении прекратились, именно с «примиренческой» группой власти повели переговоры о легализации епархиального управления.

Эта легализация была воплощением очередного разрушительного плана неистощимых на злоумышления чекистов. Дело в том, что в Советском государстве Православная Церковь в целом не имела юридического статуса и после революции 1917 года фактически была поставлена вне закона. Разрешалось существование отдельных общин и приходов, но ни епархиальные, ни тем более центральные органы церковного управления легализованы не были. Понятно, что для руководства церковной жизнью многомиллионной паствы, к тому же в такое лихолетье, архипастырям хотелось иметь нормальную и привычную систему церковного администрирования. И потому вопрос о получении разрешения на организацию органов высшего церковного управления и легализацию церковного управления в целом был одним из насущных вопросов церковной жизни.

Но власти, предлагая Церкви легализацию, требовали от ее архипастырей определенных обязательств, которые те должны были выразить и обнародовать в декларации и затем исполнять на деле. Главное, чего хотели добиться богоборцы, – это подчинить внутреннюю жизнь Церкви своему контролю. Именно на таких условиях Е. А. Тучков, возглавлявший VI отделение Секретного отдела ОГПУ, вел переговоры о легализации еще с Патриархом Тихоном, затем продолжал с митрополитом Петром (Полянским). Однако ни Патриарх, ни митрополит Петр не приняли его условий. Не принял их в 1926 году и митрополит Сергий. Составленный и переданный им Тучкову проект декларации (перед этим согласованный с другими архиереями) был выдержан в строго церковном духе – при всей лояльности к власти в нем твердо отстаивалась духовная свобода Церкви. Понятно, что подобный проект Тучкова не устроил.

В это же время для дезорганизации Церкви власти стали навязывать сепаратные легализации отдельным епархиям и округам. Как писал очевидец и летописец событий в Петроградской епархии протоиерей Михаил Чельцов: «Чуков, а потом Павел Антонович Кедринский были вызываемы в ЧК, там с ними любезно говорили, выказывали недоумение, почему мы живем без легализации, что такое положение, естественно, возбуждает советскую власть на всякие подозрения против нас и особенно против епископов наших; почему духовенство принимает и держится таких епископов, как Димитрий Любимов, известный черносотенец, почему духовенство не может и не желает само взять управление в свои руки; что такое управление советская власть непременно бы признала и легализировала...»¹⁵⁹

Эти переговоры не одобрялись остальным духовенством. От властей ничего доброго не ждали, а тем более с лицами, которых подозревали в скрытом обновленчестве. Еще большие подозрения вызвало участие в этих переговорах вернувшегося весной 1926 года из ссылки епископа Алексия (Симанского). Поначалу он был принят и даже служил в кафедральном соборе Воскресения на крови, но вскоре духовенство стало разбираться. Первым определенно и категорически высказался против епископа Алексия протоиерей Михаил Чельцов, по его словам, «не имея сил и права признать его за его величайшую вину против Церкви и митр. Вениамина и за его громаднейшую услугу обновлению». Эта «услуга», о которой протоиерей Михаил подробно повествует в своих воспоминаниях, заключалась в снятии запрещения с одного из главных обновленческих деятелей протоиерея Александра Введенского, наложенного на него митрополитом Вениамином в 1922 году, что весьма способствовало дальнейшему распространению обновленчества¹⁶⁰.

В дальнейшем Алексий признавал обновленческое ВЦУ, затем каялся в этом на каком-то собрании духовенства. Потом он был выслан из Ленинграда на три года в Среднюю Азию. По возвращении из ссылки весной 1926 года вместе с вернувшимся тогда же из ссылки викарным архиереем, епископом Петергофским Николаем (Ярушевичем), Алексий поспешил в Москву к митрополиту Сергию и получил назначение управляющим Петроградской епархией. Однако, кроме небольшой группы «примиренческих» священнослужителей, петроградское духовенство его не стало принимать.

Так и владыка Иосиф, побывав в Петрограде в начале весны 1926 года, писал протоиерею Александру Советову: «По поводу преосвященного Алексея. Служил в воскресенье в соборе Воскресения на крови. Слышал, что многие из духовенства встретили его появление и служение с большим ропотом, осуждая его за разрешение Введенскому и Красницкому. Говорили ему в глаза резкие вещи, на что и он вспылил порядком»¹⁶¹.

Духовенство стало добиваться от митрополита Сергия назначения правящего авторитетного архиерея из старейших. Однако найти такого архиерея было нелегко, поскольку многие из старейших отказывались, боясь высылки и прочих скорбей и неприятностей, связанных с высоким, но в тех условиях очень опасным и беспокойным положением архиерея на Петроградской митрополичьей кафедре. Митрополит Сергий позволил петроградским священнослужителям самим подыскать себе епископа и упросить его; в результате поездок и переговоров в конце концов удалось уговорить владыку Иосифа. По свидетельству ключаря кафедрального собора Воскресения, протоиерея Никифора Стрельникова, во многом здесь была заслуга настоятеля собора, протоиерея Василия Верюжского. В начале 1926 года протоиерей Василий встречался с владыкой Иосифом в Питере на квартире Дмитрия Варганова и уговаривал владыку стать митрополитом. При этом протоиерей Василий уверял, что управление епархией митрополитом Иосифом сразу же «положит конец намечавшемуся тогда среди духовенства Ленинграда сдвигу на прогрессивную платформу»¹⁶². Летом 1926 года протоиерей Верюжский специально ездил в Нижний Новгород к митрополиту Сергию и просил назначить на Петроградскую кафедру владыку Иосифа. Посольство это увенчалось успехом, и 11 сентября 1926 года Петроградская епархия встречала нового митрополита. Хотя владыка Иосиф был известен в Питере немногим:

«Но назначение его было встречено с большой, даже восторженною радостью. Ну, думалось, наконец-то мы опять с настоящим архиереем, наконец-то прекратятся архиерейская рознь и скачки на первенство, наконец-то наступит мало-помалу порядок в наших делах и взаимоотношениях. Так мы думали и наивно думали, мы забывали ужасного нашего врага: советскую власть, которая не могла нас оставить хотя бы при малом благополучии, да и мы при нашей наивности допустили грандиознейшую нетактичность. Нетактичность эта состояла в устроении грандиознейшего торжества в день Александра Невского, 30 августа¹⁶³.

Собор Александро-Невской Лавры дотоле находился в ведении обновленцев и к концу августа (по ст(арому) ст(илю)) был снова передан нам. Уже это одно событие давало большое торжество. К нему присоединился и престольный праздник лавры, торжество усугублялось. На этом и следовало бы покончить. Но русские люди – люди большого размаха, широкой натуры. Не удержались и здесь. Приурочили к этим двум торжествам еще третье, и гораздо большее: встречу и первое служение вновь прибывающего митрополита. Это одно событие – давно желанный, но давно и не виданный митрополит, его белый клобук – само по себе способно было созвать в собор массы верующих. А когда оно соединилось с первыми двумя, то получилось торжество действительно величайшее».

«Духовенство за всенощной и литургией присутствовало почти все; народу-богомольцев было до чрезвычайности много, запружена была вся площадь перед собором. Кажется, весь православный Питер перебывал в эти службы всенощной и литургии в лавре. Восторгам и умилению не было пределов, радость слышалась отовсюду и виделась на лицах, разговоры лились самые оживленные и молитвенно Богу благодарные.

Да и сам митрополит Иосиф внушал к себе, с первого же взгляда на него, симпатию и доверие. Высокий ростом, несколько сутуловатый, с седеющей длинной бородой, нависшими бровями, умными приятными глазами, совершенно аскетического облика монах привлекал к себе и нравился; в богослужении у него не было ничего вычурного: просто и молитвенно. Симпатия к нему развивалась от отзывов о нем людей, видавших и говоривших с ним. Отзывались о нем как об истинном монахе, добром человеке, горячем молитвеннике, отзывчивом к нуждам и горестям людским; хотелось быть около него, слушать его... И нам, духовенству, казалось, что именно его-то нам и нужно, что именно он-то и может проявлять тот авторитет, который обязывает к послушанию, отклоняет от противления, научает к порядку, дисциплинирует одним взглядом, – словом, что с ним-то начнется у нас настоящая жизнь, что будет у нас Владыка Отец»¹⁶⁴.

По воспоминаниям другого петроградского священника: «Новый митрополит – высокого роста, седой, в очках, вид серьезный, несколько необщительный, как будто суровый. Есть что-то общее во внешнем виде с покойным митрополитом Вениамином. Ходит несколько сутуловато. Ни с кем не разговаривает в алтаре. Даже через еп(ископа) Григория послал сказать «беседовавшему» в алтаре духовенству держать себя «покойнее». У епископа и духовенства – в их держании себя – сразу почувствовалось, что приехал «хозяин»: все подтянулись. Голос у него – высокий, довольно нежный, приятный, дикция чистая. В общем, впечатление хорошее, приятное»¹⁶⁵.

За время пребывания в Петрограде владыка встретился с семьями своих младших братьев: Николая и Петра. Встреча проходила на квартире Николая Семеновича, причем владыку сопровождал один из его прислужников. О встрече митрополита Иосифа с братьями автору рассказала Нина Николаевна Барботько, дочь Николая Семеновича¹⁶⁶. По свидетельству родственников владыки Иосифа, он очень торопился выехать в Ростов Великий, надеясь по возвращении принять братьев у себя. Но этой встрече не суждено было сбыться.

На следующий день, 13 сентября 1926 года митрополит Иосиф действительно выехал из Ленинграда, однако не в Ростов. Как он показал на допросе в 1930 году: «Я, отслужив одну службу в Александро-Невской лавре, поехал в Новгород за вещами, откуда должен был выехать в Москву в ГПУ. В Москве в ГПУ мне во въезде в Ленинград было отказано и предложено было выехать в Ростов Ярославской губернии»¹⁶⁷. Очевидно, что власти испугались того воодушевления, которое охватило церковный народ, и решили, что Иосифа трудно будет держать под контролем.

Митрополит Иосиф назначил временным управляющим епархией епископа Гавриила (Воеводина), который до того не служил и жил на положении частного лица у родных. Тем временем в епархии все более обострялись отношения между «примиренческим» или «либеральным» духовенством во главе с протоиереем Николаем Чуковым и консервативным, презрительно называемым «либералами» – «правым». Либеральное духовенство старалось вернуть в Петроградскую епархию назначенного в Новгород архиепископа Алексия (Симанского), «правые» этому активно противились.

От митрополита Иосифа «либералы» попытались добиться признания достигнутого компромисса с властями и потребовали от него: «1) чтобы он заявил в Административный отдел о солидарности с нашей запиской (о епархиальном собрании)¹⁶⁸; 2) чтобы выбирал новых викариев без «прошлого» в деятельности, приемлемых для власти; 3) чтобы старался оставаться нейтральным среди группировок духовенства; 4) чтобы оставил Преосвященного Алексия викарием здесь и 5) (мелочь) чтобы приказал поминать себя «Ленинградским», что, по-видимому, «правые» избегают»¹⁶⁹.

В это время переведенный в Новгород архиепископ Алексий (Симанский) оставался в Петрограде и стал мало-помалу служить в церквах. Другие викарные епископы – Шлиссельбургский Григорий (Лебедев) и Гдовский Димитрий (Любимов) – противились этому служению. От митрополита Иосифа, как правящего архиерея, было получено письмо «с запрещением иноепархиальным архиереям совершать службы в епархии без разрешения заместителя митрополита, епископа Гавриила». Это письмо было получено через протоиерея Никифора Стрельникова. Он по поручению протоиерея Василия Верюжского ездил к митрополиту Иосифу в Ростов в октябре 1926 года за указаниями для архиепископа Гавриила.

Тем не менее Алексий продолжал служить, не обращая внимания на это распоряжение. А епископ Гавриил особенно на нем не настаивал. Духовенство стало волноваться. Стали распространяться слухи, что владыка Иосиф больше не вернется и что Алексий скоро снова будет назначен правящим с титулом митрополита. Духовенство стало требовать от архиереев исполнения распоряжения митрополита Иосифа, так как, несмотря на удаление от епархии, его считали правящим и имя его как правящего продолжало произноситься. И произношению его имени за богослужением, как писал протоиерей Михаил Чельцов, «все мы придавали большое значение, – значило оно, что у нас все-таки есть правящий епископ, а поэтому все поползновения друзей Алексия и Кº провести Алексия к нам в митрополиты должны будут оставаться в области лишь мечтаний: назначить на место не удаленного нельзя и удалить митр(ополита) Иосифа нельзя»¹⁷⁰.

Разделение петроградского духовенства на группировки и их противоборство было не простым конфликтом на почве личных симпатий и антипатий, а носило гораздо более принципиальный характер. Как позднее показал на следствии протоиерей Василий Верюжский: «Алексия Симанского и Николая Ярушевича считали склонными к обновленчеству и чуть ли не агентами власти. Вот в этой боязни проникновения безбожной власти в Церковь, в особенности через Алексия Симанского, сделавшегося правящим епископом, и крылась причина борьбы, поднятой против него»¹⁷¹.

6 декабря 1926 года после ареста митрополита Сергия митрополит Иосиф возглавил Русскую Православную Церковь как заместитель Патриаршего Местоблюстителя согласно завещательному распоряжению митрополита Петра (Полянского). Находясь под угрозой ареста, митрополит Иосиф через день после вступления в управление, 8 декабря 1926 года издал завещательное распоряжение-послание о преемственности высшей церковной власти:

«Имея в виду неизбежное лишение возможности и мне исполнять ответственное поручение Патриаршего Местоблюстителя от 23 ноября (6 декабря) 1925 г(ода), как последний из указанных им Заместителей его должности, на случай устранения моего и обоих моих предшественников, преемственно призываю к канонически неоспоримому продолжению наших полномочий Преосвященнейших: Корнилия, архиепископа Свердловского и Ирбитского, Фаддея, архиепископа Астраханского и Серафима, архиепископа Угличского, впредь до возвращения возможности кому-либо из нас покорно выполнять порученные нам непосредственно от самого Патриаршего Местоблюстителя полномочия»¹⁷².

Кроме того, митрополит Иосиф указал имена иерархов, которые в случае смерти Местоблюстителя митрополита Петра или «достаточно выясненной безнадежности возвращения его к управлению церковными делами» могли бы стать местоблюстителями. Это названные в завещании Патриарха Тихона – митрополит Кирилл и митрополит Агафангел, а также названные в завещании митрополита Петра – митрополит Арсений (Стадницкий) и митрополит Сергий (Страгородский).

Таким образом, митрополит Иосиф при передаче высшей иерархической власти поступил по примеру Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Петра (Полянского), назначившего себе заместителей в случае ареста и местоблюстителей – в случае кончины. Более того, митрополит Иосиф пошел еще дальше, указав в своем распоряжении: «В том случае, когда будет исчерпан ряд поименованных Местоблюстителей, все права и обязанности Патриаршего Местоблюстителя, вместе со званием такового, канонически должны быть усвоены наличному заместителю»¹⁷³.

Однако это «усвоение» прав Местоблюстителя его заместителем не имело канонических оснований. Как писал митрополит Кирилл Казанский, первый из названных в завещании Патриарха Тихона кандидатов на Местоблюстителя: «После смерти Патриарха решение вопроса о дальнейшем устроении церковной жизни принадлежит только Собору Поместной Православной Церкви. Обязанность Местоблюстителя найти возможность довести Церковь до Собора и передать ему неизменным полученное от Патриарха преемственно устроение Церкви. Поэтому всякая попытка учреждать в Церкви что-либо сверх того порядка, какой был оставлен Патриархом, является нарушением церковного чина, и если бы на такое учреждение отважился Местоблюститель, то такое деяние было бы превышением власти»¹⁷⁴.

«Несущий обязанности Патриаршего Местоблюстителя иерарх сохраняет свои церковные полномочия до избрания Собором нового Патриарха. При замедлении дела с выбором Патриарха Местоблюститель остается на своем посту до смерти или собственного добровольного от него отречения или устранения по церковному суду. Он не правомочен назначить себе заместителя с правом, тождественным его местоблюстительским правам. У него может быть только временный заместитель для текущих дел, действующий по его указаниям»¹⁷⁵. Странно, что митрополит Иосиф упустил из виду эти важные канонические основания при составлении своего распоряжения.

Как верно отметил церковный историк: «Распоряжение митрополита Иосифа оставляет впечатление, будто речь идет не о Церкви, но об армии, в которой любыми средствами должно сохраняться единоначалие, для чего устанавливается детально разработанная система передачи власти в случае выбывания или возвращения в строй определенных лиц, в строго определенном порядке старшинства. Митрополит Иосиф в этот период не отдает себе отчета в том, что, устанавливая новую систему преемственности высшего Церковного Управления, он (впрочем, вслед за митрополитом Петром) покушается на такое действие, которое не дерзал совершать даже сам Святейший Патриарх, строго и безупречно выполнявший соборное постановление, руководствуясь не только тактическими соображениями минуты, но, прежде всего, заботой об исполнении церковной правды»¹⁷⁶.

Понятно, что, назначая преемников, владыка Иосиф, так же как и митрополит Петр, стремился во что бы то ни стало сохранить централизованное управление, полагая, очевидно, как и многие пастыри в то время, что без этого Церковь не сможет устоять под натиском безбожия и обновленчества¹⁷⁷. Однако, как очень скоро показали дальнейшие события, именно в сохранении централизованного управления оказался один из главных соблазнов, потрясший Русскую Церковь.

Через день после опубликования завещательного распоряжения митрополит Иосиф был арестован. Арест был связан с так называемыми «тайными выборами патриарха», предпринятыми по инициативе близких к митрополиту Сергию архиереев, решившихся в условиях невозможности проведения Церковного Собора провести избрание патриарха путем тайного опроса и сбора подписей архиереев. История с этими выборами до конца остается неясной. Ряд исследователей считает, что эти выборы были инспирированы ОГПУ или по крайней мере прослежены им с самого начала¹⁷⁸. Осенью 1926 года епископ Павлин (Крошечкин), один из главных инициаторов этого дела, и еще ряд клириков, получив от митрополита Сергия обращение к архиереям по поводу предпринимаемых выборов, стали объезжать епископов и собирать их подписи под актом избрания предложенного кандидата в патриарха¹⁷⁹.

Большинство опрошенных архиереев высказались за кандидатуру митрополита Кирилла Казанского. «В ноябре 1926 года имелись уже подписи 72-х епископов под актом избрания Митрополита Кирилла Патриархом. Казалось, вопрос мог быть уже решен, но как раз в этот момент произошло событие, нарушившее все планы и предположения. Епископ Павлин был арестован в Москве, где он находился проездом. Вслед за его арестом посыпались другие. Был арестован ряд Епископов, чьи подписи стояли одними из первых под актом избрания М(итрополита) Кирилла – Архиепископ Корнилий, Епископ Григорий Козлов и др(угие). Был арестован в ссылке, где он находился – в Зырянском крае и брошен в Вятскую тюрьму – М(итрополит) Кирилл и, наконец, в начале декабря 1926 года был арестован в Нижнем (Новгороде) и привезен затем в Москву во внутреннюю тюрьму ГПУ и Митрополит Сергий»¹⁸⁰.

Митрополит Иосиф был допрошен 10 декабря 1926 года. «Поначалу митрополит не назвал имени епископа Павлина, но, когда следователь напрямую спросил, звали ли приезжавшего епископа Павлином, митрополит Иосиф ответил утвердительно, показав далее: «Павлин мне объяснил, что, желая положить конец неопределенному положению в Церкви, он собирает мнения о возможности избрания патриарха (или вообще главы Церкви). Я указал на записочке, запечатанной в конверт, что желательным кандидатом считаю Кирилла митрополита или Сергия. Я вовсе не считал, что, давая свое мнение, присоединяюсь к какому-то решению, долженствующему заменить собой соборное решение. Я имел в виду совещание, которое должно было состояться в г(ороде) Владимире, и полагал, что это просто предварительный обмен мнениями перед совещанием. Павлин мне не говорил, что сумма мнений по этому вопросу будет иметь характер постановлений Собора, и я сам считаю «Собор по переписке» – нелепостью. Знай я это, я ни в коем случае своего мнения не подавал бы по указанной причине. Сам я лично митрополита Кирилла не знаю, настроений его и отношения к Соввласти тоже не знаю. Но знаю, что ему доверяют церковные деятели. И мое мнение, и конверт, в котором было оно вложено, были скреплены печатью. Впрочем, не помню, была ли печать на конверте».

На том же допросе прозвучал и такой вопрос следователя: «А Вам известно было, что митрополит Кирилл подвергался репрессиям за антисоветскую деятельность?» Митрополит Иосиф ответил: «Мне было известно, что он страдал, а за что, я не знаю». После двух допросов 10 декабря 1926 года митрополит Иосиф был выслан в бывший Моденский Николаевский монастырь Новгородской епархии без права выезда»¹⁸¹.

«Перед Церковью все эти события конца 1926 года остаются загадочными и непонятными. Была ли тут грандиозная провокация, имевшая целью избавиться от определенной части почему-либо неудобных Епископов, имело ли место трусливое предательство тех, кто первый попал в ГПУ в ноябре 1926 года, может быть, даже случайно, – все это разрешит когда-нибудь история»¹⁸². Но вскоре главные инициаторы акции – епископ Павлин и митрополит Сергий – были выпущены из тюрьмы.

«Факт освобождения М(итрополита) Сергия в тот момент, когда репрессии против Церкви по всей России возрастали, когда участие его в деле выбора М(итрополита) Кирилла, за каковое целый ряд Епископов поехал в отдаленные ссылки – было несомненно – сразу же возбудил ряд опасений и тревог, которые усилились, когда 22/IV–27 был освобожден и Еп(ископ) Павлин, и когда 18/V в Москве был неожиданно созван Синод»¹⁸³.

Митрополит Сергий собрал на совещание несколько архиереев, составивших вместе с ним Временный Патриарший Священный Синод, для принятия ходатайства о регистрации исполняющего должность Местоблюстителя и Временного при нем Синода. 20 мая из НКВД было получено на деятельность Синода разрешение, но временное¹⁸⁴. 25 мая состоялось заседание Синода, и в тот же день был разослан циркуляр по епархиям, в котором архиереям рекомендовалось организовать при себе епархиальные советы и зарегистрировать их в местных органах власти. При этом архиереям предоставлялось самим приглашать нужных им лиц в состав епархиальных советов. Многие архиереи это исполнили, надеясь получить регистрацию и легальный статус.

В Петроградской епархии заявление в Административный отдел было подано епископом Николаем (Ярушевичем), который весной 1927 года после ареста епископа Гавриила временно управлял епархией. Епископ Николай подал заявление в Административный отдел ОГПУ с просьбой зарегистрировать: 1) Епархиальное управление в составе: его самого как управляющего епархией, викарных епископов Серафима (Протопопова) и Димитрия (Любимова); 2) временный Совет в составе шести протоиереев: Василия Верюжского, Николая Чукова, Николая Виноградова, Сергия Боголюбова, Михаила Чельцова и Василия Яблонского при секретаре Алексии Западалове. Как ни странно, об этом факте протоиерей Михаил Чельцов не упоминает в своих подробнейших записках. Вполне вероятно, что епископ Николай мог не уведомлять ни протоиерея Михаила, ни других священнослужителей о своих действиях.

Включая в состав Епархиального совета священнослужителей из обеих группировок, владыка Николай, по-видимому, надеялся устранить разногласия и разделения в епархии. Однако власти с регистрацией не торопились. Как сообщали Тучкову ленинградские чекисты, регистрация намеренно задерживалась «в целях выявления противника», ими были отведены кандидатуры Верюжского, Боголюбова и Западалова как «махровых тихоновцев» и «сторонников митрополита Иосифа», – то есть неблагонадежных с точки зрения властей¹⁸⁵.

Таким же образом задерживались регистрации на местах повсюду. Местные органы власти тянули, ожидая согласования и разъяснения ОГПУ. Разъяснение поступило 31 октября 1927 года и оказалось предельно ясным: «отказывать в официальной регистрации», причем в тех местах, где епархиальные управления могут возникать, не регистрировать их, но «одновременно не должно препятствовать их функционированию». Очевидно, последнее делалось «в целях выявления противника», как в Ленинграде. Понятно, что власти не собирались легализовывать своих главных противников – «тихоновцев». Лишь на определенное, нужное им время они кое-где допускали существование епархиальных советов, им послушных и беспрекословно исполняющих все их указания. Таким образом, начатая в мае 1927 года «кампания по легализации органов управления Русской Православной Церкви фактически вылилась в секретную работу ОГПУ по подбору и фильтрации состава этих церковных органов»¹⁸⁶.

Худшие подозрения, возникшие в отношении митрополита Сергия при его неожиданном освобождении в апреле 1927 года, подтвердились:

«Для людей дальновидных стало несомненно, что между митрополитом Сергием и советским правительством в лице ГПУ во время его тюремного заключения состоялось какое-то соглашение, которое поставило его самого и близких ему епископов в совершенно исключительное положение наряду с другими. В то время, как продолжались аресты и ссылки, когда в ответ на убийство Войкова за границей в тюрьмы бросали по всей России не только последних епископов, но и рядовое духовенство – митрополит Сергий получил право свободно жить в Москве, каковым правом он не пользовался даже до ареста. Наконец, когда стали известны имена епископов, призванных им в Синод, о капитуляции митрополита перед Советской властью не могло быть больше сомнений. В Синод вошли архиепископ Сильвестр – бывший обновленец, архиепископ Алексий Хутынский, бывший обновленец, назначенный на петроградскую кафедру от живой церкви после казни митрополита Вениамина, архиепископ Филипп – бывший беглопоповец, митрополит Серафим Тверской – человек, о связях которого с ГПУ знала вся Россия, которому никто не верил.

Вслед за таким составом Синода начались такового же характера новые епископские хиротонии и назначения: Сергий Зенкевич, Владимир Горьковский и др(угие) бывшие обновленческие протоиереи были рукоположены во епископы; епископы Артемий Ильинский, Назарий, Андрей, Мельхиседек Паевский, Матфей Храмцов и др(угие) – тоже бывшие обновленцы, жившие на покое, были назначены на епархиальные кафедры. С другой стороны, начались увольнения на покой ссыльных епископов. В атмосфере все растущего недоверия вышла, наконец, в июле 1927 года и знаменитая декларация митрополита Сергия. Казалось, карты были открыты – митрополит Сергий капитулировал перед ГПУ, принял все условия «легализации» и ныне последовательно проводит их в жизнь»¹⁸⁷.

«Послание к пастырям и пастве», получившее в дальнейшем известность как декларация, было выпущено митрополитом Сергием и его Синодом 16 (29) июля 1927 года. Оно было разослано по всем епархиям и приходам и затем опубликовано в «Известиях ЦИК» от 19 августа 1927 года. Обращаясь к Всероссийской Церкви («Архипастырям, боголюбивым пастырям, честному иночеству и всем верным чадам Святой Всероссийской Православной Церкви»), митрополит Сергий сообщал об учреждении Временного Патриаршего Синода и получении разрешения на его деятельность. «Теперь наша Православная Церковь в Союзе имеет не только каноническое, но и по гражданским законам вполне легальное центральное управление», – писал митрополит Сергий. Однако на самом деле легализации центрального управления еще не было, и Временный Синод лишь получил разрешение на существование «до формальной регистрации». «Ничего более существенного, чем приведенная выше справка из Административного отдела НКВД о том, что его заявление об образовании Синода «принято к сведению» и «препятствий к деятельности органа, впредь до утверждения его не встречается"», митрополит Сергий («гр(ажданин) Страгородский»), судя по всему, так и не получил»¹⁸⁸.

Тем не менее митрополит писал об этом как о свершившемся факте и выражал надежду, «что легализация постепенно распространится и на низшее церковное управление», а именно епархиальное, уездное, и призывал вознести благодарственные молитвы ко Господу и выразить «всенародно нашу благодарность и Советскому Правительству за такое внимание к духовным нуждам православного населения», а вместе с тем заверить правительство, что «мы не употребим во зло оказанного нам доверия». Митрополит осуждал действия зарубежных врагов, подчеркивая, что их действия мешают получению легализации и упорядочению церковной жизни, и потому считал обязательным «показать, что мы, церковные деятели, не с врагами нашего Советского Государства и не с безумными орудиями их интриг, а с нашим народом и с нашим правительством».

«Нам нужно не на словах, а на деле показать, что верными гражданами Советского Союза, лояльными к Советской Власти, могут быть не только равнодушные к православию люди, не только изменники ему, но и самые ревностные приверженцы его, для которых оно дорого как истина и жизнь, со всеми его догматами и преданиями, со всем его каноническим и богослужебным укладом. Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи. Всякий удар, направленный в Союз, будь то война, бойкот, какое-нибудь общественное бедствие или просто убийство из-за угла, подобное Варшавскому, сознается нами как удар, направленный в нас. Оставаясь православными, мы помним свой долг быть гражданами Союза «не только из страха, но и по совести», как учил нас Апостол (Рим.13:5)»¹⁸⁹.

Упоминание варшавского убийства в декларации неслучайно. Несмотря на желание и неоднократные попытки как самого митрополита Сергия, так и его последователей истолковать ключевые слова декларации о «радостях» и «горестях» в смысле радостей и горестей страны, а не советской власти, заявление о варшавском убийстве как ударе, направленном в православных, не оставляет места никаким другим толкованиям, ясно показывая действительный смысл этих «радостей» и «горестей». «И чтобы никто не думал, что это простая политическая лояльность, признание Советской власти постольку, поскольку как Божия попущения, а именно – полное духовное братание, тут же давался интересный перечень тех бедствий режима, которые Церковь, по Сергию, рассматривает и своими бедствиями или «ударами в нас», то есть в Церковь, как выражалась Декларация. В числе таких «ударов» обозначено «убийство из-за угла, подобное варшавскому».

До сей поры, кажется, никто не обратил должного внимания на этот своеобразный «пароль», секретные слова Сергия оголтелым антихристам. Под «варшавским убийством» имеется в виду убийство русским патриотом Борисом Ковердой большевистского дипломата Войкова (он же – Пинхус Лазаревич Вайнер) в 1927 году. Теперь не все знают, кто такой был Вайнер (Войков), а тогда, в 1927 году, все, в том числе и митрополит Сергий, прекрасно знали, что он один из самых главных организаторов убийства Царской Семьи... Так, прикровенно, косвенно, но достаточно определенно для понимающих Сергий давал понять, что Церковь едина с большевиками во всех их преступлениях, начиная с главного – с цареубийства. Все управление Церковью, всеми Ее внутренними делами, то есть всей жизнью отдавалось сергианским церковным руководством в руки заведомых и беспощадных врагов Церкви. Но так, что воля этих врагов исполнялась как воля и решение церковной иерархии... Все это в обмен на «легальное существование» церковной власти в центре («патриархия») и обещание разрешить церковную власть на местах (епархиальные управления)»¹⁹⁰.

Вот такой ценой была достигнута пресловутая легализация, а точнее, даже еще и не легализация, а лишь ее обещание. Не получив фактически ничего, церковное руководство со своей стороны пообещало слишком много и, увы, свои обещания в отличие от богоборческих властей вынуждено, вернее, принуждено было исполнять. Как справедливо отмечал в 1930 году очевидец событий: «Получая легализацию, Церковная организация вступала в известные договорные, конечно, несчастные, отношения с правительством, принимая на себя ряд обязательств. Права, полученные ею при этом, как показала история, не выходили за пределы тех, кои предусмотрены советским же законодательством, т(о) е(сть) фактически Церковь не получала ничего, обязательства же, даваемые ею, были громадны. Она допускала, признавала право правительства регулировать свою внутреннюю жизнь, т(о) е(сть) фактически вступала в такие отношения с правительством, которые напоминают положение Государственной Церкви, с наличием всех привилегий государства, предусматриваемых этим положением, и при отсутствии таковых для Церкви.

Всякий дальновидный и сознательный ум не может не понимать, что Советское государство, приобретая права вмешиваться во внутреннюю церковную жизнь, не может использовать их иначе как в интересах разрушения Церкви, а поэтому признание Церковью этих прав равносильно самоубийству... Однако церковные деятели, соблазняясь легализацией, думали, что им удастся перехитрить советскую власть, что, приобретя права легальной организации, они сумеют парировать влияние советской власти на церковную жизнь, так что оно не даст своих разрушительных для Церкви последствий». «Митрополит Сергий, издавая Декларацию, может быть, полагал, что она ни к чему не обязывает его. Однако через год он вынужден был поминать в храмах власть, которая гонит веру, а через 2 года вынужден был в своих знаменитых интервью произнести величайшую клевету на Церковь, на себя самого, сорвав с Церкви Ее мученический венец, втоптав его в грязь у ног безбожия»¹⁹¹.

Все это сразу почувствовали чуткие православные души, увидев в декларации неприемлемое для православной совести подчинение Церкви безбожному государству. Последовали протесты. Некоторые пастыри отослали декларацию обратно автору, посчитав невозможным даже огласить ее текст своим пасомым. Не была принята декларация и в Петроградской епархии. Как писал протоиерей Михаил Чельцов:

«Вышедшее послание поразило громадное большинство верующих. Против трех основных мыслей его – о необходимости легализации церковного управления, о естественности для нашего заграничного духовенства отказаться от резких выступлений против советской власти и о желательности созыва Поместного Всероссийского Собора – возражать было нечего, это все принималось почти всеми. Но тон послания – какой-то угоднический и нецерковный, его многие слова и даже целые выражения не столько резали ухо, сколько возмущали ум и чувства.

Виделось, что церковная власть снова связала себя со светским правительством, подчинила себя ему, теряя свою свободу. И за что же? Пока только за учреждение и легализацию митр(ополита) Сергия и при нем состоящего Синода. Но что это за Синод? Имена членов его никому из нас ничего доброго не предвозвещали: все это имена викариев или неизвестных епископов. А нахождение среди них имени Алексия, бывшего нашего викария, а теперь архиепископа Хутынского, настраивало громадное большинство из нас против Синода…

Не знаем, с каким препроводительным наказом было передано из Москвы нашему Николаю (Ярушевичу) послание, будто бы – как потом сам Николай говорил у нас на празднике в сентябре – на усмотрение настоятелей храмов: хотят – читают, не хотят – не читают. Хорош наказ! Настоятель – к ответу, а митр(ополит) Сергий – в стороне. Николай также молчаливо распространял по церквам это послание; он его без письма и без слов пересылал с благочинным: как хотят, так и поступают. Так, наш благочинный, придя на квартиру, увидал у себя на столе это послание – по количеству церквей его округа, – принесенное и оставленное какой-то женщиной.

Благочинные приняли и разослали, – опять без всяких слов – на усмотрение и ответственность настоятелей. Надлежащий порядок вещей – настоятель руководствуется и наставляется от епископа, а здесь епископ – в стороне, лишь наблюдает, что сотворит настоятель и что потом с ним сотворят прихожане или власть.

Один из благочинных – о(тец) Сергий Тихомиров с Петроградской стороны послание отослал назад к Николаю и отказался от благочиния. Первым обнародователем этого послания явился о(тец) Николай Чуков. После всенощной он повел беседу на тему обстоятельств церковной жизни, вызвавших это послание, и, Боже мой, какой шум и гвалт поднялся в церкви! Громадное большинство было против чтения и по существу против послания. Досталось и бедному Чукову… С таким же раздражением приняли послание во Владимирском соборе.

Такой прием посланию, естественно, заставил многих из нас быть более осторожными в обнародовании его. Его или не стали совсем читать, или с большими выпусками, или передавали на рассказ своими словами. И это стали делать после распоряжения Николая о необходимости прочтения его по церквам. Такое распоряжение было вызвано инсинуациями со стороны обновленцев – и против митр(ополита) Сергия, выпустившего-де послание с целью замазать рот большевикам, и против питерского духовенства, в своем контрреволюционерстве доходящего-де до ослушания своего митрополита.

Читали ли послание или не читали его где-либо, настроение против митр(ополита) Сергия и в значительной степени против нашего Николая у питерцев было резко отрицательное. Православие их, особенно первого, было взято под сильное подозрение, доверие к ним было подорвано. Духовенство наше, если и читало послание, все было против него. Викарии также не сочувствовали ему»¹⁹².

Какова была первая реакция митрополита Иосифа на июльскую декларацию, неизвестно. В своих показаниях после ареста в 1930 году он отмечал: «Антисергианская организация началась с известной декларации митрополита Сергия, где он, высказав более или менее приемлемые для всякого честного советского гражданина мысли, в то же время допустил неприемлемые для церковного сознания действия, нашедшие свое выражение в целом ряде противоканонических мероприятий: переброска с места на место почти всех тогдашних архиереев, учреждение синода на неканонических началах, уничтожение вовсе некоторых епархий, произвольное слияние их, прекращение молитвы за привлеченное по гражданскому суду духовенство и тому подобное. Все это для Ленинградской епархии приняло особую остроту после того, как им без всякого законного канонического основания был смещен митрополит, на стороне которого было большинство духовенства и верующих мирян»¹⁹³.

Следует подчеркнуть, что, несмотря на неприятие декларации многими архиереями и клириками, дальнейшее разделение и отход от митрополита Сергия вызвала не столько сама по себе декларация, сколько последующая, основанная на ней церковная политика. Первое время еще надеялись, что декларация останется только бумагой, что написана она, как в свое время покаянные заявления Патриарха Тихона в 1923 году, «не для нас, Церкви, а для них – властей». Старались не замечать ключевых слов или истолковывать их в ином смысле. Однако в самом скором времени действия митрополита Сергия убедили в их самом однозначном толковании и подтвердили изначальные опасения о «капитуляции митрополита перед ОГПУ». Митрополит повсеместно начал перемещать архиереев, при этом ясно осуществляя принцип Тучкова – ссыльные архиереи в большинстве увольнялись на покой, а возвращавшиеся из ссылок назначались на окраины, в центр же назначались новые, «благонадежные», изъявившие свою верность принципам декларации.

Так произошло и с Петроградской кафедрой, когда в сентябре 1927 года ее правящий митрополит Иосиф, которого власти не допускали в его епархию, был удален от своей паствы уже самой церковной властью в лице Синода митрополита Сергия. Как писал протоиерей Михаил Чельцов: «Послание (декларация митр(ополита) Сергия), как и все, что на бумаге, недолговечно, как ни сильно было смущение и волнение, произведенное им, мало-помалу начинало утихать и утихло бы совершенно, если бы не было подогрето и сильно приподнято другим, посланию сопутствующим, нашу епархию всецело касающимся обстоятельством: недопущением освобожденного нашего митрополита Иосифа на жительство и для управления в нашу епархию, а перемещением его в Одессу»¹⁹⁴.

28 сентября 1927 года владыка Иосиф направил митрополиту Сергию письмо, где подробно изложил, почему не может признать правильным свое перемещение на Одесскую кафедру. «Вы сделали меня Ленинградским митрополитом, без малейшего домогательства с моей стороны. Не без смущения и тяготы принял я это опасное послушание, которое иные, может быть, разумно, а то и преступно, решительно от себя отклонили. Я как-то до сих пор более убегал от того, что мне приносило бы более радости, чем от того, что причиняло бы мне одни лишь скорби. Так случилось и теперь»¹⁹⁵. Далее владыка писал, что сразу же по приезде в Ленинград после назначения на кафедру он столкнулся с противниками своего назначения. К нему явились назвавшие себя приверженцами епископа Алексия и всякими страхами и запугиваниями пытались смутить его дух и сбить с толку. В разговоре они «даже имели наглость заявить», что он не избранник народа и потому должен разделить свой труд с их избранником, если не вовсе уступить ему место.

Владыка Иосиф соглашался, что ни в коем случае не является избранником этой немногочисленной компании и того народа, который только знает сеять смуту и добиваться своих эгоистических целей. Но он избранник того народа, который хочет мира Христова и утешения в молитве. «Такой именно народ – многие тысячи – избрали меня, когда принимали со слезами мое первое благословение и первое мое богослужение в Лавре 30 августа прошлого года», – подчеркивал митрополит Иосиф. Именно этот, подлинно церковный народ со слезами бурной радости приветствовал его появление и этими слезами как вернейшей печатью утвердил его избрание, причем единогласно, без единого недовольного, весь за него.

Именно этот народ был против той злой интриги, которая готовится ныне торжествовать свою победу, по убеждению владыки, слабоволием и попустительством митрополита Сергия. «Уничтожив меня, Вы кровно обидите этим моих истинных и достойнейших избирателей, не говоря уже о кровной обиде мне в моем и без того нерадостном положении. Уничтожив меня, Вы даете мне право не верить более в то, что Вами руководит небесная благодать Божия, а не земное человекоугодничество и интриганство смутьянов». Похоже, митрополит Сергий и не скрывал перед владыкой Иосифом, что как раз этими земными мотивами и руководствовался при перемещении архиереев, хотя объяснял это тем, что «так хочет власть, протягивающая нам руку милости».

На что владыка Иосиф резонно замечал: «Но здесь пригодится мой девиз: «Милости проси, а правды требуй». Конечно, следует всемерно быть признательным власти за эту и за всякую другую милость. Но надо же знать и границы не пересаливаемого угождения власти, провозгласившей вместе с отделением Церкви от Государства и другой, столь благоразумный и желательный для нас принцип – совершенного невмешательства в наши чисто церковные дела. Вы говорите – так хочет власть, возвращающая свободу ссыльным архиереям под условием перемены ими прежнего места служения и жительства. Но какой же толк и польза от вызываемой этим чехарды и мешанины архиереев, по духу церковных канонов состоящих в нерасторжимом союзе с паствой?»

«Какой смысл, – продолжал далее владыка Иосиф, – одну ссылку менять на другую, притом более горчайшую, горчайшую до невыносимости, при которой происходит разрыв с паствой, с той самой паствой, которая в самые скорбные моменты всегда сохраняла связь со своими архиереями, гонимыми и страждущими». «Не лучше ли сказать: Бог с ней, такой фальшивой человеческой милостью, являющейся просто издевательством над нашим человеческим достоинством... Пусть уж лучше будет так, как раньше было. Как-нибудь протянем до того времени, когда поймут наконец, что ссылками и напрасным терзанием неодолима вечная вселенская Истина...»

Митрополит Иосиф признавал, что он не свободен и не может сейчас непосредственно служить своей пастве, но отмечал, что в таком же положении находятся сейчас все сколько-нибудь твердые в вере люди и едва ли они будут свободны. Сознательные верующие это терпят и вместе со ссыльными архиереями несут крест, приобщающий их к Страдальцу Христу и сплачивающий всех между собою и Христом в несокрушимую силу и сладость любви и взаимообщения. В новых назначениях владыка Иосиф допускал лишь один компромисс – он предлагал архиереям, поселяющимся на новых местах, давать временное управление местными епархиями, но с непременным сохранением своего прежнего звания. «Этим не прервется столь дорогая каждому связь с родною своею паствою и дастся возможность везде чувствовать себя самим собой, а не бездушной, гуляющей пешкой, на которую можно нацепить какую угодно бляху и кидать кому куда вздумается – зрелище особенно плачевное, возмутительное, невыносимое в иерархах Церкви»¹⁹⁶.

Заметим, что перемещение архиереев в том виде, как оно осуществлялось Синодом митрополита Сергия, не было обычным административным деянием. Это была колоссальная «перетряска» всего наличного состава епископата, производимая по указанию ОГПУ, – таким образом осуществлялся план властей по развалу Церкви. Именно по этой причине вопрос перемещения архиереев приобрел особую остроту: то, что в былые времена воспринималось спокойно как обычное явление (хотя, строго говоря, и нарушающее каноны), теперь, в условиях все нарастающих гонений на Церковь, становилось одним из разрушительных инструментов в руках врагов Церкви.

Святитель Виктор (Островидов), как и митрополит Иосиф, на своем опыте столкнувшийся с разрушительными последствиями политики митрополита Сергия, в январе 1928 года писал: «При испытании 1923 года и позднее ясно обнаружилось, что оплотом Православной Церкви оказались исповедники Истины – епископы, связанные неразрывною благодатною связью и любовью с их паствами. И что же делают новые враги православия? Они перемещают таких епископов с их кафедр и их места занимают своими ставленниками, и это не единичные случаи, а совершается это в определенной системе по всей Русской Церкви. Вы можете себе представить, какой стон, плач и ужас покрыли Православную Церковь, когда в ней началось это рассечение нерассекаемого!»¹⁹⁷

Не соглашаясь на разрыв со своей паствой и не признавая правильным состоявшееся без всякой его вины и без всякого его согласия и даже ведома перемещение на Одесскую епархию, митрополит Иосиф требует незамедлительно перенести свое дело из сомнительной (и не только для него) компетенции Сергиевского Синода на обсуждение усиленного Собора епископов, коему он только сочтет обязанным явить свое беспрекословное послушание.

Указ о перемещении митрополита Иосифа на Одесскую кафедру имел дату 17 сентября, он сразу же был отправлен в Петроград. И 19 сентября епископ Николай (Ярушевич) за богослужением в церкви протоиерея Михаила Чельцова распорядился протодиакону при возношении имени Иосифа не добавлять местоимения «нашего», а потом сказал всем, что Иосиф переводится в Одессу, умолчав о подробностях перевода. Слухи о переводе митрополита Иосифа тогда встревожили Петроградскую епархию. 27 сентября Николай сделал распоряжение о прекращении поминать имя митрополита Иосифа, а вместо него возносить его, Николая, имя как правящего.

«Это логически неизбежное распоряжение вызвало еще более сильное, горячее волнение. Взволновались и духовные, и миряне. Прежде всего, стали обсуждать то, почему Иосифа не хотят пускать в Питер и кто не хочет? Сошлись на одном, казавшемся бесспорным утверждении, что Иосифа не пускает советская власть совместно с Сергием и его Синодом. Причина: общее желание ввести у нас обновление. Советской власти-де во что бы то ни стало хочется насадить у нас обновление. Сергий с Синодом, сами не без сочувствия этому делу, не могут противиться советской власти после их послания. Иосиф же – ярый враг обновления, противник идеи соединения с ним, поэтому надо его заменить лицом, подходящим для этого дела. Значит, его удалить, а на его место другого – кого же? Да все бывшего нашего Алексия»¹⁹⁸.

Алексий в это время продолжал проживать в Питере и старался расширить круг своего влияния, служа в разных храмах. Его участием в Синоде митрополита Сергия питерцы объясняли удаление владыки Иосифа с Петроградской кафедры. Недовольство им переносилось и на митрополита Сергия и его Синод. Понятно, насколько оно усилилось, когда от самого митрополита Иосифа узнали, что он не принимает нового назначения. Посланцы от Петроградской епархии постоянно приезжали к владыке Иосифу: как раз в то время у него побывал и викарий, епископ Димитрий (Любимов), и митрополит ввел его в курс дела и познакомил с содержанием своего письма, отправленного к митрополиту Сергию¹⁹⁹.

«Когда стало известно, что их любимец и «страдалец» за веру православную не согласен с решением Синода и открыто выражает протест против него, смущение народное достигло крайних пределов. Оно клокотало в народных сердцах, и готово было могучей лавиной обрушиться на деяния митрополита Сергия и временного при нем Патриаршего Синода. То там, то здесь и особенно около храмов можно было видеть кучки людей, рассуждавших о происшедшем и открыто выражавших свой гнев против митр(ополита) Сергия"²⁰⁰.

Временно управляющий Ленинградской митрополией епископ Петергофский Николай отправил доклад митрополиту Сергию о нестроениях в епархии. 1 октября 1927 года митрополит Сергий назначил в Ростов, где проживал митрополит Иосиф, епископа Иннокентия (Летяева). Жители города неблагосклонно встретили нового архиерея, усмотрев в его назначении желание Синода поскорее удалить из Ростова митрополита Иосифа. Несмотря на то, что владыка Иосиф убеждал епископа Иннокентия приступить к служению и не обращать внимания на неприятности, тот был убежден, что не сможет управлять паствой, пока митрополит Иосиф пребывает в Ростове и, по его мнению, вмешивается в епархиальное управление, расстраивая церковную жизнь в епархии. Об этом епископ Иннокентий написал специальный рапорт и 10 октября 1927 года отправил его митрополиту Сергию.

12 октября митрополит Сергий провел заседание Синода, на котором были заслушаны доклад епископа Николая, рапорт епископа Иннокентия и заявление митрополита Иосифа от 28 сентября. Синод принял постановление № 119, в котором было подтверждено прежнее решение о перемещении митрополита Иосифа на Одесскую кафедру и предписано прекратить возношение его имени в Ленинградской епархии. 19 октября постановление Синода было направлено митрополиту Иосифу и епископу Иннокентию в Ростов и епископу Николаю в Ленинград. Митрополит Иосиф не подчинился этому постановлению и на телеграфный запрос митрополита Киевского Михаила (Ермакова), – «когда намерены прибыть на свою кафедру Одессу», – ответил: «Перемещение противоканоническое, недобросовестное, угождающее злой интриге, мною отвергнуто»²⁰¹.

30 октября владыка Иосиф направил второе письмо в адрес заместителя Патриаршего Местоблюстителя. Прежде всего он отметил, что хотя почтовый штемпель на конверте был 21 сентября, Указ о перемещении на Одесскую кафедру он получил лишь 22 октября. Вопреки заверению митрополита Сергия до вызова митрополита Иосифа указ придержать, «чьей-то змеиной рукой отправился вход на другой день заверения и сыграл жалкую роль бунтаря, возбудившего паству против своего архипастыря, ничего не знавшего и не подозревавшего о своей экзекуции». Митрополит Иосиф был возмущен этим деянием, ведь «простая корректность и обычай церковной практики требовали, чтобы архиерей был поставлен в известность о своей катастрофе хоть на одну минуту ранее паствы и чтобы эта паства из уст самого пастыря могла узнать о перемене и была примирена с нею более или менее тактичным объяснением».

Понятно, почему паства возмутилась. «И я ли теперь виноват, что эта паства встала на дыбы и дерзает сказать свое слово по поводу насильственно навязываемой ей перемены? – спрашивает владыка Иосиф. – Ведь это как раз то, чего я заранее опасался и о чем заранее предупреждал, прося сохранения моего положения. И не слишком теперь требовать от меня принятия каких-либо мер к успокоению ленинградской паствы после того, как эта паства взбунтована самим Синодом с его искусными администраторами и дипломатами?»²⁰² Особенно негодовал митрополит Иосиф по поводу фразы указа: «Связь митрополита Иосифа с Ленинградом и епархией искусственная, ибо митр. Иосифа совсем не знают ни епархия, ни город, видевший его как митрополита только один раз...»

«Это ложь, что не только в Ленинграде, но и редком другом городе «совсем не знают меня»! – писал он далее. – «Бых несмыслен, хваляся, вы меня понудесте» (2Кор.12:11)! За этот один только раз я удостоился славной на всю Россию чести безвинного изгнания именно за то, что слишком пришелся по вкусу одним и поперек горла другим. За этот один только раз, страдая целый год, я видел столько преданнейшей любви и заботливости от своей паствы, в страданиях за которую, известно, только усугубляется и укрепляется по-настоящему любовь, раз завязавшееся, хотя бы и маленькое в начале сродство знаемых душ». Он также указал на неосновательность обвинений против него в новом указе и в отношении ростовской паствы, которая не хотела принимать епископа Иннокентия.

Что же касается предложения указа «не соблазняться легкою возможностью жить в Ростове», то эта «легкая» возможность приютиться в Ростове для владыки Иосифа являлась лишь единственной возможностью как-то выжить, и он в сердцах восклицал: «Не на тот же свет стучаться мне за углом для жительства!.. Меня соблазняет сейчас лишь одно – законное для всякого желание – не пропасть совсем от нужды и голода, из опасения чего я не могу жить даже в своем родном городе Устюжне у брата, имеющего семью и 5 рублей пенсии. В Ростове имею, по крайней мере, кое-какие остатки имущества, ликвидируя которые помаленьку смогу протянуть несколько, быть может, недолгих лет моей жизни! Ведь теперь, как известно, не полагается ни пенсий, ни каких-либо других обеспечений на старость. Можно ли вменять в вину самодельные соблазны – не дать себе умереть голодной смертью?»

Митрополит Иосиф решительно отверг предписание указа «в порядке церковной дисциплины» и послушания Высшей церковной власти вступить в управление Одесской епархией, указывая, что сама эта Высшая церковная власть находится в плачевно-рабском послушании совершенно чуждому церковному началу! «А если так, то я приберегаю этот драгоценный бисер (послушания) до другой обстановки, а требующим от меня неуместного послушания дерзновенно говорю: «Ничуть не больно мне, что Вы толкаете меня в пропасть, на краю которой Вы сами меня поставили. Но вот, что действительно больно и ужасно, что Вы толкаете в пропасть поставленную Вами на краю ее многострадальную Христову Церковь! Идите-ка Вы лучше in corpore со своим Синодом опять в Бутырки. Легче и полезнее видеть Св. Церковь гонимою вновь от власти, не скрывающей от нас своей безбожности и враждебности, нежели видеть ее гонимою нашими же руками на удовольствие довольных, что дело их рук и безумных желаний делается нами самими, обращая народные упреки и нелицеприятный суд истории вместо их голов на наши, не ведающие что творят""²⁰³.

Очевидно, никакого ответа на это письмо владыка Иосиф от митрополита Сергия не получил. Вероятно, митрополит Сергий послал кого-то из членов Синода в Ростов для беседы с митрополитом Иосифом; и владыка Иосиф якобы заверил Синод, что молча отойдет в сторону от церковной жизни, что ни на какой раскол не пойдет и даже подчинится беззаконной над ним расправе – вплоть до запрещения и отлучения. Митрополит Иосиф писал об этом в письмах братии Александро-Невской Лавры и архимандриту Льву (Егорову)²⁰⁴; а на допросах в 1930 году подтвердил, что хотя и признал свое перемещение незаконным и потребовал, чтобы дело его было передано на суд епископов, он при этом отбыл в Ростов Ярославский и жил там, «служа в Яковлевском монастыре и не проявляя близкого участия в церковных делах»²⁰⁵.

Однако дальнейший ход событий не позволил митрополиту Иосифу отойти от церковных дел. Активно выступившие против церковной политики митрополита Сергия петроградские клирики и миряне обратились к нему за поддержкой и духовным руководством. И верный своему архипастырскому долгу владыка Иосиф не мог оставить свою паству и молча наблюдать за разрушением Церкви самими же ее архиереями.

21 октября 1927 года митрополит Сергий издал указ о поминовении за богослужением советских властей и отменил поминовение всех епархиальных архиереев, находящихся в заключении: тюрьмах, лагерях, ссылках. Это вызвало еще большую волну возмущения среди духовенства и прихожан по всей России и, конечно же, в Петроградской епархии. Там возмущение еще более увеличилось, когда 25 октября епископ Петергофский Николай (Ярушевич) в кафедральном соборе Воскресения Христова официально объявил о перемещении митрополита Иосифа на Одесскую кафедру. Выступление епископа Николая «произвело на слушателей тяжелое впечатление, и у одних вызвало слезы, у других споры, а у третьих внутреннее негодование»²⁰⁶. Против активно и определенно выступили известные и уважаемые протоиереи Иоанн Никитин и Василий Верюжский.

После всенощной в Троицком Измайловском соборе протоиерей Иоанн Никитин произнес «зажигательно митинговую» речь. С большим внутренним волнением он говорил о походе обновленцев на Церковь, действующих на митрополита Сергия, о несомненных правах владыки Иосифа на Питерскую кафедру, о недостойном поведении пастырей, поминающих епископа Николая. Речь его произвела сильное возбуждение, «в соборе слышится шум и крик против Николая и Сергия, требуют возвращения Иосифа, небольшие кучки отстаивают первых и начинают обвинять о(тца) Никитина за производимый беспорядок в храме, дело доходит до перебранок, шум и крик не умолкают и на улице»²⁰⁷. По донесению настоятеля собора через два дня протоиерей Никитин был запрещен в священнослужении, но пока на месяц. Он предвидел это и спокойно принял его. Правда, волнение им было создано сильное и оно перекинулось по многим приходам: заговорили громко и требовательно о возвращении владыки Иосифа, о недоверии многих епископу Николаю, о поездке депутации к митрополиту Сергию для надлежащего осведомления его о происходящем в епархии и необходимости возвращения митрополита Иосифа.

Протоиерей Василий Верюжский действовал по-другому. Он отказался поминать у себя в соборе епископа Николая и продолжал поминать митрополита Иосифа. Кафедральный собор, – и в нем не поминается правящий епископ, – из ряда вон выходящее положение. Николай требовал, протоиерей Василий отказывался и под разными предлогами уклонялся от служения, когда в соборе служил епископ. В эти дни раздора Михаил Чельцов не раз виделся и беседовал наедине с отцом Василием, убеждая его при всей несправедливости удаления митрополита Иосифа все же подчиниться этому решению Синода митрополита Сергия как Высшей церковной власти. В противном случае упорное непризнание решения этой власти, по мнению протоиерея Михаила, неизбежно привело бы к отказу от митрополита Сергия как законного главы и, следовательно, к расколу. Однако при всей убедительности своих доводов протоиерей Михаил ничего не мог возразить на последний довод отца Василия: именно он, Василий, год назад был одним из тех, кто уговорил владыку Иосифа покинуть спокойное, безмятежное епископство в Ростове и принять в управление Ленинградскую епархию. Протоиерей Василий, считая себя виновником теперешнего тяжелого положения митрополита Иосифа, не мог оставить владыку без поддержки в трудные для него дни.

Позднее протоиерей Михаил отмечал в своих записках: «Всю нравственную мощь этого утверждения я вполне признал и отдал всю справедливость заслуге о(тца) Василия в отстаивании Иосифа в качестве Ленинградского митрополита. Такая же беседа велась мною и с еп(ископом) Димитрием в самом начале сентября, но с ним много пришлось говорить и по поводу послания митр(ополита) Сергия. Теперь же о послании Сергия речи у нас с о(тцом) Верюжским совсем не было, о нем как будто забывали, во всяком случае, жгучий интерес к нему остывал; митр(ополит) Иосиф теперь стоял в центре. И, быть может, о послании забыли бы, если бы митр(ополит) Сергий не подал повод о нем заговорить, и заговорить с большими последствиями».

В конце ноября 1927 года митрополит Сергий, полагаясь на свой авторитет, известил о своем желании взять на себя управление Ленинградской епархией. До декларации авторитет его действительно у петроградцев стоял высоко, и, по свидетельству протоиерея Михаила Чельцова, «имя его произносилось с почтительностью и уважением, он был чист от всяких подозрений». Теперь же былого авторитета у митрополита Сергия не было, но все же его приезда к Александрову дню (память св. благоверного князя Александра Невского, 23 ноября по старому стилю) ждали с большими надеждами. Когда же власти его из Москвы не выпустили и он не приехал, авторитет его совершенно пал в глазах большинства: «Какое же ждать улучшение в церковных делах и успокоение в общецерковной и епархиальной смуте, коли он по рукам и ногам связан советской властью, коли она его держит как пленника или заложника?! И пошли о митрополите Сергии большие разговоры. Вот тут, копаясь повсюду и во всем, вспомнили о почти что забытом послании июльском его. Его стали читать и растолковывать, находить всякие отступления от чистоты православия, угодничество перед советской властью, скрытую дверь в обновление». «В связи с этим старались многие все дальше и дальше отойти от митрополита Сергия и все более резко и требовательно говорить о возвращении митрополита Иосифа»²⁰⁸.

Церковная атмосфера все более накалялась. На защиту митрополита Иосифа встали его викарии: епископы Димитрий Гдовский, Серафим Колпинский, Сергий Нарвский, Григорий Шлиссельбургский и ряд клириков, отказавшихся поминать епископа Николая. Отдельные приходы как в самом городе, так и в окрестностях отказались выдавать денежные средства на содержание Епархиального управления, перестали приглашать на богослужения епископа Николая как сторонника сергиевской политики, многие перестали посещать те храмы, где возносилось имя митрополита Сергия за богослужением. Волна недовольства все увеличивалась. «Многие из тех пастырей, которые в годы борьбы с обновленчеством показали себя стойкими борцами за чистоту Православия, выступили теперь против митр(ополита) Сергия. Они не согласны были с той политикой, которую проводил в жизнь Заместитель патриаршего местоблюстителя. В ней они видели прямое искажение чистоты Православия и подчинение Божьего кесареви. До времени они как-то еще мирились с новой политикой митр(ополита) Сергия и ожидали печальных ее плодов. Теперь же, когда, по их мнению, отрицательные плоды новой политики Церковной Власти были как бы налицо, эти пастыри возвысили свой голос протеста. Раскол приближался»²⁰⁹.

Группа духовенства и мирян, желая предотвратить неминуемо надвигавшееся разделение, решила предупредить митрополита Сергия и, если возможно, убедить его изменить намеченный курс церковной политики. Протоиерей Василий Верюжский написал от имени духовенства и мирян специальное обращение к митрополиту Сергию²¹⁰, в котором привел основные пункты, являвшиеся причиной разделения, и просил его для установления мира в епархии немедленно предпринять следующие меры:

«1) Отказаться от намеченного курса порабощения Церкви государством;

2) Отказаться от перемещений и назначений епископов помимо согласия на то паствы и самих перемещаемых и назначаемых епископов;

3) Поставить временный Патриарший Синод на то место, которое было определено ему при самом его утверждении в смысле совещательного органа, чтобы распоряжения исходили только от имени заместителя Местоблюстителя;

4) Удалить из состава Синода пререкаемых лиц;

5) При организации епархиальных Управлений должны быть всемерно охраняемы устои Православной Церкви, каноны, постановления Поместного Собора 1917–1918 гг. и авторитет епископата;

6) Возвратить на Ленинградскую кафедру митрополита Иосифа (Петровых);

7) Отменить возношение имени заместителя Патриаршего Местоблюстителя;

8) Отменить распоряжение об исключении из богослужения молений о ссыльных епископах и о возношении молений за гражданскую власть»²¹¹.

В ноябре – декабре 1927 года общецерковная и епархиальная ситуации обсуждались на собраниях духовенства и мирян в Питере. Одним из важнейших стало собрание на квартире протоиерея Феодора Андреева 7 декабря 1927 года. На этом собрании кроме хозяина и его московского гостя, Михаила Александровича Новоселова, присутствовали епископ Димитрий (Любимов), протоиерей Василий Верюжский и настоятель Киево-Печерской Лавры архимандрит Гермоген (Голубев). Обсуждалась декларация митрополита Сергия и был поставлен вопрос об отходе от него. Протоиерей Василий Верюжский заявил тогда, что, по мнению митрополита Иосифа, отходить «по-видимому еще рано», и он присоединяется к нему²¹². После долгих обсуждений решено было направить митрополиту Сергию обращение клириков епархии; составление его было поручено протоиерею Феодору Андрееву и М. А. Новоселову.

Через несколько дней составленное обращение было заслушано на собрании духовенства в квартире епископа Димитрия (Любимова). Протоиерея Василия Верюжского, по его словам, тогда удивило, что «это не было просто обращение, а уже заявление о формальном отходе, чего не имелось в виду на предшествовавшем совещании». Это обращение духовенства и мирян от 26–28 ноября (9–11 декабря) 1927 года действительно носило ультимативный характер. Авторы этого документа, протоиерей Феодор Андреев, М. А. Новоселов и их единомышленники, призывали митрополита Сергия исправить все неканонические деяния с отказом от июльской декларации, как основания этих деяний и источника всех нынешних бед Церкви, а в случае неисполнения их требований заявляли о своей готовности прекратить с ним каноническое общение.

Это обращение предполагалось вручить митрополиту Сергию на встрече с Петроградской делегацией, которая отправлялась в Москву. В состав делегации вошли: епископ Димитрий (Любимов), протоиерей Викторин Добронравов, Иван Михайлович Андреевский и Сергей Алексеев. Делегация была принята заместителем Патриаршего Местоблюстителя 12 декабря 1927 года. Кроме упомянутого обращения ему были вручены еще два письма-обращения: от епископов-викариев Ленинградской епархии²¹³ и от имени мирян, ученых Академии наук и профессуры ленинградских институтов²¹⁴, а также еще несколько писем от отдельных лиц. Митрополит все читал внимательно, медленно, часто делал свои замечания. Члены делегации в свою очередь делали свои замечания, он возражал, эту беседу потом подробно записал один из ее участников²¹⁵. Беседа была продолжительная, но, увы, неутешительная для петроградцев. Митрополит Сергий нисколько не сомневался в правильности своей политики, которую он решительно отстаивал и которой, по его словам, «он спасал Церковь».

Через день после беседы, 14 декабря 1927 года, митрополит передал одному из членов делегации (очевидно, И. М. Андреевскому) ответ на письмо протоиерея Верюжского:

«1) Отказаться от курса церковной политики, который я считаю правильным и обязательным для христианина и отвечающим нуждам Церкви, было бы с моей стороны не только безрассудно, но и преступно.

2) Перемещение епископов – явление временное, обязанное своим происхождением, в значительной мере, тому обстоятельству, что отношение нашей церковной организации к гражданской власти до сих пор оставалось неясным. Согласен, что перемещение часто – удар, но не по Церкви, а по личным чувствам самого епископа и паствы. Но, принимая во внимание чрезвычайность положения и те усилия многих разорвать церковное тело тем или иным путем, и епископ, и паства должны пожертвовать своими личными чувствами во имя блага общецерковного (…).

3) Синод стоит на своем месте, как орган управляющий. Таким образом он был и при Патриархе.

4) О митрополите Серафиме я не знаю ничего, кроме сплетен и беспредметной молвы.

6) Устранено не моление за сущих в темницах и пленении (в ектении оно осталось), а только то место, которым отцы протодьяконы, в угоду известным настроениям, иногда злоупотребляли, превращая молитвенное возглашение в демонстрацию. Ведь не нужно забывать, что богослужение (литургия верных) у нас совершается не при закрытых дверях, как в древности, а публично, и потому подлежит правилам всяких публичных собраний. Моление же за власть является только естественным следствием нашего гражданского ее признания. Не поминали мы ее (Патриарх, впрочем, и сам поминал и делал распоряжение о поминовении) только потому, что не решались открыто сказать, что мы ее признаем»²¹⁶.

Передавая эти ответы (шесть из восьми, о возношении своего имени и возврате Иосифа – подумает), митрополит Сергий, по свидетельству И. М. Андреевского: «В тех же выражениях, перескакивая с темы на тему, убеждал меня согласиться с ним:

«Ну, нас гонят, а мы отступаем, – говорил он, почти прыгая по комнате, – но зато мы сохраняем единство Церкви».

Ясно, что сговориться невозможно.

«Да вразумит Вас Господь Бог, Владыко», – сказал я и, поклонившись, вышел»²¹⁷.

После возращения делегации в Петроград сразу было созвано совещание духовенства и мирян. С общего согласия решено было неотложно и официально объявить митрополиту Сергию о своем отходе от него. Инициативу руководства в этом деле взяли на себя оба викария: епископы Димитрий (Любимов) и Сергий (Дружинин). Был составлен письменный акт отхода, предназначенный для вручения представителю Московской патриархии.

Когда все уже было подготовлено, епископ Димитрий пригласил к себе на квартиру епископов Сергия (Дружинина) и Серафима (Протопопова), двух протоиереев: Василия Верюжского и Феодора Андреева – своих единомышленников и епископа Петергофского Николая (Ярушевича), заместителя временного управляющего Ленинградской епархией митрополита Сергия.

В присутствии указанных лиц оба епископа – Димитрий и Сергий – заявили Николаю, что они и их единомышленники порывают молитвенное общение с митрополитом Сергием, заместителем Патриаршего Местоблюстителя, и, как доказательство всему этому, вручили ему заранее приготовленный и подписанный акт отхода, в котором говорилось:

«Во имя Отца и Сына и Святого Духа,

Сие есть свидетельство совести нашея (2Кор.1:12), непозволительно нам долее, не погрешая против уставов Святой Православной Церкви, пребывать в церковном единении с Заместителем Патриаршего Местоблюстителя Сергием, Митрополитом Нижегородским, и его Синодом и со всеми, кто единомыслен с ним.

Не по гордости, да не будет сего, но ради мира совести, отрицаемся мы лица и дел бывшего нашего предстоятеля, незаконно и безмерно превысившего свои права и внесшего великое смущение («и дымное надмение мира в Церковь Христову, которая желающим зрети Бога приносит свет простоты и день смиренномудрия» – из послания Африканского Собора к папе Келестину). И решаемся мы на сие лишь после того, как из собственных рук митр(ополита) Сергия приняли свидетельство, что новое направление и устроение русской церковной жизни, им принятое, ни отмене, ни изменению не подлежит.

Посему, оставаясь, по милости Божией, во всем послушными чадами Единой Святой Соборной и Апостольской Церкви, сохраняя Апостольское преемство чрез Патриаршего Местоблюстителя Петра, Митрополита Крутицкого, и имея благословение нашего законного Епархиального Митрополита²¹⁸, мы прекращаем каноническое общение с Митрополитом Сергием и со всеми, кого он возглавляет: и впредь до суда «совершенного собора местности», т(о) е(сть) с участием всех православных епископов или до открытого и полного покаяния пред Святой Церковью самого Митрополита Сергия сохраняем молитвенное общение лишь с теми, кто блюдет «да не преступаются правила отец«… и да не утратим помалу неприметно тоя свободы, которую даровал нам кровию Своею Господь наш Иисус Христос, Освободитель всех человеков (Из 8-го правила III Вселенского Собора). Аминь.

Подписи:

Епископ Сергий

Епископ Димитрий

Декабря 13/26 дня 1927 г(ода)»²¹⁹.

Митрополит Иосиф не принимал участия в этой инициативе викариев своей епархии. Как уже упоминалось, сначала он не думал об активном противодействии творимому беззаконию. И еще в конце декабря 1927 года в ответ на письмо иноков Александро-Невской Лавры писал, что «восторжествовавшей попущением Божиим силе зла противиться лишен силы»²²⁰. Однако, узнав о событиях в Ленинграде, митрополит Иосиф обратился к епископу Димитрию Гдовскому с письмом:

«Дорогой владыко!

Узнав от М. А. о принятом Вами решении, нахожу (и после ознакомления со всеми материалами), что другого выхода нет. Одобряю Ваш шаг, присоединяюсь к Вам, но, конечно, помочь Вам, более существенно, лишен возможности. Время вспомнить и исполнить всем нам руководственное указание митр(ополита) Агафангела (пред отправлением в ссылку) и архиеп(ископа) Серафима Угличского на тот случай, когда мы будем лишены возможности правильно строить свое церковное дело, чтобы мы управлялись самостоятельно каждый, обращая все взоры и надежды наши к единственно законному Местоблюстителю Петру и будущий Поместный Собор всех наших Святителей, а не случайного подбора их отдельными лицами.

Этого законного Собора только и должны сейчас добиваться всякие правители и Синоды и, если они бессильны сделать это, должны честно сами сойти со сцены и сказать открыто, что мы готовы на все мучения, но правды Христовой никогда не принесем в жертву и посмеяние мракобесию безбожия. Помоги Вам Господь. Да не уничтожится у нас вера в неложность обетования Господня быть до скончания века»²²¹.

Известно еще одно письмо митрополита Иосифа (у протопресвитера Михаила Польского оно опубликовано как «Резолюция митрополита Иосифа на докладе Петроградских викариев»):

«Для осуждения и обезврежения последних действий митроп(олита) Сергия, противных духу и благу Святой Христовой Церкви, у нас, по нынешним обстоятельствам, не имеется других средств, кроме как решительный отход от него и игнорирование его распоряжений. Пусть эти распоряжения приемлет одна всетерпящая бумага, да всевмещающий бесчувственный воздух, а не живые души чад Церкви Христовой.

Отмежевываясь от митр(ополита) Сергия и его деяний, мы не отмежевываемся от нашего законного первосвятителя митр(ополита) Петра и когда-нибудь да имеющего собраться Собора оставшихся верными Православных святителей. Да не поставит нам в вину тогда этот желанный Собор, единый наш правомощный Судия, нашего дерзновения. Пусть он судит нас не как презрителей священных канонов святоотеческих, а только лишь как боязливых за их нарушение.

Если бы мы даже и заблуждались, то заблуждались честно, ревнуя о чистоте Православия в нынешнее лукавое время. И если бы оказались виновными, то пусть окажемся и особо заслуживающими снисхождения, а не отвержения. Итак, если бы нас оставили все пастыри, да не оставит нас Небесный Пастырь по неложному Своему обещанию пребывать в Церкви Своей до скончания веков.

25 дек(абря) 1927 г(ода) / 7 января 1928 г(ода)"²²².

Текст резолюции у Михаила Польского с небольшими разночтениями в сущности тот же, но имеет дату 23 декабря 1927 г(ода). Как бы то ни было, владыка Иосиф был извещен уже о совершившемся отходе от митрополита Сергия, вероятно, в начале января 1928 года (по новому стилю). Таким образом, его благословение было получено уже постфактум; потому в оригинале заявления епископов Димитрия и Сергия об отходе от митрополита Сергия²²³ и нет фразы: »и имея благословение нашего законного Епархиального Митрополита». Очевидно, ее внесли позднее при дальнейшей перепечатке и распространении этого документа; соответственно, и эта резолюция или письмо получены не ранее середины января 1928 года. Официальный же ответ от митрополита с его согласием возглавить отделившихся от митрополита Сергия викариев был получен не ранее февраля 1928 года.

30 декабря 1927 года митрополит Сергий на внеочередной сессии своего Временного Синода вынес постановление № 208 о запрещении в священнослужении епископов Димитрия (Любимова) и Сергия (Дружинина); те же меры епископ Николай (Ярушевич) должен был применить к священникам, заявившим об отходе. В тот же день епископ Николай запретил в священнослужении протоиереев Василия Верюжского, Феодора Андреева и других священников. Никто не подчинился этим запрещениям. По данным митрополита И. Снычева, поколебался лишь епископ Сергий (Дружинин), который якобы пообещал епископу Николаю «отмежеваться от раздорников». Однако полученное вскоре благословение митрополита Иосифа укрепило епископа Сергия, и он приступил к священнодействиям.

На следующий день митрополит Сергий обратился с посланием к Церкви. Он старался успокоить духовенство и паству, заявляя о благоприятных условиях, которые создала для Церкви лояльность, выраженная в июльской декларации. Он писал, что налицо начало упорядочения церковных дел, расстройство которых дошло до предела перед тем, как он, митрополит Сергий, принял церковное управление. Теперь вслед за открытием его Синода открываются постепенно епархиальные советы в целом ряде городов, пустующие кафедры замещаются, завязываются внешние связи с Православными Церквами за границей²²⁴. Но для того, чтобы его дальнейшая созидательная деятельность имела успех, митрополиту Сергию нужно доверие, а его-то и пытаются, по его словам, подорвать кто злонамеренно, а кто и по недомыслию: «И вот нам, как временным управителям церковного корабля, хочется сказать вам: «Да не смущается сердце ваше». Будьте уверены, что мы действуем в ясном сознании всей ответственности нашей пред Богом и Церковью. Мы не забываем, что при всем нашем недостоинстве мы служим тем каноническим бесспорным звеном, которым наша русская православная иерархия в данный момент соединяется со Вселенской, чрез нее – с Апостолами, а чрез них – с Самим Основоположником Церкви Господом Иисусом Христом».

Следовательно, чтобы не утратить союза со Христом, заключал митрополит Сергий, христианин должен «не бежать куда-то в сторону от законного священноначалия, а, наоборот, крепче за него держаться и от него неустанно искать разъяснения по всем недоумениям, смущающим совесть. Вот почему каноны нашей Св. Церкви оправдывают разрыв со своим законным епископом или Патриархом только в одном случае: когда он уже осужден Собором или когда начнет проповедовать заведомую ересь, тоже осужденную Собором»²²⁵.

Эти аргументы постоянно повторялись в дальнейшей полемике (и повторяются до сих пор), являясь основополагающими для сторонников митрополита Сергия. На это отошедшие от митрополита Сергия тогда же, еще в самом начале разделения дали достойный ответ в целом ряде писем, посланий, брошюр. Эти воистину исповеднические документы, искренние и глубокие, напоминающие по духу документы первохристианской эпохи, дошли до нашего времени²²⁶; в них прозвучал голос страждущей, гонимой, но сохранившей верность Христу Церкви Российской. Заметим, что написание, распространение и даже хранение таких документов расценивалось властями как одно из серьезнейших преступлений. Среди подобных документов можно привести письмо митрополита Иосифа архимандриту Александро-Невской Лавры Льву (Егорову):

«Дорогой Отче! До последнего времени я думал, что мой спор с митрополитом Сергием окончен и что, отказавшись дать себя принести в жертву грубой политике, интриганству и проискам врагов и предателей Церкви, я смогу отойти спокойно в сторону, добровольно принеся себя в лучшую жертву протеста и борьбы против этой гнусной политики и произвола. И я был совершенно искренен, когда думал и говорил, «что ни на какой раскол я не пойду» и подчиняюсь беззаконной расправе со мной – вплоть до запрещения и отлучения, уповая на одну правду Божию. Но оказалось, что жизнь церковная стоит не на точке замерзания, а клокочет и пенится выше точки простого кипения. Мое маленькое «дело» вскоре же оказалось лишь малой крупицей столь чудовищного произвола, человекоугодничества и предательства Церкви интересам безбожия и разрушения этой Церкви, что мне оставалось удивляться отселе не только одному своему покою и терпению, но теперь уже приходится удивляться и равнодушию или слепоте всех других, которые еще полагают, что попустители и творцы этого безобразия творят дело Божие, «спасают» Церковь, управляя ею, но дело выходит наоборот, они грубо оскорбляют ее, издеваются над нею, вписывают себя в число ее врагов, себя откалывают от нее, а не они откалывают тех, которые не могут терпеть далее этой вакханалии грубого насилия и безобразно кощунственной политики».

Митрополит Иосиф далее отвечал на упреки в расколе, в отходе до соборного решения и суда – какой церковный суд и Собор возможен в настоящих условиях жизни? Владыка Иосиф, как и многие, полагал, что в будущем еще придет время, когда их рассудит настоящий суд:

«И кто тогда будет более обвиняемым, еще большой вопрос. А пока дело обстоит так: мы не даем Церкви в жертву и расправу предателям и гнусным политиканам, и агентам безбожия и разрушения. И этим протестом не сами откалываемся от нее, а их откалываем от себя и дерзновенно говорим: не только не выходили, не выходим и никогда не выйдем из недр истинной Православной Церкви, а врагами ее, предателями и убийцами ее считаем тех, кто не с нами и не за нас, а против нас. Не мы уходим в раскол, не подчиняясь М(итрополиту) Сергию, а Вы, ему послушные, идете за ним в пропасть Церковного осуждения. Мы зовем Вас и укрепляем Ваши силы на борьбу за независимость Церкви только совсем не так, как Вы полагаете должным. Не согласием с поработителями этой Церкви и убийцами ее святой независимости, а громким и решительным протестом против всякого соглашательства, лицемерия и лживых компромиссов предательства ее интересам безбожного мракобесия и ожесточенной борьбы со Христом и Его Церковью».

«...Может быть, не спорю, Вас пока больше, чем нас. И пусть «за мной нет большой массы», как Вы говорите. Но я не сочту себя никогда раскольником, хотя бы и оставался и в единственном числе, как некогда один из св. исповедников. Дело вовсе не в количестве. Не забудьте ни на минуту этого: «Сын Божий, когда вновь придет, найдет ли вообще верных на земле?» И может быть, последние «бунтовщики» против предателей Церкви и пособников ее разорения будут не только не Епископы и не Протоиереи, а самые простые смертные, как и у Креста Христова Его последний страдальческий вздох приняли немногие близкие Ему простые души».

В заключение митрополит Иосиф отвечал на главный аргумент защитников митрополита Сергия – что каноны позволяют отлагаться от епископа только за ересь, осужденную Собором:

«Деяния митрополита Сергия достаточно подводятся и под это условие, если иметь в виду столь явное нарушение им свободы и достоинства Церкви, единой, Святой, Соборной и Апостольской.

А сверх того, каноны ведь многое не могли предусматривать. И можно ли спорить о том, что хуже и вреднее всякой ереси, когда вонзают нож в самое сердце Церкви – ее свободу и достоинство. Что вреднее: еретик или убийца?

«Да не утратим помалу, неприметно, той свободы, которую даровал нам Кровию своею Господь наш Иисус Христос,

Освободитель всех человеков» (8 прав. III Вселенского Собора)»²²⁷.

Это письмо в публикациях не имеет точной даты (указан лишь год – 1928). Очевидно, оно было написано не ранее февраля 1928 года, скорее всего после официального отхода владыки Иосифа от митрополита Сергия. До этого времени в Петрограде события стремительно развивались своим ходом без участия митрополита Иосифа.

В течение января 1928 года церковная оппозиция митрополиту Сергию в Петроградской епархии, несмотря на его прещения и угрозы, набирала силу и число ее сторонников и сочувствующих неуклонно росло. Епископ Николай едва успевал писать рапорты митрополиту Сергию. Центром оппозиции стал кафедральный собор Воскресения Христова на Екатерининском канале (известный как храм Воскресения на крови, построенный на месте смертельного ранения Государя императора Александра II). В достоинство кафедрального этот храм был возведен Патриархом Тихоном в 1924 году за твердую исповедническую позицию и активную борьбу с обновленчеством его духовенства во главе с настоятелем храма, протоиереем Василием Верюжским. Как отмечали чекисты в материалах следственного дела, в период с 1925 по 1927 год собор Воскресения стал «центром самого крайнего, реакционного направления среди тихоновской ориентации», а после опубликования декларации 1927 года и «центром контрреволюционной организации иосифлян». Последнее название, однако, появилось чуть позже, вероятно, в первом следственном деле «иосифлян», то есть не ранее 1929 года. В начале же 1928 года речь идет пока еще об "оппозиции» и «сторонниках митрополита Иосифа».

Епископ Димитрий (Любимов) с 1 января 1928 года вместе с двумя священниками Василием Тулиным и Иоанном Быстреевским перешел служить в собор Воскресения из своего Покровского храма в Коломне, откуда владыка вынужден был уйти после без малого тридцати лет служения, поскольку настоятель храма, заручившись поддержкой большинства «двадцатки», продолжал поминать митрополита Сергия. Перешли в собор Воскресения на крови и протоиереи Феодор Андреев и Иоанн Никитин, также вынужденные уйти из своих храмов. Они были приглашены настоятелем собора, протоиереем Василием Верюжским, на штатные должности. В качестве нештатных приписных протоиерей Василий принял протоиереев Сергия и Александра Тихомировых.

После отхода от митрополита Сергия протоиерею Василию сразу же пришлось выдержать борьбу за храм, так как часть «двадцатки» и духовенства не поддержали его. Из состава прежнего клира в храме остались только протоиерей Никифор Стрельников и диакон Иоанн Быстряков, четверых других священников ушли из храма. При поддержке епископа Димитрия, который ввел в «двадцатку» преобладающее число своих сторонников, 20 января 1928 года удалось зарегистрировать храм в районном административном отделе «за группой, последовавшей за митрополитом Иосифом». 24 января в секретном донесении ленинградских чекистов в Москву сообщалось: «Церковная оппозиция в Ленинграде растет, причем с ее стороны был допущен захват Тихоновского кафедрального собора в свои руки – церковь Воскресения на крови»; «Это торжество оппозиция отпраздновала торжественным богослужением при двух оппозиционных епископах и 9-ти священниках. После этого колебавшиеся церкви в Лесном, Полюстрове и на станции Володарская всецело примкнули к оппозиции»²²⁸.

25 января 1928 года митрополит Сергий на внеочередной сессии своего Синода принял постановление № 17 об увольнении с кафедры епископа Димитрия (Любимова) и запрете его в священнослужении и предании каноническому суду; то же самое было принято в отношении епископа Сергия (Дружинина). От епископов Григория (Лебедева) и Серафима (Протопопова), не поминавших имя митрополита Сергия, потребовали незамедлительно ввести его поминовение и всенародно объявить об осуждении епископов Димитрия и Сергия²²⁹. А к митрополиту Иосифу (Петровых) в Ростов было решено в срочном порядке направить членов Синода: архиепископов Сильвестра (Братановского), Севастьяна (Вести) и Анатолия (Грисюка) – для выяснения его отношения к отделившимся викариям. «В постановлениях Синода были указаны два вопроса:

1) С его ли ведома, согласия и благословения Преосвящ(енный) Гдовский Димитрий и б(ывший) Копорский Сергий распространяют обращение и воззвание к пастырям и пасомым с призывом порвать молитвенно-каноническое общение с заместителем Патриаршего Местоблюстителя?

2) Признает ли он резолюцию от 25 декабря 1927 года на рапорте Ленинградских викариев (его письмо от 25 декабря/7 января)?

Вот эти два вопроса несомненно были поставлены митр(ополиту) Иосифу. Вполне возможно, что ему задавались и другие вопросы, но о них нам ничего не известно. Что ответил митр(ополит) Иосиф членам комиссии на поставленные ими вопросы, остается тайной. Но одно является непреложным: той цели, ради которой совершалась поездка в Ростов, комиссия не достигла. И даже больше того, она в какой-то степени ускорила в нем (митр(ополите) Иосифе) решимость порвать молитвенно-каноническое общение с митр(ополитом) Сергием"²³⁰.

Как явствует из Постановления митрополита Сергия от 29 марта (11 апреля) 1928 года, в Ростов к владыке Иосифу прибыли 2 февраля два архиепископа: Сильвестр (Братановский) и Анатолий (Грисюк). Их «братское увещание» не подействовало, и владыка Иосиф заявил, что «он решительно отходит и отмежевывается от митрополита Сергия, игнорирует его распоряжения»²³¹. Через несколько дней митрополит Иосиф вместе с группой архиереев Ярославской епархии официально подписал декларацию об отделении от митрополита Сергия. Об этом митрополит Иосиф дал подробные показания на следствии 1930 года:

«Мне известны следующие обстоятельства, сопровождающие отложение Ярославля от Сергия. Вызвав однажды меня в Ярославль, митрополит Агафангел сообщил мне, что деяния митрополита Сергия и его произвол в управлении вызывают серьезное против него возбуждение, что он (Агафангел) завален и телеграфными, и письменными просьбами и требованиями взять бразды правления в свои руки и избавить их, таким образом, от всякой зависимости от Сергия, который каждому, начавшему возражать, угрожал запрещениями и другими репрессиями. Далее митрополит Агафангел сообщил, что у него имеется также проект собственной декларации, в которой он предлагает выступить против Сергия, что эта декларация одобряется всеми Ярославскими архиереями, что я приглашаюсь присоединиться к ней, как проживающий в пределах Ярославской епархии и обязанный этим самым к единомыслию с местными иерархами, среди коих я нашел свое убежище в своем изгнании. Я попросил разрешения ознакомиться с текстом этой декларации, митрополит Агафангел обещал мне прислать ее с нарочным сразу, как только ее подпишет архиепископ Варлаам, который был в отлучке и к которому она была послана для подписи с нарочным.

Вернувшись в Ростов после этой беседы, я через несколько дней получил эту декларацию, уже подписанную тремя архиереями, и, найдя ее соответствующей требованию момента, также подписал ее. Затем подписал ее и Ростовский епископ Евгений. Всего было пять подписей – проживающих в епархии архиереев. Кем составлена эта декларация, с кем она обсуждалась у митрополита Агафангела, были ли у него какие собрания, я не знаю – в составлении ее я не принимал ни малейшего участия.

Прежде чем эта декларация получила широкую огласку, митрополит Агафангел и я были неожиданно вызваны в Ярославское ГПУ, где нас принял приехавший из Москвы товарищ Тучков (пославший также и за митрополитом Агафангелом).

Тучков задал Агафангелу вопрос, что такое затевается в Ярославле против Сергия, митрополит Агафангел сообщил сущность своей декларации и при этом спросил: как вы посмотрите на это выступление, не находите ли его контрреволюционным, долженствующим вызвать с вашей стороны какие-либо неприятности (репрессии) для нас, или нет. Товарищ Тучков заявил, что он этого не думает, и никакого вмешательства в ваши дела со стороны ГПУ не предполагается. Затем после некоторых разговоров о делах церковных оба мы были отпущены с миром»²³².

Встреча Тучкова с митрополитами Агафангелом и Иосифом накануне выпуска декларации – факт весьма примечательный. ОГПУ не препятствует выступлению против митрополита Сергия?! Однако здесь нет ничего удивительного. Создание разделений в церковной среде было одной из важнейших задач чекистов; та же линия проводилась ими и в Ленинграде. В этом плане очень показательны сводки донесений начальника Секретного отдела Ленинградского ГПУ в Москву. Так, докладывая 26 ноября 1927 года о положении дел в Петроградской епархии и развитии оппозиционного митрополиту Сергию движения, он сообщал об освобождении из заключения ряда клириков, оппозиционные настроения которых были известны и которые, по расчетам чекистов, должны были бы примкнуть к оппозиции:

«Ибо при отсутствии этого мероприятия можно было бы столкнуться с нежелательным для нас фактом – отсутствием вообще оппозиции. Со стороны епископа Ярушевича против оппозиции принимаются меры – подчинить себе, но меры эти слишком слабые, и все они сводятся к тому, чтобы количественно ослабить оппозицию»; «С нашей стороны указывается Ярушевичу, что только твердость и более решительные меры, как-то – перевод с доходных в бездоходные церкви, перевод в провинцию, длительное запрещение служения – парализует оппозицию. В действительности же такая твердость скорее оппозицию подтолкнет к непримиримости».

15 декабря Тучков на данном донесении в своей резолюции среди прочего написал: «Сообщите, что мы повлияем на Сергия, чтобы он запретил в служении некоторых оппозиционных епископов, а Ерушевич²³³ после этого пусть запретит некоторых попов». Спустя две недели, как уже указывалось, это и было исполнено! В январе 1928 года ленинградские чекисты констатируют торжество оппозиции в городе и внимательно следят за ее успехами. В феврале, уже обеспокоенные слишком большим размахом оппозиции и особенно расширением ее связей с другими епархиями, принимают «ограничительные» меры и производят первые аресты.

Так, в очередном, секретном донесении в Москву от 17 марта 1928 года, сообщая об «энергичной агитационной и организационной деятельности оппозиционных церковников» в городе и области и установлении «письменной и путем разъездов связи церковной оппозиции в Ленинграде с духовенством других епархий», отмечают: «Вся эта работа оппозиционных церковников приблизительно к половине февраля приняла настолько интенсивный характер и внушительные размеры, что среди «сергиевцев» стало наблюдаться состояние некоторой неуверенности и растерянности. К этому времени от митрополита Сергия и его управляющего Ленинградской епархией епископа Николая Ярушевича официально отошли 8 церквей. Количество же хотя и признавших Сергия, но не упоминающих его имя в богослужениях, было значительно больше»²³⁴.

«Чтобы несколько парализовать дальнейшее развитие и усиление оппозиции, нами был арестован ее наиболее ярый и фанатичный представитель, допускавший в своих речах антисоветские выражения – священник Измаил Рождественский и с ним вместе иподиакон и слушатель богословских курсов, ездивший с поручением от оппозиции к сосланным церковникам – Сергий Апланов». Далее ленинградские чекисты отмечают растерянность и даже панические настроения в оппозиции после арестов и удовлетворительно оценивают деятельность назначенного на Петроградскую кафедру митрополита Серафима (Чичагова). Заканчивается донесение весьма примечательно:

«В личном свидании с нашим уполномоченным митрополит Серафим заверил в своей лояльности к Соввласти, выразил уверенность, что он «сумеет установить единство в Церкви» и обещал все предпринимаемые им меры осуществлять лишь с согласия «власти», которую он будет обо всем своевременно информировать. В этом же свидании Серафим заявил, что он понимает, конечно, что для Компартии – чем хуже в церкви – тем лучше, намекнул, что он понимает проводимую властью политику разделения и сомневается, что без «поддержки» оппозиционеры сумели бы удержать собор Воскресенья. Однако, «хотя он не согласен и расходится с Компартией», – принятые на себя обязанности будет лояльно выполнять»²³⁵.

«На примере Ленинграда, таким образом, хорошо видно, в чем состояла политика ОГПУ по отношению к Церкви: спровоцировать в церковной среде разделение по принципу готовности идти на большие или меньшие компромиссы с властью; всячески способствовать росту взаимной неприязни двух сторон; после того, как оппозиция компромиссной линии оформится достаточно отчетливо, перейти к ее разгрому, потребовав при этом от более лояльной по отношению к власти стороны осуществления своеобразного церковного прикрытия этого разгрома. Следующим очевидным этапом был разгром той самой более лояльной стороны»²³⁶.

В этой связи понятно, почему Тучков не возражал против Ярославской декларации и развития антисергианской оппозиции в Ярославской епархии. О важности для него происходящих здесь событий говорит сам факт его приезда из Москвы в Ярославль специально для выяснения того, что «такое затевается в Ярославле против Сергия». И здесь, так же как и в Петроградской епархии, ОГПУ не препятствовало выступлению против политики Сергия, позволяя оппозиции и ее самым ярким представителям проявиться с тем, чтобы в самом скором времени с ними расправиться.

Обращение ярославских архиереев к митрополиту Сергию датировано 6 февраля 1928 года. Кроме митрополита Иосифа оно было подписано еще четырьмя архиереями: митрополитом Агафангелом (Преображенским), архиепископами Серафимом (Самойловичем) и Варлаамом (Ряшенцевым) и епископом Евгением (Кобрановым). Примечательно, что подпись митрополита Иосифа стоит третьей, после архиепископа Серафима, несмотря на то, что и по хиротонии, и по званию он являлся старшим. Очевидно, что инициатива составления обращения принадлежала митрополиту Агафангелу и архиепископу Серафиму. Однако митрополит Иосиф все же, вероятно, принимал участие в написании или обсуждении этого документа несмотря на то, что в показаниях на допросах он говорит лишь о подписании готового текста.

Это подчеркивание своей «непричастности» и в целом преуменьшение своей роли в антисергианском движении вполне объяснимо. Во-первых, к тому времени уже сложилось, по заявлениям митрополита Сергия, устойчивое, но совершенно не соответствующее действительности мнение, что главный виновник «Ярославского откола» – владыка Иосиф: он якобы из-за ленинградских дел и своих амбиций втянул в оппозицию престарелого больного митрополита Агафангела. Во-вторых, владыка Иосиф давал на следствии показания не для точной записи в анналы истории, а для протокола по одному из крупнейших дел «контрреволюционной организации церковников», руководство которой ему инкриминировалось как одному из главных ее лидеров.

Хорошо понимая, чем это грозит, владыка Иосиф старался в какой-то мере «уйти от удара», но при этом и не подставить под удар других. Отрицая политическую сторону антисергианского движения, он неоднократно подчеркивал, что это движение возникло стихийно «на почве злоупотреблений митрополита Сергия и независимо от каких бы то ни было личностей вызвало одновременно повсюду соответствующую сильную реакцию в церковных кругах». Владыка заявлял, что это движение совершенно несправедливо названо «иосифлянами»: «Гораздо основательнее оно должно быть названо вообще «антисергианским». А как первый протест против Сергия был громко провозглашен не мною, а митрополитом Агафангелом Ярославским, то справедливее было бы именовать это течение «агафангелизмом» или как-либо еще в этом роде»²³⁷.

Как известно, выступление ярославских пастырей было далеко не первым, и митрополит Агафангел не мог возглавлять антисергианское движение. Однако митрополит Иосиф сознательно подчеркнул его участие в антисергианском движении, что для чекистов являлось серьезным преступлением. Более того, владыка Иосиф в своих показаниях даже выдвинул ярославского архипастыря как бы на главную роль, ведь в отличие от других архиереев митрополиту Агафангелу такие показания повредить никак не могли: к тому времени прошло уже два года, как он преставился ко Господу²³⁸.

Митрополит Иосиф высоко оценивает Ярославскую декларацию: «Как вопль души, она жива в сердцах наиболее чутких церковных людей. Историческое ее значение неизгладимо и пойдет в глубь веков, чтобы когда-нибудь на свободно избранном и свободно действующем законном церковном соборе дать полноценный материал для выявления истинного виновника нынешней церковной разрухи». Во время следствия владыка на одном из допросов кратко изложил содержание декларации, правда, по его словам, «неточно по моей слабой памяти»; но ее суть в целом была передана точно:

«Ваше Высокопреосвященство! Хотя ни соборными определениями, ни практикой церковной жизни не оправдывается ваше стояние у кормила церковного управления, тем не менее доселе мы подчинялись вам, в надежде, что вы доведете церковный корабль до тихой пристани, то есть до созыва церковного собора, который разрешит все наболевшие вопросы церковной жизни и даст ей так необходимое успокоение и мир. Но надежды наши не оправдались. Напротив, целый ряд ваших незакономерных действий – как-то перемещение архиереев с места на место без законных оснований, назначение викариев без ведома и согласия правящих архиереев, запрещение им священнослужения, наконец, учреждение вами совершенно не канонического синода, состоящего сплошь из бывших обновленцев и даже одного из них, переметавшегося в раскол старообрядчества, все это грозит не успокоением, а усугублением страданий Церкви, достоинство которой вы уронили еще более вашим, не вызванным никакою нуждою угодничеством перед внешними, чем вызвали неслыханные издевательства»²³⁹.

Важно отметить, что фраза «об угодничестве перед внешними» в Ярославской декларации является ключевой, раскрывающей главную причину неприятия политики или программы митрополита Сергия.

«В своем обращении к чадам Православной Церкви 29.07.1927 г(ода) (н(ового) ст(иля)) Вы в категорической форме объявляете такую программу Вашей будущей руководящей деятельности, осуществление которой неминуемо принесло бы Церкви новые бедствия, усугубило бы обдержащие Ее недуги и страдания. По Вашей программе начало духовное и Божественное в домостроительстве церковном всецело подчиняется началу мирскому и земному; во главу угла полагается не всемерное попечение об ограждении истинной веры и христианского благочестия, а никому и ничему не нужное угодничество «внешним», не оставляющее места для важного условия устроения внутренней церковной жизни по заветам Христа и Евангелия – свободы, дарованной Церкви Ее Небесным Основателем и присущей самой природе Ее – Церкви»²⁴⁰.

О духовной свободе Церкви и ее попрании митрополитом Сергием владыка Иосиф в это же время написал в цитированном уже выше письме архимандриту Льву (Егорову). В своих показаниях заключительную часть Ярославской декларации владыка Иосиф изложил, по его словам, «приблизительно».

«Мы всегда были сами и остаемся честными и лояльными советскими гражданами, но ваш образ действий находим совершенно неуместным и не достигающим цели умиротворения церковного. А потому объявляем вам, что с нынешнего времени мы отделяемся от вас и будем управлять нашими епархиями самостоятельно, соблюдая верность митрополиту Петру и руководствуясь в наших действиях правилами апостольскими, Вселенских и Поместных Соборов, практикой и не отмененными распоряжениями прежней церковной власти, а также Всероссийского Поместного Собора 1917 года, – до того времени, пока вы сознаете свои заблуждения и сделаете вновь возможною работу с вами в пользу святой Церкви»²⁴¹.

В тексте декларации, конечно, об этом сказано более подробно, но смысл тот же: «Отныне отделяемся от Вас и отказываемся признавать за Вами и за Вашим Синодом право на высшее управление Церковью». Таким образом, в отличие от петроградских архиереев, прервавших именно «каноническое общение», то есть молитвенное и евхаристическое в первую очередь, в Ярославской декларации речь идет все-таки лишь об административном отделении. То, что именно так эту нечеткую формулировку «отделяемся» понимали все, очевидно за исключением митрополита Иосифа, показали дальнейшие события.

«Декларация была разослана по распоряжению митрополита Агафангела ко всем, запрашивавшим его советов и руководства, с разъяснением, что в силу постановления соборного, при отсутствии облеченной доверием центральной духовной власти или при невозможности сноситься с нею, архиереи на местах облекаются всею полнотою прав и управляются совершенно самостоятельно. Подписанная и полученная и мною, эта декларация не могла не налагать и на меня соответствующих обязательств. Ленинградская группа духовенства, опротестовавшая произвол митрополита Сергия в моем перемещении и фактически уже отложившаяся от него, указала и мне на мой долг не покидать их на произвол судьбы и, если нет мне возможности и надежды быть в Ленинграде, все же не отнимать у них права считать меня их законным архипастырем. Непосредственное же управление может быть оставлено в руках епископа Димитрия, около которого сплотилось отложившееся от Сергия духовенство».

8 февраля 1928 года митрополит Иосиф направил своим петроградским викариям письмо, в котором сообщал об акте отделения ярославских архиереев от митрополита Сергия и о своем участии в нем. И далее сообщал:

«Таким образом, все распоряжения митрополита Сергия отныне для нас не имеют никакой силы. Это дает мне основание вновь опротестовать свое незаконное удаление от Ленинградской паствы и требовать канонически правильного решения этого вопроса надлежащим судом православных епископов. А до такого решения я считаю себя не вправе предоставить вверенную мне паству (по смыслу 16-го правила Двукратного Собора) произволу не пользующихся нашим доверием Церковных Администраторов, перед Господом Богом и своею совестью приемлю долг принятия мер к умиротворению смущенной и взволнованной паствы. Для сего призываю прежде всего моих викарных епископов к мирному согласию и единомысленному со мною служению Ленинградской пастве. Преосвященному епископу Гдовскому Димитрию поручаю временное управление Ленинградской Епархией. Преосвященного Григория прошу также продолжать служение в Св. Александро-Невской Лавре в звании ея единомысленного со мною наместника. Пастырей и всех верующих, призывая на них Божие благословение, прошу и молю довериться нашему руководству и архипастырскому попечению, мирно и тихо продолжая дело молитвы, душевного спасения и Богоугождения.

Смиренно повинуясь гражданской власти, не находящей пока возможности допустить мое недостоинство до непосредственного молитвенного общения со вверенной мне паствой, буду находиться и вдали в постоянной молитвенной о ней памяти и попечении, прося возносить и мое имя за Богослужениями по установленному порядку.

Да услышит Господь наши общие стоны и да благословит миром и тишиною нашу многострадальную Церковь.

Ленинградский Митрополит Иосиф

Г(ород) Ростов-Ярославский.

26 января

8 февраля 1928 г(ода)"²⁴².

Очевидно, это письмо было передано протоиереям Василию Верюжскому и Иоанну Никитину, приехавшим в начале февраля к владыке в Ростов, »чтобы взять благословение на наш отход от митрополита Сергия, на наше дело и на служение в храме Воскресения», как показал позднее протоиерей Василий на допросе в 1931 году. По его же свидетельству, владыка Иосиф, ввиду состоявшегося отделения от митрополита Сергия Ярославской епархии во главе с архиереями, «предполагал даже объявить себя заместителем местоблюстителя» вместо митрополита Сергия. На обратном пути из Ростова протоиереи Василий и Иоанн заехали в Москву к протоиерею Валентину Свенцицкому, там встретили и М. А. Новоселова и сообщили им о ярославских событиях и намерениях митрополита Иосифа. По словам протоиерея Василия: «Новоселов и Свенцицкий неодобрительно отнеслись к этому сообщению». Новоселов считал, что владыка Иосиф – «человек недостаточно решительный и колеблющийся», что открыто за отход от митрополита Сергия он высказался только теперь, «когда от него отошли все Ярославские епископы». «Новоселов и Свенцицкий предполагали даже сделать специальную поездку в Ростов к митрополиту Иосифу, чтобы отклонить его от предполагавшегося им шага». Возможно, что эта поездка и осуществилась, в любом случае, судя по показаниям протоиерея Василия на допросе в 1931 году, владыка Иосиф «этот свой проект оставил без осуществления»²⁴³.

По возвращении протоиереев Василия и Иоанна в Питер епископ Димитрий собрал совещание духовенства и мирян; на собрании присутствовали епископ Сергий Дружинин, двенадцать клириков²⁴⁴ и трое мирян, в их числе и М. А. Новоселов. Владыка Димитрий объявил «о получении официального согласия митрополита Иосифа о возглавлении им всех, отошедших от митрополита Сергия, и о том, что он, митрополит Иосиф, разрешает от запрещений, наложенных на духовных лиц митрополитом Сергием»; по «прочтении грамоты»²⁴⁵ он высказал предположение об усилении антисергианского движения. Все участники собрания были воодушевлены и надеялись, «что за митрополитом Иосифом пойдет большинство духовенства и епископата, а чрез то и массы мирян, и таким образом создастся серьезное противодействие «сергианству""²⁴⁶.

Действительно, на тот момент такие надежды были. Уже отделились от митрополита Сергия с большим числом приходов в своих епархиях епископы Иерофей (Афонин) и Алексий (Буй); еще ранее, в конце декабря – епископ Виктор (Островидов) и с ним немалая часть духовенства Вятской епархии. Антисергианское движение набирало силу в Москве и Подмосковье, на Украине. Но, конечно же, особый вес имело выступление ярославских архиереев. Оно могло сыграть решающую роль в дальнейшем раскладе сил. И это хорошо понимал митрополит Сергий. Ведь здесь было уже не «самочиние» малоизвестных викарных архиереев, которых можно было обвинить в расколе и легко подвергнуть запрету, но выступление митрополита Агафангела, старейшего и одного из авторитетнейших архиереев Русской Церкви, к голосу которого прислушивался весь епископат.

Владыка Агафангел, будучи законным кандидатом на место Патриаршего Местоблюстителя, вторым из названных в завещании Патриарха Тихона, при желании мог легко оспорить законность первосвятительских прав митрополита Сергия. К тому же в письме, отправленном одновременно с Ярославской декларацией, архиепископ Серафим (Самойлович) прямо указывал митрополиту Сергию достойный выход из создавшегося положения, а именно: передать заместительские права «старейшему иерарху Российской Церкви высокопреосвященному Агафангелу (Преображенскому), митрополиту Ярославскому, впредь до возвращения к власти высокопреосвященного Петра (Полянского), митрополита Крутицкого»²⁴⁷. Митрополит Сергий «внял» этому братскому совету и сразу же «обратился» к митрополиту Агафангелу. 10 февраля он направил в Ярославль члена своего Синода митрополита Серафима (Александрова). В переданном с ним письме митрополит Сергий «усерднейше» просил митрополита Агафангела «принять и благосклонно выслушать митрополита Серафима, имеющего поручение доложить все касающееся наших злободневных церковных дел».

Митрополит Сергий не просто просил, а умолял не прерывать с ним общение: «Со своей стороны, не нахожу достаточно сильных слов, чтобы умолять Вас сохранить общение с нами, потерпев еще немного нашим немощам, пока не выяснится с определенностью, куда мы хотим вести церковный корабль: к сравнительно ли сносному существованию в данных условиях или к гибели». Далее митрополит Сергий просил митрополита Агафангела поддержать его усилия по устроению церковных дел, не скрывая опасения, что авторитет последнего может создать серьезную угрозу его власти²⁴⁸, и утверждал, что он всегда готов передать свои полномочия, но если у него будут к тому достаточные основания. По поводу последнего можно было не сомневаться – события 1926 года со всей ясностью показали, насколько готов митрополит Сергий уступать свою власть. А тон его письма, столь разительно отличающийся от жесткого, если не сказать жестокого тона писем 1926 года, определялся не столько чувством уважения к старейшему иерарху Русской Церкви, сколько трезвой оценкой ситуации.

Как справедливо отмечает иерей А. Мазырин: «В феврале 1928 года еще неясно было, как дальше будут развиваться события. Возможность того, что в широких кругах Русской Церкви выступление ярославцев найдет поддержку, никак нельзя было исключать. К этому следует добавить еще одну немаловажную деталь. До середины февраля 1928 года у любого осведомленного наблюдателя процессов, происходивших в церковной жизни, не могло не сложиться впечатление, будто бы ОГПУ прямо потворствует усилению оппозиции митрополиту Сергию. Так, незадолго до этого в Ленинграде местные власти позволили протоиерею Василию Верюжскому так переформировать «двадцатку» кафедрального собора Воскресения-на-крови, что храм остался в руках «иосифлян», хотя прежняя его «двадцатка» в большинстве своем поддерживала Заместителя. Митрополит Сергий об этом знал. В такой ситуации ему, всегда умевшему хорошо оценивать расклад сил, ничего больше не оставалось, как обратиться к митрополиту Агафангелу с умоляющим письмом и тем самым протянуть время до того момента, когда этот расклад сил изменится в его пользу»²⁴⁹.

Митрополит Агафангел ничего не ответил на это письмо, которое, несмотря на просительный тон, свидетельствовало о том, что митрополит Сергий свою политику не изменит. В марте митрополит Сергий послал к владыке Агафангелу еще одного архиерея своего Синода, архиепископа Павла (Борисовского) с новым письмом, которое уже не звучало как просительное. «Расклад сил изменился», и вместе с ним изменился и тон посланий митрополита Сергия. Массового отхода от него вслед за ярославскими архипастырями не произошло, а ОГПУ начало репрессии против оппозиции. Так и из пределов Ярославской области еще во второй половине февраля были высланы архиепископ Серафим и митрополит Иосиф, а митрополиту Агафангелу запретили выезжать куда-либо из Ярославля.

Митрополит Сергий не получил и на этот раз никакого письменного ответа, а лишь устное разъяснение владыки Агафангела в беседе с архиепископом Павлом, но оно, очевидно, совершенно не удовлетворило Сергия, так что он выпустил новый официальный документ – так называемое «Деяние» от 29 марта 1928 года. В нем он подверг беспощадной критике всех несогласных с ним: епископа Виктора (Островидова), петроградских викариев Димитрия (Любимова) и Сергия (Дружинина) и ярославских архипастырей, подписавших обращение; между делом в «Деянии» были упомянуты еще два архиерея, присоединившиеся к «бесчинно ходящим»: Алексий (Буй) и Иерофей (Афонин). Но последние как «неполноценные» – рукоположенные без благословения Патриарха Тихона и «принятые лишь его милостию и снисхождением» – почти не принимались в расчет и не удостоились особого внимания.

Большую часть своего обширнейшего полемического произведения митрополит Сергий посвятил ярославским архиереям. Подробнейшим образом он разобрал все причины, по которым они отделились от него, и, всегда искусный в любой полемике, нашел убедительнейшие доводы для защиты своей позиции и опровержения аргументов противников. Особенно же досталось владыке Иосифу: и за сомнение в каноничности заместительства митрополита Сергия²⁵⁰, и за несогласие на перевод в Одессу. Митрополит Сергий четко указал на противоречивость доводов владыки Иосифа, на полную неосновательность его ссылок на каноны; он сам привел каноны и дал им совсем иное толкование, дополнив свои разъяснения назидательными историческими примерами из жизни святителя Иоанна Златоуста.

Пред железной логикой заместителя Местоблюстителя нелегко было устоять даже искушенному читателю: столь блестяще этот непревзойденный мастер диалектики разбивал все доводы противников и безупречно обосновывал законность и преемственность своей «созидательной» политики. Митрополит Сергий был силен в церковной полемике, и в этом мало кто мог с ним тягаться. Этим отчасти объясняется и тот факт, что многие архиереи, даже несогласные с его политикой, не прерывали с ним общение²⁵¹. В итоге митрополит Сергий подвел к неизбежному выводу: «сколь не основательно обвинение, выдвигаемое нашими отщепенцами против нас. Они сами повинны в нарушении этих правил и презрении постановлений и распоряжений Высшей Церковной Власти». И в заключение объявил, что митрополит Агафангел и все подписавшие Ярославскую декларацию, наряду с уже запрещенными в служении епископами Димитрием, Сергием, Виктором, Алексием и Иерофеем, учинили «раскол» и как «порвавшие благодатный союз с Матерью Церковью Христовой, – подлежат церковному суду и должному наказанию»²⁵².

Митрополит Агафангел ответил Сергию письмом от 7 апреля 1928 года, сообщив, что согласен пересмотреть вопрос об отложении при условии участия в переговорах архиепископа Серафима, удаленного из епархии, и подтвердил, что остался с митрополитом «в союзе веры и молитвы, а отделился только в порядке административного управления»²⁵³. Сергий в ответном письме настаивал на пересмотре ярославского заявления без участия архиепископа Серафима. А 11 апреля Синодом митрополита Сергия было принято постановление № 76, в котором подтверждались прежние определения в отношении отделившихся епископов Виктора (Островидова), Димитрия (Любимова) и Сергия (Дружинина) и запрещены в священнослужении с преданием каноническому суду: митрополит Иосиф (Петровых), епископ Никольский Иерофей (Афонин) и ярославские архиереи²⁵⁴.

В отношении же митрополита Агафангела эти меры решено было применить по истечении месячного срока, если он письменно не откажется от своего заявления от 6 февраля. По истечении этого срока митрополит Сергий послал к митрополиту Агафангелу третьего посланца – архиерея своего Синода архиепископа Рязанского Иувеналия (Масловского) в сопровождении московского протоиерея Владимира Воробьева. В результате беседы было составлено письменное заявление от 10 мая 1928 года митрополита Агафангела и архиепископа Варлаама (Ряшенцева), подписанное затем и епископом Евгением (Кобрановым). В этом заявлении из шести пунктов ярославские архипастыри утверждали, что они признают власть митрополита Сергия как заместителя и не порывают с ним молитвенного общения.

Это заявление весьма укрепило позицию митрополита Сергия. Однако в обращении ярославских архипастырей был пятый пункт, никак не устраивающий Сергия: «Распоряжения заместителя, смущающие нашу и народную религиозную совесть и, по нашему убеждению, нарушающие каноны, в силу создавшихся обстоятельств на месте, исполнять не могли и не можем»²⁵⁵. Митрополит Сергий прекрасно понимал, что этот пункт фактически сводил на нет все его начинания. Поэтому в постановлении его Синода от 17 мая было отмечено, что заявление ярославских преосвященных «не обнаруживает с желательной определенностью их сознания размеров и пагубности произведенного ими церковного соблазна; пятый же пункт заявления и совершенно отнимает надежду на устранение произведенного соблазна». Тем не менее, используя неуверенность и нерешительность ярославских пастырей, митрополит Сергий торопился объявить об их полном отказе от прежнего заявления и примирении с ним, считая, что они ему полностью подчинились.

На самом деле ярославские архипастыри примирились с митрополитом Сергием на своем условии и не соглашались с его церковной программой. Пошли они на это «примирение» не из-за угрозы прещений, а в надежде найти взаимопонимание с митрополитом Сергием, откликаясь на его умоляющие призывы, дававшие надежду на возможность его вразумления. Так, и архиепископ Серафим (Самойлович), присоединившийся к майскому разъяснению и телеграфировавший об этом митрополиту Агафангелу из Буйничского монастыря, пояснял в одном из своих писем: «Ведь мы должны испробовать все пути к примирению. Мы остаемся на прежней позиции – но нужно же выйти из положения, которое может сделаться безнадежным»²⁵⁶.

Однако уже к концу года владыка Серафим убедился в тщетности надежд и в своем дневнике писал о необходимости разрыва отношений с Сергием: «Только к празднику Рождества Христова получил полное духовное умиротворение, окончательно выравнивается наше делание, и становится определеннее и политика митрополита Сергия и наше противление этому новообновленцу. Мне кажется, пора уже сказать свое слово и отмежеваться от митрополита Сергия, ибо мы своим именем смущаем слабых и немощных, а людям, сожженным в своей совести, даем повод говорить о силе их политики и незыблемости их положения»²⁵⁷. Через несколько дней архиепископ Серафим окончательно порвал с митрополитом Сергием и написал свое знаменитое «Послание ко всей Церкви»²⁵⁸, что стало главной причиной его ареста и заключения в концлагерь. В 1933 году при новом аресте он мужественно заявил: «Я лично твердо стою на позиции непризнания митрополита Сергия, так как я уже сказал, что я не согласен с его политикой в вопросе признания им советской власти и внесения поминовения, то есть моления за нее при богослужении»²⁵⁹.

По свидетельствам очевидцев, и митрополит Агафангел незадолго до своей кончины готовился возобновить свой протест, будучи доведен до предела терпения требованиями упорствующего в своей разрушительной политике митрополита Сергия. Об этом есть интересное свидетельство в письме митрополита Иосифа одному петроградскому протоиерею (письмо без даты, было изъято при первых арестах «иосифлян» в 1929 году, написано, скорее всего, в конце 1928-го или в самом начале 1929-го). Владыка писал, что получил из Углича кипу бумаг от батюшек архиепископа Серафима Угличского, находящегося в ссылке, который намеревался выступить с новым вразумлением по адресу митрополита Сергия «и вместе подтвердить неизменность Ярославской декларации прошлого года (до майского добавления к ней)». Владыка Иосиф сомневался в целесообразности этого действия, к которому хотят привлечь и его. «Мне думается, это что-то похоже на «после драки кулаками не машут»!» И предполагал, что это нужно владыке Серафиму «для реабилитации себя после скандального присоединения к майскому разъяснению»:

«Важным побуждением для возобновления драки с Сергием послужило то, что – как оказывается – Агафангел незадолго до смерти высказывал намерение возобновить свой протест против действий Сергия, коими он вновь доведен был до пределов терпения; (митрополит Сергий) понял майские «уступки» в смысле полной ликвидации основной декларации. Агафангел настойчиво подтверждал, что она остается в силе, а ему сыпали требования об исполнении не приведенных в исполнение указов спорных (о поминовении властей и т(ак) д(алее)). Это (а также лживые доносы Сергия, опорочивающие все наше дело) и вызывало в Агафангеле желание вновь начать потасовку, чего он, однако, не успел. Это самое и думает теперь сделать за него Серафим, притягивая меня к участию»²⁶⁰.

16 октября 1928 года владыка Агафангел отошел ко Господу. Утверждения о его полном примирении, согласии с митрополитом Сергием и даже безоговорочном подчинении неоднократно будут встречаться в исторической литературе. Однако эти утверждения не соответствуют действительности. Хотя митрополит Агафангел не разорвал общения с митрополитом Сергием, но он и не стал проводником его церковной политики и нисколько ей не подчинился, как и его викарии. Это подтверждается и скрупулезными исследованиями современных историков, утверждающих на основании многих свидетельств, что «движение «непоминающих» вплоть до кончины святителя Агафангела продолжало обымать собой всю его епархию», что он до конца оберегал свою паству от соблазнов, порождаемых политикой Сергия²⁶¹. В памяти церковной святитель Агафангел остался как исповедник, вставший на защиту церковной свободы, и если и поколебавшийся решительно разорвать с тем, кто начал эту свободу попирать, то не по малодушию и страху, а по кротости и мягкости любвеобильного сердца, хранившего надежду на уврачевание заблуждения прегрешающего собрата-архиерея.

Характерно, что в первое время и сами «иосифляне», решительно отделившиеся от митрополита Сергия, не осуждали тех, кто продолжал сохранять общение с митрополитом Сергием, не соглашаясь при этом с его политикой. В знаменитой «иосифлянской» брошюре «Беседа двух друзей. О сергиевской смуте»²⁶² о таких клириках и мирянах говорилось, что их не только не должно осуждать, «но почитать их как своих друзей, которые от них (иосифлян) разделяются не образом мыслей, но образом действий». И далее авторы брошюры дают образное описание действий обеих групп:

«Действия отделившихся от митрополита Сергия епископов и клириков и неотделившихся можно образно представить в следующем виде. Первые, т(о) е(сть) отделившиеся, как хирурги, сделали легкую операцию на теле больного, надеясь, что они своим отсечением предупредят ампутацию заболевшего члена. Вторые же, т(о) е(сть) неотделившиеся, как любвеобильные родственники, своею любовью и преданностью утешают больного, представляя ему не так болезненно произведенную операцию. Те и другие имеют одинаковые намерения излечить тяжело больного, хотя и действуют различно. А всю историю болезни и ее лечения можно представить образно в следующем виде. Микроб болезни высшей церковной власти в лице м(итрополита) Сергия – есть зародившаяся в уме м(итрополита) Сергия в момент изоляции компромиссная мысль, за которой последовало его освобождение. Лечение этого признака болезни – дружеские советы авторитетнейших лиц – не делать вредного для Церкви шага, и как следствие недействительности этого лекарства, т(о) е(сть) не принятия добрых советов – появление красноты. Наружная краснота на теле больного – синод из архиереев с подмоченной репутацией с правами совещательно органа, согласно заявлению м(итрополита) Сергия от 5/18 мая 1927 г(ода).

Увеличение красноты – присвоение синодом непринадлежащих ему прав и власти соуправляющего м(итрополиту) Сергию и перемещение синодом епископов.

Злокачественный нарост – появление декларации от 16/29 июля 27 г(ода). Различные способы лечения болезни – осуждение декларации совестью верующих и листовки со стороны ревнителей православия, обличающие деяния м(итрополита) Сергия и его синода и разъясняющие правильное отношение Церкви к государству в современных условиях.

Образование гнойника – указ от 8/21 октября 27 г(ода) о поминовении м(итрополита) Сергия и гражданских властей. Хирургический разрез гнойника с целью предупредить дальнейшее заражение – частичное отделение от м(итрополита) Сергия и его синода целых епархий и отдельных приходов. Если после этой операции исцеления не последует, то придется с болью сердца сделать ампутацию заболевшего члена, т(о) е(сть) отделиться окончательно от м(итрополита) Сергия всем ревнителям чистоты православия»²⁶³.

В ходе дальнейших событий, когда митрополит Сергий не только не исправлял ошибки, но все больше упорствовал в своей политике и, называя раскольниками и отщепенцами несогласных, подвергал их прещениям, становилось ясно, что болезнь еще более усугубляется и не остается никаких иных методов лечения, кроме «хирургических». В связи с этим и оценки заблуждения митрополита Сергия со стороны иосифлян приобретают более строгий характер. Более требовательным становится и их отношение к единомысленным с ними. В этой связи весьма характерно суждение митрополита Иосифа о ярославских архиереях, примирившихся с митрополитом Сергием, в его письме к епископу Димитрию Гдовскому от 24 июля / 6 августа 1928 года.

«Дорогой Владыко! Да укрепит Вас Господь на Ваши святые труды для блага Церкви Его. Помолитесь, чтобы и мой «отдых» был на пользу и наилучшее, чем то, что мог бы я сделать трудами своими. Премного утешило меня сообщение о том, что Вы все бодро и терпеливо идете своим тесным путем. Эти сообщения премного устыждают меня в моем нетерпении и малодушии и дают мне новые силы и побуждения крепко стоять и впредь за дело Христово! Ярославские «дезертиры» меня как-то мало смутили и удивили. Да и в конце концов не в них дело, и не они когда-либо являлись опорой нам или давали содержание и питание нашему образу мыслей и действий. Самое их выступление в хронологическом отношении было позднее нашего, и если в свое время, казалось, было на пользу нам, то теперь – лишение этой «пользы» не составило для нас никакого вреда, оказавшись укором лишь для новых изменников и предателей истины и правды дела. Итак, мимо их – далее!.. Пусть они промелькнут как отставшие и ничуть не задержавшие нас на нашем крестном пути! Нам отставать по примеру их не приходится, чтобы не было в этом поощрения их малодушию и расслаблению. И от Господа бывали отпадавшие, уходившие от Него и оставлявшие Его в столь удивительном меньшинстве (12). Зато эти 12 (впрочем, и в этом маленьком числе оказался потом и еще «диавол» – Ин 6, 66–71), выросли потом в то, что мы теперь хотим спасти и бережно охранить от новых предателей и разрушителей и что эти разрушители сумели опять умалить до «ничтожного меньшинства». Но пусть опять и нас не смутит это! Будем крепко помнить, что большинством голосов (и подавляющим) была распята Сама Истина, и ссылающиеся теперь в свое оправдание на большинство – пусть лучше прочтут себе в этом жестокое обличение и укор, что и их «большинством» вновь распинается Христос – Истина! И как тогдашнее «большинство» к довершению печального сходства возглавляли и вдохновляли не какие-нибудь простые смертные, а поставленные Самим Господом для служения спасению верных Анны и Каиафы, так и теперь во главе новых распинателей Христовых видим тех, кого никак бы не следовало и не хотелось тут видеть. Кто даст себе труд углубиться побольше в смысл совершающегося, найдет множество других поразительных совпадений с тем, что показали нам Голгофа и Камень Воскресения. Вновь блеснут перед нами и Иуды, и Симоны, и удавившееся предательство, и покаявшееся отречение, и Симоны Киринейские, помогавшие крестоношению Христову, и «несмысленные и косные сердцем еже веровати«… и чувствовавшие «не сердце ли наю, горя бе наю»… егда глаголаша и т(ак) д(алее)… И с особой живостью и радостью вновь чувствует сердце, что распятый большинством Христос все-таки опять воскрес, осиявая радостью верное ему меньшинство, а запечатлевшие Его гроб, запечатали для себя опять светлое видение и познание неумирающей Истины…»²⁶⁴

Вскоре после подписания Ярославской декларации и обращения к Петроградской епархии митрополит Иосиф был удален в ссылку. Это произошло вслед за высылкой архиепископа Угличского Серафима, во второй половине февраля 1928 года. Известно, что митрополит по дороге останавливался в Ленинграде, о чем в Москву от местных чекистов сразу же последовало секретное донесение 29 февраля, в котором сообщалось: «По сведениям нашего осведомителя, митрополит Иосиф проездом в Устюжну заезжал в Ленинград, где убеждал всех крепко стоять за него, ни в коем случае не каяться перед митрополитом Сергием (наоборот, говорил Иосиф, митрополит Сергий должен перед нами каяться). «Пусть я буду сослан, казнен, говорил Иосиф, но не покину тех, кто идет за мной""²⁶⁵.

Митрополит был вторично выслан в Николо-Моденский монастырь без указания сроков и причин ссылки и находился там под постоянным надзором без права выезда. Жил владыка в келье со спаленкой, окна которой выходили во двор на храм. С церкви, по свидетельству митрополита, он получал денежное вспомоществование в размере 50–60 рублей в месяц. Владыку Иосифа постоянно навещали в ссылке клирики и миряне, привозя ему продукты, деньги и письма. Посетителей принимать ему было разрешено, но их, как явствуют протоколы допросов, подвергали учету и порой обыскивали.

Несмотря на это, чаще всего из Петрограда приезжала монахиня Анастасия Куликова; бывали, по ее словам, и священники Александр Тихомиров, Павел Морозов, Петр Белавский и давний друг владыки, Дмитрий Петрович Варганов. По свидетельству самого митрополита Иосифа, его посетили священники Викторин Добронравов, Николай Ушаков, Алексий Вознесенский, Филофей Поляков, иеромонах Тихон (Зорин), епископ Василий (Докторов), миряне: Мария Березовская, председатель церковного совета храма Воскресения Наталья Николаевна, вдова протоиерея Феодора Андреева, а также, судя по его показаниям на допросе, «и другие, которых не помню». «Ко мне приезжало и духовенство, и верующие, не только те, которые примыкают к нашей организации, но обращалось духовенство и верующие, которые к нашей группе не примыкают, со всеми своими скорбями. Так, помню, ко мне приехал один гражданин, у которого описали все до основания, вплоть до палки, обращался один священник, сергианец, которому предложено было властью оставить город Устюжну»²⁶⁶.

Часто в монастырь к митрополиту наведывались и родственники из Устюжны, благо до монастыря добираться было довольно близко – всего тридцать пять километров, а летом по Мологе ходили пароходы «Гаршин» и «Коловратский», капитаном одного из них был Александр Семенович Петровых – брат митрополита. На пароходе в гости к владыке приезжала и племянница Нина, приемная дочь сестры митрополита, Клавдии Семеновны Шишуновой. Только по большим церковным праздникам митрополиту разрешалось проводить службы в монастырских церквах. На эти службы стекалось много окрестных крестьян. Приезжали и земляки владыки из Устюжны.

О служении митрополита в Моденском монастыре летом 1927 года вспоминал посетивший его Н. А. Мещерский²⁶⁷: «Пришел в монастырь в середине обедни, которую служил митрополит Иосиф. Митрополит принял меня очень ласково. Он жил в небольшой келейке. У него как раз было много гостей из Ростова… На другой день настал Ильин день. На всенощной митрополит не служил, но присутствовал. Он обратил мое внимание на одно место в каноне пророку Илии, о котором проникновенно сказал, что это – сущность праздника: Канон, 9-я песнь:

«На земли тя Ангелом познахом, божественне пророче, и на небеси отнюду человека Божия, якоже и сам Господь рече: понеже Илия человек жесток еси, согрешающу Израилю терпети не можеши, взыди ты ко мне, и Аз доле сниду».

Глубочайшая мысль: Илья – жестокий человек, беспощадный к грехам Израиля, и Христос поэтому берет его на небо, чтобы самому сойти на землю. Мне кажется, что владыка Иосиф, обратив внимание на это место канона, раскрыл свою внутреннюю сущность, свой чрезвычайно добрый характер»²⁶⁸.

В апреле 1928 года ссыльный митрополит предпринял последнюю попытку объяснить свою позицию гражданским властям в лице Тучкова, направив в его адрес письмо с обоснованием своего отношения к властям и просьбой об освобождении из ссылки и возвращении в Ленинград. Получил ли ответ на свое письмо владыка Иосиф – не известно, но он был оставлен в ссылке в Николо-Моденском монастыре.

Несмотря на удаленность от своей епархии, митрополит Иосиф был в курсе всех дел. Епископ Димитрий, которого митрополит назначил своим заместителем и временным управляющим, постоянно извещал его о происходящих событиях: и устно через посланцев, и в письмах, с ними передаваемых. События же в Петроградской епархии тем временем продолжали развиваться с прежней напряженностью.

Митрополиту Серафиму (Чичагову), назначенному митрополитом Сергием на Ленинградскую кафедру в марте 1928 года, не удалось достигнуть особых успехов «в восстановлении единства»: иосифляне его не признали. Епископ Димитрий отказался принять его пригласительное письмо, заявив, что он знает только Ленинградского митрополита Иосифа, заместителем которого он является; со своей стороны епископ Димитрий звал к себе митрополита Серафима, но только без посторонних. Согласился ли последний посетить епископа Димитрия, так и не известно²⁶⁹.

В апреле 1928 года на помощь митрополиту Серафиму в Ленинград прибыл епископ Мануил (Лемешевский), пользовавшийся у питерцев уважением за его мужественную борьбу с обновленчеством в 1923 году. В какой-то мере ему удалось стабилизировать положение. Однако бытовавшее ранее мнение о том, что благодаря его решительным действиям дальнейшее распространение иосифлянства было остановлено, не соответствует действительности. Факты свидетельствуют как раз об обратном – именно после так называемого «сокрушительного удара Мануила» иосифлянское движение продолжало набирать силу. К осени 1928 года в Петроградской епархии насчитывалось 25 иосифлянских храмов; к иосифлянам присоединились также Старо-Ладожский женский монастырь, Свято-Троицкий Зеленецкий мужской монастырь, Макарьевская пустынь под Любанью; тогда же начали вступать в общение с иосифлянами отделившиеся от митрополита Сергия клирики и монашествующие других епархий. Лишь жестокие репрессии безбожных властей, физическая расправа с пастырями и пасомыми остановили дальнейшее распространение иосифлянства. Всего, по уточненным данным, на сегодняшний день известно, что только в Петроградской епархии к иосифлянам присоединилось более 60 приходов, в том числе 21 приход в самом городе. Из них перешли позднее к митрополиту Сергию только шесть, а остальные были закрыты властями²⁷⁰.

Центром оппозиции или «контрреволюционной организации «иосифлян«», как значилось в материалах следственных дел, оставался храм Воскресения на крови; все, что там происходило, было под неусыпным оком чекистов. Епископ Димитрий (Любимов), по определению следствия, возглавлял «руководящее ядро «контрреволюционной организации»», состоящее из клириков храма. Его первые проповеди в храме давали «руководящие установки»: владыка, обращаясь к богомольцам, говорил, что именно митрополит Иосиф и верное ему духовенство «защищают чистоту православной веры и что настало время каждому стоять на страже веры, а если нужно, и пострадать за нее». Все беседы между клириками в храме во время или после праздничных или воскресных служб рассматривались следствием не иначе как «обмен мнениями между лицами ядра организации».

Чаепития на квартирах у настоятеля протоиерея Василия Верюжского или на квартире протоиерея Никифора Стрельникова, происходившие обыкновенно после Литургии, также рассматривались как «собрания руководителей ядра контрреволюционной организации», на которых «руководители организации обсуждали вопросы в области контрреволюционных «идеологических» иосифлянских установок», хотя эти вопросы не выходили за рамки чисто церковных. «Например, с разных сторон обсуждали вопрос о «сергианстве», как проявлении полной победы большевизма над Церковью, как о симптоме внутреннего разложения Церкви, как о внедрении большевизма в самый церковный строй, как о явлении предательства митрополитом Сергием Церкви большевикам; говорили также о принципиальных обоснованиях «немоления» за власть, о иосифлянской непричастности ко всеобщему отступлению от веры, «о необходимости стойкости и сохранения чистоты веры через отвержение всякого соприкосновения советской власти с Церковью""²⁷¹.

Разработку этих вопросов и многие церковно-исторические справки в основном давали протоиереи Феодор Андреев и Василий Верюжский, бывшие профессора духовных академий. Роль протоиерея Феодора Андреева «в разработке идеологии иосифлян» особо отмечалась в материалах следствия: он даже именовался «идеологом иосифлянства», «объединяющим центром «иосифлян», вокруг которого и начали объединяться духовенство и миряне»; что он «давал основу и направление как самому епископу Димитрию, так и всему контрреволюционному ядру организации». «После смерти Андреева такое его первенствующее значение в организации было отмечено самим митрополитом Иосифом в письме к епископу Димитрию, где митрополит Иосиф, сожалея о смерти Андреева, высказывался, что теперь епископу Димитрию нет из оставшихся такого советника, как Андреев».

Протоиерей Феодор, как и другие клирики храма Воскресения, оказывал огромную помощь преосвященному Димитрию в его архипастырской деятельности. Все они, как и священнослужители других иосифлянских церквей в епархии, именовались в чекистских документах «антисоветски настроенными», «реакционными», их богослужебная и пастырская деятельность – «антисоветской пропагандой и агитацией», а храмы – «ячейками контрреволюционной организации», связанными с храмом Воскресения на крови как «руководящим центром этой организации». Вскоре роль храма Воскресения еще более возросла, и ему придали уже «всесоюзное значение».

«В этот образовавшийся в Ленинграде церковно-административный центр организации тайком потянулись со всего Союза самые реакционные, изуверские, черносотенные элементы, видевшие в этой вновь возникшей организации возможность оказать сопротивление победоносному социалистическому наступлению в стране. Контрреволюционно настроенные монахи и монашки из закрытых и разгромленных монастырей, бродячие, безместные попы, юродивые и бесноватые, руководители кулацких – церковных, черносотенных группировок – весь этот темный к.-р. элемент, заслышав о существовании центра «истинного православия», устремлялся в Ленинград к храму «Воскресения""²⁷².

Поскольку владыка Иосиф был ленинградским митрополитом, то, по версии следствия, «церковно-административный центр в Ленинграде превратился во всесоюзный, руководящий всей практической к.-р. деятельностью филиалов организации, раскиданной по всей территории Союза ССР»²⁷³. «Нужно иметь в виду, что так называемое «иосифлянство» или «истинное православие», как оно в последнем выражалось, коренилось глубоко в церковных традициях, в формах прежнего строя бытовой и политической народной жизни. Социальная революция разрушила эти формы. Понятно, что она возбудила против себя реакцию не только в центре, но и на местах. И только одного слуха о митр(ополите) Иосифе, об архиеп(ископе) Димитрии, о храме Воскресения в Ленинграде было достаточно, чтобы привлечь в Ленинград эти реакционные элементы»²⁷⁴.

Эти ненавистные для безбожников «реакционные элементы» на самом деле являлись лучшими представителями православного духовенства и церковного народа, как правило, наиболее ревностными и искренне верующими пастырями и мирянами. Их единственное преступление состояло в твердой вере и духовном противостоянии безбожию. Пример петроградцев привлек многих из них и помог определиться в сложной церковной обстановке: кого-то он подтолкнул к таким же решительным действиям, кого-то укрепил в уже предпринятом. За пастырским советом отовсюду стали обращаться к иосифлянам неравнодушные к судьбе Православной Церкви пастыри и миряне, со всей страны стали приезжать в Ленинград посланцы общин и приходов.

Интересно свидетельство митрополита Иосифа о приезжавших к нему в ссылку в Николо-Моденский монастырь: «Некоторые приезжающие осуждали ленинградцев, что они так поздно отошли от митрополита Сергия, что они уже давно это сделали, однако, не имея у себя руководителя, они приезжали в Ленинград, прося принять и разрешить недоуменные вопросы. Обращающихся ко мне с теми или иными вопросами я направлял к епископу Димитрию, прося его разрешать все вопросы»²⁷⁵.

Владыка Димитрий принимал в общение приезжавших, некоторым из священников, по свидетельству протоиерея Никифора Стрельникова, давал право самим принимать через исповедь других священников в их регионе, «освобождая их от необходимости лично ехать в Ленинград», благодаря чему, как выражались чекисты, «контрреволюционные кадры организации увеличивались». Одним из действенных средств для «увеличения руководящих кадров» считались, конечно же, хиротонии, совершаемые владыкой Димитрием. Для богоборцев рукополагаемые были «темным», «фанатичным элементом». Верующие же почитали их исповедниками, мужественным примером которых вдохновлялись на подвиг духовного противостояния усиливающемуся безбожию. Принятие духовного сана в то время влекло за собой не только лишение всех политических и социальных прав, причем «лишенцами» становились и священнослужители, и члены их семей, но в дальнейшем и жестокие преследования, вплоть до расстрела; и это понимали все, в том числе и сами посвящаемые²⁷⁶.

25 декабря 1928 года митрополит Иосиф возвел преосвященного Димитрия в сан архиепископа²⁷⁷. В своих показаниях на следствии владыка Иосиф подчеркивал, что Димитрию была предоставлена полная свобода управления, так что порой он действовал вопреки ожиданиям митрополита: «Я не претендовал в таких случаях, оправдывая такие поступки епископа Димитрия тем, что на месте ему виднее большая или меньшая целесообразность такого или иного решения. Во многих случаях, когда он спрашивал моего совета, я так и отвечал ему, предлагая на месте обсуждать дело с более опытными лицами из духовенства, если он не надеется на свой опыт и рассуждение». «Я был главой нашей организации в чисто церковном смысле. Практически действовал по моему доверию архиепископ Димитрий»²⁷⁸.

Примечательно, что митрополит Иосиф, именем которого было названо само движение отделившихся от митрополита Сергия и который считался его главой, непосредственного участия ни в самом движении, ни в его руководстве принимать не мог. «Более того, – заметил владыка Иосиф во время следствия в 1930 году, – я сам значительно позднее втянут был в это течение, и не оно шло и идет за мною, а скорее я плетусь в хвосте за ним». Действительно, как ни парадоксально, но «иосифляне», можно сказать, опережали своего руководителя и подталкивали его к решительным действиям. Однако сам факт его духовного участия, а в дальнейшем и административного был очень важен. И митрополит Иосиф в показаниях на допросах, как ни старался преуменьшить свою роль, тем не менее должен был признать:

«Отрицая свое руководство над антисергианским течением, я все же сознаю, что нужно же кому-нибудь было быть духовным руководителем и советником того духовенства и верующих, которые в силу лжи митрополита Сергия отошли от него и примкнули к нашей церковной группе. А так как, кроме меня, никого из митрополитов не было, то только этим я и объясняю, что ко мне со всего Союза приезжало духовенство и верующие за советами. После того как я был выслан в Моденский монастырь, своим заместителем я назначил епископа Димитрия, а после ареста последнего руководство перешло к епископу Дружинину Сергию. Первое время епископ Димитрий являлся моим заместителем только по Ленинградской епархии, но впоследствии, когда антисергианское течение разрослось далеко за пределы Ленинградской епархии, я не мог ему запретить, да и сам с ним был согласен на то, чтобы всем обращающимся к нему за руководством он давал советы. Сам епископ Димитрий по всем вопросам меня ставил в известность, спрашивал у меня, как у своего митрополита, советов и руководства»²⁷⁹.

К сожалению, почти ничего не сохранилось из переписки митрополита с его заместителем (или, по крайней мере, до сих пор не обнаружено). Однако приезжавшие с передачами из Питера прежде всего должны были привозить письма от владыки Димитрия. По свидетельству протоиерея Никифора Стрельникова, письма митрополиту Иосифу от архиепископа Димитрия и протоиерея Василия Верюжского возила «тайная монахиня Анастасия»²⁸⁰. Монахиня Анастасия (Куликова)²⁸¹ признала на допросе, что по поручению владыки Димитрия ездила к митрополиту Иосифу и возила продукты и пакеты, которые тот посылал: «Но что в них писалось, я не знаю. От митрополита Иосифа я тоже привозила пакеты к епископу Димитрию»²⁸². Так, и митрополит Иосиф на одном из допросов²⁸³ упоминал:

«Мой заместитель архиепископ Димитрий Любимов через монахиню Анастасию Куликову запросил меня, как ему быть и поступать с вновь вступающими в нашу организацию. На этот запрос я через Куликову же дал указание, чтобы архиепископ Димитрий в приеме новых лиц как из духовенства, так и из мирян был бы крайне осторожным, остерегался провокации. Тут же я ему писал, чтобы он ни в коем случае не прекращал поминовение митрополита Петра, так как это свидетельствует массам о нашем единении с митрополитом Петром. Писал ему, что если по этому вопросу будет какое-либо «давление» извне, то, не боясь никаких репрессий, твердо стоять на своем. Предупреждал епископа Димитрия, чтобы он строго следил за тем, чтобы каждая «двадцатка» представляла из себя крепко слитое ядро. Без единомыслящей «двадцатки» лиц, в ней состоящих, никакую работу духовную проводить нельзя».

«В одном письме я писал епископу Димитрию, чтобы с лицами, которые приезжали с других городов и местностей, он был осторожнее, и прием их в наше общение производился после тщательной проверки приехавшего. Я лично принимал тех, кои имели письмо от епископа Димитрия»²⁸⁴.

По сохранившимся письмам митрополита к протоиереям Василию Верюжскому, Александру Советову и другим петроградским клирикам явствует его постоянное и активное участие в обсуждении и решении самых разнообразных вопросов церковной жизни. Так, например, в одном из писем протоиерею Александру Советову митрополит Иосиф пишет об «указаниях по поводу единоверцев», которые он подробно изложил владыке Димитрию, предложив ему дать практическое осуществление с общего совета братии. Митрополит советует протоиерею Александру осведомиться о сем у владыки, так как и его совет будет иметь важное значение. Со своей стороны митрополит полагал, что нужна некоторая договоренность, и констатировал «маленькую непоследовательность и увлечение карами и прещениями» со стороны владыки Димитрия, который практиковал в то время наложение временных запрещений на священников: «Мы требуем снисхождения и почти беспредельной терпимости к единоверцам, а к ближе стоящим своим православным, при их иногда не столь великом заблуждении, применяем такие отталкивающие строгости». И заключал: «Побольше снисхождения ко всем, и чужим, и своим, особенно тем, которые не были злостными вредителями нашими».

Интересное свидетельство об архипастырском руководстве митрополита Иосифа содержит письмо-обращение петроградского священника Николая Прозорова, направленное митрополиту Иосифу в феврале 1929 года. Отец Николай по благословению архиепископа Димитрия просит митрополита ответить на ряд важных вопросов, волновавших в то время всех пастырей антисергианской оппозиции: как принимать крещенных обновленцами и сергианами, как принимать клириков, рукоположенных сергианами, как отпевать невенчанных церковным браком. Очевидно, что ответы митрополита, как писал иерей Николай, имели руководящее значение для всего иосифлянского духовенства²⁸⁵.

Но, тем не менее, непосредственное руководство приходилось осуществлять владыке Димитрию, на нем лежало основное бремя архиерейского управления как епархией, так и всей «иосифлянской» оппозицией. Митрополит Иосиф хорошо это понимал: в его письмах к петроградскому духовенству звучит тревога и искреннее сочувствие своему заместителю; он просил священников всеми силами помогать архиепископу Димитрию. Одно из писем иерею Николаю Прозорову он заканчивал так: «Дорогой отче! Привет и благословение. И спасибо за помощь Владыке. Берегите его!» Или из письма другому протоиерею, по-видимому, Василию Верюжскому: «Бедный Владыка Д(имитрий). Такой груз выпал на Его долю. Помоги Ему Господи! Да и Вы, о(тец) протоиерей, облегчайте его Вашею помощью, советом и трудами. Да поможет Вам во всем Господь!»²⁸⁶

А груз, действительно, владыке Димитрию выпал немалый. И это на восьмом десятке лет жизни и при отсутствии архиерейского опыта. Всего два года служения викарным архиереем, и вдруг управление не только целой епархией, смятенной и взбудораженной происходящими событиями, но и множеством приходов и общин других епархий, совершенно различных по социальному составу, происхождению, политическим и прочим взглядам и умонастроениям. Формально владыка Димитрий являлся лишь викарием Петроградской епархии, назначенным митрополитом Иосифом ее временным управляющим²⁸⁷. Однако фактически ему приходилось самостоятельно управлять не только петроградскими приходами, но целыми округами и благочиниями в других епархиях. Так, еще в начале 1928 года к епископу Димитрию обратились монашествующие Перекомского монастыря из Новгородской епархии; затем еще несколько сельских приходов и приход Спасо-Преображенской церкви в Новгороде; и ряд приходов в соседней Псковской епархии. В Москве настоятель храма Никола Большой Крест, протоиерей Валентин Свенцицкий, официально прервавший каноническое общение с митрополитом Сергием, указал при этом, что действует с благословения епископа Димитрия (Любимова). Вместе с ним отошли от митрополита Сергия и священнослужители Серпухова, также признавшие руководство владыки Димитрия.

В Москве к иосифлянам открыто присоединились священники еще двух храмов: Крестовоздвиженского на Воздвиженке с настоятелем Александром Сидоровым и Троицкого в Никитниках, называемого также храмом Грузинской Богоматери, с настоятелем Сергием Голощаповым. А в Подмосковье и Твери к владыке Димитрию непосредственно обратился целый ряд приходов. Особенно мощным было антисергианское движение в Серпухове, одно время охватившее практически все храмы города. Так что сюда был специально направлен епископ Максим (Жижиленко), первый иосифлянский архиерей²⁸⁸, тайно рукоположенный в Петрограде осенью 1928 года. Примечательно, что подмосковные и тверские клирики именовались в материалах следственных дел не «иосифлянами», а «дмитровцами» или «представителями «дмитровского» церковного течения»²⁸⁹.

Летом 1928 года к петроградцам присоединились киевские священники Димитрий Иванов, Виктор Давидович и инокини монашеской общины игуменьи Софии (Гриневой) в Ирпени; осенью 1928 года – еще несколько киевских священников, прервавших общение с митрополитом Сергием и киевским митрополитом Михаилом (Ермаковым). Среди них замечательный пастырь и проповедник отец Анатолий Жураковский, написавший знаменитое «Киевское воззвание-обращение к митрополиту Сергию». С киевскими иосифлянами были связаны приходы и общины в других областях Украины, а также и в соседней Белоруссии. В июле 1928 года три гомельских священника написали письменные заявления о присоединении к владыке Димитрию, затем связались с ним и несколько приходов в Витебской епархии. Также непосредственно к архиепископу Димитрию обратились общины в Оренбургском округе и Самаре; их посланцы посещали Ленинград, получали «иосифлянские» документы, а владыка направлял в Самару священнослужителей²⁹⁰. Установили связь с иосифлянами и священнослужители Ярославской и Костромской епархий²⁹¹.

Отделившиеся от митрополита Сергия почти одновременно с петроградцами епископы Иерофей (Афонин) и Виктор (Островидов) сразу же установили с ними связь. Митрополит Иосиф показал на следствии, что в свое время советовал Иерофею отложиться от митрополита Сергия, когда тот спрашивал его совета, «как ему обосновать свою позицию с церковной точки зрения». Епископ Иерофей в своем заявлении об отложении 12/25 января 1928 года написал, что сообщил митрополиту Иосифу, что «канонически присоединяю к нему духовенство и мирян Велико-Устюжской епархии»; в конце документа сообщал, что получил ответ митрополита Иосифа – «Управляйтесь самостоятельно. Наше оправдание: верность Митр(ополиту) Петру"²⁹².

Известно, что епископ Иерофей еще раз обращался к митрополиту – уже вместе с епископом Виктором (Островидовым). Так, в Постановлении митрополита Сергия от 29 марта 1928 года в числе обвинений в отношении митрополита Иосифа было и такое: «Призывает всех отделившихся от заместителя Патриаршего Местоблюстителя объединиться около него, причем преподал благословение преосвящ(енному) Виктору (Островидову) и Никольскому Иерофею (Афонику)²⁹³ на рукоположение игумена Антония в сан епископа, предназначая последнего в епархию, не порученную ему»²⁹⁴. До сих пор не ясно, кто был этот игумен и состоялось ли рукоположение; скорее всего, нет, так как ни о каком новом иосифлянском епископе, кроме Максима (Жижиленко), в источниках (известных и доступных на сегодняшний день) не упоминается. Но сам по себе факт общения архиереев и благословения митрополитом Иосифом новой хиротонии весьма примечателен. После гибели епископа Иерофея (Афонина)²⁹⁵ владыка Димитрий поручил руководство приходами Великоустюжской епархии священнику Анатолию Шипунову, а некоторые священники из этой епархии приезжали к владыке Димитрию за советом. После ареста епископа Виктора (Островидова) весной 1928 года целый ряд его вятских приходов перешел под омофор епископа Димитрия²⁹⁶.

В мае 1928 года в Ленинград приехал управляющий Воронежской епархией, епископ Козловский Алексий (Буй). Еще 22 января 1928 года он отделился от митрополита Сергия и в своем послании написал, что избирает своим высшим духовным руководителем митрополита Иосифа (Петровых). У епископа Алексия было несколько десятков приходов Воронежской епархии, а также множество приходов на юге России и Украине. Благочинным своих приходов на Кубани и в Ставрополье он назначил священника Василия Перепелкина из Ейска. К тому времени к епископу Димитрию уже присоединился ряд приходов и общин на юге России, Северном Кавказе и Кубани. Владыка назначил там своими благочинными протоиереев Николая Стефановского и Герасима Цветкова из Пятигорска и рукоположил ряд священников для кубанских приходов. Духовенство, непосредственно подчинявшееся епископу Димитрию, конфликтовало с отцом Василием Перепелкиным, причем «конфликты между «буевцами» и «дмитровцами» порой доходили до того, что одни не хотели служить с другими»²⁹⁷.

Владыка Димитрий поручил епископу Алексию управление всем югом России и посоветовал ему переехать в Елец. И с этого момента, как показали позднее свидетели, «началась волна присоединений к нему духовенства Центрально-Черноземной области и Украины»²⁹⁸. Свои приходы в Сумском округе епископу Алексию передал и епископ Майкопский Варлаам (Лазаренко). Он приезжал в Ленинград в марте 1928 года, встречался с владыкой Димитрием и, очевидно, вступил с ним в общение, а затем поддерживал переписку через доверенных лиц. У епископа Варлаама был целый ряд тайных скитов и монастырей в Кавказских горах Причерноморья (в районе Туапсе – Сочи). Тем не менее часть кавказских монашествующих продолжали непосредственно обращаться к владыке Димитрию. Например, монах Онисим (Поль) в январе 1929 года ездил по благословению схимонаха-пустынника Даниила (Бондаренко) в Петроград и был рукоположен владыкой Димитрием в священнический сан²⁹⁹. Кроме тайных монастырских общин епископ Варлаам окормлял немало приходов и общин в казачьих станицах на Кубани.

В июне 1928 года к епископу Димитрию обратился проживающий в Харькове епископ Старобельский Павел Кратиров (по-видимому, через высланного в Ленинград харьковского священника Николая Загоровского). Владыка Павел не признавал заместительских прав митрополита Сергия, считая его узурпировавшим высшую церковную власть, а по поводу его декларации 1927 года и основанной на ней церковной политики написал несколько посланий. Ознакомившись с документами, присланными епископом Павлом, владыка Димитрий вошел с ним в молитвенное общение и в дальнейшем поддерживал с ним переписку.

Летом 1928 года епископу Димитрию привезли письменное ходатайство от духовенства Елисаветградской (Зиновьевской) епископии протоиереи Григорий Селецкий и Николай Виноградов. Владыка принял их и назначил отца Николая благочинным округа, куда входили четырнадцать храмов, кроме того, с ними были связаны приходы в Полтавской епархии. Летом 1929 года протоиерей Григорий Селецкий побывал в Стародубе у епископа Дамаскина (Цедрика), также прервавшего общение с митрополитом Сергием. Как выяснилось, владыка Дамаскин в целом был единомыслен с иосифлянами, в сентябре того же года он написал письмо архиепископу Димитрию, которое передал с протоиереем Григорием. В нем, обращаясь к владыке Димитрию, епископ Дамаскин писал:

«Пользуюсь удобным случаем войти с Вашим Боголюбием в сношения и выразить в лице Вашего Высокопреосвященства высокочтимому Архипастырю м(итрополиту) Иосифу и всем иже с Вами собратиям, отцам и братиям чувство глубокой признательности и уважения за мужественное исповедание правды Православия и выражение протеста против великого беззакония, внедряемого в жизни Церкви через посредство обезумевшего м(итрополита) Сергия и его окружения в то время, когда большая часть ссыльного епископата не могла еще иметь о положении никакого представления. Ваш открытый отказ от участия в зачинавшемся тогда беззаконии, Ваш возмущенный голос протеста был услышан всей Церковью и заставил всех ревнующих о Православии и благочестии обратить свое внимание на великую опасность, угрожающую св. Церкви»³⁰⁰.

Протоиерей Григорий Селецкий также передал архиепископу Димитрию очень важные сведения, полученные епископом Дамаскином от Патриаршего Местоблюстителя митрополита Петра (Крутицкого), в далекую ссылку к которому епископ Дамаскин специально направлял верного человека. По просьбе архиепископа Димитрия отец Григорий письменно изложил эти сведения для митрополита Иосифа.

«Его Высокопреосвященству

Высокопреосвященнейшему Иосифу,

Митрополиту Петроградскому.

Ваше Высокопреосвященство!

Исполняю просьбу Высокопреосвященнейшего Архиепископа Димитрия и письменно излагаю те сведения, какие мне сообщил находящийся в ссылке еп(ископ) Дамаскин. Ему удалось наладить сношения с митроп(олитом) Петром, послав через верного человека полную информацию обо всем происходящем в Русской Церкви. Через этого посланного м(итрополит) Петр устно передал следующее:

«1) Вы, епиcкопы, должны сами сместить м(итрополита) Сергия.

2) Поминать м(итрополита) С(ергия) за богослужением не благословляю.

3) Киевский акт так наз(ываемого) «малого собора епископов Украины» об увольнении 16 епископов от занимаемых ими кафедр считает недействительным.

4) Письмо еп(ископа) Василия (Рязанского викария) сообщает неправду.

5) На вопросы отвечу письменно"».

Сообщая конфиденциально о(бо) всем изложенном, остаюсь Вашего Высокопреосвященства нижайший послушник протоиерей г(орода) Елисаветграда Григорий Селецкий.

17 сентября 1929»³⁰¹.

Это письмо явилось важным свидетельством об истинном отношении митрополита Петра к деятельности митрополита Сергия, опровергая усиленно распространяемые сергианами слухи об одобрении и полной поддержке Местоблюстителем деятельности своего заместителя. Владыка Иосиф, правда, это письмо получить не успел. В своих показаниях он утверждал, что непосредственной связи с митрополитом Петром не имел, и о том, что с ним была налажена связь через епископа Дамаскина, слышит впервые, и что ему была прислана копия письма митрополита Петра, в котором тот писал о трудностях его пребывания в ссылке и о том, что ему продлен срок ссылки еще на два года (о каком письме идет речь, не ясно).

В ноябре 1928 года после встречи с епископом Димитрием в Ленинграде к иосифлянам присоединился епископ Бахмутский и Донецкий Иоасаф (Попов). К 1930 году у владыки Иоасафа было более пятидесяти приходов в Донецкой, Днепропетровской, Подольской епархиях и на Северном Кавказе. Епископ Ветлужский Николай (Голубев) приезжал в Ленинград и получил от архиепископа Димитрия разрешение на служение и организацию епархии; позднее при обыске у владыки Николая было изъято следующее удостоверение:

«Предъявитель сего епископ Николай Голубев, бывший Ветлужский, ныне состоящий на покое, принадлежит к Православной Церкви, возглавляемой митрополитом Петром, и состоит в каноническом общении с митрополитом Иосифом.

Временно управляющий Ленинградской епархией

архиепископ Димитрий Гдовский.

1 июня 1929 г(ода)"³⁰².

Вот далеко не полный перечень архиереев, клириков и приходов, обращавшихся к архиепископу Димитрию, но и его вполне достаточно для того, чтобы представить масштабы его архипастырской деятельности. Помимо множества обычных для архиерейской практики вопросов, владыка Димитрий постоянно должен был урегулировать взаимоотношения между иосифлянскими священнослужителями, особенно на юге России и Украине: это упомянутые выше недоразумения между «буевским» и «дмитровским» духовенством на Кубани и Кавказе, разногласия между епископом Алексием (Буем) и епископом Павлом (Кратировым); конфликты в Киеве между иереем Анатолием Жураковским, архимандритом Спиридоном, с одной стороны, и иереем Дмитрием Ивановым и другими иосифлянскими священниками – с другой.

Разрешению этих непростых проблем во многом помогал митрополит Иосиф и его архиерейский опыт. О приходах Северного Кавказа митрополит, по его словам, имел отрывочные сообщения и, вероятно, не был в курсе всех проблем, а вот с киевскими был хорошо знаком. На допросах он показал, что к нему из Киева приезжали священник Андрей Бойчук и некая Анисия – разрешить вопрос о Спиридоне. «Этот архимандрит Спиридон своими новшествами при богослужениях сильно напоминал обновленцев, что и смущало многих из духовенства и мирян. Письмами я старался успокоить смущенных, а о(тцу) Спиридону послал совет – временно воздержаться от своих новшеств и не выделяться пред другими ничем»³⁰³.

Наконец, когда в самом Петрограде возникли серьезные проблемы в среде иосифлянского духовенства, то именно непосредственное вмешательство митрополита Иосифа примирило враждующие стороны и остановило разгоревшийся конфликт. Об этих проблемах на допросах дали подробные показания протоиереи Никифор Стрельников и Василий Верюжский. По мнению протоиерея Никифора, причины конфликта заключались в расхождениях между епископом Димитрием и настоятелем храма Воскресения Василием Верюжским. Протоиереев Василия Верюжского и Иоанна Никитина настораживало, что «вокруг епископа Димитрия создается его почитателями «культ» его личности» и что они только владыку Димитрия считали «носителем «истинного православия"», таким образом превращали «организацию «истинно православных» в чисто сектантское общество».

Об изменении отношений с архиепископом Димитрием со второй половины 1928 года показал на следствии и сам Василий Верюжский: «Принципиальная причина этих изменений заключалась в том, что архиеп(ископ) Димитрий, как мне и моим единомышленникам казалось, становился на место митр(ополита) Иосифа, совершенно почти его отстраняя. Происходило как бы перемещение центра нашей организации с митр(ополита) Иосифа на архиеп(ископа) Димитрия. Сторонники архиеп(ископа) Димитрия, на которых он опирался, в том числе и бравшие засилье иоанниты³⁰⁴, склонны были смотреть на архиеп(ископа) Димитрия как на единственного истинно-православного епископа, заподозревая других в недостатке твердости»³⁰⁵.

В 1929 году протоиерей Василий Верюжский писал о своих сомнениях митрополиту Иосифу, опасаясь, что архиепископ Димитрий «со своими крайними сторонниками могут придти к созданию новой секты». Вместе с протоиереем Иоанном Никитиным протоиерей Василий ездили к архиепископу Димитрию и просили «изменить характер его действий». Отец Василий хотел было, по его словам, даже оставить настоятельство в храме, но не сделал этого по настоянию митрополита Иосифа; владыка употребил весь свой авторитет для того, чтобы между петроградскими иосифлянами не произошел раскол.

Вероятно, помимо чисто личных взаимоотношений и, как выразился протоиерей Никифор, "культа» владыки Димитрия, в основе конфликта лежали и другие причины. Вполне возможно, что не последнюю роль играл и вопрос взаимоотношений Церкви и Советского государства; вопрос, на который не было однозначного ответа. Между двумя крайними позициями – всецелого одобрения и благословения безбожной власти и полного ее неприятия, как власти антихристовой, – были разные степени «политической лояльности», из-за которых и могли возникать разногласия и распри. Очевидно, что преосвященный Димитрий и его «поклонники», занимавшие крайнюю позицию, о чем позднее он сам свидетельствовал на допросах, вызывали неодобрение у тех, кто не был согласен с этой позицией. А сторонники владыки, по мнению протоиерея Никифора, подозревали несогласных «в недостатке твердости». И хотя эти подозрения впоследствии подтвердились в отношении некоторых из клириков, но в целом представляется, что недопонимания и разногласия возникали в большей степени по недоразумению.

Возможно, из-за возникших разногласий владыка Димитрий стал меньше служить в храме Воскресения на крови и летом 1928 года часто бывал в поселке Тайцы, недалеко от Гатчины. С весны 1929 года архиепископ Димитрий проживал уже в Тайцах постоянно; служил он с отцом Петром Белавским и с приезжающим духовенством в Таицком храме святителя Алексея. Сюда приезжало много священнослужителей и мирян из Ленинграда и из других регионов страны. По словам Василия Верюжского, из питерского духовенства владыку Димитрия часто посещали в Тайцах протоиереи Сергий Тихомиров и Викторин Добронравов, иереи Николай Прозоров, Сергий Федоров (бывший сапожник). Постоянно находились при владыке священник Павел Морозов и монахиня Анастасия (Куликова).

К тому времени преосвященный Димитрий лишился своего лучшего советника, помощника и секретаря, протоиерея Феодора Андреева, который скончался 23 мая 1929 года³⁰⁶. По свидетельству владыки Димитрия, после отца Феодора Андреева у него не было постоянного секретаря. Скоропостижная кончина отца Феодора была в полном смысле невосполнима, и никто в полной мере не мог его заменить несмотря на то, что около владыки оставались другие достойнейшие помощники из петроградских клириков и мирян.

Осенью 1929 года конфликт среди петроградских иосифлян был разрешен. В конце сентября или начале октября архиепископ Димитрий у себя на квартире собрал духовенство и членов президиума «двадцатки» храма Воскресения на крови для обсуждения вопроса перерегистрации общины. После прочтения текста закона большинство присутствующих высказались за перерегистрацию, затем владыка Димитрий прочитал письмо митрополита Иосифа, призывающее к прекращению ссор и необходимости примирения членов «двадцатки» с епископом Сергием (Дружининым), которого лишали возможности служить в соборе Воскресения на крови некоторые члены «двадцатки»³⁰⁷. О прекращении конфликтов говорил и протоиерей Иоанн Никитин, с чем, по-видимому, все были согласны, а также и с прочитанным письмом митрополита Иосифа. Так, желаемое примирение наконец было достигнуто.

Прошло чуть больше месяца, и ленинградские чекисты приступили к ликвидации «центра контрреволюционной организации иосифлян» – архиепископ Димитрий, а также многие иосифляне, как его сторонники, так и бывшие «противники», были арестованы.

С самого начала 1928 года оппозиционное митрополиту Сергию духовенство подвергалось преследованиям. Однако аресты не сразу приняли массовый характер. Как уже указывалось, власти на первых порах не препятствовали росту оппозиции и арестовывали лишь отдельных, наиболее «фанатичных» ее представителей. Так, 25 февраля 1928 года в Стрельне был арестован упомянутый в сводке донесений протоиерей Измаил Рождественский; в апреле в Вятской епархии был арестован и отправлен в Соловецкий концлагерь епископ Виктор (Островидов). В мае выслан из Москвы протоиерей Валентин Свенцицкий, из Воронежа – епископ Алексий (Буй), а из области – ряд «буевских» священнослужителей. 5 мая 1928 года при аресте под Никольском был смертельно ранен чекистами епископ Иерофей (Афонин) – владыка скончался в тюремной больнице Великого Устюга.

В марте 1929 года был задержан на улице в Москве и арестован М. А. Новоселов; и с конца весны здесь начались гонения. В мае была арестована большая группа серпуховских священнослужителей, в том числе епископ «иосифлянского» поставления Максим (Жижиленко). Все они были приговорены к различным срокам концлагерей; в ссылке был арестован и отправлен на 3 года в Соловецкий концлагерь епископ Алексий (Буй). С осени 1929 года развернулись уже крупномасштабные операции по ликвидации «контрреволюционных церковников». Массовые аресты были произведены на Кубани и Северном Кавказе: чекисты проникли в труднодоступные места Кавказских гор в районе Туапсе, Сочи и Сухуми, арестовали десятки монашествующих, разрушили их скиты и кельи. В феврале 1930 года десять иеромонахов и монахов были приговорены к расстрелу, остальные – к различным срокам заключения.

В конце ноября 1929 года власти приступили к «ликвидации иосифлянского руководящего центра» в Ленинграде. Первыми 19 ноября 1929 года были арестованы миряне К. П. Коверский и А. В. Перфильева, исполнявшие, по чекистской версии, одно из важнейших поручений «Центра организации – размножение к.-р. литературы», которое, согласно «Обвинительному заключению», имело «колоссальное значение в деле распространения идей иосифлян»³⁰⁸. 22 ноября была арестована Лидия Николаевна Герман, духовная дочь протоиерея Сергия Тихомирова, также участвовавшая в распространении «контрреволюционных» докумен-тов309. На следующий день, 23 ноября, был арестован сам протоиерей Сергий Тихомиров, 28 ноября – еще три священника: Иоанн Никитин, Александр Тихомиров и Николай Прозоров. В ночь с 28 на 29 ноября 1929 года был арестован архиепископ Димитрий (Любимов).

Владыка Димитрий обвинялся в контрреволюционной деятельности как глава «центра контрреволюционной

Константин Петрович Коверский, бывший подполковник, работал в Военно-Технической лаборатории и на стеклографе размножал различные церковные антисергианские документы. Анна Васильевна Перфильева, будучи тайной монахиней, работала машинисткой в секретном отделении административного отдела Ленинградского областного исполкома, также перепечатывала различные документы и, кроме того, »информировала организацию о всех мероприятиях Соввласти», о которых узнавала, «используя свое служебное положение». монархической организации церковников, именующих себя «иосифлянами"». В «Обвинительном заключении» отмечалось, что церковное течение «иосифлян» возникло в ответ на провозглашенную митрополитом Сергием в его декларации «лояльность к Соввласти», в которой «реакционная часть церковников» усмотрела нарушение канонических правил Православной Церкви и под видом борьбы с нарушением этих правил под лозунгом «защиты истинного православия» вступила в борьбу с церковниками «сергиевской ориентации, одновременно организуя массы верующих и церковников на борьбу с советской властью». Далее утверждалось, что целый ряд видных церковных деятелей «ультрареакционного монархического направления» во главе с митрополитом Иосифом возглавили эту борьбу, и эта часть церковников стала именовать себя «иосифлянами», и что, согласно агентурным сведениям, «церковное течение «иосифлян», быстро организационно оформившись, активизировалось в направлении политической борьбы с Соввластью».

Церкви, где служило «иосифлянское» духовенство, именовались «очагами», «трибунами антисоветской пропаганды и агитации», в них усматривали место хранения контрреволюционной литературы. Храм Воскресения на крови был назван центром «иосифлянского» течения, или, по тексту «Обвинительного заключения», центром «контрреволюционной монархической организации церковников, именующей себя «иосифлянами«», который был возглавлен по указанию митрополита Иосифа перед его отъездом в ссылку архиепископом Димитрием (Любимовым) и который в дальнейшем «связал в единую организацию отдельные группы «иосифлян»», возникшие в других местах.

3 декабря 1929 года в храме Воскресения был произведен обыск в присутствии настоятеля собора Василия Верюжского и ночного сторожа. Вероятно, обыск был произведен ночью или ранним утром, о чем свидетельствует «Акт осмотра», в котором указывалось:

«Внутри церкви в момент прихода застали спящими семь монашек и 2 гражданки, которые спали в помещении церкви, и, как впоследствии выяснилось, некоторые монашки при церкви имеют постоянное местожительство. В корзине обнаружено грязное и чистое белье, вобла, два веника, принесенных из бани, и мочалка.

В проходе между клиросом и алтарем на алтарной стене повешена большого размера 2,5 метров картина с изображением Николая II и других лиц царственного Дома Романовых и его свиты.

На жертвеннике ранней литургии под клеенкой обнаружено семь разных акафистов, напечатанных на пишущей машинке, четыре экземпляра воззваний ярославских епископов, размноженных на множительном аппарате. В печке между клиросом и ризницей обнаружена изорванная на мелкие клочки разного рода переписка, написанная от руки и на машинке, в том числе клочки перепечатанной на машинке выписки из зарубежных газет, последние новости контрреволюционного духа. В ризнице в шкафу обнаружено воззвание епископа Дамаскина и различная переписка контрреволюционного характера, а также фотокарточки».

В тот же день или той же ночью настоятель храма отец Василий Верюжский был арестован; вероятно, и на «осмотр» он уже был доставлен под конвоем. О результатах »осмотра» чекисты не преминули упомянуть в «Обвинительном заключении» и даже поместили фотографию обнаруженной на алтарной стене «контрреволюционной» картины, «тайно сохраняемой и скрытой от гражданских властей, как священная реликвия», а именно большой картины «Освящение храма в присутствии царя Николая II». Там же особо отмечалось, что руководители организации символизировали этот храм как «воскресение монархии на крови», при этом он именовался «резиденцией центра» организации и «открытой трибуной для антисоветской агитации и пропаганды монархических идей».

В январе – феврале 1930 года были арестованы председатель «двадцатки» храма, Сазонов Михаил Иванович, и члены «двадцатки» – Ругин Иван Дмитриевич, Колобков Нил Александрович и еще целый ряд иосифлян, монашествующих и мирских, питерских и странствующих. Среди арестованных оказался и ссыльный харьковский священник Николай Загоровский, на допросах подтвердивший свою принадлежность к иосифлянам. Всего по данному делу было арестовано сорок шесть человек, в их числе, кроме архиепископа Димитрия, пять петроградских священников, а также клирики и монашествующие Перекомского монастыря под Новгородом, связанные с питерским «центром» и привлеченные к делу ленинградцев.

Обвинения политического характера обвиняемыми отвергались, в протоколах допросов обвиняемых, при всей их лаконичности и жесткости, политической подоплеки также нет. Арестованные иосифляне подчеркивали чисто церковный характер иосифлянского движения и выступления против митрополита Сергия³⁰⁹. Они не скрывали своего неприятия безбожной власти и открыто об этом заявляли следствию. Однако при всей откровенности этих заявлений, за исключением двух-трех очень резких заявлений странствующих монахов³¹⁰, они говорили только о духовном неприятии верующими людьми богоборческой политики и не имели никакого отношения к политической борьбе.

Даже самые радикальные по своим высказываниям обвиняемые, монахи Перекомского монастыря Новгородской области, подтвердившие на следствии, что вели беседы о необходимости борьбы с безбожной советской властью, подчеркивали чисто духовный характер этой борьбы. Например, иеродиакон Владимир Кожинов показал, что выражение «вести борьбу с безбожной властью» он понимает как борьбу духовную, то есть словесную, а именно убеждением, подтвердил, что он ее проводил, то есть «боролся с безбожниками Словом Божиим», а именно беседами.

Несмотря на это, вся деятельность иосифлян была квалифицирована как «политическая борьба к.-р. организации против Соввласти», конечной целью которой было «свержение Соввласти и реставрация монархии». Дело по обыкновению было передано через ленинградского областного прокурора на рассмотрение Особого совещания при Коллегии ОГПУ во внесудебном порядке. 3 августа 1930 года был вынесен приговор. Архиепископ Димитрий, протоиерей Сергий Тихомиров и иерей Николай Прозоров были приговорены к расстрелу. Но владыке Димитрию, «ввиду преклонного возраста», расстрел был заменен заключением в концлагерь на 10 лет. К десяти годам концлагеря были приговорены еще девять человек, среди них протоиереи Иоанн Никитин, Александр Тихомиров и Василий Верюжский; к пяти годам концлагеря – двенадцать человек, в их числе Петр Белавский и Николай Загоровский, монахиня Анастасия Куликова; к трем годам – восемь человек, остальные – к трем годам высылки в Северный край или Казахстан.

Пока шло следствие, в храме Воскресения продолжались богослужения. Несмотря на вопиющую «антисоветчину» этой «резиденции иосифлян», храм не был закрыт, и власти на протяжении еще целого года «терпели» эту «открытую трибуну контрреволюционной пропаганды» в самом центре Ленинграда. Очевидно, что таким образом они отслеживали новые связи и постепенно «изымали группировавшийся вокруг него контрреволюционный церковный элемент»³¹¹.

Оставшийся на свободе епископ Сергий (Дружинин) должен был возглавить «иосифлянский центр». По его словам, он вступил в управление и продолжал руководить иосифлянами совместно с епископом Василием (Докторовым): «В управление руководителя я вступил по указанию митрополита Иосифа Петровых. От митрополита я получал все указания и инструкции»³¹². Однако теперь владыке Иосифу пришлось уже самому непосредственно участвовать в руководстве. Как он сам свидетельствовал: «Более близко пришлось мне проявлять себя в делах лишь после ареста архиепископа Димитрия, когда место его заступил престарелый болезненный и неопытный епископ Сергий, и духовенство стало иногда обращаться со своими нуждами непосредственно ко мне».

Проблемы возникли сразу: какие-то серьезные разногласия между епископом Сергием и частью петроградских клириков и мирян существовали еще и до ареста архиепископа Димитрия. Возможно, это было связано с выборкой патента на продажу свечей, хотя, судя по показаниям председателя «двадцатки» храма Воскресения Михаила Ивановича Сазонова, конфликт по этому вопросу разгорелся скорее всего уже после ареста владыки Димитрия, в декабре 1929 или январе 1930 года. Епископ Сергий собирался служить в Охтенской церкви, выбравшей патент, узнав об этом, Михаил Иванович вместе с членом церковного совета Николаем Александровичем Колобковым потребовали от владыки, «чтобы он продолжал вести линию, взятую епископом Димитрием»³¹³. Очевидно, «требование» прихожан не понравилось епископу Сергию, по их словам, «епископ Сергий был с нами груб». Тогда прихожане во главе с Михаилом Ивановичем составили письмо и «послали к митрополиту Иосифу Наталию Николаевну Андрееву»³¹⁴.

Согласно показаниям митрополита Иосифа, Наталья Николаевна приезжала к нему дважды, привозила продукты, письма, и с ней были разговоры о церковных событиях; владыка упоминал один разговор о серьезной проблеме, но другой, не о патенте на продажу свечей, возможно, об этом речь шла в другой приезд. Как бы то ни было, вопрос этот был принципиальным; и у митрополита Иосифа, по его словам, одно время были колебания, которые он объяснял большими смущениями среди верующих и опасениями произвести еще больший соблазн. В то время и иерею Николаю Ушакову, отказавшемуся служить в своей церкви на Охте из-за того, что приходской совет выбрал патент на свечи, митрополит Иосиф написал письмо, в котором «благодарил за твердую и решительную борьбу со всякими уклонами и покраснениями».

«В письме я ему писал, что я на него надеюсь в будущем, что время лукавое и опасное для всяких послаблений, призывал быть на страже, так как находил, что и нашу группу хотят тоже использовать для целей, ничего не имеющих с истинною церковью Христовою, просил поддержать слабых и робких своим примером». Владыке пришлось тут же объяснить, что он имел в виду, неосторожно употребив слово «покраснение»: ««Покраснение» – это нарушение устоев Церкви, и обновленцев, и сергиевцев я считаю красными».

Однако в дальнейшем митрополит старался держаться в стороне от этого вопроса, предоставляя его решать самим верующим. «И тогда, когда эти верующие без соблазна среди себя приходили к решению выбирать патенты, я не возражал и не считал их за это нарушившими чистоту веры». »Распоряжения советской власти и ее мероприятия в отношении церковной политики (налоги на духовенство, церкви, выборка патентов и т. п.) считаю для себя обязательными, как гражданский долг, поскольку они не простираются на существо веры».

Такое же отношение у митрополита было и к вопросу о регистрации, вернее, перерегистрации церковных советов («двадцаток»). Этот вопрос обсуждался на последнем собрании у архиепископа Димитрия, и тогда большинство высказалось за перерегистрацию. Однако вскоре часть духовенства вновь выступила против перерегистрации; об этом как раз и рассказывала митрополиту Иосифу Наталья Николаевна Андреева, будучи, по его словам, «удручена последним расколом, происшедшим в нашей организации в связи с регистрацией «двадцаток», вследствие чего духовенство в лице Викторина Добронравова, Алексея Вознесенского, Николая Ушакова, Николая Васильева и других отошли от епископа Сергия Дружинина и Василия Докторова и прекратили служения в церквах, принявших регистрацию. Наталия Николаевна мне говорила, что она лично принимала усердие к примирению, а тем более еще тогда, когда увидела, что бывшие духовные чада умершего священника Федора Андреева прекратили посещать храм Воскресения на крови»³¹⁵.

Протоиерей Викторин Добронравов, священники Алексий Вознесенский и Николай Ушаков приезжали к митрополиту Иосифу и хотели его убедить осудить перерегистрацию «двадцаток». Однако владыка не согласился с ними, позднее показав: «Но я был против их предложения и говорил, что раз эту регистрацию требует гражданская власть, то ее нужно производить, и был более согласен с предложением Марии Петровны Березовской, которая, приехав ко мне по этому же делу, в пункты регистрации внесла оговорки, и я тогда же эти оговорки одобрил. Отказ от благотворительности церкви может быть допущен только в противоречии с нашими церковными правилами».

Вероятно, митрополит убедил и приехавших священников; по крайней мере, протоиерей Викторин Добронравов в дальнейшем на следствии утверждал, что он был против проведения перерегистрации без оговорки: «Поскольку она ставит условием признание закона о религиозных объединениях от 8 апреля 1929 года, то следовало бы оговорить некоторые пункты закона, касающиеся церковного имущества, ограничения района деятельности пастырей, запрещения благотворительности»³¹⁶.

Митрополит Иосиф ничего не говорил о иных вопросах, обсуждавшихся с протоиереем Викторином и другими приехавшими с ним священниками, и из его показаний выходит, что их отход был вызван именно этим вопросом. Иные причины указывает протоиерей Никифор Стрельников, давая в своих показаниях подробное и яркое описание происходивших событий после ареста архиепископа Димитрия, когда «крайние элементы организации потянули ее в подполье»:

«Сразу же в соборе Воскресения послышалась агитация, что теперь все православие погибло, что собор теперь уже «красный», что епископ Сергий Дружинин «предатель», что с ним оставшееся служить духовенство собора – я, прот(оиерей) Сергий Боголюбов, прот(оиерей) Василий Тулин, прот(оиерей) Александр Советов, арх(имандрит) Клавдий – «красные», что в соборе благодати теперь нет, что молиться надо только на домах, что теперь «истинных» в церквях уже нет, т(ак) к(ак) все оставшиеся служить открыто предались и соединились с безбожниками. Такая агитация велась, главным образом, некоторыми монашками, приверженцами и почитательницами группы духовенства, отошедшей от епископа Сергия Дружинина и состоящей из прот(оиерея) Викторина Добронравова, священника Николая Ушакова, прот(оиерея) Алексея Вознесенского, священника Георгия Сафонова, священника Николая Васильева. Проводниками такой агитации являлись близкие к епископу Димитрию лица – Павел Морозов, Сергий Федоров (сапожник), которые сразу же прекратили ходить в собор, также служивший сторожем в соборе бывший иподиакон епископа Димитрия Петр Сазонов. Агитация на эту антисоветскую – под видом церковной – тему поддерживалась и президиумом «20-ки» собора из сторонников и близких к епископу Дмитрию лиц: Колобкова, Сазонова, Ругина и Шенца. В этом отношении крайне антисоветски настроенные люди в организации стремились повлиять и на митрополита Иосифа, чтобы он поддержал тенденцию их уйти в подполье и своим духовным авторитетом одобрил этот конспиративный путь организации, отвлек массы от храмов, где они могут все-таки подвергаться действию советского наблюдения для того, чтобы им можно было удобнее вести антисоветскую агитацию»³¹⁷.

И далее все в том же стиле излагается, что президиум «двадцатки» через специально выбранного исполняющим обязанности настоятеля Александра Советова, как близкое и доверенное митрополиту Иосифу лицо, попытался настроить самого владыку Иосифа против епископа Сергия и что митрополит морально поддержал эти крайние тенденции, лишив владыку Сергия церковного управления «10 особыми заповедями». Безусловно, к этим показаниям, которые вместе с показаниями протоиерея Василия Верюжского стали основой для обвинительного заключения, нужно подходить критически. Однако при всей их тенденциозности и омерзительном стиле определенные настроения и реально существовавшие тенденции в них все-таки отражаются.

Так, в отношении «предательства» епископа Сергия действительно у иосифлян были такие подозрения; об этом показал на допросе и диакон Кирилл Иванов, в какой-то мере пояснив причину их возникновения: «После ареста архиепископа Димитрия все были удивлены, что аресту не подвергся епископ Сергий Дружинин, считали, что он продался ГПУ. Поведение еп(ископа) Сергия еще больше усиливало это подозрение. Однажды он сказал, что несколько раз был вызываем в ГПУ, и тут же стал настойчиво просить Добронравова быть его помощником. Все стали подозревать, что это он делает по подсказке ГПУ, и его стали бояться»³¹⁸. Насколько нелепы были эти подозрения, обнаружилось очень скоро. Во время следствия после ареста в декабре 1930 года епископ Сергий проявил удивительное мужество и смелостью ответов на допросах, вероятно, превзошел самых рьяных своих бывших противников³¹⁹.

Что же касается «лишения епископа Сергия церковного управления», то митрополит Иосиф действительно написал ему десять заповедей, которыми, однако, не лишил, а ограничил в управлении. Как показал владыка Иосиф: «После ареста архиепископа Димитрия Любимова к управлению по моему благословению вступил Сергий Дружинин, но на него вскоре стали поступать жалобы на его взбалмошный характер, и я в десяти заповедях на имя епископа Сергия предложил ему ограничить свои права в управлении»³²⁰.

Но никакого позволения на отход от епископа Сергия митрополит не давал. Более того, 16 июля 1930 года он послал официальное письмо петроградской пастве, и в нем, «к утверждению и наставлению сомневающихся, колеблющихся и не могущих разобраться в потемках посеянного раздора», ответил на вопросы, к нему обращенные, ясно и определенно:

«1. Никого я не благословлял и не благословляю и не могу благословить ни на какие раздоры и разделения, обособленные от наших храмов Богослужения.

2. Ни в малейшей степени нельзя считать достойнейших моих собратий Еп(ископов) Сергия Нарвского и Василия Каргопольского отступившими в чем-либо от православия. Я – с ними, и они – со мною. Значит: те, кто не с ними, те и не со мною».

И в личном письме кому-то из протоиереев, сообщив о передаче епископу Сергию десяти заповедей, митрополит советует и смиренно просит после принятия владыкой Сергием этих заповедей прекратить всякую травлю на него: «Служите и молитесь с ним, простив его погрешности и за свои испросив у него прощения». Нужно отметить, что епископ Сергий подчинился немедленно, о чем сразу сообщил митрополиту в тот же день, когда получил его письмо: «Со спокойной совестью, согласно Вашего повеления и благословения, отхожу теперь в сторону от всех церковных дел… Дай Господи, чтобы это только послужило на пользу. Если же смута церковная не уляжется, то я пред Богом чист, а за всю разруху пред св. Церковью и народом ответят те, кому Вы вверились».

По благословению епископа Сергия письмо митрополита Иосифа было доведено до сведения отделившихся. Сохранилось официальное письмо протоиерею Викторину Добронравову, написанное и посланное протоиереем Никифором Стрельниковым от имени епископа Сергия с просьбой дать окончательный ответ о его отношении к митрополиту Иосифу и всем с ним едино-мысленным. К этому же письму протоиерей Никифор приложил и свое личное письмо, где по-братски, «от всей души преданной глубоко и духовно, уважающей и постоянно в убогих молитвах пред Господом благодарно воспоминающей и желающей впредь и всегда навеки духовно не расторгаться, а еще проникновеннее родниться и единиться во Господе, просил погасить раздор, примириться и не делать распрей»³²¹.

Не известно, достигли ли цели эти письма и ответил ли на них протоиерей Викторин Добронравов. 19 сентября 1930 года он уже был арестован; на одном из допросов он, между прочим, заявил: «В подполье уходить не собирался. До сего дня жду и буду ждать, что ходатайство прихожан нашего храма на Петровском будет удовлетворено в положительном для них смысле»³²². Вероятно, протоиерей Викторин действительно мог надеяться на открытие храма и продолжение своего служения в нем; в то время почти все иосифляне еще служили в открытых храмах. И потому представляется по меньшей мере преувеличенной «устремленность в подполье», подчеркнутая в показаниях протоиерея Никифора Стрельникова.

Так и единомышленник Викторина Добронравова, протоиерей Алексий Вознесенский какое-то время служил в храме Михаила Архангела, а после того, как настоятель храма, протоиерей Филофей Поляков его удалил, очевидно, в начале 1930 года, ездил к митрополиту Иосифу и искал у него защиты. Митрополит выдал протоиерею Алексию справку, то есть «напомнил о постановлении Всероссийского собора 1917 года, что никакой епископ, ни священник, ни диакон, ни даже псаломщик не может быть снят со своего места без уважительных причин». По этому же делу, по словам митрополита, к нему приезжал и протоиерей Филофей Поляков, который оправдывал «свои действия волею прихода и тем, что официального назначения в их приход протоиерея Вознесенского не было и потому числиться их священником он не может»³²³.

Едва ли протоиерей Алексий отстаивал бы свое место служения в открытом храме, если бы стремился к «конспиративному пути» и «тянул в подполье». Однако, конечно, он, как и многие священники, хорошо понимал, что уйти в подполье придется, когда будут закрыты храмы. Большинство иосифлян, продолжая открытое служение в храмах и выполняя всякие бюрократические формальности, неизбежно с этим связанные (регистрацию в отделе культов, хозяйственные договоры и т. п.), не могли не видеть, что в самом скором времени богоборческая политика советской власти положит конец их открытому служению.

Так и «идеолог иосифлянства» протоиерей Феодор Андреев, по свидетельству протоиерея Никифора Стрельникова, еще до начала «развернутого наступления социализма» и сплошной коллективизации в деревне предупреждал, что «социалистическое строительство уничтожит Церковь». Он подчеркивал, что «в настоящее время фазис борьбы Соввласти с Церковью устремляется на разрушение самых внутренних основ и существа христианских понятий» и что «в скором времени будет произведено переустройство общества на основе материалистических безбожных началах, при коих Церковь, как видимая внешняя организация, уничтожится и что поэтому – она теперь уже должна уходить в подполье, чтобы сохранить себя в «чистоте» и полной неприкосновенности к ней безбожной власти»³²⁴.

Все это произошло в самом скором времени. Действительно, «развернутое наступление социализма», особенно в деревне, уничтожение крестьянства и перемалывание его в жерновах социалистического строительства наряду с прочими коренными преобразованиями сопровождались усилением гонений на Церковь. Как уже указывалось, первые массовые аресты начались в 1929 году. В 1930–1931 годах они продолжались; власти методично расправлялись с оппозицией митрополиту Сергию. По обвинению в контрреволюционной и антисоветской деятельности арестовывались десятки священнослужителей и сотни мирян, прервавшие общение с митрополитом Сергием. Все они, по версии следствия, были объединены в единую «контрреволюционную монархическую организацию Истинно-Православная Церковь» и представляли ее «филиалы» на местах; руководящий центр находился в Москве и Ленинграде. Приговоры по делам »филиалов» были жестокими: так, в Воронеже 28 июля 1930 года двенадцать человек были приговорены к расстрелу, среди них и епископ Алексий (Буй) (в отношении него приговор был отменен, так как он был вывезен в Москву и привлечен по новому групповому делу).

30 августа 1930 года прошли массовые аресты духовенства, монашествующих и мирян, не признававших митрополита Сергия, в Казани и области. Епископ Нектарий (Трезвинский) проходил по делу как один из главных руководителей ""филиала» Всесоюзного политического и административного центра контрреволюционной церковно-монархической организации ИПЦ в Татарии и Нижегородском крае».

В октябре – ноябре 1930 года прошли аресты в Московской и Тверской областях, по делу организации «Истинное Православие» к следствию были привлечены пребывавшие в заключении в Соловецком концлагере епископ Максим (Жижиленко) и священник Александр Кремышенский, привезенные в Москву. 18 февраля 1931 года семнадцать человек было приговорено к расстрелу, среди них епископ Максим и отец Александр.

В декабре 1930 года – новая волна массовых арестов в Ленинграде. Среди арестованных – епископы Сергий Дружинин и Василий Докторов, а также множество иосифлянских клириков и активных мирян. Следствием было выделено несколько групповых дел, только по делу епископа Сергия проходило 76 человек. 18 февраля 1931 года в Ленинграде было арестовано сразу пятьсот человек, среди них более двухсот семидесяти монашествующих. Обвиняемым было предъявлено обвинение в «контрреволюционной деятельности в составе церковно-административного центра Всесоюзной организации ИПЦ».

В январе 1931 года начались аресты на Украине – в Киеве, Херсоне, Харькове, Днепропетровске, Одессе и других местах – в рамках группового дела «контрреволюционной церковно-монархической организации ИПЦ». К следствию были привлечены 140 иосифлян: два епископа, Бахмутский Иоасаф (Попов) и Старобельский Павел (Кратиров), пятьдесят два священника, девятнадцать монашествующих, семь диаконов³²⁵.

По делу Самарского «филиала» в Поволжье и по делу Удмуртского «филиала» «к.-р. церковно-монархической организации ИПЦ» в Ижевске были произведены аресты в 1930–1931 годах, среди арестованных – епископ Ижевский Синезий (Зарубин), названный руководителем. В Ярославской, Костромской и Ивановской областях продолжались начатые еще в 1929 году аресты непоминающих.

В марте – апреле 1931 года прошли новые аресты в Московской области: Клину, Загорске, Сходне – по делу «контрреволюционной церковно-монархической организации «истинных христиан«». В июне 1931 года девять обвиняемых были приговорены к расстрелу, девять – к 10 годам, остальные – к 5 годам концлагеря или высылки.

Согласно циркуляру из Москвы от 28 января 1931 года, «Обвинительные заключения» по местным организациям ИПЦ препровождались к начальнику Секретного отдела ОГПУ Я. Агранову. Все они вошли составной частью в центральное дело «Всесоюзного центра ИПЦ», или, как именовали это дело чекисты, «Всесоюзной контрреволюционной монархической организации церковников Истинно-Православная Церковь». Это дело разрабатывалось параллельно с делами »филиалов» на местах. В Москву свозились архиереи, клирики и активные миряне, рассматриваемые следствием как руководители центра, производились новые аресты, привлекались уже ранее осужденные. По делу «центра ИПЦ» было осуждено 32 человека (из 33 обвиняемых), но к делу были приобщены материалы многих периферийных следственных дел (как «филиалов»). «Одних обвинительных заключений в деле собрано шестнадцать. Число людей, обвиняемых в них, превышает девятьсот человек. По этому показателю дело «Всесоюзной организации ИПЦ», возможно, является самым крупным из «церковных» дел. Следствию вполне удалось придать делу «всесоюзный характер""³²⁶. К сожалению, ознакомиться подробно со всеми его материалами, хранящимися в Центральном архиве ФСБ, непросто. Как заметил изучавший его в группе сотрудников ПСТБИ А. В. Мазырин: «Круг исследователей, имевших возможность ознакомиться с материалами данного дела, пока еще не велик» (добавим, что еще меньше тех, кто мог изучить дело в полном объеме и тем более опубликовать результаты своих исследований). И это несмотря на то, что еще десять лет назад тот же Мазырин предполагал, что «комплексное изучение следственного дела «Всесоюзной организации ИПЦ» и введение его материалов в научный оборот позволит более полно и точно осветить новейшую историю Русской Церкви, особенно такую ее трудную страницу, как историю церковных разделений конца 1920-х – начала 1930-х годов».

Надеемся, что со временем историкам все же будет открыт свободный доступ к архивам и наконец появится возможность действительно осуществить комплексное изучение всех материалов центрального дела. На данный же момент остается довольствоваться теми сведениями, которые уже введены в научный оборот; в отношении митрополита Иосифа, по счастью, это немало – практически все протоколы его допросов³²⁷. И хотя, конечно, по ним невозможно не только создать полную картину развития антисергианского движения, но и объективно оценить ту роль, которую играл в нем митрополит Иосиф, тем не менее при определенном критическом подходе и данный специфический источник дает немало ценной информации.

12 сентября 1930 года владыка Иосиф был арестован в Николо-Моденском монастыре и доставлен в Ленинград. Конвоировавший митрополита агент Череповецкого ГПУ вез его в довольно комфортных условиях. Так, на одном из допросов, давая показания о самовольной отправке сообщения о своем аресте, владыка Иосиф признался, что сделал это на станции Тихвин, воспользовавшись тем, что сопровождавший его сотрудник ГПУ пошел разыскивать место в мягком вагоне, на какое они имели право. Владыка в это время наскоро написал открытку и передал ее в почтовый вагон, который был рядом с их вагоном.

В Ленинграде митрополит был заключен (уже без всяких удобств) в тюрьму – Дом предварительного заключения на Шпалерной, возможно, в одиночную камеру. Первый допрос был произведен 22 сентября 1930 года. После ответа на обычные вопросы анкеты владыка Иосиф дал показания «по существу дела»: он обстоятельно рассказал о назначении его на Ленинградскую кафедру, о единственной службе в качестве митрополита, о выезде в Новгород, затем в Москву и Ростов, о назначении на Одесскую кафедру. «После назначения меня на Одесскую кафедру я первое время хотел уйти на покой от всех дел, но в это время в Ленинграде образовалась группа духовенства во главе с епископами Димитрием Любимовым, Сергием Дружининым, священниками – называть в отдельности отказываюсь, – а главным образом многочисленным количеством верующих, стали просить меня и потребовали остаться их руководителем, Ленинградским митрополитом, обещая мне, что они меня не будут ни в чем беспокоить, а сидеть в ссылке в Моденском монастыре и только быть их духовным руководителем»³²⁸.

Владыка утверждал, что так и было первое время, а потом он постепенно был втянут в церковный водоворот. Далее, как уже выше упоминалось, он старался преуменьшить свою роль в антисергианском движении, протестовал «против насильственного пристегивания его имени» к этому движению, утверждал, что это движение возникло на почве злоупотреблений митрополита Сергия и не зависело от каких бы то ни было личностей; и что даже без его участия в этом движении «оно безостановочно шло бы и пойдет дальше без малейшей надежды на полное искоренение». Более того, это движение не остановит даже авторитет Патриаршего Местоблюстителя, митрополита Петра, утверждал владыка Иосиф: «Всякая попытка его в этом роде истолкована бы была как его отклонение от здравых суждений об истине и неминуемо кончилась бы лишь отпадением верующих масс и от самого митрополита Петра».

Владыка Иосиф особо подчеркнул, что антисергианское движение не нуждается в особом возглавлении, так как каждый антисергианский архиерей имеет право самостоятельно управляться со своей паствою и не нуждается в другой центральной власти (на основании постановлений Патриарха Тихона и других высших иерархов); за ее в сущности отсутствием и невозможностью функционировать правильно.

«При чем же тут я, ничуть не больше других воспользовавшийся правом «сметь свое суждение иметь» о таких вещах в нашем чисто церковном быту, до которых гражданской власти не должно быть никакого дела?» – возмущенно вопрошал владыка; при этом он ссылался на декреты советской власти о свободе совести, об отделении Церкви от государства, о невмешательстве в чисто церковные дела, о запрещении поддерживать одну религиозную организацию в ущерб другой. Далее он твердо заявил: «Я не вижу препятствий для введения в безвредное для государства русло и этой новой антисергианской, но отнюдь не антигосударственной ориентации. Что требуется для этого с нашей стороны, ожидаю предъявлений со стороны самой власти, и если только она действительно искренно говорит и уверяет всех, что у нас нет преследований ни веры, ни Церкви, ни верующих за их убеждение, то могу слабо надеяться на улучшение своей участи».

Такие показания митрополита Иосифа едва ли могли удовлетворить следствие, поскольку не укладывались в ту схему, по которой разрабатывалось данное дело. Митрополит подчеркивал чисто церковный характер движения, отрицал свою роль как руководителя, да и вообще наличие какого-либо центрального руководства, и уж тем более какую-то политическую контрреволюционную окраску. Следователь А. Макаров все старательно записывал, а на следующий день, 23 сентября, на втором допросе преподнес митрополиту изъятую у него при аресте рукопись с выделенными им строками явно антисоветского содержания: «Толковать с вами – самое бесполезное и безнадежное дело. Мы никогда не столкуемся. Вы никогда не сделаете того, чего хочу я. Я никогда не сделаю того, что вам нужно. Вам нужно уничтожение Христа, мне его процветание… По вашему, мы мракобесы, по нашему, Вы настоящие сыны тьмы и лжи… Вам доставляет удовольствие издеваться над религией и верующими, таскать по тюрьмам и гонять по ссылками ее служителей. Нам кажется величайшей дикостью, позором из позоров ХХ века ваши насилия над свободой совести и религиозными убеждениями человечества».

Владыке пришлось признать, что рукопись, обнаруженная при обыске, написана «мною лично»; понятно, что теперь ему трудно было доказывать как свою лояльность, так и «безобидность» для Советского государства антисергианства в целом; предстояло как-то объясниться. Митрополит показал, что он написал эту рукопись в «состоянии крайнего нервного возбуждения при вызове к агентам ГПУ в Моденском монастыре, которые в 2-х-часовой срок потребовали письменно ответить на вопросы»: о пребывании в ссылке, отлучке в Ростов и отношении к современным событиям. Отвечать владыка начал именно так, но потом, успокоившись, понял, что «такие мысли неуместны и сумасбродны», и написал три ответа (один из них, очевидно, приобщен к материалам дела). Владыка даже выразил «искреннее и глубокое сожаление, что мог допустить такие мысли, если я их сразу же не уничтожил, то лишь потому, что эта рукопись в суматохе куда-то завалялась, и я не мог ее обнаружить и уничтожить».

Очевидно, что митрополит действительно испытывал сожаление по поводу этих мыслей, только скорее не из-за них самих, а из-за письменного их выражения, неосторожного сохранения и неуничтожения. Надо же дать такой повод для обвинения в антисоветской агитации и контрреволюции! И это при том, когда следствие ищет любую зацепку в пользу обвинений, а он всеми силами старается опровергнуть и показать их необоснованность.

Прекрасно понимая, чем грозят эти обвинения и ему, и всем с ним единомысленным, митрополит еще более подчеркнуто заявил о своей лояльности, написав на третьем допросе в собственноручных показаниях: «Признавая некоторую нелояльность своего личного поведения в отношении Власти и находя, что безупречное соблюдение этой лояльности чрезвычайно затруднено вообще: при таком множестве всякого рода невыясненных достаточно ограничений свободы живой человеческой личности и возможно разве только для высшей 100%-нтной мудрости Сократа, прошу вновь Власть простить мне мои ошибки, о коих выражаю искреннейшее сожаление, и принять мое «честное» (и отнюдь не лакейское) заверение, что сознательным врагом и вредителем Власти никогда не был и быть не могу в силу своего далеко не дворянского происхождения».

В этих же своих показаниях на допросе 27 сентября 1930 года митрополит Иосиф в объяснение своего «отношения к современным церковным событиям» пытался показать аполитичность и «законность» антисергианства, то есть ненарушение советских законов, и доказать, что выступление против Сергия не является выступлением против советской власти:

«Процесс, в котором я сейчас фигурирую, имеет целью, – видимо, «разгром» так называемого «Иосифлянства» (правильнее «антиСергиянства»), организации якобы с антисоветскими тенденциями. Отсюда вытекает и тот неправильный путь, по которому, – мне кажется, – идет все следствие, грозя напрасною гибелью многих неповинных в том, в чем их обвиняют. Ведь критика слов и дел митрополита Сергия – вовсе не есть критика или выпад против Власти.

Лакейский подход Сергия к Власти в его церковной политике – факт неопровержимый. И вся Советская печать гораздо злее и ядовитее нас высмеяла это лакейство и в стихах, и особенно в фельетонах и юмористических иллюстрациях. Почему же нам это воспрещено?

За хранение и распространение этой критики людей преследуют, как за хранение чего-то антисоветского. Правда, здесь прорываются иногда вопли, как будто бы и Власть задевающие. Но ведь это неизбежно, как одна крайность при другой, как невольная отрыжка тех подхалимств, до которых дошел наш недавний «господин-лакей» Сергий. В этих же воплях, в этой отрыжке – нет однако же активного противодействия Власти, а простое подчеркивание контрастов. В самом деле, если Сергию – по пословице – «плюнь в глаза, ему все будет Божья роса», то мы говорим, что плевок есть плевок, и только. Сергий хочет быть лакеем Советской власти, – мы хотим быть честными лояльными гражданами Советской Республики с правами человека, а не лакея, и только».

Митрополит Иосиф еще раз повторял, что во главе «антиСергиянской» ориентации не стоял и на выпады антисоветские не имел влияния, а если таковые оказались, то он от них отмежевывался. Участвуя в жизни общины храма Воскресения и других единомысленных с нею советами и помощью в решении разного рода вопросов церковного характера, он считал и считает, что не выходил из рамок законности, поскольку сама власть позволяла ему регистрироваться при этой общине в качестве ее духовного руководителя.

На следующем допросе, 30 сентября, митрополит, рассказывая о появлении антисергианской оппозиции в целом и в частности в Ленинградской епархии, вновь подчеркивал: «Никакого другого оформления политического или церковного эта оппозиция не имела и не имеет, ограничивая себя чисто церковною деятельностью, чуждою гражданской политики, и в начале только лишь в тесном кружку одной общины, к которой вскоре же однако примкнул целый ряд других общин, как в самом Ленинграде, так и в других местностях Союза. Все эти общины объединялись одним духом протеста против антиканонических деяний митрополита Сергия и никакой документальной программы, общей и обязательной для всех, не имели. Их неписаный лозунг был – совершенное отрешение от светской политики в сторону только церковного дела. Целью было одно: религиозное утешение верующих в богослужениях по строго церковному, чуждому всяких новшеств чину, и, как содействующее условие этому, – устройство церковной жизни на строго церковных началах, выработанных правилами Вселенских Соборов, ближе пододвинутыми к условиям современной жизни постановлениями поместного собора 1917 года».

Митрополит признавал наличие «антисоветских выпадов» со стороны отдельных лиц, но указывал на несправедливость возложения ответственности за них на всю группу верующих. На допросе 5 октября 1930 года он сказал: «Вести борьбу с антисоветскими настроениями – законное дело Советской власти. Но я нахожу, что власти следовало бы иметь более осторожности в суждении о действительно антисоветских настроениях церковных людей и о степени их активной вредоносности, тем более что с точки зрения власти борьба с религией подводит под угрозу репрессий всякого верующего человека. Вот и в моем деле: я категорически отказываюсь от обвинений меня в активной контрреволюционности и в антисоветской деятельности. Но оправдаться в этом трудно, потому что мы стоим на разных точках зрения по существу спорных пунктов. Простое слово, сказанное в защиту своей точки зрения, является обидным для иначе настроенной власти и, следовательно, уже «антисоветским"».

Так оно и было. И сколько бы митрополит ни заявлял о своей лояльности, отметая «все антисоветское», и ни «каялся в ошибках», его верность Церкви и заявления подобного рода: «Я иду только за Христом», – были достаточны для обвинения в тяжких государственных преступлениях.

Приведенные показания митрополита перекликаются с более ранним приобщенным к делу собственноручным показанием митрополита Иосифа: «Мое отношение в настоящем положении к современным событиям». Это, очевидно, был ответ, написанный по требованию чекистов в Моденском монастыре еще до ареста: «Мне часто приходилось слышать благие советы: то идти за одним, то за другим. Зачем же непременно нам нужна человеческая кабала? Я иду только за Христом, по разумению своего какого ни на есть разума, и этого с меня довольно. Итак, мое последнее слово: мне дорога свобода, но, если она послужила бы только во вред мне или кому другому, ничего не имею и против неволи. И то, и другое принимаю и впредь как от руки Божией. Им, по нашему верованию, – (Господом Богом) всякая власть царствует и пишет правду («Мною царие царствуют, и сильные пишут правду» – слова Библии). Била меня когда-то и Царская власть – я терпел… Готов терпеть и от нынешней Советской – все, что угодно, твердо веря, что и она без воли Божией не сильна мне сделать никакого зла (Евангелие от Иоанна, 19 глава, 10– 11 стихи)"³²⁹.

30 октября 1930 года митрополиту Иосифу было предъявлено обвинение в том, что он, «будучи митрополитом, находясь в административной ссылке, являлся вдохновителем и руководителем контрреволюционной церковной группы. Группировал и создавал по всему СССР монархические церковные группы». Позднее в анкете 17 ноября 1930 года митрополит записал:

«Оба обвинения с негодованием мною отвергнуты». А в графе «Примечания заключенного» записал: «Более подробно опровержение обвинений дано в особом заявлении на имя Ленинградского областного Прокурора, поданном 15 ноября с(его) г(ода) через начальника Ленинградского ДПЗ».

Для дальнейшего следствия митрополита Иосифа этапировали во внутреннюю тюрьму ОГПУ в Москве. 19 ноября 1930 года его допросил следователь А. В. Казанский; вопросы касались, прежде всего, М. А. Новоселова. Митрополит ответил, что на него лично Новоселов никакого особого влияния не имел, но имел влияние на митрополита Агафангела и архиепископа Серафима, и что Серафим подготавливал какой-то протест против декларации митрополита Сергия:

«На отход Агафангела и его группы, на их оформление в самостоятельное течение он (Новоселов) повлиял в том смысле, что подлил, как говорится, масла в огонь: он подтолкнул их на том пути – на котором они уже стояли».

«Со мной Новоселов беседовал о положении в Церкви, создавшемся после декларации Сергия. Он говорил о том, что позиция декларации неприемлема для верующего народа и, в частности, для каких-то «ревнителей церковных из интеллигенции». Имен кого-либо из представителей такого рода интеллигенции при этом не было названо. О нас же, представителях иерархии, говорилось, что и нам тоже пора сказать свое слово. Позже архиепископ Серафим Угличский показал мне, переслав, кажется, его, письмо Новоселова, в котором последний анализировал трех лиц с точки зрения пригодности их к возглавлению нового церковного течения. Относительно меня и Агафангела говорилось, что мы мало пригодны: я – как склонный более к созерцательной жизни, а Агафангел – как престарелый. Называя Серафима «сынком», Новоселов выдвигал на эту роль его, как более молодого и энергичного».

На следующем допросе, 23 ноября, митрополит упомянул о втором приезде к нему М. А. Новоселова, когда тот привез письмо епископа Димитрия и предложил митрополиту встать во главе антисергианского движения. На это предложение владыка Иосиф никак не реагировал, «вернее, не помню, что сказал», – добавил он. Еще в первый приезд Новоселова он слышал от него «мнение какой-то «группы интеллигентных верующих» о необходимости возглавления церковников, не согласных с политикой митрополита Сергия». Только тогда ими было решено просить об этом митрополита Агафангела.

Эта «группа интеллигентов» больше всего интересовала следователя, однако митрополит Иосиф мало что мог о ней сказать. И на следующем допросе 1 декабря 1930 года «откровенно» заявил, что «о деятельности интеллигентской группы, пытавшейся руководить до известной степени церковными делами», ему лично мало известно, и он знал только несколько фактов, «указывающих на наличие и деятельность такого рода группы». О ее существовании слышал от Новоселова; архиепископ Серафим Самойлович говорил, что Новоселов кого-то объединяет; Наталья Николаевна Андреева называла Лосева и Новоселова как каких-то известных московских деятелей по церковным делам. Систематической связи митрополит Иосиф с этой группой не имел и не представлял, кто в нее еще входит.

Между тем эта группа, по версии следствия, являлась «церковно-политическим центром Всесоюзной контрреволюционной организации церковников». Помимо профессора А. Ф. Лосева и М. А. Новоселова в нее включили еще ряд известных московских ученых, преподавателей, студентов, а также священнослужителей. Этой группе, «осуществлявшей общеполитическое руководство», приписали создание второго «церковно-административного центра» организации в Ленинграде, а решающую роль в этом создании – М. А. Новоселову, об этом в «Обвинительном заключении» говорилось так:

«Новоселов был человеком борьбы… Он был одним из представителей той реакционной части русской интеллигенции, которая боролась с Соввластью через Церковь».

«С момента выпуска митр. Сергием своей декларации, вызвавшей протест со стороны монархически настроенной части православного духовенства, представитель московской группы к-р церковников М. А. Новоселов развивает лихорадочную деятельность, стремясь объединить разрозненное, антисергианское духовенство и иерархов, придать их выступлениям организованный характер; побудить их увлечь за собой массы на борьбу с Соввластью и за ее свержение путем выступлений и восстаний под религиозно-фанатическими лозунгами».

«Руководителям к.-р. церковников в Москве удалось создать в Ленинграде достаточно влиятельный, спаянный общей ненавистью к Соввласти и готовый к борьбе за идеалы «старой Руси» – самодержавие и православие, церковно-административный центр организации «истинно-православных» вокруг храма Воскресения на крови».

Во главе этого центра следствие поставило митрополита Иосифа (Петровых), архиепископа Димитрия (Любимова), епископа Сергия (Дружинина), епископа Василия (Докторова), назвав их «махровыми монархистами». В отношении митрополита Иосифа указывалось, что его «церковно-политические взгляды ярко выражены в изданном им дневнике «В объятиях отчих», напоминающем творения Иоанна Кронштадтского, церковного апологета монархизма». Несмотря на то что владыка Иосиф был поставлен во главе «церковно-административного центра организации», однако каких-либо подробных показаний о деятельности этого "центра», его связях с «филиалами» на местах и»контрреволюционной деятельности» от него не добились. Все, что показал митрополит, судя по протоколам его допросов в материалах дела, – это упомянутые приезды к нему Новоселова да краткие объяснения по поводу епископа Иерофея (Афонина) и «подгорновцев» на Украине³³⁰.

Действия епископа Иерофея, то есть хождения по деревням, изгнания, «насильственные выбрасывания из церквей с ним несогласных», митрополиту Иосифу были известны, но он не чувствовал, по его словам, что имеет право в них вмешиваться. В свое время он лишь посоветовал епископу Иерофею отложиться от митрополита Сергия, когда тот его запросил, но к дальнейшей его деятельности митрополит Иосиф не имел никакого отношения. Принятие «подгорновцев» владыка Иосиф санкционировал; он говорил о них как о церковных деятелях среди крестьянства, организующих паломничества и тому подобное.

На допросах в Москве митрополиту пришлось еще раз давать показания по поводу изъятой у него при аресте «антисоветской» записки. Он уже не оправдывался, как на допросах в Ленинграде, а утверждал, что эта записка выражала только его личное мнение. И просто констатировал факт, что его резкость, которой он сам не рад, проявлялась иногда в беседах и письмах и давала повод понимать его в том смысле, что будто он стоит за какое-то контрреволюционное действие. Митрополит признал: «Я, конечно, понимаю что документы, которые выпускались иногда сторонниками нашей организации, носили антисоветский характер, особенно такие, которые трактовали о советской власти как власти антихристовой. Конечно – самое маленькое, что может сделать верующий, – это избегать власти антихристовой».

Это было сказано владыкой на последнем допросе 16 декабря. Почти то же самое показал на допросах и его заместитель архиепископ Димитрий (Любимов), также в это время привлеченный к следствию по центральному делу: «Я признаю, что признание нами советской власти властью антихристовой должно было повлечь за собой для верующих, ориентирующихся на нас, невозможность участвовать в каких бы то ни было ее начинаниях». Владыка Димитрий, как и митрополит Иосиф, признал на одном из первых допросов: «Я очень хорошо сознаю, что в ряде документов и листовок, которые выпускали мои сторонники, были места и выражения, носящие антисоветский характер. Должен заявить, что я лично не сочувствовал увлечению составителей в сторону политического момента и обычно советовал выбросить места такового рода из показываемых мне документов».

И так же, как митрополит Иосиф, владыка Димитрий подчеркивал церковный характер выступления против митрополита Сергия, а свою «установку как необходимость в случае надобности «пострадать до крови"», весьма заинтересовавшую следствие, объяснял в церковном смысле как «готовность принять мученичество за Христа». Однако в отличие от митрополита архиепископ не скрывал своего отношения к советской власти: «Мы считаем, что Церковь не может быть лояльной власти, которая ее гонит, а советская власть, по моему разумению, именно гонит Церковь». А на допросе 3 марта 1931 года прямо заявил: «Мы считаем, что советская власть по религиозным соображениям не является для нас государственной властью, такой, какой мы подчиняться можем. Для нас приемлема такая власть, о которой говорится в одном из наших документов, а именно, в записи беседы с митрополитом Сергием: «Властью называется иерархия, когда не только мне кто-то подчинен, а и я сам подчиняюсь выше меня стоящему, то есть все это восходит к Богу как источнику всякой власти». Иначе говоря, такой властью является помазанник Божий, монарх».

Да, высказывания были прямо-таки вызывающими. А для следствия, несомненно, крайне «антисоветскими» и «контрреволюционными»; хотя владыка Димитрий и оговаривался, что «дальше распространения этих идей мы не шли; практически, за исключением небольшой группки людей³³¹ – наших сторонников, против советской власти ничего конкретного не предпринимали». Но само по себе такое умонастроение делало его носителя в глазах богоборческой власти самым заклятым врагом.

Чекисты, условно разделившие обвиняемых церковников на две группы, поместили митрополита Иосифа и архиепископа Димитрия соответственно во главе каждой из них. По версии следствия, первая группа, «левая, ограничившаяся в то время объявлением митрополита Сергия изменником и созданием собственного центра во главе с митрополитом Иосифом Петровых. И вторая, «так называемая правая, не только объявившая митрополита Сергия изменником, но и связавшаяся идейно с руководящим центром «имяславия» на основе его программы – свержения советской власти («власти антихриста») и восстановления монархии»³³². Вторую группу возглавил архиепископ Димитрий Гдовский.

Владыке Димитрию были предъявлены обвинения и в «активном участии в повстанчестве, террористических актах против сов(етских) парт(ийных) работников и представителей общественности, в организации массовых выступлений и эксцессов». Не совсем понятно, какими конкретными фактами подтверждались эти убийственные и совершенно голословные обвинения, естественно, отвергаемые архиепископом Димитрием и другими обвиняемыми³³³. Тем не менее он и другие члены «правой» группы подверглись более суровым наказаниям.

Приговор был вынесен 3 сентября 1931 года. Участники «правой» группы получили по 8–10 лет лагерей, епископ Алексий (Буй) и протоиерей Анатолий (Жураковский) были приговорены к расстрелу с заменой на 10 лет заключения в лагерь. Участники «левой» получили по 3–5 лет концлагерей или ссылок. Митрополит Иосиф (Петровых) был осужден на пять лет концлагеря с заменой на высылку на тот же срок в Казахстан. Столь «мягкие» приговоры по делу «Центра ИПЦ» по сравнению с делами его «филиалов», где были вынесены десятки расстрельных приговоров, могли объясняться, по мнению некоторых исследователей, намеренным планом чекистов: отслеживать связи высланных руководителей и таким образом продолжать выявлять оставшихся на свободе их единомышленников.

Одновременно представляется справедливым и более простое объяснение, особенно в отношении рассматриваемого дела «Всесоюзного центра ИПЦ»: приговор выносился в зависимости от выражения степени лояльности в показаниях обвиняемых. Однако следует заметить, что эти степени лояльности на самом деле мало что меняли в общецерковной позиции «руководителей центра». Их отношение к безбожной власти, в сущности, было одинаково, они лишь по-разному пытались решить вопрос взаимоотношений Церкви с этой властью. Вопрос, как уже указывалось, непростой, во всех смыслах жизненно важный, но окончательно не решенный.

Если в первые годы революции постановления Собора 1917–1918 годов и послания Патриарха Тихона выражали крайне отрицательное отношение к советской власти и не столько определяли, сколько констатировали отсутствие взаимоотношений между Церковью и безбожным государством³³⁴, то в 1923 году позиция Патриарха изменилась. В своих «покаянных» заявлениях он объявил, что он «не враг советской власти» и раскаивается в своей прежней «антисоветской деятельности». Эти заявления Патриарха многих повергли в смущение; не все согласились с выраженной в них лояльностью. Отметим лишь, что «покаянные» заявления Патриарх делал от своего имени и ни на кого не налагал бремени, тем более не подвергал прещениям за несогласие.

Однако изменение позиции Патриарха с пониманием воспринял даже такой противник безбожной власти, как глава Русской Православной Церкви за границей митрополит Антоний (Храповицкий), известный своей строгой бескомпромиссной позицией и прямолинейностью суждений. Сразу же после опубликования заявлений Патриарха митрополит Антоний в статье под заголовком «Не надо смущаться» убедительно показал, что заявления Патриарха хотя и являются, безусловно, уступкой безбожникам, но не погрешают против церковных канонов и Предания в целом и что, идя на внешнее примирение с советской властью и пытаясь найти какое-то положение для Церкви в совдепии, если и не правовое, то хотя бы терпимое, Патриарх с чисто церковной точки зрения не совершил преступления ни против веры, ни против народа.

Подробное рассмотрение данного вопроса выходит за рамки данной книги, тем более что на эту тему существует огромное количество церковно-исторической литературы, отечественной и зарубежной. И что самое главное – при всех своих уступках Патриарх никогда не переступил ту грань, которая отделяет политическую лояльность от подчинения Церкви безбожной власти³³⁵, и, сохраняя церковную свободу, не позволял безбожникам вмешиваться во внутреннюю жизнь Церкви. В этом отношении позиция митрополита Иосифа, выраженная им во время следствия, полностью совпадала с позицией Патриарха Тихона. Владыка Иосиф, как и Патриарх Тихон, пытался найти для Церкви хоть какое-то положение, status vivendi в безбожном государстве. Его заявления о том, что он никогда не был сознательным врагом советской власти, что готов доказать свою лояльность, напоминают подобные же заявления Патриарха. Так, на допросе 5 октября 1930 года владыка Иосиф показал: «Я отметаю все антисоветское и каюсь в своих ошибках, от которых, повторяю, так трудно всякому уберечься. Я готов на все, что нужно, в пределах возможного, для восстановления доверия ко мне власти и для доказательства моей лояльности к ней».

Это заявление может вызвать смущение, подобно заявлениям Патриарха. Однако митрополит Иосиф, идя на определенные уступки, как и Патриарх Тихон, не погрешал против церковной правды и не переступал границу политической лояльности. Владыка Иосиф сказал, что готов на все «в пределах возможного»; а это «возможное» для него ограничивалось рамками дозволенного Церковным преданием. Заявляя, что он никакого отношения к политике не имеет и не позволит использования своего имени ни в чем «контрреволюционном» и «противосоветском», владыка твердо добавлял:

«Но и совестью своей торговать не намерен, и всякую попытку использовать свои силы вопреки декрету о невмешательстве в дела чисто церковные и духовные – встречу отпором, ничуть не боясь погрешить этим против власти гражданской, если только она верна своим же собственным декретам и духу своих постановлений о свободе веры и совести каждого».

Напоминая представителям власти о декретах советской власти, владыка выражал «недоумение» по поводу преследования антисергианской оппозиции:

«Ведь у нас есть столь красивые (но уже ли лживые?) декреты о свободе совести, об отделении церкви от государства, о свободе всякого вероисповедания, о невмешательстве в чисто церковные дела, о запрещении поддерживать одну религиозную организацию в ущерб другой. И если законы пишутся для того, чтобы их исполнять, то не там ли настоящая контрреволюция, где эти революционные законы не исполняются, и этим самым они только роняются, уподобляясь «филькиным грамотам»?

Если закон о запрещении поддерживать одну какую-либо религиозную ориентацию в ущерб другой не есть такая филькина грамота, то я не вижу препятствий для введения в безвредное для государства русло и этой новой антисергианской, но отнюдь не антигосударственной ориентации».

В логике рассуждений митрополиту Иосифу не откажешь, и вряд ли представители советской власти могли ему что-либо возразить или опровергнуть обвинение в «контрреволюции», которое митрополит столь умно и тонко им предъявлял в ироничной и внешне наивной форме. Это была своего рода церковная дипломатия, попытка достигнуть какого-то соглашения с явным врагом – договориться с советской властью на основании ею же провозглашенных законов, соблюдение которых могло обеспечить Церкви вполне сносное существование. Именно к ним и апеллировал владыка Иосиф.

Другое дело, что провозгласившие их власти на практике вовсе не собирались их соблюдать³³⁶. Все «красивые» советские декреты и законы на деле являлись полной фикцией и для насквозь пропитанной ложью власти служили лишь цивилизованным прикрытием ее жесточайших гонений на Церковь. Безусловно, митрополит Иосиф это понимал. В письме протоиерею Викторину Добронравову он писал: «Борьба, которую ведет Советская власть с Истинной Православной Церковью³³⁷, есть борьба не с нами, а с ним, Богом, Которого никто не победит, и наше поражение, ссылка, заточение в тюрьмы и тому подобное не может быть его, Бога, поражением. Смерть мучеников за Церковь есть победа над насилием, а не поражение».

И на допросах владыка говорил: «Радости Советской власти не могут быть нашими общими радостями. Советская власть получает удовлетворение закрытием той или иной церкви, мы можем только иметь скорбь и не можем радоваться. В программе Советской власти на первом месте поставлена борьба с религией как опиумом для народа, мы же считаем и всякое преследование духовенства и верующих преследованием религии и только можем выражать скорбь». «Никакими репрессиями со стороны Советской власти наше течение не может быть уничтожено. Наши идеи, стойкость в чистоте православия пустили глубокие корни».

Порой выведенный из терпения издевательствами чекистов митрополит готов был отбросить всякую дипломатию и выложить все, что он думает о богоборцах. Так, еще до ареста он написал свою знаменитую объяснительную записку, которую потом ему предъявляли на допросах и по поводу которой ему пришлось, как уже упоминалось, выражать «искреннее и глубокое сожаление» и объяснять, что «эта рукопись в суматохе куда-то завалялась». Но очевидно, что именно эта «завалявшаяся» рукопись, а не запротоколированные на допросах показания, выражала сокровенные мысли митрополита и его истинное отношение к безбожной власти.

Митрополит Иосиф, вероятно, уже понимал, что тщетно надеяться договориться с богоборцами и что Советское государство никогда не допустит существования истинной Церкви. Вероятно, митрополит, так же как и Патриарх Тихон, видел, что предел «политическим требованиям советской власти лежит за пределами верности Христу и Церкви», что легализация возможна лишь на таких условиях власти, когда от Церкви остается лишь пустая оболочка, а внешняя организация сохраняется за счет недопустимого компромисса с безбожием, и что у Церкви единственно возможный способ существования (status vivendi) в советском обществе – подпольный, катакомбный.

Через несколько лет к такому же выводу будут подведены не только иосифляне, но и их противники. Неизбежный ход событий в богоборческом государстве, нацеленном на полное искоренение религии³³⁸, успехи безбожных пятилеток, уничтожение монастырей, разрушение и закрытие почти всех храмов к середине 1930-х годов поставят всех перед фактом невозможности открытого служения. И тогда придется делать простой выбор: либо служить тайно, либо вовсе отказаться от служения.

Примечательно, что богоборческие власти, расправившись с антисергианской оппозицией³³⁹, подвергли репрессиям и сторонников митрополита Сергия. Согласно своему плану, после создания разделения в церковной среде и расправы с церковной оппозицией, то есть менее лояльной (или, вернее, менее покорной), они приступили к уничтожению остальной, более лояльной части. И теперь церковная принадлежность не будет играть особой роли – в тюрьмах и лагерях окажутся даже самые преданные сторонники митрополита Сергия. Разделяя судьбу своих прежних оппонентов, они на своем горьком опыте убедятся во всей бесполезности заявлений и «проявлений» верности советскому правительству, в тщетности надежд на мирное течение жизни в результате компромисса с богоборцами, за который они заплатили церковной свободой³⁴⁰.

После вынесения приговора в сентябре 1931 года митрополит Иосиф был выслан в Казахстан. Перед отправкой в ссылку он увиделся на свидании в тюрьме с сестрой Клавдией, которая специально приезжала в Москву навестить брата. Отправлен владыка был обычным порядком – этапом, очень тяжелым, по свидетельству Натальи Николаевны Андреевой, ехавшей вместе с ним до Алма-Аты. Этап – часть наказания. Толпа заключенных под строгим конвоем из тюрьмы либо гонится к поезду пешком, либо доставляется в «воронках», битком набитых так, что стоящие там люди теряют сознание от духоты и тесноты. Потом их грузят в бывшие «столыпинские» вагоны³⁴¹, официально именовавшиеся «вагонзаки», где также набивают плотно, так что сидеть или лежать можно было впритык друг к другу. И здесь все вместе, и политические, и уголовные. Духота, грязь, долгий путь с бесконечными остановками и стоянками на путях, пересыльными тюрьмами, в которые заключенных перегоняют с поезда. Так до места назначения могли доставлять неделями.

Из Алма-Аты митрополит Иосиф был отправлен в Чимкент и оттуда по распоряжению местного ГПУ – в село Ленинское Каратасского района. По прибытии на место высылки ссыльных оставляли на произвол судьбы. Им объявляли, что они свободны, только обязаны еженедельно являться в местный отдел ГПУ – НКВД для регистрации и, естественно, никуда не выезжать. Но искать себе жилье и средства пропитания они должны были сами. Как правило, сделать это было нелегко: местные жители к ссыльным относились настороженно и неохотно брали на постой; найти работу было еще труднее.

Неизвестно, как и где устроился владыка Иосиф. Его питерская и ростовская паства, родные и близкие постоянно присылали ему посылки и деньги, так что митрополит не голодал, но жить ему первое время было негде. Вероятно, именно к этому времени относится его рассказ в сборнике протопресвитера Михаила Польского, очевидно составленный по воспоминаниям княгини Натальи Владимировны Урусовой: «Он жил в хлеву со свиньями в плетеном сарае, спал на досках, отделенный от свиней несколькими жердями. Холод и жару, всякую непогоду и тяжелый воздух он переносил в этих условиях. Однажды змея, держась за жердь его потолка, спустилась над его головой. Эти условия и были, очевидно, причиной его болезни"³⁴².

Позднее из протокола допроса стало известно, что митрополит болел малярией, и младший его брат, Александр Семенович Петровых, присылал ему какое-то «оригинальное средство для лечения малярии». А в конце весны – начале лета 1932 года владыка, по его словам, «подвергся чрезвычайно сильной болезни (начавшейся аппендицитом и дошедшей чуть ли не до воспаления брюшины, по крайней мере, уже было врачом констатировано сильное раздражение брюшины). Я едва не умер от этой болезни»³⁴³. Владыка известил о своей болезни близких в Питере и родных в Устюжне; по его просьбе ему выслали посылки с необходимыми продуктами, минеральной водой, легкими виноградными винами, которые ему посоветовал принимать врач. Из Алма-Аты Наталья Николаевна Андреева прислала яблок и легкого вина местного производства.

В начале июля с посылками из Ленинграда к митрополиту приехала некая Прасковья Николаевна, прихожанка Сретенской церкви в Полюстрово³⁴⁴. Выехала она из Ленинграда 28 июня; кроме посылок она везла еще записку от священника Филофея Полякова. По дороге Прасковью Николаевну задержали, но она успела уничтожить записку. После проверки документов ее отпустили, так что она на том же поезде поехала дальше в Ташкент; там наняла повозку и добралась до села Ленинское. У митрополита она пробыла всего несколько часов, пока ямщик кормил лошадь, и на той же лошади отправилась назад.

Через несколько дней, 9 июля 1932 года, митрополит был арестован. Уполномоченный Каратасского районного отдела ГПУ произвел обыск в жилище владыки, изъял письма и документы и арестовал его. На допросе митрополит должен был давать показания по поводу приезда гостьи из Ленинграда и привезенных ею посылок и писем. Он показал, что приезжавшая женщина ему мало известна; что к нему она заезжала только потому, что его ленинградские знакомые узнали о ее поездке в здешние края к родственникам. Они попросили ее побывать у него и передать посылки с лекарствами и продуктами, в которых он особенно нуждался после перенесенной болезни; их небезопасно было посылать почтой. Никаких писем она ему не передала, и никаких бумаг обратно он не посылал, как и словесных поручений, кроме поклонов и благодарности за присланное, не дал.

Ввиду того, что он еще не закончил свое лечение, владыка просил освободить его из-под ареста до получения особого распоряжения областного отдела ГПУ. Распоряжение, по-видимому, поступило незамедлительно, и митрополит был отправлен в Чимкент. 11 июля 1932 года он уже был допрошен там начальником секретно-политического отдела Южно-Казахстанского областного отдела ГПУ. Митрополит повторил свои показания о злополучном приезде к нему ленинградской посетительницы и посетовал, что такое безобидное обстоятельство послужило причиной его ареста и связанных с ним скорбей и страданий: «Еще не оправившись совершенно от своей тяжкой болезни (я ходил на уколы мышьяка), я вынужден теперь прервать свое лечение и подвергаться опасности снова заболеть и уже непоправимо в новых и тяжких условиях».

Причиной ареста могли стать слухи о том, что митрополит якобы отправил с посетительницей целую кипу бумаг. «Это сущая клевета, – заявил владыка, – быть может, вызванная тем, что в обратный путь она везла кошель с дорожными сухарями и своими дорожными принадлежностями. Я готов на какую угодно ответственность (вплоть до расстрела), если мне покажут и докажут хоть одну строчку, посланную мной с нею и где-нибудь обнаруженную при обыске»³⁴⁵.

Митрополит повторил, что никаких писем и словесных поручений он приехавшей женщине не давал, а на изъятые при обыске письма собирался отвечать по почте. «Воздержаться от посылки писем не почтою возбудило меня как то обстоятельство, что я вообще избегаю теперь всякой конспиративной переписки, так и то, что не хотел подвергать человека излишним подозрениям и обвинениям, на возможность коих указывал рассказанный инцидент – в пути ее (Параскеву Николаевну) высадили с поезда и хотели арестовать за что-то, но потом освободили и позволили продолжить путь». Об этих письмах, найденных при обыске в печке, митрополиту также пришлось давать показания. В печь они были брошены «за неимением корзины для мусора», на часть из них митрополит ответил, часть была «обречена на совершенную безответность». В числе «безответных» – письма от неизвестных людей без адреса или с неразборчивой фамилией, со странными просьбами или даже «почти провокационными и искусительными вопросами», как письмо неизвестного митрополиту иеромонаха Варсонофия.

Владыка Иосиф также дал подробные объяснения о характере своей переписки по адресам его записной книжки. Из тридцати девяти имен лишь трое родственников³⁴⁶, остальные же – духовенство, монашествующие и миряне из Ростова, Ленинграда, Москвы, Устюжны, Новгорода, Ташкента, Алма-Аты и других мест. Среди них были и малознакомые и даже незнакомые митрополиту люди, в том числе и ссыльные, которые тем или иным образом, узнав о его положении, старались ему помочь и присылали продуктовые посылки и деньги. Со всеми переписка была лишь о посылках и о личных проблемах: семейных или душевных. Некоторые просто присылали посылки без всяких писем; примечательно, что к моменту ареста владыки, то есть в течение 7–8 месяцев его пребывания в Казахстане, почти все эти люди прислали ему в Казахстан как минимум по одной, а то и по две посылки; кто-то присылал и деньги. Таким образом, владыка не бедствовал, получая практически каждую неделю не менее двух посылок; и мог даже от своей скудости уделять нуждающимся; так, например, он отправлял посылки своей землячке, высланной в Томск, Марии Ивановне Коронатовой, «делясь с нею продуктами и другими предметами первой необходимости».

Зная, с каким пристальным вниманием следят власти за каждым его шагом, митрополит должен был соблюдать величайшую осторожность, о чем с полной искренностью и откровенностью заявил и на допросе: «С самого дня моего ареста перед последней ссылкой (12 сентября 1930 года) я твердо и окончательно решил взять себя в руки и не давать совершенно ни малейшего повода и основания обвинять меня в церковной (как называют) контрреволюции. Если прежде я действительно позволял себе в этом отношении некоторые неосторожности, касаясь в письмах (посылаемых иногда и не почтою) чисто (правда) церковных дел и вопросов, то теперь ни в одном моем письме не найдется строки, могущей послужить мне обвинением. И мои знакомые, посылающие мне посылки и письма (без посылок я вообще существовать бы не мог, не имея никакого заработка и не имея возможности приобретать необходимые продукты), зная, за что я так много страдал, научились быть осторожнее и, щадя меня, не касаются совершенно опасных в моем положении вопросов, и вся наша переписка состоит исключительно из сообщений о посылках, просьбах о молитве и благословений, справок о здоровье и т(ому) п(одобного), с одной стороны, и в моих ответах о получении посылок, о новых просьбах, то одного, то другого необходимого в жизни предмета и т(ому) п(одобного), с моей стороны»³⁴⁷.

Вероятно, эта осторожность помогла в данном случае митрополиту Иосифу. Понятно, что общение по церковным вопросам велось через доверенных людей, а не через почту и случайных знакомых. И поэтому в обнаруженных у митрополита письмах, в том числе и брошенных им в печку, власти на этот раз, вероятно, не нашли ничего предосудительного. Владыка был освобожден и оставлен в Чимкенте до окончания ссылки. Как ни странно, на допросе не прозвучало, что Прасковья Дементьева не первый раз навестила митрополита. Будучи арестованной в Ленинграде в октябре 1932 года, она во время следствия показала, что дважды ездила к митрополиту с посылками: в январе и в июне – июле 1932 года.

Эти поездки, конечно же, привлекли пристальное внимание Ленинградского ОГПУ, и во время очередной операции по «ликвидации законспирированных контрреволюционных группировок последователей Истинно-Православной Церкви» осенью 1932 года они были особо отмечены в материалах следственного дела. Несмотря на показание Прасковьи Николаевны на допросе, что никаких словесных или письменных поручений ей никто не давал и что поездки были ее личной инициативой, за которую она даже получила нагоняй от протоиерея Александра Советова³⁴⁸, следствие их расценило как специальные «командировки» – «гражданку Дементьеву» якобы отправили «за инструкциями к митрополиту Иосифу личные его друзья»: священник Александр Флеров и протоиерей Александр Советов. Таким образом, «гражданке Дементьевой П. Н.» следствие отвело важную роль «связной» между ленинградскими «законспирированными группировками Истинно-Православной Церкви» и их «руководителем», ссыльным митрополитом Иосифом.

В «Обвинительном заключении» по делу «О контрреволюционных церковно-монархических группировках «Истинно-православная церковь»», составленном в декабре 1932 года, отмечалось, что все они «ориентировались исключительно на идеолога «ИПЦ», высланного из Ленинграда митрополита Иосифа Петровых, остававшегося до последнего времени единственным авторитетом во всей их деятельности как в политическом, так и в церковном отношении». И что, установив с ним связь, руководители группировок действовали по его директивам и ставили себе целью «объединение истинно-православного церковного актива и возрождение ликвидированной органами ОГПУ в начале 1931 года Всесоюзной к.-р. монархической организации церковников «Истинно-Православная Церковь»«³⁴⁹.

По данному делу уже 8 декабря 1932 года был вынесен приговор: пять человек были приговорены к высшей мере наказания с заменой на 10 лет концлагеря, еще пять – также к 10 годам; несколько десятков обвиняемых – к пяти или трем годам концлагеря; остальные – к высылке в Северный край. Между тем их главного »идеолога» оставили на свободе, относительной, конечно, так как митрополит продолжал пребывать в ссылке и под пристальным наблюдением. Каким-то образом первый визит Прасковьи Николаевны не попал в поле зрения местных чекистов, и это помогло митрополиту избежать больших неприятностей.

В начале 1933 года владыку в Чимкенте навестила сестра Клавдия Семеновна; к этому времени относится фотография митрополита с сестрой (на обратной стороне фотографии – дарственная надпись рукой митрополита: «Наде Китаевой и Клавдии Шишуновой на память о Чимкенте, 7 февраля 1933 года»). О том, что владыка Иосиф живет в Чимкенте, еще в августе 1932 года сообщила дочерям из Алма-Аты Наталья Николаевна Андреева. Она писала, что «дедушка», то есть митрополит Иосиф, «очень болел все лето, так, что, пишет, даже кричал от боли», и просила их написать ему открыточку в Чимкент, улица Полторацкого, 118: «Он очень скучает»³⁵⁰.

Дочь Клавдии Семеновны, Нина вспоминала о жизни митрополита в Чимкенте: «Владыка жил на окраине Чимкента на Полторацкой улице, около арыка, за которым простиралась нераспаханная степь. В небольшом казахском глинобитном доме он занимал комнату с верхним светом, обставленную очень скромно: в ней стоял грубо сколоченный стол, топчан, на котором спал митрополит, и пара стульев. Вставал владыка в шесть утра, и каждое утро один служил за аналоем, на который ставил небольшой резной складень. Кончив службу, он шел на базар за покупками, завтракал, немного отдыхал и садился читать. Книги ему присылали или давали местные ссыльные. Часто из России приходили с оказией посылки или деньги, поэтому митрополит жил, не нуждаясь»³⁵¹.

В начале октября 1933 года владыка Иосиф направил письмо в Помполит с просьбой ходатайствовать о его досрочном освобождении по состоянию здоровья и престарелости или же позволении отбывать ссылку в Вологодской области, поближе к родственникам в Устюжне; юридический отдел Помполита ходатайствовал перед властями о переводе владыки. Однако вскоре после получения извещения об этом митрополит был неожиданно арестован и под стражей отправлен в город Аулие-Ата³⁵², откуда его должны были везти еще дальше на грузовике за 125 верст в Нижний Талас, глухое место в Голодной степи, населенное лишь враждебно настроенными и не говорящими по-русски казахами. Из-за осенней распутицы отправка задержалась, и владыка Иосиф был помещен в тюрьму, где его продержали семнадцать дней среди воров и бандитов, выдавая в день по 100 граммов хлеба и кружке сырой воды. Затем его выпустили и до отправки в Нижний Талас разрешили задержаться в Аулие-Ата (по адресу: Парковая улица, дом 9). 19 декабря 1933 года владыка Иосиф отправил новое письмо на имя Е. П. Пешковой, описывая свое бедственное положение и повторяя свою просьбу о переводе или досрочном освобождении.

В переводе в Вологду было, очевидно, отказано, единственное, чего удалось добиться Е. П. Пешковой, – это спасти митрополита Иосифа от гибельной высылки в Нижний Талас. В архиве Помполита есть письмо владыки Иосифа от 13 марта 1934 года, где он благодарит за присланную посылку, обратный адрес указан: город Аулие-Ата, Рувимская улица, дом 24; позднее владыка проживал по той же улице в доме 43.

В это время митрополит Иосиф познакомился с семьей Синицких; сестры Фаина и Серафима Синицкие были высланы в Аулие-Ата на три года в июне 1931 года. Они проходили по одному из московских дел «истинно православных», как прихожанки иосифлянских храмов Никола Большой Крест и Воздвижения. На допросах они подтвердили, что не признают митрополита Сергия, и что эти церкви посещали как православные, где поминают за службами только митрополита Петра, и что настроения священников и прихожан этих церквей совпадали с их собственными. В это же время их отец, протоиерей Григорий Синицкий, был арестован в городе Николаеве и содержался в тюрьме под следствием по делу Одесского «филиала» ИПЦ. Протоиерей Григорий был также приговорен к трем годам высылки, только в Северный край. По окончании срока он вместе с матушкой Людмилой приехал к дочерям в Казахстан. Еще в 1932 году к ним уже переехала старшая сестра Ольга; так в конце 1933 года в Аулие-Ата собралась почти вся семья Синицких.

«Пребывание в ссыльном углу Средней Азии одарило Синицких многими встречами и общением с замечательными людьми, единомышленниками, оказавшимися там также не по своей доброй воле. Прежде всего, это были митрополит Иосиф (Петровых) и его «заботница» Мария Ивановна Коронатова»³⁵³. Знакомство с ними, по свидетельству семьи Синицких, переросло в настоящую дружбу.

Мария Ивановна Коронатова, о которой владыка Иосиф упоминал на допросах в 1932 году как о «бедствующей и болезнующей в Томске», «высланной туда по одному делу с ним», была его знакомой с детства; она помогала митрополиту в ссылке в Николо-Моденском монастыре. В 1930 году из-за вздорожания жизни в Устюжне (на пенсию в 30 рублей прожить было трудно: «дрова дошли до 30 рублей за сажень, и квартиры тоже сдорожали») она переехала в Модно, где до получения комнаты в сельсовете за 2 рубля жила у митрополита Иосифа в монастыре. По ее словам, она знала его еще мальчиком, а ее отец помог ему в свое время получить образование. Мария Ивановна пользовалась столом митрополита Иосифа, в свою очередь помогала ему по хозяйству.

В январе 1931 года ее арестовали, «посадили в Домзак, уже четыре месяца спустя после ареста митрополита, приписав агитацию». Через три месяца, получив ее дело из Ленинграда, ей дали вольную ссылку в Западную Сибирь, сначала направили в Новосибирск, а оттуда – в Томск, в Переселенческий лагерь, где Мария Ивановна и задержалась. В августе 1931 года на имя Е. П. Пешковой в Помполит она писала:

«Вскоре меня вызывали и велели представить мои бумаги, но вот беда. Моих бумаг нет. Я ходила в Управление П(олномочного) П(редставителя) ОГПУ, где мне обещали сделать запрос. Вот уже живу здесь три месяца, подстилкой и одеялом служит мне мое пальто (ватное), в головах дорожная маленькая подушечка. Теплой одежды не имею, пенсии лишили, что-нибудь заработать не могу. Я сейчас состою старостою барака и получаю 750 граммов хлеба, вот и весь мой заработок. Лучшие годы прошли в учительском труде. Сейчас на здоровье очень отозвалась дорога по пересыльным Домзакам. Меня арестовали 7 января 1931 г(ода) в г(ороде) Устюжне Ленинградской области. Сейчас живу в г(ороде) Томске I в Переселенческом Лагере, Барак № 7. Пожалуйста, будьте добры, помогите мне достать мое дело, или, вернее, копию с него из Устюженского ОГПУ. Я заслуженное наказание перенесу с терпением и, быть может, найду работу по своей специальности. Научите меня, к кому обратиться и в чем состоит вольная высылка. Помогите, если можете!»³⁵⁴ Вероятно, по ходатайству Е. П. Пешковой дело М. И. Коронатовой было найдено и ее вольная высылка определена; по свидетельству Синицких известно, что по крайней мере с начала 1934 года Мария Ивановна пребывала в Казахстане.

Во второй половине 1934 года, когда закончился срок ссылки сестер, Синицкие перебрались в Самарканд, где можно было найти работу и продолжить образование. «Покинув Аулие-Ата, семья о(тца) Григория вела переписку с оставшимися там митрополитом Иосифом (Петровых) и его помощницей Марией Ивановной Коронатовой… Сохранились три письма митрополита Иосифа из Аулие-Ата в Самарканд»³⁵⁵. Первое, адресованное Ольге и Фаине, уехавшим в Самарканд раньше; владыка Иосиф написал им это трогательное письмо, провожая их родителей, переезжавших вместе с Серафимой в конце года в Самарканд. Он благодарил сестер за милое письмецо, просил не забывать, писал, что очень скучает, провожая «милых старичков и Симочку к их новому гнездышку», и питал надежу повидать их всех когда-нибудь проездом через Самарканд.

Через год в поздравительном письме матушке Людмиле ко дню ангела, в сентябре 1935 года митрополит писал, что не знает, когда сможет увидеться с ними. Срок окончания его высылки, 9 ноября, подходил, но владыка, по его словам, не надеялся на лучшее. Так и вышло. Он был освобожден от высылки³⁵⁶, но без права выезда из Казахстана, так что в Самарканд, соответственно, он выехать не мог.

В письмах владыки есть очень интересная информация. Это и яркие бытовые детали: он боролся со змеями, которые ползли в нору под их домом; сетовал, что погиб весь их огород: «все изрыли свиньи, оборвали коровы и козы… Да, здесь огород заводить – только нервы себе портить или уж загораживать как следует» (видимо, какая-то изгородь была, но не помогла; владыка, однако, не отчаивался и собирался на будущий год огородить каменной оградой). Сообщал, что Мария Ивановна завалила себя работой, приютив у себя еще одну ссыльную старушку (видимо, уже вторую) и священника (ссыльного). Вероятно, они размещались в комнате у Марии Ивановны, но поскольку жили в одном доме, то и владыка имел отношение к этому приюту.

Но еще более важная информация в этих письмах – это упоминание «о дедушке» именинницы, «золотой рыбке»; речь идет о митрополите Кирилле (Смирнове) и Лидии Николаевне Фокиной³⁵⁷. В письме от 22 марта 1935 года митрополит Иосиф приветствует всю семью Синицких с именинницей и просит, когда они узнают ее адрес, написать сердечный привет и пожурить ее, что она так скоро забывает своих старых друзей. От Лидии Николаевны, уехавшей в Москву по окончании ссылки в апреле 1934 года, действительно не было известий, но владыка Иосиф, как и Синицкие, еще тогда не знал, что это молчание было вынужденное.

Оказалось, что, возвратившись в Москву, она не смогла там поселиться (ей не давали паспорт) и в июне 1934 года по благословению митрополита Кирилла приехала к нему в Гжатск, где поселилась там вместе с его «заботницей», монахиней Евдокией (Перевезниковой), помогая ей по хозяйству. Не прошло и месяца, как Лидия Николаевна была арестована вместе с митрополитом; почти полгода их продержали под следствием в Бутырском изоляторе, а в декабре 1934 года вынесли приговор: Лидии Николаевне – 3 года лагерей³⁵⁸, митрополиту Кириллу – 3 года высылки в Казахстан.

Ко времени написания митрополитом Иосифом письма владыка Кирилл уже пребывал в ссылке в поселке Яны-Курган. «Не так далеко от нас», – писал владыка Иосиф Синицким и сообщал, что получил от «дедушки» Лидии (то есть от митрополита Кирилла) поклон с оказией. Владыка Иосиф хотел ему написать, но не знал «ни его фамилии, ни имени с отчеством», то есть не знал, через кого передать письмо. Неизвестно, передавал ли в дальнейшем митрополит Иосиф письма через Синицких, которые вели переписку с владыкой Кириллом, но определенные сведения через них совершенно точно передавались. Так, например, через священника Ветчинкина митрополит Кирилл спрашивал мнение митрополита Иосифа о возможности замены миропомазания возложением рук. По этому вопросу, поднятому еще епископом Дамаскином (Цедриком) в Архангельске, митрополит Кирилл запрашивал и других архиереев (вопрос возник в связи с тем, что в условиях гонений трудно, да и практически невозможно было приготовлять и освящать св. миро по всем правилам, и поэтому обратились к древней практике апостольского времени). По этому вопросу митрополит Кирилл запросил и архиепископа Прокопия (Титова), связь с которым, как и с митрополитом Иосифом, «держал через Ветчинкина и Фаину Григорьевну Синицкую в Самарканде». На вопрос, почему непосредственно не связывался с ними, митрополит Кирилл во время допроса ответил, что не знал их адресов. Понятно, что напрямую писать было опасно, и архиереи предпочитали общаться через доверенных лиц.

Так и митрополит Иосиф на допросе в 1937 году показал, что с митрополитом Кириллом лично знаком не был, видел его один-единственный раз в 1909 году³⁵⁹ и что «связь с ним осуществлялась через посредствующих лиц». Лишь единственный раз был с ним «в непосредственной переписке», когда в январе 1937 года он направил митрополиту Кириллу письмо с архимандритом Арсением. «Более важная и ответственная переписка была через третьих лиц – священника Ветчинкина (в Ташкенте) и Синицкого Григория (в Самарканде). Тот и другой вели непосредственную переписку с митрополитом Кириллом и со мною»³⁶⁰.

Поразительно, что ни иерей Иоанн Ветчинкин, ни протоиерей Григорий и Фаина Синицкие не были привлечены по делу 1937 года вместе с митрополитами, хотя в материалах дела священники Иоанн и Григорий значатся как «сторонники подпольного религиозного направления», руководителем которого признал себя митрополит Иосиф. Возможно, что разнарядка по репрессированным в Южно-Казахстанской области была выполнена или даже перевыполнена, и следователь не счел нужным привлекать к групповому делу дополнительных лиц. И хотя протоиерей Григорий и был арестован в июне 1937 года, но по делу, возбужденному в его родном городе Николаеве³⁶¹, куда его и отправили под конвоем из Самарканда. А отец Иоанн остался на свободе.

Вероятно, через подобных посредников митрополит Иосиф имел связь и с другими ссыльными архиереями и священством. В то время Южный Казахстан и прилегающие районы Средней Азии стали своеобразным центром сосредоточения ссыльных церковников, в том числе и оппозиционных митрополиту Сергию. Многие из них по отбытии здесь ссылки оставались в Казахстане, другие по отбытии сроков заключения или высылок в других местах приезжали в Казахстан в середине 1930-х годов. Как правило, многие из них стремились связаться с митрополитом Иосифом.

Кроме того, несмотря на все опасности, к владыке постоянно приезжали посланцы от священников и общин из самых разных областей. Так, на допросе в 1937 году митрополитом был назван целый ряд лиц, посетивших его за время пребывания в Мирзояне (бывший Аулие-Ата); и это явно далеко не все, кто его навестил. Помимо ссыльного духовенства из Ташкента и Казахстана, к митрополиту приезжал некий иеродиакон из Курской области, который «сообщил, что является посланцем объединившегося там против Сергия духовенства, и просил помочь им советом в том, как и чем доказывается правота отделения от Сергия». Из Петроградской епархии приезжали монахиня Анастасия Куликова, Парашкова Анна, передавшая два письма от священников Измаила и Михаила Рождественских; в них они, по словам митрополита Иосифа, «подтвердили свою верность мне и просили помочь в духовном общении со мною». Из Вятской епархии приезжали иеромонах Николай и священник Александр Никулин, они сообщили о настроениях в их епархии и подтвердили, что взоры многих верующих обращаются к митрополиту Иосифу и что они просят вступить в более деятельные отношения, «сохраняя все в возможной секретности».

С такой же целью приезжал к митрополиту Иосифу еще один священник по имени Александр, фамилию которого владыка не помнил. «Этот Александр изъявил желание более определенного руководства вятскими деятелями, представляя нескольких из них к наградам и поощрениям разного рода, просил разрешения постричь нескольких монастырских стариц в монашество. Учитывая трудности его поездки, эти просьбы мною были удовлетворены»³⁶². Речь, вероятно, идет о протоиерее Александре Никольском, о котором упоминает в своих воспоминаниях петроградская иосифлянка Лидия Павловна Семенова³⁶³. Протоиерей Александр избежал ареста, он на протяжении многих лет тайно служил в Омутнинске; в 1960-х годах во время встречи в Питере с иереем Михаилом Рождественским вспоминал о своей поездке в 1930-х годах к митрополиту Иосифу, о служении с ним в подпольной церкви и о получении назначения благочинным над катакомбными священниками.

Таким образом, у митрополита Иосифа были обширные связи с единомысленным духовенством (очевидно, что на допросе прозвучали имена далеко не всех с ним связанных). С точки зрения богоборческих властей вокруг ссыльного митрополита в середине 1930-х годов складывалась «нелегальная религиозная организация», деятельность которой «выражалась в подпольной форме отправления религиозных обрядов». Богослужения, совершаемые митрополитом и другим духовенством, расценивались богоборцами как опасное государственное преступление, направленное на подрыв советской власти. Митрополит Иосиф как глава «антисоветской религиозной организации», по выражению следствия, осуществлял «сношения с руководителями местных организаций», содействовал им, совершал в «подпольной форме религиозные обряды», в том числе монашеские постриги.

Сколько было этих «местных организаций» и их членов, на сегодняшний день по материалам следственных дел не представляется возможным определить; точно известно, что с митрополитом Иосифом была связана Алма-Атинская подпольная община во главе с архимандритом Арсением (Корди)³⁶⁴. Он приехал в Казахстан в 1935 году к матери своего друга и наставника, иеромонаха Онисима (в миру Олега Поля), с которым познакомился еще в 1921 году, когда поступил в подмосковную школу-колонию, где Олег преподавал математику. Их жизненный путь заслуживает отдельного повествования; оба – незаурядные, в какой-то мере даже гениальные люди и прожили на земле недолгие, но яркие жизни, увенчанные мученическим венцом (оба были расстреляны в возрасте тридцати лет).

Благодаря Олегу, глубокому мыслителю и философу, Борис Корди также обрел пламенную веру и вслед за наставником ушел к монахам-пустынникам в горах Кавказа. Там по благословению старца Даниила они приняли монашеские постриги (с именами: Онисим и Арсений) и поселились рядом со старцем в районе горы Ачишхо за Красной Поляной. В начале 1929 года по благословению старца монах Онисим ездил в Петроград и был рукоположен в священнический сан архиепископом Димитрием (Любимовым). Осенью 1929 года, во время первой волны широкомасштабных репрессий против антисергианской оппозиции, иеромонах Онисим и монах Арсений вместе со старцем Даниилом были арестованы по групповому делу Черноморского филиала ИПЦ. Старца Даниила, иеромонаха Онисима и большую группу монахов приговорили к расстрелу, а монаха Арсения, как самого молодого, осудили на пять лет лагерей.

В 1935 году после освобождения из лагеря он приехал в Алма-Ату, где жила Марина Станиславовна Бурданова, мать его расстрелянного друга, иеромонаха Онисима. Она отбывала здесь ссылку с 1932 года после ареста и осуждения по делу прихожан церкви Никола Большой Крест в Москве. Иеромонах Арсений устроился на работу наблюдателем на метеостанции в Алма-Ате, Марина Станиславовна преподавала в музыкальном техникуме. Поселились они в доме 44 по улице Транспортной; именно здесь под домом Арсений устроил подпольную церковь.

Мария Поликарповна Бузина³⁶⁵ вспоминала: «Осенью 1935 года в Мирзояне владыка Иосиф посвятил в сан архимандрита о(тца) Арсения. В этом же году в Алма-Ате в доме у архимандрита на ул(ице) Транспортной митрополитом Иосифом была освящена подземная церковь. В полу был прикрытый ковриком люк». «Подвальная лестница вела к отверстию, заваленному камнями. Отвалив их, надо проползти еще три шага, и оказываешься в крошечном храме с образами и лампадами»³⁶⁶. Об этой же церкви и служении в ней владыки Иосифа вспоминала княгиня Наталья Владимировна Урусова:

«Вырытая в земле церковь была в квартире (доме) архимандрита Арсения. В передней был люк, покрытый ковром. Снималась крышка, и под ней – лестница в небольшой подвал. Не зная, нельзя было предположить, что под ковром вход в церковь. В подвале в одном углу было отверстие в земле, заваленное камнями. Камни отнимались, и, совсем согнувшись, нужно было проползти три шага, и там вход в крошечный храм. Много образов и горели лампады. Митрополит Иосиф очень высокого роста, и все же два раза при мне тайно приезжал сюда и проникал в эту церковку. Создавалось особое настроение, но не скрою, что страх быть обнаруженными во время богослужения, особенно в ночное время, трудно было побороть. Когда большая цепная собака поднимала лай во дворе, хотя и глухо, но все же было слышно под землей, то все ожидали окрика или стука ГПУ. Весь 1936 год и до сентября 1937 года все обходилось благополучно. Андрюша (сын) пел с одной монахиней. 26 августа³⁶⁷ приехал митрополит Иосиф и удостоил нас посещением по случаю дня моего ангела. Какой это чудесный, смиренный, непоколебимый молитвенник! Это отражалось в его облике и в глазах, как в зеркале. Очень высокого росту, с большой белой бородой и необыкновенно добрым лицом, он не мог не притягивать к себе, и хотелось бы никогда с ним не расставаться. Монашеское одеяние его было подобрано, так же как и волосы, иначе его сразу арестовали бы еще на улице, т(ак) к(ак) за ним следили, и он не имел права выезда…

Он провел у нас за чаем больше часу, рассказывая о трудной жизни в сарае, когда над головой, уцепившись за хворост потолка, висит и смотрит на тебя змея, как трудно было молиться, когда кругом мычанье, блеянье и хрюканье, и безжалостно плохое питание. Эти все условия и были, очевидно, причиной его болезни. По временам он сильно страдал от язв в кишечнике. Но он все переносил как праведник, и если рассказал о трудных преследованиях, то только потому, что мы все вспоминали о жестокостях ГПУ»³⁶⁸.

Княгиня Урусова приехала в Алма-Ату с сыном Андреем³⁶⁹ в 1935 году по окончании срока его ссылки. Их пригласил архимандрит Арсений, с которым они познакомились ранее в Актюбинске через его духовных чад. Архимандрит встретил Урусовых в Алма-Ате, нашел им комнату в доме верующего, где также жил старый, почти слепой священник, высланный из Петербурга. Здесь они молились вместе, а также постоянно бывали на богослужениях в катакомбной церкви отца Арсения.

У архимандрита Арсения окормлялись и питерские иосифляне, протоиерей храма Воскресения Никифор Стрельников и иподиакон Петр Сазонов, осужденные по групповому делу иосифлян в начале 1931 года. В 1933 году протоиерей Никифор был досрочно освобожден из лагеря и отправлен в ссылку в Алма-Ату; иподиакон архиепископа Димитрия, Петр Михайлович Сазонов, осужденный на пять лет концлагеря, приехал в Казахстан по отбытии срока. По свидетельству Веры Федоровны Сазоновой, жены его младшего брата Александра Михайловича, он повез митрополиту Иосифу цитру, которую брат вместе с другом сами сделали. Наталья Владимировна Урусова писала, что архимандрит Арсений, заботившийся о владыке, «достал ему сперва цитру, затем фисгармонию, что для митрополита, большого музыканта, было радостью. Он пел псалмы, перекладывал их на музыку»³⁷⁰.

О добрых отношениях митрополита Иосифа и архимандрита Арсения сохранились воспоминания рабы Божией Нины, приезжавшей в Мирзоян к владыке из Москвы:

«Когда я вспоминаю о Борисе Корди, то вижу невысокую хрупкую фигуру в мохнатой меховой куртке и такой же шапке. Вижу смуглое удлиненное молодое лицо с большими карими глазами, от которых при улыбке разбегаются веером к вискам добрые морщинки. Помню смех веселый, заливистый, детский. Впечатление от первой встречи было довольно неожиданное.

Мы встретились с Борисом Корди в 1937 году в небольшом городке Казахской ССР, где на окраине у оврага, за которым уже начиналась степь, стоял домик. В нем жил со старушкой-сестрой ссыльный митрополит – высокий, мощный старик с белой бородой, белыми волосами и синими, добрыми детскими глазами, похожий на русского былинного богатыря. Окружающие чаще всего называли его Владыкой. В доме этих добрых стариков я, заброшенная в то время в городок волею судьбы и случайно встретившаяся с ними, была ласково и радушно принята и много слышала от Владыки о некоем Внуче, проживающем в Алма-Ате, молодом монахе строгой жизни, уже архимандрите, с которым многие годы они связаны тесной дружбой и взаимной привязанностью. «Вот приедет Внуча», – то и дело говорили они. Из рассказов стариков я узнала, что Внуча живет в Алма-Ате с матерью своего расстрелянного друга, которая его усыновила, что у него там домик, под домом вырыта маленькая церковь, о которой не знает никто, кроме самых близких, что в церкви этой он служит, соблюдая самый строгий монашеский чин, что названная его мать и несколько еще окружающих женщин – тайные монахини и его духовные дочери, что строгость и аскетизм их жизни велики.

Владыка и Анна Петровна³⁷¹ говорили о Внуче с глубокой нежностью, но иной раз и с налетом юмора там, где дело касалось чрезмерной ретивости к «букве» церковных дел. Сам митрополит был человеком широким и иной раз поражал свободой своих суждений, неприверженностью к «букве», в ущерб которой ценил и понимал суть. Облик архимандрита Арсения оказался неожиданным и обаятельным, он не подавлял ни строгостью, ни отрешенностью от мира. Борис приезжал к Владыке ненадолго. Встреча наша с ним в этот приезд была единственной. Следующая была краткой и происходила при достаточно трагических обстоятельствах.

По Казахстану прошла волна массовых арестов среди ссыльного духовенства. Забрали и Владыку и увезли в областной город Чимкент. Анна Петровна (Мария Ивановна) в горе и растерянности осталась одна. Сообщили Внуче. Тот приехал помочь ей управиться с вещами и забрать ее к себе. Все делалось в тревоге и спешке…»³⁷²

Митрополит Иосиф был арестован 24 июня 1937 года. В этот же день в Яны-Кургане был арестован митрополит Кирилл, а в Чимкенте – епископ Евгений (Кобранов). Накануне, 23 июня 1937 года в секретной справке НКВД, составленной для прокуратуры Чимкента, сообщалось: «В областном управлении НКВД имеются данные о том, что в Южно-Казахстанской области существует контрреволюционная организация среди церковников, центр которой находится в Чимкенте. Задачей контрреволюционной организации является подготовка контрреволюционных кадров к свержению советской власти». Среди активных членов организации – архиереев, иереев и монашествующих – в числе первых были названы митрополиты Кирилл (Смирнов) и Иосиф (Петровых), а также епископ Евгений (Кобранов). «Во время обыска и ареста митрополит Кирилл и митрополит Иосиф вели себя спокойно и с достоинством. Митрополит Иосиф даже начертал своей рукой на предъявленном ему ордере: «Ордер читал и недоумеваю, почему нет санкции прокурора. И. С. Петровых». Изъятая переписка (у митрополита Иосифа – 121 лист) была приобщена к инициированному властями следственному делу»³⁷³.

По этому же делу были арестованы еще несколько ссыльных священников и монашествующих. Все они были заключены в Чимкентскую тюрьму. 13 июля 1937 года была арестована и приносившая в тюрьму передачи «заботница» митрополита Кирилла, монахиня Евдокия (Перевезникова). Аресты продолжались все лето; к следствию было привлечено 64 человека по разработке нескольких групповых дел «всесоюзного масштаба»; дело на «Смирнова, Петровых и Кобранова» было выделено в отдельное производство. К сожалению, материалы этого дела, как и других дел из архива Комитета национальной безопасности Казахстана, малоизученны и также малодоступны. А ведь в них могут быть очень ценные сведения (например, изъятая у митрополита Иосифа переписка). Они позволили бы лучше узнать не только жизнь митрополита в последние годы, но и в целом ход церковных событий во второй половине 1930-х годов. Однако на сегодняшний день в нашем распоряжении лишь материалы, опубликованные в книге о митрополите Кирилле составителем его жизнеописания А. В. Журавским, изучавшим это дело.

«Две недели спустя после ареста (7 июля 1937 года) двум старцам-митрополитам: 74-летнему владыке Кириллу и 64-летнему владыке Иосифу, а также епископу Евгению, были предъявлены обвинения и зачитаны постановления о привлечении их в качестве обвиняемых. Митрополит Иосиф от подписи в предъявленном ему обвинении отказался, так что следователь вынужден был сам расписаться вместо митрополита Иосифа. И вместо подписи обвиняемого митрополита оказалась подпись «контрреволюционер"».

«Условия содержания заключенных в чимкентской тюрьме были невыносимы. Тюремная стража, выполняя поручения следователей, не давала заключенным спать, пытаясь довести арестованных до крайнего изнеможения. Еда была несносной, вода пахла гнилью. Этими условиями заключенные подготавливались к допросу. Известно, что некоторые уже на этом этапе сдавались, подписывали любые «признания», лишь бы поскорее быть осужденными и через то избежать ужасных условий содержания в тюрьме.

Первым на допрос был вызван епископ Евгений. 25 июня следователь потребовал от владыки Евгения: «Дайте показания о Вашей контрреволюционной деятельности». Но последовал ответ: «Контрреволюционной деятельностью я не занимаюсь и по этому вопросу сказать ничего не могу». На чем первый допрос и завершился.

Следующим был вызван к следователю митрополит Иосиф. Допрос, состоявшийся 14 июля, принес следствию только один результат – владыка Иосиф признал свою виновность в руководстве «нелегальной религиозной организацией», политические обвинения (антисоветскую или контрреволюционную деятельность) он не признал. На вопрос, в чем заключалось руководство нелегальной организацией, митрополит Иосиф отвечал, что в «руководстве местными религиозными организациями и в содействии им; в сношениях с руководителями этих местных организаций; в подпольной форме отправления религиозных обрядов». Через 9 дней (23 июля) в следственном деле появляется документ под названием «Показания обвиняемого Петровых Иосифа», где уже нет вопросов и ответов. Документ представляет собой будто бы «чистосердечные признания» митрополита Иосифа в «контрреволюционной деятельности» и руководстве им «контрреволюционной организацией».

По казенной стилистике письма и стандартной для подобных «признаний» форме эти показания должны быть отнесены несомненно к творчеству самих следователей. Ни одного нового свидетельства не дано в этом документе в сравнении с предыдущими показаниями митрополита Иосифа, и, следовательно, подобную бумагу мог составить кто угодно. Раболепное самооговаривание и вовсе делает невозможным признание авторства за митрополитом Иосифом. Иными словами, мы смело относим данный документ к разделу «Spuria» (подложный). Вопрос только в том, чья подпись стоит под этим фальсифицированным документом – вынужденного к тому (различными методами «следственного дознания») митрополита Иосифа или же эта подпись такая же подложная, как и авторство «показания обвиняемого». Для окончательного разрешения этой проблемы потребуется, конечно, соответствующая экспертиза, но и без экспертизы стоящая под «показаниями» подпись вызывает сомнение в принадлежности ее митрополиту Иосифу. Сомнения усиливаются, если вспомнить, что митрополит Иосиф отказался поставить свою подпись под постановлением по предъявлении ему обвинения и привлечении в качестве обвиняемого»³⁷⁴.

Следует отметить, что процессы второй половины 1930-х годов, и особенно 1937 года, наряду с жестокостью дознания отличались и крайней степенью лживости. Известно, что часто и протоколы допросов, и признание вины, и даже сами подписи обвиняемых фальсифицировались; порой протоколы заранее составлялись самими следователями. Мы не знаем, что происходило в тот зловещий 1937 год в Чимкентской тюрьме и каким пыткам могли быть там подвергнуты митрополит Иосиф и остальные арестованные, так же как никогда по документам карательных органов мы не сможем узнать всей правды о последних днях жизни многих новомучеников. Ибо в отличие от документов гонений первых веков христианства (римские судебные акты стали основой для составления мартирологов Церкви) документы гонений последних времен изначально, как и вся система власти, их породившая, были основаны на лжи и насквозь ложью пропитаны.

29 июля был еще раз допрошен епископ Евгений. Он «признал вину» и начал называть имена. Как пишет Журавский, «трудно вычленить из всего представленного на бумаге «признания», принадлежащие владыке Евгению, и «признания» иного авторства» (по указанным причинам Журавский просто не приводит показаний епископа Евгения в своей книге). Митрополита Кирилла допросили только 20 августа. Он отказался признать, что являлся «руководителем к/революционного центра церковников», но признал, что имел связи со своими единомышленниками, являясь для них «авторитетным лицом». На допросе прозвучали имена епископов Афанасия (Сахарова), Василия (Преображенского), Иоасафа (Удалова), Дамаскина (Цедрика), Евгения (Кобранова), архиепископа Прокопия (Титова) и митрополита Иосифа. С ними митрополит Кирилл вел переписку по церковным вопросам, в частности об упомянутом выше вопросе замены миропомазания возложением рук.

Следователь допытывался, почему митрополит Кирилл не ответил сразу лично епископу Дамаскину, поднявшему этот вопрос, а «стал собирать мнения к.-р. епископата, находящегося в ссылке». Владыка ответил, что ему «необходимо было иметь мнение епископата по этому вопросу как руководителю для того, чтобы в будущем безошибочно разрешить этот вопрос». Тут же следователь попытался поймать митрополита на слове: «Значит, этот вопрос Вы разрешали как руководитель нелегальной церковной организации?» "Я разрешал его как обыватель», – спокойно ответил владыка. Но к концу допроса ему все же пришлось признать, что в церковной среде его положение было более значимым.

«Вопрос: Все, что Вами показано, является ли действием обывателя или авторитетного лица среди к.-р. элемента церковников?

Ответ: Да, я являюсь авторитетным лицом среди своих единомышленников, а не обывателем.

Вопрос: А Ваши действия среди них чем являются?

Ответ: Мои действия для них также являются авторитетными, что я делаю, то и они должны бы делать, как мои единомышленники.

Вопрос: Значит, Вы являетесь руководителем своих единомышленников?

Ответ: Да, выходит так»³⁷⁵.

Иначе и не могло быть, митрополит Кирилл, один из старейших и выдающихся иерархов-исповедников Российской Церкви, действительно имел непререкаемый авторитет, и большинство ссыльного духовенства признавало его духовное руководство. А в конце 1936 года, когда встал вопрос о возглавлении Русской Церкви³⁷⁶, признало и его административное руководство. На допросе прозвучал этот вопрос:

«Следствием установлено, что после смерти Петра Крутицкого Ваши единомышленники перед Вами ставили вопрос о преемственности местоблюстительства. Назовите, на кого они указывали.

Ответ: Они называли меня как единственного и законного местоблюстителя, что свидетельствовало и завещание б(ывшего)³⁷⁷ патриарха Тихона».

Митрополит Кирилл, как первый из названных в завещании Патриарха Тихона кандидатов, действительно имел право принять на себя права Местоблюстителя и временно возглавить Русскую Церковь. Конечно, в тех условиях ни о каком управлении не могло быть и речи, но для ссыльного епископата и священства, продолжающего служение, нужен был законный первоиерарх Церкви, имя которого должно было возноситься за богослужениями³⁷⁸. Таковым митрополита Кирилла единодушно признал весь ссыльный епископат, в том числе и митрополит Иосиф. По словам владыки Кирилла, Иосиф ему ответил, что считает его «единственным законным руководителем Церкви».

В январе 1937 года, по-видимому, в связи с этим митрополит Иосиф и направил в Яны-Курган архимандрита Арсения.

«Вопрос: С какой целью приезжал к Вам Борис Коруэ³⁷⁹.

Ответ: Он приезжал познакомиться со мною и передал о том, как живет Иосиф. Высказывал мысль о том, что мне и Иосифу хорошо бы лично повстречаться и побеседовать».

На вопрос, с какой целью митрополит Иосиф прислал с архимандритом Арсением свою фотокарточку, митрополит Кирилл ответил: «Карточку он прислал в знак того, что он меня ценит и считает своим человеком». Владыка Иосиф на допросе подтвердил, что передавал митрополиту Кириллу письмо с архимандритом Арсением: «В своем письме я свидетельствовал владыке свое глубочайшее почтение, говорил, что преклоняюсь перед его мужественным стоянием в его борьбе за церковные интересы. Это было с моей стороны пробным камнем для выяснения отношения митрополита Кирилла ко мне и установившейся за мной репутации главаря особого церковного движения. От митрополита Кирилла Арсений привез ответ, который вполне удовлетворил меня».

Установление общения между митрополитами Кириллом и Иосифом – явление, весьма значимое для истории Русской Церкви. Митрополит Иосиф признавал владыку Кирилла главой Церкви, а владыка Кирилл в свою очередь признавал митрополита Иосифа своим единомышленником. Сей важный факт полностью опровергает бытовавшее ранее в исторической науке и околоцерковной среде мнение о том, что эти иерархи возглавляли два совершенно разных церковных течения и что поскольку митрополит Иосиф придерживался крайне строгого мнения о сергианском отступлении, то «мягкая» позиция митрополита Кирилла была для него и его сторонников абсолютно неприемлема и воспринималась ими как своего рода «отступление» и «ересь». И потому якобы ни о каком общении между ними не могло быть и речи.

До 1937 года митрополит Кирилл напрямую с иосифлянами связан не был. Пребывая постоянно в тюрьмах и ссылках с 1920 года, он был удален от всех церковных событий и их участников. В Питере митрополит переписывался, по-видимому, лишь со своей свояченицей А. Н. Азиатской, вдовой священника. Однако, как показал на следствии настоятель храма Воскресения на крови протоиерей Василий Верюжский, «содержание писем к ней митр(ополита) Кирилла делалось известным и нам», так что через нее же стала известна иосифлянам и копия обращения владыки Кирилла к митрополиту Сергию³⁸⁰, и письмо митрополита Кирилла, активно распространяемое среди иосифлян и впоследствии изъятое при обысках с приобщением к материалам группового дела 1930–1931 годов³⁸¹.

За свое сочувствие иосифлянам³⁸² владыка Кирилл получил суровый выговор от митрополита Сергия, называвшего отделившихся от него «церковью лукавнующих» и вменявшего общение с ними в тяжкое преступление. В своем письме митрополиту Кириллу от 5 сентября 1929 года митрополит Сергий писал о «хулах», которые возводят отделившиеся от него, объявляющие безблагодатными сергианские храмы и их служителей: «Это даже уже не раскол, а прямо хула на Духа Святого, грех и смерть, лишающий хульника надежды вечного спасения. И только беспросветная темнота одних и потеря духовного равновесия другими из хулителей дают христианской любви некоторую смелость верить, что грозное изречение Господа (Мф. 12, 31) не будет применяться к этим несчастным со всей строгостью. Заметьте, что эту хулу изрыгают не только какие-нибудь «чернички», «всегда учащиеся и николиже в разум истины приити могущие» (2Тим. 3, 7), а сами их вожди (например, епископ Димитрий Любимов, Алексий Буй, Виктор Островидов, Иерофей Афоник)»³⁸³.

Митрополит Кирилл удивился этим «хулам», о которых узнал впервые, и, усомнившись в самом факте их произнесения, ответил митрополиту Сергию: «Если хулы такие действительно кем-нибудь произносятся, то они плод личного темперамента говорящих, плод – скажу Вашими словами – «беспросветной темноты одних и потери духовного равновесия другими». И как горько, Владыко, что потерю духовного равновесия обнаруживаете и Вы в равную меру»³⁸⁴. И далее владыка Кирилл с болью говорил о тяжком способе воздействия, который применил Синод митрополита Сергия к «отчуждившимся от его церковного управления»³⁸⁵.

В письме митрополиту Сергию от 30 января 1930 года владыка Кирилл указывал, что он говорит только от своего лица и ни в каких обществах не состоит, отрицая обвинение о «вступлении в общение с обществом отделившихся». Однако возможность общения своего с этими «отделившимися» митрополит Кирилл для себя в принципе допускал, о чем свидетельствовало его письмо священнику Евлампию (Едемскому-Своеземцеву). Иерей Евлампий написал владыке Кириллу о том, что после некоторого недоумения он вступил в общение с епископом Нектарием (Трезвинским), отрицавшим благодатность сергиевского духовенства. На это митрополит Кирилл ответил: «Думаю, что в Вашем положении и я поступил бы так же. Пусть есть некоторая разница в степени, какою определяется воздержание Ваше и его от объединения с м(итрополитом) Сергием, но воздержание такое признается необходимым и вновь прибывшим поселенцем. По существу это звук одного и того же клавиша, но у одних с некоторым нажимом на педаль, у других – без него. Диез, стоящий при ноте И.³⁸⁶ прекрасного, не может производить какофонию, особенно в виду все более усиливающейся тугости на ухо Валаамского (он именинник 28 июня³⁸⁷)"³⁸⁸.

«Тугость на ухо Валаамского» все усиливалась, но митрополит Кирилл еще не терял надежды на его вразумление, хотя уже в июне 1929 года понимал тщетность «братских увещаний». Так, в письме епископу Дамаскину (Цедрику) владыка Кирилл тогда написал: «Обращение к митрополиту Сергию с громоздким посланием кажется мне ненужным преувеличением церковного значения митрополита Сергия и подливанием масла в огонь самомнения, и так сжигающего бедного Владыку. Недостатка в братских увещаниях по отношению к нему за эти два года не было. Но митрополит Сергий глух к ним. Не расслышит он и нового, хотя и более строгого окрика. Поэтому достаточно, кажется мне, для личного местоблюстительского уполномоченного частного доведения до его сведения со стороны каждого, не согласного с церковной его деятельностью, что деятельность эта идет мимо нас, и поощрять ее своим согласием и послушанием мы не можем»³⁸⁹.

В марте 1930 года митрополит Сергий запретил в священнослужении митрополита Кирилла «за поддержку раскола и молитвенное общение с раскольниками, за демонстративный отказ от евхаристического общения с возглавлением Русской Патриаршей Церкви и неподчинение Заместителю». К этому моменту митрополит Кирилл был вновь арестован, причем из материалов «Обвинительного заключения» по делу видно, что главной причиной заключения владыки было «именно его несогласие с митрополитом Сергием, в том числе и в вопросе о Синоде».

Однако и после этого митрополит Кирилл пытался воздействовать на митрополита Сергия, в 1933 году он написал еще одно письмо, оставшееся без ответа. А по окончании ссылки, по устному свидетельству его духовной дочери, в конце 1933 года митрополит Кирилл приехал в Москву и явился в Патриархию: «Учиненный страж преградил ему вход, но высокий, когда-то могучий митрополит отстранил его, шагнул в кабинет митрополита Сергия. Можно только догадываться о том, какой была эта последняя встреча. Через несколько мгновений митрополит Кирилл вышел; видимо, ему все стало ясно»³⁹⁰.

В августе 1934 года митрополит Кирилл подтвердил, что разделяет мнение в отношении сергианства выраженное в письме, обнаруженном у него при обыске: «Путь митрополита Сергия – путь несомненной апостасии. Отсюда и отщетение благодати у него несомненно. Несомненен отход от благодати и всякого сознательно внедряющего в жизнь план «мудрейшего""³⁹¹. На допросе митрополит Кирилл показал: «Автором этого письма является епископ Дамаскин, мой единомышленник», – а взгляды, изложенные в письме, владыка Кирилл «сам высказывал епископам Дамаскину и Афанасию, и с ним они были по этому поводу солидарны»³⁹².

В марте 1937 года митрополит Кирилл ответил на вопросы по поводу сергианства в письме иеромонаху Леониду; черновик письма, изъятый при последнем аресте митрополита Кирилла, был приобщен к материалам дела 1937 года³⁹³. Таким образом, сохранилось непосредственное свидетельство самого святителя о его церковной позиции, причем выраженное не в официальной переписке или следственных протоколах, а в личном письме, совершенно свободно и откровенно написанном за несколько месяцев до мученической кончины:

«По поводу Ваших недоумений относительно сергианства могу сказать, что те же самые вопросы и в такой же почти форме были обращены ко мне из Казани десять лет тому назад, и тогда я отвечал на них утвердительно, потому что считал все сделанное митрополитом Сергием ошибкой, которую он сам осознает и пожелает исправить. К тому же среди рядовой паствы нашей было множество людей, не разбиравшихся в происшедшем, и нельзя было требовать от них решительного и деятельного суждения о событиях. С тех пор много воды утекло. Ожидания, что митрополит Сергий исправит свои ошибки, не оправдались, но для прежде несознательных членов Церкви было довольно времени, побуждений и возможности разобраться в происходящем, и очень многие разобрались и поняли, что митрополит Сергий отходит от той Православной Церкви, какую завещал нам хранить Св. Патриарх Тихон, и, следовательно, для православных нет с ним части и жребия. Происшествия же последнего времени окончательно выявили обновленческую природу сергианства. Спасутся ли пребывающие в сергианстве верующие, мы не можем знать, потому что дело спасения вечного есть дело милости и благодати Божией, но для видящих и чувствующих неправду сергианства (каковы Ваши вопросы) было бы непростительным лукавством закрывать глаза на эту неправду и там искать удовлетворения духовных своих нужд, потребностей с совестию, сомнящеюся в возможности такого удовлетворения. Все, что не от веры – грех. Ложь нельзя исправить ложью и, стало быть, нельзя предпочитать григорьевство сергианству».

Отношение митрополита Кирилла к сергианству действительно менялось, в чем легко можно убедиться, прочитав его широко известные и давно опубликованные письма с 1929 по 1934 год³⁹⁴. Сначала, как указывает владыка Кирилл в последнем письме, он считал все сделанное митрополитом Сергием ошибкой, которую тот сам осознает и исправит. Но с тех пор «много воды утекло», и ожидания не оправдались, а, напротив, выявилась «обновленческая природа сергианства». И митрополиту Кириллу, как и многим, стало ясно, что «митрополит Сергий отходит от той Православной Церкви, какую завещал нам хранить патриарх Тихон». Таким образом, ошибки митрополита Сергия – это не просто ошибки церковного управления, как их пытаются порой представить, а нечто гораздо более серьезное³⁹⁵.

Было бы странно, что святитель Кирилл при всей его «мягкости» и сдержанности считал бы административные погрешности отходом от Церкви. А то, что этот «отход» митрополита Сергия не что иное, как гибельное отпадение от Церкви, митрополит Кирилл особенно подчеркнул, завершая эту фразу важнейшим выводом, не оставляющим места никаким другим толкованиям: «И, следовательно, для православных нет с ним части и жребия». Если вспомнить, при каких обстоятельствах эти грозные слова были произнесены св. Апостолом (Деян.8:18–24), то становится ясно, что святитель Кирилл не мог допустить их легковесное употребление. Тем более что далее по тексту письма он задается вопросом: «Спасутся ли пребывающие в сергианстве верующие?» И отвечает, как обычно отвечали вопрошающим, когда речь шла о судьбах инославных и отпадших от Православной Церкви: «Мы не можем знать, потому что дело спасения вечного есть дело милости и благодати Божией».

В этом же своем письме владыка Кирилл написал: «С митрополитом Иосифом я нахожусь в братском общении, благодарно оценивая то, что с его именно благословения был высказан от Петроградской епархии первый протест против затеи митрополита Сергия, и дано было всем предостережение в грядущей опасности». А на допросе 20 августа 1937 года в ответ на вопрос, что он писал в изъятом и неотправленном письме Синицкой про митрополита Иосифа, владыка Кирилл сначала сказал: «Только просил передать привет». Когда на это последовало жесткое требование следователя дать «откровенные показания и не скрывать истинный смысл и факты его деятельности», владыка Кирилл ответил: «Да, я в этом письме писал о том, что считаю митрополита Иосифа Петровых своим единомышленником»³⁹⁶.

Вот так архивные документы, открытые и обнародованные спустя семьдесят лет после гибели митрополитов Кирилла и Иосифа, подтвердили и без того непреложный для церковного сознания факт их духовного единства. На протяжении десятилетий богоборческих гонений в Церковном предании сохранялась память об этих святителях как о бескомпромиссных обличителях сергианского заблуждения и духовных руководителях ушедшей в катакомбы Русской Православной Церкви. Уже с конца 1930-х годов они почитались святыми мучениками и в катакомбах на родине, и в Русской Церкви за границей. А в их мученической кончине, о которой каким-то чудесным образом стало известно Церкви, видели промыслительное указание их духовного единения и единомыслия.

В церковном самиздате еще с начала 1980-х годов ходила рукопись под названием «Церковь катакомбная на земле Российской», составленная, по-видимому, схимонахом Епифанием (Черновым)³⁹⁷. Там, между прочим, приводились свидетельства о встрече митрополитов Кирилла и Иосифа в Чимкенте: об их содержании под арестом и мученической кончине: «Во всяком случае, в Катакомбной Церкви в Москве этот факт знали». По словам автора, ему рассказывал об этом московский священник в заключении. При всех неизбежных в таких случаях неточностях и прибавлениях легендарных подробностей этот рассказ заслуживает внимания.

«Когда митрополитов Кирилла и Иосифа выпускали ежедневно на прогулку, то они гуляли рядом. Причем митрополит Иосиф был высокого роста, а, сравнительно с ним, коренастый митрополит Кирилл был маленького роста. Митрополиты гуляли по кругу, всегда были заняты сосредоточенной беседой, очевидно, здесь на открытом воздухе их нельзя было подслушать. И эти две фигуры, как бы влитые одна в другую, показывали трогательное «двуединое единство» этих иерархов. А за прогулкой митрополитов всегда следили с горы катакомбницы-монахини. Это было небезопасно. Надо было маскироваться, чтобы власти не заметили всей тайной сигнализации. А она сводилась к тому, что митрополиты давали свое благословение в начале и в конце прогулки. Эту подробность я слышал от жителей Чимкента и в заключении, и на воле. Так что пребывание митрополита Кирилла вместе с митрополитом Иосифом осенью 1937 года не подлежит сомнению. Об этом свидетельствует и «Москва» и «Чимкент». Сейчас уже не осталось и следа от того домика, в котором содержались иерархи-исповедники. Его снесли, когда заметили, что это место пользуется особым уважением со стороны верующих».

О кончине митрополитов автор пишет, что они были расстреляны около города Чимкента к вечеру накануне «Собора святого Архистратига Михаила», 8 ноября 1937 года по старому стилю, то есть в ночь на 21 ноября, вместе с большой группой катакомбного духовенства.

«Несмотря на все меры предосторожности, все же оказался один свидетель расправы. Это был чабан, пастух овец, и он видел, как люди эти падали под пулями. Он свидетельствовал, что среди расстрелянных был один «большой мулла». Это, несомненно, сказано о митрополите Иосифе, который выделялся своим огромным ростом.

Вечная память!

Святители Христовы и священномученицы Кирилле и Иосифе, и вся мученицы, иже с ними, молите Бога прилежно о нас!»³⁹⁸

Согласно документам архива Комитета национальной безопасности Казахстана, митрополиты Кирилл и Иосиф были приговорены к расстрелу 19 ноября 1937 года. Тогда же был приговорен и епископ Евгений. В Выписке из протокола заседания Тройки сухо сообщается «суть обвинений»:

«СМИРНОВ Константин (Кирилл) Иларионович, рождения 1863 г(ода), адм(инистративно) ссыльный, бывший митрополит, неоднократно судимый за к(онтр)-р(еволюционную) деятельность, находящийся в ссылке 19 лет. Обвиняется в том, что являлся руководителем Всесоюзной к(онтр)-р(еволюционной) повстанческой организации церковников, в задачу которой было поставлено свержение советской власти, установление монархического строя, восстание патриаршества с главенствующею ролью над государственной властью в управлении страной. Являясь первым и единственным заместителем быв(шего) Патриарха ТИХОНА, к(онтр)-р(еволюционной) организацией был намечен в будущие патриархи Русской Церкви. Для достижения поставленной цели СМИРНОВЫМ был достигнут блок с главарями так называемых религиозных течений Иосифом ПЕТРОВЫХ и Ф(еодором) ПОЗДЕЕВСКИМ на общей платформе прекращения разногласий и вражды между духовенством, развертывания активной к(онтр)-р(еволюционной) деятельности и борьбы с советской властью». На это обвинение последовало постановление Тройки: «СМИРНОВА Константина (Кирилла) Иларионовича РАССТРЕЛЯТЬ. Личное имущество конфисковать».

Подобные же постановления о расстреле были вынесены на заседании Тройки УНКВД и в отношении митрополита Иосифа и епископа Евгения. Обвинение митрополита Иосифа формулировалось следующим образом: «Обвиняется в том, что являлся руководителем контрреволюционной повстанческой организации церковников, заместителем главы контрреволюционной организации СМИРНОВА Кирилла. Участник и руководитель нелегальных совещаний, на которых были выработаны методы проведения к(онтр)-р(еволюционной) повстанческой деятельности. Организатор к(онтр)-р(еволюционных) ячеек в разных местностях, как Ю(жно)-К(азахстанской) области, так и СССР»³⁹⁹.

20 ноября 1937 года приговор был приведен в исполнение.

«ВЫПИСКА ИЗ АКТА

Постановление Тройки при УНКВД по Южно-Казахстанской области от 19 ноября 1937 года о расстреле Смирнова Константина (Кирилла) Иларионовича, Петровых Иосифа Семеновича, Кобранова Евгения Яковлевича приведено в исполнение 20 ноября 1937 г(ода) [в] 24 часа.

Ст(арший) Инспектор 8 отд(ела) УНКВД

Лейтенант Гос(ударственной) Безоп(асности)

К-в "⁴⁰⁰.

По сообщению Южно-Казахстанского УКНБ, место расстрела и захоронения останков – не известно. По данным биографического справочника «За Христа пострадавшие...», место массовых расстрелов и захоронений в 1937–1938 годах – Лисий овраг под Чимкентом.

Митрополита Иосифа незадолго до его мученической кончины навестили родственники: сестра Клавдия Семеновна Шишунова со своей приемной дочерью Ниной Алексеевной Китаевой и внуком Мишей, которому в то время шел пятый год. В настоящее время из всех родственников владыки Иосифа автор этих строк остался последним, кто видел владыку живым. Правда, по воспоминаниям бабушки и матери, это посещение они относят к 1938 году, и в книге протопресвитера М. Польских имеются воспоминания клириков о встрече с митрополитом Иосифом в Казахстане в 1938 году. Я же, как свидетель родственной встречи, ничего не могу сказать о времени встречи, так как был еще слишком мал, хотя все в дальнейшем полученные материалы от КНБ Казахстана говорят о том, что эта последняя встреча произошла именно летом 1937 года.

От того времени в памяти остался спор моей бабушки, очень набожной женщины, строго соблюдавшей все посты, с владыкой:

«– Да, Каля, свари Мишутке-то яичко.

– Нельзя, Владычко, – пост!

– Да яичко-то от черной курицы, и грех-то для младенца невелик. Уж я ему прощение вымолю!»

Владыка жил в невзрачном глинобитном домике, где у него был складной аналой, за которым он проводил долгие часы, совершая богослужения. В доме ему прислуживала его землячка, монахиня, – бывшая учительница из Устюжны, – Коронатова Мария Ивановна, с ней владыка дружил еще с детства. В Устюжне до сих пор сохранилось предание о трогательной истории этой дружбы. Ваня Петровых и Маша Коронатова были самыми неразлучными друзьями. Но что-то произошло накануне отъезда Вани на учебу, и они поссорились. При расставании Ваня якобы сказал, что когда он станет священником, то Маша еще поцелует ему руку. На что Маша ответила: «Ни за что!"… Как было на самом деле, не известно. Но в первых записях в дневнике владыки Иосифа «В объятиях Отчих», где он пишет о трудностях и борьбе, претерпеваемой перед монашеским постригом, есть упоминание о том, что у него была невеста М. Вполне вероятно, что это была Мария Коронатова.

Марию Ивановну вместе с членами общины архимандрита Арсения (Корди)⁴⁰¹ арестовали 26 октября 1937 года в Алма-Ате как «участницу антисоветской монархической террористической группы церковников»⁴⁰² и приговорили к 10 годам⁴⁰³. Срок она отбывала в сельскохозяйственной колонии № 9 на станции Чамолган Туркестано-Сибирской железной дороги. В семье Синицких сохранились ее пасхальное послание 1936 года и письма из колонии с 1940 по 1942 год. По всей видимости, Мария Ивановна умерла в 1942 году, так как в последних письмах сообщала о своем тяжелом болезненном состоянии⁴⁰⁴.

* * *

После того как моя мать вместе со мной уехала из Казахстана, бабушка оставалась у владыки еще недели две. Больше никто из многочисленной родни митрополита Иосифа ничего не слышал о его судьбе. И если раньше до нас доходили какие-то весточки через посещавших его в Казахстане прихожан или клириков, то после сентября 1937 года все, как отрезало. Бабушка (сестра митрополита) неоднократно обращалась к власть имущим – ответа о судьбе брата не было; она умерла в 1972 году, так и не узнав ничего об участи брата.

В 1956 году во время хрущевской «оттепели» дело по обвинению митрополитов Кирилла, Иосифа и епископа Евгения было «пересмотрено», и в «Заключении по следственному делу» помощника прокурора Южно-Казахстанской области по спецделам утверждалось: «Исходя из изложенного полагал бы: решение тройки УНКВД от 19/XI–37 г(ода) считать правильным, к пересмотру данного дела оснований не имеется"⁴⁰⁵.

И лишь спустя более тридцати лет митрополиты Кирилл и Иосиф и епископ Евгений были реабилитированы. 7 мая 1989 года «Заключение № 1609 о реабилитации митрополита Иосифа (Петровых)» было утверждено прокурором Чимкентской области Казахской ССР В. Ф. Шведюком.

Заместитель начальника УКНБ по Южно-Казахстанскому округу в ответ на мои запросы сообщил: «В соответствии со ст(атьей) 1 Указа Президиума Верховного Совета СССР от 16 января 1989 года «О дополнительных мерах по восстановлению справедливости в отношении жертв репрессий, имеющих место в период 30–40-х и начале 50-х годов» Петровых И. С. реабилитирован. В соответствии со статьей 16 Закона Республики Казахстан от 14 апреля 1993 года «О реабилитации жертв массовых политических репрессий» родственники имеют право на ознакомление с документами только не процессуального характера. В этой связи выслать, к сожалению, в Ваш адрес копии допросов, протоколов не представляется возможным»⁴⁰⁶.

В ноябре 1981 года на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви за границей, под председательством ее Первоиерарха Филарета (Вознесенского) митрополита Восточно-Американского и Нью-Йоркского, митрополит Петроградский Иосиф (Петровых) в составе Собора Новомучеников и Исповедников Российских причислен к лику Святых как возглавитель Церкви Тайной.

В 1984 году изографом Свято-Троицкого Джорданвилльского монастыря иеродиаконом Андреем (Ерасовым) воссоздан на иконе лик нового Исповедника Церкви Российской Святого Священномученика Иосифа Петроградского. Подлинник иконы хранится при храме Святых Царя-Мученика и всех Новомучеников и Исповедников Российских во Франции. Лик Священномученика Иосифа Петроградского запечатлен также на иконе «Собор Святых Новомучеников Российских от безбожников убиенных», написанной ныне покойным архимандритом Киприаном (Пыжовым) – насельником Свято-Троицкого Джорданвилльского монастыря.

Ублажи́м святи́теля Ио́сифа Петрогра́дскаго, непоро́чности Це́ркве та́йныя ревни́теля, в прогна́нии ло́же свое́ ме́жду сви́ниями нечи́стыми име́вшаго; и слы́шим его́ на́м в слу́х се́рдца глаго́люща: страда́ньми свои́ми и ве́рностию превозноси́те Христа́ во вся́ ве́ки.

(Служба святым Новомученикам

и Исповедникам Российским,

тропарь 8-й песни канона на утрени)