«На земле нужно жить только для неба». Вступительная статья В. В. Кашириной

Эти слова архимандрит Григорий (Борисоглебский) написал в первом жизнеописании преп. Оптинского старца Амвросия¹. Эти же слова были жизненным принципом и самого о. Григория, который прожил короткую, но чрезвычайно насыщенную жизнь.

Несмотря на свою раннюю кончину, о. Григорий оставил о себе тёплые воспоминания как о ярком проповеднике, добром и чутком наставнике, а также как о подающем большие надежды исследователе и богослове.

Эпоха, в которую довелось пройти свой краткий жизненный путь о. Григорию, явилась преддверием бурных революционных потрясений, охвативших Россию в начале XX-го века. Детство и ранняя юность будущего богослова пришлись на время торжества «духовных предтечи грядущих разрушителей России – разночинцев-народников и нигилистов, возмущавших народ «призывами к топору». Как известно, участниками и вдохновителями этой смуты, страшной кульминацией которой явилось убийство императора Александра II, в основном были выходцы из духовного сословия, отвергшие традиции, миропонимание и даже самую основу, цель и сущность бытия своих предков – православную веру. Но на рубеже веков последствия тяжкого кризиса, пережитого духовным сословием, были во многом преодолены.

В стенах Московской духовной академии, по праву ставшей флагманом российского духовного просвещения, воссияла целая плеяда выдающихся профессоров, учёных и педагогов. Ф. А. Голубинский, А. В. Горский, П. С. Казанский – эти имена и поныне составляют гордость и славу своей alma mater. Имя о. Григория (Борисоглебского)² не затерялось среди знаменитых коллег. Несомненно, лишь ранняя кончина прервала стремительное восхождение этой одарённой, незаурядной личности, на редкость цельной, светлой и притягательной, воплотившей в себе лучшие качества русского священника – педагога и просветителя.

В 1893 году архимандрит Григорий был назначен настоятелем посольской церкви в Константинополе. Направляясь к месту назначения, он выехал из Московской духовной академии в Москву и там неожиданно скончался 18 ноября того же года. Ему было только двадцать шесть с половиной лет. Узнав об этом, святитель Феофан Затворник в письме, написанном за неделю до своей кончины, заметил: «о. архимандрит Григорий, инспектор Московской академии, сгорел. Его назначили в Константинополь. Поехал, доехал до Москвы и скончался»³.

Яркое дарование проповедника и богослова, вдохновляемое молодой энергией деятельной, целеустремлённой натуры; живая вера; незаурядный ум; приветливый добрый нрав; нравственная чистота и одухотворённый внешний облик о. Григория, – все эти замечательные качества привлекали к нему сердечное расположение студентов и коллег, а в душах простых людей отзывались горячей любовью и признательностью. Несмотря на свою молодость, о. Григорий истинно по-отечески заботился о своих студентах и товарищах по академии. Его активное о них попечение, его деятельная любовь и участие далеко выходили за рамки обязанностей преподавателя. И в этом он, несомненно, был достойным последователем своих выдающихся наставников, постоянно служивших ему примерами нравственной высоты.

В своём стремлении помочь ближнему, особенно – своим подопечным студентам, о. Григорий совершенно себя не щадил. Он активно участвовал в деятельности Братства преп. Сергия для вспомоществования нуждающимся студентам и воспитанникам Академии. Когда смертельно заболели четыре студента, о. Григорий, от рождения обладавший слабым здоровьем, провёл много бессонных ночей у постели умирающих, ухаживая за ними как любящий отец, как добрый пастырь утешая и напутствуя их к жизни вечной. Когда его благословили вести занятия с прихожанами, он ввёл на них духовные песнопения, чтобы создать живую, доверительную атмосферу, объединить своих учеников через гармонию мелодии. Понимая, какую потребность в живом евангельском слове, в духовном наставлении испытывает простой народ, о. Григорий старался сам и советовал своим товарищам, принимавшим священный сан, произносить проповеди после каждою богослужения. Духа не угашайте⁴ – такое посвящение-наказ написал о. Григорий (Борисоглебский) своему товарищу по Московской духовной академии священнику Д. Ромашкову⁵. Эти слова из первого Послания Павла к Солунянам хорошо характеризовали и самого о. Григория.

Теме церковного благовестия и проповедования были посвящены и многие его научные работы. Идеалом монашеского служения для о. Григория была жизнь преподобного Амвросия Оптинского, по благословению которого он принял монашество. «Сказание о жизни старца Амвросия», составленное архимандритом Григорием, стало первым жизнеописанием старца, появившимся в российской печати.

* * *

Скончався вмале исполни лета долга; угодна бо бе Господеви душа его...

Прем. 4:13–14.

Архимандрит Григорий, в миру Николай Иванович Борисоглебский, родился 19 марта 1867 года в семье священника соборной Успенской церкви уездного города Новосиля Тульской губернии. Родителей он лишился рано: отец скончался от чахотки в 1869 году, а мать – в 1887 году. Рано познал сиротство и нужду. По милости Божией мальчик был одарён выдающимися способностями, которые освятили его короткую жизнь. При живом характере, он отличался усидчивостью и замечательным трудолюбием, и в то же время – искренней скромностью.

В 1875–1877 годах Николай учился в Новосильском уездном училище министерства народного просвещения, а после, в 1877–1881 годах, – в Ефремовском духовном училище. Затем поступил в Тульскую духовную семинарию. В 1887 году, окончив курс семинарии первым студентом, он получил направление в Московскую духовную академию для получения высшего образования. После вступительных испытаний и здесь был принят в числе первых студентов на ХLVI курс и по собственному желанию записан на историческое отделение.

Как впоследствии вспоминали его однокашники, Николай Иванович был «высокий, стройный блондин с симпатичным, несколько продолговатым и бледным лицом, опушенным русою бородкой. Его часто можно было встретить в академических коридорах или в саду расхаживающим под руку и ведущим оживлённую беседу с кем-либо из товорищей». Он сразу «заявил себя человеком общительным по характеру, любезным и приятным собеседником, очень остроумным, но всегда державшимся строго в границах самой благовоспитанной скромности и нравственного достоинства. К нему сразу все прониклись любовью и уважением»⁶.

Николай Иванович поселился в главном академическом здании, известном под названием чертогов, в помещении редакции Творений святых Отцов, где состоял письмоводителем. В редакции получали большое количество духовной периодики, и поэтому к Николаю Ивановичу часто обращались с просьбой дать на некоторое время новые издания для просмотра и прочтения. Он всегда охотно исполнял подобные просьбы, мало того-часто вкладывал небольшую записочку с указанием статей, какие, по его мнению, обязательно стоит прочитать. Если кому-то надо было подготовить какую-либо справку по изданию из редакционной библиотеки, то, рассчитывая на скорую помощь, всегда обращались к студенту Борисоглебскому.

Уже в студенчестве у Николая Ивановича проявились особая любовь к слову Божию и яркий талант проповедника. Некоторые его проповеди, произнесённые в академической Покровской церкви, были изданы отдельно⁷.

В «Слове в день поминовения усопших начальников, наставников и воспитанников Московской духовной академии», вышедшем отдельным изданием в 1890 году⁸, с особым благоговением студент Николай Борисоглебский говорит о тех преподавателях, которые составили честь и гордость Московской академии: Феодоре Александровиче Голубинском, Петре Спиридоновиче Делицине, Александре Васильевиче Горском, Петре Симеоновиче Казанском, преосвященном Михаиле, Иване Данииловиче Мансветове и др.

В Слове нарисован яркий, запоминающийся портрет каждого из этих выдающихся тружеников науки. Удивительно, что в 23 года студент Борисоглебский не только хорошо знал жизнь и богословские творения своих наставников, но и сумел с редкой психологической точностью выделить основные черты их характеров и написать столь ёмко и кратко.

Все преподаватели были глубокими одарёнными личностями и искренними христианами. Их жизнь – особый пример и ориентир для всех студентов духовных школ, по слову евангельскому: Поминайте наставники ваша, иже глаголаша вам слово Божие; ихже взирающе на скончание жительства, подражайте вере их.⁹. Именно в образе их жизни и научного подвига молодой студент Николай Борисоглебский черпал и для себя неиссякаемые примеры для подражания. Он сумел подобрать особые слова, которые легли на сердце внимающих и читающих его проповедь.

До сих пор портреты этих ученых настолько точны и убедительны, что позволим себе привести отрывок Слова, относящийся к протоирею Александру Горскому: «Наделённый от Бога великими умственными дарованиями, стяжавший своим усерднейшим трудом богатое сокровище различных знаний, Александр Васильевич являет собою пример самой чистейшей веры и религиозности. Пламень его веры, чистый и сильный, не колебался ветром сомнений и был согревающим по своему воздействию на окружающих. Трудно сказать: что больше любил он? – храм или аудиторию, молитву или науку? Он, несомненно, всею своею нераздельною любовию любил то и другое; в аудитории он видел другой храм тому же и единому Богу и в науке – молитву тому же и единому Господу. Оттого-то в наш век эгоизма и своекорыстных расчётов, когда на науку смотрят часто, – как на средство и ремесло к приобретению корысти и почёта, особенно дорог пример Александра Васильевича, служение коего науке было самым чистейшим и религиозно-нравственнейшим. Всё ею научное служение было направлено к утверждению незыблемости православных верований и церковных учреждений против всех вражеских приражений и воспитанию достойнейших поборников и представителей православной науки и церкви. <...>

Ничем не развлекаемый, сам удалявшийся всяких развлечений, он отдавал всё своё время и все силы служению науке; он даже и отдыхал за книгой или учёной беседой. Свидетелями этих подвигов служат тысячные экземпляры книг его библиотеки, носящие на себе следы серьёзнейшею изучения их владельцем. Ещё более свидетельствуют о том собственные труды покойного, которые стяжали ему имя не только богослова, но и историка, археолога и филолога.

Повествуя о последних днях жизни Горского как о «самом красноречивом свидетельстве ею любви» и преданности своему призванию, автор поистине с сыновней любовью вспоминает о том, как профессор, не имея уже сил приходить в аудиторию, распорядился, чтобы студенты слушали его лекции у него на квартире. И «старец-профессор, надломивший свои могучие силы, удручённый болезнию, с учащённым дыханием и прерывающимся голосом, но с тою же, что и прежде, задушевностию, действительно продолжал курс своих лекций. Студенты внимательно, теперь более, чем прежде, слушали предсмертные уроки этого пламенного ревнителя науки, но с замиранием сердца замечали и его угасание».

Такой же «чистый и сильный пламень веры» горел и в груди о. Григория. И не от таких ли подвижников-профессоров, как от свечи свеча, перенимал он это бескорыстное, жертвенное служение науке и ближним? Именно эти качества, столь близкие его сердцу, с особой теплотой отметил студент Николай Борисоглебский, завершая свой очерк: »...не взирая на свои высокие нравственные и умственные качества, не смотря на глубокое уважение и искреннюю любовь, какими окружали Александра Васильевича и начальники, и подчинённые, его детски чистая душа чужда была и всякой тени гордости. Напротив, этот нравственнейший человек постоянно был недоволен собою и стремился всё выше и выше, от меры в меру по пути своего нравственнейшего самоусовершенствования. Тем же смирением, проникнутым самою искреннею отеческою любовию, запечатлевалось и его отношение к подчинённым студентам, не говоря уже об его братском обращении с сослуживцами. Всякое учёное недоумение, которое встречалось студенту в его студенческих работах, тотчас же поведывалось о. ректору, и юноша уходил от многомудрого старца со спокойным умом и оживлённой энергией. Являлась ли у кого материальная нужда, – у о. ректора была предупредительная помощь. Заболевал ли кто серьёзно – и о. ректор спешил уже окружить больного самым нежным родительским участием. Всегдашний затворник, он, после храма и аудитории, никуда так часто не ходил, как в больницу. Если, братие, Александр Васильевич так горячо любил академию, что из боязни разлуки с нею отказывался от предлагавшегося ему святительства, если он пожелал сложить возле неё и свои кости, то возлюбим и мы, братие, его сугубою любови! Помолимся усерднее об упокоении его души и чаще будем обращаться к духовному созерцанию его великого нравственного образа!»¹⁰.

Из этого очерка видно, какой высокий духовный настрой отличал и самого молодого проповедника. Всё существо юного Николая было пронизано идеей жертвенного служения: науке, ближнему, а главное – Богу. И духовная атмосфера Троице-Сергиевой лавры: мощные монастырские стены, величественные храмы, неспешные службы, молитвенный настрой братии, – всё это способствовало тому, что в его душе возросло и окрепло желание всецело посвятить себя служению Господу в иноческом чине. Это важнейшее в его жизни решение произошло не без тяжёлой внутренней борьбы.

Ещё на III курсе, в начале 1890 года, желание монашеского жития стало утверждаться в сердце Николая Ивановича, а окончательно оформилось под влиянием ректора архимандрита Антония (Храповицкого) спустя год, в начале 1891 года. На монашеский путь он получил благословение и от знаменитого оптинского старца Амвросия.

«Целый год, – писал Николай Иванович за несколько часов до своего монашескою пострига, – прошёл для меня в мучительной борьбе: один человек, внутренний, стремился к этому роду жизни, а другой, ветхий, препятствовал сему стремлению. Но в сём искусе я усматриваю особенное ко мне милосердие Господа Бога, Который направил эту борьбу к более ясному и полному уяснению для меня истинно-монашеских, Христовых идеалов: теперь я, вот всего в 10 каких-нибудь часов до моего пострижения – в общем спокоен духом...»¹¹.

25 февраля 1891 года во время всенощного бдения после великою славословия ректор Московской духовной академии архимандрит Антоний (Храповицкий) постриг двух студентов: Николая Борисоглебского с именем Григорий в честь Григория Богослова и Иоанна Грекова¹² с именем Василий.

В конце всенощного бдения ректор обратился к новопостриженным инокам со словом назидания. Отец ректор творил о христианской любви, которая укрепит новопостриженных иноков и поможет им в прохождении духовной жизни: «По особому роду послушания, вам придётся жить и действовать среди мира. И есть одна сила, которая, усваиваясь нами при обращении в мире, в то же время возносит нас к Богу: эта сила – любовь христианская. Пребывая в любви, вы тем самым пребудете в Боге; сохраняя любовь, вы среди мира будете далеки от всего мирского. Встречая порок, любовь проникается состраданием и учительною ревностию, а входя в общение со святыней, веселится и торжествует. С любовью не страшны искушения, её паче всего трепещет диавол, её выше всего похваляет Христос».

На следующий день после Литургии новопостриженные иноки отправились на несколько дней в Гефсиманский скит для уединённой молитвы и богомыслия. Сам о. Григорий говорил о своём внутреннем состоянии после пострига: «Слава Богу, я чувствую себя хорошо: на душе так мирно и покойно, как прежде не бывало...».

Своё внутреннее состояние после принятия монашеского пострига о. Григорий передал и в Жизнеописании преп. Амвросия: «Монахам известно то значение, какое имеет пострижение. Это момент, когда постригаемый совершенно забывает всё, кроме Бога, когда даже его внешние органы – слух и зрение – нечувствительны к внешнему миру, действительно, имеет значение перерождения человека. Это такой акт, который производит в душе прямо переворот. Причина сего заключается в гармоничном содействовании и благодатных и естественных сил: душа обычно бывает так настроена и возбуждена, что она способна бывает воспринимать сообщаемое в самую глубь своего существа, а обряд произнесения обетов и молитвы так содержательны, что могут наполнить всю душу. Момент пострижения естественно запоминается твёрдо и не забывается во всю жизнь. Когда монахам приходится бывать на чужих пострижениях, то без слёз они не могут смотреть на этот дорогой им обряд»¹³.

16 марта 1891 года, т. е. менее чем через месяц после пострижения в монашество, молодой инок преосвященным Виссарионом (Нечаевым), епископом Дмитровским, был рукоположен в иеродиакона. Службы о. Григорий совершал с особым благоговением. Во время богослужения он кадил с такой плавностью и равномерностью, что один из архиереев заметил, что он до старости дожил, а такого искусного каждения и не видывал.

12 июня того же года, в день 30-летия епископского служения митрополита Московского и Коломенского Иоанникия (Руднева), Владыка рукоположил о. Григория во иеромонаха.

Студента-монаха поселили и отдельном помещении рядом с покоями ректора. Как вспоминали его друзья, «тесненькая келья его окнами выходила на задний академический двор и на часть монастырской стены между Звонковой и Каличьей башнями. Вся эта сторона двора занята складом дров и разным скарбом и старьем. Вид открывается вообще далеко не роскошный, способный нагнать на иного любителя красот природы уныние и тоску. Но в самой келейке было так хорошо, что не хотелось из неё уходить. В переднем углу киот, в виде треугольника, только что сделанный, ещё издававший запах струганного дерева, простой, непокрашенный, без всякой резьбы; в нём иконы разных размеров и письма – большею частию благословение и дары о. Григорию от некоторых архипастырей и других лиц по случаю принятия им монашества; чётки, просфорки; пред киотом неугасимая лампада. На письменном столе – кипы исписанной бумаги. На широком трехаршинном подоконнике лежат громадные тома издания Миня Cursus complectus patrologiae. Возле рабочего стола обыкновенная студенческая койка железная с жёстким тюфяком и таковым же возглавием. Близ двери этажерка, битком набитая книгами. На стенах, окрашенных голубою краскою, вывешены: фототипическое изображение какого-то подвижника, молящегося в келье пред открытым гробом, и портрет известного оптинского старца о. Амвросия»¹⁴.

С оптинским старцем Амвросием о. Григория соединяла какая-то невидимая духовная нить. В старческом служении о. Григорий видел пример удивительной любви, не знавшей никакого самолюбия, заставлявшей «сливаться своей пастырской душой с пасомыми».

Приходящих к нему в келью о. Григорий встречал с неизменным радушием, рассказывал о своих научных делах и заботах. Замечая такое неленостное и усердное служение науке, его академические товарищи невольно прочили ему судьбу маститого учёного: «При взгляде на о. Григория, обложенного книгами и тетрадями и работающего за письменным столом, мысль невольно переносилась к прошлому Московской академии, когда в ней, под этими же старинными сводами, начинали свою учёную деятельность молодые иноки, впоследствии высоко воспарившие на горизонте духовной науки – Филарет Гумилевский, Евсевий Орлинский, Агафангел Соловьев, Иоанн Соколов, Сергий Ляпидевский, Савва Тихомиров, Михаил Лузин и др., составившие славу родной alma matris. Думалось, что и о. Григорий Борисоглебский, подобно им, сделается крупною величиною в духовно-учёном мире и из малоизвестного пока в обществе студента-инока со временем превратится в прославленного научными трудами и административными заслугами архипастыря какой-либо из видных епархий нашей отечественной Церкви...»¹⁵.

Всей душой о. Григорий любил и чтил монашеский чин. Так, в 1891 году в своём слове у гроба почившего старца Амвросия он говорил: «Кто осмелится сказать, что монашество отжило свой век, что иноки – ненужные никому люди? Да не дерзнёт никто: се – царство редкого по своей высоте и благоплодности подвижничества. <...> Монах, как показывает и самое слово, главным образом – такой человек, который удаляется от мира, от мирских людей и живёт отдельной, уединённой жизнью; монаха отделяет от мира глубокая, непроходимая пропасть, на которой он намеренно разрушает всякие средства и пути сообщения с миром. Удалившись мира, монах иночествует. Если мир служит плотскому себялюбию, то монах умерщвляет его, он предпринимает подвиги, прямо направленные к подавлению этого себялюбия своего плотского человека. Если мир служит себе самому, то монастырь непрестанно молится и воспевает Господу»¹⁶.

В 1892 год о. Григорий оканчивал своё богословское образование. Тема курсового сочинения «Третие великое благовестническое путешествие св. апостола Павла. Опыт историко-экзегетического исследования» была раскрыта автором глубоко. По отзыву профессора Митрофана Дмитриевича Муретова¹⁷, это сочинение было достойно не только степени кандидата богословия, но и степени высшей – магистра. В связи с таким отзывом рецензента и в связи с отличными устными ответами на выпускных экзаменах, по решению Совета Академии от 5 нюня 1891 года о. Григорий был удостоен учёной степени кандидата с правом на магистра без нового испытания и оставлен при академии профессорским стипендиатом, чтобы, подготовившись, занять вакантную кафедру. Отец Григорий стал готовиться к учёному поприщу, заканчивая свое курсовое сочинение на степень магистра.

24 февраля 1892 года Совет Академии избрал о. Григория на преподавательскую должность. 24 и 25 апреля он прочитал пробные лекции на кафедре нравственного богословия, а 27 апреля был назначен на кафедру по резолюции митрополита Леонтия, доцента кафедры нравственного богословия. В ноябрьской книжке «Богословского вестника» за 1892 год была напечатана вступительная лекция о. Григория «Возрождение, по учению преподобного Макария Египетского»¹⁸, а также другие работы¹⁹.

Помимо этого назначения, 20 мая 1892 года указом Св. Синода о. Григорий был назначен исправляющим должность инспектора Академии. Наступившее лето о. Григорий использовал для завершения своей магистерской диссертации «Третие великое благовестническое путешествие св. апостола Павла. Опыт историко-экзегетического исследования», которое было напечатано в «Богословском вестнике» летом 1892 года²⁰, а затем вышло отдельным изданием²¹. Защита диссертации состоялась 31 августа.

Перед защитой своей магистерской диссертации о. Григорий произнёс речь, которая была напечатана в октябрьской книге «Богословского вестника» за 1892 год²². В этой работе автор рассматривал деятельность апостола Павла как благовествователя, как проповедника Евангельской вести, что было близко и самому о. Григорию, который ещё на студенческой скамье глубоко интересовался искусством проповеди и сам был талантливым проповедником.

Соискатель в своей речи признавался: «Я не пишу всей жизни апостола, но описываю несколько лет из той самой важнейшей поры её, какая была отдана апостолом трудам благовествования. Не могу не поведать вам о тех сильных смущениях, которые овладели мною, когда я взялся за перо для своей работы. Написать книгу о всей жизни апостола – проще: здесь можно творить обо всём короче; картина в общем шире – но тут работа кисти только над крупными фигурами; детали – незаметны; их можно подразумевать. Мне же предстояло творить почти лишь об Антиохии да Ефесе. Где найти фактов, где отыскать красок для деталей?»²³. Далее о. Григорий признавался, что никакие исследования западных учёных не могли удовлетворить его, ибо им была поставлена внутренне сложная и высокая задача. По его собственному признанию, «мне предстояло приблизиться своей душой к душе святого Павла; мне предстояло заглянуть своим испытующим, наблюдающим взором во внутрь его духовной жизни, послушать его мысли и чувства, воскресить его речь, рассказать об его апостольских скорбях, слезах и молитвах. Но мне ли, недостойному, нечистому приникать своим земным оком в эту небесную палату благодати!»²⁴.

Отец Григорий говорил, что работа над сочинением была ему чрезвычайно полезна: «Моя книга не смогла рассказать о том моём святом наслаждении, когда я, воскресив на основании научных справок обстановку, где шёл и проповедовал апостол, воображением дополнял картину избранного момента и смотрел, как на живого, проповедника Павла. И чудилось мне, что я слышал его слова, что я видел восторженные лица его слушателей, я внимал небесной музыке этой дивной беседы»²⁵.

Сколько же пришлось автору молиться, чтобы «приблизиться своей душой к душе святого Павла», чтобы «заглянуть... во внутрь его духовной жизни»! Иконописцы, когда работают над иконой какого-либо святого, изучают его житие, читают ему акафист, канон, молитвы, какие только можно найти, непрестанно пребывая в молитвенном с ним общении. Подобный труд, судя по всему, подъял и о. Григорий.

12 ноября 1892 года Святейшим Синодом о. Григорий был утверждён в степени магистра, и вскоре ему было присвоено звание доцента. 23 марта 1893 года он был утверждён в должности инспектора. 11 января 1892 года был удостоен набедренника, причём было отмечено, что это награда за ««примерное усердие к проповеданию слова Божия и учёно-литературные труды». По утверждении в степени магистра и в звании доцента 30 марта 1893 года возведён в сан архимандрита.

Как яркий проповедник, по благословению ректора Академии о. Григорий стал вести внебогослужебные воскресные собеседования, на которые собирались жители Сергиева Посада и паломники. Обладая прекрасным голосом и слухом, он устроил при собеседованиях пение церковных песнопений и молитв. Отец Григорий руководил пением с клироса и вдохновлял всех присутствующих. А по окончании занятий раздавал всем листочки духовного содержания. Благодаря такому живому и неутомимому участию в воскресных собеседованиях, о. Григорий вскоре стал известен среди посадских жителей.

Проповеди о. Григория печатались в различных изданиях, главным образом – в «Московских церковных ведомостях». Как вспоминали товарищи по академии, проповеди о. Григория «были жизненны и проникнуты сердечностью. Произносил он их всегда без тетрадки – смело, уверенно и как бы вдохновенно и чрез то производил на слушателей впечатление прекрасного проповедника. Слушать его поучения всегда было усладительной²⁶.

Проповедничество о. Григорий считал необходимой обязанностью священника. Когда один из его знакомых был посвящен в сан иерея, он подарил ему книгу проповедей тульского протоиерея о. А. Иванова со следующим посвящением: «Дай вам Господь пастырство ревностное, мудрое, мирное, благоплодное и учительное!» А другому своему товарищу, вступающему на поприще священнослужения, говорил о значении проповеди: «Поставьте себе за правило как можно чаще говорить в церкви поучения. На первых порах это будет, разумеется, трудно для вас и, может быть, непривычно для прихожан; а потом дело наладится. Да и нет надобности говорить непременно много, целую форменную проповедь, со вступлением, изложением и заключением; достаточно сказать несколько связных слов, лишь бы они выходили от сердца и были согреты чувством. Приучайтесь говорить не по тетрадке: ваше живое слово будет несравненно сильнее действовать на слушателей»²⁷.

В периодических изданиях выходили церковно-исторические исследования о. Григория. В «Тульских епархиальных ведомостях» в 1889–1891 годы печатался, к сожалению, так и незаконченный труд, написанный на основе архивных данных: «Воспитанники Московской духовной академии из Тульской духовной семинарии за 75 лет (1814– 1889)»²⁸. Это была дань памяти своей малой родине и в то же время воспитавшей его Академии.

Одно из лучших семестровых сочинений о. Григория «Сочинение блаженного Августина о граде Божием (De civitate Dei), как опыт христианской философской истории» было напечатано в журнале «Вера и разум» в 1891 году²⁹. Автор дает критический обзор воззрений блаженного Августина на христианскую философию истории, а также утверждает необходимость нового подхода к науке и искусству с точки зрения христианского учения: «Нам – христианам, конечно, по духу христианского идеала, не надо ни искусства, ни науки, ни красоты, как только таковых; нам нужна христианская наука, христианское искусство; пусть Христос, пусть Его царство будет везде и во всём: в этом единственный смысл истории человечества. Пусть и художник, и поэт, и учёный, и царь, – пусть все едиными устами и единым сердцем служат только Христу – и тогда все они своею жизнию и деятельностью будут причастны осуществлению единого всечеловеческого призвания. Культура как сумма только внешних, материальных благ и усовершенствований, к распространению которой теперь направлены все старания современных западных государств, культура, оторванная от Христа и Его веры – зло, прямо ведущее к погибели; кто теперь самые несчастные люди? – те, кто живут только одной культурой, те, которые поедают плоды нелепого, совсем оторванного от христианства и отнюдь недостойного воззрения на человеческое достоинство и назначение, просвещения. Такая культура, конечно, зло и её надо бежать. Но отрицать христианское просвещение, христианскую науку, христианское искусство, христианское государство, христианскую дружбу, христианский брак – нельзя»³⁰.

Семестровое сочинение «Отец архимандрит Павел Прусский и значение его сочинений для полемики с расколом» было написано в связи с 25-летием миссионерской противораскольнической деятельности о. Павла и напечатано в журнале «Странник» за 1892 год³¹.

Свои труды, напечатанные отдельными книжками, о. Григорий любил дарить друзьям.

Давая характеристику его научным трудам, его современники отмечали: «В этих учёно-литературных трудах, как и во всей недолговременной, но кипучей, многообразной и напряженной деятельности почившего отца Григория, как в чистом зеркале, ясно отражаются возвышенные стремления и свойства его прекрасной души и степень духовного совершенства, которого он достиг в столь короткое время. Широкие порывы и замыслы, высокие идеалы и светлые надежды, при глубокой религиозной вере, одушевляли всю его деятельность, при замечательной скромности в оценке себя самого, безусловном послушании, исполненном самоотвержения и неистощимости терпения и детской непорочности души. Поистине – чудное сочетание таких разнообразных, высоких черт духа в столь юные годы и при высоком служебном положении»³².

Из-за болезни почек, особенно проявившейся за полгода до кончины, о. Григорий вынужден был покинуть любимую им Академию и принять назначение настоятелем Константинопольской посольской церкви, чтобы иметь возможность пожить в тёплом климате. По совету врачей лето 1892 года о. Григорий провёл в Крыму, а лето 1893 года – на Кавказе, но эти поездки уже не могли восстановить его слабое здоровье. Болезнь принимала всё более угрожающий характер, всё чаще обнаруживались проявления водянки. Сам о. Григорий тяжело переживал необходимость расставания с дорогой ему Академией. В письмах к ректору из Крыма, где он находился на лечении, архимандрит Григорий писал: «Грустно становится, как подумаешь, что с Академией расстанешься»; «Мне как-то ужасно совестно пред Вами: ожидали Вы во мне видеть помощника себе – и вдруг я так постыдно бежал! Мне очень много грусти вселяет эта мысль»; «Ах, как тяжело уходить от живого дела, от людей и обращаться в какою-то ничегонеделателя! Для меня убийственно тяжело сознание, что я теперь уже не сопастырь Вам в Вашем великом пастырском собрании. Вы будет все трудиться над живым делом. А я? Вижу в этом указание и наказание Божие... Как мне жаль Академию!»³³.

Надо заметить, что и в Академии успели оценить добрые качества о. Григория, что особенно ярко проявилось при расставании с ним.

26 октября 1893 года, после обычной вечерней молитвы в академическом храме, с бывшим инспектором пожелали проститься студенты всех курсов. От лица товарищей к о. Григорию обратился студент IV курса С. Кулюкин: «Вы ко всем нам относились с равной заботливостью и вниманием, будучи всегда готовы прийти на братскую помощь нуждающемуся в нравственной или материальной поддержке. Кто из нас был обойдён Вашим вниманием и сочувствием? Кому из обращавшихся к Вам Вы не отозвались своим любящим сердцем?»³⁴.

Студенты преподнесли своему наставнику золотой наперсный крест с синими эмалевыми украшениями. На обороте креста был вырезан текст из Послания св. ап. Павла к Филимону: Мы имеем великую радость и утешение в любви твоей; потому что тобою, брат, успокоены сердца³⁵ и затем посвящение: «Благодарные студенты Московской духовной академии своему дорогому инспектору, о. архимандриту Григорию. 1893 г. октября 26-го».

После принятия этого дара искренней любви о. Григорий поблагодарил студентов. В ответном слове он проявляется как любвеобильный и скромный наставник, преданный своему делу. Он говорит о безмерной деятельной любви к своим подопечным и даже сетует на то, что, возможно, эта любовь была больше, чем положено: «Этот священный дар Вашей любви ко мне недостойному и это слово Ваше наполнило мою душу двоякими чувствами. Моё сердце невыразимо тяжело сжималось печалию о разлуке с вашей прекрасной юной семьей, где я жил, как в раю; и вот это знамение победы, эта любовь ваша победила во мне мою скорбь, и моё сердце преисполнилось радости. Но вместе с радостию вселился в нём и страх при виде этого креста. Я устрашаюсь за себя. Такого высокого чувства любви вашей я не достоин, ничем его не заслужил. И ваш крест и слово, где было так много похвал мне, стоят предо мною, как грозные обличители. Мне чудится, что я слышу с этого креста слова укорения: «Вот ты каким должен бы быть, но не таким, каким бы был».

...Эти полтора года моей инспекторской жизни в академии будут самыми содержательными и радостными. Эти немногие месяцы – красная заря в моей жизни, о которой я буду с великим утешением вспоминать всегда. За это время я приобрёл столько стяжаний духовных, что из бедняка сделался богачом. И эти стяжания даны мне, друзья мои, вами. – Первое стяжание моё – это чувство нежной любви. Эту Академию я успел полюбить ещё раньше, чем мне пришлось вступить под её священный кров. Она была моей самой заветной сладостной мечтой в юные семинарские годы. В годы студенчества эта любовь возгорелась ярким пламенем. Но та любовь была подобно той, какую моряк имеет к старинному маяку на море, или историк к своему архиву. Та любовь была любовью безличной, холодной; органом любви был больше рассудок, чем сердце. Я любил тот светоч, который светил учёным светом; я лобызал тени усопших тружеников здешних; я перечитывал предания старины. Но иною стала моя любовь, когда я стал лицом к лицу с этой вот вашей юной семьей. Тут родилась в моём сердце самая горячая нежная любовь к лицам, к воспитанникам этих стен. Эта любовь, скажу, по истине была моей жизнью. Быть может, я любил даже больше, чем нужно: часто я по этой любви воздерживался от замечаний, надеясь на то, что время само исправит всё, что нужно. Но в этом не раскаиваюсь и теперь. Слова литургийной молитвы: «И даждь им преспеяние жития и веры и разума духовного» были самыми любимыми моими молитвенными словами. Моя любовь часто желала, чтобы все вы были святыми. – Второе моё стяжание от вас – это твёрдая вера в людей, в добро людское. Мою любовь к вам нельзя ставить мне в особую заслугу. Кто не любит солнца, света и тепла? Так не возможно не любить и вас. В ваших душах очень много доброго. Я близко знал вас, присматривался и к мелочам вашей жизни. И везде всегда я видел одно добро. ...Я надеюсь, что теперь на месте прежних формалистов пастырей и учителей явится новое ваше поколение, которое внесёт в свою пастырскую деятельность новые начала любви и самоотвержения»³⁶.

В воскресение 31 октября в три часа началась обычная внебогослужебная беседа в академической церкви, на которую собралось много слушателей, чтобы попрощаться с любимым педагогом. После беседы священник о. Симеон Никольский от лица всех присутствующих поблагодарил о. Григория за труды на ниве народного просвещения и преподнёс ему икону преп. Сергия Радонежского, на обороте которой было написано: «Отцу архимандриту Григорию, учредителю общего народного пения в Покровском храме Московской духовной академии, от признательных граждан Сергиевского посада. 31 октября 1893 года». Перед этой иконой был отслужен молебен святому покровителю Троице-Сергиевой лавры при общем соборном пении всех собравшихся.

В следующее воскресение состоялось прощание о. Григория с священнослужителями академической церкви. Студент-священник о. Сергий Богоявленский от лица всех собравшихся преподнёс ему Служебник в голубом бархатном переплёте. По этому Служебнику 14 ноября 1893 года о. Григорий последний раз совершил литургию в академическом храме, а 17 ноября выехал в Москву, провожаемый до вокзала близкими сослуживцами и студентами.

В Москву о. Григорий отправился вместе с помощником инспектора академии П. Ф. Полянским и студентом-иеромонахом о. Трифоном и остановился в гостинице «Флоренция» на Тверской улице» где планировал пробыть неделю» чтобы получить консультации у врачей.

Следующий день, 18 ноября, стал последним в жизни о. Григория. С утра он почувствовал себя плохо, а затем перенёс несколько тяжёлых болезненных приступов. Приглашённые врачи определили положение больного как безнадёжное. Отца Григория успели приобщить Святых Христовых Тайн, а в половине шестого вечера его уже не стало.

Эта новость стала неожиданной и потому особенно горькой для всех знавших о. Григория. Первая панихида по усопшему была совершена ректором Московской духовной семинарии архимандритом Климентом (Верниковским) в десять часов вечера. Утром 19 ноября была совершена торжественная панихида ректором академии архимандритом Антонием и ректором Московской духовной семинарии архимандритом Климентом в сослужении двенадцати иеромонахов и московских священников, знакомых почившего, при пении большого семинарского хора. После панихиды тело почившего было перенесено в ближайшую церковь в честь св. великомученика Георгия на Моховой. Здесь ректор академии произнёс первую надгробную речь, в которой с большой теплотой охарактеризовал покойного. Днём епископом Можайским Тихоном в сослужении архимандритов Антония, Климента, Геннадия и многочисленного духовенства была отслужена ещё одна панихида, после чего печальная процессия отправилась в Троице-Сергиеву лавру. В Посаде гроб с телом покойного встречало всё академическое духовенство в облачениях, с зажжёнными свечами в руках, с хоругвями и св. иконами, а также профессора и студенты Академии и множество жителей города. На железнодорожной платформе ректор Академии отслужил литию, после которой студенты подняли на руки гроб и при печальном перезвоне колоколов лавры и приходской Пятницкой церкви шествие двинулось в лавру, где была отслужена ещё одна панихида, а затем заупокойная всенощная.

Отпевание и погребение о. Григория состоялось в субботу – 20 ноября. На Литургии прощальное слово произнёс доцент академии С. С. Глаголев, в которой отметил выдающиеся достоинства покойного как любвеобильного и внимательного пастыря, а также как серьёзного учёного-богослова. Перед отпеванием студент IV курса Академии С. Кулюкин отметил одну редкую черту о. архимандрита Григория – идеализм, не свойственный прагматичному и либеральному обществу конца ХIХ-го века. Идеализм – это редкое свойство возвышенных натур, которые ищут горних идеалов в мире дольнем. По словам студента: «Почивший был мечтателем, как сам он о себе сказал. Да, мечтателем – в том смысле, что он не мирился с суровой действительностью, стремился провести в неё великие заветы Христа о любви, жил, всегда имея пред собою христианские упования»³⁷.

Надгробные речи были сказаны экстраординарным профессором В. А. Соколовым, студентами Н. Покровским, И. Речкиным и И. Строевым.

Некролог, опубликованный в «Богословском вестнике», был составлен профессором Московской духовной академии, известным православным историком и библеистом Иваном Николаевичем Корсунским, который охарактеризовал не только учёные труды своего коллеги, но и его личность: «Широкие порывы, высокие идеалы и светлые надежды, при глубокой религиозной вере, одушевляли всю его деятельность, при замечательной скромности в оценке себя самого, безусловном послушании, исполненном самоотвержения и неистощимости терпения и детской непорочности души. Поистине – чудное сочетание таких разнообразных высоких черт духа в столь юные годы и при высоком служебном положении»³⁸.

Во многих сердцах осталась память об о. Григории. Воспоминания о нём были опубликованы сразу после его кончины в «Богословском вестнике» за 1894 года³⁹, в том же году изданы отдельным изданием⁴⁰, воспоминания вышли также к трехлетней и десятилетней годовщине со дня его кончины.

Жизнеописание преп. Амвросия

В эпиграфе к «Житию старца Амвросия» о. Григорий использовал слова преподобного Нила Синайского, которые характеризовали особенный путь монашеского служения миру: «Блажен инок, который на содевание спасения и преспеяние всех взирает, как на своё собственное. Монах тот, кто от всех отделяясь, со всеми состоит в единении. Монах тот, кто почитает себя сущим со всеми и в каждом видит себя самого».

Этот путь служения людям, паломникам, притекавшим в скитскую келью из всех мест Российской земли, по Промыслу Божиему проходил преподобный Амвросий Оптинский, который сыграл в судьбе о. Григория решающую роль. Именно по благословению старца о. Григорий принял монашество, пользовался его советами, и потому глубоко чтил своего духовного наставника. Дверь старца с утра до позднего вечера была открыта для всех нуждающихся, такое служение ближним являлось примером иноческой жизни и для самого о. Григория.

На погребение старца Амвросия как представители Московской Духовной академии в Оптину были отправлены архимандрит Григорий (Борисоглебский) и студент иеромонах Трифон (Туркестанов). Ими были сказаны Слова, которые позднее вошли в жизнеописание старца⁴¹.

Отец Григорий произнёс в Оптиной Пустыни две проповеди. Первая была сказана 13 октября в конце литургии перед совершением чина погребения. Впервые ярко и убедительно с церковной кафедры прозвучали яркие и решительные слова об особенностях духовного служения смиренного и болезненного старца, имя которого «было известно и в царских палатах и в деревенских избах»⁴². . Признавая величие этого подвига, о. Григорий говорил о большой потере для многих верующих, прежде всего для оптинской братии и шамординских сестёр: «Плачь, святая Русь! Ты лишилась в этом нищем духом и телом отшельнике своего великого печальника, любившего тебя всею силою христианской любви, отдавшего тебе вcю свою жизнь и, можно сказать, принесшего тебе её в жертву. Уж больше ты не придёшь к оптинскому старцу Амвросию со своими скорбями и горестями за утешением. Уж больше ты не пошлёшь к нему ни Достоевских, ни Толстых, чтоб им поучиться у простого монаха высшей науке: умению жить по-человечески, по-христиански. Возрыдай горько, святая оптинская обитель! Ты лишилась своего старца, который был носителем святых преданий старчества, издавна украшавшим тебя. <...> Уж больше вы, оптинские иноки, в минуты, когда тяжесть иноческого креста сильнее сдавит силы вашего духа, когда душа воскорбит и востоскует глубже обыкновенного, не пойдёте за верным облегчением к дорогому батюшке о. Амвросию. Плачь горькими слезами и ты, здешняя Шамординская община! <...> Он тебя родил рождением духовным на свет Божий; он, как нежная мать, лелеял тебя во дни твоего младенчества; он отдавал тебе все стекавшиеся к нему пожертвования; он устроил тебе сей храм святой; он отдал тебе все последние дни своей многострадальной жизни, которые провёл в твоих стенах, чтобы на закате своих дней своим присутствием, своим глазом и словом сильнее вдохновить трудящихся над твоим устроением духовным и телесным. Он отдал тебе самый лучший расцвет своего пастырского делания»⁴³.

Одно из основных свойств старца, по мнению о. Григория, была высочайшая христианская любовь, – «любовь, не знавшая никакого самолюбия, о которой засвидетельствуют все, кто только знал почившею, любовь, которая заставляла его сливаться своей пастырской душой с пасомыми, она-то и давала ему такую силу в области их совести»⁴⁴.

Второе Слово архимандрит Григорий произнёс перед самым погребением старца и особенно отметил влияние старца на будущих пастырей: «Мы, питомцы духовных школ, готовящиеся к пастырству, и наши руководители смотрели на тебя, как на образец и пример пастырствования. Начальники, наставники и питомцы нашей, например, академии – все были при твоей жизни проникнуты чувством благоговейного уважения. Многие из них пользовались твоими советами. И ты, любя духовное юношество, умел поселять в обращавшихся истинный дух пастырства – аскетический, самоотверженный, дышащий любовью»⁴⁵.

Такие же проникновенные слова были сказаны у гроба духовного отца и иеромонахом Трифоном (Туркестановым), впоследствии митрополитом. Он нарисовал глубоко личный портрет старца: «Воспоминания быстрою чредою проносятся предо мною. Мне вспоминается, как в первый раз я, ещё юношей, со страхом стоял пред ним... Как сумел он утешить меня и успокоить, с каким восторгом я возвратился к себе. Вспоминается, как в своей маленькой скитской келье он благословил меня облечься в иноческую одежду; с каким благодушием смотрел он тогда на меня, какие наставления давал мне... Вспоминается, как ровно год тому назад прибыл я сюда, волнуемый различными сомнениями; с какой лаской, с какой любовью он разрешил все сомнения, не дававшие мне покоя»⁴⁶.

Из Оптиной Пустыни о. Григорий привёз рукописные воспоминания об о. Амвросии, которые затем легли в основу первого жизнеописания старца.

Как вспоминали позже его товарищи, «о. Григорий возвратился с похорон каким-то восторженным и умилённым; он собственными глазами увидел многое из того, что сделано о. Амвросием на местах его служения, и был свидетелем целого ряда высоких и трогательных проявлений благоговения и любви народа к почившему подвижнику»⁴⁷. Под влиянием этих чувств, о. Григорий решил описать жизнь старца, для этого встречался и разговаривал с духовными чадами о. Амвросия, особенно с шамординскими сестрами, которые дали ему свои рукописные записки и воспоминания о старце.

– Вот у меня какая почтенная по объему и содержанию рукопись, – говорил о. Григорий, указывая на записки об о. Амвросии, которая вела с 1879 года Францева. Есть тут, что почитать, есть из чего извлечь назидание!

Упоминаемая здесь монахиня, как мы предполагаем, Мария Дмитриевна Францева, дворянка из Симбирской губернии. Поступила в Шамордино в 1887 году. В 1892 году определена в число послушниц. Несла послушание благочинной по церкви.

Кроме этих записок, источниками для жизнеописания стали также другие записки шамординских сестер, которые перечислены самим автором:

Записки бесед и изречений о. Амвросия, сделанные верной ученицей покойнаго, N. N.

Записки бесед и рассказов о. Амвросия, веденные с 1869 года монахиней М. О-вой.

Запись изречений старца, сделанная рясофорной монахиней, Е. Л-вой.

Слова батюшки, о. Амвросия. М. И. К-ой.

Этими монахинями могли быть: Екатерина Лебедева, из дворян Московской губернии, обучалась в Московском Мариинском институте, поступила в обитель в 1887 году и исполняла должность письмоводительницы, а также Мария Кобякова, из купеческого звания, определена в число послушниц в 1907 году, служила при детском приюте.

Воспоминания Шамординских сестёр рисовали облик старца с особенной убедительностью и любовью. Составленные преданными ученицами, эти воспоминания стали одними из основных источников для составления жизнеописания старца.

Кроме воспоминаний шамординских сестёр, для составления жизнеописания старца о. Григорий использовал «Историческое описание обители», составленное Леонидом (Кавелиным), жизнеописания оптинских старцев Льва, составленное Климентом (Зедергодьмом), преп. Макария, составленное о. Леонидом (Кавелиным), преп. Моисея, составленное о. Ювеналием (Половцевым), жизнеописание Климента Зедергольма, составленное К. Н. Лентьевым, а также другие материалы, из которых следует отметить публикации о старце Амвросии, появившиеся в печати сразу по его кончине.

Отец Григорий работал над жизнеописанием старца быстро и увлечённо. В конце 1891 года он опубликовал небольшую заметку в «Церковных ведомостях»⁴⁸, а с января 1892 года (т. е. через два с половиной месяца после кончины старца) в журнале «Душеполезное чтение» стали печататься первые главы «Сказания о житии оптинского старца, отца иеросхимонаха Амвросия»⁴⁹. Кстати, с декабря 1891 года в журнале «Душеполезное чтение» стали выходить «Изречения старца Амвросия Оптинского, записанные разными лицами себе на память, преимущественно сестрами Шамординской, устроенной старцем, общины»⁵⁰. Составитель этих материалов не был указан, однако, возьмём на себя смелость предположить, что эти материалы могли быть подготовлены также о. Григорием во время работы над рукописями шамординских насельниц. Сначала монахини записывали изречения для себя, для своей памяти, но после смерти старца эти записи стали душеполезным чтением для многих людей. Они побуждали человека к раздумью, осмыслению и исправлению своих недостатков.

Сам автор первого жизнеописания старца со страниц журнала обращался к читателям: «Оглядываешься теперь назад и заключаешь, что после смерти этот любвеобильнейший монах, всех всегда так просто принимавший с неподдельною любовью, выглядит столь великим, что чувствуется просто бессилие охватить его духовный образ во всей его полноте. Но постараемся сделать по крайней мере то, что в наших силах, да сохранится в назидание и поучение наших будущих поколений – и пастырей, и пасомых, и иноков, и мирян – надолго этот дивный образ почившего. Пусть приснопамятный о. Амвросий, ласковый, любвеобильный и простой, пусть всегдашний сопечальник всех печальных при своей земной жизни и после смерти своей будет жить среди нас. Пусть его житие и его духовный образ по-прежнему будут привлекать к себе своим христианским светом и светить в нашу земную жизнь. Да благословит же Господь Бог сию нашу первую попытку предать письмени житие сего великого мужа!»⁵¹.

По мнению современников, жизнеописание, составленное о. Григорием, было «проникнуто теплотою чувства, интересно по содержанию и изложено живо, местами изящно, художественно». С первых же глав Сказания особое внимание на молодого автора обратил другой русский подвижник и многолетний автор «Душеполезного чтения» – святитель Феофан Затворник⁵², который «внимательно и поощрительно следил за его энергическою и полезною деятельностью»⁵³.

Пожалуй, одним из первых о. Григорий написал о значении ежегодных пасхальных и рождественских посланий старца, а также подготовил их публикацию: «Письма к частным лицам главное значение имеют для этих лиц. Не то эти послания: они важны для всех, ибо для всех и писаны. Они писались старцем из года в год, к каждой Пасхе и Рождеству. Обыкновенно он или сам писал или диктовал первый экземпляр послания. Затем с него снималось тут же несколько копий, которые рассылались в ближайшие женские монастыри, где монахини-почитательницы старца наперерыв спешили изготовить как можно более копий. Участвовать в этом добром деле почиталось сестрами за счастье. Особенно много таких копий писалось в Белёвском (Тульской губернии) женском монастыре. Затем, когда достаточно копий было изготовлено, они присылались к старцу, он их подписывал своим именем и рассылал тысячами. Получившие же их также старались распространить между своими близкими, как лучшие праздничные подарки. Старец смотрел на это дело серьёзно. И потому обычно писал эти послания с большим усердием. Они – необыкновенно назидательны; в них – глубокая аскетическая мудрость. Все они проникнуты горячей любовью старца к своим духовным детям: это пишет именно отец своим нежно любимым детям. Сии послания – самый драгоценнейший для будущего памятник пастырской деятельности почившего»⁵⁴.

Старец писал общие праздничные послания, начиная с 1870 года и до своей кончины. Это были послания, обращенные ко всем чадам Русской Православной Церкви. Многообразие их содержания можно проследить на основе Рождественских посланий: в них в сжатой и доступной форме излагался смысл праздника: «О Великом снисхождении Рождшагося Господа и о нашем окаянстве» (1870), «Должно помнить ангельское славословие и не прилепляться к скоропреходящему» (1873). Приводились разъяснения рождественской службы: «Объяснение кондака Рождества Христова» (1879), «Объяснение ирмоса: Христос рождается» (1881), «Объяснение Рождественского ирмоса: Таинство странное» (1882). Разъяснялся смысл Священного Писания: «Объяснения псалма 22» (1880), «Объяснение слов: милость и истина сретостеся» (1884), «Объяснение слов: «сердцем веруетеся в правду, усты же исповедятся во спасение» (1886), «Объяснение слов псалма: благ и прав Господь, сего ради законоположит согрешающим на пути. О покаянии» (1887), «Объяснение слов первого послания апостола Павла (1, 14–16). О страхе Божием как средстве к достижению святости» (1888), «Объяснение слов псалма (117, 18–21): Наказуя наказа мя Господь, смерти же не предаде мя. Отверзите мне врата правды, вшед в ня, исповемы Господеви: сия врата Господня, праведнии внидут в ня» (1889), «Объяснении слов псалма: Еда забудет ущедрити Бог, или удержит во гневе Своем щедроты Своя. О милосердии Божием» (1890). Давались общие советы по борьбе со страстями: «Об унынии, забвении и неведении, как врагах нашего спасения» (1876), «Об искоренении зависти» (1878), «Смысл скорбей» (1885).

«Сказание о житии старца Амвросия» за несколько дней до кончины автора вышло отдельной книгой в 1893 году⁵⁵ и больше никогда не переиздавалось. С течением времени было забыто и имя автора первого жизнеописания старца. К 200-летнему юбилею со дня рождения преподобного старца Амвросия мы представляем читателям эту книгу. Авторские комментарии оформлены в соответствии с современными нормами, в квадратных скобках приводятся комментария редактора-составителя.

В. В. Каширина