Киев

Черная туча преследовала меня по густому лесу от селения Броваров до самого Киева; шире и шире расходились ее тяжелые крылья, доколе не охватили весь небосклон; в полночь она разразилась. Глухие раскаты грома и дальних молний сосредоточились наконец в одну страшную грозу, какой давно я не видал на Севере. Несколько минут небо казалось отверстым и стрелами сыпались из него молнии, дико озаряя окрестность. Я вспомнил Последний день Помпеи, и поверил природою дивную кисть вдохновенного художника; он разгадал бурю и одною из ее молний написал свою картину. Далеко впереди блеснула внезапно золотая глава колокольни Печерской, как некое светило этой чудной ночи. От времени до времени зажигался предо мною ее путеводительный фарос, увенчанный спасительным знамением креста. Не так ли внезапно воссияет он в день пришествия Сына Человеческого, которое будет, по словам Евангельским, так же, как молния, исходящая от Востока и блистающая до Запада?

На выезде из чащи леса моему взору представилась дивная картина: мгновенно озарилась вся обширная лавра, со своими белыми церквами и оградой, раскинутыми по горам; вдруг запылали все кресты ее седмиглавого собора и других отдельных куполов, и над ними встал из мрака в огненном венце своем белый столп колокольни, как некий царственный призрак, повелевающий стихиям, ибо казалось, с его чела струилась повсюду молния, и от глухого стона его колоколов, вторивших ветрам, истекали страшные раскаты грома по всему небу. Шумел и широкий Днепр, тяжким колебанием отзываясь на знакомый голос Суры. Сердитые волны с ревом набегали на длинный мост его, ходивший, как бесприютный путник во влажной стихии; они грызли его утлое дерево, белою пеною обозначая непрочную стезю сию на темноте вод. Но идущему по ней в промежутке молний, когда все погружалось опять из ослепительного света в столь же ослепительный мрак и ни одной путеводной звезды не блистало на целом небе,– одна лишь, более отрадная, приветливо сияла от горы Киевской; это была мирная лампада, теплившаяся над самым Днепром, при входе Дальних пещер Феодосиевых, и взор, утомленный блеском молний, искал отдохнуть при тихом мерцании сей лампады, которую молитвенно возжгли святые отшельники в их безмятежной пристани за много веков и еще на много столетий. На правом берегу Днепра южная природа дохнула мне сквозь бурю роскошным запахом своих тополей и лип, разросшихся по оврагам в их дикой свободе. А с горной вершины, как белые волны широкого потока, устремилось мне навстречу огромное стадо тучных питомцев Украины; их конный вожатый с трудом прочищал дорогу длинным своим шестом, и живописна была в глубоком ущелии и в бурную ночь сия дикая картина. Я продвигался медленно по скользким оврагам, и вот зашумел ливень, повсюду заструились воды и буря разыгралась во всей ее силе; едва-едва можно было достигнуть в темноте высокой площади Печерской. Было два часа по полуночи; при шуме непогоды внезапно раздался из лавры тихий утренний благовест, призывающий к молитве обуреваемых.

Утомленный ночною дорогою, не мог я воспользоваться молитвенным зовом, но еще до поздней литургии я стоял уже у гроба Преподобного основателя лавры, и при чтении акафиста спустилась предо мною чудотворная икона Богоматери, дивный дар ее Святым отшельникам Антонию и Феодосию. Благосклонно принял меня наместник лавры в отсутствие Владыки Киевского, который любит посвящать безмолвию пустынному часы, свободные от пастырских забот; но я отложил посещение святыни Печерской до его возвращения и воспользовался сим временем, чтобы устроить себе малый приют в остатках сгоревшего дворца Императрицы Елизаветы, который обращен теперь в заведение искусственных вод. Роскошный сад столетних тополей и лип, раскинутый по глубоким оврагам к Старому Киеву и над крутым берегом Днепра, примыкает к убогому зданию, заменявшему царские палаты дочери Петровой; и в отрадной тени сего сада, посреди очаровательных видов и живописной природы Киева, мало заботился я о недостатках своего помещения.

Поздний вечер и раннее утро одинаково влекли меня на крутой обрыв реки, где устроена легкая сень для утомленных народным гульбищем или для сладкого забвения ищущих уединиться в мыслях о былом. Оттоле во всем великолепии святыни открывался старый Киев на горах своих, и у ног его кипящий жизнию Подол, и все Заднепровье. Вставала ль багровая луна, как древний щит Олега и Святослава, из-за лесистых дебрей, столько раз оглашавшихся звуком их ловлей – я уже был тут и любовался, как огненным столпом отражался месяц в темных водах и как боевой Днепр, будто почуяв зов древних своих витязей, весь облекался серебристою бронею, ждал опять ладий варяжских, чтобы нести их к Царьграду; но вместо сих боевых ладий одни только убогие челноки рыбарей мелькали там и здесь по широкому пространству вод. Подымался ли золотой круг солнца, как светлый венец Владимира, снимая с гор Киевских румяную пелену туманов, – опять я тут, в прохладе утра, и взор мой жадно обнимал всю очаровательную окрестность, от могилы Оскольдовой до могилы Олеговой и дальнего села Ольги, доколе ранний благовест всех церквей и обителей Старого Киева и Подола не вызывал меня из созерцания минувшего. Еще мало было жизни в сей безмятежной природе; кое-где только по зеленому обрыву утесов несколько коз и овец щипали росистую траву, и высоко реяли надо мной быстрые птицы в прозрачной синеве неба, а глубоко подо мною, на столь же ясной лазури Днепра, чернелись как птицы легкие челноки рыбарей.

Но жаждущему былого часы вечера отраднее часов утра. Он спит тогда, древний Киев, облеченный месяцем в призрак своего минувшего величия! Ярко сияют кресты на златоверхих главах Михайловских и на обновленной церкви Десятинной. Храм Первозванного высоко стоит на отдельном холме своем, издали как бы светлый образ самого Апостола, благословляющего начало Руси на горах Киевских. Огни горят на дальнем Подоле, расширяя его в полусвете месяца; огни горят и на пустынных островах Днепра, связуя все в одно обширное целое. Так он спит, древний Киев, доколе не разоблачит его утреннее солнце. Но подле него не дремлет другой старец, давний друг его Днепр. Как некий вещий Баян при дворе великокняжеском напевает он в слух князя Киева упоительную песнь о славных днях его юности: как цвели в теремах его девы красивые, княжны русские; как бились в битвах доблестные сыны его, князья всея Руси; и как молились за них его смиренные иноки в своих дремучих лесах и вертепах! Много волн на Днепре, что ни волна – то струна серебристая; вся река как орган Русской славы! Но вот иная песнь несется по водам. О чем поешь ты, мирный рыбак, на утлом своем челноке? – Про буйные две Готманщины, как резались Ляхи с ватагой казаков и с крымцами билась Сеча, а там по степям гайдамаки ходили! Какие две раздвинутые веками эпохи сливаются здесь в один голос рыбаря и реки! Какой хаос событий и воспоминаний под одним серебристым покровом лунной ночи, в виду твоих древних святилищ, о Киев!