Глава пятая

Целесообразность бб) в душевно-телесной организации человека. Несостоятельность материализма в объяснении происхождения душевной жизни человека. – Данные современного естествознания в пользу самостоятельности духовного начала в человеке. – Разбор энергетической теории. – Важные признания первоклассных ученых естествоведов в пользу психизма. – Мировая цель, как откровение всеблагой Воли.

Утверждая, что только одна материя является подлинно субстанцией, и что все психические явления оказываются просто результатом сложных материальных движений, материализм обнаруживает этим свою крайнюю ненаучность, ибо точным анализом самая материя разлагается в дух и видимое оказывается невидимым. В самом деле, анализируя материю, мы увидим, что ее сущность состоит в силе. Современная наука открыла, что универс слагается из двух различных факторов: из материи и силы. Сила представляет собой нечто такое, что совершенно отличается от материи и не имеет ни одного из ее свойств; нет в ней ни формы, ни веса; она асболютно-неразрушима, изменяется, но никогда не уничтожается. Сила пользуется материей, но отнюдь не отождествляется с самим материальным в материи, – более, чем это происходит с магнетическим током, когда приложенный к магниту кусок стали сам делается магнитом. Не стальным куском порождается магнитная сила, а эта последняя пользуется для своих «целей» сталью. Всякая материя, таким образом, для своего действия нуждается в силе. Всеми своими качествами материя, следовательно, обязана различным силам, как, наприм., силе сцепления, отталкивающей, химической, электрической, или таким движениям, как теплота, звук и свет. Всякая материя представляет собой метаморфозу некоторого предварительного рода движения. В окончательном анализе она есть движение. Для просвещенного человека весь видимый универс, от песочной крупинки до разбросанных по бесконечному пространству бесчисленных солнц и созвездий, открывает только различные ступени быстрого пульсативного и вращательного движения. Материя является здесь, таким образом, внешним обнаружением силы. Теперь обратим внимание на самую силу. Что представляет она собой? Сила есть напряжение. Напряжение есть результат воли. Воля – результат разума. Итак, мы достигли такого духовного Бытия, Которое является, в конце концов, действующей причиной универса. Позади наблюдаемого в мире движения скрываются бесконечные Разум и Жизнь, заправляющие самым движением.

Таким образом, материя, разрешающаяся в силу, и сила, обращающаяся в дух, представляют собой одну только форму духа. Истинно-научный вывод отсюда состоит в том, что невидимое, духовное, в значении пребывающей реальности, находится в основе всех явлений, а материя служит ему только внешним выражением, или покровом. Таким образом, вместо того, чтобы материализовать дух, более углубленное знание одухотворяет материю. Сэр Вилльм Крукс (Crookes), выдающийся английский ученый, в своем адресе интернациональному конгрессу химиков в Берлине стал, именно, на эту открытую позицию, руководясь чисто научными соображениями, и заявил, что всякая материя есть произведение силы, что все элементы, вероятно, разрешаются в какую-либо одну форму энергии, и что атомы также вероятно сами разлагаются во множество кружащихся электродов. «Все эти наблюдения», продолжал Крукс (над лучами Рентгена, над лучами Бекереля), «находят внутреннюю связь в открытии радия, вероятно являющегося здесь базой грубых химических элементов. Вероятно, массы молекул сами собой разлагаются или в эфирные волны, или в электрическую энергию. Здесь мы стоим на пограничной линии, где материя и сила переходят одна в другую. На этом рубеже решается величайшая научная проблема будущего. Здесь расположились завершительные реальности, захватывающие обширную область и творящие чудесное. Девятнадцатое столетие присутствовало при рождении новых взглядов на природу атомов, на эфир и электричество. Спрашивается, произойдет ли и в конце двадцатого столетия нечто подобное тому, что произошло в конце девятнадцатого? Не увидим ли мы опять, что все наши изыскания имеют только временное значение? Будем ли мы довольны видеть, как материя разрешается во множество вертящихся электродов? Такое таинственное разложение атомов, повидимому, обещает быть повсюдным. Оно наблюдается в солнечном свете, в дождевых каплях, в горящем пламени, в кипящем водопаде и в бушующем море. И хотя область человеческого опыта слишком узка для того, чтобы формировать параллакс, посредством которого мы могли бы предсказать исчезновение материи, тем не менее возможно, что бесформенные nebulae опять будут доминирующими после завершения нашего существования». Следовательно, последнее слово естествознания гласит, что материя представляет собой только известный род силы, а сила, в свою очередь, есть выражение напряжения, воли, разума, и что поэтому духовная сущность есть подлинная реальность, скрывающаяся позади материальной.

Материя поэтому не может производить психических явлений, а только может кооперативно действовать с ними, покрывает их и сама служит их орудием. Такой взгляд подтверждает никто иной, как знаменитый ученый нашего времени, проф. Вундт. «Психическая жизнь», говорит он, не есть произведение телесного организма, а скорее телесный организм есть психическое творение». «Клеточки», по словам Гекели, «являются продуктами жизненных феноменов не более, чем расположенные правильными линиями вдоль морского берега раковины служат теми орудиями, посредством которых сила тяжести луны действует на океан. Таким же образом и клеточки обозначают лишь то место, на котором располагались жизненные нити, и как они действовали». И, наоборот, жизненные явления оказываются произведением клеточек не более, чем тяжесть является произведением лежащих на морском берегу раковин. «Жизнь», заверяет Якоби, «не есть форма тела, а тело есть форма жизни». Тиндаль признается, что организму принадлежит некоторая сила, которой наука не в состоянии ни постигнуть, ни разъяснить, «отстраняющая иго ординарных физических законов». Но всего замечательнее признание самого Геккеля. Подводя итоги всей своей монистической философии, столь враждебной признанию бытия Божия, бессмертия и свободы, в заключение он выражается таким образом: «мы признаемся, что глубочайший характер природы так же мало понятен нам, как это было во времена Анаксимандра и Эмпедокла – двадцать четыре века тому назад, во времена Спинозы и Ньютона – двести лет назад и во времена Канта и Гёте – сто лет тому назад. Мы должны согласиться, именно, с тем, что эта сущность субстанции становится таинственной и загадочной тем более, чем глубже проникаем мы в познание ее атрибутов, материи и энергии, и чем более совершенно штудируем ее бесчисленные феномальные формы и эволюцию их. Мы не знаем вещь в самой себе, скрывающуюся позади этих познаваемых явлений». Поэтому, не более ли логично и научно эту, находящуюся позади познаваемых феноменов, вещь в себе назвать разумом, чем какой-то неизъяснимой субстанцией?

Это обнаружение силы, напряжения, духа, будучи основой находящейся в универсе материи, лежит в основе также и всего индивидуального. Всякая жизнь зиждется, в конце концов, на духовной основе. В этом легко убедиться, взяв микроскоп и наблюдая с его помощью над зарождением и возрастанием организма. Тогда мы увидим, как тело зачинается в зерне, т. е. в семени. Исследуя семя, мы дойдем до простой клеточки. Рассмотрев клеточку, найдем в ней ядро, ее протоплазму. Рассмотрев ядро, обнаружим две звезды, так называемые «центральные зоны», и шестнадцать хроматических волокон. Наблюдая за этими волокнами, увидим, что они известным образом формуются-восемь на правой стороне центральной зоны и восемь на левой стороне ее. Затем, увидим, как медленно станет между ними образовываться пасмо, как оно будет стягиваться, как станет дифференцироваться остаток протоплазмической клеточки, и как простая клеточка-мать произведет на свет своих дочерей – две клеточки. Эти две, в свою очередь, повторяют тот же самый процесс. Клеточки в бесчисленном множестве размножаются одна от другой посредством бесконечного дифференцирования, причем каждая клеточка занимает свое место, сообразно с предначертанным общим планом целого развития и формирует изумительный комплекс комбинаций с другими клеточками. В этом то и состоит глубочайшая тайна всякой жизни в животном и в растительном царствах, что клеточка бесконечно разделяется и подразделяется, достигая предназначенной цели с помощью приращения или прибавления, без чего самый процесс останавливается на простой клеточке. Теперь во всяком таинстве жизни очевидно, что характер первого атома протоплазмы состоит не в материи ее, но в жизненной силе, в динамическом свойстве этой материи. Эта сила приводит нас к самой коренной, первоначальной силе, лежащей в основании всякой жизни. Итак, субстратом всякой жизни и вселенной служит не материя, а сила, энергия, дух. Следовательно, и душа отнюдь не является произведением материи, а помещенной в материи силой. Но что такое представляет собой эта сила, – наука не дает ответа.

Специальная фаза материализма идет в своем утверждении еще дальше и заявляет, что наше сознание есть произведение исключительно мозговой материи. В течение последней половины девятнадцатого столетия физиологическая психология обогатилась поразительными открытиями касательно тесной связи между сознанием и мозгом, – телом и душой. Выдающийся прогресс эмпирического знания и микроскопической анатомии открыли такую тесную зависимость духа от материи, сознания от мозга, что некоторые ученые вывели отсюда заключение в смысле происхождения одного из другого и невозможности существовать одному без другого. До последнего времени строение мозга и механизм его оставались сокровенной тайной по причине решительной невозможности сделать его нервы, клеточки и фибры достаточно твердыми и окрасить их для того, чтобы приступить к ним с микроскопическим исследованием; но теперь, благодаря возможности окрашивания мозга погружением его в серебристые соли, приведения его в твердое состояние и возможности разрезать его на куски, вся сложная структура нервов, клеточек и фибр является открытой пред исследователем во всей поразительной своей сложности. Внешний вид этой структуры подобен густому, обнаженному от листьев, лесу, нервы и волоконца похожи на большие деревья с мириадами ветвей, переплетенных с ветвями других деревьев, но так, что одни не касаются других. Химическая композиция всей массы имеет около трех фунтов веса, комплекс фосфоризованной материи простирается до шестнадцати унц, а среднее число клеточек приблизительно простирается до тысячи шести сот миллионов, причем каждая клеточка имеет сотни волокон, емкость которых почти беспредельна.

Эволюция вывела на свет историю развития мозга. На самой низкой ступени жизнь открывается в виде тонких волокон нервной системы. Восходя по ступени развития существ, мы видим постепенное возрастание этих волокон числом и сложностью до того предела, где нервный пучок образует на одном конце ганглий, становящийся в свое время головою. Этот ганглий постоянно возрастает в числе и специально в конволюциях (в этом отношении важна не величина мозга, а его поверхность с многочисленными изгибами, благодаря которым увеличивается мыслительная способность), поднимаясь через породы рыб, птиц, животных, пещерных обитателей, негров, индейцев, монголов до высочайшего среди людей кавказского типа. По мере постепенного развития мозга, устремлявшего глаза животного вперед и вниз, последнее начало смотреть в прямом от себя направлении; затем, благодаря тому же мозговому побуждению, стало поднимать свою голову и, впоследствии, свое тело, пока от полу согбенного положения не достигло (как, наприм., в Гиббоне) совершенно прямого положения тела.

Все многоразличные функции ума и тела локализованы в различных «чувствительных центрах», в «мыслящих центрах», так что нам точно известны те места, в которых воспринимаются впечатления и координируются чувству, становятся сознательными, и где сознание, в свою очередь, производит эффекты ума и тела. Так, серая корочная материя на той и другой стороне называется „расщелиной Роланда» и представляет собой большую моторную площадь, где, точно на главной телеграфной квартире, контролируются все физические движения тела. Четыре больших «чувствительных центра» – каждый помещены в серой материи: осязательный помещен в вертикальной доле, обонятельный-в лобной, зрительный – в затылочной и слуховой-в височной. Промеж этих четырех чувствительных центров расположены четыре больших «мыслительных центра», отличающихся более совершенной нервной структурой, так что, по мнению материалистов, здесь пред нами находятся в собственном смысле единственные органы умственной жизни, такой инструмент, которым производятся наши мышление и сознание. В передней части головы мы имеем фронтальный центр ассоциации, в верхней головной части-теменной центр ассоциации, внизу главного мозга – «большой затылочно-височный центр ассоциации» и еще ниже, внутри, – островной центр ассоциации.

Процесс приема и ответа в отношении различного разряда слов, таким образом, является локализованным. Читая написанную речь, мы пользуемся затылочной долей; когда слушаем и стараемся понять произносимую речь, то пользуемся височною частью; произнося устную речь, мы пользуемся фронтальными конволюциями; оформливая письменную речь, пользуемся среднею третью конволюции; когда размышляем или употребляем волевое напряжение, то пользуемся верхнею и среднею фронтальными конволюциями. Все это подтверждается патологическими исследованиями заболеваний мозга. При поражении какой-либо части мозга расстраивается и соответствующая, пораженной части душевная способность, что и обнаруживается, наприм., в различных видах афазии- Нередко пациент может слышать, говорить, писать и видеть, но вдруг оказывается не в силах прочитать печатные строки. В таком случае врач догадывается о поражении затылочной части мозга, что потом и подтверждается производимым по смерти пациента вскрытием. Когда мы можем понимать, но не можем говорить, – это происходить от расстройства трети фронтальной конволюции. Если мы в состоянии слышать, но не в силах понять слов, то, значит, у нас не в порядке височная конволюция-

Наука, впрочем, указала места не только этих главных способностей, но даже большинство процессов абстрактной мысли, благодаря научному анализу, оказались результатом процессов ассоциации, посредствуемых различными центрами, заведующими распорядком происходящих в мозгу впечатлений. Мы не в состоянии ограничить каждую способность какой-нибудь одной партикулярной частью, потому что первая, посредством ассоциации, связана с многочисленными центрами впечатлений, распространяющихся по всему мозгу. Таким образом, расстройство способности произношения не сопровождается полным расстройством речи. Поэтому, локализуя главные способности, на целый мозг наука смотрит, как на состоящий из бесчисленного множества впечатлительных центров, и высшие интеллектуальные процессы производятся совместным действием этих разнообразных центров. Однако, отверстия между двигательным и чувствительным центрами локализуются в качестве таких мест, где впервые рождаются процессы ассоциации и отвлеченного мышления, прерываемые болезнью соответствующих органов; болезненное состояние фронтальной части названных центров ассоциаций приводит в расстройство самосознание, болезненное состояние задней части центров ассоциаций сопровождается расстройством перцепции объективных отношений.

Наука обозначила не только то место, где производятся известные результаты, но пустилась в поиски даже и за самой производящей причиной и процессами ее действия. Таким образом был обнаружен физиологический процесс мышления. Вся нервная система может быть приравнена к бесчисленным телеграфным проводам, устремляющимся ото всех частей тела чрез спинную хорду вверх, к самому основанию мозга, к тому центральному ганглию, где находится пучок, или сеть нервов, образующих собой своего рода телеграфную станцию, или нижнее отделение мозга, где находится начальственный надзор за всеми автоматическими действиями, и где они располагаются в известном порядке, без обязательного для всякой мелочи соучастия мозга. Из этого центрального ганглия целая масса проводов, или нервов, поднимается вверх и вступает в мозг с мириадами своих клеточек и волоконцев. Когда получается известное впечатление, то своим колебанием нервные волны дают весть центральному ганглию, который немедленно отвечает на них посредством рефлективного действия, и тогда эта нервная волна поднимается к упомянутым мозговым нервам, клеточкам и волоконцам, причем ток или устремляется от одного волоконца к другому, или растягивает и соединяет друг с другом эти самые волоконца до тех пор, пока не передастся впечатление, после чего они опять сокращаются и разъединяются. Именно это устремление нервных волн от волоконца к волоконцу производящее их соединение и разъединение, и результаты означенного действия, воспринимаемые в студенисто-влажной субстанции вокруг нервов, и производят, говоря языком физиологии, наше сознание. Этим разъясняются многие тайны нашего мышления. Причина, по которой мы отвлекаем поврежденный член от причинившего ему повреждение предмета, прежде чем имеем время узнать, что случилось, состоит в том, что центральный ганглий воспринял болезненную волну и немедленно реагировал на нее рефлективным ответом, раньше, чем волна успела достигнуть до мозговых клеточек, где мы опять воспринимаем впечатление боли, реализуем случившееся и рассуждаем о том же. Здесь происходит нечто подобное тому, как если какой-либо управляющий большим торговым предприятием, находясь во втором этаже, получает из нижнего весть о благоприятном или критическом положении дел: он немедленно соображает план дальнейших действий и, затем, телефонирует частной конторе, принадлежащей двум владельцам (две части мозга), вверх, для дальнейших инструкций. Многие странности темперамента, привычки, обычаи и эта удивительная способность – совершать два различных и трудных дела в одно и то же время, каковы, наприм., исполнение серьезной музыкальной пьесы и ведение логически-правильного разговора, или автоматический выбор безопасного пути чрез ярмарочную площадь с суетливой толпой, раскланивание со встречными знакомыми и при всем этом занятие головоломными проблемами мышления, так что другой совсем не сознает происходящего вокруг себя, – все это является результатом автоматически-отдаваемых, посредством центральных ганглий, распоряжений мозга, или происходит так, что центральные ганглии, благодаря нажитой на практике ловкости, передают эти действия, так что мозгу предоставлена полная свобода – следовать за другим течением мысли, спокойно уделяя для того только одну симпатическую кооперацию и открывая деятельную кооперацию только в одних непредвиденных случаях.

Теперь пред нами открыт тот секрет, почему мы бываем в состоянии отрешиться от всякой другой мысли, раз что-нибудь нас преимущественно занимает; как, наприм., занимаясь математикой, можем оставить без внимания искусства, литературу, историю и естественные науки; следовательно, как мы в состоянии направляться за ассоциацией идей и стройной связи мыслей. Дело объясняется тем, что каждую из нервных клеточек мозга, с сотнями ее волоконцев, можно уподобить центральной телефонной станции, причем волоконца будут представлять собой телефонные проводы, разобщенные со всеми другими клеточками и волоконцами, но которые соединяются с другими, в случае возбуждения, и, таким образом, передают их сообщение. Если этих волоконцев совсем недостает, то и сознание отсутствует, как, наприм., на самых последних ступенях жизни; в том же случае, когда они хорошо устроены и дисциплинированы, пред нами проявляется высшая степень разумности. Если, затем, мы следуем течению мысли и ассоциации идей, то, с физической стороны, мы установляем требуемую связь между мозговыми клеточками. Когда мы не можем привести на память желаемое, то это происходит от нашей неспособности в данное время соединить эти волоконца с специально предназначенным для этого рядом. Если, после долгого напряжения, мы не можем вспомнить искомых слов или идей и бываем уже готовы оставить дальнейшие усилия, а идеи или слова вдруг всплывают на поверхность нашего сознания, то причина этого последнего явления кроется в том, что, благодаря возбуждению, волоконца вошли, наконец, во взаимную между собой связь. В случае смешения идей, причину нужно отыскивать в «перекрещивании проводов». Когда наша мысль течет плавно, ясна и логична, это значит, что у нас имеется сила- установлять требуемую связь. Если, после неимоверного напряжения, мы бываем в состоянии артистически играть сонаты, объясняться на семи языках, или легко и быстро решать сложные математические задачи, автоматически исполняя то, что на каждой ступени развития бралось с большими усилиями, то причина этого лежит в том, что, благодаря постоянному употреблению известных мозговых клеточек на практике, нервный ток прилагает себе такой путь, по которому исключительно и направляется он, не встречаясь нигде с каким-либо препятствием, а клеточки, в свою очередь, приобретают большую способность – значительно скорее установлять правильную связь волоконцев, устрояя целую серию надлежащих сочетаний одного с другим.

Чудный механизм мозга, таким образом, оказывается разъясненным. Но здесь рождается другой, более глубокий вопрос: какое, именно, дело исполняет весь этот механизм? Что такое производит нервная волна или нервный ток что в результате получаются сознание и мысль? До последнего времени наука утверждала только одно: тайна жизни. Но в настоящее время она идет дальше и стремится отыскать, из чего слагается этот волнообразный нервный ток, воспринимаемый и передаваемый посредством нервов? После, целого ряда интересных опытов над нервами и мускулами в соляных растворах, этот стимул, эта нервная волна оказалась несомненно электрическою по своему характеру, потому что этот раствор, достаточно сильный для того, чтобы заставить в течение нескольких часов снова биться вырезанное сердце, а нервы с мускулами – подергиваться и дрожать, как в живом теле, оказался имеющим свойство – произвести электрический ток, свидетельствуя производимым действием о том, что природа нервного тока электрическая. Последним словом современного естествознания является утверждение, что сознание, мышление происходят, при нервном раздражении и из электрического, по своему характеру, тока, приводимого в содрогание мириадами соединяющихся и разъединяющихся мозговых клеточек и волоконцев, и, как уже установлено, толчок, производимый названными соединением и разъединением в окружающей студенисто-влажной субстанции, и представляет собой, именно, то, чем производится сознательное мышление.

Теперь, если наука доказала существование столь поразительной связи между сознанием и материей мозга, открыв, как каждое явление, от первого до последнего элемента, соответствует специальным частям и функциям серой материи; можем ли мы заключать, согласно с многими естествоведами, что наше мышление исчерпывается одними мозговыми функциями, и что, в случае их прекращения, должно погаснуть и наше сознание? Отнюдь нет. Естествоведы делают ложный вывод: не различают того именно, что мозг только открывает наше сознание, а не производит его. Во всех, указанных наукой, взаимоотношениях проявляется только содействие активности, а не порождение последней. Соглашаясь на признание внутренней связи между мозгом и мыслью, мы не должны забывать того, что более глубокими исследованиями свидетельствуется также и другой факт, по которому наше сознание, будучи не материальным, не производится мозговою материей, но существует раньше ее и только до известной степени ограничивается мозгом. Оно пользуется им, как орудием; в продолжение телесного существования оно находится в тесной зависимости от мозга, но зато само оно является господственным по своему положению, а не продуктом мозга, музыкальным артистом, а не музыкой, производителем, а не инструментом. С расстройством арфы, разумеется, расстраивается и музыка, но сам музыкант от того не теряет своих способностей, – музыкант, который пользуется арфой, производит музыку и удерживает за собой свой музыкальный талант. Единообразное сосуществование одного факта с другим не делает один факт какою-либо частью другого и не сливает фактов. Отношение мысли к мозгу не есть метафизическая необходимость, а только постоянное сосуществование в пределах наблюдения.

Деятельность сознания – акт совершенно имманентный; до него и до его субъекта, до «я», не может достичь никакое орудие исследователя, никакой зонд, никакая лупа. Чтобы проникнуть до самого мыслительного процесса, исследователь для этого должен был бы стать тем самым объектом, вокруг которого он может ходить только ощупью. Что же касается определенного состояния мозга и его анализа, то ими еще ничего не объясняется относительно мысли, как таковой. А раз это состояние должно быть сознанным, то оно должно быть данным для субъекта, который знает о нем, который берет его за объект, в сознании которого он является. Какой же, именно, атом в мозгу мог бы оказаться столь привилегированным, для которого совершалось бы все это? А раздроблять сознание по различным частицам мозга-значит допускать чистейший абсурд. Если бы оно рассеивалось по многочисленным атомам, то ясно, что каждый в отдельности атом мог бы чувствовать только свое собственное состояние и впечатление, производимое на него другими атомами. Но ни бесчисленные разобщенные атомы с представлениями их не могли бы сложиться в требуемое единство, – ибо откуда могла бы явиться объединяющая их связь, или каким образом стала бы возможной их компенетрация? – ни посредством суммирования отдельных восприятий не могло бы образоваться такого единого представления, которое соответствовало бы состоянию целого комплекса или отношения, обнимающего отношения отдельных частей; ибо как, где и кем должно быть подведено такое отношение? Требуемое сочетание происходящих в отдельных частицах мозга процессов возможно только в таком цельном субъекте, который противостоит, как нечто совершенно другое, этим частицам с их состояниями, и на основе своего психического единства (ибо одного механического единства непрерывности в данном случае недостаточно) материальный процесс переводит в представление. Этот воспринимающий субъект должен иметь такую степень единства и внутреннего самопроникновения, что, не раздробляясь на части и не рассеиваясь, он тем не менее, оказывается налицо и действует в своей целостности в каждой частице мозга и нервов, так что, хотя, повидимому, приближается к объекту познания, однако всецело пребывает в себе и в каждой точке сферы своей деятельности совершенно обладает собою, распоряжаясь как в целом существе человека, так и в каждой части его, хотя род его деятельности дифференцируется соответственно с различием отдельных частей тела.

Какие же, спрашивается, имеются доказательства в пользу того, что мозг только открывает сознание, а не производит его? Первое доказательство состоит в том, что человек в своем окончательном анализе есть не материя, а дух. По своему существу он представляет не тело, а разум, свободную волю, силу, одушевленную личность, нематериальное начало, известное стремление. Он является не столько телом, которому присущ разум, сколько, наоборот, разумом, которому принадлежит тело, что и доказывается поразительным господством духа над материей. В телесном отношении человек находится позади многих, более его сильных, животных; за то он превосходит их своей духовной природой, почему и стоит на вершине мироздания. Неотразимое сознание инстинктивно свидетельствует каждому из нас о той неопровержимой истине, что наша реальная личность представляет собой духовную сущность, а не материальное произведение. Нужды нет, что взятая истина подчас запутывается странными аргументами, – мы твердо убеждены в том, что представляем собой не обитаемую только телесную храмину, а постояльца, смотрящего наружу из окон своего обиталища. Человек не есть только плоть и кровь, но, прежде всего, дух, пользующийся, как своими орудиями, плотью и кровью. Мы ясно сознаем то, что являемся телом не более, как и нашим изнашивающимся платьем. Итак, наш дух свидетельствует нам о том, что мы-духи, заключенные в земную хижину. И если естествознание своими исследованиями доходит до жизни, до того предела, где оно заявляет, что сознание есть результат электрической нервной волны, возбуждающей мозговые клеточки и волоконца, то теперь спрашивается: чем же порождается этот электрический нервный ток? Наука не может на это ответить так, что само тело производит то, посредством чего или устремляется, или прекращается упомянутый ток: ибо что же это такое, столь властно распоряжающее током? Не может наука утверждать и того, что жизнь – это электричество, потому что тогда мы могли бы, пользуясь электричеством, воскрешать мертвых и сами никогда не умирать. Наука может заявить только одно, что по своему характеру жизнь есть проявление электричества, и ни одного шагу далее, ибо позади всякой электрической нервной волны находится самая жизнь. В конце концов всякое материальное изыскание простирается только до решения вопроса о том: как, именно, действует жизнь, но не в силах ответить на более важный вопрос о происхождении самой жизни. Наше внутреннее сознание, следовательно, само является силой, а не материей, и находится в связи с лежащей в основе вселенной духовной силой. В настоящее время нам доподлинно известно, что все, находящиеся во вселенной, силы, каковы: теплота, свет, электричество, электрическая и химическая радиации, суть только видоизменения молекулярного движения, эквивалентные и переходящие одно в другое, изменяющиеся, но никогда не пропадающие бесследно. Наше душевное сознание и личность являются скорее связанными с этими переменами и постоянством силы, чем с материальными атомами.

Теперь, допустив, что сознание по своей природе нематериально, а представляет собой духовную силу, мы спрашиваем: если оно, наоборот, происходит из молекулярного движения, то почему оно не должно прекратиться с остановкой самого движения? Так и произошло бы в действительности, будь первое результатом последнего. Но более основательными исследованиями теперь открыто, что сознание отнюдь не происходит из молекулярного движения, а только сопутствует последнему, имея само по себе самостоятельное существование. Происходящее из молекулярного движения от тела к мозгу и обратно, от мозга к телу, действие обращается в вибрации, возбуждающие сознание, но только не производящие его. Наше сознательное состояние не покрывается одним физическим круговращением, завершающимся в себе самом. Сознание существует отдельно и представляет собой один только субъективный эквивалент происходящих внутри мозга вибраций, не будучи ни причиной, ни следствием движения, а только спутником его. Здесь происходит подобное тому, что и на телефонной станции: электрическим током производится звон в телефонный колокольчик; стоящий у телефона отвечает, затем, соединяет провода – и передача кончается. Стоявшее у телефона лицо находилось в контакте с круговым движением, передавало и принимало впечатления и удерживало результаты; но само лицо не порождалось телефонным током, равно не должно и уничтожиться с расстройством телефонной сети. Другими словами: естественная история той массы действий, которые, будучи постоянно концентрируемы в нашем теле, чтобы в данное время разъединяться и сливаться, представляет нам сомкнутый круг. Этот последний – физический по своей природе, и в нем один сегмент относится к нервной системе. Что же касается сознательной жизни, то она не составляет никакой части замкнутого круга, а находится совершенно в стороне от него, будучи концентрической с тем сегментом, который принадлежит нервной системе. Следовательно, если сознание является только сопутствующим молекулярному движению обстоятельством, то прекращение этого последнего отнюдь не равносильно прекращению самого сознания, потому что соотношение сил содержит в себе сохранение их.

Но, кроме указанных, мы располагаем еще другими данными, несомненно подтверждающими ту истину, что мозг не есть наше действительное «я», а только его орган; что он есть только употребляемый в дело инструмент, а не пользующееся им лицо; что он только прозрачная призма, чрез которую мы смотрим, но которая сама не может дать нам зрения. С строго научной точки зрения надо выражаться так: не глаза наши видят, не уши слышат и не язык говорит. Наше сознание, – вот субъект, видящий глазами, слышащий ушами и говорящий языком. Убедительнейшим доказательством этого служит тот факт, что, когда сознание лишится какой-либо части своего инструмента, то заставляет неповрежденную его часть исполнять все дело, подтверждая ту истину, что оно только соучаствует с мозгом в одном деле, представляя собою некоторую, отличную от мозга и самобытно существующую, сущность, и таким субъектом, который пользуется мозгом в качестве своего орудия. Если бы мысль происходила из одного мозга, то тогда, с расстройством половины мозга, наполовину расстраивалась бы и мыслительная способность. Что же, однако, видим в опыте? То, что, в случае поражения мозга от болезни или от какой-либо другой причины, в большинстве случаев пациент удерживает за собой совершенно нормальное мышление и понимание. За исключением паралича немногих мускулов, сознание остается в полной силе. Известно об одном из первоклассных анатомов нашего времени (Dr. Bichat), которого анатомировали по смерти и нашли, что одна часть его мозга была поражена до совершенной негодности ее для практического употребления: отсюда совершенно правильно выведено заключение о том, что его сознание заставляло другую половину мозга полностью производить в высшей степени трудную умственную работу. Другой случай: по свидетельству одного выдающегося врача (Dr. Cruveillier), у какого-то интеллигентного господина, по вскрытии, левая половина мозга оказалась в полном расстройстве и замещенной водянистым телом, а правая, несмотря на это, совершала вполне нормально все жизненные отправления. В одном музее (в Harvard`е) показывают череп человека, передняя часть мозга которого сильно пострадала от удара по ней железного лома, весившего тринадцать с четвертью фунтов (11.843 рус. фунт.); пострадавший, тем не менее, не потерял ни одной из своих способностей и прожил двенадцать с половиной лет после этого повреждения в состоянии совершенного здравомыслия. Бесчисленное множество подобных случаев подтверждают присущую нашему сознанию силу – заставлять здоровую часть своего орудия исполнять обязанности пораженной части. Представим себе, что у скрипки лопнули две струны, и что вследствие этого на время прекратилась игра: мы говорим в таком случае, что это какой-то автоматический кунстштюк; но когда, вследствие порчи тех же струн, музыка продолжается без всякого перерыва, благодаря тому, что скрипач своевременно перешел на высшую позицию и на оставшихся струнах стал исполнять то, что до того времени исполнялось лопнувшими струнами, тогда мы ясно сознаем, что артист представляет собой совершенно независимую личность, пользующуюся по своему усмотрению данным инструментом. (Примеры взяты из соч.: Immortality а Rational Faith. By William Chester. Chicago-Toronto. 1903, p. 62–63).

Следующим научным доказательством доминирующего значения сознания служит тот твердо установленный факт, что мозг не оперирует своими функциями самостоятельно, но что сама душа обучает его разнообразным функциям. Ни одна из мозговых функций не может назваться натуральной. Все они являются благоприобретенными. Так например, не мозг учит нас говорить, а разум дает мозгу уроки говорения. Обезьяна имеет такие же самые конволюции, как и мы, однако, не говорит. Именно наш разум побуждает нас к изысканию средств говорения. Чисто практически разум научает затылочную часть распознавать написанное слово: височную часть-произносимое слово; фронтальные конволюции – формовать произносимое; среднюю треть конволюции-слагать писанное слово и фронтальную треть конволюции – воспоминать его. Вот почему люди не с малолетства говорят и пишут, а только спустя известное время, посвящаемое тому и другому искусству. То и другое приобретается спустя несколько лет господства ума над мозговой материей, когда воля, руководимая умственными идеями, начнет управлять различными частями мозга и влиять на них в том смысле, чтобы они приобретали себе требуемые нашим умом условия (функции), – вначале мучительно и медленно, а потом, благодаря практике, скорее. Означенные факты свидетельствуют о том, что не мозг рождает сознание, а, наоборот, сознание пользуется мозгом в качестве важного инструмента для исполнения своих желаний.

Частично-независимое существование сознания в продолжение сна подтверждает ту же самую мысль о господстве сознания над мозговой материей. В отношении одной трети своего существа мы знаем, что душа покидает тело. Она покидает только те части тела, которыми в бодрственном состоянии пользуется наше сознание. Что же касается других частей тела, то для них нет сна. Мускулы и в них находящиеся нервные центры не истощаются. Мускулы сердца и диафрагма, процессы ассимиляции пищи и образования тканей продолжаются посредством непроизвольных действий, без каких-либо, отдаваемых на этот счет, распоряжений со стороны нашей души. Истощаются или утомляются только те мускулы и нервы, которыми душа пользовалась в бодрственном состоянии; вот почему сознание имеет достаточно побуждений отступить на некоторое время в сторону от своих орудий и предоставить им возможность отдохнуть от труда и восполнить образовавшиеся недочеты. Сон не бывает настоящим сном, если только не сопровождается потерей сознания. Но что же происходит в это время с самым сознанием? Неужели оно совершенно приходит к концу? Но если так, то мы должны быть воссотворяемы всякий раз при наступлении пробуждения, – а это чистейший, абсурд. Если же не так, то, стало быть, этим доказывается только отдельное и самостоятельное существование сознания, независимо от тела, в продолжение сна, причем оно не теряет способности опять возвратиться в тело и управлять им сообразно с своими желаниями. Подобным же образом, с помощью анестезирующих средств, врач совершенно удаляет сознание из нашего тела, так что может резать или жечь нас, а мы нисколько не чувствуем при этом производимых над нами операций. Но снова возвращающееся к нам сознание свидетельствует о том, что оно не совсем погасало, а только пережило наши состояния. Что касается одного только сознания, то хлороформированный пациент, или тело его, повидимому, остается таким же самым в течение всего промежутка времени, однако, в одном случае сознание покидает его лишь на время, а в другом – навсегда.

Следовательно, тот факт, что сознание сохраняет свое тождество и непрерывность впечатлений, в то время как телесная материя постоянно меняется, говорит в пользу его господства над материей; ибо мы знаем например, что восьмидесятилетний старец припоминает, подчас, самые мелочные подробности своего детства, хотя в минувшие годы тело его успело обновиться или, вернее, совершенно менялось более одиннадцати раз, причем, разумеется, и мозг весь изменялся в своем составе. Материя мозга и тела может быть сравнена с бегущим потоком, непрестанно катящим вперед свои воды и восполняющим убыль новым материалом; а сознание можно уподобить тому рыбаку, который раскидывает свои сети, захватывает в них из реки добычу, в то время как река продолжает нести вперед свои воды. Подобным же образом возвышающаяся до сверхъестественности наша умственная сообразительность, например, в случае крайней опасности, когда человек тонет или падает с значительной высоты, и поразительно ясное сознание, часто предшествующее смерти, в то время, как тело находится в совершенном истощении, в полуживом состоянии, а душа больше, чем когда-либо, проявляет ясности и твердости, – свидетельствует о господстве души над телом.

В настоящее время, особенно после целого ряда открытий в области радиоактивности даже при истолковании явлений физической неодушевленной природы замечается крупный поворот. Основной принцип некогда популярного миросозерцания – материя с ее атомами и молекулами – уступает место иному, динамическому принципу – энергии. Самое вещество некоторыми рассматривается не более, как особая форма энергии в состоянии равновесия.

Это так называемое «энергетическое» миропонимание, нашедшее себе сильного выразителя, между прочим, в работах известного немецкого ученого Оствальда и особенно резко обозначившееся в его труде: «Vorlesungen über Naturphilosophie», не могло, конечно, не отразиться и на учении о жизни. Материя с своими атомами и молекулами оказалась бессильной в истолковании явлений одушевленной природы. Рождался вопрос: не будет ли более счастливой энергия. И в новейшее время, действительно, все чаще и чаще делаются попытки к внесению «начал энергетики» в учение о жизни.

При ближайшем ознакомлении с попытками этого последнего рода нельзя, однако, не заметить одного весьма существенного недочета, очень крупного минуса, которым вся сейчас упомянутая попытка сводится к нулю, и «энергия» так же мало помогает выяснению сути дела, как некогда всесильный, а ныне совсем заброшенный принцип материализма – «вещество» с его «свойствами».

Особенно резко этот минус обнаруживается в новейших воззрениях тех авторов, которые совершенно основательно отрицают принципы биомеханики, не находят возможным отделить понятие жизни от психического начала и ставят последнее в основу истолкования явлений одушевленного мира. Поучительным тому примером может служить новое издание труда проф. В. М. Бехтерева: «Психика и жизнь», в котором автор делает попытку свести «и жизнь и психизм к производным энергии». Эта попытка представляет собою одно очень крупное недоразумение, на которое мы и позволим себе обратить здесь внимание.

Проф. Бехтерев приводит в своем труде многочисленные доказательства в пользу того основного положения, что жизнь и психика везде представляют собою одно неразрывное целое; поэтому «хотя жизненные проявления в организме и нельзя отождествлять с психическими, но самостоятельная жизнь в целом, как она проявляется в организованных существах, начиная от самого низшего из них до наиболее высшего, без психики, вообще, невозможна и немыслима». Вот эта-то зависимость и не дает права обобщать явления двух столь различных миров, как одушевленный и неодушевленный; не дает права сводить жизнь к механике.

Чтобы еще точнее выяснить данную разницу, проф. Бехтерев указывает на деятельность, активность, как на существенную особенность жизненного, одушевленного мира. Вот что он говорит. «Существенною особенностью психики является активность; существенной особенностью мертвой материи, напротив того, – ее пассивность или косность. Реально мы не можем представлять в первичном виде ни психическое, ни материальное без этих основных свойств, которые одни истинны. Действительно, все другие, признаваемые за материей, качества, например, ее атомность и разделение на частицы, суть гипотезы, не отвечающие конечному результату нашего мышления, и атомы, как бы они малы ни были, мы можем и должны представлять себе бесконечно делимыми, а в бесконечном делении вещества не остается никаких материальных частиц, кроме косности или пассивности, которая из понятия о материальном не может быть устранена и потому остается единственным основным реальным и доступным нашему пониманию качеством материи и даже существом ее. С другой стороны, психическое, как и жизнь, мы не мыслим без активности. Активность является характерной особенностью психики как внутри нас, при субъективном анализе, так и вне нас, при объективном исследовании всех, вообще, живых веществ, одаренных психикой. В окружающем нас мире мы, вообще, ничего не находим активного, кроме психики и жизни. Только психика и жизнь вносят в мир активное начало, которого лишена мертвая природа».

Но вот, именно, в силу такой косности, как первичного основного своего качества, материя и не может быть источником жизни и психизма, характеризующихся активностью. Но тогда где же надлежит искать источник «жизни и психизма»? Ведь по своему внутреннему смыслу «психизм» неизбежно сводится к сознанию. И этого проф. Бехтерев не только не отрицает, а, напротив, он признает данное положение и весьма обстоятельно его доказывает. «Жизнь», – говорит профессор Бехтерев, – «неразрывно связана с субъективностью», т. е. с сознанием. Между тем «сознание», – продолжает далее наш автор, – «не только до сих пор никому не удавалось вывести из вещества, но и ум человеческий не в силах понять, вообще, переход от материи к сознанию, или духу, тем более, что материя в нашем понятии связывается с представлением о косности, тогда как с понятием о психизме и сознании связывается представление обе активности, как и с понятием об энергии вообще».

Итак, мы подошли к самому центральному пункту. Жизнь и дух не могут исходить от материи, которая по существу своему пассивна; жизненность и одухотворенность, напротив, предполагают активность, но активностью отличается именно энергия. Вот, стало быть, где источник «жизни и психизма», включая сюда и самое сознание: «жизнь и психизм, по нашему мнению», – говорит проф. Бехтерев, – «суть не что иное, как производные энергии, и все материальные проявления, как и все психические проявления, обязаны своим происхождением энергии».

Вся суть дела в накоплении и напряжении в организме энергии. Самое сознание, по уверению проф. Бехтерева, «связано с такими молекулярными процессами, в которых напряжение энергии достигает максимальной степени». Известно, что все сложные сознательные психические процессы приводят к состоянию утомления, тогда как автоматическая или бессознательная деятельность всегда представляется значительно менее утомительной. Таким образом, все процессы психические, сделавшиеся привычными и не требующие умственного напряжения, утрачивают значительную долю своей сознательности. Во всем этом автор рассматриваемого труда видит доказательство того, что «сознание высших организмов связано с состоянием особого напряжения в деятельности центров». Все это приводит проф. Бехтерева к следующему конечному выводу: «психика с ее сознанием есть выражение особого напряжения энергии, вследствие чего в вопросе о природе психики совершенно исключаются все механико-материалистические воззрения и, вместе с тем, вопрос о природе психики ставится в тесную связь с вопросом о природе энергии и условиях, приводящих к особому ее напряжению».

Такова одна из новейших попыток сведения жизни и духа, как ее основы, к моднейшему ныне принципу, долженствующему заменить собою устарелый материалистический принцип, – к энергии. Материалистический принцип оказался непригодным: «ум человеческий не в силах понять, вообще, переход от материи к сознанию, или духу». Но, говоря серьезно, разве вопрос об этом переходе сколько-нибудь выясняется заменой одного гипотетического начала другим, столь же гипотетическим? Разве переход энергии к сознанию, или духу, сколько-нибудь доступнее пониманию человеческого ума?

Переход от материи к сознанию, к духу, не допустим не потому, что материя косна, дух же активен, деятелен, а потому, что ум человеческий, вообще, не в силах постигнуть возможность перехода от не-сознания к сознанию, от не-духа к духу. Тут нет иного выбора: или отвергнуть главенствующую роль в жизненных явлениях одухотворенности, силы духа: или же, признав такую роль, допустить, вместе с тем, и то, что «жизнь и психизм» суть продукты духа. Но проф. Бехтерев поступает иначе: признавая определяющую роль «психизма», сознания, духа, он, вместе с тем, пытается свести сознание, одухотворенность, к иному принципу, к энергии, как «основе жизни и психизма». Он отстраняется от механикоматериалистических воззрений, как совершенно непригодных для истолкования природы духа, и в то же время говорит о сознании, как о результате «огромного напряжения энергии», пытается вывести сознание из «молекулярных процессов, в которых напряжение энергии достигает максимальной степени», т. е. возвращается все к тому же механическому принципу, говорит о сознании и духе совершенно так, как о любой системе динамических сил, где все измеряется и определяется количественными соотношениями: напряжение энергии велико – перед нами сознание, перед нами одухотворенная психическая деятельность; нет этого максимального напряжения – нет и сознания, нет и «психизма». Такое толкование в устах ученого, отвергающего не только материалистическое, но и механическое толкование природы духа, неизбежно должно вести к недоразумению, к затемнению, а не разъяснению вопроса.

В чем же исходная точка этого крупного недоразумения? В совершенно ошибочном предположении, будто понятие энергии вполне покрывает собою понятие «психизма», одухотворенности. Неосновательность такого произвольного предположения налицо. В самом деле, если бы в сознании «психизма» не содержалось ничего, кроме «огромного напряжения энергии», тогда все явления так называемой радиоактивности следовало бы, в свою очередь, отнести к сфере сознательных, психических актов. Кому же неизвестно, что радиоактивность связана с такими, именно, внутриатомными процессами, в которых подобно сознанию «напряжение энергии достигает максимальной степени». Замечательные свойства радия, его неисчерпаемая активность, деятельность, всеми выдающимися учеными нашего времени истолковываются, как «результат огромного напряжения скопленной в нем энергии».

И вот теперь проф. Бехтерев утверждает, что «сознание есть результат огромного напряжения энергии». Где же тут разница, и не должны ли мы в виду такого полного тождества допустить, что радий представляет собою сознательное, одухотворенное существо; что его деятельность, как определяемая напряжением энергии, достигающим максимальной силы, представляет собою явление психическое и ничем от последнего не отличается. Но тогда то же самое придется допустить относительно всех без исключения радиоактивных свойств неодухотворенных тел; более того, тогда то же придется допустить относительно любой системы механических сил, где эти силы достигают «огромного напряжения».

В результате все то же «ignoramus», – и такой результат неизбежен для того, кто рассчитывает понятием энергии, как широко бы такое понятие ни толковалось, всецело покрыть понятие сознания, духа. Все дело в том, что в сознании, в одухотворенности, кроме «огромного напряжения энергии», содержится еще «нечто иное» и это нечто иное выступает далеко за пределы понятия об энергии вообще. Неодухотворенная, безжизненная природа пассивна, а одухотворенная, говорит проф. Бехтерев, активна, деятельна. Но вот радий со своими спутниками – он также деятелен, активен. Ясно, что тут существенная разница не в активности, и хотя с понятием об энергии, как и с понятием о «психизме», связано представление об активности, но только психизм, только одухотворенность предполагают активность целесообразную, разумную. В этом вся существенная разница, и эта разница не может быть истолкована никакими свойствами энергии, никаким максимальным ее напряжением. Тут необходимо предполагается нечто, сообщающее этой энергии вполне определенное направление, отвечающее целям жизни – целям роста, развития, совершенствования, целям сохранения особи и рода. (Подробнее взгляды современных естествоведов на взятый предмет изложены в соч.: «Naturalistische und religiöse Wekansicht». Von R. Otto, Pr. Doc. d. Theol. Tübing. 1904. S. 170–215).

Интересно, что сам же проф. Бехтерев не отрицает целесообразного характера той активной деятельности, которой отличаются жизненные явления; он сам говорит, что, благодаря психической природе организма, последний получает возможность пользоваться запасом присущей ему энергии для наиболее целесообразных реакций на внешние влияния; сам проф. Бехтерев признает, что для проявления жизненной деятельности недостаточно движения: необходимы еще различение и выбор движения в целях осуществления этой деятельности. Но на том же самом основании недостаточно и одного «огромного напряжения энергии»; необходимо, чтобы эта энергия отличалась целесообразностью, отвечала бы целям, ради которых она скопляется в организме и расходуется: только тогда она приобретает характер психической деятельности. Словом, здесь требуется совсем уже иное, высшее направляющее начало, которое подчиняет проявления энергии в органическом мире условиям целесообразности. Пока этого нет, активность энергии неизбежно отличается чисто механическим характером, что и видим мы в случае, наприм., обнаружения так называемых радиоактивных и т. п. явлений. Радий, наприм., необычайно активен, но эта активность, проявление его энергии вполне механические. Любое органическое существо также активно, деятельно; но эта деятельность вполне целесообразная и потому жизненна, одухотворенна. Первая не предполагает, по самому характеру своего проявления, высшего направляющего начала; вторая, напротив, была бы невозможна без такого руководящего разумного начала, всегда преследующего определенные цели.

Как далеко может простираться такая целесообразность и в каких иногда удивительных формах она обнаруживается, прекрасным тому примером может служить ее влияние на регулирование полов, – влияние, которое и по сейчас далеко не вполне оценено. Между тем, целым рядом интереснейших работ Гейнке, Гофмана, Дюзинга и других установлены интереснейшие факты, свидетельствующие о том, что регулирование полов в органическом мире отличается замечательной целесообразностью. Ныне уже очень хорошо известно, что, как у людей, так и среди животных, между числом рождаемости мужских и женских особей существует вполне определенное соотношение. Вот, что тут наблюдается прежде всего: у людей число рождаемых мальчиков несколько выше числа рождаемых девочек; среди животных, напротив, нередко встречаются виды, у которых обнаруживается обратное численное отношение: например, из домашних животных у лошади, в среднем, рождаемость женского пола превосходит рождаемость мужского. Рядом с этим статистическими данными установлено, что во всех подобных случаях и смертность больше там, где больше рождаемости: у людей смертность мальчиков настолько же выше в среднем, насколько выше и число рождаемости; у лошадей же и других животных, где в среднем рождаемость женских особей больше мужских, там во столько же больше и смертность первых.

Встречаются, правда, уклонения от этого общего правила, но и эти уклонения только кажущиеся; на самом деле, они, в свою очередь, отличаются такой же целесообразностью. Наблюдения как над людьми, так и над животными, по данным Дюзинга и других исследователей рассматриваемого вопроса, приводят к тому общему заключению, что численное отношение между рождаемостью обоих полов нередко может подвергаться очень значительным уклонениям, но во всех подобных уклонениях наблюдается одно и то же явление: когда, вследствие каких-либо особых обстоятельств, особых условий или пертурбаций, наблюдается чрезмерный перевес какого-нибудь пола, природа стремится сравнять это уклонение значительно большей рождаемостью детенышей противоположного пола.

Примером тому могут служить, прежде всего, низшие животные, между прочим насекомые. У насекомых нередко известны случаи рождения детенышей от неоплодотворенных яиц. Случаи такого рождения, известного под именем «партеногенезиса», чаще всего наблюдаются при недостатке, малой численности самцов. Интересно, что происходящие от таких неоплодотворенных яиц особи принадлежат, именно, к самцам: природа восполняет этим недочет самцов и, таким образом, стремится регулировать полы, без чего самое существование рода, в конце концов, не было бы застраховано от полного исчезновения.

Если мы обратимся к высшим животным, то и здесь повстречаемся с тем же соотношением. Дюзинг например, на основании своих многочисленных исследований, произведенных им на различных прусских конских заводах, составил обширную таблицу, показывающую, что численное отношение рождаемости мужского пола к женскому, хотя и подвержено значительным колебаниям, но во всех случаях необычайно целесообразно: в тех конских заводах, где вследствие той или другой причины чувствуется большой недостаток в самцах, рождается всего более жеребчиков и наоборот. Совершенно то же самое установили исследования Фика и др. относительно жвачных животных.

Замечательно далее, что аналогичное явление наблюдается и среди людей, когда, вследствие тех или других особых условий, происходит резкое нарушение в численном отношении полов. Лучшим и наиболее поучительным тому доказательством может служить тот, подтверждаемый статистическими данными, факт, что во время продолжительных войн и сейчас после кратковременных, но кровопролитных, когда наступает значительная убыль мужского элемента, всегда наблюдается очень большой перевес в рождаемости мальчиков над девочками. В таких случаях даже среди семей, обыкновенно с преобладающим числом девочек, рождаются, против ожидания, мальчики.

И здесь мы видим удивительную целесообразность, которую трудно объяснить, но благодетельное значение которой едва ли кто станет отрицать. А между тем, если проследить все остальные условия, так или иначе влияющие на регулирование полов, то окажется, что в общем все они подчинены той же регулирующей, целесообразной силе. Организмы, вообще говоря, размножаются тем сильнее, чем более женский элемент численно преобладает над мужским. Это – факт вполне понятный. Отсюда ясно, что, при скудных условиях существования, было бы крайне нецелесообразно, чтобы рождалось более женских особей, нежели мужских. И что же рядом с этим мы видим? Относительно животных, например, точно установлено, что при обилии питания и, вообще, при наиболее благоприятных условиях существования рождаемость особей женского пола значительно превосходит рождаемость мужского. Замечательно, что совершенно то же самое данные статистики, согласно, наприм., свидетельству Дюзинга, устанавливают и относительно человека: в годы тяжелые, неурожайные, на ряду с уменьшением рождаемости вообще, рождаемость мальчиков относительно возрастает; напротив, в благоприятные годы не только возрастает, вообще, рождаемость, но, вместе с тем, это те, именно, годы, когда в среднем девочек рождается больше мальчиков.

Примеры этого удивительного проявления целесообразности в сфере регулирования полов можно было бы значительно умножить, но и приведенных достаточно, чтобы ясно видеть, как велика эта сила, и с какой разумностью обнаруживается ее влияние. Что это влияние несомненно психического происхождения и что оно не может быть истолковано никаким «напряжением энергии», как бы последнее ни было велико, – это ясно само собою... (Эльпе, см. "Η. Вр.». 1904 г.).

Итак, здравая наука решительно противится тенденциозной мысли, по которой все наше знание есть результат чувственности, все поразительные операции человеческого разума являются только результатом глаза, уха, носа, языка и руки; что нет ничего в уме, чего бы не было прежде в ощущении. Лейбниц на это отвечал: nihil est in intellectu, quod non fuerit in sensu, nisi ipse intellectus. Кант продолжил доказательство, указывая на то, что душа обладает известной организацией сил, законов и условий, предшествующих чувственности, что она получает только одни возбуждения отвне и обнаруживает свои скрытые силы, пользуясь для того чувствами, воспитывая их и, таким образом, производя познание, ибо сами по себе чувства беспомощны, без сокровенной силы сознания, на котором зиждется приобретение всего нашего знания.

Справедливо говорит об этом Дюбуа-Реймон в своей классической речи «О границах естествознания» следующее: «астрономическое знание мозга, самое высокое, которого мы только можем достигнуть, не открывает нам в последнем ничего, кроме подвижной материи. Ни чрез какое мыслимое упорядочение или движение материальных частиц невозможно перекинуть мост в царство сознания. Движение может произвести из себя только движение, или же обратиться в потенциальную энергию. Потенциальная энергия может произвести только движение, поддержать статическое равновесие, произвести давление или тягу. Сумма энергии при этом остается одна и та же. Большего, чем сколько определяет этот закон, ничего не может происходить в телесном мире, а равно и меньшего: механическая причина переходит в чисто механическое же действие. Происходящие, на ряду с материальными явлениями в мозгу, духовные явления, таким образом, не имеют достаточного основания для нашего рассудка. Они находятся вне действия закона причинности и уже поэтому настолько же малопонятны, как если бы это было mobile perpetuum. Но и в других отношениях они также непонятны» (Ueber die Grenzen des Naturerkennens. Leipz. 1898. S. 37–38). В цитированных словах очень ясно изложено механическое объяснение данных явлений. Даже самое сложное механическое движение, даже в высочайшей степени искусно собранная машина, как, наприм., мозг с происходящим в нем движением атомов, если бы мы находились только в состоянии – математически точно ознакомиться с ее устройством, не может никогда сделать больше, чем сколько потенциально содержится в ее силе и причине, т. е. только одно механическое действие. Впечатление и сознание, бесспорно, для своего возникновения требуют известного движения мозговых атомов. Но лишь только субъект чувствует удовольствие или страдание в качестве самосознающего «я», как в то же мгновение он перескакивает за пределы чисто механической работы мозга в совершенно другую область. Ибо обусловленное расположением взаимоотношение атомов в их взаимодействии и влиянии друг на друга остается чисто механическим. Между тем как, когда в субъекте происходит акт восприятия, представления и т. п. в сознании, то здесь несомненно действует внутренняя сила, которая, в противоположность механическому расположению атомов, берет перевес над этим чисто внешним отношением в центральном единстве такого сверхчувственного факта, для которого нет решительно никакой основы в этом чисто внешнем отношении атомов. Знаменитый лейпцигский психолог, проф. Вильгельм Вундт, назад тому сорок слишним лет (в 1863 г.), в своих чтениях о человеческой и животной психологии заявил, что последняя представляет собой субсекцию физики, а душа – продукт физиологических функций. Но в 1892 г. он же провозгласил совершенно противное своему заявлению, а именно: что психология есть не физическая, а душевная наука, что душа и тело суть два различных начала, признаваясь в предисловии к исправленному изданию своих чтений, что он эмансипировался от коренных ошибок первого издания и что он «в течение многих лет научился видеть в своем труде грех своей юности», который «висит на нем, как своего рода преступление, от которого он стремится избавиться в возможно скором времени». Рудольф Вирхов, выдающийся биолог, основатель целлюлярной патологии, подобным же образом, в 1849 году, провозгласил учение о неразрывной связи души с телом, утверждая, что душа – это чисто механическое естественное явление. «Я убежден», заверял Вирхов, «что никогда не буду понуждать самого себя к отрицанию тезиса о единстве человеческой природы». Однако, спустя двадцать восемь лет, в своем адресе, имеющем предметом «The liberty of science in Modern States», он занимает явно – противоположную позицию, заявляя, что душа представляет собой отличный от тела принцип.

Замечательно, хотя и не особенно удивительно, циническое отношение Геккеля к этим искренним признаниям первоклассных ученых. В своей фанатической статье: «Psychologische Metamorphosen"(S. «Theol. Quartalschr.», 1900, Drittes Quartalheft, S. 333–335) последний привлек к строгой ответственности даже и «влиятельнейшего вождя немецкой философии» Канта. «Юношеский, действительно критический» Кант пришел к убеждению, что «три высочайшие силы мистицизма»: Бог, свобода и бессмертие оказываются несостоятельными при свете разума; напротив, «устаревший, догматический» Кант нашел, что эти «три главных призрака» суть постулаты практического разума и, как таковые, необходимы. Переходя к Вирхову, Геккель восклицает: «и этот Вирхов, который тогда (на Лейпц. съезде) выразил убеждение, что он никогда не будет в состоянии отрицать положение о единстве человеческого существа и проистекающих отсюда последствий,-преобразился!» – «Чем более другой знаменитый ритор Берлинской Академии (разумеется Дюбуа-Реймон) держался, в общем, основоположений нашего монизма, тем сильней раздался триумфальный крик противников, когда, в 1872 г., в своей речи о недостатках наших знаний он выставил сознание, как неразрешимую мировую загадку и противопоставил его, в качестве сверхъестественного явления, другим мозговым функциям. Восторг спиритуалистов был тем большим, что до того времени Э. Дюбуа-Реймон считался принципиальным защитником научного материализма». Также и Вундт с Бэром должны выслушать о себе столь же позорный приговор. Причину перемены взгляда названных ученых Геккель усматривает в их «старческой слабости»! «Со старчеством постепенно наступает ослабление как мозга, так и других органов»....

Что можно сказать в защиту так беспощадно позоримых ученых? То прежде всего, что осмеянные естествоиспытатели, и после перемены столь дорогих своему неправедному судии воззрений, оказали великие заслуги пред наукой: следовательно, их старческий мозг сохранил свою продуктивность; а, затем, достигнувшему семидесятилетнего возраста Геккелю нужно «на себя оборотиться», в справедливом опасении своего же беспощадного приговора: ведь «старческая слабость» не делает исключения ни для какого критика и, особенно, для упомянутого натуралиста, обессмертившего себя своей книгой: «Die Welträthsel» (Bonn. 1900). Не даром выдающийся из современных богословов, Лоофс, в своей брошюре: «Anti-Нäскеl», упрекает его в «бессовестности», а философ Паульсен, в своей «Philosophia militans» (S. 187), просто поражается тем обстоятельством, краснеет от «стыда», что «такая книга оказалась возможной, что она была написана, печаталась, раскупалась, читалась, возбудила сочувствие, могла найти веру в народе, имеющем Канта, Гете, Шопенгауера», и, наконец, проф. Эрих Адикес, в своем: «Kant contra Häckel», по достоинству считает последнего, вместе с Бюхнером, как философов, «vollständige Nullen» (см. Prof. Dr. E. Trommershausen: «Die wissenschaftliche Berechtigung der chrisdichen Weltanschauung». Zwei Vortärge. Gütersloh. 1904. S. 27–28). He имеем ли мы пред собой замечательную иллюстрацию того, что энтузиазм первоначальных научных изысканий стремился считать за истину только одни внешние жизнепроявления, утверждая, что мысль есть произведение материи; но зато более глубокие исследования устремляют непредубежденный взор естествоиспытателя за пределы видимости и открывают особое начало, которого не может произвести материя, но которое обнаруживается в смысле неразрешимой проблемы трансцендентального характера?

Правда, Давид Фр. Штраус в своей «Старой и новой вере» сделал слишком смелое замечание: «если, при известных условиях, движение превращается в теплоту, то почему не должно быть таких условий, при которых оно переходит в ощущение?» (Strauss, Der alte und der neue Glaube. Fünfte Aufl. Bonn. 1873. S. 211). Совершенно по достоинству оценил это замечание Эд. Целлер словами: «там идет речь о превращении массового движения в молекулярное, что совершенно понятно, потому что самое превращение есть передача движения; здесь же, напротив, утверждается превращение пространственных движений в представления, и для этого не только нет никакой подходящей аналогии, а, наоборот, явное противоречие заключается в том, что приведение разнообразного к единству сознания должно быть объяснено без общего субъекта сознания». Напрасно Штраус питает надежду на будущее, в котором наука разъяснит возможность такого превращения движения в ощущение. Несбыточность выражаемой надежды видна уже из того, что Штраус произвольно слил в одно совершенно разнородные и различные по существу элементы, а именно: объективно-механическое действие, теплоту, и субъективную, единую в себе и нераздельную функцию ощущения и сознания. Положение дела нисколько не улучшается от того, что Геккель, отступая от материализма в сторону Лейбницева идеализма, одухотворяет атомы и наделяет их силою представления. Ибо и самая большая сумма представляющих монад не в состоянии произвести общего сознания бесчисленного множества образующих организм монад, если какая-либо центральная монада не принимается в смысле сверхчувственного принципа сознания, к которой прочие монады тогда могут состоять только в отношении подчинения, а никак не координации (Haeckel, Der Monismus. Bonn. 1900. S. 9. 21).

Теперь, обращая внимание на акт нашего мышления, необходимо иметь в виду следующее обстоятельство: какою бы «внутренней, сверхвременной и сверхпространственной» ни была связь данных психических состояний, или данных прямого сознания, сама по себе эта связь еще не образует мышления. В значении ближайшего предположения всякой возможной мысли слово еще не дает действительной мысли. Последняя не порождается одним произношением отдельных слов, равно как и соединением данных представлений по законам ассоциации, относящихся собственно к памяти, а не к мысли. «Когда раздается какая-нибудь речь, то хотя бы значение отдельных слов и было совершенно неизвестно, но если цель их соединения или общий смысл речи остается неясен, то мы спрашиваем: что он хочет этим сказать? – и если на этот вопрос получаем ответ: ничего!-то окончательно оставляем всю речь без внимания, в полной уверенности, что это не мысль, а лишь набор слов, хотя самый вопрос показывал, что всякая речь предполагается, как выражение определенной мысли, которая, однако, при отсутствии определенной воли, или намерения, оказывается не действительною, а только кажущеюся мыслью. Итак, для мысли действительной, кроме мыслительного состава с его общим значением, требуется еще предпоставленное назначение этого состава – служить некоторой положительной цели. Это намерение, предшествующее действительной мысли и, следовательно, стоящее за мыслью, очень метко называется поэтому на русском языке «замыслом» (Соловьев Вл. С. «Теоретическая философия», ст. 2-я. См. «Собрание сочинений». СПБ. 1903. Т. 8-й, стр. 202–203).

Итак, в функциях ощущения и сознания пред нами находятся явления, совершенно необъяснимые из одних физических условий, а потому и начало, из которого происходят рассматриваемые явления, находится не в чувственном, а в ином мире.

Однако, представим себе, что дарвинистам удалось бы доказать истинность гипотезы о происхождении человека от обезьяны: положение дела от этого существенно не изменилось бы. Последовательное прохождение по ступенькам различно организованных животных существ, начиная с самой низшей, никак не может служить основой для человеческого сознания и самосознания; наоборот, в силу простых логических соображений, тот факт, что человек есть, именно, то, что он есть, предполагает собою внутреннее душевное расположение человека, как целестремящуюся наклонность, благодаря которой были перешагнуты низшие ступени организации, – и человек сделался человеком. Теперь, вне всякого сомнения, сознание и самосознание человека есть такой специфический факт, который не допускает никакой аналогии и сравнения ни с какими чисто физическими явлениями. Мы уступаем естествознанию право – с помощью палеонтологии, сравнительной анатомии, зоологии, эмбриологии и других наук показать те естественные условия, при которых рождается и растет человек. Но мы оспариваем у этой науки возможность показания чего-либо большего, чем упомянутые условия, ибо то специфическое, что делает человека, именно, человеком и существенно отличает его от животного, и без чего он со всею своей культурной жизнью будет представлять собою неразрешимую загадку, материализм так же мало в состоянии объяснить из естественных оснований, как и сознание у отдельного человека. Допустим, что протекли долгие тысячелетия, прежде чем человечество достигло степени своего настоящего развития, подобно тому, как и сознание ведь не сразу восходит в человеке, а является только на известной степени его развития. Но и величайшее квантитативное напряжение, начиная с низших степеней человеческого развития и восходя на высоту нравственного совершенства, не может объяснить нам квалитативного духовнонравственного превосходства человека над животным, подобно тому, как движением атомов не объясняется происхождение нашего самосознания. Ибо естествознание решительно не в состоянии доискаться того пункта, отправляясь от которого человечество, под влиянием естественных условий, во внутренней концентрации своего самосознания избирает себе цель и стремится к ее осуществлению. Против этого нисколько не свидетельствует тот факт, что стремление к этой цели проходило под искусом тяжелой борьбы и различных препятствий, чтобы, опираясь на этот факт, можно было сомневаться в действительности сверхчувственного бытия. Наоборот, то явление, что упомянутое идеальное начало утверждается и постоянно отстаивает себя, несмотря на борьбу и всякие препятствия, свидетельствует в пользу сверхчувственной, независимой от влияния времени, неприкосновенной духовной мощи этого начала в человеке. Как видим, библейское учение о сотворении человека непосредственно Самим Богом имеет глубочайший смысл и значение.

Таким образом, мы достигли до необходимости признания сверхчувственного идеального принципа, который для отдельного человека является основою его ощущения и сознания, а для целого человечества служит духовною силою, направляющею его к высочайшей цели жизни. Благодаря этому признанию, мы необходимо достигаем понятия, правда, очень низко ценимого материалистами, но без которого вся жизнь теряет свой смысл и значение, – именно, понятия цели, телеологии, потому что в сознании и в самосознании как отдельного человека, так и всего рода человеческого необходимо содержится также и знание о сущности и о цели человеческой жизни, направляемой некоторым Высшим, по сравнению с человеческим, Существом.

Взаимодействием душевных сил обусловливается то, что называется человеческою личностью, происхождение которой, – уже в силу сказанного, – решительно непостижимо с точки зрения материализма всех оттенков. А, между тем, личность-это весь человек, и ее рассмотрению требуется уделить особое внимание.