Глава шестая. Человек, как личность
Невозможность объяснить происхождение и характер человеческой личности одними материалистическими данными. – Творческая сила личности в религиозной области. -Несостоятельность эволюционного объяснения происхождения религии. – Воспитательное значение одной религиозной личности для другой.
Дела и слова и вся, вообще, человеческая жизнедеятельность имеют таинственную почву, на которой они произрастают и от которой получают свой определенный характер. Когда двое делают одно и то же, то выходит уже не одно и то же, и когда двое говорят одинаковые речи, то они производят различное впечатление. Сокровенная сущность каждого человека решительно, хотя и незаметно, господствует над ее внешним проявлением. Она светится во взоре, слышится в голосе, обнаруживается в телесных формах, определяет собою целый образ человеческой жизни и деятельности, окружает его светлым ореолом или окутывает мраком. Этою сущностью производятся те непостижимые симпатии и антипатии, которые для поведения большинства людей имеют более решительное значение, чем всякие рассудочные соображения. Часто мы сами обманываем себя, воображая, что даем ответ на слово, между тем, как он относится к целой личности. По нашему представлению мы обсуждаем отдельный поступок, тогда как в действительности то, чем бессознательно для нас самих вызывается наше суждение, есть наше внутреннее настроение по отношению к лицу, совершившему известное дело. Тот же самый поступок, будь он совершен другим человеком или тем же самым, но только в другое время, мы оценили бы совсем иначе, – и вполне справедливо. Ибо во всех жизнеобнаружениях решающее, значение принадлежит самой жизни. Если же кто-либо захотел бы абстрагировать от нее, тот имел бы пред собою только безжизненный фантом.
Эта, образующая личность человека, основа его сущности имеет свой корень отнюдь не в одних условиях нашего земного бытия. Допустить противное, по-видимому, мы вынуждаемся тем соображением, что прошлое человека обыкновенно сказывается в целом его жизневыражении. Предприятия выдающихся людей получают значительную долю веса благодаря тем отличиям, какие раньше снискали эти люди. Если кто прежде рассуждал умно, то и менее содержательное, на что – будь оно сказано другим – не обратили бы внимания, обсуждается на всевозможные лады, и все подозревают под ним глубокий смысл. При более внимательном взгляде на дело окажется, что и во всех раннейших выражениях обнаруживалось то же самое качество: только впечатление, производимое последним, усиливалось от множества побочных обстоятельств, а самое качество, несомненно, предшествовало всем им. Даже поверхностный наблюдатель за малыми детьми не может не заметить исключительную своеобразность, проявляющуюся во всех их занятиях и забавах. Эта прирожденная своеобразность может впоследствии прикрыться до неузнаваемости различными личинами, но она никогда не исчезнет совершенно, и подчас через толщу покровов прорывается с юношеской силой, потому что представляет собою неистребимую сущность самого человека. Не поможет в отыскании родословия этой своеобразности также и ссылка на предков, так называемый атавизм. Как ни удивительно бывает сходство с ними потомков, как ни много отдельных черт переходит от предков к потомкам, как ни справедливо положение, что национальный тип отпечатлевается на каждом индивидууме, – однако же это только один материал, из которого новая жизненная клеточка образует свою новую форму. Личность не есть продукт из факторов прошлого. Она есть нечто новое и притом совершенно оригинальное. Ее происхождение лежит за пределами земных сфер, для которых только и имеют значение наши категории, а потому и оказывается непостижимою для человеческого разума. Противоречия мысли являются в ней примиренными. Она есть нечто совершенно особое, и, однако же, в каждом отдельном явлении вместе с нею обнаруживается всеобщая и вечная основа всякой жизни. Необходимою является она в своем рождении и развитии, и, тем не менее, нигде еще, как только в ней, не обитает свобода. Так воистину она божественна по своему происхождению и возникает непосредственно из глубочайших источников жизни. В ней покоится истинное благородство и вечное назначение человеческого рода.
С поразительной очевидностью это наблюдается у выдающихся деятелей, призванных Высшею Волей к проложению новых путей в различных областях человеческой жизни. На таких людей нельзя смотреть, как только на произведения известного времени; – ибо как может время дать своим великим сынам то, что впервые оно само должно получить от них? Наоборот, они уже одним своим существованием являются в качестве живых памятников творческого Божьего действия, представляя собою в собственном смысле слова чудо. Но, с другой стороны, призванный к проложению новых путей жизни не мог бы сделаться таким, каким он быть должен, если бы навстречу ему не устремлялось самое время, с его свободной восприимчивостью и с жаждой того, что, именно, этот человек может дать ему. Другими словами: когда в мировой истории должно произойти что-либо новое и великое, тогда творческое Божие действие оказывается в наибольшем соответствии с глубочайшими потребностями человеческого духа. В том-то и состоит царственная тайна Божьего мироправления, чтоб отметить тот час, в который томительное ожидание и исполненная надежд восприимчивость человечества достигают такой степени духовной зрелости, на которой только и возможно нисхождение на землю высочайшей творческой силы. Эти часы суть, подлинно, великие часы Божьего посещения в истории, часы наступления новых и очень важных исторических эпох.
О, если бы во всех наших речах и делах теплился этот небесный огонь! Как возвышает и в тоже время смиряет человека сознание – быть вместилищем еще нигде, как только в нем, осуществленной мысли Божией; но зато как же и могущественно это сознание обязывает его не искалечивать и не суживать эту мысль по своей собственной вине! В виду такого обязательства, кто может без чувства глубокого стыда помыслить о своей личной жизни? Где находятся те, которые смотрят своими глазами и чувствуют собственным сердцем? Которые ясно говорят то, что думают, и в своих действиях следуют только искреннему убеждению? Ведь мы так привыкли к заученным фразам, к бессмысленному сотрудничеству за спиною других, к ложной умеренности нивелированных ощущений, что невольно изумляемся, когда среди обыденных людей вдруг встретимся с незаурядной личностью. А, между тем, духом личности должно оживляться каждое наше дело и слово, включительно до сокровеннейших помышлений. В произведениях искусства непременно бьется сердце художника. Равно и наука лишь при том условии приближается к желанной объективности, если ученый наперед ясно рассмотрит своими глазами предмет своего исследования, а потом уже точно покажет и другим, как в его духе отражаются известные состояния и явления. Не иначе и в политике, – обсуждение поставленного вопроса-как обыкновенно говорят – с предметных или деловых точек зрения есть в сущности заблуждение. Точки зрения никогда не бывают предметными, но всегда личными, и собственно решающее значение при обсуждении вопросов принадлежит внутренней, подчас несознаваемой самою личностью, основной ее тенденции. На этом одном покоится также и право сплоченных политических партий. Общественные отношения получают значение не от содержания речей, но от того, что встречаются друг с другом различные личности, которые друг друга ищут, или одна избегает другую. Так же и в семейной жизни благоденствие и злополучие происходят от того, чем являются сами по себе члены семьи, ибо это, именно, нечто обнаруживается непосредственно во всех речах и делах, не стесняемых, как в других областях жизни, какими-нибудь особыми соображениями или принудительным формализмом.
Таким образом, действия распространяются от центра по всей периферии жизни. Они проницают, перерабатывают, одухотворяют хрупкий земной материал. Но чем ближе к окружности, тем они становятся слабее. В расположении чисел, в чисто механическом труде, довольно мудрено заметить что-либо относящееся исключительно к личности. К ее действию присоединяется нечто другое и притом более важное, что во всяком нравственном действии, хотя бы последнее и определялось личностью, заставляет, однако, ее отступить на задний план. Она производит действия, но последняя получают относительно самостоятельное бытие. Она обрабатывает безличный материал, но не уничтожает его. Она обитает в нем, но вместе и скрывается за ним.
Необыкновенно-высокие духовные дарования, которыми бывают наделены гениальные личности, не имеют решительно никакого соотношения с «естественным подбором», ибо он по своей природе может оказывать влияние только на одни полезные или вредные качества: последние он уничтожает, а первые поддерживает в деятельности на довольно общем уровне развития. Отсюда с необходимостью проистекает то, что развитые качества должны будут находиться у всех индивидов известного рода и, разнообразно варьируясь между собою, не далеко будут превышать нормальную степень развития в каждый данный момент. Так обстоит дело с теми даже качествами и расположениями, которые существенно принадлежат человеку и достигли настоящей высоты развития благодаря некоторым чисто житейским потребностям.
Совершенно иное нужно заметить о талантах. Эти способности отличаются своим единичным появлением, так как встречаются только среди очень малого, в процентном отношении к целому, числа людей в каком-либо народе. И таланты обнаруживаются на бесчисленных ступенях вариаций в своем развитии, так что высочайшие степени их неизмеримо превосходят собой низшие степени.
Не объяснить возникновение духовных дарований также и законом наследственности. Кто не знает, как иногда, сверх всякого чаяния, они появляются в такой семье, другие члены и предки которой никогда не отличались никакими талантами. Даже и в таком случае, когда таланты были наследственными в каком-либо роде, они достигают полного расцвета часто в самом начале или в средине ряда поколений, угасая, однако, в конце их. Но последнего случая не могло бы происходить, если бы всегда возникновение талантов обусловливалось наследственною передачей их. Так наприм., Гаусс был сыном не математика, отец Генделя не был музыкантом, отец Тициана – не живописец. Отец нашего знаменитого композитора Чайковского также не отличался музыкальностью; не отличалась тем же и его мать. Вообще нужно сказать, что во всей семье Чайковских нет ни одного члена с более или менее заметными музыкальными дарованиями. Мало того: «большинство родных композитора отличается каким-то исключительным индифферентизмом к музыке, почти соприкасающимся с отвращением к ней» (см. «Новый Мир», 1901 г. № 58).
Не даром Альфред Р. Уоллес, горячий поклонник дарвинизма и защитник учения о происхождении человека от обезьяны, когда начинает рассуждать о духовных дарованиях последнего, то для происхождения их, ссылается на причины «высшего» порядка, на «духовные воздействия», рождающиеся отнюдь не из борьбы за существование. При этом английский натурфилософ приводит слова Гете о «всякой продуктивности высшего порядка, возвышающейся над всем земным» (Eckermann, Gespräche mit Göthe, drei Bände, Leipz., Phil. Reclam, jun., III, 166. См. об этом у Steude, Die Monistische Weltanschauung. Gütersloh. 1898. S. 87–90).
Если смысл человеческой жизни состоит в нравственном и в умственном усовершении, то гении очень много помогают людям в их стремлении к высшей цели своего бытия. «Говорят, что они посылаются человечеству свыше, чтобы „не заглохла нива жизни». В этих поэтических выражениях много истины. Поскольку человечество желает усовершения и поскольку оно делает себя способным к нему, постольку это усовершение и дается ему. Так, движение человечества вперед совершается под воздействием двух факторов: свободной воли людей и находящегося в них Высшего Разума» (Глаголев С. С. проф.: «Сверхъестественное Откровение и естественное богопознание вне истинной Церкви». Харьков, 1900, стр. 364).
Но есть область, где творческая сила личности проявляется не во внешней для нее сфере, а действует в интересах собственного возрастания и совершенства. Это – религиозная область. Если в личности находится таинственная точка соприкосновения человеческой жизни с божественною, то ясно, что еще нигде, как только здесь, может находиться и колыбель религии.
Религиозным называется такой человек, чувство и сознание которого всецело проникнуты подчинением его жизни Божией воле. Созерцает ли он разнообразные земные предметы, он одновременно думает об их высочайшем основании. Совершает ли какой нравственный подвиг, – для него менее важно достигнутое, чем личная душа доброделания. Также и отдельные происшествия собственной жизни для него не представляют такой важности, как божественное происхождение самой жизни, как действие единого Духа Божия, ощущаемого на всех путях ее, и как завершительная цель, к которой все стремится, когда «Бог будет всяческая во всех». Сохранить в силе и чистоте святое пламя веры, – таково желание религиозного человека. Если внутри человека горит это пламя, то, наверно, оно будет пробиваться и наружу и будет согревать и просвещать со всех сторон человеческую жизнедеятельность. Часто и не думает человек о том, происходит ли и в какой, именно, форме происходит это вынаружение религиозной жизни, так как всецело поглощен заботой – поддержания и возгревания ее на внутреннем очаге своего сердца. Почти отрешившийся от текущих событий внешней жизни и обративший свой умственный взор внутрь себя, религиозный человек может являться, подчас, чуждым не только для людей века сего, но и для таких почтенных деятелей, жизненною целью которых служит – покорить посредством нравственного подвига чувственный мир на служение духу. И вот иногда мгновенно мечтатель делается героем, превосходящим всех других. Не только больше жертв может принести он, по сравнению с ними, не только более мужественно претерпеть ужаснейшие страдания, но он может, подчас, даже потрясти целый мир, ибо нашел для себя твердую опору за пределами мира. В таковых религиозных людях обитает религия, – обитает не в учении только и не в знании, не в одних подвигах и действиях, но в сокровеннейшем святилище самой личности. Если бы религия не находилась и там, то ее не было бы нигде на свете. Неопытные, к сожалению, могут быть введены в обман ловко надетою личиною святых слов и дел, да к тому же люди и сами часто взвешивают благочестие точно по мере тяжести. Но, поистине, религиозною является только имеющая свою опору в Боге самая личность, и то, что от нее исходит, подобно световым лучам. Однако, говорят эволюционеры, эти лучи проливаются в наше сердце не от Бога – «Отца светов», а самовозгораются в нас под благодетельным влиянием на нас единственной нашей воспитательницы, видимой вселенной. Эволюционное учение представляет собой одну из напряженных попыток человеческого ума – ниспровергнуть сверхъопытное происхождение в нас самой идеи Бога и показать ее естественное зарождение в нашем духе, под влиянием одних космических сил. С точки зрения эволюционного учения человек представляет собой существо религиозное, даже «incurably religios», по своей природе. Пусть его религия проявляется первоначально в грубой форме, и соответствующие ей идеи пропитаны суеверием; пусть предмет поклонения его неведом в достаточной степени и не совсем понятен, но универсальная вера, побуждения в ней и практическое осуществление ее требований свидетельствуют о том, что религия принадлежит к самой природе человека. Теперь, согласно с эволюционной теорией, идея Бога является произведением эволюции и, подобно другим идеям, только путем постепенного развития от низшей формы достигла высшей. Последовательные эволюционеры пытаются объяснить тот путь, по которому религиозные идеи достигли человеческого сознания. Сначала, во сне или в сновидениях, человек доходит до идеи бестелесного духа и, затем, легко достигает веры в посмертное бытие духов. Эти сверхъестественные деятели, так полагают люди, или делают последним добро, или зло, почему их следует бояться и умилостивлять различными жертвами. От первоначального предкопочитания человек переходит к почитанию идолов и фетишей; от почитания природы человек постепенно переходит к вере в различных богов, пока наконец, процессом исключения, не достигнет идеи о едином Боге. Все это могло быть, хотя, надо признаться, что доселе пока еще не представлено в пользу такого утверждения достаточных доказательств. Что же, спросим с своей стороны, содержит рассматриваемая гипотеза? Какой из всего этого логический вывод?
Идея Бога, с точки зрения эволюционной гипотезы, служит здесь частью умственного украшения человека. Как же теперь указанная идея перешла в человеческую жизнь и сделалась неотъемлемым достоянием ее? Идея Бога не могла привзойти в нее случайно, потому что эволюция не оставляет никакого места случайному привхождению и действованию в человеческой жизни тех или других идей; не могла эта идея быть похищенной и «с пустых небес», исключая ту возможность, что сами небеса божественны; не могла изобрести эту идею и жреческая хитрость, потому что таким предположением нисколько не объясняется присущее самим жрецам и народу религиозное сознание. Невозможно объяснить идею Бога также и другим предположением, по которому человек проектировал происходящие в себе самом умственные процессы в окружающем его внешнем мире, читая в последнем проекции собственной мысли, потому что с этой точки зрения решительно невозможно объяснить происхождение такого, именно, умственного состояния в самом человеке. Каким это образом произошло то, что присущая человеку идея Бога, вначале низкая и грубая, постепенно все очищалась и возвышалась? Пусть объяснят прежде эту тенденцию, или же, не будучи в состоянии объяснить ее, признаются в полной несостоятельности для объяснения ее имеющихся данных.
Согласно с теорией эволюции, всякие перемены в организме являются изменениями, происходящими от окружающего мира. Способствующие благосостоянию организма перемены называются верными ступенями и неуклонно сохраняются; перемены, бесполезные организму, именуются ложными ступенями и также неуклонно исключаются. В продолжение долгого времени сохраняются только такие перемены, которые оказались способствующими жизни. Но, согласно с теорией эволюции, окружающие организм условия служат поводом к происходящим в самом организме изменениям. Изменения в организме обусловливаются окружающими условиями и соответствуют им. Наличностью «субъективного термина» предполагается реальность «термина объективного». Субъективный термин представляет собой реальность, и потому объективный термин должен быть также реальностью, потому что всякие изменения и улучшения в организме оказались изменениями и улучшениями, вошедшими в него под воздействием внешних обстоятельств. Сказать, что субъективный термин может существовать, несмотря на небытие термина объективного, значит утверждать нечто такое, что решительно не имеет для себя прецедента во всей истории творения и что совершенно противоречит эволюционной логике. Согласно с последней, идея Бога рождается в душе человека благодаря тому, что она заложена туда действующими в мире силами. Идея Бога, субъективный термин в отношении, породилась в человеческом сознании благодаря тому, что в самом универсе находится объективный термин, известная Божественная Реальность. Следовательно, когда утверждается, что религиозные идеи являются произведениями эволюции, то этим выражается, что названные идеи представляют собой нечто такое, над произведением чего трудится сам универс. По словам Джона Фиска («Excursions of an Evolutionist», p. 301), «эволюционная доктрина утверждает, в смысле величайшей и глубочайшей истины, которую может нам открыть изучение природы, что существует некоторая Сила, не ограничивающаяся временем и пространством, и что все, происходящие в мире, явления, называются ли они материальными или же духовными, суть откровения этой бесконечной и вечной Силы (Power)».
«Если религиозная природа человека не имеет никакой, соответствующей себе, реальности; если субъективный термин не имеет чего-либо действительно соответствующего ему, тогда человек достанется в жертву постоянному и безнадежному замешательству в религиозной и нравственной сферах. Разумное, нравственное и религиозное существо не может иметь происхождение из неразумной, ненравственной и безбожной вселенной. «Из ничего не происходит ничего». Согласно с логикой эволюции, таковым представляется и рациональный мир, т. е., что рассудок и разум открываются в процессах и в методах его; далее, в мире повсюду находится нравственный порядок, т. е., открывается нравственная воля и осуществляется в процессах и путях жизни и посредством тех же путей и процессов. Сверх того, согласно с теорией эволюции, в мире находится божественная Сила, т. е. такая бесконечная и вечная Сила, Которая обнаруживает и осуществляет себя посредством царящего во вселенной порядка жизни. Эта Сила настолько больше и выше человека, насколько вселенная больше и пространнее его, причем несомненно одно: названная Сила не может быть меньше или ниже человека. Этой Силе может принадлежать нечто более высокое и обширное, нежели факт, именуемый нами личностью в человеке. Несомненно только одно, что Сила не может иметь чего-либо меньшего или низшего по сравнению с личностью (The American Journal of Theology, Iuly, 1904: «The logic of evolution». By S. Z. Batten).
Что сказать по поводу столь простого и вместе совершенно неосновательного и противоречащего всякому опыту происхождения в человеке идеи Бога? Думается, что лучшим ответом здесь с нашей стороны может служить только апелляция к тому же опыту и правильная его оценка. Тогда мы увидим, насколько недостоверно эволюционное воззрение на предмет, имеющий совсем другую генеалогию.
Представим себе разыгравшуюся грозу и пораженного ее зрелищем человека. Спрашивается: что, именно, происходит в его душевном состоянии? Последнее разлагается на следующие моменты:
1. Воззрение: гром и молния.
2. Чувство: страх в виду угрожающей опасности.
3. Воля: побуждение к отысканию защиты.
На этом дело и остановилось бы, если бы человеческий дух представлял собой само- и миропознание. В самом деле, и бессловесному животному до известной степени свойственны некоторые, хотя и неясные, чувствования, порождаемые упомянутым зрелищем.
Но у человека, с вышеуказанным рядом, соединяется еще и другой ряд совершенно особого рода:
1. Воззрение: гневающийся Бог.
2. Чувство: страх пред Ним.
3. Воля: требование примирения с Ним.
Этот второй ряд состояний немедленно следует за первым, но возникает одновременно с внешним восприятием и с первым рядом. Равно как и по силе и впечатлению второй ряд не уступает первому. Как же, спрашивается, произошел последний ряд? Откуда взялся он? Нельзя сказать того, что его породили внешние чувства, потому что гнев Божий отнюдь не может быть назван принадлежащим молнии свойством. Поэтому, с грозой. может рождаться в человеке удивление пред величием Божиим или радость по поводу избавления от опасности в такой же мере, как и страх. Мало того: поразмыслив, с течением времени, над происшедшим из непосредственного впечатления смешением второго ряда с первым, человек может признать последнее ошибочным. Затем, впечатления второго ряда не произошли также и из внутреннего восприятия, ибо они соединены с непоколебимою уверенностью в том, что гнев Божий представляет собой не менее реальную, лежащую за пределами субъективного духа, действительность, чем видимая молния. Кроме того, рассматриваемые впечатления имеют еще следующую особенность: они относятся к такому Существу, Которому принадлежат признаки безусловности и совершенства.
Случаев из ежедневной жизни, подобных приведенному, бесчисленное множество. В них наблюдается следующая общая черта: по поводу известных явлений природы, различных исторических событий, житейских происшествий и настроений и т. п., человеческий дух воспаряет в сверхчувственный мир. К единичному, происходящему на определенном месте и в определенное время, событию он присоединяет, представления, переходящие через границы времени и места. Он поставляет Бога и Его свойства в известное отношение к внешним и внутренним происшествиям. Когда он это делает, то в этих последних для того решительно нет никакого достаточного основания или принуждения. Пред нами два совершенно различных ряда, встречающихся в одном и том же происшествии: один пролегает в области миропознания, а другой – в области богопознания. В последнем случае духовное око человека созерцает находящееся вне его духовное Существо.
То правда, что религиозные (как и нравственные) представления переплетаются пред нашим внутренним зрением с пестрой сетью мировой и личной нашей жизни, не происходя из последней. Миросознание не ведает названных представлений и по необходимости отклоняет их, как незаконный придаток. Молния и гнев Божий логически несоизмеримы, потому что находятся в двух совершенно различных областях; между ними нет какого-либо соединительного моста. Но фактически они соединены, и человеческий дух одновременно объемлет их с уверенностью, сопутствующей непосредственному воззрению. – Самосознанию ведомы рассматриваемые представления; но они известны ему не в виде возникающих, – по поводу возбуждения, производимого внешними и внутренними событиями, – преходящих миражей, а как такие образы, происхождение которых необходимо отыскивать во внешней сверхчувственной действительности. Предмет богосознания находится за пределами мировой действительности. Поэтому и содержание богосознания совершенно иное по сравнению с предметом миросознания. Соответственно с этим, богосознание имеет свой особенный орган, служащий ему к приобретению своего содержания, – это разум. Чем служат внешние чувства по отношению к миросознанию, тем является разум в отношении богосознания. Он служит орудием богосознания и способностью, направленного к познанию сверхчувственного мира, воззрения. Подобно тому, как с помощью внешних чувств обогащается многоразличными предметами наше миросознание, так и наше богосознание возрастает, благодаря нашему разуму. Что касается самосознания, то оно находится посредине между тем и другим и усвояет себе каждое из них, потому что происходящий из видимого и невидимого мира опыт становится достоянием субъекта, под непременным условием нахождения в субъекте внутреннего чувства. Всяким воззрением предполагается воззримое. Следовательно, свое содержание человеческий дух получает не из внешних чувств и не из разума, как таковых, но от предметной действительности. (Lubenow Н. Supeintend. Die übersinnliche Wirldichkeit und ihre Erkenntnis. Güitersl. S. 9–14).
He будем более распространяться в своем ответе на учение эволюционеров о происхождении в нас идеи Бога. И сказанного, полагаем, достаточно для того, чтобы видеть, насколько несостоятельна логика рассматриваемой доктрины, и насколько сомнительны ссылки эволюционеров на тот внешний опыт, который свидетельствует как раз против самих же экспериментаторов. Наглядно-простое объяснение их насчет происхождения в человеке идеи Бога является, вместе с тем, и до очевидности ложным. Будь религия порождением космических сил, она и распространялась бы такими же средствами и по таким путям, о которых никак невозможно было бы сказать: «страшно место сие: несть сие, но дом Божий, и сия врата небесная» (Быт. 28, 17). В таком случае каждый был бы твердо и неуклонно наставляем видимым миром, с принудительностью обучения, столь характерного по отношению к природе. Надо полагать, что и безбожных было бы несравненно менее, чем теперь, когда религиозная вера является нравственным подвигом (Мр. 8, 34).
Совершенно иное происходит в действительности. «Священнодействие благовествования Божия» (Римл. 15,16) совершается теми самоотверженными апостолами веры, которые удостоились божественного к, тому призвания, – не с «пустых небес», но от «наполняющего» их Господа (Иер. 23, 24), изрекшего апостолу Анании о чудесно обращенном Савле: «иди, ибо он-избранный сосуд Мой, чтобы возвещать имя Мое пред народами и царями и сынами Израилевыми. И Я покажу ему, сколько он должен пострадать за имя Мое» (Деян. 9, 15–16).
В самом деле, как же распространяется религия? Несомненно, она распространяется и посредством учения, но становится действенною только тогда, когда личность учителя проникнута сознанием божественной истинности преподаваемого учения, и когда последнее служит выражением его внутренней жизни. Несравненно меньше, чем какое угодно другое, религиозное учение мирится с передачей его остывшим сердцем и, так сказать, в охлажденном состоянии. Пусть поразмыслит об этом каждый, облекающийся в учительскую тогу и – не имеющий внутреннего расположения к возвещаемому учению проповедник! Напрасно воображал бы таковой, будто можно «учить» религии. Хотя бы он самым основательным образом усвоил содержание христианской веры и хотя бы излагал его с мастерством первоклассного оратора, при всем том он принесет больше вреда, чем пользы. Конечно, было бы несправедливостью совершенно отрицать то, что и посредством одного учения там и здесь, особенно в восприимчивых сердцах, может воспламениться искра жизни, или накопиться такой материал, который при благоприятных обстоятельствах разгорится ярким пламенем. Но все-таки больше получится вреда, чем пользы. Очень многие прозелиты заразятся религиозным равнодушием учителя, и те, которые сильнее других алкали и жаждали Божией правды, тем решительнее отвернутся от учения, представшего их умственному взору в виде бездыханного трупа. На свете еще мало бывает таких чистых радостей по сравнению с тою, когда проповедник с полным убеждением и с пламенеющим сердцем говорит о божественных делах и замечает, как, благодаря личному соприкосновению душ, пробуждается в слушателях божественная жизнь, и как в их взорах светится небесная радость. С другой стороны, нет еще более горестного состояния по сравнению с тем, какое испытывает учитель-наемник, слова которого находятся в вопиющем противоречии с его убеждениями и жизнью!
Если же в деле религиозной проповеди решительное значение принадлежит личному соприкосновению, то и учение, каким бы жизненным ни было оно, представляет собою только один из многих покровов, под прикрытием которых распространяется религия. Ибо разнообразными способами жизнь возгорается от жизни, и на человеческом языке еще нет слов для выражения сокрытых даже от самых проницательных умов первых моментов ее воспламенения. «Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?», читается в кн. Иова. «Обозрел ли ты широту земли? Объясни, если знаешь, все это. Где путь к жилищу света, и где место тьмы? По какому пути разливается свет и разносится восточный ветер по земле? Кто проводит протоки для излияния воды и путь для громоносной молнии, чтобы возбуждать травные зародыши к возрастанию?» (38, 16–28). Так и в данном случае можно спросить иного: знаешь ли ты сокровенные пути, по которым религия благочестивой матери изливается в сердца ее малюток? Ведомо ли тебе, как она учит своих детей вере в Бога, благодарности к Нему и безропотной преданности Его святой воле? Одни ли молитвы или священные истории произвели на свет эту детскую веру? Да, но только под непременным условием, что эта, именно, мать сообщает божественное наставление, именно, этим детям, ибо она влагает в дело воспитания все свое сердце и всею жизнью оправдывает истинность преподаваемого. Здесь уже никак не одни слова! Верность, с какою она оберегает младенческую колыбель, материнские заботы у одра больных детей, ее невыразимая радость об их преуспеянии, – вся эта внутренняя жизнь, в которой нет ничего деланного, но во всем видна искренность, посредством тысячи незримых каналов устремляется в детские сердца и пробуждает в них такое же настроение. Где дала росток истинная жизнь, там она не остается в бездействии. Бесчисленное множество мужей, неверовавших Евангелию, «житием жен своих без слова приобретаемы были» (1Петр. 3, 1). Окрепнувшее религиозное настроение привлекает к себе не только случайно собравшихся и внемлющих ему, но и будущие поколения, силою истины препобеждая упорное сопротивление. Не одно христианское учение сделало из фанатического Савла первоверховного апостола. Но когда он созерцал мученическую кончину Стефана, когда он слышал его предсмертное моление к Господу Иисусу, тогда, быть может, впервые запала в его душу искра христианской веры. Она пока тлела, и Савл никакими усилиями не мог погасить ее; но, затем, возгорелась ярким пламенем, благодаря личному соприкосновению гонителя с Тем, Которому и Стефан был обязан своей благочестивой жизнью. В свою очередь и дух Павла многих возродил к истинной жизни. Так, от одного христианина свет веры переходит к другому, благодаря, именно, «божественной» жизни в человеке.
Поднятое против учения о цели гонение со стороны материализма имеет для себя некоторое оправдание постольку, поскольку направлялось против ложного понятия о целесообразности. С своей стороны и мы можем только сочувствовать устранению ложной телеологии и замене ее истинной.
Ложная телеология ведет свое происхождение преимущественно из «просвещения» восемнадцатого века. Термин: «Aufläгung» обозначает собой распространение свободных, самостоятельных, ясных идей, – известную тенденцию к образованию отчетливого сознания о значении, происхождении, основе вещей, со включением физической, духовной, общественной и религиозной жизни, обнаружившуюся в области мысли и жизни упомянутого столетия. Философия «просвещения» имеет отчасти характер эклектической популярной философии, особенно усердно занимавшейся соединенными с религией вопросами, а также телеологическими и психологическими исследованиями (см. Еisleг. Rudolf, Dr. «Wörterbuch der Philosophischen Begriffe». Zweite Aufl. Berl. 1904. s. v.: «Aufklärung». S. 104–5). И вот, точно по какой капризной судьбе, «просвещение» привело к пагубному помрачению здравой телеологии. Особенно повинна в этом зле физико-телеология Вольфовой школы с ее ограниченным умозрением и с тем филистерским оптимизмом, который теперь представляется нам довольно наивным, хотя, в сущности, значительно лучшим и достопочтенным по сравнению с новейшим пессимизмом. Особенность рассматриваемого учения о цели состоит в том, что вещь и цель, которой должна служить вещь, оно поставляет исключительно во внешнее, супранатуральное отношение одной к другой, и, затем, самую целесообразность понимает чисто внешним образом. Цель здесь представляется чем-то в роде этикетки, наклеиваемой задним числом на известный предмет после того, как уже этот последний бесцельно сделан, для указания человеку способа, как пользоваться совершенно ненужным предметом. В самом деле, наивное мышление рассуждало, примерно, так: нос существует у человека перед глазами для того, чтобы последний мог носить очки. Рассматриваемая телеология во всей ограниченности своей проглядывает даже и в «Der alte und der neue Glaube» (Bonn. 1873. S. 115 ff.) Д. Ф. Штрауса, известного приверженца механического миропонимания, – и суд и осуждение сверхкритическому автору, произвольно старающемуся утвердить непроходимую пропасть между Богом и миром и заверить своих читателей в том, что представления о Боге и мире взаимно исключают одно другое. Такое утверждение может являться на свет только при ложном предположении совсем безжизненного понятия о Боге, с одной стороны, и о мире, с другой, потому что Бог представляется здесь, в духе супранатурализма схоластика Дунса Скота, воплощением слепого произвола, как mere liberum arbitrium, как нерассчетливое своеволие, обнаруживающееся сначала в своенравном произведении мира и только потом уже предписывающее последнему, как в целом, так и в частях, известную цель и назначение, к сожалению, опять в форме произвольного закона.-Подобно, тому, как это происходит у Шопенгауера и Э.Ф. Гартмана, так и здесь на первый план выдвигается какая-то слепая воля, произведениям которой, только задним числом, немощный разум хочет придать вид премудрости и целесообразности. Вот почему и самый предмет, т. е. сотворенный мир со всем своим содержанием, не состоит ни в какой внутренней связи с целью, а равно и сам целеполагающий Разум не имеет никакого внутреннего имманентного отношения к самому предмету и к его цели. Тщетно отыскивать здесь внутреннего проникновения и водительства творческого всемогущества светом разума: последний оказывается заключенным как бы в какую-то темницу и под неотразимым давлением абсолютного произвола, потому что единственною целью здесь служит неограниченное проявление абсолютной власти. Но, понимаемая в таком смысле, власть неспособна к премудрому творчеству, а действует в виде слепой стихийной силы. Для телеологии, в таком случае, остаются закрытыми широкие горизонты; духовная связь долженствующей все обнять собою разумной цели совершенно порывается; поэтому и телеологическое умозрение необходимо занимается одними единичными предметами. На место абсолютно-целесообразного выступает только относительно целесообразное, полезное, – то, что́ с выгодной стороны заявляет себя в отдельном и в малом. Все расплывается в относительное, и потому разбираемый релятивизм, основывающийся на позитивизме, т. е. на предрассудке по отношению к спекулятивному миросозерцанию, и довольствующийся одной наличной действительностью, представляемой единичными предметами и явлениями, – такой релятивизм неизбежно приводит к скептицизму. Таким образом, пред нами качественно-ложное понимание цели, которому в его суждении о ценности вещей не достает твердой точки зрения. В конце концов, такое целепонятие возвращается к учению древне-аттической софистики о человеке, как мере всех вещей: ἄνθρωποσ μέτρον ἁπάντων, и возвышает приведенное суждение на степень закона при оценке господствующих в мире целей, притом не в смысле пространственно и временно, количественно и качественно всеобъемлющего религиозно-нравственного общечеловеческого сознания, а, наоборот, в смысле эгоистически – индивидуального, чувственно – партикулярного сознания, безразличного к тому, что какой-либо, опирающийся только на себя самого и отделяющийся от великого целого, индивидуум может оказаться или отдельным человеком, или отдельным народом, или хотя бы даже отдельной потребностью какого-нибудь отдельного существа. При таком ложном взгляде на телеологию в духе самого заурядного утилитаризма, напрасно забывается одно мудрое предостережение элеата Ксенофана: если бы львы могли владеть кистью, то они написали бы богов похожими на львов (Zeller Ed. Die Philosophic der Griechen. 5-te Aufl. Leipz. 1892. 1 Th. 1 Halite. S. 525, Anm. 2). Такая телеология безусловно заслуживает только того, чтобы ее отвергнуть, да и сама в себе она носит разлагающее начало, почему из мелочного оптимизма и переходит в самый неразумный пессимизм. И не удивительно. Ибо, когда этим, чисто относительным, индивидуальным масштабом целесообразности соизмеряются решительно все, даже и самые ничтожные отношения отдельных явлений, или, когда ограниченный индивидуальный интерес силятся возвысить на степень всеобщего и эгоистически-относительное на степень абсолютно-универсального, тогда не может не произойти того, чтобы ежедневный опыт не стал все более и более противоречить напускному величию столь фантастической целесообразности, и, как бывает в массовых поединках, чтобы один опыт не выступил против другого, причем бесчисленное множество воображаемых каждым и. по-своему отыскиваемых целей окончательно распадается и образует из себя поразительный хаос, лишенный всякого разумного света.
Так, мелочная, эгоистическая, педантичная телеология времени «просвещения», занимавшаяся отдельными деталями, из-за деревьев не увидела леса и, под угнетающим влиянием слишком самоуверенного умничанья, оказалась неспособной возвыситься на степень стройного, цельного мировоззрения. Зато с своей, правда, честною, но всегда мелочной и соображавшейся с требованиями только одного разума (и потому неразумной!), ревностью «просвещенная» телеология сделалась законной прародительницей ныне господствующего материализма. Поет ли он плачевные песни пессимизма, или смотрит на мир чрез розовые очки оптимизма, – это для нас пока безразлично; но только из утилитарно-эгоистического возвеличения индивидуума, в конце концов, произошло бессмысленное самоуничижение последнего в отношении его нравственной ценности.