Корфы. 29 июня 1865 г. Вторник.

Ради праздника очень рано начался утренний звон в сорока церквах города. Небольшие, но звонкие колокола разных нот и тонов напоминали мне наш „звон на собор“, и уносили воображение далеко на север. Наш Петров-день почему-то особенно выдается из ряда праздников и приравнивается ко Христову-дню, может быть, по сходству обоих, как стоящих на рубеже тяжелого поста. Известная вера народная в игранье восходящего солнца относится и к тому, и к другому дню, хотя служба церковная далеко не ставит на такую высоту апостольский праздник, приурочивая ему „уставом“ одно обыкновенное бдение даже без „разрешения на вся“, когда припадает среда или пятница. На сей раз такая антиномия поста и праздника в одно и тоже время была устранена, и за примрачной Петровкой ярко сиял праздников праздник – розговение, с тем же совершенно чувством встречаемый и у Греков, как у нас, пожалуй, даже с более живым здесь, потому что тут известная заметка святцевая о разрешении (вина и) елея принимается не к одному только сведенью, как у нас, а прямо к кухонному режиму. Для нас же, в частности, день этот был чем-то выше розговенья, и слал нам привет Пасхи обещанием унести нас домой. Великое для туриста слово.

Зная, что по соседству Ионических островов с Европою (в смысле не географическом), город заимствовал у последней и идею поздней обедни, отрицаемую вообще и повсюдно православным Востоком (не исключая Константинополя и Афин), и что мы поспеем к ней и в 9 часов утра, мы в оставшийся промежуток времени устроили свое дело с пароходом и получили билеты (265 пиастров с человека) до самого Пирея. В урочный час мы отправились в соборную церковь города или Митрополию, чествуемую во имя Богородицы–Спилиотиссы (пещерницы), по чудотворной иконе ее сего имени, и празднующую 15 Августа, следовательно, по-нашему говоря – Успенскую. Местоположение ее высокое, хребтовое с морским видом к северу и югу. Но сама она далеко не соответствует идее кафедрального собора и более похожа на биржевую залу, чем на церковь. Мы пришли еще до начала службы. Священник о. Спиридон с диаконом Симеоном читали входные молитвы. Немалою новостью для нас было видеть, что просфорою для совершения таинства служила простая базарная булка, на которой священник сам копьецом начертал изображение креста, обозначившего пределы вынимаемой части „агнца“. Облачения служащих были самые легкие весьма небогатые. Молящихся в храме сравнительно было не много. Пение слышалось приятное, не крикливое и не гнусавое, но тишины, строгого порядка, благоговения и сосредоточенного внимания, как везде на Востоке, не доставало. По окончании службы мы попросили о. Спиридона открыть нам мощи св. Феодоры и отслужить перед ними параклис (молебен) угоднице, что обязательно было исполнено почтенным эфимерием. Его, впрочем, заметно, удивила наша прибежность к святыне его церкви, тоже видно мало кому известной и не усердно посещаемой, за преобладающею славою главной святыни города. Мы ему объяснили, что мы – визанийцы по месту жительства, и блаженную Феодору считаем своей согражданкой. Объяснение, сопровождаемое „благодарностию“, показалось вполне удовлетворительным³⁷⁶ брату по званию и служению, хотя пытливое его обглядывание нас с головы до ног и говорило нам, что он трудно переваривает в мысли своей наше русское визатийство. Выходя из церкви, мы разговорились с одним нежданным Аристидом нашего времени, который не замедлил подлить масла в огонь, назвав свой кафедральный собор большою таверной, казармой... – Зато, если не качеством, то количеством церквей город ваш славится, – заметили мы, – насчитывают тут будто бы до 70 церквей. – Насчитают вам и 90, и 100, а все – вранье! Церквей 40, пожалуй, будет. – Но ведь и 40 цифра весьма значительная для такого не большого города. – Да разве это церкви, – горячась прибавил правдолюбец. – Это складочные магазины, погреба. Ни одной нет, как в Европе. – А вот мы вчера видели у вас в старом городе настоящий византийский храм, и обширный, и изящный, да еще и с гробницами Апостолов – просветителей места... – Гробницами? – возразил как-бы в удивлении собеседник, ба, ба, ба! Ни чуть... Боясь еще какого-нибудь разочарования, мы поспешили раскланяться с израильтянином, в нем же льсти несть, и пошли отыскивать Академию, в ней же...

Но прежде, чем узнавать и другим сообщать к сведению, что в ней есть, срывается с языка вопрос: какая-бы это могла быть в Корфу Академия, и вообще-то неясный термин, принимаемый то в смысле школы, то в значении ученого общества, то в роде как-бы инвалидного дома наук?.. Всем этим разнообразием знаменитый термин обязан своему случайному происхождению. Филологи спорят над его родословтим, а древние, вероятно, поспорили бы с нами на счет его применения к предмету, им же выражаемому. Если бы Керкирская Академия была делом самих грсков, весьма неохотно втискивающих себя в рамку европеизма, их Академия, вероятно, напомнила бы собою Платоновы „разговоры“, в которых чего хочешь того просишь – по нашей поговорке. Но ее придумал, организовал и пустил в ход европейский ум, англичанин Лорд Гильфорд, и оттого она вышла строго учебным заведением средней руки, вроде наших семинарий и не выше – лицеев, с смешанным характером духовной и светской науки. Мне удавалось знать людей, учившихся у Гильфорда, и я могу утверждать, что им далеко было до академического образования. Уже в то время (1850–1860 г.) мне называли Гильфордово заведение „Академией в отставке“. Вновь скованное слово: панэпистимион (университет) окончательно выгнало собою бессодержательную Академию вообще, а здешняя даже не дожила до этого времени. В 1824 г. она была открыта, а в 1828 г. учредитель ее скончался. По смерти его несколько времени она еще поддерживалась, но с открытием в Афинах университета, сделалась совсем излишнею. Дом, в котором она помещалась (и который некогда был дворцом проведитора или Байля – при Венецианах), доселе удерживает имя Академии и занят главным образом библиотекой, в которой насчитывается более 30000 томов (и будто бы – ни одной рукописи). Но, так-как мне еще вчера сказали, что в Академии есть до 30-ти человек студентов, то мне и хотелось своими глазами убедиться в том и пораспросить на месте, что и как так есть и бывает. К великому моему сожалению, мы нашли палаты запертыми ради праздничного дня, и никого не могли достучаться. Полюбовались отвне бывшим святилищем наук и – скажем мимоходом – первым рассадником в Греции анти-славянских идей и анти-русских стремлений, и пошли далее к другой Академии-семинарии-школе, которой официальное имя: ἱεροσπουδαστήριον, не укладывающееся в русскую речь, должно значить просто: Духовную школу. Помещается она в бывшей казарме, строенной еще Венецианами, и отданной англичанами под местные школы, после того, как в крепости были выстроены для гарнизона новые казармы. Нашей бурсой пахнуло на меня при первом шаге внутрь здания. Обветшалое, опустелое, закоптелое оно тоже, кажется, просится в „отставку“. Тяжелое впечатление сгладила немного симпатичная личность начальника заведения, священника Евстафия Вулизма, водившего нас по комнатам жилым и учебным, и показавшего нам довольно скудную библиотеку. За праздником ученья не было, и учеников мы почти не видели. Да и всех-то их насчитывается только 12. Не особенно процветают вообще духовные училища в Греции, может быть потому, что прямой своей цели – образования сельского духовенства – не имеют в виду, едва кое-чем разнясь со светскими училищами, и обыкновенно выпуская из своих аудиторий людей, пригодных ко всему, кроме занятия церковным делом, к тому же не высоко ценимым, совсем неупроченным, а главное, малодоходным.

Посещенными нами местами далеко не исчерпывается область предметов³⁷⁷, достойных любознательного осмотра в городе, каков Корфу, но приходится повторить рутинную жалобу на время, в котором у путешественников даже более широкого и высокого полета, чем мы, всегда оказывается недостаток. Испытанный нами при отправке из Превезы злострадания еще слишком живо памятовались нам, и заставляли нас ранее, чем следовало, думать об отъезде. День давно уже преполовился. Землячка на прощанье угостила нас русскими яствами, насколько могла припомнить способ их приготовления. Проститься с нами зашел и наш вице- консул г. Мусури. С ним мы еще раз отправились в церковь святого Спиридона. Не смотря на неурочный час, нам ее отворили с большою предупредительностию. Мы попросили священника отслужить параклис (молебен) перед ракою угодника и еще раз облобызали его нетленное, дивное и всеславное тело³⁷⁸. Долго смотрел я на него, переполненный и думами, и чувствами. Хорошее напутие „хотящему плыти по водам“, еще лучшее – плывущему по морю житейскому, обуреваемому и вдающемуся и скитающемуся, если не всяким, то, несомненно, каким-нибудь не попутным ветром учения! Да будет память его со мною везде, а особенно... у того берега!

У Bella Venezia нас уже ожидал „драгоман“ гостинницы с... чуть не сказал по привычке: хамалом, с факкино, т. е. носильщиком. Греческое слово для этой профессии еще не придумано, по крайней мере, не вошло в употребление в Керкире, все еще немного свысока смотрящей на свою сводную сестру Элладу. Заплатили мы за свое двухдневное пребывание под гостеприимным кровом, со столом и всем нужным, 224 пиастра, драгоману особо – 54 пиастpa, да прислуге – 24, одним словом: три турецких лиры. Носильщик договорен был за 15 3/4 пиастра. Соотечественница грустно провожала нас взором, напутствуя нас благопожеланиями на ей одной свойственном, греко-русском диалекте. Мы тоже не скупились для нее на доброе слово. Носильщик передал нас знакомому ему лодочнику, потребовавшему от нас вперед уплаты за переезд. Мы намеренно назвали отыскиваемые в кошельке монеты драхмами, но патриот из категории тех, которые принадлежат к отечеству: Ubi-bene, не менее нас лукаво повел перед нами взад и вперед указательным пальцем, сжал губы, мотнул кверху головой, и сказал с расстановкой: σελίνια – φεγγαράκια, прибавил он, т. е. луночки, месяцочки, отожествляя английское шиллинг со своим: селини – месяц. 5–6 минут, и мы были уже на пароходе: Омония (Ὁμόνοια – единомыслие).

Хорошее дело единомыслие или, точнее, купномыслие, для славной своими раздорами и междоусобиями Греции спасительное и, в настоящих обстоятельствах страны, как нельзя более пригодное. Внушать о нем всем и каждому есть, конечно, неотложный долг патриота, но надписывать его на площадях, зданиях, пароходах, торговых фирмах и пр., похоже на нечто искуственное, деланное, напоминающее газетную рекламу, сквозь которую так и видится недоброкачественность рекламируемых предметов³⁷⁹. Мы, помнится, где-то уже встретились с пароходом: отечество (πατρὶς), теперь перед нами: мир и согласие, а завтра верно мы увидим благополучие или славу, или еще иную какую-нибудь внушительную и знаменательную идею. На наш взгляд все это педантство, способное вызвать именно противоположное тому, на что расчитывает педант. Но мир весь не сшит по нашей мерке. За морем не только соловья, а зачастую и человека кормят одними баснями. Мы в этом убедились, чуть получили оседлость на корабле. Два палликара о чем-то крупнословили, и то и дело посылали друг друга... εἰς τὸν διάβολον, полагая естественно, что где же и быть лучше спорщику, как не у отца всяких споров и раздоров. Но вот какой-то беспатентный мировой посредник подходит к ним и говорит: да вы бы хоть места-то постыдились. Ведь сидите на Омонии... Вздорники посмотрели на него косо, мысленно верно и его отослали к упомянутому общему своему знакомому, но все-таки разошлись. Выраженное мною удовольствие по случаю благоприятного исхода браннословия (τῆς λογομαχίας) сблизило нас с публикой, чуждавшейся нас ради костюма нашего дотоле. Общество было самое живое, шумное и совершенно санфасонное. Теснота на палубе неимоверная. Различия классов не полагалось или оно было, да никому на мысль не приходило. Капитан Зотос также продирался сквозь толпу, как последний из пассажиров, не стесняясь и не тесня собою никого. Еще менее заметным казался один генерал П, давнишний приверженец Каподистрии и, следовательно, в былое время принадлежавший к русской партии вместе с Спиро-Милио, Вальяно и другими, проспавшими, так сказать, злополучный исход борьбы Кивернита (правителя, а по-нашему „президента“) с олигархическими наклонностями вождей пресловутого „Восстания“. Пользуясь прежним небольшим знакомством с человеком, я, коротая время, хотел было воспомянуть с ним дни древние и отрекомендовался ему, но встретил такой холод с его стороны, что невольно возвратился к составленному еще на Эптанисе убеждению своему, что в сношениях наших с единоверцами Востока чем мы будем ближе, тем станем дальше, и наоборот. Будущее покажет, что подобное правило равно приложимо и к иноплеменникам, и к единокровным нашим.

Насматриваюсь и на твердыни крепостные, на малое время бывшия когда-то нашими и на бухту, оглашавшуюся тогда русскими песнями, и на замыкающий ее островок, называвшийся в давнее время Улиссовой ладьею по малому сходству очертаний его с судном. Раздается отходный свисток. Подвоз пассажиров прекращается. О торговом товаре и думать не надобно. Керкира не изобилует ничем, чего бы вдоволь не имела Эллада. За ¼ до шести часов, Омония сделала шумный поворот, и стала огибать „Эллинский Гибралтар“, уступленный Англией Греции будто бы единственно в пику России.³⁸⁰ Что же? Если бы и так! Все же мы, прямо или косвенно, причиной доброго дела. Еще во время Крымской кампании, нам неоднократно приходилось отстаивать заслугу России перед Востоком даже ее неудачами. От нас ли, помимо ли нас, вопреки ли нам, наконец, совершается освобождение его от векового рабства, все равно мы рады тому, не ревнуя и не завидуя упреждающей нас в желанном нам деле рук. Когда вместо одной няньки приставлены были к Турции шесть, что было петь проигравшему свою ставку патриоту, как не эту песню? Особенно, когда индискретный Сеймур поведал вслух всего „Панэллиния“, что пока у России есть один рубль и один солдат, она не даст Греции Византии, ни даже позволит ей расшириться в сильную державу! Дивиться ли после таких интимных признаний, что вдруг ни с того, ни с сего повеет на тебя холодом в июне месяце на лжеименном „единомыслии“?

Плывем вдоль берега, памятного Одиссеевыми приключениями, а вернее Апостольскими подвигами, который бы из Апостолов ни был насадителем тут веры Христовой, Петр или Павел. Сбыточное, конечно, что последний. Его только спутниками, и временными обывателями Керкиры и могли быть святые Иасон и Сосопатр. Остров уходит от нас вправо, мы держимся прямо на его отдаленный загиб к Востоку, выступающий историческим мысом Левкимни. Пока мы выбрались за него, солнце уже село, и мы потеряли случай полюбоваться его погружением в морские воды. Впрочем, пресловутая своими бурями Адриатическая пучина, на сей раз была тиха и ровна, как скатерть и вся как-бы горела, отражая в себе неописанную игру красок солнечного зарева. Впереди уже показался островок Паксо. Вечерний сумрак навевал на душу тишину и раздумье. Шум и говор смолкали на пароходе. Сижу на корме одиноко и перевожу в памяти переезд мой по этим же местам за 13 лет перед этим. Под живым воздействием тогда еще нового для меня Востока с его классическою и церковною жизнию, я заботливее относился в то время ко всему, что подсказывала заученного или вычитанного о том или другом месте память, в виду самоаго места. Плывя тут по Ионийскому морю, я, помню, старался угадать тот пункт, на котором какого-то корабля пассажирам вдруг открылась бездна ада, из которой выходили вопли и стоны мучимых грешников. Ради сего случая, имевшего место 2-го числа Ноября, будто бы и установлен Латинскою церковию праздник omnium fidelium defunctorum. Неясно теперь обрисовывается в памяти моей передаваемое обстоятельство, но тогда я несомненно знал и когда оно случилось, и кем передано во всеобщее сведение, и даже где о нем найти подробное сказание. По поводу его, приходит на память и другой курьезный рассказ, еще менее свидетельствованный, чем тот, и тоже приурочиваемый к этим местам. Где-то я читал или просто сдышал, что когда фальшивые крестоносцы, овладев Константинополем, расхищали его святыню, то взяли между прочим и престол из церкви Св. Софии, весь из золота и драгоценных каменьев, и повезли его в свою Италию, но чуть отдалились от христианских (Греческих) берегов, как случилась страшная буря, потопившая и корабль, и престол. С тех пор на месте крушения судна и доселе будто бы плавает елей и благоухает ладан. Третий, самый интересный случай, имевший место тоже где- то здесь и, притом, в более глубокой древности, потерял уже для меня весь свой исторический облик. Помнится одно, что какое-то (еще раз!) судно, проходя Ионийским морем, вдруг остановилось, и с неба в уши всех прогремел голос: Бог умер! Случилось же это будто бы в день смерти Господней, при Тиверии Кесаре³⁸¹. Как не назвать после сего этот лоскуток Средиземного моря ничем же меньшим в стольких именитых пунктах его – Саламинском, Актийском, Лепантском, Чесменском, Наваринском... Ему бы носить имя Архипелага, а не Козьему (Эгейскому) морю, известному только соблазнительными похождениями эллинских богов и героев!

В Гайской пристани острова Паксо мы простояли всего минут 30 и понеслись далее, напутствуемые слабым ветерком, о котором так пришлось пожалеть нам, имеющим преимущество спать в каютах. Духота была почти банная. Попытка приютиться где-нибудь с подушкой на палубе, не повела ни к чему. Там яблоку негде было упасть. Все занято было людом, не имевшим где главы подклонити. На рассвете, чуть я охвачен был желанною дремотою, над головой прогремела якорная цепь. Мы пришли в Кефалонию. Дорогое имя, привлекавшее из детства мое воображение, не подняло измученного бессонницей тела на ноги. Кстати, в кают-компании я расслышал суровый лаконизм Г. Зото: Δἰ ἔξω ὄχι! т. е. нет позволения сходить на берег, что окончательно заставило меня предаться сну. Таким образом, я не видел Кефалонской столицы Аргостоли, о чем теперь, конечно, жалею. Город хотя небольшой, но красивый, по общему говору. Лежит он в глубине залива, узкою полосою вошедшего внутрь острова, на восточном берегу его, имея против себя на Западном берегу другой город Ликсури. В административном отношении они служат дополнением один другому. В обоих насчитывается до 20000 жителей и до 70 церквей. Сообщение между ними на лодках, и в бурное время переговариваются одна сторона с другою сигналами. По рассказам товарища, стоило и стоило взглянуть на все это. Но... когда я был в состоянии сделать это, Омония наша была уже так далеко от места желанных наблюдений, что весь громадный остров сливался для глаза в одну фиолетовую пирамиду, без всяких выдающихся характеристических особенностей. В утешение себе я набросал карандашом его ракурсный очерк в записную книжку. Стояли мы в Аргостоли менее часа, да и этот краткий срок был почти совсем не нужен. Высадка и посадка нескольких пассажиров была делом нескольких минут. Товарного груза никакого. Взамен его остров послал пароходу одну вескую даму, сразу обратившую на себя общее внимание публики своими величественными приемами, что составляет редкое явление между Греками, не знающими ни княжеских, ни графских, никаких бы то ни было титулованных родов. Оказалось, что это еще один (разумеется генеалогически недоказанный) отпрыск многочисленных царственных династий Византийских. Палеологами еще доселе богат Восток, равно и Кантакузиными. Слыхать и о Комниных. В Афинах есть Рангави, есть Дуки, в Константинополе – Аргиропулы... Теперь пришлось встретиться еще с историческим именем Фока, родовым императора Никифора II, принадлежащего X веку, и славного победами над Русскими. Несмотря на этот нерасполагающий прецедент, мы, не в пример другим, были обласканы вниманием госпожи и от нее узнали подробности о местном Святом острова, преподобном Герасиме, которого нетленные останки почивают в монастыре его имени и славятся чудотворениями.

Впереди нас все более и более раскрывался остров Закинв или Зант – по европейской картографии. Доброй памяти знакомые мне закинфиоты в рассказах о своей родине не находили слов для описания ее райских красот. Вечная весна, неувядаемая зелень, не перестающее плодоношение, мягкая земля, с примесью вулканических веществ, чистый ароматический воздух, кругом море... все им казалось необыкновенным, исключительным, далеко превосходящим даже соседнюю Элладу с ее классическими красотами. Издали остров не казался таким, и представлял взору столько известные, общие всем островам Архипелага, голые и сухие очертания высоких гор, отлого сходящих к морю, и тут кое-где опушенных растительностию. Прямо перед носом корабля нашего торчали выдавшиеся в море два холма, из коих передний представлялся весь состоящим из густо зеленеющих террас. Вероятно, это и есть гора: Скопос, с монастырем на вершине ее, о которой мне и прежде случалось слышать, как о любимом месте прогулок горожан. А вот и самый город тянется пестрой полоской в край моря. Высокая колокольня на подобие Венецианской святого Марка и стольких других в Итальянском стиле обозначают центральную площадь города, соименного острову. Прямо против нее Омония бросила якорь и немедленно окружилась целою армадою лодок, приглашавших на берег охотников до прогулок. Я был первый из них, но строгий Κύριος Κομανδάντης вторично сегодня произнес свое лаконическое: δἰ ἔξω ὄχι! Неприятно было слышать такое, совсем напрасное veto, но нечего было делать! Переезд до берега требовал всего минут 5–6, и, несомненно, можно было успеть не только поклониться главной святыне острова – мощам святого Дионисия, местного угодника Божия³⁸², которого храм с упомянутой колокольней проектировались на самой набережной, но даже и пройтись по городу. Пароход остановился в 10 часов и 50 минут, и простоял на месте до 1/2 12-го часа, следовательно, в распоряжении нашем было около 40 минут. Утешились аргументом a deteriorï могло случиться на берегу что-нибудь неожиданное, что бы, независимо от всех усилий наших, задержало нас там на две минуты лишних, в которые неумолимый капитан Зотос показал бы нам „плещи своя“, т. е. ушел бы от нас со своей Дихонией (разномыслие) вместе, как это уже нераз в жизни мне довелось испытать, при других обстоятельствах.

Делаем поворот к востоку, и направляемся почти прямо к северу, т. е. назад, откуда пришли. Кефалония и Закинф стоят как-бы на страже именитого исторического залива, зовомого то Коринфским, то Навпактским, то Лепантским, правильнее – Левантским, восточным по отношению его к Италии, на языке которой Levante значит: восток. Первый взгляд на карту мест этих убеждает, что Кефалония когда-то составляла один материк с твердою Грецией, а Закинф – с Пелопоннисом. И странное дело! Черта разделения, существующая между Стереоэлладитами и Мораитами заметна и между населителями того и другого острова. Кефалонцы -кинжальщики, а закинфиоты – песенники. Та же ли характеристика обеих упомянутых половин Греции, не берусь сказать. Песен больше на северной полосе, а ножей... везде много.

Берег Пелопонниса очерчивается хорошо, но полдневое солнце, заливающее его своими лучами, мешает разглядывать подробности. По цвету красок ясно отличается выступающая в море полоска от далеко за нею стоящих высоких гор. Карта учит, что выступающая навстречу нам часть, есть широкий мыс, называвшийся в древности Черепашьим, на северной стороне которого был город Каллина, служивший пристанью Элиде (Илиде – по теперешнему произношению), столице соименной области, игравшей весьма значительную роль в былое время, особенно же славившейся своими Олимпиями, давшими имя пресловутому счислению по олимпиадам. И ее – солнечную³⁸³ – мне когда-то крепко хотелось видет, и, так сказать, ощупать своими руками, но самое же солнце своими непомерными июльскими ласками помешало мне сделать это (в 1853 г.). Не стало, конечно, давным-давно ни столицы, ни ее порта на море. Последний, впрочем, через много веков воскрес и был даже славен во время Франкского владычества в Греции, под именем Кларенции или проще Гларенцы, ставшей даже резиденциею Дуков (герцогов), но каких именно, не могу сказать, повелевавших ли всею Ахаиею, т. е. северною частью Пелопонниса на правах государей, или только делегатов Венецианской республики. От времен „дукальных” там остались огромные развалины крепости, дворца, церкви и прочее, около которых приютились десятка полтора убогих хижин.

Пронеслась мимо и эта картина, более воображаемая, чем действительная. Мы поворачиваем к Востоку и идем вдоль плоского берега Элиды, любуясь громадою далеких гор – одною из четырех высочайших точек гористого Пелопонниса. Это классический Эриманф, по теперешнему названию: Оленос или Олонос, вершина которого только на полтораста футов не достигает цифры 7000! Славный вид. Снимаю его, насколько умею, в записную книжку. На Севере показываются очертания материка. Значит, мы оканчиваем Ионийское море и вступаем в залив. Западная оконечность видимого далекого берега несомненно есть остров Строфады, известный своим скалистым видом, бурунами и монастырем, в котором нескончаемый шум прибоя волн делает неслышимой человеческую речь. Вот где посидеть привыкшему к лжеименному „шуму“ столичной жизни! Но, время сказать и о том, исторически памятном шуме, которым оглашались места эти много лет назад, при первой военной встрече соединенной Европы с наводившею паническй страх на тогдашний мир армадою Оттоманскою. Морскими державами христианскими тогда считались Испания и Италия, т. е. по преимуществу Венецианская республика. У них набралось 205 больших и малых кораблей³⁸⁴. Турецки флот состоял из 240 больших и 40 малых боевых судов. 7 Октября 1571 года произошла битва, прославившая имя начальствовавшего Испанским флотом Австрийского герцога Иоанна (Дон-Жуана). Чуть не весь день турецкая сила постоянно брала верх. Уже вечером, в половине 5-го часа отчаянными усилиями христиан все вдруг приняло иной вид. Бой сделался резнею. Море приняло багровый цвет. Только 40 галер турецких успели спастись, 130 были взяты победителями, 90 были сожжены... 30000 турков были убиты, 3000 взяты в плен и 150 хрисиан, в цепях служивших у варваров, освобождены. Нечего говорить о том, какое ободряющее впечатление на весь тогдашний христианский мир произвело это славное дело³⁸⁵. Нас тогда, конечно, и в помине не было, и не только нас, но и упредивших нас в морском деле французов и англичан. Наверстали мы – все трое вместе – свою долю славы, зато, много лет спустя, в кровавой драме Наваринской, стоившей преславной в свое время победы Левантской.

Все яснее очерчивается северный берег, а южный, так сказать, под боком у нас. Любуемся его меняющимися видами, и огибаем мыс Калогрея (монахиня), иначе: Каво-папа (попов мыс), в старину называвшийся Аракс, далеко выступающий в море, за которым начинается самый залив Левантский или, собственно, его голова, отделяемая от туловища своего рода Гибралтаром или, сходственнее, Дарданеллами, – проливом Рион, до которого мы, по-видимому, не дойдем сегодня. Все держимся правого берега, на котором уже профилируется знакомая мне громада гор, зовомая теперь Водьяс, а в старину носившая громкое имя: Панахаикон, т. е. гора всей Ахайи, около 6000 ф. высоты. А с противоположного берега помавает воображению громкое имя Миссолонги, окруженное геройскими образами „агонистов“: Мяули, Боцари, Дзавела, Грива, Иско, Бейко, Влахопуло, Мавромихали и стольких других, с прибавком к ним славного Байрона. Некоторых из них я еще видел лет 15 назад тому, но уже в состоянии развалин. Несомненно, что-то были герои и не для своего только муравейника, как бездушный критицизм, в отместку за прежнее увлечение, готов бывает представить иногда все дело Греческого восстания. Мир им – и именам тем, и делам тем, и местам тем! Оглушающий грохот взорванного порохового погреба, с тысячью летящих в воздух тел как защитников, так и завоевателей места, ведь не слышится более, и там, где чернели лужи запекшейся крови с выникающими из них костями, зеленеет луг с благовонными цветами... Чего ж еще нужно для забывчивого неисторического чувства, равнодушного ко всему, что стоит за пределами переживаемой минуты? А таковы именно теперь мы – туристы, да еще подчас и панслависты, которых только дразнят, а вовсе не увлекают имена Бочара, Забелы, Гривы, Бей-ка, Мяу... и проч., едва ли когда-нибудь хотя чем-нибудь заявивших свое сочувствие славянскому делу в Турции, а о нас, когда-то безнадежно боровшихся с татарами, вероятно никогда и не помышлявших.

3 часа. Перед глазами у нас плоский берег, усеянный пестрыми камнями, которые, по мере приближения нашего к ним, принимают геометрическия очертания и, наконец, превращаются в дома. Это город Патры. Тут нам обещана долговременная остановка. Брошен якорь. Снуют вертлявые лодки, разносящие шум и гам кругом неистово ревущей в ответ им Омонии. Сцена, надоевшая своим типическим безобразием. Здесь как будто его было даже больше на значительную долю, чего и ожидать следовало. Ведь мы были в Морее, отчизне пресловутых Ираклидов, нашумевших на всю современную им историю до пресыщения. Хотя Константин Багрянородный и утверждает, что Пелопоннис, в одно время, весь был ославянен (ἐσκλαβώθη), чем дает повод не одному ученому зубоскалу отыскивать в нынешних Морейцах славян, но на взгляд патриотов такое мнение есть чуть не хула на Св. Духа, на самом же деле не только Мораитские греки, но и арваниты тамошние суть чистокровные Эллины, прямые потомки Иракла, сына Зевсова... Заговорить об этом и, вероятно, не в первый уже раз на сих страницах, побуждает меня сей час же встреченная мною „геройская“ сцена между лодочниками, перед которою бледнеет та классическая ругань ἐξ ἁμάξης (с телеги), что слышалась в какие-то праздники по дороге из Афин в Элевсину в старое нецензурное время. Я думал, что дело дойдет до Ираклова ропала (ῥόπαλον дубина особых размеров, с которою рисуют Геркулеса) и что храбрый Апостоли оставит, по крайней мере, без головы (под ударами четырехаршинным веслом) победоносного Маноли. Кстати, он сегодня именинник и дольше махал рукой в церкви, чем его соперник. Но ширь морская помогла разойтись Ираклидам. И из-за чего вышел весь кавгас (гвалт)? Из-за того, что я, нанявши лодку Маноли, державшуюся за лодкой Апостоли, должен был перейти в ту через эту! Благополучно пристаем к берегу. Вторично приветствую Апостольский город. За 18 лет он не мог измениться много и орентироваться в нем я мог без затруднения. Был же я совершенно один. Товарищ остался на пароходе. Иду к соборной церкви Евангелистрии (Благовещенской). Был час вечерен. Нахожу храм отворенным. Вхожу и не встречаю внутри ни одной души. Так прошло несколько минут, и вдруг своды храма оглашаются самою жестокою бранью. Кто-то укоряет кого-то в неисправности самыми нелестными выражениями, и чуть укоряемый заикнется в намерении оправдать себя, на него льется целый поток ругательств. Я спрятался за столбом, чтобы не показать, что есть свидетель неприличной сцены. Мимо меня прошел в алтарь с понуренною головою священник. Это его так отделал „эпитроп“ – род нашего старосты – церкви за то, что он замедлил придти к вечерне. Довольный своею расправою, еще один из Ираклидов исчез из церкви прежде, чем я собрался с духом, под предлогом покупки свечки, разговориться с ним о том, какого духа была действительная Евангелистрия, на которую он так напирал в своей несдержанной филиппике против духовного лица. С опущенною головою шел и я далее по улице, и долго не замечал, что какой-то пешеход ищет пристать ко мне. Обыкновенно чутьем угадываешь такого приставатель. Мое напускное невнимание к нему только назойливее делало его, и завершилось с его стороны пожеланием мне доброго вечера. После нескольких бесплодных отнекиваний, пришлось разговориться. Это был еще молодой человек с лучшими приемами. Он сказал мне, что следил за мною от самой пристани, что он, и отец его, и дед всегда были всею душою преданы России, и старались, на сколько принимались их услуги, служить ей без всяких видов и интересов. Когда было в Патрах Генеральное Консульство Русское, и фамилия Ламбрино была в ходу и в почете... Оказалось далее, что мы, если напрасно открывали в их городе Генеральное Консульство, то еще напраснее совсем закрыли его. Ни простого Консульства, ни Вице-Консульства, ни даже Агентства Консульского не оставили тут, совсем ушли, к глубокой скорби всего края, распинавшегося со времен Каподистрии постоянно и неизменно за русское имя³⁸⁶... На всю эту реплику я нашел благоразумным отвечать одно, что я и по званию своему и по месту нахождения своего никакого отношения не имею к делам Эллады, и в настоящее время есмь просто турист, которого вся задача видеть, заметить и, пожалуй, отметить в записной книжке, прочитать и поверить, опросить и выслушать, поздороваться и раскланяться... Неохотно этот двойник нашего пресловутого Смирнского грека-русопета Христаки сделал вид, что понял мое желание остаться одному, и печально отошел от меня.

Поднимаясь к акрополю (неизбежному в древних городах не только Греции, но и всего Востока), я осмотрел по пути еще другую большую церковь Панданассы (Всецарицы), давно начатую постройкой, обрушившуюся и считавшуюся непоправимою, и древний храм Пандократора (Вседержителя), когда-то пленивший меня своим изящным куполом. Теперь он расширяется и обещает быть лучшею из церквей Патрских. Бегло осмотрел я и крепость, находящуюся теперь в запустении. Чего-нибудь до христанского я в ней не усмотрел, кроме обломков мраморных украшений и даже статуй, вставленных снаружи в стены. Стены же эти носят на себе характер эпохи франкских государей Мореи, и частию Турецкого времени. Никакой нигде надписи не бросилось в глаза. Спустившись вниз, я посетил еще церковь св. Николая, вроде Евангелистрии и Панданассы, совсем новой постройки. Пробираясь оттуда закоулками за город, я еще раз напал на приставателя, вроде простого чичероне, без всяких задних или передних мыслей. Я прикинулся неразумеющим по-гречески, но все-таки он имел терпение или упорство провожать меня до самой церкви св. Апостола Андрея Первозванного. Ее я нашел совершенно в том же виде, как была за 13 лет перед сим. В алтаре приложился к гробинице Апостола, осмотрел невиданную прежде мраморную плиту с изображением (плохим и, притом, весьма истертым) двуглавого орла, и при нем надпись, по-видимому стихотворную, коей сохранилось только начало, гласящее: Святый Андрей возлетал в небеса, как орелъ в высоты, и видел чисто красоту Бога непостижимую... Обходя кругом церковь, я заметил в южной стене ее остатки древней постройки из огромных камней. Сторож церковный объяснил мне, что это уцелевшая часть древней базилики и есть „царская постройка“. При той же стене есть несколько древних гробниц, но без надписей, и тут же весьма чтимая народом Агиазма, т. е. родник пресной воды, коей приписываются целебные свойства. Были уже сумерки, когда я возвратился на пароход, поджидаемый товарицем, взамен моей реляции о виденном и слышанном, сообщившем мне не мало кое-чего о „философе“ Камилле, которого, в пику его высоким идеям, на пароходе выкликали именем Хамила (низкого) его острословные единоплеменники.