Кассопия. 13 июня 1865 г.

За 1/4 до восьми часов по восточному счету начали раздаваться на улице будильные удары в каждые христианские ворота, – один замедленный и два – вслед за ним ускоренные. Это был звон янинский, достойный тех времен, когда город звался еще Кассиопеей или Кассопой (Κασσώπη). Верующие приглашались в храмы Божии на воскресную молитву. Такой примитивный способ благовеста мог бы привести в умиление душу благонастроенную. Но в моей еще от вчерашнего посещения крепости остался малый осадок злости и мне казалось, что этот робкий, тупой и глухой, стук, тук-тук, слышимый во дни наши в таком большом и бойком городе, отзывается уже неуместной трусостью христианского населения. Несколько я успокоился, когда через четверть часа после того послышался невдалеке и звук церковного симантра (железной полосы, подвешенной на цепях за оба конца). Все же несколько похоже, если не на звон, то на звяканье. А когда же услышится в столице Эпире колокол, которого родиной не грешно назвать места эти?¹⁸² Думаю – тогда, когда пришлет его в дар (хотя, например, новомученику Георгию) какой-нибудь монарх Европы, которого побоятся местные правители обидеть отказом в принятии подарка, или когда вотрутся тут пропагандисты римские, умеющие отворять всякие двери, если нужно и лбом, и даже боками. Сладко спали мои спутники. Жаль было будить их. Я вышел один из дома в намерении обойти сколько можно более церквей зараз. Прежде всего, конечно, направился в митрополию, на дворе которой зашел в часовню Новомученика, чтимого от горожан за святого, прославленного чудесами¹⁸³. Мое внимание привлекла тут к себе большая икона его страданий и мученической кончины. Привыкши видеть в подобных изображениях мучителем языческого „игемона“ в костюме римского воина или самого царя венценосца, вдруг видишь в качестве его изображенным современного турецкого пашу со всею современною обстановкою, и не знаешь чему дивиться более, – смелости ли живописца или равнодушию местного начальства, которое как ни избегает случаев взглядывать в христианское чтилище, все же не может не знать, что внутри его оно само выставлено на позор и на (тайные) проклятия верующих. Имея в виду еще возвратиться в соборную церковь на обедню, я пошел отыскивать другие и, конечно, направился прежде всего в Архимандрию, известную в городе более самой Митрополии. Теперь это приходская церковь, не так давно совершенно заново перестроенная и сравнительно весьма обширная. Прежде, конечно, тут был монастырь, давший имя по памяти своих настоятелей, целому околотку. Встретившийся мне по пути школьник с охотою взялся провести меня туда, да и в другие места, в том числе и на Синайское Подворье, где, по примеру всех других Подворий знаменитой обители, есть церковь Св. Великомученицы Екатерины. Мы остались на литургию в церкви Успения Божией Матери Перивлепты, так-как узнали, что там служит сам владыка; я прошел особыми дверцами прямо в алтарь, где уже стоял Преосвященный Парамифийский, не участвовавший в богослужении. Оканчивалась утреня. По обычаю всего Востока, за Великим Славословием непосредственно началась литургия. Особенным великолепием и порядком, как и следовало ожидать, богослужение не отличалось. По прочтении Евангелия, что-то еще слышалось, произносимое в форме объявления с одного из стасидов (стоялок), по случаю царского праздника, и чуть оно было кончено, владыка возгласил: яко да под державою Твоею всегда хранима, и проч. На великом входе он обязательно помянул имена и своих гостей цареградских.

Из церкви, в сопровождении консульского каваса, мы направились в дом Новомученика, находящийся на краю города. Несмотря на то, что он привык принимать в своих светлых и уютных комнатах посетителей всякого рода, мы оказались в нем редкими гостями. Нас принимала невестка Святого, жена его единственного сына, на то время отсутствовавшего. При ней был и сын ее, малолетний ребенок. Нас немедленно провели в устроенный тут же в комнатах параклис (придел, часовню), посвященный мученику, и украшенный иконой его, неискусно писанной. Изображен он в албанском костюме, как доселе одеваются люди его состояния и звания. Родом он был из Гревенской епархии, из селения Тцурхли¹⁸⁴, народностью болгарин, при св. крещении назван Георгием, православного вероисповедания. В Янине служил у одного бея сеисом, т. е. конюхом. Мусульманская прислуга звала его по-своему Гяур-Хассаном, чем он всегда обижался. В 1836 г. он женился на местной обывательнице – гречанке, и через год прижил с нею сына Иоанна. Но не долго наслаждался семейным счастьем христианин среди магометан. Несомненно, что была какая-то интрига служебного характера последних против первого, пружины которой могли скрываться в самых пустых сдучайностях и мелочах обыденной жизни, приведшая его к фатальному концу. Выдвинулось на сцену столь обыкновенное в Турции явление – обвинение Георгия в принятии ислама и возвращении потом к вере отцов своих. Христианин отрицал взведенную на него клевету, но нашлись, конечно, свидетели, подтверждавшие его магометанство – в бытность его сеисом в доме магометанина. Дело огласилось и вскоре приняло общенародный характер. Фанатики грозили смертью мнимому отступнику. Рассказывают, что 17 Января 1837 года, в день воскресный¹⁸⁵, Георгий оделся по-праздничному, и, выходя утром из дома, с особенным чувством прощался с женой, завещевая ей беречь сына, потому что отселе и впредь от него будет иметь свое пропитание. Жена смутилась его словами. С дороги он еще раз вернулся проститься и попрежнему поручал ей беречь сына. На распрос ее, что все это значит, он отвечалл таинственно: „я знаю, что делаю. Вчера проминул отсюда святой Димитрий“. Чуть он вышел на базар, на него напали турки, крича, что он изменник веры, и пр. Едва не разорвали на куски человека. Местный бимбаши (тысячник, майор) вырвал его у народа и отвел к местному паше Нури-Мустафе. Паша отослал его к кади для усовещения. Оттуда опять его привели к паше, и от него уже в тюрьму, из которой, более не вышел несчастный. Трое суток его там мучили, вынуждая признаться в своем мусульманстве и отречься Христа. Наваливали на него камень в 100 ок (около 8 пудов) весом, вбивали под ногти рук его иглы и вкладывали голову его в какую-то деревянную завертку и сдавливали ее до того, что у жертвы выкатывались глава. Давимый камнем, он спал глубоким и „сладчайшим“ сном. Были и нравственные попытки отвлечь его от Христа. Особенно старался соблазнить его какой-то старик ренегат из влахов. Христиане со своей стороны не оставляли исповедника и, собираясь к нему по ночам, поддерживали его. Наконец, видя его непреклонность и боясь разраставшегося в пользу его говора народного в городе, его повесили. Так он висел мертвый целую ночь, и тут-то окружавшая место казни толпа видела сошедший на него с неба свет, единодушно всеми принятый за ореол святости, приличный мученику. Один из стороживших казненного солдат, при виде этого первого чуда¹⁸⁶, от страха ли или от фанатической злости, выстрелил в него из ружья, тем и закрепил навыки истинность факта. Впечатление быстро разлетавшейся по городу вести о случае было глубокое и потрясающее. Оттого и погребение Новомученику сделано было торжественное. Отпевали его два архиерея – свой Янинский и Гревенский. Множество магометан и, в особенности, магометанок, вполне сочувствовали герою христианства. К сожалению, тогдашний Митрополит (недавно бывший Вселенским Патриархом) Иоаким оказался слабым для того, чтобы отстоять дело своего беспомощного единоверца, хотя, как уверяют, не переставал побуждать христиан быть при исповеднике и поддерживать в нем дух. Вдова страдальца до самой кончины своей пользовалась всеобщим сочувствием и уважением и, конечно, усердным вспомоществованием, свидетельством которого, может быть, и тот дом, в котором мы находились. Она умерла всего года за два перед этим, говорят от печали, не могши перенести упорного отказа нынешнего владыки Янинского на ее просьбу открыть в доме ее годичное празднование бывшему сожителю ее. Сын Святого не имеет особого рода занятий и живет боголюбивыми приношениями благочестивых сограждан, а также и разных посетителей, вроде нас и, как говорится, есть человек – так себе.

Именитому городу принадлежит имя и другого мученика – тоже из „новых“, Иоанна, предварившего Георгия более, чем на 300 лет. Проживая в Константинополе, и занимаясь ремеслом цирульника, он также обнесен был мусульманами, что, находясь пред тем в городе Трикке (в Фессалии), принял ислам. За свидетелями, как всегда, дело не стало. Смелость, с какою он отрицал их показания, раззлобила фанатиков. После разных жестоких мук, ему отсекли голову 18 Апреля 1526 г. В этот день и совершается местно в Янине его память. Честная глава его хранится, как святыня в Метеорском Варламовом монастыре.

Мы спешили домой, чтобы застать в Митрополии официальное „славословие» (в роде нашего „Царского молебна») о здравии и благоденствии и победе над супостатами (!) державнейшего и тишайшего¹⁸⁷ Государя Абд-ул Азис-хана, но нашли квартиру свою переполненною гостями, и должны были остаться дома, слышали только вторичную каноннаду, ушедерную музыку военную, шум и гам народа поблизости (около Митрополии). В числе гостей наших были и два местных археолога, – давно известные мне своею книгою, г. Л. Аравандинос, автор стократно упомянутой мною Хронографии Эпира, и другой г. Цимури. Беседа с ними, разумеется, была самого оживленного свойства. Речь зашла, конечно, и о пресловутой Додоне с говорливыми голубками (по-нашему сказать бы: чечетками), вещим дубом, упомянутыми колокольчиками и пр. Хотя мне и хорошо была известна из сочинения первого попытка его искать Додону в самой Янине, и именно в крепости, где теперь высится мечеть с древними колоннами, и автор знал, что я знаком с его книгой, но он со смирением настоящего ученого, на вопрос мой о наиболее вероятном месте всесветного прорицалища древности, отвечал, что различные различно думают, и что большинство ученых приурочивают ему гору Кастрицу (как-бы: крепостцу), находящуюся на южном берегу озера, где есть еще остатки циклопских называемых построек, чем окончательно расположил меня видеть эту, и без того уже намеченную у меня, Додону.

Оба владыки также почтили нас своим посещением. С ними всего лучше беседа клеилась о Его Величестве „народо (разумей: греко-) любивом“ султане, под сенью милостивого и правдолюбивого правительства которого все цветет и благоухает... Честью для нас также можно считать и визит учителей местной семинарии или официальнее Зосимовской Школы (Ζωσιμαία Σχολή), – людей всех с весьма достаточным для места образованием. Беседа с ними, начавшись обоюдными любезностями, мало-помалу, минуя все учебное и научное, перешла прямо к животрепещущему вопросу народностей. Опять явились на сцену и тенденщозно-смешной Пловдив вместо исторического Филиппополя, и антиканонический Св. Стефан – в Балата, и Иларион, и Уния, и пр. Вышли настоящие “дебаты», как выразился скорый на сближения спутник мой. Оказалось, что мы, как филеллины, живя в славной памяти Византии, должны были умерять жар Панславистов, а не поддувать вызовом болгар в русские школы, рассылкою по Турции славянских книг, славофильскими комитетами и пр. и пр. Не скажу, чтобы и гостям нашим не пришлось при этом выслушать таких характеризаций панэлленизма, от которых у патриота кипит желчь и стучат зубы. Что делать? Еще раз пришлось вызвать на сцену филеллина (!) Лорда Редклифа с его пресловутым советом панелленистам, стараться более всего размножиться... А затем уже сами собою исчезнут и Пловдив, и Солунь, и сам Царьград, на место же их воссияют вновь Византия, Фессалоника, Филиппополь. Я даже выразил надежду или опасение, что тогда и наша Москва будет известна под настоящим эллинским именем Μόσχα, и немецкий Мюнхен все будут звать: Μονάχον... Впрочем, мы расстались дружелюбно, с пожеланием чтобы ожили и процвелии по всему Востоку не только увядшие рассадники эллинского образования, но даже Додонские дубы с прорицалищем Юпитера Панэллинского.

Учительскому персоналу гимназии поревновали сами учредители ее или потомки¹⁸⁸ ее учредителя, в свое время весьма известного богача, ведшего торговлю в России, Панагиота (сокращенно – Пана) Зосима, гражданина, хотя и не уроженца Янины. По обстоятельствам, я не мог видеться с ними, хотя давно сочувствую их имени, весьма славному и почитаемому в эллинском мире. Славятся собственно 5 или 6 сыновей родоначальника Панагиота, и между ними особенно братья Николай и Зой. Всем известно завещание Николая, сделанное в 1843 г. в Москве. Из него видно, что на Янинскую школу, носящую имя завещателя, было отписано 290 000 рублей ассигнац. Вся же, завещанная им сумма простиралась свыше миллиона тогдашних рублей. Самая незначительная доля капитала досталась родственникам и слугам. Наравне с эллинскими, воспользовались им и русские учреждения. Право, нельзя налюбоваться довольно таким редким и светлым явлением нравственным!

Кончился дневной шум с неоднократно возобновлявшимися из крепости пушечными салютами, поздравлениями, маршировками и пр. Консульство наше наравне с другими домами осветилось плошками и фонариками. У кого была охота, пошел глазеть на городскую иллюминацию. Подремавши над Гильфердингом, отысканным в хозяйской библиотеке, я прильнул к „Хронографии“, справедливо полагая, что лучшего места для ознакомления с нею нет, как Янина. Отыскал в ней и Панагиота Зосиму и четырех сыновей его: Анастасия, Михаила, Зоя и Николая ¹⁸⁹ , занесенных в список благотворителей города. С удовольствием прочел я в том же списке немало и других фамилий, тоже, вероятно, из Эпира, жертвовавших на свою отчизну наши русские рубли, и, следовательно, или живших в России, или ведших с нею торговлю. Таковы: братья Мела, братья Вретто, Хаджи-Нику, Хаджи-Коста, Марули, Горголи, Зука, Коницоти, Христодул, Балано, Каплани и пр., так что, по всем их завещаниям, набирается весьма солидная цифра в 1 107 610 рублей ассигнационных, процентами с которой жил и живет эллиничнейший город Турции. Право, приятная встреча! Не нашел я в ряду их, не знаю почему, не менее славное имя милостивца (ἐλεοθέτου) Ризари или собственно двух братьев Манфа и Георгия Ризари ¹⁹⁰ урожденцев все того же пресловутого Загорья, предпочетших свой миллионный капитал завещать на славные Афины, где на их деньги выстроена и содержится столько лет уже Богословская школа их имени. Они тоже по месту жительства и деятельности, наши русские. За именами Зосима и Разари я охотно ставлю симпатичную личность Зоя Каплани, односельца с Зосима. Сирота, выгнанный из дома мачехой, он мальчиком продавал дрова в Янине, которые таскал на спине своей, пока не вошел в компанию с другими бедняками, имевшими грузового осла. Не допущенный раз даже ночевать в хане, он вел потом торговлю в Бухаресте и Москве, и завещал по смерти своей капитал в 180 000 франков на Янинскую школу и на другие предметы благотворения. Нося имя Пикрозоя (πικρὰ ζωὴ – горькая жизнь), он считался для не знающих дела безмерным скрягой, благотворя тысячам в тайне, по Евангелию. Умер в Москве в 1809 г.¹⁹¹ Существует на руском языке и его биография, изданная отдельною книжкой, которой не удалось мне, впрочем, видеть. Та же “Хронография“ в особом перечне старейших и почетнейших фамилий Янинских, дала мне случай приятно встретиться с несколькими, давно мне известными и отчасти близкими именами: Дросо, Палли, Пондики, Комбати и пр.¹⁹² Припомнилось мне при этом и то живое и глубокое сочувствие Эллинской столицы всему, что происходило в те годы (1850–1860) в Эпире и, в частности – здесь в Янине, и еще частнее – в здешней именитой гииназии. У славных Афин с пресловутой (по Али-паше, капиталистам и школьному делу) Иоанниной можно было заметить тогда что-то вроде родства или свойства, теснейшего, чем с каким бы то ни было другим центром разбросанного по свету гречества. Ослабила эту связь только в последние года искусственно возбужденная „мужами афинейскими“ ходульная симпатия к Фракии, по поводу начавшегося там Болгарского движения.