Янина. 12 июня. Суббота.

Новолуние и сопряженная с ним перемена погоды. Так-как в предшествовавшие дни мы постоянно лелеемы были красным солнышком, то есть опасение, что вчерашняя гроза была только предисловием к целому ряду пасмурных дней. По крайней мере, нынешний есть один из таких. Мы не торопились приветствовать его, наслаждаясь в полном смысле слова беззаветным отдыхом тела и мысли. Не даешь цены такому благу, когда пользуешься им постоянно. Нужно поколесить по Пинду и попасть к далеким Ипербореям (в обратном смысле), чтобы с любовью и чуть не умилением припомнить свою выспреннюю келью – книжницу, мирную, светлую, прекрасную. Мир ей. Пьем утренний чай и составляем программу дня. Решено прежде всего представиться владыке города Иоаннин и Экзарху всего Эпира и Керкиры¹⁶⁴ (!) к. Парфению. Сановника предварительно известили о нашем намерении быть у него. Г. Консул представил нас Его Почтенности¹⁶⁵. Преосвященный – бодрый и важный старец – принял небывалых гостей с отверстыми объятиями, подивившись сперва тому, что видит в Янине такую редкость – русских духовных лиц, а потом еще более тому, что слышит из уст их свою родную речь во всей полноте ее совершенств и недостатков. Обстоятельство это как будто сделало его несколько сдержаннее в беседе с нами и скупее на комплименты. Не ручаюсь, может быть, мне так показалось. При митрополите тут же находился и боголюбивейший¹⁶⁶ Дионисий, епископ Парамифийский, единственный, до нашего времени досуществовавший из четырех епархиальных архиереев бывших четырех епископий, подчиненных Янинской кафедре. Оба святителя так мало уклонялись от общего типа иерархов Восточных, что не представляется случая сказать о них что-нибудь особенное. Прощаясь, митрополит заявил свою уверенность, что мы часто будем видеться, пока находимся временно его согражданами, да еще и близкими соседями.

На первый день мы ограничились этим визитом. Состояние погоды гнало нас домой. Я поспешил в свой угол и, пользуясь пока живым еще впечатлением имени, лица и места первостоятеля церкви Эпирской, углубился в любезную „Хронографию“ с целью вычитать в ней все, что известно и достозамечательно о кафедре Янинской. Мы упомянули выше, что имя: Иоаннины встречается уже в XI в. у Анны Комниной. Но хронография, ссылаясь на Лекеня (Oriens Christianus), находит имя города известным еще в IX в. Под Соборным деянием, бывшим в Константинополе в 879 г., подписался: Захария Иоаннинский ¹⁶⁷ . Непомерное расстояние между этим первым Янинским архиереем и следующим за ним, в 500 почти лет, заставляет как-бы усомниться в действительности факта. Но более решительного чего-нибудь против него сказать не имеем. Конечно, то была не митролия, а епископия, ибо в Нотиции областей имперских, приписываемой императору Льву Мудрому, следовательно, почти современной подписи Соборной, город Иоаннины числится под митрополией Навпактской¹⁶⁸. Когда собственно возвысилась кафедра на степень митрополии, остается неизвестным¹⁶⁹. В упомянутом нами хрисовуле императора Андроника 1320 г. говорится о ней, как уже о митрополии, имевшей под собою 4 епископии¹⁷⁰. Хронография полагает, что с запустением Никополя, после погрома Болгарского в 1034 году, церковные права бывшей столицы Эпира перешли на Иоаннину, но в упомянутой Нотиции преемником Никополя, в этом значении, указывается Невпакт, которому иерархически подчинена была и Янина, как епископия. К сожалению, года составления Нотиции также нельзя определить с точностью. Хронография считает его 860-м. Но тогда Никополь еще процветал. На том же Соборе 879 г. заседали и Никопольский Николай, и Навпактский Антоний. Как бы то ни было, в „Хронографии“ с 1388 года по 1845-й насчитывается 25 предстоятелей¹⁷¹ кафедры Иоаннинской, из коих трое: Феолипт (1515), Матфей (1601) и Парфений (1638) были потом Вселенскими Патриархами. К ним мы можем еще причислить Иоакима, двукратно занимавшего Янинский престол и недавно бывшего тоже патриархом Константинополя. Знаменитостью, в своем роде, между Янинскими иерархами можно считать Климента (1714 – 1733), родом с острова Хио, оказавшегося по рукоположении безграмотным. Янинцы не хотели принимать его, но он умолил их потерпеть его худость, обещаясь научиться в скорости всему, что нужно. На сей конец он поручил другим управление епархией, и сам 5 лет провел в одном монастыре, учась у одного даскала из Янины всей Эллинской экциклопедии. Вышел из своей запоздалой школы ученейшим человеком, возбудившим удивление в Константинополе и Европе. После него был выбран на кафедру Янинскую еще более знаменитый ученый, историк и географ, писатель Мелетий. Но, как видно, его мало пленяла слава древнего Эпира. Он предпочел Иоаннинам Славные Афины, и известен в Эллинской литературе под именем Афинского. Янинская кафедра занимает теперь 18-е место в ряду митрополий Константинопольского Патриархата.

Все вышеписанное писалось под неблагоприятными делу обстоятельствами почти не перемежавшихся визитов разных знакомых нашего хозяина, узнавших о его возвращении да еше и с гостями. Нужно было показываться и вести беседу обо всем, что могло занимать посетителей. Если бы была охота, в течение четырех-пяти часов можно бы было собрать разного балласта книжного на 10 страниц таких, как эта, но не занимают меня ходячие мелочи жизни, а крупных вопросов не приходилось затрогивать. Было несколько лиц и из местного духовенства, в числе их и „священно- проповедник“¹⁷² епархиальный, отрекомендованный нам как „бедовый богослов“. На вопрос мой сему последнему, есть ли у него под руками сборники проповедей вроде Кириакодромов, Духовной Трапезы, Духовной Цевницы, Пастырской Свирели и пр., собеседник отвечал, что он читал и будет читать одного Минятия, но собственно, при составлении проповедей, не руководствуется никем, как образцом, а любит быть „самим собою“. Хорошее правило, особенно, когда сам-то есть „сам“... Кстати, вспомнили при этом и об Евгении Булгари¹⁷³, долго жившем и учившем в Янине прежде, чем отправиться просвещать¹⁷⁴ своим Эллинским образованием темную далекую Русь, вместе с его земляком Никифором Феотоки, коего „Кириакодром“, переведенный и изданный в Москве по-гречески, гость имел случай видеть (но, конечно, не читать).

За завтраком, естественно, перецеживалось все виденное и слышанное в течение утра. Время было подумать и о вечере. Осведомление мое о часе, в который начинаются Янинские вечерни, потерпело, как говорится, фиаско. На общее обсуждение вдруг вызван был вопрос не поехать-ли нам на Остров? – А дождик-то (тогда накрапывавший)? – Что – дождик? Не затопит же он озера. – На такую неопровержимую правду что было возразить? Немедленно дано было приказание изготовить лодку. Утешился зрелищем ее, наконец, мой спутник мореход. Лодка была настоящая греческая „варка“, а не корыто славянское, приводившее его в отчаяние на озерах Охридском, Преспинском и Касторийском. Крепкие мышцы ударили веслами, и мы понеслись по тихому озеру на исторический „Остров“, не имеющий собственного имени, по отсутствию конкурренции на его нарицательное имя. Поэты местные, не обинуясь, зовут его „Парадисом“ (раем), в который горожане любят уединяться целыми семействами на зелень и прохладу из своего пыльного или грязного, и, во всяком случае, душного аида, чтобы не сказать прямо: ада. Кроме красот природы, влечет их туда и святыня. На таком, сравнительно малом, клочке земли находится 7 монастырей, обращенных теперь, по примеру чуть не всего Востока, в мызы или дачи, заведываемые, по старой памяти, духовным лицом, титулуемым Игуменом¹⁷⁵. Наиболее посещаемые из них городской публикой, суть: Пантелеймоновский и Св. Николая. К первому мы и направлялись теперь. Положение его на берегу озера, красивое – конечно, но далеко не соответствующее идее „Рая“. Как и следовало ожидать, мы нашли его малым, тесным и нестройным, – скорее подворьем какого-нибудь монастыря, чем настоящим монастырем, и из записей тамошних узнали, что он и на самом деле есть приписной скит Метеорского Варлаамского монастыря, и считает за собою около 300 лет бытия. В начале XVI столетия два родных брата, монахи Нектарий и Феофан поселились тут в одной пещере при некоем старце Савве. По смерти его, они ушли на Афон к проживавшему там бывшему Патриарху Вселенскому Нифону, но он отослал их обратно к месту их подвига. Возвратившись, они выстроили церковь во имя Предтечи в 1508 году. Теснимые местными владыками и некоторыми из городской знати, они удалились в Метеоры, построили там так называемый Варлаамский монастырь, и приписали к нему свою Янинскую обитель. Умерли Феофан в 1544, а Нектарий в 1550 году.¹⁷⁶ Время постройки церкви, потому, сравнительно недавнее, но архитектурный стиль ее напоминает собою эпоху благолепных Византийских построек ХII-XIII веков. Есть даже преукрашенные (со вне) тройные окна. По крайней мере, одно такое рисуется в стене алтаря. Внутри, конечно, все убого, безвкусно и запущено. Вновь по стенам расписана она в 1789 г. при архиерее Григории¹⁷⁷. Размеры ее 10 шагов длины и 6 ширины. Трех и даже четырехвековая древность совсем не диво на Востоке и для меня далеко не редкость; и потому нечего было более рассматривать в храме. Мы побывали, постояли и потомились от напора тяжелых представлений и в невеселой комнате, где кончил свою шумную и по-албански геройскую жизнь полнейший тип восточного Сатрапа, Тиран Али, пробитый насквозь пулями; пол ее говорил нам лучше всякого рассказчика о том, что тут происходило 24 января 1822 года почти в ту же пору дня, в которую мы рассматривали место события. Волка съел медведь, – сказал, философствуя, один из компании. А где-то те зубы, подумал я, которым суждено сгрызть медведя? Да и что толку в том, что все есть да грызть? Не лучше ли было бы лесного зверя обратить в ручного потешного „мишку“?

Мы направились к монастырьку Св. Николая, по прозванш Редкого (σπανοῦ). Он тоже стоит на самом берегу озера и высматривает весьма живописно. С первого же взгляда он показался мне древнее Пантелеймоновского. Своим началом он упредил турецкое иго, и, как все византйское, возбуждал собою в душе моей жалость. Не привязывались к нему такие тревожные воспоминания, какими богат сосед его. Оттого все в нем веяло тишиною, грело и ласкало сердце. Главным предметом внимания нашего в монастыре конечно была церковь – таких же малых размеров, как и соседняя. В притворе ее в одной нише есть изображение четырех монахов и одного мирянина, стоящих перед Св. Николаем в молитвенном положении. Существующие при них надписи объясняют кто были эти иноки. Все они – члены одной и той же знаменитой при Палеологах фамилии Филанфропиных¹⁷⁸. Первый, Михаил Филанфропин, назван Икономом и Кандидатом (?) Святейшей Митрополии Иоаннинской. Скончался в 6850 (1342) году. Второй – Георгий, поименован прото-асинкритом (первым секретарем) Иоаннины. Умер в 6865 (1357) г. Третий – Макарий, почил в 7013 (1505) г. Четвертый – Маврикий ¹⁷⁹ , сакелларий Иоаннинский, в ангельском образе переименованный Манфеем (Матфеем?), скончался в 7042 (1534) г. Пятый – Неофит, иеромонах, умер в 7040 (1532) г. Шестой и последний Филанфропин Иоасаф, обновил и расписал своды и потолок храма со своими учениками в 1542 г. А в 1560 г. он же, с помощью тех же учеников, расписал и три притвора церкви¹⁸⁰. Иконопись представляется неподправленною, а потому может быть рекомендуема вниманию спещалистов дела.

Из остальных пяти монастырьков острова приходил искусительный помысл взглянуть хотя издали на так называемый: Спас, т. е. Спасов, который Пуквиль выдает за место несчетных тайных казней, совершенных по приказу неистового тирана. Но уже вечерело, и нам время было возвратиться восвояси. Благополучно переплыли мы рукав озера, отделяющий остров от города; чего-чего не рассказал бы он о тысячелетней жизни последнего, если бы нашлась возможность заговорить ему! Не без того, конечно, что кошмаром лежавший на памяти, страшный Тепеленец и тут оштриховал себя перед моим воображением неумолимым злодеем, топившим в глухие ночи беззащитные жертвы своего сладострастия и своей мстительности в глубине водной¹⁸¹. Могло терпеливое озеро видеть и сносить подобные проявления жестокости и насилия без сомнения и при каких-нибудь царях Неоптолеме, Адмете, Эакиде... Но в те варварские времена, может быть, согласно с нашей пословицей „по Сеньке была и шапка“. А то, чуть не в наше время, какой-нибудь плюгавый албанец не знал числа и меры своим неистовствам, душил, топил и резал подобных себе, и далеко лучших себя, одним движением руки, даже менее того – одним поводом глаз! Тогда как все кругом было тихо и молчаливо, меня волновала напрасная злоба. Раздражение было последним, вынесенным мною из поездки в „Парадиз“, впечатлением. Мы пристали к берегу поблизости крепости, и за попутьем вошли в нее, не столько для ее осмотра, сколько, так сказать, для очистки совести или, прямее – для записной книжки. Русскому обществу – в таком подозрительном костюме – предводимому русским чиновником местным, а и того важнее – принадлежащему к персоналу зловещего Москов-Серая в Стамбуле, высматривать, что и как есть и деется, и может случиться в крепости, держащей ключ от всего Эпира, не беззазорно было, это правда. Но чтобы, вместе с тем, было и небезопасно, как заметил один ultra-боязливец между нами, не одобрявший моего намерения высмотреть, где те 16 древних колонн, вставленных в крепостную мечеть, о которых говорит хронография, с этим я бы не согласился, тем более, что все в крепости принимало уже праздничный вид, по случаю наступавшего царского праздника, и караул при крепостных воротах встретил нас со всеми знаками благорасположенности, каких только можно ожидать иноземцу от „дружественной державы“. А не стыдно будет, если какой-нибудь болван неотесанный вдруг скажет вам: ясак! – слышу я ответ на свои мысли. Правда, что стыдно, но ведь не менее, пожалуй, стыдно сидеть и неотесывать его своим независимым отлично-пригодным для отески значением и положением в крае. Полагая, что воображаемый „ясак“ уже произнесен перед нами, мы сделали вид, что у мечети смотреть нечего, да если бы и было что, не стоит, и поворотили вспять, утешивши себя зрелищем разных подместков, поддерживающих новолуния со звездами, лучами и иными украшениями, предназначенными завтра играть роль иллюминации. Достигли квартиры своей уже ночью.