Мой собеседник, 57-летний татарин, крестившийся в начале 1990-х гг., просил не указывать его имя и фамилию, чтобы не задавали вопросов его родственникам. В крещении он Симеон.
‒ Симеон, у вас в семье соблюдались какие-то мусульманские обычаи?
‒ Родители мои были нерелигиозны и даже не ходили в мечеть. Вот бабушка читала Коран на арабском, но никогда не навязывала свое мировоззрение ни другим, ни своим детям, ни внукам. Помню, что только причитала временами: «Эй Адам баласы, Адам баласы», то есть «Эх дети Адама, дети Адама». И еще помню из раннего детства, что когда я приезжал к ней в деревню, ей всё время приходилось следить за мной, чтобы я не убежал на речку или еще куда-нибудь, дабы не дай Бог не случилось со мной что-нибудь непоправимое, и она всегда бегала по деревне за мной, веселя односельчан. В мечеть бабушка не ходила, потому что тогда в деревне, хоть и жили в ней одни татары, мечети не было, поблизости тоже.
А в Уфе, в нашем квартале, где все друг друга знали, жили и татары, и башкиры, и русские, и украинцы, и евреи, и мы мальчишками все вместе играли, бегали и не задумывались, кто какой национальности. И я не слышал, чтобы кто-то из нашего двора ходил в церковь, мечеть или синагогу. Понятно, что в то время люди, если и ходили, старались это не афишировать. Но можно сказать, что с верующими людьми я в детстве не общался и сам этими вопросами не интересовался. Хотя я уже в ту пору задумывался, зачем человек живет, ради какой цели. Заканчивая десятый класс, помнил, что два раза в своей, тогда еще небольшой по времени, жизни солгал. Было какое-то стремление к правдивости, но в ту пору мне казалось, что это во мне говорило чувство справедливости. С детства мне трудно было лгать, и, если уж случалось, потом долго не мог забыть, переживал.
‒ А когда вас стали интересовать мировоззренческие вопросы?
‒ Наверное, после армии. Сразу после школы я в институт поступать не захотел, хотя отец и уговаривал меня. Пошел на завод, а весной, незадолго до того, как мне исполнилось восемнадцать, сам пришел в военкомат. Отслужив, стал интересоваться сначала психологией, но она как-то не очень меня увлекла, а вот философией я увлекся всерьез и надолго. Мой приятель-филолог, постарше меня, очень начитанный и разносторонний, устраивал у себя на квартире вечера поэзии, живописи, музыки. Читали стихи, слушали музыку, обсуждали, и не только то, что читали и слушали, но и о смысле жизни спорили. И многие из бывавших на этих вечерах уже тогда, в первой половине восьмидесятых, говорили, что Бог есть, но я еще в ту пору сомневался, не мог этого осознать и не скрывал, что не могу. Я не был кондовым материалистом, но говорил, что не знаю, есть ли Бог, и сам пока Его не чувствую.
Учился я в авиационном институте, и учился хорошо, меня даже некоторые преподаватели уговаривали идти в науку, но философия взяла свое, и я ей так увлекся, что записался в библиотеку, в отдел редких книг, куда попасть в то время было очень непросто. После института меня распределили на закрытый завод, где мне удалось, опять же ради философии, договориться со своим руководством, что буду работать во вторую смену, и с утра ехал в библиотеку, штудировал Шопенгауэра и других философов, а оттуда уже ехал на завод. Много разных книг читал, а потом пришел ко Христу.
‒ Вы раньше прочитали Библию или Коран?
‒ За Коран я несколько раз брался, но, прочитав несколько страниц, откладывал. Конечно, это очень поэтичная книга, что чувствовалось даже в русском переводе, и неудивительно, что в свое время Пушкин был воодушевлен Кораном, но песни песнями, а мне нужно было что-то настоящее, помогающее понять Замысел. Вот когда я читаю Библию, особенно Евангелие и апостольские послания, поражаюсь, насколько всё написанное там глубоко, ничего лишнего нет, всё структурировано. При первом прочтении казалось, что много противоречий, но со временем понял, что противоречий нет, а всё там в согласии и гармонии. Понимаю, что апостолы это не из головы писали, а им было дано свыше.
Не знаю, как другие, но я серьезно начал читать Евангелие только после того, как уже несколько лет ходил в храм и читал святых отцов. Серьезно в том смысле, что стал его понимать. Коснулся-то я первый раз еще до крещения. Узнал, что в одном из районов Уфы баптисты открыли свой молельный дом, там бывают проповеди, и, если ты сходишь на проповедь, тебе дадут Библию. Сходил, послушал, все пели, а когда всё закончилось, говорю: «Где моя Библия?» А мне ответили: «Нет, надо еще дважды сходить». Сходил, чтобы получить Библию – с религиозными книгами тогда было проблематично. Дали мне маленькую Библию, и больше я к ним не ходил, потому что ничем меня эти проповеди с песнями не привлекли.
Несколько раз пытался читать Евангелие, но не понимал его. А вот после того, как уже несколько лет ходил в церковь и читал святых отцов, Евангелие у меня пошло, и с тех пор читаю его постоянно, не переставая удивляться, как там всё глубоко, правдиво и точно. Уже теперь, задним числом, думаю, как это здорово – святые отцы своими творениями подвигли меня к чтению Святого Евангелия и Апостола!
‒ Когда вы крестились?
‒ В начале девяностых. До этого, как и многие, увлекался Востоком: сначала буддизмом, потом Бхагавадгиту читал, общался с кришнаитами, жил с ними в ашраме в горах недалеко от города Сухуми, куда к ним приезжали учителя из Индии, из Америки, из Австралии, а я слушал этих учителей, задавал вопросы, читал их литературу с комментариями, но так всё это и осталось чем-то сторонним, не моим. Ездили мы в Сухуми и Тбилиси, распространяли кришнаитские книги. Но не зацепило меня это, не увидел я там настоящего и ценного. А вот когда один из моих приятелей, с которым мы в свое время вместе ходили к кришнаитам, дал почитать «Крины сельные или цветы прекрасные» преподобного Паисия Величковского, я сразу же, еще в начале чтения, почувствовал, что это и есть то настоящее, которое я искал.
Стал ходить в храм, стоял на службах. И все это мне поначалу давалось тяжело, трудно было выстаивать службы, тем не менее чувствовал, что здесь происходит что-то настоящее, моему уму пока еще непонятное. Потом подошел к священнику, сказал: «У меня остались книги кришнаитские, что с ними делать?» Он ответил: «А вы их сожгите». Я привез их в рюкзачке, и мы их возле храма сожгли. Вскоре крестился.
‒ Как в семье к этому отнеслись?
‒ Отец пытался со мной заговаривать, но не удавалось ему меня переубедить. Может, как раз я его в чем-то переубеждал. Он был закваски партийной и во время одного из таких разговоров вдруг сказал: «Мне неоднократно рассказывали, что, бывает, в одном купе едут священник и партийный, начинают спорить, и в итоге оказывается, что коммунисту возразить священнику нечего – настолько аргументированно и логично священник всё объясняет». Думаю, он что-то переосмыслил. А когда я навещал его в больнице, он дал мне крестик. «Иду, ‒ говорит, ‒ по дорожке, смотрю, крестик лежит. Подумал: нехорошо, что на земле лежит. Поднял. У меня только один христианин – ты». И дает мне. Это была наша с ним последняя встреча. Вскоре он ушёл.
‒ То есть упреков в том, что вы отошли от веры предков, не было?
‒ Нет. Не знаю, как бы отреагировала бабушка, но её к тому времени уже не было в живых. Потом, когда уже со своими детьми бывал в деревне, люди видели на них крестики, и на мне, когда мы, например, на речку приходили, ловил на себе недоуменные взгляды, но никто не упрекнул. Понимаю, что бывает по-разному, но я с активным неприятием нас как христиан не сталкивался ни в семье, ни в бабушкиной татарской деревне.
Что касается вопроса веры предков и их традиций, то когда Господь призвал Авраама в обетованные земли, Он сказал ему совершить три отречения: «Пойди от земли твоей, от родства твоего и из дома отца твоего» (Быт.12:1). А в другом месте Он говорит: «Как вы можете веровать, когда друг от друга принимаете славу, а славы, которая от Единого Бога, не ищете?» (Ин.5:44). Что такое «друг от друга принимаете славу»? Это зависимость от мнения окружающих, тщеславие, желание стяжать славу у окружающих. А для духовной жизни необходима свобода, включая свободу от общественного мнения, от каких-то стереотипов, в том числе и национальных. Я интуитивно понял это еще в студенческие годы и при заполнении какой-то очередной анкеты в графе «национальность» написал «Ахам Брахмасми», что в переводе с санскрита означает «Я есмь духовная душа». Конечно, в существовании в мире разных языков и национальностей тоже есть Божий Промысл, но, если какие-то национальные стереотипы становятся препятствием в поисках истины, свободен ли человек? Господь ясно говорит: «И познаете истину, и истина сделает вас свободными» (Ин.8:32). Апостол Павел пишет: «Все мне позволительно, но не все полезно; все мне позволительно, но ничто не должно обладать мною» (1Кор.6:12).
В том, что я не мог прийти к православию ни как к семейной традиции, ни как к вере предков, вижу несомненные плюсы. Я не шел по проторенной дорожке, а искал.
‒ В своих поисках вы прошли через увлечение Востоком, но не исламом. Вы сказали, что Коран не пошел, но ведь и Евангелием вы долго не могли проникнуться. Однако стали читать святых отцов, крестились, начали воцерковляться. Значит, была надежда, что со временем поймете Евангелие, и действительно поняли. Желания глубже познакомиться с исламом, если я правильно вас понял, не возникло. Почему?
‒ В восьмидесятые и в начале девяностых в стране началось религиозное пробуждение, и уже в те годы становилось заметно, кто какими средствами и к чему призывает.
Как сказал Господь: «По плодам их узнаете их» (Мф.7:20), так и я наблюдал со стороны. В христианстве первое, что меня подкупило и что в корне отличало его от других учений, это милосердие. Вспоминаю слова Александра Сергеевича Пушкина:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Плоды ислама, которые я видел, меня не вдохновляли. Я видел ребят, с которыми рос, ставших потом правоверными мусульманами. Видел, какой закваской они заквашивались, какими требовательными становились по отношению к другим, жесткими. Не могу, конечно, считать себя знатоком мусульманства, но по тому, что видел на примере близких знакомых, пришел к выводу, что это закон. А как воспитывает человека закон? Если я держу уразу, намаз совершаю пять раз на дню, то и ты это можешь, а если можешь, то должен и почему этого не делаешь, почему позволяешь себе пить вино? Если я соблюдаю закон, то и ты должен соблюдать. Мне такая категоричность сразу была не по душе. В христианстве я увидел другой принцип: объяснение, вразумление, но не попытку навязать. Этим оно меня с самого начала привлекло, и не потому, что это более легкий путь, совершенно нет. Просто так более благородно и более достойно Бога и человека, но это я уже позже осознал, и позже, как мне кажется, пришло и понимание вероучения. Потому что для духовного роста закон нужен до времени, и то он должен воспитывать, быть пестуном.
‒ Но разве неофиты не требовательны к другим? Почти все мы, пришедшие в Церковь взрослыми, через это прошли.
‒ Это именно временное явление, как болезнь, о чем постоянно говорят и священники, и архиереи. Для мусульманства, как мне показалось, такая жесткость и требовательность к другим, причем касающаяся именно соблюдения правил, характерна. В христианстве тоже есть правила, но главное у нас – любовь к ближнему и милосердие. «Носите тяготы друг друга, и так исполните закон Христов» (Гал.6:2).
‒ Вы в неофитскую пору не наломали дров?
‒ Какие-то ошибки, конечно, совершал, но думаю, что больших глупостей не наделал. Всё-таки я через философию к этому пришел, уже имея какой-то жизненный опыт, привычку рассуждать, анализировать.
‒ Духовника сразу нашли?
‒ Как раз с духовниками не сложилось. Я беседовал с епископом Уфимским и Стерлитамакским Никоном (сейчас он митрополит). Очень эрудированный человек, но он не был моим духовником. А на приходе несколько раз было так, что начинали складываться со священником по-настоящему доверительные отношения, но вскоре батюшку куда-то переводили. Исповедоваться можно у любого священника, потому что исповедуем мы свои грехи Богу, но если даже регулярно исповедуешься у какого-то священника, это еще не значит, что он твой духовник. Такие отношения не сразу складываются.
И в Новоспасском монастыре, куда я стал ходить, переехав в Москву, был батюшка, с которым сложились доверительные отношения, но потом его перевели.
‒ Дети ваши в Церкви остались?
‒ У меня сыновья-двойняшки, им по девятнадцать лет. Сейчас не ходят в храм, причем перестали ходить, когда ещё прислушивались ко мне, и я мог их заставить ходить, но я не стал этого делать. И никому не советую. Думаю, что если силой вести подростка в церковь, можно добиться только противоположного результата. Сейчас у них такой этап, когда отрицают всё и вся, пытаются аргументировать свою позицию. Надеюсь, что когда они начнут в разум входить и анализировать (очень важно для человека научиться анализировать), и при этом сохранят искренность и честность, Бог их вытащит. Конечно, молюсь за них.
Вспоминаю, как один раз, когда они были маленькие, мы с ночной пасхальной службы ушли раньше – детям тяжело ночью всю службу выстоять. Темная ночь, мы идем, на улице никого, и вдруг две птицы пролетают над нами. Они увидели и воскликнули: «Папа, ангелы летят!» У меня нет детского религиозного опыта, но догадываюсь, что он очень важен. Должно это зерно прорасти. Сыновей моих, кстати, зовут Михаил и Рафаил, они крещены в честь Архистратигов. Думаю, что Бог их не оставит.
Беседовал Леонид Виноградов
Комментировать