Март

—433—

избегает безрассудных помыслов и не выходит из границ истины. Да, поистине жалки и надменны фарисеи, надеявшиеся отклонять от истины решившихся думать, и говорит правду и уже готового к благодарности и благодаря чуду ставшего близким к ясному познанию принуждавшие сказать нечто не подобающее о Том, кто чудесно призвал его к превышавшему надежду состоянию.

9:17. она же рече, яко пророк есть

Острую стрелу получают в сердце свое те, кои не принимают здравого и правого учения, стараясь, по-видимому, обогащаться одною только ненавистью, ибо „не получить коварный добычи“, по написан ному (Притч.12:27). Старание их окончилось вопреки их намерению, и они сверх ожидания услышали, „что пророк. Он“. Таким образом исцеленный соглашается с другими. Разумно понимающие природу дела объявляют, что грешный человек не может совершать ничего такого. А тот, над кем совершено чудо, как бы идя по следам мнения тех, говорит, что он есть пророк, еще не узнав точно, кто Он в действительности, но последовав уже по проторенному у Иудеев пути. Было в обычае у них называть пророками чудотворцов, как свидетельствуемых этим от Бога в святости. Итак, как те из почтения к субботе не бесчестят величие божественного знамения и Совершившего его называют неповинным никакому греху, таким же, думаю, образом, и этот (слепец), будучи далек от мелочных суждений о субботе, усвояет высшую славу Тому, кто даровал ему зрение и, ставя Его в числе святых, называет пророком, и мне кажется, что он уже не

—434—

особенно заботится о заповедях закона, иначе он не изумлялся бы пред Ним так сильно и не поставил бы врача в числе пророков, хотя он казался нарушавшим заповедь о субботе. Итак, получив пользу от чуда, Он выше законной заповеди славит Чудотворца, ради добра совершившего безвинное нарушение закона.

9:18–19. Не яша веры Иудеи о Нем, яко слеп и прозре, дондeже возгласиша родителя самого прозревшего и вопросиша их, глаголюще: сей ли есть сын ваю (ваш), его же вы глаголете, яко слеп родися? Како убо видит ныңе?

Сильная ненависть их к Исцелителю не дозволяет им верить в то, что всеми было признано. Пронзенные жалом безумия, они мало заботятся об истине и принуждали сначала самого слепца ложно говорит против Христа, а теперь и родителей его тщетно стараются склонить к тому же, так как все вышло совсем напротив. Совершенно излишний вопрос ставят родителям этого человека, чем, мне кажется, по своему чрезмерному неразумию оскорбляют и самый, высоко чтимый у них, закон. Ведь соседи, как написано (выше ст. 13), привели прежнего слепца и на подобный же теперешнему вопрос отвечали, что он родился слепым, и свидетельствовали, что теперь прозрел. Потом, между тем как закон ясно возвещает, что при двух и трех свидетелях истинно всякое слово (Втор.19:15), они лишают значения свидетельства не двух только или трех, но, как оказывается, гораздо большего числа людей и обращаются к другим родителям исцеленного, совершая тем дело беззаконное и невежественное. Но закон для них – ничто, когда они

—435—

стараются сделать что-либо для своего удовольствия. Когда засвидетельствованное соседями и самим исцеленным чудо заставляло их молчать даже невольно, они возымели надежду заставить вопрошаемых (родителей слепца) пренебречь истинною и говорит согласно их желанию. Заметь, с каким негодованием спрашивают их: „сей ли есть сын ваш, о ком вы говорите, что слепым родился?“ Как бы стараются внушить, что сделают с ними что-то ужасное, и навести великий страх, тем самым вынуждая их к тому, что хотели от них слышать, то есть, что он не родился слепцом. Единая была у них и нечестивая цель – уничтожить представление народа о Христе и разрушить веру у тех, кто уже стал питать удивление к Нему. Как те, что стараются разрушить какой-либо хорошо укрепленный город, окружают его со всех сторон и осаждают его всякими способами, – то спешат подкопать стены, то разбивают башни ударами из осадных орудий: так и вседерзкие фарисеи своим неверием осаждают чудо, не оставляя (неиспытанным для сего) ни одного рода нечестия. Но невозможно было устранить, как не бывшее, то, что всеми уже было признано, и обратить в несуществующее представление то, что во многих уже вызвало удивление.

9:20–21. Отвещаста родителя его и реста: вемы, яко сей есть сына наю и яко слеп родися: како же ныне видите, не вемы, или кто отверзе ему очи, мы не вемы: самого вопросите, возраст, имать сам о себе глаголати (возглаголет).

Признают, как истинное и не подлежащее никакому сомнению, в чем они никоим образом не

—436—

могли обмануться. Ведь знают, говорят они, своего собственного сына и не отрицают подлинности его рождения от них, но ясно утверждают, что родился он с пороком слепоты. Однакож уклоняются рассказывать чудо, предоставляя громко говорит об этом самой природе дела и утверждая, что всего приличнее самому сыну их рассказать, каким образом он получил исцеление. Страх пред опасностью нередко побуждает уклоняться от долга. Поэтому, трепеща пред жестокостью фарисеев, они не последовали прекрасной заповеди „даже до смерти подвизаться за истину“ (Сир.4:28). Напротив, им естественно было некоторое другое состояние, именно: бедняк во всем боязлив и по своей бедности уклоняется от противодействия кому либо, часто прибегает к невольному молчанию и вынужденному терпению, – уже достаточно сокрушенный тяжестию бедности, он боится подвергаться каким-либо другим бедам. В подобном состоянии, надо думать, находились и родители слепца, хотя их речь и шла в полном соответствии с положением дела (и нимало не уклонялась от истины). В самом деле, каждый согласится с тем, что знать рожденного от них без всякого сомнения свойственно было, конечно, им, а не рожденному, знать же врача подобало конечно не родителям, а тому, кто испытал на себе благодать чуда. Таким образом они ясно признают то, что знают, призываемые к этому и долгом. А что вернее мог рассказать тот (их сын), как имевший об этом более точное знание, об этом побуждают (фарисеев) спросить у него (сына). И не без божественного внушения, как мне кажется, к своим словам они при соединили: „возраст имеет“, ибо и этим дается

—437—

некое обвинение нечестия фарисеев. Ведь если получивший зрение по времени и по возрасту имеет способность мыслить, то, когда он говорит, что было чудо и как оно случилось с ним, говорит не по детскому уму, но по совершенно уже зрелому и способному подтверждать все, что желает. Таким образом и отсюда со всею необходимостью приходится усматривать бесстыднейшее неверие фарисеев, ибо вот не верят ни соседям, ни самому слепцу, свидетельствующему это не по нежно-детскому уму и не по ребяческой склонности к обману, но имеющему возраст, способный понимать природу предметов.

9:22. Сия реста родителя его, яко боястася Иудеев, уже бо сложилися Иудеи, да аще кто исповесть Христа Его быти, отлучен от сонмища будет

Прекрасно и справедливо Господь наш Иисус Христос посылает на головы фарисеев „горе“: „ибо горе вам законникам, что взяли вы ключ знания, сами не вошли и входящим воспрепятствовали“ (Лк.9:52). Боголюбивый пусть опять обратить внимание на то, нет ли в этих словах красоты истины, – ибо Христос отнюдь не мог бы сказать ложь. Вот ведь кроме того, что никто из них не старается сообщать учение о пришествии Его, они и тех, кто мог сам понимать это из чудесности дел, без всякого стеснения приводят в ужас и своею зверскою жестокостью созидают неустранимое препятствие к признанию Того, кого можно было видеть в самых Его чудесных делах. Так благодарного (исцеленного слепца) и потому уже готового к вере они, жалкие, не стыдятся сделать отлученным от общения (синагоги), как бы своею вла-

—438—

стию отделить от Бога того, кто привязан к Богу, как бы заставить самого Господа всяческих быть споспешником им в присущей им ярости против всех. Впрочем, достoчудный Евангелист защищает (родителей слепца) и говорит, что вопрошаемые были побеждены страхом и поэтому не пожелали сказать, что их сына исцелил Христос, дабы обнажить и сделать явным и для потомков всю громадность безумия Иудеев. В самом деле, что может быть бесчеловечнее таковых, кои определяют наказание даже за благодарность и считают достойными казни тех, кто мог уразумевать возвещаемого законом и пророками. А что нечестивые намерения Иудеев не были неизвестны святым пророкам, об этом узнаем из священных писаний. Так Исследующий сердца и внутренности, „проницающий до разделения души и духа, суставов и мозгов, и судящий помышления и намерения сердечные, Кому все обнажено и открыто“ (Евр.4:12–13) говорит чрез Исаию: „горе, чада отступники, это говорит Господь: вы сотворили совет, и не чрез Меня, заветы, и не чрез Духа Моего, приложить грех ко греху» (Ис.30:1); ибо кто говорит, что Господь Иисус, тот скажет без сомнения Духом Святым, по слову Павла (1Кор.12:3), а кто заботится о противоположном, тот – не Духом Святым. Откуда же? – Тот, вернее, будет говорит Вельзевулом. Итак, не чрез Духа Святого намерения Иудеев, ибо прилагали грехи к грехам, сами прежде всего навлекая на свои головы гибель за свое неверие, а потом посылая ее и на других благодаря тому, что препятствовали им исповедать Христа. И действительно, крайнего нечестия исполнено было их предприятие, а кроме того, и Псалмопевец осмеи-

—439—

вает занимающихся такими бесполезными и пустыми делами в словах: „Господи, во гневе Твоем смутишь их, и поест их огонь, плод их с земли погубит и семя их между сынами человеческими; потому что они предприняли против Тебя злое, составили замысел, в коем не возмогут устоять “ (Пс.20:10–12). Да, отнюдь не возмогли исполнить богоборный свой замысел, хотя и часто и бесчисленными способами пытались уничтожить славу Христа. Посему и оказываются позади, то есть удаляются от лица и от очей Владыки всяческих (ст. 13), справедливо слыша: „ходите светом огня вашего и пламенем, что разожгли вы “ (Ис.50:11).

9:24. Возгласиша убо человека вторицею, иже бе слеп, и реша ему: даждь славу Богу: мы вемы, яко сей человек грешен есть.

Оказавшись не в состоянии отклонить этого человека от воздания славы Христу, пытаются другим способом достигнуть этого и стараются некоторым образом посредством лести привлечь к своей цели, усиливаясь посредством многих слов заставить его совсем не упоминать Христа и не провозглашать о Нем как целителе, но весьма коварно говорят, что славу за чудо подобает воздать Богу, представляясь здесь заботящимися о благочестии, а также и стараясь склонить его на свою сторону и верить им, хотя и достигают высшей степени нечестия, если говорят, что грешник Тот, Кто пришел для уничтожения греха. Однакож не представляют ни малейшего доказательства такой клеветы, но, высоко мудрствуя и думая о себе нечто великое и необычайное только потому, что руководили народом, они повелевают иметь к ним доверие из-за знатно-

—440—

сти их лиц и соглашаться с ними как бы в качестве обязанности. Ведь это „мы знаем“ окажется заключающим в себе несравненное превозношение у тех, кто исследует свой невежественный ум. Но и это дает повод немало подивиться безумию Иудеев. Повелевая воздавать Богу славу за чудо, как единому совершителю таких дел, они однакож осуждают Того, кто совершил дело Божие (чудо) собственною Своею силою, – и не только сами они (делают) несчастные, но и других принуждают соглашаться с ними. Приписывая своему только знанию ведать ясно о том, что будто бы грешник Христос, они не знают всего того зла, какое определяют на свой собственные головы. Привыкли много кичиться знанием закона и несносно величаясь священными писаниями, они получают тем большее наказание, что было можно знать тайну о Христе, чрез закон и пророков многоразлично предъизображаемую и возвещаемую, но по причине величайшего нерадения самозванно увлеклись к неведению, или хотя и знали точно, однакож никогда не желали со всею охотою делать то, что подобало. Ведь надлежало руководить ум стада к восприятию тайн о Христе и стараться вести других к уразумению того, что подобало знать. Но они, широковещательные в словах и ужасно надменные, с превеликою гордостию восклицая: „мы знаем“, отталкивают изречения закона и ни во что ставят Моисея, а изречения пророков им кажутся ничего стоющими. Так они не принимают во внимание то, что предвозвещено гласом пророка как имеющее быть во время пришествия Спасителя нашего Христа. „Тогда, говорит, отверзутся очи слепых и уши глухих будут слышать, тогда вско-

—441—

чит как олень хромой и ясен будет язык косноязычных“ (Ис.35:5–6). Так исцелен расслабленный при купальне Визава, проведший тридцать восемь лет в немощи своей, как написано (Ин.5:2 сл.), по одному речению Спасителя, оставив постель и вскочив подобно оленю. Но, между тем как из-за него надлежало возыметь удивление к Иисусу, они печалились за нарушение субботы и волнуясь (мнимым преступлением закона, уничтожали благодать чуда. Также и немой заговорил некогда, по изгнании из него демона. Они же при этом обнаружили столь великое неразумие, что ни малейшей отсюда не получили пользы. Прозрел слепой, исполнилась пророческая проповедь, осуществился Глас Духа, и что же? Опять и здесь страдают они тем же, осуждают Чудотворца, считают трешником Того, кто мог сиять боголепно и показать уже наставшим то, что ожидалось с дав них времени.

9:25. Отвеща убо она: аще грешен есть, не вем: едино вем, яко слепы сый⁸⁷³ ныне (теперь) вижу

Двоякую, как кажется, благодать получил от Христа прежний слепец: вместе с телесными глазами у него просветился и ум, – в плотских глазах он имеет блеск нашего (видимого) солнца, а духовный как бы луч, разумею просвещение чрез Духа, восприемлет вовнутрь и получает в сердце. Вот послушай, как по весьма великой любви ко Христу он противится мерзостям начальников и искусно отражает их как бы опьяневших и растерявшихся. Составив речь свою с подобающим

—442—

благоговением и воздав должное находившимся в положении начальников, благопочтительно говорит: „грешник ли она, не знаю“. Не утверждаем, что в этих словах он заявляет себя не знающим того, что не был грешником Христос, но думаем, что он говорил им нечто подобное сему: принуждаемый против воли утверждать то, что не должно, не стану клеветать на моего Благодетеля, не соглашусь с желающими бесчестить Того, кому подобает всякая честь, не назову грешником Такого Чудотворца, не наложу худого приговора Могущему совершать дела Божьи, видимое на мне чудо не дозволяет мне соглашаться с вашими словами; „слеп я был и вижу“: поверил я Его делам не по словам другого кого, не увлекаюсь просто чужими рассказами, не делам (совершенным) над другими приходится мне изумляться: сам я, говорит, служу доказательством силы Его, стою зрячим некогда слепой, как образ некий являющий красоту Его человеколюбия и отражающий величие божественной власти (всемогущества). Подобный этому смысл, полагаю, надлежит усвоять словом прозревшего. Ведь сказать: „грешник ли она, не знаю“ и тотчас же присоединить: „одно знаю, что слеп я был и теперь вижу“, заключает в себе мысль не простого только, но и очень премудрого созерцания.

9:26. Реша же ему паки: како отверзе твои очи?

Любопытствуют снова и исследуют образ совершения божественного чуда, делая это не из доброго намерения и желания узнать истину, но, хотя и почитали делом постыднейшим всякого порока и превышающим всякое зло – прославление Христа кем-либо из существующих (людей), опять доискива-

—443—

ются всего этого, надеясь, что человек от (слепец), быть может, уже не повторит тоже самое, но в чем-нибудь ошибается при рассказе о событии и скажет что либо, стоящее в противоречии с прежними словами, дабы, ухватившись за это разногласие, объявить его человеком заблуждающимся и лжецом. Чрезмерно надмеваясь своим разумом, они воображали, что сила чуда содержится в одних только словах человека, а не наоборот – заключается в деле. Думаю, они находились в таком же состоянии, как и сильно одержимые несправедливою ненавистию к какому либо, когда расспрашивают о чем либо, им сделанном, а потом, чтобы это не показалось соделанным справедливо, не раз, а часто желают выслушать об этом о рассказывающих, как бы изощряя свой притупленный гнев на него для острейшего возбуждения. Ведь совесть всегда устыждает и обличает нас и непрестанно обвиняет за неправду, хотя бы эта неправда и казалась приятною вследствие пристрастия. Итак, побуждают его и даже невольно заставляют возвращаться исцеленного к одному и тому же и в тех же словах, как бы внушая друг другу и приказывая усиленно наблюдать за тем, не сделано ли что не по закону в чуде (совершенном) в субботу. Да, совесть душит свирепствующий и звероподобный их рассудок, налагая на них, даже вопреки воле, совесть как бы узду.

9:27. Отвеща им: рекох вам уже, и не слышасте, что паки хощете слышати?

Излишним, говорит, уже оказывается опять рассказывать то же самое в уши непослушные, да и вам совсем напрасно часто спрашивать об этом, если

—444—

вы не получаете отсюда никакой пользы, хотя и узнаете, и убедитесь, но заставляете меня повторять одно и тоже не ради пользы, как говорит опыт. Таким образом исцеленный обличает здесь фарисеев в том, что они совсем безумствуют, „Слух отвращая от истины“, по написанному (2Тим.4:4), без причины гневаясь на нарушение закона, повелевая желавшему прославить за это Чудотворца явиться в качестве обвинителя, или предполагая, что он питает к Нему благоговение. Действительно такая цель была у них, так как для них было совсем безразлично и никакого значения не имело преступление закона, почему, оставив правый суд, обратились только к угодному себе, хотя и забыли слова Бога: „уста священника сохранять суд и закона взыщут от уст его“ (Мал.2:7).

9:27. Еда и вы хощете ученицы Его быти?

Уже ясно исповедал и без всякого притворства, что не одним только словом, но и чудом он научен и уже уверовал, приняв чудесное прозрение в качестве научения, ибо в словах к ним: „не ужели и вы хотите учениками Его быть “, он как бы предоткрыл свое настроение, как уже пожелавший и ставший (Его учеником). Заботясь, некоторым образом, даже прежде всецелой веры об исполнении заповеди: „даром получили, даром давайте“ (Мф.10:8), он оказывается вполне готовым без всякой зависти научать их полезному. Утверждает, что будет часто и неленостно говорит о чуде, если только они действительно сделают его рассказ наукою для себя. Таким образом он исполнил, и весьма прекрасно, слова книги Притчей: „в уши слушающих говори“ (Сир.25:9).

—445—

Но, кажется, здесь загадочно указывается и на нечто тайное и сокровенное. Что это, об этом скажу вкратце. Среди начальников были некоторые, кои признавали, что Христос есть действительно чудо Творец, но также и скрывали еще от многих это знание о Нем в виде как бы зародыша. Об этом засвидетельствует нам и сам премудрый Евангелист, именно, что начальники узнали, что Он есть Христос, „однакож ради фарисеев не исповедывали“ (Ин.12:42). Эти слова подтвердит и Никодим, ясно и громко говорящий к Господу нашему Иисусу Христу: „равви, знаем, что от Бога пришел Ты учителем, и что никто не может этих знамений совершать, что Ты совершаешь, если не будет Бог с ним“ (Ин.3:2). Таким образом, некие из начальников знали, и молва об этом распространялась почти по всему Иерусалиму. И иудейский народ предполагает, что начальники Его знают, но только не желают признать открыто по зависти и ненависти. А что истинно и это, можем доказать „из самых евангельских писаний. Сам блаженный Иоанн в одном месте говорит, что стоял Иисус в самом храме, уча и изъясняя то, что казалось нарушением закона по мнению слушавших. Однакож вожди иудейские нисколько не возбуждались этим и не осмелились сказать: перестань учить не согласному с древними законами, таким образом их поведение согласовалось е только что высказанным нами мнением о них народа. И действительно, как написано, „говорили некоторые из Иерусалимлян: не Cей ли есть, кого ищут убить? вот явно говорит и ничего Ему не говорят: неужели узнали начальники, что он есть Христос“? (Ин.7:25–26). Говорят, как бы так; знают получив-

—446—

шие власть, что он есть действительно Христос, – вот хотя и замышляют убийство Его, но на Него говорящего с таким большим дерзновением, не нападают даже простыми словами. При распространенности такого мнения по всему Иерусалиму, и слепец некогда знал это и слышал об этом. Поэтому он с некоторым благопочтительным обличением говорит: неужели напрасно заставляете меня повторять одни и те же слова и прославлять чудо, или же находить удовольствие в этом рассказе и желаете уже получить от Него научение, но стыдитесь друг друга и столь досточудному знанию предпочитаете неблагодарный (друг пред другом) стыд?

9:28. И укориша его и реша: ты ученик еси Того, мы же Моисеевы есмы ученицы

Говоря это, Евангелист, некоторым образом, подсмеивается. Заметь, до какого безрассудства дошли получившие священство, так что порицают столь почтенное дело, то есть руководство Христом, к, коему некие из святых, питая досточудную любовь, говорят – одни: „Как сладки гортани моей слова Твои, лучше меда и сота устам моим“ (Пс.118:103), – другой также (говорит) как бы к Господу нашему Иисусу Христу о неверующих Ему: „соверши это, и будет слово Твое мне в удовольствие и веселие и радость сердца моего“ (Иер.15:16). Но не усвояя себе ни одного из священных слов, они руководимого Христом (исцеленного слепца) за одно именно только это (руководство) считают не безвинным, но, считая истинными свои догматы, слепцу назначают учителем Христа, а себе – Моисея. И действительно, язычники просвещены Христом чрез

—447—

евангельское учение, а Израиль умер с Моисеевыми образами и погребен под тьмою буквы. Поэтому и Павел говорит о них в одном месте: „до сего дня, когда читается Моисей, покрывало на сердце их ложится“ (2Кор.3:15). А что в прообраз язычников мы описываем историю о слепом, превращая бывшее с ним образно в истину с ними (язычниками бывшего), это не может подлежать сомнению.

Впрочем, надо указать на то, что дело приятное и исполненное всякой славы есть поношение ради Христа. И чрез что желающие преследовать любяших Его думают причинять скорбь, чрез это самое, не зная, радуют их и вместо того, чтобы доставлять им настоящий вред, напротив, делают их только более славными. И конечно уничижая свои собственные головы, а отнюдь не Христа, пагубные фарисеи говорят о Нем: „Того“ (ученик ты), а о себе, как бы расширяясь до чрезмерной надменности, говорят: „мы же Моисеевы ученики“.

9:29. Мы вемы, яко Моисеови глагола Бога, Сего же невемы, откуду есть

Опять с самонадеянностию, имея своим оружием обычное и любезное им безумие и величаясь не обузданным бесстыдством, возглашают это: „мы знаем“. А присоединяя, что „Моисею говорил Бог“, они чрез это хотя признают долгом чтить Его, но в другом отношении опять оскорбляют Его и ни во что вменяют Его повеления. Они безрассудно осуждают Того, кого еще не знают, и даже узнав, нечестиво бесчестят, хотя закон всецело запрещает делать кому либо или присуждать какую либо неправду и беззаконие. Говорят здесь опять нечто такое: бесспорно, гово-

—448—

рил с Моисеем Бог, никакое основание не заставит кого либо сомневаться в этом, Он дал законы чрез него и положил заповеди для каждого действия, поэтому преступник священных писаний – думающий вопреки ему, и очевидно нарушен устав о субботе, ибо ты исцелен в субботу, – уличенного и виновного в этом справедливо подобает не знать, и мы вполне основательно утверждаем, что Он не соблюл божественный закон. Итак, когда говорят о Христе „не знаем, откуда Он“, то говорят это не потому, что не знают, Кто Он и откуда, ибо из другого места ясно оказываются признающимися, что знают о Нем, именно: „не Сей ли есть плотников сын, коего мы отца и мать знаем? как же говорит, что с неба Я сошел?“ (Мф.13:55, Ин.6:42). Не как указание на незнание мы должны принимать это „не знаем Сего, откуда Он“, но видеть здесь плод присущей им надменности. Подвергая Его⁸⁷⁴ презрению и считая совсем за ничто, говорят о Нем такую речь.

Кажется, указывается здесь и еще вот что, – ибо свойство созерцаний побуждает нас обращаться и к более тонкому исследованию: „знаем“, сказано, „что Моисею говорил Бог“, следовательно мы должны без колебаний верить его словам и соблюдать божественные постановления, „Сего же не знаема“, ибо с Ним не говорил Бог и ничего такого о Нем мы не признаем. Но надлежало фарисеям, хотя и привыкшим считать себя мудрецами и много хваставшимся знанием божественных словес, подумать о том, что Бог и Отец, предвозвещая чрез премудрого Моисея о пришествии Иисуса в надлежащее

(Продолжение следует).

—403—

І. Психологическая точка зрения

В моей душе есть некоторое знание. Вне меня (для простоты, – но также и во мне) есть некоторый познаваемый предмет. Над моим знанием и познаваемым мною предметом, в них и за ними, есть нечто, их объединяющее: царит некоторый закон, определяющий их взаимоотношение, носится некоторая идея, озаряющая их высшим светом – чрез установку их отношения к законам и началам общемировой жизни, чрез указание связи с мировым целым и т. д.

Вот, в простейшей схеме, различие трех основных точек зрения: психологической, гносеологической (или теоретико-познавательной) и метафизической, – различие, которое, хотя и должно бы входить в состав азбуки теоретической философии, однако же далеко не всегда сознается с надлежащею отчетливостию. Я могу остановиться, в своем анализе, на знании, как именно знании, независимо от познаваемой системы вещей (точка зрения психологическая): могу принять во внимание вместе и эту последнюю (точка зрения гносеологическая); могу, наконец, взять систему идей и систему вещей в единстве, поднявшись над ними на точку зрения общемировую, – могу, говоря иначе, взять вопрос во всеобщем смысла (точка зрения высшая, в собственном смысле философская или метафизическая).

Нам необходимо было напомнить это элементарное различение, чтобы точнее и ближе определить область предстоящих философских изысканий.

—404—

Задача настоящего исследования собственно метафизическая: оно хочет изложить учение о пространстве, как ингредиенте (составной части) мирового целого, то есть как об одном из мировых „начал“ (форм существования, может быть, законов, определяющих мировые процессы и т. д.). Так как, однако, нельзя философствовать в безвоздушном пространстве и плоха была бы та метафизика, которая захотела бы совершенно порвать со всякими фактами или их систематически игнорировать, то к метафизической точке зрения на наш вопрос нам необходимо пройти чрез обе нижележащая ступени: психологическую и гносеологическую.

И прежде всего нам необходимо ориентироваться в вопросе с психологической точки зрения, т. е. в области первичных психологических фактов и выработанных наукою их объяснительных гипотез. Но, конечно, мы отнюдь не можем входить здесь в подробности, как известно разрастающаяся, в современной литературе, по отдельным, и иногда совсем специальным вопросам, в целые томы. Нет, нам достаточно ввести в сферу нашего обозрения лишь те моменты психологического обсуждения вопроса, которые, с одной стороны, могут содействовать установке искомых нами метафизических результатов, а с другой – дадут надежные точки опоры для их проверки.

1. Точка отправления: пространство „зрительное“ и „осязательное“.

В вопросе, столь сложном и запутанном, как наш, очень важно взять точку отправления в факте и притом – в факте возможно общего признания и принципиального значения.

Таким фактом в занимающей нас области служить глубокое различие пространственных представлений у людей, обладающих зрением и – лишенных его, или так называемого „зрительного“ и „осязательного“ пространства. В общих чертах факт этот известен давно и давно уже привлечен философами-психологами к обсуждению вопроса. Но лишь в сравнительно недавнее время он обратил на себя то внимание, какого по всей справедливости

—405—

заслуживает, и сделался предметом тщательного анализа, вызвав, конечно, и различные толкования.

Обычное явление в истории науки!

Однако же, спорные и подвижные моменты истолковательных гипотез, не должны, конечно, закрывать от нас самого факта, в его прямом значении и смысле.

До чего резко отличаются „осязательные“ пространственные представления от представлений „зрительных“, т. е. представления о пространстве слепых от представлений зрячих, ясно видно уже из того, что ученые, долго и внимательно наблюдавшие с этой стороны психическую жизнь слепых, приходили к заключению, будто у них вовсе нет идеи пространства. Так, известный современник Канта Платнер, составивший себе репутацию вместе и ученого медика-профессора и проницательного философа, пришел, на основании своих наблюдений, к убеждению, будто „чувство осязания, само по себе, совершенно недостаточно для того, чтобы доставить нам представление протяжения и пространства“; будто, вследствие этого, „человек, лишенный зрения, абсолютно не имеет никакого восприятия внешнего мира“, так что будто бы „для слепорожденных время служит вместо пространства“⁸⁷⁵. Другой ученый, позднейший, директор парижского института слепых Жюль Пира, наблюдавший над слепцами в продолжении семи лет и, что особенно важно, – совсем незнакомый с теориек Платнера, высказался, однако же, по занимающему нас вопросу почти в том же смысле, как и Платнер. И по его мнению слепцы живут исключительно лишь во времени. Их представления о внешних предметах, по истолкованию названного ученого, суть, будто бы, лишь представления или ожидания возможной преемственности ощущений, которые можно испытать при соприкосновении с предметами, но отнюдь не представления внешнего сосуществования или со принадлежности частей предмета. Например, когда слепой сидит в кресле, то идея, которую он о нем получает, состоит, будто бы, лишь в том, что, водя по креслу рукою, он встречает, – преемственно и последовательно, т. е.

—406—

во временном порядке, а не пространственном, – кожу, дерево, гвозди и т. п., причем, будто бы, у него вовсе нет представления о том, что кресло есть тело протяженное. Вообще, по мнению Пира, можно думать, что слепые не имеют никакого понятия о протяжении. Их способ представления вещей не имеет, будто бы, абсолютно ничего общего с нашим. Так, например, тогда как представления, которые имеем о человеке мы, зрячие, все относятся к его внешней форме, как бы размещаются в одной пространственной схеме, – у слепца они связываются, например, со звуком его голоса и т. д.⁸⁷⁶

Все это, – и заявление Платнера, и разъяснение Пира, – как увидим далее, преувеличено: у слепых есть идея пространства (так как между ними есть даже замечательные геометры), хотя совсем иного характера. Тем не менее, уже то обстоятельство, что приведенные мнения высказаны независимо друг от друга, тоном решительным и в смысле совершенно определенном, – уже одно это обстоятельство заставляет нас относиться к ним, по меньшей мере, осторожно: опровергая преувеличенные и не точные выводы, мы должны тем тщательнее описать и проанализировать, с более широкой точки зрения, самые факты и тогда мы убедимся в логической правомерности только что сделанной нами поправки, так как эти факты несомненно обязывают нас к выводу, что идея пространства у слепых, действительно, глубоко отлична от нашей, инородна сравнительно с нею.

В чем же именно заключается это различие?

Ближайшее изучение фактов показывает, что в нашей, „зрительной“, идее пространства есть такие черты, которые для слепых абсолютно непонятны, так как совершенно у них отсутствуют и, наоборот, – что в их идее пространства есть черты, не совсем понятные для зрячих. Говорим: „не совсем понятные“, так как тем способом, которым образуют себе пространственные представления слепые, т. е. осязанием, владеем и мы, зрячие, хотя есть основания думать, что показания осязания у нас глубоко изменены и преобразованы восприятиями зрительными,

—407—

Французский психолог Дюнан так именно и поставил дело в своей монографии „Пространство зрительное и осязательное“⁸⁷⁷.

Он начал свое изучение вопросом: нет ли в наших зрительных пространственных представлениях такого элемента, который преимущественно, если не исключительно, быль бы связан с восприятиями зрения и которого поэтому, как можно ожидать уже a priori, не должно оказываться у слепых? Такой элемент, как показали его эмпирические исследования, есть. Это – закон перспективы, т. е. всем известного впечатления постепенного уменьшения видимого предмета пропорционально его расстоянию от нас, Психолог спрашивал слепцов по одиночке, знают ли они хоть сколько-нибудь об этом законе, и оказалось, что нет. Тогда он разъяснил его сущность самому смышленому слепцу (Келену), – на одном примере из области геометрии. Он напомнил последнему, что у равнобедренных треугольников с одинаковыми основаниями угол вершины становится тем меньше, чем больше стороны. Это Келен знал и по-своему понял. Но когда затем Дюнан попытался воспользоваться этим геометрическим построением для объяснения закона перспективы, когда он сказал, что основание треугольника есть видимый предмет, а вершина – идеальный, проектируемый исходящими из предмета, также идеальными, линиями, угол, образуемый на сетчатке нашего глаза и которым мы измеряем предмет: Келен не уразумел этой аналогии и не сумел объяснить себе, при ее помощи, закона перспективы. Он вовсе не понимал, каким образом, возможно восприятие предмета из вершины треугольника, основанием которого он служит. И это, конечно, вполне естественно. Ведь перспективная проекция предмета есть восприятие на расстоянии, а слепой может образовать лишь идею восприятия чрез соприкосновение в осязании.

Отчасти на основании только что указанного, отчасти и на основании других показаний слепцов, Дюнан пришел к выводу, что тела имеют для последних „абсолютную и неспособную к изменениям величину“, так что они ре-

—408—

шительно не в состоянии понять, каким образом одно и то же тело нам зрячим может казаться то меньше, то больше, смотря по расстоянию. И в этом последнем пункте, – заметим, – согласие в показании слепцов полное. Вот почему оперированные слепцы очень удивляются, когда мало по малу знакомятся с законом перспективы. Так, известный оператор Чезельдэн рассказывает из своей практики следующий случай. Одному оперированному субъекту, когда он присмотрелся уже к лицам своих родственников, показали миниатюрный портрет отца, вделанный в часы матери. Ему объяснили, кто это, и он нашел сходство. Но он очень удивился тому, что большое лицо может быть изображено на таком крошечном предмете, как часы: „прежде“, – сказал он, – „это показалось бы мне столь же невозможным, как, например, поместить бочку в стакане“⁸⁷⁸.

Таким образом, в наших зрительных представлениях оказываются такие черты, которые слепцам абсолютно недоступны и, даже когда они получают зрение, кажутся странными.

Но, как мы сказали, и наоборот, – в пространственных представлениях слепцов или в так называемом „осязательном“ пространстве должны оказаться такие подробности, которые, в свою очередь, чужды нам, зрячим. И это, как убедился Дюнан, – в этом другая часть его метода, – действительно так: такова именно способность слепцов представлять пространство без окраски (бесцветным) и формы и, наоборот, – цвета представлять без протяжения.

Само собою понятно, что у слепцов, совершенно лишенных зрения, нет и быть не может представления о цветах и красках. Но как, при таком условии, они все-таки вырабатывают идею пространства, – от полного и ясного понимания этого факта (ибо это несомненный факт) нам, зрячим, к сожалению, приходится отказаться, хотя недостатка в попытках, со стороны самих слепцов, разъяснить нам эту подробность нет.

—409—

По сообщению все того же Дюнана, они согласно свидетельствуют, что, хотя им нужно несравненно больше времени, чем нам, на восприятие нового предмета, так как они должны исследовать его в мельчайших подробностях осязанием, но, раз такое исследование закончено, то предмет, каков бы он ни был, – шар, куб, человек, улица и т. п., – они представляют уже без затруднения и при том сразу. Предмет для нас, поясняют они, есть „совокупность линий“. Они каким-то непостижимым для нас образом способны воспроизводить в своем воображении каждый раз, как говорят о том или другом предмете, целую группу сходящихся и пересекающихся линий: это и есть для них пространственная форма... Конечно, нам, зрячим, очень трудно, представить себе пространственную форму помимо средств, доставляемых зрением, т. е. без цвета и окраски. А между тем относительно слепцов это факт, хорошо засвидетельствованный согласными и точными показаниями многих. С другой стороны, мы узнаём от них, что, как протяженность они могут представлять себе без окраски и цвета, так, наоборот, и цвета могут представлять без протяжения. Так, тот же самый Келен, о котором уже было упомянуто выше, – слепец, который не различает цветов, хоть и воспринимает некоторые световые впечатления и, например, в освещенной дневным светом комнате может сказать, с какой стороны окно, – этот самый слепец дал Дюкану, по занимающему нас вопросу, следующие разъяснения:

– Ваши световые ощущения, – спросил психолог, – имеют ли они какую-нибудь форму протяжения?

– Нет, отвечал слепец, форма протяжения им чужда, точно так же как ощущениям звука или запаха.

– Однако, ведь вы же локализуете получаемое вами впечатление ясности – (elarté), так как поворачиваетесь в сторону окна?..

– Без сомнения, был ответ... Я локализую в пространстве мои световые ощущения. Но ведь я локализую и свои звуковые ощущения. Я знаю, из какой части пространства идет свет, точно так же как знаю, откуда идет звук, – с тою лишь разницею, что ощущения звука возбуждают во мне разом и идею направления, и идею расстоя-

—410—

ния, тогда как световое ощущение возбуждает лишь идею направления.

– Итак, – продолжал свои вопросы психолог, – когда вы говорите, что свет совсем не имеет для вас формы протяжения, то вы хотите сказать, что, как и звук, он вовсе не представляется вам тем то, как бы обнимающим, окутывающим или обволакивающим предметы и что, представляя тела в воображении, вы не придаете им абсолютно никакого цвета и не представляете их окрашенными или светлыми точно так же, как не представляете их звучащими?...

– Совершенно верно.

– Следовательно, когда я говорю вам, что для меня цвета имеют очертания, то это не имеет для вас в сущности никакого смысла?

– Решительно никакого⁸⁷⁹...

Вот искусная и методически точная постановка дела!

Может быть, в ответах слепца некоторые ударения сделаны уже слишком сильно, – это естественно, конечно, при данных условиях. Но, во всяком случае, для нас должно быть ясно, что это все же не наш способ представления. Значить, в „осязательном“ пространстве, то есть в пространственных представлениях людей, лишенных зрения, есть моменты, недоступные нам, зрячим, – хотя и не в абсолютной степени, в какой недоступны некоторые моменты зрительного пространства слепцам.

Таким образом, отчасти слепцы не могут понять нашего способа представлять пространство, и они в степени абсолютной, – отчасти мы не можем понять их способ.

Притом, – и это особенно замечательно, – эти способы представлять пространство исключают друг друга, как две разнородных системы психологических процессов или, по крайней мере, не покрывают друг друга, причем не совпадающие части находятся как бы в противоборстве, тесня одна другую. Это доказывается: а) наблюдениями над характером пространственных представлений, с одной стороны, улиц, потерявших зрение уже после того, как они несколько освоились с представлениями зрительными; с

—411—

другой, – б) наблюдениями над субъектами, получившими зрение после операций.

а. Из фактов первого рода особенно ценны разъяснения слепца Берню (Bernus), который потерял зрение семи лет от роду. В момент его показаний ему было 35 лет. Он человек очень интеллигентный и, несмотря на свою слепоту, состоит в училище для слепых преподавателем грамматики и литературы. Из его разъяснений оказалось, во-первых, что он и теперь, в 35 лет, все предметы, например, буквы алфавита „ночного письма“, – алфавита Брайя, окрашивает. Во-вторых, – что сначала, лет до 25–8, у него преобладало зрительное представление пространства над осязательным, т. е. он представлял себе предметы и, – что особенно характерно, – даже грезил, как зрячий, а потом, начиная с этого времени, у него стали брать верх осязательные представления пространства, т. е. его думы, мечты и даже сны сделались жизнью слепца. Это значит“, – разъяснял он это последнее свое заявление, – „что до 25 лет я являлся себе в своих сновидениях зрячим и действовал, как зрячий, тогда как теперь и во сне я слепец точно так же, как наяву: я воображаю во время сна, будто брожу в потемках, схватываю предметы точно так же, как я делаю теперь и наяву; прежде у меня было два состояния, – состояние слепца днем и зрячего ночью. Теперь же только одно и днем, и ночью, – состояние слепца“⁸⁸⁰. Смысл этого факта понятен. Зрительный способ, пространственных представлений, как более развитой и совершенный, уступает свое место осязательному лишь мало по малу, после упорной борьбы, – лет через 20 некоторые элементы зрительного пространства, правда, остаются, но, не гармонируя с осязательными представлениями, служат субъекту лишь во вред. Так мы узнаем, – от того же Берню, что он сохранил, и после замены одной системы пространственных представлений другою, способность и наклонность окрашивать предметы и даже совсем не мог, например, представлять буквы алфавита Брайя без окраски, т. е. не мог выработать об них чисто осязательного представления, что, как известно,

—412—

вполне легко делают сравнительно менее интеллигентные слепцы от рождения: это, без сомнения, не мало препятствовало ему, как препятствует и зрячим, в практическом пользовании алфавитом. Психологическое объяснение всех этих фактов, конечно, вполне понятно. „Зрительные формы пространства“, – пишет Дюнан, – „оставшаяся в памяти слепца с той поры, когда он владел зрением, образованы по закону совсем другому сравнительно с тем, который управляет чисто осязательными пространственными представлениями у слепцов от рождения и, так как форма пространства, возникающая из приложения первого закона, представляет громадные выгоды сравнительно со второю формою пространственных представлений, то весьма естественно, что дух слепца, сохранившего зрительные воспоминания, упорно противится замене более совершенной формы представлений формою менее совершенною, что делает для него абсолютно непроницаемым мир осязательного пространства, в котором живут слепцы от рождения“⁸⁸¹. Косвенным подтверждением этого психологического толкования приведенных выше фактов служить следующая любопытная подробность, приводимая далее Дюнаном. Пти, цензор института слепых, долго обращавшийся с ними, говорит, что он сравнительно легко и скоро научился читать глазами „ночное письмо“ т. е. алфавит Брайя, но что он никогда не мог добиться того, чтобы прочитать хотя бы одно слово пальцами, – что легко делают слепцы. Причина этого факта заключается, Очевидно, в том, что в его сознании, при попытках этой последней категории, происходит путаница двух раз личных порядков пространственных восприятий, зрительных и осязательных, которые, будучи образованы по различным законам, теснят друг друга, путают сознание, парализуют его энергию и лишают отчетливости и уверенности. Из всего этого следует, что у людей, обладающих зрением, пространство уже вполне переведено с языка осязания на язык зрения и, значит, более уже со всем не существует в осязательной форме: иначе оно находилось бы в антагонизме и борьбе с пространством

—413—

зрительным и нарушало бы нормальное течение соприкосновенных психологических процессов. Наоборот, у людей, утративших зрение, перевод зрительного пространства на осязательное совершается лишь крайне медленно и с упорною борьбою, так как здесь более совершенно системе преставлений приходится уступать свое место системе менее совершенной, что, конечно, противоречит закону экономии сил и господствующему над всею психикою телеологическому принципу.

б. Мы видели, что бывает с людьми, утрачивающими зрение (или пытающимися заменить его, в тех или иных случаях, одними осязательными ощущениями), – какой разлад наступает в их представлениях и действиях, когда слабо и лишь отчасти сохранившиеся элементы зрительного пространства перемешиваются, в их сознании, с представлениями осязательными. Эту картину, – картину разлада и дисгармонии, – дополняют наблюдения над субъектами, которым зрение возвращено операциею. Они показывают, что, в свою очередь, и осязательное пространство у людей, с ним сжившихся, представляет стойкое противодействие замен его пространством зрительным. В данном отношении весьма большой интерес представляют опыты лозаннского доктора Дюфура, которому удалось возвратить посредством удачной операций зрение двадцати летнему слепорожденному юноше Ною М.⁸⁸² Опыты Дюфура с ясностью показали, что оперированный субъект должен был, так сказать, переводить свои новые зрительные и пространственные восприятия на язык знакомых ему прежде осязательных, – точно так же, как зрячий, утратив зрение, должен переводить свои новые осязательные пространственные восприятия, как мы видели это раньше, на знакомый уже ему язык представлений зрительных. И этот перевод совершается также очень медленно и постепенно, хотя и не с таким трудом, как в последнем случае, так как здесь приходится заменять менее совершенную систему процессов и знаков системою более совершенною.

Вот несколько относящихся сюда подробностей. Залечив глаза и сняв повязку, упомянутый нами врач

—414—

привел своего пациента, Ноя М., в умеренно освещенную комнату, посадил спиною к окну и, встав сам недалеко от него, стал делать легкие движения рукою на своем цветном костюме. Начались вопросы.

– Видите вы что-нибудь?

– Да, что-то светлое...

Понятие светлого и темного у пациента существовало до операции и вполне естественно, следовательно, что свое новое впечатление он квалифицировал знакомою уже ему категориею светлого.

– А как вы думаете, что это?

– Это... это...

Вот, замечает врач, стереотипный характерный ответ, который я получал в продолжение многих опытов, когда моему пациенту нужно было истолковать то или другое из своих зрительных ощущений.

– Не видите ли вы, – продолжал врач свои вопросы далее, – что нечто движется?

– Движется?..

Врач прекратил движения, потом снова стал повторять их и допытывался, не замечает ли пациент перемены. Оказалось, что нет. И когда врач стал настаивать, что бы пациент поточнее описал, что именно он видит, этот последний повторял все одно и то же: „нечто светлое“. Врач стал разнообразить свой опыт еще более. Но все тщетно. Больной был доведен до утомления и все-таки не смог сказать, что видит именно движение руки. И это совершенно понятно. Его ум был занят совсем иною, инородною идеею движения, которая не имела никакого отношения к тому, что он теперь видел, и естественно, что, когда ему говорили о движении, он ожидал встретить что-нибудь другое. Ему, значить, предстояло еще по опыту научиться „переводить“ одно восприятие в изменении пространственных отношений на другое.

Еще психологический опыт с тем же пациентом.

На четвертый день после описанного случая врач показывает Ною М. два листочка белой бумаги, – один круглый, другой квадратный.

– Замечаете ли вы разницу между этими листочками? – спрашивает врач.

—415—

– Да.

– Какую?..

Ответа нет.

– Один из листиков, – помогает врач, – круглый, а другой квадратный: какой круглый и какой квадратный?..

Больной помолчал с минуту, а потом заявил, что не может различить. Таким образом, он видел различие, но чтобы точнее определить его, ему опять-таки требовался опыт, навык и Дюфур показывает далее, каким именно образом совершался этот перевод новых восприятий на знакомый язык: больной прибегал к помощи руки и тогда легко и быстро различал, какой листик бумаги круглый и какой квадратный, какой больше, какой меньше, и уже позднее, внимательно всматриваясь, устанавливал связь одного восприятия с другим и протолковывал одно по другому⁸⁸³!

Подобные факты уже давно известны психологам (их довольно приведено, например, и у Тэна) и Дюфур не первый останавливает на них внимание. Но у него впервые отмечены некоторые любопытные подробности. Например, он подметил, что, будучи предоставлен самому себе, пациент, предпочитал пользоваться осязанием даже и там, где ему могло бы лучше служить зрение. Это про исходило, очевидно, потому что язык осязания был, ему все еще более знаком, чем язык зрения. Дюфур подметил также, что, когда перевод зрительных восприятий на осязательные был для пациента затруднителен, когда, например речь шла об абстрактных математических свойствах вещей, он путался больше, иногда долго не находя выхода из затруднения. Например, раз доктор показал пациенту две полосы белой картонной бумаги, одинаковой ширины, но разной длины: одна приблизительно в десять сантиметров, а другая в двадцать.

– Что вы видите? – спросил врач.

– Белые предметы.

– Равные?

– Нет, – отвечал испытуемый после минутного колебания.

—416—

– Один длиннее другого, – не так ли?..

Наступает пауза.

– Который же длиннее?..

Ответа нет. На дальнейшие вопросы больной заявил, что не может решить. Но потом мало-помалу при помощи осязания справился и с этою трудностью. Здесь, очевидно, затронут слишком отвлеченный вопрос, непосильный для человека, делающего первые шаги на пути сравнений и различений, в области отношений зрительного пространства.

Итак, „зрительное“ и „осязательное пространство глубоко отличны одно от другого, как две, совершенно инородные, системы представлений.

Этим фактом, фактом бесспорно крупного, прямо-таки принципиального значения, в корне подрывается состоятельность всех тех учений о пространстве, включая и Кантовское⁸⁸⁴, которые исходят из признания врожденности готовой пространственной схемы или формы, называют ли это врожденное знание о пространстве интуицией, воззрением, представлением или как-нибудь иначе. В самом деле, раз наши пространственные представления находятся в прямой зависимости от органов внешних чувств (осязания І зрения), то, уже по одному этому, мы отнюдь не можем рассматривать их, как готовое звание, получаемое нами от предков, вместе с нашим рождением, и привносимое к восприятиям, из которых слагается наш „опыт“.

Однако, с другой стороны, простою ссылкою на фант принципиального различия между „зрительным“ и „осязательным“ пространством, конечно, еще далеко нельзя решить старой философской тяжбы между так называемым нативизмом и эмпиризмом, то есть между учением о пространстве, как врожденном, и как вырабатываемом путем опыта⁸⁸⁵.

—417—

Различие между „зрительным“ и „осязательным“ пространством говорит только, что наше пространственное звание не дано нам изначала в готовой форме. Но оно ничего не говорит о том, не приносим ли мы вместе с своим рождением, то есть не обладаем ли до опыта, какими-нибудь априорными предрасположениями, задатками, элементами, которые привходят в апостериорные данных: это совсем другой вопрос.

И вот, чтобы ориентироваться в это м последнем воп-

—418—

росе, нам необходимо проследить теперь, – опять-таки в самых общих чертах, – генезис „осязательного“ и „зрительного“ пространства. И именно – сначала „осязательного“, как системы более простой и вместе менее совершенной.

2. Генезис „осязательного“ пространства

Предстоящая нам здесь задача не совпадает ни с аналитическим описанием того процесса, каким каждый из нас, начиная с младенчества, вырабатывает из первоначальных хаотических восприятий сложную идею организованного реального пространства, в чем видят один из существеннейших моментов в исследовании вопроса о пространстве некоторые психологи (наприм., Джемс), ни – с гипотетическою реконструкциею широкой картины пространственных приспособлений у существ, стоящих на низших ступенях биологической лестницы и еще не обладающих зрением, чем пользуются, как одним из вспомогательных методов, для разъяснения вопроса некоторые философы, вообще неравнодушные к биологическому методу⁸⁸⁶. Нет. Ни тот, ни другой путь не отвечает нашему специальному интересу: первый потому, что осложняет вопрос анализом также и зрительных пространственных восприятий, а второй потому, что во всяком случае, хочет объяснить более известное менее известным.

Не сбиваясь на эти, так сказать, окольные пути, мы должны попытаться в прямом порядке выполнить искусственную изоляцию тех первичных элементов и процессов, из которых можно было бы конструировать „осязательное“ пространство, т. е. Именно вскрыть его генезис. И это вполне возможно. Конечно, процесс, подлежащий в данном случае анализу, не дан нам непосредственно в нашем собственном сознании. Однако, и помимо изложенной уже нами его характеристики со стороны слепцов, мы и сами можем, до некоторой степени, приблизить его к своему сознанию, – по крайней мере, в простейших моментах. Мы можем, например, одну и ту же линию воспринимать двоя-

—419—

ким образом: раз, когда она моментально освещается, положим, электрическою искрою, и другой раз – когда мы медленно проводим по ее длине с одного конца до другого рукою. Вот два различных способа пространственного восприятия, – зрительное и осязательное, моментальное и длительное. Одно и то же объективное содержание субъективно отражается здесь двумя различными способами, – подобно тому, как одна и та же мысль облекается в различную словесную оболочку. Эта возможность, пусть лишь частичная, – возможность и для людей, обладающих зрением усвоить себе и реализовать в своем сознании некоторые элементарные процессы „осязательного“ пространства, – способна служить, во всяком случае, лучшим, чем „биологический метод“, косвенным средством для проверки относящихся сюда психологических гипотез.

Итак, каким же образом и из каких первичных элементов слагается „осязательное“ пространство?

Выслушаем сначала простейший ответ, – ответ представителей эмпиризма.

Эмпирики, – Бэн, Броун, Милль и др., – обыкновенно определяют пространство, как „простор для движения“, о котором извещают нас специфические ощущения мускульного (или „Мышечного“) усилия: показания мускульного чувства – вот, следовательно, с этой точки зрения, первичные элементы идеи пространства.

Вот как, в частности, эмпирики раскрывают этот свой основной тезис.

Самое надежное из наших вешних чувств, – такова нить их рассуждений⁸⁸⁷, – есть осязание. Но в нем два различных момента, которым соответствуют две различные формы мускульного ощущения или „различающей чувствительности мышечного усилия“: прикосновение, из которого возникает чувство сопротивления, некоторой противостоящей интенсивности, и – движение, из которого возникает чувство свободного, ничем не сдерживаемого и не связанного усилия, проявляющегося в различных формах напряжения и сокращения тканей и органов тела. Послед-

—420—

ний момент столь же реален и доступен столь же точному измерению (вычислению), как и первый, хотя, быть может, несколько менее отчетлив. Чувство интенсивности или сопротивления дает нам идею пространства наполненного или тела, а чувство свободного мускульного усилия, израсходованного движения дает идею пространства не наполненного, пустого т. е. пространства в собственном смысле. Именно из этого источника мало по малу в нашем сознании проясняются следующие элементы сложной идеи пространства. Во-первых, представление линейного протяжения, описываемого тем или другим органом тела и измеряемого количеством, затрачиваемого на выполнение этого движения мышечного усилия: мерой здесь служить именно чувство расходуемой мускульной силы. Далее, следуют представления направления, равно как и относительного положения: это последнее есть не что иное, как расстояние одного направления линейного протяжения относительно другого. Сюда примыкают, затем, представления формы и фигуры, с их различиями по длине и ширине: все это определяется показаниями того же мускульного чувства, так как мы постепенно научаемся замечать, что, например, медленное движение в течение долгого времени одинаково с более быстрым движением в сравнительно краткий промежуток времени, что легко узнается по тому, что оба движения производят один и тот же эффект, например, полное отклонение того или другого члена. Итак, – заключают эмпирики, – простое движение органов нашего тела или, точнее, сопровождающее это движение чувство мускульного усилия, одно и само по себе, помимо всяких других восприятий, не исключая и самых важных, т. е. зрительных, способно породить все те „умственные впечатления и состояния сознания“, из которых, как из своих элементов, слагается наша идея пространства.

Самый трудный пункт в только что намеченной нами теории происхождения идеи „осязательного“ пространства, – пункты, который, как увидим дальше, для многих действительно служить камнем преткновения, – есть переход величины протенсивной, т. е. преемственности наших чувствований мускульного усилия, в величину экстенсивную, порядка временного в пространственный распорядок одно

—421—

временно сосуществующих элементов. Однако эмпирики, по-видимому, совершенно благополучно преодолевают эту трудность, именно указанием на тот факт, что мы весьма рано уже приобретаем сознание одновременности многих осязательных ощущений. То, что для одного члена дано, как последовательный (временный) ряд моментов, то же самое для двух или нескольких членов оказывается данным, как одновременная серия пространственных моментов. Когда мы переносим свою руку от пункта А к пункту Б, то мы получаем представление лишь величины протенсивной, которую можем истолковать и как величину чисто временную. Но когда мы одновременно переносим другую руку чрез то же расстояние в обратном порядке от Б к А, тогда возможность истолковывать это расстояние в смысле величины временной уже исключена: „промежуточная серия мышечных ощущений“, – комментирует Милль, – „есть единственная особенность, отличающая одновременность в пространстве от одновременности, которая может существовать, наприм., между вкусом и цветом, или между вкусом и запахом“⁸⁸⁸. Таким образом, пространство, т. е. величина экстенсивная, с точки зрения эмпиризма, есть величина или, точнее, система величин протенсивных плюс синхронизм.

Такова, в упрощенной форме, гипотеза эмпириков. Зерно ее, как видим, совершенно просто, просто до прозрачности, особенно, если освободить его, как это пытались сделать мы при своем изложении, от тех случайных придатков, которые давали и дают повод к обвинению ее защитников в грубых и, будто бы, совершенно очевидных подтасовках... И тем не менее, даже и в этой упрощенной форме, некоторые строгие критики находят возможным предъявлять к ней упрек в допущении скрытого petitio principii. „Теория“, – пишет, например, один из них, – „предполагает, что элементы, из ассоциаций которых выводится идея пространства, т. е. чувствования мускульного усилия не пространственны. След., и в образующихся из них, путем ассоциации, сложных психических состояниях ничего не может появиться совершенно

—422—

нового и по свое природе специфический отличного от свойств элементов, вошедших в соединение или ассоциацию, подобно тому, как в самом сложном химическом теле не может появиться, например, серы, золота или железа, если их не было в более простых телах, из которых составилось сложное. Отсюда, если в отдельных элементах мускульного чувства не было ничего пространственного, то пространственность не может появиться и в их ассоциации или в образовавшемся из них сложном продукте. Значит вывести пространственность из соединения непространственных составных элементов, можно только тогда, когда мы тихомолком и софистически ее туда уже вложили“⁸⁸⁹. Это незаконное, „софистическое“ введение в объяснительный процесс самого объясняемого понятия, это реtitio principii, по разъяснению другого критика изложенной нами теории⁸⁹⁰, допущено, будто бы, в двух следующих пунктах: а) в признании первичной и непосредственной известности нашего организма, как величины именно пространственной; б) в скрытом допущении идей пространства при объяснении ее элементов (протяжения, направления и т. д.), каковые элементы, будто бы, уже предполагают объясняемую их сочетанием пространственную концепцию.

Справедливы ли, однако, эти обвинения? Действительно ли изложенная нами теория страдает столь грубым логическим недостатком?

В этом позволительно усомниться, по крайней мере, относительно одной части возражения.

Именно, нам кажется, что Милль был вполне прав, когда в ответ на последнее возражение, заметил⁸⁹¹, что не протяжение (направление, расстояние, форма и т. д.) предполагает пространство, но, наоборот, это последнее предполагает первое, так как пространство может быть определено, между прочим, именно, как „аггрегат протяжений“ (направлений, положений, мест т. д.), точно так же как время может быть определено в смысле „аггре-

—423—

гата последовательностей“ (преемств, моментов и т. д.), причем, очевидно, никакого реtitio principii в теории не оказывалось бы, ведь, действительно не элементы (протяжение, направление и т. д.) предполагают слагающееся из них пространство, а наоборот, – оно предполагает те, так как из них строится. Никакого „софистического“ проскальзывания в построеваемую идею пространства, будто бы „тихомолком“ в нее заранее вложенных, элементов в эмпирической теории, таким образом, на наш взгляд, совсем не оказывается.

Однако, неосновательное вы только что указанном моменте, изложенное нами выше возражение вполне достигает своей цели в другом. Дело в том, что эмпиризм, действительно, делает некоторое логически не правомерное допущение в свою теорию. Именно, ведь он предполагает изначальное непосредственное знание нами своего собственного тела, как первично данной и невыводимой пространственной величины, и только при помощи этого непосредственного знания, которое служить для эмпиризма точкою отправления и вместе базисом, он оказывается способным объяснить генезис „осязательного“ пространства.

Но эта ссылка на непосредственное, предваряющее всякий опыт, звание пространства, в форме знания нами собственного организма, как первой из известных нам пространственных величин, – эта ссылка переводит уже нас от эмпиризма к нативизму, как его необходимому логическому дополнению.

Всмотримся ближе в тезис и аргументацию нативизма⁸⁹².

Зерно этой теории мы находим уже у известного физиолога Иоганна Мюллера, с именем которого связана знаменитая теория, „специфических энергий», – хотя, конечно, в форме совершенно примитивной. Наши познания пространственных отношениц, – такова сущность его теории, – покоятся на врожденной нам способности различать части своего

—424—

тела, как занимающие каждая свое особое место в пространстве. А эта способность, в свою очередь, покоится на способности наших осязательных нервов, а, следовательно, и тех частей организма, по которым они распространены, „чувствовать свою собственную протяженность“... Как видим, теория не только примитивна, но и грубовата. Однако, счастливая мысль нашла многих адептов, которые ее разработали. Так, прежде всего, Вебер, с циркулем в руке, доказал, что вся площадь нашего тела, в отношении к осязательной чувствительности, может быть разделена на сравнительно небольшие участки, овальной или эллиптической формы, отчасти пересекающиеся, из которых на одном два различных раздражения, например два укола ножек циркуля, ощущаются как одно, тогда как на двух разных, хотя бы и смежных, – как разные. С своей стороны, Лотце сделал еще одно дополнение. – своею известною теориею так называемых местных знаков“ т. е. „присущих каждому отдельному ощущению свойств, которыми душа возбуждается к своей пространство-положной деятельности“⁸⁹³. Он показал, что осязательных ощущения, в отличие от других, имеют не один только интензивный характер, но сверх этого еще, так сказать, некоторые дополнительные пометки специального оттенка, на основании которых душа размещает причины этих ощущений в известном пространственном порядке, – подобно тому, как, например, плотник собирает из груды бревен сруб избы, руководясь теми пометками, которые он сделал на бревнах, когда разбирать сруб: точно таким же образом и душа наша, по указанию местных знаков, реконструирует пространство“.

Из сочетания только что намеченной нами гипотезы нативизма с изложенною ранее гипотезою эмпиризма образовалась в науке гипотеза примирительно-смешанного (однако же, не эклектического!) характера, которая, освобождая вопрос, в самой его постановке, от кратностей.

—425—

чрез то самое возбуждает надежды на его исчерпывающее решение в дальнейшей истории, отчасти же успокаивает научную пытливость, некоторыми научно-бесспорными результатами, уже и теперь.

Разработка этой теории отмечена, главным образом, двумя, хорошо известными в философской науке, именами: Вундта и Риля.

Точка зрения Вундта на занимающий нас теперь вопрос определяется двумя, характерными именно для него, чертами: во-первых, теориею, так называемых, сложных местных знаков и, во-вторых, теориею психического синтеза. Система, местных знаков“, по Вундту, вполне достигает своей цели только у человека, обладающего зрением, и именно чрез то, что к их („осязательным“) показаниям „привходит зрительное представление тронутого места“. Однако, и без этого условия, т.е. у людей, лишенных зрения, они все же способны служить целям пространной ориентировки. За отсутствием зрительных образов, слепец прибегает к помощи движений, причем, переходя от одного осязательного впечатления к другому, получает, именно в ощущениях движения, мерку для определения расстояния, на котором осязательные впечатления отстоят друг от друга. Только благодаря этим внутренним ощущениям движения, производимого при переходе от одного осязательного впечатления к другому, слепец и может составлять себе представление о взаимных отношениях положения и расстояния: при передвижении внешних осязательных впечатлений каждым двум ощущениям a и b, с определенным различием в местных знаках, соответствует определенное внутреннее ощущение a. Большему различию в местных знаках a и e соответствует более интенсивное двигательное ощущение y т. д. Из сочетания вот этих-то систем ощущений, внутренних и внешних, и возникает у слепцов порядок пространственного размещения получаемых ими впечатлений. Таким образом, его пространственное представление можно определить, как результат слияния внешних осязательных ощущений непрерывно меняющихся по качеству местных знаков их с непрерывно меняющимися по интенсивности внутренними осязательными ощущени-

—426—

ями“⁸⁹⁴. Этот процесс экстензивного слияния“ разнородных ощущений, возбуждаемых с одной стороны, внешними раздражениями, а с другой центральною иннервациею двигательных органов, Вундт уподобляет химическому процессу, в котором, наприм., из двух металлов возникает тело с новыми свойствами или, положим, из кислорода и водорода новое тело, вода, почему и называет иногда „психическою химиею“, – впрочем, с некоторыми, довольно существенными, ограничениями, разъясняющими, что пред нами аналогия, во всяком случае, не строгая⁸⁹⁵.

—427—

Puль делает в области занимающего нас вопроса, сравнительно с Вундтом, шаг вперед. Но, как бы по какой-то игре идет („игре“, однако же, логически вполне закономерной), этот „шаг вперед“, в некотором смысле, есть также и шаг назад, к позиции эмпиризма. Мы знаем, что для эмпириков пространство есть не что иное, как „простор для движения“. Нативисты чистого типа (Иоганн Мюллер, Вебер, Лотце и др.) дополняют это учение своею теориею „местных знаков“, молчаливо, как мы видели, предполагаемою уже и самими эмпириками. Вундт объединил обе эти теории в своем учении о „психическом синтезе“. Но тогда как он взглянул на дело, главным образом, с точки зрения результата, продукта синтеза, Риль, проходящий существенно в том же направлении и усвояющий относительное значение всем, выясненным нами доселе и теперь опять только что перечисленным, моментам сложного психологического учения об „осязательном“ пространстве, смотрит на вопрос главным образом с точки зрения факторов этого синтеза и, по преимуществу, основного из них, именно системы иннервационных (по терминологии эмпириков: „мышечных“, „мускульных“) чувствований, которые он называет также центрально-моторными. – Специфический характер „осязательного“ пространства и для него, как для эмпириков, определяется, прежде всего и главным образом, именно этими ощущениями психофизического усилия. По его собственному сравнению, для нас, зрячих, некоторым намеком на чисто „осязательное“ пространство могло бы служить то смутное представление пространственности, которое получилось бы у нас, если бы, наприм., мы, вытеснив предварительно, насколько это для нас возможно, свои зрительные представления, захотели бы, исключительно с помощию осязания, ориентироваться в темной комнате: мы получили бы при этом представления известной преем-

—428—

ственности и длительности ощущений, может быть даже того смутного „нечто“, которое обусловливает „возможность движения“. Но все это имело бы лишь отдаленное сходство с тем конкретным, воззрительно-картинным представлением о комнате, которое имеет о ней зрячий⁸⁹⁶. И в этой, – повторяем неполной и не точно, лишь приблизительной и носящей преимущественно временный характер, – пространственной ориентировке, руководством для нас, как и для слепцов, служат именно моторные ощущения. И у нас, зрячих, аргументирует Риль, они, как известно, играют в пространственных представлениях очень большую роль: всем известно, наприм., что проходимое вами расстояние, если на нем сделана остановка, кажется длиннее, чем без нее, подобно тому, как рабочий, сильно утомляющий труженика, день кажется ему длиннее, чем „пролетающий“ в праздности и веселом безделье. Но у слепцов эти чувствования (иннервационные, центрально-моторные), естественно, достигают особенной и чрезвычайной тонкости и, опираясь на них, они могут, с помощию периферических осязательных ощущений („местные знаки“, – и для Риля необходимый фактор), построить сложную и тончайше выработанную ткань пространственных отношений: „тожество определенного чувства направления во время движения для осужденного довольствоваться лишь осязанием есть тоже, что для зрячего воззрительный образ прямой линии; внезапное изменение этого чувства соответствует созерцательному образу угла: непрерывное изменение-кривой линии и т. д.“⁸⁹⁷ В системе иннервационных чувствований, из которых мало по малу у слепцов слагается представление какого-то объемно-компактного целого, – „континуума“, сплошного „нечто“, как возможности движения, – Риль различает три частичных системы, соответственно трем основным группам центрально-моторных показаний: вверх – вниз, направо – налево, вперед – назад. Каждому изменению в положении нашего тела соответствует определенный комплекс

—429—

этих чувствований: изменяется центр тяжести нашего тела, – изменяется и комплекс элементарных моторных чувствований, которыми обусловлена в данном случае наша пространственная ориентировка: вследствие своего органического сочетания именно с этою-то „троякою системою моторных чувствований“, система осязательных ощущений (сопровождаемых местными знаками“) превращается в „одно, трояко определенное, многообразие“, которое, благодаря подвижности этих, объединенных в одно целое, систем, еще раз превращается в одно трояко протяженное (но „лишь временно протяженное“, – подчеркивает Риль в духе общей своей односторонности) многообразие, которое и служит, по Рилю, основой осязательного пространства⁸⁹⁸.

В основных логических моментах (не исторических, однако: это не наша задача!), вопрос о генезисе осязательного пространства можно теперь считать исчерпанным.

Это суммарно-аналитическое обозрение главнейших направлений в решении нашего вопроса, на наш взгляд, ставить вне спора, по крайней мере, два факта:

1. Осязательное пространство аналитически может быть разложено на те самые компоненты (составные части), из которых фактически и возникает в живом процессе психического синтеза, – в чисто форме у слепорожденных, в смешанной (с зрительными представлениями) у людей, обладающих зрением.

2. Значение организуемого материала в генезисе осяза-

—430—

тельного пространства имеют, конечно, первичные данные: внешние осязательно-периферические ощущения, с дополнительными „местными знаками“ и внутренние иннервационно-моторные ощущения; значение же организующего фактора, очевидно, остается всецело именно за „психическим синтезом“.

Предстоящее нам теперь изучение генезиса зрительного пространства, дополняя компоненты процесса, должно вместе с тем, – и это его главная цель, – уяснить природу организующего фактора, то есть психического синтеза, который пока остается для нас еще почти совершенно неизвестным иксом.

(Продолжение следует).

Алексей Введенский

—431—

Христиане есмы на земли, а места и отечества не знаем,

но грядущего взыскуем, странники есмы.

Страннич. рукопись.

Введение

Раскольническая секта Странников или Бегунов в нашей литературе не безызвестна: со времени ее официального открытия на страницах разных журналов, духовного и светского характера, об ней было написано не мало. Но это вовсе не исключает собою потребности нового o ней исследования: написанное доселе по этому вопросу или – недостаточно полно и обстоятельно, или – с крайне тенденциозным освещением. Восполнить эти пробелы, т. е. исследовать секту Странников возможно – разностороннее и документально, а также придать ей объективный смысл и значение – вот задача, посильно выполнить которую мы берем на себя в настоящем нашем труде.

Но прежде, чем приступить к выполнению своей задачи, мы считаем не лишним познакомить читателя с теми источниками, которые легли в основу нашей работы, – хотя кратко, – указать характерные особенности печатного материала о секте Странников и выяснить план нашего исследования.

Главными источниками для знакомства с сектою Странников служили нам подлинные дела Следственной и Судной комиссии, специально в свое время назначенных для

—432—

следствия и суда над обнаруженными членами этой секты⁸⁹⁹. Это, прежде всего, 12 рукописных томов in folio, каждый под заглавием: „Дело о беглых, бродягах и пристанодержателях в Ярославском уезде“, составляющих собою результат первого следствия графа Стенбока (1850–1851 г.г.). Для представления министру внутрен. дел из этих томов составлены были две записки⁹⁰⁰: а) „Пространная выписка из следствия, произведенного Комиссиею, учрежденною по делам о беглых, бродягах и пристанодержателях в Ярославском уезде“ (1200 стр.), и б) „Пространная выписка из подлинного дела о беглых раскольниках страннического или сопелковского согласа и пристанодержателях или странноприимцах“⁹⁰¹. Последний документ (1492 стр.) состоит из следующих 14 отделов: 1) Повод к начатию следствия, 2) Показания разных 9-ти лиц, 3) План записки, 4) О пристанодержательстве беглых раскольников, 5) О пойманных странниках, 6) О пойманных странницах, 7) Об отданных на поруки 11 умерших, 8) О непойманных раскольниках, 9) Ведомость бывших у исповеди и св. причастия, 10) Ведомость о находящихся в отлучке, 11) Ведомость о пойманных беглых, 12) Список арестантов и прикосновенных к следствию о расколе, 13) Приложения: а) письма: Александра Васильева 2 – из Москвы, 3 – Федора Иванова, б) духовный раскольничий стих, в) исповедь Александра Васильева, 14) Алфавитный указатель к записке. Затем 10 рукописных томов, также іn folio, – результат второго дополнительного следствия того же графа Стенбока, каждый под заглавием: „Исследование о страннической секте, произведенное стат. сов. гр. Стенбоком“. В связи с последним:

—433—

а) „Пять книг алфавитных указателей о прикосновенных к делу лицах“; б) „Список пристанодержателям Страннической секты“; в) „Выписка из прежних производств о сектаторах и пристанодержателях Страннической секты“, г) „Список пойманным бродягам раскольникам“. – Это все документы Следственной комиссии.

В результате действии Судной комиссии остались и были в нашем распоряжении следующие документы: а) „Журналы Комиссии, Высочайше учрежденной в г. Ярославле по делам о вновь открытой раскольничьей секте“, б) 51 том (in folio) „Производства Комиссии“ и в) 1 том – „Заключение Комиссии, Высочайше учрежденной в г. Ярославле по делам о вновь открытой раскольничьей секте“ (343 листа).

При этих же делах имеется особы том (254 листа) под заглавием „Заключение министра внутр. дел по делу и раскрытии Страннической секты“, подписанное министром внутренних дел Бибиковым.

Там же, в г. Ярославле, где мы пользовались выше указанными документами, мы нашли так же не мало дел, хранящихся в архивах: Ярославского Окружного Суда, канцелярии Ярославского губернатора и частию Ярославской духовной консистории и представляющих собою небезынтересную переписку по делу о Странниках с вышепоименованными Комиссиями и – сношения по тому же вопросу с высшими инстанциями власти.

Еще более подобного же официального рукописного материала по нашему вопросу, как и естественно, мы нашли в архиве Министерства внутренних дел. Кроме разной многочисленной деловой переписки там имеется беловой „Отчет чиновника особых поручений при министре внутренних дел, ст. сов. гр. Стенбока по возложенному на него в 1851 году секретному поручению об исследовании Страннической секты“, в 5-ти томах. Сюда же приложен 1 том под заглавием „Записка о расколе в Ярославском уезде“, гр. Чапского, сотрудника гр. Стенбока в 1852 году⁹⁰². Здесь же хранятся „Журналы Секретного Комитета по делам о раскольниках и отступниках от

—434—

православия“⁹⁰³. Из многочисленных томов этих „Журналов“, с собственноручными пометками карандашом на полях их Государя Императора, – для изучения секты Странников важны томы: 33, 35, 36, 37, 40, 41, 42 – частию сами: по себе, а в большинстве – в своих приложениях, доведенных иногда до значительного объема; как напр. приложение к т. 35-му, составляющее „Записку министра внутренних дел о результатах исследования Страннической секты в Ярославской губернии“, имеет 101 лист.

Нечто в том же духе – офиц. рукописного материала оказалось в рукописном отделении Императорской публичной Библиотеки. Это черновой вышеупомянутый отчет гр. Стенбока. Затем – „Полная записка o Страннической секте и о мерах к ослаблению оной“ – извлечение из разных вышеупомянутых документов, и „Записки о современном положении раскола в Костромской губернии, в 1854 году“⁹⁰⁴, где, между прочим, говорится и о Странниках.

В этом же роде есть рукопись в библиотеке С.-Петербургской духовной академии под № А/54, под заглавием: „Сведения о раскольнической секте Странников с особенными замечаниями о расколе в России“ (38 л.), состоящая из трех отделов с приложением 4 §§, представляющая собою сокращенный список с напечатанной уже записки гр. Стенбока, с которою мы встретимся ниже.

Наконец, из того же офиц. рукописного материала нам известен дневник г. Пискарева⁹⁰⁵, составляющий собственность упомянутого А.А. Титова и хранящийся в его библиотеке под № 2320. Дневник веден с 11 июня по 14 сентября и заключает в себе некоторые побочные сведения o Странниках.

В тесной связи с только что указанным материалом

—435—

для изучения Страннической секты – официально-рукописным имеется подобный ему материал печатный. Разумеем II и IV выпуски „Сборника правительственных сведений о раскольниках“, составленного В. Кельсиевым и изданного в начале 60-х годов минувшего XIX. ст. в Лондоне. В первом из них (II-м) помещена поданная министру внутренних дел „Записка o Страннической или Сопелковской ереси и о мерах к предупреждению ее влияния“ (41–75 стр.). Записка эта составлена Алябьевым, председателем судной комиссии по делу о Странниках и главным образом направлена к указанию существенных, по мнению её автора, мер к пресечению секты и указанию причин, способствовавших её развитию.

В IV-м выпуске помещено несколько записок o Странниках. Две из них написаны г. Синициным⁹⁰⁶. Первая – очень краткая (17–22 стр.) – останавливается преимущественно на учении Странников; интерес второй (112–132 стр.) заключается в указании причин усиления секты в Ярославской губернии.

В записке Брянчанинова и Арнольди „О расколе в Кoстромской губ., входящей также в состав этого сборника (306–310 стр.), есть важные сведения о распространении секты Странников в этой губернии.

В самом конце этого IV-го выпуска помещена „Записка o Страннической секте“ известного гр. Стенбока.

Замечательно, что такая же записка, под заглавием: „Краткая записка o Странниках или Бегунах“, тожественная до буквальности с только что упомянутой запиской, – помещена в Русском Архиве за 1866 год (апрель, 627–644 стр.), но подписана уже не гр. Стенбоком, а И. Аксаковым. Все разности последней от первой сводятся к небольшим пропускам, как напр., на стр. 638 пропущено показание Мефодия Герасимова (у Кельсиева оно на стр. 334). – приписыванию одних и тех же показаний различных сектаторам, напр. показание Мокея Федорова – по Стенбоку

—436—

(328–329 стр.) Аксаковым отнесено Якову Батыеву (633 стр.), факт, сообщенный Стенбоком относительно Мефодия Герасимова (334 стр.), Аксаков приписывает Мокею Федорову (638 стр.) – уклонением в некоторых местах от точности, так что где гр. Стенбок называет имя сектатора, Аксаков говорит неопределенно (ср. Кельс. 341–342 стр. с Рус. Арх. 642 стр.) и т. п. И только на последней странице Аксаков несколько иначе смотрит на меры, служащие, по его мнению, к ослаблению секты Странников.

Недоумения по этому вопросу, особенно вследствие одновременности происхождения обеих этих записок, заставили и нас обратиться к лицу, ближе всего стоявшему в свое время к этому делу. И из справок оказалось⁹⁰⁷, что автором обеих этих записок был покойный И. С. Аксаков, с тем только различием, что первая, или точнее – „заключение по делу о Страннической секте“, помещенное в сборнике Кельсиева, как вполне официальное, было после проверено гр. Стенбоком на основании подлинных дел, вторая же, напечатанная в Русском Архиве, была написана Аксаковым по памяти и оставлена без проверки.

—437—

Здесь и причина вышеуказанных, хотя и несущественных, разногласий.

В виду только что сказанного представляется странным замечание автора статьи „Об открытии секты Странников“⁹⁰⁸ и повторение того же г. Розовым⁹⁰⁹ будто „в печатном издании Кельсиева перепечатаны выписки из отчета г. Стенбока с замечательною недобросовестностью, с злонамеренным извращением подлинного текста отчета, с прибавками и убавками, где нужно для цели издателя, – чтобы показать в неблагоприятном свете отношение нашего правительства к делу раскола.“ – Если допустить, что исказил документ Кельсиев, то, спрашивается, где же это существенное искажение в записке Аксакова, находящейся в указанной близости к отчету гр. Стенбока и напечатанной помимо Кельсиева? Очевидно, – здесь известная тенденция, связанная с одним именем бывшего эмигранта Кельсиева и местом издания его сборника.

В заключение обзора печатного официального материала по нашему вопросу мы должны упомянуть VIII-й том „Истории министерства внутренних дел Варадинова, где (526–537 стр.) сообщаются, хотя и не полные, но вполне документальные сведения o Странниках, – а также – „Историю русского раскола“ Преосвященного Макария, где (279–283 стр.) также имеются краткие сведения o Странниках на основании записки библиотеки самого Преосвященного (№ 61), по всей вероятности той самой, которая была послана ему из Синода, с целью призвать его к участию по выработке мер к ослаблению Страннической секты⁹¹⁰.

Другим источником, не менее важным, чем указанный, в деле изучения секты Странников служит для нас и материал неофициальный, каким в данном случае являются сочинения самих сектаторов – Странников. И этот материал мы разграничим на рукописный и печатный.

Из рукописных сочинений самих Странников, кроме уже упомянутых в качестве приложений к делам пер-

—438—

вого следствия гр. Стенбока, у нас были под руками: I – хранящаяся в III отделении департамента общих дел Министерства Внутренних Дел: а) „Разглагольствие Евфимия“, чистящееся по описи под № 107, II отд. и считающееся первым посланием его – посланием в Москву, б) „Послание (Евфимия) в Москву к некоему любовну другу с домашними его, по требованию оных начертанием изъявити о раскольнической записке и скрывающихся за жрецами антихристовыми“, – по описи № 108, отд. Обе эти рукописи в четвертку, хорошего полууставного письма. Кроме того, в том же министерстве, в особом кабинете вещественных доказательств по делам раскола и сектантства, имеются: „Паспорт бегуна“ под № 63, „Портрет бегуна“ под № 37/63, десять „Паспортов бегунов“ под № 42/106, „Печать для паспортов Странников“ под № 48/110 и несколько моделей страннических „тайников“.

II. Рукопись фундаментальной библиотеки Владимирской дух. семинарии, значащаяся там под № 36 с следующим заглавием: „Описание достоверное о житии и о всем происшествии подвига бывшего старца Евфимия, кой бысть знаменитым и начальным предводителем православных христиан странствующих согласия во всех его действах, иже в жизни своей подвизания о еже како вся люботрудие изыская и сочиняя о записавшихся по указу повелениям всех раскольников“. В этой пространной (520 л. в ось мушку, полууставного письма) рукописи неизвестным сектатором – Странником рассказывается жизнь и деятельность основателя Страннической секты Евфимия – с самого его рождения до окончательного разрыва его с „Московскими старцами“, после посылки им 39-ти вопросов. Вопросы эти здесь также изложены.

11. Несколько рукописей, принадлежащих упоминаемому А.А. Титову. А именно: а) „Цветник“, значащийся в его библиотеке под № 838. Эта очень большая по-своему объему рукопись (530 листов в четвертку, 195 глав) написана полууставом и по своему содержанию очень разнообразна, как и все „цветники“, т. е. сборники раскольнические. При этом большинство содержания – характера вероучительного, глава же 181 посвящена истории секты Странников по заглавием: „О начатке старца Евфимия, когда

—439—

в конец раздел учинил со старообрядцами“. Последние страницы этой главы напечатаны в Ярославских Губер. Ведом. (1882 г. № 96) и почему-то под заглавием: „Последние годы Сопелковского согласия, тогда как содержание этой главы обнимает время от разрыва Евфимия с Филипповцами (в 80-х годах XVIII ст.) и кончая 1856 годом. Всю эту главу мы напечатали, с соответствующими предисловием, заключением и примечанием в журнале Странник за 1884 г., а затем отдельными оттисками (их в продаже уже нет) под заглавием „Русский сектант в своей истории“. О времени происхождения этого цветника точно сказать нельзя, но резкий тон речи первых 180 глав заставляет предполагать, что они написаны в царствование импер. Николая I-го или в самые первые годы царствования Александра II, пока раскольникам еще не было ясно отношение к ним этого императора. Остальные главы на основании замечания на 471 листе о смерти одного сектатора в 1860 году могли появиться не ранее этого года. Разделять эти части длинным промежутком времени – нет основания.

б) „Тюменский странник или Барнаульские ответы“, значащаяся под № 2216 и с пометкой: „рукопись Мельникова“⁹¹¹. Это скоропись в 57 листов in folio, представляющая собою своего рода отчет об ответах некоего сибирского странника (сектанта) на вопросы собора тюменских странников о пути ко спасению и объяснение, почему он состоит в странстве“. Частнее, – после изложения страннического учения об антихристе и его царстве, здесь ре-

—440—

шается вопрос, кто же, с пришествием антихриста, будет спасен и поносятся отношения к „антихристу“ православных и вообще – не единомышленников со Странниками. По всей вероятности „Тюменский странник“ имеет несколько редакций, по крайней мере та редакция его, которою пользовался г. Розов (об его статье речь ниже) была обширнее.

в) С пометкой же „рукопись Мельникова“ – рукопись под № 2288, где, между прочим: – учение Евфимия, выписки из сочинений наставника Странической секты Никиты Семенова, изложение учения другого наставника Ив. Федорова Кривотолкова, выписки из сочинений и судебных показаний других наставников и простых сектататоров и страннический паспорт.

г) Еще с такою же пометкою – „Рукопись Мельникова“ рукопись под № 2356. Это, как и предшествовавшая рукопись – сборник разных выписок. По нашему вопросу: а) выписки из послания Евфимия Московским старцам, б) выписки из послании Евфимия в Москву в 1787 г., в) выписки из цветника Евфимия, г) правила страннического учения, д) образ жизни и нравственности странников.

и IV. Случайно полученные нами от одного, вероятно принадлежащего к секте Странников, по крайне мере пристанодержателя, живущего в Петербурге⁹¹², статьи выдающегося наставника секты Никиты Семенова Киселева. Насколько нам известно, эти статьи только в первый раз попадают в руки не сектатора, в лице нас. Всех статей 19, но каждая из них не одинаково подразделяется на пункты. Всех пунктов 84. Изложение статей – бессистемно, что значительно затрудняет знакомство с их содержанием. Еще более туманен и вычурен язык статей. Способ доказательств обычный раскольнический.

Что касается сочинений Странников – напечатанных, то, кроме нескольких таких отрывков, помещенных в разных светских журналах, как напр. в Отеч. Записках за 1876 г. VII, на которые мы будем ссылаться в своем исследовании, в вашем распоряжении были:

—441—

а) Цветник библиотеки выше упоминаемого А.А. Титова под № 12311, имеющий следующее заглавие: „Сия книга, глаголемая цветник, собранная от различных книг св. Писания о последнем времени и антихристе и о Христовой церкви, в коем образе имать быти оного пришествие и како сохраниться от его запечатления по потомстве бегствующих христиан, откуду начало имут“. Книга эта состоит из 320 листов и напечатана, как указано в самой книге, в Почаевской типографии „тщанием и трудами Р. Б. В. Г. “

О времени напечатания этого цветника ничего точно не указано, но ссылка в одном месте на протоколы Общества любителей духовного просвещения за 1872–73 год заставляет заключить о происхождении цветника не ранее этого года. Насколько нам известно, этот цветник несмотря на то, что он сравнительно недавно напечатан, представляет собою библиографическую редкость.

б) Сокращенные выписки из несомненно подлинных сочинений Странников в IV выпуске упомянутого сборника Кельсиева, а именно: 1) Евфимия – из его „разглагольствования“ (248–255 стр.), его послания к Московским старцам (252–258 стр.) и его цветника (259–270 стр.): 2) наставника Никиты Семенова – из его соч. „Малый образ ересей или 30 ересей“ (274–277 стр.); 3) из учения наставника Ив. Федор. Кривотолка Нового (277–278 стр.) и 4) из сочинений и судебных показаний других Странников» (279–294 стр.)⁹¹³

К этому же отделу материалов по изучению Страннической секты, без большой логической натяжки, можно отнести несколько статеек, появившихся в результате обращения некоторых Странников в православие и частных столкновений с ними людей православных. Таковы:

1) „Афанасий Петров, учитель страннической секты“, помещен. в журнале „Душеполезное Чтение“ за 1863 г., ч. 1, стр. 112–126. Это – небольшой рассказ, составленный,

—442—

по поручению настоятеля Московского Симонова монастыря о. Порфирия, обратившимся в православие Елпидифором Хованским и заключающий в себе несколько весьма характерных сведений о секте. Особенно интересна личность Афанасия, как показание, с каким нравственным обликом бывают иногда у Странников их наставники.

2) „Нечто о Странниках по случаю присоединения к Церкви одного из Наставников секты», – в Современной Летописи за 1868 г. № 16, – Н.И. Субботина. Кратко коснувшись истории возникновения секты и мнения об ней Московского митрополита Филарета, автор, со слов обратившегося к православию Семена Антонова Кошарина, дает сведения о разных страннических толках.

Эта статейка, или точнее – конец её, за ничтожными сокращениями буквально перепечатана в „Современных Известиях “ за 1882 г., № 293, под заглавием „Из старообрядческого мира“, а за тем последняя была снова перепечатана в № 45 за тот 1882 г. в „Церковном вестнике“.

3) „Рассказ бывшего странника о своем уклонении в раскол и возвращении в православную церковь“ – в Братском Слове за 1875 г., кн. IV, отд. 3-й, стр. 294–328). Рассказ этот принадлежит крестьянину Череповского уезда, дер. Рамешки, Николаю Игнатьеву Косаткину и заслуживает особенного внимания. Не только принадлежа к секте, но и состоя несколько времени в качестве видного её наставника, автор имел полную возможность изучить учение, обряды, нравы и вообще жизнь Странников. Все это с полною откровенностью он и излагает в своем рассказе, запечатленном к тому же искренностью, полно тою и живым религиозным чувством. Особенно интересны в его рассказе подробности о странническом крещении, учении наставника Никиты Семенова и особом толке Страннической секты – Брачниках. Здесь же приложено письмо странников к автору этого рассказа и ответь его на это письмо.

1) „Письмо Игумена Павла о раздорах в страннической секте“ – в той же книге Братского Слова (стр. 329–333). Письмо составлено со слов обратившегося в православие странника, крестьянина Новгородской губ., Череповского уезда, дер. Алексеева в. Григ. Лебедева.

—443—

Письмо это перепечатано в „Собрании сочинений игумена Павла“, – Москва, 1879 г. изд. 3-е ч. І, стр. 44–47.

5) „Встреча и разговор с пересыльными странниками“ – в том же собрании сочинений игумена Павла (39–43 стр.); здесь кратко изложено учение странников с замечаниями на него, а также – на некоторые противоречия в их жизни – простого христианина.

6) „Странническая секта в Олонецкой губернии“ – в жур. „Истина“ за июль и август 1878 г. и янв. и февр. 1879 г., составленная А. Докучаевым, очень близко стоявшим к секте и переписывавшимся с сектантами.

Перейдем теперь к обзору обработанных литературных трудов по изучению секты Странников. Первым таким трудом по времени своего происхождения является статья Aф. Пр. Щапова – „Земство и Раскол“ в журнал. Время за 1862 г. (окт. и ноябрь). Статья написана на основании подлинных документов Министерства Внутренних дел⁹¹⁴ и поэтому заслуживала бы серьезного внимания, но её достоинство теряется вследствие того тенденциозного освещения, какое придано автором секте Странников и какое, как увидим в III гл. нашей работы, не может быть оправдываемо учением самих Странников.

По стопам Щапова в смысле точки зрения на Странников пошел А. Вескинский в своей статье „Странники или Бегуны“ – в Православном Обозрении за 1864 г. т. XIV. Останавливаясь преимущественно на истории распространения секты и только попутно указывая на учение Странников и некоторые эпизодическая подробности их жизни, автор и в содержании статьи мало чего прибавляет к вышеупомянутой статье Щапова.

В 1-м выпуске, „Трудов Ярославского статистического комитета за 1866 год“ есть довольно объемистая статья г. Трефолева под заглавием „Странники“. Несмотря на намек автора (268 стр.), что своя труд он предназначает „для пополнения пробела в истории беспоповщины“, трудно согласиться с его научных претензиями. Правда,

—444—

у него не мало собрано эпизодов страннического быта, немало подробностей, хотя теперь уже не новых, почерпнутых им прямо из дел Комиссий, но зато немало и таких преувеличении и чисто фельетонных прикрас, которые не имеют ничего общего с наукою.

В Православном Собеседнике за 1868 г. (1 ч., 345–367 стр.) напечатана статья неизвестного автора „Об открытии секты странников“. Вполне согласная с данными комиссии, эта статья писана по документам синодского архива, а потому дает обстоятельные сведения о заботах духовного правительства во главе с Московским Митрополитом Филаретом по выработке мер к искоренению страннической секты.

В Страннике за сентябрь 1871 года напечатана небольшая статья (187–211 стр.) И.Я. Морошкина – „О Coпелковской вере“. Странное явление представляет собою эта статья: она есть самая незатейливая компиляция уже известных нам записок Алябьева и Синицына, помещенных в сборнике Кельсиева. На долю своей самостоятельности автор оставил лишь перестановку одних страницу на званных записок вперед других. Но и этого мало: на стр. 197 автор, не без нахальства, позволяет себе спасать следующие строки из записки Алябьева (Кельс. II, 41). Сказав; изложив судьбы и учение бегунской веры и подтвердив то и другое несомненными данными, засвидетельствованными фактами, он продолжает: почерпнутыми мною из дела, производимого высочайше учрежденною в г. Ярославле комиссиею, и сведениями, извлеченными от подсудимых во время ежедневного с ними сближения и в частных разговорах“. И при всем этом автор ни разу не обмолвился ни об Алябьеве, ни о Синицын, ни o Кельсиеве!

Не останавливаясь на обширном трактате o Странниках в І томе соч. „Раскольники и Острожники“ Ливанова, так как имя Ливанова, достаточно популярное в известном свете во всем ученом мире, достаточно рекомендует и этот трактат, в котором автор остался верным своим традициям, переедем к значительно лучшей статье o Странниках г. Розова, напечатанной в Вестнике Европы – в XI и XII книжках 1872 г. и I кн. за 1873 год.

—445—

Хотя автор, совершенно необинуяся, перенес в начало своей статьи (260–273 стр.) весь вышеупомянутый трактат „Об открытии секты Странников“, тем не менее его работа в дальнейшем отличается значительною полнотою и самостоятельностию. Для нас здесь особенно важны биографии главных представителей секты – Евфимия и Никиты Семенова Киселева, составленные исключительно на основании данных Министерства Вн. Дел, и те выдержки из сочинений странников – в отделе о вероучении, – каких нет во всех других вышеуказанных статьях о Странниках. В общем, однако – это исследование по преимуществу занимается внешней стороною жизни этой секты.

Как бы в дополнение к исследованию Г. Розова в позднейшее время вышла в свет небольшая книжка (102 стр.) проф. Н.Л. Ивановского под заглавием: „Внутреннее устройство секты Странников или Бегунов“. СПБ. 1901 года. Издание жур. „Миссионерское обозрение“. Книжка эта, как видно из заявления самого автора (4 стр.) написана со слов присоединившейся к православию в конце 1897 года взрослой девицы Елизаветы Аполлоновой, „с 5-летнего возраста жившей в обществе бегунов, знакомой с его устройством, порядками и обычаями и занимавшей в нем видное положение уставщицы и мисcионерши“. На той же странице автор открывает цель своей этой работы: дабы и те, кому вверено блюсти спокойствие церкви и интересы гражданского порядка и благоустройства, а равно и все члены нашего общества могли знать, с кем им приходится иногда встречаться“. Сравнительно с ранее напечатанным по нашему вопросу, – в этой книжке собрано из внутренней жизни Странников очень многое и интересное, но нельзя сказать, чтобы все, тем более что и по словам самого автора (на той же 4 стр.) он говорит только о „статейниках“, к каковому обществу принадлежала него рассказчица.

Из местных описаний жизни Странников нам известны две небольшая статейки. Это в Донских Епархиальных ведомостях за 1898 год – под заглавием: „Секта Странников в Нагавской станице Донской епархии“ и в Олонецких Епархиальных ведомостях за 1900 год по заглавием: „Каргопольские бегуны“.

—446—

Наконец на секту Странников обратили свое внимание и иностранцы: Levоy Beaulieu (Revue des dieux mondes, 1875, V, 74–76) Макензи Уолиес (Россия, II, 47–48). Но эти заметки имеют значение, как показатель популярности секты Странников и только.

На основании указанных источников и частию при помощи поименованных пособий мы и выполнили свой труд.

Секта Странников обратила на себя внимание правительства, возбудила различные толки о себе в литературе и в тоже время осталась проявлением русского раскола. Применяясь к этому, мы и всю работу свою разделяем на следующие четыре главы:

І. Открытие секты, где вместе с заботами об её обнаружении будет показано отношение к ней светской и духовной власти.

II. История секты, где постараемся нарисовать полный её образ во всех её существенных проявлениях.

III. Смысл секты или точнее, – критический разбор существующих на нее взглядов в литературе и установление истинного её смысла по сочинениям самих сектаторов.

IV. Значение секты в расколе или место её среди беспоповщины, из которой она выродилась.

І. Открытие секты Странников

Первоначальною колыбелью Страннической секты быта Ярославская губерния. Здесь нашлись самые первые и усердные последователи и распространители нового учения, здесь это ученье оформилось в отдельную секту и получило прочное основание для своего дальнейшего существования.

Топографические и этнографические условия Ярославской губернии, как нельзя более, способствовали всему этому. Если и вообще лесистые местности России, и долина Волги всегда были излюбленными местами обитания раскольников, служили и служат для них одним из главных орудий скрытия и пропаганды, то здесь было и то и другое. Недаром Ярославская губерния „после Москвы считалась главным гнездом раскола в России“⁹¹⁵. А около пятидесятых

—447—

годов прошедшего столетия, по расследованию нарочно командированного сюда чиновника Министерства Внутренних Дел, оказалось, что „целая половина губернии тайно или явно принадлежала расколу“⁹¹⁶. В некоторых же местах губернии (Ярославском, Романово-Борисоглебском и сопредельных с ними уездах), по показаниям того же чиновника, разгар старообрядства „дошел до такой степени, что когда поручено было Романово-Борисоглебскому духовенству принять против него решительные меры, то уже приходилось на каждого православного священника по два раскольнических попа, а жители все, без исключенья, заразились ересью“⁹¹⁷. Общеизвестный же характер населения Ярославской губернии, характер по-преимуществу скитальческий, так что полевые работы остаются главным образом на долю женщины, тогда как мужское населенье в количестве, достигающем ежегодно до 60000 человек⁹¹⁸, идет в города и столицы, чтобы зарабатывать деньги более легким и более выгодным путем, – с одной стороны, особенное множество здесь так называемых келий и келейниц и несколько других условий отрицательных, вытекавших из опущений по управлению этой губернии⁹¹⁹, а также богатая материальная поддержка всякого раскола со стороны богатых купцов⁹²⁰, – с другой – делали эту губернию более всего подходящею к характеру Страннической секты. И особенно важную роль играли здесь упомянутые келии и келейницы. По отзыву специально назначенной для расследования Страннической секты комиссии – они существовали большею частию вне всякого надзора; келейницы нередко совершали у себя и по домам богослужение, пели, читали, учили грамоте и воспитывали будущих преемниц в духе раскола. По единогласному отзыву духовенства, сельских властей и соседей они служили главною опорою раскола⁹²¹. Как же велико число келейниц в целой гу-

—448—

бернии можно приблизительно судить по числу их в одном Романово-Борисоглебском уезде, где, кроме города, в 1853 году сочтено 2374 келейницы; в одной Шагати (вотчине Демидовского лицея) до 84 келий⁹²².

На этой-то почве и приютилась Странническая секта, на ней она выросла, окрепла и широко раскинула свои сети, но тем не менее целое полстолетия оставалась „под скрытием“, официально не была открыта. В 30-х годах прошедшего столетия об ней начали носиться слухи, но пока еще очень неопределенные. Странники даже попадались в руки правосудия, но с ними, вследствие неизвестности секты, поступали обыкновенно на основании общих узаконений. Так было поступлено в 1830 г. с двумя лицами, схваченными в Пошехонском уезде Ярославской губернии, назвавшимися Егором Ивановым и Феодосием⁹²³. С 1844 г. по 1846-й год в селе Сопелках Ярославского уезда, столицы этой секты⁹²⁴, поймали несколько десятков сомнительных личностей, но с ними поступлено было, только как с бродягами, не помнящими родства⁹²⁵. В 40-х годах заседатель Ярославского земского суда пой

—449—

мал в тех же Сопелках десятка два Странников, но из них удалось привести в Ярославль менее половины: остальных отбили на дороге⁹²⁶. В тех же 40-х годах случилось новое столкновение власти со Странниками, но и оно, крупное само по себе, опять не привело к открытию этой, в то время уже прочно организованной, секты. Вот как об этом вполне правдиво и беспристрастно гласит одна из Страннических рукописей⁹²⁷. „Остальцам Евфимиевым воспоследова два⁹²⁸ ужасных гонения, в которых мнози души своя повредиша, а инии до конца претерпеша. Первое бысть озлобление в Пошехонских лесах, во области Вологодских пределов: тамо, егда умножитися беглецы, не Бога ради живущия, за что и творилися часто не удобные действия, как во Пошехонских имениях и в других окрестностях, по сему случаю и дойде слух и в гражданские правительства; темже по сей причине един от властителей, чином исправник, по фамилии Болотов, вступился в распоряжение в лето 1846 и объявил высочайшему начальству, яко он может наискать триста человек одних беглых солдатов, и тако позволено ему бысть в том распорядитца, как знает, да только бы переловил всех, – таже и поручено ему было целой баталион войсков, с которым он везде мог поступать, всего по три года бысть ему та свободность. Тогда Болотов обставлял со всех стран те леса и на переходах многих ловили, а наипаче во осеннее время, по черностопу, было ему удобно, и тако стеснили тамо живущих, что не куды было сокрытца. При том он выдумал еще и другой способ: враг его наводил, яко утеснить и местожителей тех поселян, живущих по близу тех лесов, за вину, якобы они скрывают сих беглецов и тако сотворил, попустил солдатам в тех же похлесных деревнях делать всякое бесчиние, сиречь пити и ясти, что хотят своим управлением и похищать имение и прочие на гости и до толь стеснили сих людей, что уже нецыи принуждены быти от немощи помогать в ловлении хри-

—450—

стиан. И наконец всего ему не удалося наловить, кого он хотел, но токмо христиан многих переловил и наполнены были христианами Пошехонский и Вологодский остроги, и всего мучения его было три года, и обнищали до крайности те селения, где они поядали. По сей причине на чисто решилося житие странствующих в Пошехонских лесах, разве мало где, и оттоле населили в лесах стражей от государственных имуществ, вывезли целыя семейства туда жить и затворилися вход в сию пусть и обратися она в слатину от злоб, живущих на ней⁹²⁹... А около Ярославля, заключает автор рукописи, ни в прочих, местах бысть благополучно: аще частию и Быша кому единому взяту быти, но такового гонения не было, что в Пошехонских странах тогда прилучилося, и оттоле все оставшися поселилися во иные места, а около Ярославля весьма тогда было благоутишно и к житию свободно“...

И действительно, Странникам тогда хорошо жилось около Ярославля. Общая молва настойчиво утверждала о существовании здесь какой-то новой, еще небывалой, секты, таинственная особенность раскола в селе Сопелках и его окрестностях, по отзыву современников-старожилов, сильно интересовала даже простой народ, тем не менее секта продолжала существовать и развиваться, по выражению самих Странников „под скрытием“. Духовенство по своим соображениям, губернская власть по своим – не заботились расследованием, что это за „христиане“, как обыкновенно называли и называют себя сами Странники. После распоряжений высшего начальства в 1841 году об употреблении всевозможных мер к обращению раскольников⁹³⁰, священник⁹³¹ имел свои расчеты умалчивать

—451—

о совращающихся раскольниках, чтобы не попасть в разряд слабых и неспособных⁹³², да ему было и невыгодно отказаться от той „духовной подати“, которая по нескольким впоследствии показаниям подсудимых-сектаторов шла ему за то, чтобы не бывших у исповеди он показывал бывшими и дозволял сектаторам погребать своих единоверцев по Странническим обрядам⁹³³. А многие священники откровенно объясняли, что боятся обнаруживать раскольников, опасаясь за свою жизнь⁹³⁴, так что, смотря по обстоятельствам, многие приходские священники в своих отчетах ежегодно уменьшали число раскольников по собственному произволу⁹³⁵. А бывали и такие случаи, что один взгляд приезжего чиновника на кресты и иконы возбуждал в некоторых местах духовенство тотчас посылать нарочного с извещением, чтобы прихожане были осторожнее, и вследствие этого в весьма многих местах были находимы совершенно пустыми образные полки, или наглухо забитые и завешанные иконы⁹³⁶.

Губернские власти смотрели на это дело еще более сквозь пальцы. Не говоря уже о том, что во имя взгляда на дело

—452—

раскола, как на заблуждение в вере и потому более всего относящееся к духовным увещаниям и убеждениям, она покоилась на этом доводе⁹³⁷, не говоря затем о трудностях в то время надзора в уездах вследствие мало численности членов полицаи и естественных условий местности, особенно в Романовском и Пошехонском уездах⁹³⁸, – в силу чего трудно было следить особенно за тем, что делалось тайно, – было не мало и таких вещей, которые явно свидетельствовали о злоупотреблении и делали то, что, не смотря на прогрессивно увеличивавшееся количество сектаторов близь Ярославля, последним, по выражению уже приведенному нам из Страннической рукописи, „было благоутишно и к житию свободно“.

В некоторых случаях полиция хорошо закрывала глаза начальству. И деревне Дудкино (Ярославского уезда), например, по полицейским спискам не показано ни одного раскольника, хотя даже по ведомостям местного священника их числилось 27⁹³⁹. На должность волостного головы, в ведомство которого входило и село Сопелки, допущен был такой человек (Ф. Ив. Панов), который во всю свою жизнь не исполнял христианского долга; из семейства его отец и родной брат судились и содержались в острог за насильственное отбитие беглых, пойманных в их доме; сам он, во время уже управления волостью, скрыл от начальства побег своей сестры и подозревался в тайном зарытии тела своего отца⁹⁴⁰. Мало того, – становой пристав и исправник впоследствии судились за потворство Странникам⁹⁴¹. Даже правитель канцелярии начальника губернии и тот был на стороне последних⁹⁴². Случалось попадаться сопелковцу, – полиция поддавалась на подкуп, так что, по одному показанию сектатора, сопелковцы буквально гордились, что земская полиция на их стороне⁹⁴³.

—453—

Такие обстоятельства, само собою, были весьма благоприятны для существования Страннической секты. Появившись в Ярославской губернии, как увидим ниже, – еще в конце XVIII столетия, она успела широко разбросить своих сети и прочно организоваться внутренно, а вместе с тем оставалась „под скрытием“ и только иногда в церковных документах отмечалась под именем „секты не известной“⁹⁴⁴. Может быть, и еще долго бы она не выплыла на свет Божий, если бы не случилось одно новое, неблагоприятное для Странников, обстоятельство, которое собственно и послужило поводом к официальному открытию их вполне организованной секты.

В начале 50-х годов, в Ярославской губернии появилась значительная шапка воров и разбойников, наводивших панической страх на Ярославский и смежные с ним уезды⁹⁴⁵. Воспользуемся интересным и вполне справедливым описанием этих событий, какое делает автор уже цитованной нами Страннической рукописи⁹⁴⁶. „Егда дойде до лета 1850 г. и второе поражение пострадаща сии християны, а по вине таким же подобием, что и в Пошехонских лесах; как там разбойников ради начася гонение, сице и зде около Ярославля от сея же причины: ибо тогда проживаху в селе Сопелках не малое количество братий, притомже купно вкрадовалися и не Бога ради шатающыяся беглецы и имели себе пристанище, а набралося их всех партия не малая, человек до 200 или более, они были вси беглыя солдаты и сколь они были вредны христианам, что уже не знали, что с ними сотворить, ибо их ради всегда приходили и христианом скорби и гонения и всякие поношения, аки бы они приняты христианами, за что и хулу приимали настоятели за их и имели они обычай под видом аки Бога ради последуще, потом открытии явно свои поступки и оказалися, что самыя главные разбойники и душегубители, и колико от зла тогда везде творити, то есть грабили имение и дерзали многих на пути

—454—

убивати и тако с корыстию приходили в село Сопелких к таким же приятелям подобным себе, ибо хоша и много было и благотворимых людей в Сопелках, но обаче на многом количестве оказалися и таковые, что стали блазнится на имение, держали сих и не Бога ради и тако возымели силу сии держальцы на сие и не могли их начальствующии селом потеснить в том, чтобы не привечать к себе разбойников, понеже угрожающе их жители смертию тем, кои Бога ради привечают, и тако вещь происходила весьма неблагопристойна, а тии мошенники что далее, тем больше происхождаху на злое свое дерзновение творить, а наипаче творили свое ремесло они воскресных селениях, потом дойде слух во мнози люди и в далечайшия страны и мнози преобъяты были страхом их, а индеж затворяху пути проезжающим и проходящим“...

По поводу то всего этого и дошедших сведений до Ярославского вице-губернатора, В. Н. Муравьева, сведений, дополняемых, что во главе шайки находится будто бы бежавший из Сибири отъявленный разбойник Павел, по простонародному прозванию, Пашка, г. Муравьевым для расследования справедливости данных слухов были командированы пять чиновников, сопровождаемых летучею командою из 12 человек жандармов. Этим первым следствием, произведенным 27, 28 и 29 апреля 1851 года было открыто следующее: 1) в доме крестьянина Егора Терентьева, деревни Измайлова (Ярославского уезда) открыта раскольничья моленная и тайник⁹⁴⁷, в котором найдена женщина, объявившая, что она девка, непомнящая родства: 2) не далеко от села Тунoшны захвачен неизвестный человек, как оказалось впоследствии, стоящий в близких отношениях с разбойником Пашкою; 3) в деревне Ивановской, помещика Хомутова, в доме крестьянина Вакулы Николаева, – старая солдатская шинель со вставкой на спине; 4) в деревне Левине пойман и сам Пашка, и 5) близь деревни Мутовки, в лесу, пойманы еще 3-е бродяг, объявивших, что они из Пошехонских лесов. Тогда составлена была особенная следственная комиссия, под председательством господина Пазухина, которому вменено было

—455—

в обязанность: 1) немедленно открыть свои действия на первый раз в Ярославле и приступить к произведению строжайшего формального исследования об арестованных беглых и бродягах и их пристанодержателях, делая потом разъезды, в случае надобности, и по уездам, обращая особенное внимание на обнаружение сообщников пойманных беглых и бродяг, избежавших преследования и рассыпавшихся в разные уезды Ярославской губернии и преимущественно – в Ростовском, Романовском и Пошехонском, и Костромской губернии в уезды: Костромской и Нерехотский и 2) произвести особое секретное, формальное следствие о моленной, открытой в деревне Измайлове, в доме крестьянина Егора Терентьева и о расколе его с семейством⁹⁴⁸. В это же самое время к тому же вице-губернатору явился крестьянин помещика Аверкиева, Иван Яковлев, который донес ему о существовании в селе Сопелках в сильной степени распространенного раскола⁹⁴⁹. Последнее обстоятельство и побудило г. Муравьева сделать новое предписание комиссии – произвести исследование о расколе в селе Сопелках и во всей подробности осмотреть дома раскольников. Действия Комиссии начались 8 мая 1850 г., а в июне того же года обо всем донесено было тогдашнему Министру Внутренних Дел, графу Перовскому, который, не медля же, 14 июня председателем этой комиссии назначил состоящего при его особе чиновника особых поручений графа Ю.Ц. Стенбока, а в помощь к нему и собственно уже для наблюдения над обстоятельствами, относящимися до раскола (9 августа того же года) был назначен И.С. Аксаков⁹⁵⁰, а с 18 ноября (того же года) сюда же был прикомандирован С.-Петербургского жандармского дивизиона поручик Чулков⁹⁵¹. Одновременно с этим, для раскрытия всех обстоятельств, относящихся до сектаторов Костромской губернии, под председательством господина Барабина была образована особая комис-

—456—

сия в Костроме, обязанная, впрочем, действовать в связи с Ярославскою комиссиею и состоять с нею в постоянных сношениях⁹⁵².

Общими усилиями комиссией до 5-го апреля 1851 года шайка воров и грабителей, в числе 29 человек, была переловлена и отдана под военный суд⁹⁵³; затем, не смотря на всю трудность расследования⁹⁵⁴, было обнаружено, хотя далеко не полно, и учение Страннической секты. В общем пришли к тому выводу, что размножение бродяг в Ярославской губернии, принимавших участие в грабежах и убийствах, стоит в тесной связи с этой, официально неизвестной еще, сектой и слывшей в народе под именем Сопелковской, oт села Сопелок, в 12 верстах от Ярославля. Но это был только ключ, подводящий к пружинам этой секты; сама же она в своих тайниках не была еще выяснена. Нужны были новые усилия, чтобы довести дело до конца, а между тем явилось к тому и серьезное препятствие. Слухи о действиях комиссии и о преследовании беглых распространились далеко и быстро, агенты этой тесно сплоченной секты не дремали, они успевали вовремя предупреждать зоркий глаз следователя, так что многие поиски остались совершенно безуспешными.

—457—

На этом-то основании решено было на время прекратить занятия комиссии, „чтобы, когда утихнет молва и когда таким образом разбежавшиеся снова соберутся на старые места, можно было удобнее всех их захватить разом“⁹⁵⁵. Предположения комиссии вполне оправдались. В следующем же году до Министра Внутренних Дел снова дошли слухи, что сектаторы снова появились в селе Сопелках, по-прежнему безбоязненно проповедуют свое учение, крестят, хоронят, занимаются пристанодержательством и т. п., и что, кроме того, из числа главных „ересеначальников“, которых комиссия тщетно отыскивала, некоторые местными властями уже пойманы, а о месте жительства других имеются довольно достоверные сведения. Тогда-то для производства дополнительного уже следствия снова был назначен граф Стенбок, как человек вполне знакомый с делом и духом сектаторов Ярославской губернии⁹⁵⁶. Граф Стенбок вполне оправдал доверие Министра. С своими помощниками⁹⁵⁷ он тщательно исследовал всю Ярославскую губернию и некоторые местности в сопредельных губерниях.

Весьма характерно описывают приемы следствия графа Стенбока сами Странники⁹⁵⁸: „С началу не оказывал себя и проживал в Ярославле тихонько и подбирал себе людей таких, чтобы могли ему открыть все тайно, обаче

—458—

тако не удалося ему сотворить, и имел он у себя особую канцелярию и подобрах себе на сие служащую комиссию, то есть жандармов и низкого чина и высокого господ не смотря ни мало на губернатора, но сам собою управлятца и распоряжатца мог и тако помалу стал розыски учинять: первое у старообрядцов забрал книги в деревне Измайловке, а вид на себе показал, аки простого лакея, и никто не мог знать его, что он за человек, все скрывал свое достоинство и власть, еще же позволено ему было от императора брать казны, что востребуется, да токмо бы всех переловил. И тако по мало стало оказываться его коварство, потом, Богу попустившу за грехи наши, стали попадать человецы растленного ума и неискустные в вере, а христиане, и по слабости своего растленного ума стали графу по малу открывать и о прочих, почему и было тогда поступать очень способно ко взысканию“.

Благодаря то всему этому, а главное последнему, т. е: привлечению на свою сторону нескольких сектаторов⁹⁵⁹, которые затем, в качестве „сыщиков“, рассылались гр. Стенбоком для разведываний даже в другие губернии, – расследование секты пошло очень быстро. И действительно одни из этих перебежчиков доставляли графу сведения об учении Страннической секты⁹⁶⁰, другие наводили справки о пристанодержательстве и главным образом о местах

—459—

пристанища наставников⁹⁶¹, третьи, под видом Странника, отыскивали сочинения расколоучителей, комментировали их и т. д. и то и другое доставляли графу Стенбоку⁹⁶². Благодаря всему этому, темная история существования Странничества выведена на свет с достаточно полным и обстоятельным исхождением всех симптомов внутренней и внешней жизни „Странников“, с историею основателя секты, его учения, места и времени развития секты, её внешнего состава, нравственности сектантов, их отношения к православной церкви, к правительству, расколу и т. н. Одних книг у сектаторов Странников было отобрано графом Стенбоком 130⁹⁶³. Все эти данные в порядке расследования раскольничьих дел поступили на заключение Министра Внутренних Дел, а за тем на рассмотрение «особого Секретного Комитета⁹⁶⁴. Последние нашел, что „вредные и опасные начала этой секты требуют не одного только наказания открытых уже последователей, но главнейше – изыскания и указания тех мер, кои необходимы для прекращения усиливающегося распространения сего зла. А потому, предположив, что все обстоятельства настоящего дела следует разделить, в порядке обсуждения их на две части, отнеся к одной – рассмотрение всех вопросов, касающихся до существа и основанного раскола и сле-

—460—

довательно – указание мер против дальнейшего распространения оного, а к другой – суждение о последователях новой ереси и определение им наказаний, как за раскол, так и за другие, совершенные ими, преступления“. Предметы первого разряда, по мнению Комитета, подлежат предварительному обсуждению местного в Ярославе Секретного Совещательного Комитета⁹⁶⁵. Относительно предметов второго разряда Комитет пришел к заключению, что произведенное первоначальное исследование во многих отношениях не полно, недостаточно и не соответствует указанным в законе условиям и что упущенные при этом из вида допросы, розыски и сведения необходимы для полного убеждения в виновности прикосновенных к делу людей, а потому признал полезным учредить в Ярославле особую комиссию, которая, чрез производство по законам формального следствия, дополнила бы сделанное прежде предварительное или административное исследование и, постановив окончательное решение в судебном порядке, представила оное для дальнейшего движения по общим установленным для раскольничьих дел правилам⁹⁶⁶.

По всеподданнейшему докладу обо всем этом Государю Императору в 25 день декабря 1852 г. последовало Высочайшее повеление: 1) „Предоставить Ярославскому Секретному Совещательному Комитету войти в подробное обсуждение всех вообще предметов, относящихся собственно до учения, правил и оснований новой ереси, подробно исследовав все, касающееся до сего вопроса, изыскать меры, необходимые для уничтожения ереси и прекращения дальнейшего распространения оной и соображения своих представить по установленному порядку. 2) Между тем ныне же учредить в Ярославле особую комиссию для суждения тех лиц, кои, будучи прикосновенны к настоящему делу, не подлежат учрежденной там по сему же делу

—461—

комиссии военного суда. Новую комиссию в Ярославле составить из чиновников Министерств: Внутренних Дел, Государственных Имуществ и Юстиций, по одному от каждого и из штаб-офицера корпуса жандармов. Сей комиссии вменить в обязанность: а) пересмотреть в подробности бывшие по сему делу исследования; б) произвести формальное судебное следствие, которое с тем вместе будет и дополнением в чем нужно, прежнего; в) затем уже войти в подробное суждение о виновности прикосновенных к этому делу лиц и постановить заключение о мере следующего каждому из них по закону основания. Все сие комиссии кончить сколь можно скорее и свое окончательное заключение представить непосредственно Министру Внутренних Дел с тем, дабы он, по надлежащем с кем следует сношении, дело сие внес в Комитет Министров по порядку, для движения судебных дел о раскольниках постановленному. 3) Если при производстве формального следствия комиссия откроет новые обстоятельства, до учения и направления ереси относящаяся, то предоставить ей сведения по сему предмету сообщать во всей подробности Ярославскому Совещ. Комитету для соображения при работе, ему порученной. 4) Между тем предоставить Министру Внутренних Дел ныне же распорядиться: а) обнаруженные при первом следствии в домах крестьян тайники, подпольные кельи, потаенные выходы и другого рода помещения, устроенные для укрывательства беглых уничтожить, а открытые раскольничьи моленные обратить в домашние жилые помещения. При чем хозяевам тех домов строго подтвердить с подпискою, чтобы они на будущее время ничего подобного в домах своих устраивать отнюдь не осмеливались. Ответственность и ближайший надзор за исполнением как его, так и за неотступлением жителей от существующих правил в отношении похоронения умерших возложить на сельские управления, вменив при том и земской полиций в обязанность иметь за этим бдительное и неослабное наблюдение“⁹⁶⁷.

Во имя этого Высочайшего повеления, Министр Внутрен-

—462—

них Дел в феврале 1853 г. назначил дейст. ст. сов. Алябьева председателем учреждаемой в Ярославль комиссии, предписав ему немедленно же отправиться на место назначения и на основании прежнего производства о раскольниках Страннической секты графа Стенбока⁹⁶⁸ открыть свои действия.

Предписанием Министра Внутренних Дел на обязанность комиссий возложено: а) положительно доказать, что пойманные бродяги, содержащиеся в Ярославском тюремном замке, – действительно следуют ученью, изложенному в приобретенных при первом следствии трех рукописных сочинениях беглого солдата Евфимия и крестьянина Никиты Семенова и знают содержащиеся в нем правила; б) соблюсти при следствии все установленные законом формы и обряды; в) разъяснить и доказать юридически вину прикосновенных к делу людей в такой мере, как нужно для положительного осуждения их и г) при постановлении определения сделать правильное распределение виновных по разрядам⁹⁶⁹. По прибытии в Ярославль 21 февраля 1853 г. Комиссия немедленно приступила к открытию своих заседаний, и первым же делом её было расследование о действительной принадлежности пойманных – арестантов – к Страннической секте. С этою целью Комиссиею составлены были 34 вопроса⁹⁷⁰, касающиеся главных оснований

—463—

учения, изложенного в рукописных сочинениях первых наставников и вожаков секты – Евфимия и Никиты Семе-

—464—

нова. Эти вопросы постепенно предлагались всем, подведомственным комиссии арестантам и из их ответов уже и приходили к тому или другому заключению относительно виновности подсудимого. Что касается собственно суждения о виновности подсудимых сектаторов, то Комиссия в этом отношении поставлена была „на степень уголовного суда средней инстанции и должна была поступать по общим для уголовного суда правилам уложения о наказаниях“⁹⁷¹. В этом отношении Комиссия согласно сделанному ей предписанию⁹⁷² осталась верна принципу даже и в отношении тех противозаконных деяний, которые оправдывались сектаторами с точки зрения их секты⁹⁷³. И только в отношении таких преступлений сектаторов, которые по связи с учением секты могут показаться особенно сложными, как например: бродяжничество, возводимое сектаторами на степень догмата, и пристанодержательство в размерах, „искажающих дух народный“, комиссия уполномочена была присуждать наказания по соображении с обстоятельствами,

—465—

увеличивающими или уменьшающими вину подсудимых⁹⁷⁴. Наконец, выполняя последнюю свою задачу, комиссия всех подсудимых, сообразно совершенным ими преступлениям, разделила на 4 разряда, а именно: к первому разряду (25 человек) отнесены подсудимые, по существу и совокупности преступлений подлежащие лишению всех прав, состояния, наказанию плетьми чрез палачей и ссылке в каторжную работу на заводах⁹⁷⁵; ко второму (12 человек) подсудимые – подлежащие ссылке в Закавказские области⁹⁷⁶; к третьему – (97 человек), подлежащие наказаниям исправительным⁹⁷⁷ и наконец – к четвертому – (13 человек) оставленные в подозрении и освобожденные от следствия и суда⁹⁷⁸. Исполняя Высочайшее повеление, приведенное нами выше (п. 2-ой) это свое заключение Комиссия представила непосредственно Министру Внутренних Дел. „Тайники“ (их было открыто 16), служившие притонами Странничества, а также и моленные (открыто 6) во имя того же повеления (п. 4-ый), были уничтожены специально для того назначенным чиновником Министра Внутренних Дел Синициным еще во время занятий судной комиссии⁹⁷⁹.

—466—

Министру теперь нужно было сделать свое заключение по этому делу вообще и в частности относительно подсудимых сектаторов. В отношении последних Министр Внутренних Дел (Бибиков) значительно разошелся с заключением по тому же вопросу Комиссии. Ко времени его заключения явились новые узаконения, это, с одной стороны, Высочайшее повеление от 30 ноября 1853 года, которым запрещалась ссылка сектаторов в Закавказский край⁹⁸⁰, а с другой, – Высочайший манифест 27 марта 1855 г., сила которого простиралась и на дела раскольничьи⁹⁸¹. И действительно, весь первый разряд подсудимых, в числе 25 человек, приговоренный по заключению Комиссии, как сказано было выше, к лишению всех прав состояния, наказанию плетьми чрез палачей и ссылке в каторжную работу на заводах, по заключению Министра Внутренних Дел был освобожден от телесного наказания; двоим из них срок работы на заводах вместо 8 лет сокращен до 6-ти, а семи подсудимым каторга была заменена ссылкой в Сибирь (в Иркутскую и Томскую губернии) „отдельно от прочих поселян старожилов“ с предоставлением епархиальным архиереям подвергнуть их тщательному вразумлению и церковному наказанию. Из подсудимых второго разряда, по заключению Комиссии приговоренных к ссылке в Закавказный край, одни большинство – по заключению Министра Внутренних Дел – были приговорены к ссылке в Сибирь для работ на заводах в течении в лет, а другие подвержены ссылке на поселенье в Томскую губернию с просьбой к епархиальному начальству „подвернуть их тщательному увещанию и вразумлению духовного отца“. Подсудимые третьего разряда, присужденные, по заключению Комиссии, к наказаниям исправительным и наказаниям церковным, заключением Министра Внутренних Дел назначались в ссылку в Сибирь (Томскую и Иркутскую губернии); другие в Архангельск и наконец, третьи были оставлены под строгим надзором полиции и окружного управления Государственных

—467—

Имуществ и подлежали духовному увещанию. Относительно же подсудимых, оставленных Комиссиею только в подозрении, Министр Внутренних Дел решил: „освободив их от присужденных им Комиссиею исправительных наказаний, – внушить, чему они подлежат и чему подвергнутся в случае повторения преступлений и оставить их на особое попечение духовенства“⁹⁸².

Однако это заключение министра внутренних дел не было еще последним по делу о наказании сектаторов. В порядке судопроизводства, проектировавшемся с 1817 г., окончательное решение должен был сделать Комитет Министров. Но дело о Странниках совпало с судебною реформою. Теперь было издано уже уложение о наказаниях уголовных и исправительных, а с другой стороны 10 Июня 1853 г. последовало Высочайшее повеление о постепенному подчинении раскольников действию общих Государственных постановлений⁹⁸³, а потому дело о них поступило в Сенат, а затем представлено на Высочайшее усмотрение.

Государь Император, в 20-й день декабря 1857 года, Высочайше повелеть изволил: „двух наставников и двух распространителей раскола, лишив всех прав состояния, сослать на поселение в отдаленнейшие места Восточной Сибири, если впрочем они не раскаются в своих заблуждениях и не обратятся к Св. Церкви, а в сем последнем случае, не лишая их прав состояния, сослать только

—468—

на поселение, в менее отдаленные места Восточной Сибири; тому же наказанию подвергнуть последователя секты, мещанина Ивана Савелова, виновного в истязании бродяги Никифоровой; остальных за тем двадцати двух последователей Страннической секты сослать на поселение в отдаленный край Восточной Сибири, если же они обратятся к Св. Церкви, то наказать только за самовольную отлучку с места жительства и бродяжничество (по 1184 статье Уложения о Наказаниях). За тем пять человек, обратившихся к Св. Церкви во время производства дела, наказать за самовольную отлучку, бродяжничество и пристанодержательство“⁹⁸⁴.

(Продолжение следует).

И. Пятницкий

—469—

„Общество святых“ и исключение тяжких грешников из церкви в древнейшее время. – Епископ разрешает средние грехи. – Ослабление первобытной строгости и принятие в церковь прелюбодеев, падших и убийц. – Епископ – совершитель их покаяния. – „Власть ключей“ или право вязать и решить. – Мученики и исповедники. – Публичное покаяние: дисциплина Постановлений Апостольских и покаянных степеней. Публичная исповедь и вопрос об исповеди тайной в древней церкви. „Наставник и руководитель“ Климента Александрийского. – „Искусный врач“ Оригена.

Чтобы выяснить происхождение церковного органа покаяния – совершителя этого таинства, прежде всего надо остановиться на происхождении покаянной дисциплины в церкви.

Первые христиане (приблизительно до 150 г.⁹⁸⁵) составляли общество святых, по крайней мере они называли себя Святыми: они „святые“ (2Кор.1:1; Еф.1:1; Фил.1:1; 5:22 и мн. др.), „народ святый“ (1Петр.2:9), „призванные святые“ (Pим.1:7; 1Кор.1:2), „братия святые“ (Евр.3:7). Святость каждого верующего во Христа была идеалом, в значительной степени осуществлявшимся и в жизни. В маленьких перво-христианских общинах, живших замкнутой жизнью, легко было братиям взаимно наблюдать друг за другом. Религиозный жар исповедников Распятого не охладевал, потому что поддерживался ежедневными упражнениями в подвигах благочестия и участием в евхаристии, и естественно, что тяжкий грех с трудом проникал в общество святых. Святость была свойством христиан, oтли-

—470—

чавшим их от языческого мира. Идеалом древнейшей церкви было сохранить неоскверненной чистоту крещения. Bпасть в грех после крещения казалось виною не простительной⁹⁸⁶. Христианин должен жить без греха, и грешник незаконно носить имя христианина, он – лжец⁹⁸⁷. Но человек, конечно, не может быть безгрешными. Грешили и первые христиане и иногда грешили тяжко. Не говоря о частных примерах, которые общеизвестны, приведем показание Ерма. „Дети твои, Ерм, отступили от

—471—

Господа, хулили Его и в великом нечестии предати своих родителей; и прослыли они предателями родителей: предавши их, они не исправились, но присоединили к грехам своим распутство и скверны нечестия и таким образом, исполнили меру неправд своих“⁹⁸⁸. Так среди „святых“ возникала необходимость в покаянии. Очень возможно, что в самое первое время в церкви давалось прощение по всем грехам, не исключая и тяжких. К покаянию призывали носители Духа пророки в роде Ерма, каждый раз по особому внушению свыше. Но в течение второй половины второго века распространилась и утвердилась в церкви мысль об одном покаянии после крещения. О нем ясно говорит Ерм, а Тертуллиан дает знать, что это твердо установленное церковное учреждение, которое он называет „вторым покаянием“⁹⁸⁹.

В начале III в. возникает классификация грехов со стороны их сравнительной тяжести. Они делились на три класса (яснее всего у Тертуллиана, менее ясно у Оригена). Грехи мелкие, повседневные, которые прощались без исповеди и формального покаяния. Грехи легкие (сравнительно с тяжкими), или средние к которым относятся более серьезные из прегрешений повседневных, более легкие формы грехов тяжких, наконец тяжкие грехи, не вошедшие в число трех канонических. Тяжкие (канонические) грехи: отречение от веры, блуд и прелюбодеяние, убийство. Христианин, согрешивший средним грехом (по крайней мере по Тертуллиану и Киприану)⁹⁹⁰, должен был публично исповедоваться, понести наложенное церковною властью покаяние, чтобы быть воссоединённым с церковию. Ориген предписывает „обнародовать и выносить вон“ даже тайные грехи, грехи слова или мысли⁹⁹¹. О сроке покаяния в 2–7 не-

—472—

деть вероятно за такие средние грехи свидетельствуют Постановления Апостольские⁹⁹². Грехи тяжкие влекли за собой полное исключение из церкви, из общества святых. Это нисколько не значит, что такое грешники теряли всякую надежду спасения, почитались наравне с язычниками и изгнанные из ограды церкви тонули в море язычества. Нет. Они также приносили публичную исповедь и несли покаяние. Ирине Пионский передает о публичной исповеди женщин, увлеченных еретиками в плотские наслаждения, об усердном исполнении некоторыми из них публичного покаяния, которое в слезах и плаче они проводили до конца дней своих, о стыде и колебании других.⁹⁹³ Но покаяние тяжких грешников в первохристианской церкви не сопровождалось воссоединением их; их подвиги имели целью только умилостивление Бога; церковь за них предстательствовала в своих молитвах, несомненно она имела на этих кающихся свое воспитательное влияние, но не примеряла их с собою, чтобы оставаться обществом святых⁹⁹⁴.

Делом покаяния грешников и присоединения к церкви средних заведывал епископ. Первые по времени свидетельства об этом принадлежит Тертуллиану и римскому епископу Каллисту⁹⁹⁵. Грехи, как сказано, делились на три раз ряда, но легко было различить только крайние проявления греховности – легкие прегрешения от смертных грехов. Гораздо труднее было квалифицировать грехи средние, которыми являлись повседневные грехи в более тяжкой степени и тяжкие в более слабой, – средние грехи, область которых была неопределенна. Это и делал прежде всего епископ, заместитель церкви; затем своею властью он прощал

—473—

средние грехи после перенесения кающимся публичного покаяния. В каждом частном случай, епископ определял вид и срок покаянных подвигов. Для грешников тяжких устанавливал вид покаяния, чтобы держать их под воспитывающим влиянием церкви.

Безусловно строгое отношение к тяжким грешникам в первохристианской церкви начало ослабевать с III стол. Нравы христиан падали по мере расширения церкви, и последняя постепенно стала превращаться из общества святых в учреждение воспитательное, которое ставило святость своих членов только идеалом и целью. Ослабление началось с грехов плоти. Епископ римский Каллист (218–223)⁹⁹⁶ издал снисходительный эдикт, которым блудники и прелюбодеи возвращались в церковь после перенесения покаяния⁹⁹⁷. Из цепи трех смертных грехов эдиктом папы вынуто было среднее кольцо. И Тертуллиан, полемизируя с Каллистом (трактат De рudicitia), справедливо с точки зрения первобытной церкви указывал на то, что было бы последовательнее уже допускать покаяние и совершивших два остальных канонических греха, или уже считать все их непростительными. Олицетворяя эти грехи, Тертуллиан заставляет их говорит: „или прелюбодеяние совершенно лишено благ покаяния или прощение можем получить мы все трое. Или мы удержим прелюбодеяние или последуем за ним“ (гл. 5). Разумеется, такая аргументация имела значение для римского епископа лишь в том случае, если он считал непростительными два остальные греха, если в отношении их он продолжать оставаться на суровой точке зрения, на которой стояла цер-

—474—

ковь первой половины ΙΙΙ века. Интересно отметить, что распоряжение Каллиста не сразу привилось и на западе⁹⁹⁸.

Допуская в церковь блудников и прелюбодеев, хотя и покаявшихся, римский епископ должен был несколько отступить от первобытного учения о церкви, как обществе святых. И действительно, он уже сравнивает церковь с полем, на котором растут и пшеница, и плевелы, с ковчегом Ноевым, в который вошли как чистые, так и нечистые животные⁹⁹⁹.

Вслед за грехами плоти ослаблена была дисциплина относительно греха идолослужения, – допущено принятие в церковь падших. Совершенно понятно, почему этот грех стал считаться более извинительным: отречение от веры было для христиан грехом вынужденным, тогда как блуд и прелюбодеяние грехами свободными¹⁰⁰⁰. Ослабление произошло в гонение Декия, когда явилось очень много падших. Известны споры, вызванные вопросом о падших в Карфагенской церкви. Пять пресвитеров отделились от святого епископа Киприана вместе с некоторыми исповедниками, охотно давшими мир падшим, и стали принимать всех падших без покаяния (без исповеди, покаянных подвигов и возложения рук епископа). Это раскол Фелициссима. На соборе 251 г. карфагенская церковь постановила: принимать после раскаяния наименее виновных, – получивших записки (libelli) от судей, удостоверявших их не принадлежность к христианству (т. н. libellatici), а также имевших намерение принесть жертву идолам в случае невыносимых мук, но не успевших привести свое намерение в исполнение (после исповеди пред священником, т. е. епископом). Что же касается более тяжких падений, – христиан,

—475—

принесших жертву (sacrificati) или курение (thurificati), то было постановлено принимать их лишь в опасности смерти, хотя бы срок епитимии не окончился. Только тех из падших, которые не обнаружат раскаяния в своем грехе и лишь в болезни и опасности станут просить о принятии в церковь, св. Киприан решил не принимать. Однако через год, на Карфагенском соборе 252 г. было постановлено принять всех падших в виду надвигавшегося гонения¹⁰⁰¹.

В Римской церкви папа Корнилий (251–252) на собор дал всем падшим средство спасения чрез покаяние¹⁰⁰². В Александрийской церкви того времени, по-видимому, воссоединяли падших на смертном одре¹⁰⁰³. Постановление папы Корнилия вызвало широко распространенную и долго продолжающуюся схизму – раскол новациан. Новациан опирался на существующую древне-церковную практику и этим объясняется распространенность и продолжительность новацианской схизмы как на Западе, так и на Востоке. И следы это древней практики, исключающей окончательно из церковной среды христиан, отрекшихся от веры, встречаются все время, пока были гонения¹⁰⁰⁴.

Новациане признавали отлученными от церкви, „не допускали к таинствам принесших жертву идолам и вообще сделавших после крещения какой бы то ни было смертный грех, потому что святая церковь, по их учению, должна и состоять из одних святых в смысле нравственно чистых (καθαρων): в противном случае она сама перестанет быть чистою невестою Христовою“. Отсюда их название кафары. Разрешение падших новациане пре-

—476—

доставляли не церкви, а Богу, могущему и имеющему отпускать грехи¹⁰⁰⁵. В противовес этому Киприан Карфагенский развивал иное учение о церкви, которое и стало после него церковным достоянием. Церковь – невеста Христова, целомудренная, святая, стыдливая. Но как живой организм она представляет разнообразие сил, способностей и талантов, имеет и болезни. Святость церкви не зависит от святости членов её. Она свята, как источник благодати для всех верующих: „святая вода церкви (крещение) не может ни испортиться, ни оскверниться“. Свята по назначению и плодам своим: она стремится очистить нас и соделать тела ваши жилищем Господа и храмом Духа Святого. Свята наконец церковь как невеста Христова, потому что живет с ним одною жизнию, одушевляется Его духом. „Она одна хранит и обладает всею властию своего жениха и Господа“. Несовершенные члены церкви исправляются Руководителем её Господом посредством гонений, возбуждающих спящую веру, и самою церковию посредством дисциплины, прямая задача которой проведение в жизнь христиан божественных заповедей¹⁰⁰⁶.

Третий канонической грех – убийство. Древняя дисциплина относительно его оставалась без смягчения до начала IV в. Киприан, упоминающий о смягчении дисциплины за идолослужение и блуд, молчит о грехе убийства. Григорий Чудотворец (8 пр.) не допускает вольным убийцам быть даже в числе кающихся (в чине слушающих). Только Анкирский собор (22 пр.) дозволяет принимать их в разряд припадающих и удостаивать общения при конце жизни¹⁰⁰⁷.

Так слагалась покаянная дисциплина в церкви. В эту эпоху для образования и сформирования её и установления органа покаяния большое значение имели мученики и исповедники, которые еще при жизни свое пользовались великим уважением в древней церкви и всюду являлись высшей инстанцией в делах церковной дисциплины¹⁰⁰⁸.

—477—

В деле примирения тяжких грешников с церковию им принадлежала видная роль. Простейшая и вероятно первобытная форма их вмешательства в это дело открывается из показания Дионисия Алекс. „Божественные мученики наши, восседающие ныне со Христом, общники царства и участники суда Его, производящие вместе с ним суд, принимали некоторых падших братий, виновных в жертвоприношении идолам. Видя обращение и раскаяние их и полагая, что оно может быть приятно Тому, Который вообще не хочет смерти грешника, но ожидает его покаяния, они допускали и вводили их в свои собрания и делали их общниками трапезы в молитвословиях и трапезах“¹⁰⁰⁹. Надо сказать, что все послание к Фабию, епископу Антиохийскому, откуда взяты приведенные слова, направлено против новацианства, которым заражен был Фабий, и имеет задачей доказать, что падших надо принимать хотя бы перед смертью. И вот в прежней церковной практике, Дионисий находит одно основание для своего тезиса – пример мучеников, принимавших в общение падших¹⁰¹⁰. Ясно, что только одни мученики и были распорядителям этого дела, потому что именно они начали смягчать строгость церкви III века к падшим. Не было очевидно инстанции выше их, которая бы проверяла и утверждала их решение: епископы не считали этого своим правом¹⁰¹¹. Принятие в общение производилось без всякой торжественности и состояло в простом факте общения мучеников с падшими в молитвах и трапезах, – факте, который свидетельствовал, что тяжкий грех падших прощен. Но с другой

—478—

стороны и решение мучеников не имело общеобязательного и полного значения: оно лишь уполномочивало, но не принуждало непременно церковную общину принимать падшего. Когда община следовала решению мученика и допускала грешника к общению в молитвах, она обращалось к епископу иногда с требованием сделать принятого участником св. чаши. Но это последнее решение оставалось во власти епископа¹⁰¹².

Дальнейшую стадию в развитии вопроса можно наблюдать в Римской церкви первой четверти II в. Епископ Каллист, снисходительным эдиктом своим допустивший в церковь прелюбодеев и признавший эту функцию принадлежностью заместителя церкви епископа, несомненно считался с правом мучеников на принятие в церковь тяжких грешников даже и этого вида. Но он уже ограничил эту власть мучеников. По внешнему виду Каллист оставил их право, но между постановлением мучеников о принятии грешника и принятием их общиной он вдвинул решение епископа. Их постановление получало для общины полную силу лишь в том случае, когда его утверждал епископ¹⁰¹³. Чем же оправдывалась в Римской церкви власть разрешения мучеников? Она основывалась, как это видно из полемики Тертуллиана, на удовлетворяющем значении их страданий. Эта же последняя мысль покоилась на трех взаимно связанных положениях: мученик сообщает грешнику часть своих заслуг, добытых им пред Господом путем страданий; своим страданием он искупает, чужую вину; в мученике есть Христос¹⁰¹⁴.

В Карфагенской церкви в гонение Декия (249–251) зна-

—479—

чение мучеников и исповедников достигает своего апогея и затем окончательно падает. Это можно наблюдать по письмам Киприана, Несколькими указаниями св. отец рисует деятельность прежних карфагенских мучеников в деле примирения падших. Она происходила в полном согласии с руководительством клира. Киприан пишет мученикам и исповедникам: „И до сих пор я был уверен, что находящиеся там у вас (в Карфагене) пресвитеры и диаконы руководствуют вас своими советами и самым полным образом наставляют в законе евангельском, как это и прежде делалось при наших предшественниках: тогда диаконы обязаны были, посещая темницы, своим советом и внушением заповедей Писания давать направление желаниям мучеников“ (относительно мира падших). „Предшественники ваши – мученики... были во всем внимательны“, т. е. внимательно и осторожно взвешивали желания просящих“ (падших, просящих о примирении¹⁰¹⁵. Отсюда мы видим, что карфагенские мученики, относясь очень осторожно к ответственному делу принятия падших, направлялись советами клира, который, разумеется, руководился волею епископа. Таким образом в Карфагене действовал порядок, введенный епископом Каллистом в Риме: мученики признавали ограничивающую их власть епископа.

Другая картина рисуется Киприаном относительно его времени. Его письма устанавливают прежде всего различие в терминах: „мученики“ и „исповедники“, а затем указывают разную роль тех и других в деле примирения падших. Мучениками в собственном смысле Киприан называет верующих, которые путем мученичества взошли на небо, но сверх того еще и тех, которые померли в тюрьме или ссылке, даже в бегстве терпя за Христа; исповедниками он называет таких верующих, которые

—480—

лишь признали себя христианами пред языческим судом и не были подвергнуты мучениям¹⁰¹⁶. Роли тех и других в дела примирения падших были не одинаковы: примиряли с церковию собственно мученики и их грамоты мира (libelli pacis) получали силу лишь после их смерти. Грамоты обычно давались исповедниками, претерпевшим мучения, голод или заключение и в этом состоянии ожидающими своей смерти. И если их ожидания не исполнялись, мир с церковию, дарованный ими, не признается совершенным. Исповедники же давали грамоты во имя мученика, уже умершего, получившего венец от Господа. Так поступал исповедник Лукиан, благочестивый и усердный, но малоопытный в Писании, многим без разбора дававший мир во имя мученика Павла и по его пред. смертному завещанию. Вот это завещание: „Лукиан! перед Христом говорю тебе, если кто посте моего отшествия будет просить у тебя мира, дай во имя мое“. Тот же Лукиан давал грамоты мира во имя умершего мученика Аврелия, который сам не умел писать¹⁰¹⁷. Вот почему к этому Лукиану обращается с просьбой о примирении двух падших женщин другой исповедник Целерин, который очевидно сам не нес мучений, не имел от мучеников и полномочий, какие Лукиан от Павла, и потому не считал себя в праве примирить двух своих падших родственниц. Формула примирения такова: „да будут (имена падших) в мире по заповеди Павла и прочих мучеников“ (имена мучеников). Иногда же формула имела вид еще более общий; в грамоте мира значилось: „да имеет он общение с своими“¹⁰¹⁸. Получившие такую грамоту падшие считали себя примиренными. Они говорили, что имеют уже мир на небесах“¹⁰¹⁹.

Однако, на что же опирались карфагенские мученики и исповедники, давая мир падшим? В чем заключался источник их власти? Они опирались на свои заслуги, которые ставили их судиями мира. „Вы все отпущаете вашими святыми молитвами и молениями, на которые мы уповаем, потому

—481—

что вы други и свидетели Христовы“, так пишет исповедник Целерин Лукиану¹⁰²⁰. Приблизительно также понимает их полномочия и св. Киприан. Он обращается к мученикам и исповедникам „И вы, как други Господа, некогда будете судить вместе с ним“. „Мы веруем, что весьма много могут у Судии заслуги мучеников и дела праведников“. „Господь может зачислить (за кающимся) то, о чем просили мученика“¹⁰²¹. Но сверх этого чисто формального права на дело примирения падших с церковию мученики имели и высшее помазание. Они – носители Духа. Основываясь на словах Господа (Мф.10:19–20 не вы будете глаголющии, но Дух Отца вашего глаголяй в вас), св. Киприан, утверждает, „что не мы тогда (в момент исповедания) говорим, но Дух Бога Отца, который, не отступая и не отлучаясь исповедников, сам в нас и говорит и венчается“. „Слово, полное Духа Святого“, излагается из уст мученика, и он пророчествует¹⁰²². Этот харизматизм мучеников наравне с заслугами вероятно также доставлял им высокую власть в деле примирения кающихся.

Это было их право, которое признавал Киприан и даже в начале оберегал от нарушений. Когда несколько карфагенских пресвитеров стали принимать падших без покаяния, узурпируя власть мучеников и повторяя простейший, первобытный порядок принятия ими падших. Киприан указывает, что они возмутили „почтительность мучеников и скромность исповедников“, „подвергают поношению блаженных мучеников“. И вот, когда падших стало в Карфагенской церкви очень много, мученики и исповедники начали примирять их массами, – выдавали ежедневно

—482—

без всякого разбора и испытания по тысяче свидетельств¹⁰²³. А потом они сделали общее постановление относительно целого ряда падших: „Мы даровали им мир“¹⁰²⁴.

Но любопытно, что власть карфагенских мучеников, поставлявшая падшим „мир на небесах“, даже по их собственному признанию, не была достаточна для примирения с церковию. Необходимо было утверждение их ходатайства епископом, хотя это утверждение, кажется, представлялось им делом формы. Лукиан, давая мир двум падшим женщинам, пишет: „изложивши дело пред епископом и принесши исповедание, да имеют они мир“. Римский клир писал к Киприану, осуждая настойчивость мучеников и падших, требовавших немедленного примирения: „если мученики полагали, что должно давать таковым мир, то почему сами не дали его? Зачем почли нужным, как сами говорят, отсылать таковых к епископу?“¹⁰²⁵ Это объясняется тем, что мученики и исповедники в Карфагене признавали то ограничение своей власти, которое произвел в Риме епископ Каллист за 30 лет перед тем. Мученик был заступник, ходатай и до некоторой степени заместитель падшего пред Богом, был ходатай пред епископом, как заместителем церкви и совершителем покаяния. Но церковь должна была руководиться рассуждением своего предстоятеля епископа и требовать прохождения публичного покаяния, заканчивавшегося торжественным присоединением кающегося посредством возложения епископских рук. Таков был порядок. Однако в разгар гонения, когда тысячи верующих пали и оказались вне церкви, когда церковь рассеялась из Карфагена и не могла сходиться на торжественные молитвенные собрания, когда епископ удалился из города, а в клире произошло движение против него, падшие оказались не терпеливы. Киприану они

—483—

прислали дерзкое письмо, в котором не просили, а требовали мира, будто бы уже данного им, „потому что, – так говорили они, – Павел всем дал мир“¹⁰²⁶. Так как степени падения были разные и разные были степени раскаяния, то св. Киприан справедливо требовал испытания каждого падшего в отдельности. Это вызвало неудовольствие падших. Они начали добиваться примирения с церковию силой. Движение вылилось за пределы Карфагена, и провинциальные епископы уступили. Карфагенский клир колебался. Открыто требовали смягчения прежней строгости относительно принятия падших и указывали Киприану на тягость существующего порядка. Киприан должен был пойти на уступки, но остановился на полдороге: он писал из своего удаления, что в случае опасности смерти для падших, которые имеют свидетельства от мучеников, их должны примирять пресвитеры, а в случае их отсутствия диаконы: они должны принять исповедь греха и возложить на падших руки в знак покаяния¹⁰²⁷; но окончательное решение этого великой важности вопроса он откладывает до прекращения гонения, „когда самой матери нашей церкви по милосердию Божию, будет дарован мир“, когда будет возможно собраться все церкви¹⁰²⁸.

Мы уже знаем решение карфагенского собора 251 г. В истории покаянной дисциплины оно имеет огромное значение. В постановлениях собора нет ни слова о роли мучеников в деле принятия падших, означении их грамот мира. Собор точно наметил дисциплину покаяния для разных видов падших. Значит, воле мучеников и исповедников, которая руководилась высшими внушениями, или личными соображениями, не оставалось никакого места. Их великие подвиги, которыми блистала церковь, их заслуги пред Господом и дерзновение, которое имели они како други Божии, были первоначально тем основанием, на котором церковь (это общество святых) давала мир слабейшим по вере и по жизни членам своим. Высшая святость одних восполняла слабость других. Но теперь, уступая времени и ослаблению нравов в христианской

—484—

среде, церковь отвергла новацианский ригоризм и начала трактовать принятие падших, как обычное и планомерное дело. Во главе его, единственным судьей и проводником в церковную жизнь соборного определения она поставила епископа: он определяет вид и размер греха, он указывает путь покаяния и руководит им, наконец он же торжественно воссоединяет падшего с церковию. Носитель церковной должности – епископ одолел носителя Духа – мученика¹⁰²⁹.

Итак, право вязать и решить или власть ключей принадлежит только епископу, оно связано с его иерархическими положением. Поэтому каждый предстоятель церкви есть носитель этот апостольской, богодарственной власти в силу полномочия, данного Господом первоверховному апостолу (Мф.16:18–19). На это полномочие ссылаются оба епископа, сыгравшие такую видную роль в образовании покаянной дисциплины – Каллист римский и Киприан карфагенский.

Однако такое воззрение не было всеобщим в древней церкви. И на востоке, и на западе с глубокой древности и во все продолжение периода вселенских соборов встречались воззрения, несогласные с этим или прямо противоположные. Принадлежность епископу власти ключей решительно отвергал Тертуллиан в своем сочинении De рudicitia, Сочинение писано в монтанистический период жизни карфагенского учителя и направлено против римского епископа Каллиста и его снисходительного эдикта. Тертуллиан не отрицает, что епископ может отпускать средние грехи, но разрешать грехи тяжкие он не имеет никакой власти. Римской епископ основывал свою власть на преемстве ап. Петру, а потому Тертуллиан выясняет с своей точки зрения характер такого преемства: он устанавливает различие между дисциплиной апостолов и властью апостолов, т. е. между властью управления и властью решения¹⁰³⁰. Епископ – преемник апостолов

—485—

только в дисциплине, но не во власти, к сфере, которой принадлежит разрешение от грехов. Каллист ссылался на слова Господа, сказанные Петру (Мф.16:18–19), и полагал, что власть вязать и решить, данная апостолу Петру, перешла на церковь им основанную, а он епископ является заместителем церкви. Против этого Тертуллиан утверждает, что власть ключей дана апостолу лично так же, как и власть совершать чудеса, и это доказывает вся история деятельности первоверховного апостола. Господь повелел Петру прощать грехи брату до седьмижды семидесяти раз, но это сказано лишь относительно грехов против ближних, а не против Бога. Правда церковь может разрешать и тяжкие грехи, но то церковь духовных людей (в смысле монтанистическом), а не душевных, – церковь, замещаемая духовным человеком. „В соответствии с личностью Петра эта власть ( – вязать и решить) приличествует духовным – апостолу или пророку ( – монтанистическим) ... Церковь есть собственно и главным образом Дух... Посему церковь дает разрешение грехов, но церковь Духа по духовному человеку, а не церковь как совокупность епископов, ибо Господу, а не рабу принадлежит право и решение, – самому Богу, а не священнику“¹⁰³¹.

Итак, монтанист Тертуллиан связывал обладание богодарованной властью ключей исключительно с личными дарованиями её носителя. Право вязать и решить имеет только „духовный “ апостол или пророк по его выражению. Ближе к церковным воззрениям стоит Ориген. В

—486—

вопросе о принятии тяжких грешников в церковь он колеблется. В раннейших писаниях своих Ориген говорит о превышении власти теми священниками, т. е. епископами, которые присвояют себе полномочие разрешать их: „я не знаю пишет он, каким образом некоторые, присвoяя самим себе нечто превышающее священническое достоинство (τὰ ὑπερ τὴν ἱερατικὴν ἀξίαν), быть может даже не изучивши священнической науки, хвастаются, что они могут отпустить и идолослужение, простить прелюбодеяние и блуд, как будто, по их молитве за отважившихся на эти грех и разрешается и смертный грех. Они не читают того, что есть грех к смерти, не о том говорю, чтобы он молился“ (1Ин.5:6)¹⁰³². Позднее Ориген признал господствующую в церкви практику по восстановлению умерших грехом христиан в прежнем достоинстве¹⁰³³. Однако ему было несомненно, что примиряющий грешника с церковью несет тяжкую ответственность и что разрешение должно быть в тоже время пробуждением грешника к новой жизни, исцелением от ран греха. Этим определялись качества лица, которое владеет правом вязать и решить. Прежде всего носитель этого права „духовный“. „Тот, кто получил дуновение от Иисуса, как апостолы, – о ком узнать, что он получил Духа Святого можно по плодам, а – что сделался духовным (можно узнать) из того, что он в каждом из действий, долженствующих совершаться по слову (κατα λαγον), руководится Духом Святым по образу Сына Божия, – такой человек отпускает такие грехи, которые бы отпустил Бог и удерживает неисцелимые грехи. Он служитель; как пророки (служили) Богу тем, что говорили не свое собственное, но по божественной воле, так и он (служит) единому, имеющему власть оставлять грехи, Богу“¹⁰³⁴. Уже самое суждение носителя власти ключей о том, излечим ли грех и насколько он труден, может быть правильно только в том случае, если оно открыто Духом. Но обладание Духом еще более необходимо, чтобы совершенно исцелить грешника. Облагодатствованные по-

—487—

добно апостолам они безошибочно по суду Божию должны поступать с падшими, „Апостолы и уподобившиеся апостолам, будучи священниками по великому архиерею, получивших науку Божия врачевания, знают научаемые Духом, относительно каких грехов следует приносить жертвы и когда и как, и знают, относительно каких не должно этого делать“¹⁰³⁵. Второе качество лица, обладающего властью ключей, есть достоинство его личного поведения, чтобы он не побеждался вратами ада, обнаруживал плоды духовные, уподоблялся апостолам¹⁰³⁶. Таких качеств требовал Ориген от носителя права вязать и решить. К. Голль выводит из приведенных текстов, что по Оригену к осуществлению власти вязать и решить люди призываются единственно своею личною способностью, духовным даром (харизмой), но, строго говоря, этого вывода не следует отсюда. Духовные дарования и апостольская жизнь необходимы лицу, вяжущему и решающему, но достаточно ли их одних для обладания этой богодарованной властью, – об этом Ориген не говорит прямо.

Правда он не выводит нигде заключения, что власть вязать и решить связывается только с определенной иерархической должностью, однако не оспаривает принадлежность этой власти достойным её епископам. Суд достойного „непоколебим как суд самого Бога, в нем судящего, дабы, судя в Нем (т. е. в Боге), он не был побежден вратами ада. Когда же судить неправедно и не по слову Божию связывает на земле, а также и не по воле Божией разрешает на земле, то побеждается вратами ада. Но кого не побеждают врата ада, тот судит праведно. Поэтому он имеет ключи царства небесного... Если же занимающие место епископское пользуются этим изречением, как Петр, и приняв от Спасителя ключи царства небесного учат, что связанное ими, т. е. осужденное связано и на небесах, то нужно признать, что они здраво утверждают, если имеют, то самое, ради чего и Петру сказано: ты еси Петр и если они таковы, что на них устраяется Христом церковь и к ним основательно могло бы это относиться. Но врата адовы не должны одолевать того, кто хочет вязать и ре-

—488—

шить. Если же он связан узами собственных грехов, то напрасно он связывает и разрешает“¹⁰³⁷.

Итак, чистота веры и жизни епископа необходимое условие, чтобы власть ключей, которою владеет он по должности, была действительной в его руках. В других местах своих творений Ориген яснее излагает эти черты нравственного облика, которыми должен обладать священник, поедающий грехи народа. Черты эти – совершенная вера, любовь от чистого сердца и благой совести¹⁰³⁸.

Допустив обратное принятие тяжких грешников и создав совершителя таинства покаяния, церковь дозволяла сначала одно только покаяние, другими словами – дозволила тяжко грешить верующим всего один раз¹⁰³⁹. Папа Сиринций (384–398) дозволяет приобщение вторично падших пред смертью. Но это было новостью. Когда же ослабление пошло дальше и начало практиковаться воссоединение с церковью многократное, после каждого нового тяжкого падения, встречается протест против такого послабления. Толедcкий собор 589 г. признал эту практику прямо антиканоничной¹⁰⁴⁰.

Первоначальное ослабление покаянной дисциплины состояло в том, что кающийся грешник после публичной исповеди исключался из церкви и воссоединялся с церковию

—489—

лишь на смертном одре: всю свою жизнь после падения он был обязан проводить в покаянных подвигах. Дальнейшее ослабление сводилось к тому, что начали ограничивать время покаяния известным сроком в зависимости от размера греха и поведения кающегося. В церкви образуется класс кающихся, обязанных проводить особенно строгий образ жизни¹⁰⁴¹. Возникает регламентация публичного покаяния.

В науке долго господствовал взгляд, что публичное покаяние во всей древней церкви выражалась в форме четырех (или трех) степеней, что покаянные степени – институт общецерковный. В настоящее время такой взгляд уступил место иному, по которому степени публичного покаяния представляются явлением местным и довольно мало распространенным. Покаянные степени неизвестны в Римской церкви. Их следов нет в государстве Франков. Правда их устанавливает первый вселенский собор. Но Никейский собор был греческий, члены его греки (западные участвовали только чрез послов) и при изложении канонов в основу было положено то, что свойственно Востоку. Наконец никейские каноны имели значение только для Востока, а в свое время употребление их ограничивалось царством Ликиния, хотя возможно, что благодаря Никейскому собору область распространения системы публичных степеней увеличилась. Подмечено, что все отцы и соборы, говорящие о покаянных степенях, из Малой Азии и отсюда делается заключение, что институт

—490—

покаянных степеней ограничивался малоазийскими церквами, главным образом Каппадокией¹⁰⁴².

Вообще следует сказать, что однообразного порядка покаяния по всей христианской церкви в древности не было, что изучение древне покаянной дисциплины в каждой местной церкви отдельно показывает значительное разнообразие её там и здесь. Подмечены два главных типа публично покаянной дисциплины на Востоке. Более простая дисциплина, описанная во II книге Постановлений Апостольских¹⁰⁴³ и более сложная дисциплина публичных степеней.

Апостольские Постановления описывают первый вид публичного покаяния, менее строгий и чуждый регламентации. Единственным держателем власти ключей по Постановлениям является епископ (гл. 11, 18, 20), в руках которого сосредоточивается все дело покаяния, о праве пресвитера вязать и решить нет речи, и диаконы являются здесь только как органы епископа. Епископ принимает покаяние как в больших, так и в малых грехах, – и добровольное покаяние и вынужденное по доносу диаконов или верующих друг на друга (глл. 48, 44, 47). Задача деятельности епископа в сфере покаяния двойная – суд над грешником и исправление его (гл. 13). Епископ присуждает грешников к извержению, но удаляет их на малое время – от двух до семи недель – и налагает малую меру наказания (гл. 16)¹⁰⁴⁴. Постановления Апостольские предоставляют епископу большую свободу в деде примирения кающегося с церковию. Они намечают только основные линии покаянной дисциплины, указывают одну

—491—

степень кающихся, – именно слушающих (гл. 59). Кающиеся по Постановлениям Апостольским (VI кв. в Гл.) быти удаляемы из храма после слушания Слова Божия и молитвы о них, пред началом литургии верных. Кающийся находился вне общения с верующими в молитвах и ему только давалась возможность выполнить условие, от которого зависело принятие его в церковь – улучшение жизни. Таким образом, основной принцип, что церковь есть общество святых, твердо выдерживался при дисциплине Постановлений Апостольских.

Имела ли дисциплина Постановлений практическое значение? На этот вопрос отвечают утвердительно. Прежде всего Правила Апостольские, которые, несомненно, имели такое значение, стоят на той же точке зрения: отсутствие степеней, полная власть и усмотрение епископа, отсутствие сроков покаяния согрешившим (за исключением 24 прав.): эти сроки определяются поведением кающегося. Предполагают, что описанная система Апостольских Постановлений и Правил практиковалась в Антиохийской и Лаодикийской церквах, может быть в Иерусалимской и Александрийской. Таким образом наиболее простая форма покаянной дисциплины господствовала в большей части восточных церквей.

Система покаянных степеней представляет дальнейшее развитие дисциплины постановлений Апостольских. Их задача – усилить тот успех, который грешник мог оказать при прохождении покаяния, регулировав восстановление исключенного грешника по отдельным ступеням, развить в нем смирение. Система степеней – более строгая чем дисциплина Постановлений и время покаяния здесь значительно увеличено, покаянные сроки считаются годами, в иных случаях десятками лет. Система степеней имела то бесспорное преимущество пред дисциплиной Постановлений Апостольских, что ставила препятствие к слабому осуждению греха, лишала епископа права подвергать наказанию падших по произволу, давала возможность подвергать планомерной дисциплине более легкие грехи. Но в системе покаянных степеней был тот недостаток, что она вводила внешнюю оценку тяжести греха, оставляя без наказания греховные намерения (См. 4 прав. Неокес. соб.).

Четыре покаянных степени (плачущие, слушающие, при-

—492—

падающие и купно стоящие) явились не сразу. Первое упоминание о них относится х половине III в. в канонах Григория Неокессарийского (265–270). Он знает две степени: (слушающих и припадающих) или три (еще – купно стоящих)¹⁰⁴⁵. Низшая степень кающихся-плачущих явилась, как предполагают, после Никейского собора около половины IV в. Первое свидетельство о ней содержится в канонах Василия Великого¹⁰⁴⁶. Публичное покаяние в форме степеней долго практиковалось на Востоке, в продолжение всего периода вселенских соборов¹⁰⁴⁷.

Мы видели, что покаянная дисциплина первых трех веков носила открытый, публичный вид. Соответственно этому и исповедь – начальный момент и исходный пункт всех покаянных действий – была всенародной: произносилась в храме пред собранием христианской общины. О публичной именно исповеди говорят церковные писатели II и III вв. ков. Она существовала в IV стол., но в VI в., как предполагают, её уже не было в церкви¹⁰⁴⁸. Предметом публичной исповеди, как говорилось, были грехи тяжкие и средние. Она была добровольная или вынужденная.

Вопрос о происхождении тайной исповеди в церкви чрезвычайно трудный и запутанный в ученой литературе. И в этом в значительной степени виноваты исповедные верования разных исследователей, наперед подсказывающие им то или иное решение вопроса. Католические писатели признают, что с древнейшего времени на ряду с публичной исповедью, совершаемой пред церковным собранием, существовала исповедь полуоткрытая пред епи-

—493—

скопом и пресвитериумом и тайная пред одним или не сколькими священниками. Протестантские ученые доказывают, что в течение первых трех веков тайно исповеди не было и что во все продолжение периода вселенских соборов она не была прочно установленным и все общеобязательным церковным институтом. Наши исследователи склоняются то на ту, то на другую сторону. Есть ученые, которые утверждают, что тайная исповедь существовала в церкви уже в век апостольский¹⁰⁴⁹. Но признавая, что обычай взаимной исповеди христиан – изначальный, трудно доказать существование в церкви первых двух с половиной столетий частной (или тайной) исповеди в качестве установленного учреждения, церковного института. В пол. III в. на Востоке был сделан опыт ввести такую исповедь. Органом её служил покаянный пресвитер, предметом такой исповеди были те же самые грехи, которые принято было исповедовать публично, – грехи тяжкие и средние. Здесь надо видеть новое ослабление покаянной дисциплины. Введение должности покаянного пресвитера, о котором еще нам придется говорит подробно, важно в двух отношениях: во-первых, оно вводить частную исповедь в цепь покаянных актов официально-церковного характера, во-вторых, оно впервые на Востоке приставляет к делу церковного покаяния, которым ранее заведовал только епископ, пресвитера в качестве заместителя епископа. В Константинополе должность покаянного пресвитера была уничтожена в конце IV в. при патриархе Нектарии. Но распоряжение этого патриарха не отменило для всей восточной церкви два установления, – официально-церковный характер тайной исповеди и участие пресвитеров в совершении церковного покаяния.

В каком состоянии находилась такая исповедь в восточной церкви с конца IV в. во все продолжение периода вселенских соборов (до пол. ІХ стр.), – вопрос также очень трудный и пока не выясненный в канонической науке. Исторические данные относительно тайной исповеди за этот период времени крайне скудны в сравнении хотя бы с теми данными, которые имеются о монашеской ис-

—494—

поведи и которые позволяют нарисовать довольно постную картину монастырской покаянной практики, и здесь возникает ряд вопросов, решаемых совершенно разно нашими отечественниками учеными, которые, надо сказать, не мало потрудились над их разрешением. Была и тогда тайная, исповедь церковным институтом? Обязательна ли она была для всех грехов всех христиан? На какие именно грехи распространялась тайная исповедь – явные и тайные, тяжкие и легкие? Кто был полномочным совершителем тайной исповеди (обязательно ли совершал ее пресвитер)? Существовала ли обязательности» хранения тайны исповеди? Было ли чинопоследование исповеди и написаны ли правила покаяния? Соединялась ли с тайной исповедью судебная функция? Являлась ли тайная исповедь, как необходимый предшествовавший момент, пред принятием св. Таин верующим? Научные решения этих вопросов как в западной, так и в наше литературе распадаются на две противоположные группы, из которых одна приписывает происхождение тайной исповеди, как церковного общеобязательного института если не к первым векам, то к периоду вселенских соборов, другая относит установление этого церковного института к эпохе после вселенских соборов.

Камнем преткновения и яблоком раздора по крайней мере для наших русских канонистов служить так называемый Номоканон Иоанна Постника, древнейшее на Востоке руководство для слушания тайной исповеди. Исследователи, признающие его подлинность (Павлов, Горчаков, Алмазов, в прежнее время Заозерский), естественно доказывают существование тайной исповеди, как общеобязательного церковного института, еще в период вселенских, соборов. Ученые же, не убежденные в подлинности и особенно древности этого первого руководства тайной исповеди (Суворов), естественно не склонны преувеличивать древность самого института.

Мы не думаем разбираться пока в этих мнениях, так как не считаем это необходимым для нашего вопроса. Присоединяться к той или иной стороне на веру не считаем удобным и полезным для дела. Выработать же свое всесторонне проверенное и продуманное убеждение по во-

—495—

просу о тайной исповеди в эпоху вселенских соборов нам не удалось – сознаемся в этом. Создать такое убеждение возможно только овладев всей огромной древней церковной литературой и еще более огромной ученой литературой об исповеди и покаянии, накопившейся в продолжение трех столетий. А выходить из предположения для того, чтобы решить другой вопрос, правда тесно связанный с этим, но довольно ясный сам по себе – таким нам представляется вопрос о совершителе таинства покаяния – значило бы заключать от неизвестного к известному. Считаем нужным заметить только одно, что новейшие работы по исследованию Номоканона Иоанна Постника, работы двух ученых, прежде не согласных в вопросах истории покаяния в древней церкви, довольно единодушно указывают время появления Номоканона – пол. IX в.¹⁰⁵⁰ Это уполномочивает нас на время не считать Номоканон Иоанна Постника произведением периода вселенских соборов и отложить вопрос о нем до следующей части из следования.

Изучая специально вопрос о духовном отце, который впоследствии стал органом церковного сакраментального покаяния, мы считаем нужным внимательно остановиться теперь на одном только вопросе в истории покаянной дисциплины периода вселенских соборов – на вопросе о совершителе таинства покаяния. Нам представляется, что вопрос этот, пока недостаточно разработанный, может быть решен с большею вероятностью, чем другие вопросы из истории покаяния, а так как в истории покаяния он занимает видное место, то его решение может содействовать выяснению и других вопросов, с ними связанных.

Сущность вопроса заключается в том – выработан ли был в церкви периода вселенских соборов особы орган тайной исповеди, другими словами: какой путь развития в церкви названного времени прошел орган покаяния.

Несомненно, с первых веков встречаются в церкви

—496—

попытки разработать орган тайной исповеди с теоретической стороны и ввести его в церковную жизнь. И любопытно, что в этих ранних попытках уже наметились те два направления, в которых разрабатывался институт духовного отца в течение ряда последующих веков, – две его стороны: нравственно-бытовая и каноническая, из которых первую, как мы уже видели, создало исключительно монашество, вторую, как увидим в следующей части работы, строили преимущественно канонисты XII века.

Совершителя покаяния со стороны его нравственного облика и характера пастырских отношений к падшим и кающимся изображают два учителя Александрийской церкви: Климент и Ориген.

В своем сочинении „Кто из богатых спасется“ Климент Александрийский пишет: „Необходимо, дабы ты, состоя человеком влиятельным и богатым, выбрал себе в учители и руководители какого-нибудь человека Божия (δεῖ... ἐπιστήσασθαι ἑαυτῷ τινα ἄνθρωπορ Θεοῦ καθάτερ ἀλείπτην καὶ κυβερνήτην). Стыдись хотя кого-либо, бойся хотя кого-либо. Старайся слушаться хотя кого-нибудь, кто говорит тебе прямодушно, но вместе строго и спасительно... Бойся гнева такого мужа; а если вздыхает он, печалься; и, если утишается его гнев, оставайся при стыде; а если о вразумлении тебя он Бога просит, будь внимателен к сему. Он многие ночи, состоя за тебя посредником пред Богом, может без сна оставаться, проникнутыми верою своими молитвами Отца умилостивляя... Просить же за тебя Бога будет он безукоризненно, если ты чтить его будешь как ангела Божия, и, если не ты его будешь опечаливать, а он из-за тебя печалиться“¹⁰⁵¹. Как примеры воздействия такого руководителя Климент рассказывает известную историю с юношей-разбойником, о котором заботился ап. Иоанн Богослов. Разбойник умер Богу (Θεῷ τέθνηκε) и был врагом церкви (ἀντὶ τῆς ἐκκλησίας). Он был отлучен. Когда апостол добился раскаяния грешного юноши, последний обнял старца и со слезами просит его прощения. „Но свою правую руку прятал он. Иоанн

—497—

же клятвенно ручался ему, что вымолит ему у Спасителя прощение; пал он на колена, целовал очищенную раскаянием его руку и таким образом возвратил его в церковь... Не прежде удалился апостол, как введши юношу в церковь“¹⁰⁵².

Кого разумеет Климент александрийский под „учителем и руководителем“ (ἀλειπτής и κυβερνήτης)? Признают¹⁰⁵³, что разумеет он здесь „истинного гностика“, совершенного христианина, богоподобное существо, обладающее истинным ведением и проникающее в глубину богооткровенной истины, высокое в нравственном отношении обладающее бесстрастием, любовию и благочестием¹⁰⁵⁴. Обладая же такими

—498—

достоинствами, истинный гностик не только имеет право, но и обязан учить людей высшей истине и воспитывая исправлять их. Спорный вопрос составляет то, разумеет ли Климент под „истинным гностиком“, а значит и под „наставником и руководителем“ непременно иерархическое лицо, или же нет. Останавливаясь более внимательно только на приведенном месте, где учитель церкви говорит об „наставнике и руководителе“ и об его участии в деле покаяния верующего, нельзя не видеть, что иерархический сан для него вовсе не обязателен. Прежде всего термины, определяющие положение „наставника и руководителя“, не имеют такого узко определённого значения. „Человек Божий“ – этими словами обычно назывались пророки ветхого завета, а в христианской письменности с IV в. – богоносные старцы¹⁰⁵⁵. Ставом ἀλειπτής обозначали также монастырских старцев¹⁰⁵⁶, – т. е. носителей духовного опыта и добровольных ходатаев пред Богом, а вовсе не лиц иерархических. Потом и та роль, которую играет „наставник и руководитель“ при покаянии христианина не похожа на роль полномочного совершителя таинства. Он является только посредником и ходатаем, могущим умолить Господа за грехи верующего, но не полномочным решителем и вязателем. Ап. Иоанн, присоединяя разбойника к церкви, которая его окончательно исключила и считала мертвым, не говорит, что своею апостольскою властью он разрешает грешника, он только высказывает твердую надежду на то, что вымолит у Господа ему прощение. Если принять во внимание, что Климент стоял на древне-церковной точке зрения на покаяние, особенно в

—499—

грехах тяжких, т. е. если допустить, что он считал тяжкого грешника окончательно исключенным из церковного общества, то уж конечно успех предстательства и ходатайства за тяжкого грешника будет стоять совершенно независимо от наличности иерархического сана посредника и ходатая. Успех этот будет обусловлен близостью и дерзновением к Богу, которые даются только избраннику (по терминологии Климента – истинному гностику), в данном случае апостолу.

Итак „наставник и руководитель“ Климента Александрийского – вернее всего есть совершенное богоподобное существо. В отношении к верующему, которого наставляет н руководит, он находится в интимной близости: следя за жизнью верующего, он говорит руководимому прямодушно, строго и спасительно, печалится или гневается и умоляет Бога. Иоанн Богослов – руководитель и наставник юноши уходя поручает его (предполагают – смирнскому) епископу, а возвратясь (в Смирну), спрашивает у епископа „возвратить ему вверенный талант», – свою драгоценную собственность, за которую сам он должен дать отчет Богу.

Мы видели, что термины, обозначающие „наставника и руководителя“ у Климента, общи с терминами, обозначающими монастырского старца. Но ведь и роль его в отношении к руководимому верующему, обозначаемая отчасти этими терминами и описанная в рассказе о разбойнике – юноше, в значительной степени совпадает с старческой. Случайны ли эти совпадения и сходство? Возможно, что и не случайны, что здесь есть генетическая зависимость. Надо помнить, что Климент александрийский имел громадное влияние на религиозную мысль церкви и конечно прежде всего местной, а его нравственные воззрения таковы, что не даром он называется „Отцом монашества“. Если же можно предполагать, что египетское монашество выросло на почве тех моральных идей, которые так усердно и успешно сеял знаменитый александрийский учитель, – то не будет ничего невозможного, что в монастырском старце созрел его ἀλειπτής и κυβερνήτης¹⁰⁵⁷.

—500—

В начале нашего исследования при рассуждении о происхождении старчества в монастырях Египта мы видели, что этот институт слагался постепенно¹⁰⁵⁸, но эта постепенность касается только внешней стороны института, а не внутреннего его строя. Внутренний строй старчества, по-видимому, явился изначала точно и однообразно выработанным в монашеской среде, что (надо предполагать) и обусловило довольно однообразное и внешнее устройство старческого института в разных странах христианского мира. Если же это так, то не произошло ли это обстоятельство от того, что высокий идеал старца – иноческого наставника заранее был создан в местной египетской церкви. Это тем более можно предполагать, что Климент александрийский имел в этом отношении своего преемника – знаменитого Оригена.

Ориген признавал необходимость исповеди всех грехов – явных и тайных, смертных и маловажных и учил о разных формах исповеди¹⁰⁵⁹. Рассуждая о власти вязать и решить, знаменитый учитель церкви, как сейчас мы видели это, не считал обладателями её всех епископов, которых он называет священниками (ἱερεῖς, sacerdotes), необходимым условием для этого он признавал личную святость и благодатное озарение – духовность. Момент вязания и решения грехов он связывал с публичной исповедью, которая существовала в церкви для самых тяжких грехов.

Но на ряду с полномочным обладателем апостольской власти ключей Ориген упоминает о другом органе исповеди, рядом с публичной формой исповеди другую её форму; это вероятно для грехов средних (грехи повседневные исповедовались прямо Богу). „Смотри, пишет он, как Божественное писание поучает нас, что не должно

—501—

тать греха внутри. Как имеющие несваренную пищу или обремененный мокротами желудок, когда сблюют, получают облегчение, так и согрешившие, когда скрывают и удерживают в себе грех, чувствуют внутреннюю тягость и почти задыхаются от флегмы или мокроты грехов, но, но когда он сам себя обвиняет и исповедуется, то вместе извергает грех (si autеm ipse sui accusator fiat, dum accusat semetipsum et confitetur simul emovit et delictus) уничтожает причину немощи. Только будь осмотрительнее, кому ты должен исповедать свой грех. Испытай прежде врача которому бы открыть причину недуга и который бы умел быть с слабым слабым, плакать с плачущим, который умел бы сострадать и сочувствовать и если он ранее показав себя опытным врачом и сострадательным, скажет что-нибудь и посоветует, то так делай и исполняй; если он найдет, что недуг твой таков, который должен был объявлен и исцелен в собрании все церкви, и что это может послужить к назиданию других и к более успешному твоему врачеванию, то надо исполнить это по должном размышлении и поступить сообразно совету врача“¹⁰⁶⁰. Неизвестно, кого разумеет Ориген под опытным врачом – официального ли представителя церковной власти или простого мирянина, или же – что вероятнее – безразлично того и другого, только бы он обладал описанными нравственными качествами¹⁰⁶¹. Нельзя также

—502—

определить, что понимал этот учитель церкви и под исповедью опытному врачу, тайную ли сакраментальную исповедь, заканчивающуюся полномочным разрешением от грехов или простой житейский факт совещания, совершенно не соприкасающийся с понятием акта литургического и вместе с тем сакраментального, предварительную меру или не больше, как подготовку к публичному церковному покаянию, и мы не считаем нужным наклонять этого показания в ту или иную сторону. Для нас оно важно в другом отношении, со стороны совершенно ясной и бесспорной, со стороны моральной. Ориген описывает нравственный облик духовного врача и отношение его к духовно болящему чертами очень близкими к тем, в каких рисуется в последующее время духовный отец и его отношения к духовным детям. Сам согрешивший должен тщательно искать такого врача – значит он был свободен в его выборе, как инок в выборе себе старца, как впоследствии верующий в выборе духовника. По собственной инициативе согрешивший обвиняет себя и исповедует свой грех, как болезнь врачу, а не обличается последним как судиею. Это сближает исповедь пред врачом с тайной исповедью после дующего времени, а не с древней публичной исповедью, имевшей характер судебный. Сам врач должен быть опытным и сострадательным. Отношения к кающемуся чисто духовно-отеческие: „быть слабым с слабым, плакать с плачущим“, сострадать и сочувствовать. Все эти черты мы видели в более развитой степени в старчестве и старческой исповеди и увидим потом в духовничестве и исповеди тайной сакраментальной.

С. Смирнов

(Продолжение следует).

—503—

III. Лесна

Игумении знаменитого Леснинского монастыря, м. Екатерине, я представился в Вирове и здесь – что́ входило в мои планы – получил от неё приглашение посетить Лесну.

Возвращаясь из Вирова, я с своим спутником со станции Седлец свернул на Варшаву. Не было сил отказать себе в удовольствии полюбоваться на „столицу“ Польского края, расположившуюся на берегах Вислы. С особым вниманием рассматривали мы здесь старинные католические костелы и новый, еще только отстраивающийся внутри, православный собор.

Из Варшавы мы проехали назад, за Седлец, до ст. Беты, находящейся в 12 верстах от Леснинского монастыря. Было не особенно приятно оказаться в незнакомом уездном городке в начале темной осенней ночи. Но нас дожидались лошади из Лесны. Быстро промелькнули мигающие огоньки еврейского городка, и мы погрузились в мрак, который на небольшое пространство разгоняли экипажные фонари. Раза два в их свете, как во сне, померещились крестьянские воза, сейчас же оставшиеся позади. Дорога, особенно во второй половине, была очень тяжела. В Леснинский монастырь мы прибыли около 11 часов ночи. На вопрос кучера, куда нас подвезти, мы ответили, что

—504—

самое лучшее – к гостинице. Но, как бы раскаиваясь в минутном искушении, он тут же добавил: „нужно спросить у матушки“. Едва мы подъехали к домику, где находилась матушка, и ей доложили о нас, как сейчас же мы услышали её голос: „Конечно, сюда, сюда“. Вслед за нею мы вошли в столовую, где был готов для нас ужин...

Разумеется, это прежде всего мелкая подробность из путевых впечатлений, которую с удовольствием вспоминаешь. Но этой мелкой черточке в ходе моего рассказа следует придать более серьезное значение, так как она является характерною для направления Ленинского монастыря и его руководительницы: внимание к людям, забота об их нуждах, а не аскетическая замкнутость – здесь занимают первое место.

Эти основные взгляды на монашеское делание я слышал от м. Екатерины еще в Вировской беседе. Они придают Леснинскому монастырю новый характер, отличный от традиционного. Известный проповедник архиеп. Амвросий говорил м. Екатерине: „Вы основываете новый монастырь по новому уставу. Бог вас благословит“. Новизна Леснинского устава в решительном предпочтении любви всем другим заповедям. Евангелие в любви, а монастыри должны жить по евангелию. Типикона я терпеть не могу“, говорит м. Екатерина, разумея, конечно, не богослужебный строй типикона, так как богослужение в Лесне совершается благолепно и уставно, а разумея особенную любовь к типиконным иотам, к уставной казуистике, поставление типикoннoй правды выше всего. Уставная строгость, по словам м. Екатерины – если она не является лицемерною внешностью, обыкновенно встречается у неврастеников. Бывает нервный аскетизм, – аскетизм с надрывом. Налагает его на себя человек или под действием какого-нибудь случая или под чьим-нибудь влиянием. Убеждается он или убеждают его в спасительности аскетизма, – и ему нужно постоянно поддерживать в себе это убеждение, нужны для этого средства. Одним из таких средств и является типиконная буква. Это своего рода гипноз, и нельзя отрицать его психологического значения. Но не следует петь ему гимны. Не следует налагать этого ига

—505—

на всех, не должно им придушать живое дело. Это форма, которую можно терпеть только при наличности живого содержания, живого дела любви, и которая без этого условия легко обращается в обманчивую внешность. У натур честных и прямолинейных, но не далеких по уму, система поклонов и вечно пустого желудка производит, прямо сказать, умопомрачение, которое их делает никому и ни на что ненужными. М. Екатерина не только не следит в своем монастыре за строгим исполнением аскетического устава, а даже сдерживает ревность инокинь, когда это бывает нужно. О лицемерии в её монастыре не может быть речи, так как жизнь в этой обители не представляет ничего привлекательного в материальном отношении и, напротив, на долю каждой сестры выпадает слишком много живого дела, которое могут безропотно вынести только любовь к ближнему и вера в Божию правду. Можно опасаться скорее другого – излишней ревности в аскетическом подвижничестве. И за этим следит игумения. Она запрещает постническое изнурение тем сестрам, которым это угрожает болезненностью, отвлекающею от дела. Таким образом, некоторые сестры, в качестве послушания, пользуются мясным столом. Здесь смотрят на жизнь как на Божий капитал, который должен приносить пользу, а не лежать зарытым в земле. Охраняют жизнь и ухаживают за нею, чтобы она сияла добрыми делами. Смотрят на здоровье с точки зрения пользы ближнего. Знают только одну жертву – на благо людей, знают только одно служение – служение Богу в ближних. С полным и ясным сознанием м. Екатерина выставляет это знамя на своем монастыре; она подбирает инокинь своей обители исключительно с этой точки зрения, она хочет управлять лишь подвижницами любви, она ценит в своих монахинях лишь одну работоспособностью в служении ближним. Она не принимает к себе или удаляет от себя не только тех, которые монашескою рясою прикрывают наклонность к тунеядству и леность. но и истинных, заслуживающих полного уважения подвижниц, если только в них нет убеждения, что типикон – дело второстепенное. А крайности аскетического направления вызывают в ней негодование. „Не моются для

—506—

Бога! Да разве Богу нужна ваша грязь? Бог есть Бог чистоты и света, а не Бог грязи. Уже с чисто философской точки зрения, грязь это – тление, а тление – область сатаны, а не область Божия“. Нет, этого мало – признать служение любви, служение ближним поделием. Мало считать его делом наряду с другими делами. Оно может быть истинным делом лишь тогда, когда ставится на первом месте, когда ставится выше всего, когда считается единым на потребу. М. Екатерина не хочет допустить, чтобы фанатики аскетизма имели любовь. „Их сердце исполнено ненавистью. Поверьте, они способны призвать народ к резне... я была у одного из „ваших“ подвижников. Когда он узнал во мне игумению того монастыря, в котором едят скоромное и в котором воспитываются дети, он застучал на меня ногами, закричал, забранился. „Такой монастырь, говорил он, нужно проклясть. Не монастырь – тот, где едят скоромное. Не свято то место, где есть дети. Младенцы – чертенята“... Боже мой, Боже! восклицала м. Екатерина, – дети, которым Господь обетовал царствие Божие, которых Он с любовью и нежностью благословлял, которым мы должны уподобиться, чтобы войти в царство небесное, дети обзываются чертенятами! Да это не только не евангельское христианство, это хуже язычества, это отрицание всякой религии и морали... Евангелие не проклинает мира, как творения Божия, не проклинает всего, что в нем естественно и законно, не хочет на все набросить черное покрывало, не хочет всех облечь в черную рясу. Из мира появляются дети Божии, – и дети мира становятся детьми Божиими, переживая сначала мирское. Ближе к евангелию сказавший: „блажен, кто в молодости был молод“, чем фанатики аскетизма, служители тления и грязи. Скорее придет ко Христу тот, кто любил в мире, кто жил его радостями и горями, чем те, которые насильно заглушили в себе все человеческое. Они близки к стенам царства Божия, но далеки от его дверей“. С не меньшею определенностью высказывается м. Екатерина и против других сторон специальной техники монастырского душеспасения, напр. откровения помыслов. В этом случае она опирается на авторитет Иоанна Кронштадтского, который наставлял ее: „не заводи в своем монастыре

—507—

откровения помыслов. Это беда, беда“. Этот совет встретил восприимчивую почву. М. Екатерина против того, чтобы монах копался в своей душе. Побольше дела, и поменьше самолюбования, возни с собой. По делам нужно узнавать не только другого, но и себя. Ни к чему так не склонен человек, как к самолюбованию. М. Екатерина припоминает слова И.С. Тургенева: „о всем человек может говорит с удовольствием, с восторгом, но с аппетитом только о себе“. Откровение помыслов сводится обыкновенно к самовыхвалению, к самооправданию. „Подозрительна мне любовь к частой исповеди... Не одобряю я записывания грехов... Желательна исповедь открытая и краткая“.

Сама м. Екатерина (в мире графиня Евгения Борисовна Ефимовская) приняла монашество на тридцать пятом году. До того времени она много пережила и много передумала. Начать с того, что она росла слабым, болезненным ребенком. Детская фантазия рисовала заманчивые образы здоровой жизни, крепкого организма. Краски для работы фантазии брались из детских учебников. „Я буду спартанкою»: таков был первый идеал будущей христианской подвижницы. В семье, под надзором матери, нянек и бонн было трудно осуществить этот идеал. Но с 21 года мечты становятся действительностью: молодая мечтательница спит при открытом окне даже в холодную погоду. Жесткая постель. Холодные обмывания. Умеренный стол. Этот суровый режим входит в привычку, закаляет организм, укрепляет волю.

Первоначальное образование впоследствии дополняется самообразованием. Не систематическим, педантическим прохождением курсов, а порывистым устремлением в ту или другую область. Переживается последовательно ряд увлечений в погоне за истиной и красотой. Душа не знает половинного дела; всему отдается всецело, ищет своего призвания, которое поглотило бы все её силы, стало бы для неё религией. Увлекается Евгения Борисовна ваянием, немецкими поэтами, театром. В период увлечения театром; мечтает поступить на сцену. Берет уроки итальянского языка у певца-итальянца, – и в 6 недель овладевает этим языком. Следы эстетического воспитания доселе заметны в

—508—

христианском воззрении м. Екатерины. Более глубоко и продолжительно увлекалась Евгения Борисовна литературой. Некоторое время она и духовно и материально жила литературными трудами. На этой почве она имела много знакомств с Тургеневым, E. Тур, Маркевичем, Аксаковыми. С И.С. Тургеневым она познакомилась в Париже. Читала ему свои литературные произведения, слушала его замечания и суждения; беседы с ним выступали и за пределы собственно литературных интересов.

Мне бы хотелось представить себе, в каком направлении влиял И.С. Тургенев на Евгению Борисовку... Я перечитал страницы из сочинений его, относящихся ко времени знакомства с ним Евгении Борисовны. К этому времени принадлежит его стихотворение в прозе „Нимфы». Кто не знает этих чудных строк?.. „По всему широкому полукружию зеленых гор прокатился дружный хохот, поднялся радостный говор и плеск. Пан воскрес! Шумели молодые голоса. Все там, впереди, внезапно засмеялось, ярче солнца в вышине, игривее ручьев, болтавших под травою. Послышался торопливый топот легких шагов, сквозь зеленую чащу замелькала мраморная белизна волнистых туник, живая алость обнаженных тел... То нимфы, нимфы, дриады, вакханки бежали с высот в равнину... Они разом показались по всем опушкам. Локоны вьются по божественным головам, стройные руки поднимают венки и тиманы – и смех, сверкающий, олимпийский смех, бежит и катится вместе с ними... Впереди несется богиня. Она выше и прекраснее всех, – колчан за плечами, в руках лук, на поднятых кудрях серебристый серп луны... Это Диана. Но вдруг богиня остановилась... и тотчас вслед за нею остановились все нимфы. Звонкий смех замер. Я видел, как лицо внезапно онемевшей богини покрылось смертельно бледностью; я видел, как окаменели её ноги; как невыразимы ужас разверз её уста, расширил глаза, устремленные вдаль... Что она увидела? Куда глядела она? Я обернулся в ту сторону, куда она глядела... На самом краю неба, за низкой чертою поле, горел огненной точкой золотой крест на белой колокольне христианской церкви... Этот крест увидала богиня. Я слышал за собою неровный, длинный

—509—

вздох, подобный трепетанию лопнувшей струны, – и когда я обернулся снова, уже от нимф не осталось следа“...

Трудно указать другой, столь же прекрасный и сильный образ отношения христианства к язычеству. Эта проблема, несомненно, предносилась великому уму Тургенева.

Более продолжительно было сближение Евгении Борисовны с семьей Аксаковых, – и влияние с этой стороны было несомненно более определенным и более прочным. Влияние славянофильства с его верою в особое призвание русского народа. „История русского народа есть единственная во всем мире, – история народа христианского не только по исповеданию, но по жизни своей, по крайней мере, по стремлению своей жизни... Русская история, в сравнении с историей Запада Европы, отличается такою простотою, что приведет в отчаяние человека, привыкшего к театральным выходкам. Русский народ не любит становиться в красивые позы; в его истории вы не встретите ни одной фразы, ни одного красивого эффекта, ни одного яркого наряда, какими поражает и увлекает вас история Запада; личность в Русской истории играет вовсе не большую роль; принадлежность личности – необходима гордость, а гордости и всей обольстительной красоты её и нет у нас. Нет рыцарства с его кровавыми доблестями, ни бесчеловечной религиозной пропаганды, ни крестовых походов, ни вообще этого беспрестанного щегольского драматизма страстей. Русская история – явление совсем иное. Здесь другую задачу задал себе народ на земле, христианское учение глубоко легло в основание его жизни. Отсюда, среди бурь и волнений, нас посещавших, эта молитвенная тишина и смирение, отсюда внутренняя духовная жизнь веры“...

Глубокая любовь к своему народу внушена славянофилами м. Екатерине, – и это влияние мы должны принять во внимание, если хотим волне понять её столь новую для монастырских традиций деятельность. Христианская любовь для неё является не отвлеченным понятием, не мертвой заповедью, но живой силой, воплощенной в любви к народу. Насколько это важный момент в христианскому облике Леснинской игумении, видно из того, что ей твердо хотелось принять монашество 19 февраля... И все же не пришлось...

—510—

Практическим поборником идеалов славянофильства в узкой области отношений к детям был С. А. Рачинский – племянник поэта Баратынского и друг славянофилов. Оставив профессорство в университете, он посвятил свою деятельность народной школе. Его взгляды на первоначальное обучение народа имеют характер строгой систематичности. Русская школа должна быть своеобразна, как своеобразен русский народ. Какими же чертами определяется образ первоначальной русской школы? Прежде всего наша народная школа проявляет, при самых неблагоприятных условиях, решительную тенденцию быть школой религиозной, церковной. Несмотря на то, что до введения церковно-приходской школы позднейшего типа наше духовенство относилось к школам и к законоучительству в них с равнодушием, вопреки тому, что интеллигенция шла в народ с нигилистической пропагандой, народные школы приобретали сами собою более и более церковный характер, отводя центральное место среди своих учебных предметов Закону Божию. Этот религиозный, церковный характер, налагаемый на нашу школу силою вещей, обусловливает другую её резкую особенность – учебную программу, отличающуюся от учебных программ всех школ иноземных. В программе русской школы должны занимать почетное место церковно-славянский язык и церковное пение. Изучение церковно-славянского языка, составляя само по себе превосходную умственную гимнастику, должно придать жизнь и смысл изучению языка русского, придать незыблемую прочность приобретенной в школе грамотности. Участие в церковном чтении и пении откроет, далее, нашему народу широкие горизонты религиозно-художественного развития. В последние дни принято говорит о нужде народного театра. Несомненно, нужно развивать в народе эстетические вкусы. Но не в сфере отрешенного искусства нужно искать удовлетворения эстетических потребностей народа, а в сфере его практических нужд, в сфере его обыденной жизни. Русский народ – народ глубоко верующий, и первая из его практических потребностей, наряду с удовлетворением нужд телесных, есть общение с Божеством. Эта потребность, источник и условие всякого человеческого искусства, прежде всего должна

—511—

быть удовлетворена и может быть удовлетворена лишь при помощи искусства. Не театр ему нужен, а церковь, достойная своего высокого назначения, – школа, раскрывающая пред ним сокровища церкви. Мало – дать народу в сценических представлениях художественные впечатления, нужно возбудить его умственную и художественную деятельность. Такой именно деятельности открывает широкий простор наша церковь для всякого человека, получившего действительное, а не мнимое элементарное образование, возможное в русской сельской школе. Эта деятельность заключается в церковном чтении и пении. Церковное чтение есть искусство, имеющее свои предания, свои неписанные законы, – искусство, требующее и природного таланта, и многолетнего упражнения, – искусство, которое может быть доведено до высокой степени совершенства, самое популярное из искусств. Но еще более широкий простор истинно народной художественной деятельности дает церковное пение. В нем может участвовать всякий, кто обладает хотя бы самыми ограниченными голосовыми средствами, хотя бы самою посредственною музыкальною способностью. Эти задатки, столь распространенные в нашем народе, совершенно недостаточные для одиночной художественной деятельности, в хоровом пении приобретают глубокий смысл, высокую цену, дают доступ к высшим сферам человеческого искусства. Вызывать и развивать эту деятельность значит идти навстречу потребностям русского народа. Присмотритесь – глохнут и гаснут в народе народная песня, народная сказка, эти живучие отголоски иной веры, иного миросозерцания. Среди тягостного однообразия серой, трудовой жизни, среди лжи и пошлости, веющей от полуобразованного слоя сельского населения, где просвет для души нашего крестьянина, где отзыв на те стремления, которые лежат на дне этой души, составляют существеннейшую её суть? В церковном празднике, приносящем ему полуискаженный отголосок дивного древнего напева; в баснословном, но согретом верою, рассказе темного странника, в походе в дальний монастырь, где его молитва обретает достойные её звуки, в чтении Священного Писания или Житий Святых. Школа должна дать русскому народу средства использовать все эти сокровища

—512—

пробуждения в нашем народе сознательного христианства, соперником церкви является кабак; если пьяный разгул слишком часто заглушает в нем всякое движение духа; если в этой борьбе не произойдет скорый и решительный поворот, – то вечный позор всем нам, людям досуга и достатка, мысли и знания! Позор и проклятие нашему мертвому образованию!..

Третья особенность наших сельских школ (северной полосы) обусловлена причинами чисто внешними, но имеет на её внутреннюю жизнь неизмеримое влияние. Девять десятых из учеников наших сельских школ не ходят в школу, а живут в ней. Деревни наши так разбросаны, ученики наши так малы и так плохо одеты, что лишь из одной, много двух, трех деревень они могут ходить ежедневно в школу. Все живущие в деревнях более отдаленных приходят на целую неделю, с запасом хлеба, целый день сидят в школе... Это обстоятельство превращает сельскую школу из учебного заведения в воспитательное. Школа захватывает всю жизнь ребенка, и становится великою силою, налагающею на него неизгладимую печать, какую? Это зависит от духа школы, от её организации, от лиц, ею управляющих... Одно несомненно, что людям досуга и достатка, мысли и звания, недостаточно строить школьные помещения, снабжать их пособиями, приставлять к ним патентованных учителей. Нам самим нужно жить тою жизнью духовною и нравственною, которую мы хотим вдохнуть в учеников наших школ...

Этому призыву С.А. Рачинский сам первый последовал. Выстроив в своем родовом Татеве превосходное школьное здание, С. А. „покинув все свои привычки, все удобство и покой цивилизованной жизни в кругу родных, переселился из барского дома в школу и начал жить одною жизнью с своими учениками“...

На тех, кто „учился“ у С.А. Рачинского школьному делу, его образ производил обаятельное впечатление. Один из таковых пишет: „Непобедимое увлечение Сергея Александровича, его вдохновенное учительство не могло не увлекать и нас. Мы видели, что он трудится непре-

—513—

станно круглый год, видели неугасающий огонь его само отверженного служения, и нам ли было жалеть себя?.. Между моими воспоминаниями о годах моего учительства в Глухове, об этом соревновании в неутомимости, воспоминание об этом восторге работы – одно из самых дорогих“...

Графиня Е.Б. Ефимовская подвизалась“ и „училась“ в Татева. И конечно, многому она здесь научилась. Церковный характер леснинских школ не есть только вывеска, сделанная внешнею властью, – он служит выражением её внутреннего убеждения. Наблюдая эти школы и, в частности, внимая прекрасному церковному пению, которым по истине Лесна может славиться, невольно припоминаешь школьные взгляды Татевского подвижника.

Этими указаниями я не думаю исчерпать все влияния, под которыми складывалась душа будущей игумении Леснинского монастыря, но, кажется, отмечены важнейшие из них. Теперь попытаюсь набросать очерк вешних событий ее жизни, – событий, которыми Промысл приуготовлял ее для леснинского служения.

Отец Е.Б. Ефимовской служил в Смоленской губернии по выборам и состоял 23 года предводителем дворянства Гжатского уезда. Когда его экономическое положение пошатнулось и наследственное имение Клементьево перешло в казну, он поступил на государственную службу (в Калиш), что давало основания зачислить на пенсию прежнюю службу по выборам. Он переселился на место новой службы, а семья его переехала в Москву. Вскоре с ним сделался апоплексический удар; мать, собравши, что было, уехала к нему, – и Евгения Борисовна с сестрою остались в Москве предоставленные себе и без средств. Нужно было стать на свои ноги и начать трудовую жизнь. И по природной энергии, и по развитию Е. Б. была к этому вполне подготовлена. Начальница Николаевского института предложила е место учительницы французского языка, – предложение было принято. Впрочем, Е. Б. здесь пробыла недолго, – не более года. Для неё были стеснительны казенные шаблоны учебно-воспитательного дела и тяжела атмосфера чопорных отношений между собою служебного женского персонала. Между тем мать с больным отцом возвратилась в

—514—

Москву, последовал второй удар, и отец скончался. Е. Б. искала „своего“ дела, в котором могла бы найти простор её душа. По совету учителей Николаевского института, она открыла пансион на двенадцать девочек для приготовления к гимназии. Здесь в первый раз нашли себе применение её педагогические наклонности и учебно-воспитательные приемы. Особое внимание обращалось на воспитание как нравственное, так и физическое. Практиковалось ежедневное обмывание. Учебные труды с Е. Б. разделяли её сестра и одна наемная учительница. Широко поставленное дело в материальном отношении не могло принести ничего, кроме убытка и долгов. На четвертом году случилось обстоятельство, которое заставило прекратить это дело. Сменялась квартира. для пансиона. Поздно ночью Е. Б. укладывала книги. Лампа стояла на полу. Погруженная в работу, Е. Б. остановилась слишком близко к лампе: на ней вспыхнуло платье. Прибежавшая на крик горничная девушка так потерялась, что не могла оказать никакой помощи. Напрасно Е. Б. кричала ей: „шубу, шубу“. Та ничего не понимала. Объятая пламенем, Е. Б. вынуждена была, не теряя присутствия духа, сойти в переднюю комнату, взять шубу и накрыться ею. Пламя было потушено, но ноги оказались страшно пострадавшими. Последовали одиннадцать месяцев тяжелых страданий. Открывшиеся на ногах раны упорно не поддавались медицинскому уходу. Ноги свело. При первых признаках выздоровления больную перевезли в деревню. „Я узнала – рассказывает м. Екатерина – всю прелесть деревенской тишины. Я будто просыпалась после нескольких лет, проведенных в лихорадочной деятельности“... С течением времени от болезни не осталось следов; но Е. Б. получила отвращение к мясу и доселе не может выносить запаха дыма.

Это несчастье случилось в 77 году. Дело с пансионом остановилось. Нужда заставляла искать новых занятий. Следует заметить, что мать Е. Б. вторично вышла замуж. Е. Б. последовательно приготовляет в школу одного мальчика в Саратове, воспитывает двух сирот, брата и сестру, в Петербурге, затем из Москвы сопровождает одну больную девицу заграницу – в Ментону и Париж. При больной, кроме Е. Б., состоял русский врач, получав-

—515—

ший 12.000 р. в год, и девушка для услуг. Врач, наблюдая честное и бескорыстное отношение к делу Е. Б., не мог скрыть своего удивления и сказал ей: „Ваше место в монастыре“. Это первое в жизни Е. Б. предуказание на её позднейшую деятельность. В Париже Е. Б. познакомилась с И. С. Тургеневым... Когда затем Е. Б. снова поселилась в Петербурге, занимаясь исключительно литературой, ей пришлось глубоко перечувствовать трагическое событие 1881 года... – Прежде, в обществе студентов – товарищей своего брата, она близко ознакомилась с либеральными течениями русской мысли. Чернышевский, Добролюбов, Писарев были близки её думам. Печальное событие 81 года произвело резкую перемену в её симпатиях... Через несколько времени она получила место в Екатерининском институте. Но работала здесь недолго. При посредстве врача, с которым она сопровождала за границу больную, она получила предложение от Преосвященного Иоанна заведовать младшими классами епархиального училища, помешавшимися в Великобудищском монастыре, игумения которого была и начальницей училища. В стенах этой монастырской школы еще раз и шире, чем прежде, развернулись педагогические способности Ев. Б., – и притом в направлении не только гуманитарном, но христианско-гуманном. Доселе она с содроганием вспоминает то, что встретила в этом училище. Здесь неограниченно царила грязь; дети, можно сказать, были заброшены. И это было вполне естественным плодом односторонне-аскетического, отношения к детям и к грязи. „Если, говорит м. Екатерина, дети признаются чертенятами, не радостью и украшением нашей жизни, не началом и ручательством царства Божия, а помехой душе спасения и напоминанием о человеческой греховности; если грязь считается даром от Бога и даром Богу; если изнуряют себя ради Бога; то какое же основание радостно и любовно ухаживать за детьми, заботливо обмывать и кормить их“? И Евгения Борисовна подняла решительную борьбу с этим царством грязи. Встречая недоверие капризам „графини“ и насмешки над новыми порядками, она принялась сама мыть детям и вычесывать головы, приучала их к опрятности, следила за ними, как они

—516—

встают и как ложатся, следила за приготовлением стола. Приходилось бороться с странными затруднениями, встречавшимися в каждой мелочи. Подавали девочкам на ночь воду для питья из нечистого колодца, находившегося недалеко от детского помещения, хотя в том же монастыре был хороший колодезь, но на более или менее значительном расстоянии от училища. Е. Б. неоднократно просила игуменью распорядиться по этому вопросу. Наконец ей передали ответ игумении: „у нас нет лишних рук и времени, чтобы носить воду издали; если хочешь, носи сама“. И Е. Б. стала носить воду. И только эта мера подействовала на игумению. То же повторилось в вопросе о платьях ученических. Они ходили в безобразных лифчиках, которые кроились матерью казначеею соответственно монашескому идеалу: укорачивалась передняя сторона лифчиков и, напротив, удлинялась спинка, так что все девочки выглядывали горбатыми. Избегали, видите ли, всякого напоминания о том, что девочки будущие женщины. Приучали их, – детей, девочек – стоять выше щегольства. И когда Е. Б., возмущаясь в своем эстетическом чувстве, стала хлопотать, ей ответили: „доброе дело, – крои и шей сама“, и она скроила и сшила по-своему платьица 108 девочкам. Другою стороною монастырской школы, обращавшею на себя невольное внимание свежего человека, было мрачное отношение учениц и учительниц к монастырскому начальству. Игумении, среди которых не редкость такие, что едва могут подписать свое имя, в школе не могут пользоваться авторитетом. Между тем монашествующее начальство настаивает на авторитете в таких формах, которые могут оскорблять человеческое достоинство. Требуются низкое поклоны, целование руки: все это тяжело и оскорбительно, когда нет нравственного уважения к лицу, когда внутреннее достоинство не соответствует внешней чести. Все это создавало мрачную атмосферу ханжества и мелочной борьбы. Для учительниц были непрерывным предметом разговора и пробным камнем их гражданского мужества вопрос о целовании руки. Встречаясь с подругами, каждая спешила заявить: „не поцеловала“. Нахождение училища в монастырь решительно деморализовало и учащихся, и учащих. Е. Б. с

—517—

свойственной ей энергией взялась за разрешение этого гордиева узла. Ей помогло крепнувшее в ней за это время религиозное чувство. Сойдясь близко с учительницами, встретившими ее сначала недоверчиво, и с ученицами, Е. Б. относилась сама и приучала других относиться почтительно к монашествующим. Уже к её приезду в монастырском воздухе носился вопрос: „поцелует ли графиня руку у игумении?“ И когда она почтительно поцеловала руку игумении, у монастырских сестер как гора с плеч свалилась. Пример же её благотворно подействовал и на противную сторону. Репутация новоприбывшей окончательно утвердилась в глазах инокинь, когда она сделала земной поклон в церкви матери казначее, смертельно оскорбившейся за недоверие ее кроительному искусству...

Однако при таких условиях деятельность, требовавшая громадной траты сил и надававшая соответствующих результатов, сталкивавшаяся на каждом шагу с обидными затруднениями, не могла долго продолжаться. Узкие полномочия слишком не отвечали работоспособности.

Е. Б. переехала в Москву, жила некоторое время у матери. Затем в приюте A.Ф. Аксаковой заменяла заболевшую надзирательницу. К этому времени относится её сближение с Аксаковыми. В Петербурге, по указанию графини Толстой, состоявшей членом Человеколюбивого общества, Е. Б. принимала участие в благотворительной деятельности Общества. Потом она занималась в Татевской школе под руководством С.А. Рачинского, с которым впоследствии переписывалась. Мысль посвятить себя какому-нибудь делу всецело, отдаться на служение ближнему безраздельно принимала более и более определенные черты: Е. Б. решила идти в монашество. „Иду в монастырь“, говорила она близким. Куда? спрашивали ее. „Куда Бог укажет“... В это время архиеп. Леонтий выработал идею просветительно-благотворительного монастыря в целях миссионерского воздействия на униатов и упорствующих, – местом для монастыря была намечена Лесна. Архиеп. Леонтий искал образованной и энергичной игумении, которая сумела бы облечь его идею в плоть и кровь. „Улей есть, матки нет“, говаривал он. Ему указали на Е. Б. Последовало предложение, которое и было принято с восторгом.

—518—

Лесна обладает святынею – иконою Божией Матери. По преданию¹⁰⁶², эта икона явленная. Она обретена пастухами лет 200 тому назад, именно в 1683 году 14 сентября, на грушевом дереве. Икона была поставлена в Буковичской православной церкви. Но вскоре, уже в 1686 году, поляки „обманом и насилием“ отняли икону у православных и на месте явления иконы, в Лесне, основали в начале XVI века монастырь паулинов, надолго ставший центром, латинской пропаганды. В 1863 году паулины за участие в Мятеже были удалены из монастыря, а в 1875 году леснинский костел был передан православному ведомству. В 1884 году разрешено было учредить в Лесне, согласно мысли архиеп. Леонтия, православную Свято-Богородицкую женскую общину. 20 октября 1885 г. прибыла в Лесну Е.Б. Ефимовская с пятью сестрами и двумя девочками. Сначала была основана только община, которою управляла Е. Б., еще не связанная иноческими обетами. Община преобразована в общежительный монастырь 26 августа 1889 года.

По характеру своей деятельности и общему строю Леснинский монастырь то же, что Вировский. Лесна, как и Виров, несет местному населению духовное просвещение и медицинскую помощь. Лесна воспитывает 356 детей – из них 245 учениц девятилетней церковно-учительской школы, 23 ученицы ремесленной школы и 21 – сельскохозяйственной, 67 малолеток, среди которых 19 „ползунков“. Леснинская школа – целая система последовательных школ: школа грамоты с 3-летним курсом, двухклассная с пятью отделениями, второклассная трехлетняя и церковно-учительская тоже трехлетняя. Три года школы грамоты соответствуют первым трем годам двухклассной школы; пройдя эти три класса, одни ученицы продолжают в двух старших отделениях двухклассной школы, а другие – лучшие поступают во второклассную школу. Эта последняя выпускает учительниц для школ грамоты, но лучшие ученицы продолжают учение в церковно-учительской школе, которая, таким образом, имеет в общем девятилетний

—519—

курс, с программою почти гимназическою, и приготовляет учительниц для церковно-приходских школ. Ученицы низших классов, обнаруживающие менее склонности к теоретическому обучению, переводятся в практические школы сельскохозяйственную и ремесленную. Младшие классы являются вместе с тем местом практически-учительских занятий учениц старших церковно-учительских классов. Едва ли какой другой из наших монастырей содержит в своих стенах столько интеллигентных инокинь, как леснинский. Восемь учительниц этого монастыря – все свои. Получаемое ими жалованье идет всецело в кассу монастыря и является единственным денежным пособием от казны монастырю. Впрочем, монастырь имеет в настоящее время до 370 десятин земли и ведет довольно широкое хозяйство, являющееся необходимым условием существования школ сельскохозяйственной и, отчасти, ремесленной. И все ученицы, в меру возможного, принимают участие в хозяйственных трудах. Другим видом благотворительной деятельности Леснинского монастыря служит медицинская помощь окружающему населению. Всем больничным делом, и врачебным, и аптекарским, и фельдшерским, заведывают сами сестры, никогда не обращающиеся к содействию врачей. Во главе этого дела стоит казначея монастыря, м. Нина. Монастырская больница, удовлетворяя собственным нуждам монастыря, принимает несколько тысяч в год сторонних амбулаторных больных, которым бесплатно выдает и лекарство. Имеется лазарет. В настоящее время выстроено и уже отделывается внутри громадное здание лазарета, в котором будет постоянных 43 кровати – 35 для монастырских обитательниц, из них 10 для заразных больных, и 8 кроватей для народа.

Мы начали осмотр монастыря, утром следующего дня, с сада и прудов. При своем основании монастырь был окружен болотом, которое приносило только вред и в гигиеническом, и в экономическом отношении. Нужно было осушить его. Был приглашен инженер, который за „приличную плату“ устроил пруд, не достигавший, однако своего назначения. Пришлось исправлять и довершать это дело своими силами. За него взялась мать Нина...

—520—

Я должен сказать несколько слов об этой помощнице и друге м. Екатерины. Мать Нина – это „мифическое“ лицо в Леснинской обители. Как духовный строй обители есть всецело создание и дело м. Екатерины, так вся техника экономической и благотворительной жизни монастыря связана с именем м. Нины. Её всезнание, многосторонность деятельности и неисчерпаемость её энергии удивительны и даже граничат с невероятностью. Начиная с прудов, мы наблюдали связь её имени со всеми сторонами и со всеми уголками монастыря. В нем идут в настоящее время большие постройки, – кроме уже готовой больницы, строится большая сельско-хозяйственная школа и производятся некоторые постройки на скотном дворе: мать Нина взяла на себя труд архитекторский, включая сюда и составление планов и общее наблюдение за исполнением работ. На не лежит все больничное дело: она единственный врач и имеет помощниц лишь в аптекарских и фельдшерских работах. Как казначей монастыря, она заведует всей монастырской экономией и всем хозяйством. Когда она присоединилась к нам и мы побыли с нею несколько часов сряду, мы были изумлены количеством разнообразных запросов, обращенных к ней, и данных ею указаний и ответов: к ней шли и управляющий хозяйством и заведующий скотным двором, она давала распоряжения и в кухне, и в столовой, и на поле, и малярам, и все это с таким авторитетом, с таким знанием дела и с таким вниманием к каждой мелочи!

М. Нина (в мире Наталья Григорьевна Касаковская) много горя пережила в своей молодости... Впрочем, я не уполномочен передавать то, что слышал от неё по этому предмету... Медицинскому делу она научилась у своего брата – врача. Ушла в монастырь против воли своего отца после того, как поставила на ноги всех братьев и сестер (она рано лишилась матери). Настроена мистически; её душа возвышается до видений. Так она видела своего отца в момент его смерти с поразительною ясностью и с подробностями, которые впоследствии подтвердились очевидцами. Уже одно это видение держит её душу в постоянном религиозном настроении. Но её душа горит и нежной деятельной любовью. Её энергия поразительна осо-

—521—

бенно в виду того обстоятельства, что она перенесла несколько тяжелых хирургических операций, вытерпела много физических страданий и видела смерть на близком расстоянии. Ныне она незаменимая помощница м. Екатерины, которая всецело предоставила ей всю техническую сторону монастырской жизни. Но она не только её помощница, она её друг в самом высоком смысле этого слова. Они мать и дочь. При работоспособности, превосходящей всякое вероятиe, м. Нина живет на лекарствах и нуждается в постоянном внимании. С материнскою нежностью м. Екатерина напомнит ей принять капли, набросить на плечи в нужную минуту шаль...

Они говорят, что они необходимы друг другу, – и наблюдателю это кажется аксиомой. Они вместе думают, вместе чувствуют.

М. Нина устроила целую систему прудов, соединенных между собою и с речкою: вода в них постоянно проточная. Все пруды скрываются в обширном саду, который повсюду показывает следы внимательного ухода. Все это не только гигиенично и экономично, но и художественно красиво. Работы земле-копательные и садовые еще продолжаются.

Затем мы осматривали больницу и школы. В больнице застали м. Нину с помощницами за приготовлением лекарств, которых дожидалось несколько амбулаторных больных: прием только что окончился... Из больницы пошли в новое здание лазарета, где идут последние штукатурные и малярные работы. План здания создан со знанием больничного дела и с любовью к нему. Предвидена каждая мелочь. Обращено особое внимание на изоляцию заразных больных: для них и особый ход и свое все нужное – аптечка, кухня... Между прочим, в устройстве больницы принята во внимание и местная потребность: дети, вновь принимаемые и возвращающиеся с каникул, обычно страдают накожными болезнями. Для таких больных от делены особые палаты... Вообще громадный лазарет устроен богато. Есть операционный кабинет и комната для приготовления медицинских трав и пр. Но внимание посетителя – неспециалиста преимущественно привлекают к себе мелочи, свидетельствующие о крайней заботливости

—522—

заведующей постройками: напр., печам приданы пирамидальные верхушки, чтобы не задерживали пыли; замазаны штукатуркой углы соединения стен и полов, так что от щетки не спасется в углах пыль. И т. д. и т. д.

Большое школьное здание имеет сложное внутреннее устройство. Множество классных комнат в разных отделениях школы, комнаты с классными пособиями – библиотека, физический кабинет, спальные, умывальные, помещения для малолеток... Общее впечатление то же, что и в Вирове. Разница разве та, что в Лесне ныне обучаются только девочки. Посетитель не может не заметить здорового вида детей и их непринужденного доверчивого отношения к старшим. Легко предположить, что дети старшего возраста обладают достаточным умственным развитием. Это не только видно из их ответов, но и из программы школы. Очевидно, в жизнь края они многое вынесут из своей alma mater. Нужно также упомянуть об обычае монастыря отпускать детей на летние каникулы в деревни – и не только к родным имеющих родню, но и сирот к тем, кто их возьмет. Таким образом, дети! не порывают связи с деревней, из которой взяты и в которой будут жить. Монастырь готовить их для народа. Готовит он их с миссионерскою целью и воспитание их церковное, однако не односторонне-аскетическое... Всех детей в сборе (за исключением самых маленьких) мы видели в столовой. Тесно поставленные столы были, как пчелиным роем, обсажены детворой, усердно работавшей за своими деревянными чашками. Когда мы вошли, было уже покончено с перловым супом, – и дежурные разносили тыкву с молоком. Кушанья были приготовлены сытно и вкусно. Дети на посетителей не обращали внимания, которое было достаточно поглощено одним делом.

В послеобеденное время мы наблюдали детей в поле, в полуверстном расстоянии от монастыря, за уборкой картофеля. Работник делал борозду сохой, к которой было приделано зубчатое колесо, быстро вращавшееся перпендикулярно к борозде и разбрасывавшее вырываемый картофель. Дети, расставленные на своих участках, подбирали его. Работа шла оживленная. Стояла хорошая погода, ярко светило вечернее солнце...

—523—

Возвращаясь с поля, мы зашли в хлебную. Здесь много работы: ежедневно выпекается муки на хлеб до 20 пудов. Мы застали любопытную процедуру размешивания теста; оно производится тут посредством соответствующего приспособления, которое приводится в движение лошадью, медленно кружащеюся пред окном хлебной...

Но не это хитрое приспособление делает примечательным помещение хлебной. Это здание, в котором кроме хлебной находится еще прачечная, оказало первое гостеприимство в Лесне новоприбывшей м. Екатерине, тогда еще носившей мирское имя. Нужно лишь взглянуть теперь на это здание, чтобы ясно представить себе обстановку, в которой было начато леснинское дело. Неоднократно с того времени ремонтированное, здание имеет мрачный и жалкий вид; даже в качестве помещения для хлебной и прачечной, оно ныне терпится по крайней нужде. Каково же оно было в то время, когда в Лесну прибыла основательница монастыря? В нем прежде помещалось гминное управление. Низкое потолки с угрожающими балками, окна, едва поднимающаяся над уровнем земли и украшенные железными решетками, земляной пол, сырой воздух... По своей привычке м. Екатерина спала с открытыми окнами, чрез которые набирались в комнату лягушки... Бедность ужасная... Пред отъездом в Лесну, Евгения Борисовна побывала у К. П. Победоносцева, который принял ее с обычною любезностью и с отменным вниманием к её планам. Когда же она завела речь о материальной помощи этому делу, г. Обер-прокурор поспешил ее успокоить знаменательными словами: „Работайте. Если дело будет, будут и средства“, т. е. – комментировала со вздохом м. Екатерина – сначала сделайте дело, а потом дадим средства... И в этой нищете приходилось работать не одну работу, приходилось делать множество дел и всюду поспевать. Устраивая обитель, ведя обширную переписку, создавая планы построек и учебно-воспитательного дела, Евгения Борисовна сама носила дрова и воду, сама ухаживала за первой купленной коровой и – сверх всего – „отправляла обязанности“ псаломщика. А эти обязанности были нелегки. О. Софронович был строгий старик, любитель устава, вспыльчивый. Службы начинались

—524—

рано и были продолжительны. Приходилось даже вести церковное письмоводство, иметь дело с консисторией. Не обходилось без добровольного соглядатайства со стороны „неких от Иакова“.

„А те пять сестер, которые прибыли с Вами, были Вашими деятельными помощницами?“ – спросил я м. Екатерину.

– Они очень скоро покинули меня. Одна вышла замуж, а остальные не выказали расположения к новому делу. Была среди них одна обычного типиконного настроения: блюда строгую букву устава, который не мешал ей любить покупать, и ничего не делала...

Были еще враги у возникавшей общины. Где сейчас находятся служебные монастырские постройки, была католическая деревушка. Крестьяне-католики, озлобленные, вредили новоприбывшим всеми законными и незаконными путями, особенно же досаждали воровством... Долго м. Екатерина хлопотала, пока добилась, чтобы их выселили на отведенный им надел земли.

Это, конечно, слишком неполное описание того подвига христианской любви, какой подняла на себя игумения Леснинского монастыря. И, однако же легко по этим штрихам воссоздать картину начальных дней леснинской общины. Можно понять, что представшая работа потребовала от м. Екатерины напряжения всех сил и давала ей полное нравственное удовлетворение. Она почувствовала, что делала теперь настоящее, нужное дело, и ей казалось, что „всю предшествующую жизнь она жила только накануне“.

Многое сделано леснинскою игумениею за годы, проведенные ею в своем монастыре. В настоящее время около неё более 200 помощниц, среди которых много интеллигентных. Тяжелые годы непрерывного напряженного труда, по-видимому, не оставили следов на ней. Ей ныне уже более 50 лет, но её бодрость и подвижность необычайны. Сколько мы исходили с нею в длинный день по саду, полю, постройкам и жилым помещениям с постоянными лестницами. И всюду едва поспевали за нею. Не менее физической энергии сохранилось в м. Екатерине душевной живости и радости. Беседовать с нею – истинное наслаждение. Рассказывая всю свою долгую жизнь, все перенесен-

—525—

ное ею, все снова переживая в памяти, она невольно и в выражении лица, и в звуке голоса, и в словах открывала такое сердечное участие ко всем людям, с которыми ей приходилось сталкиваться, что нельзя было не чувствовать всей глубины её сердечной жизни. Любит м. Екатерина поговорить и по богословским вопросам... Столь же интересно было беседовать и с м. Ниною и с сестрами, заведующими школой. Все это люди, которые много пере думали, и каждая из них за свою веру готова положить душу. Это создает любопытную атмосферу живых дум, живого дела, которая столь отлична от среды мертвых книг и чужих слов. Здесь думают по-своему, думают, свою думу, думают головой и сердцем. М. Екатерина собрала их вокруг себя и дала им дело, и сколько по всюду скрывается таких людей, которые только ждут, чтобы началось где-нибудь живое дело, жаждут примкнуть к доброму началу.

Личность м. Екатерины кладет свой отпечаток на все. Даже храмы свидетельствуют о её духе, о её непрестанных порывах к свету и любви. Так карниз церкви во имя св. Софии, при монастырской трапезной, украшается евангельскою надписью, которая начинается в алтаре, обходит всю церковь и возвращается в алтарь: „Заповедь новую даю вам, да любите друг друга: якоже возлюбих вы, да и вы любите себе. О сем разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою. Больши сея любве никтоже имать, да кто душу свою положит за други своя“. Миниатюрная церковка во имя мучеников унии, Антония, Иоанна и Евстафия, это храм света. Евангелие в руках Спасителя, по правую сторону алтаря, открыто на словах: „Аз есть свет миру“. Эта икона Спасителя, а равно и все иконы, составляющая алтарную преграду, рисованы на стекле и освещаются днем алтарными окнами, а ночью лампадками, поставленными так, что получается тот же световой эффект... Церковь в честь Воскресения бросается в глаза своеобразным устройством: это только алтарь с клиросами, поставленный на высокий склеп. Все небольшое деревянное здание в русском стиле, – украшено узорным куполом, и вся церковка цветная. С большой площади пред этою церковью-алтарем к ней ведут три лестницы

—526—

средняя священнослужительская, а две боковые назначены для причастников, которых по большим монастырским праздникам бывает несколько тысяч: они поднимаются по одной лестнице и сходят по другой. Церкви Троицкая и Воздвиженская – старинные храмы. Из них первая, небольшая, имеет внутри колодезь, который, по преданию, образовался на том месте, где стояла груша с иконой. Церковь по устройству простая, но смотреть в широкий и глубоки колодезь, в котором отражается купол храма, доставляет редкое удовольствие. С одной стороны этого храма находится пристройка с резервуарами для воды из колодца и окнами, в которые при праздничном стечении народа отпускается вода желающим ее получить. Вода считается целебною. С другой стороны, пристроен ряд из 8 будочек-исповедален, к которым народ пред причастием подходит с площади. Главный монастырский храм Воздвиженский, бывший католической костел, может быть назван великолепным по оригинальному внутреннему устройству. Четырьмя колоннами он разделяется на три части – широкую среднюю и две боковые. Алтарь средней части поставлен очень высоко и к нему ведет широкая величественная лестница. Иконостас, однако, низкий и леснинская святыня, утвержденная высоко на задней алтарной стене, видна из храма. Примечательно, что алтарь не доходит до задней стены и, отделяясь от неё пространством около двух аршин, ограждается деревянною решёткою. Это незаметно из храма, да и находясь в алтаре не сразу заметишь, что нельзя подойти к иконе. Но это пространство за алтарем имеет вид коридора, по которому народ идет, чрез боковые двери, и во время богослужения, нисколько не нарушая его, даже незаметно. Икона между тем спускается вниз и богомольцы, ползущие обычно по этому коридору на коленях, прикладываются к святыне. У входа, во всю ширину главной части храма, устроены хоры.

Хорошо в Лесне поют. Мы были в Софийской церкви у ранней литургии. Но и, помимо того, мы слышали леснинское пение – в главном монастырском храме.

Прошел рано начавшийся день, богаты впечатлениями и многими думами. Утомились и сестры на своих обычных

—527—

тяжелых работах... Величественный храм был скудно освещен несколькими свечами с хор, где поместились певчие сестры. Внизу нас было немного: м. Екатерина, м. Нина и мы двое – впереди задней правой колонны и несколько сестер у левых входных дверей... С высоты неслись стройные звуки христианской молитвы и наполняли темную громаду красивого храма. Робкий восковой свет терялся в густом мраке и сильные звуки одни овладевали всей душой. В этой молитве слышалась громкая хвала Богу, даровавшему силы нести эти труды, и дрожали в ней слезы людского горя, и звучала любовь, могучая и радостная, и сквозила нежная надежда, по временам переходившая в нетерпеливый призыв грядущего Господа, и когда раздались трогательные слова песни „Се жених грядет в полунощи и блажен раб, его же обрящет бдяща“, то почувствовалось, как уместны здесь эти слова, – и сердце усиленно билось от наплыва волнений, связанных с христианским вопросом. Время от времени тихий шепот м. Нины спрашивал: „Не правда ли, у нас поют совсем, совсем иначе, чем в других местах? и было ясно, что поют здесь иначе потому, что чувствуют здесь по-своему и живут не как везде. И с жадностью внимал я молитве. Хотелось проникнуть в её глубину и открыть по ней то, что лежит у этих тружениц на самом дне их сердца, что скрывается может быть от их собственной ясной мысли вдали души... я не понимаю технической красоты музыки и пения и их действие на меня сказывается в усиленном переживании собственных мыслей и собственных чувств, часто слишком далеких от слов автора и мыслей композитора... И в те незабвенные минуты я думал свою думу. Я думал: почему в этой молитве не слышится веры, – той мощной и твердой веры, которая угрожала сокрушить мир и победить его зло? Сюда, в этот уголок, доносятся волны мирских бед и страданий. Немногие жертвы морской жизни, которые здесь выбрасываются на берег, поднимаются милосердными сестрами: они обмывают раны несчастных, кормят голодных, выхаживают бедных детей. Но отчего так грозны и несокрушимы волны этого морского моря? Отчего оно так необъятно, а этот „вертоград“ так мал

—528—

и так немощен? Почему кажется, что эти сестры вышли из пены людских страданий, они вырваны у Бога, как падучие звезды, силою горя и бед, они сами подавлены этою силою?

Он душу младую в объятиях нес

Для мира печали и слез...

Она прекрасна – эта душа, прекрасна и божественна, но почему она – нежный цветок на крепком древе мира, почему она так страстно зовет грядущего жениха, почему она так рвется из мира, которому она чужда? Где та вера, которая сама вышла бы в мир и увидала его у своих ног, вышла бы в мир с надеждою изменить его, с сознанием своей силы пересоздать мир, затопить своею любовью всю поверхность земли? Разве не в этом единственно христианство? Разве оно ныне только в нежной женской душе и уже не имеет мужской бодрости?..

М. Тареев

(Продолжение следует).

—529—

Связь социального и политического строя

В одну из добрых минут надменный Людовик XIV воскликнул: если бы на то милость Божия, я попытался бы до такой степени водворить счастье в моем государстве, что не было бы воистину более ни бедного, ни богатого, так как навеки исчезли бы между людьми всякие различия по имуществу, по призванию или по уму“. История знает не мало таких трогательных слов, но, увы, большею частью только слов. У того же Людовика XIV в действительности оказалось больше уменья разорить государство, чем осчастливить народ. Однако было бы большой несправедливостью винить лишь самих монархов за то, что они много говорили, но мало делали для счастья народа. Если бы неограниченные монархи попристальнее посмотрели на те основы, на которых покоились их троны, они увидели бы, что среди этих основ капитал во всех его видах и разного рода привилегии составляют едва ли не центральное место. Естественно поэтому, что в тот самый момент, когда монарх собирался бы объявить войну капиталу и привилегированности в защиту бедных и слабых, он почувствовал бы, как колеблется его трон, и как он сам слабеет. Идти против господствующих классов и буржуазии для монарха почти тоже, что рубить сук, на котором сидишь. Неудивительно поэтому, что тот, кто говорил „государство – это я“, в тоже время снимал шляпу и унижался в своем версальском дворце перед

—530—

евреем Самуилом Бернаром, тогдашним Ротшильдом, чтобы выпросить у него заем. Правда, монархи вступали иногда в борьбу с господствующими классами, но это делали они не ради низших классов, а в своих собственных интересах, и часто, чтобы примирить с собою сильных, отдавали им в жертву слабых.

Вполне понятно, что те социальные реформы, которые направлены к возможному уравнению классов, не под силу так называемым неограниченным монархам, как бы сильно ни были они проникнуты желаниями добра. Социальная политика возможна лишь там, где к власти призван весь народ, все классы. Демократические социальные реформы требуют более или менее демократического государственного строя. Вот почему чем радикальнее социально-экономические реформы, требуемые теми или другими политическими партиями, тем более демократический характер носят их политические идеалы. Если умеренные партии довольствуются конституционной монархией, то крайние требуют демократической республики. Только в последней они видят все гарантии для будущей победы пролетариата. Напротив, партии, имеющие своею целью отстоять привилегированность господствующих классов, чувствуют тяготение к монархическому абсолютизму.

Впрочем, связь социальных реформ с политическим строем в указанном нами смысле не следует преувеличивать. История оставляет в настоящее время, вне всякого сомнения, тот факт, что конституционная монархия может вступить на путь социальных реформ с неменьшим, выражаясь скромно, успехом, чем республика. Примером этого может служить Англия и Германия. На амстердамском конгрессе германский социал-демократ Бебель, отвечая на речь французского социалиста Жореса, говорил между прочим. „Конечно, Германия – страна реакционная, феодальная, полицейская страна, с наихудшим правительством во всей Западной Европе. И мы знаем это очень хорошо, так как кому же, как не нам, приходится ежедневно бороться с этим режимом; и мы нисколько не нуждаемся в том, чтобы иностранцы приходили указывать нам, в каких плачевных условиях мы находимся... Как бы сильно мы ни завидовали вам, французы, вашей

—531—

республике, и как бы мы ни желали её для нас, мы не стали бы разбивать из-за неё свои головы: не стоит того... Монархия не так плоха и буржуазная республика тем более не так уж хороша, как вы их воображаете. Даже в нашей Германии, в царстве милитаризма, аграриев и буржуазии, имеются учреждения, которые для вашей буржуазной республики являются пока еще идеалом. Взгляните на законодательство о налогах в Пруссии и других союзных государствах и сравните его с французским. Я не знаю в Европе другой страны с такой несчастной, такой реакционной, такой эксплуататорской системой налогов, как Франция. Вместо этой системы высасывания, с бюджетом в 3½ миллиарда фр., мы имеем по крайней мере прогрессивный налог на доходы и наследства. А когда речь идет об осуществлении требований рабочего класса, буржуазная республика выдвигает все свои силы против рабочих. Где видели вы более циничное, более скотское, более мерзкое обращение с рабочими, чем в великой заокеанской буржуазной республике, являющейся идеалом для стольких людей?.. Я завидую вашей республике исключительно из-за всеобщего избирательного права при выборах во все учреждения. Но я говорю вам, не скрывая: если бы мы имели такое широкое и свободное избирательное право, как вы, мы показали бы вам совсем иное, чем вы показали нам до сих пор“¹⁰⁶³. Против справедливости этих слов едва ли можно возразить что-нибудь. Таким образом на почве одних социальных требований строить политическое идеалы невозможно. Они отличались бы в таком случае крайней неопределенностью и неустойчивостью. У них есть свой самостоятельный критерий, который заключается в более или менее определенных юридических принципах. К рассмотрению последних мы и переходим.

Монархический абсолютизм

В неограниченной монархии вся государственная власть, законодательная, исполнительная и судебная, совмещается в руках одного человека и зависит от его только воли.

—532—

Всякий чиновник от министра до полицейского по идее является простым исполнителем монаршей воли. „Если бы это было возможно, говорит Майер, в силу человеческой природы, он все делал бы сам. Так остается по крайней мере принцип, что ни один предмет государственного управления не изъят из области его непосредственной деятельности“¹⁰⁶⁴. Сосредоточивая в своем лице всю государственную власть, монарх не имеет над собой никакой другой власти, никакого обязательного закона, так как источником законов является он сам. Он руководится лишь собственным усмотрением и никому не обязан давать отчета. Он ответствен лишь перед Богом, да совестью. Конечно „праву с этим нечего делать“, замечает Майер. В неограниченной монархии нельзя себе и представить такого закона, который был бы обязателен для самого монарха. Как скоро тот или другой закон начинает мешать известным целям, он заменяет его другим. „Абсолютный монарх, говорит Шульце, только до тех пор связан законом, пока закон существует, а так как закон в его власти, то следовательно только до тех пор, как он сам этого захочет“¹⁰⁶⁵. Законы священны для монарха, пока не отменены; но в отмене закона никто и ничто ограничить его не может. Правда и в абсолютной монархии различаются законы и правительственные распоряжения. Но, во-первых, отличаясь по своему происхождению, они одинаково обязательны для подданных; а между тем личными распоряжениями монарх всегда может отменить действие известного закона. Во-вторых, и законы в собственном смысле выражают собою волю монарха. Он выслушивает мнение законосовещательного учреждения, но это мнение для него необязательно.

За невозможностью для монарха осуществить принцип абсолютизма собственными силами, является нужда в посредствующих органах. Все эти органы по идее суть орудия монаршей власти. По отношению к подданным они представляют самого государя и в пределах своих пол-

—533—

номочий они юридически неограничены. Правда, административный закон возлагает известные обязательства на каждого чиновника, но он обязывает его по отношению лишь к высшей власти, а не по отношению к подданным. Для последних он оказывается в положении государя в миниатюре“ или „маленького регента“, по выражению одного немецкого писателя. Подданные обязаны повиноваться его мероприятиям без рассуждений. Разница лишь в том, что на него можно жаловаться высшему чиновнику, который также в пределах своих прав может сделать все, что хочет¹⁰⁶⁶. Таким образом и бюрократия подобно монарху оказывается вне закона, над законом. Будучи по идее лишь орудием монаршей власти, на практике она становится более или менее самостоятельною властью. Стремясь к неограниченному господству в административной области, бюрократия намеренно скрывает от монарха истинное положение вещей, представляет его в тенденциозном освещении, выгодном для её интересов и власти. Вследствие этого сам монарх, юридически будучи неограниченным,

фактически становится в зависимость от бюрократии. Смотря на все её глазами, он невольно диктует то, что ей угодно. Таким образом монарх остается часто номинальною властью, а вся реальная власть переходит к бюрократии. «Самодержавная монархия превращается тогда в самодержавную бюрократию.

Само собою разумеется, что рядом с неограниченными правами одного не может быть места каким-нибудь неприкосновенным правам другого. Раз объем правительственной власти неограничен, у подданных не может быть прав по отношению к этой власти. У такой власти можно лишь просить, но нельзя требовать. В случае её незаконного распоряжения подданный не может обратиться к суду, но может жаловаться лишь по начальству, т. е. тем же органам, от которых исходить незаконное распоряжение. Монарх мoжeт предоставить населению известную свободу, но лишь в той степени, какая ему в данную минуту желательна, при чем за ним всегда сохраняется право изменить ли отменить те или другие граж-

—534—

данские права. Таким образом права эти являются не правами, собственно, а свободными дарами монарха. Итак, подданный в абсолютной монархии, в сущности, бесправен. Он несет обязанности по отношению к правительственной власти, но не имеет в отношении к ней никаких прав, так как она вне закона и над законом. Произвол с одной стороны и бесправие с другой – это необходимые атрибуты монархического абсолютизма. Еще Кант назвать абсолютную монархию государством произвола. А император Александр в ответ на льстивые похвалы m-me Сталь благодетельному деспотизму сказал: „да, сударыня, но это только счастливая случайность“.

Суверенитет народа

Абсолютизм монарха, как политической идеал, покоится на одном из трех представлений. Монарх представляется стоящим 1) над государством, 2) вне государства или 3) составною частью государства¹⁰⁶⁷. В первом случае он является божеством или наместником божества, во втором – собственником государства¹⁰⁶⁸ в третьем – представителем государства. Легко видеть, что все эти идеи не выдерживают здравой критики. Не говоря уже о том, что грубое понятие о государстве, как собственности монарха, безусловно несовместимо с представлением о государстве, как совокупности личностей, и религиозное представление о монархической власти есть очевидно остаток самообожания языческих государей. Библия же, как мы говорили уже в предисловии, не признает неограниченных правы за царскою властью и скорее склонна смотреть на монархию, как на форму государственного устройства, наименее соответствующую её религиозным и нравственным идеалам¹⁰⁶⁹. Что касается более естественного и более распространенного в настоящее время представления о монархе,

—535—

как представителе государства или народа, то оно скрывает в себе то самое, что силится отрицать. В какой бы форме ни мыслилась эта представительная роль монарха. Во всяком случае основой и источником его власти является не сам монарх, а то, что он представительствует, т. е. государство или народ. Утверждая свою власть на воле народа и в тоже время ставя ее вне зависимости от народа, монархический абсолютизм содержит в себе внутреннее непримиримое противоречие. „Если даже понимать абсолютную монархию в самом благородном смысле слова, говорит фон-Трейчке, в форме просвещенного абсолютизма, где один человек стоящий во главе, только для того снабжен громадною властью, чтобы тем энергичнее содействовать благосостоянию народа, то и здесь очень скоро выясняется необходимость править не только для народа, но и при помощи народа, так, чтобы население тем или другим путем принимало участие в управлении государством“¹⁰⁷⁰.

Для того, чтобы уяснить себе, кому именно принадлежит в государстве первоначальная верховная власть, или суверенитет, известный американский государствовед Вудроу Вильсон вместо всяких отвлеченных рассуждений рекомендует обратиться к простому примеру. В Англии суверенитет приписывается обыкновенно законодательной власти – парламенту, действующему с согласия короля. Все, что предписывается парламентским актом, получает силу закона, хотя бы он противоречил принципам конституционного права. Такова теория. Но представьте себе, что парламент в один прекрасный день вздумал нарушить эти принципы. Нет сомнения, что его постановление было бы отвергнуто народом и не получило бы силы закона, а члены парламента, виновные в нем, были бы немедленно исключены из него. Отсюда ясно, что даже парламент не полный властелин; его постановления имеют силу постольку, поскольку они толкуют волю народа или по крайней мере не противоречат ей¹⁰⁷¹. Тоже самое конечно следует сказать и о монархе. Его неограниченная власть, признаваемая

—536—

юридически, фактически связана так или иначе воле народа. Если бы монарх решился идти против воли всего народа, он мог бы быть лишен своей власти. Таким образом очевидно, что первоначальная верховная власть принадлежит собственно народу. Государи же и парламенты являются лишь органами её. Суверенитет, как говорят теперь, принадлежит государству или народу и лишь осуществляется парламентом и монархом¹⁰⁷².

Избирательное право

Если суверенитет принадлежит народу, то законодательство должно быть выражением воли народа. Однако народ не имеет физической возможности непосредственно осуществлять свою власть. Он может это делать лишь чрез посредство своих представителей: „Так как в свободном государстве, говорит Монтескье, всякий человек, который почитается имеющим свободную душу, должен управлять сам собою, то весь народ в целом должен обладать законодательною властью; но так как это невозможно в больших государствах и сопряжено с многими неудобствами в маленьких, то нужно, чтобы народ делал чрез своих представителей все то, чего он не может делать сам“¹⁰⁷³. Из того, что представители народа призваны осуществлять не свои собственные права, а полномочия, полученные от народа, т. е. от всей совокупности составляющих государство лиц, само собою вытекают следующие выводы.

1. Как активное (право избирать), так и пассивное (право быть избираемым) избирательное право ни в каком случае не должно связываться с какими-либо сословными и имущественными ограничениями. Всякое ограничение подобного рода делает народных представителей выразителями интересов не целого народа, не всей совокупности граждан, а только имущих и господствующих классов, что

—537—

противоречит идее народного представительства. Имущественный ценз сохранился в настоящее время лишь в очень немногих государствах: в Венгрии, Кроация, Швеции, Люксембурге, Сербии и отчасти в Англии, где он сводится к требованию самостоятельного домохозяйства. Нельзя признать справедливым и требование оседлости от избирателя, вошедшее в наш избирательный закон, так как оно является замаскированным имущественным цензом. Оно тем более нежелательно у нас в России, где значительная часть населения, одна летом, другая зимой, живет отхожим промыслом. По петербургской переписи 1890 г. в числе жителей Петербурга оказалось 51.779 мужчин старше 16 лет, поселившихся в столицу в год переписи. По статистике 80-х годов в Тверской губернии из 100 наличных работников 41 находили себе занятие в отхожих промыслах. Таким образом наш избирательный закон, требующий оседлости в один год для горожан, должен лишить избирательного права довольно значительную часть трудового населения. Во избежание массовых передвижений избирателей из одного округа в другой, на опасность которых указывает напр. М. Ковалевский, достаточно установить окончательное составление избирательных списков за 2–3 недели до выборов. Едва ли можно указать какие-либо серьезные принципиальные причины к устранению от выборов и женщин, хотя повсюду за исключением некоторых американских штатов, Новой Зеландии и Южной Австралии женщина до сих пор еще приравнивается в этом отношении к детям и умалишенным. Все доводы против избирательного права женщин, как справедливо заметил знаменитый защитник женских прав Д.С. Милль, сводятся к одним междометиям. Если избирательное право не мешает мужчинам посвящать своим занятиям почти все свое время, то нет поводов опасаться, что оно отвлечет женщину от её дела. С другой стороны, если в женщине действительно хотят видеть товарища мужа, его надежного советника, то странно отстранять ее от вопросов общественной и государственной жизни. Думать же, что нравственное влияние женщины на общественную жизнь не может быть полезно, думать так, во-первых, неспра-

—538—

ведливо, во-вторых, непоследовательно, раз ей вверяется нравственное воспитание будущих поколений. Единственно законным следует признать устранение от выборов лиц, не достигших известного возраста, гарантирующего умственную и нравственную зрелость, лишенных гражданской правоспособности по суду или вследствие болезни и, пожалуй, состоящих на военной службе. В большей части стран (во Франции, Англии, Греции, Италии, Португалии, Северо-Американских Штатах и др.) для избирателей требуется 21-летний возраст, в Австрии – 24 года, в Бельгии, Германии, Пруссии и др. 25 л., в Дании даже 30 лет. По нашему закону необходим 25-летний возраст. Нельзя сказать, чтобы требование такого возраста гармонировало с общим законом, признающим совершеннолетними и способными к военной службе всех граждан, достигших 21 года. Надо иметь в виду отличительные черты возраста от 21 до 25 лет, чтобы понять, что теряет государство, и что приобретает правительство, устраняя от выборов молодых людей.

2. Принцип единого национального суверенитета требует, собственно, чтобы каждый депутат избирался всем народом, подобно тому, как избирается президент Соединенных Штатов, и лишь в силу физической необходимости избрание представителей производится группами лиц, по округам. Однако эти группы действуют от имени всего народа, и депутаты, избранные ими, являются представителями отнюдь не этих групп, но всей нации. Отсюда понятно, что депутат ни в каком случае не может быть рассматриваем, как представитель местных интересов, выразитель классовых или корпоративных желаний, защищающий лишь выгоды избранной его группы. Он получает полномочия от всей нации и потому должен представительствовать её интересы. Поэтому депутаты не могут быть избираемы группами, объединенными классовыми и экономическими интересами, напр. рабочими синдикатами, классами землевладельцев и т. д. Классовые выборы, противореча принципу национального суверенитета, в тоже время нарушают равенство избирательного права. Так как избирательное право есть принадлежность лица, а отнюдь не имущества, то все граждане должны иметь безусловно оди-

—539—

наковое право выбора точно так же, как они имеют одинаковое право на свободу веры, слова и т. д. Отсюда каждое лицо должно иметь не только один, но и одинаковый голос. Если 100 землевладельцев избирают одного депутата и 1000 крестьян тоже одного депутата, то очевидно голос землевладельца равен 10 голосам крестьян. Точно также, если в выборе одного и того же депутата участвуют 10 землевладельцев, имеющих по 500 десятин земли, 10 уполномоченных от ста мелких землевладельцев и 10 уполномоченных от 10000 крестьян, то, очевидно, голос одного крупного землевладельца будет равносилен 1000 крестьянских голосов¹⁰⁷⁴. Последний случай имеет место в нашем избирательном законе. Его цель поддержание политического влияния господствующих классов. Она очень откровенно указывается в самой объяснительной записке к закону. „При данной системе, читаем мы здесь, группы населения доходят до Государственной Думы в том же примерно численном соотношении, в каком степень влияния этих классов проявляется в действительной жизни“. Под „степенью влияния“ следует разуметь конечно состоятельность и привилегированность известных классов. Наш закон, следовательно, обслуживает преимущественно интересы богатых и привилегированных особ.

3. Равенство избирательного права требует непосредственного участия каждого гражданина в выборе депутата. Если все граждане имеют одинаковое право в избрании народного представителя, то нет оснований лишать их возможности лично осуществлять это право, раз этому не препятствует физическая невозможность. Непрямая подача голосов, вводя третьих лиц между населением и депутатами, искусственно преломляет, так сказать, народную волю и в тоже время нарушает равенство между избирателями, придавая преувеличенное значение избирателями второй и третьей степени. Страдая принципиальными недостатками, косвенные выборы и практически оказываются

—540—

мало целесообразными. Там, где применяются они, как показал опыт, в выборщики попадают обыкновенно те лица, которые обещают голосовать за известных депутатов. С другой стороны косвенные выборы дают больше возможности для злоупотреблений со стороны администрации и состоятельных лиц, так как легче склонить в пользу того или другого кандидата незначительное количество выборщиков, чем массу избирателей. Вот почему прямые выборы приняты в настоящее время большей частью государств, Англией, Францией, Бельгией, Германией, Швейцарией, Италией, Венгрией, Данией, Испанией и др.; косвенные же практикуются в немногих немецких государствах и частью в Австрии, Швеции, Кроации и Румынии. Наш избирательный закон, устанавливающий двухстепенные, трех степенные и даже четырёхступенные выборы, как и в других отношениях вместо того, чтобы воспользоваться опытом других стран, повторяет их прежние ошибки.

4. К указанным нормам избирательного права присоединяется еще чисто практическое, но весьма важное требование тайной подачи голосов, гарантирующее независимость экономически-подавленных масс избирателей. Тайное голосование применяется теперь повсюду, кроме Венгрии и Дании. Все вышеизложенные нормы избирательного права принято выражать формулой всеобщей, прямой, равно и тайной подачи голосов.

Что касается теперь отношения наших политических партий к избирательному вопросу, то все левые партии (умеренно-прогрессивная, конституционно-демократическая, партия свободомыслящих и крайняя) настаивают на всеобщей, прямой, равной и тайной подаче голосов. Партия правового порядка и торгово-промышленная ничего не говорят об избирательном праве, прогрессивно-экономическая и „Союз 17 октября“ ограничиваются лишь требованием общего избирательного права. Само собою разумеется, что в программах монархических партий не может быть никакой речи об избирательном праве.

Одна палата или две?

Принцип народного суверенитета требует, по-видимому, одной палаты. На самом деле, если законодательство есть

—541—

проявление единой народной воли, то нельзя давать после дней одновременно два противоречивых выражения. Нельзя себе представить, чтобы в двух законодательных собраниях народ в одно и тоже время говорил и да, и нет, т. е. имел две воли. К этому теоретическому доводу в пользу одной палаты присоединяется и то практическое соображение, что система двух палат служить обыкновенно тормозом для политического и социального прогресса, то замедляя вотирование законов, то препятствуя проведению важных реформ и т. д. Нельзя сказать, однако, чтобы эти доводы были слишком убедительны. Вверяя законодательную власть двум палатам, народ выражает свою волю не порознь в каждой из них, а в их гармоническом единении, в их взаимном согласии. Следовательно, и здесь воля народная – одна, одно и представительство народного суверенитета. Что касается задерживающего влияния второй палаты, то его признать необходимо; но оно приносит в результате больше пользы, чем вреда. При одном собрании даже и мало обдуманные и ошибочные решения могли бы немедленно получить силу закона и привести государству непоправимый вред. Перерешения палаты, вызванные сознанием ошибки, внося неустойчивость в жизнь государства, в то же время служат к ослаблению авторитета законодательного собрания. Система двух палат является хорошим средством против законодательного увлечения и гарантирует от опасных промахов. Особенно полезна она там, где народ не имеет еще политической зрелости и уравновешенности. Помимо этого, существование двух палат имеет свой raison d'étre и с точки зрения принципа обособления властей, о котором мы скажем ниже. Законодательная власть по самой природе своей сильнее всех других властей. Посредством законов она регулирует их деятельность, а чрез вотирование налогов может совсем приостановить ее. И как это бывает всегда, будучи доминирующей в государстве, она стремится еще более расширить поле своей деятельности и своих прав. „Замечено, говорит Story, что законодательная власть постоянно расширяет во всех направлениях сферу своей деятельности и втягивает всю власть в свой стремительный водоворот. Если законодательная власть находится

—542—

безраздельно в одном собрании, то на практике не существует более никаких ограничений для беспредельного проявления этой власти; нет больше никаких преград для какой бы то ни было узурпации с её стороны, которую она будет стараться оправдывать необходимостью или высшими соображениями общественного блага“¹⁰⁷⁵. Что подобные опасения не плод одного воображения, в этом легко убедиться, припомнив историю французского Конвента и английского Долгого парламента. Система двух палат умеряет силу законодательной власти, обеспечивает известную независимость исполнительной власти и в тоже время служит буфером при неизбежных столкновениях между ними, предохраняя государство от опасных переворотов. „Необходимость двух палат, говорит Брайс, стала теперь аксиомой политической науки“¹⁰⁷⁶. Двухпалатная система принята почти во всех представительных государствах. Все это, однако, нисколько не говорит за то, что верхняя палата должна формироваться именно таким образом, каким она формируется в настоящее время. Принцип народного суверенитета требует, чтобы она состояла из выборных членов. Для придания же ей большей устойчивости можно установить более зрелый возраст для её членов, более продолжительный срок полномочий и т. д.

Вполне понятно, что социалистические партии, мечтающие о мирной революции рабочего класса, и радикалы, имеющие тяготение к социалистическим идеалам, естественно должны настаивать на однопалатной системе. Вторая палата, хотя бы она состояла из выборных представителей, должна казаться им лишним препятствием, нежелательным тормозом при осуществлении их конечной цели. Все прочие партии, стоящие на почве конституции, требуют двухпалатной системы, одобренной и признанной долговременным опытом Западной Европы. Исключение составляют партия конституционно-демократическая и партия свободомыслящих, оставляющие вопрос о двух или одной палате открытым. Это служит очевидным признаком присутствия в этих партиях радикального элемента.

—543—

Референдум и народная инициатива

Если физически невозможно прямое участие народа в законодательном творчестве по примеру древних демократий, где законы постановлялись на общенародных собраниях, то нельзя ли предоставить народу право окончательной санкции выработанных законодательным собранием проектов? Мысль о всенародном голосовании по крайней мере важнейших законов была применена на практике во Франции, Америке и особенно Швейцарии. Во Франции прямое голосование несколько раз практиковалось в отношении к конституционному законодательству, однако всякий раз неудачно. Две конституции, утвержденные народным голосованием, совсем не были приведены в действие, третья (1870 г.) просуществовала лишь 3 месяца. В Америке прямое голосование применяется лишь в отдельных штатах, но в пересмотре федеральной конституции народ не участвует. Родиной прямого законодательства следует считать Швейцарию, где оно существует не только в отдельных кантонах, но и в союзном правлении.

Развившись из старинного обычая для решения важнейших вопросов созывать общенародные собрания или спрашивать все население, оно выражается здесь в настоящее время в двух формах, в форме референдума и народной инициативы. Первый состоит в том, что проект законодательного собрания представляется на суд всего народа, который выражает свое одобрение или неодобрение по большинству голосов, вторая дает право известному количеству граждан требовать опроса всего народа относительно той или другой предлагаемой ими реформы. Что касается результатов прямого законодательства, то в общем их следует признать скорее удовлетворительными. „Семнадцать лет состою я в числе представителей швейцарского народа, говорит Курти, и я убежден, что референдум лишь мало добрых намерений помешал нам осуществить, но, несомненно, предотвратил не одно зло тем, что стоял перед нами в качестве предостережения“¹⁰⁷⁷. Эсмен, вообще довольно скептически относящийся

—544—

к референдуму, должен был признать, „что народ чаще всего высказывает себя вообще мудрым, далеким от крайних тенденций и экономичным в отношении к общественным средствам“¹⁰⁷⁸. Правда, указывают на два вредных следствия прямого законодательства, именно на постепенное уменьшение количества голосующих, что свидетельствует, по-видимому, о развивающемся индифферентизме народа, и на падение авторитета законодательных собраний, что в свою очередь может вредно отозваться на качестве их работы¹⁰⁷⁹. Но оба эти опасения, по-видимому, напрасны¹⁰⁸⁰. Во всяком случае опыт Швейцарии все более и более привлекает к себе симпатии Западной Европы. Даже Лорд Сольсбери в 1894 г. говорил в одной речи: „референдум есть во всяком случае честная процедура. Я думаю, что он вполне оправдали ожидания – в Швейцарии под очень широкой формой, а в Соединенных Штатах – под формой очень ограниченной. Я ни в каком случае не расположен сказать что-нибудь против него. Я думаю, что в форме, под которой он существует в Соединенных Штатах, он решительно полезен для хорошего правления и для устойчивости страны“¹⁰⁸¹. Однако референдум имеет гораздо больше врагов, тем друзей. Обыкновенно находят, что огромное большинство народа, будучи способно выбирать представителей и таким образом направлять законодательство, в тоже время не способно произвести должную оценку законов. Ему недостает для этого, как говорит Сиэйс, двух необходимых условий: образования, чтобы понимать проекты, и досуга, чтобы их изучать¹⁰⁸². Другие прибавляют к этому, что толпа вследствие именно того, что она толпа, вообще неспособна на обдуманное решение. Лишь немногое размышляют и высказывают свои взгляды, громадное же большинство принимает решение других по мотивам, ничего общего с делом не имеющим.

—545—

Едва ли можно возражать в принципе против громадной важности и законности референдума. Не легко доказать и его практическую неприменимость вообще. Но что можно сказать с уверенностью, думается нам, так это то, что в стране, где народ до последнего момента совершенно не знал ни политической, ни гражданской свободы, не успел еще развить в себе чувства законности и права, едва ли можно сразу давать ему столь ответственную роль. В 1879 году под влиянием возмутительного убийства, взволновавшего все население Швейцарии, народ потребовал восстановления смертной казни, запрещенной конституцией 1874 года¹⁰⁸³. Если подобные случаи возможны у политически зрелого народа, целыми веками воспитывавшего в себе чувство права и законодательной ответственности, то понятно, какою опасностью может грозить право референдума и народной инициативы при первом выступлении народа в роли политического деятеля. Вот почему требование референдума крайними партиями надо признать преждевременным.

Отношение законодательной власти к исполнительной

Представьте себе какую-нибудь сложную машину, которая непрерывно действует, на которую все любуются, но механизма которой никто в точности не знает. Нечто подобное представляет собою английская конституция. По общему мнению, она дает наиболее удачное разрешение политической проблемы, настолько удачное, что все существующая конституции Старого и Нового света в ней имеют свои корни, а между тем до сих пор сущность её в значительной степени остается секретом. Фактическая сторона её, т. е. известные права и отношения палат, короля, министров и т. д., известны теперь едва ли не всякому образованному человеку, но какой рациональный принцип лежит в основе её, самые выдающиеся умы расходились в этом вопросе до противоположности. Если Монтескье и вся огромная масса его приверженцев скрытую пружину английской конституции видели и видят в принципе раз-

—546—

деления властей, то такой тонкий знаток английского государственного права, как Беджгот, находить ее, наоборот, в слиянии их.

В основе учения Монтескье о разделении властей лежала мысль о необходимости ограничения одной власти другою. „Вечный опыт показывает, говорит он, что всякий человек, имеющий власть, склонен злоупотреблять ею: он в этом направлении идет до тех пор, пока не встретит границ. Кто бы поверил этому? Но сама добродетель нуждается в границах. Для того, чтобы нельзя было злоупотреблять властью, потребно такое положение вещей, при которой одна власть удерживала бы другую власть“¹⁰⁸⁴. Такое ограничение властей достигается их разделением. „Когда в одном и том же лице или в одной и той же коллегии, рассуждает Монтескье, законодательная власть соединена с исполнительной, тогда нет свободы, так как можно опасаться, что такой монарх или такой сенат будут издавать тиранические законы, чтобы тиранически приводить их в исполнение. Не существует свободы и тогда, когда власть судить не отделена от власти законодательной и исполнительной. Если бы она была присоединена к законодательной власти, то власть над жизнью и свободой граждан была бы произвольна, ибо судья был бы законодателем. Если бы она была присоединена к исполнительной власти, то судья имел бы силу притеснителя. Наконец, все погибло бы, если бы один и тот же человек или один и тот же корпус сановников, или знатных, или народа, отправлял все три власти – власть создавать законы, власть приводить в исполнение общественные решения и власть судить преступления или споры частных лиц“¹⁰⁸⁵.

Теорию Монтескье, не смотря на её огромный успех и громадное политическое влияние, некоторые оспаривают как с теоретической, так и с исторической стороны. Ему возражали, что отправление всех функций обязательно требует единства направления и сконцентрированной ответственности; но ни того, ни другого не может быть при раз-

—547—

делении властей. Да и фактически такое разделение неосуществимо. Всегда и везде какая-нибудь власть, обыкновенно законодательная, берет верх над всеми остальными и дает им направление. Но все эти и подобные возражения направлены, собственно, против абсолютного разделения властей, против их полной уравновешенности, к чему действительно был склонен Монтескье. Но ни необходимость единства деятельности, ни доминирующая роль законодательной власти не говорят против такого разделения властей, которое требует, чтобы они были вверены разным органам и притом независимым, чтобы ни одна из этих властей не могла сменить орган другой власти. Такая независимость властей, не нарушая единства их направления, дает им возможность взаимно контролировать друг друга и служит надежной защитой гражданской и политической свободы.

В таком именно обособлении властей и заключается главное условие правового порядка. Правовой строй, в котором правительственная власть имеет не только права, но и обязанности по отношению к подданным, и наоборот подданные имеют не одни обязанности, но и права в отношении к правительству, такой строй очевидно возможен лишь в том случае, если исполнительная власть подчинена закону, если она не может его ни изменить, ни отменить. Но это в свою очередь предполагает, что законодательная и исполнительная власти не соединены в одном лице или в одной коллегии, а обособлены, и притом так, чтобы исполнительная власть являлась подчиненною по отношению к законодательной. Но одного обособления исполнительной власти от законодательной недостаточно для осуществления потного правопорядка. Исполнительная власть своими распоряжениями и действиями может идти в разрез с законами, парализовать и нарушать их. Единственной гарантией под законности правительственной власти может быть лишь ответственность её перед судебною властью за всякое незаконное распоряжение и действие. Но эта гарантия может быть действительна лишь в том случае, если судебная власть обособлена от исполнительной и подобно е подчинена законодательной власти.

—548—

Если рассматривать с точки зрения принципа обособления властей существующие конституции, то их можно свести к двум главным типами. Один из них, так называемый дуалистической тип, свойственный Соединенным Штатам, Пруссии и большей части германских государств, более строго проводить указанный принцип. Исполнительная власть здесь независима от законодательной. Министры являются простыми агентами короля или президента, который избирает их и увольняет по своему желанию. Законодательное собрание не может ни выразить им порицания, ни сместить их. Правда, министры должны давать объяснения, когда того пожелает представительное собрание; но эти объяснения не могут иметь для них какого-нибудь ощутительного результата. На все запросы собрания министры могут сказать подобно Бисмарку: „ мы министры короля, а не ваши“, наше намерение и долг выполнять волю короля, а не вашу. Но с другой стороны и исполнительная власть не принимает участия в законодательстве и не имеет законодательной инициативы. Впрочем, в качестве отступления от общего принципа под влиянием английской конституции президенту Соединенных Штатов предоставлено право veto. Он может отказаться от обнародования принятого закона. В таком случае последний снова поступает на рассмотрение палат, и если за него выскажутся две трети каждой палаты, то президент обязан обнародовать его. Это vеtо соответствует (очевидно роспуску палаты в Англии. В Пруссии и Германии мы видим еще больше отступлений такого рода. Король прусский принимает участие в законодательных вопросах и имеет неограниченное право роспуска ландтага. Он может распустить его даже ранее начала сессии, если состав ландтага кажется ему нежелательным.

Другой тип конституции, называемый парламентарным и принятый в настоящее время по образцу Англии в большей части европейских государств, смягчает разделение властей. Права и здесь законодательная и исполнительная власти юридически отделены друг от друга, и каждая имеет свой особый и независимый орган. И здесь исполнительная власть вверяется монарху (или президенту), который от своего имени в пределах закона правит стра-

—549—

ною. Ему формально предоставлено и право избрания и уволь нения министров. Итак, мы видим здесь, по-видимому, то же разделение властей, что и в дуалистической конституции. На самом же деле это не так. Право назначения министров обставлено здесь такими условиями, что главе исполнительной власти приходится обыкновенно лишь утверждать кандидатов, желательных законодательному собранию. Происходит это оттого, что министры являются здесь политически ответственными перед законодательным собранием, т. е. несут ответственность перед ним не только за нарушение законов, но и за вредную для государства политику. Политическая ответственность министров сама собою вызывает необходимость полной солидарности их с направлением большинства законодательного собрания. При отсутствии такой солидарности министры лишаются поддержки парламента, теряют его доверие и волей-неволей должны уступать свое место другим. В случае их упорства представительное собрание может вынудить их к выходу в отставку посредством отказа в годовом бюджете. Благодаря этим условиям главе исполнительной власти остается поручать образование кабинета лидеру господствующей партии. Образованный таким образом кабинет действует всегда сообща и несет коллективную ответственность за каждого министра. Недоверие, выраженное парламентом одному министру в делах общей политики, влечет обыкновенно отставку всего кабинета. Эта зависимость министров от законодательной власти распространяется косвенным образом и на главу исполнительной власти. Сам по себе глава правительства не ответствен. „Король не может быть не прав“, это один из основных принципов английской конституции. „Если бы королева, говорит Дайси, сама прострелила голову первому министру, никакой суд в Англии не мог бы преследовать ее за это“¹⁰⁸⁶. Но вместе с тем отсюда естественно вытекает положение, что никто не в праве ссылаться на поведение короля в оправдание своих действий. Всякий, co-

—550—

вершающий поступок по приказу короля, лично несет за него ответственность. Из этой идеи возник ставший обязательным обычай, чтобы каждый акт короля совершатся непременно при участии одного из министров, который лично и отвечает за него. „Король никогда не может действовать один“, стало общим правилом. Здесь мы видим весьма удачное решение трудной проблемы об ответственности исполнительной власти. Оставить ее вне ответственности значить ничем не гарантировать исполнение законов и политическую свободу граждан. История знает немало примеров, когда главы исполнительной власти, особенно монархи, нарушали конституционные законы. С другой стороны, подчинить исполнительную власть ответственности перед законодательным собранием значит лишить ее самостоятельности и дать повод постоянно колебать необходимое для правильного течения государственной жизни доверие к монарху или президенту. Уже простая критика действий того и другого вызывает опасное волнение в народе, а низложение главы государства равносильно революции. Это верно не только по отношению к монарху, но даже и относительно президента Республики, обыкновенно несменяемому до истечения срока его полномочий. Ответственность министров в связи с обязательным участием их в каждом акте главы исполнительной власти дает остроумный выход из указанного затруднения. Но не уничтожается ли таким образом самостоятельность исполнительной власти? В конечном итоге глава правительства оказывается, по-видимому, совершенно номинальною властью. Она вся в руках законодательного собрания, действующего чрез посредство из его же недр извлекаемого кабинета. „Король, как сказал Тьер еще в 1829 г., царствует, но не управляет“. Он служит, как выражаются некоторые, декоративным украшением английской конституции; он составляет, по выражению Беджгота, церемониальный элемент её. Все это, однако, не со всем верно. Правительственная власть, хотя и подчинена здесь законодательной, тем не мене не сливается с нею. Во-первых, юридически кабинет избирается королем, и если фактически он намечается всегда парламентом, то это в значительной степени объясняется существова-

—551—

нием в английском парламенте лишь двух партий, и при том замечательно организованных. Беджгот рассказывает, что один из государственных деятелей Англии, взглянув на членов палаты общин, беспрекословно повинующихся своим вождям, заметил: „вот лучшее парламентское мясо Европы“. Не будь столь хорошо организованного и единомысленного большинства в парламенте, право короля обнаружилось бы конечно более реально. Во-вторых, все акты исполнительной власти обязательно подписываются королем. Если он не решится на категорический отказ, ибо тогда министерство может подать в отставку, что при поддержке министерства парламентом равносильно разрыву короля с парламентом, то он может оказать нравственное воздействие на министра, прежде чем согласиться подписать известный акт. Влияние короля может быть особенно сильно при смени министерства, когда нарушается прежнее соотношение сил в парламенте¹⁰⁸⁷. Если наконец королю покажется, что законодательное собрание навязывает ему политику нежелательную в интересах народа, оны может апеллировать к самим избирателям посредством роспуска палаты. Это право в высшей степени важно. Оно ослабляет силу законодательной власти, которая без этого условия могла бы уничтожить независимость исполнительной власти и принять деспотически характер. Все это в связи с несменяемостью главы правительства говорит за то, что исполнительная власть в Англии ни в каком случае не может быть признана функцией законодательного собрания.

Какой же из двух видов конституции следует признать наиболее целесообразным? Дать бесспорный ответ на этот вопрос едва ли возможно, хотя европейские авторитеты решительно склоняются в пользу парламентарного правления. Дело в том, что как парламентарный, так и дуалистической тип конституции имеет свои достоинства и свои недостатки. Первый хорошо функционирует лишь там, где парламент состоит из двух хорошо сплоченных партий. При существовании же многочисленных пар-

—552—

тий, при отсутствии устойчивого и объединенного большинства он неизбежно связан с постоянным министерскими кризисами, нарушающими спокойное течение государственной жизни и лишающими кабинет возможности твердо и успешно проводить определенную политику. Поучительный пример в этом смысле дает Франция. Состоя из самых разнообразных партий, от монархистов до социалистов, включительно, палата депутатов, не имеет возможности выделить из себя ни сплоченного большинства, ни объединенной оппозиции. Вследствие этого добиться солидарности с большинством палаты для кабинета вещь почти невозможная. Достаточно незначительного повода, чтобы кабинет потерял доверие палаты. Отсюда постоянная смена министерств. Например, с 1879 по 1889 г. сменилось 14 кабинетов. Постоянная смена министерств и борьба в палате вызвали тогда в народе такое отвращение к парламентскому управлению, что на общих выборах 1885 г. он избрал большее число монархистов и готов был видеть своего спасителя в Буланже. Столь же часты были министерские кризисы во Франции и в последующее время¹⁰⁸⁸. Легко понять, как вредно должны были отзываться они на ходе государственной жизни. „Результаты получались похожие на те, говорит Лоуэлль, каких достиг бы человек, вырывающий свои посевы ранее, чем они созреют и снова засевающий свое поле уже другими растениями“¹⁰⁸⁹. С другой стороны и дуалистическое правление имеет свои недостатки. Почти освобождая от ответственности министерство, оно создает возможность юридически неразрешимых конфликтов между законодательной и исполнительной властью. Когда исполнительная власть выходить из границ своих полномочий, у законодательного собрания не бывает действительного и в то же время безопасного средства против её злоупотреблений. Таким средством считается обыкновенно право утверждения или не утверждения бюджета. Не утверждая бюджета, законодательное собрание лишает правительство право взимать налоги и расходовать

—553—

государственные суммы и тем ставить его в безвыходное положение. Однако средство это нельзя считать особенно удобным. Во-первых, не без основания отрицают за народным представительством право не утверждения бюджета в таком именно смысле. Большая часть ежегодного бюджета состоит из налогов, установленных прежними законами. Предоставить собранию право не утверждения всего бюджета – значит дать ему право собственною властью, без согласия короля, отменить закон. Вот почему бюджетное право законодательного собрания проводится в конституциях с известными ограничениями. Во-вторых, не утверждение бюджета слишком опасное и обоюдоострое средство. Оно может грозить опасностью самому государству. Наконец, исполнительная власть имея на своей стороне силу, может и пренебречь не утверждением бюджета, как это было в Пруссии, когда Бисмарк, не обращая внимание на не утверждение росписи, спокойно продолжал править страной. Других же средств у законодательной власти против злоупотреблений правительства нет. Где глава исполнительной власти получает свои полномочия лишь на определенный срок, там эти конфликты не могут быть особенно опасными, так как самый акт переизбрания президента является как бы судом над ним. Но в монархии, где глава государства несменяем, они могут угрожать, если не существованию, то неприкосновенности конституционного строя¹⁰⁹⁰. Пример этого мы видим в Пруссии и Германии, где деспотизм конституционного правительства вошел уже в поговорку. На этом основании можно, по-видимому, думать, что дуалистической строй более применим к республике, чем к монархии.

Вопрос о парламентском и дуалистическом строе конституции составляет главнейший пункт разногласия наших конституционных партий в их собственно политической программе. Стоя на почве манифеста 17 октября, все они при знают за народным представительством право обязательного участия народного представительства в законодательстве,

—554—

в установлении государственной росписи и налогов и в контроле над исполнительною властью. Но вопрос об ответственности министров, т. е. об отношении исполнительной власти к законодательной, решается ими неодинаково. Одни партии, напр. конституционно-демократическая, умеренно-прогрессивная, партия свободомыслящих, требуют полной ответственности министров перед народным представительством, ответственности не только за законность, но и за целесообразность их действий. За народными представителями признается в таком случае право не только простого запроса, но и интерпелляции, ставящей вопрос о доверии представительного собрания к кабинету и связанной с отставкой последнего в случае его не солидарности с большинством собрания¹⁰⁹¹. Другие партии, напр. „Союз 17 октября“, торгово-промышленная партия, признавая за народным представительством право делать запросы министрам, в тоже время считают последних фактически и юридически ответственными не перед собранием, а перед монархом. Собрание может обсуждать действия министров, но не в праве ставить вопроса об одобрении и доверии. Первые партии стоят таким образом за парламентский строй, существующий напр. в Англии, вторая – за дуалистической строй, свойственный напр. Пруссии.

Монархия и республика

Как мы видели, составляющее сущность конституционного строя обособление исполнительной власти от законодательной и теоретически и фактически возможно как в республике, так и в монархии. Хотя монарх и участвует одновременно в отправлении обеих властей, однако этим

—555—

не нарушается их самостоятельность и независимость. Законодательная власть осуществляется в монархии, как говорят, королем в парламенте, т. е. королем и палатами, исполнительная – королем в кабинет, т. е. королем и министрами, причем король в кабинете подчинен королю в парламенте, т. е. действует лишь в согласии с волей народного представительства. Таким образом конституционный или правовой строй одинаково возможен как при республиканском, так и при монархическом правлении.

Указывают, однако, на внутреннее противоречие в самом принципе конституционного монархизма. „Всякая попытка примирения между национальным суверенитетом и монархией, говорит Эсмен, заключает в себе, на мой взгляд, следующую ошибку. Суверенитет народа предполагает не только то, что всякая власть исходит от народа, и что этот последний передает только её отправление, но и то, что все, получившие власть, ответственны за употребление, которое они из неё сделают. Это очевидная аксиома.... Но прямая и формальная ответственность, путем уголовного преследования или отмены полномочия, в отношении к тем, которым вверены атрибуты суверенитета, большею частью неосуществима, а очень часто была бы даже вредна. Для представителей народа существует только одна ответственность, которая вытекает из ограниченности срока их полномочий“¹⁰⁹². Все это, однако, не совсем точно. Сама по себе срочность полномочий не составляет еще в собственном смысле ответственности. Как известно, глава исполнительной власти в республике не подлежит смещению до истечения срока своих полномочий. К нему тоже приложим принцип: он не может быть неправ. С логической и юридической точки зрения это такая же в сущности непоследовательность, такое же нарушение „аксиомы“, как и пожизненная безответственность монарха. На самом деле, почему бы не предавать президента суду за всякое нарушение закона, раз по идее он несет ответственность перед народом? Не может быть сомнения в том, что-то уклонение от строгого проведения принципа ответственности, какое дается в несместимости президента, является

—556—

в высшей степени целесообразным; оно предупреждает опасные потрясения в государстве и обеспечивает необходимую устойчивость в течении государственной жизни. Но эти же самые соображения могут оправдывать и несменяемость монарха. Не безосновательно Дайси видит, особенное преимущество английской конституции в том, что веления английского парламента исходят из совместно действующих трех его элементов. „Это обстоятельство, говорит он, не допускает тех посягательств на неприкосновенность общего права, какие могли производить монархи-деспоты, напр. Людовик XIV, Наполеон I или Наполеон III, при помощи ордонансов или декретов, и какие делали, принимая внезапные решения, различные учреди тельные собрания Франции, особенно знаменитый Конвент“¹⁰⁹³. Что же касается опасения вредных последствий от безответственности короля, то, как мы видели, например, Англии, при строго проведенном конституционном принципе они не могут иметь места. Это сторона дела юридическая. Но есть в нем другая сторона, имеющая несравненно большее значение в нашем вопросе.

Республика невозможна и даже положительно вредна там, где народ в течение целых веков воспитал в себе глубочайшее чувство почти религиозного почтения и преданности к монарху. Невозможна она потому, что никакие силы в мире не могут сразу вытравить из народного сердца мистическое преклонение перед монархом, a пока этого не случится, никакая власть, помимо монаршей, не будет мыслиться народом властью законной. „Монархические традиции, справедливо говорит В. Гессен, необыкновенно сильны и живучи. До тех пор, пока в сознании народных масс монарх остается живым олицетворением государственной идеи, республика, как таковая, невозможна; ибо республика будет мыслиться как анархия, до тех пор, пока государство мыслится, как монарх“¹⁰⁹⁴. Республика и вредна, так как она разрушает тот прочный фундамент, на котором покоится в глазах народа нравственный авторитет власти и закона. Превосходные строки в

—557—

этом отношении находим мы у Беджгота в его интереснейших главах о монархии. „Почему монархия – правление сильное, всего лучше объясняется тем, что она – понятное правление. Природа конституций, действия собрания, игра партий – все это сложные факты: понять их трудно, а дать им ложное истолкование легко. Но единая действующая воля, единый повелевающий разум – это доступные идеи, и если их хоть раз разъяснить, он никем и никогда уже не забываются. Если вы предложите народной массе вопрос: „Хотите ли вы, чтобы вами управлять король, или чтобы у вас было конституционное правление?“, то вопрос сведется вот к чему: хотите ли вы, чтобы вами управляли понятным вам способом, или тем способом, которого вы не понимаете? Французскому народу представили на выбор: „кого вы хотите в правители, Людовика Наполеона или Собрание? – Народ ответил: „Мы хотим, чтобы нами правил один человек, которого мы можем себе представить, а не многие, которых мы не можем себе представить“... Английский народ согласен с присягой на подданство и говорит, что его долг повиноваться королеве“, но относительно обязанности повиноваться законам без королевы у него только смутное представление... Мистическое благоговение, религиозная преданность, присущая истинной монархии – непроизвольные чувства, и никакое законодательство не может вызвать их в народе искусственно. Эти полу сыновние чувства – явление столь же непроизвольное в жизни государства, как и настоящая сыновние чувства в частной жизни. Сделать монархию так же невозможно как выбрать себе отца“¹⁰⁹⁵. Если это справедливо в отношении к английскому народу, имевшему достаточно времени, чтобы привыкнуть к всемогущему парламенту, который, по выражению Делольма, „не может только превратить женщину в мужчину и мужчину в женщину“, то что же сказать о русском народе, который до сих пор не знал никакой другой власти, кроме власти им чтимого царя? Надо совершенно не иметь ни исторического, ни психологического чутья, чтобы мечтать о создании республики в России, что делают наши крайние партии.

—558—

Судебная власть

Исполнительная власть по самой идее своей может действовать лишь в границах закона. В этом заключается главная сущность правового строя и единственное условие политической свободы народа. Но что же гарантирует законность действий исполнительной власти, какая сила сдерживает ее в стремлении выйти из пределов закона? Такой силой может быть лишь судебная власть. Её прямая задача охранять неприкосновенность закона среди как частных, так и должностных лиц. Само собой очевидно отсюда, что судебная власть ни в каком случае не может соединяться с исполнительной; она должна иметь самостоятельный и независимый орган. Обособленность судебной и исполнительной власти, провозглашенная еще Монтескье под влиянием английского права, получила всеобщее признание во всех конституционных странах. Но понята была она далеко не одинаково. В то время как в Англии и Америке обособление судебной власти от исполнительной означает независимость судей от администрации, во Франции, как и в других континентальных странах, оно выражает независимость администрации от судей. Там суды охраняются от влияния и контроля исполнительной власти, чтобы творить правый суд, не взирая на официальное положение тяжущихся; здесь, напротив, администрация оберегается от всякого вмешательства суда из опасения, как бы не поколебать её авторитета. Вследствие этого в Англии все должностные лица наравне с частными лицами ответственны за нарушение законов и за все незаконные акты перед обыкновенными судами; во Франции они подлежат административному суду, составляющему отрасль той же администрации и подведомственному не министру юстиции, а министру внутренних дет, с судьями, сменяемыми по желанию президента¹⁰⁹⁶. Эту разницу в ответственности частных и должностных лиц по французской системе Дайси с свойственною ему образностью выражает таким образом: „когда государство нарушает

—559—

контракт, оно должно, по понятиям французов, потерпеть меньше, чем частное лицо, являющееся правонарушителем“¹⁰⁹⁷. Легко понять, что административный суд не может дать той гарантии неприкосновенности закона и частных прав, какую дает суд обыкновенный, так как в первом случае администрация в некотором смысле судить самое себя. Если французские юристы ссылаются на то, что английская система затрудняет роль администрации благодаря легкому доступу к правосудию¹⁰⁹⁸, то справедливо и то, что затруднение доступа к правосудию облегчает правонарушения исполнительной власти.

Независимость судей – общепризнанный принцип. Однако степень этой независимости и в теории, и на практике определяется неодинаково. Одни теоретики ограничивают ее лишь несменяемостью судей, предоставляя избрание и назначение их исполнительной власти. Другие считают необходимым, чтобы судьи избирались самой нацией, как собственницею суверенитета. Надо признать, что с логической стороны избрание судей гражданами, имеющими политическое избирательное право, представляет собою последовательное проведение идеи национального суверенитета и несомненно еще более обеспечивает независимость судебной власти от исполнительной. Но справедливо отмечают в нем некоторые практические неудобства. Всякое избрание, как добровольное вручение известных полномочий, по самой идее не должно быть пожизненным. А между тем избрание судей на определенный срок грозит двумя опасностями. Во-первых, поставленный в прямую зависимость от своих избирателей, судья легко может поддаться влиянию их взглядов и даже предрассудков, в надежде сохранить шансы на будущее избрание. Во-вторых, при непрочности положения судьи можно опасаться недостатка в достойных кандидатах на судебные должности, требующие большой опытности и весьма значительной профессиональной подготовки. Все это говорит за пожизненное избрание судей. „Свободе, говорит Эсмен, нет основания опасаться одной судебной власти, но есть полное основание опасаться всего

—530—

от, ее союза с какою-либо из двух других властей… и что не может, обеспечить за нею силы и независимости в такой мере, как постоянство должности“¹⁰⁹⁹. Но при пожизненной судебной должности вопрос о том, избираются ли судьи гражданами или назначаются исполнительной властью, перестает быть важных, так как несменяемость судей в достаточной степени гарантирует их независимость. Вот почему пожизненное назначение судей исполнительною властью в настоящее время является почти общим правилом во всех конституциях. Если и есть в нем какое-либо неудобство, то оно в значительной мере парализуется введением института присяжных, который и самую судебную власть сводит к очень ограниченным размерам. Институт присяжных – самых независимых судей, каких можно только себе представить, является наилучшим коррективом ко всем недостаткам и злоупотреблениям судебной власти. Недаром еще в 1789 г. Сиэйс писал: „без сомнения, ошибочно было бы приписывать одной конституции все то хорошее, что есть в Англии. Есть там такой Закон, который дороже самой конституции. Я говорю о суд присяжных, этой истинной гарантией индивидуальной свободы во всех странах света, в которых хотят быть свободными. Этот способ отправления правосудия единственный, который спасает от злоупотреблений судебной власти, столь частых и столь грозных везде, где не судятся себе равными“¹¹⁰⁰.

Независимость судей и их несменяемость вместе с расширением суда присяжных входит в программу большей части наших конституционных партий; но лишь три из них, „Союз 27 октября“, партия „народного блага“ и прогрессивно- экономическая, высказываются за выборное начало, да и то лишь в применении к местной юстиции. Что касается важного вопроса, какому суду подлежат должностные лица, то только „Союз 17 октября“, умеренно-прогрессивная и конституционно-демократическая партии высказываются за английскую систему, требуя упразднения судебно-административных учреждений (Союз 17 окт.) и ответственности должностных лиц на общем основании (к.-д. 1 y.-пр.).

—561—

Личные права

Суверенитет принадлежит народу. На народ вне живых личностей, составляющих его, не существует. Народная воля в основе своей непременно должна иметь волю индивидуальную. Народная власть невозможна без личных прав. Нельзя себе представить, чтобы народ мог совершенно поглотить личность, общая воля – частную волю. В таком случае воля не была бы общей, и народ не был бы действительным народом. Правда, общая воля, объединяя индивидуальные воли, многое в них ограничивает, именно то, в чем он противоположны друг другу. Однако за ограничение никогда не может дойти до полного отрицания частной воли. Иначе народная воля не имела бы реального содержания. Вот почему никак нельзя признать до сих пор еще разделяемое некоторыми немецкими учеными, напр., Еллинеком, старое представление о неограниченной власти государства по отношению к своим подданным. Не пользуется в настоящее время почетом и противоположное мнение, по которому человеку прирождены определенные и безусловно неотчуждаемые права. Это старинное воззрение мало внушает к себе доверия потому, что никто точно не знает и знать не может сущности и границ прирожденных прав. Определяя то и другое, мы, того не сознавая, говорим лишь то, что диктует нам современная действительность. В другом месте и в другое время наши понятия были бы совершенно иные. Эволюция не только в правовых отношениях, но и в правовых понятиях, составляет теперь бесспорный факт. Стало быть, об определенных прирожденных правах личности, безусловно не подлежащих влиянию и ограничению со стороны государственной власти, не может быть и речи. Наши требования гражданской свободы должны опираться поэтому не столько на отвлеченные идеи, сколько на современные правовые понятия.

Главным нервом всех современных деклараций прав считается обыкновенно французская декларация 1789 года¹¹⁰¹.

—562—

Хотя между ними и есть некоторая разница, однако сущность их везде одна и таже, а именно: долг государства не стеснять свободу личности, а ограждать ее от всякого стороннего посягательства; оно должно равномерно распределять свободу между всеми гражданами. «Свобода, читаем мы в 4 ст. французской декларации. Состоит в возможности делать все то, что не вредит другим; поэтому осуществлению естественных прав отдельного человека полагается предел только необходимостью обеспечить за другими членами общества пользование теми же правами. Эти границы могут быть определены не иначе, как законом». Из этого основного принципа вытекают все личные права, выражаемые в настоящее время обычно в следующей формуле: 1) свобода личности, т. е. неприкосновенность личности, жилища, писем и свобода передвижения, 2) свобода совести, т. е. право исповедовать любые научные, политические и религиозные убеждения, право изменять их, право верить и не верить, 3) свобода слова и печати, т. е. право высказывать свои мнения и взгляды, право свободно распространять их и печатать, и 4) свобода собраний и союзов. Все эти права не означают конечно полной безответственности в пользовании ими. Всякое злоупотребление или влечет за собой наказание. Но только в том случае, когда оно является посягательством на права других лиц, т. е. действительным нарушением закона. Помимо же закона и суда не может быть ни ограничения свободы, ни ответственности. Естественным следствием замены административного усмотрения постановлением суда по закону является то, что предупреждение преступлений. Неразрывное всегда с произволом и ошибками, заменяется пресечением их.

—563—

Наказание и вообще ограничение свободы вызывается теперь не предполагаемым и даже не зло умышляемым, но совершаемым и совершенным преступлением. Господствующий принцип английского права, говорит Дайси, заключается в том, что „нельзя стеснять чью-нибудь свободу или наказывать кого-нибудь потому только, что он может или желает нарушить закон; это позволяется только в том случае, если это лицо совершило строго определённый законом проступок¹¹⁰². До какой степени последовательно проводится этот принцип в Англии, можно видеть из двух примеров, приводимых Дайси. „Предположим, говорит он, что кружок иностранных анархистов является в Англии, и полиция имеет большие основания подозревать, что они составили заговор, скажем, с целью взорвать палаты парламента. И предположим, что нет неоспоримых доказательств существования заговора. Английский министр, если только он не имеет поводов отдать заговорщиков под суд, не имеет никакой возможности их арестовать или выслать из государства... У нас государство может наказывать за преступления, но почти не может предупреждать их», замечает Дайси¹¹⁰³. Другой пример. По английскому закону, что дозволяется одному лицу, то позволительно и для многих. Вытекающая отсюда свобода собраний не перестает быть законною и в том случае, если бы министр внутренних дел запретил их. „Это запрещение, говорит Дайси, имеет столько же юридического значения, сколько приказ министра, запрещающий мне или кому-либо другому гулять по High Street… Предположим, что какой-либо ревностный протестант соберет митинг с целью разоблачить весь вред исповедальни и местом для этого собрания изберет центр большого города, населённого бедняками римско-католического исповедания. Митинг будет законным, хотя несомненно он вызовет насилие. И ни правительство, ни администрация не могут его запретить»¹¹⁰⁴. Таким путем совершенно устраняется произвол администрации.

—564—

Однако для обеспечения прав человека весьма недостаточно простое провозглашение их. Для того, чтобы они остались не на бумаге только, необходимы определенные гарантии, которые давали бы гражданам действительные средства против произвола властей. К таким гарантиям принадлежит прежде всего ответственность должностных лиц перед судом, дающая возможность гражданам за всякое нарушение частных прав предъявлять иски к административным органам. В Англии идея равенства перед законом, применяемым обыкновенными судами, проведена со всею последовательностью. „У нас, говорит Дайси, всякое должностное лицо, начиная от первого министра и кончая последним констеблем или сборщиком податей, подлежит такой же ответственности, как и всякий другой гражданин за поступок, не оправдываемый законом... Губернатор колонии, государственный секретарь, офицер и все подчиненные, даже если они исполняют приказания начальников, так же ответственны за всякий противозаконный поступок, как и всякое частное и не должностное лицо»¹¹⁰⁵. Однако к суду человек может обратиться лишь тогда, когда он свободен. Лишая человека свободы, чиновник может лишить его возможности искать удовлетворения. В предупреждение этого в Англии существует в высшей степени справедливый и гуманный закон, в силу которого лишенный свободы по требованию указа Habeas corpus, представляемого начальнику тюрьмы самим заключенным или его знакомым, в известный срок обязательно должен быть доставлен в суд, который немедленно и освобождает заключённого, если не видит законных оснований к его задержанию. Признание личных прав, гарантированных законом, может иметь место лишь в правовом, т. е. конституционном государстве. В абсолютной монархии самое понятие о неограниченной власти монарха не допускает рядом с собою обязательных и обеспеченных законом прав гражданина, как частных, так и политических. Естественно поэтому, что программы наших монархических партий обыкновенно ничего не говорят о личных правах гра-

—565—

ждан. Если иногда и вносится в них требования личных прав, то лишь по недоразумению, так как эти требования противоречат принципу самодержавия и не могут быть осуществлены без конституционных гарантий. Все прочие партии довольно решительно требуют объявленных в манифест 17 октября гражданских прав, однако далеко не все из них позаботившись о гарантиях прав. Партии правового порядка, торгово-промышленная и прогрессивно экономическая не указывают ни одного средства для обеспечения прав личности. „Союз 17 октября» и конституционно-демократическая партия требуют, чтобы всякое задержанное лицо в местах пребывания судебной власти в течение 24 часов, а в прочих местах не позднее 3 суток („Союз 17 окт.»: в точно определенный и кратчайший срок, напр. в 24 часа в городах) было или освобождено или представлено судебной власти; кроме того должностные лица за посягательство на права граждан должны подлежать судебной ответственности („Союз 17 окт.» и к.-д.), а несправедливо задержанный имеет право на возмещение государством понесенных им убытков (к.-д.).

Самоуправление и автономия

Признанием личных прав государство освобождает от своей опеки известную область в жизни граждан, предоставляя им возможность устраивать ее сообразно с индивидуальными потребностями. Но между областями чисто личных и общегосударственных интересов существуют промежуточные сферы интересов местных, свойственных известной групп людей, живущих в более пли менее одинаковых условиях. Эти общие интересы, объединяя собой то малые, то большие группы граждан, создают особые права и обязанности, входящие в состав местного самоуправления. Сущность самоуправления заключается таким образом в прав известной общины удовлетворять местным нуждам собственными средствами, хотя и в границах закона, в праве иметь собственные органы исполнительной власти, свою администрацию. Но известная область может иметь так много своеобразных и самобытных черт, интересы ее могут быть

—566—

так непохожи на интересы главной массы населения, что общегосударственный закон во всей своей полноте оказывается неприменимым к ней без серьёзного ущерба для ее культурного развития. В таком случае государственная власть выделяет из сферы своего ведения часть своих законодательных функций, касающуюся вопросов частного характера, и предоставляет ее самой области, с обязательством во всем остальном подчиняться общегосударственному закону. Право на осуществление не только исполнительной, но и законодательной власти составляет сущность автономии. Последняя совершенно отлична от федерации. Федеративная область является в той же мере собственницей законодательной власти, как и прочие государства, входящие в состав федерации. Автономная же область подчинена государству и право на осуществление законодательной власти получает от него как дар, который государство в праве увеличить, уменьшить и даже уничтожить.

Вопрос об автономии получил у нас жизненный интерес благодаря польскому вопросу. Географические, исторические, национальные и культурные особенности Польши отличаются таким своеобразием, что применение к ней общерусского режима видимо задерживает в ней культурный рост, действует угнетающе на ее население, порождает глубокую вражду к русской народности и таким образом разрушает внутреннее единство государства, в бесплодной борьбе производя бесполезную трату национальных сил. Факт этот едва ли можно оспаривать. Из него сам собою, по-видимому, напрашивается вывод о необходимости автономии для Польши. Однако, не возражая в принципе против дарования автономного устройства Польше, из побуждений беспристрастия мы не можем не признать значения и за тем соображением, что вышеуказанный факт вызывался отчасти суровым применением к Польше старого режима, и что с предоставлением ей самых широких прав самоуправления, права защиты своих интересов в общегосударственном народном представительстве и с установлением общегражданской свободы положение вещей может измениться. Когда эти средства окажутся бессильными устранить внутреннее разъединение между рус-

—567—

ским п польским населением, тогда автономия Польши должна быть признана в интересах самой же России. Большинство наших политических партий относится отрицательно к вопросу о польской автономии, принципиально отвергая ее возможность. За автономию высказываются лишь партия конституционно-демократическая, партия свободомыслящих, радикалы и социалисты.

Заключение

Наши политические партии в своих политических программах представляют столь же большое разнообразие, как и в вопросах социальной политики. В общей своей совокупности он дают всевозможные формы государственного строя, начиная с монархического абсолютизма (монархическая партия, союз землевладельцев, партия русского собрания) н кончая демократической республикой (радикальная и социалистические партии). Все промежуточные партии, хотя и стоят на почве конституционной монархии, однако довольно заметно отличаются друг от друга, представляя последовательную градацию от крайних правых к крайним левым. Из них царисты, отечественный союз и партия правового порядка не дают в своих программах никаких гарантий правового строя, ничего не говоря о правах представительного собрания, о судебной власти, об общем избирательном прав и т. д. Их задача – сохранить права монарха, а не укрепить права народного представительства. Прочие конституционные партии более или менее твердо проводят конституционные начала, причем одни из них высказываются за дуалистический (Союз 17 окт., торгово-промышленная партия), другие за парламентарный строй (конституционно-демократическая, партия свободомыслящих и, по-видимому, умеренно-прогрессивная). Наиболее типичными и, насколько можно судить теперь, могущественными партиями являются из первых „Союз 17 окт.», из вторых конституционно-демократическая партия. Но каждая из этих партий включает в себя элементы довольно разнообразные. Если левая фракция конституционалистов-демократов имеет некоторое тяготение к крайним партиям, то правая фракция „Союза

—658—

17 окт.» недостаточно ясно отграничивает себя от бюрократического строя. Нельзя не обратить также внимание и на то, что очень либеральные воззрения „Союза 17 окт.» по вопросу о личных правах и судебной власти едва ли соответствуют политическому его идеалу и едва ли могут быть осуществлены в жизни при тех конституционных гарантиях, какими располагает он.

Мы кончили. Нашею задачею, как видел читатель, не была характеристика наших политических партий. Такой труд в настоящее время был бы преждевременным, так как большая часть партий находится еще в процессе образования. Они еще не успели выяснить себе многих вопросов и нередко обнаруживают непоследовательность и даже противоречия в своих воззрениях, если сравнить их программы с партийными брошюрами. С другой стороны, существующая дифференциация партий часто обнаруживает признаки совершенно случайного происхождения, вследствие чего в непродолжительном времени можно ожидать от них новых соединений и новых расколов.

Наконец, не следует забывать и того, что мы наблюдаем партии пока в словах, а не в деле. А между тем и другим громадная разница. Теперь он всячески стараются приукрасить себя, как невеста перед венцом. Он поют сиренами в надежде увлечь малоопытных слушателей. Не то будет с открытием Думы. Мы увидим их тогда без маски, услышим их тайные желания. Это особенно, если не исключительно, следует сказать о партиях господствующих классов. Мы увидим, как наши крупные землевладельцы, более других заинтересованные в сохранении старого строя, будут противиться всяким демократическим реформам, дополнительным наделам крестьян, рабочему законодательству в сельском хозяйстве, регулированию арендных отношений, и наоборот требовать льготного земельного кредита, понижения земельных налогов и наследственных пошлин, мер к повышению хлебных цен и т. д. С другой стороны, мы услышим, как наши промышленники будут ратовать за покровительственную систему, выгодную для предпринимателя, но разорительную для населения, за

—569—

сохранение государственных льгот промышленности в виде государственных субсидий, казенных заказов, ссуд из государственного банка, за устранение государственного вмешательства в рабочий вопрос, за ограничение рабочих стачек и т. д. Все эти и подобные пожелания господствующих классов теперь почти не выступают в их политических программах. При таких условиях давать подробную характеристику нашим партиям было бы бесполезным трудом. Вот почему мы поставил себе задачей в сжатой, по местам даже в конспективной форме выяснить те теоретические основы, на почве которых возможны главные разногласия между политическими партиями, чтобы таким образом облегчить читателю сознательное отношение к политическим программам и дать некоторый критерий для оценки их. Там, где критерий представлялся нам более или менее установленным, мы делали свои заключения о достоинстве существующих программ; где он казался нам спорным, мы предоставляли судить самому читателю.

В. Мышцын

—570—

По поводу реферата об отношении интеллигенции и церкви в религиозно-философских собраниях возник общий вопрос об отношении христианства и культуры. Правая сторона собраний с теоретическими богословскими доводами в руках энергично отстаивала, что христианство не отрицает культуры. Но одно дело хорошие слова, а другое – жизнь, к сожалению, не подтверждающая хороших слов. Пропасть между интеллигенцию и церковью, в её представителях духовенстве, значительно сузилась бы, если бы наше духовенство на деле приобщилось культуре, в её лучших сторонах. Но это пока только pium desiderium: в общем, духовенство пока все еще стоит в стороне, от культурной жизни, относится к ней более отрицательно, ригористически. Нельзя не пожалеть в особенности, что русское духовенство лишено гуманизирующего, облагораживающего влияния искусства и литературы. Духовенство, однако, держится своего особого взгляда на этот счет. Решая вопрос, часто возникающий в духовной среде, „полезна или вредна беллетристика, назидательно или греховно чтение беллетристических произведений“, один из наших духовных журналов признает чтение беллетристики делом греховных: „М. Филарет“, рассуждают в журнале, „стоял за последнее решение вопроса, именуя романы „повестями страстей“ и говоря о чтении их так: „не касайся огня – обожжешься, не касайся смолы – очернишься“. В этих словах м. Филарета надобно видеть не ригоризм или аскетическую односторонность мысли, а просто глубокое

—571—

прозрение в недра той почвы, на которой произрастают наша беллетристика и театр. Беллетристика и сценическое искусство суть плоды обычной, будничной, не озаренной благодатию, человеческой жизни. А такая жизнь есть смесь добра и зла. Этот мутный, нравственно не безупречный отпечаток нашей естественной, не проникнутой всецело благодатию жизни, часто отражается как в театре, так и беллетристике преобладанием формы над идеей, средства над целию. Артисты и романисты возбуждают внимание зрителей и читателей не ради каких-либо назидательных целей, а часто ради самого внимания, разжигают страсти, ищут популярности в публике и т. д.“¹¹⁰⁶ В приведенной выдержке прекрасно выражается господствующее в духовенстве отношение к литературе и театру. Особенным не благоволением пользуется, как видим уже и отсюда, театр. Сценическое искусство является в полном смысле запретным для духовенства искусством, и вот об этом-то странном обстоятельстве стоит сказать несколько слов.

Открыто театр совершенно не посещается духовными лицами не только монахами, но и так наз. белыми духовенством, женатыми священниками, не состоящими в отречении от мира. Почему же театр не посещается у нас духовными лицами даже последней категории?

Постановленный вопрос представляет интерес в том отношении, что причин для священников избегать театра нет в законодательстве православной церкви. Постановления церкви против посещения театра мирянами и клириками имеют отношение лишь к древне-языческому театру и принадлежат к числу не действующих церковных законов, – в противном случае и теперь участвующие в зрелищах миряне подвергались бы отлучение от причастия (по 51 прав. VІ всел. собора) и т. п. Отсутствуют и богословско-теоретическая основания к отвержению театра, как искусства „греховного“, по крайней мере даже в духовной печати можно отметить статью, где говорится о высоком религиозно-нравственном значении сценического искусства¹¹⁰⁷.

—572—

Где же причины, по которым духовные не посещают театра открыто (посещая его скрытно, что, конечно, во всяком случае хуже открытого посещения)? Интересен ответ на этот вопрос самих духовных, и мы находим его в духовной печати. Вероятно, тут мы имеем дело с голосом не всего духовенства, а известной его части; но во всяком случае голосом этим выражается господствующее в духовенстве мнение по вопросу и в этом отношении характерное.

Отвечая на вопрос, почему церковь воспрещает священнику присутствовать при представлении драматических произведений, несомненно имеющих немаловажное значение „для улучшения и воспитания духовного человека“ (самый факт запрещения, конечно, измышлен) один духовный журнал отмечает причины этого мнимого обстоятельства в противоречии театрального искусства „идее пастырского служения“. Тут обилие пластики и „чрезмерная материализация формы, противоречащие духу православной церковности“ (От театра требуется церковность и притом православная!!!). „Наибольшая опасность угрожает священнику от созерцания самих актеров, форм их тела“. (В таком случае следовало бы священнику остерегаться посещения городских бань и купален...). Вредно сценическое искусство для священника „лицедейством“, фальшью и неискренностью актеров, надевающих на себе чужую личину, и восхищаться священнику игрою актера значить восхищаться ложью... Наконец, „актеры – погибшие люди“ „какие-то автоматы“, „умственные и нравственные нужды для актера не существуют“ и т. д. Своим посещением театра священник по-

—573—

ощрял бы пагубную деятельность актеров и служил бы причиною их погибели... „Горе было бы такому священнику“, что следует из Мф.18:16!.. Выдавая свой вздор за голос церкви, автор курьезных „суждении“ заключает их: вот те причины, по которым православная церковь воспрещает своим служителям присутствовать при увеселительных зрелищах“...¹¹⁰⁸ Приведенные здесь суждения признаны „теоретичными“ и чересчур искусственными даже единомышленниками автора, хотя точнее следовало бы их назвать слишком неестественными, неискренними и фальшивыми для оберегателя искренности в пастырях. Главное же здесь речь идет о каких-то умственных и нравственных недоносках или о детях, требующих опеки, а не о пастырях, учителях и воспитателях душ и духовных врачах людей. Врачи телесные не боятся для себя клиник, больниц и лазаретов, – ни ран больных, ни заразных болезней, ни трупов. Духовному врачу, заслуживающему этого имени, нельзя бегать от больных овец своих из страха заразы: это было бы отречением от пастырского звания и долга и признанием своей несостоятельности; соприкосновение с духовно-больными не должно быть опасно истинному священнику, перед которым в таинстве исповеди открываются глубины падения и греха. Очевидно, здесь шла речь о пастыре, бегающем от овец своих, о пастыре не по призванию... Поэтому в другом духовном журнале¹¹⁰⁹ вопрос о дозволительности театра для священника „решается гораздо проще“... голосом одной дамы, жены весьма почтенного, занимавшего весьма важное общественное положение человека“, у которого был принят автор. Дама эта заявила, что она не пригласила бы напутствовать ее священника, если бы он оказался в театре, вместе с другими рукоплескал актерам, кричал bis и т. п. Голосом верующей души христианской положен конец всякому мудрованию по этому делу“: решено и подписано – не бывать священнику в театре, что бы там не застигло приглашение его к напутствию св. Тайнами или другим требам. И действительно, от театра может быть

—574—

пастыри наши не отрываются к св. требам, но за то очень и очень часто отрываются они к тому от „зеленого поля“, от карточных столов, от столов, чересчур обремененных „ястиями и питиями“ и от других более низких, но обычаем „дозволенных“ духовным развлечений и утех, заменивших им столь душе вредные литературные чтения, оперу, концерты, выставки, драму – все „мирское“ включительно до прогулок на свежем воздухе в общественных садах, этих единственных клочках природы в городе!... Сколь ни странно такое отречение от мира и невинных благ его до свежего воздуха и солнца включительно для женатых пастырей, однако оно, к сожалению, понятно и неизбежно в странах, где по историческим и национально-расовым условиям христианская вера приняла односторонне-аскетическую окраску и могла дать только односторонне-аскетическое христианское миросозерцание, такое же богословие и такой же односторонне-аскетической идеал пастыря. Тут действие роковых сил истории. Но односторонность все-таки остается односторонностью, и она требует смягчения, а вовсе не оправдания и поощрения.

Возможно предположить отрицание указанной односторонности в нашей церковно-религиозной жизни, но тем не менее она остается несомненным фактом. Свою, так сказать, теоретическую формулу, великолепную по своей точности и краткости, односторонность эта нашла в заявлениях правой стороны религиозно-философских собраний об исключительно потустороннем значении для нас христианства. „Христианство“, там говорилось, ставит человечеству идеал небесный, только небесный“, и только терпит, допускает земное „земной идеал“, если земное не препятствует небесному; земной же идеал состоит в том, чтобы служить искусству, государству, земному благополучию“. Другими словами, христианским идеалом не обнимается ничто земное, все земное исключается им и не получаете высшего христианского освящения. Там же говорилось, что христианская религия враждебна творчеству и неизбежно убивает его на известной высоте религиозной настроенности¹¹¹⁰. Рассматриваемая односторонность нашей церковно-

—575—

религиозной жизни на тех же собраниях была констатирована некоторыми „в реальных явлениях“ церковно-общественной жизни, как она проявляется „в духовной среде, в духовной школе, духовном ведомстве“, где „аскетические позывы вошли в плоть и кровь“¹¹¹¹... Наконец там же затрагивался, в естественной связи с общим вопросом о христианстве и культуре, вопрос об отношении христианства к театру, и по этому случаю интересно обратить внимание на речи правой стороны. В этих речах нашел себе выражение не христианский собственно взгляд на театр, а ходячий взгляд на него нашего русского духовенства; высказано было и еще одно возражение против дозволительности театра для духовных сверх рассмотренных нами выше. Было сказано: „Апостол Павел на вопрос, можно ли христианину есть идоложертвенное? – отвечает: мы идолов не признаем, они для нас – ничто, и потому можем есть жертвенное мясо, но, говорит он, смотрите, чтобы свобода наша не послужила соблазном для немощных совестью. Так и теперь. Театр не только служение прекрасному, но и служение грубому, чувственному. Если представители церкви будут сидеть в театре, то они этим как бы освятят служение чувственности“. Так говорило духовное лице. Ответ ему светского лица нельзя не признать прекрасным: „в театре, как и всюду“, говорил Д. С. Мережковский, „идет борьба грубого, чувственного с возвышенным. Вместо того, чтобы бороться с дурным, монах просто отходит в сторону. Но ведь примесь дурного есть повсюду. В этом смысле можно сказать, что у нас нет христианской литературы, христианской науки, христианского государства. Тогда надо быть последовательными, надо уйти не только из театра, но и от искусства, литературы, науки, государства, из всего мира, как это сделал о. Матвей. Раз вы отступили на одной точке, то должны отступать до конца. Если же некоторые из явлений земной культуры принимаете, то должны указать точно принцип отделения в них святого от несвятого“¹¹¹². Думается,

—576—

опасения насчет соблазнительности открытого посещения духовными театра, пожалуй, могут иметь основания, пока паства, воспитанная самим же духовенством в односторонне-узких воззрениях, не поднимется до более широких и более христианских воззрений. Но возможный здесь соблазн легко устраняется дозволением духовенству носить во внеслужебное время общую светскую одежду и короткие волосы. Таким образом мы естественно здесь подходим к вопросу, который тоже не излишне обсудить, – о ношении духовной одежды во внеслужебное время. Конечно, он вызывается другими, более важными, причинами, и независимо от вопроса о посещении театра давно уже поставлен жизнью, не мало обсуждался в духовной и светской печати, допускает и дальнейшее себе здесь обсуждение, но более всего ждет компетентного разрешения со стороны Церкви и её распоряжения. Ношение светской одежды духовенством во внеслужебное время требуется прежде всего интересами пастырского служения и, следов., благом Церкви и является насущною нуждою Церкви, а не прихотью и стремлением к увеличению удовольствий и удобств жизни в среде „недостойных пастырей“, тяготящихся священством. Вопрос серьезнее, и жаль, что эта сторона дела довольно слабо выдвигалась в печати.

Прот. П. Светлов

Киев 12 января 1906 г.

—577—

…Безумие и ужас“...

Л. Андреев.

(„Красный смех“)

1.

Эти два слова: безумие и ужас неотвязно стояли в моем сознании при чтении книги, которой вызвана настоящая заметка, и мне кажется, что они вполне точно выражают общий смысл и настроение статей, вошедших в состав сборника. Статьи эти вышли из-под пера не одного лица и не одинаковы по своей литературной форме: здесь есть и воспоминания о школьной (духовно-училищной и семинарских) жизни, по характеру описываемой среды и по манере её изображения живо напоминающие знаменитые „Очерки бурсы“ Помяловского, и педагогические трактаты, посвященные критике учебно-воспитательного строя низшей, средней и высшей школы духовного ведомства, и даже сырые материалы для изучения этого строя, в виде вопросных пунктов, разосланных студентами Московской академии воспитанникам духовных семинарий, ответов на эти вопросы и семинарских петиций¹¹¹³. Но при всем разнообразии внеш-

—578—

него состава сборника, содержание его отличается замечательным внутренним единством, и произведения разных авторов отнюдь не оставляют у читателя впечатления пестрой толпы, лишь случайно и без достаточного основания собравшейся под одною кровлей. Это не просто механический подбор статей на одну общую тему, а цельный, несмотря на свою видимую раздробленность, коллективный труд, проникнутый одним общим взглядом на предмет и преследующий одну общую задачу. Основная мысль, красною нитью проходящая чрез все статьи и идейно их объединяющая, та, что „духовная школа изжила сама себя“, что в настоящее время она даже в минимальной доле не отвечает своим воспитательно-образовательным задачам и нуждается в коренном преобразовании. Составители сборника не задаются мыслью начертать подробный план духовно-учебной реформы, вполне сознавая, что это „дело ума и сил многих людей“; но для них несомненно то, что духовная школа должна быть перестроена до основания, и они – все без исключения её питомцы и деятели, непосредственно знающие её основные недостатки – добровольно выходят на работу, чтобы положить один из камней в здание будущей новой школы“ или хоть только расчистить несколько почву“ для этого здания. Чтобы расчистить почву, необходимо разобрать по камням старое здание, давшее трещины во многих местах и, того и гляди, готовое рухнуть. Нужно спешить с перестройкою старых казарм, выдающих себя за светлые храмы науки, чтобы предупредить катастрофу, одинаково угрожающую со стороны обветшалой, нерасчетливой постройки – её подневольным жильцам, со стороны жильцов – постылой и душной казарме. Вся книга, находящаяся перед нам и сейчас, и есть именно

—579—

призыв к такой перестройке, – призыв к обновлению духовной школы во всех её частях, опирающийся на безотрадную, но верную характеристику этой школы со стороны её неясно сознанных, взаимно-противоречивых задач, её худо обдуманных, практически нецелесообразных средств и тех тяжелых, чисто отрицательных результатов, к каким приводит, в конечном общем итоге, последовательное проведение начал, положенных в основу современного духовно-учебного и духовно-воспитательного строя. Безумие этого строя и ужас последствий, какими отражается он ближайшим образом на питомцах духовной школы, а затем и на всей вообще русской религиозно-церковной жизни, отсюда получающей своих духовных вождей и руководителей, – вот в немногих словах существенное содержание ряда статей, изданных вместе под вышеприведенным заглавием.

Мы не будем останавливаться в отдельности на каждой из этих статей, рекомендуя нашим читателям ознакомиться с ними непосредственно, и ограничимся лишь общим очерком современной духовной школы на основании богатого материала, данного в находящемся перед нами сборнике.

Коренное зло этой школы, её „первая ложь“ заключается в не примирённой и по существу непримиримой и двойственности преследуемых ею задач. Возникшая и определившаяся в своих основных чертах еще в ту пору, когда русская жизнь не знала других школ, кроме узкопрофессиональных, наша духовная школа в течение долгих лет, по мысли её устроителей и руководителей, должна была прежде и главнее всего – служить делу приготовления кандидатов для замещения священно- и церковно-служительских должностей. Такая именно задача выдвигается на первый план и действующими ныне уставами духовных училищ, семинарий и академий. Известно, однако, что некоторые условия жизни нашего православного духовенства, в разъяснении которых здесь нет особой надобности, давно уже указали духовной школе другую цель, фактически оказавшуюся с течением времени не мене настоятельно, чем первая. Без сомнения, было делом просто справедливости – позаботиться о том, чтобы облег-

—580—

чить духовенству, в большинстве своем слишком скудно обеспеченному в материальном отношении, возможность дать образование детям, не предрешая, конечно, для последних с первых же дней школьной жизни их будущей деятельности. Правильное разрешение этой задачи должно было бы повести к учреждению особых общеобразовательных школ на средства духовного ведомства или еще проще – к учреждению стипендий этого ведомства при школах уже существующих. Но в действительности вопрос разрешен был иначе, и благотворительно-общеобразовательная миссия в отношении к детям православного духовенства возложена была на ту же самую духовную школу, которая, как мы видели, имеет свою определенную профессиональную задачу. В этой безнадежной погоне за двумя зайцами“ и заключается коренной источник тех внутренних противоречий в организации духовной школы, которые в наши дни привели ее к полному банкротству.

Начать с того, что в силу двойственности своего сословного и профессионального назначения школа эта на всех своих ступенях является замкнутым учреждением, почти недоступным для одних и принудительно-безвыходным для других. Первую группу составляют те „иносословные“, которые захотели бы получить доступ в учебное заведение духовного ведомства. Нужно заметить, что в выборе духовной школы этими лицами дешевизна обучения в ней в большинстве случаев не может иметь решающего значения, так как для иносословных плата за обучение устанавливается обыкновенно в повышенном размере, доходящем до размера платы в местных светских учебных заведениях и даже превышающем его. Понижение же платы, а в особенности освобождение от неё допускается лишь в исключительных случаях, с разрешения каждый раз епархиального преосвященного“ (Цирк. по дух.-учебн. вед. 1900 г., № 20, стр. 9). Казалось бы, что при таких условиях можно не опасаться чрезмерного наплыва в духовную школу лиц светского происхождения, „не расположенных к духовному образованию» (то же, 1903 г., стр. 16), а напротив – только радоваться притоку освежающих сторонних элементов в замкнутую духовную среду. А между тем, по выразительному замечанию

—581—

автора одной из статей, помещенных в рассматриваемой Книге (стр. 92), „целая система проволочных заграждений и волчьих ям препятствует лицам недуховного сословия поступать в духовную школу“. Достаточно напомнить знаменитый циркуляр по духовному ведомству (1900 г., № 20, стр. 9–10), предписавший принимать в духовные училища по экзамену сначала детей духовенства, а затем, если останутся вакансии, и иносословных, „не свыше, однако, 10% всего количества поступающих в училище“. Это распоряжение, невольно приводящее на память аналогичную ограничительную норму относительно приема евреев в светские учебных заведения, может служить самой выразительной иллюстрацией сословной замкнутости наших духовных школ, составляющей одну из причин того печального разобщения между клиром и миром, которое является величайшим злом нашей церковной жизни. Но если так затруднен доступ к духовному образованию лицам недуховного происхождения, то не меньшими трудностями обставлен и выход из духовной школы для тех, кого сословная традиция и горькая нужда обрекли на необходимость искать общего образования в недрах духовных училищ и семинарий. Дорогою ценой приходится расплачиваться им за те довольно скудные благодеяния, какие изольёт на них Духовно-учебная власть, – ценою вынужденного отречения от несбывшихся юных надежд, от возможности понести свои молодые силы на служение делу, лично наиболее желанному и дорогому. Как над дверями дантовского ада, над современной духовной школой могла бы быть водружена надпись, предупреждающая о безнадежности, по крайней мере – для большинства вступающих в нее, выхода к иным светлым сторонам жизни. Те, от кого зависела судьба этой школы и её питомцев, сделала слишком много для того, чтобы преградить последним доступ в светские учебных заведения, считая самую мысль о выходе из тесно замкнутого сословного круга проявлением какой-то преступной безнравственности. Читатели находящегося перед нами сборника, незнакомые с порядками Духовной школы, вероятно, не без удивления узнают, что в некоторых семинариях „четверка поведения“ ставится лучшим семинаристам только за то, что, вопреки предложе-

—582—

нию начальства держать экзамен в духовную академию, они предпочитают поступать в университет или другие светские высшие учебных заведения. Такое естественное стремление к свету иные педагоги относят к дурному поведению. – „По-моему, это святотатство“, – говорил один ректор, ныне епископ, семинаристам по поводу ухода в университет их нескольких товарищей. В самом деле, человек, посвященный в стихарь, выходит из духовного звания. Несомненно, он крадет из „церкви“ и уносит в „мир“ полученную благодать. Это ли не дурное поведение? Ослепленные фанатическою ревностью об укреплении мощи и величия церкви, некоторые духовные педагоги хотят силой удержать будущих её служителей и карают изменников с холодной, бездушной жестокостью ad majorem Dei gloriam (Дух. шк., стр. 111).

Последнее замечание не должно казаться преувеличением. Чтобы понять все значение этой „четверки поведения“, угрожающей задумавшему „святотатство“ семинаристу, необходимо припомнить, что в силу одного из синодских циркуляров по духовно-учебному ведомству (1899 г., 19, стр. 3) кончающие семинарию с успехами, дающими право на 1-й разряд, но за „не благоповедение“ аттестованные баллом 3 или даже 1, выпускаются по 2-му разряду, чем – не говоря уже о некотором ограничении служебных прав, по духовному ведомству – перед дерзновенным любителем недуховного просвещения „наглухо закрываются все и без того не широко отворенные двери в высшие учебных заведения, духовные и светские“ (Дух. шк., стр. 107). А что он действительно до весьма недавнего времени не особенно широко открыты были и для перворазрядников, об этом в данном случае едва ли нужно много распространяться. Те изменения в учебном курс духовных семинарий, какие были произведены ныне действующим уставом их, были именно определенно рассчитаны на то, чтобы сокращением общеобразовательных предметов и новым распорядком их прохождения провести возможно более резкую черту между средней духовно и светской школой, уничтожить всякие признаки параллелизма между ними и таким образом не только сделать недопустимым непосредственный переход окончивших 4–6 классов семинарии в

—583—

высшие светские учебных заведения наряду, напр., с воспитанниками гимназий, но и затруднить всякую самостоятельную попытку семинариста проникнуть в заповедную для него область, провидя чрез чистилище гимназического экзамена на „аттестат зрелости“. Замечательно, что это затруднение перехода в светскую школу вовсе не сопровождалось соответствующим расширением доступа окончивших курс семинарии к высшему богословскому образованию в духовных академиях. Создалось в общем какое-то поистине бессмысленное противоречие, при котором духовно-учебная власть, ревниво оберегая сословный характер своей школы и её профессиональное назначение, оказалась в роли, живо напоминающей классическую фигуру „блюстителя порядка“ при отправлении им своих двух главных обязанностей: „тащить“ и „не пущать“...

Коснувшись учебного курса духовных школ, мы должны остановиться на нем несколько подробнее. Несовместимость тех двух задач, какие ставят этой школе её современные руководители, обнаруживается здесь с полною очевидностью. Как учебное заведение, имеющее своим назначением удовлетворить общую потребность в образовании детей духовенства, низшая и средняя духовная школа (за исключением разве 2–3 старших классов последней) должна бы быть школой общеобразовательной. В программу её должны были бы войти не только те же самые предметы, какие преподаются в средней школе общеобразовательного типа, но и самый объем преподавания их должен бы стоять в соответствии с общею нормою среднего образования, вытекающею из общепризнанных в данных момент учебно-педагогических требований. Собственно говоря, такая постановка учебного дела не стояла бы в противоречии и с профессиональными задачами духовной школы при том предположении, что этим задачам будут специально посвящены 2–3 последние года обучения в семинарии, обязательные только для тех, кто пожелали бы избрать поприщем своей будущей деятельности служение в священном сане¹¹¹⁴. Ведь едва ли кто станет оспаривать,

—584—

не находясь под гипнозом своих навязчивых идей, ту азбучную истину, что всякая серьезная специализация возможна лишь на основе солидного общего образования, что богословские науки, по своему содержанию и методам, требуют от изучающего их больше, чем всякая другая отрасль знания, умственной зрелости и что пастырю церкви для успешного прохождения своего служения нужно обладать достаточно разносторонним образованием, по крайней мере – не меньше того, какое дается общеобразовательной средней школой. Между тем, действительность нашей духовной школы представляет нечто совсем не соответствующее сказанному, – и в этом нельзя не признать последствий крайнего увлечения преследованием той профессиональной задачи, во имя которой в духовной школе руководители ее хотят видеть прежде всего – школу для приготовления духовенства. Для такого приготовления, в смысле сообщения известной суммы специально-богословских и церковно-практических знаний, им представляется недостаточным двух или трехгодичный курс старших классов семинарии, в дополнение к которому вводится длинный ряд учебных предметов того же цикла в младшие семинарские классы и в курс духовных училищ, в явный ущерб предметам общеобразовательным. Исключить их совершенно не хватает решимости, да и невозможно, не доходя до явного абсурда (хотя в отношении к

—585—

естествоведению не остановились и перед этим); но всячески урезать программу „светских“ предметов, удержать их лишь в минимальной дозе оказалось совершенно неизбежным при том широком просторе, какой отведен предметам „духовного“ содержания. Чтобы убедиться в этом, стоит припомнить ту крайнюю скудость общеобразовательных сведений, какую выносит ученик духовного училища из пройденного им пятилетнего курса. Не говоря уже о полном незнакомстве с жизнью окружающей его природы, он не приобретает и элементарных сведений из истории всеобщей и русской (преподавание которой начинается только в семинарии), так что, заканчивая училище в возрасте 16–18 лет, может не знать, кто такой был Петр Великий и Александр II. По справедливому замечанию одного автора, недавно писавшего о духовной школе в одном из светских журналов (см. „Вести. Воспит.“ за 1905 г., стр. 161), ученики двухклассных сельских школ счастливее в этом отношении, чем воспитанники духовных училищ. Что касается духовных семинарий, то о неполноте и недоброкачественности приобретаемых их питомцам на уроках сведений по математике, физике, истории и литературе едва ли нужно много распространяться. Достаточно привести из лежащей перед нами книги лишь несколько строк о постановке преподавания одного из этих учебных предметов, едва ли не наиболее важного в образовательном отношении среди всех „светских частей семинарского курса. „Духовная школа – читаем мы здесь – не только совершенно игнорирует литературу, как особый метод религиозного знания, но пренебрегает и вообще надлежащим её изучением. Не говоря уже о литературе нерусской, которая в семинариях не изучается совершенно, если не считать жалкие отрывки из Илиады, классических од и комедий, а также и некоторых обрывков европейских художников, приводимых в семинарских учебниках случайно, как примеры, иллюстрирующие правила теории словесности, – и родная литература на уроках духовной семинария представлена главным образом в лице двух периодов: церковного-допетровского и периода ложно-классического послепетровского, на протяжении которых русский народ

—586—

еще только учился грамотно и согласно правилам теории словесности излагать свои мысли; третий же период – Пушкинский, когда литературный гений народа достиг уже полной зрелости в своем развитии и пошел самостоятельно, оригинальным путем, не пользуется сочувствием школы. Она снисходит только к Пушкину, Лермонтову и Гоголю, вся же остальная плеяда художников, – Достоевский, Толстой, Гончаров, Тургенев, Гаршин (не говоря о новейших), произведения которых должны бы быть особенно ценимы духовной школой, как первоклассный религиозно-педагогический материал, оказывается похищенной у питомцев этой школы их же воспитательницей. И только по собственному почину, и притом зачастую потихоньку от похитительницы, путем „подпольным“ обокраденный юноша может познакомиться с идейным богатством родных художников“ (Дух. шк., стр. 194–195).

Насколько нелегко для семинариста это восполнение „по собственному почину“ пробелов своего литературного образования, хорошо знает всякий, кто знаком с убогим составом семинарских ученических библиотек, из которых враждебная всему „светскому“ рука духовно-учебного начальства заботливо изъяла все, в чем чувствуется веяние живой жизни. Из питомцев современной духовной школы едва ли много найдется таких, в ком не пробудит аналогичных воспоминаний следующее место из „Записок семинариста“, помещенных в сборнике (стр. 262–263):

„По части чтения у нас в семинарий не важно. В ученической библиотеке беллетристика представлена Державиным, Ломоносовым – из старых писателей, из новых – Лесковым, Писемским, Печерским. Преподаватель литературы особенно рекомендует последнего, заставляя читать его „На горах“. Не только Толстого или кого-нибудь из действительно новых, в нашей библиотеке нет Тургенева. Когда я был помощником библиотекаря, то извлек из-за шкафа спрятанный тщательно туда тот том „Русского Вестника“, где напечатаны „Отцы и дети“. Этот том долго потихоньку передавался из рук в руки, пока со всем не истрепался. Вообще спасает нас от умственного замерзания добавочная литература, существующая отчасти на

—587—

чердаке, отчасти на руках старших учеников. Тут есть и сочинения Писарева, которыми, как запрещенным плодом, зачитываются семинаристы, и Добролюбова, и Чернышевского; в рукописях ходят „Исторические письма“ Миртова, „Что делать?“, „Кто виноват?“, „Знамение времени“ и тому подобное. Но это приходится читать потихоньку, с оглядкой“.

Но чтение „потихоньку“ не всегда благополучно сходит с рук. Семинарские власти твердо помнят преподанное в одном из синодских циркуляров указание, что „книги светские содействуют больше рассеянию и даже развращению мысли“, чем назиданию, и строго карают не в меру любознательных юношей за вкушение запретного плода. В другой статье сборника („Воспитание в духовной школе“) мы находим целый мартиролог, свидетельствующий о том, как далеко может заходить в этом случае усердие духовных педагогов. Человек иной общественной среды не сразу поверит, что по одному подозрению в чтении „Плодов просвещения“ семинарист может быть подвергнут „29-часовому пребыванию на хлебе и воде в так называемом темном карцере“, что чтение Добролюбова или „Русской мысли“ грозит ему увольнением из семинарии, что в недавнее еще время целый класс едва не был казнен децимацией (исключением одного из десяти) за выписку в складчину даже такой газеты, как „Московские Ведомости“... Невольное чувство обиды за прошлое и стыда за свою школу поднимается в душе при воспоминании о подобных гонениях на „светскую“ книгу, имевших свои катакомбы и своих мучеников.

Но возвратимся к учебному строю духовной школы и образовательным результатам, ею достигаемым. – Стесненные в своих программах и, в сущности, только терпимые в этой школе общеобразовательные предметы испытывают на себе давление близкого соседства предметов богословских и в другом отношении. На ряду с последними они занимают как бы второстепенное место, и самое преподавание их – по мысли учебного начальства – имеет здесь лишь субсидиарное значение, так как преподавателям „светских“ предметов настойчиво рекомендуется постоянно иметь в виду профессиональную цель духовной

—588—

школы – приготовление к пастырской деятельности. Характерным обращиком таких внушений может служить циркуляр по духовно-учебному ведомству 1888 г., указывающий на отступление некоторых преподавателей от указанной цели и рекомендующий при преподавании всеобщей и русской истории руководиться сочинением архимандрита Амфилохия „О промысле Божием в развитии вселенной“ (Вестн. Воспит., цит. статья, стр. 162–163). После этого, конечно, уж нечего удивляться тому, что питомцы духовной школы выходят из неё с весьма скудным запасом точных сведений по общеобразовательным предметам и, вероятно, выходили бы с очень малым общим развитием, если бы в этом отношении спасительным, коррективом не являлась довольно широкая постановка преподавания в семинариях философских наук. В виду этого вполне понятна и по некоторым соображениям совсем не излишня для данного момента та горячая апология этих наук, какую мы находим в статье проф. Тихомирова („Философия в дух. семинарии“), помещенной в сборнике (стр. 190–211).

Если, как мы видели, общеобразовательная часть учебного курса духовной школы оказывается почти целиком принесенной в жертву её профессиональной задаче, то естественно возникает вопрос: какой ценности получаются результаты, покупаемые столь дорогою ценою? Выносит ли питомец этой школы из своего многолетнего изучения богословских наук, задавивших собою все другие предметы духовно-училищного и семинарского преподавания, солидные знания по крайней мере в этoй специальной области, живое религиозное чувство, окрепшее во всестороннем исследовании предметов веры, любовь к первоисточнику религиозного ведения – священной „Книге книг“? – Поразительный для стороннего нашему замкнутому духовно-учебному миру человека ответ на этот вопрос дает статья Г. Горностаева: „Как мы изучали Библию“ (стр. 212–227). Мы позволим себе привести здесь несколько выдержек из этой статьи, настоятельно рекомендуя всю ее вниманию тех, от кого зависят судьбы нашей духовно школы.

„Библию мы начали изучать с первых дней нашего школь-

—589—

ного бытия, – пишет г. Горностаев – и это изучение мы продолжали беспрерывно в разнообразных формах, под разными флагами, в течение десятилетнего пребывания в духовной школе. Если Библия служит первоисточником, стволом богословско-христианского образования, то все богословские науки, почти іn соrроrе, являются её естественными разветвлениями; изучая последние, мы так или иначе изучали Библию. Мы изучали ее на уроках священной истории, катехизиса, библейской истории, священного писания, гомилетики, догматического, нравственного, пастырского и отчасти основного богословия. Но мы никогда не слышали её живого голоса. Её могучий, всегда вещий богочеловеческий язык был нем для нас... Библию мы изучали не в подлиннике, запискам преподавателей не высшей ценности... Это был какой-то бюрократизм учебников, не менее губительный, чем в жизни чиновничий. Благодаря ему сама Библия оставалась в стороне и в существе всегда была для нас „terra incognita“

Систематическое вытравливание непосредственно-религиозного отношения к „вечному слову жизни“ начинается уже с духовного училища, а первым камнем в числе тех, из которых постепенно воздвигается непроницаемая стена между душою учащегося и Библией, автор считает практикуемое здесь изучение филаретовского катехизиса.

„Страшно вспомнить о том напряжении и расточительной трате умственных сил и энергии, которые безвозвратно унесла с собой слепая зубрежка катехизиса, иссушавшая ум и веру. Катехизис являлся для нас книгой, не допускающей никакой критики. Его авторитет стоял выше Евангелия. Каждое слово в нем звучало для нас непреложной истиной. Катехизис мы заучивали буквально „с крышки до крышки“, – все подряд, слово в слово и при ответах сами ставили себе вопросы и давали ответы. „Вопросы – ответы», – конечно, быстро расплывались в памяти, теряя ясность и определенность своей формулировки. Но в мыслях – при детски восприимчивой и нежной психологии – надолго оставался железный гнет филаретовского, по большей части юридического, понимания вопросов веры. Этот гнет еще в отрочестве лишал нас религиозной свободы и в

—590—

корне убивал наше личное, свободное религиозное творчество. К изучению Библии мы должны были приступать внутренне-отравленные и связанные „филаретовщиной“. Это было началом разрушительного влияния школы, благодаря которому большинство из нас теряло силы и средства развивать и углублять субъективное понимание христианских истин. Устанавливался мертвый традиционизм, рабство религиозной мысли (а за ней логически, последовательно, и религиозной жизни). Теперь же впервые гибло в нас и так естественное чувство уважения к слову священной книги – к тексту“.

Изучение „текста“ священных книг в то последовательности, какую они имеют в Библии, начинается с первого класса семинарии и продолжается в течение всего семинарского курса. Но это шестилетнее изучение совсем не обеспечивает, в конечном результате, непосредственного знакомства со всем содержанием Библии, читаемой, по программе, с пропуском глав и целых книг. Привычка к отрывочным фразам писания, вынесенная из катехизических уроков, обнаруживает свое действие, подрывая интерес к связному тексту, а повторная смена уже знакомых из священной истории библейских событий и лиц еще более притупляет внимание, изредка искусственно возбуждаемое хитроумным комментированием особенно „важных“ и трудных для толкования мест. Длинный ряд преподаваемых в старших классах семинарии богословских наук, постоянно возвращающих мысль учащегося все к тем же давно знакомым словам писания, завершает этот разрушительный процессы, приучая смотреть на живой „божественный глагол“ как на послушный материал для богословско-диалектической эквилибристики. Непрерывное упражнение в обосновывании различных богословских положений обрывками библейского текста создает привычку постоянно иметь его на языке и пускать в ход иной раз с поразительным легкомыслием, доходящим до прямого кощунства¹¹¹⁵. Но и это – еще не последняя сте-

—591—

пень того злоупотребления Библией, какое является результатом назойливой принудительности бездушного изучения её в духовной школе. Едва хватает решимости воспроизвести здесь из вышеназванной статьи, к сожалению, безусловно правдивые сообщения о некоторых фактах, от которых веет ужасом последнего поругания святыни:

„Чем дольше мы изучали Библию, – с горьким чувством вспоминает автор – тем ниже падал для нас её священный авторитет. Являлось невольное стремление омрачить её истинность и святость, найти в ней самой что-нибудь ее компрометирующее. Праздная мысль отыскивала внешние противоречия в тексте и рассказах. Сочинялись бытовые сценки с библейскими сюжетами, – в роде того, что к Аврааму приходят три странника и просят поставить самоварчик и пр. Комические рассказы, подобные „всемирной утопии“, переписывались, ходили по рукам и при чтении вызывали дружный ободряющий хохот. Находились любители священных мест с „пикантным“ содержанием. Терпеливо перелистывались страницы, и „нужные“, „интересные“ места прочитывались вслух окружающим. Сколько попутных сальностей, двусмысленных замечаний, сравнений, непередаваемого, часто до виртуозности изощренного цинизма сопровождало чтение таких мест. Были особые любители чтения книги „Песни песней“. Некоторые библейские фразы с содержанием „пикантного“ свойства, благодаря „любителям“, обогащали семинарскую терминологию“ (стр. 223).

Едва ли нужно искать более ярких красок для изображения тех чисто отрицательных результатов, каких удается достигнуть современно духовной школе в её исключительной погоне за насаждением богословских знаний в будущих пастырях церкви в ущерб их общему образованию. Наиболее тяжело отзывается эта исключительность в преследовании профессиональной цели на тех, в общем, быть может, наиболее сильных и даровитых

—596—

натурах, в которых насквозь пропитывающие духовно учебный строй пренебрежение и подозрительность к „светским“ наукам оказываются бессильными вытравить природную любознательность и задавить интерес к широким областям гонимого школою знания. Обманутые в своих лучших надеждах и ожиданиях, чувствуя себя, как в ловушке, в той школе, куда в ранние годы, исключающие возможность свободного выбора, почти принудительно толкнуло их происхождение и бедность, эти подневольные кандидаты священства принимаются за бесконечное изучение богословия с тем же чувствами, с какими прикованный в тачке каторжник выполняет свой ненавистный, насильственно навязанный ему труд. Предубежденная мысль упорствует против чуждых её интересам знаний и радостно цепляется за все, что кажется ей способным унизить, расшатать, подорвать богословскую науку. А вместе с школьным богословием незаметно подрывается и та живая вера, какую всякий питомец духовной школы приносит с собою из домашней среды, из ранних наставлений матери, из светлых детских впечатлений. Разумеется, эта „убыль души“ должна была тщательно спрятана от взоров духовно-учебного начальства, – и отравленный сомненьями юноша, убедившись, что только 1-й раз ряд при окончании семинарского курса может открыть ему выход на вольный простор, принимается – скажем словами одной из статей сборника – „прилежнее других изучать богословские науки, ненавидя их до глубины души. Наставники не слышат неуловимой нотки иронии и злого сарказма над наукой, преподавателем, и даже самим собою, которая слышится в речи семинариста, бойко отвечающего урок по богословию. Преподаватель не услышит их никогда, потому что сама же школа приучила питомца к самому утонченному лицемерию и обману. Все это нравственно калечит юные души, но закаляет, правда, энергию, терпение и упорство. Не даром эти добродетели признаются иногда за специфически семинарские“.

Не менее, если только не более опустошительное действие духовно-учебного строя на их умственную жизнь испытывают люди массы, натуры менее крепкие и устойчивые. Чрезвычайно раздвинутый круг богословских наук, не

—593—

допускающих возможной в других областях широты и свободы исследования, неизбежно воспитывает робость и лень мысли, постоянно натыкающейся на „предел, его же не прейдеши“. Заставляя своего питомца непрерывно вращаться в этом безвыходном кругу, школа сдавливает его умственный горизонт:

„Семинарские истины, мертвые, далекие от жизни, без сильны удовлетворить самому неприхотливому вкусу, другого материала нет и мозг все больше и больше усыпляется, умственные запросы замирают. Изучение семинарских наук обращается в скучную повинность, которую так или иначе необходимо отбывать. Духовный питомец зубрит, когда ожидает спроса, нужное количество страниц семинарского учебника так же, как дровокол колет дрова или чиновник переписывает одни и те же бумаги, т. е. глубоко безучастный к привычной работе. Он с равным прилежанием и успехом будет изучать догматическое богословие Макария и физику Краевича и, если заставят, латинский лексикон. Придавленные школой, такие семинаристы не переживают в своей юности той бурной, прекрасной весны, когда человек пытается перерешить все мировые вопросы... Их интересы заполняются выпивкой, картами, рискованными похождениями. Еще на ученической скамье они обсуждают вопросы о местах и приданых. На этой почве слагаются типы материалистов, так нередко встречающиеся среди нашего духовенства. Способные приноровляться ко всякому режиму, безобразию и произволу, они разбредаются по далеким весям родной страны и живут – благоденствуют, удовлетворяя свои умственные запросы только чтением официального отдела епархиальных ведомостей“.

Не многим лучше оказывается конечный результат, достигаемый современной духовной колонии в отношении к тем её питомцам, которые выступают на пастырское поприще, усвоив тщательно обособленную, оторванную от жизни семинарскую науку не только за страх, но и за совесть:

„Воспитанные в духе идей, целым веком отставших от жизни, они попадают в положение московитов 17-го столетия, очутившихся вдруг на улицах шумного западного города. Жизнь ушла далеко вперед и оказалась совсем не

—594—

тем, чем изображала ее школа. Семинариста готовили к пастырской деятельности, к духовному руководительству народа. В сознании своего нравственного долга он выходит на кафедру и оттуда раздается проповедь, сухая, схоластичная, на языке 18-то века, уснащенная текстами, не выходящая из сферы отвлеченных понятий, далеких и чуждых жизни. Общество не понимает проповедника, а он не понимает действительных запросов народа. Получается трагический разлад, взаимное непонимание... Эта группа семинарских питомцев, случается, выделяет из себя людей энергичных, но безусловно сбитых с толку семинарской премудростью. Именно она-то и дает ожесточенных фанатиков церковно-приходской школы, обличителей врачей и учителей, духовных вождей и вдохновителей черносотенных дружин. Эти глубоко антиобщественные элементы, не ведая, что творят, насаждают мракобесиe и, соединяясь со всеми темными и невежественными силами, губят дело церкви и роняют её нравственный авторитет“ (Духов. школа, стр. 121–123, ст. т. С. Любимова).

К этим горьким, но справедливым замечаниям о том, в какой мере осуществляется духовной школою настойчиво выдвигаемая на первый план её прогрессиональная задача, едва ли нужно что-нибудь прибавлять...

Доселе мы говорили исключительно об учебном строе низшей и средней духовной школы, не касаясь академий; но двойственность научных и церковно-практических задач, настойчиво отстаиваемая до последнего времени их властными руководителями, проявляется и здесь в не менее уродливых чертах. Мы не будем долго останавливаться на том, что все так называемые „светские“ науки, входящие в состав академического курса, не исключая и стол, близко соприкасающихся иногда со сферою богословского исследования философских наук, занимают, как и в семинариях, какое-то не совсем полноправное положение и не признаются достойными одинаково внимательного изучения на ряду с науками богословского характера. Достаточно напомнить, что никакая тема не только для магистерской или докторской, но даже и для кандидатской диссертации не может пройти благополучно, если она не стоит в каком-нибудь, хотя бы самом отдаленном „отношении»

—595—

к богословию. Люди близко знакомые с ученою жизнью академий хорошо знают, сколько поистине виртуозной изобретательности проявляется иногда в установке такого „отношения“. В статье проф. Тихомирова „О духовных академиях“, помещенной в рассматриваемом сборнике, приведен следующий весьма яркий пример: один солидный философ написал прекрасное сочинение о Локке (учение Локка о прирожденных началах); „ведь уж, кажется, никакого отношения к богословию! а он взял да и присоединил в конце книги обзор богословских мнений об образе Божием в человеке; и диссертация благополучно прошла чрез чистилище“ (Дух. шк., стр. 344)... Но и научная разработка самих богословских наук далеко не свободна от многих ограничений, вытекающих из того же преобладания своеобразно понятых церковно-практических интересов над чисто научными. Казалось бы, и достоинство высшей богословской школы, и уважение к науке, которая не может, в последних своих выводах, стать в противоречие с богооткровенной истиной, хранимой в православной церкви, достаточно обусловливают свободу научно-богословского исследования или, по меньшей мере, свободу выбора предметов, подлежащих исследованию. А между тем, как сообщается в то же статье, –

„в указах св. синода по поводу диссертаций не мало есть и довольно своеобразных предметных требований. Например, в сочинениях по священному писанию запрещается отвергать подлинность какой-либо священной книги или даже её части. Запрещается говорит о разных авторах Пятокнижия, Исаии, давать историческое объяснение так называемым мессианским местам и т. д. В сочинениях по церковной истории запрещается заниматься еретиками, особенно систематизировать их учения, нельзя упоминать о церковных „партиях“ 4 и 5 веков, нельзя отрицать древнерусских легенд и т. д. В богословских сочинениях нельзя даже расходиться с филаретовским катехизисом. Одна такая диссертация (о церкви) прошла в академии, а синод поручил ее читать еще епископу Костромскому Виссариону. Последний ее одобрил, но при этом имел неосторожность посоветовать переменить, соответственно выводам автора,

—596—

в катехизисе объяснение 9 члена символа веры; за это не только автору было отказано в степени магистра, но и преосвященный рецензент, кажется, подвергся неприятностям“ (стр. 344).

Мы не будем умножать дальнейшими выдержками из лежащей перед нами книги фактов, характеризующих ненормальность учебного строя современной духовной школы. Сказанного до сих пор достаточно, чтобы оценить по достоинству те организаторские усилия, которые превратили эту школу в „бастилию духа“ и довели ее, в конце концов, до полного банкротства и разложения.

Обратимся теперь к воспитательному строю духовно-учебных заведений, как он обрисовывается в статьях, вошедших в состав рассматриваемого сборника.

П. Громогласов

(Окончание следует).

—597—

Законом 20 февр. Государственная Дума и преобразованный Государственный Совет получили вместо прежних законосовещательных законодательные права. Если прежде законодательная власть принадлежала одному монарху, то теперь она слагается из трех элементов: Думы, Совета и монарха. Каждый из этих трех элементов владеет лишь одним из трех ключей от законодательной сокровищницы. Без согласия хотя бы одного из них закон не может иметь силы. Лишь во время прекращения занятий Думы в случае каких-либо чрезвычайных обстоятельств правительство может издавать законодательные акты. Но они теряют свою силу, если собравшаяся Дума в течение двух месяцев не даст на них своего согласия. Законодательные права Думы и Совета равны. Тому и другому учреждению принадлежит право законодательной инициативы, за исключением сферы основных законов, почин пересмотра которых монарх оставляет за собой. Рассмотренные Думой законопроекты поступают в Совет. Наоборот, законопроекты, выработанные Советом, рассматриваются затем Думой. Законопроекты, одобренные и Думой, и Советом, представляются на усмотрение монарха. Законопроекты же, непринятые или Думой или Советом, признаются отклоненными. И Думе и Совету предоставлено, кроме того, право запроса к министрам по поводу незакономерных действий администрации. Но это право обставлено весьма сложной процедурой. Запрос должен быть представлен письменно не менее как от

—598—

30 членов и принят большинством Думы. Он может касаться лишь незакономерных, а не вообще нецелесообразных действий. Министр может отказать Думе, разъяснениях, сославшись на причины, лишающие его возможности отвечать на запрос. Таким образом закон 20 февр. вводит у нас так называемый дуалистический конституционный строй, при котором исполнительная власть стоит почти вне всякой зависимости от представительного собрания. Типичный образец такой конституции дает Пруссия. Прусскому ландтагу предоставлено право запросов правительству, но эти запросы не имеют другого значения, кроме морального. Министр может уклониться от ответа или сослаться на волю короля. Он может оставаться довольно равнодушным даже при неодобрительном отношении к нему всего ландтага.

Некоторые органы нашей печати выражают сожаление, что Совет по правам своим приравнен Думе. Однако это обычное явление почти во всех конституционных странах, где, вообще говоря, верхние и нижние палаты признаются юридически равноправными. Если фактически нижняя палата всегда пользуется большим весом и значением, по преимуществу располагая правом утверждения бюджета и контроля над правительством, то это фактическое неравенство является естественным следствием того, что в сущности лишь нижняя палата служить настоящей выразительницей народной воли. Верхняя же палата, подобно нашему Совету, состоящая большею частью из лиц, назначенных главой исполнительной власти, и из представителей господствующих классов, и потому далекая от насущных интересов главной массы населения, естественно должна бывает ограничиться ролью скорее цензора, чем издателя законов¹¹¹⁶. Нет сомнения, что и

—599—

наша Дума получит со временем преобладающее значение. И чем полнее она будет выражать общую волю народа, чем устойчивее и согласнее будет в ней большинство, тем скорее достигнет она преобладания. Тогда Совет не решится противиться ей, так как это значило бы идти против воли народа.

Другим столь же естественным следствием внутренней мощи нашей Думы будет более широкая министерская ответственность. Предоставленное ей право запроса довольно тщедушно. Но и при таком праве, если Дума сумеет более или менее объединиться, то, при свободе печати и развитии общественного мнения, её доверие или недоверие к министерству скоро получить решающее значение для судьбы его, так как у монарха не будет конечно побуждений опираться на сотрудников, которым страна не верит, Парламентарный режим устанавливается не столько писанными конституциями, сколько известным соотношением сил в государстве и народном представительстве. В различных конституциях Западной Европы мы встречаем не мало параграфов, которые значатся лишь на бумаге, и много таких установлений, которых нет в законе. Права прусского ландтага, например, очень широки юридически и очень ограниченны фактически. Правом законодательной инициативы он почти не пользуется, на бюджетном праве он один раз уже провалился. Главная причина слабости ландтага заключается в его раздробленности и разъединенности… Гейне сказал, что если собрать двенадцать немцев, то они образуют двенадцать самостоятельных партий, потому что у каждого найдется свое убеждение, хоть чем-нибудь отличающееся от убеждения всех других. Эта необыкновенная любовь к интеллектуально независимости вместе с обостренностью, классовых интересов мешает образованию больших и организованных партий в Пруссии и ослабляет фактическое влияние ландтага. Действительные права и нашей Думы будут продиктованы не столько законами, которые стареют, как говорят, ранее, чем высыхают чернила, которыми их пишут, сколько политическим созданием народа и духовною мощью его представительства.

—600—

Конституция и христианство

Если недавно в нашей церковной печати царило убеждение, что с христианской точки зрения самодержавие представляется наилучшей формой государственного устройства, то теперь мало по малу устанавливается взгляд, что все формы правления, начиная с монархического абсолютизма и кончая республикой, безразличны в церковном смысле, пожалуй, так же безразличны, как напр. английский смокинг, французский фрак и русская сермяга. Так ли это?

Один немецкий политико-экономист утверждал, что такой, по-видимому, безразличный с этической точки зрения акт, как вбивание гвоздя, на самом деле заключает в себе нравственный элемент. В этом замечании содержится нечто большее, чем простой курьез. Внимательный анализ человеческой деятельности показывает, что область этически безразличного в ней гораздо меньше, чем это кажется на первый взгляд. Что же касается собственно взаимных отношений людей, то, вообще говоря, они не могут быть нравственно безразличными. Вот почему все социально-экономические и политические идеалы обязательно подлежать этической оценке. Но что такое представляет собою различные формы государственной и общественной жизни? Это ничто иное как отношения людей, ставшие вследствие своей постоянной повторяемости стереотипными, обычными. Это кристаллизация живых человеческих отношений, окаменелости или осадки более или менее постоянных действий и идей. Понятно, что в этих формах вместе с социальными и политическими отношениями людей кристаллизируется и неразрывный с ними нравственный элемент. Правда, в этих кристаллизациях этический элемент теряет свою жизненность, как бы замирает. Но он имеет свойство при соприкосновении с живой душой снова воскрешать те же нравственные явления, какие породили его. Политические формы продолжают воспитывать в людях те самые идеи и чувства, которые вызвали их происхождение.

Как бы мы ни рассматривали монархический абсолютизм, с исторической ли или психологической и юридической точки зрения, мы во всяком случае найдем в нем кри-

—601—

сталлизацию нравственно приниженности и духовной порабощенности человеческой личности. К сожалению, мы так привыкли к тому духовному рабству, который проникает весь общественный строй в абсолютной монархии, что почти не замечаем его. Но попробуйте проанализировать свои ощущения при встрече с жандармом, при посещении полицейского, при визите к начальству, попробуйте войти в душу всех этих лиц, когда они видят перед собою объектов своих прав, и Вы почувствуете всю силу нравственного рабства, все развращающее влияние абсолютического режима. Эта атмосфера духовно порабощенности, в которой ни юридически, ни фактически не возможно пользование общепризнанными правами личности, противна не только возвышенному христианскому учению о всеобщем братстве людей во Христе, но и простой гуманитарной морали. Говорит, что абсолютической и правовой строй с точки зрения христианства безразличны, значит утверждать, что христианство одобряет нравственное насилие, господство одной личности над другой, лишение свободы и т. д.

Напротив, если мы внимательно всмотримся в сущность конституционного строя, то обнаружим удивительную близость его форм к понятиям христианским и формам древне-церковным. Мы встретимся здесь с странным фактом. По-видимому, церковь и государство поменялись своими ролями. В то время как церковь постепенно принимает формы государства, само государство стремится облечься в формы церкви. Эти два процесса, один назад, другой вперед, составляют замечательнейшую черту в истории церкви и государства.

Древняя церковь не знала того, что обычно зовется властью верные слову Господа, апостолы и епископы служили верующим, а не господствовали над ними. Сообща с ними они правили церковью; им предоставляли они избирать себе пастырей, Им отдавали и отчет в своей деятельности. Все верующие имели равные права на участие в церковной жизни, всем предоставлена была свобода мнения и слова. Но все это продолжалось не долго. Преемники апостолов – епископы довольно скоро вкусили сладости власти. Они пожелали быть независимыми от паствы и управлять ею по своей исключительно воле. Мало-помалу уже

—602—

с конца 2-го века стали исчезать завещанное апостолами выборное начало и соборный строй церкви. Миряне и клир постепенно лишались своих прав на деятельное участие в жизни церкви и превращались по выражению древнего писателя в хвост церкви. Сосредоточив в своих руках права клира и мирян, епископы естественно стали приходить в столкновение друг с другом. Началась внутренняя борьба из-за внешнего авторитета, из-за власти, приведшая к еще большей централизации и монополизированию церковных прав. С течением времени в церкви царили два лица, на западе папа, на востоке константинопольский патриарх. Этим лицам трудно было ужиться в одной церкви. „Разделение церквей, говорит проф. Лебедев, есть вековечное свидетельство, что два великана иерарха после бесплодной борьбы некогда разошлись, сложили оружие, не видев возможности победить один другого“. Так вкрадывалась в церковь, но выражению III всел. собора, под видом священнодействия надменность власти мирской и утрачивалась мало-помалу свобода, дарованная И. Христом. Приняв формы монархического или олигархического государства, официальная церковь и во внутренней своей жизни начала проводить от части те же принципы власти и насилия, что и государство. На место смиренного служения в церковной иерархии явился дух господства и любоначалия, на место нравственного убеждения внешнее воздействие. Там, где у церкви не было собственных средств для подавления свободы, она пользовалась дорого оплачиваемыми услугами государства, преследуя еретиков и раскольников, стесняя свободу мысли и слова.

Иной процесс наблюдаем мы в государстве. Процесс этот, как свидетельствует история, начался под несомненным влиянием христианства. Уже в 16 веке Роберт Браун и его последователи восстановили в Англии демократический принцип церковной организации. Они понимали церковь, как общину верующих, получивших от Бога право самоуправления при помощи выборных иерархических лиц. Этот принцип вскоре был перенесен ив политическую жизнь. В начале 17 века мы видим немало попыток подобного рода. Конгрегационалисты, пури-

—603—

тане в разных местах основывают колонии, в которых община сама издает законы, сама выбирает себе правителей. В тоже время под влиянием пробудившейся религиозной свободы английские реформаторы все настойчивее начинают проводить требование свободы совести. Это требование вносится в английские билли. Мы встречаем его уже в проекте новой конституций, выработанной в 1647 г. В этом замечательном документе власть парламента признается ограниченной и перечисляется ряд вопросов, которых не должна касаться законодательная власть парламента, таковы прежде всего вопросы веры, свобода совести. Провозглашение свободы совести послужило началом декларации и всех других неотчуждаемых прав личности. здесь таким образом были даны все главнейшие элементы для последующих конституций. Было установлено, что верховная власть должна принадлежать не одному лицу и не нескольким, а всему народу, подобно тому, как власть церковная принадлежит всему телу церкви. Каждый член государства, подобно члену церкви, имеет право на активное участие в управлении обществом. Лица светской иерархи пользуются преимущественными правами, не как собственники этих прав, а как уполномоченные от граждан, и потому подлежат ответственности перед ними. Они уже не владыки, не господа, не повелители, а представители и слуги народа, орудие закона, простые вестники народной воли, каждую минуту готовые дать отчет своим доверителям. Во всех этих чертах конституционного государства легко узнать не только выборное начало и соборный строй церкви, но и живые отзвуки древне-церковного понятия о власти. Спаситель говорил апостолам: царие язык господствуют ими, вы же не тако: но болий в вас да будет яко мний: и старей, яко служай. Далеко не ясно, к кому теперь в большей степени относится выражение: царие язык господствуют ими, к светской ли конституционной власти или к церковной иерархии.

Таков замечательный факт, наблюдаемый в истории церковной и государственной жизни. Сказать после этого, что абсолютический и конституционный строй безразличны с точки зрения христианства, значить не узнать собственного, давно потерянного сокровища.

В. Мышцын

27 февраля

—604—

Свобода воли и её противники. Д-ра Гутберлета. Перевод с немецкого. М. 1906 г. („В защиту идеалов разума“ – избранная библиотека современных западных мыслителей – VII).

Автор – теист; труд его имеет апологетические цели. Он исходить из той мысли, что некоторые истины должны быть признаны даже представителями противохристианской философии, а истины эти, раз признанные, ведут к христианскому миросозерцанию. B качестве таких истин, по словам его, можно отметить, преимущественно пред многими другими, четыре следующих: две гносеологических – реальность внешнего мира и объективное значение сверхчувственных начал, и две метафизических – целесообразность в мировом устройстве и свободу человеческой воли. Что бы ни было, говорит автор, последним основанием, побуждающим нас к признанию бытия вещей вне нас, мы можем с полною решительностью заявить, что кто отрицает вешний мир или, по крайней мере, считает открытым вопрос о его существовании, тот обманывает либо сам себя, либо других. Кто хочет признавать за законом достаточного основания силу и значение только в области возможного опыта, тот, очевидно, желает лишь избежать заключения от эмпирической действительности к премирному Творцу. Целесообразное устройство мира на столько очевидно, что все возражения представителей механического понимания нужно назвать пустыми придирками. Наконец, каждому его собственное сознание непосредственно

—605—

и недвусмысленно свидетельствует о свободе его воли. Вместе с этими четырьмя фундаментальными положениями неизбежно утверждается теизм. Но свобода воли, кроме этого, высокого теоретического значения, общего ей с другими основными истинами, имеет еще и весьма важное практическое значение: от неё зависит нравственная ответственность человека за свои поступки. Таковы побуждения, вызвавшие автора – оградить свободу воли от тех возражений, которые направляются против её признания со стороны врагов христианства. Исследование состоит из семи глав: что такое свобода воли; доказательства свободы воли; нравственная статистика; свобода и антропология, свобода и физиологическая психология; свобода воли и умозрение; свобода воли и механическое мировоззрение.

Изложение популярное.

М. Тареев

—606—

Проф. М.М. Тареев – в Январской книжке – обвиняет меня в заимствовании без ссылки страницы из его книги „По вопросам гомилетики“. Извиняюсь и принимаю обвинение: признаю его справедливым.

Укажу только следующее. Указанные выдержки взяты мной из моей же статьи в Ворон. Епарх. Вед. 1902 г., а там имя проф. Тареева указано в самом заголовке и курсивом.

Конечно, это далеко не оправдывает мою оплошность, но – полагаю – доказывает, что я не хотел присвоить себе слов проф. М.М. Тареева.

С глубоким уважением к профессору Тарееву, который в моих глазах никак уже не меньше князя Тарханова или Карабчевского.

Архим. Михаил

Предисловие

В шестом томе „Автобиографических Записок“ изображается архипастырская деятельность преосвященного Саввы за время с 8 июня 1879 г. по 4 июля 1883 года.

В Тверскую епархию преосвященный Савва прибыль из Харьковской в июне м. 1879 года; его архипастырское служение здесь в Тверской епархий продолжалось слишком семнадцать лет (с 8 июня 1879 – 13-е октября 1896 года). Несмотря на то, что Тверская епархия, несравненно долее существующая (с 1271 г.) нежели Харьковская (с 1799 г.), гораздо более сей последней прославилась длинным рядом своих архипастырей, из коих многие (Платон, Серафим, Филарет, Григорий) были знаменитыми иерархами, а некоторые (Арсений с 1547 г., Варсонофий с 1595 г.) прославлены церковию за святость жизни, все же имя преосвященного Саввы, без сомнения, крупными чертами написано будет на страницах историй Тверской епархии. Все время свыше семнадцатилетнего управления его Тверскою епархиею, подобно тому, как и на Харьковской кафедре, было временем мирного благоустроения и благо попечительного заведывания всеми сторонами жизни и управления всеми частями этой епархии. Непрестанная заботливость о благоустроении и благоукрашении храмов Божиих и о благоустройстве духовно-учебных заведений епархии, попечение о внутреннем благо устроении жизни иноческой, частые периодические посещения епархии во всех её уголках, – вот вообще предмет постоянной деятельности преосвященного Саввы на Тверской кафедре. Более подробные характеристическая черты деятельности преосвященного Саввы в Тверской епархии читатель усмотрит из предлагаемого II-го тома его автобиографических записок.

1 марта 1916 г.

—913—

1883 г.

ние мне экземпляра изданных Вами писем Митр. Филарета к преосвящ. Алексию.

Справедливо в предисловии Вы изволили заметить, что письма Митр. Филарета к преосв. Алексию запечатлены исключительными характером самых близких родственных отношений. Это объясняется тем, что Митр. Филарет с минуты пострижения Алексия в монашество принял звание восприемного отца его. Но надобно сказать, что и восприемный сын относится к нему с родственным расположением. и в письмах к Филарету, и в личных сношениях с ним преосв. Алексий держал себя, можно сказать, нараспашку. Никто столько не был откровенен пред Филаретом, никто с такою сыновнею доверчивостию и преданностию не обращался к нему, как преосв. Алексий. Митрополит любил эти качества во всяком. К откровенным и искренним всегда относился с отеческим участием, был снисходителен к ним и готов был прощать крупные вины. Преосв. Алексий больше, чем всякий, знал и понимал это в митрополите Филарете и потому ничего не скрывал от него; все, что было на душе, говорил и писал ему, в полной надежде на его сочувствие. Этим, мне кажется, наипаче объясняется задушевный характер писем митр. Филарета к Алексию.

Прилагаемая при сем книга – моего изделия, покорнейше прошу принять с обычною Вам благосклонностию.

Прибегающий к вашим святительским молитвам и благословению“...

На письмо это я отвечал 22 числа.

„Примите мою искреннюю благодарность за доставленные мне книги вашего, как Вы выражаетесь, изделия. Литературные изделия ваши, как плод искренних религиозно нравственных убеждений, никогда не утратят своей ценности пред судом беспристрастной критики.

Вы очень рассудительно поступаете, составляя и издавая в печати повременные сборники из ваших статей, рассеянных по разным книжкам редактируемого Вами журнала. Журнал за все годы издания не всякий в состоянии иметь, а небольшую книжку всякий может приобресть. Но если бы кто и имел журнал за все годы, то нет возможности запомнить и отыскать ту или другую статью, по–

—914—

1883 г.

мещенную в той или другой книжке. Я выписываю много журналов и духовных и отчасти светских, но, если какая-либо дельная и интересная статья, помещавшаяся в целом ряде книжек того или другого журнала, выходит особою книгою, я всегда выписываю ее для своей библиотеки. – Из двух, Вами присланных мне книжек, одну, именно: „Уроки покаяния в Великом каноне“ я имел уже у себя, и потому лишний экземпляр отдал одной благочестивой старушке, как и всегда делаю, когда у меня два экземпляра одного и того же сочинения. Другую же книжку с удовольствием и пользою читаю: в ней оказались новые для меня статьи, мною в свое время незамеченные в книжках Душеп. Чтения, – да, правду сказать, при множестве епархиальных дел, нет и возможности за всем следить и все читать. Но если я сам не могу все читать, то я охотно даю все, какие у меня есть книги, читать всякому желающему.

Так, помянутая выше старушка перечитала, по моей милости, издаваемый Вами журнал, сряду лет за десять или более, а с прошедшего года, по моему убеждению, сама стала выписывать его. – К этому же склонил я и игуменью здешнего монастыря.

Да будет Вам Господь в помощь к продолжению на многие и многие годы истинно душеполезного издания“!

Из Владимира писал мне от 14 ч. преосвящ. Иаков, в ответ на мое письмо от 10-го числа:

„На первый раз наш Владыка¹¹¹⁷ просит Вас прислать 20 экз. писем Митр. Филарета к архиеп. Алексию. Письма очень интересны, но иные следовало бы напечатать с пропусками или вовсе не печатать. Пожалуй, обидятся преосв. Димитрий и Никандр. Так, по крайней мере, мне кажется¹¹¹⁸.

Хотелось бы мне прочитать те письма Митр. Филарета в подлиннике, которые напечатаны с заметкой, что не разобраны. Может быть, разобрал бы.

8 и 9 июня гостил во Владимире, а отсюда ездил в Суздаль Т. И. Филиппов; ради его даны были обеды гу-

—915—

1883 г.

бернатором на 9 и владыкой на 8 чел. Т. И. посетил лжеепискола Конона¹¹¹⁹, рассчитывая получить от него копию замечаний его на Регламент Петра 1-го, но не достиг этого. Старец, говорят, носит на груди свои заметки и видно не хочет, чтобы при жизни его знали его мысли относительно Дух. Регл-та... Курьезно как трактуют Т. И-ча. Швейцар Шишкова¹¹²⁰ спрашивает пьяного курьера Филиппова, зачем пожаловал барин. По расколу, говорит; он сам ведь раскольник¹¹²¹. Из Владимира Т. И. поехал к своему семейству в Тверское имение.

У преосв. Игнатия должны остаться письма Митр. Филарета к нему, как внуку. Вы были близки к покойнику: надо бы выручить письма и напечатать. Попробуйте снестись.

Напрасно Вы маните меня на Костр. кафедру; я отказался от всякого движения и готов подать на покой, если в Донском монастыре откроется вакансия. В Донском училище начал я службу¹¹²² после приходской. Хорошо бы в тамошнем монастыре и кости положить. Как Вам кажется? Костромская кафедра так бедна, что преосвящ. Платон¹¹²³ завидовал некоторым Моск. причетникам, утверждая, что им доходнее и лучше живется, чем Костром. владыке.... Бог с ними, архиерейские кафедры! Пора думать о могиле“.

В ответ на это письмо я писал от 18-го числа:

„Так как Владыка Феогност чрез Вас заявил требование изданных мною писем Митр. Филарета, то позвольте и мне чрез Вас же вручить Его Высокопреосвященству прилагаемую у сего квитанцию на получение этих Писем со станции железной дороги.

При этом возвращаю Вашему Преосвященству еще некоторую часть прочитанных мною писем из числа полученных мною от о. прот. Ф. Ив. Кроткова.

—916—

1883 г.

После преосвященного Игнатия, не думаю, чтобы остались какие-либо ненапечатанные письма к нему знаменитого его деда. – Пять, шесть писем, какие были получены им от Владыки, вскоре после кончины сего, были напечатаны, не помню, в каком из Московских Журналов.

Меня занимает мысль об отыскании писем в Бозе почившего Митр. Филарета к покойному Киевскому Митр. Филофею. Письма эти, как мне сказывал сан Владыка Филовей, большей частью серьезного и весьма интересного содержания.

Приветствую Ваше Преосвященство с торжественным праздником вашей Боголюбской обители. Для меня, как питомца Владимирской семинарии, памятен этот праздник, впрочем, не потому, чтобы я сам принимал в нем какое-либо участие, а потому, что начальство семинарское, участвуя в монастырском празднестве, оставляло нас праздными и свободными от учения“.

17-го ч. получил я письмо из Спб. от Директора Хозяйственного Управления, А. Гр. Ильинского, который писал мне от 15-го числа:

„Тверская Консистория, не усматривая в Указе Свят. Синода о вызове Вашего Преосвященства в С.-Петербург указания на то, на каком из существующих в Петербурге подворий назначено Вам со свитою иметь пребывание, просить Синод. Канцелярию уведомить ее об этом.

На это долгом считаю уведомить Ваше преосвященство, что в подобных указах с давнего уже времени не указывается, в каком подворье и месте остановится вызываемый Преосвященный; обыкновенно же каждому вновь вызываемому Преосвященному, по распоряжении г. Обер Прокурора назначается то подворье, какое в данное время остается свободным. В настоящее время остается свободным одно Ярославское подворье, которое г. Обер-Прокурором и предназначено для Вас, о чем я и имел честь лично доложить Вашему Преосвященству в Москве. Затем, по возвращении из Москвы, я признал необходимым, хоть несколько по краткости времени, отремонтировать ваше помещение, чего без меня не сделали и потому, что вещи Преосвященного Сергия¹¹²⁴ и некоторые лица его свиты оста-

—917—

1883 г.

вались в подворье и по отъезде Преосвященного Сергия. В настоящее время печи в вашем помещении уже исправлены; остальные все работы производятся со всею поспешностию; мебель исправляется и вообще собственно ваше помещение к концу следующей недели будет совсем готово. В помещении же свиты надеемся существенное тоже кончит к концу недели, остальное можно будет сделать и после. К этим исправлениям я решился прибегнуть и потому еще, что Ваше Преосвященство в последнее наше свидание в Москве изволили сказать, что Вы приедете в Петербурге не ранее как через месяц. Поэтому я и рассчитывал приготовить Вам помещение к 26-му июня. Теперь я слышал, что Вы готовы к отъезду, и что только неготовность квартиры задерживает Вас. Поэтому спешу уведомить Вас, что к 26-му сего июня я прикажу всячески совершенно приготовить ваше помещение.

К этому считаю долгом присовокупить, что Преосвященный Сергий имел при себе свиту всего из 16 или 17 человек; что повар, нанимаемый им, остается доселе при подворьи; но от вашего благоусмотрения будет зависеть взять своего из Твери, или принять этого. Ризница вся также была у него своя; богослужебные книги имеются при церкви казенные; лошадей, экипажи, кучеров обыкновенно Преосвященные нанимают здесь, но Ваше Преосвященство, может быть, найдете более удобным взять своих. Помещение для них есть. Вообще присутствующие в Святейшем Синоде Преосвященные имеют здесь помещение с отоплением и мебелью, остальное все привозят с собою. Обо всем этом я счел долгом уведомить ныне Ваше Преосвященство.

Вместе с сим позвольте просить Ваше Преосвященство, не признаете ли возможным побудить Правление вверенной Вам семинарии поспешить составлением проекта и сметы на замену балок в новом зданий семинарии, время уходит и, чего доброго, в нынешнем году не успеем произвести эти работы. Об ускорении этого дела просит и подрядчик, которому мы приостановили всякие платежи по произведенным работам.“.

19-го ч. получил я письмо из Витебска от кафедраль-

—918—

1883 г.

ного протоиерея Василия Покровского, который писал мне от 16-го числа:

„Сердечно, из глубины преданной и благодарной души, осмеливаюсь поздравить Вас с Высочайшею наградою и высоким назначением – присутствовать в Св. Синоде. Это событие радостно отозвалось во всей бывшей вашей пастве Полоцкой – не только между духовными лицами, но и мирянами.

Отеческое опасение ваше, незабвенный Архипастырь и Отец, высказанное о том, как отнесется ко мне ваш преемник – слава Богу – не осуществилось: покойный Преосвященный Викторин был для меня, в течении всей своей семилетней службы у нас, не начальником, а отцом, и я горько и до сих пор оплакиваю его преждевременную кончину. Напрасно приписывают ее неприятностям, которые встретили его в Каменець-Подольске: он отсюда выезжал уже с зловещими задатками смерти и прямо, в откровенной дружеской беседе, приписывал их тем огорчениям и оскорблениям, какие причиняли ему пресловутый Поповицкий¹¹²⁵ и к^о. Вот кто – истые убийцы его!...

И настоящий наш Архиепископ Маркелл очень плох здоровьем. В день Святителя Николая, в нынешнем году, на литургии, во время Херувимской песни, он – постоянно слабый и хилый – совершенно лишился было чувств, и мы – совслужащие – хотели уже его разоблачить, полагая, что он кончается. Да, этот человек, по словам знавших его немного лет тому назад, мужественный и энергичный видимо надломлен житейскими невзгодами... Впрочем, не смотря на болезненное состояние, наш Владыка ведет дела по управлению епархиею неутомимо и по пути строго-законному. Что же касается Богослужения, то оно и теперь, как и прежде, неизменно совершается в том стройном чине, какой учрежден в Полоцкой епархии трудами Вашего Высокопреосвященства“.

21-го ч. мною получено было письмо из Самары от М. К. Бабст, которая от 16 ч. писала мне:

„На одре немощи и болезни снова пишу к Вам и почти

—919—

1883 г.

не вижу, что пишу, так слезы застилают мне глаза. Возлагая надежду на человеколюбивое сердце Вашего Высоко преосвященства, не без слез от скорби и стыда, решаюсь я еще раз прибегнуть к милосердию вашему, к этому неисчерпаемому источнику добра, в надежде, что для меня, бездомной сироты, рука щедрого Благотворителя не оскудеет. Обратясь к Вашему Высокопреосвященству в январе месяце с моею просьбою о помощи, я мало надеялась на успех, не имев чести нисколько быть Вам известной; но Вы, Милостивы Архипастырь, с такою деликатною готовностию вошли в мое безотрадное положение, поспешив ко мне на помощь, что я с первого же письма вашего увидала Перст Божий, явно руководивший моею смелою решимостью обратиться – именно к Вам, и с той минуты, в могиле моего сердца, ношу я святый обет 4 раза в сутки преклонять пред Господом колена за Архиепископа Савву, моля Его Благость, да излиет Он на Вас милость свою в жизни сей и будущей... Помощь ваша была для меня отрадным доказательством того, что на Святой Руси не перевелись еще истинно добрые люди, состраждущие страждущим и сочувствующие нуждающимся. Благодаря вашей щедрости, Владыка Святый, я около пяти месяцев жила, не испытывая большой нужды; но удручающий меня ревматизм в ногах до сих пор еще лишает меня всякой возможности трудиться и поддерживать мое жалкое существование, а постоянное леченье не только истощило все мои финансы, но даже втянуло меня еще в невольные долги... В настоящее время я такая страдалица, что не могу даже сама встать с постели. Меня приподняла моя добрая, верная няня, усадила, как малое дитя, между двух подушек, и теперь пишу это письмо не на столе, а на подушке, единственной свидетельнице слез, проливаемых мною ночью от жестокой боли в ногах и от вопиющей нужды, которая дошла уже до крайних пределов. Даже в радостные дни Священного Коронования Государя Императора, когда вся Россия ликовала, и народ был угощаем всевозможными яствами и напитками, я, стыдясь просить у своих знакомых хорошего горячего супу, довольствовалась двумя яичками всмятку с ломтиком французского хлеба... И так я питаюсь уже другой месяц... Нечего и

—920—

1883 г.

говорить, что от такого скудного обеда мне невозможно поправиться здоровьем... Бога ради, простите меня, Милостивый Архипастырь, что снова осмеливаюсь утруждать Вас моей слезной просьбой о помощи, о высылке мне 100 руб., или, наконец, сколько Вам подскажет ваше любвеобильное сердце, чтобы мне иметь возможность уплатить квартирные деньги и иметь насущный хлеб в течении нескольких месяцев, пока не выздоровлю совершенно. Когда расплачусь с Вами, не знаю. Да и что Вам до этого? Вы делаете добро для самого добра, не заботясь о другом возмездии, как лишь о том, какое получите на небесах...

Неужели же кто-нибудь в состоянии без вопиющей нужды дважды протягивать руку за подаянием? – Ведь я – дочь заслуженного и весьма честного генерала. Прослуживши около 25 лет в должности коменданта, при всей тогдашней для него возможности нажиться, он не оставил своим детям другого наследства, кроме хорошего образования и своего честного имени. И про себя, по всей совести могу сказать, что вся жизнь моя с юности была трудовая и самоотверженная. С 20 лет вступила я на тернистую стезю труженицы, более 25 лет содержала в Самаре школу, в которой все дети высшего круга подготовлялись в разные учебных заведения. За труды свои я получала в год до 2000 руб. Могла бы я, конечно, в то время составить себе порядочный капиталец на черный день; но я всю жизнь свою смотрела на деньги, как на средство делать добро своим ближним и решительно никогда никому не отказывала в помощи, по слову Спасителя: „просящему у тебя дай и от хотящего занять у тебя не отвращайся“ (Мф. 5:42). В виду всего мною высказанного, умоляю Вас, Высокопреосвященнейший Владыко, не откажите мне еще раз в помощи и поддержите меня до моего совершенного выздоровления. Со слезами умоляю Вас – успокойте болящую труженицу, которая осмеливается утруждать Вас своей слезной просьбой единственно в виду крайней безвыходности своего положения. С горячей молитвой и трепетной надеждой буду ожидать от Вас посильного пособия“.

24-го ч. писал я в Спб. Смотрителю Синодального Ярославского подворья, Мих. Ив. Миролюбскому:

—921—

1883 г.

„Ваше Высокоблагородие, Милостивый Государь, Михаил Иванович!

Письмо это вручить Вам состоящий при моем архиерейском доме о. архимандрит Агафангел¹¹²⁶. Он назначен мною для заведывания моим хозяйством, и моею свитою во время пребывания моего в Петербурге. Посему покорнейше прошу принять его в заведываемое Вами подворье, для осмотра назначенного мне помещения и для приготовления всего потребного к моему водворению на подворьи.

Сам же я прибуду вслед за ним. Выезд свой из Твери я назначил на 26-е число вечером, с почтовым поездом. И так в скором времени надеюсь лично по знакомится с Вами.

Призываю Вам Божие благословение“.

На следующий день получен был на это письмо следующий телеграфической ответ:

„Вашему Высокопреосвященству помещение готово, а равно и свите. – Миролюбский“.

26-го ч. получил я письмо из Москвы от брата покойного преосвящ. Игнатия, еп. Костромского, преподавателя Моск. семинарий Серг. Дм. Рождественского¹¹²⁷. Он писал мне от 25-го числа;

„Любовь и уважение к Вам покойного брата налагают на меня долг доложить Вам о следующем:

После кончины Преосвященного найдено было духовное завещание, писанное 5-го апреля 1878 года, в день первого служения его в Ипатиевском монастыре. В завещании прежде всего сказано: „Прошу прощения у всех, кого чем-либо имел несчастие оскорбить, намеренно или ненамеренно; взаимно всех прощаю от сердца и прошу молитв о моем не достоинстве“. Иконы, по завещанию, должны быть переданы в церковь Московского Георгиевского бывшего монастыря, панагии с крестами и облачения – в Архиерейскую ризницу, книги в библиотеку Архиерейского дома, ряси и шубы родным, имеющим духовный сан, четки – лицам по

—922—

1883 г.

усмотрению о. Архимандрита Григория, 1000 руб. денег – в Попечительство о бедных духовного звания, а остальные деньги – мне и детям другого брата, служившего в Консистории. Кроме того, в завещании Преосвященный просит положить его в том облачении, в котором совершена была его хиротония в Архиерейский сан, и в малиновой бархатной митре; служащим в день погребения употребить облачение белое, а могилу для него приготовить под кафедральным теплым собором против могилы Архиепископа Платона. Завещание подписано одним покойным братом и потому не может быть утверждено, но тем не менее должно быть исполнено и исполняется, над могилою Преосвященного Платона, где теперь погребен и брат, устроена малая церковь во имя преподобного Сергия, и в эту церковь после погребения перенесена бывшая у брата большая икона Преподобного Сергия, прежде долго время стоявшая у владыки Филарета против двери во внутренние комнаты из гостиной.

Кончина Преосвященного наступила для меня совершенно неожиданно. Правда, уже около 2 1/2 лет началось заметное изменение в образе его жизни, но опасности, по-видимому, не представлялось. Слух о вызове его на коронацию внушил мне мысль, воспользовавшись пребыванием его в Москве во время коронации, уговорить его посоветоваться здесь со врачами. И он, кажется, рад был этому слуху и по этому поводу писал ко мне в 1882 году так: от 8 Генваря: „Благодарю за добрую весть. Нет ли в числе назначенных Преосвященнейшего Саввы? Не знаю, где мне можно будет найти приют: на Саввинском или в Петровском“. От 26-го марта: „Доселе не получено официального приглашения на священнодействие коронования. Хорошо было бы Вам предупредить Преосвященного Алексия, что я буду просить у него приюта для пребывания в Москве“. От 4 мая: „Доселе официального приглашения не имею. Преосвященный Алексий в пасхальном письме ясно упоминал о моем назначении. Может быть самый список еще не утвержден, а Церковно-Общественному Вестнику не всегда можно верить“. (В этой газете помещен был список Преосвященных, назначенных на коронацию, и в этом списке находилось имя Преосвящен-

—923—

1883 г.

ного Вологодского, но не было имени Костромского). Наконец, покойный брат в ответ на мой вопрос относительно того, имеет ли какое основание слух об отказ его от вызова на коронацию, писал от 23-го июня: „И не думайте, чтобы я стал отказываться от того, что не было предлагаемо. Нельзя же отказываться на основании газетных слухов“. Но вот Высокопреосвященнейший Владыка Исидор 7-го мая нынешнего года, при приеме духовенства в Москве, изволил сказать Троицкому на Листах протоиерею Павлу Ивановичу Соколову¹¹²⁸: „Я назначил Преосвященного Игнатия сюда на коронацию, но мне потом в Синоде сказали, что Преосвященный отказывается по болезни, и мы вместо него назначили Вологодского Преосвященного¹¹²⁹. Каково теперь здоровье Преосвященного Игнатия?“ Когда стало ясно, что Костромской Преосвященный не вызывается на коронацию, то он предполагал приехать в Москву после коронационных праздников, и в последнем письме ко мне от 5 мая сего года написал: „Не теряю надежды в июне у Вас быть“. Но Господь судил иначе. Когда я по письму и телеграфическому известию, полученным от секретаря Костромского Преосвященного и говорившим о болезни и ослаблении сил брата, приехал 7 июня в конце 1-го часа дня в Кострому, то оказалось, что брат тому назад три часа уже скончался. Говорят, что он дней за 10 до смерти посидел в комнате у открытой форточки и после этого стал чувствовать жар в руках и слабость. Впрочем, в Троицын день (5 числа) и в Духов день (6 числа) стоял литургии в домовой церкви. В этот последний день, когда ему хотели доложить, что подан обед, нашли его в домовой церкви спрашивающего, скоро ли вечерня? В тот же день, гораздо ранее обыкновенного он ушел в спальню, предварительно, как и всегда, бывало, благословив своих келейников, и по обычаю заперся, хотя уговаривали его не делать этого. Чрез несколько времени келейник иеродиакон подходил к двери спальни Преосвященного и спрашивал, как его здоровье, на что получил ответ: „ни-

—924—

1883 г.

чего“. Дыхание (без всяких стонов) слышно было всю ночь и утром 7-го числа до конца 10-го часа... Наш семинарский врач Владимир Иванович Рахманов, знавший прежде состояние здоровья покойного брата, говорит: не было ли у него прилива крови к легким? А это могло представлять опасность, потому что Преосвященный в продолжение последних двух лет мало пользовался свежим воздухом, почти не имел движения и употреблял пищу, состоящую из ухи, сваренной из простой рыбы и майной каши на воде“.

Преосвященный покойный никогда не жаловался на свое здоровье, не говорил о том, что он тем-то и тем то недоволен, испытывает такие-то неприятности. А неприятности, несомненно, были. Так Преосвященный Амвросий в октябре прошлого года передавал ме о том, что идет слух, будто Преосвященный Костромской запивает“. В виду того, что Преосвященный Амвросий говорил мне именно с тем, чтобы я написал об этом брату, я решился написать. Для покойного брата, который и прежде, а особенно в последнее время, отличался особенным воздержанием, такое известие, конечно, было крайне прискорбно. Но теперь уже не поправить дела. Дай только Бог, чтобы память покойного брата была чиста пред его благодетелем Высокопреосвященнейшим Исидором, который назад тому несколько времени говорил известной Костромской игумении Марии так: „Я все говорил покойному Филарету, чтобы он скорее сделал архиереем архимандрита Игнатия. Я знал, что он будет хорошим архиереем. В этом отношении я оказался прозорливее Филарета, хотя про него и говорили, что он отличается особенною прозорливостию“.

После покойного брата осталось денег кредитными билетами около 5000 р. и около 13,000 р. банковыми билетами, которые я покупал ему в Москве, и которые уже 3 года не приносили процентов, потому что по окончании десятилетия не были обменены на новые.

О покойном были помещены статьи в Московских ведомостях 11, 17 и 22-го чисел июня. В этих статьях, которые, может быть, Ваше Высокопреосвященство изволили видеть, неверно сказано, что брат родился в 1825 году

—925—

1883 г.

(он родился в 1827 году 13 апреля), а также неверно упомянуто и о том, что он имел вериги и приносил дрова для топки печей“.

26-го ч., отпраздновавши в Христорождественском женском монастыре праздник в честь чудотворной Тихвинской иконы Божией Матери, вечером в 8 1/2 ч., с почтовым поездом, я отправился, Высочайшему изволению, в С.-Петербург, для присутствования в Святейшем Синоде. На станции железной дороги, к моему отбытию, собрались высшие светские власти – начальник губернии, вице-губернатор и др., а также старшее духовенство, и прощаясь со мною, напутствовали меня искренними благожеланиями.

Ночь в вагоне, после дневного утомления, проведена была мною спокойно.

27-го ч. в 10 часов утра благополучно прибыл я в Столицу. На станции встретил меня с каретою архимандрит Агафангел. Со станции, при пасмурной с мелким дождем погоде, я отправился прежде всего в Александро-Невскую Лавру, для поклонения св. мощам Благоверного Великого князя Александра Невского – моего по Владимиру соотчича и нового моего патрона по Всемилостивейшему сопричислению меня к кавалерам ордена его имени.

Из Лаврского собора я отправился в покои высокопреосвященного митрополита Исидора – первенствующего члена Святейшего Синода. – Владыка принял меня благосклонно. В беседе со мною прежде всего предостерег меня на счет употребления Невской воды, которая на вновь приезжающих в Спб. производит особенное, не весьма благо приятное действие; затем повел со мною речь о своем бывшем наместнике Лавры, епископе Орловском Симеоне (моем по Московской академия ученике); передавал мне чьи-то одобрительные отзывы о его административной деятельности. От Симеона перешел к Преосвященному Александру, еп. Ташкентскому; хвалил его за труды и выразил сочувствие к его перемещению на Костромскую кафедру. Порицал систему действования бывшего Обер-Прокурора Св. Синода, графа Д. А. Толстого, излишне покровительствовавшего белому духовенству, в ущерб монашествующим. Хвалил, наоборот, Обер-Прокурора К. П. П.

—926—

1883 г.

за его благонамеренность и беспристрастие. В заключение сказал, что в настоящее время озабочивают Синод три главные предмета; а именно: Устав духовных академий, Церковное хозяйство и церковно-приходские школы.

Из Лавры я отправился прямо на назначенное для моего пребывания Ярославское подворье, находящееся на набережной Невы, по 17-й линии Васильевского острова. Здесь встретил меня, в домовой церкви во имя Благоверных Князей Ярославских Феодора и чад Давида и Константина, архимандрит Агафангел с братиею по чину обычно архиерейской встречи. Церковь с хорами довольно просторная и благолепная. Из церкви, чрез западные двери, прошел я прямо в приготовленные для меня покои. Квартира оказалась достаточно просторною и удобною; особенно хороша столовая комната угольная, светлая и просторная, обращенная окнами на две стороны – на Неву и к Николаевскому через Неву мосту. Мебель в комнатах весьма приличная; только парадная лестница в квартиру не весьма благовидна.

Когда я вошел в покой, мне представился Смотритель подворья, Надворный Советник Михаил Ив. Миролюбский, состоящий в должности Начальника отделения при Хозяйственном Управлении Св. Синода. г. Миролюбский, уроженец Черниговской губернии, получил образование в С.-Петербургском Университете и окончил курс в 1869 году. Семейный человек. При первом знакомстве с ним, я полюбил его искренно.

С 28 числа начались у меня приемы посетителей и выезды в город с визитами.

Утром в этот день были у меня:

Преосвященный Сергий¹¹³⁰, епископ Выборгский, второй викарий С. Петербургской епархии. Он мой ученик по академии, фамилия его была Серафимов; по окончании в 1862 году курса в академии, с званием магистра, он назначен был в родную свою Костромскую семинарию преподавателем и там принял сан священства. Овдовевши, он приехал в 1882 г. в Спб., для свидания с родственниками. – Представившись здесь Высокопреосвящен-

—927—

1883 г.

ному митрополиту и объяснивши ему свое семейное положение, он получил от Его Высокопреосвященства архипастырский совет принять монашество. О. Серафимов по следовал этому благому совету. Возвратившись в Кострому, он подал Преосвященному Игнатию прошение о пострижении в монашество. Принявши монашество, он вскоре возведен был в сан архимандрита и вызван в Петербург, для рукоположения во епископа Выборгского. Все это произошло в том же 1882 г. При свидании со мною, преосвященный естественно завел разговор о почившем в Бозе Преосвященном Игнатии – своем рукоположителе во пресвитера, затем постригателе в монашество и производителе в сан архимандрита. Понятно, что он не иначе мог отзываться о почившем архипастыре, как с чувствами сыновней любви и признательности к нему.

Директор Хозяйственного Управления при Св. Синоде, Д. Ст. Сов. Андрей Григорьевич Ильинский. Он вспомнил о своем посещении при мне Харькова, где Инспектор семинарии К. Е. Истомин, зять его. Была также речь и о его родном дяде, преосвященном архиепископе Евсевии, моем предшественнике по Тверской епархии.

Наконец неожиданно явилась ко мне; игумения Вышневолоцкого женского монастыря Досифея. Она приехала в Спб. за тем, чтоб поблагодарить Высокопреосвящ. Митрополита Исидора за оказанную им обители её честь своим посещением и служением,

В 1 ч. пополудни посетил я члена Св. Синода, преосв. Архиепископа Холмско-Варшавского Леонтия, имевшего тогда помещение на Благовещенском подворьи, в 8 линии Вас. Острова. С Преосвященным я знаком с 1851 г., когда он был назначен Инспектором Киевской Семинарии. Долго затем не видевшись, мы встретились в Москве в прошедшем мае на коронации. Теперь, при новом свидании, мы довольно много побеседовали с ним о разных вопросах по церковному управлению. При этом он уверял меня в своем добром ко мне расположении и говорил, что я смело могу во всем на него полагаться. – У него встретился я с Инспектором петербургской академии Ив. Бед. Нильским¹¹³¹.

—928—

1883 г.

В 5 часов был у Обер-Прокурора Св. Синода Константина Петровича Победоносцева. Раньше у него быть не мог, потому что он живет в Ораниенбауме на даче, в одном из дворцовых флигелей В. Кн. Екатерины Михаловны. К. П-ч передал мне мысль преосвящ. Митрополита Исидора о временном назначении Тверским викарием Нижегородского Викария, епископа Балахнинского Поликарпа, но я решительно отклонил эту мысль на том основании, что преосвященный Поликарп много старше меня летами, болезнен и своеобразен¹¹³². – После сего мне предоставлено самому избрать кандидата в звание викария.

29-го ч. Праздник Апп. Петра и Павла. Всенощную и литургию слушал у себя в домовой церкви. Богомольцев было довольно много. После обедни был у меня Попечитель Виленского учебного округа Н.А. Сергиевский. Он рассказывал мне о своей борьбе с генерал-губернатором Альбединским и Министрами Сабуровым и Бароном Николаи из-за Польки N...., домогавшейся открыть в Лиде польскую школу, и из-за Поляков, домогавшихся поместить своих детей в Учительский Институт.

Вечером был я в домике Петра I, для поклонения Нерукотворенному образу Спасителя. Там, между прочим, показывали мне кресло и лодку, сделанные руками Великого Петра. Оттуда проехал в Петропавловский собор, где в этот день был храмовой праздник. Здесь поклонился царским гробам и обозрел, под руководством одного из плац-адъютантов, достопримечательности собора.

Возвратившись домой, написал письмо в Москву к брату покойного епископа Костромского Игнатия, преподавателю семинарий, Н. Дм. Рождественскому, в ответ на его письмо от 25-го числа:

—920—

1883 г.

„Неожиданное письмо ваше с описанием обстоятельств, предшествовавших мирной и блаженной кончине вашего брата, а моего о Господе друга и сотоварища, преосвящ. Игнатия, получено мною в Твери 26-го числа, за несколько часов до отправления моего в Петербург. Сердечно благодарю Вас за сообщенные мне в письме подробности.

Прекращение покойным Владыкою письменных со мною сношений сначала немало удивляло меня; но когда я узнал, что он к другим своих знакомым давно не пишет, я перестал удивляться.

У меня сохранилось множество писем преосвященного Игнатия. Наша взаимная дружеская переписка началась с 1848 года, когда мы оба были еще студентами академии. Целы ли мои письма к доброму товарищу и другу? Если целы, то не можете ли Вы, любезнейший с. Дм., отобрать и прислать мне на время, для прочтения, более ранние из этих писем, именно с 1848–1860 гг. мне желательно бы иметь их под руками, в виду составляемых мною автобиографических записок. Из моих товарищей по академии самые близкие и более продолжительные письменные сношения были именно с вашим приснопамятным братом. Да будет ему вечная память!..

Вопрос о преемнике его на Костромской кафедре еще не решен окончательно. Кафедры этой сильно желает преосвященный Ташкентский¹¹³³, но, получит ли желаемое, еще неизвестно.

Призывая на Вас и на семейство ваше Божие благословение, с искренним к Вам расположением пребываю...».

30-го числа получил я письмо из Витебска от протоиерея Волкова, который, посылая мне, в дар книгу, писал от 25-го числа:

„Не имея сведений, где в настоящее время находитесь Вы, Высокопреосвященнейший Владыка, я и письмо сие, и книгу адресую в Тверь. Книга это та, о составлении которой, помнится мне, я говорил Вам несколько лет тому назад. Это Витебская старина, собранная учителем Витебской классической гимназии Сапуновым¹¹³⁴. С приложе-

—930—

1883 г.

нием изображений старины Витебска Сапунов напечатал только 20 экземпляров; но, к его огорчению, цензор взял из них 12 экз. для рассылки по закону в Публичную и другие библиотеки, и ему осталось только восемь. Но несмотря на это, он подарил мне один экземпляр, как человеку весьма много содействовавшему ему в собирании материала указанием путей и лиц – куда и к кому обратиться за древностями. Стало быть, во всей России на руках будет только 8 экземпляров. Книга весьма и весьма интересная. Для продажи он издал достаточное количество, но без фотографических портретов и видов. Я уверен, что Ваше Высокопреосвященство заинтересуетесь этою книгою, равно и для других она составит ученый интерес. – В ней увидите себя, митр. Исидора¹¹³⁵, Смарагда¹¹³⁶, Василия¹¹³⁷ и Викторина¹¹³⁸; увидите витебские соборы, Рынково-Воскресенскую, Ильинскую и другие церкви... Мне весьма нравится эта книга, – искренно, сердечно желаю, чтобы и Вам она была по вкусу “.

Книга получена мною 7-го июля.

1 июля утром были у меня:

Наместник Александро-Невской Лавры, архимандрит Антоний¹¹³⁹, назначенный на эту должность на место архимандрита Симеона из Настоятелей Балаклавского Георгиевского монастыря, Таврической епархии. Получивши неполное академическое образование, поступил в Пекинскую миссию; знаком с английским языком.

Зять о. Антония член-ревизор Учебного Комитета при Св. Синоде, Игн. Климент. Зинченко. Бывши в прошедшем году в г. Ржеве, в качестве ревизора, н обозревал тамошнее женское училище девиц духовного звания, основанное Мазуриною и Булах, и теперь вел со мною речь о пересмотре Устава этого училища и о предоставлении воспитанницам оного прав домашних учительниц.

—931—

1883 г.

Член Цензурного Комитета архимандрит Тихон, бывший 1883 г. ректор Вятской семинарии, мой земляк, ученик мой по Моск. академии и постриженец. Тут же я вручил ему для рассмотрения акафисты Божией Матери Троеручнице и Муромским чудотворцам Петру и Февронии.

Наконец, бывшая начальница Харьковского епархиального женского училища Анна Вас. Кушен. Она вела со мною пространную беседу и много порассказала о себе и о других Харьковцах. О себе сообщала, что она уволена преосвященным Амвросием от должности по поводу вымысла одной из воспитанниц, девочки 12-ти лет, о её будто бы растлении одним из служителей училищных (именно кучером). О самом епископе Амвросии передавала, что он ищет популярности, приглашает на свои проповеди высшую публику и даже воспитанниц Института, угощает священников, даже сельских, кофе; приглашает купцов на чай и тут же предлагает подписку на разные предметы, между тем сам ни у кого из них вн разу не был в доме.

Вечером был я у преосвященного Леонтия; подарил ему свои издания и от него получил его слова и Речи к Холмско-Варшавской пастве. Затем долго беседовали о делах церковных и о разных иерархических лицах.

3 ч., воскресенье. В первый раз служил я в своей домовой церкви и после литургии отправлял молебен преп. Сергию, по случаю тезоименитства В. Кн. Сергия Александовича. Народу в церкви было довольно.

Вечером был в Лавре у Высокопреосвященного Митрополита, поднес ему экземпляр Писем Митрополита Филарета к архиепископу Алексию. По этому поводу Владыка завел речь об А. Н. Муравьеве, к которому он не имел особенно симпатии, равно как и тот, сколько мне известно, не питал особенного уважения к Его Высокопреосвященству. Когда я входил в гостиную к Владыке, мне да встречу вышла молодая дама, о которой потом я узнал, что это г-жа Эммануэль, супруга генерала, сына знаменитого героя двенадцатого года, потом правителя Кавказской области, Ег. Ар. Эммануэля¹¹⁴⁰.

—932—

1883 г.

4-го ч. писал я в Тверь к почтенному начальнику губернии, Тайному Советнику, Афанасию Николаевичу Сомову, приветствуя Его Превосходительство со днем его ангела в следующих выражениях:

„Приношу Вашему Превосходительству всеусерднейшее поздравление с днем вашего ангела. – Да хранить Вас Господь во здравии и благополучии на многие лета, ко благу вверенной Вам губернии и утешению истинно Вас любящих и почитающих.

Примите вместе с тем мою сердечную благодарность за ваше всегда доброе ко мне расположение и за те искренние чувства и благожелания, какими Вы напутствовали меня на новое поприще моего служения Св. Церкви.

Вот уже протекла неделя, как я водворился в Северной Столице, но к трудам, на кои призван, еще не приступал. В среду, 6-го числа, вступлю в собрание старейших иерархов, держащих в своих руках кормило правления всероссийской Церкви.

До сих пор я виделся только с своею братиею синодскою; из посторонних властей ни с кем еще не встречался.

К.П. Победоносцев обещал испросить для меня аудиенцию у Государя; но, скоро ли я удостоюсь царского приема, неизвестно.

На новом месте я устроился, с помощию о. Агафангела, очень изрядно. Помещение мое просторно и весьма удобно. Во все комнаты проведена Невская вода. При доме имеется небольшой садик, которым я начал уже пользоваться.

Пока на досуге изучаю Петербург. Васильевский Остров, на котором мое подворье, изъездил вдоль и поперек. К счастию, моим поездкам благоприятствовала во все это время хорошая погода. Были, правда, небольшое дожди, но на короткое время.

Вчера Господь сподобил меня в первый раз совершить в своей домовой церкви литургию. С любовию воспомянул я пред престолом Божиим вверенную мне Тверскую паству. Церковь довольно просторная, с хорами, на коих помещаются богомольцы.

В Петербурге очень тихо; на Невском проспекте боль-

—933—

1883 г.

шой простор, а некоторые улицы напоминают даже пустынные стогны града Твери.

Призывая на Вас и на всю Тверскую паству Божие благословение, имею честь быть“...

В тот же день посетил меня И.Д. Митрополов. Он, между прочим, показывал мне фотографическую карточку старца Феодора Кузмича¹¹⁴¹, подвизавшегося в Томске и скончавшегося в 1864 году. Под именем этого старца молва народная разумеет Императора Александра Павловича, тайно удалившегося будто бы сюда из Таганрога.

* * *

—1—

1883 г.

6-го июля введен я был в Святейший Синод и приведен к присяге¹¹⁴², в присутствии Первенствующего Члена Св. Синода, Высокопреосвященного Митрополита Новгородского и С.-Петербургского Исидора¹¹⁴³ и Членов архиепископа Холмско-Варшавского Леонтия¹¹⁴⁴ и Духовника Их Величеств, Протопресвитера Василия Борисовича Бажанова¹¹⁴⁵, а также г. Обер-Прокурора, Действ. Тайного Советника Константина Петровича Победоносцева, его товарища Тайного Сов. Николая Павловича Смирнова¹¹⁴⁶ и чиновников Синодальной Канцелярии.

Затем, открыто было обычное заседание Св. Синода Обер-секретари и секретари Синодской Канцелярии поочередно докладывали дела, каждый по своей части. На первый раз, мне пришлось слушать, между прочим, дело по представлению Настоятеля Иерусалимской миссии, архимандрита Антонина¹¹⁴⁷, о построении во граде Иудове (в Горней) домовой церкви, под названием: „Встретение Божией Матери праведною Елисаветою“. Определено наименовать церковь: „Благовещение“, и дозволено в 30-й день Марта совершать службу Благовещения¹¹⁴⁸.

Вечером в тот же день был у меня Ключарь Казанского собора, протоиерей Павел Константинович Цветков, мой земляк, сын учителя моего по Шуйскому ду-

—2—

1883 г.

ховному училищу Константина Николаевича Цветкова¹¹⁴⁹.

О. Цветков прежде состоял на службе в Финляндии: быль председателем тамошнего духовного Правления. Он рассказывать мне о положении православного духовенства в Финляндии и об отношениях его к пастве. Содержание причтов в каждом приходе строго определено точными актами, утвержденными высшею властию.

Были попытки и у нас в России обеспечивать материальное положение причтов мирскими приговорами; но эти приговоры, большею частию, не были прочны и ненадолго сохраняли обязательную силу.

8-го ч. был у меня другой почтенный земляк, настоятель Владимирской церкви, протоиерей Александр Николаевич Соколов¹¹⁵⁰. Родина его – село Кохма, Шуйского уезда, в 20-ти верстах от моей родины, села Гориц. Мы вместе с ними учились в Шуйском училище и во Владимирской семинарии, но он шел курсом впереди меня. Много лет не видевшись, мы взаимно обрадовались теперь друг другу. Беседа, между нами, на этот раз была самая искренняя и откровенная. Вспомнили мы, между прочим, об общем земляке, старшем нас, недавно скончавшемся придворном протоиерее и Члене Св. Синода, Иоанне Васильевич Рождественском¹¹⁵¹. А. Н-ч говорил о нем, как о ревностном защитнике в Синоде интересов белого духовенства; сообщал, что он строго преследовал злоупотребления синодских чиновников и даже раскрыл какой-то подлог покойного Товарища Обер-Прокурора Ю.В. Толстого¹¹⁵²; и что не пользовался расположением митрополита. Но последнее, кажется, не совсем верно. По крайней мере, владыка Исидор, во время пребывания своего в Москве на коронации, мне лично выражал свое сожаление о кончине Иоанна Васильевича и с благодарностию вспоминал о его прилежном и тщательном занятии делами синодскими.

—3—

1883 г.

Отпустивши своего гостя, я сам выехал из дома, для 1883 г. посещения почтенного старца, главного священника армии и флотов, протоиерея Петра Евдокимовича Покровского¹¹⁵³. Он поступил на эту важную должность из настоятелей Московского кафедрального Архангельского Собора. В Moскве, в продолжении многих лет, мы были в добрых взаимных отношениях, и потому встретились теперь не только как старые знакомые, но как бы близкие родные. Иного на этот раз было у нас самых приятных воспоминаний о Москве, о митрополите Филарете и о многих других общих знакомых и друзьях.

9 ч. В первый раз читал на дому и подписал 17-ть протоколов по рассмотренным и решенным в Св. Синоде делам. Протоколы бывают в Синоде двоякого рода: одних составляются по делам, доложенным и разрешенным в Присутствии Членов Св. Синода; другие по менее важным и обыкновенным делам составляются в Канцелярии на основании прежних примеров. Но те и другие протоколы излагаются, большею частию, кратко, но отчетливо. Если какой-либо протокол не подписывается кем-либо из Членов, то дело снова докладывается и обсуждается в присутствии всех членов. Протоколы, переписанные и пропущенные Обер-Прокурором, для подписи Членам рассылаются обыкновенно по домам; только немногие, по особенно важным и экстренным делам, предлагаются к подписи в самом Присутствии.

В этот же день я писал в Витебск протоиерею Волкову¹¹⁵⁴, в ответ на его письмо от 25-го июня:

„Последнее письмо ваше от 25-го июня получено мною 30-го числа уже в славном граде Св. Петра, куда я переселился 27-го июня, а посланная Вами книга „Витебская старина“ доставлена мне с почты 7-го сего июля.

Спешу выразить Вам искреннюю признательность за доставление мне такой интересной книги. Полагаю, что издание её в таком виде, в каком мне доставлена, недешево обошлось автору-издателю.

Из посылаемых мною вместе с сим книг Указатель

—4—

1883 г.

Патр. ризницы и один экземпляр о коронации прошу вручить от моего имени Г. Сапунову, с изъяснением ему не только моего одобрения, но и удивления, что он мог издать свою книгу в таком приличном виде – где же?.. в граде Витебске.

Экземпляр Писем митрополита Филарета к преосвященному Алексию и прочие брошюры посылаю в дар Вам.

Вы любопытствуете знать о моем пребывании в Москве во время Коронационных торжеств. Что сказать Вам на это? Передать в коротких словах все, что было видено, слышано, перечувствовано в продолжении четырехнедельного пребывания моего в первопрестольной Столице, нет никакой возможности. Могу сказать только, что на земле ничего более торжественного, блистательного, поразительного для взоров, видеть нельзя.

Впрочем, как ни отрадно было для меня пребывание в родной Москве, но душа, пресыщенная до утомления разнообразными впечатлениями, рвалась наконец в мирную и тихую Тверь. Однакож и здесь не пришлось мне отдохнуть. По возвращении из Москвы 31-го мая, я нашел у себя на столе множество бумаг и Консисторских дел, накопившихся в мое отсутствие. Сверх сего, настал в это время, говоря модным языком, сезон местных Тверских праздников с крестными ходами: частые служения, и притом каждый раз со ставленниками. Наконец надлежало немедленно собираться в путь. К 26-му июня сборы были окончены, и я вечером в этот день отправился в Северную Столицу, куда и прибыл на другой день в 10 часов утра.

Пребывание мне назначено в Ярославском подворьи, на Васильевском Острове (куда и адресуйте мне свои письма). Помещение довольно просторное и очень удобное. Местность красивая: пред глазами широкая и глубокая Нева с непрерывно движущимися по ней взад и вперед пароходами. Воздух чистый, но температура воздуха непостоянная; по сему требуется, при выезде из дома, крайняя осторожность и предусмотрительность в отношении одежды. Содержание пищею, кажется, не слишком дорого, но прислуга очень дорога, по кр. мере, сравнительно с Тверью.

—5—

1883 г.

При дом. церковь дов. просторная и благолепная. 3-го числа я служил в ней в первый раз.

(3-го числа, в среду, приведен был в Св. Синод к присяге и в первый раз присутствовал при докладе дел. Докладывались дела разного содержания и из разных епархий, в том числе и из Полоцкой.

На первый раз довольно“.

Вечером того же дня получено было мною письмо из села Высочиновки от А. Ф. Ковалевского¹¹⁵⁵. Он писал мне от 30-го июня:

„Я имел утешение получить от Вас книгу писем Святителя Филарета, митрополита Московского, к Преосвященному Алексию, за которую искренно от души Вас благодарю. Спаси Вас Господи за вашу ко мне доброту и всегдашние милости!

Статью о в Бозе почившем святителе Филовее¹¹⁵⁶ не без трепета душевного писал; помнилось мне изречение святителя Димитрия Ростовского: „да не будет ми лгати на святого“, и все боялся я, как бы не подпасть мне сему осуждению. Хотя и были у меня наброски, в роде дневника, где я под живым впечатлением записывал свои свидания и беседы с святителем, тем не менее кое-что и из памяти пришлось почерпать, и это-то меня и тревожило, но по крайнему моему испытанию, кажется, лишнего ничего не взошло в мои воспоминания. Опять и то меня очень стесняло, что невольно о себе и своей личности приходилось писать, при воспоминаниях о святителе, что воистину вышло смешение золота с навозом, и с чем очень не мирился мой внутренний человек, так что я даже было обрадовался, когда Редактор Душеполезного Чтения, по поводу слухов о большом капитале, в Бозе почившим Святителем оставленном его наследникам, и иске меж ними по этому поводу, что с разными комментариями разнесли газеты, усумнится сразу напечатать мою статью и задержал ее, пока не навел разные справки у лиц близко знавших Святителя. Но видно Богу угодно было, чтобы

—6—

1883 г.

статья попала в печать, почему теперь и сделался я ответствен за нее вполне. Слава Богу, что Ваше Высокопреосвященство признали ее душеполезною! Подобный отзыв ваш для меня очень утешителен, как первый отзыв о ней лица компетентного в этом деле. Примите милостиво отдельный оттиск этой моей статьи, а также и другую книжицу моих трудов, недавно изданную Святогорскою Пустынью¹¹⁵⁷, и не взыщите, что за вашу объемистую книгу столь тоненькими и ничтожными книжонками Вам воздаю. По пословице: чем богат, тем и рад засвидетельствовать пред Вами свою признательность.

Акафист преп. Муромским Петру и Февронии писан мною уже довольно давно, по просьбе преосвященного Иакова, писан вкратце. Преосвященный Иаков остался, однако, им вполне доволен, что доказывает теперь и его желание видеть его в печати. Господь да совершит в сем волю свою, мне же остается благодарить его благость, что моими грешными трудами славословятся Святые Божии, и при соединить к просьбе Преосвященного Иакова и мою смиренную к Вам просьбу – оказать возможное содействие к разрешению Св. Синодом акафиста прет. Муромским. Не чудное ли это совпадение воистину: Вы начали служение свое св. Церкви при св. мощах Муромских чудотворцев, и Вам же теперь приходится принять участие к вящему Их прославлению!

В этом году Бог помог мне прославить акафистною похвалою еще двух угодников Божиих отечественных – преп. Нила Сорского первоначальника Скитского жития в России, и преп. Корнилия Комельского, о чем просили меня Настоятели Нило-Сорской пустыни Новгородской губ. и Корнилиева Комельского монастыря Вологодской губ. Оба акафиста писал по древнему образцу, икосы о 13 радуйся, и, благодарение Господу Богу, оба вышли довольно удачно и приняты с утешением Отцами Настоятелями.

На счет Владыки¹¹⁵⁸ нашего, много слышно шумного, звонкого и нравящегося людям века сего. Начинание его o сборе капитала для открытия закрытых церквей, буде увен-

—7—

1883 г.

чается оно успехом, действительно очень возвысит его в лице иерархов наших, но успех-то, кажется, сомнителен, и образ сбора подчас не совсем удачен по приемам своим. Живя уединенно, вдали мира и его сует, в Харькове не был я со времен вашего там пребывания, почему и не видел доселе служения и не слышал поучения Владыки нашего, мало знаю и о его управлении епархиею, но от души благодарю его за то, что исходатайствовать нам нового викария. Нового нашего викария – Преосвященного Геннадия¹¹⁵⁹ – очень полюбили в Харькове, и начинания его по Куряжскому монастырю заслуживают похвал: озабочивается собрать братию и уплатить долги, просил и у Святогорского Отца Архимандрита надежных людей, и вообще видно в нем ревнование поправить положение обители, за что нельзя его не благодарить.

Кто-то будет в Кострому назначен? Все думается мне, не преосвященного ли Иакова¹¹⁶⁰ назначат. Он отказался от Перми, и я опасаюсь, не будет ли это иметь влияния на его будущность, то есть не останется ли навсегда в викариях, что очень будет мне жаль, ибо от души его уважаю и люблю. Очень бы желал видеть его в Костроме, что, кажется, было бы по его вкусу, поблизости Москвы. Жаль преосвящ. Игнатия, не старец еще летами, и взят от служения св. Церкви, которой был полезен“.

10-го числа неожиданно получено было мною письмо из какого-то, неведомого мне, скита Чечель, Херсонской епархии, от знакомой мне игумении Валерии¹¹⁶¹ (бывшей настоятельницы Московского Страстного монастыря, потом Топловского монастыря Таврической еп.). Она писала мне от 4-го числа:

„Честь имею поздравить Ваше Высокопреосвященство с Царской милостию. Приятно видеть, что наконец усердие ваше оценено, несмотря на все козни вражия, без которых, кажется, невозможен честный труд.

И меня наконец Господь утешил устройством на своем месте, после пятилетнего мытарства по чужим монасты-

—8—

1883 г.

рям, которое, кроме лично скорби, привело меня еще к убеждению, что в наше время исполнение заповеди Христовой о любви к ближнему и обет не стяжания не только не ценятся людьми вообще, но монашествующими в особенности; никто не верит, что можно пожертвовать собою без корыстной цели, а еще менее верят, что можно служить, не накапливая себе капиталов; и нет той нелепицы, которой бы не сочиняли про тех отсталых личностей, которые в наше время считают за грех наживаться от вверенных им имуществ. Я все это сполна испытала на себе и могу поистине сказать, – все други, все приятели до черного лишь дня; все знали, какую нужду я терплю, живя без должности, и никто не протянул мне руку помощи, чтобы хотя сколько-нибудь облегчить тяготу моего положения. Благодарю Господа, что Он Милосердый помог мне пережить это тяжелое время и дал мне сил трудами рук своих поддержать свое существование доныне.

Высокопреосвященнейший Димитрий¹¹⁶², узнав обо мне все подробности, принял участие в моем положении и предложил устроить общежительный монастырь в Ските, принадлежавшем его архиерейскому монастырю, который он жертвует в память Священного Коронования под женский монастырь, необходимый в этой местности по многим причинам, которые будут выражены в его представлении в Св. Синод.

Надеюсь, что его благое начинание не встретит препятствий, как ради неоспоримой пользы окрестного населения, так и ради его всеми уважаемой добродетельной личности; смею надеяться, что и Вы, Владыко Святый, не откажете сказать ваше доброе слово обо мне, в случае нужды, заседая в Св. Синоде; Вы меня хорошо знаете и можете опровергнуть клеветы, взведенные на меня покойным пр. Гурием¹¹⁶³ из своих личных видов, не тем он будь помянут и да простить ему Бог все зло, которое он мне сделал по жестокости своего сердца и любви к деньгах. Вы всегда были покровителем и доброжелателем нашего

—9—

1883 г.

семейства; надеюсь, что Вы и в настоящем случае не откажете мне в вашем архипастырском заступничестве».

11-го ч., в 2 ч. 25 мин. пополудни, я получил из Ораниенбаума от К. П. Победоносцева записку следующего содержания:

„Государь Император изволить принять Вас, Преосвященнейший Владыка, в следующий приемный день, т. е. в среду.

Вам надлежит ехать с поездом в 10 часов утра Балтийской дороги до станции Новый Петергоф. Там будет для Вас придворный экипаж. Обратный поезд в 1 час 45 минут.

Я извещу, кого следует, о вашем приезде. Если бы последовала какая перемена, не премину уведомить Вас.

Душевно уважающий и преданный“...

13-го ч. среда. В 10 ч. утра, согласно извещению К.П. Победоносцева, отправился я в Петергоф, для представления Государю Императору. На петергофской станции встретил меня придворный лакей с каретою и привез в один из дворцовых флигелей, где указано было мне, для отдохновения, очень приличное помещение и предложен был чай. Едва успел я расположиться здесь, как взошел ко мне придворный корреспондент Калугин, оказавшийся уроженцем г. Кашина. Он попросил меня, между прочим, показать ему иконы, привезенные мною для поднесения Государю и Государыне. Чрез несколько минут мне доложено было, что время ехать во дворец. В приемной комнате, дворца я встретил несколько генералов и других светских лиц.

В 12 ½ часов меня первого ввели в кабинет Его Величества. Я поднес Государю образ Тверских Угодников Божиих – Святителя Арсения, епископа Тверского, и Благоверного Великого Князя Михайла Ярославича. Благословляя иконою, я объяснил Его Величеству, что память святителя Арсения совершается 2-го марта в день восшествия на престол Его Величества, а Благоверного Князя Михаила Тверского память творится 22-го ноября – в день тезоименитства В. Кн. Михаила Александровича. – „Но он в этот день и родился“, – с живостию изволил сказать на это Государь. Вместе с иконою поднесено было житие Благоверного Князя Михаила.

—10—

1883 г.

Приняв с особенным благоволением св. икону, Государь изволил сесть за свой письменный стол и меня посадил. Затем обратился ко мне с вопросом, давно ли я в Петербурге и зачем приехал? Когда я объяснил, что я вызван сюда для присутствования в Святейшем Синоде:

– А на долго ли – месяцев на шесть?

– Это зависит от воли Вашего Императорского Величества, – был мой ответ.

– А где вы живете теперь – ужели в городе?

– В городе, Ваше Величество. Но я не могу жаловаться на неудобства здешней городской жизни.

– А где вы помещаетесь?

– На Ярославском подворьи, на набережной Невы.

– Да, тут хорошо жить. А вот, митрополит, имея прекрасную дачу, не хочет ею пользоваться и живет в Лавре.

Затем Государь изволил спросить, где я был прежде Твери? Поименовавши места моего служения до Твери, я в заключение сказал, что я прежде всего состоял на должности синодального Ризничего, и там не раз имел счастие принимать в детстве Его Величество.

Государь сказал: „да, я давно не бывал в Патриаршей ризнице, а там хранится много достопримечательного. Но я и в Твери не был с 1866 года“.

Отпуская меня, Государь изволил благодарить меня за благословение иконою.

От Государя я отправился в другой дворец, к Государыне Императрице. Государыня приняла меня стоя; и когда я поднес Её Величеству икону коронования Божией Матери она с благоговением приложилась к ней; затем изволила спрашивать меня, где я был прежде Твери и зачем приехал в Петербург.

Откланявшись Государыне и выходя из дворца, я увидел Государя, идущего мне на встречу под руку с Великой Княгинею Ольгою Феодоровною¹¹⁶⁴. Не доходя еще до меня, Государь говорит Её Высочеству: „Преосвященный Савва“. Слова эти я слышал ясно.

—11—

1883 г.

Когда я возвратится в свое помещение, мне предложен был очень вкусный завтрак, после которого меня отвезли опять в придворной карете на станцию железной дороги, и я возвратился домой в 3½ часа пополудни.

14-го ч. получил я письмо из свое отчизны – села Палеха, Вязниковского уезда, от священника Ник. Петр. Чихачева¹¹⁶⁵. Он писал мне от 6-го числа:

„Приношу благодарение за присланный в дар портрет Вашего Высокопреосвященства. Ваш портрет с собственно ручною надписью в глазах моих выше, чем обыкновенный дар: он для меня предмет священный; он переносит меня к событиям весьма важным в моей жизни, и очень живо напоминает мне 1862-й год, когда Вы, Ваше Высокопреосвященство, изволили быть в зале Владимирской Духовной семинарии в качестве ревизора её. В это время мне, бывшему тогда воспитаннику среднего отделения, выпала счастливая доля предстать на экзамен пред ваше лицо. Правда, тогда экзаменовалось воспитанников очень много, но для меня экзамен этот имел, так сказать, роковое значение; поэтому и осмеливаюсь кратко, по крайней мере, воспомянуть о нем. В 1860-м году я, по одному совершенно ничтожному случаю, подпал в напраслину и немилость о. Ректора, арх. Алексия¹¹⁶⁶, который решил меня уволить из семинарии, а когда ему в этом воспротивилось семинарское правление, то он все-таки лишил меня 1-го разряда и постоянно преследовал в течение почти трех лет, так что я от неприятности стал расстраиваться и физически, и умственно. В 1862 году Вы изволили прибыть к нам в семинарию ревизором. Вдруг на экзамене Вы вызываете меня в числе первых; мне самому что-то страшно; вижу, что и о. Ректору в тоже время было досадно. Беру билет, и билет попадает мне из Логики – самый простой – о понятиях... Стою в полной уверенности на хороший ответ, спокоен и весел. Не ускользнуло это от о. ректора; спрашивает, о чем билет? О понятиях, отвечаю ему. Что это за билет? и настойчиво приказывает мне взять другой. Вижу, положение

—12—

1883 г.

мое затруднительное – взять сейчас новый билет и тут же на него отвечать. Не знаю, что делать и, Бог весть, какие бы были для меня последствия. И вот, тогда Вы, Ваше Высокопреосвященство, и пришли ко мне на помощь; о. Ректору Вы изволили тогда сказать полноте, оставьте, его счастье!“ И действительно, мне от Вас было счастье. Отвечаю по билету хорошо, возражения решаю основательно и получаю в конце всего полное одобрение: „хорошо, довольно!“ А потом обратились Вы к о. Ректору и сказали: „да у него и сочинение вышло очень хорошее“, а сочинение экзаменское мною было написано на тему: о влиянии явлений видимой природы на религиозную и нравственную жизнь человека. Такое недоброжелательство ко мне о. Ректора возмутило многих наставников, так что некоторые из них, посоветовали мне обратиться к Вам с докладной запиской и просьбой о переводе меня в Вифанскую семинарию. Но опасаясь больших хлопот и особенно скорби матери, я решился сначала обратиться с объяснением откровенным к о. Ректору, а потом уже в крайности с просьбою к Вам. Действительно, вскоре после экзамена объясняюсь с о. Ректором и высказываю свою решимость. И вот о. Ректор, выслушав меня, успокаивает и говорит: „оставь, все забудется, только учись хорошенько“. Правда, и впоследствии о. Ректор посматривал на меня косенько, но все-таки вынужденное мною от него честное слово много сдерживало его, так что мне уже не было никакой помехи окончить семинарский курс с званием студента. Вполне с доброй репутацией. Вот мои благодарные воспоминания!“

15-го ч. праздник Св. Равноапостольного В. Князя Владимира – день ангела Московского Генерал-Губернатора. князя Владимира Андреевича Долгорукова¹¹⁶⁷. Я счел своим долгом принесть Его Сиятельству телеграфическое поздравление с этим знаменательным для него днем. Князь в тот же день благодарить меня телеграммою в следующих выражениях:

„Приношу Вашему Высокопреосвященству мою искреннюю,

—13—

1883 г.

благодарность за ваше радушное приветствие, от души желая Вам доброго здоровья и совершенного благополучия“.

16-го ч. была у меня игумения Тверского Христорождественского монастыря Палладия¹¹⁶⁸, приехавшая в СПб-г для совета с врачом Эйхвальдом. Она привезла мне малый омофор к коронационному облачению, при котором оного не доставало.

В тот же день получено было мною письмо из Москвы от А.П. Ушаковой¹¹⁶⁹, которая писала от 14-го числа:

„Приветствую Вас, многоуважаемый Владыка, с новой эрой вашей жизни и молю Господа, да пошлет Он Вам здоровье, бодрость и крепость духа на предстоящие Вам труды и подвиги... Хоть и много Вы видели, пережили, переменили мест, но, не смотря на всю вашу опытность, все-таки в Северной Пальмире найдется для Вас новизна и борьба! Но, когда Господь мне помощник, не убоюся, что сотворит мне человек!

Книгу „Письма Митроп. Филарета к Высокопр. Алексию¹¹⁷⁰ прочла, и предисловие мне очень понравилось. Предпосланная краткая биография Пр. Алексия проливает свет как на его личность, так и на взаимные отношения пишущих. На письмо 145-е, от 23 августа 1854 г., я бы могла сделать комментарий. „Покойник“, о котором идет речь, была 18-тилетняя сестра моя, Надежда Петр. (дочь Действ. Ст. Сов. и Камергера П. Вас. Лукошкова, тогда Председателя Моск. Каз. Палаты), которую Пр. Алексий хоронил в этот день в Донском, – по собственному желанию. Отцу моему удалось сделать что-то очень доброе для Пр. Алексия (кажется, устроить хорошо на службе его племянника, чему представлялись большие затруднения), и вот радость и благодарность Пр. были наивеличайшие... Он все изыскивал средство чем бы поблагодарить отца... Как раз умерла Надя, любимая дочь отца. Преосвящ. вызвался непременно сам отпевать ее, не принял никакой благодарности и показал отцу большое в эти скорбные дни участие. Ко-

—14—

1883 г.

нечно, меня впоследствии заставили вышить Владыке омофор.

Мне писали из Воронежа, что знакомой вашей (сестре Aф. Ник. Сомова) игуменье Варваре недавно торжественно вручал жезл Высокопр. Серафим¹¹⁷¹, сказал ей прекрасное слово и потом был у него парадный для неё и всех её знакомых обед. На другой же день у Иг. Варвары Сомовой был парадный обед для обоих архиереев и знатного духовного и светского общества. Сыновья и брат приезжали к ней из Петербурга.

Нравится ли Вам ваша новая резиденция? Теперь перед окнами вашими красавица – Нева катить свои темно-синие волны. Уже верно Вы несколько раз служили: и в Лавре, и у Исаакия, и в Петропавловской крепости, и у Спасителя были, и в дивном Казанском соборе.

Вероятно, сделали Вы всем власть имущим, звездоносцам и проч. „Творящим гром и молнию“ в Петербурге лицам свои уязвленные“ визиты? Ведь иначе – нельзя. Теперь Вы живете в городе, в котором мне всякий камешек знаком... Более 20 лет в нем мною прожито!

Простите, дорогой Владыка! Порадуйте весточкой о себе! Прошу вашего святительского благословения и молитв“.

17-го ч. воскресенье. Служил на своем подворье. После обедни был гражданский инженер Николай Вл. Султанов, наблюдавший, по поручению Моск. Археологического Общества, за возобновлением древнего (XIV в.) храма в Никулине-Городище, Старицкого уезда.

18-го Экзекутор Св. Синода коллежский Сов. Пав. Ив. Рудаковский запискою известил, что в среду, 20 ч., по случаю Ильина дня заседания Св. Синода не будет.

Вечером была у меня игумения Нежинского Введенского монастыря, Черниговской еп., Смарагда, принесла мне в дар бисерные поручи очень искусной работы. С любовию отзывалась о бывшем епископе Черниговском Серапионе¹¹⁷². Затем передавала мне, что архимандрит Назаретского Нежинского монастыря Григорий, бывший при мне в По-

—15—

1883 г.

лоцке, с признательностию вспоминает о мне; наконец сообщала, что Харьковская епархия, особенно средний и низший классы, недовольна епископом Амвросием.

19-го ч. был у высокопреосвященного митрополита Исидора и провел с ним целый час в интересной беседе. Речь шла, между прочим, об отношениях светского общества к Церкви и духовенству: отношения неблагоприятные и не одобрительные. Владыка со скорбию передавал мне, что некоторые из наших Царственных Особ, посещавшие Константинополь, не отдавали визита Вселенскому патриарху, тогда как французская Императрица Евгения, бывшая там, посещала всех почти католических епископов и прелатов. Заказанные для подарков народу, по случаю коронации, платки с изображением какой-то богини не были до пущены к раздаче, по внушению Митрополита чрез Обер-Прокурора, и проч....

21–го ч. утром, в 9 ч., получено было от преосвящ. митрополита приглашение к 11-ти часам в Петропавловский собор на панихиду по Императрице Марии Александровне († 1880 г.). – В половине 11-го ч. я был уже там: но мне сказали, что панихида архиерейская будет 2 часа по полудни, а в 11-ть часов начнется литургия и после оной панихида будет совершена для Особ Императорской фамилии придворным духовенством. Я хотел было возвратиться домой, но мне предложили, для ожидания назначенного срока, войти в так называемую архиерейскую палатку. Палатка эта небольшая, довольно грязная комната. Сюда же вошел и преосвященный варшавский, а митрополиту поехали навстречу доложить, чтобы он не спешил ехать, или возвратился бы назад, что он и сделал. Между тем, нас с преосвященным. Леонтием пригласили, спасибо, в покои коменданта, генерал-адъютанта, Ив. Степ. Ганецкого¹¹⁷³ и там угостили чаем и шоколадом. По окончании литургии и Царской панихиды, мы с преосвященным вдвоем отправили в 2 часа панихиду, в присутствии лишь 4–5 высших военных и гражданских особ. Такие порядки на первый раз поразили меня весьма неприятно.

—16—

1883 г.

22-го ч. День тезоименитства Государыни Императрицы Марии Феодоровны. Торжественное служение в этот день обыкновенно отправляется в Воскресенском соборе всех учебных женских заведений, что в Смольном монастыре. Литургию совершал высокопреосвященный митрополит Исидор, а к молебну собрались все прочие архиереи. При литургии и молебне присутствовали все высшие военные и гражданские чины, все воспитанницы Смольного Института и по нескольку девиц из прочих заведений с их начальницами и классными дамами. Это великолепное зрелище подробно описано было в № 2658 газеты „Новое Время“. После служения был завтрак в обширной зале вдовьего дома, где, кроме приглашенных гостей из высшего духовного и светского общества, сидели за столами и воспитанницы, как Смольного, так и прочих институтов. Здесь я встретился с Министром И.Д. Деляновым¹¹⁷⁴, познакомился с Членом Совета Смольного института по хозяйств. части, сенатором А.Г. Евреиновым, главным начальником военно-учебных заведений, генерал Лейтенантом Махотиным¹¹⁷⁵ и др.

Заезжал я потом к Настоятелю Собора И.Ст. Разумовскому¹¹⁷⁶. Он уроженец Тверской епархии и свояк моего земляка, Владимирского протоиерея, А.Н. Соколова¹¹⁷⁷.

Возвратившись домой, я написать письмо в Киев профессору духовной академии А.Д. Воронову¹¹⁷⁸:

„Простите, что долго не отвечал Вам.

Что скажу Вам нового о своем здешнем уже четырехнедельном пребывании в С.-Петербурге? Особенного пока ничего. В Св. Синоде я был только еще один раз; о каких-либо серьезных вопросах или предметах не может быть еще, конечно, и речи.

В Москве общая собрания архиереев были только в Кремлевских соборах и на Царских трапезах. О проекте нового академического Устава, хотя он и был нам при-

(Продолжение следует).

—177—

жение законодательства Исаврийцев, г. Златоустов располагает по такой схеме. I. Общая часть: 1) о лицах или субъектах права, 2) о вещах, 3) о происхождении и прекращении права; 4) о применении прав и средствах пользования ими. II. Гражданское право: 1) личное право; 2) семейственное – ; 3) наследственное – ; 4) вещное – ; 5) обязательственное – . III. Публичное право: 1) уголовное право; 2) военное – ; 3) судебное – . Эта часть написана только наполовину: автор кончает ее изложением семейственного права. При изложении каждого отдела автор сначала кратко говорит о судьбе каждого правового института в до Исаврийское время, затем – подробно по Исаврийскому законодательству и, наконец, опять кратко в последующий период, причем в большинстве случаев ограничивается законодательством Македонской династии. Автор здесь имеет пред собою могучего предшественника в лице Ц. ф. Лингенталь, но он не повторяет его работу, а ведет ее самостоятельно, значительно дополняет и по местам исправляет. Весь этот отдел написан очень зрело. Автор везде опирается на источники, которые изучены им совершенно серьезно. Между прочим, здесь обращает на себя внимание языку автора. Это язык настоящего юриста: чрезвычайно сжатый, точный, выразительный, красивый. Тут сказалось более, чем где-либо, увлечение автора своею темой, увлечение, заставившее его дисциплинироваться во всех отношениях и, между прочим, в том, которое всего труднее допускает изменение в короткое время. Остается пожелать, чтобы это увлечение не остывало и заставило автора кончить свою работу. Наиболее интересная для нас часть её (третья) вся впереди. Автор касательно её дает следующее обещание. В ней будет сделана попытка синтезировать все добытое путем аналитического исследования в первых двух частях. Полученные таким образом общие выводы дадут возможность определить, какими принципами руководились Исаврийцы в своей законодательной деятельности. А по оценке этих принципов можно будет указать историческое значение саврийского законодательства. Работа должна закончиться указанием на то, какою стороною, хорошею или дурною, вошла законодательная деятельность Исаврийцев в их управление империей.

—178—

То, что сделано автором, дает полное право надеяться, что обещание это будет исполнено.

Все сделанное г. Златоустовым в течение года дает ему право на получение степени кандидата богословия, на высший балл и большую похвалу.“

18) Заслуженного ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Иванова Петра на тему: „Призрение бедных, как предмет церковно-административного ведомства в древней Руси“:

„Сочинение состоит из введения и двух частей, под разделяющихся каждая на три главы.

Исходным пунктом для определения задачи и плана своего сочинения автор ставить близкие взаимных отношения, в какие русская церковная иерархия стала к государственной власти тотчас по признании христианства господствующею религиею и каких не прекращала в течении всего допетровского периода. Пунктов соприкосновения для такого взаимообщения между тою и другою было много благодаря неустроенности Русской земли в разных отношениях и благодаря тому, что первоначальная иерархия греческая не замкнулась в тесный круг собственно-религиозной миссии, но заняла влиятельное положение и в общем государственном и земском устроении. Но в особенности широким полем для иерархии представлялось множество пролетариата, порождаемого этим неустроением. Постоянные набеги полудиких племен, внутренние усобицы князей, рабовладение, частые пожары и голода порождали такое множество нищенства, какое удивляло иностранцев. Это призрение нищих всецело и взяла на себя церковь. Нищие сразу зарегистрированы были в ведомство церкви и не переставали выходить из него до государственного преобразования, введенного Петром. Почему именно церкви были отданы в ведение дела благотворения и все люди богадельные – ответ простой – по свойству христианской веры. Нищенство отнюдь не рассматривалось, как социальное зло или как экономическое явление: нищему надобно подавать, – вот и все: это непререкаемая заповедь христианства. Кому же наиболее всех и нужно заботиться о нищих, как не служителям церкви? Превосходное выясне-

—179—

ние этой идеи древнерусскими духовными писателям и сделано автором на стр. 17 и след.

Обширный историко-юридический материал автор распределил по следующей схеме.

Так как в каждый момент времени церковь заведовала благотворительностью чрез своих иерархов (митрополиты и епископы), чрез монастыри и приходы, так как, далее, в историческом ходе общего церковного устройства древней Руси неизбежно должно различать два, по крайней мере, отдельные периода – Киевский и Московский: то все сочинение и представляет у автора следующую систему:

Часть 1-я, подразделяющаяся на три главы. Гл. 1-я – призрение бедных русскими иерархами; гл. 2-я – призрение монастырями; гл. 3-я – призрение бедных в приходе.

Часть 2 я с таким же подразделением на три главы и с теми же рубриками.

Содержание каждой из этих глав составляется, в свою очередь, из следующих элементов: а) юридическая данные, определяющая задачу и круг благотворительной деятельности названных учреждений, б) средства материального обеспечения этих учреждений и в) историческая данные о действительном призрении бедных этими учреждениями (de jure, de potentia, de facto).

Сочинение представляет собою цельное, стройное, богатое содержанием целое. Автор обнаружил очень значительное трудолюбие в ознакомлении с первоисточниками и литературою своего предмета, о чем свидетельствует не только обширная цитация его на каждой странице сочинения, но и особенный обзор и перечень источников (стр. 30–49). Систематизация автора вполне удовлетворительна и очень удачна; суждения всегда основательны, язык правильный и ясный.

Нахожу сочинение вполне удовлетворительным для кандидатской степени“.

19) Ректора Академии Епископа Евдокима о сочинении студента иеромонаха Игнатия (Дверницкого) на тему: „Образование отцов-проповедников IV века“:

„Автор обширного сочинения в 576 стр. во введении говорит о предмете, цели и объеме своего исследования, делает краткий перечень литературы, бывшей у него в

—180—

распоряжении, с краткой критической заметкой о каждой проштудированной им книге (1–56). В первой главе сообщает сведения о домашнем обучении и воспитании отцов-проповедников (56–168), во второй об образовании их в школах (168–301), в третьей излагает период после школьной жизни и общественного служения свв. отцов (168–301), в четвертой говорит о синтезе язычества и христианства в творениях св. отцов (301–435), в заключении делает общие выводы из обширного материала, собранного им по вопросу об образовании свв. отцов проповедников IV века.

Едва ли мне нужно много говорит о глубоком научном и жизненно-практическом значений темы о. Игнатия. Вопрос об образовании проповедника имел громадное значение всегда. В настоящее же время, время запросов живой мысли, неподдельного чувства, искреннейшей веры, этот вопрос имеет еще более жгучее значение. Давно уже так горячо не говорили люди об отношении проповеди к живой действительности, светской литературе, искусствам и гуманитарным наукам и ко всей современной культуре, как говорят теперь. В наши дни перед каждым пастырем стоит день и ночь вопрос, как отнестись ко всем этим запросам и требованиям общества и культуры. Автору нужно было дать историческую справку по данному вопросу, справку не поверхностную, а вполне научную, обоснованную твердо и решительно непоколебимыми историческими данными. Эта справка, в наше время, когда многие настоятельно требуют изучения только святоотеческой литературы, думая найти в ней полное спасение от колебаний и брожений современной мысли, имела бы громадное, решающее значение в решении многих наших злободневных жгучих вопросов.

В сочинении автора мы можем найти очень много ценного и интересного материала по интересующим нас вопросам. Св. отцы-проповедники, изучением трудов которых занимался автор, жили в весьма любопытное время. Это было время объединения, союза церкви с государством. Государство начало проникаться многими церковными началами, а церковь не мало заимствовала из кодексов государственных. В области просвещения это было время наи-

—181—

высшего синтеза греко-римской образованности и христианства. Св. отцы IV века не стеснялись не только читать и изучать произведения языческих писателей, но и учиться в языческих школах, Питания „внешних“ казались им „ не вовсе от них (Св. Писаний) далекими“. Св. отцы не смущались „беседовать и с стихотворцами, и с историками, и с ораторами, и со всяким человеком, от кого только может быть какая-либо польза к попечению о душе“ (222 стр.). Они говорили: „внешние науки не бесполезны для душ“, „науки питают душу“. „Заимствуя у языческих писателей все, что есть полезного, надо уметь иное и отбросить“. Эту мысль св. Василий Великий весьма удачно подтверждает красноречивыми историческими примерами, указывая на Моисея, „который сперва упражнял ум египетскими науками, а потом приступил к созерцанию Сущего“, на Даниила, который в Вавилоне изучил халдейскую мудрость и тогда уже коснулся и божественных уроков“ (232 стр.). Св. Григорий Назианзин с особой похвалой отзывается о тех, кто в совершенстве овладел всею полнотою современного ему языческого образования, считает это даже заслугой с его стороны, говорит сильное слово в защиту общего образования, резко отзывается об невежестве тех, далеко не единичных своих современников, которые утверждали, что для христиан не нужна и даже опасна внешняя (не христианская) ученость. Из-за ошибок последней нельзя ставить крест над всей её совокупностью, отрекаться совсем от массы положительного и ценного в ней. „Не должно унижать ученость, говорит св. отец, как рассуждают о сем некоторые; а напротив того надобно признать глупыми и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы в общем недостатке скрыть свой собственный недостаток и избежать обличения в невежестве“ (234 стр.). Защищая свое основное положение, наш о. автор приводить массу прекраснейших доказательств того, как глубоко чтили св. отцы внешнее образование и какие глубокие следы оно оставило на их творениях. Мы не имеем возможности передать этих блестящих страниц автора. Скажем только о них одно: ему почти вполне удалось доказать то, что он старался доказать.

—182—

Почти все недостатки сочинения о. Игнатия я тщательно отметил на полях и в конце глав его труда. Главный же недостаток отмечу словами самого автора. На 574 стр. он пишет следующее. „Наше сочинение не может быть (в силу условий времени и компетентности автора) положительным, глубоко продуманным и научно-построенным ответом на данный вопрос. Не может, оно быть большой и мастерски исполненной картиной того явления, которое скрывается в словах темы. Как художник, прежде чем создать большую историческую картину, долго и упорно работает над частными моментами целого (напр., знаменитый Иванов и его „Явление Христа народу“), так точно и начинающий гомилет, при первой попытке серьезно высказаться по вопросу об образовании отцов-проповедников IV века, должен благоразумно отложить полное и всестороннее решение вопроса на грядущее время, а сейчас приступить к рассмотрению многих частных вопросов, обнимаемых темой, должен выработать, так сказать, лучший проект будущего ученого произведения. На наше исследование именно мы так и смотрим. Оно, в настоящем своем виде, есть не иное что, как подробный, обстоятельный, ученический проспект будущего, действительно ученого трактата и, как таковой, имеет все права рассчитывать на снисходительную критику читателя“.

Если автор исполнит свое обещание и представить на данную тему вполне научную работу, то любая ученая коллегия с удовольствием присудить ему ученую степень магистра богословия и скажет ему великое спасибо за его труд. А теперь же в настоящем виде за рассматриваемое сочинение можно дать автору степень только кандидата богословия“.

20) Экстраординарного профессора Павла Тихомирова о сочинении студента Каэласа Александра на тему: „Воззрения Декарта, окказионалистов и Спинозы на взаимоотношение духа и тела, их дальнейшее развитие и значение для обоснования христианского мировоззрения“:

„Сочинение г. Каэласа состоит из введения (стр. 1–24) и следующих 6 глав: 1, Картезианская философия и её основные принципы (стр. 25–98); II, Декарт и его учение о духе и теле (стр. 99–201); ІІІ, Воз-зрения окказионалистов (стр.

—183—

202–298); IV, Система Бенедикта Спинозы (стр. 299–352): V, Развитие психофизического параллелизма (стр. 353–414): VI, О научном обосновании христианского мировоззрения (стр. 415–430). Уже из этого общего перечня содержания можно видеть, что автор выполнил свою задачу во всем объеме, какой требовался темой

Результат его работы с богословской точки зрения сводится к указанию тех мыслей картезианства, спинозизма и новейших параллелистических доктрин, которые могут быть использованы для научного обоснования христианского мировоззрения. Привожу здесь главные положения собственными словами автора. „Воззрения Декарта, окказионалистов и Спинозы на взаимоотношение духа и тела, – пишет г. Каэлас в последней главе своего исследования, – объединяются общей для них параллелистической идеей, которая в своем дальнейшем развитии приводит мысль к сознанию необходимости создать такую форму психофизического отношения, которая представляла бы собою гармоническое соединение тезисов параллелизма и теории взаимодействия. Психофизическое единство, лежащее в основе человеческого бытия, должно быть понято, как непрерывное взаимодействие носителей духовной и телесной группы явлений, так чтобы из него и вытекало наблюдаемое соответствие или параллелизм этих явлений. Вот конечное данное, к которому привело философскую мысль историческое развитие названных воззрений, взятых как одно целое. Создавая необходимость такого именно решения психофизической проблемы, эти воззрения делают также и необходимым в силу указанной связи её с общими философскими концепциями, усвоение соответствующего ему или точнее – предполагаемого им общего философского мировоззрения. Эта необходимость сказывается уже и в настоящее время, привлекая особое внимание мыслителей к философии Лотце¹¹⁷⁹. Защитники теорий взаимодействия в настоящее время обычно основывают свои суждения именно на предположениях философий Лотце. Вообще можно сказать, что философия Лотце пользуется

—184—

теперь значительным успехом... Признавая все бытие тожественным, эта философия не сводит, однако, ни духа на тело, подобно материализму, ни тела на дух, подобно спиритуализму. Вместе с тем она не старается перенести скрытый дуализм и на основу бытия, подобно философии тожества или трансцендентальному монизму. Склоняясь к монадологии Лейбница, Лотце видит в духе и теле человека только отдельные виды бытия, тожественные по основной своей природе... Все это представляет, несомненно, известные данные для научной концепции и философского обоснования христианских идей о бытии и природе человека. Главным образом этим обосновывается как общее христианское мировоззрение, так, в частности, и метафизические предпосылки его нравственного учения. В первом отношении особенно важна утверждаемая и постулируемая теорией взаимодействия идея тожества всего бытия. Что же касается нравственного учения христианства, то для его научного обоснования особенно важно предполагаемое здесь реальное различие духа и тела, позволяющее им явиться носителями параллельных рядов явлений“ (стр. 419–422). Положения эти иллюстрируются анализом христианских догматов о Боге, как Творце и Промыслителе, и об искупительном деле Христовом, а также евангельских нравственных заповедей (стр. 422 и след.). В заключение провозглашается вывод, что „ни разумное понимание общего христианского мировоззрения, ни научное обоснование его нравственных требований невозможно без правильного решения психофизической проблемы. Отсюда, если начавшееся с Декарта развитие параллелистической идеи приближает современную мысль к правильному пониманию взаимоотношения духа и тела в человеке, то этим самым оно подготовляет и почву для научного понимания и обоснования как частных идей христианства, так и его общего мировоззрения, данного в откровенных истинах“.

По содержанию указанных выводов сочинение г. Каэласа является серьезно задуманной и существенно ценной попыткой защитить христианскую истину не путем бесплодной полемики с отрицательными доктринами, как это делают разные апологетики, потерявшие в наше время почти всякий кредит, а посредством положительного фи-

—185—

лософского мировоззрения, самостоятельно продуманного и научно-проработанного, – мировоззрения, примыкающего к идеям крупнейших представителей европейской философии. Такие работы для богословия поистине драгоценны, если только их выполнение соответствует замыслу.

Последнее условие естественно приводить нас к вопросу об объективно-научном и философском достоинстве труда г. Каэласа.

Как научная историко-философская и философско-критическая работа, сочинение г. Каэласа является трудом, заслуживающим самой полной похвалы за глубину и серьезность изучения подлежащего обширного материала (главным образом сочинений Декарта, окказионалистов и Спинозы, а затем также Лейбница и новейших работников по психофизической проблеме), зрелость и обоснованность собственных суждений и полную объективность (беспристрастие выводов).

Обладая хорошим знанием новых и древних языков, г. Каэлас без труда справился с подлинными текстами изучавшихся им мыслителей и с литературой о них и имел возможность не быть подавленным материалом, а господствовать над ним. В своих суждениях он всегда опирается на первоисточники, а к пособиям (литературе) относится вполне независимо, хотя и знает ее. Полемики у него почти нет, – достоинство, редко встречающееся у молодых ученых.

Самостоятельность автора особенно дает себя знать в главах, посвященных Декарту и картезианству. Если здесь к можно оспаривать некоторые толкования, то, во всяком случае, это можно сделать только путем нового и тщательного пересмотра затрагиваемых автором данных первоисточника. Понятно, что научное достоинство труда этим нисколько не колеблется, а оригинальность должна быть поставлена в безусловную заслугу.

Объективность автора сказалась рельефно в постановке вопросов, общих философии и богословию. Ни малейшей черты теологической предзанятости! Читая его сочинение, можно и не подозревать, что сочинение пишется на богословскую степень. Тем ценнее, понятно, указанное выше значение его для богословия.

—186—

Собственная философская мысль автора производить впечатление бесспорной силы и многообещающей продуктивности. Логика у автора крепкая и язык везде подчиняется мысли.

В лице г. Каэласа наша Академия выпускает весьма дельного научного работника, имеющего все данные, чтобы с честью продолжать служение науке, которое так удачно начато его настоящим сочинением. Само собою понятно, что степени кандидата богословия г. Каэлас безусловно заслуживает; но я считаю своим долгом, кроме того, рекомендовать его особенному вниманию Совета присуждении об оставлении при Академии кандидатов для подготовления к профессорским кафедрам“.

21) Ректора Академии Епископа Евдокима о сочинении студента Лебедева Ивана на тему: „Значение современной светской литературы для пастыря-учителя“:

„Данная тема представляет собою не только глубокий теоретической интерес, но и глубоко-практический. В дни величайших оживленнейших споров об участии духовенства в общественной и культурной жизни весьма любопытно слышать правдивое слово об этом. Автор взял на себя труд не фельетонным и не узкопартийным путём, а совершенно беспристрастным, объективно-научным выяснить важнейший и интереснейший вопрос об отношении пастыря к современной литературе.

„Обычное, традиционное отношение к светской литературе как со стороны лиц, считающих себя истинными последователями учения Христова, так и в особенности со стороны их руководителей – отрицательное. Светская литература сознанию таких людей представляется рассадником атеизма и безнравственности. И благо, если за ней признают право невинной игрушки, забавы. В последнем случае мы имеем в виду художественную литературу... Духовные писатели при разборе того или другого произведения литературы прежде всего стараются отыскать в нем такие стороны, которые не могут быть приняты с христианской точки зрения. Они заранее видят в нем врага себе, религии и нравственности. Мы не утверждаем этого безусловно о всех писателях и критиках. Но что в большинстве случаев это так, этого отрицать нельзя.

—187—

Конечно, ревность о том, чтобы не загрязнился чистый источник Христова учения, чтобы не погасли светлые идеалы евангельской нравственности – заслуживает всякого одобрения. Однако нужно помнить и притчу Спасителя о плевелах и совет Его, как бы вместе с ними не вырвать и пшеницы. Таково должно быть и отношение духовных писателей к светской литературе. Они должны опасаться, как бы своим безусловно отрицательным отношением к ней не погубить то добро, которое есть в ней, которым даже полна она... Их обязанность указать и её светлые стороны. Будучи отражением поисков человека за идеалами правды и добра, литература здесь является союзницей церковных учителей. В ней каждый найдет много света, добра, правды, слез и страданий лучших человеческих.

Литература открывает пастырю всю душу современного человека. В ней он прочитает и об его радостях и об его скорбях, о его падениях и восстаниях. Здесь пред ним пройдет картина его общественных, религиозных, семейных и культурных чаяний. Словом, здесь пред пастырем вся громадная скала души человека с бесчисленными подразделениями. Здесь все отражается как в фокусе. И самое неуловимое, самое сокровенное души человеческой, самая архитектоника души становится явной и понятной.

Даже и отрицательная сторона современной литературы имеет для пастыря громадное значение. Как для доктора, который не имеет возможности знать болезнь своего пациента, немыслимо его лечение, – и священнику, пастырю душ и совестей человеческих, нельзя врачевать других, не зная их болезни, их ошибок, падений и заблуждений.

В службе Царству Божию, царству света и добра, литература занимает одно из виднейших мест. Она расширяет наши знания о людях и о жизни, открывает и бичует недостатки обществ и времени, в ярких красках изображает неисчислимые страдания людские и зло жизни в разнообразных его проявлениях, увеличивает в нас понимание людского горя и способность сочувствия, любовь к ближнему. Литература служит легким и могуществен-

—188—

нейшим проводником в обществе научно-философских и религиозных идей, и не только идей, но и настроений и чувств, оплодотворяющих творчество писателей-художников. Она в одно и тоже время служить и выразительницею, и руководительницею, и воспитательницею общества и общественного мнения. Все это делает литературу великою нравственно-воспитательною и общественною силою. Такою силою литература была и не перестанет быть в особенности, по историческим условиям, в жизни русского народа. Работа русского слова такова, что её не может не благословить церковь, жаждущая царства Божия на земле. Счастливое соединение реализма с идеализмом, стремление изображать жизнь и действительность в свете высших идеалов и евангельских начал правды и любви к ближнему, коротко – религиозно-этический идеализм – вот отличительная народная черта нашей литературы, создавшая ей небывалое влияние, внимание и почетнейшее положение во всемирной литературе. Общим голосом народов русская литература признана великою нравственною силой, от которой многие ждут возрождения западной литературы, погрязшей в натурализме и материализме. Ее называют проповедию Евангелия „жалости“, даже евангелием жалости“... Главный и почти исключительный интерес русских писателей сосредоточивается на внутреннем смысле явлений жизни; от этих преходящих явлений жизни они поднимаются к их внутреннему значению. Искание Бога, правды, разгадки тайн бытия проходит красною нитью чрез творчество писателей, как говорят, даже „не верующих“. Все это сообщает произведениям русского слова печать глубокой нравственной серьезности, философской вдумчивости, даже религиозности“ (стр. 24 и сл.).

Автор говорит, и совершенно справедливо, что взгляд на литературу, высказанный им, – взгляд не новый. „Отрицательное отношение к литературе светских лиц, считающих себя истинными последователями Христа, не оправдывается историей церкви. Мы могли бы подробно остановиться на первых веках христианства, давших столько ярких примеров сознания пользы и необходимости для христианина вообще, а тем более для пастыря, изучения светской литературы, светской образованности. Мы могли

—189—

бы указать на отцов и учителей церкви, воспитавшихся в языческих школах и смело заявлявших о своем убеждении, что и в язычестве действовал Логос. Но ведь это значит повторять всем известное“. Автор далее подтверждает свою мысль прекрасными выдержками из творений отцов восточной и западной церкви (29 стр. и след.).

Свой взгляд на значение современной литературы для пастыря-учителя автор далее раскрывает, уясняет и доказывает самым блистательнейшим образом, подвергая подробному анализу произведения современных писателей. Из неравной борьбы с своими противниками, отрицательно относящимися к светской литературе, автор выходит полным победителем. При всем желании указать недостатки в его сочинении, существенных недостатков указать не могу. Все главное им сделано и сделано вполне серьезно, основательно, вдумчиво, научно. Богатая душа автора чудно отразилась в каждом штрихе этого ценного труда. Это не компилятивный труд, где все страницы заполнены натащенными отовсюду цитатами, без живой мысли, без искорки оригинальности и вдумчивого отношения к делу. Здесь все глубоко продумано, пережито, перечувствовано и является результатом упорно многолетней думы, завершением миросозерцания, последним словом юноши, заканчивающего свое образование и почти свой рост умственный и нравственный. Словом, мне немного приходилось на своем веку читать подобных сочинений.

Настоятельно советую автору довести свою работу до конца. За нее ему можно вполне присудить ученую степень магистра богословия. Если же бы почему-либо он не имел возможности сделать этого, советую ему значительную часть своего сочинения напечатать. Подобных живых слов у нас в нашей бедной гомилетической литературе почти совсем нет.

Автора признаю заслужившим степень кандидата богословия вполне“.

22) Ординарного профессора Алексея Введенского о сочинении студента Левитова Василия на тему: „Общечеловеческое и национальное с христианской точки зрения“:

„Сравнительно небольшое (196 стр.), но продуманное и

—190—

достаточно содержательное сочинение, проникнутое, притом, высоко гуманною мыслью, гармонично синтезированное с началами христианства.

Состав своего сочинения и развития в нем основные мысли сам автор ясно намечает в предисловии, при мотивировке плана, и именно так:

„Национальное не есть что-нибудь нравственно-незаконное, подлежащее уничтожению. Оно имеет наравне с общечеловеческим все права на существование (Гл. 1-я. Общечеловеческое и национальное с нравственной точки зрения). Общечеловеческие и национальные задачи имеют одинаково важное значение; но они не исключают друг друга, напротив, могут быть достигнуты только под условием своего взаимного существования и связи (Гл. 2-я. Общечеловеческая и национальная задача. Отношение между ними). Каждая нация способствует человечеству в достижении его целей. В частности, и Россия. Для того, чтобы подвинуть человечество вперед, она должна развить свою национальную жизнь (Гл. 3-я. Национальные задачи России в её стремлении к общечеловеческому идеалу). Для того, чтобы правильно развились все национальная особенности народа, должна быть предоставлена возможная свобода каждому члену его в раскрытии своих сил. Только в таком случае народ может обогатить собою человечество (Гл. 4-я. Условия правильного национального развития). А развитие национального в высшей степени важно и с христианской точки зрения, потому что национальное не есть что-либо временное, подлежащее уничтожению. Оно вечно так же, как и общечеловеческое. (Гл. 5-я. Высший смысл национального с христианской точки зрения)“.

Как видим, сфера темы исчерпана достаточно и в основу отдельных глав положены мысли основательные. Конечно, автор не делает каких-либо открытий и вообще, – это главный недостаток его сочинения, – в изложении предмета довольно элементарен. Но зато он совсем и не притязателен.

Для получения степени кандидата богословия сочинение вполне удовлетворительно“.

23) Заслуженного ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Нежданова Алексея на тему:

—191—

„Отношение церковно-правительственной власти к инославным исповеданиям и сектантам со времени учреждения Св. Синода“:

„Сочинение состоит из введения, трех глав и послесловия.

Указав на современный интерес взятого для сочинения вопроса и на высказываемые в печати разнообразные решения его, автор совершенно справедливо замечает, что для правильности решения его всего надежнее избрать исторический метод – проследить, к чему приводит в действительности те или другие меры со стороны государственной политики в её отношениях к инославным исповеданиям и сектантам. Что же говорит история? – С первого периода нашего политического бытия и всегда потом „церковь и государство составляют два жизненных порядка, находящиеся между собою в органическом взаимодействии“ (VII); „в едином русском государстве единая истинная православная вера“. Этот союз, однако же, впоследствии времени, превратился в отношение подчинения одного порядка другим: государственная власть подчинила церковную и стала смотреть на нее и пользоваться ею как своим орудием для целей политических. Последствием такого склада отношений между церковью и государством у нас явилась в отношении к иноверцам и раскольникам нетерпимость не только религиозная, но и политическая. Так было в древней Руси. Со второй половины XVII века начинает проявляться в государственной политике начало терпимости, которое затем и начинает последовательно развиваться шире и глубже.

Решительный и дов. крутой поворот нашей политики в сторону начала веротерпимости начался с Петра І. Из всех инославных христиан наибольшими симпатиями Петра пользовались лютеране. Им было предоставлено право свободно отправлять богослужение и вступать в браки с православными; затем такая же благосклонность была оказана Армяно-Грегорианам и, наконец, Римским католикам. Их положение как признанных исповеданий в государстве точно определено в общем своде законов, которое сжато и обстоятельно и дает автор во 2-ой главе (35–106).

Третья глава (107–215) излагает применение принципа

—192—

веротерпимости нашим законодательством в отношении к природным русским сектантам и раскольникам. Общий характер этого применения составляет ограничение этого принципа и ограничение довольно сильное и несправедливое по сравнению с применением его в отношении к инославным христианам. Эта мысль обстоятельно и основательно раскрывается в третьей главе. Затем, в виде приложения к ней, автор помещает особый трактат о свободе совести вообще. Здесь он раскрывает учение об этом предмете древнехристианской литературы (Тертуллиан, Иларий, Златоуст) и благотворность этого принципа для самого государства. Приветствием нового закона (17 апр. 1905 г.), признавшего во всей силе этот принцип, автор и оканчивает свой трактат.

В послесловии (232–241) автор высказывает свой взгляд на каноническое достоинство старообрядческой австрийской иерархии и иерархии инославных исповеданий.

Сочинение представляет оконченное обработанное целое, обнимающее сполна избранный предмет исследования. Суждения автора основательны, изложение спокойное, ровное; у автора незаметно хвастливого желания блеснуть обширною начитанностью, но видно, что он усвоил капитальные сочинения по данному вопросу и выработал свое решение его продуманно и основательно.

Признаю вполне заслуживающим кандидатской степени“.

24) Заслуженного ординарного профессора Николая Заозерского о сочинении студента Неутриевского Ивана на тему: „Дисциплинарные наказания в древне-русской церкви“:

„Сочинение состоит из введения и трёх глав. Во введении автор выясняет основания наказующей власти церкви, именно а) теоретические: как и всякое общество, церковь, будучи религиозно-нравственным союзом, имея свои правила дисциплины и порядок, необходимо должна предполагать нарушение их, а обычное средство восстановления нарушенного порядка есть наказание, – и б) положительные, указанные в заповеди Христа и постановлениях Ап. Павла; указывает далее особенные цели, преследуемые ц. наказаниями, именно: исправление согрешившего, благо и честь целой церкви (1–30).

Глава 1-я имеет своим предметом определение про-

—193—

странства судебной власти собственно русской церкви. Необходимость введения этого предмета в сочинение оправдывается тем, что русской иерархии со введения христианства в России и в последующие периоды истории предоставлена была очень широкая юрисдикция, обладая которою иерархи уже не могли ограничиваться в применении своей наказующей власти только средствами нравственного воздействия, но по необходимости д. были применять в некоторой мере и средства уголовного возмездия. Поэтому автор в 1-й главе подробно рассматривает круг лиц, отведенных в подсудность русской иерархии великокняжескими уставами и другими законодательными памятниками, а во 2-й Главе обстоятельно выясняет источники, которыми руководилась русская церковно-судебная власть в практическом применении наказаний исправительных и карательных. Сюда относятся: византийские – номоканоны общий и покаянный, и национально-русские – обычное право, выработавшееся в практике гражданских с дов, государственных, и вотчинных (стр. 31–73; 74–106).

Глава 3-я представляет исторический обзор отдельных видов церковных наказаний, каковы суть; денежные взыскания, телесные наказания, церковное покаяние, монастырское подначальство, отлучение и анафема, лишение сана, временное запрещение и лишение должности (107–260).

Сочинение представляет собою вполне законченное и обработанное целое. Автор достаточно ознакомится с существующими пособиями и постарался представить связное историко-философское исследование данного предмета. Признаю сочинение удовлетворительным для кандидатской степени“.

25) Исправляющего должность доцента Сергея Смирнова о сочинении студента Никитского Владимира на тему: „Благотворительная деятельность Троицкой Лавры в прежнее время“:

„Давая г. Никитскому эту тему, мы имели в виду, что он воспользуется лаврским архивом и напишет обстоятельный очерк о том, как в продолжение пяти столетий обитель преподобного Сергия исполняла его заповедь о благотворении. К сожалению, архив лавры оказался недоступным для г. Никитского: ему было отказано в пользовании

—194—

не только делами архива, но даже и описанием (Введение, стр. XI). Поэтому не по вине самого автора сочинение его является не тем, чем бы должно быть. Несмотря на это, труд его представляет собою и значительный интерес, и бесспорные достоинства. Разделив историю лаврской благотворительности на два периода-до Петра и после его, автор по Доступным ему источникам, изданным и рукописным, и при помощи обширной литературы детально рассматривает свой вопрос, хотя, следует оговорится, не со всех сторон. Он приводит положение, что благотворительная деятельности, общежительного монастыря органически связана с уставом и держится до тех пор, пока точно соблюдается он, но не проверяет этого положения на примере лавры, на истории её благотворительности. Другой пример. Толкуя о богадельнях лаврских в древнее и старое время, автор не задается вопросом о том, питала ли Лавра своих богаделенных людей (вела ли при богадельнях хозяйство) и одевала ли их, или не давала от себя одно помещение, предоставляя нищим и больным содержаться собираемой милостыней. Если древнерусскую богадельню он представляет по образцу теперешней, то конечно ошибается. И вообще, надо сказать, отношения монастыря к своим благотворительным учреждениям недостаточно ясны по сочинению г. Никитского. Однако возможно, что главная причина этого пробела лежит в том, за что мы не в праве судить автора, – в том, что он не видал архива лавры. Встречаются, впрочем, у него и прямые ошибки. Например, „детенышей“ – особый вид монастырских холопов – он почему-то считает детьми, которых призревала лавра. Автор рассмотрел и рассказал историю лаврской благотворительности от дней преп. Сергия до нашего времени. Ему особенно удалось целостно и живо описать благотворительную деятельность лавры в Смутное время, – подвиги человеколюбия преп. Дионисия Зобниновского, этого друга измученного смутой народа, сердобольного инока, при одном воспоминании о котором пропадают всякие колебания в понимании монашеского идеала.

В общем сочинение г. Никитского можно признать очень хорошим“.

26) Ординарного профессора Сергея Глаголева о сочине-

—195—

нии студента Никольского Александра на тему: „Религиозные воззрения М. Мюллера“:

„Сочинение г. Никольского состоит из введения и шести Глав (279 стр.). Во введении автор стремится выяснить, что

1. Мюллер не следовал неизменно всю жизнь одним и тем же воззрениям, он различает два периода в его деятельности. В первый М. Мюллер религию Библии, религию Авраама трактовал, как специфически откровенную, которая не затемнилась и не осложнилась мифами, во второй период он отступит от своего первоначального взгляда и все религии всецело трактовал как естественные. В первой главе г. Никольский излагает эмпирическое учение М. Мюллера о происхождении религии (из ощущений), во второй дает учение М. Мюллера о существе религии, как восприятии бесконечного, влияющем морально на нравственный характер человека. В третьей, четвертой и пятой главах автор излагает воззрения М. Мюллера на Бога, человека (душу) и их взаимные отношения. Бог, – это – бесконечная основа мира, душа человека в своем существе, его самость есть неизменное и совершенно отличное от индивидуального содержания его „я“, эта самость божественна и её отношения к Богу в идеале разрешаются констатированием их единства. С точки зрения М. Мюллера христианская религия есть идеальная, потому что в ней утверждается единство человека с Богом. Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом. Что совершилось во Христе, то должно совершиться в каждом. Бог – Отец – общая основа мира, скрывающаяся за явлениями, открывается в Сыне Божием и чрез Духа Святого производит в людях сознание их божественности. Последняя (VI) глава посвящена г. Никольским изложению взглядов М. Мюллера на мифы, как патологический прирост религии, возникающий на её основе и на культе, как на ряд обычаев, получивших религиозное освящение вследствие их первоначальной житейской важности, но не заключавших в себе первоначально ничего религиозного. То и другое, М. Мюллеру, паразитические придатки в религии.

Изложение взглядов М. Мюллера в каждой главе г. Никольский сопровождает критическим разбором. Его кри-

—196—

тические замечания в общем отличаются ясностью, сжатостию и основательностию.

Все сочинение его написано живым и легким языком и читается с интересом.

Формальным недостатком сочинения является то, что изложение и критика не разделены между собою и не обособлены. Не кончил М. Мюллер, начинает говорит г. Никольский, в следующей главе опять говорит М. Мюллер, по понятной причине игнорируя возражения г. Никольского, затем он опять прерывается автором нашего сочинения и так в каждой главе. Вследствие этого ни М. Мюллер не выступает в полном виде, ни его критик. Но должно оговорится в защиту нашего автора, что если бы он поступил иначе и сначала дал бы исключительно трактат o Мюллере, а потом уже разбор его воззрений, то ему несомненно пришлось бы повторяться, воспроизводить при разборе ранее установленные положения и аргументацию М. Мюллера. Г. Никольский, по-видимому, заботился о краткости.

Во всяком случае это – только форма. Недостатком сочинения по существу является то, что г. Никольский только судит М. Мюллера, правда, судит объективно, не только оспаривая, но и воздавая должную дань положительной стороне его работ; но г. Никольский не делает в своем сочинении того, что теперь вообще поставляется главною задачею относительно философов – не выясняет его. Как понять происхождение взглядов М. Мюллера? Его религиозная философия отличается своеобразным характером. Что породило эту своеобразность? Ответить на этот вопрос не трудно. Религиозная философия М. Мюллера есть древнеиндийская философия упанишад в освещении учёного второй половины XIX века. М. Мюллер говорит о семитах, апеллирует к религиям всего земного шара, истолковывает мифы Греции, но на самом деле он своими воззрениями всецело прикован к почве Индии там, где его воззрения представляются неясными или недосказанным, нужно обращаться к индийской философии и в большинстве случаев в ней окажется досказанным то, чего не договорил европейский профессор. Некоторые критические замечания М. Мюллера, по-видимому, имеют своим источником недоговоренность у М. Мюллера, легко восполняемую индийскими

—197—

учениями. Так г. Никольский довольно решительно критикует теорию Кармы. Но эта теория содержит в себе много истинного и с христианской точки зрения. Карма есть учение о нравственном миропорядке, согласно которому мир устроен так, что злые и добрые деяния сами себе порождают возмездие. Уловить факты этого возмездия, тем более установить их постоянство, конечно, трудно, но нельзя и доказать, что такого возмездия не существует, можно приводить не мало оснований в его пользу, и теория такого нравственного миропорядка развита независимо от индийской философии у Фихте старшего.

В самом изложении взглядов М. Мюллера автор недостаточно выяснил его теорию болезни языка. В оценке М. Мюллера он слишком высоко ставит его, как истолкователя мифов. М. Мюллером была развита до крайности coлярная теория, она вообще не принимается теперь учеными.

Но положительными качествами сочинения г. Никольского совершенно заслоняются его отрицательные стороны. В сочинении виден интерес к занятиям, обнаружено знание новых языков, способность к критическому анализу и выдержана на предмет религии правильно религиозная точка зрения.

Для получения степени кандидата сочинение вполне удовлетворительно“.

27) Инспектора Академии Архимандрита Иосифа о сочинении студента Никольского Павла на тему: „Ассиро-Вавилонские памятники в их значении для Библейской истории“:

„Труд г. Никольского состоит из введения и двух частей с заключениями.

Во введении (I–XXXII) автор дает краткий, но довольно обстоятельный очерк истории открытия и дешифровки клинообразного письма, намечает задачу и пределы исследования и указывает многочисленные пособия для своей работы. Общая задача его труда состояла в том, чтобы использовать обширный материал месопотамских раскопок в специальном отношении его к Библейской истории, верованиям и сказаниям, заключающимся в Библии.

Задачею І части (1–189 стр.) ставится определение того значения, какое имеют клинообразные летописи Ассиро-Вавилонских царей для политической истории Еврейского

—198—

народа. Во II части (189–529 стр.) автор старается определить, в каком отношении стоят Ассиро-Вавилонские памятники о первобытных временах мира и человечества к параллельным им первобытным библейским сказаниям, присовокупляя сюда и вопрос о последнем нашумевшем открытом памятнике – законах царя Гаммураби – в их отношении к законодательству Моисея.

Первая часть труда привела автора к тому заключению, что Ассиро-Вавилонские летописи, взятые в своей совокупности, как нельзя лучше подтверждают истинность теории общей достоверности исторических книг Ветхого Завета. Правда, далеко не все библейские показания могут быть проверены научными данными! Ассиро-Вавилонских открытий; при всем том уже самый факт, что истинность весьма многих библейских показаний оказалась неподлежащею сомнению, дает полное право заключать без большого риска, что и остальные историческая библейские показания отличаются характером безусловной достоверности. Громадная важность открытий в их целом составе устраняет в данном случае всякий скептицизм, потому что „ не просто одинокий монумент встал из забвения, на которое осужден был в продолжении нескольких веков, но поднялись из под 1000-летних развалин целые государства со своими городами, храмами, дворцами и памятникам и в такой сохранности, что, по найденным многочисленным остаткам, можно составить историю Ассиро-Вавилонии и описать нравы и обычаи древнейших в свете монархий. Проливая свет на многие места Св. Писания, дотоле непонятные, подтверждая вообще историческую точность и достоверность рассказов, свящ. писателей-историиков, открытия Ассириологов нередко даже пополняют библейских историков, вкладывая совершенно новые, раньше неизвестные листы в Библейскую политическую историю Еврейского народа“.

Но этим значением не исчерпывается вся важность Ассиро-Вавилонских открытий. Вторая часть труда автора не менее важное значение последних устанавливает в их отношении к соответствующим библейским истинам веро- и нравоучения. Эта часть труда носит по преимуществу апологетический характер. Как известно, ученый мир,

—199—

обсуждая массу выдвинутых последними открытиям вопросов, разделился в вопросе об отношении Вавилонских памятников к Библии на два совершенно противоположных лагеря. Выдвинулся целый ряд типичнейших представителей немецкого рационализма (Фр. Делич, Peймарус, Винклер, Циммерн и мн. др.), в духе Велльгаузена, открывающих в новейших памятниках очевиднейшие данные за верность своих т. наз. панвавилонских, взглядов, усматривающих в поразительном сходстве библейских сказаний из первобытной истории человечества с мифологией древних Тигро-Евфратских народов явный факт не только просто культурной, но и веро-нравоучительной зависимости Евреев со всею их священною литературою от Вавилона. Охладить этот пыл ученого увлечения, ввести его в нормальные границы, указать возможнее-истинное отношение Вавилонских сказаний к Библейской первобытной истории – составляет предмет деятельности и величайшей заслуги другого лагеря ученых, ортодоксально-апологетического направления. Труды этих последних, давшая достаточно-сильный противовес первым, показали, что в громадном большинстве обследованных случаев генетическая связь между древне-израильскими религиозными представлениями и таковыми же Вавилонскими, открываемая рационалистами во главе с Деличем, оказывается мнимою и вообще чрезмерно натянутою, лишенною научной очевидности, которая бы не допускала вовсе оспаривания, и не чужда всех недостатков простой научной гипотезы-догадки. Выражаясь проще, характеристикою большинства подобного рода гипотез-догадок, без особенного преувеличения в сторону иронической гиперболы, может служит характеристика, сделанная проф. Оппертом в заключение его критического отзыва относительно суждений o мнимо-вавилонском происхождении еврейской субботы: „доказательство вавилонского происхождения Израильской культуры покоится на таком силлогизме: мы можем преставить доказательства, что Вавилоняне имели нос на лице; Иудеи так же имеют нечто подобное; следовательно, нос Иудеев вавилонского происхождения“. Эта самая характеристика достаточно подходит и к большинству суждений Делича и К°, делающих для них несомненною будто-

—200—

бы самую тесную зависимость „Bibel“ от „Babel“. Эта характеристика, при том значении, какое признают за Ассиро-Вавилонскими памятниками сами так характеризуемые, получает особенный вес и силу, в качества блестящего подтверждения исторического характера свящ. источников Библейской истории. Известно, что один из знатоков восточной древности склонен был все прочтение клинообразных надписей признать даже ошибочным – на том только основании, что ученые так бесконечно много вычитали из них совершенно согласного с Ветхим Заветом. Говоря в очевидную пользу священных источников Ветхого Завета, это откровенное заявление противников исторической самобытности и достоверности Библии показывает, с другой стороны, на каких, в сущности, слабых и ничтожных основаниях зиждется их мнимо-научная смелость и упорство в попытках к развенчанию авторитета Библии.

Во второй части труда г. Никольского это становится достаточно очевидным при надлежащей обоснованности и серьезности, что надлежит поставить в особую заслугу автору. Он не голословно, а достаточно научно и обстоятельно воплотил своим сочинением мысль, приводимую в заключении ко II части труда: „не смотря на весь скептицизм, с которым многие относятся не к отдельным только сообщениям Ветхозаветных писаний, но часто и ко всему составу их, замечательное согласие Ветхого Завета с клинообразными надписями должно быть признано и все более и более должно вразумлять многих, что книги Ветхого Завета, служащие главным источником Библейской истории, по меньшей мере заслуживают такого же доверия, с каким охотно относятся к другим историческим источникам, которые и в древности и достоверности Ветхозаветным писаниям часто уступают, потому что не опровержимо подтверждается результатами Месопотамских раскопок достоверность даже и тех Библейских свидетельств, которые касаются первых времен жизни древнего человечества и достоверность которых особенно старалась поколебать критика отрицательного направления“.

Не в качестве важных недостатков, а просто из желания дать добрый совет (на случай продолжения работы) – мы добавим к сказанному лишь следующее: хорошо бы

—201—

автору во введении побольше уделить внимания описанию самых памятников с указанием хронологической постепенности их открытия и обстоятельств их нахождения; а также выделить из II части, занимающейся более сличениями вероучительного характера, чисто историческая сличения (первоцари Вавилона и допотопные патриархи Откровения, потоп по Библии и Вавилону и т. под). За всем этим труд г. Никольского представляет прекрасное отражение не только трудолюбия, но и трудоспособности автора, несомненно заслуживающего искомой ученой степени“.

28) Заслуженного ординарного профессора Василия Соколова о сочинении студента Новочадова Владимира на тему: „Апологетический очерк православного учения о почитании святых мощей в связи с недавними событиями в Сарове“:

„В кратком вступлении автор, – очевидец Саровского торжества, припоминает те высокие религиозные впечатления, какие приходилось переживать тогда многотысячным толпам православных богомольцев; но в то же время с горьким чувством указывает и на то, что не мало было людей, которые с сомнением и даже прямо с неверием относились к происходившим на их глазах событиям, пытаясь иногда распространять свои сомнения и в среде простого верующего народа. Это обстоятельство и послужило для автора побуждением „рассмотреть и проверить те основания, по которым первые реформаторы отвергали догмат почитания мощей и тем дали возможность своим последователям бросать презрительный взгляд на Саровское наше торжество“.

Исследование г. Новочадова делится на две части, из коих каждая еще подразделяется на главы.

Первая часть (стр. 5–108) имеет своим предметом обзор отрицательных воззрений на догмат о почитании святых мощей. Этот обзор начинается краткими замечаниями о христианах из иудеев, о гностиках, об Евномии и Вигилянции и затем подробно останавливается на изложении воззрений Виклефа, Лютера (семь особых глав), Меланхтона, Цвингли, Кальвина, а также ІІІмалькальденских членов и Аугсбургского исповедания.

Вторая часть сочинения (стр. 109–190) начинается указа-

—202—

нием и критическим обзором некоторых особенностей в учении о почитании святых мощей в римско-католической церкви сравнительно с православною, причем с особенною подробностью автор останавливается на опровержении латинского воззрения, что будто бы учение о почитании святых мощей имеет основания в Священном Писании Ветхого Завета (стр. 109–131). – Дальнейшее изложение второй части, применительно к первой, имеет своим предметом рассмотрение трех следующих вопросов: 1) „противоречит ли почитание мощей истинному богопочтению и евангельской нравственности, что утверждает преимущественно Лютер? 2) согласно ли почитание мощей с христианством вообще, как религиею духа, что отрицает главным образом Цвингли? и 3) не служит ли почитание мощей источником одних злоупотреблением, причем отвергается сомнению существование истинных – не подложных мощей, – за что настойчивее других ратует Кальвин?“ – Давая ответ на эти вопросы, автор и раскрывает православное учение о почитании святых мощей, при чем подробно останавливается на выяснении истинного значения их нетления и источаемых ими чудес.

Постановка вопроса и план исследования г. Новочадова вполне соответствуют его задаче, но в осуществлении намеченного плана сочинение не свободно от некоторых мелких, а иногда и существенных, недостатков и недосмотров.

В первой части сочинения учение Виклера и Меланхтона изложено в слишком общих чертах, с опущением тех подробностей, которые наиболее близко касаются исследуемого автором вопроса, а потому в его изложении учение этих богословов представляется имеющим слишком малое отношение к предмету сочинения. Самый выбор предметов в этой части кажется довольно случайным и не всегда понятным. Чем, напр., объяснить, что автор считает нужным остановить внимание читателя на Виклефе и не дает особого места Гусу и его последователям?

Вторая часть сочинения страдает существенною не полнотою. Изложение римско-католического учения о почитании Святых мощей слабо, по существу, и ведется по источни-

—203—

кам, которые не могут быть признаны компетентными и достаточными для данной цели. В раскрытии православного учения автор почему-то не счел нужным с должною полнотою заняться обзором и исследованием тех патристических и исторических свидетельств, на целом ряде которых утверждается православный догмат о почитании святых мощей, а потому в его изложении этот догмат представляется слабо обоснованным. Автору никак не следовало бы обходить молчанием такие данные, как напр. 7-е правило VІІ всел. собора, 94-е правило собора Карфагенского, свидетельства св. Кирилла Александрийского, св. Григория Богослова и др.

Выставляя некоторые возражения против догмата, автор оставляет их иногда без опровержения, как это случилось, напр., с положением Цвингли о том, что почитание мощей не согласно с христианством, как религией духа.

Иногда в своем апологетическом увлечении автор заходит далее, чем следует, как напр. в том случае, когда он придает чрезмерное значение самому факту нетления мощей, забывая, что при такой постановке дела ему необходимо было бы считаться с тем обстоятельством, что существуют, как известно, примеры нетления тел умерших, не имеющих ничего общего с ликом христианских святых.

Присутствие в сочинении Новочадова подобных недостатков и недосмотров не отнимает, конечно, у него принадлежащих ему достоинств.

Автор не мало потрудился над своею работой, познакомившись с источниками и пособиями на латинском, немецком и русском языках. В ряду этих источников и пособий были сочинения Лютера, Кальвина, Беллярмина, Хемница, Кӧстлина, Шмидта, Целлера, Баура, Кампшульте, Мӧрикофера, Стефана Яворского, Иннокентия, Сильвестра, Голубинского и др.

Работа г. Новочадова с начала до конца проникнута духом глубокой веры и искреннего религиозного настроения, а потому с этой стороны производит на читателя очень хорошее впечатление.

Для присуждения автору кандидатской степени признаю сочинение г. Новочадова удовлетворительным“.

—204—

29) Заслуженного ординарного профессора Василия Соколова о сочинении студента Орлова Митрофана на тему: „Отношения старокатоликов к англиканам и значение этих отношении при вопросе о сближении старокатолицизма с православием“:

„Во введении (стр. 1–29) к своему сочинению автор в кратких, но ясных и отчетливых чертах раскрывает значение исследуемого им вопроса. Определив первоначальную задачу старокатолического движения и основные начала, установленные им для осуществления этой задачи, автор приводит мнения некоторых авторитетов, утверждающие, что старокатолицизм последнего времени заметно уклоняется в сторону протестантизма, что и обнаруживается в его сближении с англиканством. Соответственно этому, автор ставит для своего исследования вопрос: действительно ли старокатолики вступили в близкие сношения с англиканскою церковью и действительно ли эти близкие сношения препятствуют их соединению с Православною церковью? В частности, работа автора располагается по следующему плану: первый отдел имеет своим предметом „историю взаимных отношений старокатоликов и англикан“, при чем первая глава (стр. 30–80) изображает отношения старокатоликов к англиканам, как они выразились а) в заявлениях на конгрессах и конференциях, б) в фактах близкого взаимообщения с англиканами и в) в пастырских посланиях представителей старокатолицизма с отзывами об англиканской церкви; а вторая глава (80–110) изображает отношения англикан к старокатоликам, как они выразились а) в конгрессах и конференциях, как на континенте, так и в Англии, б) в фактах близкого общения и в) материальной помощи старокатоликам со стороны англикан. – Второй отдел сочинения имеет своим предметом исследование вопроса: „какое значение имеют отношения старокатоликов к англиканам при вопросе о сближении старокатолицизма с православием?“ В первой главе этого отдела (стр. 111–207) автор излагает взгляды на поставленный вопрос проф. Керенского, прот. Смирнова, ген. Киреева, протопр. Янышева, проф. Овербека и г. Добронравова, а также некоторых из старокатоликов. Во второй главе (208–243) автор вы-

—205—

ясняет происхождение тех отношений, какие установились между старокатоликами и англиканами, останавливаясь, при этом, главным образом на исследовании старокатолического воззрения на вселенскую церковь. Глава третья (249–295) раскрывает значение взаимных отношений между старокатоликами и англиканами с точки зрения вопроса о сближении старокатолицизма с православием, указывая неблагоприятное влияние этих отношений в том смысле, что старокатоличество заметно уклоняется в сторону протестантизма. Последняя глава сочинения на трех страничках дает читателю не имеющие значения замечания автора по вопросу о том, при каких условиях сношения старокатоликов с англиканами могли бы быть полезными и для Православной церкви желательными,

Обзор содержания сочинения г. Орлова показывает, что вопрос представлен автором с достаточною полнотою и по возможности со всех его важнейших сторон. Литература, как на русском, так и на немецком и отчасти английском языке, правда не обширная, прочитана автором внимательно, причем извлечено из неё немалое количество ценных данных, служащих к уяснению поставленной задачи.

Что касается обработки материала и научного анализа имевшихся в распоряжении автора данных, то в этом отношении его работа оставляет желать многого.

Главный недостаток сочинения состоит в том, что оно имеет по преимуществу компилятивный характер. Большая часть его состоит из обширных буквальных извлечений из сочинений разных авторов, при чем самому г. Орлову очень часто принадлежат лишь немногие строки, соединяющие одно извлечение с другим. Свою задачу ваш автор ограничивает нередко только подбором фактов и выдержек, а на их критическое исследование и надлежащее освещение обращает слишком мало внимания. Отсюда его сочинение обнаруживает мало самодеятельности автора и имеет вид не столько исследования вопроса, сколько материалов для него, собранных и приведенных в некоторую систему.

Благодаря недостатку анализа в сочинении некоторые весьма существенные стороны вопроса остаются невыяснен-

—206—

ными. Согласно изложению автора можно, по-видимому, думать, что он склонен видеть в сближении с англиканством причину того явления, что старокатоличество позднейшего времени заметно приобретает более протестантский, сравнительно с прежним, характер. Если так, то эта мысль требовала бы, конечно, серьезной и основательной аргументации, так как можно держаться и обратного воззрения, т. е. видеть в сближении с англиканством, не причину, а следствие того обстоятельства, что старокатоличество, в силу совершенно иных причин, уклоняется в сторону протестантизма, проявлением чего и служит его сближение с англиканством. Автор забывает, что в научном исследовании недостаточно высказать ту или другую мысль, или привести те на другие мнения, но необходимо доказать их или опровергнуть.

Недостаточно вдумчивое отношение автора к своему материалу является иногда причиною и некоторых, формальных недочетов в его изложении. Глава первая первого отдела напр. поставляет своею задачею изображение отношений старокатоликов к англиканам, а между тем на страницах 34, 43, 44–46, автор приводит мнения и отзывы Доона, Ольдгэма, Вордсворта, Гэля и др., т. е. не старокатоликов, а англикан, которым, но плану сочинения, должно быть место не в первой главе, а во второй.

Как труд достаточно полный по количеству собранного материала и обнаруживающий в авторе добросовестное стремление по возможности выяснить поставленный вопрос, признаю его сочинение для получения кандидатской степени удовлетворительным“.

30) Заслуженного ординарного профессора Александра Беляева о сочинении студента Навского Григория на тему: „О первосвященническом служении Иисуса Христа по учению апостола Павла в послании к евреям“:

„В шести главах сочинения раскрыты следующие предметы: 1) Христос-первосвященник по человечеству или сравнение Христа, как первосвященника новозаветного, с первосвященником ветхозаветным; 2) Христос – первосвященник по Божеству; 3) Христос – первосвященник, как Богочеловек, или Христос – первосвященник по чину Мелхиседекову; 4) жертвы ветхозаветные и жертва Хри-

—207—

стова; 5) прообразовательное значение священных мест (скинии) и священных времен (дня очищения и субботы) в ветхом завете; 6) Ветхий и Новый Завет. Кроме того, во введении определен характер толкования Ветхого завета в новозаветном Священном Писании, а в заключении сказано о значении ветхозаветных прообразов как для ветхозаветных людей, так и для христиан.

Сочинение г. Павского относится к области библейского Богословия. В подобных сочинениях богословие догматическое переплетается с толковательным. Таково и сочинение г. Павского. Исследование предмета в нем ведется толковательно – изъясняется учение апостола Павла в послании к евреям о первосвященническом служении. Различие такого толкования от подстрочных комментариев то, что в сочинении изъясняются только те места послания, в которых говорится о первосвященническом служении, и притом эти места и толкование их приводятся в систему на основе чисто догматических начал. Главными источниками и пособиями Павскому служили толковательные сочинения, а именно – из древних толкования на послание к евреям Ефрема Сирина, Иоанна Златоуста, Феодорита, Икумения, Евфимия Зигaбeна, Феофилакта Болгарского, а из новых архимандрита Иринея; толкование, изданное редакцией Воскресного чтения и латинский комментарий Миня. Не оставил он без внимания и многих догматических сочинений, хотя в его сочинении им дано значение второстепенное, дополнительное. В виду близкого отношения послания к евреям ко многим книгам Ветхого Завета г. Павскому пришлось не мало пользоваться сочинениями, в которых раскрывается мессианское учение Ветхого Завета, а именно сочинениями Смирнова, Каменского, Епископа Иалладия и Евфимия Зигабена. Вообще прочитанная, изученная и использованная г. Павским литература довольно обширна. Толковательный метод раскрытия предмета дает ему возможность исследовать его во всех подробностях, но за то он удерживал его внимание излишне долго на подробностях, не имеющих прямого отношения к теме или маловажных. Автор сочинения за свой труд вполне заслуживает степени кандидата богословия“.

31) Ординарного профессора Сергея Глаголева о сочине-

—208—

нии студента Петропавловска го Александр на тему: „Регия человечества“ Огюста Конта“:

„Учение Kонта о религии человечества обыкновенно ставят в тесную связь и зависимость от личной жизни Конта. Сообразно с этим взглядом, г. Петропавловский предпосылает изложению религии человечества биографии Конта (1–139 стр. из 180 стр. всего сочинения), он не доводит ее до смерти философа, но явно стремится возможно подробнее выяснить все события в жизни творца религии человечества, которые можно поставить в ту или иную связь с последнею. За биографией излагается общая теория контовской религии, как антитеологического учения и coциолатрической практики. В трех главах – о культе, догмате и режиме – г. Петропавловский знакомит с подробностями здания контовской теории. Последнею главу он посвящает, с одной стороны, устранению считаемых им неправильными взглядов на смысл и происхождение религии человечества, с другой – попытке дать свое истолкование происхождению этого своеобразного учения.

Подробнее всего у автора изложен культ религии человечества. Недостаточно выяснено им учение Kонта о трех периодах развития и о том, как применить этот закон трех периодов к религии? Г. Петропавловский касается этого, но кратко и глухо. Точно также недостаточно выяснено позитивное учение о догмате.

Биографию Конта г. Петропавловский излагал по авторам, глубоко симпатизировавшим Конту и, повторяя вслед за этими авторами слова о благородстве и величии Конта, наш автор не хотел заметить фактов, которые представляют Конта далеко не в таком выгодном свете. Конт разошелся с Сен-Симоном, с Миллем, с Литре, причем в разрыве с Литре и Миллем играли роль и ничем не оправдываемые требования себе денежной субсидии. Почему эти лица, бесспорно благородные, помогавшие Конту деньгами, порвали с ним? Дело здесь не в одном различии взглядов. Для г. Петропавловского ясно, что в столкновении Конта с женою был прав Конт, но почему? Из отношений Конта к Клотильде де-Во вырос в значительной мере у Конта культ женщины, но г. Петропавловский не хочет заметить, что это случилось не потому, чтобы

—209—

Конт хотел навсегда иметь пред собою Клотильду на пьедестал, а потому, что Конт бы недостаточно привлекателен как мужчина и вследствие этого Клотильда не сошла для него с своего пьедестала. Повторилась история Лауры и Беатриче. Как ни пристрастны биографы Конта, в нем, однако и на основании их сообщений резко выступали некоторые невыгодные качества – притязательность, деспотизм, мелочность – качества одинаково чуждые как высоконравственным, так и гениальным натурам. Г. Петропавловский, сообщая о фактах, так характеризующих Конта, игнорирует их значение и в своей оценке личности философа повторяет, отзывы тех, которые стоят всецело на его стороне. Без сомнения то, что таковые мыслители есть и что их даже немало, указывает на существование привлекательных черт в Конте, но и факт существования непривлекательных перед нами на лицо. А между тем для правильного понимания религии человечества непременно нужно правильно понять Конта.

Мелочность Конта объясняет нам его совершенно бесплодную разработку деталей вопроса в устроении культа и режима. Ограниченность Конта объясняет нам, почему все предусматривая в будущем, он никогда не умел подняться над настоящим. Сын католической церкви, он заимствует у нее теорию index’a и определяет в будущем сжечь все непозитивные сочинения (342 стр.). Французский гражданин, он к своему культу женщины легко и удобно присоединяет имущественное бесправие женщины (384 стр.). Г. Петропавловский мало остановился на выяснение личных свойств Конта и его католического и французского происхождения, как факторах, создавших религию человечества.

Культ религии человечества при глубоком внутреннем различии позитивно догмы и католической представляет поразительное родство с культом католическим. Г. Петропавловский совершенно прав, устраняя мысль о том, что Конт хотел дать пародию католичества; он основательно доказывает, что Конт трактовал свой культ совершенно серьезно, а не как карикатуру. Совершенно основательно г. Петропавловский доказывает и то, что религия человечества не стоит в противоречии со всею си-

—210—

стемою позитивной философии. Далеко не так убедителен он в своей попытке доказать нормальный характер всей системы религии. Думается, что некоторые её элементы можно признать психопатологическими.

Г. Петропавловский принимает, что в душе человека живут неистребимые религиозные стремления и что эти стремления и побудили Конта, отказавшегося от религиозной веры, создать своеобразный суррогат для удовлетворения религиозной потребности. Так, конечно, будет смотреть на дело и всякий разумно верующий человек, но остается открытым вопрос о причинах исчезновения веры и происхождении формы суррогата. Г. Петропавловский их, в сущности, обошел.

Не коснулся он и многих других, настойчиво вызываемых темою вопросов, но за всем тем он и сделал достаточно, и для получения степени кандидата сочинение должно быть признано удовлетворительным“.

32) Ректора Академии Епископа Евдокима о сочинении студента Протопопова Виктора на тему: „Обзор русской гомилетической литературы за XIX в.“.

„Не один год я предлагал студентам четвертого курса эту тему. Не трудно понять, почему так настойчиво я предлагал ее им. У нас до сих пор нет сочинения, в котором бы обозревалась вся русская гомилетическая письменность, литература. А между тем подобное сочинение крайне необходимо как в чисто практическом отношении, так и в теоретическом. В подобном произведении у нас нуждаются и пастыри, и преподаватели-гомилеты. Но на мой настойчивый призыв долго из студентов никто не хотел откликнуться. Прошло несколько лет до того дня, когда я нашел человека, согласившегося поработать в области этого вопроса. Признаюсь открыто, я весьма ему благодарен за его попытку поработать над указанной мною темой.

Автор с неослабевающим интересом работал в течение целого года над своею темой, извлекая на свет Божий забытые сочинения одно за другим. Его литературный хронограф разросся в обширное исследование, обнимающее собою 592 стр. мелкого письма. Вот схематический план этого обширного труда.

—211—

„Введение. Русская гомилетика до XIX в. Период первый. Гомилетическая литература от конца XVIII в. до гомилетики Амфитеатрова (1846 г.).

І. Литература по теории Гомилетики. А) Гомилетическая литература риторического направления. Руководство к церковному красноречию. Tractatus de concionum dispositionibris for manlis Анастасия Братановского. Б) Гомилетическая литература под западным влиянием. Правила высшего красноречия М. Сперанского. Размышления о красноречии абб. Трюблета. Совет молодому проповеднику. Учение о словесности Давыдова. В) Гомилетическая литература практического направления. Рассуждение о важности проповеднического служения иеродиак. Евгения. Рассуждение о трех главных обязанностях пастырей церкви иерод. Сергия. Рассуждение о предварительном приготовлении проповедей студ. Кедрова. Статьи духовных журналов: Пастырское наставление народа. Отрывок из записной книжки одного почтенного священника. Слово о пути к покою. Как узнать, подействовала ли проповедь. Из нравственных правил св. Василия Великого. Добрый пример пастыря. Познания пастыря. Заключение.

II. Литература по истории проповедничества. Стефан Яворский и Феофан Прокопович, как проповедники, Ю. Самарина. о проповедании в древней христианской церкви студ. Бобина. Статьи по истории русского проповедничества в журн. „Прибавления к творениям св. отец“. Изыскание о русском проповеднике XIII в. Владимирском епископе Серапионе. Поучения Преосвящ. Иннокентия Шевырева. Слова и речи Филарета, Митропол. Московского, Шевырева.

Период второй. От Гомилетики Амфитеатрова и до конца столетия.

I. Теория Гомилетики.

Чтения о церковной словесности Я.К. Амфитеатрова. Путнов и его опыт наставления в церковном красноречии. Руководство к церковному собеседованию или Гомилетика Фаворова. Указание предметов, планов и метод, коим приходской священник может с успехом следовать в преподавании истин веры христианской, студ. Павловского. Статьи духовных журналов: Гомилетика или наука о церковном собеседовании. О проповедническом служении пастырей церкви. Об убедительности, как характере церков-

—212—

ных поучений. Жалобы на скорбный характер церковной проповеди.

II. История проповедничества. О древних словах на св. четыре десятницу Горского. Сведения о Филологе Черноризце Субботина.

II. Практическая гомилетика. Первоначальное пособие для проповедников П. Соколова. Темы для поучений к простому народу Архим. Викторина.

Внимательный рецензент, конечно, не мало может предъявить автору рассматриваемого сочинения различных замечаний и требований. Он может сказать ему. Сочинение автором доведено только до 60-х годов XIX в. Вторая половина столетия осталась совершенно им необследованной и неизученной. А между тем литература эта весьма обширна. Обзор одной литературной деятельности нашего выдающегося гомилета проф. В.Ф. Певницкого мог бы составить, кажется, особое исследование. То же самое можно сказать о бесчисленных почти статьях по гомилетике, помещавшихся в Руков. для сельских пастырей. И в историческом обзоре гомилетической литературы до 60-х годов автор сделал не мало опущений. Нет у него характеристик эпох. Не везде точка зрения на вещи может быть признана совершенно правильно. Можно указать и несколько недостатков чисто методологического характера.

Но все эти недочеты теряют почти всякое значение, когда посмотришь на то, что сделано автором. При отсутствии у нас указателей по Гомилетике автору приходилось пересмотреть все наши богословские журналы от начала их появления в свет, перерыть всевозможные указатели побочные. И в разработке материала, извлеченного им из мрака минувших времен, ему приходилось идти самостоятельной стезей, за тем не отсутствием у нас какой-либо научной истории или научного обзора нашей гомилетической литературы. Еще более предстояло затруднений автору, когда ему приходилось разбираться в течениях, господствовавших в то и другое минувшее время в жизни. А понять то или другое произведение можно только тогда, когда поймешь время, в какое оно появилось на свет. Только эта точка зрения даст возможность исследователю отделить в нем вечное от временного.

—213—

В виду всего этого я нахожу вполне справедливым дать автору степень кандидата богословия за его труд и в том виде, в каком он мне его представить. Если бы автор нашел возможным довести его до конца и исправить, то ему можно было бы с удовольствием присудить ученую степень магистра богословия. Если же бы автор не нашел возможным почему-либо окончить свой труд, советую ему настойчиво многое из него напечатать в журналах.

Я не без задней мысли выписал подробный конспект сочинения г. Протопопова. Думаю, что будущий работник в области вопроса, интересовавшего г. Протопопова, увидит в этом труде некоторого рода нравственную поддержку для себя взяться за трудное дело написания истории русской гомилетической литературы за XIX век и некоторое пособие в разработке этой сложной материи. Не страшно работать там, где положены хотя первые начальные шаги“....

33) Экстраординарного профессора Василия Мышцына о сочинении священника Рождественского Димитрия: „Книга пророка Захарии. Предварительные сведения о книге“:

„Сочинение о. Д. Рождественского состоит из введения и пяти глав. Во введении автор говорит о задаче и методе предварительных сведений вообще и о книге пр. Захарии в частности. Между прочим, он решает здесь вопрос о том, каким образом должны быть примирены в исследовании православного библиолога требования научной критики с обязательностью церковного авторитета. В заключении введения автор перечисляет источники и пособия, бывшие в его распоряжении. В первой главе своего сочинения он анализирует сведения о жизни и деятельности пророка, почерпаемых из Священного Писания и предания. Вторая глава посвящена историческому очерку времени пр. Захарии. Здесь автор знакомит читателя не только с политическим состоянием языческих народов и народа Божия, но и с идеями, настроениями и надеждами, господствовавшим и в современном Захарии иудейском обществе. В третьей главе дается подробный анализ содержания книги с объяснением видений и предсказаний пророка. Четвертая – имеет целью выяснить особенности в содержании и изложении книги. Здесь он раскрывает смысл наиболее характерных для пророка понятий,

—214—

как-то Саваоф, Ангел Иеговы, Отрасль, сатана, терафимы и др., говорит о следах вавилонского влияния на книги: пророка, о происхождении и судьбе самой книги. Пятая глава устанавливает единство и подлинность книги пророка Захарии.

Сочинение о. Рождественского представляет собою очень серьезный ученый труд как по осведомленности автора с научных материалом по данному вопросу, так и и с научности тех приемов, с которыми он приступает к проверке этого материала. Не говоря уже о множестве справочных трудов, он изучил свыше десятка лучших специальных трудов о книге пр. Захарии на иностранных языках. Прекрасное знание не только новых, но и древних языков дает ему возможность обращаться к подлиннику и первоисточникам. Это сообщает солидность его аргументации, авторитетность его суждениями. К тому же у автора есть похвальная черта исследовать предмет, не с средины, а с начала, полагаясь не столько на принятые неизвестно у кого взгляды, сколько на факты и историю, что еще более увеличивает убедительность его взглядов. Отличительная особенность всех рассуждений и соображений автора, это – замечательная ясность, точность и здравость. Благодаря этим качествам, его сочинение при всей специальности может быть почти популярным чтением. Все это побуждает настоятельно рекомендовать автору издание в свет его труда. Без особенного труда с его стороны его сочинение может быть очень хорошей магистерской диссертацией. Для сего желательно было бы расширить начало четвертой главы и особенно главу пятую (о единстве книги). Степени же кандидата богословия автор вполне заслуживает за свое сочинение и в его теперешнем виде“.

34) Экстраординарного профессора Ивана Попова о сочинении студента Розанова Владимира на тему: „О сочинениях, известных с именем св. Дионисия Ареопагита“:

„В первой главе своей работы автор говорит о не подлинности творений, приписываемых христианскою древностью св. Дионисию Ареопагиту, с достаточною полнотою исчерпывая те многочисленные основания, которые современной науке не позволяют видеть в Ареопагитиках, произведений апостольского или после-апостольского вре-

—215—

мени. Вторая глава, посвященная вопросу об источниках Ареопагитик, представляет собою детальное сопоставление первых – по их формальным свойствам, а отчасти и по содержанию с новоплатонизмом и особенно с сочинениями Прокла. В трех остальных главах излагается догматическое учение Ареопагитик по рубрикам: учение о Боге, об ангелах, о человеке.

В выполнении автором намеченной задачи нельзя не отметить некоторых довольно существенных недостатков. Автор располагал прекрасным пособием. Разумеем книгу Koxa: Pseudo-Dionysius Areopagita in seinen Beziehungen zum Neaplatonismus und Mysterienwesen. Mainz. 1900. В этом исследовании с замечательной тщательностью и знанием текстов произведено сравнение Ареопагитике по форме и содержанию с сочинениями новоплатоников. Но при всех своих достоинствах исследование Коха – книга не для чтения. Она содержит в себе драгоценный, но все же сырой материал, необходимый для связного изложения догматических и нравственных идей, нашедших выражение в Ареопагитиках. В переработке этого материала для изложения догматики и этики псевдо-Дионисия состояла задача автора, так как соперничать с Кохом в исследовании источников Ареопагитик он не мог. К сожалению, обработку материалов, собранных в книге Коха, нельзя признать удовлетворительной в сочинении автора. Излагая учение псевдо-Ареопагита, он не столько выясняет взаимную связь идей, не столько излагает их в связной системе и общей целостной картине, сколько, следуя за Кохом, говорит об их новоплатоническом происхождении. Вследствие этого автор по большей части лишь следует за своим пособием. Далее, задача систематического воспроизведения идей, разбросанных на страницах Ареопагитик, и их характеристики могла бы быть выполнена с больше законченностью, чем это сделано автором. Для этого ему нужно было остановить свое внимание не на одних только догматических, но также и нравственных идеях псевдо-Дионисия. В самой передаче отдельных сторон учения Ареопагитик не всегда замечается надлежащая раздельность и подробность в частностях и деталях.

—216—

Перечисленные недостатки сочинения восполняются, однако, некоторыми положительными сторонами работы. Из неё видно, что автор много потрудился над изучением самого памятника, отличающегося значительною трудностью для понимания. Вместе с этим он потратить много усилий на изучение источников Ареопагитик, что дало ему возможность внести некоторые поправки к капитальному труду Коха. Весь отдел о подложности Ареопагитик составлен автором вполне удовлетворительно и с значительной эрудицией. Все это дает основание признать автора вполне достойным степени кандидата богословия“.

35) Экстраординарного профессора Александра Шостьина о сочинении студента Роздольского Александра на тему: „Преосвященный Никанор Херсонский, как пастырь и педагог“:

„Во введении (стр. І–XIX) автор дает краткую общую характеристику преосв. Никанора в связи с направлением его эпохи, намечает план и указывает источники и пособия для своей работы. В первой части (стр. 1–292) после биографических сведений (гл. I и II) излагаются пастырские воззрения преосв. Никанора (гл. ІII) и обрисовывается его пастырское служение и административная деятельность (гл. IV).

В трех главах второй части (стр. 293–408) характеризуются педагогические воззрения и учебно-педагогическая деятельность преосв. Никанора.

Наконец, в кратком заключении (стр. 408–411) говорится о поучительных обстоятельствах самой кончины этого архипастыря.

Автор внимательно изучил почти все сочинения преосв. Никанора, не исключая мелких его статей, рассеянных по разным журналам и епархиальным ведомостям (не мог только добыть некоторых трудов его, оставшихся в рукописях, напр. Отчет по обозрению Донской епархии). Заимствованный отсюда материал он изложил весьма отчетливо и живо, так что в результате получилось целостное и даже увлекательное изображение покойного архипастыря, как энергичного деятеля на педагогическом и церковно-административном поприще, всю жизнь свою наиболее заботившегося о религиозно-нравственном воспитании нашего общества чрез школу, проповедь и богослужение.

—217—

Для степени кандидата богословия сочинение г. Роздольского вполне достаточно“.

36) Экстраординарного профессора Ивана Андреева о сочинении студента Россейкина-Косташа Федора на тему: „Первое правление патриарха Фотия“;

„Вопрос о патриархе Фотии – назревший вопрос русской науки. У нас доселе нет биографии, достойной этого иерарха. Это не значит, что для неё у нас мало сделано. Напротив, сделано очень много, особенно в сочинениях А.П. Лебедева и А.М. Иванцова-Платонова. Но все же до полной, исчерпывающей, связной биографии Фотия дело не дошло. Нужда в написании такой биографии усиливается еще следующим обстоятельством. Как известно, о Фотие писал величайший католический церковный историк Гергенрётер. В глазах Гергенрётера Фотий – виновник разделения церквей. Он расплачивается пред западным ученым за всю восточную церковь. При несомненном желании обелить папство в деле разделения церквей Гергенрётер выступает против Фотия в качестве прокурора могучего и беспощадного. Почти все русские работы об эпохе Фотия, написанные после исследования Гергенрётера, стараются представить Фотия полною противоположностью тому, чем он является у католического обвинителя, т. е. выступают в роли адвокатов Фотия. Такое отношение к Фотию в некоторых новых работах доведено до крайности. Такое положение вопроса о Фотие оставляет место для синтеза, примирения направлений – исключительно обвинительного и исключительно оправдательного. Это место и было предназначено для работы г. Россейкина. Эта работа обнимает только первое правление Фотия. Для одного года более, чем достаточно. Об этом говорит уже размер сочинения: оно занимает 650 стр. очень убористого письма, что равно 800 стр. в обыкновенной переписке. – Сочинение распадается на 24 главы, расположенные в таком порядке. 1) Внутреннее состояние Константинопольского патриархата во время Фотия; 2) происхождение Фотия; 3) его образование и учебная деятельность; 4) Фотий при дворе Феодора и Михаила; 5) патриарх Игнатий; 6) Фотий – патриарх; 7) канонично ли поставление Фотия? – 8) разрыв Игнатиан с новым патриархом; 9) отношение Фотия к его сторонникам и врагам;

—218—

10) посольство Фотия в Рим; 11) собор 861 г., 12) Апология Фотия; 13) 861–862; 14) Фотий, как пастырь; 15) миссионерская деятельность Фотия; 16) Фотий осужден Римом, 17) Фотий принимает вызов; 18) переписка Константинополя с Римом; 19) обращение Болгар; 20) гибель Варды. Василий Македонянин; 21) последние письма папы Николая в К-ть; 22) окружное послание Фотия 867 г.; 23) Константинопольский собор 867 г. 24) гибель Михаила III. Низложение Фотия. Итоги.

Взятое в целом сочинение г. Россейкина производить приятное впечатление. Автор овладел в достаточной мере громадным материалом, бывшим в его распоряжении. Разумеется, его эрудиция не может соперничать с эрудицией Гергенрётера. Но ведь Гергенрётер работал 15 лет на звание великого ученого 19 в., а г. Россейкин только один год и только лишь на звание кандидата богословия. Это не значит, однако, что в работе г. Россейкина читатель находит менее, чем в соответствующем отделе работы Гергенрётера. Автор воспользовался всем существенно важным, что дал католический ученый. Но кроме того он усвоил все, что нашел для себя полезного в работах проф. Лебедева и Иванцова, и прибавил многое от себя. По самому существу дела ему часто приходилось идти в разрез с Гергенрётером, и во многих таких случаях он высказывает оригинальные и остроумные соображения. – Что касается источников, то пользование ими у г. Россейкина всегда самостоятельно. Автор перечитал все, что читалось и до него, а также многое из того, что не привлекалось для оценки личности Фотия: его деятельности. Но главная ценность работы г. Россейкина заключается в том, что он искусно использовал уже ранее его изученный материал в целях создания правдивого целостного образа Фотия. Знаменитый иерарх под его пером перестает быть отвлеченной, сухой, безжизненно фигурой, – какой он является в большинстве русских биографических очерков. Во многих местах изложение г. Россейкина заставляет испытывать чувство полного удовлетворения, ибо вводит в понимание духовного облика Фотия с редким искусством. – Впечатления, вынесенных автором из изучения первого правления Фотия, суммированы

—219—

в конце работы таким образом. Фотий – человек блестящих духовных дарований, глубокого ума, колоссальных знаний, талантливый ученый и оратор, способный администратор. Но этот титан мысли не был героем духа. В личных отношениях к людям ему суждено было вызывать к себе или страстную привязанность, или не менее страстную ненависть. Друзья и приверженцы обожали его; враги – проклинали. Вождь и украшение просветительного движения своего времени, Фотий навсегда связал себя с ним и до конца выступал человеком партии. Взяв в руки патриарший жезл по просьбе своей партии, он потом не мог уже выпустить его, не изменяя партии. В преследованиях несчастного Игнатия виновато светское правительство, удалившее его по политическим подозрениям, и Варда, мстивший ему за оскорбление. – Вмешательство папы Николая ухудшило положение. В борьбе с папством Фотий успешно выполнять возложенную на него историческую миссию – защиты самостоятельности восточной церкви. Но нетерпимость Рима довела его до несчастной энциклики и собора 867 г. Как пастырь, Фотий вполне стоял на высоте своего положения. Но в отношениях Фотия к Игнатию, Варде и Михаилу немало темных пятен. Фотий не нашел в себе силы отказаться от престола в пользу Игнатия. Погибший Варда заслуживал большего сочувствия, а Михаил был достоин не ласки, которыми осыпал его Фотий в письмах и речах, а суровых обличений. Г. Россейкин увлечен своим героем и скорбит, что иногда он бывал обыкновенным человеком.

В общем следует признать, что г. Россейкин выполнил свою задачу вполне успешно.

Есть, однако, и некоторые недочеты, впрочем, второстепенные. Поглощенный заботою пройти осторожно среди крайних мнений, автор не всегда обращал должное внимание на черновую сторону своего исследования, намеренно или ненамеренно проходил иногда мимо таких вопросов, которые неизбежно требовали кропотливой критики. Для примера укажу хотя бы на то, что он счел возможным обойти полным молчанием вопрос о житии Игнатия Никиты Пафлагонского, поднятый Пападопуло-Керамевсом. Ведь если аргументы последнего окрепнут, тогда все дело Игнатия и

—220—

Фотия придется обсудить снова. Подобных, поводов для специальных справок было, конечно, не мало на длинном пути, пройденном автором. – Следует пожалеть и вообще о том, что автор не предупреждает читателя о своем отношении к литературе источников и пособий. Между тем сделать это было легко в самой краткой форме. Такое конспективное обозрение материала избавило бы автора от случайных цитат в роде ссылок на Кедрина, да еще по славянскому переводу. Наконец, можно посоветовать автору более внимательное отношение к трудам предшественников и отмечать их чаще и точнее, чем это иногда есть. Это замечание имеет в виду особенно первую главу, где нередко трудно разобрать, что принадлежит автору и что его пособиям.

Г. Россейкин, конечно, достоин степени кандидата богословия“.

37) Исправляющего должность доцента Ильи Громогласова о сочинении студента Смирнова Михаила на тему: „Расколоучитель Дьякон Феодор“:

„Названное произведение представляет собою очень дельную монографию, не оставляющую сомнения в том, что автор её достаточно хорошо освоился как с специальным предметом своего исследования, его источниками и литературой, так и с общими приемами ученых работ в области исторических изысканий. В предисловии к своему сочинению он высказывает вполне справедливую мысль, что единственно действительным средством к сближению раскола с православною церковью является научное беспристрастное исследование всех вопросов, касающихся возникновения, развития и дальнейшей жизни этого общества, беспристрастная оценка идей, лиц и событий, слагавших указанный момент исторической жизни“ (стр. I–II). Отмеченным здесь характером благородного беспристрастия, нигде не становящегося в противоречие с истинными интересами православной церкви, запечатлен на всем своем протяжении рассматриваемый труд, посвященный обзору жизни, литературной деятельности и религиозных мнений одного из самых видных вождей старообрядческого раскола в первоначальную эпоху его существования. Автор рисует нам личность дьякона Феодора на фоне

—221—

той исторической обстановки, среди которой возник раскольнический протест, отводя характеристике её введение в свое исследование (стр. 1–21). В двух следующих затем главах он сообщает биографические сведения о дьяконе Феодоре до ссылки его в Пустoзeрcк (гл. 1, стр. 21–92) и дает обзор сочинений его за этот период, со стороны их содержания (гл. 1, стр. 93–191). Таким содержанием, по мысли исследователя, является полемика против книжно-обрядовых исправлений. Излагая ее, г. Смирнов тщательно и умело группирует мысли знаменитого расколоучителя, верно оценивает средства и приемы его аргументации и довольно удачно пытается проследить в разбираемых суждениях отражение произведений того кружка, направление которого „во многом способствовало отклонению“ д. Феодора от православной церкви. Глава III (стр. 192–241) содержит в себе рассказ о жизни и страданиях пустозерского заточника в земляной тюрьме – до мучительной смерти на костре, последовавшей 14 апреля 1682 г. Видное место занимает здесь повествование о тех злоключениях, которые выпали на долю д. Феодора со стороны товарища его по заключению, прот. Аввакума, из-за известных разногласий между ними о Св. Троице. Главы IV (стр. 242–293) и V (стр. 294–399) посвящены подробному рассмотрению полемических трактатов Дьякона Феодора (преимущественно – против определений собора 1667 г.) и других его сочинений, написанных в пустозерской ссылке. Это – те произведения, в которых знаменитый расколоучитель раскрывает свой взгляд на переживаемое время и дает своим последователям разъяснения по всем вопросам внутренней жизни старообрядческого раскола, возникавшим в первое время по отделении его от православной церкви. Содержанием VI главы (стр. 400–417) является оценка сочинений д. Феодора со стороны исторической достоверности сообщаемых здесь сведений о книжно-обрядовых исправлениях п. Никона и других обстоятельствах, связанных с историей возникновения раскола, а глава VII (стр. 418–425) дает общую характеристику названного расколоучителя, как бы объединяя результаты всего предыдущего исследования.

Обильное содержанием и заслуживающее в общем по-

—222—

хвалы по приемам его разработки, сочинение с. Смирнова не чуждо, однако, и некоторых недостатков. Автор не всегда умет воздержаться от излишних для его цели подробностей и сохранить должную меру соотношения между тем, что имеет прямое или же только косвенное отношение к предмету его исследования. Так, он долее, чем нужно, останавливается во „введении“ на истории книжно-обрядовых исправлений патриарха Никона, в гл. I – на ходе соборных заседаний 1666 и 1667 г. г. и т. п. Строгая и придирчивая критика может отыскать кое-где повод к упреку в недостаточно широте сравнительного изучения сочинений д. Феодора и других современных ему расколоучителей, подметить несколько неточных или не вполне удачных выражений, теряющихся, впрочем, в общей стройности вполне литературного изложения. Находя, что указанные недостатки данной работы с избытком покрываются её положительными качествами, признаю ее очень хорошем кандидатской диссертацией“.

38) Заслуженного ординарного профессора Александра Беляева о сочинении студента Смирнова Николфя на тему: „История догматического учения о таинстве крещения в первые века христианства“:

„Указавши во введении на отношение Иоаннова крещения к христианскому, автор сочинения начало христианского крещения относит ко дню сошествия Святого Духа на апостолов (1–48). Изложивши в первых двух главах учение о крещении Священного Писания Нового Завета (49–110 стр.), в третьей главе он излагает, разъясняет и оценивает учение о крещении Варнавы, Ерма, Иустина-Мученика, Иринея Лионского , Климента Александрийского, Оригена, Тертуллиана, Киприана и Ипполита Римского (111–332 стр.). Глава четвертая посвящена исследованию учения о крещении Святых Отцов IV века, а именно: Афанасия Александрийского, Кирилла Иерусалимского, Василия Великого, Григория Нисского и Григория Богослова (333–456 стр.). На двадцати последних страницах в заключении вкратце указаны существенные черты учения о крещении всех упомянутых отцов и учителей церкви.

Материал исследован достаточно полно и изложено сочинение просто и ясно. Автор его достоин степени кандидата“.

—223—

39) Ректора Академии Епископа Евдокима о сочинении студента Соболева Всеволода на тему: „Беседы св. Григория Нисского“:

„Автор в достаточной мере потрудился над разработкой своей темы. В довольно обширном сочинении (423 стр.) он представил почти полный обзор проповеднической деятельности св. Григория Нисского. Читатель найдет в его труде биографические сведения, обзор проповедей, который он делает в следующих главах: „догматические слова“, „экзегетические проповеди“, „нравоучительные слова“, „похвальные слова“. Кроме того, читатель найдет в этом сочинении характеристику миросозерцания св. отца, как оно сложилось благодаря тем особенностям времени и литературным и культурным идеалам, среди каких приходилось жить св. Григорию. Сочинение свое автор заканчивает решением очень важного вопроса – вопроса об отношении слов св. Григория к античной риторике. В этой главе автор старается стать на чисто научную почву и, стоя на ней, ответить на вопрос о влиянии языческого просвещения на изучаемого им св. отца.

Автор не работал по первоисточникам. Всюду он руководился источниками и по местам далеко не первостепенной важности, как напр. Фаррар, Фуллье даже и др. Цитаты берет из вторых, третьих рук, нисколько не проверяя их. Не только иностранная обширнейшая литература по данному вопросу осталась им неиспользованной, но и отечественная даже. Небольшая немецкая книжка Бауера об отношении бесед св. Григория к античной риторике, читанная автором в подлиннике, использована им лишь только отчасти. Между тем и книжкой немца Бауера и существом дела намечались для автора более широкие научные горизонты. Нужно было сличить миросозерцание св. отца с языческим миросозерцанием и говорить об этом не общими фразами и ссылками на свидетельство других, а самостоятельно, властно и вполне научно. Внимательный и вполне научный анализ творений Св. отца, филологический и философско-исторический, открыл бы пред автором все тончайшие следы внешних непререкаемых влияний на св. автора.

Требовать от автора выполнения в течение года столь

—224—

широкой и столь серьезной задачи было бы, впрочем, едва ли справедливо. Поэтому и немощь автора в данном отношении нужно ставить в некоторого рода даже заслугу автору: он сделал все, что мог. Хорошо и то, что от его внимания не укрылась эта обширная область различных экскурсов в область вопросов об отношении древнего христианского образования к языческому. Что же касается анализа самих проповедей, то автор в данном случае стоит почти вполне на высоте своего положения. Он старается не оставить ни одной яркой мысли св. отца неотмеченной. Всюду старается по возможности установить внутреннюю связь между отдельными периодами его творческой деятельности. Нередко у автора можно встретить попытки, для выяснения известных мест, проверить русский перевод творений св. отца подлинником. Минь довольно часто цитируется им. Видно, что автор не мало потрудился в течение учебного года над своею работой и не без пользы для себя потрудился.

За свой труд автор заслуживает степени кандидата богословия».

40) Ординарного профессора Алексея Введенского о сочинении студента Созонова Михаила на тему: „Идея бессмертия, как предмет умозрения и как предмет созерцания“:

„Автор написал, хотя, к сожалению, и не вполне законченное (конец изложен конспективно), но все же очень хорошее сочинение, вполне заслуживающее присуждение ему степени кандидата богословия.

Главное достоинство сочинения заключается в том, что, изучив весьма старательно обширный материал (литература подробно указана в конце сочинения), он дал не простую внешнюю его сводку, с более или менее обширными извлечениями, чем обыкновенно загромождают свои первые ученые опыты студенты, но весьма толковую его аналитику, вследствие чего, прочитав сочинение, можно составить совершенно ясное понятие об отношении автора к своей теме.

По существу, поскольку автор касается веры в бессмертие души, как предмета созерцания, рецензенту спорить с ним не приходится, но так как вполне возможно и – добавлю – весьма желательно, чтобы столь интересную тему,

(Продолжение следует).