Август

—81—

мирен будет между обема; ибо Он, как я уже прежде сказал, есть царь и архиерей вместе, как бы через двух изображаемый одним Емманнуилом. Но труд увенчивающих Христа не останется без награды и плодо-приношение их приобретёт им нескончаемую память. Истинность этих слов подтверждает, присовокупив: а венец будет терпящим, и ключимым ему и разумевшим его, и в благодать сынам Софонииным, и в псалом в храме Господни; ибо принесённое будет в благодать совершившим приношения, и они будут предметом славословия. Ведь благочестие начальников бывает для других путём любви к Богу. Когда Христос увенчивается нами, тогда и толпа язычников будет приходить к познанию Его и бывшие далеко вследствие заблуждения будут призваны через веру и созиждут в храме Господни. Что же созиждут? очевидно, самих себя, приводя себя в согласие со святыми и в вере приходя в единение с потомками Израиля, потому что Христос служит краеугольным камнем и через Себя приводит к единодушию тех, которые некогда были разъединены между собой, создав два народа во единого нового человека, творя мир и примиряя в теле своём всё с Отцом (Еф.2:15–16). Когда же всё это придёт в исполнение, тогда мы убедимся в непререкаемой истине святых пророков, ясно уразумев, что Бог глаголал в них и предвозвещал нам таинство Христа.

Глава VII, ст. 1–3. И бысть в четвертое лето, при Дарии царе, бысть слово Господне к Захарии в четвертый месяца девятаго, иже есть Хаслев¹⁵³⁸.

—82—

И посла в Вефиль, Сарасар, и Арсевер¹⁵³⁹, и мужие его молити Господа, глаголя к священником, иже в храме Господа Вседержителя и к¹⁵⁴⁰ пророком глаголя:¹⁵⁴¹ вниде зде в месяц пятый¹⁵⁴² святыня¹⁵⁴³ якоже сотвориша¹⁵⁴⁴ уже многа лета.

После показания видений, когда прошёл незначительный промежуток времени, были от Бога другие слова; ибо перед видениями было написано, что в двадесять четвертый первагонадесять месяца, сей есть месяц Сават, во второе лето при Дарии, бысть слово Господне к Захарии Варахиину сыну Адда пророка,¹⁵⁴⁵ глаголя (Зах.1:7). Но в предлежащих теперь нам созерцаниях указывается после того другое время, именно: в четвертое лето, в четвертый месяц девятаго, иже есть Хаслеѵ (очевидно по Еврейскому названию) было дано пророку некоторое богооткровение. А какой был повод к нему, это хорошо можно уяснить из исторического повествования: потому что некоторые не иначе могут уразуметь смысл изъясняемых слов, как только этим способом. В самом деле не совершенно ли необходимо прежде всего узнать, кто такие Сарасар и Арсевер царь и мужие с ним? Что такое

—83—

святыня в пятый месяц? К чему относится самый способ вопрошения и какая цель вопрошающих?

Итак, когда над десятью коленами, в Самарии, царствовал Осия, сын Илы и обнаруживал большую наклонность к отступлению от Бога (ибо служил идолам), тогда Бог обнаруживает гнев на Израиля. Тогда сделал нашествие на страну Салманасар, царь Ассирийский, взял Самарию и выселил Израиля, а некоторым из страны Халдейской повелел поселиться в земле (Израильской), дабы она сделалась собственностью Персов, как имеющая тамошних поселенцев. Повествование об этом ты можешь прочитать в четвёртой книге Царств, где написано так: в лето второенадесять Ахаза царя Иудина царствова Осиа, сын Илы в Самарии над Израилем девять лет. И сотвори лукавое пред очима Господнима, обаче не якоже цари, Израилевы, иже бегай прежде его. И взыде нань Салманасар, царь Ассирииск, и бысть ему Осиа раб. И спустя не много опять говорится: и преселен бысть Исраиль от земли своея. в Ассирианы даже до дне сего. И приведе царь Ассирийский из Вавилона, иже от Хуфы. и от Аиа, и от Емафа, и от Сепфаруима, и вселени быша во градех Самарийских, вместо сынов Исраилевых, и наследиша Самарию (4Цар.17:1–3, 23:24). Вот эти-то, получившие в наследие страну Самаритян и поселившиеся в этой земле, сделались и отцами детей и устрашённые нападениями львов последовали обычаям Иудеев. Из числа их-то и были Сарасар и Арсевер, который и назван царём ради того, что он предводительствовал поселившимися тогда в Самарии из страны Персов. Это о мужах. Теперь скажем, что надо, и о святыне.

—84—

Ещё прежде, чем взята была Иудея Навуходоносором, блаженный пророк Иоиль предвозвестил имеющее случиться, и повелевал плакать священникам и находящимся под их руководительством людям, потому что в скором времени Иерусалим будет под ногами врагов и сам божественный храм будет предан пламени. А сказал он следующее: препояшитеся и бийтеся жерцы, плачитеся служащии жертвеннику: внидите, поспите во вретищах служащии Богу, яко отъяся от дому Бога вашего жертва и возлияние. Освятите пост, проповедите цельбу, соберите старейшины вся живущыя на земли в дом Бога вашего, и воззовите ко Господу усердно: увы мне в день (Иоил.1:13–15). Вот что говорил пророк. Но каким образом исполнилось предвозвещённое, опять постараюсь объяснить, воспользовавшись свидетельством самого Священного Писания. В четвертой книге Царств так написано: в месяц пятый, в седмый день месяца, сие лето девятоенадесять Навуходоносора царя Вавилонска, прииде Навузардан архимагир, раб царя Вавилонска во Иерусалим. И зажже храм Господень, и дом царев, и вся домы Иерусалимли (4Цар.25:8–9). Потом над оставшимся народом Израильским поставил в месяце седьмом Годолию, которого обманув, схватил и убил Исмаил, сын Нафания, сына Елисавы от семене царска (4Цар.25:25), ибо так написано. Итак поскольку случилось, что в пятый месяц и в седьмой день взят был Иерусалим, сожжён храм и кроме того в седьмой месяц был умерщвлён Годолия; то остатки иудейского народа, может быть вспомнив о словах Пророка, постановили – в пятый месяц, в седьмой день месяца из всех окрестных мест приходить всем во Иерусалим и дер-

—85—

жать пост и совершать плач, как бы по умершем, и рыдать как бы над трупом над храмом и проливать слезы над сожжённым городом, придя к такому решению уже после беды, ибо думали, что ими найден премудрый способ угодного Богу служения. Но Израиль так поступал ещё под игом лежащего на них рабства, когда ещё не было у них никакой заботы о божественном храме. Когда же они возвратились из страны Персов и Мидян и поселились во святом городе и потом воздвигли божественный храм, им стало казаться, что исполнять этот обычай было неблаговременно и неблагоразумно. Напротив, надлежало от того, что как бы уже прошло, перейти к радости и совершать праздники и воздавать благодарственные песни Призвавшему их к свободе. Итак сомневающиеся, о которых теперь речь, Сарасар и Арсевер посылают некоторых вопросить священников и пророков: вниде зде святыня в пятый месяц, якоже сотвориша уже многа лета, то есть: собираться ли и привыкшим совершать во Иерусалиме плач и продолжать ли им обычай, обратившийся как бы в святыню, хотя божественный храм уже воздвигнут и плен кончился? это потому, что они, как я сказал, совершали пост, что делали в продолжение многих лет. Так, когда Израиль был в плену, то и они продолжали соблюдать время плача и держать пост, как я уже сказал прежде. Итак, вопрос сомневающихся состоял в том, нужно ли соблюдать освящение и плач и после построения храма, или нужно оставить их наконец, после того как исчезла причина плача?

Ст. 4–7. И бысть слово Господа сил¹⁵⁴⁶ ко мне,

—86—

глаголя: рцы ко всем людям земли, и к священником, глаголя: аще поститеся, и¹⁵⁴⁷ плачевопльствисте в пятинах или в¹⁵⁴⁸ седминах и се седмьдесят лет, постом ли поститеся ми? И аще ясте или пиете, не вы ли ясте и вы¹⁵⁴⁹ пиете? Не сия ли словеса¹⁵⁵⁰, яже глагола Господь руками пророков прежних, егда бе Иерусалим населен, и гобзующ, и грады окрест его¹⁵⁵¹ и нагорная и подольная населена бяху?

Некоторые, как я уже прежде сказал, спрашивали о так называемом освящении у священников и пророков, и когда они, по всей вероятности, совершили молитвы и тщательно рассудили о том, что они должны отвечать тем, кои так сильно желали узнать об этом, тогда было некоторое слово от Бога, краткое, не длинное и не заключающее в себе ничего прикровенного, но, так сказать, нагое и легко доставляющее познание пользы. Что за важность, говорит, хотя бы вы и постились, может быть, в пятинах и в седминах? или какой подвиг добродетели бесцельно плакать над обгорелыми деревьями и камнями? Каким образом Бог стал бы с благоволением взирать на ваши поступки, когда вы, ничего полезного не делая, думаете в себе самих, что вы совершаете все наилучшее? Если бы я требовал такого поста и если бы было достойно похвалы такое женоприличное установление, то по какой же, говорит, причине вы не постились в продолжение семидесяти лет? Пока

—87—

вы жили среди Вавилонян, вы не только не совершали всенародного поста; но и не отличались стремлением к исполнению чего-либо иного по закону Моисея. Потом Я помиловал, говорит, вас, и избавил вас от руки владычествующих над вами: и¹⁵⁵² вы едите и пьёте, но тем не столько Мне, сколько себе доставляете удовольствие. Посему-то такой пост напрасен и не приносит никакой пользы, и плач бесполезен, и труды остаются без награды. Не сия ли суть словеса пророков прежних, егда Иерусалим бе населен и гобзующ (благоденствовал), окружён был благами и величался своими цветущими городами, расположенными как на возвышенностях, так и на равнинах? Пророк Иоиль сказал, что нужно плакать старейшинам и священникам и народу и кроме того освятить пост. Цель этого увещания заключалась в призвании к покаянию; ибо Он не хотел, чтоб они подверглись перенесению случившихся с ними бедствий, так чтобы оплакивать им уже сожжённый храм, но (желал того) чтобы ещё до испытания бедствий, как я сказал, умилостивляя Бога воплем и слезами, они избавились от них. Итак, не таковы ли слова пророков прежних? Не зная их, вы напрасно плачете и по неразумию проливаете слёзы над камнями разбросанными. Хотя и должно исправлять путь жизни своей и идти славной и непорочной стезёй: но это надобно делать, хорошо узнав угодное Законодателю.

Ст. 8–10. И быть слово Господне к Захарии, глаголя: еще глаголет Господь Вседержитель: суд праведен судите, и милость и щедроты творите кийждо

—88—

к брату своему, а¹⁵⁵³ вдовицы, и сира, и пришелца, и убога не насилствуйте, и злобы кийждо брата своего да не помнит в сердцах своих¹⁵⁵⁴.

Отвергнув плач, как ненужный и бесполезный, и порицая их напрасный труд, направляет их к тому, что наиболее всего полезно и, со всей ясностью указав им на благоугодный для Него путь жизни, Он уясняет смысл как самого закона, так и пророков. Законодатель радуется при виде правого и непорочного суда, а в особенности же Он чтит милосердие и взаимную любовь и удостаивает похвалы любовь к сиротам и сострадательность к женщинам, несущим бремя вдовства. Но Он отвращается, как от нечистого, от лихоимства или от притеснения слабейших и желает, чтоб они, усвоив такое настроение духа, были добрыми и незлопамятными. Негде и сам Христос сказал: отпущайте, и отпустят вам (Лк.6:37) и молящихся учил, говоря: остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим (Мф.6:12); ибо милосердый Бог прощает грехи тем, которые прощают другим, путие же злопомнящих в смерть, по написанному в книге Притчей (Притч.12:28).

Ст. 11–14. И не покоришася¹⁵⁵⁵, еже внимати, и даша плещы презирающыя¹⁵⁵⁶, и ушеса свои отяготиша, еже не слышати, и сердце¹⁵⁵⁷ учиниша не покориво не слышати¹⁵⁵⁸ закона моего, и словес¹⁵⁵⁹, яже посла Гос–

—89—

подь Вседержитель духом своим руками¹⁵⁶⁰ пророков прежних: и бысть гнев велий от Господа Вседержителя. И будет, им же образом¹⁵⁶¹ рече, и не услышаша его: еще возопиют, и не услышу их¹⁵⁶², глаголет Господь Вседержитель. И изжену¹⁵⁶³ Я во вся языки, иже не разумеша, и земля запустеет последи их от проходящаго и от возвращающагося: и учиниша землю избранную¹⁵⁶⁴ в запустение.

Сими словами удостоверил, что они не переставали восстановлять против себя самих Судию всяческих. Тогда как им следовало внимать словам святых пророков и, вообще всеми силами избегая сопротивления воле Законодателя, избрать жизнь достохвальную и законосообразную и ходить непорочной стезёй, – они напротив сделались жестокими и ни во что поставили Воспитателя и имели сердце упорное и бесчувственное: ибо они никогда не переставали крайне пренебрежительно относиться к божественным словам и сильно и нечестиво порицать провозвестников их, исполнявших дело пророчества, хотя они говорили Духом Святым; они дошли до такой грубости и безумия, что не хотели покаяться, пока не исполнилось над ними предвозвещённое и не подверглись последствиям гнева божественного. Если же здесь Бог говорит: и отвергу я во вся языки и запустеет земля от проходящаго и возвращающагося; то мы будем разуметь, что это опять сказано в пророческом предведении; ибо они извергнуты были к Персам и Мидянам

—90—

и уже испытали плен, и земля их была опустошена и лучшая из всех страна учинена была, как говорит слово (пророческое), в запустение и не имела проходящих или возвращающихся; ибо одни были истреблены войной, другие, обременённые игом рабства, ушли в плен. Посему как это, так и прочее, думаем, сказано в качестве предречения. А что неповиноваться божественным словам вредно и даже пагубно, это всякий может видеть из того, что случилось с древними; и для доказательства этого никто не нуждается во многих доводах; это ясно всякому, хотя однажды испытавшему на себе блага покорности.

Глава VIII, ст. 1–2. И бысть слово Господа Вседержителя ко мне, глаголя: сице глаголет Господь Вседержитель: ревновах по Иерусалиме и Сионе рвением великим, и яростию велиею ревновах по нем.

Достаточно обличив неповиновение и необузданность древних и вследствие этого случившиеся с ними бедствия и уяснив, что было причиною постигших их страданий, Он обращает речь свою к благам милосердия (божественного) и наконец обещает им времена благоденствия и изобильное наслаждение вожделенными благами, как людям, уже подвергшимся праведному наказанию за свои нечестивые деяния и как бы очистившимся от преступлений древней нечистоты при помощи наказания рукою врагов и вследствие перенесения ига рабства. Он как бы вопиет против жестокости Вавилонян, которые, переступив за пределы всякой дерзости, совершали над ними то, чего не желал Сам прогневанный Бог: ибо Он ясно сказал: зане аз убо прогневахся мало, они же налегоша на злая. Посему ревновах по Иерусалиму,

—91—

то есть, Я показал ревность по нем, и яростию велиею ревновах по нем, как бы так говорит: с Вавилонянами в свою очередь приключатся более суровые бедствия, чем какие они причинили (другим), и на таких (жестоких) опустошителей Я нашлю гнев Мой.

Это исполнил Христос; ибо скорбя о нас, жалким образом погибших, и как бы возревновав о церкви, Он у полчища самих демонов и начальника их безумия отнял владычество над нами и освободил от его жестокости собрание поклоняющихся Ему.

Ст. 3. Тако глаголет Господь: обращуся к Сиону, и вселюся посреде Иерусалима, и наречется Иерусалим град истинный, и гора Господа Вседержителя, гора святая.

Бог всё наполняет и всё преисполнено Его неизреченной силой. Впрочем иногда говорится, что Он удаляется от грешников; но это надобно понимать не в смысле пространственного удаления от них (ибо так понимать неразумно), но в том смысле, что Он не хочет более заботиться о них и удостаивать их Своей любви и попечения. Мы утверждаем, что в таком именно смысле надобно понимать и гнев Его. Итак, Израиль впал в идолослужение и Иерусалим любодействовал, а Бог всяческих удалился от него и подверг его бедствиям – последствиям Его отвращения от него. Когда же он являет своё милосердие, то говорит: обращуся, то есть перестану гневаться и удостою его своего попечения и сделаю опять домом Моим. Как в то время, когда Он отвратился, гора святая, то есть находившийся в Иерусалиме храм уже не казался достославным для тех, кои видели его преданным пламени: так и опять, когда он

—92—

будет воздвигнут, и Бог благоволит обитать в нём, возобновится благоговение к нему, а Иерусалим назовётся истинным городом, уже не совершающим служение рукотворенным богам и лжеимённым подобиям (божества), как это было в древности, но чтущим единого и действительного истинного Бога благонравием, посредством решимости жить по закону, и повиновением во всём.

Не без основания ты можешь отнести эти изречения к Слову, Которое ради нас стало подобным нам. Оно, будучи образом Родившего и обладая равенством с Ним во всём, уничижило Себя, приняв образ раба, и сделалось человеком (Флп.2:7) и обнища нас ради, да мы нищетою Его обогатимся (2Кор.8:9). Итак, Кто древле ради преступления Адамова и ради того, что прилежит помышление человеку на злая от юности его (Быт.8:21) справедливо отвратился, Тот теперь по свойственной Ему благости наконец обратился к нам и поселился в церкви и освященных соделал городом и жилищем святым; ибо Он сказал негде об избранной, очевидно, церкви: зде вселюся, яко изволих и (Пс.131:14); и блаженный Давид поёт: преславная глаголашася о тебе, граде Божий (Пс.86:3). На неё указывал и пророк Исаия, говоря: будет в последняя дни явлена гора Господня, и дом Божий на версе гор, и возвысится превыше холмов: и приидут к ней вси язы́цы (Ис.2:2); ибо церковь Христова дивна и, находясь как бы на горе, ведома всем; а названа она истинной не как служащая в образах и тенях, напротив, как принявшая истину, которая есть Христос и совершающая служение в духе и истине.

Ст. 4–5. Сице глаголет Господ Вседержитель:

—93—

еще сядут старцы и старицы на путех иерусалимских, кийждо жезл свой имый в руце своей от множества дней: и пути града исполнятся отрочищ и отроковиц играющих на путех его.

Когда война истребила народ иудейский, то необходимым следствием этого было, что города лишились своих обитателей и дома оказались разрушенными с красивыми в них комнатами. Но Бог обещает, что по удалении из них врагов будет дарован продолжительный мир, который Эллины весьма справедливо называют воспитателем детей (κουροτροφον) ибо он нарождающемуся поколению даёт возможность достигнуть юности, а юношам уравнивает некоторым образом путь к старости, потому что никто не опустошает страну, война не сокрушает и меч не истребляет. Итак, вполне справедливо можно думать, что города во время мира, хотя бы они были широкими и длинными, оказываются тесными и не вмещают множества жителей. Подобную же мысль внушают нам и объясняемые слова; ибо сказано, что сядут старцы и старицы на путех иерусалимских, при помощи жезлов хотя немного облегчая свою старческую немощь и посох имея вместо провожатого. Это служит похвалой для тех времён и для глубокого мира, дающего возможность детям достигнуть юности и достигшим мужеского возраста и проведшим всё время жизни своей без войны – дожить до старости. Если же мальчики будут плясать в городе и девочки будут водить хороводы среди его улиц, то это будет служить ясным доказательством, что никакая тяжёлая забота не будет тревожить их: ибо прекращены были бы всякие увеселения, если бы было время печали.

—94—

И для нас самих стал миром Христос, Который, уничтожив всякую войну, наполнил церковь святыми. И в ней неисчисленное множество людей, превосходных по внутреннему настроению души, которым премудрый Иоанн пишет, говоря: пишу вам, отцы, яко познасте исконнаго (1Ин.2:14). Не достигшие зрелости дети и маленькие девочки – это весьма юное множество только что уверовавших, которое как бы духовными взыграниями восторга украшает поистине святой город, то есть церковь. К ним вполне применимы слова: приидите, возрадуемся Господеви, воскликнем Богу Спасителю нашему (Пс.94:1). Если же говорится, что старцы опираются на жезл; то это ты можешь понимать в том смысле, что малых и больших поддерживает Христос, названный жезлом из корени Иессеева и жезлом силы (Ис.11:1; Пс.109:2), Которого послал нам из Вышнего Сиона Бог и Отец, так что радуясь о Нём мы говорим: жезл твой и палица твоя, та мя утешиста (Пс.22:4).

Ст. 6. Сице глаголет Господь Вседержитель: аще изнеможет пред останком людей сих во онех днех, еда и предо мною изнеможет? глаголет Господь Вседержитель.

Великие и чрезвычайные дела обыкновенно возбуждают недоверие к себе и, приходя в исполнение, вызывают изумление. Так Сарра по неверию смеётся над обетованием о рождении от неё Исаака, имея в виду старость свою (Быт.18:12) и представляя невозможность этого по законам человечества. Однако же сверх ожидания она родила сына, потому что Бог сделал это осуществимым. Так, по всей вероятности, и избавленные от плена

—95—

колебались сомнениями и не очень уверены были, что они достигнут столь великого благоденствия, что Иерусалим будет наполнен старцами, и что в нём будут хороводы мальчиков и пляски девочек и наступят блага продолжительного мира; ибо они видели, что стены разрушены, дома сожжены, все окрестные города сделались жилищами диких зверей, потому что они совершенно лишились жителей, что поля, некогда весьма плодоносные и цветущие, теперь заросли терниями, не имеют ничего созревающего на них и сословие земледельцев совсем погибло. Вследствие всего этого, вероятно, как я сказал, являлось сомнение, как может исполниться обещанное им. Поэтому-то Бог не допускает сомнения, но повелевает надеяться и поддерживает их веру, говоря: аще изнеможет пред останком людей во онех днех, еда и предо мною изнеможет? Ибо что невозможно для вас; то без сомнения удобоисполнимо для всемогущего Бога; Он есть Господь сил, Своей волей без затруднения приводящий в исполнение угодное Ему, даже и вполне сверхъестественное. Бог и Отец, предвозвещая славные дела времени пришествия Спасителя нашего негде сказал Иудеям: видите презорливии, и смотрите, и чудитеся: понеже дело аз делаю во днех ваших, ему же не имате веровати, аще кто исповесть вам (Авв.1:5). Что же касается наших слов, то само таинство вочеловечения превыше удивления и слова, равно как и проистекшие для нас отсюда благодеяния. В самом деле, не способно ли возбудить неверие то, что рождённое от Бога Слово соединилось с плотью и стало в образе раба и претерпело крест и подверглось оскорблениям и побоям и безумному неистовству Иудеев? Или не изу-

—96—

мился ли бы всякий исполнению домостроительства спасения, когда сокрушён грех, обессилена смерть и удалено тление и человек, древле бывший беглым рабом, оказывается прославленным благодатью сыноположения? Посему да говорит Христос о сём так: аще изнеможет пред останком людей сих во онех днех, еда и предо мною изнеможет? Ибо для Него всё легко и удобоисполнимо и если Он хочет совершить то, что необходимо: то ничто, думаю, не может воспрепятствовать Ему.

Ст. 7. 8. Сице глаголет Господь Вседержитель: се аз спасу люди моя от земли восточныя, и от земли западныя, и введу их, и вселюся посреде Иерусалима, и будут ми в люди, и аз буду им в Бога во истине и в правде.

Древле Бог спас потомков Израиля, рассеянных войной, собирая их во Иерусалим и обитая среди них, когда они воздвигли божественный храм, и получили опять возможность умилостивлять Его установленными законом жертвами, совершать молитвы и торжествовать праздники. Но сказать, что спасёт свой народ с востока и с запада по справедливости прилично только Еммануилу, Который призвал всю вселенную, уловив верой живущих на концах земли и собрав всё сонмище народов во святой по истине и славный град, который есть церковь Бога жива, небесный Иерусалим. А что Он и вселился среди неё, как можно сомневаться в этом? ибо Он сделался подобным нам – с человеки поживе во плоти (Вар.3:38); и об этом предвозвестил нам Бог через другого пророка, говоря: дерзай Сионе, да не ослабеют руце твои. Господь Бог твой в тебе, силный спасет тя: наведет на тя веселие, и обновит тя в любви своей (Соф.3:16–17). Но Он и с нами пребывает, ибо Он

(Продолжение следует).

—103—

Существует несколько таких теоретических посылок, следствием которых, как представляется, должно служить по крайней мере то, что некоторые древние постановления действительно должны быть отменены. Прежде всего, и наша Книга правил признает существование в древнем каноническом порядке временных и местных правил. Вывод из такового признания ясен: они совершенно не обязательны, если только ещё могут быть предметом исполнения при изменившихся условиях. Примечание к 37 апостольскому правилу в этой Книге признаёт, что это правило отменено 1 и VI вселенскими соборами „по особым причинам“: следовательно, и апостольские правила законно могли быть отменяемы – кем, это будет другой вопрос. Такой же характер временности Книга правил признаёт за 45 апостольским правилом: правило запрещает принимать крещение еретиков; примечание книги относит это только „к тем еретикам, каковые были в апостольские времена“, иначе сказать – признаёт отменённым это правило в его неограниченном смысле: крещение иных еретиков должно быть принимаемо (ср. также указ. выше замечание Книги о 85 апостол. прав.). Чисто местными правилами здесь, в Книге, признаются, например, карфагенские: 43, 50. В факте поправления первого из сейчас указанных правил вселенским собором усматривается основание для той мысли, что это „не есть общее правило для всех церквей“, что признавал и произнёсший его собор. Из этих замечаний во всяком случае следует такое положение: в древнем каноне есть некоторые правила, соблюдение которых или

—104—

явно отменено, или может быть признано необязательным, как изданных условно, и отчасти уже ограниченных в употреблении даже и в древности. Но, собственно, в богословской русской неофициальной литературе появляются и другие теории тех отношений, коими современность обязывается к древней дисциплине. Так а) проф. Чельцов († 1879) рассуждал: только догматы имеют безусловно-обязательную силу для всех мест и времён; распоряжения же церковных властей касательно вещей средних (так называется вся дисциплина по примеру терминологии Скрижали патр. Никона, каковая терминология, впрочем, имеет основание в христианской древности) „имеют только условную силу в известных пределах времени и места“. Ибо – что̀ особенно важная черта такой теории – „не старым хартиям и номоканонам заповедал нам апостол повиноваться, но действительным наставникам нашим, которые заботятся о нашем спасении, зная именно наши духовные нужды и имея долг удовлетворить их“. Едва ли нужно говорить, что в таком случае никакая дисциплина не может быть признаваема абсолютно неизменной: она может существовать исключительно для данного времени, для живого человека, и власть над ней также будет принадлежать не книге, а человеку живому, б) Выражается и мнение противоположное, что церковь по крайней мере может (следовательно, это её право, если и не обязанность) во все последующие времена обязывать своих членов некоторой неизменной дисциплиной: „церковь может утверждать за известными, хотя бы и частными, правилами церковной дисциплины авторитет неизменности на последующие времена“¹⁵⁶⁵. в) Преосв. Иоанн Смоленский признаёт, что в церковной дисциплине существует нечто pro loco et necessitate, – вследствие чего существовало „различие частных прав и обычаев в поместных церквах“; признаёт также, что в церкви было по крайней мере развитие дисциплины, ибо „апостолы, давая правила предстоятелям, предоставили им самим дополнять и развивать эти правила“. Но при этом в воззрениях знаменитого канониста явственно проходят идеи, что аа) всё

—105—

частное в церквах существовало не как нечто правомерное и законное, а только как бы необходимостью вынуждаемое и бб) только до тех пор существовало, пока не представлялось повода и возможности для уравнения всеобщего: – тогда наступает конец всякой особности в дисциплине, и следовательно для богословия возникает вопрос не о пределах изменяемости в дисциплине, а о пределах, до которых может достигать особенность местная и временная пред всеобщим уравнивающим принципом дисциплины церкви. Поэтому – в теории Иоанна, собственно говоря, является некоторая несогласованность: с одной стороны истинно канонический принцип есть: должно „преданием проверять разности, замечаемые в церквах поместных“, после чего „все имеющее основание в предании или несогласное с ним должно быть признано неканоническим, или принадлежащим церкви вселенской, а потому и истинным“. Следовательно то, что древние называли novitas disciplinae, основание которой в новом рассуждении, в свою очередь основывающемся на новых условиях жизни, – не должно иметь места; как и истинно каноническим, т. е. согласными с началами церкви может быть только то, что действительно всеобще, чем дисциплина, разумеется, в некотором отношении уравнивается с доктриной. Со всеобщностью, как признаком истинной дисциплины, по взгляду Иоанна, совпадает древность истинной дисциплины: „древний канон – по его рассуждению – остался неприкосновенным (после X века) и сохранился как образец (норма) церковного управления“; задачей же последующих православных церквей было: „соображать с определениями древнего канона своё внутреннее устройство, или применять к местным условиям своего быта“, но очевидно ни в каком случае не изменять, ибо иначе древний канон перестал бы оставаться и нормой. И действительно, „никакую власть отдельную или местную – церковь не признавала выше канонов (древних, вселенских), а от всякой духовной власти требовала только точного их соблюдения“¹⁵⁶⁶. Даже на древние факты какого-нибудь

—106—

разногласия в какой-либо области дисциплины Иоанн обычно смотрит не более, как только на произвол, ускользавший от законного преследования. Так смотрел он на разность в продолжительности пред-пасхального поста: здесь „разногласие может показывать не больше как произвольные отступления от общего апостольского правила“, ибо „апостольское установление четыредесятницы не подлежит никакому сомнению“¹⁵⁶⁷. Вообще „каноны сохраняют (т. е. должны сохранять) действующую силу и в настоящее время“, так что, очевидно, о каком-либо изменении их не может быть речи. С другой стороны, у нашего знаменитого канониста встречаются суждения, из коих как будто бы следует, что абсолютной неизменности каноны не могут иметь даже и в теории – по принципам, лежащим в основе бытия церкви христианской. Сюда относим его замечание о возможности составления новых правил¹⁵⁶⁸, требовавшихся временем. Он не отрицает, что „разнообразие в исполнении“ канонов было там, где, по-видимому, оно всего менее могло бы иметь место, и притом – это было по произвольным отступлением, а следствием, мыслимого тогда как законное, права – вносить в некоторых случаях, так сказать, индивидуальный элемент и в область установленного. Так, Иоанн не видит какого-либо нарушения церковной дисциплины в том случае, когда монастыри следовали своим правилам по некоторым вопросам о пище¹⁵⁶⁹. Тем не менее все вопросы как о дисциплинарном развитии, так и о пределах изменяемости Иоанном понимаются, и по его теории должны быть понимаемы, таким образом: а) творческую деятельность в области дисциплины церкви древнего времени „не должно понимать так, будто в каждый

—107—

век церковь составляла новые правила и отменяла древние: напротив, попечение церкви всегда было обращено на то, чтобы сохранять древние правила и на них утверждать новые, какие требовались временем“¹⁵⁷⁰. б) Но как же должно понимать каноническую деятельность церкви последующих времён? По взгляду Иоанна – только как деятельность, дополняющую или комментирующую начала древней дисциплины, ибо „канон“ в подлинном смысле закончен и признан общеобязательным для всех мест и всех будущих времён. Теория законченности канона не только Иоанном, но и другими основывается на известном понимании 2-го правила Трулльского собора, которым определялось: „никому да не будет позволено (исчисленные здесь) правила изменять или отменять, или кроме предложенных правил принимать другие“. Этими словами, по взгляду многих канонистов, определительно указан состав неизменного канона, то есть: вторым правилом, говоря вообще, христианская церковь в дисци-

—108—

плинарном отношении как бы объявила себя абсолютно удовлетворившей свои потребности тем, что уже сделано было для дисциплины до времён Трулльского собора и что получило выражение в перечисленных в этом правиле памятниках; уничтожила значимость всех других памятников, здесь не перечисленных, и низвела эти последние на степень не имеющих никакого обязательного авторитета в вопросах дисциплины, и потому как бы излишних для неё. В каком же отношении к обязательному канону будут определения позднейших и даже определения Трулльского собора, запретившего „принимать кроме предложенных правил другие“? Допускается как бы некоторое, говоря относительно, единократное продолжение авторизованного уже канона: правила самого Трулльского собора по этой теории обязательны потому, что приняты седьмым вселенским собором, а правила этого последнего, по выражению Иоанна „пересмотрены и утверждены (!)“ на Константинопольском пятом соборе, то есть, на поместном Софийском: „тем закончился основной кодекс законов кафолической церкви“, и след. во всяком случае „общий основной канон“ закончился в IX веке¹⁵⁷¹. Но эта теория законченности канона, как она предлагается нашим канонистом, не будучи чужда, впрочем, и другим богословам, может встретить разнообразные возражения, как и встречает их действительно, – не говоря уже о том, что и у самого Иоанна она оказывается не без ослабляющих её толкований. Например, так называемая верность основному канону у него означает согласие допускаемого им, кроме „общего древнего“, законодательства местного и позднейшего „с древними и коренными началами церковного законоположения“, – согласие в духе и основаниях; а такого рода согласие будет критерием, подверженным настолько широкому толкованию, что на практике может получаться верность местного законодательства – древнему весьма не явственная. – И в

—109—

самом деле, прежде всего должны сказать: если 2-е правило Трулльского собора содержит в себе указание на такую значимость древнего (до – Трулльского) канона, что – исключительно правила перечисленных здесь соборов и отцов должны составлять руководство „для всей церкви“ (Иоанн) в отношении к дисциплине; если это правило не может быть понимаемо как содержащее в себе указания для одной лишь греческой церкви применительно к условиям того времени, когда составился Трулльский собор; и если, наконец, правило уничтожает руководственное значение всего, что было определяемого до этого собора, но что в правиле однако не указано; если – так, то является вопрос: уже ли вся дисциплинарная деятельность, во всех решительно областях бывшая в западной церкви до этого времени, не заключала в себе ничего достойного Духа, пребывавшего с церковью каждой провинции? ни даже просто достойного целей церкви, или служащего выражением непрерывности священства, хотя известно, что законодательно-дисциплинарная деятельность и здесь, на западе, не была слаба по сравнению с востоком? Утверждать противное значило бы осуждать всю западную церковь предшествовавшего Трулльскому собору времени¹⁵⁷². И действительно – другие богословы (напр. преосв. Сильвестр) в канонической деятельности западной церкви до времени Трулльского собора признают существование фактов, выражающих собой жизнь истинной церкви Христовой, верной апостольским началам. Вследствие этого нельзя не согласиться с воззрениями некоторых, что смысла „законченности канона“ указанное Трулльское правило не имеет¹⁵⁷³; и можно прибавить – не имеет не только в приложении к прошедшему до собора времени, но и в приложении к будущему. Ибо в последнем случае – этому

—110—

правилу будет принадлежать и тот смысл, что оно как будто предрешало, что вся будущая после его появления деятельность церкви будет деятельностью безблагодатной, скудной той мудростью, которая преизобилует в канонической деятельности до Трулльского собора, – так как не перечислены же в том правиле многие соборы первых трёх веков, но значимость которых для salus ecclesiastica бесспорна. Непонятным становится также: какая власть могла включить в состав ,,закончённого“ исключительно руководственного канона такие после-Трулльские соборы как Двухкратный или Софийский, хотя по отношению ко второму возникал и другой вопрос о причислении его к категории вселенских соборов¹⁵⁷⁴. При-

—111—

том теория законченности канона едва ли согласна будет с пониманием вещей на самом Трулльском соборе, – пониманием, очень ясно выразившимся в 40-м правиле его. Правило это, как мы отчасти знаем, категорически признаёт усовершимость дисциплины и изменяет одно из правил Василия Великого именно потому, что находит это правило уже не соответствующим тогдашнему состоянию церкви; прецедент же такого изменения правило усматривает в деятельности четвёртого вселенского собора. Вопрос идёт о предельном возрасте, начиная с которого должно допускать к произнесению монашеских обетов. „Хотя – рассуждал собор – Василий Великий в священных его правилах законополагает сопричислять к числу дев“ лиц достигших семнадцати лет, „однако мы, последуя правилу о вдовицах и диакониссах, по соответствию (по аналогии, ἀναλόγως) определили“ – допустить обеты в возрасте ином по сравнению с указуемым в правиле Св. Василия В., именно десяти лет. Но в чём заключается указываемая собором аналогия, которую он почитает основанием к изменению правил Василия Великого, собором же внесённых в каталог неприкосновенных правил, как обычно это понимается, то есть в перечисление, данное в 2 правиле собора? Аналогия эта не в каком-либо численном соответствии определяемых возрастов, а единственно в том, что собор здесь напоминает, каким образом получило своё начало другое, употреблявшееся в церкви, правило, именно правило о возрасте вдовиц, т. е. диаконисс. Рассматривая же происхождение этого правила, собор и почитает себя в праве, при образовании нового правила, поступить точно так же, как при создании правил поступали ранее. „У Божественного апостола (Павла) предпи-

—112—

сано: шестидесяти лет вдовицу избирати в церкви, а священные правила определили: диакониссу поставляти четыредесяти (а не шестидесяти) лет“. Каким же образом могло случиться, что отцы четвёртого вселенского собора (а 15 правило IV вселенского собора здесь и разумеется) нарушили совершенно явственную заповедь апостола? В причинах этого явственного нарушения Трулльский собор и усматривает то аналогичное обстоятельство, которое считает себя в праве принять за образец в том, как он сам поступил по отношению к существовавшему уже правилу Василия В. По мнению Трулльского собора, отцы Халкидонского собора позволили себе изменение апостольского указания потому, что было усмотрено „яко церковь благодатью Божией (в эпоху до Халкидонского собора) прияла большую крепость и преспеяние, и верные в соблюдении божественных заповедей – тверды и благонадеждны“. Замечание это чрезвычайной важности. Оно показывает не только общий принцип изменяемости дисциплины в древней церкви, но в тоже время, так сказать, иллюстрирует и столь важное 2-е правило самого Трулльского собора. Из замечания этого, по нашему мнению, становится очевидно, что и сам Трулльский собор, передавая правило Василия Великого и в тоже время значительно изменяя его, неизменности предаваемых правил не разумел так, как эта неизменность теперь разумеется; а вследствие того едва ли должно будет утверждать, что и право рассуждения о том, подлежит ли изменению что-либо в порядке уже существующем, по праву усовершимости дисциплины, собор оставлял только за собой, и так сказать, почитал себя представляющим в истории церкви Божией на земле последний момент, когда органам церковно-управления принадлежало право обсуждения нужд и потребностей церкви. Наоборот, признавая это право за собой, Трулльский собор не оспаривал его и у другого собора Халкидонского, и это важно тем более, что сравнивая тоже правило Халкидонского собора с действующими порядками, Трулльский собор не мог не усмотреть и другой аналогии того же рода, т. е. случая отменения более древнего порядка, и замены его новым, признаваемым за более правильный. Например

—113—

избрание в диаконисы IV Вселенский собор рассматривает „как хиротонию в диаконисы”, (то же правило: διάκονον μὴ χειροτονεῖσθαι γυναῖκα πρὸ ἐτῶν τεσσαράκοντα καὶ ταῦτα μετα ἀκριβοῦς δοκιμασίας). Но уже Вальсамон замечал об этом правиле: „то, о чём говорится здесь, совершенно вышло из употребления: ибо ныне не рукополагают диаконис”. Вероятно и ранее Вальсамона, в эпоху Трулльского собора хиротония диаконис также не была уже в употреблении¹⁵⁷⁵. – Таким образом, в глазах отцов Трулльского собора было уже слишком достаточно фактов изменения одного порядка на другой, чтобы им могла казаться необычайной мысль о законности этого, так сказать, кругооборота в порядках церкви, – иначе, чтобы Трулльскому собору естественно было „закончить канон”, и, следовательно, признать конец возможности какого-либо дальнейшего изменения в порядках церкви, кроме порядка, выражаемого в перечисленных во 2-м правиле памятниках.

Наконец, эта невозможность принимать 2-е трулльское правило как норму утверждённого канона в том смысле, что неё, в нём не указанное, из области прошедшего, eo ipso признано неудовлетворяющим действительным потребностям церковной дисциплины, а

—114—

в отношении к будущему – в норму канона не должно входить ничего кроме некоторым особым образом вошедших сюда правил двух поместных соборов, – эта невозможность предуказуется, пусть хотя и косвенно, тем известным обстоятельством, что далеко не всегда согласно были понимаемы как количество, так и имена соборов, долженствующих входить в состав законченного канона. О количестве этих соборов обычнее всего в настоящее время у нас говорится, что число таковых соборов девять¹⁵⁷⁶. Но в других православных церквах, православие которых не может быть подвергаемо и не подвергается сомнению, поместных соборов, имеющих руководственное в каноническом отношении значение, признаётся более. Так – греческая кормчая признаёт таковых соборов до одиннадцати; румынская православная церковь до двенадцати¹⁵⁷⁷; причём – в это число вводятся и соборы после – Трулльские. Ещё явственнее разногласие оказывается относительно того, какие именно соборы должны составить число девять поместных соборов: здесь наша древняя славянская кормчая вносила, например, собор на Павла Самосатского, но зато исключила то, что теперь составляет важный канонический памятник, известный под именем собора Карфагенского¹⁵⁷⁸.

—115—

Поэтому быть может, канонисты, желающие число соборов поместных, составляющих законченный канон, считать исключительно в девять, к основаниям исчисления присоединяют и предание церкви. Наименование же этих соборов основывается исключительно на 2-м правиле Трулльского собора: „когда говорится, что православная церковь признаёт девять поместных соборов, то эти утверждённые Трулльским собором девять соборов и следует разуметь“, – говорит один из новейших русских канонистов¹⁵⁷⁹. Но что это по крайней

—116—

мере не всегда почиталось действительно следовавшим и по этому можно сказать, что такое мнение не составляет всеобщеобязательного мнения церкви; это уже видно из того, что не один только автор Православного Катехизиса уклонился от точного определения количества поместных соборов, правила коих имеют исключительно руководственное значение, то же уклонение или желание удержаться от категорического указания числа поместных

—117—

соборов, давших законченный канон, заметно и в других памятниках русского богословствования. Нет, например, определённого указания на число поместных соборов в тексте архиерейского обещания¹⁵⁸⁰; нет и в чинах присоединения иноверцев, начиная с чина по Иоасафовскому требнику и оканчивая этим чином издания 1849 года¹⁵⁸¹.

Остановив особенное внимание на мысли о законченности будто бы канонов, мы с одной стороны хотели бы показать, что эта законченность пока ещё должна считаться только научным мнением. Но с другой стороны мысль о законченности, если принять её, имела бы для вопроса о пределах изменяемости дисциплины то следствие, что всё, вошедшее в состав законченного канона, должно навсегда оставаться вне области изменений, и самое большее, что здесь могло бы быть, это – только дополнение, не составляющее изменения. Тем не менее не составляет ни для кого предмета неизвестного факт двойственности в позднейших наших отношениях к канонам. В самом деле: некоторые правила открыто признаются „потерявшими силу“, „вышедшими из употребления“ и т. п. Должно ли быть это признано равносильным изменению дисциплины? По нашему мнению – должно быть. Ибо если постоянство существования какого-либо факта признаётся, по крайней мере чаще всего, свидетельством, того, что существует и какое-нибудь право, лежащее в основе этого факта: то странно было бы утверждать, что постоянное отсутствие факта, пусть признаваемого существующим, хотя иногда в одной теории, – не было бы изменением самого права.

—118—

И таких фактов весьма не малое количество (вспомним, что уже Вальсамон признавал некоторые каноны „вышедшими из употребления“)· В отношении других канонов признаётся, что многие из них не только потеряли силу, но возымело силу нечто совсем с каноном несогласное, или – по крайней мере – нечто совсем иное по сравнении с содержанием канона; и основание того, что право как бы вытесняется фактом, и что последний сам становится правом, – полагается в так называемом обычае. Вследствие этого оказывается, что признанию неизменности канона как сознательного произведения действительной власти противостаёт изменение, так сказать, несознательное („потеря силы“, в римском праве desuetudo, и т. п.), но почитаемое в известной степени всё же правомерным изменением. Но и признание безграничной и ничем не обусловливаемой изменяемости канонов как выражения и как нормы дисциплины поведёт к тому, что всё церковно-устройство должно будет признать вне действия каких-нибудь постоянных начал, и следовательно предлежит решить вопрос, если принять такую теорию, не о пределах изменяемости дисциплины, а о праве на существование каких бы то ни было норм в дисциплине. Какая же из разнообразных теорий должна быть принята: – безусловной изменяемости (иначе теория „абсолютной власти церкви в дисциплине“), или теория – абсолютной неизменности установленного канона? Выводом первой теории будет то, что в церкви всё зависит от действительной, в данный момент правящей власти, а не от установлений и определений власти некогда действовавшей; выводом второй – что никакая церковная власть последующих времён не может преступать пределов некогда ранее установленных и по вопросам дисциплины давать решения не сходные с существующими: очевидно, она может лишь комментировать эти решения, приспособлять их к данному времени и т. п. Нельзя, конечно, отрицать того соображения относительно абсолютной неизменности дисциплины, которое высказано проф. Чельцовым. Бесспорно, в церкви всегда было и до скончания века будет достаточно сил не только дня существования в качестве, так сказать, копии церкви греческой (ибо неизменный канон в большей его

—119—

части образовался в восточной греческой церкви) или вообще копии только прошедшего; но сил этих всегда достаточно и для того, чтобы церковь постоянно могла представлять собой живой организм, руководящие элементы которого могут целесообразно вести ко спасению наличных живых членов церкви: следов., во всяком случае в вопросе о дисциплине всегда должно отводить, по крайней мере, некоторое значение действующей власти каждого данного времени, признавая за ней право распоряжения дисциплиной (dispensatio), как признаётся же за ней гораздо высшее – право даяния благодати в таинствах. Ибо „божественное (т. е. в некоторой мере теократическое) управление церкви продолжается и ныне, и будет продолжаться до скончания века“. Иначе же, то есть, если управление церковью признать законным только в том случае, если оно совершается исключительно при помощи норм, которые даны в прошедшем; то каким образом должно быть понимаемо благодатное водительство, присущее каждой законной церкви, через законную иерархию? Оттого характеристика епископа в древности была та, что он должен быть, между прочим, „хорошим различителем, умеющим различать закон и вторазаконие, и указывать, что такое закон верных, что такое (только) узы неверных“ (апост. Постан. 11. 5); или, говоря вообще,

различал бы требования дисциплины безусловной, чисто нравственной, и дисциплины внешней – имеющей условную ценность¹⁵⁸². Нельзя также не признать и того, о чём мы уже ранее говорили подробнее, что в Церкви есть положения дисциплины действительно неизменные, которые

—120—

вследствие их неизменности, по аналогии, конечно, можно называть догматическими канонами, существенное отличие которых от всех прочих канонов в том и состоит, что никогда в последующее время не может быть постановлено решение заключающегося в них вопроса противоположное, или несогласное с ними. Но при этом нельзя будет утверждать, что свойство неизменности принадлежит всем дисциплинарным определениям известного времени: примем ли, например, за неизменный канон только до-фотиевские, поместные соборы, или прибавим сюда и ещё несколько соборов, это не будет иметь значения; и фактическое отменение многих ранних дисциплинарных определений мы видели. Пределы изменяемости в дисциплине намечает не время происхождения существующей дисциплины, а предмет её определений и отношение его к залогу Откровения. При вопросе об отношении дисциплины к залогу Откровения, если принять это отношение руководящим началом для определения пределов дисциплинарной изменяемости, конечно, могут оказаться некоторые затруднения в том смысле, что церковная дисциплина не всегда совпадёт с дисциплиной Откровения, на чём ещё в давности богословствующая мысль останавливалась своим вниманием. Несовпадение это выражается в том, что дисциплина позднейшая – то а) довольно явственно вводит нечто такое, на что нет положительных указаний в Откровении, то, наоборот, б) уклоняется от того, что положительно дано в Откровении. В первом отношении мысли древних богословов не малого авторитета клонились к тому, что введение в церковную дисциплину того, чего нет в Откровении, не служит ещё признаком изменения порядка, данного в Откровении, а лишь развитием откровенной дисциплины, на что церкви и дано неоспоримое право. А во втором отношении – несомненно должно будет признать справедливой теорию, различающую в самом Откровении чисто канонические нормы, данные в руководство для церкви, от простых исторических фактов, которые могут служить образцом подражания, но необязательно подряжаются вследствие того, что это суть факты исключительные, и вообще – вследствие особенности тех усло-

—121—

вий, при которых они совершались¹⁵⁸³. Иначе, по мысли ещё св. Григория Богослова, приходилось бы думать, например, так, что не должно креститься нигде, кроме Иордана, ибо первый и высочайший пример крещения дан нам через крещение в Иордане. Если же искать фактов для выведения умозаключений отрицательных, то приходилось бы думать, что участие в Евхаристии может иметь только один мужеский пол, ибо нет положительных указаний на то, чтобы при установлении Евхаристии допущены были к приобщению Тела и Крови Христовой женщины и дети¹⁵⁸⁴. Невозможность руководствования в дисциплине тем принципом, что всякий исторический факт, заключающийся в Откровении, eo ipso составляет собой правило дисциплины, – становится очевидной из рассмотрения множества других подобных приведённым фактов. Точно также не все положения Откровения, заключающие в себе выражение нравственного идеала (в отличие их от прямых христианских заповедей), вследствие того только, что они выражены в Откровении, должны быть признаваемы как заключающие в себе законы церковной дисциплины. Подобно тому как в общем праве различаются право и мораль, так в Откровении уже сами по себе различаются изображения нравственного идеала и положения дисциплины. Ибо каким образом, в самом деле, мог бы существовать церковный суд в тех своих подробностях, в каких он теперь существует, если бы мысль Евангелия, Мф.6:34 пронята была за норму дисциплины, а не как нравственный идеал христианских отношений к ближнему? Точно также каноны, регламентирующие вопрос о распоряжении церковной собственностью, каким образом могли быть примирены с заповедью о несобирании сокровищ на земле, если бы можно было все

—122—

заповеди Откровения отождествлять с заповедями¹⁵⁸⁵ откровенной дисциплины? Сверх того, нельзя, конечно, не заметить, что в Священном Писании есть факты чисто исторические, которые – при желании устроять дисциплину исключительно по праву Божественному – могут быть принимаемы и действительно принимались за указания дисциплинарные, но, очевидно, принимались ошибочно! Например, какие-нибудь библейские коммунисты историю Анании и Сапфиры принимали за дисциплинарное указание для ежедневной христианской жизни в отношениях чисто имущественных. Поэтому, нужно признать, что факт, существующий в Откровении, сам по себе ещё не может быть принят как определяющий собой порядок в какой-либо сфере жизни церковной или частной, иначе – за указания дисциплины в этой сфере. В противном случае вместо дисциплины Божественной может оказаться дисциплина произвола, на Откровении только мнимо основываемого. Поэтому же, должно здесь прибавить, нужно принимать с особенной осторожностью и то правило определения неизменной дисциплины, которое формулируется так: „всякое правило посредством верного заключения, извлечённое

—123—

из Священного Писания, есть непременно” (Филарет), то есть будет принадлежать к области дисциплины неизменяемой. Ибо тогда следовало бы, что вопрос о неизменной дисциплине есть отчасти вопрос чисто логической деятельности, и потому применение указанного критерия без предосторожности в результате может давать то уширение, то сокращение области неприменяемого, смотря по степени способности к логическим абстракциям; а это иногда может повести и к произволу. Знала же история примеры того, что принудительная дисциплина в отношении к еретикам была основываема на аналогиях с некоторыми фактами Евангельской истории. Попытки если не всю дисциплину церкви, то многое этой области устроить исключительно на началах или прямо извлечённых из Откровения и принимаемых за начала законодательные, или по крайней мере – устроить по прямому подражанию историческим фактам священной истории, были уже в древней церкви. Уже Августин упоминает об одном из примеров такой попытки: была „ересь ходящих босыми ногами”. Это, по свидетельству Августина, были люди, которые думали, что не нужно носить обуви истинному христианину. Почему? Потому что Моисей приступал к купине, изув свои ноги. Но от древности же и до нового времени этот приём в устроении дисциплины был признаваем неправильным. Так митрополит Филарет слова апостола, с первого взгляда представляющие собой как будто бы прямой дисциплинарный канон, именно, что муж аще власы растит, бесчестие ему есть” (1Кор.11:14–15), – понимает, как мы знаем уже, что это изречение апостола „не есть заповедь“, а только указание на природу и последующий природе обычай; а след. и ращение волос не есть отменение канона, заключённого в Свящ. Писании. Поэтому даже латинские писатели иногда соглашаются, по крайней мере в принципе, что в области дисциплины „praeceptum divinum не может заимствоваться из одного только факта совершения чего-либо (даже) Самим Иисусом Христом “¹⁵⁸⁶. Поэтому же нельзя ещё думать, будто пределы изменяемости,

—124—

или указание на неизменные положения в области дисциплины, – могут указывать признаки вроде следующих: когда известное положение имеет для себя какой-нибудь прототип в Св. Писании; или когда оно заключается здесь как заповедь чисто нравственная; или же когда существуют аналогичные факты, но факты, имевшие место при исключительных исторических условиях. Если бы всё подобное могло быть принимаемо за указания на неизменную область дисциплины: тогда эта область должна бы быть признана чрезвычайно обширной, – и вместе областью, дающей место для значительного произвола.

Вопрос относительно ращения или неращения власов составляет собой самый яркий пример того, в какие затруднения можно впадать в тех случаях, когда отношение между дисциплиной и Св. Писанием будет понято только что указанным образом. Ибо известно, что в христианской древности действительно были такие случаи, что изречение апостола о власах было принимаемо за обязательное дисциплинарное правило, и следовательно современное наше понимание этого изречения оказывается не согласным с пониманием древним. Так, например, Иероним отращение волос мужчинами наподобие женщин считал противным именно апостольскому повелению¹⁵⁸⁷; и следовательно – если принять мнение Иеронима – выходило бы, что каноны, допускающие ращение, должны считаться нарушившими даже то, что составляло собой правило не церкви, а самого Откровения. – Отношение дисциплины к залогу Откровения должно быть понимаемо так: если под „залогом Откровения“ разуметь, как того и самое дело требует, непременные истины веры и правила нравственности, данные в Писании: то для дисциплины, при решении вопроса о её изменяемости или неизменяемости, в каждом данном случае прежде всего должно быть определено: состоит ли известная дисциплина в связи, как следствие с причиной, с какой-либо из умозрительных истин Откровения, или же нет? А если будет несомненно, что не состоит в очевидной связи: то не противоречит ли

—125—

эта дисциплина истинам Откровения, во всей их совокупности взятым? Дисциплина, состоящая в связи с истинами Откровения, не может быть изменяема, как скоро факт этой связи установлен компетентной церковной властью (ибо могут быть и ошибочные заключения: припомним ересь „ходящих босыми ногами)“; и следовательно здесь-то и намечается первый явственный предел изменяемости дисциплины. Наоборот – всё, что указанным критерием не устанавливается как неизменное, действительно может подлежать изменению, но, конечно, не по неограниченному произволу каждого, а по указанию потребностей общей церковной жизни. Наиболее общее выражение того критерия, который может указывать, изменяема или неизменна известная часть дисциплины, обычнее всего хотели видеть в том, существует ли прямое повеление Священного Писания для тех или других дисциплинарных актов, или же наоборот – существует для них прямое запрещение, ибо повелённое здесь уже не может быть воспрещаемо, так и запрещённое – не может быть совершаемо как безразличное. Но искание прямых повелений или прямых запрещений как признака, в известном смысле указующего границы изменяемости дисциплины и употребление этого признака для соответствующей цели, было вполне приложимо только в первоначальный период истории церкви, когда и объекты и определения церковной дисциплины были немногочисленны, хотя и тут могли возникать споры о том, какому критерию для решения дисциплинарных вопросов следовать: признавать ли, например, позволенным всё то, что не запрещено в Писании, или считать запрещённым всё то, что прямо не позволено: такой вопрос пытался уже решить Тертуллиан. Но с постепенным развитием дисциплины и умножением количества вопросов, получивших вселенское решение, образовалась, как мы уже об этом говорили, неизменная часть дисциплины, разноречие с которой в прочих частях не могло быть допустимо, как не допустимо это и по отношению к Откровению. И, следовательно, к вопросу о пределах изменяемости должно будет прибавить: неизменяема дисциплина, состоящая в прямой связи с догматическими канонами церкви. К при-

—126—

ведённому ранее примеру этого, можно прибавить в качестве таковых же вопросы: о степенях иерархии, необходимых для существования церкви, вопрос о способе определения законности существующей иерархии и другие, в позднейшие времена сделавшиеся претыканием для соединения православной церкви с такими из западных, как англиканская, которая не имеет у себя особых погрешностей против никеоцареградского символа. – Примеры же предметов дисциплины неизменной, становившейся таковой вследствие или ясного самого по себе, или выясненного церковью, соприкосновения с залогом веры, могут взяты из разных областей дисциплинарных. В области нравственной неизменно и вечно останется осуждение человекоубийства, прелюбодеяния, хищения и тому подобных пороков. Отсюда никогда не может быть создано такого канона, который объявлял бы, например, безразличным в священнослужителе существование или несуществование целомудрия; и в дисциплине, определяющей качества священства, не может быть такого изменения, которое вело бы прямо или косвенно к отмене положения, вытекавшего как из общих начал Откровенного нравоучения, так и из частных определений качеств пастыря, данных в св. Писании¹⁵⁸⁸; и наоборот прочие стороны дисциплины священства весьма разнообразились как такие, кои не связаны с дисциплиной Откровения (например, вопрос об обязательности брака или безбрачия). Поэтому

—127—

ещё Златоуст настаивал, что не должно забывать в дисциплине священства различия между стороной неизменной и стороной разнообразимой. В чём заключается первая? „Апостол заповедал – говорит Златоуст – епископу быть непорочну, целомудренну, честну“ и т. д. (разумеем 1Тим.3:2). „Вот чего требует апостол. Это и должно требовать от предстоятеля, а больше ничего, ибо ты знаешь не больше апостола или, лучше сказать, не больше Духа Святаго“. Выражение Златоуста, что не должно требовать от предстоятеля ничего более кроме требований, выраженных апостолом, означает: ничего более – в качестве неизменной дисциплины по праву Божественному, тогда как иные хотели бы в число неизменных дисциплинарных требований от предстоятеля ввести многое другое: порицали, например, предстоятелей и за удовлетворение обычным требованием жизни, как то – за пищу, отвечающую требованиям человека, за жилище, за разные неизбежные заботы о теле и т. п. Златоуст таковых спрашивал: „скажи мне, где это запрещается? Мы нигде (т. е. нигде в Писании) не видим, чтобы это осуждалось или похвалялось“, – а потому это и не безусловно неизменно, и только смешивается с неизменным. – Как другой пример и из иной области можно взять вопрос об иконопочитании. У римских богословов, как мы отчасти указывали, очень часто выражается мысль, что вселенско-соборное определение относительно иконопочитания не должно быть относимо к числу определений абсолютно неизменных, иначе, – что принятие или отвержение иконопочитания и в настоящее время будто бы состоит во власти церкви, имеющей распоряжаться этим вопросом pro varietate locorum et temporum, как вопросом не связанным с залогом веры, и вопросом чисто обрядовым. Так мы указывали на мнения об этом католического историка А. Наталиса. Знаменитый догматист Перроне, как и Наталис, не отрицает употребления икон и ранее второго Никейского собора, и опровергает возможные и действительно существующие возражения против иконопочитании как обычая древнего. Но сам вопрос об иконопочитании он всё-таки считает исключительно вопросом церковной экономии: это, по его выра-

—128—

жению, „предание дисциплинарное (в противоположность догматическому) и потому долженствующее быть в распоряжении власти церковной“. „Иконы, – рассуждает Перроне, – к сущности религии не относятся, а относятся к тому роду предметов, которые для спасения абсолютно не необходимы. Вследствие чего церковь властна принимать или оставлять их сообразно тому, что она признаёт целесообразнее“; как и всё прочее подобное подлежит власти церкви, которая может распоряжаться внешними доказательствами богопочтения сообразно с тем, что признает лучшим“. Доказательство того, что по отношению к иконам этот принцип всегда имел применение в церкви, по мнению Перроне, можно видеть в том, что в истории „иконы – то были принимаемы (как предмет почитания), то оставляемы, смотря по состоянию времён, лиц и мест“, то есть, сообразно условиям жизни церковной; как и вообще „мы знаем, – говорит Перроне – что в древние времена церковь иногда оказывала снисхождение тому, что в другие времена запрещала, хотя бы дело само по себе было правильным¹⁵⁸⁹. Отсюда, по взгляду Перроне, очевидно, что церковь одного времени не имеет прав как бы связывать церковь последующего времени авторизованием тех или других положений дисциплины: иначе сказать, церкви в каждую данную минуту принадлежит неограниченное право распоряжения дисциплинарными постановлениями и, следовательно, неограниченное право изменения дисциплины. Единственное условие, которым это право ограничивается, или единственная основа неизменности какого-либо положения в области дисциплины, по мнению Перроне, есть существование „Божественного повеления“ (praeceptum divinum) и „необходимость для спасения“: только это может связывать свободу церкви в области дисциплины, а как скоро нет этих условий, в этой области всё становится предметом диспенсации церкви. Понятно, что сфера неизменных дисциплинарных опреде-

—129—

лений при таком понятии о дисциплине должна будет сузиться весьма значительно. Но этот знаменитый поборник папства († 1881), в преувеличении власти, действующей в церкви каждого исторического момента, не замечал, что он через такую теорию почти сближается с протестантским пониманием значимости дисциплины церкви. Если бы, в самом деле, для самой церкви, в смысле власти, не существовало никаких пределов в распоряжении дисциплиной, кроме исключительно прямого Божественного повеления: то трудно было бы предвидеть, что в конце всего могло бы сохраниться от дисциплины; мы уже видели, что и в древности признавали невозможность ограничить количество обязательной дисциплины кругом одних определительно повеленных предметов: данное в Откровении составляет неизменное, но не единственное содержание дисциплины. – В противоположность богословам ультрамонтанским, богословы галликанского направления к вопросу о пределах изменяемости дисциплины относятся таким образом, что кроме абсолютно неизменной дисциплины, которую составляют заповеди, дарованные в Откровении, признают возможность существования ещё условно неизменной дисциплины, или – неизменной не вследствие её внутренних свойств, а вследствие известных обстоятельств, сопутствующих установлению данной дисциплины. Так, относительно того же вопроса об иконопочитании рассуждения одного из галликанских канонистов сводятся к тому, что по существу, как это утверждал и Перроне, дисциплина иконопочитания не принадлежит к области неизменного. „Останкам святых – говорил один из галликанских канонистов – всегда, от первых веков христианства, оказываемо было величайшее уважение. Точно также существовала общая вера, что призывание святых есть дело благополезное; но изображения святых всегда считались в ряду тех предметов, которые одинаково могут быть и принимаемы и оставляемы без вреда для самой религии. Поэтому иметь изображения в храмах или не иметь – всецело зависит от (принятой в данное время) дисциплины. И в древности изображения иногда были удаляемы из священных зданий для того, чтобы избежать даже отдалённейшего

—130—

сходства с языческими обрядами“¹⁵⁹⁰. Но на этом пункте и оканчиваются сходства галликанской теории с ультрамонтанской: если в древние времена к вопросу об иконопочитании церковь могла относиться не тождественно во все времена, то в настоящее время, по теории галликанцев, уже ни одна национальная церковь не может отменить определений второго Никейского собора. Почему? Потому что пределы изменений всякой дисциплины в церкви христианской таковы: 1) „церковь никогда не отступает и не в праве отступать от той дисциплины, которая имеет своим источником право Божественное как естественное, так и положительное“. 2) „Хотя дисциплина не равнозначна с догматом, однако она может быть связана с ним per accidens, как например это бывает в том случае, когда еретики упорно отвергают известную дисциплину из ненависти к самому догмату, к утверждению и как бы к освящению которого она служит“. В этих случаях, то есть, когда дисциплина хотя только per accidens бывает связана с догматом, церковь или совсем не отступает от принятой дисциплины, или весьма трудно поддаётся уступкам, дабы через уступку не был подвергаем колебанию сам догмат и через снисходительность к еретикам не получала поощрения самая ересь“. Между примерами того, как догмат может быть per accidens связан с дисциплиной, – вследствие чего изменение дисциплины становится невозможным и недопустимым, – галликанский писатель указывает на отвержение крещения детей социнианами потому, что они учили, будто крещение детей не имеет другого действия (следоват. другой цеди совершения), кроме возбуждения веры в крещаемом. Стало быть, отменить обычай крещения детей значило бы признать истинность учения социниан. Но почему же должна быть

—131—

принята такая формула, что церковь или совсем не отступает от принятой дисциплины, если она per accidens связана с догматом, или „весьма трудно“? В ответ на это галликанский писатель говорит: „может быть изменяема дисциплина даже и этого рода, но в том случае, когда по крайней мере часть из тех, кои отвергали принятую дисциплину, отказывается от своих заблуждений, и когда отсюда, т. е. из изменения дисциплины, может последовать какая-нибудь новая и значительная выгода для религии“¹⁵⁹¹. К сказанному должно прибавить относительно неизменной дисциплины следующее: не нужно упускать из виду важного различия между тем, что можно назвать неупотреблением однажды данной в качестве неизменной дисциплины, и тем, что есть действительное изменение дисциплины. Когда дисциплина получила авторитет неизменной, то отсутствие постоянного употребления её не свидетельствует ещё о том, что церковь изменила порядок, предназначенный быть неизменным: об этом последнем будет свидетельствовать лишь отвер–

—132—

жение дисциплины и замена её новой, с прежней несогласной. Когда известный Хомяков говорил: „можешь спастись и без иконы, но быть без иконы не полезно для тебя“; то очевидно это положение должно получить следующее важное дополнение: „но не можешь ни воспретить другому иметь икону, ни утверждать, что икона есть дело суеверия, нечестия или невежества“. И церковь только в таком случае могла бы быть признана отменившей неизменную дисциплину иконопочитания, если бы можно представить себе её сделавшей постановление в смысле указанном, чего, конечно, никогда не будет, как и не было. Если же, представим себе, церковь признала бы возможность спасения и действительность спасения христиан, которые, по каким-либо причинам и условиям, никогда и не видели иконных изображений: то это не значило бы, что церковь объявила отменение иконопочитания. Если для показания этого различия между отменением дисциплины и её бездействием взять пример из другой области, то можно остановиться на следующем. В дисциплине древних манихеев было запрещение подавать милостыню, потому что, утверждали они, подавать милостыню материальную значит поблажать дурному началу – материи тела человеческого. Но очевидно, что не всякий, даже и преднамеренно не подающий милостыни, будет последователем манихейства: основания этого – понятны. С другой стороны, если бы церковь издала канон, которым объявила бы подавание милостыни делом безусловно спасительным; то равным образом не всякий не подававший милостыни просимой будет отрицателем канона, а лишь только тот, кто будет доказывать, что определение церкви есть заблуждение, или основано на воззрении ложном и т. п. Подобное определение о безусловной спасительности милостыни было бы каноном дисциплины неизменяемой, от которого церковь никогда по существу отступить не может; а отступлением было бы лишь только уничтожение милостынедательства вследствие отрицания спасительности материальной помощи ближнему, но не фактическое неупотребление милостыни по каким-либо историческим условиям, равно как и не изменение той формы исполнения канона, какая принята была в эпоху издания

—133—

канона. Аналогичный пример, наконец, можно видеть и в сравнении безбрачия ради высших целей и манихейского гнушения браком по презрению к плоти. Примеры дисциплины, изменение которой, наоборот, не может иметь какого-либо значения с точки зрения согласия или несогласия с истинами Откровения, чрезвычайно многочисленны. В истории церковного права можно наблюдать, как такого рода дисциплинарные постановления, не взирая на то, что они прошли все стадии существования, начиная от простого благочестивого обычая до закрепления обычая вселенскими соборами, в конце концов совершенно забываются, и именно оттого забываются, что они не связаны с существенной стороной вероучения, и нарушение их как бы не заметно. Припомним опять непреклонение колен в день Господень и во дни Пятидесятницы (1 вселен. собор. пр. 20), что во времена Тертуллиана делалось, по его выражению, лишь по обычаю предшественников (de orat. 17), с тем ещё разнообразием, что иные думали будто и вообще „не надобно становиться на колени во время молитвы”. В настоящее же время никто, конечно, не считает важным нарушением дисциплины отступление от ясного правила вселенского собора, так что правило собора скорее нужно признать практически совсем отменённым, чем только изменённым, хотя к определению 1 вселенского собора нужно прибавить ещё и напоминание Трулльского собора (пр. 90), по крайней мере относительно дня воскресного. Неизменная дисциплина, будучи неизменна в главном, однако же не исключает возможности возникновения разнообразия при осуществлении её во всех подробностях. Так в иконопочитании возникает вопрос о способах выражения почитания икон (поклонение, лобызание, возжжение свеч пред иконами и проч.); – вопрос об изображениях, изваянием доставляемых, и мног. друг. Известно, например, что латинская церковь употребляет безразлично как живописные изображения, так и изваяния; православня же церковь, по мысли митрополита Филарета, только терпит статуи в церквах, и должно прибавить – едва ли не как украшение только, но не как предметы почитания. Точно также и тот элемент неизменной дисциплины, который

—134—

составляется из прямых указаний, находимых в Писании, требует разграничения в отношении к силе обязательности. Есть указания, имеющие значение только свидетельства об историческом факте, и есть действительные указания на дисциплинарные нормы; а в указаниях второго рода должны быть различаемы – указания, обуславливаемые состоянием первобытной церкви, и потому могущие служить в качестве только аналогии, и указания долженствующие быть принятыми как нормы. Иное дело, например, повеление о том, чтобы епископ был трезвен, целомудрен, и иное – чтобы он был единые жены муж. Первое повеление непременно во всяком смысле; второе непременно, но не в смысле обязанности каждого епископа быть в брачном состоянии. Равным образом и отмена дисциплины, данной в Откровении, в этом вопросе должно видеть не в том, что в настоящее время нет ни одного епископа, находящегося в брачном состоянии; но оно было бы в том, если бы брачное состояние было объявлено не достойным для епископа состоянием, не совместимым с епископством по существу, оскверняющим благодать хиротонии, а не просто неудобным по настоящему состоянию вещей, без отрицания того, что в иные времена это неудобство не будет существовать, а потому не будет признаваться тогда и законным препятствием к епископату, как это не признавалось ранее¹⁵⁹². Однако же к области неизменной дисциплины должны быть относимы не исключительно те каноны, которые связаны с истинами теоретическими, или правой верой, непосредственно основаны на этих истинах, служат к их охранению и т. д. Сюда же, к части неизменной в дисциплине, должны быть причисляемы и те каноны, которые состоят в прямом соотношении с практическими истинами, данными в Откровении,

—135—

или выражают собой эти истины. Подобно тому, как истины теоретические нередко в течении истории были предметом неправильного понимания или искажения: так точно и истины практические, неоспоримые и неоспаривающиеся в выражении, данном им в Откровении, бывают оспариваемы в приложениях, которые они должны бывают иметь в жизни (ср. например убийство и всякое причинение вреда человеку как предмет запрещений Откровения и убийство на войне; ложь и обман в обычных жизненных отношениях и pia fraus при обращении к вере, гонение за оставление истинной веры и т. п. применения обмана и насилия). Церковь обладает непогрешимостью не только в определениях относительно веры, но и в области практической; в последней – в том смысле, что она не может дать что-либо противное понятиям морали Откровения, как не может и охранять своей дисциплиной что-либо такое, что противно таковой морали. Церковь, как формулировал Августин, „не одобряет (non approbat), не установляет и не совершает ничего такого, что идёт против веры или против доброй жизни“, а не против одной только веры. Отсюда к составу неизменной дисциплины должны быть причисляемы и многие из таких канонов, которые, по-видимому, не имеют никакой связи с основами церкви. Таковы каноны против, отрицающих брак, как и каноны, осуждающие тех, кои думают будто не действительно совершение Евхаристии женатым священником. В существе дела такие каноны суть непременные: ибо они хотя и не имеют отношения к истинам веры, но они исправляют искажённое понимание нравственно-практической истины, данной в самом Откровении; и потому церковь не допускает изменения дисциплины, охраняемой этими канонами, дабы идея святости брака, совершённого достоинства брачных священников и т. п. – не была заменена дисциплиной эту идею ослабляющей или же поощряющей идеи противоположного характера. Сюда, к этой дисциплине, которую мы сейчас назвали ослабляющей идеей Откровения о данном вопросе, можно относить, например, обязательное безбрачие священников, как дисциплину поддерживающую идею несовместимости брачного состояния с высо-

—136—

той служения пастырского и в дальнейших своих выводах искажающую коренные воззрения церкви на важные вопросы нравственной жизни. Канон Гангрского собора, воспрещающий детям „под предлогом благочестия оставлять своих родителей и не воздавать подобающей им чести“, также очевидно есть канон неприкосновенной дисциплины: ибо он охраняет нравственную заповедь, данную в Откровении¹⁵⁹³. Но если в дисциплине существует такая сторона, которая никогда, ни при каких условиях не может быть изменяема, то теперь следует вопрос: что же и при каких условиях в дисциплине может быть изменено?

(Окончание следует).

В. Кипарисов

—137—

Провозглашая англиканскую иерархию недействительной, папа Лев XIII в булле своей, между прочим, говорит, что в англиканских рукоположениях „к существующему недостатку формы присоединяется недостаток намерения, которое для таинства столь же существенно необходимо“. В этих немногих словах ясно выражены два положения: 1) по учению римско-католической церкви, одно из существенных условий для действительности таинства состоит в том, чтобы священнодействующий имел надлежащее намерение к его совершению; 2) при рукоположениях англиканских такого намерения недостаёт, что и служит одним из оснований к отрицанию их действительности. Поставленное таким образом в булле возражение против действительности англиканских рукоположений со стороны намерения их совершителей (intentio ministri) не представляет собою чего-либо нового. В полемике по интересующему нас вопросу оно давно уже было предметом обсуждения и в общих чертах его можно выразить так: англиканская иерархия не может быть признана действительной потому, что как составители Эдуардова „чина посвящения“, так и рукополагатели Паркэра и все последующие и современные совершители англиканских рукоположении, никогда не имели и не имеют намерения поставлять таких именно епископов или пресвитеров, какие должны быть по установлению Христа Спасителя в истинной христианской церкви¹⁵⁹⁴. В послед-

—138—

нее время римско-католические богословы вопросу о недостатке намерения при англиканских рукоположениях придают особенное значение и с наибольшей подробностью развивают его в качестве главного возражения против их действительности. Вождь современных английских папистов и главный виновник недавней папской буллы, кардинал Воган, настаивает на этом пункте почти исключительно, а бенедиктинец о. Камм уже три года тому назад утверждал, что теперь весь вопрос о действительности англиканской иерархии сводится в сущности к одному пункту, – именно о намерении совершителей рукоположения¹⁵⁹⁵. Такое настроение римских богословов побуждает и нас остановиться теперь на этом вопросе с надлежащим вниманием.

В древней христианской церкви вопрос о намерении совершителя таинств, как об одном из существенных условий их действительности, не был предметом обсуждения, ибо тогда церковная практика очевидно не представляла к тому достаточных поводов¹⁵⁹⁶. Из древних

—139—

церковных писателей только блаженный Августин коснулся вопроса о том, может ли быть признано действительным таинство в некоторых таких случаях, когда совершитель, очевидно, совсем не имел намерения священнодействовать, когда напр. он совершал крещение, изображая обряды церкви в шутку, ради забавы, в подражание, или даже прямо в насмешку. Но поставив эти вопросы, блаж. Августин не счёл возможным дать на них ясный и решительный ответ. По его свидетельству, церковь ни на каком соборе доселе ещё не высказывала в этом отношении своего решения, а потому со своей стороны он, воздерживаясь от какого бы то ни было приговора, предпочитает ожидать особых божественных указаний¹⁵⁹⁷. – Только уже в эпоху схоластики западные богословы прямо ставят вопрос о намерении совершителя таинств, как условии их действительности, и у Фомы Аквинского напр. мы находим это учение развитым с некоторой подробностью в особом параграфе его системы¹⁵⁹⁸. Впрочем,

—140—

в то время мнение западных богословов об этом предмете ещё не получило церковного утверждения и не было выражено в каком-либо папском или соборном определении. Первые заявления в этом смысле мы встречаем лишь в пятнадцатом веке со стороны пап Мартина V и Евгения IV. По определению Мартина, людей, подозреваемых в невравоверии, при допросе предписывалось, между прочим, спрашивать: „веруют ли они, что и порочный священник при надлежащей материи и с намерением делать то, что делает церковь, истинно разрешает, истинно крестит и истинно совершает другие таинства?“¹⁵⁹⁹ Хотя в этом определении папа и не поставляет своей прямой задачей перечислять все существенные условия действительности таинств, однако он ясно выражает мысль, что одним из таких условий со стороны совершителя служит наличность „намерения делать то, что делает церковь“. – В декрете Евгения учение западной церкви об этом предмете выражено уже с гораздо большей определённостью. Здесь папа говорит, что „все таинства совершаются тремя (т. е. условиями), а именно: веществом, как материей, словами, как формой, и личностью священника, совершающего таинство с намерением делать то, что делает церковь; если чего-либо из сих недостаёт, таинство не совершается“¹⁶⁰⁰. Затем это учение окончательно утверждено было Тридентским собором под страхом церковного проклятия за уклонение от него. Собор определил: „если кто станет говорить, что в священниках, когда они совершают и преподают таинства, не требуется намерение по меньшей мере делать то, что делает церковь, тот да будет анафема“¹⁶⁰¹. Итак, после приведён-

—141—

ных определений, имеющих за собой авторитет таких соборов, которые на западе признаются, как известно, вселенскими¹⁶⁰², учение о намерении совершителя таинств, как существенном условии их действительности, возведено уже в римско-католической церкви на степень догмата. Но не трудно заметить, что папы и собор, утверждая это учение, не определили смысл его с достаточной ясностью. Они единогласно повторяют лишь ту мысль, что для действительности таинства необходимо, чтобы его совершитель имел намерение по меньшей мере делать то, что делает церковь (intentio saltem faciendi, quod facit ecclesia); но такое выражение, очевидно, настолько неопределённо, что неизбежно вызывает много вопросов, и даёт широкий простор разного рода толкованиям. В самом деле, что такое это, требующееся от совершителя таинства, намерение и в каком смысле следует понимать его? Разуметь ли под ним внутреннее душевное состояние совершителя, которое в таком случае может знать и о котором может судить только он сам, или же должно ценить его намерение лишь настолько, настолько оно обнаруживается в каких-либо внешних проявлениях? Если признать последнее, то является необходимость определить, в чём именно выражает совершитель таинства присутствие у него надлежащего намерения? Достаточно ли в таком случае с его стороны внимательного и точного выполнения всех подробностей установленного церковью чинопоследования, или же необходимо удостовериться в том, что он имеет здравое понятие о существе и цели совершаемого им таинства и имеет в виду не только исполнить внешний обряд, но и произвести им в верующих известные благодатные действия? Наконец, может быть вопрос и о том, какую именно церковь следует разуметь, когда говорятся, что совершитель таинства должен иметь намерение делать то, что делает церковь? Необходимо ли, по смыслу приведённых определений, под-

—142—

разумевать здесь исключительно церковь римскую со всеми её догматическими и обрядовыми особенностями, или же эти определения не отрицают значения и других христианских вероисповеданий, насколько последние в своём совершении таинств удовлетворяют основным требованиям христианства? Все подобные вопросы, благодаря недостаточной определённости указанных постановлений, допускали, конечно, разнообразные решения, а потому в римско-католическом богословии учение о намерении совершителя таинств до последнего времени не имеет ещё окончательно установившегося смысла. В течение нескольких веков, идёт по этому вопросу между латинскими богословами нескончаемый спор¹⁶⁰³, причём усиленное стремление разобраться во всех его подробностях побуждает их иногда к таким необыкновенным схоластическим тонкостям и ухищрениям, которые на непричастного спору православного читателя производят очень странное впечатление. Не без некоторого удивления читает он напр. серьёзные рассуждения по вопросу о том, может ли быть таинство признано действительным, если священнодействующий, совершая крещение, мысленно произносит: „я желаю совершать то, что совершает церковь, но не желаю в этом действии сообщать крещаемому дары благодати“, или, совершая рукоположение, мыслит: „я рукополагаю тебя во священника, но не намерен преподавать тебе какую-либо власть к совершению евхаристической жертвы“¹⁶⁰⁴. Не без удивления встречает он утончённые различения разных видов намерения (intentio actualis, virtualis et habitualis) и стремление определить, какой именно из этих видов может быть признан достаточным для действительности таинства¹⁶⁰⁵. С изумлением останавливается он наконец пред такими случаями, когда латинские богословы для вы-

—143—

яснения своих мыслей прибегают иногда к совершенно невероятным примерам, рассуждая напр. даже о попугае, обученном совершать обливание и произносить формулу крещения¹⁶⁰⁶. Мы не считаем нужным останавливаться на подробном рассмотрении всех этих схоластических тонкостей, но постараемся уяснить римско-католическое учение о намерении совершителя таинств лишь в той мере, в какой это представляется необходимым для исследуемого нами вопроса.

Определяя условия действительности таинств, латинское богословие под именем намерения совершителя разумеет такое его душевное настроение (animi deliberatio), когда он намеревается совершить действие священное, установленное Христом, или обычно совершаемое церковью¹⁶⁰⁷. При этом под намерением не разумеется мысль тайная, известная лишь самому совершителю таинства и недоступная никакому стороннему наблюдению. Такая скрытая мысль, какова бы ни была она, не может иметь значения, ибо она составляет личную принадлежность священнодействующего, а он, совершая таинство, действует не от себя лично и не своей властью, а именем и властью церкви, как её служитель¹⁶⁰⁸. С другой стороны, скрытая мысль совершителя никому из посторонних лиц не может быть известна, а потому, если допустить её влияние на действительность таинства, никто не может быть уверен в том, что он действительно принял то или другое таинство, ибо никто не знает, какова была в данном случае мысль священнодействующего¹⁶⁰⁹. В булле своей „Apostolicae Curae“ папа Лев XIII решительно заявляет, что „о мысли или намерении, насколько оно, по самому существу своему, есть нечто внутреннее, церковь не судит“¹⁶¹⁰, а англиканские архиепископы в ответе на буллу ещё более выясняют мысль папы, говоря, что „едва ли кто может проникнуть внутреннюю мысль священника, так что

—144—

нельзя сказать, что от неё зависит действительность таинства“¹⁶¹¹. Итак, намерение совершителя не должно быть понимаемо в смысле его скрытой внутренней мысли; о таком намерении „церковь не судит“, „но“, продолжает папская булла, „она должна судить о нём, насколько оно проявляется во вне“. – Смотря по направлению намерения, латинское богословие называет его внешним или внутренним (intentio externa et interna). Внешним намерение совершителя называется тогда, когда оно имеет своим предметом лишь точное выполнение всех обрядовых установлений таинства, предписываемых церковью; а внутренним оно становится тогда, когда совершитель имеет в виду не только исполнить в точности все установленные обряды, но именно совершить таинство и посредством его произвести известные благодатные действия¹⁶¹². В ближайшем уяснении этого различия и в решении вопроса о том, какое именно намерение необходимо для действительности таинства, западные богословы часто очень разногласят между собой, причём то признаётся со стороны совершителя вполне достаточным обнаружением должного намерения лишь точное выполнение всех подробностей обряда, без всякой мысли об их внутреннем значении; то требуется, чтобы совершитель имел в виду действие священное, или таинство, которое установлено Христом и именно в этом смысле обычно совершается церковью; то наконец считается необходимым даже то, чтобы совершитель держал в своей мысли и самую конечную цель совершаемого им таинства, имея намерение произвести именно те благодатные действия, которые, по Божественному установлению, предназначены для каждого таинства¹⁶¹³. При таком разногласии латинских богословов, очевидно, особенное значение получает то, что подавно высказано по спорному вопросу в булле Льва XIII. Это авторитетное заявление должно, по-видимому, положить конец вековому спору и дать учению о намерении ясное выражение.

—145—

„К существенному недостатку формы“, читаем мы в булле об англиканских рукоположениях „присоединяется недостаток намерения, которое для таинства столь же существенно необходимо. О мысли или намерении, насколько оно, по самому существу своему, есть нечто внутреннее, церковь не судит; но она должна судить о нём, насколько оно проявляется во вне. Итак, ежели кто-либо при совершении и преподании таинства благоговейно и по чину употребляет материю и надлежащую форму, тот по этому самому признаётся имеющим намерение совершать то, что совершает церковь. На это основание опирается учение, по которому действительно таинство, преподанное даже еретиком или некрещённым, лишь бы оно было преподано по чину католическому. Наоборот, ежели чин изменён с явной целью ввести другой, непринятый церковью, и отвергнут тот, который она совершает, и который по установлению Христа, относится к самому существу таинства; тогда очевидно, что не только недостаёт таинству необходимого намерения, но это намерение даже противно таинству и уничтожает его“ . – Приведёнными строками исчерпывается всё, что папа Лев счёл нужным сказать в своей булле по вопросу о намерении. По смыслу его слов, намерение совершителя таинства с положительной стороны выражается исключительно лишь в благоговейном и точном выполнении установленного церковью чинопоследования, так что „ежели кто-либо при совершении и преподании таинства благоговейно и по чину употребляет материю и надлежащую форму, тот по этому самому признаётся имеющим намерение совершать то, что совершает церковь“. Отсюда, по-видимому, с полным правом можно заключить, что папская булла узаконяет понимание намерения в смысле исключительно внешнем, т. е. в качестве intentio externa. Однако такое заключение не мирится с тем, что высказывает папа о том же предмете со стороны отрицательной. „Ежели чин изменён“, читаем мы далее в булле, „с явной целью ввести другой, не принятый церковью“... и т. д.; „тогда очевидно, что не только не достаёт таинству необходимого намерения, но это намерение даже противно таинству и уничтожает его“. Если так, то, в случае

—146—

произведённых в чине изменений или опущений, при оценке намерения совершителя является необходимость исследовать характер этих изменений и определить: касаются ли они лишь второстепенных и несущественных обрядов, или же искажают то, что установлено Самим Христом и что относится к самому существу таинства, т. е. для оценки намерения оказывается необходимым коснуться вопроса о том, какое понимание самой сущности и цели таинства обнаруживает совершитель при своим священнодействии, причём дело идёт уже, очевидно, о намерении внутреннем (intentio interna). Такое именно понимание намерения в смысле внутреннего можно признать в римско-католической церкви господствующим. На нём усиленно настаивали многие латинские богословы прежних лет¹⁶¹⁴. Его развивают и теперь, когда, доказывая в англиканских рукоположениях недостаток намерения, выставляют на вид, главным образом, то обстоятельство, что англиканская церковь не принимает-де учения о телесном присутствии Христа в таинстве евхаристии и в своём чине посвящения устранила всё то, что выражает значение евхаристии как жертвы, а потому при её рукоположениях совершитель таинства не имеет-де намерения поставлять именно таких священнослужителей, какие установлены Христом и должны быть в истинной христианской церкви¹⁶¹⁵. При такой постановке вопроса о намерении всё в нём сводится, очевидно, к исследованию „чина“. В самом деле, намерение совершителя таинств понимается не в смысле его внутренней скрытой мысли, а ценится лишь настолько, насколько оно проявляется во вне. Таким внешним проявлением служат, конечно, те слова и действия, которые произносит и производит священнодействующий при совершении таинства; но выбор этих слов и действий, как известно, не предоставляется его личному произволу, а определяется установленным церковью чинопоследованием, причём совершитель таин-

—147—

ства является только исполнителем предписаний церкви. Если же так, то достаточность или недостаточность намерения обнаруживается, очевидно, в том, исполнил ли совершитель таинства „благоговейно и по чину“ всё то, что предписывается церковью, и затем сам этот чин, предписываемый церковью, соответствует ли установлению Христа, заключает ли в себе всё, относящееся к существу таинства, и выражает ли правильное понятие о его характере, значении и цели? Если при исследовании рукоположений утвердительный ответ на все эти вопросы не подлежит сомнению, то с римско-католической точки зрения можно тогда считать доказанным, что совершитель таинства действительно имел намерение рукоположить именно такого епископа, или пресвитера, или диакона, каков должен быть в истинной Христовой церкви. Вот почему папа Лев имел полное право сказать в своей булле, что по вопросу об англиканских посвящениях „на внимательном рассмотрении чина рукоположения сосредоточивается вся сущность дела“. Столько же прав был и о. Камм, когда утверждал, что „теперь весь вопрос о действительности англиканской иерархии сводится в сущности к одному пункту, – именно о намерении совершителей рукоположения“, ибо исследование „намерения“ приводит, как мы видели, к исследованию того же „чина“.

Так поставленный вопрос о намерении, по нашему мнению, совершенно утрачивает своё самостоятельное значение. При его обсуждении речь идёт или о достаточности „чина”, т, е. употребляющихся в нём материи и формы, или о правильности выражаемых в этом чине догматических воззрений относительно некоторых пунктов учения о священстве и евхаристии. В первом случае, следовательно, дело идёт о том, что мы называем „видимой стороной“ таинства, а в последнем – о догматах веры, т. е. и там и здесь исследование переходит в совершенно особые самостоятельные области и не остаётся для него ничего такого, что составляло бы специальную принадлежность вопроса о намерении. Это обстоятельство заметно отразилось и на булле папы Льва ХIII-го. Главную причину недействительности англиканских руко-

—148—

положений папа видит в недостатке формы, причём довольно подробно раскрывает ту мысль, что в англиканском чине посвящения нет надлежащих определённых указаний „на степень священства, или её благодать и власть, которую в особенности составляет власть освящать и приносить в жертву истинное тело и истинную кровь Господа“; „из молитв умышленно исключено всё то, что в чине католическом отчётливо выражает достоинство и служение священства“; „во всём чиновнике не сделано никакого открытого упоминания о жертвоприношении, освящении, священстве, власти освящать и приносить жертву“. Папа таким образом доказывает, что англиканские рукоположения недействительны, так как чин, по которому они совершаются, не имеет надлежащей формы и не выражает правильного понятия о священстве. Затем он переходит к другому, по-видимому самостоятельному, возражению и заявляет, что „к существенному недостатку формы“ в англиканских рукоположениях „присоединяется недостаток намерения“. Читатель буллы естественно ожидает, что и это возражение будет раскрыто с неменьшей подробностью. Однако в настоящем случае папа ограничивается только заявлением, что намерение выражается в благоговейном выполнении чина, так что удовлетворяющий этому условию признаётся имеющим намерение, а если изменён чин, отсутствует и намерение. Никакого дальнейшего раскрытия этого возражения мы в булле не встречаем. Причину такой неравномерности в развитии возражений понять не трудно. В той постановке, какая дана латинским богословием вопросу о намерении, у этого вопроса не оказывается своего самостоятельного содержания. Если бы папа в своей булле пожелал дать и этому возражению подробное раскрытие, он вынужден был бы только повторять то, что уже ранее было им высказано относительно недостатков англиканского чина. Уклоняясь от неизбежных повторений, папа и должен был ограничиться заявлением, что выполнение надлежащего чина свидетельствует о присутствии намерения и наоборот недостатки чина указывают на недостаток намерения. Такое заявление, по нашему мнению, равносильно признанию, что во-

—149—

прос о намерении совсем не имеет самостоятельного значения. – Соответственно тому, как по вопросу о намерении, противники англиканских рукоположений направляют свои нападения на них, ведётся, конечно, и их защита; а потому и в ней речь о намерении сводится в сущности к доказательствам достаточности англиканского чина посвящения и правильности тех догматических воззрений, которые в нём выражаются¹⁶¹⁶, т. е. к исследованию вопросов, имеющих своё особое, самостоятельное содержание.

Учение о намерении совершителя таинств, как об одном из условий их действительности, не составляет исключительную принадлежность церкви римско-католической. Это учение высказывается и в православной восточной церкви, а потому нам предстоит теперь разъяснить его истинный смысл и затем определить: даст ли православное учение о намерении совершителя таинств какие-либо основания к тому, чтобы возражать с этой стороны против действительности англиканских рукоположений?

В „православном исповедании“ мы читаем: „Сколько вещей требуется для таинства? Три: приличное вещество, как-то вода для крещения, хлеб и вино для евхаристии, елей и другие, сообразные с таинством; во-вторых, священник, законно рукоположенный, или епископ; в третьих, призывание Св. Духа и известная форма слов, посредством которых священник освящает таинство силой Св. Духа, изъявляя намерение освятить оное¹⁶¹⁷ “· Подобное же указание можно встретить в греческом тексте „послания восточных патриархов“. В шестнадцатом члене этого послания говорится, что таинство крещения совершается священником, но по неизбежной необходимости может быть совершено и другим человеком, только православным и имеющим намерение соответственное

—150—

Божественному крещению (κατ’ ἀνάγκην ἀπροφάσιστον ἔχει γίνεσϑαι καὶ δἰ ἑτερου ἀνϑρώπου, πλὴν ὀρϑοδόξου καὶ σκοπόν ἔχοντος τὸν ἀρμόδιον τῷ ϑείῳ βαπτίσματι).¹⁶¹⁸ Из этих, правда весьма немногих, указаний очевидно, что православная церковь одним из условий при совершении таинств поставляет, чтобы священнодействующий имел надлежащее намерение (γνώμην ἀποφασισμένην, σκοπὸν) к их совершению; но приведённые выражения символических книг настолько кратки и общи, что для их уяснения необходимо обратиться к руководству православных богословов.

В противоположность римско-католическому богословию, православные представители этой науки на вопрос о намерении совершителя таинств весьма мало обращают внимания. Во многих полных курсах православно-догматического богословия и в специальном сочинении о таинствах преосв. епископа Евсевия о намерении совершителя совсем нет напр. ни малейшего упоминания¹⁶¹⁹, а другой православный богослов, преосв. архиепископ Игнатий, также написавший особый труд о таинствах, ограничивается по вопросу о намерении лишь буквальной выдержкой из „православного исповедания“, не присоединяя к ней со своей стороны никаких объяснений¹⁶²⁰. Такое отношение к вопросу многих православных богословов, при сопоставлении с весьма краткими, как бы вскользь брошенными, выражениями об этом предмете символических книг, невольно вызывает предположение, что учению о намерении совершителя таинств православная церковь, очевидно, не придаёт особенной важности, а это может, конечно, зависеть исключительно от того, что, по православному учению, „намерение“ в настоящем случае понимается совсем не в таком широком смысле, в каком изъясняет его церковь западная. Чтобы убе-

—151—

диться в этом, обратимся к тем православным богословам, у которых по исследуемому нами вопросу можно встретить некоторые разъяснения.

Святитель Тихон Воронежский, излагая учение об условиях, которые должны быть соблюдаемы при совершении таинств, между прочим, говорит: „должен священник ведать, какими словесы совершается тайна; а притом должен иметь крепкое намерение к совершению тайны, еже по чину церковному действовати и совершати тую силою Святаго Духа; а без такого намерения, или когда священник не ведает, какими словами тайна совершается; или когда в беспамятстве действует без всякого намерения, никогда не совершает тайны, но яко неключимый раб вечне в погибель осуждается“¹⁶²¹.

Архимандрит Ириней (Фальковский) на вопрос: требуется ли намерение совершителя для целости и действительности таинства? – отвечает так: „намерение внешнее (externa), состоящее в применении всех таинственных слов и действий, всеконечно требуется для существенной целости таинства; внутреннее же (interna) намерение хотя и потребно ради чести совершителя (ad decorum ministri), однако недостаток его не уничтожает действительности таинства“¹⁶²². Последнее из этих положений арх. Ириней, между прочим, доказывает тем, что 1) для приемлющего таинство действительность его должна быть несомненной (certa), а такою она не может быть, если зависит от внутреннего намерения совершителя, ибо кто в состоянии знать его, кроме Бога? 2) Неверность людей не уничтожает верность Божию. Рим.3:3. 3). Как слово Божие действенно, хотя бы проповедовалось и с дурным намерением (Флп.1:15), так таинство законно совершается и без доброго намерения.

Преосвящ. Макарий говорит: „тогда только каждое таинство будет таинством, и будет благодатно действовать на человека, когда будет совершаемо по воле Господа Иисуса, согласно с Его установлением: это само собой очевидно. А так как совершение каждого таинства согласно

—152—

с волей Господа Иисуса возможно только под условием, если совершители таинств, существа разумные и свободные, будут иметь внимание к тому, что и как они совершают, и желание совершить священнодействие установленным образом: то естественно от пастырей церкви, пресвитера и епископа, при совершении таинств, требуется намерение совершить то или другое таинство по Богопреданному чину“¹⁶²³.

Наконец, у прот. А.В. Горского читаем: „что нужно для спасительного и благотворного действия таинства? – Со стороны совершителя, при священнодействии, намерение (intentio) совершить таинство. Требование это а) утверждается на Православном исповедании (вопр. 100) и на греческом тексте 16-го члена Патриарших грамот, и б) подкрепляется соображением о существенном значении намерения и цели во всяком нравственном действии и о необходимости придать этим средством единство всей совокупности действий, входящих в состав известного таинства. На что именно должно быть устремлено внимание и намерение совершителя таинства? На внешний акт, на общую цель таинства, и на того, во чьё имя и чьей властью совершает он таинство?“ „При первоначальном устройстве богослужения“, прибавляет прот. А.В. Горский в другом месте своих чтений, „когда не было ещё вполне определённых чиноположений и записанных правил для совершения того или другого таинства, когда многое в исполнении предоставлялось собственному благочестивому настроению священнодействующего, – тогда требование, чтобы всё в тайнодействии сосредоточивалось на одной цели, какую имел в виду Иисус Христос и предала Церковь, было неизбежно. Иначе произвол ничем бы не сдерживался“...¹⁶²⁴

Насколько представляется возможным, при содействии указанных богословов, выяснить православное учение о намерении совершителя таинств; постараемся изложить его в кратких и ясных чертах.

—153—

1) Не подложит сомнению, что, по учению православной церкви, в ряду существенных условий при совершении таинства требуется и надлежащее намерение со стороны совершителя. Это требование, как мы видели, ясно выражено в символических книгах и единодушно выставляется всеми православными богословами, которые сколько-либо касаются вопроса о намерении.

2) Под намерением, по православному воззрению, разумеется не внутренняя мысль, скрытая в душе священнодействующего, а такая, которая обнаруживает себя во внешних проявлениях. В „православном исповедании“ она называется не просто „мыслью“ (γνώμη), а „мыслью изреченою“ (γνώμη ἀποφασισμένη), т. е. такой, которая проявила себя во внешнем выражении. Невозможность понимания намерения в смысле скрытой, внутренней мысли, православные богословы доказывают тем, что такая мысль недоступна стороннему наблюдению, а потому приемлющий таинство никогда не может иметь необходимой уверенности в действительности его получения¹⁶²⁵.

3) Намерение совершителя должно, прежде всего, сосредоточиваться и проявляться на правильном и точном выполнении установленного церковью чинопоследования. Совершитель „должен иметь крепкое намерение... еже по чину церковному действовати“¹⁶²⁶. Это намерение „состоит в применении всех таинственных слов и действий¹⁶²⁷, „во внимании к тому, что и как совершается, в желании совершить священнодействие установленным образом... по Богопреданному чину“,¹⁶²⁸ и прежде всего „должно быть устремлено на внешний акт“¹⁶²⁹.

4) Такое обнаружение намерения не должно, однако же, ограничиваться лишь механически-точным выполнением установленного чинопоследования, без всякой мысли о его Цели и значении. Совершитель должен иметь в виду не просто исполнить установленный ряд известных слов и действий; но совершить действие священное, направленное

—154—

к святой, высокой цели. Совершая „тайну“, он должен обнаруживать „мысль, еже освятити тую“¹⁶³⁰, «иметь намерение соответственное“ действию „Божественному“¹⁶³¹, не только „еже по чину церковному действовати“, но „и совершити тую (т. е. тайну) силою Святаго Духа“¹⁶³², „совершать священнодействие“¹⁶³³. Он должен устремлять своё внимание и намерение“ не только „на внешний акт“; но и „на общую цель таинства, и на того, во чьё имя и чьей властью таинство совершается“¹⁶³⁴.

5) Нигде в изложениях православного учения о намерении совершителя таинств не встречаем мы рассуждений о достаточности самого чинопоследования, по которому таинство совершается, и о правильности выражаемых при этом догматических воззрений, т. е. тех именно рассуждений, на которых исключительно сосредоточивают своё внимание представители римско-католического богословия. Символические книги и богословы православной церкви в данном случае ни слова не говорят о том, что священнодействующий при рукоположении, напр: должен иметь намерение поставлять именно таких священнослужителей, которые должны приносить евхаристию, как жертву за грехи, и как такое таинство, в коем Христос присутствует телесно. Из такого умолчания, конечно, отнюдь не следует, что будто бы православная церковь не требует от рукополагающего правоты догматических воззрений и безразлично относится к тому, каков чин, по которому совершается рукоположение, и какие верования в нём выражаются. В настоящем случае это умолчание свидетельствует лишь о том, что, по православному воззрению, вопросы о достаточности чина рукоположения и правоте верований рукополагающего имеют совсем особое, самостоятельное значение и не должны быть смешиваемы с вопросом о намерении.

6) В православном учении под намерением совершителя таинств разумеется, но нашему мнению, не намере-

—155—

ние церкви, как рассуждают богословы латинские, а именно личное душевное расположение священнодействующего, насколько оно проявляется во вне и насколько оно может оказывать влияние на действительность совершаемого таинства. Если иметь в виду намерение церкви, то по необходимости придётся рассуждать о достаточности чина, предписываемого церковью для совершения того или другого таинства, и о правильности её догматических учений, ибо только в этом и может выражаться её намерение; но в таком случае вопрос о намерении, очевидно, уничтожается сам собой, так как лишается всякого самостоятельного содержания. Иное дело, если под намерением мы разумеем личное расположение совершителя таинства; о нём мы можем судить совершенно независимо от вопросов о достаточности чинопоследования, по которому таинство совершается, и о правоте догматических учений, которые при этом выражаются. В самом деле, – припомним те редкие, исключительные случаи, о которых, как мы видели, была речь ещё во времена блаж. Августина. Представим себе, что какое-либо таинство, с точным исполнением всех, установленных церковью, слов и действий, совершается кем-либо ради кощунственной забавы или издевательства над священнодействиями христианства, или воспроизводится на театральной сцене¹⁶³⁵. Или вообразим, что какой-либо простец-священнослужитель станет воспроизводить во всех подробностях какое-нибудь таинство „для примера“, чтобы, в виде урока, показать своему начинающему собрату, как оно совершается. С точки зрения намерения церкви, в этих исключительных случаях, очевидно, никаких сомнений быть не может. Чин употребляется вполне, по существу своему, достаточный; исполняется в точности и никаких догматических заблуждений при этом не обнаруживается. Однако не достаёт здесь именно намерения, в смысле надлежащего личного душевного настроения совершителя, ибо каждый из действующих в указанных

—156—

примерах, хотя и исполняет все внешности чинопоследования, отнюдь не думает, конечно, совершать священнодействие, направленное к святой, высокой цели, что ясно обнаруживается во всей обстановке его действий. Вот эти-то исключительные случаи, по нашему мнению, и имеются в виду православным учением о таинствах, когда оно требует надлежащего намерения от их совершителя. В подтверждение своей мысли мы можем указать на некоторые выражения из приведённого выше свидетельства свят. Тихона Воронежского. В пример того, когда таинство бывает недействительным со стороны намерения совершителя, святитель приводит случай, когда священник „в беспамятстве действует без всякого намерения“, т. е. указывает недостаток в нём именно личного, надлежащего душевного расположения.

Если так, то, со стороны намерения совершителя таинства, мы не имеем повода предъявлять против действительности англиканской иерархии какие-либо возражения. При такой постановке дела вопрос о намерении может касаться лишь частных и исключительных случаев, которые, каковы бы они ни были, очевидно, никак не могут иметь настолько значения, чтобы на их основании можно было возбуждать сомнение в действительности целого учреждения. Никто, конечно, не отрицает, что англиканские рукоположения всегда совершались и совершаются с точным соблюдением установленного англиканской церковью чина и не в шутку и не в беспамятстве, а с полным сознанием важности и святости совершаемого действия. Если бы и были указаны некоторые примеры противного, то они свидетельствовали бы лишь о том, что в отдельных, исключительных случаях рукоположения бывали недействительными; но по отношению ко всему учреждению англиканской иерархии такие отдельные случаи, как всякие исключения, конечно, не могут иметь существенного значения; они возможны и, быть может, бывали и в других христианских церквах. Только тогда со сторон намерения совершителя можно было бы возражать против всей англиканской иерархии, если было бы доказано, что личность архиепископа Паркэра представляет собой её единственный источник, а епископы Барлоу, Скори,

—157—

Ковердаль и Годжкинс, рукополагая его, совсем не думали относиться к этому акту, как к действию священному, и совершали его в той кощунственной обстановке, какую описывает знаменитая легенда о гостинице. При признанной же несостоятельности этих положений вопрос о намерении совершителя в исследовании действительности англиканской иерархии не имеет никакого значения.

Устраняя римско-католическую постановку вопроса о намерении, мы заявляли, что при ней этот вопрос лишается своего содержания и распадается на другие, имеющие совершенно самостоятельное значение. Таким заявлением однако мы совсем не говорим того, что и сами мысли, высказываемые латинскими богословами под видом возражений со стороны намерения, несостоятельны по своему существу. Эти мысли несомненно имеют свою известную цену, но, по нашему мнению, возражают против англиканской иерархии не со стороны намерения совершителя, а со стороны достаточности англиканского чина посвящения и правильности догматических учений этой церкви. Вопрос о „чине“, т. е. о том, что составляет „видимую сторону“ таинства священства, был уже нами рассмотрен и относительно англиканской иерархии мы высказали с этой стороны своё суждение. Теперь мы приходим к другому вопросу, – о догматических учениях англиканства. Доселе мы касались их лишь отчасти, когда, при исследовании невидимой стороны таинства священства, рассматривали англиканское учение об иерархии и таинствах; теперь нам предстоит сделать обзор всей догматической системы англиканства, насколько это необходимо для разрешения вопроса о действительности иерархии. Наша задача в настоящем случае состоит в том, чтобы определить: в каких пунктах вероучения и насколько англиканская церковь уклоняется от православия и может ли, при таких уклонениях, её иерархия быть действительною?

В. Соколов

V.

30 июня.

К брату.

С окончанием наших экзаменов – оканчивается и моё испытание, и моя внутренняя борьба. Всё начинает светлеть; легче на сердце; отраднее для души. Предо мною уже не в мечте, но на самой действительности, расстилается далёкий, можно сказать, неизмеримый путь, сокрытый от меня ещё в тумане, но не смотря на то, путь заманчивый для меня, который неудержимо влечёт меня к себе, – который приведёт меня к желанной цели! Я уже думал, что препятствия, каждый день увеличивавшиеся, принудят меня отказаться от моих желаний, что намерение моё неугодно Господу, Который хочет разрушить созидаемое мною и указать мне новый путь, новые предметы для деятельности; – как вдруг Господь всё устроил так, что мне ясно открывается моё назначение. Я в прошедшем письме уже писал Вам, что открылось для меня новое препятствие, которое может, против воли моей, удержать меня здесь; – теперь оно уже для меня не существует; не знаю поступит ли Профессор Ун. в миссию, для меня теперь всё равно; один из старших студентов, желавший ехать в Пекин, по слабости здоровья и по домашним обстоятельствам должен был отказаться от своего намерения, и его место начальником миссии оставлено за мной; двое или трое поедут в Пекин, всё равно: я непременно поступлю в

—159—

число миссионеров. Итак, без всяких происков, с моей стороны, уладилось всё дело; только сегодня, я сам в первый раз говорил с о. Поликарпом о моём желании сопутствовать ему, и сегодня я получил самое несомненное уверение, что я буду принят ими! Итак, почти уже решенное дело, что я еду в Китай и что, след., я не могу быть дома, ранее конца ноября или начала декабря. Тогда мы все снова увидимся в доме Папеньки, чтобы расстаться на долго, на долго. Дай Бог, чтобы не на всегда! Будем молиться Отцу Небесному, чтобы Он устроил всё во благое, не дал и мне пасть под бременем разлуки в дальней стороне, чтобы Он позволил мне опять увидеть всех Вас в таком же состоянии, в каком покину Вас! Господь наш – Отец Всемилосердый и Всеблагий! Чего же нельзя не надеяться от Его щедрой десницы! Он, по милости Своей, сохранит под кровом Своим и меня и Вас!

Чем же буду я заниматься в Китае? Две главные обязанности лежат на мне. Они должны управлять всей моей деятельностью. Первая из них самая высшая из всех обязанностей, какую только можно возложить на человека, – обязанность Христианина, как члена, хотя и самого низкого, матери нашей Церкви! Как христианин я должен проповедовать Слово Сына Божия, возвещать людям, сидящим во тьме и сени смертной, о Свете Небесном, Который сходил на землю для просвещения нашего. – К сожалению нашим миссионерам запрещено, и нашим и Китайским Правительствами, открыто возвещать небесные истины бедным идолопоклонникам! Весь круг моей деятельности должен ограничиться только людьми уже знакомыми с главными началами христианства! Далее я не могу простирать своей деятельности. По крайней мере, здесь я могу открыто и свободно беседовать о христианстве, и излагать учение Божие Русским поселенцам, которые, к сожалению, очень бедны знаниями самых необходимых догматов нашей веры; через них Слово Божие может насаждаться и в Других – их новых соотечественниках; в разговорах Домашних с Китайцами, я могу распространять понятия христианские и возвышенные, которые бы возбуждали в

—160—

них жажду к небесной истине, – которые бы рано или поздно приготовили их к принятию христианского учения. Да озарит свет небесный меня самого, чтобы я словом и делом мог возвещать им слово и дела Сына Божия! Когда Господь поможет мне научиться китайскому и манджурскому языкам, так что я в состоянии буду писать на них, то стану переводить христианские книги, – и сам писать для наставления и для назидания христиан, а через них они могут распространяться и между Китайцами, как ныне ходит по рукам их Библия. – Для достижения этой цели, равно и для питания собственного духа, для укрепления своего слабого сердца, – я прошу Вас указать на такие христианские сочинения на русском и иностранных языках, которые могли бы споспешествовать моему намерению; я постараюсь приобрести важнейшие и необходимейшие из них. Писания Св. Отцов в тамошней нашей библиотеке есть почти все. С этой стороны мы богаты! – Поле для возделывания – самое обширное, и вместе, самое тесное; – будем сеять, где можем, – да возрастит сам Господь! С пламенной ревностью готов делать всё, что только может служить для спасения бедных, – заблуждающих братий; да подкрепит Иис. Христос моё намерение и даст силы мне осуществить его! О! если бы хотя одна душа приняла через меня жизнь духовную – жизнь во имя Иисуса Христа! Но это уже дело Божие, а не моё! Я буду возвещать им Христа; Иисус Христос Сам придёт и вселится в них! Молитесь же за меня, братец, чтобы Господь сделал меня в полном смысле проповедником Его славы, а не кимвалом звяцающим! Это стремление служить Иисусу Христу подкрепит меня во все тяжкие, скорбные минуты, которые, может быть, встретят меня, усладит горесть души моей, ещё слабой и неопытной. Господь и Его Слово – вот источники, из которых буду черпать свои утешения! Я рад, что со мною едет друг мой о. Гурий, человек с душой благородной, христианской, готовый всегда помогать мне, когда изнемогу я, который обрёк себя на служение Иис. Христу. (К Вам послано требование монашествующих в Китай, но кажется напрасно; – покр. о. Гурий будет в миссии).

—161—

Вторая обязанность моя – быть полезным для отечества; оно требует от меня занятий учёных. Во 1-х, я должен изучить манджурский язык, так чтобы говорить и писать на нём. По возвращении нашем из Китая, мы, светские, будем писать все грамоты от нашего Государя к богдыхану; а грамоты пишутся на манджурском языке; таким образом мы необходимы будем для всех дипломатических сношений нашего двора с Китайским. Во 2-х, я должен заняться каким-нибудь предметом особенно для того, чтобы познакомить с ним своих соотечественников. Выбор такого предмета совершенно зависит от меня. Чем же я, как учёный, должен заняться? Два предмета особенно привлекают моё внимание, это – Китайская история и религия. На один из них я хочу обратить особенное своё внимание; затрудняюсь только в выборе. Мне бы хотелось заняться буддаизмом, как предметом самым занимательным, более питательным для духа, весьма важным потому, что эта религия слишком далеко распространилась, что из неё проистекают весьма многие верования востока, что, изучение её помогало бы мне для осуществления 1-й моей цели и для опровержения злонамеренных христианских писателей. Источников множество и под руками. Но, во 1-х, предмет неисчерпаемый и необъятный для одного; во 2-х, что им хочет заниматься о. Поликарп, – занимаются нынешние миссионеры, – занимается здесь Шмид; более или менее известен он и учёным нашим и европейским; – притом ещё не знаю, какой частью этого обширного целого мне достанется заниматься. Другой предмет – история, мало разработанный, неизвестный Европейцам. Любопытно было бы следить за ходом развития этого стоячего царства; и я бы с охотой занялся этим предметом; но если писать полную историю Китая, то для этого не достанет и жизни, – надобно ограничиться историей какой-нибудь династии, напр., хоть ныне царствующей; источников много; но здесь вот ещё невыгода: чем я буду поверять достоверность сказаний? Буддаизм я могу сам изучить наглядно, но как я буду поверять прошедшее? Итак, я не знаю, что выбрать для себя предметом главного труда (предметов второстепенных очень много; здесь я нахожу для себя обильную пищу). Надобно будет дать знать

—162—

в Департамент, чем я стану заниматься; прошу Вашего совета; ещё посоветуюсь с о. Иакинфом. Итак, вот чем и как я хочу заниматься. К тому надобно прибавить ещё следующее: надобно будет перевести какое-нибудь китайское сочинение на русский язык и представить Правительству. На дорогу мне хотелось бы запастись какими-нибудь учёными и особенно хорошими иностранными книгами; порекомендуйте мне пожалуйста их; не надобно же отрываться совсем от учёной Европы. Кроме собственно учёных я взял бы с собой Шиллера и Жан-Поля; когда я поступлю в миссию, кажется, денег у меня будет довольно, чтоб запастись. А с Шиллером будет приятно в грустное время побеседовать! Я его люблю от души. Простите меня за то, что я не пересылаю Вам денег Ваших, которые Вы прислали мне на дорогу¹⁶³⁶. Право, они мне нужны; впрочем, я надеюсь к концу июля, или с августа получать уже жалованье; а теперь доколе живу Вашим жалованьем.

Знаете ли! если бы я даже не задержан был своими обстоятельствами, я всё не мог бы ехать теперь в Кострому. Все студенты наши задержаны на неопределённое время; причина та, что нам Граф¹⁶³⁷ грозит своим и очень строгим экзаменом. Цель этого экзамена доколе ещё решительно неизвестна; догадок много; по крайней мере достоверно, что он повлечёт за собой очень важные последствия. Непрестанные праздники, кажется, Графу не позволят сделать скоро экзамен, как ему хочется. Итак, бедные студенты сидят у моря и ждут погоды; если этот экзамен будет производиться не ранее числа 15-го, то я уже избегну его, и дай Господи!

Ещё одна просьба: в Костроме, пожалуйста, утешьте родителей; уверьте их, что я обдумал своё намерение, что это не прихоть какая-нибудь или мечтательность, но влечение души, которое, если благословит Господь, принесёт благие плоды. Ваши слова прольют им много утешения…

—163—

VI.

К родителям.

Июля 25.

Ещё несколько дней – и моё дело совершенно решится! Оно уже и теперь – почти кончено: остаётся только – объявить его. Благодарение Господу, так мудро устроившему всё во благо моё! Вы теперь смело можете поздравить меня одним из членов Пекинской миссии. Но прежде, нежели так успешно устроилось дело моё, я должен был несколько раз переходить от радости к горю, от надежды к страху. Быстрая смена различных, даже совершенно противоположных чувствовании, поизмучили меня; но теперь я совершенно освободился от всех забот; отдыхаю всей душой. В прошедшем письме я уже писал Вам, что тогда ещё пришло требование в Академическое правление; но что оно ещё не объявлено. С нетерпением я ожидал времени, когда нам объявят требование. И что же? Из Азиатского Департамента требовали вообще двух студентов; но Граф велел избрать этих двоих из окончивших курс, а не из младших. Таким образом разрушались все мои надежды и планы! В ужасном смущении я пришёл к о. Поликарпу, – рассказал ему всё; он уверял меля, что мне нечего опасаться, что моё имя уже записано в Азиатском Департаменте и что меня вытребуют сами, если мне не позволят подписаться на требовании. Из старших на это требование подписались двое, – один из них давно уже был в виду у о. Поликарпа, другой сам напрашивался в миссию. К счастью моему, соперник мой для меня был не опасен; это был один из униатов и при том Поляк; но по коренному положению миссии в ней могут участвовать только природные Русские, и притом Греко-российского вероисповедания; таким образом, мой Пан никак не мог быть мне препятствием. Узнавши, что других искателей не было, а из объявивших желание поступить в миссию может быть принят только один, и след., одна вакансия остаётся пустой, я ходил к о. Ректору¹⁶³⁸ и просил его, чтобы он мне позволил или подписаться на требо-

—164—

вании, или подать в Акад. Правл. прошение, чтобы оно представило куда следует о моём желании. О. Ректор принял мою просьбу весьма милостиво; в своём представлении о кандидатах на вакансии при миссии он упомянул и обо мне, присовокупив, что „если студент Шестаковский (Поляк) не может по каким-нибудь причинам поступить в миссию, то его может заменить младший студент Владим. Горский и по своим отличным успехам, и по своему отличному поведению“; в приложенных к этому представлению наших свидетельствах, он дал мне (спасибо ему от всей души) рекомендацию, лучшую нежели старшим. Итак, я уже был несколько успокоен. Но меня тревожила ещё мысль, что Граф, не зная препятствий, не позволяющих поступить Шестаковскому в миссию, вычеркнет моё имя из представления, как лишнее; тем более можно было опасаться этого со стороны Графа, что он сам назначил требовать только из старших. Но теперь и это препятствие устранено. О. Поликарп нарочно был в Азиатском Департаменте и объяснил там весь ход дела. Мало этого, он писал к Вице-президенту Аз. Деп. Вице-Канцлеру Нессельроде обо мне, и тот обещал ему совершенно выполнить его желание; чтобы выполнить своё обещание, он в тот же день писал сам об этом к Графу и известил тогда же о. Поликарпа, что дело будет сделано так, как он просил. Итак, моё дело уже кончено, хотя и не формально. Ещё один шаг, – и я уже пойду по тому пути, который указал мне сам Господь, на который благословили Вы меня и который избран моим сердцем. Снова прошу Вас, не жалейте обо мне! С Божией помощью, я иду по своему назначению, к своему счастью. Моё стремление не только не ослабевает, но ещё день ото дня возрастает; я теперь бодр и духом, и телом! Я теперь засыпаю и пробуждаюсь с мыслью о Вас и о Пекине! Желание моё ехать в Пекин изумило и наставников, и товарищей моих. Никому даже и в голову не приходило, что это желание давно уже занимало душу мою, что оно не есть следствие минутной вспышки, а плод обдуманного решения. Многие ждут, что я откажусь от своего прошения. Теперь каждый день я слышу множество возражений и

—165—

одобрений. Одни хвалят моё намерение, другие – бранят. Но пусть как кому угодно, так и думают! Они не знают ни моих намерений, ни моих побуждений! И их возражения так незначительны для меня, что мне даже смешно слушать их! Странно, что у людей за страсть – вмешиваться в чужие дела, мерить всё своим аршином, навязывать каждому свой взгляд! Но что мне до мнений их? Для них моя душа – потёмки! Только Ваши слова дороги для меня, пред Вами открыта душа моя; Вы одни можете оцепить моё намерение! А они?.. Для них это всё сокрыто под непроницаемым покровом! Кимвалы звяцающие! Им бы нужно было немножко помолчать! Но довольно об этом. Я рад тому, что те, которые поглубже проникают в это дело, хвалят моё намерение.

Что же я хочу теперь делать? Есть ещё у меня одно желание, которое мне хотелось бы осуществить и которое, при помощи Божией, я надеюсь выполнить. Что же это за желание? – спросите Вы. Мне хотелось бы получить от Академии какую-нибудь учёную степень. Вы знаете, что я, как не окончивший курс, не имею никакого аттестата ни от Академии, ни от Семинарии. Правда, что я для успешной службы не имею особенной надобности ни в какой учёной степени, тем более что у меня нет никакой страсти к чинам. Притом, я поступаю на степени светского студента, след. непременно в 12 классе. О. Поликарп даже обещался хлопотать, чтобы меня приняли прямо в 10 класс; впрочем, за успех этих хлопот его я нисколько не ручаюсь; но эта степень выгодна была бы для моих учёных трудов; притом, по приезде, она мне дала бы полное право для занятия кафедры по Восточным языкам во всяком высшем учебном заведении; она бы сообщила некоторого рода авторитет и моим занятиям. Для этой цели я хочу держать экзамен на какую-нибудь учёную степень. Дмитрий Фёдорыч¹⁶³⁹ и Дмитрий Федотыч¹⁶⁴⁰, наши законоведцы, говорят, что мне могут позволить

—166—

держать экзамен на степень магистра или кандидата по философии, или словесным наукам, или по истории. Основываясь на их словах, я по утверждении моего дела, после личного объяснения с о. Ректором, думаю подать прошение в Акад. Правление, чтобы мне позволили держать экзамен на магистра философии. Мне хотелось бы получить степень именно по философии, потому что это один из самых важных предметов, особенно в светских глазах, и потому что, если я стану заниматься буддаизмом, то по необходимости должен буду вступать и в область философии. Если я получу степень кандидата или магистра, если даже и действительного студента, то всё-таки для меня будет выгодно; а если и не получу (чего, впрочем, не думаю), то и тут ничего не проигрываю: для некончившего курса простительно и не выдержать экзамена. Притом эта неудача мне нимало не помешает, потому что, по приезде в Россию из Китая, я могу держать экзамен и уже не на магистра, а на степень доктора филологии, потому что я тогда изучу четыре Восточных языка и в состоянии буду держать экзамен. Нужно только знать, чего потребуют от желающего получить степень доктора филологии, и заранее, исподволь приготовлять себя к испытанию. Только нужно попросить братца, чтобы он написал, где я могу узнать об условиях, под которыми можно получить доктора филологии. Но будущее впереди, теперь обратимся к настоящему. Как Вы смотрите на моё намерение? Решаться ли мне на экзамен? Кажется, с Божьего благословения, можно попытать счастья! Для чего же не пользоваться и настоящим, когда можно пользоваться им! Надеюсь, что получу от Вас ответ благоприятный. Дмитрий Фёдорыч советует мне так поступить и даже обнадёживает успехом. Вот всё, что я мог Вам написать о делах моих!

Вы пишете, как я буду хозяйничать в Петербурге и в Пекине? На этот счёт не беспокойтесь; квартира и стол уже для меня готовы; лекарь, назначенный в нашу миссию, уже нанял квартиру и со столом и мебелью; места довольно и для нас; он приглашал к себе и нас двоих; итак, мы прямо к нему и переедем; с человека рублей 60; по-Петербургски – это дёшево; могут

—167—

на его квартире жить не только трое, но даже четверо; даже наша квартира не так удалена от центра города. У лекаря есть человек, который будет прислуживать и нам. Стол будет состоять из четырёх кушаньев. По счёту – даже много; не знаю, какие они по названию и по качеству. Да, впрочем, это дело уладится; жалованья, которое я буду получать в Петербурге, достаточно на все траты. Что касается до будущей жизни в Пекине, то и там я буду почти освобождён от всех этих хлопот. Стол будет у нас общий; деньги, которые выдаются каждому миссионеру на стол, поступают в общую кассу, и потому всё равно заботятся о столе; каждому придётся по месяцу в год похлопотать на этот счёт, – не более; один месяц куда ни шло. Так как денег отпускается на каждого с избытком (500 целковых), то бывают ещё остатки, которые по окончании года делятся между миссионерами, и часто, при порядочной экономии, по дележу достаётся по 20 фунтов серебра. Квартира там, с освещением, отоплением и экипажем – готовая; значит, мы заживём там как паны; а для большего почёта нашим особам в Пекине нас будет охранять ещё богдыханская стража. Так-то мы обезопашены со всех сторон...

Касательно выбора предмета, каким мне заниматься в Пекине, я и сам колеблюсь. От всей души я хотел бы заняться историей, которую я очень люблю, но боюсь потеряться в мифической древности Китайской, утонуть в бездне летописей их и исторических сказаний. Разве отделить какую-нибудь отдельною часть Кит. истории. Нет спора, что труд новый и по своей неизвестности занимательный, даже очень важный; но при всём том и слишком тяжкий. Я переговорю об этом с о. Иакинфом.

Вы пишете, маменька, о портрете; право, моя персона очень и очень незанимательна и не стоит того, чтобы её намалевать масляными красками. Вы, любезнейшая маменька, слишком заботитесь обо мне; я не знаю и не умею быть благодарным Вам за всю полноту Вашей любви. Деньги у меня ещё доколе есть по милости любезнейшего братца, а там буду получать и жалованье. На счёт вещей я теперь ещё не могу Вам дать подробного

—168—

отчёта; это сделаю я в будущем письме. Милой сестрице я очень благодарен за её письма.

VII.

К родителям.

8 августа.

Спешу порадовать Вас приятной вестью! Слава Богу! Моё дело уже кончилось! 4 августа пришла бумага об утверждении меня студентом при Пекинской миссии. – Я вчера просил у отца Ректора позволение держать экзамен на учёную степень, – о. Ректор позволил; принял мою просьбу; в тот же день сделана была справка, свидетельство о. Р. дал мне прекрасное; и через четыре года не получишь такого; это свидетельство меня весьма много обнадёживает; из Академии я уже уволен; только из консистории должен получить отношение в департамент, – и тогда на веки распрощаюсь с дух. званием. Но в консистории всё задерживают меня; и под самыми пустыми отговорками не выдают мне до сих пор отношения; по два раза на день хожу туда и всё напрасно! Досада ужасная.

Теперь я к Вам, Папенька и Маменька, с покорнейшей просьбой о деньгах; я думал, что жалование за месяц получу вперёд, а вышло не так; тогда этих денег мне достаточно было бы на исправление нужд самых необходимых и на содержание, но жалование мне выдадут в начале сентября, числа 3 или 4, – т. е. по истечении месяца; между тем, в конце этой недели мне нужно будет переходить на общую квартиру. Если можно, то не оставьте меня. Более писать мне некогда; хлопот у меня множество, и по консистории, и по правлению, и по сдаче книг и некоторых казённых вещей, и по квартире.

VIII.

К брату.

14 августа.

Спешу Вас поздравить с наступающим днём Вашего рождения. Дай Бог, чтобы и новый год Вашей жизни, подобно прошедшим, был свидетельством милостей Отца

—169—

Небесного, которыми Он ущедрял Вас! С новым годом жизни Вашей да обновятся и возрастут силы Ваши душевные и телесные! Поздравляю Вас с приездом Вашим в Лавру! Что видели и что слышали нового в Костроме? Что касается до меня, то со мной в эти немногие дни случилось много нового. В эти дни я сделал несколько решительных шагов, которые вывели меня на другую дорогу, которая повела меня к другим целям, нежели какие мне представлялись прежде. Господу угодно было осуществить мои желания и надежды; и эту милость Отца Небесного я признаю за самое неизменное содействие Его моему стремлению! 4 августа пришла бумага в Академическое Правление об утверждении меня студентом при Пекинской миссии. 5 авг. я уже не был более студентом С.-Пб. Д. Акад., но уже перешёл в ведение епархиального начальства. 9 августа я уже уволен из дух. звания, и в тот же день был представлен в Департамент; новые начальники мои приняли меня очень ласково и дружелюбно. Дай Бог, чтобы они и всегда так принимали меня. 12 августа я уже оставил и Академическое здание. Со слезами на глазах я расстался с доброй Академией! Спасибо ей за два года; кроме добра я ничего не получал от неё; как же не погрустить о ней! Двухгодичная студенческая жизнь моя оставила во мне самое приятное впечатление. Прошедшее для меня представляется в самых прекрасных чертах, а будущее кажется ещё лучшим, потому Вам легко понять, каково моё настоящее, и, в каком расположении дух мой; настоящее образуется из прошедшего и будущего; результат ясен. На квартире живём целой миссией; стол, хозяйство и квартира общая; след. не скучно и не тяжело нам. Таковы мои дела!

Вы пишете ко мне, что едва ли позволит мне Правление держать экзамен на учёную степень, и ещё, чтоб я позаботился получить себе действительного студента. Вот мой ответ. Выслушавши указ об определении меня в миссию, я ходил к о. Ректору просить, чтоб он позволил мне держать экзамен на учёную степень. О. Ректор без всякого прекословия согласился на мою просьбу и позволил мне подать прошение в А. П., которое и было принято, и Ак.

—170—

конференция сделала определение такого содержания: „В уважение отличных успехов и отличного поведения с. В. Г., который, выходя на службу государству, не имеет средств окончить курс и получить таким образом степень, дозволить держать экзамен, и ходатайствовать о нём у Обер Прокурора, испросив на то наперёд согласия у Пр. Серафима“. При определении была приложена справка, в которой о. Ректор дал мне самую лучшую рекомендацию, какой может быть я не получил бы и проживши в Академии четыре года. На журнале, в котором было прописано моё прошение, определение Академическое вместе со справкой и выпиской из законов, Преосвященный написал: „Согласен“. Теперь дело моё пошло к Графу; надеюсь, что и Граф, основываясь на рекомендации Правления и определении и на согласии митрополита, не откажет в моей просьбе. Ещё, основываясь на той же рекомендации, я надеюсь получить кандидата; магистра едва ли мне дадут, потому что один из старших монахов, кончивший курс, едет младшим кандидатом, да и светский мой товарищ также кандидат, но не дать мне кандидата, при такой отличной рекомендации, и при экзамене, кажется, совестно будет Акад. начальству. Скоро, думаю, бумага сойдёт от Графа; Ректор на прощанье со мной сказал – готовьтесь к экзамену, а экзамена просил я себе по словесности. Во всяком случае дадут или нет мне кандидата, в степени студента я не сомневаюсь. Письмо Ваше к Дм. Фед. папенька переслал ко мне для личного вручения Д. О., но я получил его в тот самый день, когда он уехал в Гансаль на 28 дней, где живёт больная жена его, которая лечится на минеральных водах. Доставлять ли мне его, когда Д. Фед. приедет, или Вы уже другое напишете? Да нельзя ли будет Вам что-нибудь написать к Д. Федотычу, который теперь заведует делами по конференции, или к о. Инспектору¹⁶⁴¹, или к обоим. Если можно и если сочтёте это нужным, то сделайте такую милость.

Вы пишете, что при новых занятиях моих трудно будет мне готовиться к экзамену устному и письменному,

—171—

но что же делать? Надобно несколько дней особенно потрудиться, чтоб устроить своё счастье. Числу к 15 сентября буду просить себе устного испытания; надобно развязаться с ним поскорее. Хорошо, если бы они мне скорее дали предложение для сочинения, я бы по-обдумал его теперь. В последнем случае – какой выбрать для себя предмет и руководство, не можете ли мне что-нибудь посоветовать об этом предмете. Д. Ф. теперь нет! К концу ноября придётся, может быть, мне ещё другой экзамен держать по манджурскому и китайскому языку. С 17 числа хотят начать классы; три лекции китайского и две лекции манджурского языка, классы в 6 часов вечера до 8 во вторник, среду, четверг, пятницу, субботу.

Р. S. Сегодня я слышал, что Граф утвердил моё дело. Итак, поздравьте!..

IX.

К брату.

Сент. 4.

Примите от меня, хотя и позднее, но искреннее поздравление с днём Вашего Ангела! Бог да наградит Вас всеми благами за Вашу особенную доброту, за Вашу любовь ко мне! Вы столько оказали мне благодеяний, что я никогда не буду в силах отблагодарить Вас за них! По крайней мере я умею чувствовать их и быть всегда признательным, и, да забудет меня Господь, если я когда-нибудь забуду о Вашей помощи, которую Вы оказали в моём деле, положившем начало новой для меня жизни, – жизни, которую избрало сердце моё, которая, при благословении Божием, поведёт меня к земному счастью!

День Вашего вступления на чреду земной жизни был для меня днём вступления на поприще жизни общественной. 16-го августа, после молебна, совершённого нами в Департаменте, я, в присутствии новых властей моих, пред лицом Самого Бога, дал торжественную клятву служить до последнего издыхания верой и правдой Царю и Отечеству. Это ещё первая общественная клятва, которой связал я душу свою; и как сильно она подействовала на меня! Невольный страх объял меня, когда я произносил обет не щадить живота своего для блага об-

—172—

щего и порукой в искренности моей клятвы поставил свою вечность! Мне казалось, что вся Россия слышала мои обеты, чтобы после испытать, верен ли я своим обещаниям. О! да даст Господь мне сил выполнить то, что на меня возложено! А ревности у меня много! При содействии Его благодати, я надеюсь быть верным сыном Отечества! Но если, с одной стороны, страшно давать такую присягу, то, с другой стороны, – не менее и отрадно! С той минуты, как я принял присягу, я уже смотрю на себя не как на мальчика, на школьника, который ещё только готовится вступить в жизнь общественную, но уже как на мужа, на члена общества, на его действователя! С той минуты я уже совершенно принадлежу Отечеству; жить для него и умереть за него, – вот мой долг, моё желание!

Поздравьте же, братец, меня с титлом гражданина, и гражданина Русского. Порадуйтесь со мной, что Господь даёт мне средства быть полезным для других. 16 авг. 1839 г. – будет навсегда незабвенным днём для меня!

Вам грустно подумать, что я уже не принадлежу к тому сословию, которое воспитало меня и которое имело право требовать от меня служения на пользу себе. Верьте, братец, что я не без сожаления оставил духовное звание, которое я всегда любил и буду любить. Но Господу угодно, чтобы я трудился не на этом, но на другом поприще! Может быть Господь видел, что я недостоин того высокого звания, к которому был призван своим рождением, или что я на настоящем месте буду гораздо полезнее для других, нежели на том, на котором я доселе был. Господь действует всегда по благим целям. С смирением и любовью лобызаю Его святую десницу, которая повела меня на другое поприще. Молю только Господа, чтобы Он озарил меня светом учения и благодати Своей и дал мне и среди мира – быть вне мира.

Вам кажется странным, что я держу экзамен по словесности, а не по философии, как думал прежде; на это у меня есть много причин. 1) Товарищ мой и по академической и настоящей жизни, о. Гурий, также просил себе экзамена на степень, только по Богословию. Просьба его днями двумя ранее моей поступила в правление; я хо-

—173—

тел наперёд испытать, что скажут на это наши власти. Что же? Никто, кроме профессора философии¹⁶⁴², не восстал против его желания; поэтому, мне показалось неблагоразумным держать экзамен по такому предмету, профессор которого, главное лицо на экзамене, смотрит на такое дело не совсем благоприятно. Правда, и в другом случае, он может сказать тоже; но тогда голос его не будет так важен и силён. II) Держать экзамен по словесности, мне кажется, легче, нежели по философии. III) Дмитрий Фёдорыч, на расположение коего ко мне я вполне надеюсь, может более оказать мне своей помощи когда я держу экзамен по его предмету, а не по другому. IV) Дмитрий Федотыч уверял меня, что я, буду ли держать экзамен по словесности, по философии или по истории, – степень все мне дадут по философии. V) Дело это уже теперь совершенно кончено; значит, изменить его уже нельзя. Ещё 16 авг. бумага моя сошла от Графа с такой резолюцией: дозволить такому-то держать как устный, так и письменный экзамен и о последующем донести мне. 15-го сентября я уже буду держать устный. Да поможет мне Господь благоуспешно окончить моё предначинание. Притом, если мне дадут степень и по словесности, то, кажется, права будут одни и те же, если бы я держал экзамен и по философии. Вот причины, почему я держу экзамен по словесности, а не по философии и, кажется, причины очень уважительные. Касательно предложения для рассуждения я сообщу Вам следующее: о. Ректора я просил, чтобы он дал мне заранее какое-нибудь предложение. Он сказал: „Хорошо, – подумаю, какое Вам дать предложение“. Потом прошёлся несколько раз по комнате и сказал: „да изберите сами; представьте мне предложения два–три, которые Вам особенно понравятся и я одно какое-нибудь из них утвержу“. Но я ещё до сих пор не избрал себе предложения. Выбрать предложение по словесности – довольно трудно; надобно избирать такое, чтобы не задеть никого; всего лучше – взять тему для рассуждения из Феории Словесности. Но Вы сами знаете, как все эти Феории ещё не разработаны и шатки; притом ещё

—174—

наша Феория Словесности не везде ладит с нашей философией. Значит, надобно будет избрать себе предложение из Истории Литературы. Но и тут трудность; не легко выбрать предложение и важное и не слишком обширное; притом, надобно взять такое предложение, которое бы ближе шло к нашему духовному образованию и вместе принадлежало бы к кругу словесности. Два предложения особенно мне нравятся: 1) показать отличительный характер священной поэзии вообще, или обратить внимание на одну отдельную какую-нибудь книгу Св. Писания, и рассматривать её достоинства как словесного, изящного произведения; II) показать влияние христианства на изящную литературу вообще, или в частности, на поэзию, или красноречие. Оба эти предложения очень важны, близки к нашему образованию и занимательны, но оба они и обширны. Первое ещё требует особенной осторожности во взгляде, мыслях и выражении. Одна мысль, в другую сторону истолкованная, может испортить всё дело; второе – ещё не довольно ясно в моём представлении. Для первого я имею план, по крайней мере, знаю пособие, – это сочинение Гердера, хотя пособие во многих местах и опасное; для второго – не имею ничего! Как бы то ни было, я не решусь избрать себе предложения до приезда Дмитрия Фёдорыча, которого уже ждут со дня на день. С ним я посоветуюсь и по его совету буду уже делать. Боюсь только, что мало будет времени заняться предложением, тем более что уже с 16 числа у нас начались лекции. Каждый день, исключая субботу, мы с 6 до 8 вечера слушали лекции Китайского и Манджурского языков. Вы скажете, что времени классического мало, что я довольно свободен; свободен, да не совсем; Китайский язык так самобытен и оригинален, так противоположен нашим языкам, что от своего адепта требует особенного внимания. Он очень прост и вместе очень труден: легко понять его механизм, но не легко для памяти. Поэтому он требует ещё домашних занятий, тем более что надобно быть готовым к каждому классу, на котором нередко бывает и начальник отделения. Теперь я и к устному экзамену готовлюсь и занимаюсь своими языками, а о рассуждении думать и некогда.

—175—

Вот как я живу. Да! ещё у меня к Вам большая просьба: я спрашивал Вас, что Вы слышали в Костроме? Мне хотелось и хочется знать, что Вам родители говорили о моём деле, – о поездке в Пекин? Как они теперь смотрят на это? В домашней беседе говорится всё искреннее, нежели на письме. Не слишком ли плачут обо мне? Не безотрадным ли кажется им моё путешествие? Что говорят родные? Я думаю, что меня побранивают порядком? Кстати, напишите ещё, что говорят обо мне и те, которые знали меня; я слышал уже, что меня Ив. Дм. считает чуть-чуть не сумасшедшим. Конечно, последнее – вздор, но вздор любопытный для меня. Я надеюсь, что Вы, касательно первого пункта, будете со мной вполне откровенны. Сделайте милость, братец, не скрывайте от меня ничего: этот пункт меня слишком занимает; не думаю, чтобы Вы со всей искренностью не исполнили моего желания.

Простите. Ваш Владимир.

Надеюсь от Вас очень скоро получить письмо.

—177—

Заключая своё рассмотрение I-й части настоящего издания на страницах „Богословского Вестника“¹⁶⁴³, мы выражали желание скорейшего выхода в свет и последующих частей этого издания в виду интереса, который возбудило в нас чтение I-й части, писанной тогда, когда автор „Книги бытия“ послан был на восток лишь для распознания, испытания, если можно так выразиться, почвы своего будущего там служения, а не для самого служения, Желание наше скоро исполнилось и ожидания большего интереса в дальнейших частях издания вполне оправдались. Пред нами не только II-я часть, вышедшая вскоре после I-й и содержащая в себе дневники преосвященного Порфирия за время продолжения той же предварительной работы распознания, испытания почвы, но и III-я и IV-я части, обнимающие собой время самого служения его, в сане архимандрита, в звании начальника нашей духовной миссии в Иерусалиме. В настоящей нашей библиографической заметке мы обратим внимание лишь на эти две последние части, как представляющие с указанной нами точки зрения, наибольший интерес; и так как более подробные и обстоятельные, в видах полноты библиографических данных, сведения биографические о самом преосвященном Порфирии мы со-

—177—

общали в первой своей статье об его „Книге бытия“¹⁶⁴⁴, то теперь мы не будем излагать их вновь, предполагая их известными читателям „Богословского Вестника“, а представим лишь, в связи с библиографическим рассмотрением, те биографические сведения, которые прямо касаются содержания частей, заглавие коим мы выписали в начале настоящей статьи нашей.

Часть III-я „Книги бытия“ преосвященного Порфирия начинает дневники его с 1 января 1846 года; организация же русской духовной миссии для Иерусалима, во главе которой он поставлен был, относится уже к 1847 году. До этой организации, после прежних своих поездок на восток и в другие страны¹⁶⁴⁵, архимандрит Порфирий путешествовал по России; был в Харькове, где виделся с тамошним преосвященным Иннокентием Борисовым, знаменитым проповедником своего времени († 1857), о котором в дневниках („Книга бытия“ III, 55) не преминул высказать откровенные и меткие мысли; – был в Москве, где также имел продолжительную и поучительную беседу с мудрым святителем Филаретом, митрополитом Московским (стран. 56 и дальн.), о делах востока, и т. д. Прожив затем довольно значительное время без дела и в ожидании нового дела в Петербурге (с 19 октября 1846 года), преосвященный Порфирий даёт верную и меткую характеристику тогдашних духовных и светских деятелей разных ведомств в своих дневниках (стран. 100 и дальн.), описывает приёмы и обычаи тогдашнего Петербурга, своё собственное незавидное положение в то время вследствие безучастного отношения к нему духовного ведомства, и проч. На первых порах ему не дали даже и пристанища, келии. „Птицы небесные, – писал он поэтому в своём дневнике (стран. 100 и дал.), – имеют свои гнёзда, звери лесные и полевые – свои логовища; даже у червячков есть свои норки. Один я не имею своего уголка. Боже мой! Когда Ты посылаешь

—178—

ангелов, этих служебных духов, на служение людям, они верно исполняют волю Твою, но, исполнив её, возвращаются в свои обители, кои Ты дал им по милости и правде Твоей. Эту истину знают просвещённые начальники мои. Но почему не руководствуются ей? Или потому, что забывают в своих не бедных раззолочёных теремах, или потому, что ангелы летят всегда мимо этих теремов; и живущие в них не получают от них святых внушений. – Чернец! Ты – не ангел, – скажут они. – Антонии¹⁶⁴⁶, Плиодоры¹⁶⁴⁷, Гедеоны¹⁶⁴⁸, сиятельные графы¹⁶⁴⁹ и превосходительные чины¹⁶⁵⁰! И вы же не боги; ибо нет в вас правды, милости и провидения. Долой же с пьедесталов! Ах! эти мраморные статуи водружены¹⁶⁵¹ крепко. Не могу я расшибить и испепелить их. Нет у меня перунов. Но есть адамантовое перо. Пишу им на челах их: „это – камни, но не те, от которых Бог может воздвигнуть себе чад“. Целую тебя перо моё. Письмена твои не изгладимы во веки веков“. Довольно значительное время столько уже принёсший пользы православию на востоке архимандрит Порфирий должен был жить в келии товарища своего по академии (С.-Петербург-

—179—

ской духовной) архимандрита Аввакума в Александроневской лавре. А потом (с 1 ноября) хотя и дали ему отдельное помещение, но тесное, сырое и душное (стран. 109); к тому же не платили ему заслуженного жалованья, так что он должен был занимать деньги у своего же слуги на удовлетворение самых настоятельных потребностей, напр. для уплаты за обувь (стр. 115), и наконец, так как он не имел пока определённого положения служебного, его назначили в число братства находящейся близ С.-Петербурга Сергиевой пустыни, где настоятельствовал в то время знаменитый архимандрит (впоследствии епископ) Игнатий Брянчанинов († 1867). Архимандрит Порфирий прямо за ссылку принял это назначение, горько жалуясь всем на несправедливость такого назначения (стр. 126 и дал., 129 и дал., 131 и др.). И только уже благодаря вмешательству министерства иностранных дел, которое высоко ценило труды архимандрита Порфирия и его значение для блага православия и русского влияния на востоке и во главе которого в то время стоял знаменитый канцлер граф К.В. Нессельроде († 1862), его избавили от этой ссылки „под начал“ (срав. стран. 131 с 130 и 105). Это же министерство подняло вопрос и об организации русской духовной миссии в Иерусалиме с тем, чтобы во главе этой миссии поставить именно архимандрита Порфирия, как опытного в этом деле человека (стран. 129, 134 и др.), для чего, понятно, вошло в соглашение с духовным ведомством. На 11-е февраля 1847 года архимандрит Порфирий записал в своём дневнике следующие слова: „Государственный канцлер граф Нессельроде имел счастье поднести на благоусмотрение Государя Императора Николая Павловича составленную, по предварительном соглашении с Синодальным обер-прокурором Протасовым, записку о предполагаемых распоряжениях по предмету учреждения Российской духовной миссии в Иерусалиме. Его Императорскому Величеству благоугодно было в 11-й день февраля удостоить Высочайшего одобрения заключающиеся в сей записке предположения и повелеть графу Нессельроде войти в дальнейшие с обер-прокурором сношения об избрании лиц, долженствующих составлять духовную миссию

—180—

в Иерусалиме, а также об изыскании источников, откуда бы можно было взять сумму, потребную на отправление сей миссии, на ежегодное содержание её, на устройство для неё ризницы и на прочие расходы. Так началось дело, – добавляет к сей выписке из официальных актов сам автор „Книги бытия“ – об учреждении оной миссии, по поводу моей записки о необходимости и пользе этого учреждения, представленной нашему посланнику Титову в Константинополе 6 января 1845 года“¹⁶⁵². Но это дело, вследствие разного рода проволочек, тянулось очень долго, и только уже 31 июля того же 1847 года Святейший Синод, во исполнение объявленной ему обер-прокурором Высочайшей воли, определил: 1. Отправить в Иерусалим того же архимандрита Порфирия, который уже употреблён был для собрания сведений о состоянии православной Церкви на востоке, с тем, чтобы он находился в Иерусалиме не в качестве русского настоятеля, но в качестве русского поклонника, снабжённого дозволением и формальной рекомендацией от русского духовного начальства; 2. вместе с тем отправить, так же в качестве поклонников, одного иеромонаха и двух молодых людей, окончивших курс наук в средних или высших духовных учебных заведениях, которые имели бы познания в языках греческом и одном из новейших и отличались благонравием; 3. предписать (Новгородскому и Петербургскому) митрополиту Антонию снабдить архимандрита Порфирия рекомендательным письмом к патриарху Иерусалимскому, в котором было бы изъяснено, что сей архимандрит, посетив восточные святыни, пожелал туда возвратиться и пробыть при св. Гробе несколько лет, на что Святейший Всероссийский Синод с удовольствием благословил его и воспользовался сим случаем, дабы отпустить с ним иеромонаха и двух набожных и любознательных юношей, разделяющих сие богоугодное желание; вследствие чего архимандрит и его спутники рекомендуются покровительству патриарха и святогробской бра-

—181—

тии с просьбой облегчить временное их жительство в Иерусалиме, допускать их к совершению в св. Гробе богослужения и вообще принять их сообразно тем чувствам взаимной любви, доверия и братства, какие всегда существовали между Российской и всеми восточными церквами; 4. предоставить митрополиту снабдить архимандрита Порфирия святым антиминсом, об изготовлении же для него ризницы и церковной утвари поручить хозяйственному управлению при Св. Синоде представить надлежащее соображение; 5. для определения круга действий сего архимандрита в Палестине соответственно цели его назначения дать ему, на основании Высочайше утверждённой записки, инструкцию; 6. на содержание архимандрита Порфирия и отправляемых с ним лиц, равно как и на потребности, сопряжённые с их пребыванием в Иерусалиме, назначить семь тысяч рублей серебром в год, а на путевые издержки единовременно четыре тысячи пятьсот семьдесят восемь рублей тридцать пять копеек серебром по особым расписаниям на счёт духовного ведомства¹⁶⁵³. – „Итак, звезда моя опять воссияла на небе, – писал в дневнике по получении указа Св. Синода о сём архимандрит Порфирий. – Ещё раз Господь зовёт меня на дело святое в Иерусалиме, дело не малое, большее и лучшее того дела, какое я мог бы производить в нашем духовном ведомстве по сану и званию моему. Иду туда, иду с радостью, с самоотвержением, с упованием на помощь Божию“¹⁶⁵⁴. Действительно, как мы и говорили в своё время, архимандрит Порфирий как бы создан был на дело служения православной Церкви и славе Русского имени на востоке, посвятив этому делу самую большую и лучшую часть лет своей долгой жизни¹⁶⁵⁵.

Сотрудниками архимандрита Порфирия на этот раз были: бакалавр С.-Петербургской духовной академии соборный иеромонах Феофан, известный подвижник, скон-

—182—

чавшийся в 1894 году затворником в Вышинской пустыни, в сане епископа, и два студента С.-Петербургской духовной семинарии – Николай Крылов и Пётр Соловьев¹⁶⁵⁶. Из них первого, т. е. иеромонаха Феофана, сам архимандрит Порфирий рекомендовал на означенное дело, как „мужа благочестивого“¹⁶⁵⁷, как „инока набожного, трезвенного и целомудренного“¹⁶⁵⁸, и он действительно оказался весьма пригодным на это дело, много послужив на пользу православия и ко благу самой миссии. О нём и после, например в 1852 году, в бытность свою временно в России, именно в Киеве на излечении от болезни, архимандрит Порфирий отзывался с прежней похвалой, как о сотруднике своём¹⁶⁵⁹. Добрыми сотрудниками оказались и два студента, особенно же Соловьев, впоследствии С.-Петербургский протоиерей. С этими-то тремя сотрудниками архимандрит Порфирий и совершил дело миссии, на которое призван был, которое на этот раз продолжалось почти семь лет, пока не остановила его Крымская война, вследствие коей миссия в 1854 году была отозвана из Иерусалима, и в котором, не смотря на поклоннический, по Синодскому указу, характер миссии, все члены сей последней много, очень много принесли пользы и православию, и России и просвещению. Третья и четвёртая части „Книги бытия“ преосвященного Порфирия именно и обнимают почти всё время действования этой миссии с непродолжительными перерывами для путешествий её членов или одного архимандрита Порфирия в окрестности Иерусалима, в Сирию, на Синай, в Египет и Киев, так что поэтому рассматривать означенные части „Книги бытия“ есть тоже, что излагать историю этой первой нашей Иерусалимской миссии, и только последний (1853–1854) год её действования в Иерусалиме остаётся не описанным в IV-й части „Книги бытия“.

Русская духовная миссия выехала из Петербурга к

—183—

месту своего служения 14 октября 1847 года¹⁶⁶⁰ по Белорусской дороге на Одессу, куда прибыла 2 ноября, а 23 ноября была уже в Константинополе, где провела значительное время в видах ознакомления с делами востока, с нужными лицами как в нашем тамошнем посольстве, так и в среде восточной иерархии, а равно и с различными памятниками письменности исторического, учёного и дипломатического характера („Кн. бытия“ III, 162–190). 23 января 1848 года миссия выехала затем из Константинополя в Иерусалим морским путём. – „Паломник едет по рыбьей дороге, – записал в своём дневнике по этому случаю о. Порфирий. – Куда он едет? – В святую землю. – Что таится в его сердце? – радость и печаль? – О чём он радуется? – О стяжании драгоценной жемчужины. – Что это за жемчужина? – Знание Востока. – А о чём он печалится? – О том, что не даны ему средства к благотворению Божиим церквам и к соединению их“¹⁶⁶¹. – В самом деле, Иерусалимскую миссию тогдашнюю, как мы и замечали одно время в статье о восточных делах¹⁶⁶², посылали в святую землю в четырёхчленном уже, а не единоличном составе, требовали и ожидали от неё многого, а давали ей в руки средств весьма мало. Кроме того, что крайне ограничили её права как миссии, придав ей не дипломатический, а лишь паломнический характер, крайне ограничили её даже и в денежных средствах, между тем как инославные исповедания, особенно латинское и протестантское, кроме того, что имели в святой земле своих представителей окружёнными величием и облечёнными большими правами власти, в епископском сане, снабжали их и денежными средствами весьма большими. С помощью больших денежных средств представители папы и протестантизма, особенно такие искусные, деятельные и умные, какими были латинский патриарх Иосиф Валерга и высший представитель протестантства епископ Гобат, как раз и начавшие своё дело борьбы

—184—

против православия и в пользу своих исповеданий в то время, когда прибыла в Иерусалим духовная миссия с архимандритом Порфирием во главе, успешно вели своё это дело, приобретая в собственность латинства или протестантства земли в Палестине, устрояя римско-католические или протестантские церкви, учреждая для туземцев школы в духе латинства или протестантства и под.¹⁶⁶³. Напротив, лишённая хотя сколько-нибудь значительных денежных средств Русская духовная миссия не только не могла соперничать с ними, в пользу православия, в таком же приобретении земельных имуществ, постройке храмов и других учреждений, но и для достижения ближайшей своей цели, – стяжания драгоценной жемчужины,– знания Востока, не имела достаточных средств: на приобретение дорогих для православия древних рукописей, на покупку даже печатных, более или менее ценных, пособий для той же цели и под. Если же присоединить к тому подозрительное, даже более того,– неприязненное иногда отношение святогробского братства, греков вообще и турок, не говоря о враждебных прямо отношениях других инославных исповеданий к русской миссии, зависимость последней от светского представительства России в Иерусалиме, крайне стеснительные правила инструкции, которыми связаны были члены миссии¹⁶⁶⁴, и другие неблагоприятные условия: то понятно будет, почему эта миссия, не смотря на семилетний почти срок пребывания своего в Палестине, много не могла сделать для своей главной¹⁶⁶⁵, если не ближайшей, сейчас упомянутой, цели. Несмотря на то, что эта миссия, как свидетельствует сам начальник её¹⁶⁶⁶, первоначально послана была лишь на три года, в виде опыта, в Иерусалим, при более благоприятных условиях она могла бы продержаться (как и продержалась) там и более, могла бы даже и навсегда утвердиться. Но тут как раз открылась Крымская война, которая, как известно, и возгорелась из-за вопроса о

—185—

правах разных народностей и исповеданий на святые места Палестины, – и Русская духовная миссия (в 1854 году) была отозвана из Иерусалима, как мы заметили выше.

Что же, однако, при всём том успела сделать наша Иерусалимская миссия за 1847–1854 годы?

Кроме совершения священно-служений для русских поклонников, кроме участия в священно-служениях с православными восточными иерархами, Русская духовная миссия много – труда, и труда не безуспешного, – положила на учреждение училищ в Палестине и на заботливое наблюдение над этими училищами, в видах противодействия вторжению духа римского католичества и протестантства в туземное православное, особенно арабское население¹⁶⁶⁷; во многих пунктах и разными другими способами вела очень осторожную по обстоятельствам и духу того времени, но правильную борьбу с латинством и протестантством¹⁶⁶⁸; давала, особенно в лице самого архимандрита Порфирия, благоразумные советы Иерусалимской патриархии и другим представителям восточной иерархии церковной¹⁶⁶⁹ и т. д. Но главным и наиболее плодотворным делом нашей миссии за то время были учёные и художественные занятия членов её, исследования святых и достопамятных мест Палестины, Сирии, Египта и иных стран востока. Так, ещё проездом в Иерусалим в конце 1847 и в начале 1848 года архимандрит Порфирий осмотрел библиотеку Иерусалимского подворья в Константинополе и сделал описание некоторых, наиболее замечательных печатных книг и выписки из рукописей её¹⁶⁷⁰. Затем в Иерусалиме, в самый же первый год служения делу миссии, т. е. в 1848 г., архимандрит Порфирий, не смотря на болезнь глаз и на нездоровье в общем состоянии тела, рассмотрел греческие и арабские книги печатные и рукописные, какие только нашёл в Вифлееме, в ведении тогдашнего митрополита Дионисия¹⁶⁷¹, подарившего ему и греческую ру-

—186—

копись Евангелия X века¹⁶⁷², и в общих чертах описал их в своих дневниках¹⁶⁷³. Так же точно поступил он и с книжными и рукописными сокровищами Вифлеемского священника Илии Панаиоти¹⁶⁷⁴. В следующем 1849 году архимандрит Порфирий со своей дружиной, также не остававшеюся за первый год без дела¹⁶⁷⁵, предпринял путешествие по окрестностям Иерусалима в Палестине, Сирии и других смежных областях и при этом всё, более замечательное, подвергал исследованиям, отмечал и описывал¹⁶⁷⁶, а один из сотрудников его Пётр Соловьев при этом чертил планы, делал снимки с местностей, зданий и проч.¹⁶⁷⁷, так что уже в начале 1850 года архимандрит Порфирий мог смело сказать, что протекшие до того времени дни для него и его дружины „не потеряны были напрасно“, что они проведены были „в добросовестном исполнении обязанностей и в учёных трудах“¹⁶⁷⁸. Тогда же созрела в нём мысль „ посетить“ Египетские „монастыри св. Антония Великого и Павла Фивейского, – эти колыбели монашества, и через Синай и Идумею возвратиться на Сион “¹⁶⁷⁹, т. е. снова в Иерусалим. Мысль эта и была осуществлена в том же 1850 году и так как описанию путешествия этого посвящены у о. Порфирия особые сочинения¹⁶⁸⁰, то оно и не вошло в дневники или автобиографические записки его, т. е. в „Книгу бытия“ его

—187—

по намерению самого же автора¹⁶⁸¹. Тем не менее и помимо описанного в этих особых, ранее напечатанных, сочинениях, для „Книги бытия“ преосвященного Порфирия осталось ещё много из предпринятых и исполненных в это путешествие трудов его и его сотрудников. Так, в монастыре св. Саввы в Александрии он занимался описанием этого монастыря и собиранием сведений о прошедшей судьбе его¹⁶⁸²; в Каире он же, с помощью своих сотрудников, делал описание замечательнейших рукописей и книг и выписки из каталога патриаршей (Александрийской) библиотеки¹⁶⁸³; подобное же делал он и на Синае¹⁶⁸⁴, причём тогда же (т. е в 1850 г.) внимательно и более прежнего тщательно¹⁶⁸⁵ пересмотрел знаменитый Синайский кодекс Библии¹⁶⁸⁶, изданный в 1862 году Тишендорфом¹⁶⁸⁷, и составил своё мнение об этом кодексе.

Но затем болезнь глаз, в связи с болями во внутренностях, и другие недуги вынудили отца Порфирия серьёзнее прежнего заняться лечением, и для сего он в последней половине 1851 года должен был оставить на время Иерусалим, который так горячо, сильно любим был им¹⁶⁸⁸ и отправился в Киев, откуда, по излечении или, точнее, по облегчении от болезни¹⁶⁸⁹, вернулся в Иерусалим уже в мае 1852 года¹⁶⁹⁰.

—188—

Так как, с одной стороны, и одним из главнейших, внушённых данной архимандриту Порфирию инструкцией правил тогдашней политики нашей было „ничего нового не предпринимать на востоке“¹⁶⁹¹, а с другой, и болезнь архимандрита мало поддавалась лечению и всё беспокоила его, то, кроме описанного выше, он, по возвращении из Киева в Иерусалим, не предпринимал ничего нового и в пределах дозволенного ему, а разрабатывал только добытое дотоле и писал отчёты по миссии, пока не пришлось ему и совсем удалиться из Иерусалима. Дневники и автобиографические записки преосвященного Порфирия за 1852–1853 годы („Книга бытия“ IV, 276–411) содержат в себе именно описание обычного течения дел и отношений архимандрита Порфирия, его беседы с разными, более или менее влиятельными лицами о делах востока, мысли, предположения его о разных предметах и т. п. Но зато как это обычное течение дел, особенно школьного дела (стран. 388 и дальн.), так и учёные и художественные занятия архимандрита Порфирия и его сотрудников по миссии, их исследования Палестины и других священных и достопамятных в том или другом отношении мест, подготовляли прочную добрую почву для будущего нашей Иерусалимской миссии, хотя и явившейся, после Крымской войны, в другом личном составе¹⁶⁹², а потом и для деятельности Православного Палестинского Общества.

Обе части „Книги бытия“, ныне рассматриваемые нами, как и предшествующие им, изобилуют глубокими и меткими взглядами не только на ближайший автору предмет – на дело миссии и на дела востока (см. напр. IV, 79 и дал., 270 и дал. и др.), но и на политическое состояние государств и события того времени (III, 237 и дал., 244 и дал.), этнографическими наблюдениями (III, 303 и дал.), археологическими сведениями и соображениями (III, 429 и дал., 470 и дал., 493 и дал. и др.), размышлениями о

—189—

разных предметах (III, 52 и дал., 454 и дал.; IV, 236 и дал., 378 и дал.), и т. д. „С 1841 года, – говорит, например, о себе преосвященный Порфирий в дневнике за 11-е марта 1848 года, – по особому устроению Божию я соглядаю разные народы и племена. Их жизнь мировая прикасается к моему удельному бытию и волнует мой ум. Не властен я ни остановить, ни утишить это волнение. Как только (я) скажу сам себе: „не вперяй ты пытливого взора в таинственные судьбы народов, и лучше молись о них“, воздыхания, стоны, замыслы и говор народов четырьмя ветрами доносятся до моей души, и я невольно перестаю молиться, отверзаю свои очи, созерцаю и вопрошаю: что такое делается в мире и что будет? Все люди живут в доме, в городе и в церкви, но как они живут там? Семейность, гражданственность и вера суть канва узорчатой жизни человечества; но прочны ли эти канвы и красивы ли узоры? Дотчётся ли полотно Пенелопино? Или новый, драгоценный хитон будет выткан и сшит по росту человечества? Пять сил движут народы: сила веры или церкви, сила ведения и школы, сила власти или права и меча, сила изящных искусств и наконец сила денег или торговли; но дружно ли они действуют? Не поборют ли и не запинают ли они одна другую? Чисты ли они? Или пристали к ним разные земляные тяжести? Не требуют ли они очищения и обновления“?¹⁶⁹³ И далее обсуждается, с этой точки зрения, положение Европы, России и Востока¹⁶⁹⁴. – Этнографические наблюдения преосвященного Порфирия, кроме арабского племени, касаются и других племён востока; особенно же любопытны касающиеся негрского племени Африки, которое наблюдатель нашёл диким, получеловеческим, хотя и носящим на себе некоторые следы образа Божия и общечеловеческих преданий¹⁶⁹⁵. – В археологическом отношении не только любопытны, но и весьма важны сообщения о чине

—190—

избрания архиерейского на востоке православном¹⁶⁹⁶, о чине посвящения архиерейского¹⁶⁹⁷ там же, и др., важны описания местностей, строений, быта и проч. на том же востоке¹⁶⁹⁸, нередко сопровождаемые рисунками¹⁶⁹⁹, которые по местам превосходно воспроизводятся в настоящем издании Православного Палестинского Общества фототипически. Таковы, например: план развалин Арсуфа – по рисунку, сделанному П. Соловьевым – одним из сотрудников преосвященного Порфирия по миссии¹⁷⁰⁰; – крепость Рас-Эль-Айн – по рисунку того же лица¹⁷⁰¹; – внутренность церкви в Иамнии и минарет в Иамнии – по его же рисунку¹⁷⁰², и т. д. – Много весьма любопытного и глубоко-поучительного заключают в себе и рассеянные там и сям по обеим рассматриваемым частям „Книги бытия“ размышления автора о различных предметах, излагаемые иногда в виде афоризмов, а иногда – в форме последовательного расположения мыслей. Вот один из многих примеров: „Жизнь человека есть великая тайна. Как она зачинается и образуется? Сопознанием двух полов? Сопроницанием двух теплот? Сращением двух семян? Так, да и не так. Струится в нас дыхание жизней и от престола Божия. – Когда мать благочестива и добродетельна, тогда через её сердце, верующее и любящее Бога, сообщаются младенческой душе наклонности чистые и святые. – Все великие люди, – думаю, – потому были велики, что их матери мольбами своими умели выпросить им избыток дарований. – Вера, надежда, любовь, целомудрие, скромность, терпение, трудолюбие составляют красоту существования женщины. – Миловидная де-

—191—

вица без добродетели и веры искренней, живой, походит на плод, красивый снаружи, внутри гнилой. – Девица есть мысль юноши. Юноша же есть желание девицы. – Благословенные старушки хранят в семействах предания старины, мудрость опытности, связывают прошедшее с настоящим и будущим и поддерживают чистоту нравов в внуках и внучках“¹⁷⁰³.

Вообще „Книга бытия“ преосвященного Порфирия, по разнообразию содержания своего, вполне осуществляет на себе характеристику, данную ей самим автором в одном случае. Именно, окончив дневники свои за 1852 год, преосвященный Порфирий писал: „Год кончился. Кончена и Книга бытия моего. Но на что она похожа? На ткань с разными узорами, греческими, латинскими, армянскими, арабскими, коптскими, турецкими и дипломатическими“¹⁷⁰⁴. Полная же откровенность, с какой обо всём писал он в этой „Книге“, давая видеть всю его собственную, богато одарённую душу, даёт особенную ценность этой его „ткани с разными узорами“. Когда один из чиновников графа Протасова, именно К.С. Сербинович, просматривая, по поручению графа, отчёты архимандрита Порфирия, в присутствии последнего, выражал некоторое недовольство за эту особенность его отчётов, не соответствовавшую канцелярским требованиям бюрократических форм управления того времени и говорил составителю отчётов¹⁷⁰⁵: „чем больше вы пишете, тем более обнаруживаете себя“¹⁷⁰⁶: то этим вполне охарактеризовал преосвященного Порфирия. Он весь без остатка изливался, „обнаруживался“ в своих сочинениях. И недаром преосвященный Порфирий, в оправдание своё, гово-

—192—

рил тогда Сербиновичу: „искренность деловая – драгоценна, а ошибки или неточности, или своеобразности слога иногда происходят от поспешности. У меня есть правило, по которому я всё пишу по вдохновению моей души и кладу написанное в свою сумку, чтобы спустя некоторое время пересмотреть, выгладить, округлить, упростить свой труд. Но в настоящую пору от поспешности я не мог выполнить этого правила“¹⁷⁰⁷. Все писания, все труды его носят на себе неизгладимые следы исполнения этого правила. Таковы же и дневники его или, что тоже, „Книга бытия“ его. Широкая натура автора, полная искренность его души, богато одарённой, видна во всём, на всякой странице, во всякой, можно сказать, строке его писаний. И так как „деловая искренность“ по истине „драгоценна“, а в „Книге бытия“ преосвященного Порфирия изложено по большей части только „деловое“ в том или другом отношении, за исключением немногих резкостей, и своеобразностей, которые мы отмечали и в I-й части, то эта „Книга“ заслуживает одной лишь благодарности и автору её и издателям. В частности, по отношению к делам православного востока и обе рассмотренные части „Книги бытия“, как первые, являются с значением „первоклассного источника“¹⁷⁰⁸.

Иван Корсунский

—225—

1843 г.

Не приумножилось ли семейство ваше? Растите, множитесь и благоденствуйте“!

9 апреля (в Великую пятницу), в 6-м часу утра Бог даровал нам сына, которого нарекли Михаилом в память моего родителя и в честь Благоверного князя Михаила, Муромского чудотворца (память его 21 мая). Восприемниками его при крещении были: Муромский стряпчий Александр Алексеевич Горицкий и дворянка Марья Никитична Герцег – родственница моей тёщи. Недолго, впрочем, суждено было нам утешаться своим первенцем. В следующем 1844 году, июня 1 дня, после довольно продолжительной болезни, он тихо скончался на моих глазах. В минуту смерти я поражён был неземной улыбкой на его устах. Таковых бо есть Царствие небесное.

Помещаю здесь очень любопытное письмо, писаное из Таганрога от 30 июня полковым священником В.Н. Вознесенским учителю Муромского училища Г.В. Ястребову, женатому на дочери Н. С. Аменицкой:

„Не знаю в правду ли, говорят самая важная наука в жизни – молчать. Не для виноватых ли такая хитрая наука? У военных так: молчание, особенно обвиняемого – в правду ли не правду ли – вещь самая важнейшая, триумф армейской службы, который сберегает нам целые толпы затейливых воителей. Я не люблю этой науки: признаюсь, не люблю держать язык на привязи и тормозить своей откровенности; молчание признаю достоинством отрицательным; но перед тобой, любезный мой, пас! преклоняю свою лысую и серебристую голову – руби её, если не вспомнишь великодушного обычая предков. В самом деле, не отвечать без малого три месяца на дорогое письмо – и притом письмо первое – криминал в общественной жизни, уголовное преступление по всем законодательствам даже по законодательству Конфуция. Это обстоятельство, действительно, лежит камнем и доселе на моей совести, тем больнее, что это едва ли не первый случай в жизни, где моя аккуратность и постоянное внимание к родным, допустила до себя пятно и нарекание. Очень больно. Но послушай, любезный, не всё то грязно, что черно, и алмаз достаётся из-под самой грубой коры.

—226—

1843 г.

Письмо ваше сперва переслано было мне Ек. Степановной в деревню вёрст за 200 от Таганрога, в один из говевших у меня батальонов. Батальонов этих в прошедшем году лежало на моей памяти до семи; каждый из них состоял из 1.200 человек и более. Следовательно нужно было исповедать от 8 до 9 тысяч человек; а исповедовать такую команду – особенно хохлов, которые по общему наблюдению психологов, составляют лишь границу или переход от существ разумных к царству существ бессловесных, скажу откровенно не рукой махнуть, не поле перейти, тем более, что в продолжение 10 лет своей службы, я никогда не подражал лукавому обычаю – хохлов-собратий своих, делать эти вещи кое-как – гуртом, штук по 20, по полсотни и более. По несколько дней безвыходно просиживал я в храме; едва ли случалось, кроме лёгкой закуски, обедать раз в неделю. Говорю об этом не для того, чтобы вытянуть невольную дань собственному самолюбию, но пишу, как верный историк и большой поклонник правды, как аккуратный следователь, хочу развязать все узлы и открыть все закоулки казусного дела.

На Пасху можно бы? действительно, но потому уже трудно, что Пасха. Кроме того, наш роскошный юг, к последним неделям Великого поста, так раскутился, что мы имели несчастье – или, согласно со статьями о поэтах, – радостный восторг встретить здесь зиму – зиму русскую с 25 градусами мороза. Эта „седая волшебница“ смела пушистым жезлом все наши цветы, покрыла зазеленевшуюся природу снежным саваном аршина в полтора; а главное: подметивши, злодейка, что мы распахнули окна и двери, навеяла тьму простуд и ревматизмов, и едва-едва не разлучила нас с сыном. Мой бедный Паша на Фоминой так заболел, болезнь такими исполинскими шагами вела его ко гробу, что мы было отчаялись видеть его более в семье своей. Я люблю детей как душу. Не доверяя чужому глазу, я сам ходил за ними и в кори и оспе и скарлатине и коклюше, – я и теперь поднял на ноги весь медицинский факультет Таганрогский; но, к несчастью, имел лишь лишний случай видеть бессилие искусства человеческого в трудных немощах. Ни Броун-исты, ни

—227—

1843 г.

Бруссэ-исты не помогали. Медицина отказывалась. Паша дошёл до всевозможного изнеможения, уже холодел, уже закатывались глаза, не более 20 раз бил пульс в минуту. – Потухали совсем наши надежды. Я накрыл кончающегося воздухом с мощей св. угодника Божия Митрофана – и – благодетельный сон успокоил страждущего часа на два. Минуты скорбные, безотчётные, сколько бы ни хитрился язык человеческий, никогда не процедит ему сквозь решето своего слова, всей полноты чувств сердечных, не перевести на ходячий говор языка души; но благодаря Промыслу, Паша проснулся покойнее, искра жизни опять мелькнула в охолодевших членах – и эту-то искру с Божией помощью молитвами св. Угодника Господня опять раздули до настоящей полноты. Теперь, слава Богу, Паша опять прыгает и распевает хохляцкие песни; но скоро сказка сказывается, а сколько тревожных бессонных ночей должны были провести мы при постели больного? Я был почти бессменным дежурным, едва-едва часа на два в сутки закрывал глаза; но, слава Богу, я не чувствовал ничего особенного, зато Ек. Степановну эти беспокойства решительно с ног срезали; она заболела сама, а это значит, что для меня лишь только переменилась «дирекция“, – значит, что я перешёл от огня к полымю. Случалось ли вам испытывать, или по крайней мере, видеть состояние мужа-отца, при постели любимой жены-матери семейства. Нет?.. И не дай Бог! Картина неприятна не только для сердца, но и для взора. На среднем плане этой картины – прибавьте ещё – группу малолетних детей, из которых одного, семимесячного, надобно в это время по необходимости отнимать от груди – а на дальнем – чужую, дальнюю сторону, где трудно встретить постороннее участие, где всякую услугу надобно купить на чистую монету? Здесь проявилась солдатка Муромлянка, дочь какой-то бывшей няньки Гейцыга, потом Языкова Михайла – по имени Авдотья – поверите ли: я ей платил по рублю в день, чтобы она только бормотала жене что-нибудь о Муроме, занимала, развлекала её?.. Теперь, слава Богу, у нас обстоит всё благополучно. Теперь кто же из вас первый бросит камень на виноватого, кто первый подпишет приговор к моему обвинению?.. Скажите, мог ли

—228—

1843 г.

я, даже должен ли был украсть хоть несколько минут у больных, чтобы посвятить их вам?! Я сказал всё, не громоздясь на ходули обычных истёртых оправданий; – от вашего благоразумия зависит теперь приговор и решение. Прощай, мой друг, до завтра. Теперь некогда. Иду на промысел.

1 июля. Поздравляю, любезный, с 1 числом. У вас, я думаю, и ярмарка прошла и кошельки по-опустели; лучше: легче! деньги любят движение с места. Но шутки в сторону. Мне бы надлежало теперь отвечать по пунктам на милое письмо ваше. Но, любезный, не поведёт ли это нас в глубокую даль догадок, предположений, умозаключений, быть может неосновательных и ложных! Сердце человеческое – пучина; я боюсь пускаться туда, боюсь, как бы не затронуть, не потревожить каких-нибудь чувствительных пружин – не расшевелить бы как чьего самолюбия; а самолюбие – вещь самая щекотливая, самая опасная. Я однажды пооткровенничал, пошутил по-родственному; да верно не впопад: за то мне платят девятилетней самой упругой упругостью. Нет, слушая слегка анатомию, которую читал мне один из умных докторов наших, и рассматривая сердце человеческое под ножом анатома, я видел там тьму самых тонких волокон, самых незаметных почти сосудцев, которых никак не разгадать живым. Оставим это в покое... Мне позвольте, любезный, только благодарить вас от всей души за ваше отчётливое уведомление о родных; я их очень люблю; и позвольте мне вперёд надеяться почаще хоть от вас подобных уведомлений. Поверьте, письма ваши будут праздником для нас на чужбине, и я с своей стороны не замедлю сообщать вам о своём подвижном житье-бытье.

Жаль, очень жаль любезной сестрицы и матери нашей Надежды Степановны. Заботы, беспокойства прежде времени сокрушили её. Но крест всегда – крест. Он никогда не может быть лёгок для нашей чувствительности. Чем выше вещь, тем дороже за неё платится; а чем дороже, тем труднее приобретается. А вы знаете, что мы покупаем терпением? (у Луки, кажется). Растолкуйте ей сами – как сын – по сыновнему. В природе всё терпит.

—229—

1843 г.

Это закон неизменный! И заметьте при том, что кто чем невиннее, тем более тот терпит. Пусть всмотрятся хорошенько в природу. Верно, это нужно, необходимо... Спартанцы научали „терпеть по воле, потому, дескать, что будешь терпеть по неволе“. Но они – старые дурни, – у нас другой закон... О, как бы мне хотелось хоть ещё раз посмотреть, побеседовать в кругу вашем! с потерей родных Муром для меня теряет всю цену.

Александр Егорыч до сих пор ещё на распутье. Нерешительность в его состоянии опасна. Мечты – не достоинство. По-моему, мечтательность самая тонкая и опасная сеть, которой лукавый ловит нас в свои когти: потому что все действия мечтательности имеют пружину в самолюбии, в нашем замысловатом, и всегда почти, пустозвонном – я. О, как за то действительность поражает очарованного мечтами, – своей резкой несообразностью его понятий с вещами, предположений с исполнением, чувствований с отношениями. Право, прав старик Баумейстер, выдавши за положительную истину, что non schòlae, sed vitae discendum est. Жизнь имеет свои законы, законы непреложные, которые никак не переменить нам своими мечтами, а нужно к ним подделываться. Что за мысль, „если в свете увидит он высших себя в чинах, не снесёт – умрёт?“. Это что-то a la высшей гордыни. Скоро же ему придётся умереть, очень скоро – непременно при первом же поступлении на какую угодно стезю жизни. И, по-моему, ему учиться бы – учиться! Что ему может дать учительское место – личную привилегию грязь топтать – не правда ли? – Но только учиться не медицине. Медицина (хоть не наука, но сбор опытов) – сама по себе – объедение; но казённая медицинская служба – бедец! Не смотря на прибавку ей жалованья – я никогда ни как не поменял бы своей жизни, на жизнь медика в Полку. Это цыганская поганая жизнь; покой никогда, а ответственности, неприятностей – команды! В нашем звании надобно закутать себя в длинные рукава – шапку – ушанку – правда: но сквозь эти длинные рукава не продувает сквозной ветер светской суеты, не проходит шум падений, и не тревожат бури политических переворотов. Согласитесь сами, что покойнее, картуз или шапка –

—230—

1843 г.

ушанка? О, эта вещь самая комфортабельная. – Я дорого бы заплатил за неё, если б можно было здесь достать её. Мой ревматизм жестоко в ней нуждается. Несколько раз я посыкался было просить Павла Степаныча переслать мне из Владимира; но... вдоль по улице молодчик, вдоль по широкой голубчик и проч. и проч.

Нет, есть невыгоды в нашем звании, невыгоды большие – но не те. Узнает сам, когда поступит. Впрочем, где их нет?..

И в этом-то „комфортабельном“ отношении, я завидую своей любезной Любушке. Радуюсь за неё, мою голубушку. Не прельщает меня их довольство и обилие. – Благодаря Бога и мы никогда не имели не только нужды, но и недостатка; но роскошь природы, ароматы полей, чистый воздух, деревенская неподдельная простота жизни, вот чего хотелось бы отведать. Право, городской воздух становится вреден для меня, как север для покойного Пушкина. Потрясаемый бесчисленными сплетнями, раздорами, тщеславием, гордостью и жадностью огромного скопища людей, мутный от происков, сырой от глупости, пыльный от скотов, производит он удушье в лёгких и кружение в голове. Хотелось бы хоть одну весну, хоть одно лето провести в деревне при чистом ручейке, под тенью прохладной рощицы. (Видишь, и я ещё поэтизирую подчас). Ты, я думаю, забыл Монастырки или Просятевские березники? Тогда они, не знаю почему, казались в каком-то прозаическом виде; но теперь – это казовый конец жизни. Впрочем, мне хотелось бы на чистый воздух, при настоящих моих средствах, т. е. чтобы при мне находилось постоянно прислуги человека четыре, и тысяч – ну хоть до двух, или даже до полутора (по-деревенски) в год обеспечения – а то говорят на пустой желудок плохо действует и деревенская чистота воздуха. Вы верно, на вакацию будете в Зяблицком погосте? Когда увидитесь с моей Лебёдушкой, – скажите ей от меня большой поклон, расцелуйте, пожалуй, если муж не забияка. Скажите, что я и досель люблю её; не знаю любит ли она меня злодейка? Впрочем, я теперь и лыс и сед – на голове проявляется проталина, на которой можно написать целую отставку для всякого влюблённого. Грибо-

—231—

1843 г.

едов сбаял: „скажи тому любви конец – кто на три года вдаль уедет“. А мы уж – здоровы-були 11-й рик (год). Об детях велите молиться больше Богу и угодникам Господним.

Василий Степаныч – чудак! Молчанию он выучился верно у рыб, которых охотник был удить. Об нём и нам лучше молчать, а то как бы не обидеть, не потревожить его безмолвия.

Владимирцы? тоже народ деловой! Недавно писал я им два огромных послания, но от них, знаю, не дождёшься отголоска. Абрамыч в этом отношении под шерсть пришёл к Степанычам. Но если, как вы говорите, он похож на Сикста V-го хоть сзади, то не похож ли и Парфений на Гильдебрандта или Григория VII-го. У него не вдруг найдёшь как не перегибайся.

Прасковье Степановне буду самой писать. Если не получит на одной с вами почте, то на следующей непременно. Вашу милость, любезный, я знал действительно, как „сорви голова“, нечего греха таить. Но это самое лучшее ручательство за будущее. Я сам не из простых (ты улыбнёшься, может быть, а мне что за дело, – я за 1300 вёрст) – я сам таков. Но мне смешон дитя – старик. Я и теперь ещё частенько вспоминаю старину с своими детьми – играю с ними, резвлюсь, сам пособляю воровать им у маменьки нитки для змеев, научаю под час иногда, как ловчее подобраться и к вареньям. Достаётся нам иногда за это от маменьки всем троим на орехи; но гроза пройдёт и всё разразится смехом. Понимаю, любезный, в вашей жизни тоже мало поэтического. Я представляю жизнь вашу, как жизнь Рыбкина в своё время. Класс и кондиция, – кондиция и класс, вот категории, по которым выкраивается весь ваш настоящий быт. Не знаю, велика ли польза? Пора бы уж, действительно, нарядиться и в ушанку. Да не угодно ли, любезный, с знаменем Царя небесного под знамёна Царя земного? Ведь не всем такая невзгода, как вашему дядюшке. Дяденьке вашему очень часто мешало то, что он как-то от природы не уклончив: в жизнь свою не идолопоклонничал – никогда, сложа лапочки крестом, не плясал на задних лапках и не вымаливал себе мило-

—232—

1843 г.

сти от какого-нибудь филина в павлиньих перьях. Дяденька ваш всегда шёл грудью, от которой впрочем не редко сторонились и превосходительные. Если вы сколько-нибудь уделяете времени на политические новости, верно знаете, что у нас сменяют генерала. К нам назначили генерал-лейтенанта Добрышина – из бурбонов. Сокол! Гусь лапчатый! приплывёт ли что к нашему берегу хорошенькое: – либо пень, либо колода. Не знаю, как мы с ним сойдёмся – а он терпеть не может, кто мало-мальски похож на человека. У нас уж с ним была война – мы с ним, к несчастию, служили. Быть может, это ускорит, поторопит мою решительность расстаться с военной службой, а то меня с ней не растащишь. Надобно сильные, очень сильные меры. Если мы решались оставить бивуачный пост свой – так это именно превозмогла любовь к родине, любовь к родным, и небольшая скука переездов, а главное: нерасположение Катерины Степановны к походной службе. Она предполагает, кажется, что и на месте мы будем с теми же средствами к жизни, как здесь. Нет ожжёшься – не правда ли? Мне самому хотелось бы чрезвычайно повидаться с родными; но только повидаться, погостить у них – не более; или бы где поближе к ним занять место службы. Кажется, я далеко зашёл, не остановиться ли? Adieu mon cher – зовут обедать; после обеда надо, разумеется, вздремнуть, как следует благовоспитанному человеку, – потом прочесть что-нибудь для развлечения, а там, если ничто не помешает, докончим послание, а если.., то до завтра, не барщина!

Июля 2-го. Ну, ныне почта, надобно во что ни стало докончить. Вчера пролынял. Но, с чего же теперь начать? По порядку, надлежало бы сказать что-нибудь о себе – но после писем любезной сестрице Надежде Степановне, к покойному Василию Васильевичу, и последнего огромного письма отцу Павлу, я не знаю, что прибавить вам. Думаю вам известны мои странствования от берегов Оки до берегов Дуная, стоянка в Бессарабии, кочевье в Хохландии, в забраном краю и оттуда путешествие по Евксинскому бурному понту к древнему Ахтиару. Про старые дрожжи не толкуют 10 раз. Бачили всенька (всего). Кохалися с

—233—

1843 г.

поляками, лаялися и с хохлами, держали рахунки и с жидами. Не помню, что писал я в прошедшем письме сестрице Надежде Степановне. Таганрог сначала был нам больно не в голос; но теперь привыкли, помирились. Разоряет он нас крепко, правда, мы платим по 40 копеек фунт телятины, по рублю и слишком бочонок воды: но, присмотревшись теперь и горя мало, как будто так должно. Расходы эти здесь, благодаря Бога, вознаграждаются. С 1-го января настоящего года я получил уже тысячи полторы, и даже слишком доходу. Можно примириться? На последних днях велик. поста у ворот моей (богатой, наёмной) квартиры много толпилось экипажей посторонних, так что многим должны были и отказывать за недосугом.

Но дети – дети – вот что сильно занимает меня. Недаром я несколько раз перечитывал ваше отделение на этот предмет. Действительно, горько будет и нам и им разлучиться на такое огромное расстояние; но что же прикажите делать мне в моих обстоятельствах? одному из них уже 9-ть лет. Расстаться для них с службой, как я уже и посыкался? но с службой мы, как душа с телом – вечно в разладе, а разлучиться не хочется. Ума не приложу в своей головушке. Отдать их в какое-нибудь духовное училище? – но близко нигде нет. Кроме того, как отдать их на чужие руки и бросить в эту бездну без всякого призрения и руководства? Они не умеют хлеба отрезать. Если-б это было не в Таганроге, – где-нибудь в губернском городе, я нанял бы для них учителя и дело с концом; – но здесь дело десятого рода.

Вы стращаете меня дороговизной. Не знаю, велик ли итог выходит по вашему счету, но я бы рублей 300 в год на 1-й раз мог платить без отговорок. Платье – моё. Разумеется, кроме домашнего занятия они ходили бы в класс, привыкали бы к конвикту и порядку. Особенно мне хотелось поскорее бы устроить старшего; младший ещё не уйдёт – при том же он бедный так всё слаб, мать не разлучится с ним; за одного я дам больше половины назначенного за обоих. Он уже хорошо при том пишет и по-латыни, знает русские склонения, имя существительное – прилагательное, первых 4-е действия ариф-

—234—

1843 г.

метики. Нынешний год, если б не было у нас маленького, я непременно сам явился бы пред ваши светлые очи; но теперь едва ли случится и на следующий год. Маленький что-то хиреет бедный: разве решусь совсем оставить армейщину? о дети, дети!..

Не знаю описывал ли я пресловутый Таганрог в прошедшем письме – не помню. Если нет, и если интересуетесь сколько-нибудь знать это полугреческое, полуитальянское скопище мошенников, грекосов, пендосов и разной сволочи; я постараюсь доставить подробное сведение о всех редкостях и добрых и худых.

Таганрог беззакониями своими как бы не накликал участи Содома и Гоморры. Представьте, с последних чисел мая до настоящего дня, каждый Божий день, дождь ведром – гром и молния. Во весь июнь не было 3-х дней ясных. Хлеб вырос в косую сажень и весь полёг, повалился и гниёт. Не в пору я пустился разъезжать на дрожках, лучше бы, верно, ходить пешком. Ждём дороговизны nec plus ultra. Хорошая погода в Таганроге, верно, так же редка, как редок хороший, умный профессор в семинарии.

С любовью к вам Василий Вознесенский “.

24-го августа писал мне в ответ на моё письмо от 8-го мая Абакумовский священник М.Д. Граменицкий.

„Жалко, что на ваше торжественное воззвание: Христос воскресе! не успел я в своё время послать вам утешительное для сердца христианского ответствие: воистину воскресе! Итак, воистину воскресший, вознесшийся и ниспославший нам Божественного Утешителя Духа, Спаситель мира да соблюдёт вас в здравии и благополучии!

Сверх всякого ожидания, к моему невыразимому удовольствию получил я 15-го мая наиприятнейшее, отправленное от вас 8-го мая, письмо ваше. Не знаю, в каких словах выразить вам мою чувствительную благодарность за ваше заботливое дружеское о всём уведомление; – кольми паче за искреннюю предосторожность касательно манускриптных переводов св. писания? Точно, у меня и доселе существуют некоторые книги Св. Писания в манускрипте на русском языке; по вашему дружелюбному совету я постараюсь держать их, как можно, се-

—235—

1843 г.

кретнее; а при первом требовании вручу в руки правительства, – пусть поверяет наши против правописания неисправленные ошибки; – и я, подобно вам, их перечитать всех не успел: впрочем постараюсь прочесть...

Поздравляю вас, милый друг, с новорождённым чадом, – и от души желаю, чтобы оно, возрастая, как говорится, не по дням, а по часам, и, укрепляясь в силах душевных и телесных, служило для вас приятной забавой и увеселением!

Желалось бы с вами повидаться лично когда-нибудь, хоть во Владимире. Я его посещаю частенько, а вы, кажется, не очень. А поэтому и трудно выждать случая к сему свиданию. А сколько бы с обеих сторон, я думаю, нашлось у нас нового-такого, чего, конечно, нельзя всего в подробности изъяснить письменно.

Вы, друг, как из вашего письма видно, окружены и теперь благородными, с доброй душой друзьями, вы сами называете своё общество прекрасным, А я напротив своим обществом скучаю; в моих товарищах нельзя найти верного друга, каков Иван Михайлович; нет и тени того верного чистосердечного расположения, какое взаимно находили мы между истинными друзьями в семинарии. Один товарищ мой, предавшись на услуги позорному Бахусу, поступает так странно, что и крестьяне не смеют с ним заводить знакомства; другой – молодой, льстив, как лисица, постоянно с коварством в сердце и с злобивыми замыслами в душе; поэтому и удовольствия мои ограничиваются только семейством и чтением, в свободное время книг, которых от господ, к моему счастью, получать можно сколько угодно. Правда, и мне можно вести и веду короткое знакомство с живущими в приходе нашем господами, – некоторыми даже со мною духовно породнившимися; но во-первых, все они живут в деревнях – значит всегда их видеть нельзя; во-вторых, они дворяне, с ними можно иметь знакомство чрез чур благородное, постоянно надобно иметь ловкость, во всём оборотливость; вообще, они друзья и знакомцы – по политике, хотя и добросердечны и ко мне расположенные; но, сами знаете, друг, что мы воспитываясь в неподдельных правилах нравственности, при-

—236—

1843 г.

выкли в семинарии находить друзей больше по сердцу, нежели по политике, а как их в своём обществе не нахожу, значит я душой в людстве сир. Вы не поверите, что я по 20 раз на день вспоминаю наше житьё с вами в казённом доме, воспоминаю от того, что здесь сельская жизнь исказила, может быть, моих таких же семинаров – товарищей. Но нет, не от сельской жизни они не могут быть добрыми друзьями, но от недружелюбной настроенности по природе. Не подумайте, чтобы мы наружно оказывали взаимное неудовольствие; нет, мы все на словах друзья ласковые – политичные, но дела, дела совсем противные внешнему обращению.

Желая и моля вам от Господа всех благ душевных и телесных с чувствительнейшею благодарностью за ваше подробное, откровенное, – истинно дружеское о всём уведомление, остаюсь чистосердечно любящий вас“...

8-го сентября писал и мне из Таганрога, в ответ на моё письмо, дядя (по жене) священник Кавказского, Грузинского и Черноморского резервных батальонов Василий Никитич Вознесенский:

„Любезный наш Иван Михайлович!

Слава Богу, Муром исправляется в поведении! Новые побеги проламывают понемножку печать закоренелого безмолвия; очищают мой добрый, ласковый Муром от множества нареканий, которым клеймили его все любители писания. Спасибо вам, любезный, сто раз спасибо. Письмо – праздник для нас. Вы, конечно, не дадите полной цены и весу этому удовольствию: голос с родины вполне оцепит только тот, кто переезжал рубеж России, кто долго скитался за границей среди народов чуждых, кто в продолжении 11 лет не приближался ближе полутора тысячи вёрст к родному пепелищу, кто сильно любит родных своих. Ещё раз – спасибо.

Вместе с вашим – ко мне прилетели курьеры от всех четырёх стран, от всех четырёх углов широкой России. Из Грузии – от доктора Озерова; из Белостока – доктора Цветкова, из Севастополя – от бывшего казначея полка, ныне дивизионного адьютанта шт.-капитана Эсадзе – родом черкеса, – приезжавшего один

—237—

1843 г.

раз за 800 вёрст, только на недельку: погостить ко мне из Мурома – от вас. Но все эти, любезные посланники 4-х ветров, явились ко мне как утешители в самое скорбное время, можно сказать, в самое несчастное для меня. Поганый ревматизм и сильнейшая боль челюстей и зубов, уложили меня крепко накрепко в постель, не дают головы приподнять. Эта боль мучит меня более 6-ти недель и не только не уменьшается, но всё более и более растёт, не смотря на глупые припарки велемудрых эскулапов. Стало быть, – но стало быть следствия очевидны! Не ожидайте от меня, любезный Ив. Михайлович, огромного письма, могущего способствовать пищеварению, не ищите и того, что бы могло вынудить улыбку на устах, до чего так жадно человечество; болезнь скрутит хоть какую руку, сожмёт по своему хоть какое воображение. Я и так уже дочувствовался до совершенной хандры, не могу ныне участвовать ни в общем удовольствии, ни содействовать к возбуждению весёлости, говорю с каким-то неприятным принуждением, а теперь почти не узнаю и сам себя: облысел, как большая проталина на пригревине, а поседел как столетний старец; а вчера вечером здешний знаменитый цирюльник, вопреки глупому мнению педанта – дантиста, и целому собору безмозглых врачей, лишил меня и ещё зуба. Признаться – к чести его – и к пользе моей скулы, вышел из борьбы с большой честью. Право, не жалко было дать ему беленькую. Мне дёргал и Бернгард, но Бернгард дёргал – даром – всё равно, что брил из любви к человечеству.

Мне бы надлежало может отложить отвечать, положиться на ваше снисхождение; но откладывать в дальний ящик того, что можно, хоть с трудом, сделать ныне, то же не расчёт и не отрада: во-первых потому, что пожалуй отложишь и до 2-го пришествия; во-вторых, как бы не расшевелить самолюбия; а с самолюбием, я, страх боюсь возиться. Из самолюбия, может быть, какого-нибудь обер-священнического пачкуна, бумагомарателя – из самолюбия, действительно уж проклятого на вылет, я целые годы вижу одно невзгодье. Так лучше как-нибудь пересилиться и написать что попадёт под руку и взбредёт в заку-

—238—

1843 г.

танную и больную голову. Это лучше, одно дело с плеч, – плечам легче.

Вы рассказали, или говоря языком брюзгливого и затейливого этикета, – отрекомендовали себя. Это значит всё равно, как бы мы вместе рассидели с вами часа два-три приятной беседы. Приятно встретить в родной семье таких людей – без лести; приятно было слышать ваш приветный голос, тем более что Аннушка или по-нынешнему Анна Васильевна и матушка – до сих пор остаётся единственной подругой и любимицей своей тётеньки, Ек. Степановны. Ох! ты не знаешь, братец, какие там крылись тайны – и дружество! Беда!! Я думаю и ныне Анна Васильевна так же тиха, так же скромна – бывало от неё, как от судьбы не выведываешь ни одной заветной тайны. Поцелуй её лишний раз за нас.

Вас судьба пустила по свету круглым сиротой, – с сумой бедняка? Поверь, милый, я умею чувствовать и понять это положение; но сумел бы, кажется, теперь и доказать, что эта сума есть самый лучший профессор в мире. Его уроки ложатся прямо к сердцу. – Его слушатели всегда тихи, скромны, переимчивы. Скажу больше: ни Локк, ни Дюгальд, ни Фихте, ни Кант с своей глубокомысленностью, ни Шеллинг с своим вечным движением, ни Бакон или Бэкон – этот великий преобразователь наук и светило своего века – с своим плодом и пользой, ни Мерк, ни Гердер, которые мылили в своё время голову и Гетэ и Шиллеру, ни Томас Мур – с своей утопией, ни Томас Юнг с своей необъятной учёностью, ни сам Паскаль с Боссюэтом не проповедовали с своих славных кафедр таких нравственных уроков для человечества, как сума сироты. Это самое лучшее ручательство и для сирот, вверенных Провидением вашему руководительству. Провидение никогда не действует без цели.

Но вы мне описали себя, – как я себя опишу вам? Я не смею назначить места, где окрылялись первые мои надежды. Моё юношество протекло кое где – по закоулкам, по захолустьям. С покойным отцом таскался я по всей Владимирской губернии; живал с ним и в монастырях с преподобными, объяснял им и тогда ещё аналогию их

—239—

1843 г.

„преподобия“ за что, обыкновенно, лишался дневной трапезы. Но, de mortuis aut bene aut nil. – Цур им, пек им! Но скитальца Владимирского, с самых юных когтей не имевшего мысли поставить себя на чреду левитов и бегавшего, как чумы, длиннополого камзола, – скитальца, сидевшего уже на университетской парте, судьба, на смех всему свету, окутала в широкий мундир без пуговиц и пустила скитаться по целому свету, напевать народную молитву под свист пуль и ядер. Теперь я уже сроднился, свыкся с своим положением, не завидую ни какому другому; теперь я уже просил Павла Абрамыча выслать мне из Владимира и шапку – ушанку, как единственное предохранительное средство от флюсов и ревматизмов; но тогда? о! тогда дело десятого разряда! Впрочем, мысль всемирного гражданства и скитальчества, не знаю как, заползла в мою голову; прежде я никогда не имел её: но, решившись раз, я уже не любил отставать, разве сами обстоятельства, или правильнее, само Провидение разрушало мои планы. Прощай, любезный, до завтра, право мочи нет. Не всё вдруг – помаленьку.

9-го сентября, вечер. Утром не удалось.

Калякать много нечего. Вы, верно, знаете мою историю из рассказов родных, или из очерков, которыми иногда наделял я их из разных углов России – этой большой избы, где не вдруг докричишься из угла в угол. Разумеется, там много недостанет теней и подробностей. В отрывках, – как в отрывках, нельзя искать полноты. В тесных рамках письма нельзя втиснуть всего, нельзя оттушевать всех обстоятельств бивуачной жизни или быта.

Гиббон – царь историков, эта Эзопская карикатура и урод по наружности и волшебник за пером – 30-ть лет писал своё „Падение и разрушение Римской империи“ – кроме приготовлений и критического разбора всех фактов; – целую жизнь посвятил и вылился почти весь для сооружения себе хотя безобразного, но бессмертного памятника в потомстве. Мои вояжи стоят падения Римской империи – куда же нам соваться со своим носом описывать их, судя или бродя за барабаном. Вы знаете, или слыхали, может быть, поход мой от берегов Оки до берегов Дуная, странствование в Валахии, Молдавии, ко-

—240—

1843 г.

чевье в Трансильвании, Бессарабии, у коханых полек, поганых хохлов и у запачканных крымских татар. Канва обширна – предоставьте собственному воображению рисовать какие угодно узоры, – они, верно, придут под тень картине. Включите тут, пожалуй, и буруны, и море, и скалы, и горы и проч., и проч. Теперь судьба пихнула пожить с греками – народом самым коварным и лукавым. Жизнь моя, впрочем, всегда или по большей части кроилась по последней категории Канта. Имели мы свой прилив и вёдра, и ненастья, и радости, и горя – все сменялось своей чередой – как и всё в природе. Служба наша, под знамёнами брани, весьма необременительна. Я встречал товарищей по званию – (товарищей умных, ловких, образованных, к которым наш брат и к плечу не подойдёт), которые сознавались, что у них не более 3-х раз в году званивали, – и это не шутка. Прошлую зиму я служил в здешнем монастыре, большей частью по-гречески – и так вызубрил греческую литургию, что меня редкие отличали от природного грека.

Что ещё напишу я вам? да! ты, любезный, пастырь полутора дворов, а я пастырь многочисленнейшего стада, но почти без паствы. Голов тысяч до четырёх настоящих, коренных и столько же прикомандированных – пригонных должны бы ходить в след моего гласа: но, к лучшему, стадо моё пасётся на пажити чуждей, и бродит во след иного гласа. В стаде моём множество бродячих окороков, поросят, ослов, верблюдов и одногорбых, и двугорбых, – и ни одной почти овечки. Объезжаю я его раз в году, а то и в глаза не вижу. Судя по многочисленности, казалось бы, пастуху – раздолье! – Хоть по клочку с носа, пастуху – кафтан; – не тут-то было! Большей частью козлы, а от козлов какая шерсть и молоко? От бодливых и диких достаётся ещё иногда на орехи и самим пастырям. Надобно иметь большую сноровку, большой и длинный кнут, злых собак, чтобы упасти такое сборное стадо. Власть пастыря здесь, впрочем, со-разделена с властью самих свиней из породы крупных и вислоухих, и подобно древнему стану Израильскому – стадо наше управляется больше рукой Моисеевой, нежели Аароновой.

—241—

1844 г.

Но, оставя аллегорическую пошлость, скажу откровенно, что прихожане мои никак не похожи на ваших. В первом стаде моём, в полку всё было – жизнь – копейка; голова – нажитое дело! Сто лет жизни – на шестёрку – куда не шло! Весело с такими и сметливому пастырю. За то во втором – резервах – что-то вялое, паршивое, хилое, тупоумное, беспорядистое, словом – поганое. Впрочем, и там и здесь не мудрено встретить эпиграмму и бестолковый фанаберизм. Чтоб казаться умным, – все охотно спорят свысока, – разумеется, без всякого толку и здравого смысла, без всякого понятия о деле. Впрочем, это ещё избранные баловни судьбы; большая часть не умеет связать двух мыслей и начертить трёх слов правильно. Впрочем, никто не откажется похвастать жалкими победами над обломками нескольких разбитых добродетелей в чепчиках. Всё без изъятия почти без всякой веры до благословенных седин остаются теми же мелко-развратными юношами, и часто прямо с плаца, гусиным иль беглым шагом сходят в могилу. Понятия меняются и изнашиваются в них, как старая набойка. Прежде времени обветшалые и изношенные, под конец они очень походят на орангутангов, чисто выбритых и причёсанных а la pigeon.

Вот кажется и всё; – конец; – слава Богу. Не забывай, пожалуйста, любезный Ив. Михайлович, навещать нас. Первый шаг сделан – следов. трудности кончились. Пишите про всё, нам хотелось бы знать всё до подноготной, даже как светит у вас солнце, как текут струи Оки: отечества и дым приятен. Желаем вам почаще пировать крестины – рождения.

Прощай мой милый. Любящий тебя Василий Вознесенский, священник Кавказского, Грузинского и Черноморского резервных батальонов“.

12-го марта следующего 1844 года он же писал мне:

„Хотел было перо починить – да не удалось; так и быть! мне ничего в жизни не удаётся. Будем как-нибудь валить через пень и колоду, а где и маленькой рысцой.

Нет, любезный, не в том сила, чтобы громоздить себя на ходули словесности, не в том штука, чтобы вытягивать за ушки бедные слова в превосходную степень:

—242—

1844 г.

письмо – дружеская беседа: а на празднике дружества – откровенность должна быть далека от всех условий вычурности. По-моему, всякое уклонение на сторону словесности, всякая кудреватость, предполагая усилие набирать слова, указывает на внутреннее чувство нужды, – искать вне того, чего нет внутри, а это уже по самой очевидности есть лишение истинного, сердечного расположения. Силлогизм вернейший! Я боюсь этой логики: и потому всегда пишу, что взбредёт на ум и попадает под руку, и люблю кто откровенничает со мной без всяких финтифлюшек. Ваша простота приятнее для меня всех философских систем в мире. Говорят, нет ничего легче в художестве, как вычурность, ничего мудрёнее, как простота, ничего искусственнее, как строгая естественность. Сказывают также, что искусство на то и дано человеку, чтобы он умел быть естественным, как сама природа, вечный образец прекрасного. Ещё доложу пожалуй, что саму словесность ныне, или лучше риторику – из дворян, за недостатком доказательств, разжаловали в рядовые, – из науки – в пошлую компиляцию: говорят, все её тропы и фигуры – бредни, все хрии – галиматья! и правда! Монолог этот набросал я, любезный для того, чтобы вы не жаловались на недостаток „изобретательности“ и не завидовали моему искусству, как вы говорите „в эпистолярной гастрономии“. Оставим же, любезный, всю напыщенность – германской философии, всю темноту – судейской совести, все кудреватые крючки – замашкам секретарей и повытчиков. Будем беседовать, как Бог послал; только пожалуйста почаще. Вот с моей стороны одно и единственное условие.

Вы подарили меня праздником – действительно. Спасибо вам. Получение почты – особенно писем – пирушка для меня. Я всегда жду их с нетерпением и перечитываю с жадностью по несколько раз. Жаль только, что вы, при всём обилии фактов, немножко сухи и через чур скромны в повествовании. Мне бы хотелось знать всю подноготную Муромскую – даже как всходит у вас солнце, по старому ль катит струи свои Ока. Вот как занято Муромом моё воображение. Мне мало знать, что у вас была масленица – но как она прошла у вас – как вы

—243—

1844 г.

провели её?.. Вас – семья большая! Родных целая команда! ведётся ли между вами, как в старину бывало – бостончик; в каких отношениях все вы между собою, по какой особенно категории кроится жизнь каждого из вас, горит ли между вами та любовь и согласие, которые так крепко связывают сердца и души! Вот чего жаждет душа моя – откровенности ищу я. Я сам, когда здоров, люблю с друзьями и порезвиться и пошутить; выворачиваю наизнанку всю душу и сердце, никогда не взнуздываю своей откровенности.

А писать? – Самое лучшее – по временам. Ныне это принято почти всеми закадычными писаками. Не стесняясь обстоятельствами, не стесняешь и своей свободы, и не спешишь, как угорелый сломя голову и перо к срочной почте. От этого выигрывают и тот и другой. Один выигрывает уже тем, что пишет, когда хочет, а другой наверно больше получает, нежели обыкновенно. Я подучивал письма, писанные по 16-ти дней к ряду. Ведь, это целый журнал! Но вот уж и я, любезный, ослабел; постойте, дайте отдохнуть и с силами собраться. Ведь я ещё как дитя, едва-едва сижу на постели, и то в подушках, никак не могу пригнуть больной груди своей к столу. Посмотрели бы вы, как я ухитрился и чего не нагромоздил, чтобы писать сидя на постели, не сгибая своего положения? На выдумки натура таровата! Жена и так бранится – лает, как говорят хохлы, что я так изнуряю и неволю себя, – но ведь я и есмь человек, яко же прочий лицемеры и проч. и проч. Да, вон скидают на крыльце шинели и калоши, каких-то двое, один, кажется, майор в жирных эполетах, – а другой – не знаю. Они идут, по-видимому, больного посетить, а по настоящему смыслу, выпить водки и подъесть. Я их натуру знаю. О tempora, о mores! о pecora, boves!..

3 часа после обеда. Вот я опять к вашим услугам: опять угромоздился. Будем продолжать доколе достанет сил и терпения. Жена теперь не видит – она на своей половине и, верно, отдыхает.

Первая часть вашего послания прекрасна. Она очень обрадовала нас. Ради Бога нельзя ли почаще этак воспроизводить в матушки и из девиц робить молодиц.

—244—

1844 г.

Это самый поэтический эпизод во всём жизненном мире. Господи, Боже мой! как не увериться, как не убедиться, что над сиротами видимо печётся сам Промысл. Отнимая от бедных отца земного, – он даёт им небесного, который лучше и вернее всех отцов в мире знает, как устроить участь детей своих. Как не благодарить и Парфения, избравшего благую цель в своём управлении, хоть эта благая цель очень частенько сидела на шее нашей братии, была в тягость, но это по недоразумению и легкомыслию. (Эта благая цель была также в числе немаловажных причин, почему я с знаменем Царя небесного, решился стать под знамёна Царя земного). Не даром же Провидение наделило его именем „Парфений – Παϱϑένος, – девственник. От всей души желаем счастья новобрачным и приветствуем нового гостя в круге родственной семьи. Мне что-то фамилия „Силецкий“ так... что-то... кажется и знакомой, и не знакомой¹⁷⁰⁹. Впрочем, всех нельзя знать. Стало-быть вашего полку теперь и прибыло, и убыло.

Очень рад, что духовный ареопаг ваш в Полотебнове приобрёл мужа могущего поддержать и суд и правду; только нечего ему, кажется, будет развешивать. Пост этот так мал, так ничтожен, что кроме несчастной подписи на метрических книгах не составляет никакой особенности в общем судопроизводстве. Нашли же наградить чем? История Полотебнова известна мне из рассказов Рязанцев-земляков его. Он должен быть славный человек, потому что учился у самого первого учителя в мире – у нужды, и полировался в самой лучшей школе – терпения... Но прощай, любезный, до завтра. В глазах потемнело, а на дворе скоро ссумрачится. Если ночь, – Бог даст, засну – расскажу, что привидится.

13-го всё утро просидели дети эскулапа. По обыкновению выпили с полграфина водки, сели две тарелки маренату и ушли. Этим кончаются большей частью все наши визитации, а болезнь остаётся своим порядком. О меди-

—245—

1844 г.

дина, медицина! как ничтожны все твои начала и системы! Аллопаты, изопаты, гомеопаты, Броунисты, последователи Бишо, Бруссаисты, Гипократисты! Все ваши системы гадательны, все вы обременены тяжкими грехами против здравого рассудка; все состоите под уголовным судом за свои мечтательные начала, за произвольность своих частных выводов, за ложность своих общих заключений, за неверность наблюдений, и за бесконечные противоречия самим себе. Не даром Мажанди и Томас-Юнг – два великие светила в медицинском мире, низводят медицину из науки в звание эмпирического ремесла. И правда! Впрочем, как бы то ни было, а день пропал и для меня, и для вас. Что Бог даст завтра.

14. Завтра почта: следовательно, надобно поторопиться. За себя мне ручаться никак нельзя: я час сижу, а три часа валяюсь.

Что вы так боитесь за свою проповедь, за это своё любезное детище? Кто берёт на себя неслыханную дерзость, как Ирод блядивый, критиковать новорождённое слово Божие? Быть может у вас и до сих пор придерживаются ещё несчастной мерки классических приступов, в которых ни к чему не приступают, – доводов, которыми ни к чему не доводят, – и заключений, которые ничего не заключают; смешно, право, размеривать мысль свою по данному аршину, выливать её, как чугун, в чужую форму. Водился грех этот и за нами, нечего сказать, но я уж лет 10 совершенно освободился от классических затей. Быть может я бы теперь и не годился между вами, почивающими на кодексах риторик и теологий. Я пишу всегда, что вздумается. Две мои речи, напечатанные где-то в Инвалидах, из коих одна в 1834-м году на день Александра Невского и воздвигнутия памятника Александру Благословенному, говорённая в чистом поле – на кургане, под навесом знамён, была никак не больше четвертинки. Да и никогда я не писывал больше 3-х страничек или пол листочка; зато с каким восторгом расхватывали и переписывали эти пол листочки мои военные, особенно когда я был в полку и помоложе. Вообще полезнее, говорит Паскаль, пробуждать в людях любовь к христ. церкви, чем доказывать её истину

—246—

1844 г.

доводами, которых силу и вес постигают не все. Истины священные не должно подчинять искусству убеждения, они бесконечно выше природы; один Бог может вложить их в душу, и тем способом, какой Ему благоугоден. Впрочем, долг пастырей – сеять, – произращать есть дело Божие. Хороший хозяин знает, как сеять, знавши землю свою и время. Но вот и пол листочек или, бишь, листочек весь; прощай дружочек, сизокрылый голубочек, мне пора прилечь.

15. Вторая часть письма вашего, как метрическая часть об умерших, навевает на душу мрачные мысли. Господи! как быстро род человеческий сменяется с часов своей жизненной стражи? и не приметишь, как наткнёшься на могилу – эту яму, разграничивающую мир дольний с горним. Счастлив, кто входит в неё не оглядываясь с прискорбием на прошедшее. Об Закревском и Языкове я не скажу ни слова. De mortuis aut bene, aut nil. Суд их уже подписан. Это, кажется, были два приятеля – как постный сочельник и сытное разговенье. Первому давно уже занятая была квартира патом месте – свете. Если он был верный последователь учения Волтера, над которым ныне смеются уже мальчишки, как над подстреленным ястребом, упавшим в их лужу для забавы, то не худо бы ему прочесть рацею, которую читал Дидро пред смертью Вольтера. Языков, если не в жизни, по крайней мере по смерти мог быть полезен анатомическому кабинету.

Наконец, пришлось сказать что-нибудь о самом себе; а больно не хотелось бы. Здоровье моё так худо, что не стоило бы и говорить об нём. Да, любезный, вот уж „15-ть“ недель лежу, не отделяя головы от подушки: но знаю, что такое воздух, ходят ли люди по св. земле? Кочую безвыходно в своём кабинете – небольшой отдельной комнатке через сени, куда, по-видимому, переселился и сам эскулап с своими ретортами и биксами, где решительно всё провоняло медицинской кухней. Несмотря на этот смрад и вонь, здоровье моё ни туда, ни сюда; и Бог знает, что будет дальше. Надежды очень мало: она как метеор мелькает только в будущем. Впрочем всё в воле Господней

—247—

1844 г.

Говорят, я так изменялся, что меня не узнают мои даже самые знакомые; глаза впали, лысина стала как добрый ошмёток, хоть рожь молоти, иссох, посинел, щеки втянулись, ну, словом ничего не осталось от того резвого и живого, который под час любил и порезвиться и пошутить: похож стал больше на жильца иного мира. Куда что девалось? Болезнь, убивши силы телесные, коснулась, кажется, и умственных. Ни за что не хочется приняться; всё валится из рук. Прежде я любил читать, но ныне ничто не занимает. Скука, грусть, тоска как бы придавили или задавили мою душу. Нет мочи заняться даже и с детьми – и они, кажется, избаловались, канальи до нельзя. У матерей плохая дисциплина. Мы только все четверо, т. е. я, жена и двое детей, каждый четверг играем на моей постели в фофана, и толкуем беспрестанно о родине: говорят, это не совсем добрый знак? Мне советуют ехать на воды или в родной климат. Нынешним летом я и без советов хотел было побывать на родине, на это много причин; но человек предполагает, а располагает Бог. Не забегай в будущее – Бог знает, что будет с нами завтра. Эта болезнь, изнуривши, расстроивши тело, изнурит непременно и кошелёк. Пост я уже профукал – пустил своих духовным овец по чужим рукам; следовательно, мне не достанется от них ни клочка, ни ноготка. А это больно не в голос. Жить одним жалованьем – моё почтение, особенно если болезнь не уймётся. Право, не знаю, что и будет, ума не приложу в своей головушке!..

Да – я не сказал вам, что за болезнь у меня? В прошедший раз я наврал, и наврал со слов пресловутого медика-дурня. Меня действительно долго лечили от скорбута, морили кислотами и ваннами; но призванный посторонний медик не постыдился сказать в глаза нашему коновалу, что болезнь моя столько же похожа на скорбут (цинга), как он сам на индейского Далай-ламу, что у меня на скорбут ничего и похожего и нет и не было. Согнали почти бедного с лица земли. Но у меня золотушная опухоль – опухоль затверделая, как камень от самого колена до бедра. Подобные опухоли, особенно запущенные, по уверенью тех же пасынков Эскулапа,

—248—

1844 г.

продолжаются будто бы по целому году. Весной хотят поить меня какими-то травами, – до весны отлагают всё лечение. Но с этой опухолью мы хоть немножко справились: припаривавши четыре недели к ряду беленой, хоть немножко успели размягчить её, она позволяет мне ныне проползти и на половину Екатерины Степановны, – которая в сию минуту распекает напропалую людей, что не достали судаков и окуней, – но вот грудь, сильный кашель, опять скулы и десны, в которых верно тоже гуляет золотуха. Вот что сокрушает меня и не даёт покоя ни днём, ни ночью!

Вот я, кажется, написал вам всё – пора бы и отдохнуть. Да ба! Бумажки есть и на почту ещё рано. Письмо это верно придёт к вам на святой неделе или Фоминой: примите от меня братский привет с радостным праздником Воскресения Христова. Здесь уже многие начинают хлопотать о пасхах. Вы знаете, что такое пасхи польские или хохлацкие? Последние ещё не так, но первые чрезвычайно затейливы. Там определяют для того особенную комнату, а у больших панов – зал. В этой комнате приготовляется пасха, из всех родов мяс и жарких. Главную роль всегда играют бабы – так называемые куличи в аршин и более вышиной, круглые как столб, и убранные сахарными гирляндами. В эту бабу иногда идёт до 700 и более яиц и целый, ему же и кость не сокрушися – баран с вызолоченными рогами; – он всегда стоит впереди и представляется на корточках, кушающим зелёную травку. Зелень всю подготовляют нарочно до Пасхи. Я всегда любовался барашком из сливочного масла. Это так мило – так естественно, что боишься, право, трогать его. На этом пасхальном столе всё, от самой утончённой прихоти, до смиренной соли и горчицы. Поляки всю неделю не едят ничего, кроме свяцоного. У хохлов – беднее. У этих первая принадлежность – тоже бабы, сало и поросёнок или целая свинья, у которых во рту непременно хрен и проч. и проч. Но здешние священники не объяснят даже, Дурни, для чего тут нужен хрен, что такое красное яйцо, – артос, который у них во всякой церкви делается.

—249—

1844 г.

Мы тоже иногда подражаем туземцам – и я покупывал лучшую крупич. муку на пасхи по 12 р. пуд.

Ну что ещё? Описание города? Славяно-сербск. город скверный, мерзкий, пополам с дерьмом, с гаванью. Лежит в долине, примыкающей к Донцу. Изобилен комарами и мошками. Беспрестанные ветры чуть-чуть не сорвут хаты. Снег и дождь – дождь и снег вперемежку шпигуют здешнюю землю. В первых числах марта был большой гром с молнией. Ну, кажется, всё – прощай, милый, поклонись от нас всех – всем Муромским. Поздравь сестрицу, Прасковью Степановну, с новым сыном, дай Бог ей в радость и утешение.

Любящий от души всех вас армейский свящ. Василий Вознесенский“.

22-го мая писал мне из Гориц, в ответ на моё поздравительное письмо, о. Василий Сапоровский:

„Очень благодарен, что вы не забываете меня, приветствовали с прошедшим светлым праздником Пасхи и с наступающим днём моего Ангела. Письмо ваше, исполненное взаимного родственного и дружеского расположения, так же благоразумных суждений, новостей и разных разностей мне принесло премногое удовольствие, потому наиболее, что я, кроме родных и почтенных друзей, почти не пишу ни к кому, но и друзья и родные нередко заставляют молчать, и они, по глаголу псалмопевца, ныне отдалече сташа; и неудивительно! Ныне, как пишет один учёный, настал такой век, век холодный и сухой, век эгоизма, век самолюбия и мелочных расчётов, – а мы старинных заветов...

Совершенная ваша правда, что нелегко в преклонных летах при постоянной церковной службе ходить в священном облачении по крестьянским лачугам и в каждой служить молебен из 20-ти копеек меди; верите ли, что ни один из прихожан не почтил полтиной серебра в сей трудный поход. Но что же делать нам? Чем добывать насущный хлеб, как не горбом, да горлом? Куда деваться, когда на свете сём не равная участь людей? Для нас и того довольно, что мы ещё члены общественного тела и отчасти уды тела Христова; – не всем же старцам в игуменах быть; а следовательно

—250—

1844 г.

и тот блажен, кто малым владеет и quis parvo est contentus. На всё должна быть привычка, кажется, и на саму негу или сибаритство. Умеренный труд приносит здравие, освежает телесные силы, как и текущая вода; напротив, изнеженность не только рождает слабость и другие телесные недуги, но охуждается и Божественным учением. От того, верно, первые проповедники слова Божия и веры Христовой не хотели иметь ни экипажей пышных, ни добрых и резвых коней, а путешествовали, и не в одном небольшом городке, а и во всей вселенной, и без сапог, и без жезлов, подобно нам селянам – лапотникам.

Вы пишете, будто бы я советовал вам оставить соборное место и перейти на место о. Давида; – напрасно, у меня этой мысли и на уме не было, – вы не поняли слов моих. Я вам советовал просить не о перемене своей, а о исходатайствовании места отца Давида Александре Васильевне, доброзрачной и благонравной свояченице вашей. Получив письмо ваше, я и возрадовался радостью, искренней, непритворной радостью, что желание исполнилось. Слава премудрому Богу, устрояющему всё во благое! Слава и доброму пастырю, пекущемуся о сирых! Новый ваш родственник, особенно вам известный, или можно сказать сотоварищ, вас будет услаждать во всякое время и во всяких обстоятельствах, разделять и радостные беседы, и скучные минуты. Провидение Божественное вас поставило на свещнице; вы всемерно старайтесь разливать свет свой пред человеки, берегитесь, что бы не затмевали вас какие-либо мрачные облаки пагубных пороков. Чьё око смертных может проникнуть непроницаемую завесу будущего? Может быть вы со временем... но вот и я, подобно вам, далеко уклонился от настоящих предметов.

Вы пишете, что по мирскому обычаю сочинили именинную пирушку и хотя много было званных, но к досаде вашей оказалось мало избранных; и как не досадовать, когда вы на припасы истощили все запасы, все лепты, собранные на св. Пасхе! Таковой неудачей и отказом огорчился сам Творец, так что во гневе своём послал на исходища путей собирать и калек и слепых,

—251—

1844 г.

даже и злых, всех – кто только там находился. Подобно вам и я приуготовил именинную пирушку, но со мною случилось противное. Ко мне собрались не только званные и избранные, но обретающиеся на халугах раскола и недоброжелатели, – дом мой наполнялся во весь тот день всякого рода и звания народом.

Относительно ваших занятий скажу, что оные весьма похвальны, питают душу и сердце какою-то усладительной манной, но нередко расслабляют тело и притупляют скоро зрение. Перевес во всём вреден – medium est optimum. Для сего иногда полезна рассеянность или прогулка с милым сердцу, дружеская увеселительная беседа; в городе много и других невинных и приятных развлечений, – горе нам старикам-беднякам...

Побеседуем вкратце о нашем житье; мы доколе живы и сыты, а впредь уповаем на власть и благость Божию. Хлебец не так-то дорог, гораздо дешевле дров и работниц. Леса вывели фабриканты богатые, а работницы не нанимаются потому же, что хлеб не дорог и на фабриках идут дела хорошо. Г. Митьков овдовел, но затей своих не оставляет; крестьян пригоняет в Шую паки... Пописать хочется ещё, по тороплюсь ехать в Шую и боюсь опоздать. Надеясь на вашу благосклонность и ласкаясь получить ответ на письмо сие, с искреннею любовью остаюсь“ и проч.

При этом письме приложены были следующие стихи на приезд в Горицы помещика этого села, майора Митькова:

„Итак ты здесь!.. Здесь гость превожделенный!

Когда лилась ручьями Россов кровь,

За пламенну к отечеству любовь,

Самим царём превознесенный!

Оставил ты первопрестольный град,

Где дивных множество палат,

Весёлостей – различных наслаждений...

И как небесный, кроткий гений

Пришёл с возлюбленной четой

В смиренну весь и в дом простой.

Приход весны для каждого приятен

И сколь полезен, благодатен...

—252—

1841 г.

Прострём ли взор к лазурным небесам?

Лазурь чистей, – ясней и солнце светит нам;

На землю ли? на ней везде и всё пленяет:

Природа брачную одежду надевает,

Цветные стелются ковры в лугах;

Хор слышен птиц в дубравах и садах.

Как нежное дитя зефир игривый

Резвится на полях, колыша нивы;

Спешит оратай на труды

Посеять и пожать плоды.

Твоё, гость дорогой! к нам посещенье

Должно умножить восхищенье

В сердцах всех преданных твоих....

Ты, как отец и попечитель,

Как истинный домостроитель

Желаешь счастие устроить их.

Они на глас твой все послушны....

Ты видел их приём радушный!..

Смотрел чертоги богачей

И хижины простых людей…

Муж доблестный! я так же восхищаюсь

Прибытием твоим;

Хоть несколько и содрогаюсь;

Однако же спешу с усердием своим...

Забыв всё старое, былое....

Прими моё приветствие простое

И не лиши своих щедрот.

За благосердие твой светлый род,

Твоя жизнь долго, мирно продолжится…

А слава – на главе твоей

Сплетёт венок из миртовых ветвей!

Искренно любящий известный Василий Сапоровский.

Примеч. Не забудьте, что я прежде им оскорблён и имел даже судебное дело, а ныне принят очень хорошо“.

В июле месяце произведена была в нашем духовном училище обыкновенная ревизия, которой, впрочем, при мне ещё не было. Ревизором был помянутый мною выше учёный протоиерей Полотебнов. Но эта ревизия не имела для меня ни каких особенных последствий.

—253—

1844 г.

18-го июля писал я в Иваново и поздравлял сестру Марью Михайловну со днём её ангела (22-го числа). Затем продолжал:

„Если б Муром был поближе к Иванову: непременно воспользовались бы настоящим, совершенно свободным временем, чтобы поспешить к вам на именины. Я сказал: совершенно свободным. Да, теперь и я свободен от училищных занятий и Анна Васильевна освободилась от своих семейных беспокойств, если только можно назвать беспокойством приятные заботы о детях. Сын наш – Миша, после продолжительной болезни, оставил нас и, как ангел Божий, мирно улетел на небо прошедшего июня 1-го дня. Пустота, произведённая его кончиной в душе нашей, доселе ни чем не наполняется. Хотелось бы в самом деле для развлечения куда-нибудь выехать нынешней вакацией (жить в городском шуме безвыездно немного уже наскучило; хочется подышать свежим, сельским воздухом): но в дальний путь, например, в ваши края, пуститься нельзя. В начале следующего месяца, как обыкновенно водится, надобно ожидать Преосвященного. 16-го августа у нас храмовый праздник; к тому же в этот день назначено мне говорить проповедь. После сего времени располагаемся съездить к кому-нибудь из ближайших по месту родственников.

Как много одолжили бы нас вы, если бы как-нибудь среди вакации вздумали посетить нас. Не видавшись два года, весьма приятно было бы увидеться и побеседовать о том, о сём. Но у вас, кажется, заведено хлебопашество: и оно-то, конечно, не позволит вам отлучиться. Если как-нибудь и когда-нибудь заблагорассудите нас посетить: пригласите с собой и Кохомских. Как-то они ныне поживают? Об них очень давно ничего я не слыхал. Да и об вас, правда, с великого поста ровно ничего не знаю. Бог знает, что у вас делается. Не совсем прав и я пред вами: так давно не писал вам ни строки. Но, пожалуй, у меня в запасе есть немало и причин. То был немного нездоров лихорадкой: и эта злодейка – лихорадка с такой силой свирепствовала в Муроме, что редкое семейство спаслось от её губительного нашествия, а у нас в доме решительно все, и

—254—

1844 г.

даже не по одному разу, испытали её нападение; по милости этой же окаянной лиходейки, наш молодой зять – Яков Андреевич чуть-чуть не сделался покойник. Далее – май весь прошёл в праздниках, да гуляньях: тут уж не до писем. Июнь – это у нас тоже, что в крестьянском быту сенокос да жнитво, – ярмарка да экзамен: хлопот был полон рот. Едва-едва, наконец, разделались с ревизором; а ревизором у нас был протопоп Полотебнов, наш родной – Муромский, человек умный и добрый. Не знаем только, какие будут последствия“...

22-го сентября получено было мною из Абакумова от о. Граменицкого, на 5-ти осьмушках, письмо, начатое 9-го июля и оконченное 8-го сентября. В этом письме он, между прочим, писал:

„Ваше дорогое приятнейшее письмо в моих руках с 22-го апреля.

Вы вполне удовлетворили мне чистосердечным уведомлением, и я очень благодарен за все подробности письма вашего, постараюсь и сам собрать всё, что вспомнится.

1-го февраля был я приглашён на освящение храма в вновь открывшееся село Илькодино, отстоящее от нас вёрст на 18-ть, там священствует наш товарищ Иван Петрович Цветков. Так как крестьяне этого села господина Поливанова, то этот Поливанов приглашал о. благочинного нашего, который и был действующим главным лицом при освящении. Удивительно трогательной для меня показалась процессия освящения храма! Когда священнодействующие надели на себя белые фартуки и при громком пении ликов: Господь воцарися в лепоту Облечеся – начали обмывать св. трапезу, вбивать камнями гвоздие, облекать в одежду и опоясывать место селения Господня, какой-то священный восторг или неизъяснимый ужас потряс всё существо моё. Молю Господа Бога, чтобы удостоил меня побывать ещё где-нибудь при подобном действии.

Желаете знать, как я живу в семействе? в каком отношении к своим пасомым? Часто ли говорю проповеди? Какие читаю книги? и часто ли вижусь с товарищами? Извольте, милый друг, готов удовлетворить с полной охотой.

Прошедшего июня 24-го дня у меня родилась ещё дочь

—255—

1844 г.

Ольга; значит, теперь две дочери составляют единственное моё удовольствие; в домашнем быту дети для родителей первая забота, первая и отрада, – постоянно прислушиваюсь к невнятному лепету старшей и к бессознательной улыбке и слезам семинедельной.

Отношение моё к пасомым двояко: хорошее и не совсем-то успешное. Хорошо, что я, в четыре года понявши характер православных рустиков, выполняю тотчас их желание, не морю у крыльца по целым суткам, не обременяю тяжёлым условием за требу, – за то и они меня ни в чём не оставляют. Во всякой нужде следует только сказать выборному деревни, – тотчас все готово. Пашня ли? Приедет целая деревня, в один день запашет, посеет и заборонит целое поле. Навоз возить – так посещают меня 70 человек и в один день вывезут, разобьют и запашут. На сенокос следует вывезти четверть вина и бочку пива, подкосят столько, что успевай убирать; даже дьячки в нашем селе по своей избалованности не все занимаются работой сами, но чужими плечами; а священники – самую малость делают помочами. Но сколь легко положение моё с прихожанами в отношении житейском, столь трудно напротив в отношении духовном. Сами можете представить тяжесть моего пастырского положения с младенцами христианской премудрости. Как ни научай, какие не принимай тоны убеждения, никак не потрафишь в свою пользу, – всё остаются теми же невеждами, как и привыкли быть. Это сокрушает мой дух, постоянно мучит совесть и повсечасно напоминает моему воображению страшный глас Господень: Оле пастыри Израилевы! крове овец моих от рук ваших взыщу. Точно, можно подействовать и на этот народ своею жизнью. Но, любезный друг, согласитесь сами, что человеку, обязавшемуся семейством, нельзя отвергнуться себя совершенно, по заповеди Божией, нельзя делать всё туне, нельзя избегнуть всех мирских порицаний и пересудов. Уповаю на милосердие Божие, молю Его беспредельную благость, чтобы делание моё в Божественном вертограде было не бесплодно; – да и от терния изыдет кипарис, да и от бесплодного камения произыдут чада Аврааму....

—256—

1844 г.

Остаётся сказать вам ещё об особом классе моих духовных овец – дворянах, которых в моей пастве три дома. Живя в городе и постоянно имея обращение с сим народом, сами можете составить понятие и о моём к ним отношении. Они народ тонкий, проницательный; обращаться с ними надобно слишком умевши; покойник мой родственник Симский благочин. Приклонский, при поступлении моём на место, предупредил меня известием о щекотливости сих персон и вооружил правилом: на всякий случай держать в запасе против них за пазухой камушек; этого правила я держусь и доселе, и вполне узнал пользу и благотворность оного. Впрочем, из наших господ позначительнее один Николай Константинович Поливанов (родственник действительно вашей госпоже городничихе Пасенко). Да и его значительность состоит только в 1000 душах крестьян, пользуясь которыми, он почти ежедневно насыщает лакомыми обедами своих соседей – бедняков, почти однодворцев. Да и наш брат поживляется нередко около его жирной индюшки. Доходы наши от господ плохи. От Поливанова таки может быть перейдёт около сотенки в год, а от его соседей по 25-ти р. с дому на основании прадедовских условий; за то эти денежки как достаются, – именно по́том и кровью; накануне всех дванадесятых праздников у всякого должно исправить всенощное бдение (нечего греха таить, – сии всенощные бдения мы служим каждое в 3 четверти часа); в 1-е число каждого месяца у каждого в доме совершаешь водоосвящение. В 4-й барский дом продолжаю ходить на кондиции доселе.

Как ответить вам на вопрос: часто ли говорю проповеди? И часто и редко; часто говорю Платоновы¹⁷¹⁰; были присланы из Москвы поучения Путятина¹⁷¹¹, отличные проповеди, простые, коротенькие самые удобнейшие для наших православных; их поговаривал; редко: это надобно понимать в отношении деятельности собственной; не больше пары сточал за нынешний год, и это не от лености, но от того-же, от чего пятый месяц пишу и

—257—

1844 г.

письмо к вам. Книжонки-то почитываю тоже всякие: читал журналы: Москвитятин, – теперь читаю Отечественные Записки за 1842-й год, редко почитываю и духовные из церковной библиотеки; а новых духовных журналов, какие читаете вы, к несчастию достать не могу. Светских обильно всяких, была бы охота и время читать, я этим счастлив. В глуши деревенской, в минуты тоски и скуки, книга самый верный и приятный товарищ.

Заговорился я слишком много о пустом; один учёный муж сказал: молодой человек, больше чувствуй, нежели говори! Это правило опытного мудреца я нарушил своей неуместной болтовнёй. Но, милый друг, вы сами писали, чтобы я чертил вам чего-нибудь побольше: поэтому с надеждой на ваше искреннее расположение и с полной уверенностью, что не всякое слово будете подвергать грозному разбору критики, – отправляю вам лоскутки сии, как знак моих продолжающихся, и никогда не имеющих потухнуть дружеских чувствований моего сердца. Утешаюсь мыслью, что сии лоскутки, попавшись к вам в руки, пробудят воспоминание в душе вашей о неизменном, постоянно любящем вас друге. Ваше благородное сердце поймёт это утешение: ибо я уверен, и вы не меньше меня строги и справедливы в соблюдении священных чувствовании любви, созревавших в душах наших в продолжении шестилетнего времени нашего вместе пребывания. Отрадно получать от вас известия и к вам отправлять – и письменно; но что сказать о том удовольствии, если бы Бог привёл нам как-нибудь увидеться лично? Ни способа, ни времени, ни случая к сему определить нельзя: предоставим на волю Божию. Льщу себя приятнейшею надеждой, что хотя не в скором времени, но удостоюсь получить известие от Вас о Вас, о всём для меня любезном и приятном; а в Муроме и кроме вас, мне всё мило и приятно; сама местность этого благословенного города для меня священна; каждое место, каждая улица напоминают события моего детства. Если бы было возможно, всевозможные препятствия преодолел бы для того, чтобы быть в числе вашего духовного сонма; – но невозможно“.

9-го октября получено было мною письмо из Иванова от окончившего курс семинарии А.В. Альбицкого:

—258—

1844 г.

„Вот уж слишком год прошёл с тех пор, как мы не видались и не переписывались с вами. Чувствую, что причиной этого моё безумное, бессовестное молчание. Прошу вас, простите моему безумию. Поверьте, я вас, помню и по прежнему или ещё более люблю: одно воспоминание о днях, проведённых вместе с вами, доставляет величайшее услаждение моему духу, ибо вы единственный в моей жизни друг. И потому долго, почти каждодневно, я думал о том, чтобы написать к вам письмо, неоднократно уже и начинал писать; но какой-то дух лукавый препятствовал совершить это доброе дело; даже и написал было одно письмо и послал: но и оно, к величайшему моему огорчению, не получено вами. Наконец, побуждаемый чувством долга и чести, спешу написать к вам второе послание. За то после долгого молчания, вы найдёте во мне прежнего многоглаголивого и откровенного друга. Доказательством этого послужит сие письмо, содержащее в себе целую историю моей жизни, начиная с того дня, в который мы расстались, даже до сего дня.

Был 22-й день августа 1842 года, когда я последний раз беседовал с вами. В этот же самый день я отправился в село Воскресенское с тем, чтобы, окончательно условившись со священником того села, явиться к Высокопреосвященному с общим прошением о назначении меня в село Вески во священника. Воскресенскому священнику я полюбился, невесте понравился, они мне также, – и у нас дело чуть было не в шляпе: только следовало явиться к Преосвященному за благословением, а там по рукам, да и… Но происки одного из товарищей моих – Василия Руберовского, – которому самому хотелось поступить в Вески, а частью и моя собственная неосторожность была причиной того, что Воскресенский священник, приехавши во Владимир, мне отказал, а согласился с другим – тоже из хороших студентов, Петром Лавровым, который уже с Петрова дни поминается в Бозе почившим; а прежде наречённая невеста моя, на 18-м году своей жизни вкусившая сладость супружества, на том же году познала горечь сиротства и одиночества.

—259—

1844 г.

День Рождества Пресвятой Богородицы был последним днём моего пребывания во Владимире, – с сего дня я не был в нём, и ничего почти не знаю о прежде бывших товарищах. Когда пришёл домой, какая-то безотчётная грусть овладела мной, в продолжении почти 1 ½ месяца я жил, как отчуждённый от людей, в душе моей была какая-то пустота, много осенних ночей тёмных и долгих проведено было без сна. Вы можете представить, что такое состояние очень, очень незавидное.

2-го ноября я вступил в должность домашнего учителя в семействе станового пристава, Гаврила Андреевича Иконникова, живущего в нашем селе, куда был рекомендован самим Преосвященным. С сего времени не много поправились мои обстоятельства, и я ожил душой.

5-го марта уже 1843 года я был приглашён в дом купца Шодчина для обучения его малолетней дочери грамоте. И вот тогда-то началась моя масленица. По благорасположению ко мне Антона Николаевича Шодчина, во всём имею обилие и довольство.

18-го сентября отец ректор Владимирской семинарии¹⁷¹² прибыл в наше село для освящения кладбищенской церкви; 19-го совершал освящение; на 20-е уезжал в Шую для осмотра тамошних училищ; 21-го служил в ново-освящённом храме в нашем селе; но других престолов не освящал, а препоручил совершить оное нашему протоиерею; 22-го все священнослужители нашего села, многие из купцов, и я, бедный, тут же провожали нашего дорогого гостя далеко за село. Несколько бутылок шампанского было выпито здесь за общее здоровье. И сие-то пребывание отца ректора было для меня самое благоприятное. Здесь я удостоен самых лестных отзывов со стороны Антона Николаевича Шодчина, с которым о. ректор был в самых близких отношениях, как с первым из числа строителей и украсителей вновь освящённого храма. И о. ректор удостоил меня особенно своего внимания и благоволения, доказательством чего служат его добрые отзывы о мне, его обещания споспешествовать мне при определении моём на какое бы то ни было место, –

—260—

1845 г.

его прошение, чтобы купцы не оставили меня своим расположением, наконец книга, которую он подарил мне на память. Вот жизнь моя теперь, покуда не пришла чреда моего служения пред престолом благодати. Вы, как иерей Бога вышнего, имеете большее дерзновение пред Ним, и потому прошу вас, не оставьте и меня в своих молитвах при совершении бескровной и всеочищающей жертвы, помолитесь Господу Богу, да устроит Он судьбу мою во благое и в пользу других.

Слышал я, что в Богоспасаемом граде Муроме в приходе Сретения или Димитрия Солунского, священник, находя себя слабым в силах и не способным к исполнению всех должностей священного сана, и притом не имея ни кого из близких родственников, желает уступить своё место и дом постороннему лицу за какое-то возмездие. Потрудитесь узнать, справедливы ли сии слухи и меня о том известить“.

22-го декабря писал мне из Иванова диакон О. С. Виноградов и, между прочим, извещал, что с нового, 1845 года, открывается в Иванове почтовая станция и что лежащая за рекой деревня Иконниково куплена у помещика Ивановскими купцами за 200 тысяч рублей, с целью перенести сюда свои, фабрики и со временем образовать здесь город (что в настоящее время и приведено в исполнение), что умер у моей сестры Марии Михайловны новорождённый сын Александр, и что Кохомские родные остаются в прежнем положении.

Наступивший новый, 1845 год, был для меня годиной великого и тяжкого испытания, как читатель увидит далее.

Поздравлял я, по обычаю, с новым годом своих Ивановских родных и, между прочим, писал им:

„Не знаю, как вы, а мы вступили во время нового года, с старыми слабыми силами. Анна Васильевна ещё до сих пор хилеет, не поправляется. Болезнь, по-видимому, не значительная, тем не менее опасная. Слишком уже три месяца мучит её сухой кашель. Прибегали было и ко врачебным пособиям, употребляли и домашние средства: всё тщетно. Я сам тоже не могу похвалиться на сей раз богатым здоровьем. В святки, чем бы отдохнуть и повеселиться, я совершенно изнурился: и славление, и еже-

—261—

1845 г.

дневная служба, и приготовление к новому году проповеди – всё это вместе, признаюсь, нелегко мне обошлось; некогда было и подумать об удовольствиях, до которых, правду сказать, я и всегда не большой охотник. Наше славление много отличается от вашего. Вы обойдёте или объедете в день дворов пять, шесть не более: а мы, как угорелые, рыщем из конца в конец города, почти весь день не пивши, не евши. Это, впрочем, не потому, чтобы не имели случаев попить или поесть – (в каждом почти доме предлагают угощение), но потому, что дорожим временем. Зато в три дни оканчиваем все эти интересно-скучные подвиги. Впрочем, как ни скучно, не мешало бы почаще иметь такие подвиги“.

20-го января писал мне из Гориц о. Василий Сапоровский:

„Первоначальным долгом поставляю поздравить вас с наступившим новым годом, пожелать вам новых благодатных даров, свыше нисходящих, новых радостей, нового преуспеяния во всех благих предприятиях – или всякого благополучия; – потом принести вам и чувствительнейшую благодарность за пространное и приятное письмецо, – давно, очень давно мной полученное, а именно октября 31-го дня прошедшего года. В ню же меру мерите, сказал Господь, возмерится и вам. По правилам политики мы с вами, кажется, расквитались и не настоит надобности извиняться пред вами невежеством: но любовь родственная и дружеский союз заставляют признать себя виновным в долговременном моем молчании. Истинная любовь, по свидетельству Апостола, не лицемерна, не радуется о неправде, радуется же о истине – любит откровенность.

Причины долговременного ответа были подобные вашим причинам, какие вы представили в своё оправдание. У вас были занятия по училищу, а у меня – по следствиям, яко депутата. Вы погостили у своих родных, и я так же ездил на родину в Старо-никольский погост. У вас были похороны одного богатого гражданина, а я схоронил многих так же достаточных. Вы писали проповедь, а я две на Михайлов день. Одна показалась не приличной по случаю приезда на освящение г. губернатора и архимандрита

—262—

1845 г.

Феофила в Шую, однако ни тому, ни другому не было времени послушать; один заболел от шумных балов, а другой от капризов нашего Шуйского духовенства. Если писать все недосуги, то и конца не будет, не лучше ли побеседовать о других предметах.

Вы пишите – страшились приезда владыки; – он у нас так же был и прежде гораздо – мы готовились к встрече кажется не хуже вашего и встретили с подобающей ему честью. Но святый владыка так ко мне был неблагосклонен, что почтил беседой отца диакона вместо меня, а меня и в алтарь не пустил – упрекал меня почему я не исправляю стенное письмо в холодной церкви, пришедшее от долговременности в трещины. Так-то, любезнейший, награждают сельских стариков, депутатов, духовников за тридцатипятилетнюю службу беспорочную.

Вы пишете – что нынешним летом холодный соборный храм тщанием богатого старосты Зворыкина разделан (это, кажется, напрасно) и покрыт белой масляной краской под лак; ныне старина весьма уважается в христианских храмах. Мы сделали усердием некоторых доброжелателей две сребро-позлащённые ризы на Божию Матерь Рождества Пресвятой Богородицы и Спасителя. Вам воздана благодарность, а мне сделано замечание указом. Вы пишете о книгах Данилевского и о Наполеоне. Этот поход совершился при мне и многое известно мне, так как я читал всегда разные газеты; у меня хранятся собственные стихи на сей случай. Подлинно, Наполеон был человек необыкновенный, лучезарная звезда, явившаяся на севере для просвещения Русского мира, не смею сказать, карателем наших беззаконий. Не он ли заставил наших владык проехать по вселенной? Не он ли научил доселе хранить прочный мир в Европе? Просвещение, политика, книги, критика и утончённость духовного, не говорю, светского обращения, не от времён ли Наполеона? Теперь скажу на ваши слова о книгах. Книг много я ныне не читаю, и негде взять. Попался как-то один том Иннокентия, но за недосугами прочитал кое- как; впрочем, можно сего иерарха назвать витией и знатоком Священного Писания, хотя инде выставляет замашки.

—263—

1845 г.

О несчастии старинного друга моего, Ивана Григорьевича Соколова, я прежде вашего известии слышал и по дружеству много пожалел; удивляюсь, от чего он ныне со мной становится совершенно незнакомым и чуждым. Вы сожалеете о умершем первенце, кажется, напрасно; конечно, он был первыми залогом вашей супружеской любви, но разве вы не знаете, что перворождённое свято наречётся и посвящалось Господеви? Вы постараетесь ещё более друг другу любовь доказать и родить другого сынка или дщерь на утешение.

Вы наконец пишете, что не любите шумных и продолжительных пиров. Правда, весёлое пированье доставляет и приятность и удовольствие. Веселящемуся сердцу, как говорит премудрый, и лицо цветёт. Но опыт доказывает, что от безвременного и неумеренного разгула расстраивается нервная система, особенно при слабом здоровье. Medium est optimum. Вы молоды и ещё можете переносить перемены, а нашему брату это иго тяжкое. Простите великодушно, что за долгое молчание, много расписался и, может быть, позаболтатся, а тем, вместо удовольствия, сделал неудовольствие. Хотя и слышал я, что огромный вам колокол привезён, но любопытно знать, как он звучит, равно и о часах, как стучат и какую составляют на колокольне общую гармонию?

За сим с совершенною преданностью и искренней любовью имею честь остаться почитающий села Гориц священник Василий Сапоровский“.

В ответ на моё письмо о. Сапоровский снова писал мне от двенадцатого марта.

„От скуки, холоду и голоду, скрутив усы, повесив голову, рукой ленивою беру перо для написания вам ответа на давно присланное ваше письмо. Премного благодарен за ваше ко мне благорасположение, особенно за то, что меня при старости не забываете, помните и утешаете приятными и исполненными дружеских, откровенных чувствований, письмами. У меня также вы один красноречивый и неизменный корреспондент. Много прежде было и друзей, и приятелей, но все они, как перелётные птицы, разлетелись и оставили меня одиноким. Какой был друг, какой писака Иван Григорьевич Соколов, первый зять

—264—

1845 г.

достопочтеннейшего вашего отца протоиерея, но и он совершенно оставил меня, смолк и погрузился в сон непробудный.

Простите великодушно, что редко пишу к вам и долго не отвечаю на ваши письма. Постоянная служба, мирские требы и другие суеты, не редко посетители – невольно отвлекают от учёных занятий и корреспонденций. Там была масленица – старинный русский праздник, много было родных, знакомых и незнакомых, на первых неделях много было исповедников и духовных и простых, при том случилось следствие в селе Колбацком. Мне очень желательно и отказаться от должностей духовника и депутата, но опасаюсь, как бы наш строгий и характерный владыка ещё более не оскорбился на меня и под предлогом слабого здоровья не управил бы по неволе в монастырь. Правда, я сего не устрашаюсь; – время, очень время посвятить себя уединению: но в общежительных монастырях, наипаче в нынешний лукавый век, где найти мирную обитель: дадут ли наслаждаться спокойствием и тишиной. Многократно рассматривал я постнические подвиги в Николо-шартомском монастыре; он у меня, как говорится, под боком: но как всё мне не понравилось! Святая братия живут и не по-братски, – беспрестанно брани и свары, – чары и чарки... И можно ли быть любви и согласию, трезвости и благочестию, когда все сведенцы – собраны из разных мест и должно сказать, отребье мира? Здесь не долго и самому настоятелю, и правителю погрязнуть, яко олово, в воде зельней! К большему соблазну иночествующих вблизи имеются Кана Галилейская и слобода – слободушка! Кроме сего главным препятствием служат мне домашние сироты. Оставить их без всякого покровительства, – значит сделать несчастными и быть самому из десяти неблагодарных, кои за благодеяния Божии не воздали должной хвалы. Предаюсь, как и прежде писал я, во власть Провидения Божественного, что угодно будет Господу, то и сотворит. Побеседуем о чтении и книгах.

Вы, конечно, счастливы, обращаетесь в обществах почтенных учёных и опытных мужей, где и слова и поступки исполнены и отличаются благородством, тон-

—265—

1845 г.

кой политикой, где можно из одного, так сказать, обращения научиться многому, полезному и назидательному.

В хороших книгах так же не случается у вас недостатка; кроме соборной библиотеки, вы в краткое время приобрели у многих благорасположение, а с тем вместе нашли средства к усовершенствованию в просвещении и к приобретению лучших сочинений. О книге Сперанского и я в Шуе слышал хорошие отзывы, но не только читать, но и видать не случаюсь оную. Слава Богу, достал и вторую часть сочинений Иннокентия, и в ней есть чем попользоваться, есть чему и полюбоваться. Окончив его сочинения, нечего, кроме Московских газет, читать будет, – примусь за Канонник и Акафистник, – старцу чем более заниматься?

Вы спрашиваете, кто у нас в Шуе и Иванове назначены катехизаторами. Таковых слухов доселе не случалось слышать, хотя на сырной неделе в Шуе я немного и погостил. По-моему, это учреждение никакой не может произвести в нынешнем народе пользы и успеха, особенно в зимнее время, когда литургии поются на восходе солнечном. Многие скучают и от проповедей сельского духовенства, захотят ли слушать катехизатора?

Пожелав вам, почтеннейшей Анне Васильевне с домашними всякого благополучия и доброго здоровья с совершенной преданностью и непременяемой любовью остаюсь усердный слуга села Гориц свящ. Василий Сапоровский“.

22-го апреля Господь посетил меня тяжкой скорбью; я лишился своей супруги. После шестимесячной болезни, вследствие простуды, жена моя Анна Васильевна скончалась от чахотки, на 25-м году от рождения (она родилась 27-го декабря 1820 года), бывши в супружестве 3 года, 3 месяца и 10 дней. Тело её погребено 25-го числа на городском Воскресенском кладбище. При отпевании в соборе произнесена была молодым свояком моим, священником Крестовоздвиженской церкви Иаковом Андреевичем Силецким слово, а двоюродным братом усопшей, священником Николо-набереженской церкви Владимиром Егор. Аменицким – речь.

Печальное событие это глубоко потрясло моё сердце и имело на мою дальнейшую жизнь чрезвычайно важное влия-

—266—

1845 г.

ние. Как ни тяжко было это испытание, но я перенёс его, при помощи Божией, с христианским смирением и с полной покорностью пред неисповедимыми судьбами Божественного Промысла.

Горестное положение моё возбудило общее, искреннее ко мне сочувствие не только в родных, но и в посторонних лицах. Первый выразил это сочувствие мои истинный доброжелатель, о. протоиерей М. Гр. Троепольский. Вот что писал он мне на другой же день после совершившегося со мной печального события, 23-го числа:

„Любезнейший брат и сослуживец мой!

Чувства сожаления и скорби моей о лишении вашем просил я изъявить вам соборного диакона, не могши быть к вам, за болезнью моей, лично. Недостаточным, показалось мне, участием таковое изъяснение против того, как расположено к вам сердце моё. В виде хартии сей – я, – как будто лично, посещаю вас, обнимаю вас и плачу с вами. Предлагать ли вам совет, что не надобно предаваться отчаянной горести? С тем родимся, чтобы умереть; зерно, падшее на землю, не принесёт плода, если не сгниёт. Мало жили – меньше согрешили. Не осталось семени? Нет связующих уз. Да на что же восхищать нам суд Божий? Но уверен, что никакой совет не отдалит вас от любезного праха, ни что не остановит источников слёз, ни чем не изменится ныне скорбное сердце. Только время и обстоятельства могут облегчить горе. Не усиливаюсь удержать вас от слёз, нельзя не плакать, поплачем вместе. Но не выходите из границ – представьте, что вы в подобном случае учите других упованию. Вы одни – сохраняйте себя для себя. Быть может, новое предлежит вам испытание – потребны силы. Одно ещё представляется мне: милосерднейший Отец небесный, сотворивши вас, воздоивши вас млеком христианского учения, даровавши вам способности и доброе сердце, ужели сократил участие в жребии вашем? Не уместны любочестивые мысли, но кто не скажет, что вы – сосуд в честь. По всему видно, что Богу угодно разорвать узы ваши с миром, и чтобы вы полагали всё в едином Боге. На случай погребения страдальчески умер-

—267—

1845 г.

шей, что находите нужным и приличным, требуйте моим именем от братии собора“.

После первых дней душевной скорби, я решился написать о своём горе всем родным; и вот в каких выражениях я излил пред ними свою скорбь:

„Конечно, на сей раз вы ожидали от меня радостнейшего приветствия с светлым праздником Воскресения Спасителя: но увы? печальная необходимость заставляет меня сообщить вам горестнейшую весть смерти... Вообразите моё несчастие!.. Единственный друг мой, милая и верная сопутница жизни – Анна Васильевна – разлучилась со мной, оставила меня навсегда; продолжительная и тяжкая болезнь свела её наконец во гроб... Судите сами, может ли быть что-либо горестнее, несноснее для юного супруга – священника, как лишиться милой и доброй супруги... Ах! глубоко, слишком глубоко чувствую важность настоящей потери, – потери, которая никогда и ни чем на земле не может быть вознаградима.

Итак, все лучшие мои земные надежды покрыты гробовой доской, все радости и утешения погребены с милым прахом в холодной могиле. Терпение, одно терпение осталось мне в удел. Впрочем, в сём горестнейшем для меня событии я вижу ясно перст Божий, поражающий и вразумляющий меня. И что было бы со мной, если бы сия святая вера и твёрдое упование на благое Провидение не поддерживали моего слабого духа!

Мирная христианская кончина моей возлюбленной последовала с 22-го (это было Фомино воскресенье) на 23-е число сего апреля в 12-м часу ночи, а погребение совершено 25-го числа. В последствии сообщу подробности сего печального события.

Дражайшие мои родные! видимый союз, которым я столь тесно связан был с дражайшей моей половиной, и который по необходимости разделял меня с вами, теперь расторгнут рукой смерти (хотя внутренняя духовная связь ещё более между нами укрепилась: ибо любы, по слову Писания, николиже отпадаст). Итак, моё сердце снова обращается к вам, мои родные! снова воспламеняется прежней любовью и усердием к вам. Прошу покорно не отвергнуть меня грустного, безотрадного страдальца; утешьте

—268—

1845 г.

меня прежней, приветливой лаской; почтите хоть одной слезой память усопшей, а обо мне несчастном помолите Бога, да укрепит Своей всесильной благодатью мою слабую веру, и да утвердится навсегда в моём сердце спасительный страх Божий.

О, если бы Господь вложил вам благую мысль посетить меня горького настоящей весной! Какая была бы для меня отрада, какое утешение! И в ожидании сего сладостного утешения остаюсь с истинной к вам любовью“.

На моё приглашение поспешили приехать и утешить меня мои ближайшие родные – зять Василий Александрович и сестра Марья Михайловна. Они пробыли у меня в половине мая, несколько дней.

А 21-го мая получил я утешительное послание из Гориц от о. Василия Сапоровского,

„Лишь только“, – писал он мне от 13-го числа,– положил твёрдое намерение и хотел взять перо, чтоб вас приветствовать, хотя поздно, с светлым праздником, пожелать радостей и семейного счастья; но весть о кончине кроткой и почтенной супруги вашей, неожиданно полученная, подобно громовому удару, разрушила все мечты мои и преисполнила сердце моё ужасом и мучительной скорбью. Читая горестное, страдальческое письмо ваше невольно лились слёзы из наплаканных глаз моих, сколько по любви моей к вам, столько и потому, что я сей крест ношу уже двадцать пятый год. Вот как непостоянно счастье мира сего, как и сами радости обращаются в плач! Не напрасно говорит Писание: егда рекут мир и утверждение, тогда внезапу нападет на них всегубительство.

В сих непредвидимых, бедственных обстоятельствах где же искать нам утешения, как не в том же слове Божием, как научает искушённый в злонесчастиях пророк: возложи на Господа бремя скорби твоей и Он подкрепит тебя перенести. Провидение ведёт нас к будущему блаженству такими мудрыми путями, которых ни кто из нас постигнут не может. Посему во всяком случае мы должны предаваться водительству Божию и с терпеливым Иовом утешать себя сими назидательными

—269—

1845 г.

словами: яко Госиодеви изволися, тако бысть: буди имя Господне благословено! Подвигоположник не для того ли сей терновый венец возложил на вашу главу, чтоб после воспрославить вас большею славою?..

Вы просите меня, чтоб я вас в настоящем плачевном состоянии утешал письмами и не оставлял советами. И по родственной, хотя отдалённой, связи и по чувствам благорасположения и любви моей к вам и по одинаковому жребию, я никогда не отрекусь писать к вам; относительно же советов, не знаю что сказать. По словам Премудрого: друг верен, кров крепок: обретый Его, обрете сокровище; друг верен, врачевание житию. Но не столько по отдалённости, сколько по разности местных обстоятельств едва ли мои советы будут вам полезны и от сельского невежды может ли что добро быти? В Муромском значительном духовенстве довольно и просвещённых и опытных мужей; – они-то могут уврачевать и раны сердца вашего и руководить и поддерживать на строптивом и скользком пути житейском; всего лучше советую изливать тёплые молитвы к всемогущему и преблагому Богу, да ниспослет Утешителя – Духа Святого, просвещающего всякого человека и наставляющего на всякую истину.

Позвольте несколько строк написать о моих тесных обстоятельствах. Слухи у нас носятся, будто бы священников вдовых определять в монастыри и будто бы нашу Шуйскую округу от Владимирской отчислить и приписать к Костромской епархии. В первом случае мне жалко оставить сирот и дом отдать, может быть, за бесценок, во втором – забыть и во Владимире Архипастыря, который, при всех неудовольствиях, ко мне был, являлся благосклонным очень нередко. Но о будущем много говорить не буду. Светлый праздник Воскресения Христова проводил я благополучно, день моих именин, то есть 26-е число апреля, праздновал весело; но через трои сутки посетили меня другие и незваные гости, каким-то доселе неизвестным образом, забрались на чердак и в глухую полночь отперли чердачную дверь, крючок которой слабо закладывался, отложили, потом отперли к задней светёлке двери и все ворота, собаку с цепью со двора

—270—

1845 г.

спустили и начали работать. К счастью, что мы услыхали и помешали; однако убытку сделали около трёхсот рублей.

Вот, почтеннейший отец, паки повторяю, что значит мир сей и как он коловратен! Беды от разбойник, беды от сродник, беды во градех, беды в пустыни, беды во лжебратии. В таковых случаях со Апостолом Павлом не буду аз изнемогать, но так же уповать на милость Божию“.

В последних числах мая писал мне из погоста Архангельского, близь Шуи, дальний родственник и товарищ по семинарии, священник Иван Макарыч Фортунатов и выражал искреннее соболезнование о моем горе.

В ответ на это писал я ему от 3-го июня:

„Чем неожиданнее письмо ваше, тем более обязывает меня к благодарности. Благодарю, усердно благодарю вас за искреннее, живое участие в моём злополучии. Да, любезный друг мой! Провидению угодно было возложить и на меня тот тяжкий крест, который несёте вы сами. Нужно ли описывать вам, что я чувствовал и что теперь чувствую, лишившись милой, бесценной подруги? Ваше сердце гораздо красноречивее всех моих слов изобразит ту скорбь, которая от времени до времени потрясает всё существо моё... Впрочем, вы имеете ещё на земле отраду в юном плоде вашей супружеской любви: я лишён и сего последнего утешения. Был и у нас малютка сын, но неумолимая смерть, назад тому ровно год, похитила его из рук наших уже на втором году его жизни. Если бы не любовь к книгам, не постоянное развлечение по обязанности службы, а всего более если бы не святая вера и совершенная преданность в волю Божию охраняла меня: я и не знаю, что было бы со мной в настоящем горестном положении.

Любопытствуете на счёт болезни усопшей? Главной причиной её болезни – жестокая простуда, случившаяся с ней в октябре прошедшего года. В следствие простуды открылся сильный сухой кашель; кашель, наконец, произвёл, по признанию врачей, чахотку; а затем – преждевременная смерть. Истощены были все земные пособия, но ничто не возвратило потерянного здоровья“.

—271—

1845 г.

В июне последовала в Муромском дух. училище перемена смотрителя. Бывший смотритель игумен Нифонт переведён был в Переславский Никитский монастырь, с возведением в сан архимандрита. На его место смотрителем определен мой товарищ не только по семинарии, по и по Шуйскому училищу, кандидат XIV курса (1844 года) Московской дух. академии, Сергей Андреич Красовский. Взаимные отношения наши с ним, на первый раз, были несколько странны: он хотел казаться начальником, но не имел для этого такта и потребных нравственных качеств – нередко предавался нетрезвости.

Один из богатых Муромских купцов, Ефим Ив. Кознов возымел усердие пожертвовать Муромскому собору колокол в тысячу пудов. 25-го июля колокол был привезён из Нижнего Новгорода по Оке в Муром: 1-го августа был освящён на берегу реки, а 2-го, при многочисленном стечении народа, перевезён к собору. Затем я командирован был во Владимир с просьбой к Преосвященному о разрешении принять этот многоценный дар (около 50 тысяч рублей ассигнациями); при этом уполномочен был поднести Архипастырю, на счёт соборного старосты, мешок крупитчатой муки и ведро мадеры. Представляясь Владыке, я объяснил ему о постигшем меня несчастии: он прослезился и подал мне мысль о монашестве. При этом Владыка рассказал мне, как он убеждал Кознова не устроять такого большого колокола для уездного города, а сделать колокол в 500 пудов, другую же половину суммы употребить на какое-нибудь, более полезное дело. Но упрямый купец и слышать об этом не хотел, приговаривая: „большой-де колокол из ада душу вызвонит“. Делать было нечего. Владыка уступил настойчивому жертвователю, и нам разрешил принять его жертву. 23-го сентября колокол был поднят на соборную колокольню и, в продолжение трёх дней, с утра до ночи, без умолку производился звон к великому утешению граждан, а между тем, в это время, и в доме жертвователя, и в доме соборного старосты, купца Зворыкина, происходили шумные, торжественные пиршества.

После того, как постигло меня семейное горе, я стал

—272—

1845 г.

размышлять сам с собой и обращался за советами к другим, что мне делать и как устроить дальнейшую мою судьбу. Мне представлялось три пути: или оставаться на настоящем своём месте, или идти в монастырь, или наконец поступить в академию. Но все эти пути представляли для меня немаловажные и затруднения. Оставаться молодому, одинокому вдовцу в мире, среди соблазнов и искушений – не безопасно; идти в монастырь – боялся праздности и скуки; более всего занимала меня мысль об академии, но устрашала сидячая там жизнь, при довольно расстроенном уже здоровье.

Среди этого раздумья и колебаний, я обратился за советом к моему доброму, хотя и отдалённому родственнику, о. Василию Сапоровскому, который сам испытал, подобно мне, состояние вдовства. И вот какой совет получил от него в письме от 24-го августа:

„За краткое трогательное и вместе приятное письмо ваше от 21-го июля приношу чувствительнейшую благодарность. Оное прочитал я не один раз и судил о горестном вашем положении, потому наиболее, что этот крест понёс сам с юности. Слава всеблагому Богу, что доселе под оным не изнемогаю. Правда, и теперь много предстоит неприятностей; не столько борют меня страсти, сколько внешние недоброжелатели, так что и ближние мои отдалече мене сташа, говорят о погибели моей и о коварствах помышляют всякий день… Не даром поют: „Ах! скучно одинокому и дереву расти: так тошно, грустно молодцу без милой жизнь вести“.

Так! в рассуждении будущей судьбы своей вам нужно подумать и подумать, как советовал мне старинный друг, преосвященнейший Аркадий¹⁷¹³, не день и не неделю. Одни убеждают вас держаться на своём месте, на что и ваше есть собственное желание: другие советуют вступить в академию; наконец, большая часть думают без зачёту забрить вас в монахи. Не знаю, какой дать мне вам

(Продолжение следует).

—225—

рию Геккель, но отрицает Вирхов и находит несостоятельным Катрфаж. По православному богослову и поступаться божественными истинами пред какими-нибудь Фохтами, Геккелями также не подобает. Что же делать в таком случае? Самое лучшее, конечно, следовать бы указанию Премудрого: „не отвещай безумному по безумию его“. Но так как этот безумный вооружён успехами якобы научных знаний и является идолом современного, притом интеллигентного, человечества, то нельзя оставлять его вещаний без ответа, чтобы не увлеклись этим вещанием простодушные верующие. В виду этих-то простодушных верующих попытка автора „устранить возможность конфликта между верой и знанием“ есть попытка высокоблагородная, достойная всякой похвалы и одобрения: но чтобы она достигла предположенной цели, – она должна осуществиться – нам думается – несколько иначе, чем провёл это автор в своей книге. Не задаваясь мечтой разубедить материалиста (это значило бы убедить безумца в бытии Божием), во имея в виду предохранить верующего, но колеблющегося христианина от увлечений материалистической, и, в частности, эволюционной доктриной, он мог бы, кажется, во 1-х, предпослать краткие, но отчётливые понятия о различных мировоззрениях, (которые вытекают из разных источников и выражаются в науке и жизни различным образом); во 2– х, изложить ясно строго-православное учение о происхождении и падении человека, на основании не каких-либо Кейлей или Ленорманов и под., которых православный человек не знает, но Отцов и учителей Церкви, не игнорируя в этом случае и таких, каковы современные православные богословы (Филарет и Макарий Митроп. Московские, Филарет, архиепископ Черниговский, Сильвестр и Феофан епископы и др.), затем – в 3-х – приступить к изложению этой блестящей паутины – эволюционной теории, не запутывая её, но представляя её сколько возможно яснее; наконец, в 4-х, произнести суждение об ней на основании начал здравого смысла, с помощью тех же учёных, которые занимаются одним и тем же предметом и стоят на одной и той же точке зрения, но понимают предмет различно и приходят совершенно

—226—

к другим выводам. Тогда православный читатель будет стоять выше всех этих учёных хитросплетений и никогда не увлечётся ими.

В заключение, поэтому, не могу не пожелать, чтобы сочинение возможно скорее было переработано и явилось в свет с более точным и ясным изложением учения о творении и падении человека, с опущением всего тёмного, неопределённого, гадательного, с менее пространным изложением и с более сильным опровержением эволюционной гипотезы“.

в) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „Мая 23. Выдать диплом“ указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 8 мая за № 2350:

„По указу Его Императорского Величества Святейший Правительствующий Синод слушали представление Вашего Преосвященства, от 27 марта сего года за № 216, по ходатайству совета Московской духовной академии об утверждении преподавателя Рязанской духовной семинарии, кандидата богословия, Александра Карашева в степени магистра богословия за представленное им на соискание сей степени сочинение под заглавием: „О новооткрытом памятнике; „Учение двенадцати апостолов (Διδαχὴ τῶν δώδεϰα Άποστόλων)“, Москва, 1896 г. Приказали: Преподавателя Рязанской духовной семинарии, кандидата богословия, Александра Карашева, удостоенного советом Московской духовной академии степени магистра богословия за вышеназванное сочинение, утвердить, согласно представлению Вашего Преосвященства и отзыву Преосвященного Финляндского, в таковой степени; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ“.

Справка: 1) По § 48 устава духовных академий „для получения звания доцента надлежит иметь степень не ниже магистра“. 2) По § 53 того же устава доценты утверждаются в должности Епархиальным Преосвященным.

Определили: 1) Резолюции Его Высокопреосвященства принять к исполнению. 2) Об утверждении в степени магистра богословия и. д. доцента академии Сергея Глаголева внести в формулярный о службе его список,

—227—

а об утверждении преподавателя Рязанской духовной семинарии Александра Карашева – сообщить семинарскому правлению. 3) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об утверждении исправляющего должность доцента Сергея Глаголева в должности доцента академии по занимаемой им кафедре введения в круг богословских наук.

II. а) Сданный Его Высокопреосвященством с надписью: „Июн. 7. В совет академии“ указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 31 мая за № 2551:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложенный Г. Синодальным Обер-Прокурором, от 25 минувшего апреля за № 429, журнал Учебного Комитета, № 155, с заключением Комитета, по представлению Преосвященного Владимирского о вызове в текущем году из Владимирской духовкой семинарии воспитанников в состав новых курсов духовных академий. Приказали: Принимая во внимание, что Синодальным постановлением, от 19 июля – 4 августа 1895 г. за № 2071, предписано на будущее время окончивших курс воспитанников Владимирской духовной семинарии принимать в духовные академии не иначе, как по надлежащем удостоверении со стороны семинарского и епархиального начальства, Святейший Синод определяет: поручить Учебному Комитету внести в список вызываемых в состав новых академических курсов подлежащее, по расчёту , число воспитанников Владимирской семинарии; что же касается допущения к экзамену для поступления в академии воспитанников Владимирской семинарии, которые явятся к приёмным испытаниям в духовные академии в качестве волонтёров, то, предварительно допущения их к экзаменам, ректора академий обязываются войти в сношение с ректором Владимирской семинарии об их благонадёжности; о чём, для зависящих распоряжений, послать Вашему Преосвященству указ“.

б) Сланный Его Высокопреосвященством с надписью: „Июн. 13. В совет академии“ указ на имя

—228—

Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 3 июня за № 7:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: предложенный Г. Синодальным Обер-Прокурором, от 28 минувшего мая за № 542, журнал Учебного Комитета, № 186, о назначении в текущем году в состав новообразуемых курсов духовных академий окончивших курс воспитанников семинарий. Приказали: По рассмотрении изложенного в журнале Учебного Комитета, Святейший Синод определяет: 1) разрешить академическим советам вызвать к подлежащему сроку из числа 165 семинарских воспитанников, рекомендуемых местными епархиальными и семинарскими начальствами в состав новых в академиях курсов, 87 воспитанников, окончивших курс семинарского учения: а) в С.-Петербургскую академию 25, именно из семинарий: Архангельской 1, Витебской 1, Вологодской 1, Волынской 1, Воронежской 1, Костромской 1, Курской 1, Литовской 2, Минской 1, Могилёвской 1, Нижегородской 1, Новгородской 2, Одесской 1, Олонецкой 1, Псковской 1, Рижской 1, Рязанской 1, Самарской 1, С.-Петербургской 1, Таврической 1, Тамбовской 1, Тверской 1 и Холмской 1; б) в Киевскую академию 25, именно из семинарий: Волынской 1, Воронежской 1, Донской 1, Екатеринославской 1, Калужской 1, Киевской 2, Кишинёвской 1, Костромской 1, Курской 1, Литовской 1, Могилёвской 1, Новгородской 1, Одесской 1, Орловской 1, Полтавской 1, Псковской 1, Рязанской 1, Самарской 1, Смоленской 1, Таврической 1, Тамбовской 1, Тверской 1, Харьковской 1 и Черниговской 1; в) в Московскую академию 20, именно из семинарий: Вифанской 1, Владимирской 1, Вологодской 1, Волынской 1, Воронежской 1, Калужской 1, Курской 1, Могилёвской 7, Московской 2. Пермской 7, Подольской 1, Полтавской I, Рязанской 2. Тверской 7, Томской 2, Тульской ί и Ярославской 1 – и г) в Казанскую академию 17, именно из семинарий: Астраханской 1, Владимирской 1, Вятской 1, Казанской 1, Костромской 1, Нижегородской 1, Пензенской 1, Пермской 1, Самарской 1, Саратовской 1, Симбирской 1, Ставропольской 1, Тамбовской 1, Тобольской

—229—

1, Томской 2 и Уфимской 1. Из остальных свободных вакансий предоставить лучшим из имеющихся явиться волонтёрами: в С.-Петербурской академии – 5, в Киевской–5, в Московской–10, а в Казанской – 4; и, сверх того, 4 казённокоштных вакансии в Казанской академии предоставить слушателям двухгодичных миссионерских курсов. 2) Советы академий должны немедленно сообщить о настоящем постановлении Святейшего Синода подлежащим семинарским правлениям к должному с их стороны исполнению, а по окончании приёмных испытаний в академиях представить Святейшему Синоду сведения, требуемые по определению Синода от 12 января 1849 года, с указанием и тех лиц, которые явятся на экзамен не по вызову и будут приняты в число воспитанников академии. 3) Предоставить советам академий сообщить при таковом вызове воспитанников семинарским начальствам, что Святейший Синод поставляет им в непременную обязанность, чтобы при избрании воспитанников в академии: а) обращали, согласно особым постановлениям высшего духовного начальства, самое строгое внимание на благонадёжность избираемых как по способностям, успехам в учении и благонравию, так и по состоянию здоровья и склонности их к продолжению духовного образования; б) на основании указа Святейшего Синода, от 19 марта 1871 г. за № 14, обязали избранных при самом отправлении подписками, по прибытии на места, не отказываться от вступления в академию, а по окончании академического курса – от вступления в духовно-училищную службу; в) выслали по предписанному в приведённом указе Святейшего Синода порядку таковые подписки, вместе с другими требуемыми документами избранных воспитанников, непосредственно в академические советы, не допуская ни в каком случае передачи таковых документов в советы академий через самих воспитанников, и г) снабдили отправляемых воспитанников прогонными для проезда деньгами и необходимыми, в определённом количестве, вещами из белья и обуви. Для должных распоряжений и исполнения со стороны советов Духовных академий послать преосвященным Митрополитам: С.-Петербургскому, Киевскому и Московскому и Ар-

—230—

хиепископу Казанскому печатные указы, уведомив таковыми же и прочих Преосвященных тех епархий, из которых предназначается вызов семинарских воспитанников в академии; в Учебный же Комитет передать выписку из настоящего определения“.

Справка: По распоряжению о. ректора академии, немедленно по получении означенного указа, – содержание его сообщено было подлежащим правлениям духовных семинарий.

Определили: Принять к сведению.

III. Его Высокопреосвященством с надписью: „Июл. 7. В совет академии“, указ на имя Его Высокопреосвященства из Святейшего Синода от 26 июня за № 3060:

„По указу Его Императорского Величества, Святейший Правительствующий Синод слушали: представление Вашего Преосвященства, от 15 сего июня за № 369, в коем ходатайствуете об удостоении ординарного профессора Московской духовной академии по кафедре латинского языка и его словесности Петра Цветкова, звания заслуженного ординарного профессора, по случаю исполнившегося 18 января сего года 25-летия со времени вступления его на штатную преподавательскую должность при названной академии. Приказали: Ординарного профессора Московской духовной академии по кафедре латинского языка и его словесности Петра Цветкова, выслужившего в штатных преподавательских должностях при академии 25 лет, утвердить, согласно представлению Вашего Преосвященства, в звании заслуженного ординарного профессора; для чего и послать Вашему Преосвященству указ“.

Определили: 1) Принять к сведению. 2) Внести об утверждении профессора П. Цветкова в звании заслуженного ординарного профессора в формулярный о службе его список.

IV. Резолюции Его Высокопреосвященства, последовавшие на журналах совета академии:

а) за 19 апреля и 3 мая текущего года. „Мая 7. Определение утверждается“;

б) и за 4 мая текущего года: „Июн. 19. Утверждаются студенты IV курса (опред. ст. I), поименованные под

—231—

лит. а), в степени кандидата богословия, с правом на магистерскую степень без устного испытания; под лит. б) – в той же степени, но относительно магистерской с условиями по §§ 137–9 устава; под лит. в) – в степени действительного студента. С определениями по статьям II и VI согласен. Постановленное в ст. III, IV, IX, X, XII и XIV привести в исполнение. Действительный студент Иван Артоболевский утверждается в степени кандидата богословия (ст. VIII) и в должности помощника секретаря (ст. XI). По статье XV, дать дозволение“.

Справка: 1) Журналом за 19 апреля и 3 мая текущего года совет академии просил разрешения Его Высокопреосвященства допустить к чтению лекций по вакантным кафедрам нравственного богословия и истории русской церкви кандидатов богословия Николая Городенского и Сергея Смирнова в качестве исправляющих должность доцента – с 16-го августа текущего года. 2) В ст. II журнала за 4 мая было изложено ходатайство совета академии пред Его Высокопреосвященством о разрешении оставить при академии для приготовления к замещению вакантных преподавательских кафедр в будущем учебном году ныне окончивших курс в академии: Владимира Тихомирова, Николая Покровского и Ивана Успенского, с производством им с 16-го августа текущего года содержания по 457 р. 33 к. в год каждому (за вычетом 2% на пенсии).

Определили: 1) Резолюции Его Высокопреосвященства принять к сведению. 2) Об утверждении кандидатов Н. Городенского и С. Смирнова в звании исправляющих должность доцента, И. Артоболевского – в должности помощника секретаря и об оставлении при академии студентов В. Тихомирова, Н. Покровского и Ив. Успенского дать (и дано) знать правлению академии для зависящих распоряжений. 3) Об утверждении действительного студента И. Артоболевского в степени кандидата богословия и должности помощника секретаря академии сообщить Учебному Комитету при Святейшем Синоде.

V. Письмо на имя о. ректора академии Его Высокопреосвященства, Г. Обер Прокурора Святейшего Синода, Действительного Тайного Советника, Константина Петровича Победоносцева от 27 июня за № 3917:

—232—

„Прошу Вас принять и передать академии глубокую сердечную мою признательность за лестные, сверх меры моего достоинства, приветственные слова по случаю совершившегося 50-летия моей служебной и литературной деятельности. Мне, как рождённому Москвичу, по преданиям семейства моего и по воспоминаниям отрочества и юности, особенно близка была Московская духовная академия: тем для меня отраднее добрая и благожелательная от неё память. Да пробудут в ней всегда непоколебимы и действенны примеры воспитанных ею и воспитавших её подвижников науки и великих святителей. Из рода в род непрерывно достойные сыны её, напутствуемые благословением Преподобного Сергия и памятью митрополита Филарета, да износят во все концы православной России святое учение веры, наставление доброго нрава и обычая, порядка службы церковной и чистоту великого дара Божия – русского слова.

Определили: Принять к сведению.

VI. Отношения Канцелярии Обер-Прокурора Святейшего Синода:

а) от 4 июня за № 3446: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 28 минувшего мая докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, определён кандидат Московской духовной академии Павел Всехсвятский, состоявший доселе надзирателем в Ростовском-Димитриевском духовном училище, помощником инспектора в Екатеринославскую духовную семинарию“.

б) от 16 июля за № 4217: „По утверждённому Г. Синодальным Обер-Прокурором 5 текущего июля докладу Учебного Комитета при Святейшем Синоде, кандидат Московской духовной академии Кронид Смирнов определён на должность преподавателя по латинскому языку в Симбирскую духовную семинарию“.

К сему Канцелярия присовокупляет, что об ассигновании упомянутым лицам следующих им, по положению, денег сообщено Хозяйственному Управлению при Святейшем Синоде.

Справка: По распоряжению о. ректора академии кандидатам П. Всехсвятскому и Кр. Смирнову дано знать о назначении их на духовно-учебную службу.

—233—

Определили: Принять к сведению.

VII. а) Отношение Учебного Комитета при Святейшем Синоде от 25 июля за № 846: „По распоряжению Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода, Учебный Комитет долгом поставляет препроводить при сём в Совет Московской духовной академии один экземпляр копии с приказа по военному ведомству, от 18 июня сего года за № 137, для поставления в известность обучающихся в означенной академии воспитанников“.

б) Копию с приказа по военному ведомству, от 18 июня сего года за № 137:

„Государственный Совет, в Соединённых Департаментах Законов, Государственной Экономии и Гражданских и Духовных Дел и в Общем Собрании, рассмотрев представление моё об изменении 174 статьи устава о воинской повинности, мнением положил:

В изменение и дополнение надлежащих узаконений постановить:

„Нормальный период времени для приёма на службу вольно-определяющихся полагается с 15 августа по 1 октября каждого года. Срок службы для принятых до 1 сентября исчисляется с 1 сентября, а для всех остальных с 1 октября.

Примечание. Вольноопределяющиеся могут поступать в войска и до 15 августа, но и в этом случае срок их службы исчисляется с 1 сентября того года, в котором они приняты в войска“.

Его Императорское Величество изложенное мнение Государственного Совета, 6 мая 1896 года, Высочайше утвердить соизволил и повелел исполнить.

Объявляя о таковом мнении Государственного Совета по военному ведомству к надлежащему руководству и исполнению, присовокупляю, что изложенный выше закон обнародован в Собрании Узаконений и Распоряжений Правительства от 14 сего июня за № 74, в ст. 821. (Подлинный подписал за военного министра, Генерал-Адьютант Обручев).

Определили: Содержание приказа по военному ведомству от 18 июня сего года за № 137 объявить студентам академии и копию с него напечатать вместе с журналами совета.

—234—

VIII. Прошение заслуженного экстраординарного профессора академии по кафедре библейской истории Андрея Смирнова: „Чувствуя себя не в силах продолжать службу в академии, покорнейше прошу совет об исходатайствовании мне увольнения от должности и назначения пенсии“.

Справка: 1) На основании действующих законоположений по инспекторской части гражданского ведомства о служебных переменах по должностям V и VI классов, для внесения их в общий Высочайший приказ, подлежащие начальства, от которых, по силе действующих законов, зависит назначение на должности или увольнение от оных, входят с представлениями непосредственно в Инспекторский Отдел Собственной Его Императорского Величества Канцелярии; причём к представлениям прилагаются ведомости со сведениями о лице назначаемом на должность или увольняемом от оной, по установленной форме. 2) По § 81 лит. в. п. 5 устава духовных академий увольнение профессоров от занимаемых ими должностей значится в числе дел совета академии, представляемых, через Епархиального Преосвященного, в Святейший Синод. 3) По § 94 лит. в, п. 5 (примечание) того же устава дела о назначении пенсий и пособий служащим при академии представляются правлением академии Епархиальному Преосвященному для надлежащих сношений с Обер-Прокурором Святейшего Синода.

Определили: 1) Просить ходатайства Его Высокопреосвященства пред Святейшим Синодом об увольнении заслуженного экстраординарного профессора академии по кафедре библейской истории Андрея Смирнова от занимаемой им должности; при сём приложить требуемые законом сведения о профессоре А. Смирнове для представления их в Инспекторский Отдел Собственной Его Императорского Величества Канцелярии. 2) Дело о назначении пенсии профессору А. Смирнову передать в правление академии.

IX. Прошение преподавателя Новгородской духовной семинарии иеромонаха Евдокима: „Представляя при сём в рукописи своё сочинение, под заглавием: „Св. Апостол любви и Евангелист Иоанн Богослов. Его жизнь и благовестнические труды. Опыт исторического исследования“, –

—235—

на соискание степени магистра богословия, покорнейше прошу совет академии дать делу надлежащее движение“.

Справка: 1) Состоящий ныне преподавателем Новгородской духовной семинарии иеромонах Евдоким (Мещерский) окончил в 1894 году курс в Московской духовной академии со степенью кандидата богословия и с правом приискании степени магистра не держать нового устного испытания. 2) По § 81 лит. а п. 6 устава духовных академии „распоряжение о рассмотрении диссертаций на учёные степени и оценка оных“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим советом академии.

Определили: Сочинение преподавателя Новгородской духовной семинарии иеромонаха Евдокима передать для рассмотрения ординарному профессору академии по кафедре Священного Писания Нового Завета Митрофану Муретову.

X. Прошения:

a) Ставропольского Епархиального миссионера, кандидата L курса, священника Симеона Никольского: „Желая напечатать в духовных журналах некоторые отделы из моего кандидатского сочинения: „Что сходного и несходного представляло состояние церквей антиохийской и константинопольской времён Иоанна Златоуста (по сочинениям сего последнего)“, покорнейше прошу совет выдать мне означенное моё сочинение для просмотра на узаконенный срок“.

б) Законоучителя Байрамчской учительской семинарии, кандидата L курса, Ивана Виноградова: „Сим имею честь просить совет Московской духовной академии выдать мне на трёхмесячный срок моё кандидатское сочинение под заглавием: „Св. Иннокентий, первый епископ Иркутский“, – для напечатания некоторых отделов из него в одном из периодических духовных журналов“.

в) Окончившего в текущем году курс кандидата академии иеромонаха Серапиона: „Покорнейше прошу совет Московской духовной академии выдать мне на трёхмесячный срок моё кандидатское сочинение для напечатания его в одном из периодических изданий“.

Определили: Выдать просителям их кандидатские сочинения на трёхмесячный срок.

XI. Записки экстраординарного профессора А. Введенского и библиотекаря И. Колосова о выписке книг, кото-

—236—

рые они считают нужным приобрести для академической библиотеки.

Справка: I. К выписке представлены следующие книги:

1. Челпанов. Проблема восприятия пространства.

2. Циглер. Что такое нравственность? 2-е изд.

3. Гербарт. Психология. СПБ. 1895. (2 экз.).

4. Иодль. История этики в новой философии. Μ. 1896.

5. Лебон. Психология народов и масс. СПБ. 1896.

6. Поллан. Физиология ума. Μ. 1896.

7. Эрнест Навиль. Что такое философия? Μ. 1896 г.

8. Друммонд. Прогресс и эволюция человека Μ. 1896.

9. Оствальд. Несостоятельность научного материализма, перев. под ред. Вальдена. (3 экземпляра); тоже – перев. Дрентельна.(1 экземпляр).

10. Свечин. Опыт изложения начал общечеловеческой философии.

11. Манассеина. О сознании. Μ. 1896.

12. Ляцарус. Взаимодействие души и тела. СПБ. 1896 г. (3 экземпляра).

(проф. А. Введенским).

13. Р. Pierling. La Russie et le Saint – Siège. Etudes diplomatiques.

(библиотекарем H. Колосовым).

II. Означенных книг в академической библиотеке не имеется.

Определили: Поручить библиотекарю И. Колосову выписать для академической библиотеки означенные в записках книги и о последующем представить правлению академии.

XII. Отношение совета Киевской духовной академии от 7 июня за 365: „Совет Киевской духовной академии покорнейше просит совет Московской духовной академии выслать на месячный срок для научных занятий доцента Ф. Титова принадлежащее библиотеке Московской академии рукописное сочинение А. Н. Муравьева под заглавием: „Сношения России с православным Востоком по делам

—237—

церковным. Т. III“. По истечении указанного срока сочинение возвращено будет обратно в совет академии.

Определили: Выслать в совет Киевской духовной академии означенное в отношении рукописное сочинение А. Н. Муравьева на испрашиваемый срок.

XIII. Представление библиотекаря академии Николая Колосова:

„На основании § 53 инструкции библиотекарю, честь имею представить совету академии отчёт о состоянии академической библиотеки за 1895–1896 год.

1. Пополнение библиотеки. В 1895–1896 году библиотека пополнилась 892 названиями книг, брошюр и проч. в 1117 томах. Из них 637 названий в 820 томах приобретены покупкой, а 255 названий в 297 томах поступили в библиотеку как дар разных лиц и учреждений и в обмен на академический журнал.

2. Пользование библиотекой. В отчётном году удовлетворено было 10827 отдельных требований на книги, рукописи и проч., из коих 8243 требования приходились на долю студентов.

3) Деятельность заведующих библиотекой. Кроме исполнения текущих дел по библиотеке, библиотекарь закончил и выпустил в свет первую половину седьмого выпуска систематического каталога и составил, и напечатал восемь листов второй половины выпуска. Печатание следующих листов остановилось за недостатком средств. Помощник библиотекаря пополнял указатели к русским и иностранным журналами и произвёл сверку с наличностью библиотеки списков книг, числящихся за умершими и выбывшими преподавателями академии“.

Справка: 1) По § 52 инструкции библиотекарю академии „ревизия библиотеки производится ежегодно двумя депутатами из наставников академии, назначенными советом в начале или конце каникул. Впрочем, совет может назначить и всякое другое время, необходимое, по его усмотрению, для освидетельствования“. 2) По § 53 той же инструкции: „перед ревизией ежегодно к 1 июня библиотекарь обязан представить совету отчёт по библиотеке“.

Определили: Поручить произвести следующую реви-

—238—

зию библиотеки ординарному профессору Григорию Воскресенскому и и. д. доцента Ивану Попову.

XIV. Донесение его же:

„Честь имею донести совету академии о следующих пожертвованиях в библиотеку:

1) От Его Высокопреосвященства, Высокопреосвященнейшего Сергия, Митрополита Московского и Коломенского: 1) „Ἐκκλεσιαστικὴ Αληθεῖα“ за 1885–1886 и 1886–1887 Г.г., 2) Μητροπ Φιλοθέου Βριεννίου“ – „Διδαχὴ τῶν δώδεϰα άποστόλων и „Κλήμεѵτος ἐπισκόπоυ Ρώμης πρὸς Κορινθίους ἐπιστολαῖ “; 3) Μητροπ. Ἀνθίμου „Οδηγὸς εὐσεβιας“; 4) Πάπα Λεόντος 1Γ» ἐγκυκλίον ἐπιστολῆς ἔλεγχος„ и 5) Ἡ Θεότης τοῦ Ἰήσοῦ Χρίστοῦ ἀποδεικνυμένη“.

2. От Г. Обер-Прокурора Св. Синода Κ. И. Победоносцева: 1) „Московский Сборник“, Москва, 1896 г., 2) „Ἐκκλεσιαστική Ἀληθεῖα“ за 1885–1886 и 1886–1887 г.г. 3) Μητροπ. Φιλοθέου Βριεννίου „Διδαχὴ τῶν δώδεκα ἀποστόλων“, 4) Μιτροπ. Ἀνθίμου, „Ὀδηγὸς εὺσεβίας“, 5) „Πάπα Λεόντος 1Γ" ἐγκυκλίον ἐπιστολῆς ἔλεγχος и 6) Ιεροδ. Ἀνθίμου, „Ἡ Θεότηςτοῦ Ιησοῦ Χριστοῦ ἀποδεικνυμένη“.

3. От епископа Томского преосвящ. Макария – пять духовных композиций алтайского архимандрита Макария.

4. От Хозяйственного Управления при Св. Синоде: „Ответ Великой Христовой церкви Константинопольской на энциклику папы Льва XIII о соединении церквей“.

5. От Московского Археологического Общества: „Древности Восточные“, т. II, вып. I-й.

6. От Архангельского Комитета Православного Миссионерского Общества – его издания: 1) Краткая, священная история на карельском языке, 2) Азбука для карелов, 3) Букварь для самоедов, 4) Азбука для лопарей и 5) Азбука для зырян.

7. От Московского Общества истории и древностей российских – „Чтения“ в сём обществе, 1896 г. кн. 2-я.

8. От Института князя Безбородко в Нежине – „Известия“ Института, кн. 15-я.

9. От историко-филологического факультета С.-Петербургского Университета – „Записки“ факультета, части 35–38.

10. От Орловской Учёной Архивной Комиссии –„Исто-

—239—

рические очерки Орловского Введенского Девичьего монастыря“.

11. От проф. Московского Университета А. П. Лебедева – его сочинение: „История греко-восточной церкви под властью турок“, т.1-й.

12. От проф. Академии Н.А. Заозерского – его брошюра: „Государь, Церковь и народ“.

13. От А. А. Киреева – его брошюра: „Религиозные задачи России на Православном Востоке“.

14. От архимандрита Никанора (Надеждина) – его брошюра: „Грузинские и Тифлисские архипастыри“ за 1811–1886 г.г.“

15. От свящ. П.Я. Светлова – его сочинение: „Источники ходячего мнения о вере как противоположности разума“.

16. От Е.Н. Воронца – шесть брошюр его сочинений, разного содержания.

17. От свящ. И.В. Ливанского – семь брошюр его сочинений, разного содержания.

18. От свящ. К. Тизика – его сочинение: „История Ревельского Преображенского Собора“.

19. От Н. Ф. Русанова – его сочинение (рукопись): „Библейская летопись“.

Определили: Выразить Его Высокопреосвященству (настоящим журналом) и всем жертвователям за присланные для академической библиотеки издания глубочайшую благодарность от совета академии.

XV. Отношения: а) совета С.-Петербургской духовной академии от 19 апреля за № 523; б) Императорского Русского Археологического Общества от 29 апреля за № 190; в) ректора Императорского Казанского Университета от 13 июня за № 1552; г) председателя Московского Биржевого Комитета от 25 июня за № 49; д) редактора „Известий Императорского Томского Университета“ от 11 июля за № 2507; е) Нежинского Историко-Филологического Общества при Институте князя Безбородко от 27 июля за № 34 и ж) директора Императорской Публичной Библиотеки от 1 августа за .V 1021, при коих препровождены в совет академии различные издания означенных учреждений и лиц.

Определили: Книги и брошюры сдать в фундамен-

—240—

тальную академическую библиотеку и благодарить за пожертвование их.

XVI. Представление библиотекаря академии Николая Колосова:

„Императорским Русским Историческим Обществом высылается в академию Сборник этого Общества. Вероятно по какой-нибудь случайности небыли высланы тома 84–87. Не найдёт ли совет академии возможным обратиться в означенное общество, на имя Председателя Общества Александра Александровича Половцева (Большая Морская, № 52), с просьбой о высылке недостающих томов“.

Определили: Обратиться к Г. Председателю Императорского Русского Исторического Общества с просьбой о высылке в академическую библиотеку недостающих (84–87) томов „Сборника“ означенного Общества.

XVII. Представление его же:

„Имею честь представить в совет академии, что бывшим профессором академии П. И. Горским-Платоновым не возвращены в академическую библиотеку следующие книги:

1. Епископа Сильвестра, – Догматическое Богословие, т. I-й.

2. Екклезиаст (русский перевод) и

3. Хитрово, Палестина и Синай, т. I, вып. 1-й. – всего на 4 р. 35 коп. Взамен этих книг, им утерянных, П.И. Горский предлагает взять у него в библиотеку „Jahrbücher der Biblischen Wissenschaft“ – Ewald’а – за все годы издания (1848–1861). Издание это стоит не менее 15 рублей. 1-го тома „Догматического Богословия“ Епископа Сильвестра в библиотеке имеется 6 экземпляров. Ewalda же в библиотеке имеются лишь некоторые отдельные части.

Определили: Предлагаемое бывшим заслуженным экстраординарным профессором академии П. Горским-Платоновым, взамен утраченных им книг, издание Ewald’a „Jahrbücher der Biblischen Wissenschaft“ принять в фундаментальную академическую библиотеку и записать в каталог, а утерянные им книги из оного вычеркнуть.

XVIII. Представление его же:

„Печатание систематического каталога академической библиотеки снова остановилось за израсходованием всей на-

—241—

значенной на этот предмет в текущем году суммы. Между тем до исторического отдела каталога теперь уже недалеко: остаётся только несколько листов дополнений. В виду этого, не найдёт ли совет академии возможным изыскать средства на печатание ещё хотя пяти листов (около 160 рублей).

Справка: 1) Расход на напечатание систематического каталога книг академической библиотеки производится ежегодно из суммы (2000 р.) ассигнуемой по смете „на напечатание протоколов и магистерских диссертаций“. 2) В текущем году на печатание каталога из означенной суммы отчислено 150 рублей, которые уже и израсходованы. 3) Остаток по сей статье сметы к 1 августа текущего года заключается в сумме 1111 р. 61 к.

Определили: Разрешить библиотекарю Н. Колосову напечатать ещё пять листов составленного им систематического каталога книг академической библиотеки, с отнесением сего расхода на счёт суммы, ассигнованной на напечатание протоколов и магистерских диссертаций, – и о последующем представить правлению академии.

XIX. Прошение студента 3 курса, сирийского уроженца, Панаиота Савабини: „В прошлом году я вышел из студенческого общежития на частную квартиру по причинам, которые я в то время имел честь объяснить совету академии. При вспомоществовании, которое мне присылалось моими родными, я мог жить не нуждаясь и на частной квартире. Ныне брат Иаков Савабини, обучавшийся прежде в Донском духовном училище на стипендии Святейшего Синода, по обстоятельствам должен был перейти в Бейрутскую Американскую гимназию, где полагается плата за обучение – 250 рублей в год. Благодаря этому, родственники мои более помогать мне не могут; содержаться же одной стипендией на частной квартире очень трудно. Посему я покорнейше прошу совет академии, не найдёт ли он возможным вновь принять меня в студенческое общежитие“.

Справка: 1) Студенту Панайоту Савабини дозволено советом академии жить на частной квартире на основании указа Святейшего Синода от 28 апреля 1887 г. за № 1377, коим разрешается студентам-иностранцам жить

—242—

вне академических зданий. 2) П. Савабини из назначенной ему Святейшим Синодом стипендии в 220 рублей получает на своё содержание от правления академии по 18 р. 33 коп. ежемесячно.

Определили: Студента 3 курса П. Савабини принять в академическое общежитие, о чём и сообщить правлению академии для зависящих распоряжений.

XX. Прошение его же: Покорнейше прошу совет академии выписать из Лазаревского Института восточных языков на трёхмесячный срок следующие книги, нужные для моего кандидатского сочинения.

Иттабари, Минь ишат иль масир иля ахыри, т. е. События от Рождества Христова до последних дней.

Христианские поэты (Иль шоара илль нус ранье).

Сборник статей священника Антония Булата“.

Определили: Просить Совет Лазаревского Института восточных языков о высылке на трёхмесячный срок означенных в прошении студента Савабини сочинений.

XXI. Рассуждали о производстве поверочных испытаний студентов духовных семинарий и других лиц, имеющих прибыть в академию для поступления в состав нового (LV) академического курса по назначению начальства и по собственному желанию.

Справка: 1) По § 81 лит. а п. 1 устава духовных академий „назначение предметов поверочного испытания при приёме в студенты академии“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим советом академии. 2) Указом Святейшего Синода от 8 марта 1873 года, за № 10, советам академий вменено в обязанность, чтобы они при приёме воспитанников семинарий обращали самое строгое внимание на состояние их здоровья и подвергали всех, явившихся к испытанию, надлежащему медицинскому освидетельствованию.

Определили: 1) Поручить академическому врачу Ивану Соколову подвергнуть, 16 и 17 августа, в присутствии и. д. инспектора академии, экстраординарного профессора Иерофея Татарского и члена правления ординарного профессора Николая Каптерева, надлежащему медицинскому освидетельствованию всех прибывших в академию для поступления в состав нового академического курса. 2) 19,

—243—

20 и 21 августа назначить письменные упражнения: по словесности (19), Священному Писанию Ветхого Завета (20) и литургике (21). Тему для первого сочинения поручить дать ординарному профессору Григорию Воскресенскому, чтение же и оценку письменных упражнений по словесности, в виду возложенной ранее советом академии на проф. Воскресенского обязанности рассмотреть семестровые сочинения студентов II курса, имеющие быть представленными к 1-му сентября сего года, – поручить экстраординарному профессору Александру Шостьину и доценту Ивану Андрееву. – Тему для второго сочинения поручить дать доценту Василию Мышцыну и для третьего – экстраординарному профессору Александру Голубцову. Чтение и оценку второго сочинения (по Свящ. Писанию Ветх. Зав.), кроме доцента В. Мышцына, изъявил желание взять на себя о. ректор академии архимандрит Лаврентий: чтение и оценка третьего сочинения (по литургике) поручается, кроме профессора А. Голубцова, – и. д. доцента академии Павлу Тихомирову. – Все темы должны быть предварительно представлены о. ректору академии. 3) 22, 23 и 24 августа произвести испытания по общей церковной истории посредством комиссии из ординарного профессора Василия Ключевского, доцентов Анатолия Спасского и Ивана Андреева. 4) 26, 27 и 28 августа произвести испытания по греческому языку посредством комиссии из ординарного профессора Петра Цветкова, экстраординарного профессора Ивана Корсунского и профессора Димитрия Голубинского. 5) 31 августа произвести испытания по новым языкам посредством комиссии из экстраординарного профессора Александра Голубцова и лектора Василия Лучинина. 6) 2, 3 и 4 сентября произвести испытания по логике и начальным основаниям философии посредством комиссии из и. д. ординарного профессора Петра Казанского, экстраординарного профессора Алексея Введенского и и. д. доцента академии Павла Соколова. 7). 6 сентября назначить собрание совета академии для составления списка после приёмных испытаний и обсуждения текущих дел.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „Авг. 13. С определением по статье VIII-й со-

—244—

гласен Постановленное в статье XXI утверждается. Прочее к исполнению“.

2 сентября

Присутствовали, под председательством ректора академии архимандрита Лаврентия, члены совета академии, кроме профессоров В. Ключевского, А. Смирнова, В. Соколова, И. Корсунского и А. Шостьина.

В собрании сём преподаватель Харьковской духовной семинарии, кандидат богословия, Николай Страхов защищал представленную им на степень магистра богословия диссертацию под заглавием: „Христианское учение о браке и противники этого учения“, Харьков, 1895 г. Официальными оппонентами были: исправляющий должность ординарного профессора по кафедре истории философии Пётр Казанский и экстраординарный профессор по кафедре гомилетики и истории проповедничества Василий Кипарисов.

По окончании диспута, ректор академии архимандрит Лаврентий, собрав голоса, объявил, что совет академии признал защиту магистрантом его диссертации удовлетворительной.

Справка: 1) По § 136 устава духовных академий кандидаты удостаиваются степени магистра не иначе, как по напечатании сочинения и удовлетворительном защищении его в присутствии совета и приглашённых советом посторонних лиц (коллоквиуме). 2) По § 81 лит. в п. 6 того же устава удостоение степени магистра богословия значится между делами совета академии, представляемыми через Епархиального Преосвященного на утверждение Святейшего Синода. 3) Определением Святейшего Синода, изложенным в указе от 27 сентября 1893 года, за № 4404, ходатайство совета Московской духовной академии об удостоении преподавателя Харьковской духовной семинарии Николая Страхова степени магистра богословия за представленное им в 1893 году сочинение под заглавием: „Брак, рассматриваемый в своей природе и со стороны формы его заключения“, отклонено вследствие недостатков, найденных в сём сочинении и указанных в отзыве покойного Преосвященного Гермогена, бывшего Епископа Псков-

—245—

ского. 4) Ныне представленное И. Страховым на соискание степени магистра богословия и удовлетворительно защищённое им сочинение: „Христианское учение о браке и противники этого учения“ представляет собой второе издание его прежнего сочинения о браке, но в совершенно исправленном и переработанном, согласно указаниям, изложенным в вышеупомянутом указе Святейшего Синода и отзывах рецензентов, – виде.

Определили: 1) Вновь просить ходатайства Его Высокопреосвященства перед Святейшем Синодом об утверждении преподавателя Харьковской духовной семинарии, кандидата богословия, Николая Страхова в степени магистра богословия. 2) Представить Его Высокопреосвященству и в Святейший Синод по экземпляру диссертации кандидата Н. Страхова и копии с отзывов о ней и. д. ординарного профессора Петра Казанского и экстраординарного профессора Василия Кипарисова.

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященства: „Сент. 9. Представить, с приложением книги.“

6 сентября

Присутствовали, под председательством ректора академии архимандрита Лаврентия, члены совета академии, кроме профессоров В. Ключевского, П. Цветкова и А. Смирнова, не присутствовавших по болезни.

Слушали: а) Отношения правлений духовных семинарий с препровождением документов студентов семинарий, назначенных ими, по распоряжению высшего начальства, для поступления в состав нового (LV) академического курса:

Вифанской – Николая Румянцева,

Владимирской – Николая Приклонского,

Вологодской – Владимира Шипулина,

Волынской – Агафона Червипского,

Воронежской – Ивана Федорова,

Калужской – Иосифа Попова,

Курской – Александра Платонова,

Могилевской – Павла Бутомо,

Московской – Николая Нарского и Александра Суворовского,

—246—

Пермской – Павла Успенского,

Подольской – Виталия Стыранкевича,

Полтавской – Симеона Бондаря,

Рязанской – Петра Минина и Алексея Малинина,

Тверской – Егора Волосова,

Томской – Всеволода Федоровского и Петра Ястребова,

Тульской – Георгия Любомудрова и

Ярославской – Фёдора Алексинского.

б) Прошения на имя о. ректора академии о допущении к приёмным испытаниям студентов семинарий, прибывших волонтёрами: – Вифанской – Николая Величкина, Парфения Грузинова, Александра Другова, Александра Купленского, Сергея Махаева, Николая Покровского, Алексея Смирнова, Дмитрия Шувалова, Дмитрия Ярре; Калужской – Григория Зерцалова; Могилевской – Евстафия Пиотуховича; Московской – Дмитрия Бажанова, Владимира Беляева, Сергея Голубева, Михаила Ивановского, Михаила Касаткина, Сергея Лебедева, Петра Протопопова, Александра Соболева; Нижегородской – Николая Фаминского; Полтавской – Павла Левитского; Псковской – Ивана Рудакова; Рязанской – Николая Арбекова, Дмитрия Грацианского, Василия Зеленцова; Тверской – Владимира Максимова; Черниговской – Петра Бугославского; Ярославской – Михаила Лилеева, Сергея Смирнова и Василия Третьякова.

в) Прошения на имя о. ректора академии о допущении к приёмным испытаниям: окончившего курс по юридическому факультету с дипломом 2-й степени и золотой медалью в Императорском С.-Петербургском Университете Александра Братановского и бывшего студента I курса Казанской духовной академии Петра Артамонова.

г) Заявление о. ректора академии архимандрита Лаврентия о том, что все волонтёры – студенты духовных семинарий и другие лица, явившиеся в академию для поступления в состав нового академического курса, были допущены им до приёмных испытаний.

д) Внесённые председателями комиссий, производивших поверочные испытания студентов духовных семинарий и других лиц, прибывших в академию для поступления в состав нового академического курса, донесения о до-

—247—

стоинствах устных и письменных ответов, данных на испытаниях:

1 а) Донесение комиссии, производившей испытания по общей церковной истории:

„Поверочным испытаниям по общей церковной истории в настоящем 1896-м году подвергалось 52 человека, из которых 20 прибыло по назначениям семинарского начальства и 32 явились в качестве волонтёров. В число последних входили 30 воспитанников разных семинарий, 1 бывший студент первого курса Казанской духовной академии и 1 окончивший курс С.-Петербургского Университета. Общие результаты испытаний комиссия может выразить в следующих цифрах: из указанного числа экзаменовавшихся удовлетворительные ответы даны были 44-мя, не вполне удовлетворительные (балл 2 ½) – тремя и совсем неудовлетворительные – пятью человеками. Лучшие ответы (балл 5 и 5 – ) дали 9 присланных (двое московских, двое рязанских, вифанский, воронежский, курский, полтавский и тверской) и 4 волонтёра (калужский, могилёвский, нижегородский и полтавский). Ответы, отмеченные низшими баллами (2+, 2, 1 ½, 1) принадлежат 4 волонтёрам (двум московским, вифанскому и псковскому) и одному присланному из Томской семинарии. В среднем выводе каждый экзаменовавшийся имеет 3,7. Ответы присланных по своему качеству заметно возвышались над ответами волонтёров, так что в среднем выводе каждый присланный имеет балл 4,1, между тем как средний вывод у волонтёров равняется 3,4.

Для суждения о сравнительном достоинстве постановки преподавания общей церковной истории в той или другой семинарии достаточного материала в ответах испытуемых комиссия не нашла. Лучшие и худшие ответы часто принадлежали воспитанникам одной и той же семинарии, и притом число представителей разных семинарий, явившихся на экзамен, было весьма неравномерным. Наиболее богато были представлены две столичных семинарии – московская и вифанская – доставившие вместе 38% всех державших испытания; за ними следуют рязанская (10%) и ярославская (8%) семинарий: из остальных же 16 семинарий, представленных на экзамене, прибыло только по

—248—

два (из 5 семинарий), или по одному воспитаннику (из 11 семинарий). Но не имея в своём распоряжении оснований для оценки преподавания церковной истории в различных семинариях, комиссия считает необходимым отметить общие недостатки, встречавшиеся в ответах всех или большинства испытуемых и указывающие на соответствующие недочёты в самом преподавании этой науки в семинариях. Сюда относится 1) нетвёрдое и неполное усвоение материала церковно-исторического, определённого программой и изложенного в учебнике. Экзамен производился в точном соответствии с программой, вопросы, предлагаемые комиссией, в общем не выходили за пределы содержания учебника, и тем не менее высший балл оказалось возможным применить только к ответам 13-ти человек. Этот результат нельзя признать вполне удовлетворительным, в особенности если иметь в виду то обстоятельство, что на приёмные испытания в академию являются обыкновенно лучшие воспитанники. В большинстве же случаев отвечающие не только путались в изложении отдельных фактов, но и нередко обнаруживали незнакомство с историей важнейших церковных событий. Так, один волонтёр московской семинарии не мог рассказать истории 5-го вселенского собора; другой волонтёр той же семинарии, при слабых познаниях из истории иконоборчества вообще, оказался не в состоянии что-либо припомнить о соборе 842 года, окончательно утвердившем иконопочитание. Волонтёр рязанский о τύπος’е Константина II, по-видимому, ничего не слыхал. Один вифанский волонтёр заявил, что до Константина Великого Церковь не владела никакими имуществами и не мог сказать ничего определённого о правах и преимуществах, дарованных Церкви этим императором. Не волонтёры только, но и некоторые присланные семинариями давали слабые ответы по истории гонений и затруднялись в истолковании терминов, употреблённых в программе и учебнике. Так, присланный владимирский не мог объяснить названия „мало-азийской“ школы, к которой причисляются Св. Ириней и Ипполит; один московский волонтёр имя студийского монастыря произвёл от латинского studios (sic!). Наиболее беспомощными отвечающие чувствовали себя в области

—249—

хронологии, причём их погрешности по этой части измеряются годами, десятилетиями и целыми веками. Появление монтанизма они относили к III веку, а Павла Самосатского помещали во II-м веке (присл. тульский, вол. виф.). Императора Маркиана († 457) заставляли присутствовать на 6 вселенском соборе (680 г.), патриарха Тарасия († 806) – на соборе 842 г., а патриарха Германа († 740) и Фёдора Студита († 846) считали современниками. 2) Как на выдающийся недостаток отвечавших комиссия должна указать далее на слабость и спутанность познаний их из области истории церковной литературы. В извинение воспитанников семинарий можно сказать, что отдел о древне-церковной литературе является слабейшим и наименее обработанным отделом принятого учебника и со стороны преподавателей требует особых дополнений (напр. по известному сочинению Филарета Черниговского: „Историческое учение об Отцах Церкви“), но извиняя отчасти воспитанников, это обстоятельство обвиняет само преподавание в излишней привязанности к учебнику там, где она неуместна. Общим свойством ответов по этому отделу было то, что, даже и называя сочинение известного церковного писателя, отвечающий ничего не мог сказать о содержании его и значении в церковной литературе. Поэтому, вопросы, относящиеся к содержанию сочинений, напр. вроде такого: „кто из церковных писателей опровергал в своих сочинениях гностицизм?“ – оставались без ответа. О существовании творений древне-церковных писателей в русском переводе воспитанники семинарий, по-видимому, и не подозревают, между тем как ознакомление их с этими переводами было бы делом весьма желательным и могло бы способствовать оживлению и углублению преподавания церковной истории. Не имея никаких представлений о произведениях древне-церковной письменности, кроме одного их названия, отвечающие естественно перепутывали названия сочинений и имена их авторов или позабывали и то и другое. Так, присланный подольский сочинение „О граде Божием“ приписал Св. Иринею и не мог назвать ни одного труда, действительно принадлежащего этому отцу; присланный тульский отказался дать какие-либо сведения о „Пастыре“ Ерма;

—250—

волонтёр вифанский не припомнил ни одного сочинения Климента Александрийского и Иринея именовал Иларионом. – 3) Наконец, комиссия считает нелишним ещё раз указать на то, что многократно уже указывалось в прежних отчётах о приёмных испытаниях по церковной истории; именно, в ответах экзаменовавшихся комиссия не нашла следов влияния на изучение церковной истории в семинариях со стороны существующей на русском языке учёной церковно-исторической литературы. Видно, что эта литература остаётся неизвестной воспитанникам семинарий и не принимается во внимание при преподавании, так что неточности и погрешности учебника, давно исправленные в нашей богословской литературе, в семинариях всё ещё остаются непреложной истиной“.

1. б) Донесение той же комиссии об ответе присланного из Томской духовной семинарии студента Петра Ястребова:

„Указом Св. Синода от 12 июня 1881 года за № 2512 профессорам и преподавателям академии предложено „в случае неудовлетворительной сдачи экзамена кем-либо из рекомендованных семинариями воспитанников с точностью обозначать в экзаменационных списках, на какие именно вопросы даны были экзаменующимися неудовлетворительные ответы и в чём состояли недостатки его устного ответа“. Во исполнение этого предложения, комиссия, производившая в настоящем 1896 году испытания по общей церковной истории, признав вполне неудовлетворительным ответ Петра Ястребова, рекомендованного Томской семинарией и отметивши его баллом 1 (один;, имеет довести до сведения совета академии следующее:

Программа билета, доставшегося Петру Ястребову, содержала в себе следующие пункты из общей программы для преподавания церковной истории в духовных семинариях: „Причины, подготовившие разделение церквей; догматические и обрядовые заблуждения римской церкви; властолюбивые притязания пап и ложное учение о главенстве. Начало разделения; дело патриархов Игнатия и Фотия; болгарский вопрос; вопрос о разностях между церквами и соборы по этому поводу; окончательное разделение церквей в 1054 году. Попытки к соединению церквей вообще и в частности: Лионская и Флорентийская унии; причины

—251—

неуспеха этих попыток“. Начав свою речь перечислением догматических заблуждений римской церкви, г. Ястребов, кроме Filioque, к числу их отнёс ещё существование в римской церкви более трёх иерархических степеней и причащение под одним видом. Историю возникновения и распространения на западе учения о Filioque изложить не мог; указавши, что учение о Filioque впервые было принято на „Толедских“ соборах, он не разъяснил, на каком именно Толедском соборе и по каким побуждениям это произошло, какова была дальнейшая история этого учения и с какого времени оно сделалось всеобщим в Римской церкви. О деле патриархов Фотия и Игнатия и о соборах по этому поводу г. Ястребов не мог сказать ни одного слова. О событиях, сопровождавших окончательное разделение церквей в 1054 г., ничего не знал; и даже не назвал общеизвестного имени патриарха Михаила Керуллария, при котором произошло это разделение. Флорентийская уния, имеющая так же отношение и к истории русской церкви, осталась ему неизвестной в своей истории. По связи с содержанием билета, доставшегося г. Ястребову, экзаменационной комиссией было предложено ему несколько вопросов, касавшихся других сторон церковной жизни, но ответа на них со стороны Ястребова или совсем не последовало или давался ответ крайне неопределённый. Так, по вопросу о развитии папского главенства на западе, он не представил никаких твёрдых и точных сведений; быв спрошен о патриархе Фотии, как церковном писателе, он оказался не в состоянии назвать его сочинения. В виду этого крайне неудовлетворительного ответа г. Ястребова по доставшемуся ему билету и вопросам, стоявшим в связи с ним, комиссия пригласила его взять другой билет и попытаться на нём исправить или покрыть недостатки ответа по первому билету. Содержание второго билета, взятого Ястребовым, было таково: „Ересь монофелитов; борьба против неё св. Софрония, патриарха Иерусалимского, Максима Исповедника и папы Мартина I-го; шестой вселенский собор; определение догмата о двух волях в Иисусе Христе“. Ознакомясь с программой этого второго билета, Ястребов заявил комиссии, что он по

—252—

указанным вопросам припомнить ничего не может. После такового заявления комиссия не сочла себя в праве продолжать ещё далее испытание Ястребова.

Никаких извиняющих обстоятельств, вроде временного болезненного состояния или крайнего утомления и т. п., со стороны Ястребова представлено комиссии не было ни до экзамена, ни на самом экзамене“.

2) Донесение комиссии, производившей испытания по логике и начальным основаниям философии:

„Больше трети общего числа экзаменовавшихся (52) составили студенты присланные (20). Это обстоятельство заставляло уже и заранее ожидать, что результат испытания в общем будет удовлетворительный. Так действительно и оказалось: плохие и посредственные ответы уравновесились ответами лучших студентов и средний балл получился довольно высокий (4–, даже несколько выше – 3 ²¹/₂₆). Впрочем, и независимо от этого обстоятельства, экзамен производил в общем довольно благоприятное впечатление: экзаменовавшиеся обнаружили достаточную подготовку, – по крайней мере, в смысле знания буквы учебников. – К сожалению, далеко не всеми и даже не большинством обнаружена соответствующая степень отчётливости в понимании учебников. Комиссия может отметить в этом отношении несколько довольно общих недостатков. Так, прежде всего, многие даже из лучших студентов обнаружили недостаток понимания плана и логической схемы отдельных параграфов учебника (особенно „Начальных оснований“, как учебника более пространного): напр., даже присланные студенты затруднялись объяснить, какое значение имеет ссылка на законы эквивалентности, изоморфности и изомерности в общей связи эмпирических доказательств в пользу атомизма и как, в конце концов, на основании учебника следует думать о делимости материи, – имеет она (делимость) предел или нет. Во-вторых, многие обнаружили крайне смутное и шаткое понимание самих элементов науки; так один усвоял ощущениям, как именно ощущениям, т. е. душевным явлениям, пространственность и никак не мог, поэтому, отстоять одного из тезисов учебника по вопросу о духовности души (вол. Виф.); никто из экзаменовав-

—253—

шихся не мог объяснить, что такое идея, в отличие от представления и понятия (этот вопрос был предлагаем многим студентам и, между прочим, присланным из семинарий: Полт., Моск. и Виф.). В-третьих, в большинстве случаев студенты совершенно не могли объяснить технических выражений и терминов учебников, каковы, напр., категория (присл. Кал.), трансцендентальный (trans и dens – вол. Виф.), энтозои (присл. Моск.), эпихерема (Ἐπὶ ϱῆμα – вол. Кал.), изомерность (вол. Псков), и т. д. Вообще, по-видимому, лишь в очень немногих семинариях как должно выполняется основное дидактическое правило, требующее отчётливого объяснения каждого нового понятия (и термина), вводимого в сознание учащихся. Говоря о недостатках, замеченных в ответах экзаменовавшихся, комиссия должна выделить в особую группу и подчеркнуть один странный факт, – отказ некоторых студентов не только от отдельных параграфов учебника, но даже от целых отделов и, наконец, всего учебника („Начальных оснований“). Так, присланный студент Воронежской семинарии заявил, что у них в семинарии совсем (?) не изучали „Начальных оснований“ (весь учебный год будто бы был посвящён исключительно изучению истории философии и психологии) и что, хотя сам он „читал“ к экзамену учебник Кудрявцева и прочитал его около половины (?!), однако отвечать не может. Студенты Могилёвской семинарии (присланный и волонтёр) согласно заявили, что у них были пройдены лишь два первые отдела учебника (т. е. основания гносеологии и естественного богословия) и что, поэтому, они совсем не могут отвечать на вопросы из остальных отделов. Некоторые студенты заявили, что у них опускался тот или другой параграф как из учебника логики (всего чаще – учение об ошибках в доказательствах), так и из „Начальных оснований“ (чаще всего опускается или сокращается отдел о рациональном познании, частнее – учение о категориях), вследствие чего ответ получался иногда не столь удовлетворительный, как можно бы было ожидать (наприм., у присланного Пермской семинарии, отвечавшего о категориях). – Лучшими ответами комиссия признала ответы присланных студентов семи-

—254—

нарий: одного Владимирской и двоих – Рязанской (5); затем – по одному Ярославской, Тверской, Тульской, Московской, Подольской и Полтавской (5–). Неудовлетворительных и не вполне удовлетворительных баллов четыре: 1) двоим волонтёрам Московской (2 и 2+); 2) присланному Томской (2 ½ – отказался от одного билета – о творении мира, – а на другой о духовности души, равно как и на частные вопросы отвечал не все, не бойко и без надлежащей уверенности); 3) присланному Воронежской сем. (2–; отказавшись совершенно от ответа из „Начальных оснований философии“, он и по логике отчасти, – о суждениях, – давал ответы общие и шаткие, отчасти же, – об ошибках в доказательствах и о понятиях, – совсем не отвечал)“.

3) Донесение комиссии, производившей испытания по греческому языку:

„В настоящем 1896 году поверочное испытание по греческому языку держали 52 человека, из коих 51 были студенты духовных семинарий и 1 окончивший курс в С.-Петербургском Университете. Для испытания их знаний в языке им предложены были к чтению, разбору и переводу с греческого на русский язык отрывки из творений Св. Иустина мученика, Климента Александрийского, Св. Афанасия Великого, Св. Григория Нисского, Св. Кирилла Иерусалимского, Св. Макария Египетского и из Илиады Гомера. Сведения, обнаруженные экзаменовавшимися, оказались по испытании удовлетворительными. При определении этих сведений баллами, получилось следующее: балл 5 (5 и 5–) получили 8 человек, балл 4½ – 11 человек, балл 4 (4 + , 4 и 4– ) – 19 человек, балл 3½ – 13 человек и балл 3 + – 1 человек. Таким образом, отличные и очень хорошие ответы дали 38 человек. К числу отлично отвечавших относятся студенты семинарий: Вифанской, Калужской, Курской, Московской, Полтавской, Рязанской и Тульской (по одному – каждой) и 1 окончивший курс в С.-Петербургском Университете. Недостатки, замеченные у некоторых из экзаменовавшихся и несколько понижавшие достоинство их ответов, были, как и в прежние годы, по большей части следующие: неудовлетворительное знание значений некоторых слов, иногда до-

—255—

вольно употребительных (напр., ἀκολουϑέω, τυφλώττω, ὑπάρχω), смешивание значений слов, близких между собой по начертанию или по произношению (напр. βλέπω и βλάπτω, ἒκτισε и ἒκτησε, χριστός и χρηστός), затруднение в установке членов в предложениях и в точности передачи греческой речи на русском языке, и под. Впрочем, многие из обнаруживавших эти недостатки, при замечании им о сих последних со стороны членов комиссии, скоро поправляли свои ошибки“.

4) Донесение комиссии, производившей испытания по немецкому языку:

„К испытанию по немецкому языку явилось 38 студентов семинарий. Предложено было для перевода с немецкого языка на русский 1 – 2 главы Ев. Иоанна; причём экзаменующимся предлагаемы были вопросы по грамматике. Результаты испытаний следующие: 14 человек получили – балл 5, 5–; 20 человек – балл 4+, 4, 4– и 4 человека получили – 3+, 3“.

5) Донесение комиссии, производившей испытания по французскому языку:

„Лиц, изъявивших желание держать испытание по французскому языку, в 1896 году явилось 14. За исключением одного студента, присланного из Томской семинарии, все экзаменовавшиеся обнаружили удовлетворительные сведения в чтении, разборе и переводе с французского языка на русский. Лучшие ответы (4 ½, 4+, 4) даны были окончившим курс в С.-Петербургском Университете и тремя студентами семинарий: Калужской, Подольской и Волынской“.

6) Донесение комиссии, производившей оценку сочинений по Священному Писанию Ветхого Завета:

„Сочинения по Священному Писанию Ветхого Завета за текущий год сравнительно с прежними производят приятное впечатление отсутствием среди них экспромтов, выдающихся по своей слабости и обычно принадлежащих перу воспитанников гимназии и иностранцев. Лучшие сочинения, отмеченные баллом 4½ написаны двумя студентами Рязанской семинарии, одним – Полтавской, одним – Калужской, одним – Курской, одним – Владимирской, семинарии и окончившим курс в С.-Петербургском Уни-

—256—

верситете. При незначительном количестве студентов, прибывших из большинства семинарий (по одному или по два из семинарии, за исключением Московской (11), Вифанской (9), Рязанской (5) и Ярославской (4)), трудно судить о сравнительном успехе студентов из разных семинарий. Тем не менее справедливость требует сказать, что первое место занимают сочинения студентов Рязанской семинарии, получивших в среднем выводе почти 4+ и отличающихся зрелостью мысли, логичностью и заметным писательским навыком.

Более или менее общее достоинство сочинений по Ветхому Завету составляет знание библейского текста и уменье пользоваться параллельными местами как из Ветхого, так и из Нового Завета. Почти столь же общий недостаток их заключается в употреблении общих, малозначащих фраз и неумеренном стремлении к слишком отвлечённым богословским рассуждениям там, где нужны частные и положительные разъяснения. Встречаются иногда странные мысли и неудобные выражения. Напр., студент Томской семинарии проводит строгую параллель между психическим актом свободного выбора и физическим действием двух механических сил на предмет. Тот же студент выражается так: „человек отчасти детерминист. Он делает не по одному только выбору“ и т. д. Студент Воронежской семинарии пишет: „спасение есть дело синергизма“. У студента Могилевской семинарии встречаются такие выражения: „Фараон подумал: какой такой там бог у них? А я-то что такое?“. В другом месте: „от казней затрещал Египет“.

7) Донесение комиссии, производившей оценку сочинений по литургике:

„Для сочинения по литургике державшим вступительные экзамены в академию был предложен вопрос: „Какое отношение существует между церковно-обрядовыми и народно-бытовыми формами?“ Путём сравнения и разбора наиболее характерных церковных и бытовых обрядов требовалось уяснить родственные стороны между ними, определить их внутреннюю связь и затем уже ответить на вопрос: не оставил ли народный быт своих следов в области церковного обряда, а последний, в свою

—257—

очередь, не влиял ли на обработку и склад народных обычаев? Далеко не все поняли тему и весьма немногие из понявших удовлетворили требованиям её; большинство расширило и даже изменило тему. Одни писали о зависимости характера богослужения вообще, православного, римско-католического и протестантского в частности – от национальных особенностей; другие – о влиянии христианства, частнее богослужения на жизнь и нравы; третьи – об умножении церковных чинопоследований в связи с увеличением народных потребностей и, наконец, четвертые об отношении христианского богослужения к формам культа до-христианского. Неумение раскрыть тему одних и переиначивание её со стороны других объясняются не столько трудностью данного вопроса, сколько отсутствием у экзаменовавшихся ясных представлений о том, – что такое церковно-обрядовые и народно-бытовые формы, а главное скудостью фактических знаний в той области, из которой взята тема. Из 52 рассмотренных сочинений лишь в одном обнаружено близкое знакомство с составом некоторых чинопоследований и всего в двух-трёх заметны следы изучения семинарского учебника по литургике, в котором есть параграфы, прямо относящиеся к названной теме; в остальных сочинениях сообщаются сведения самого общего характера и притом в большей части неточные и даже прямо неверные. Многие воспитанники не имеют ясного понятия о том, что такое обряд в строгом смысле слова, и отожествляют его с чином и чинопоследованием. Последнее обстоятельство в связи с слишком ограниченным запасом литургических сведений и было причиной того, что одни, поняв тему, уклонились от прямого ответа на неё и прибегли к априорным рассуждениям и общим фразам о взаимном влиянии церковно-обрядовых и народно-бытовых форм, а другие изменили тему, каждый по личному усмотрению, и тем облегчили себе выход из затруднительного положения. За немногими исключениями, впрочем, все воспитанники обнаружили довольно хорошие познания в области церковно-исторической, достаточный для продолжения образования уровень развития и умение толково и даже, пожалуй, литературно излагать свои мысли. Лучшие сочинения,

—258—

отмеченные баллом 4½, написаны двумя воспитанниками Рязанской семинарии; совершенно неудовлетворительные принадлежат четырём студентам Московской семинарии (1, 1½, 2 + , 2½), одному – Вифанской (2+) и одному, рекомендованному Томской семинарией (2½)“.

8) Донесение комиссии, производившей оценку сочинений по словесности:

„В качестве темы для экспромта по словесности был поставлен вопрос; „Почему важно изучение русской народной словесности для будущего пастыря Церкви?“ – вопрос, не требовавший от писавших каких-либо особенных познаний. При правильном взгляде на задачи пастырского служения, почти все дали правильный ответ на предложенный вопрос. Но при этой общей правильности ответа, большинство письменных работ поражает бедностью содержания и спутанностью изложения. Очень многие авторы, чувствуя скудость содержания в своих тетрадках, принимались вновь и вновь переворачивать уже высказанные ранее мысли, не прибавляя ни новых оснований для них, ни новых пояснений на каких-либо примерах. Наибольшей содержательностью и отчётливостью плана изложения отличались работы рязанских семинаристов.

С крайним прискорбием должны мы поставить на вид полное пренебрежение теперешних семинаристов к правилам русской грамматики. Среди писавших экспромты есть такие писатели, которые не стесняются переносить, напр., „жи-знь“ (Вифан.), в 3 л. ед. ч. буд. вр. ставят „ь“: „отразиться“, „встретиться“, „облегчиться“ (Моск.), склоняют неправильно: „жизнею“ (Москов. и Вифан.), „в стихие“ (Москов). Необходимость согласования прилагательных с существительными множеств. числа вроде, по-видимому, совсем забыта. Даже в лучших по содержанию сочинениях встречаются „авторския взгляды“, „национальные черты“ (Рязан.). Можно было бы ожидать безупречной грамотности, по крайней мере, от семинаристов, присланных правлениями семинарий на казённый счёт. Но и эти последние пишут нередко; „с жизнею“, „нисший“ (Вифан.). „недоумения“, „елементы“ (Ворон.), „языческия обряды“ (Волын.), „подобныя факты“ (Полтав.), „познакомиться“ – в 3 л. ед. ч. буд. вр., „незатейливый“ (Тул.)

—259—

и т. д. О неправильной расстановке знаков препинания мы не будем говорить, потому что пришлось бы говорить слишком много.

Такая непокорность грамматике, замечаемая даже в лучших семинаристах, производит весьма тяжёлое впечатление; может она укорениться и в академии (не обучать же в самом деле элементам русской грамматики в духовных академиях!); к тому же, крайняя распространённость этого явления не допускает возможности объяснить его какой-либо мимолётной случайностью. Вот почему мы считаем долгом своим обратить на него особенное внимание совета академии“.

е) Донесение врача академической больницы Ивана Соколова, с приложением списка лиц, прибывших для поступления в состав нового академического курса, которых он, в присутствии и. д. инспектора академии и одного члена правления, свидетельствовал в отношении телосложения и здоровья. Из отметок доктора в списке видно, что все поименованные в нём лица могут продолжать своё образование в академии.

Справка: 1) Указом Святейшего Синода от 3 июня сего года за № 7 разрешено было совету Московской духовной академии вызвать в состав нового (LV) академического курса из семинарий: Вифанской, Владимирской, Вологодской, Волынской, Воронежской, Калужской, Курской, Могилевской, Пермской, Подольской, Полтавской, Тверской, Тульской и Ярославской – по одному, а из семинарий: Московской, Рязанской и Томской – по два лучших воспитанника, окончивших в них курс учения, с тем, между прочим, чтобы по окончании приёмных испытаний, совет представил Святейшему Синоду требуемые, по определению Синода от 12 января 1849 года, сведения с указанием и тех лиц, кои явятся на экзамен не по вызову и будут приняты в число студентов академии. 2) Все 20 воспитанников, вызванные, во исполнение сего указа, в академию, – явились к приёмным испытаниям; в качестве волонтёров явились 30 студентов духовных семинарий, 1 окончивший курс Императорского С.-Петербургского Университета и 1 бывший студент первого курса Казанской духовной академии. 3) Указом Святей-

—260—

шего Синода от 24 августа 1887 года за № 1-м ректорам духовных академий вменено в обязанность, чтобы они о тех из семинарских воспитанников, которые явятся к приёмным испытаниям в академию по собственному желанию, в качестве волонтёров, входили, независимо от представленных ими аттестатов, в конфиденциальное сношение с семинарским начальством для удостоверения в том, что эти воспитанники признаются в нравственном отношении вполне благонадёжными для принятия в академию. 4) Указом Святейшего Синода от 8 марта 1873 г. за № 10 подтверждено, чтобы семинарские правления не предназначали к поступлению в академию воспитанников, расположенных к хроническим болезням или слитком слабого телосложения, а академические советы не принимали бы таковых, подвергая всех, явившихся к испытанию, надлежащему медицинскому освидетельствованию. 5) Указом Святейшего Синода от 7 апреля 1876 года за № 1003 совету Киевской духовной академии разъяснено, что экзаменующиеся для поступления в число студентов академии должны иметь удовлетворительные отметки по каждому предмету не ниже „3“; снисхождение же может быть оказано в отношении к получившим один балл „2“, и притом когда отметка „2“ покрывается удовлетворительным баллом по другому однородному предмету. 6). Указом Святейшего Синода от 12 июня 1881 года за № 1512 поставлено академическим советам в обязанность: а) предложить профессорам и преподавателям академии, при производстве приёмных поверочных испытаний, чтобы они строго сообразовались с программами семинарского курса и не предлагали таких вопросов для устных ответов, равно как и не назначали таких тем для письменных упражнений, которые выходили бы из пределов этих программ; б) сделать распоряжение о более тщательном производстве приёмных испытаний, дабы, в случае неудачного ответа экзаменующегося на предложенный или доставшийся ему вопрос по тому или другому учебному предмету, предлагаемы были ему другие вопросы, через что ему дана была бы возможность исправить свой худой балл, если он зависел только от случайности, а экзаменующие получили бы более твёрдое

—261—

основание для решительного заключения об его познаниях в этом предмете; в случае же совершенно неудовлетворительной сдачи экзамена кем-либо из рекомендованных семинариями воспитанников, – с точностью обозначать в экзаменических списках, на какие именно вопросы даны были экзаменующимся неудовлетворительные ответы и в чём состояли недостатки его устного ответа или написанного им сочинения, вследствие которых он не признан достойным для поступления в академию, каковые отметки препровождать в правление той семинарии, из которой прислан воспитанник, не удостоенный приёма в академию.

7) Определением Святейшего Синода, состоявшимся вследствие журнала Учебного Комитета о полученных из епархий представлениях о результатах приёма в 1880–1881 учебном году воспитанников в состав новых академических курсов, постановлено: предложит академическим советам: а) при исчислении баллов воспитанников, подвергавшихся поверочному испытанию, брать в счёт для составления из них общего или среднего вывода, кроме собственно экзаменационных баллов, балл воспитанников по всем предметам семинарского курса, принимая в надлежащее внимание и балл поведения с тем, чтобы при одинаковых баллах по успехам отдаваемо было предпочтение тому, кто имеет высший балл по поведению; б) если бы, независимо от сего, из присланных на казённый счёт и принятых в число студентов академии оказались воспитанники, не получившие по своим балам права на предоставление им имеющихся в данное время свободных казённокоштных вакансий, то таковым предоставлять ближайшее право на эти вакансии, по мере их открытия, если просвещённая заботливость существующих при некоторых академиях обществ вспомоществования недостаточным студентам не найдёт возможным оказать им помощь в содержании (указ Святейшего Синода на имя Высокопреосвященного Макария, бывшего Митрополита Московского, от 20 апреля 1881 г. за № 1331).

8) Указом Святейшего Синода от 4 декабря 1872 г. за № 2489 предписано, чтобы советы академий в представляемых донесениях о составе новых курсов обозначали поимённо, а не счётом, кто из державших поверочное

—262—

испытание и принятых на казённое содержание или своекоштными студентами, или вовсе не принятых в студенты академии прислан по назначению семинарским начальством, и кто прибыл к таковым испытаниям по собственному желанию, в качестве волонтёра. 9) По распоряжению Г. Обер-Прокурора Святейшего Синода, изложенному в отношении к Высокопреосвященному Иннокентию, бывшему Митрополиту Московскому, от 19 сентября 1874 года за № 3412, требуется, чтобы представляемые Святейшему Синоду, на основании указа оного от 14 июня 1872 года, сведения о приёме студентов были сопровождаемы отзывами академических советов, – по каким предметам поверочного испытания ответы поступающих в академию воспитанников семинарий были слабее, с обозначением при том, из каких семинарий воспитанники оказались слабо подготовленными по тем или другим предметам. 10) §§ 112–113 устава духовных академий: „Из числа подвергавшихся поверочному испытанию, как по вызову академий, так и по прошениям, выдержавшие оное удовлетворительно принимаются: лучшие – казённокоштными студентами, а остальные – своекоштными. Своекоштные студенты допускаются в академию только в качестве пансионеров и живут в зданиях академии, подчиняясь всем правилам, установленным для казённокоштных студентов; число их определяется вместительностью академических зданий“. – Примечание: „Вне зданий академии своекоштным студентам дозволяется жить только у родителей“. 11) По § 81 лит. б. п. 1 устава духовных академий, „зачисление в студенты академии“ значится в числе дел совета академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

Определили: 1) Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством о разрешении принять в число студентов I курса академии следующих лиц, по вниманию к достоинству устных и письменных ответов, данных ими на поверочных испытаниях:

1. Минина Петра, присланного из Рязанской сем.

Малинина Алексея, присланного из той же сем.

Зеленцова Василия, волонтёра той же сем.

Успенского Павла, присланного из Пермской сем.

5. Нарского Николая, присланного из Московской сем.

—263—

Волосона Егора, присланного из Тверской сем.

Бондаря Симеона, присланного из Полтавской сем.

Приклонского Николая, присл. из Владимирской сем.

Платонова Александра, присланного из Курской сем.

10. Любомудрова Георгия, присланного из Тульской сем.

Фаминского Николая, волонтёра Нижегор. сем.

Зерцалова Григория, волонтёра Калужской сем.

Братановского Александра, окончившего курс С.-Петербургского Университета,

Шипулина Владимира, присланного из Вологод. сем.

15. Максимова Владимира, волонтёра Тверской сем.

Попова Иосифа, присланного из Калужской сем.

Румянцева Николая, присланного из Вифанской сем.

Смирнова Алексея, волонтёра Вифанской сем.

Левицкого Павла, вол. Полтавской сем.

20. Смирнова Сергея, вол. Ярославской сем.

Суворовского Александра, присл. из Московской сем.

Алексинского Фёдора, присл. из Ярославской сем.

Грацианского Дмитрия, вол. Рязанской сем.

Купленского Александра, вол. Вифанской сем.

25. Соболева Александра, вол. Московской сем.

Стыранкевича Виталия, присл. из Подольской сем.

Третьякова Василия, вол. Ярославской сем.

Федоровского Всеволода, прислан. из Томской сем.

Федорова Ивана, прислан. из Воронежской сем.

30. Рудакова Ивана, вол. Псковской сем.

Арбекова Николая, вол. Рязанской сем.

Величкина Николая, вол. Вифанской сем.

Другова Александра, вол. Вифанской сем.

Червинского Агафона, прислан. из Волынской сем.

35. Артамонова Петра, бывшего студента Казанской духовной академии.

Шувалова Дмитрия, вол. Вифанской сем.

Ивановского Михаила, вол. Московской сем.

Беляева Владимира, вол. Московской сем.

Бутомо Павла, присл. из Могилевской сем.

40. Протопопова Петра, вол. Московской сем.

Лилеева Михаила, вол. Ярославской сем.

Пиотуховича Евстафия, вол. Могилевской сем.

—264—

Бугославского Петра, вол. Черниговской сем.

44. Грузинова Парфения, вол. Вифанской сем.

2) Из них рекомендованного правлением Воронежской духовной семинарии студента Ивана Федорова, получившего на устном испытании по логике и начальным основаниям философии, за сбивчивость и шаткость ответов на вопросы из первого предмета и совершенный отказ отвечать на вопросы из второго, неудовлетворительный балл (2–), при отличных и очень хороших отметках по всем прочим предметам поверочного испытания и сочинениям, – обязать сдать экзамен по означенным наукам в конце текущего учебного года и иметь о переводе его с первого курса академии на второй особое суждение. 3) Остальных, явившихся к поверочным испытаниям студентов: Николая Покровского и Сергея Махаева, волонтёров из Вифанской семинарии, Сергея Голубева, волонтёра из Московской семинарии, Петра Ястребова, присланного из Томской семинарии, Сергея Лебедева, волонтёра из Московской семинарии, Дмитрия Ярре, волонтёра из Вифанской семинарии, Михаила Касаткина и Дмитрия Бажанова – волонтёров из Московской семинарии – признать недостаточно подготовленными к слушанию академических лекций и выдать всем, кроме Ястребова, под расписки их документы; документы же рекомендованного правлением Томской духовной семинарии Петра Ястребова препроводить обратно в правление семинарии с приложением требуемых указом Святейшего Синода от 12 июня 1881 года отметок о неудовлетворительности ответов, данных им на приёмных испытаниях. 4) Из принятых в академию студентов, значащихся в списке под №№ 1–30 зачислить на казённые стипендии, а остальным предоставить содержаться на свои средства. 5) Всех студентов поместить в зданиях академии, за исключением Парфения Грузинова и Дмитрия Шувалова, которым, на основании примечания к § 113 устава духовных академий, дозволить жить в домах матерей их – жительниц Сергиева посада. 6) Представить установленным порядком Святейшему Синоду сведения о составе нового курса с приложением: а) списка студентов духовных семинарий и других лиц, державших

—265—

поверочные испытания, с обозначением достоинства их устных и письменных ответов и б) копий с донесений экзаменационных комиссий. 7) Предложить и. д. инспектора академии экстраординарному профессору Иерофею Татарскому собрать от студентов, принятых в состав первого курса, собственноручные заявления о желании их изучать предметы первой или второй группы, избрать один из древних и один из новых языков и слушать лекции по естественно – научной апологетике. 8) Постановления, изложенные в п. п. 4 и 5, сообщить правлению академии для зависящих распоряжений. 9) Уведомить подлежащие семинарские правления о получении присланных документов студентов семинарий, принятых ныне в состав нового академического курса.

II. а) Прошение экстраординарного профессора Александра Голубцова: „Честь имею просить совет академии ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об увольнении меня от должности преподавателя французского языка“.

б) Прошение экстраординарного профессора Алексея Введенского: „Покорнейше прошу совет академии снять с меня обязанности лектора английского языка“.

в) Заявление о. ректора академии архимандрита Лаврентия о том, что преподавать английский язык изъявил желание доцент академии ко кафедре общей церковной истории Анатолий Спасский, а французский – и. д. доцента по кафедре психологии Павел Соколов.

Справка: По § 81 лит. б. п.п. 4 и 6 устава духовных академий избрание кандидатов на должности лекторов новых языков и увольнение означенных должностных лиц значится в числе дел совета академии, представляемых на утверждение Епархиального Преосвященного.

Определили: Ходатайствовать пред Его Высокопреосвященством об увольнении экстраординарных профессоров академии Александра Голубцова и Алексея Введенского от занимаемых ими должностей лекторов новых языков и об утверждении: в должности лектора английского языка – доцента академии Анатолия Спасского, а в должности лектора французского языка – и. д. доцента Павла Соколова.

—266—

На сём журнале резолюция Его Высокопреосвященствоа: „Сент. 13. Постановление о составе нового курса, мною утверждаемое, привести в исполнение. – Профессоры Александр Голубцов и Алексей Введенский от лекторских должностей увольняются; лекторами утверждаются – по английскому языку доцент Анатолий Спасский, по французскому – в звании доцента Павел Соколов“.

10 сентября

Присутствовали, под председательством ректора академии архимандрита Лаврентия, члены совета академии, кроме профессоров: В. Ключевского и А. Смирнова, не присутствовавших по болезни.

Слушали: I. а) Предложение о. ректора академии архимандрита Лаврентия: „Представляя при сём составленные секретарём совета табели баллов студентов III, II, и I курсов по ответам, данным ими на устных испытаниях, производившихся в апреле месяце текущего года и сочинениям, написанным ими в течении академического года, с приложением списков студентов каждого курса в порядке сравнительного достоинства их устных и письменных ответов, долгом считаю предложить совету академии окончательно определить порядок студентов в списках и дать заключение о переводе их на следующие курсы“.

б) Внесённые и. д. инспектора академии экстраординарным профессором Иерофеем Татарским списки студентов III, II и I курсов с обозначением баллов по их поведению.

Справка: 1) Указом Святейшего Синода от 3 апреля сего года за № 1686 совету академии предписано было объявить студентам первых трёх курсов академии, самовольно уклонившимся от подачи в назначенный советом академии срок третьего семестрового сочинения, что те из них, у коих сочинения приготовлены, обязываются немедленно представить таковые, а не успевшие приготовить сочинений должны подать их не позднее 1-го сентября сего года. 2) К назначенному указом Святейшего Синода сроку всеми студентами первых трёх курсов сочинения были представлены. 3) По рассмотрении ведомостей с баллами оказалось, что: а) из 63 студентов III курса 48 имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям

—267—

не менее 4, а пятнадцать – не менее 3 ½, и ни по одному предмету менее 3– ; б) из 54 студентов II курса 48 имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям не менее 4 и ни по одному предмету менее 3–. а 6 – не менее 3½, причём двое из них – Леонид Багрецов и Александр Шамиэ – получили на устном испытании по истории философии балл 2; в) из 55 студентов I курса 36 имеют в среднем выводе по ответам и сочинениям не менее 4 и ни по одному предмету менее 3–, 17 – не менее 3 и 2 (иностранные уроженцы) – не менее 2,8; из последних неудовлетворительные баллы имеют студенты-иностранцы: Евстратий Кириако – на сочинении по библейской истории 2, Ксенофонт Кушевич – на сочинении по тому же предмету 2–, Мелиссари Стефан – на устном испытании по метафизике 2 и Крестич Феодор – на сочинении по библейской истории 2 и на устном испытании по латинскому языку – 1. 4) В представленных и. д. инспектора академии списках студентов с баллами по поведению, – поведение 145 студентов обозначено баллом 5, 15 студентов (III к. – Воскресенского Евгения, Достойнова Якова, Никольского Владимира, Петрова Тихона, и Смирнова Гавриила; II к. – Белавенцева Семена, Дмитревского Ивана, Лобанова Павла, Луговского Александра, Стеблева Михаила и Шелютто Михаила; I к. – Кохановича Фёдора, Крестианполя Никанора, Ринка Евграфа и Якубовского Полиевкта) – баллом 5– и 12 студентов (III к. – Кречетовича Иосифа, Миловидова Виктора и Савабини Панаиота; II к. – Багрецова Леонида, Воскресенского Анатолия, Заозерского Александра и Туркевича Венедикта; I к. – Егорова Николая, Масина Павла, Петрова Петра, Семенова Павла и Старокотлицкого Константина) – баллом 4. 5) Студенту III курса Никанору Орлову определением совета академии от 4 минувшего мая, с утверждения Его Высокопреосвященства, дозволено было, вследствие болезни, сдать устные испытания после каникул, что им и исполнено. – По всем предметам III курса студент Орлов получил балл 5. 6) Студент III курса иеродиакон Дамаскин (сербский уроженец) не держал испытания по педагогике и просит дозволения сдать экзамен по этому предмету при окончании курса. 7) §§ 132–133

—268—

устава духовных академий: „По окончании испытаний, на каждом курсе составляется советом список студентов по успехам и поведению. При составлении списка на четвёртом курсе принимаются во внимание успехи студентов за всё время академического образования. При определении сравнительного достоинства студентов и составление списка их принимаются во внимание сочинения, устные ответы и поведение. Примечание. При составлении списка новые языки в общий счёт предметов не вводятся“. 8) Определением Святейшего Синода от 14 марта/9 апреля 1869 года, согласно с Высочайшим повелением, постановлено: поставить в известность начальства всех духовно-учебных заведений, чтобы они поступающим в сии заведения иностранцам оказывали возможное снисхождение как на приёмных и выпускных экзаменах, так и во время прохождения наук, не стесняясь требованиями уставов сих заведений“. 9) По § 81 лит. а п. 4–5 устава духовных академий „составление списка студентов после испытаний и перевод студентов из курса в курс“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим советом академии.

Определили: 1) Принимая во внимание сравнительное достоинство сочинений, устных ответов и поведения студентов III, II и I курсов академии, – перевести их в следующие курсы в таком порядке:

а) в IV курс – студентов III курса: Покровского Александра, Николина Николая, Воронцова Евгения, Полозова Николая, 5) Смирнова Сергея 1-го, Надеждина Христофора, Преображенского Николая, Соколова Ивана, Силина Дмитрия, 10) Волнина Александра, Казанского Николая, Вознесенского Николая, Колтыпина Леонида, Вылегжанина Николая, 15) Павлова Александра, Зверева Александра, Петрова Тихона, диакона Бережкова Ивана, Грибановского Александра, 20) Орлова Никанора, Кобрина Михаила, свящ. Иванова Ксенофонта, Голованова Ивана, Воскресенского Евгения, 25) Каверзнева Фёдора, Цветкова Сергея, Подобедова Сергея, Певницкого Михаила, Березовского Николая, 30) Горского Сергея, Бонина Григория, Фелицына Егора, Вишерского Модеста, Троицкого Ивана, 35) Голубцова Николая, Москвина Александра, Рубина Николая,

—269—

священника Доброхвалова Михаила, Альбова Вениамина, 40) Абрютина Владимира, диакона Вознесенского Александра, Борисоглебского Ивана, Смирнова Гавриила, Розанова Андрея, 45) Смирнова Сергея 3-го, Литкевича Алексея, Тронина Василия, Забавина Бориса, Васютина Гавриила, 50) Кречетовича Иосифа, Попова Николая, Некрасова Сергея, Смирнова Александра, Долганева Ефрема. 55) Никольского Владимира, Ласточкина Онисифора, Савабини Панаиота, Минкевича Ивана, Орловского Ивана, 60) Достойнова Якова, Миловидова Виктора, Поповича Михаила и 63) иеродиакона Дамаскина.

б) в III курс – студентов II курса: Каптерева Бориса, Введенского Дмитрия, Горчукова Мирона, Бачалдина Ивана, 5) Кедринского Михаила, Заозерского Александра. Серебрянского Николая, Смирнова Ивана, Луговского Александра, 10) Шелютто Михаила, Светлова Анатолия, Постникова Александра, Малахова Василия, Овсиевского Владимира, 15) священника Добросердова Иоанна, Смирнова Сергея, Воскресенского Анатолия, Ухтомского Алексея, Казакова Павла, 20) Солодовникова Вячеслава, Белавенцева Семёна, Протопопова Василия, Дмитревского Ивана, Сперанского Якова, 25) Кедрова Василия, Модестова Александра, Калюцкого Валериана, Лапина Евгения, Нарбекова Ксенофонта, 30) Тарасова Ивана, Доброленского Павла, Смирнова Сергея 5-го, Сахарова Петра, Стеблова Михаила, 35) Преображенского Ивана, Шиянова Евгения, Лобанова Павла, Сахарова Ивана, Славского Александра, 40) Булгакова Дмитрия, Рождественского Василия, Нарбекова Николая, Пискарева Александра, Державина Николая, 45) Каптерева Михаила, Измайлова Владимира, Соколовского Николая, Лебедева Дмитрия, Крылова Сергея, 50) Туркевича Венедикта, Яржемского Георгия, Шамиэ Александра, Спасоевича Янко и 54) Багрецова Леонида.

в) во II курс – студентов I курса: Петровых Ивана, Соколова Петра, Орлова Константина, Волнина Николая, 5) Семенова Павла, Блешенкова Герасима, Славского Владимира, Староверова Гавриила, Богоявленского Николая, 10) Молчанова Павла, Соколова Александра, Богданова Николая, Соколова Виктора, Владимирского Фёдора, 15) Чистосердова Сергея, Вержболовича Вячеслава, Цисаря Иосифа,

—270—

Сироткина Евграфа, Кохановича Фёдора, 20) Виноградова Василия, Старокотлицкого Константина, Крестианполя Никанора, Петропавловского Александра, Шаповаленко Григория, 25) священника Голубятникова Сергия, Говядовского Ивана, Ринка Евграфа, Луневского Николая, Смирнова Алексея, 30) Некрасова Ивана, Богословского Георгия, Пешкова Петра, Масина Павла, Харламова Василия, 35) Разумеева Фёдора, Григорьева Николая, Никанорова Ивана, Якубовского Полиевкта, Пшеничникова Николая, 40) Предтечевского Василия, Румницкого Алексея, Егорова Николая, Островского Дмитрия, Строганова Павла, 45) Остроумова Николая, Ротара Ивана, Орлова Леонида, Самецкого Василия, Покровского Александра, 50) Германиди Ивана, Мелиссари Стефана, Крестича Фёдора, Кириако Евстратия, Кушевича Ксенофонта и 55) Петрова Петра. 2) Студенту иеродиакону Дамаскину дозволить сдать устное испытание по педагогике при окончании курса.

II. Рассуждали: А) О распределении лекций и учебных часов на 1896–7 учебный год в академии.

Справка: 1) По § 81 лит. а. п. 2 устава духовных академий „распределение предметов учения и порядка их преподавания в академии“ значится в числе дел, окончательно решаемых самим советом академии. 2) §§ 118–120 устава духовных академий: „Для чтения наук академического курса составляется советом академии особое расписание. При составлении расписания совет академии имеет в виду, чтобы – а) преподаванию наук богословских, по возможности, предшествовало преподавание прочих наук, входящих в курс академический, и б) при распределении богословских наук, соблюдался порядок, определяемый их последовательностью и взаимной зависимостью. Лекции по каждому предмету распределяются советом так, чтобы на первых трёх курсах было не менее 20, а в четвёртом не менее 12 лекций в неделю, каждая лекция по часу“.

Определили: Распределить лекции и учебные часы по следующей таблице¹⁷¹⁴:

—271—

Распределение лекций в Московской духовной академии на 189⁶/₇ учебный год.

Первый курс.

—272—

Распределение лекций в Московской духовной академии на 189⁶/₇ учебный год.

Второй курс.