Любовь не умирает

Содержание

Из духовного наследия

Перед вратами вечности

Литература о митрополите Трифоне (Туркестанове)

От издателей

Из духовного наследия

В книге впервые представлено в достаточной полноте духовное наследие митрополита Трифона (Туркестанова) (1861–1934), выдающегося иерарха Русской Православной Церкви. Основное содержание книги составляют слова и поучения, произнесенные им в разные годы своего архипастырского служения, стихи и молитвы.

Аристократ по происхождению, выпускник лучшей в Москве гимназии Поливанова, ученик Оптинского старца Амвросия, близкий знакомый святого праведного Иоанна Кронштадтского, владыка Трифон прославился как Московский Златоуст и «кухаркин архиерей», утешитель неприкаянного церковного народа в пору лютых богоборческих гонений. Он, казалось, заключал в своей душе всю Православную Россию. Недаром П. Д. Корин избрал его в качестве центральной фигуры для своей картины «Русь уходящая».

Духовное наследие владыки Трифона проникнуто истинным православным духом, старческой мудростью, одухотворенной верой и высочайшей культурой слова. Достаточно сказать, что его перу принадлежит акафист «Слава Богу за все».

Книга составлена на основании рукописных и печатных источников, собранных духовными детьми и почитателями святителя. Рукописные источники – это большей частью расшифрованные стенограммы проповедей митрополита Трифона, а также его письма, стихи, составленные им молитвы. Печатные источники – это проповеди, поучения, беседы и другие труды святителя, изданные до 1917 года. В приложении помещены свидетельства современников о митрополите Трифоне – речи, воспоминания, стихи.

В имеющихся жизнеописаниях митрополита Трифона все эти материалы в совокупности, перепечатанные на машинке, обозначаются как «Материалы М. Т.». М. Т. – это Мария Тимофеевна Злобина († 1985), которая собрала от духовных детей Владыки и в 1950–1960-е годы на свои средства перепечатала проповеди и другие материалы, связанные с жизнью и деятельностью митрополита Трифона.¹ Это был поистине подвиг любви к пастырю Христову, потому-что в то время сделать это было, как известно, непросто. В 1970-е годы на основании этих материалов (и некоторых других, таких как военный дневник, записные книжки и др.), а также живых свидетельств людей, знавших митрополита Трифона еще при его жизни, Алексей Михайлович Залесский составил очерк жизни и деятельности святителя, включающий характеристику его устного и письменного наследия, озаглавленный «Материалы для биографии митрополита Трифона, собранные его духовными детьми».² Так значительная часть наследия выдающегося архипастыря-проповедника начала XX в. стала известна в церковной среде конца XX века.

Издательство благодарит за помощь в работе над книгой протоиерея Валентина Асмуса, иеродиакона Димитрия (Николаева), Алексея Михайловича Понсова, Валентину Ивановну Фролову, Алексея Михайловича Залесского, Христину Михайловну Запрометову, Александра Васильевича Шемшура, рабу Божию Клавдию, сотрудников музея и фототеки Данилова монастыря, редакцию альманаха «К свету», сотрудников историко-архитектурного и художественного музея «Новый Иерусалим».

Перед вратами вечности

Будучи викарным архиереем в Москве, епископ Трифон (Туркестанов) на протяжении значительной части начала XX века находился в самом средоточии московской жизни, да и самого митрополита Московского не раз, вплоть до года, временно заменял в его отсутствие. Он всегда был подтянут и собран. Как бы чувствовал себя при исполнении воинского долга – и вправду, воинского, только духовного. Отпевал старцев, купцов, издателей, профессоров, артистов, представителей древних дворянских родов, простых людей. Вся Россия, все сословия проходили перед ним, и он внимательно вглядывался в лица уходящих и пока остающихся, читая запечатленные в них черты жизни будущего века. Любил служить ранние литургии, где народу и пышности меньше, зато больше непраздных людей, пришедших по потребности сердца, недаром звали его «кухаркиным архиереем».

А вот сам был, зачастую, незаметен, даже неотмечен при том, что лицо его и весь облик были весьма выразительными. Но так нередко незамечена и неотмечена остается и роль Церкви. Так подчас вдруг оказываются незаметными и остаются незамечаемыми чудеса, происходящие с нами. Ни у Андрея Белого, ни у Василия Розанова, из рук пера не выпускавших имя епископа Трифона не встретишь. Да и в книгах об истории Церкви, посвященных первой половине XX века, а их уже появилось немало, на упоминание о нем почти не наткнешься. Не был, не участвовал... Ни в общественных переполохах, ни в церковных нестроениях. Приветственных телеграмм Временному правительству не слал. Один только раз чуть было не оказался в фокусе внимания – его собирались включить в список лиц, выдвигавшихся на патриаршество. Но он тут же отказался, не увидев в этом списке митрополита Макария (Невского)³. И еще, в отличие от любившего его и им почитаемого митрополита Киевского Владимира (Богоявленского), ставшего одним из первых новомучеников, царское кресло из помещения Синода новому обер-прокурору князю В. Н. Львову помогать выносить не стал бы⁴. Никогда нет у него, явного или скрытого отступничества от Бога и отхода от Церкви, столь свойственных многим его современникам. Не изменял никому и ничему. Всегда был верен. Отсюда и редкая цельность его натуры. Ни в группировках, ни на соборах – нигде нет его. Не видать ни с какой стороны – ни с этими, ни с теми. Только какие-то неясные отзвуки участия его в некоторых оставшихся вне поля зрения историков переговорах⁵ с обновленцами (может быть, с Евдокимом (Мещерским), однокашником по МДА), слухи и пересуды об этом расползались по Москве⁶. Обновленцев, впрочем, впоследствии он называл не иначе, как «обнагленцами»⁷.

А еще во всем его облике чувствуется удивительная прикровенность. Почти все время на людях и ничего наружу. Особенно в вещах, касавшихся его внутренней духовной жизни. Аскетическим было не только умонастроение, аскетичным было все его житие, ограничивавшееся всегда малым и скромным, вовсе лишенное надмения, высокоумия и бесцеремонности.

Митрополит Трифон перед своей кончиной просил не говорить никаких речей при его погребении и отпеть его простым монашеским отпеванием, как принято было в Древней Руси, положив его во гроб в мантии и клобуке⁸.

Жизненный путь митрополита Трифона в главнейших чертах своих был описан неоднократно. Начало этому положил близкий друг его, писатель исторических романов, затем ставший священником, Дмитрий Савватьевич Дмитриев в брошюре [4], посвященной епископской хиротонии Трифона; можно сослаться и на другие его публикации: [5], [6], [7], [9]. На протяжении многих лет материалы о жизни и деятельности Владыки собирали его духовные дети. Они в значительной степени использованы в «Материалах к жизнеописанию», принадлежащих А. М. Залесскому, предваряющих составленную иеромонахом Афиногеном (Полесским) книгу [40]. Появился и ряд биографических очерков: [17], [21], [24], [27], [31], [32], [48], в определенной мере восполняющих «Материалы к жизнеописанию». Митрополиту Трифону были посвящены диссертационные работы в МДА: [26], [41]. Немало ценных дополнительных сведений можно почерпнуть и в мемуарной литературе: [29], [30], [33], [35], [37], [43], [44], [49], [50], [51], [52].

Хотелось бы, по возможности, уяснить важнейшие факторы, способствовавшие формированию духовного мира Владыки, учитывая которые можно легче описать присущее ему удивительное своеобразие и неповторимость. Начнем с родовых корней и семьи. Надо сказать, что ему чрезвычайно повезло: семья, где он вырос, была глубоко православной, что вовсе не являлось правилом, скорее исключением, во второй половине XIX века.

Далее, принадлежность владыки Трифона, уже не родовая, а благоприобретенная, к той части аристократической, культурной и духовной элиты российского общества, которая вопреки общим устремлениям времени стремилась к высоким жизненным идеалам, не поддавалась господствовавшей уже тогда тенденции к занижению: «все мы – люди, все мы – человеки», не увлекалась соблазном построения на земле рая, где «каждому будет по серьгам», не доверялась ни материалистическому, ни индивидуалистическому мороку, искушавшему снятием с человека нравственной ответственности и вменяемости. Нельзя понять в достаточной мере митрополита Трифона, не познакомившись с людьми, оказавшими на него и на сложение его характера и миропонимания немалое влияние. И наконец, но никак не в последнюю очередь, скорее уж во-первых, нужно отметить приобщение Владыки с детских лет к монашеской старческой традиции, в которую он по полному праву затем вошел и сам.

Мальчик, которого Господь сподобил впоследствии стать митрополитом Трифоном, родился в Москве в доме Волконского (№ 27) на Пречистенском бульваре, – года 1861 ноября 29, как принято было писать, само собой разумеется, по старому стилю. Борис был старшим из братьев, за ним последовали Александр, Димитрий, Иван, Сергей, одна только сестра Екатерина была немного старше его – всего на три года.

Отец их, Петр Николаевич Туркестанов, принадлежал к древнему княжескому роду из южной Грузии, восходившему к XV столетию, по всей видимости турецкого происхождения, как можно предположить исходя из фамилии, звучавшей первоначально Туркестанашвили или Туркистанашвили. Точно так же родовое прозвище другого прославленного иерарха грузинского происхождения (и также князя) Димитрия (в схиме Антония) Абашидзе производили от Абиссинии (по-грузински Абаш-Хабеш)⁹.

Жизнь человека не с рождения только начинается. Она глубоко коренится в тайне его рода, тем более столь древнего. Князь Петр Николаевич был правнуком Бориса Панкратьевича (Баадура Багратовича) Туркестанова, который выехал в Россию в 1722 году в свите царя Вахтанга, на чужбине служил при московском дворе царицы Дарьи Арчиловны. Он участвовал в Персидском походе императора Петра I, когда заняты были Тарки, без боя сдался Дербент и началось присоединение к России Дагестана. Умер Борис Панкратьевич в 1735 году подполковником русской службы, за два года до кончины в Астрахани царя Вахтанга, за полвека до достопамятного Георгиевского трактата, ознаменовавшего вхождение в Россию Грузии. Женат он был на Нине Егоровне Масариановой (1707–1760).

Надо сказать, что один из представителей рода Туркестановых (причем заслуживает внимания его принадлежность к званию духовному) появился в Москве еще на два десятилетия раньше Бориса Панкратьевича. Архимандрит Лаврентий, родной его дядя, бывший сподвижником имеретинского и кахетинского царя Арчила при переезде его в Россию и создании им в 1699 году первой грузинской колонии в подмосковном селе Всехсвятском, возведен был 18 марта 1705 года в настоятели Донского монастыря в Москве и оставался таковым вплоть до самой своей кончины, последовавшей 20 мая 1720 года. Поэтому совсем неслучайно, что в ризнице Донского монастыря хранились золотые сосуды, пожертвованные царем Арчилом¹⁰.

Потомки Бориса Панкратьевича отнюдь не обеднели в России и были людьми весьма состоятельными. Впрочем, княжеское достоинство рода Туркестановых вовсе не представлялось совершенно неоспоримым. Признания этого потребовалось добиваться на протяжении долгих лет. Высочайше утвержденным 18 июня 1858 года мнением Государственного Совета¹¹ оно было закреплено за гвардии капитаном Николаем Васильевичем Туркестановым и его детьми совсем незадолго до рождения будущего митрополита, всего за три года. Дедушке Николаю Васильевичу в 1861 году шел восьмидесятый год, он жил в Трубниковском переулке, в собственном доме. Умер он 29 декабря 1866 года, когда внуку едва исполнилось пять лет. Бабушки своей по отцу мальчик видеть не мог. Екатерина Федоровна, урожденная Лыкошина, скончалась задолго до его рождения, в 1840 году, в возрасте 37 лет, почитавшемся, кстати, весьма опасным в начале девятнадцатого века.

Новорожденный во святом крещении наречен был Борисом во имя святого благоверного князя страстотерпца Бориса. Назвали уж никак не по святцам, ведь именины в мае. Не в честь ли пращура? Чувствовал ли он связь с родиной предков? Едва ли прямо, все же полтора века – срок изрядный. Прежде всего он ощущал себя русским. И по крови, и по духу. Тем более, что в России православный всегда был русским, чистота крови еще почти никого не волновала. Все же какая-то глубинная связь, особенность темперамента, выражавшаяся в безоглядности и бесповоротности поступков, в чувстве неколебимой верности, в отсутствии какой-либо нерешительности, южная горячность души, присутствовали несомненно. Горное, прирожденное Грузии, каким-то сокровенным образом сопрягается с горним, недаром некогда Божия Матерь избрала Иверию Своим уделом. Впрочем, как мы уже сказали, в Российской империи, поскольку она оставалась православной, уроженец Грузии никак не ощущал себя чужим. Тема грузин на русской службе, в частности в церковном служении, безусловно заслуживает особого рассмотрения.

Время, когда суждено было появиться на свет митрополиту Трифону, было весьма характерным. Завершался год, ознаменованный Манифестом об отмене крепостного права, который император Александр II подписал 19 февраля 1861 года. Общество русское в целом преисполнено было безграничным оптимизмом, светлыми и неясными чаяниями. Казалось, что многовековой лед тронулся, а впереди представлялся, выражаясь словами поэта Н. А. Некрасова, «верный путь» и «ведренный день».

Однако не всем виделось так, только слышны ли были их голоса во все более нараставшем шуме стремительно надвигавшихся переменчивых и неверных эпох? 25 ноября 1861 года, всего за 4 дня до рождения Бориса, епископ Игнатий (Брянчанинов), также происходивший из дворянского сословия, наконец-то вышедший на покой и поселившийся в Бабаевском монастыре, писал: «Особенная милость Божия привела меня в тихое пристанище. Кто желает служить Богу, тот должен молить Бога, чтобы Бог принял такое его намерение и устроил для него исшествие из мира. В Твоих глазах устроилось мое исшествие. Когда же представится удобство, то и самому не должно предаваться двоедушию. Час единонадесятый!»¹²

С другой стороны, как не отметить, что в тот же самый день, а именно 25 ноября 1861 года, Василий Осипович Ключевский, впоследствии великий русский историк, на ту пору студент первого курса Московского университета, двадцати лет отроду, только что расставшийся с Пензенской духовной семинарией, вполне в духе времени пишет в письме к приятелю: «Но что делать с верованиями, которые воспитали нас?.. Не хочется идти на помочах услужливых отцов... Но пока в христианстве есть одна сторона, которой можно отдаться без опасений, пред которой еще можно преклониться с самой беззаветной, детской доверчивостью; это его всемирно-историческое значение, это его человечность, так много исцелившая ран в мире»¹³. Отметим, как характерное, все эти назойливые «еще» и «пока». И в том же письме: «Но разве утешение в том, что многие еще веруют в православие? Не в том дело. Теперь затронуты самые внутренние глубины православия и от них требуют решительного да или нет». Кто требует – остается за скобками, «глубины затронуты»¹⁴, конечно, в душе самого Василия Осиповича, впрочем ему от этого не легче.

Смутность и неотчетливость религиозного сознания в обществе распространялись все шире. Три года спустя, 11 января 1865 года, святитель Игнатий (Брянчанинов) с прискорбием констатирует, возможно, с несколько преувеличенной жесткостью: «Очевидно, что отступление от веры всеобщее в народе: кто открытый безбожник, кто деист, кто протестант, кто индифферентист, кто раскольник. Этой язве нет ни врачевания, ни исцеления. Спасаяй, да спасает свою душу! Заметно, что ныне всем, желающим спастись, посылаются скорби»¹⁵.

Однако родители митрополита от православной веры никогда не отступали. И в самом владыке Трифоне поражает удивительная цельность натуры, никогда, даже и в юности, не знавшей колебаний и сомнений, что делает столь безусловными и весомыми слова его о жизненном значении Церкви и любви к ней. Это разительно отличает его от большей части ровесников, оправдывавших свое детское и юношеское отступничество от веры полученным ими безбожным воспитанием, например, от Сергея Александровича Нилуса, родившегося всего через несколько месяцев, 25 августа 1862 года, на околице московского дворянского мира, неподалеку от Патриарших прудов, широко прославившихся в одном известном романе.

Не так много известно об отце Бориса, Петре Николаевиче, которому тогда едва только перевалило за тридцать; сам он родился 22 января 1830 года. Дослужившись до штаб-ротмистра, он вышел в отставку по болезни в том самом 1861 году и поселился в имении жены, уступив отцовские имения братьям. А женился он за три года до того, в 1858 году, на Варваре Александровне Нарышкиной. В адресных книгах обыкновенно указывается должность и место жительства. В 1872 году Петр Николаевич был председателем уездной земской управы и жил с семьей в доме Нарышкина в Сивцевом Вражке. Еще через одиннадцать лет, в 1883 году, он состоял в Московской губернской управе и проживал на Пречистенке в Полуэктовом переулке, уже в собственном доме. Был он глубоко православным человеком, отличался тонким умом и отзывчивым сердцем. Глубокая вера отца и особенно матери вполне органично перешли к сыну. На протяжении последних лет жизни Петр Николаевич болел астмой. Скончался он 13 сентября 1891 года. Отпевали его через день в церкви Воскресения, что на Остоженке, а похоронили у Смоленского собора Новодевичьего монастыря, только надгробья нет – разрушили после революции.

«Так, помню, – вспоминал Владыка, – в годы моего детства читал нам, детям, вечерние молитвы мой глубоко верующий отец. До сих пор звучат в моих ушах силой внутреннего чувства трогательные слова одной из вечерних молитв:

„Владыко Человеколюбче, не ужели мне одр сей гроб будет, или еще окаянную мою душу просветиши днем? Се ми гроб предлежит, се ми смерть предстоит. Суда Твоего, Господи, боюся и муки бесконечныя, злое же творя не престаю: Тебе Господа Бога моего всегда прогневляю, и Пречистую Твою Матерь, и вся небесныя силы и святаго ангела-хранителя моего...“»¹⁶

«Он произносил молитвы мягким, задушевным тоном, – писал впоследствии владыка Трифон об усопшем друге своем, священнике и писателе, отце Димитрии Савватьевиче Дмитриеве на фронте поздним весенним вечером 1915 года, прикорнув в неказистой польской халупе, – произносил их, как бы сам вслушиваясь в них, с каждым разом все более и более проникаясь их глубоким смыслом, стараясь запечатлеть их в своей душе. Так молятся для себя, из потребности своего сердца, некоторые очень верующие мирские люди», – и написав это, вдруг живо вспомнил своего родного, давно усопшего отца¹⁷.

И отец, и мать Бориса промыслительным образом были связаны с митрополитом Филаретом, на протяжении пятидесяти лет окормлявшим Московскую кафедру и составившим целую эпоху в жизни Москвы.

С самого момента открытия, 17 сентября 1863 года, Петр Николаевич состоял действительным членом Общества любителей духовного просвещения, объединявшего духовных и светских лиц, сочувствующих христианскому просвещению, основанного по благословению и при деятельной поддержке святителя Филарета, митрополита Московского. Только еще назначенный обер-прокурор Святейшего Синода Алексей Петрович Ахматов, бывший перед тем Харьковским военным губернатором, призванным усмирять непокорных, но человек весьма добрый, выразил сомнение в потребности создания такого общества. Император Александр II возразил ему: «Для Филарета следует дать соизволение»¹⁸.

«Мудрость христианская кротка, – обращался митрополит Филарет к Обществу, избравшему его своим попечителем. – О сем качестве, кажется, особенно нужно в настоящее время напомнить имеющим притязание на просвещение или на служение просвещению. Дух порицания бурно дышит в области русской письменности. Он не щадит ни лиц, ни званий, ни учреждений, ни законов. Для чего это? Говорят: для исправления. Но мы видим, как порицание сражается с порицанием, удвоенными и утроенными нападениями, и ни одна сторона не обещает исправиться. А что в самом деле должно произойти, если все будет обременено, и все будут обременены порицаниями? Естественно, уменьшение ко всему и ко всем уважения, доверия, надежды. И так созидает ли дух порицания или разрушает?»

«Мудрость христианская мирна, – продолжал он. – И подвизающийся для нее должен быть мирен. Он должен быть мирен в себе, не взволнован страстями. Только в тихой, а не в волнуемой воде отражается образ солнца: только в тихой, не волнуемой страстями душе, может отразиться Вышний свет духовной истины. Мирным нужно быть любителю мудрости и в отношении к другим, не словопретися, как учит апостол, ни на куюже потребу, на разорение слышащих (2Тим.2:14), и, если нужно стать за истину против нападающих на нее, должно делать сие с спокойной твердостию, без раздражения, так чтобы можно было потом сказать себе в совести: с ненавидящими мира бех мирен (Пс.119:6)»¹⁹.

«Маленький, хрупкий, сведенный к простейшему выражению своего физического существа, – вспоминал Федор Иванович Тютчев о митрополите Филарете в 1867 году на праздновании пятидесятилетия его архиерейства, – но с глазами, полными жизни и ума, он непобедимой высшей силой господствовал надо всем, что происходило вокруг него. Когда он отвечал, слышался как бы голос призрака. Губы его шевелились, но слова, вылетавшие из уст, были только веянием. Пред своим апофеозом он оставался совершенством простоты и естественности; казалось, что он принимает все эти почести только затем, чтобы передать их Кому-то другому, Чьим случайным представителем он теперь являлся. Это было прекрасно!»²⁰

Какой-то отблеск филаретовской мудрости, той неотмирной тишины и мира, «любви, умеющей прощать», какой-то образ символа и свидетельства традиционной московской жизни, удерживающей сокровенный характер старины, как бы перешел и на митрополита Трифона, и на другого сверстника его, бывшего годом старше, знаменитого московского старца протоиерея Алексия Мечева. Его и назвали в честь Алексия, человека Божия, по наречению митрополита Филарета отцу его Алексею Ивановичу, регенту митрополичьего хора, молившемуся о сыне своем в Алексеевском монастыре. Алексий «по росту был самым маленьким в классе, таким маленьким, что казался ребенком среди других»²¹. Все они – и владыка Трифон, и протоиерей Алексий, и митрополит Филарет, отличались удивительно маленьким ростом.

Мы еще ничего не говорили о матери митрополита Трифона, хотя навряд ли кто повлиял на него сильнее и определеннее. Такая была в ней духовная открытость и самоотверженность. А, между тем, жизнь, доставшаяся ей, вовсе не была простой и легкой. Варвара Александровна не знала своей матери, которая умерла в 1834 году при родах, 22-х лет. Мать ее, Александра Васильевна, происходила из древнего рода Беклемишевых, отличившегося тем, что из него вышли матери князя Дмитрия Пожарского и графа Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова. Девочка Варя осталась на попечении сестры отца своего, Александра Михайловича Нарышкина, довольно скоро женившегося вновь. Правда, воспитывавшая ее тетка, княгиня Евдокия (Авдотья) Михайловна Голицына, души в ней не чаяла и относилась к ней, как к родной дочери. Голицына скончалась в 1862 году, едва успев благословить новорожденного Бориса. Не раз ездили они с племянницей в Спасо-Бородинский монастырь, где настоятельствовала ее родная сестра, знаменитая игумения Мария, в миру Маргарита Михайловна Тучкова, основавшая свою обитель на Бородинском поле, где погиб ее супруг, генерал, герой Отечественной войны 1812 года.

Однажды Варя побывала с теткой у святителя Московского Филарета, любившего всю их семью. Как вспоминал епископ Трифон в слове на поминовение своей матери, произнесенном 20 декабря 1913 года: митрополит Филарет посадил малютку к себе на колени и, положив ей руки на голову, сказал: «Твоя мать была святая женщина, она теперь в раю». «А что делают в раю?», – спросил наивно ребенок. «Там, дитя мое, молятся Богу», – кротко ответил святитель. «Только молятся, как это скучно», – вздохнула девочка. «Впоследствии и ты узнаешь сладость молитвы», – ответил митрополит²².

«И в самом деле, могу засвидетельствовать, – продолжал Владыка, – мать моя любила молиться и единственное утешение и отраду во всех своих скорбях, которых у нее было немало, находила в молитве. Особенно она любила молиться в храме Божием. И, кажется, нет в Москве ни одного храма, где она не побывала бы в день престольного праздника... Ничто не могло удержать ее – ни дурная погода, ни дальнее расстояние, ни нездоровье, ни слабость сил. Она так говорила: „Ведь это как бы день именин того святого, которому посвящен храм. В этот день святой, которому мы празднуем, ближе всего к нам, чувствуешь, что он слышит нас“»²³.

Возить детей к митрополиту Филарету для благословения было в семьях, принадлежавших к цвету московского дворянства, знаком хорошего тона. «Родители мои возили меня к митрополиту Филарету, – вспоминал граф Сергей Дмитриевич Шереметев, – когда я был ребенком. Отец любил рассказывать, как однажды митрополит спросил меня о том, как я молюсь. Я сидел, болтая ногами, и, по-видимому мало проникнутый важностью лица, предлагавшего мне вопрос, отвечал: «День по-русски, день по-английски!» Митрополит изумился и спросил у отца объяснения, чем порядочно его смутил. Дело было очень просто. Моя воспитательница англичанка Шарлотта Ивановна Рутланд заставляла меня непременно молиться через день по-английски»²⁴. И всегда в фокусе внимания разговора митрополита Филарета была молитва. «Глядел он прямо в глаза, говорил, как известно, тихо, слегка в нос, а глаза так и блестят и, кажется, насквозь вас проникают. При прощании опять доходил он до порога своего кабинета и благословлял»²⁵.

Замечательно яркий образ княгини Варвары Александровны, правда, уже в более позднее время сохранился в воспоминаниях графини Екатерины Леонидовны Камаровской²⁶: «Из близких и дорогих друзей нашей семьи в это время одно из первых мест занимала старушка княгиня Туркестанова. Это была необыкновенно живая, начитанная, много видевшая и много пережившая женщина. Маленькая и хрупкая, вся точно съежившаяся, словно сухой скелетик, она появлялась везде неожиданно и так же внезапно исчезала, везде оставляя теплое чувство ласки и любви ко всем, стараясь всех соединить, сблизить. Ее любила молодежь, ее любили старики – все!

В ее жизни было много интересного. Она носила в девичестве славное имя Нарышкиной, выросла полной сиротой²⁷ и была воспитана одной из своих теток, получила тщательное образование и рано²⁸ вышла замуж за красивого князя Туркестанова (кажется, грузина). Он чем-то напоминал нам моего отца, к которому, может быть, поэтому, она особенно хорошо относилась. У нее родилось пять сыновей и одна дочь...

Летом Варвара Александровна любила проводить недели две – три у нас на даче, в Вифании. Спала она тогда с нами, сестрами, наверху. Гроз боялась страшно, и мы тогда ее не оставляли одну. Она была полна интересных воспоминаний. Сколько она знала интересных случаев из семейной хроники наших известных родов – это была живая летопись.

Не было ни одного нашего семейного праздника, на котором она бы не была. Во время свадьбы моего брата²⁹ я как сейчас вижу ее маленькую, в комочек собранную фигурку в углу храма, усердно молящуюся о счастье моего брата. Сестра и я любили ее всей душой...

Однажды, проснувшись, я сказала сестре: „Муся, сегодня мы съездим к княгине Туркестановой, я соскучилась по ней“. А сестра отвечает: „И свезем ей немного цветов, она их так любит“. Сказано – сделано. Мы заехали в цветочный магазин, купили чудных белых цветов и поехали к ней. Хотелось ее побаловать. Но какова же была наша радость, когда мы узнали от нее, что в этот день когда-то было ее благословение, и жених привез ей те же самые цветы.

В наши семейные дни она всегда бывала у нас, всегда дарила безделушки, которые были изящны и продуманы, и я долго-долго радовалась тем, которые она мне привозила»³⁰.

Всюду Варвара Александровна была желанной гостьей, при том, что строго соблюдала предписания Церкви, никогда не позволяла себе нарушать пост, каждому она говорила и делала нужное и потребное, не впадала в состояния угрюмости и замкнутости, не опускалась до злоречия. Она отнюдь не ограничивала своего общения высшим светом. Постоянно стремительно передвигаясь по Москве, она не почитала зазорным придти на помощь случайной церковной знакомой, плетущейся по улице: тут же останавливала экипаж, сажала ее с собою и подвозила, хотя бы это было ей и совсем не по дороге. И самые холодные сердца умела она растопить, благодаря свойственным ей любви и участливости. Рано оставшись вдовой, она безропотно несла свои обязанности и не давала себе расслабиться. Много скорбей выпало ей на долю, в полном соответствии с упомянутыми нами словами святителя Игнатия: «ныне всем, желающим спастись, посылаются скорби»³¹. Но обычные ее слова при несчастиях были: «Бог послал, нужно терпеть»³².

«Как недавно еще бывало, – вспоминал Владыка в 1915 году, – после тяжелого, утомительного трудового дня моей жизни, чтения всяких бумаг, приема бесчисленных просителей, всяческих тревог, забот и волнений, приятно было прийти с истерзанными нервами, с оледеневшей душой, с полным горечи сердцем в маленькую уютную келью, которую занимала у меня в доме моя ныне покойная 79-летняя старица-мать, и встретить там Дмитрия Савватьевича. Лампада освещает старинные иконы прадедовского киота, старинная мебель, по стенам фотографии давно уже почивших родных, друзей, духовных наставников. Сидит мой старец. Перед ним стакан чая и варенье, без которых моя гостеприимная мать не отпускала никого от себя. И беседуют оба о делах давно минувших дней, преданьях старины»³³.

На протяжении многих лет Варвара Александровна духовно окормлялась у знаменитого московского духовника протоиерея Валентина Амфитеатрова, вплоть до самой кончины его. Отпевали его соборно епископ Трифон с епископом Анастасием (Грибановским) в храме святителя Николая в Щепах 23 июля 1908 года, в сослужении многих священников, при огромном стечении народа³⁴.

По словам биографа Варвары Александровны: «Ее пленяло все возвышенное, прекрасное, в ней соединялось изящество с красотой, достоинство со смирением, сила воли с уступчивостью, глубокое благочестие со светской жизнерадостностью. Словом, это был своего рода тип русской женщины, идеал русской христианки»³⁵. И впоследствии, когда «преклонные годы и неизбежные недуги совершенно истощили ее и без того слабый организм, это маленькое, худенькое, хрупкое существо до последней минуты хранило в себе огонь жизни; слабело тело, цепенел язык, но дух был бодр, ум и память поражали своей ясностью»³⁶. Она мирно скончалась 11 сентября 1913 года в тихой келье Богоявленского монастыря, где настоятельствовал епископ Трифон, который и отпевал ее. Варвара Александровна была похоронена, как и многие из Нарышкиных, в Донском монастыре, близ алтаря Михайловского храма.

Раннее детство митрополита Трифона в значительной степени протекало не в Москве, а в подмосковном имении матери – селе Говорове, неподалеку от нынешнего Востряковского кладбища. В обширном старинном парке с двумя прудами находился большой одноэтажный дом с террасой. А в глубине парка стоял каменный храм во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Как будто бы ото всего этого сохранились только пруды, но можно ли назвать «сохранившимися» нынешние московские пруды?

Воспоминания раннего детства светлы, печальны и не многосложны. Не раз вспоминал Владыка: «Картины раннего детства, елка, освещение восковыми свечами, запах хвои, радостные лица детей; и одновременно: темный иконостас полуосвещенного деревянного храма, красная штофная занавесь алтаря, рождественские песни: «Христос раждается, славите...», «Дева днесь Пресущественнаго раждает...» Праздничное настроение в доме среди слуг и родных»³⁷.

Брат Александр был младше Бориса на два с небольшим года и постоянно ему сопутствовал в жизни – и в гимназии, и в университете, и в последние годы своей жизни – первые советские, когда епископу Трифону, лишившемуся своих покоев, довелось у него жить. По рассказам племянницы, «в детстве Владыка с братом Александром Петровичем вырезали из газет облачения, служили и пели»³⁸. Сколь скромны и незамысловаты были те игры княжеских детей, а с другой стороны, какой живой простор давали они воображению, и исподволь приучали к непринужденному и самостоятельному участию в жизни, к вхождению в ее полноту. Дошли до нас и какие-то смутные свидетельства о том, что Борис в сельском своем пребывании был мальчиком живым и озорным и не чуждался расширять кругозор странствиями по окрестным огородам³⁹. В одной проповеди Владыка вспомнил о даме, которая изумила его совершенным непризнанием своих грехов: «Когда я был маленьким мальчиком, одна знакомая моей матери, особа образованная, в высшей степени религиозная, говорила моей матери: „Наступил пост, вот надо говеть, готовлюсь, размышляю и не вижу никаких грехов...“ Тогда я, будучи мальчиком, удивился, мне это показалось очень странным, и я ничего не мог тогда ей ответить»⁴⁰. Даже в голову не вмещалось, как можно так занестись.

Он, еще до гимназии, брал уроки церковного пения у настоятеля московского храма Иоанна Воина и прислуживал в алтаре храма, находившегося в имении. Было и иное, в котором можно было увидеть предвосхищение будущего.

Варвара Александровна рассказывала Д. С. Дмитриеву, уже после наречения сына своего во епископы: «Мой Боря, будучи младенцем, был очень слаб и часто прихварывал. Одно время он так расхворался, что врачи не надеялись на его выздоровление; и тогда я прибегла к Врачу Небесному. Особенно я любила молиться в церкви мученика Трифона, находящейся на окраине Москвы; церковь эта в то время не отличалась ни богатством, ни обширностью. Молилась я святому мученику Трифону за своего малютку Борю, слезно просила святого мученика ходатайства его перед Богом за больного сына, обещая, если он выздоровеет, посвятить его на служение Богу, и, если суждено будет ему отречься от мира, назвать его при пострижении в монашество Трифоном. После этого Боря стал быстро поправляться, скоро он совсем выздоровел, окреп, и, как видите, обещание выполнено»⁴¹. Сын ее, кстати, об этом материнском обете узнал уже после того, как стал монахом и получил новое имя.

Есть и другой случай предзнаменования, непосредственно связанный с именем прославленного Оптинского старца Амвросия, которого впоследствии Владыка всегда чтил как духовного своего наставника. Решение о избрании им духовного пути было принято в Оптиной и благословлено старцем. Варвара Александровна, всегда стремившаяся к святыням, совершила однажды со старшим сыном Борисом поездку в Оптину пустынь. Когда они подходили к домику преподобного Амвросия, старец неожиданно возвысил голос и сказал стоявшему перед ним народу: «Дайте дорогу, архиерей идет». Люди расступились, но с немалым удивлением увидели вместо архиерея приближавшуюся женщину с ребенком⁴². Можно вспомнить здесь о старце Серафиме Саровском, совершившем земной поклон перед маленьким мальчиком из деревни Конобеево под Шацком, ставшим спустя годы архиепископом Черниговским Филаретом: «Сей отрок будет великим светильником Церкви и прославится по всей Руси как ученый муж».

Семья Туркестановых была большой и дружной. Нельзя хотя бы вкратце не коснуться дальнейших судеб детей Петра Николаевича. Старшая сестра Екатерина вышла замуж за полковника Генерального штаба, в дальнейшем генерала от инфантерии Сергея Сергеевича Бутурлина, последнего владельца подмосковного Ясенева. И при большевиках, давно в отставке, он продолжал носить генеральский мундир. Когда чекисты пришли за ним, он был так слаб и плох, что его оставили умирать дома. Похоронили их вместе с супругой, скончавшейся почти одновременно с ним в 1920 году, в Симоновом монастыре. Брат Александр Петрович, упомянутый выше, закончил юридический факультет Московского университета, был мировым судьей, скончался 18 сентября того же 1920 года. Юридическую стезю избрал и третий брат Иван Петрович (7.01.1866 – 3.08.1913), он был адвокатом. Четвертый брат Дмитрий Петрович (18.10.1869 – год смерти неизвестен) служил в лейб-драгунском Московском императора Александра III полку; с 1909 года пребывал в отставке, Владыка был огорчен тем, что он женился на своей двоюродной сестре, нарушив церковный запрет. Сложнее всех вышло с младшим братом Сергеем (19.04.1873 – 11.08.1914). О нем сохранилось живое и пронзительное воспоминание графини Е. Л. Камаровской: «Младший сын, Сергей, был полной противоположностью старшему брату даже наружно: белокурый, с голубыми глазами, тонкими чертами лица, мягкий, женственный, напоминавший свою мать. Будучи еще подростком и блестяще учась в одной из гимназий, однажды он вдруг исчез из дома. После долгих поисков его нашли в Оптиной пустыни послушником в огороде, открыли его инкогнито и вернули домой, откуда он опять вскоре исчез. Его нашли где-то в скиту, опять вернули, и так несколько раз. Кончилось тем, что он слег в постель, перестал с кем-либо говорить, не вставал и не проявлял никаких признаков движений, желаний. Мать была в отчаянии. Ни она, ни братья, ни доктора, ни духовник – никто не мог повлиять на него. Не дадут есть, пить – он так и лежит; дадут – съест минимально. Мать постоянно молилась за него, это был крест ее жизни. Это продолжалось годы. Явились пролежни. Он все терпел, молчал и скончался так лет тридцати с чем-то. Я только раз видела его издали: глаза удивительные, все ушедшие вглубь»⁴³.

«Как наяву вырастает предо мной, – писал епископ Трифон, вспоминая о Д. С. Дмитриеве, – старая, тихая Москва с ее своеобразным укладом жизни, старомодной по внешности, неказистой, далекой от блеска культурных европейских центров, со старыми торговыми рядами, еще помнившими Ивана Грозного, с извозчиками, с дрожками-гитарами, плохо мощеными улицами, тускло освещенными масляными фонарями, но зато со множеством обширных садов и палисадников, внутри которых стояли барские особняки Александровской эпохи с белыми колоннами, а Замоскворечье с купеческими домами тяжелой архитектуры, окруженными высокими заборами. В этой Москве было много какого-то особого уюта, много простоты, радушия, полное отсутствие чиновнического лоска, особый отпечаток благодушного москвича». Москва не была для людей, живших в ней, просто городом, она была и духовным средоточием жизни. «Однажды при благословении, – вспоминал граф С. Д. Шереметев, – митрополит Филарет особенно ласково прибавил: “Любите Москву, не переставайте быть московским!“»⁴⁴

Борис с братом Александром поступили, пожалуй, в лучшую в тогдашней Москве школу – частную гимназию Льва Поливанова, располагавшуюся на Пречистенке. Может быть, по общей болезненности, но все шло у Бориса как-то тихо и неторопливо, со значительным замедлением. Поступив с младшим братом в гимназию одновременно, он закончил ее на год позже брата, в 1883 году, хотя учился неплохо. Учителя в гимназии были превосходные. Закон Божий преподавал профессор-протоиерей Александр Михайлович Иванцов-Платонов, он же продолжал преподавать и далее, в Московском университете. Можно перечислить соучеников братьев Туркестановых, неизвестных и известных, скажем, на год старше учились графы Михаил и Дмитрий Олсуфьевы, а также князь Георгий Львов, также родившийся в ноябре 1861 года, только в начале его. Князь Львов – с 1913 года московский городской голова, а в дальнейшем недолгий премьер и министр внутренних дел Временного правительства, наезжавший порой в Оптину пустынь. Однако о жизни Бориса гимназического периода почти ничего неизвестно. Вообще вокруг него как бы круг тишины, отстраненность от всего шумного, печать незаметности, знак аскетического устремления сердца, поселившегося в нем очень рано. Таковы и собственные его описания, которые несмотря на достаточно личный их характер, не так много сообщают нам о нем самом, о его ближайшем окружении, о его собственных влечениях и пристрастиях.

В гимназическое время и произошла встреча, как оказалось потом, определившая весь его жизненный путь. Борис ездил к старцу Варнаве в Гефсиманский скит, и поездка эта оставила у него в душе неизгладимое впечатление. Варнаве не было еще и пятидесяти, однако к тому времени он был уже признанным старцем. Вот как об этом говорил в поминальном слове сам епископ Трифон 8 марта 1906 года после совершенного им отпевания старца: «Мое знакомство с ним началось с конца семидесятых годов, когда, еще гимназистом, я посетил для говенья, Петровским постом, скитские пещеры. Мне давно хотелось с ним познакомиться... Все кажется, что все такие люди отличаются крайнею суровостью к приходящим к ним грешникам... Поразят каким-нибудь наказанием или смутят душу страшным пророчеством. Сознаюсь, что и я не был лишен в годы моей юности этого предрассудка...

Но вот я решился повидаться с отцом Варнавой...Чудным июньским вечером я постучался в дверь маленького деревянного домика, в котором обитал отец Варнава. Долго он мне не отворял. Наконец, послышались шаги, щелкнула задвижка, и на пороге появился седой монах небольшого роста с мягкою, доброю улыбкой на устах, с проницательным взором темных очей... «А! Милый барин, здравствуй! Ну, рад тебя видеть, мы тебя все здесь полюбили», – и с этими словами он меня благословил, обнял одною рукой и через темные сенцы ввел меня в свою келью, освещенную одною восковою свечой...

Больше двадцати лет продолжалось мое знакомство с ним, а обстановка кельи не изменилась. Те же несколько простых икон в переднем углу, перед ними на аналое медный крест и Евангелие, рядом деревянный стол с несколькими книжками и брошюрами духовно-нравственного содержания, в углу деревянная кровать, покрытая одним войлоком. Вот и все. Но сколько великих дел совершалось в этой убогой обстановке!.. Не могу выразить словами, но до сих пор помню то необыкновенно светлое чувство какого-то духовного восторга, какой-то неземной радости, с которыми я возвратился от отца Варнавы»⁴⁵.

«Что меня особенно в нем пленяло, – продолжал Владыка, – это то, что удовлетворение телесных потребностей для него никогда не было каким-то делом, к которому надо особенно готовиться. Он, например, кроме тех дней, в которые ему приходилось, как чередному иеромонаху, присутствовать в трапезной, никогда как следует не обедал, а так, перехватит что-нибудь, и опять за дело. Он никогда как следует не спал, а так, прикорнет, как говорится, во всей одежде на своем деревянном ложе с подушкой, набитой чуть не булыжниками, и снова встает на молитву»⁴⁶.

Семена новой жизни, посеянные старцем, упали на добрую почву. Отец Варнава и направил его впоследствии в Оптину, к старцу Амвросию. А после кончины старца Амвросия, тогда уже иеромонах Трифон, вновь возвратился к духовному окормлению старца Варнавы. Последние слова, обращенные старцем Варнавой к епископу Трифону, были: «Прежде я иногда, при моих приездах в Москву, объезжал тебя, ну а теперь я часто буду тебя навещать». Умер старец нежданно, когда в пятницу на первой седмице Великого поста поехал исповедовать насельниц Дома призрения в Сергиевом Посаде. Совершив Таинство исповеди над начальницей Е. И. Гончаровой, старец Варнава сказал ей: «Присылай следующего», вошел в алтарь, склонился до земли пред Престолом Божиим и уже более не встал. Так умирает воин на поле брани⁴⁷. «Прощаясь с ним, – говорил епископ Трифон, – я дерзнул поднять монашеское покрывало и вгляделся в его лицо. Оно было вовсе не тронуто тлением и дивно хорошо! Такое выражение бывает у маленького невинного ребенка, который среди игры внезапно засыпает. Лицо принимает при этом выражение какого-то ангельского спокойствия и чистоты; такое же выражение лица было и у почившего старца»⁴⁸.

Однако присутствовало и другое воздействие, не столь церковное, но, безусловно, одухотворяющее, оно исходило от самой гимназии, учившей не только языкам, древним и новым, но и вводившей в мир высокой культурной насыщенности, еще не отказавшийся от своей живой нерасторжимой связи с наследием веков. Сергей Соловьев назвал Поливановскую гимназию, где и сам учился, «рассадником классической и эстетической культуры»⁴⁹. Она была не просто гимназией, в ней велась работа по созиданию высшего культурного слоя России.

Здесь прежде всего надлежит немного задержаться на личности самого директора гимназии, Льва Ивановича Поливанова, человека, поистине замечательного, придавшего живой творческий импульс многим людям, в том числе и Борису Туркестанову. Потомственный дворянин Нижегородской губернии, Лев Иванович был уроженцем сельца Загарино (недаром он избрал себе псевдоним Загарин) он окончил курс Московского университета в том же 1861 году, когда Борис появился на свет. Гимназию свою он учредил в 1868 году. Владимир Соловьев, близко друживший со Львом Лопатиным, одним из первых выпускников гимназии, после преподававшим в ней и в Московском университете, писал о Льве Поливанове, что он был «воплощенным душевным движением, безостановочной вибрацией ума и сердца... О чем он мог говорить равнодушно – он обыкновенно вовсе не говорил»⁵⁰. Все было совершенно необыкновенно, начиная с наружности и с манеры держаться. «Подъезжал Поливанов к урокам в собственном экипаже, на белой лошади, в класс являлся всегда щеголем – в золотых очках, молодой, красивый, вдохновенный»⁵¹. В то же время приятель Поливанова, преподававший и у него в гимназии, профессор Сергей Алексеевич Усов, видом богатырь, сказал о нем: «Ведь у него тела вовсе нет: вы думаете – это тело? – это одно платье. А если скинуть с него все, то получится то же, как если вынуть карандаш из дерева – страшно в руки взять, весь рассыплется»⁵², сказал вскоре после знаменитых Пушкинских торжеств 1880 года, прославившихся речью Федора Михайловича Достоевского, говорившего о всевосприемчивости и всеотзывчивости русского человека. На торжествах этих Поливанов был главным распорядителем и трудился, не щадя сил.

«Вот первое признание о Поливанове, – писал Андрей Белый, поступивший в эту гимназию в 1891 году, спустя восемь лет после того, как Борис Туркестанов ее закончил, – законченный тип иль портрет, нарисованный кистью великих художников, бурно вырвавшийся из рамы в жизнь быта Москвы, в нем сложивший себе свою раму и в раме заживший; рама – дом Пегова, стоявший на углу Пречистенки и Малого Левшинского переулка»⁵³. Там находилась гимназия. «Живет себе тихо, не зная бурь, эдакий одиннадцати-двенадцатилетний мальчонок; в один прекрасный день поведут его по Левшинскому переулку в дом Пегова; он думает, что это его отдают в гимназию; гимназия – ни при чем; гимназия – рама... внутри – какая-то пещь Даниила иль яма со львами; впечатлительный мальчик и не подозревает, что в этой гимназии его посадят, между прочим, и в львиный ров, «лев» нападет с рыком и ревом... а в самый страшный момент вдруг превратится в некое нежное видение; и вместо «льва» появится Лев с большой буквы (так звали мы Льва Ивановича), и сломав все обычные перспективы домашней комнатной жизни... введет в широкую и интереснейшую картину»⁵⁴. Так виделась гимназия Поливанова глазами одного из создателей русского символизма, которого, кстати сказать, может быть, и не было бы вовсе, не будь такой гимназии в яви. «Если это будет урок в старшем классе, – продолжал вспоминать поэт и мемуарист, – и именно объяснение значения Шекспира... Если уж заодно будет подана великая воспитательная роль театра... и класс сбежится, и Лев, забыв, что урок закончен, что и перемена меж уроками прошла, что нетерпеливый учитель следующего урока стоит у двери... Кончено: и воспитанник Бугаев, и весь класс за ним по законам овидиевой метаморфозы превращен в «шекспиристов»; отныне Шекспир, Малый театр, Ермолова, гастроли Мунэ-Сюлли вытеснили приготовление уроков; и учитель латыни удвоит количество двоек, не понимая, кто же испортил класс»⁵⁵.

«Работай, работай, – писал Лев Иванович Поливанов. – Это – единственная отрада для порядочного человека. И хотя нашему дорогому отечеству никаких этих работ не нужно, но непременно обмани себя, что оно нужно, и работай»⁵⁶. «Великая и непонятная вещь – труд, – говорил он. – Ничто так трудно и так легко не дается, как труд. Он есть следствие энергии, а не усилия. Бывают минуты, когда мы чувствуем, что блеснула какая-то светлая точка, но пройти к которой без труда нельзя. Энергией-то я и называю это всегдашнее неупускание из виду этой точки, будет ли она мысль, что образование необходимо, или что всякого человека обязанность знать все, что он может знать. Словом, луч истины. Не упускать из виду этого луча, которого заслонить никто и ничто не может: ни домашние отношения, ни бедность, ни деспотизм, – вот энергия. Блажен, кто владеет этим кладом»⁵⁷. Следует обратить внимание на это его понимание энергии, весьма далекое от того, как оно понимается нынешней физикой, но вполне согласное с представлением о Божественных энергиях. Удивительно, как все сказанное более века назад продолжает еще оставаться современным и актуальным.

К Поливанову, думается, вполне приложимы слова, которые сам он относил к другу своему, поэту Якову Петровичу Полонскому: «Около такого человека чувствуешь свою исковерканность и лживость, так что быть с ним – значит отказываться ежеминутно от своих подлых замашек, которыми так и кишит душа человека, находящегося в переделках практических отношений. Ведь есть же такие люди! Отчего их так мало?»⁵⁸

Вдвоем с Сергеем Андреевичем Юрьевым, математиком, славянофилом, почитателем Шекспира и Шеллинга, основателем журнала «Русская Мысль», председателем Общества любителей русской словесности, оказавшим такое большое и неизгладимое воздействие на Марию Николаевну Ермолову, они и были создателями Шекспировского кружка; там ставились и любительские спектакли. Образовалась даже своя публика из учащихся и учащих гимназии, их родителей, родственников и знакомых. Бывали на них, подчас, и знаменитости, например, Лев Толстой и Иван Тургенев.

«Шекспиристами назывался, – писал в книге о своем знаменитом дяде Владимире Сергей Соловьев, – кружок воспитанников Поливановской гимназии, и ядро кружка составляли три семьи: Лопатины, Венкстерны и Гиацинтовы. Шекспиристы делились на старших и младших: старшими были Николай и Лев Лопатины, Алексей Алексеевич Векстерн, Николай и Владимир Гиацинтовы. Из младших назовем хотя бы: Александра и Владимира Лопатиных, Эраста Гиацинтова, князя Бориса Петровича Туркестанова и князя А. П. Кутушева... (Владимир) Соловьев, не бывший учеником Поливановской гимназии, был введен в Шекспировский кружок Л. М. Лопатиным, и скоро оказался со всеми на ты... Когда шекспиристы танцевали, Соловьев печально слонялся по залам с А. М. Лопатиным и доктором А. Г. Петровским... Соловьев в отличие от друга своего Лопатина не признавал и театра»⁵⁹.

Вспоминал и сам владыка Трифон в письме к жене А. И. Южина, возглавлявшего Малый театр: «Впрочем, в этом печальной памяти театре (Немчиновском) давались иногда и серьезные представления Шекспировским кружком, учрежденным педагогом Л. И. Поливановым и известным знатоком Шекспира С. А. Юрьевым, ставились шекспировские трагедии. Тогда и исполнение было другое, да и состав зрителей был другой, бывали на этих спектаклях и Аксаков, и Тургенев, и Федотова, и Ленский, и многие другие представители интеллигентной Москвы. Буфет, правда, торговал плохо, но зато капельдинеры театра нас одобряли: „Очень солидные господа, ни разу не надо было полицию призывать…“»⁶⁰

Отношение Церкви к театру на протяжении истории было далеко неоднозначным. Церковь искони предупреждала о возможных соблазнах и о духовной опасности, сокрытой в актерском ремесле. Тем более, что театр в античном мире был тесно связан с язычеством. Однако каждую вещь надлежит рассматривать в ее увязанном с духом времени назначении, уясняя ее место в жизни. По крайней мере, русский театр в свой золотой век языческим все же не был. Произнося слово «театр» можно вкладывать в него разное содержание, это может быть и оперетка, и пошлая драма. В Шекспировском кружке, говоря о театре, подразумевали самое высокое значение этого слова. Речь шла о представляемой, но подлинной реальности, той идеальной, возвышенной и нравственной жизни, которая ярче, отчетливее и полнее, чем отпущенная нам земная. В таком театре его энтузиастическим приверженцам виделось подлинное творческое дело – явление миру истины, добра и красоты. «Нигде великая борьба добра и зла не выступает так наглядно, как в драматическом воплощении на сцене», – писал Сергей Андреевич Юрьев⁶¹. «Художественные исполнения великих поэтических произведений на сцене, – утверждал он, – поднимают нравственное сознание народа, расширяют его разум и облагораживают чувства»⁶².

Впрочем, после пострижения в монашество владыка Трифон порога театра не переступал, хотя Борис Любимов и передает предание, что К. С. Станиславский, который был годом младше Бориса Туркестанова и хорошо помнил его, если не с гимназических, то со студенческих пор, высоко ценя его несомненный артистический дар, даже предлагал ему совмещать архиерейство и актерство⁶³. Порога театра не переступал не только в качестве актера, но и зрителя, однако продолжал видеть в театре один из высших и совершеннейших плодов мира светского, оставленного им ради всецелого служения Богу.

Ему всегда была близка мысль о красоте, спасающей мир, возводящей от творения к Творцу; мысль эту обычно приписывают Ф. М. Достоевскому⁶⁴, хотя в то время она воистину «носилась в воздухе». «Все истинно прекрасное могучим призывом уносит душу к Тебе», – говорит владыка в 7-ом кондаке акафиста «Слава Богу за все», одного из последних своих творений.

«На замечание, что в такой оценке красоты есть что-то несогласное с требованиями христианства, допускающего одно только поклонение правде и добру, один из создателей и вдохновителей Шекспировского кружка, Сергей Андреевич Юрьев возражал: «Вы видите перед собой выражение красоты – Лицо, которое вы любите, и оно дает вам полное удовлетворение и счастье; одно впечатление красоты наполняет гармонией вашу душу: вы забываете самих себя». То есть открываете перед собою возможность жертвенного подвига. «Нельзя ничего создать из тех сухих форм и правил, в которые пытаются обратить Евангелие»⁶⁵. Юрьев живо ощущал потребность одухотворения жизни, неподлинность погрязания в земном. «Апостол Павел пишет, – говорил он, – первый Адам был душа живая, последний Адам Дух Животворящ, воплотивый в себя всю полноту жизни духовной. Вообразите себе человека, который живет только животными побуждениями: ест, пьет, ищет только чувственных наслаждений... И вдруг он умирает. Остается дух – и только. Представьте себе его положение, понимаете, нелепое положение»⁶⁶. Он был преисполнен нескрываемым сочувствием ко всякой твари, где чуял живую душу.

Также и другу его, Льву Поливанову, был присущ «культ человеческой личности, поскольку в ней живет стремление к бесконечному идеалу и поскольку она является выразительницей высшей духовной силы и высшего лирического смысла»⁶⁷. «Он отстаивал самостоятельное абсолютное значение красоты. Истина, заключенная в известном положении, только тогда может считаться подлинною, – полагал он, – когда перестанет быть отвлеченною, когда она способна породить законченный, воспринимаемый не только рассудком, но и эстетическим чувством образ»⁶⁸. Столь же возвышенно и трепетно он относился к слову: «Слово печатное есть неприкосновенное в этом отношении злато, это – сама совесть. Нарушение этого догмата осквернило русскую литературу настолько, что в ней участвовать можно только очень немного человеку с совестью»⁶⁹.

С братом Туркестанова Александром Туркестановым как в гимназии Поливанова, так и в Московском университете учился Владимир Лопатин, младший брат Льва Лопатина, философа и ближайшего друга Владимира Соловьева. Закончив юридический факультет Московского университета он занимал одно время должность товарища прокурора в Туле. Однако у него была настоящая страсть к театру. Прославился он тем, что так бесподобно произнес роль третьего мужика в «Плодах просвещения», вначале заключавшую буквально три слова, что Лев Толстой немедленно приписал ему еще несколько фраз⁷⁰. Впоследствии он все же стал профессиональным актером и играл в театре Станиславского. «Про него рассказывали, что он только и ходит – в театр, да в церковь»⁷¹.

Задумывался о театральном поприще и Борис Туркестанов. Он достаточно скромно представляет тогдашнего себя в письме к вдове А. И. Южина: «В ранней моей молодости, так приблизительно до 20-летнего возраста, я очень увлекался театром и в домашних спектаклях несколько раз пробовал свои силы, пробы эти были по большей части неудачны... и потому, что амплуа я выбирал крайне неподходящие, ничего общего не могло быть между мною, маленьким, худеньким, сутуловатым юношей, с очень неловкими манерами, и всегда крайне плохо одетым... и ролями блестящих красавцев»⁷². Тем не менее, в бумагах молодого Станиславского он упоминается в одном месте в качестве одного из трех претендентов на амплуа «драматического любовника» (вторым Станиславский назвал себя)⁷³.

Спустя много лет в слове на отпевании великой русской актрисы Марии Николаевны Ермоловой Владыка как бы заново пережил время своего окончательного прощания в конце 1889 года с мечтой о театральных подмостках: «Всего ярче и глубже она выразила себя в роли Жанны Д’Арк, этой святой девы, которая путем невыносимых тяжелых страданий очистилась до полной духовной чистоты, вознеслась душой к небу, как святой ангел. В этой роли Орлеанской девы весь пафос ее гения. Недаром она сама считала именно эту роль главной заслугой своей перед искусством. Я счастлив, что видел ее в этой роли (это было последнее мое посещение театра перед поступлением в монастырь), и помню, что вернулся после спектакля домой с такими мыслями и чувствами: страдания необходимы в жизни, без них жизнь была бы пуста, пошла и ничтожна, но только те страдания полезны людям, только те страдания увенчиваются нетленным венцом небесным, которые претерпевают их во имя высшего долга перед человечеством, которые несут ему в разрешающем аккорде успокоение, радость и Свет Небесный.

Эту ее проповедь я унес в своей душе и сохранил в благодарной памяти на много-много лет, и вот через огромный промежуток времени – более чем через 40 лет – я встретил Марию Николаевну снова, на панихиде по ее товарищу по сцене А. П. Ленскому, он тоже был властителем наших юношеских чувств.

Подошла ко мне согбенная, вся дрожащая от болезни старица, смиренно, со слезами прося моих старческих убогих молитв.

И вспомнилось мне далекое прекрасное, невозвратимое былое, и слезы невольно закипели в груди, и усерднее была молитва за нее, страдалицу, и за всех тех, которые своим гением пробуждали во мне и во всех моих сверстниках лучшие добрые человеческие чувства...»⁷⁴

Не обойтись без некоторого пояснения, какое значение имел этот возвышенный шиллеровский спектакль «Орлеанская дева», ставший возможным (только архиепископ Реймский, по соображениям цензуры, превратился в безымянного странника) лишь в связи со столетним юбилеем в 1883 году Василия Андреевича Жуковского, переводчика и пересоздателя этой драмы. Распорядителем этого юбилея, конечно, был Лев Иванович Поливанов. Как однажды выразилась сама Ермолова: « не столько драмы, как лирической поэмы дивной красоты»⁷⁵.

Можно сказать с уверенностью: никто и никогда в Москве, в течение с лишком полувека, ни один театр, ни один спектакль, ни один артист (а Москва видела за это время не раз трагических артистов), не производил такого исключительного впечатления и не оказывал такого длительного воздействия на культурное общество, как Ермолова в «Орлеанской деве»⁷⁶.

Говоря о Малом театре, утверждал современник, «не упомянуть на первом месте Ермолову – это то же, что в описании Кремля пропустить Успенский собор»⁷⁷. «Всякий образ, воспроизводимый ею, она стремилась очеловечить, найти в нем вечные божественные черты, возвысить его. Бога подлинного она умела найти всюду и умела это показать»⁷⁸. Недаром называли ее «Достоевским сцены» и «душой Малого театра». «Никогда ничего не объясняла, она творила»⁷⁹. «Душа Ермоловой просветляла все, к чему ни прикасалась. Она не нуждалась в виртуозности, как не нуждается в ней истинная молитва. Смотря на Ермолову вы иногда понимали, что в женщине зло может быть атрофировано. В ней было беззаветное устремление к идеалу, за это Москва ее и любила»⁸⁰. Вместе с тем, «воспринимая образы, она претворяет их в русской душе. Всякий, кто видел Марию Николаевну в „Орлеанской деве“, вероятно, согласится, что это была плоть от плоти, кость от кости русская Жанна. По внешности столько же, сколько по внутреннему содержанию, когда декламировала:

Есть чудеса... Взовьется голубица

И налетит с отважностью орла

На ястребов, терзающих отчизну»⁸¹.

Значение русского театра в годы, последовавшие после революции, было чрезвычайно велико. Бережно хранивший свое русское начало, в обстоятельствах, когда даже на слово «русский» был наложен запрет в общественной жизни, воспринимался, как живое и связующее звено изувеченной, но не поверженной в небытие русской жизни. И он вольно и невольно собирал вокруг себя все здоровые силы общества. «Только в Малом театре в Москве, – писал Сергей Николаевич Дурылин, – можно было узнать, что такое великий русский язык.... Из уст Садовских, Ленского, Ермоловой и иных из стаи славных лилась живая и животворящая струя „живого великорусского языка“, во всем его блеске, силе и великой правде»⁸². Не только язык, конечно, но и идеалистические, возвышенные умонастроения давних дней оживали и получали полноту жизни, хотя бы на сцене.

В храме Большого Вознесения у Никитских ворот владыка Трифон в слове памяти руководителя Малого театра А. И. Южина говорил: «Что касается до меня лично, то душа его раскрылась для меня во всей своей духовной красоте и глубине уже в последние часы его жизни, когда он так трогательно благодарил меня за мои скудные, бедные старческие молитвы... Когда он заходил в Великий Четверг и у меня причащался Святых Таин, я убедился: какой цельный характер! О нем можно было сказать, что сам он говорил об одном нашем современнике, что он был художником и писателем духовной стороны жизни. Поэтому его сердце любило всех тех, кто сохранил живую веру в светлые и святые цели жизни, в вечное торжество духа над материей. Он не признавал, что есть люди, у которых угасла совсем искра Божия. Вот почему он так тяготел к ролям трагического репертуара Гете, Шиллера, Шекспира, ибо в них выразилась его пламенная душа, стремящаяся осуществить идеал правды, любви и красоты»⁸³. Надо сказать, что Южин назвал себя Южиным по происхождению своих предков, почти ровесник Бориса Туркестанова, он был из рода грузинских князей Сумбаташвили, производивших себя от царя и псалмопевца Давида и потому поместивших на гербе своем пращу. Ему свойственна была безоглядность. Когда царский министр внутренних дел Б. В. Штюрмер был выпущен большевиками из Петропавловской крепости и вскоре скончался, Южин, друживший с ним, не взирая на возможные жизненные осложнения, ездил на его похороны, простоявши всю ночь в вагоне⁸⁴.

Однако мы поневоле далеко забежали вперед. Возвращаясь ко временам гимназическим и Льву Ивановичу Поливанову, стоит обратить внимание на то, что он понимал действительность шире и глубже, отнюдь не сводя всего к зиждительной силе театра. «Истинно и в высоком смысле просвещенные люди, – говорил он, – не могут пойти против духа народа и никогда не решатся неосторожною рукою коснуться того, что составляет действительную народную святыню»⁸⁵. «Нет существ ужаснее людей малообразованных, а их прибывает на Западе миллионами, – ужасался он в письме к другу – Это страшная, бестолковая сила. Меня всегда это чудовище удерживает от легкого взгляда на распространение во что бы то ни стало грамоты, когда нет бьющей живым ключом народной литературы, здоровой и светлой. У нас в России откуда ей быть? Пока духовные книги одни удовлетворяют русского грамотея, он может быть здоров. Но дело идет к тому, что газета находится чаще в руках грамотного молодого поколения, нежели книги духовные. А пишущие для народа сами уже лишены той здоровой и цельной мысли, которая дремлет в народе»⁸⁶. И еще подробнее и отчетливее незадолго до смерти в 1897 году в ответе на вопросы Тульского земства: «Заключая в себе элемент общечеловеческий, будучи нейтральным по самой природе своей, – высшее знание прилагается к жизни отдельных национальных организмов, где ему предстоит творчество в деятельности на пользу народных масс, хранящих в себе самобытные силы духа на почве еще не возделанной. Но этот национальный организм, эту народную массу, эту невозделанную почву – не следует себе представлять бесчувственной и бессмысленной стихией. В этой массе, хотя и безграмотной, жила и живет целая система умственных и нравственных идей религиозных, правовых, экономических, социальных и политических, которые сложились в ней в течение всего исторического его существования. Русский народ далек от миропонимания новых европейских народов... Господствующими свойствами его следует признать: мистицизм, личное самоотречение и способность к суровому образу жизни. Только благодаря им и сильно русское государственное тело, хотя часто руководится оно лицами, свободными от этих начал... Безнаказанно и даже с очевидным успехом воспользовавшись универсальным путем просвещения на почве школы высшей и средней, русская политика в недоумении остановилась перед задачей народной школы. Здесь европейский путь, – приложенный для просвещения масс папством, возрождением и реформацией, – оказывается непригодным»⁸⁷.

Именно к миропониманию русского народа, к его сбережению и сохранению, к подлинному его воцерковлению стремился Борис Туркестанов, в душе у него жила искренняя и неповрежденная народная вера, отнюдь не склонявшаяся к высокому интеллектуализму. Он внимал ни на минуту не умолкавшим голосам своих наставников, но самому ему, пожалуй, ближе были слова нянюшки, прибиравшей в доме Сергея Андреевича Юрьева: «Всё говорит, всё говорит, как это язык у него не устанет. Господи! Батюшки! Богу бы лучше молился, старый уже человек»⁸⁸. «Большинство наших лучших художников и писателей, – говорил многолетний друг владыки Трифона, Оптинский старец Варсонофий, – можно сравнить с людьми, пришедшими в церковь, когда служба уже началась и храм полон народом. Встали такие люди у входа, войти трудно, да они и не употребляют для этого усилий. Кое-что доносится сюда из богослужения: «Херувимская песнь», «Тебе поем»... Так постояли, постояли и ушли, не побывав в самом храме. Так и художники и поэты у врат Царства Небесного – постояли, но не вошли в него, а между тем так много дано было им средств для входа туда. Души их, как динамиты, вспыхивали от малейшей искры, но, к сожалению, они эту искру не раздули и она потухла»⁸⁹.

В 1883 году, успешно закончив гимназию, Борис поступил на историко-филологический факультет Московского университета, но сердце его все более склонялось к пути иноческому. Не так просто выяснить, сколько лет он проучился, во всяком случае похоже на то, что университет он так и не закончил, имени его в списке закончивших нет⁹⁰, возможно, по всегдашней своей болезненности. Брат Александр поступил годом раньше на юридический факультет (и окончил его), стало быть учился там одновременно с Сергеем Александровичем Нилусом. Университет переживал годы расцвета. Александр Александрович Кизеветтер, поступивший на историко-филологический факультет в 1884 году, годом позже, говорил, что «вступал в университет с подлинно религиозным чувством, как в храм, исполненный святыни, где продолжала бить ключом богатая, яркая, творческая умственная жизнь. На всех факультетах было по нескольку таких профессоров, имена которых были известны всей России и произносились с глубоким уважением, порою с восхищением»⁹¹: Василий Осипович Ключевский, прослывший тогда за свое острое и беспощадное, нелицеприятное слово «московским Мефистофелем»⁹², хотя не оставлял и преподавания в МДА, Владимир Иванович Герье, Федор Евгеньевич Корш, Павел Гаврилович Виноградов, Николай Саввич Тихонравов, Алексей Николаевич Веселовский. Среди соучеников можно отметить многих последующих знаменитостей: Вячеслава Иванова, братьев Сергея и Евгения Трубецких, Сергея Соболевского, Нестора Котляревского, Алексея Шахматова.

Едва ли Борис Туркестанов расстался с университетом всего через год, в 1884 году, но во всяком случае летом этого года, по благословению старца Варнавы, он ездил в Оптину пустынь к старцу Амвросию, по-видимому, вместе с соучениками своими Анатолием Александровым и Иваном Кристи, племянником дипломата Павла Нелидова, бывший сослуживец которого Константин Николаевич Леонтьев наезжал в Оптину, а в 1887 году почти одновременно с Борисом стал там послушником. Они познакомились и сразу сблизились, вокруг Леонтьева образовался как бы студенческий кружок. В память Бориса врезались простые слова Ивана Васильевича Киреевского, сказанные им Клименту Зедергольму, вычитанные в недавней брошюрке Леонтьева: «Если хотите узнать основательно дух христианства, то необходимо познакомиться с монашеством, а в этом отношении лучше Оптиной пустыни трудно найти»⁹³.

Все определила встреча со старцем Амвросием, в котором Борис сразу обрел духовного отца и наставника. «Мне вспоминается, как в первый раз я, еще юношей, со страхом стоял перед ним... Как сумел он утешить меня и успокоить, с каким восторгом я возвратился к себе», – вспоминал иеромонах Трифон при погребении старца Амвросия. В другом месте, повествуя об оптинском старце Макарии, он вдруг возвращается к той первой встрече: «Старец гневно пробирал одного монаха; судя о нем по-человечески, он испугался, думая, что старец не в духе и примет его также нелюбезно, между тем последний вышел к нему с совершенно спокойным видом, точно ничего не было, и был с ним необычайно ласков. То же самое пишущий эти строки испытал лично у отца Амвросия»⁹⁴. «И в самом деле, – говорил он в погребальном слове, – не богатство и знатность, не какие-нибудь таланты, развлекающие суетность человека, – нет: смиренная келья, убогий одр и на нем полурасслабленный с виду старец привлекал к себе Православную Русь»⁹⁵. «Это умирание для ближних продолжалось долгие годы, и он, сам стоящий на пороге гроба, духовно воскрешал духовных мертвецов, приходивших к нему со всех концов России»⁹⁶. «Надо было видеть нашего батюшку посреди детей, окружавших его, обнимающих и целующих»⁹⁷. «Все, к чему ни прикасалась рука старца, освещалось любовью»⁹⁸. Амвросий был учеником и преемником старца Макария, последние слова которого были: «Слава Тебе, Боже наш»⁹⁹. «Однажды, – вспоминал иеромонах Трифон, – кто-то неодобрительно при Амвросии отозвался о наружности почившего старца Макария. Отец Амвросий взял его портрет в руки и долго с любовию глядел на него, говоря: „Нет, он был очень хорош“»¹⁰⁰.

Мысль о монашестве укоренялась все глубже в сердце. Однако на перемену жизни Борис решился не сразу, спустя несколько лет. «Приехав в Москву из-за тяжелой болезни своего отца, он пошел к своим друзьям Лопатиным, с сыном которых он учился, и в разговоре за столом высказал мысль о том, что собирается остаться послушником в Оптиной пустыни. Семейство Лопатиных, наружно благочестивое, встретило его намерение насмешками. Не дождавшись ужина, он ушел, и, выйдя из их дома, заплакал, сказав себе: «Что я им сделал?», и решил, что этот дом, когда-то близкий ему, навсегда потерян»¹⁰¹.

Вместе с отцом своим, Петром Николаевичем, который болел астмой и чувствовал себя все хуже, Борис поехал в Ялту и там произошла поразившая его полным взаимопониманием встреча с актером Малого театра Михаилом Аркадьевичем Решимовым, которым он восторгался издалека и «даже никогда не мечтал познакомиться лично». Открыв ему, что собирается поступить послушником в Оптину пустынь, он, к удивлению своему, не услышал «ни укоризны, ни насмешек». До сих пор одна только мать одобрила его безоговорочно. М. А. Решимов сказал своей жене, недоумевавшей, как можно обречь себя на столь безотрадную жизнь в такие молодые годы: «Как ты не понимаешь, Вера Дмитриевна, что у князя горячее желание принять глубокое пострижение (надо бы сказать «великое» пострижение, но в терминологии церковной он был весьма слаб, – попутно заметил Владыка, вспоминая этот разговор в письме вдове А. И. Южина), он хочет служить Богу и ближним, это высокое дело». Неожиданная и потому особенно вдохновляющая поддержка склоняет чашу весов: «Через несколько дней я уехал в Москву, а затем скоро поступил в монастырь»¹⁰².

«Дух Оптинский охватывал всякого приходящего в обитель, – писал иеромонах Трифон в своем кандидатском сочинении в МДА, посвященном старчеству, – этот дух выражался в какой-то особенной мягкости, простоте и смирении братства, в особенно сердечном и любовном отношении ко всякому, как бы к родному близкому человеку»¹⁰³. «Слова преподобного Нестора, что многие обители поставлены золотом и богатством княжеским, но они не таковы, каковы устроенные слезами, молитвами и лощением братским, – вполне приложимы к Оптиной пустыни», – продолжал он¹⁰⁴. Оптина привлекала и тем, что «Среди братства, благодаря просвещенным настоятелям и старцам не было той ненависти и озлобления против образованного человека, которые так печально характеризуют даже лучшие русские обители»¹⁰⁵.

Он вступил в совершенно особый мир, со своими правилами и традициями, настороженно и недоверчиво относившийся ко всякому новшеству и нарушению заведенных обычаев, где все, подчинявшееся времени, отступало перед вечным и непреложным. И теперь его уже не удивляло «возмущение, которое произошло в скиту Оптинском из-за распоряжения начальника служить храмовую службу Обретению святой главы Иоанна Предтечи не в главном храме, где было принято ее обыкновенно совершать, а в приделе. Хотя это приказание скитоначальника о. Анатолия было вполне основательно, так как в главном храме перекрашивались в то время полы, однако скитские иноки под предводительством двух древних схимников отправились к ныне покойному отцу Амвросию и со слезами умоляли его отменить распоряжение настоятеля. «Мы 40 лет привыкли в этот день молиться в Предтеченском храме, а теперь наш праздник будет не в праздник, если нас заставят стоять службу в Макарьевском приделе». Любвеобильный и снисходительный авва снизошел к их просьбам. Настлали досок в главном храме и там отслужили»¹⁰⁶.

В 1888 году в городе Ардон на Кавказе в Осетии открылось Александровское миссионерское духовное училище, ректором которого поставили иеромонаха Иоанна (Алексеева). Послушник Борис Туркестанов был приглашен в это училище надзирателем и преподавателем. Старец Амвросий благословил его принять приглашение. Он отправляется в Ардон. А 31 декабря 1889 года ректором Тифлисской духовной семинарии архимандритом Николаем (Зиоровым) послушник Борис Туркестанов был пострижен в монашество с именем святого мученика Трифона. Через семь дней, на праздник Богоявления, экзарх Грузии архиепископ Палладий (Раев) рукоположил Трифона (Туркестанова) в иеромонахи. Почти одновременно, в октябре 1889 года, в Бодбийский русский женский монастырь святой равноапостольной Нины, только что восстановленный, направляется княжна Тамара Александровна Марджанова, впоследствии знаменитая старица схиигумения Фамарь, запоминающаяся в галерее образов «Уходящей Руси» Павла Корина вдохновенно-отрешенным ликом и спокойной печалью¹⁰⁷.

Преподавание иеромонаха Трифона вспоминали добрым словом, учащиеся любили исповедоваться у молодого иеромонаха. Все свободное время он посвящал чтению отцов Церкви. Ардонское училище знало многих выдающихся русских иерархов. После окончания МДА здесь проходили служение однокурсники иеромонаха Трифона, иеромонахи Андроник (Никольский) и Андрей (Ухтомский), потом ставшие архиепископами. «В Ардоне, – вспоминал архиепископ Андроник, – я с любовию предался семинарскому делу. Семинария там имеет значение рассадника Православия и просвещения на всю Осетию. Преданный делу и мудрый ее основатель архимандрит Иоанн так прекрасно поставил семинарское дело, что теперь, через 10 лет от основания, семинария совершенно изменила все лицо земли осетинской. Из семинарии выходят прекрасные учителя и священники, с ревностью насаждающие слово истины. И теперь бедные осетины, прежде не имевшие понятия ни о школе, ни о Церкви, теперь сами на последние гроши заводят школы, платят жалованье учителям, стараются строить храмы; отпадавшие от Церкви в магометанство или просто ослабевшие постепенно возвращаются. Вообще Ардонская семинария явилась действительно светом для Осетии, какую цель и имели при основании ее. Я с любовью предался этому делу: весной разъезжал и по школам, теперь уже многочисленным, и на деле видел жажду и усердие осетин к возродившемуся церковному делу. Приятно было видеть этих горных вояк, постепенно из дикарей превращающихся в мирных граждан, приятно было видеть их любовь и усердие к храму и школе, на которые они тратят все свои силы. Между тем, в течение года (от октября до сентября) я узнал на месте все дело Осетии и полюбил ее душевно»¹⁰⁸.

Вновь сказалась слабость здоровья иеромонаха Трифона, в конце весны 1890 года он вынужден был уехать из Ардона и возвратился в Оптину. Впрочем, в Ардоне редко кто задерживался более, чем на два года. Оказавшись опять в Оптиной, он знакомится с недавно прибывшими в скит военными: 45-летним Павлом Ивановичем Плиханковым, правда, уже не ходившим в белом кителе с полковничьими погонами, и 40-летним капитаном 1-го ранга, совершившим несколько кругосветных плаваний, Михаилом Федоровичем Алексеевым¹⁰⁹.

Первый стал прославленным Оптинским старцем Варсонофием. Живая связь между им и епископом Трифоном никогда не прерывалась. Отец Варсонофий, когда бывал в Москве, всегда останавливался в Богоявленском монастыре у Владыки, не раз служил там. Именно епископу Трифону по благословению митрополита Московского Владимира, впоследствии довелось возводить в сан архимандрита старца, по злым наветам изгнанного из Оптиной. Вручая ему посох, Владыка сказал со смирением: «Я привык окормлять приходящих в сей храм лишь словесным млеком, но ты требуешь твердой пищи, которой я не имею»¹¹⁰. Старческое служение оценивалось им очень высоко. А потом он говорил на отпевании скончавшегося старца Варсонофия поминальное слово: «Бывают моменты, когда кажется, что жизнь теряет всякий смысл, когда нет сил бороться, нет ниоткуда поддержки и когда человек стоит на пороге отчаяния. Тогда является старец, говорит ему: о не бойся, ты не один, обопрись только на меня, я тебя выведу на дорогу». «Таким старцем был батюшка. Он жил скорбями своих духовных детей и сгорел в скорбях»¹¹¹. И вспоминал о первой их встрече: «Вошел я в твою убогую келью в скиту. Вся обстановка ее состояла из деревянного стола, деревянного ложа, без всякой подстилки; иконы, книги составляли единственное ее украшение. Помню, как смиренно склонился передо мной на колени ты, почтенный седовласый послушник, принимая мое благословение, – я тогда был иеромонахом»¹¹².

О другой встрече в Оптинском скиту рассказал епископ Печерский Иоанн (Булин) в Белграде много лет спустя, 20 декабря 1936 года, в день блаженной кончины отца Иоанна Кронштадтского.

«Двое мирян: князь Туркестанов и овдовевший капитан второго ранга Алексеев, под влиянием отца Иоанна Кронштадтского, поступили послушниками в Оптину пустынь. Однако, будучи по происхождению людьми великосветскими, они и в Оптиной пустыни продолжали любить комфорт и некоторые светские развлечения, так например: уносили в лес самовар и там устраивали чаепитие. Хотя в подобных поступках и не было ничего предосудительного, но настоятелю Оптиной пустыни это не нравилось.

Однажды настоятель призвал этих послушников и сказал им, что так как они люди образованные, то лучше бы было им поступить в Духовную академию и идти по ученой дороге. Князь Туркестанов сразу согласился, капитан же второго ранга Алексеев сказал настоятелю, что так как он получил благословение идти в Оптину пустынь от отца Иоанна, то и для выхода из нее должен предварительно испросить благословение от него. Настоятель с этим вполне согласился и благословил Алексеева ехать к нему.

Отец Иоанн благословил Алексеева поступить в Духовную академию и сказал ему пророческие слова: «Ты окончишь Академию, достигнешь архиерейского сана и будешь на моей родине епископом Архангельским». Пророчество исполнилось в точности. Алексеев в 1892 г. окончил Московскую духовную академию 46-ти лет и был епископом Архангельским, получив при пострижении в монашество имя Михея»¹¹³.

Рассказ заведомо содержит некоторые неточности. Епископ Иоанн, передававший его, непосредственным свидетелем быть не мог, сам он только в 1915 году поступил в Санкт-Петербургскую духовную академию. В частности, Μ. Ф. Алексеев тогда был капитаном первого ранга, а не второго; князь Туркестанов не мирянином, а иеромонахом, да и в Оптину пришел по благословению старца Варнавы, а не отца Иоанна, с которым близко познакомился позже. Тем не менее, в основных чертах рассказ представляется верным. О «суровом подвижническом образе» архимандрита Оптинского Исаакия иеромонах Трифон вспоминал в слове, сказанном им 29 августа 1894 года, на девятый день после кончины архимандрита: «Тяжело было подчас для немощного, слабого духом инока его постоянное побуждение к молитве и подвигу, и, может быть, иногда слово ропота на излишнюю строгость, казалось, вырывалось у иного из братии»¹¹⁴. Тут же приводится и свидетельство, как будто бы не вполне согласующееся с рассказом епископа Иоанна. Архимандрит Исаакий не любил никого отпускать из Оптиной. «Ты уже не вернешься оттуда таким, каким вышел от нас», – говорил он, с неохотой отпуская брата куда-либо из обители, особенно в большие города¹¹⁵. Простые слова архимандрита Исаакия входили в душу навсегда: «Любите Бога и ближних, любите Церковь Божию, в службе церковной, в молитве ищите утешения в печали, наипаче всего храните совесть свою, очищайте ее всегдашним покаянием, не ищите благ земных, а небесных; здесь, в этой святой обители, где вы положили начало иноческой жизни, и оканчивайте дни свои»¹¹⁶. «Любите Церковь Божию», – непрестанно повторял владыка Трифон в проповедях слова своего наставника.

В достаточном согласии с указаниями рассказа и то, что иеромонах Трифон поступил в Московскую духовную академию в 1891 году, а Μ. Ф. Алексеев поступил в нее вольнослушателем только год спустя. Пророчество святого Иоанна Кронштадтского сбылось еще при жизни последнего: с 1908 года по 1912 год преосвященный Михей (Алексеев) был епископом Архангельским и Холмогорским. А с 1914 года, вышедши по болезни на покой, исполняя завет архимандрита Исаакия, он пребывал в Оптиной. Вплоть до Вербного воскресенья 1923 года, когда был без всякого основания арестован. После выхода из-под ареста переехал в Козельск, где жил на частной квартире, а служил в Успенском соборе, вместе со Оптинским старцем Никоном (Беляевым), которого совсем юным направил в Оптину, побеседовав с ним, епископ Трифон. Епископу Михею ставилось в заслугу то, что в Козельске не было обновленцев. Он принимал их в общение не иначе, как через полное покаяние. Его любили посещать паломники, не забывавшие об Оптиной и после ее запустения. Скончался он 3 февраля 1931 года, восьмидесяти лет.

Сразу после поступления иеромонаха Трифона в Академию на него вдруг обрушилась нещадная череда смертей. 13 сентября 1891 года у себя дома, в Москве, умирает отец его, Петр Николаевич Туркестанов. Затем, 10 октября, в Шамординской женской обители, основанной неподалеку от Оптиной пустыни, скончался и духовный отец его, старец Амвросий, совсем недавно, после смерти родного отца, утешавший его: «смерть посылается милосердым Господом в самое лучшее время, когда душа наиболее к ней приуготовлена»¹¹⁷. А еще через месяц, 12 ноября, в монастырской гостинице, выходящей окнами на Троице-Сергиеву лавру (там после войны 1812 года разместилась и Московская духовная академия, где учился церковным наукам иеромонах Трифон), уходит из жизни скошенный двухмесячной простудной болезнью Константин Николаевич Леонтьев, незадолго до того перебравшийся в Сергиев Посад и принявший тайный монашеский постриг с именем Климент. Его хоронят в Сергиевом Посаде, в Гефсиманском скиту, где начальствует старец Варнава, к духовному наставничеству которого по смерти старца Амвросия вновь возвратился иеромонах Трифон.

Митрополит Евлогий (Георгиевский) вспоминал (он поступил в Академию тремя годами раньше иеромонаха Трифона): «Снова меня окружала атмосфера религиозной веры, молитвенной настроенности, тишины, народного благочестия... Тихая обитель, мощи преподобного Сергия, колокольный звон... Чувствовалось, что в лавре, как в фокусе, собраны лучи русского благочестия. Все кругом было овеяно религиозной красотой»¹¹⁸.

Ректором Академии совсем недавно, в начале 1891 года, стал горячо увлеченный монашеским идеалом архимандрит Антоний (Храповицкий), также, как и иеромонах Трифон, происходивший из дворянского сословия. Ректор был на год с небольшим младше студента. «Повеяло каким-то новым духом, – писал митрополит Евлогий, – я почувствовал его, как и многие мои товарищи, и в моей душе началась большая внутренняя работа»¹¹⁹. Новый ректор был тогда всеобщим любимцем. Как вспоминал кандидат LI выпуска, протоиерей Сергий Четвериков: «Двери его покоев во всякое время были открыты... Он впервые, может быть, многим из нас раскрывал смысл православного пастырства, как любовного и самоотверженного приятия в свою душу своей паствы, переживания вместе с нею всех горестей и радостей, всех испытаний, искушений и падений своих духовных чад, и возрождения и восстания силою сострадательной любви и молитвы... Он привлек наше внимание к русскому старчеству»¹²⁰.

Ежедневно архимандрит Антоний возносил тайно за своих питомцев молитву, где содержались такие слова: «Призри убо с небесе, Боже, и виждь, и посети виноград сей, и соверши и, егоже насади десница Твоя к созданию Святыя Твоея Церкви, просвети их умныя очи светом заповедей Твоих, сердца же любовию креста Твоего и волю их к исполнению заповедей Твоих направи, да не беззаконными юности страстьми, не суетою мира сего мудрованьми, ниже леностью плоти отягчаеми, но точию ревностью о слове Твоем распаляеми, яко истинные сыны света в добром учении возрастати будут, жребия священническаго достойнии явшеся, через все житие свое имя Твое прославляти будут»¹²¹.

В 1893 году в МДА приезжал и был в ней торжественно принят святой праведный протоиерей Иоанн Кронштадтский, еще один человек, оказавший значительное влияние на владыку Трифона. Вспоминая протоиерея Иоанна, митрополит Антоний (Храповицкий) сослался на слова школьного друга своего, епископа Таврического Михаила (Грибановского), который еще в юности, после первой своей встречи с отцом Иоанном, отозвался о нем так: «Это человек, который говорит Богу и людям только то, что говорит ему его сердце: столько он проявляет в голосе своем чувства, столько оказывает людям участия и ласки, сколько ощутит их в своем сердце, и никогда в устах своих не прибавит сверх того, что имеет внутри своей души. Это есть высшая степень духовной правды, которая приближает человека к Богу»¹²². При посещениях Москвы святой праведный Иоанн Кронштадтский предпочитал останавливаться в Богоявленском монастыре у владыки Трифона. Между ними была несомненная духовная близость. «Припоминается мне та как бы пасхальная радость, которую я испытывал при виде его лица, беседы с ним, – говорил Владыка о протоиерее Иоанне. – И мы, священнослужители, которые не раз присутствовали при богослужении вместе с ним, можем подтвердить, что, действительно, никто, как он, не чувствовал так ясно присутствие Господа Бога. Видно было, как он молился Ему: он как бы беседовал с Ним, он изливал пред Ним всю свою душу. И не только свою... Что же касается до молитвы, то он с раннего утра пребывал в молитве, никому в ней не отказывал, душу свою полагал в молитве и за себя, и за других. Эта молитва – не простой обряд, а жизнь, соединяющая живых с умершими»¹²³.

Завершая учебу, иеромонах Трифон подготовил кандидатское сочинение «Древнехристианские и Оптинские старцы», в настоящее время изданное, положив начало научному и богословскому осмыслению старчества. В нем чувствуется не только основательное знакомство со святоотеческим наследием, но и живая связь с церковным старчеством, к которому он приобщился в Оптиной пустыни и в Гефсиманском скиту. «Старчество, – писал он, – процветавшее в Оптиной пустыни, – лучшее доказательство его полезности: оно дало многих великих духом иноков, содействовало расцвету аскетической литературы, оно – в лице славянофилов – сблизило образованное общество с православным монашеством; оно, наконец, ободряло нравственно и вливало новую жизнь в целые тысячи скорбных душ»¹²⁴.

Помимо учебы он выбирает себе нелегкое послушание тюремного священника в маленькой церкви в честь иконы Божией Матери «Утоли моя печали» Сергиево-Посадской пересыльной тюрьмы. Стоит отметить, что почти одновременно с ним свое служение среди заключенных начал другой «оптинец», протоиерей Иосиф Фудель, бывший настоятелем церкви в честь Покрова Пресвятой Богородицы в Бутырской тюрьме. Награждая иеромонаха Трифона золотым наперсным крестом, митрополит Московский Сергий (Ляпидевский) сказал ему: «Это не я вас награждаю, и не Святейший Синод. Это преступники вас награждают, которых вы утешили»¹²⁵.

После МДА иеромонах Трифон, как и большинство выпускников ее, трудился на церковно-учебном поприще. В 1895 году его назначили смотрителем Московского духовного училища при Донском монастыре. Известный своей незаурядной образованностью епископ Антоний (Флоренсов), привлекавший своими проповедями и беседами студенческую молодежь (его посещали Сергей Соловьев, Павел Флоренский, Владимир Эрн, Александр Ельчанинов, Александр Блок), как раз ушел на покой, но в Донском монастыре поселился только в конце зимы 1898 года. Поэтому епископ Трифон, на протяжении многих лет поддерживавший с «епископом-старцем» дружеские отношения, познакомился с ним позже. Ведь уже в начале лета 1897 года его назначили с возведением в сан архимандрита ректором Вифанской духовной семинарии, которая находилась под Сергиевым Посадом. Он был рад оказаться почти рядом со своим духовным отцом старцем Варнавой, а следующим летом ездил вместе с ним в Иверский Выксунский женский монастырь Нижегородской епархии, основанный и бывший предметом непрестанных забот старца.

Монастырь этот очень пришелся по душе. Казалось, сам воздух был напитан там благодатью Божией. «Среди богатых и ученых, – сокрушался архимандрит Трифон, – гораздо сложнее и запутаннее, гораздо тоньше и ядовитее скорби; может быть, там чаще овладевает адское отчаяние человеком, чем среди бедных, неученых, простых сердцем и умом людей»¹²⁶.

Он рассказывал, как был потрясен, когда недавно один простой человек сказал ему: «Батюшка, питай нас молитвами!»¹²⁷

В своем прощальном слове к сестрам он сожалел, что приходится уезжать так скоро: «„Как рыба, выброшенная из воды, умирает, так может умереть духовной смертью и инок вне спасительной ограды монастырской“, – говорят святые отцы. К таким инокам принадлежу и я, грешный, послушанием своим обязанный жить среди мира и лишь изредка имеющий отраду отдохнуть духом в святых обителях»¹²⁸.

Московским митрополитом тем временем стал высокопреосвященный Владимир (Богоявленский), один из первых новомучеников. И снова последовал перевод архимандрита Трифона – неожиданный. В конце сентября 1899 года он назначен ректором Московской духовной семинарии, находившейся в Москве на Божедомке. «Вчера в 5 часов вечера явился помощник инспектора Московской семинарии и потребовал меня сегодня в 6 часов вечера в Москву для приема семинарии, – писал он однокурснику своему, только недавно ставшему епископом Волоколамским, преосвященному Арсению (Стадницкому), – вследствие словесного распоряжения митрополита... Пожелайте мне благополучно принять Московскую семинарию»¹²⁹. Однако уверенности не было: не отказаться ли, пока не поздно. Иподиакон Феофан, по-видимому со слов самого Владыки, сообщает: «В семинарии было неспокойно. Архимандрит Трифон решил отказаться от этого назначения, поехал в Петербург к митрополиту (тот был на чреде в Святейшем Синоде) и хотел просить назначить его настоятелем в один из небольших монастырей. Там он встретил своего сверстника и приятеля детских лет, отца Савелия, бывшего иподиаконом у митрополита, рассказал ему о том, что решил отказаться от назначения. Тогда отец Савелий бросился перед ним на колени: «Не отказывайся. Уж если тебе будет очень тяжело, распростри руки: „Господи, Ты сам был на кресте, помоги мне“». Владыка заплакал, разорвал прошение и поехал в семинарию»¹³⁰. Едва ли стоит сомневаться в этом сообщении. Московская семинария и действительно была местом неспокойным. Отзвуки грядущего исторического обвала были уже явственны в России на пороге XX столетия, проникая повсюду, даже в стены семинарий.

«Ректор Трифон, – вспоминал один из тогдашних преподавателей, а после революции москвовед, Николай Петрович Розанов, – однажды, помнится, чуть ли не чрез инспектора прислал нам «выговор» за то, что мы не были за молебном в какой-то царский день, в чем он усмотрел проявление антимонархического настроения преподавателей. Это властное выступление, однако, поставило самого Трифона в неловкое по отношению ко всей корпорации преподавателей положение, и он уже более не появлялся среди нас в сборной комнате, проходя на свои уроки мимо нее и как бы не желая поддерживать с нами никакого общения. Поэтому-то и на прощальном его служении в семинарской церкви, пред посвящением его в архиереи, огромное большинство преподавателей отсутствовало в церкви, так и не простившись со своим начальником»¹³¹.

Η. П. Розанов с возмущением пишет, что ректор в предостережение показывал ему письмо дамы, недовольной «материалистическим направлением его (Розанова) публичной лекции», но не похоже на то, чтобы он подвергся после этого каким-либо мерам наказания¹³².

С другой стороны, и Η. П. Розанов не может отрицать заботливости архимандрита Трифона по отношению к семинаристам, стремления повысить их проповеднический уровень, культуру речи: «Любитель ораторского искусства, он подал мысль о необходимости обучать таковому и семинаристов. После него идея эта нашла осуществление: при Анастасии¹³³ был приглашен для обучения декламации старших воспитанников артист Малого театра А. И. Южин, но он ограничился только данными им двумя уроками и поставил вместо себя молодого артиста того же театра Ухова, который в течение двух лет и обучал»¹³⁴.

Протоиерей Валентин Амфитеатров 1 июля 1901 года, в день святых бессребреников Космы и Дамиана, служил в Архангельском соборе и сказал молящимся: «В этот час совершается хиротония князя Туркестанова, сына моей духовной дочери, княгини Варвары Александровны, возблагодарим Господа, что к нам с неба явилась еще одна светлая звездочка, которая будет светить не только нам, но и всему миру»¹³⁵. Хиротония происходила совсем рядом, в Кремлевском Успенском соборе. Митрополит Московский Владимир в слове после хиротонии говорил о смутном времени, переживаемом Церковью, о плевелах на ниве Христовой, об усилиях, употребляемых диаволом. «Много труда, самоотвержения и умственного напряжения, – говорил он, – нужно поэтому тому, кто правит словом истины; ему поистине нужно иметь тот ум Христов, которым обладали апостолы, пред словом которых преклонялись мудрость философов и легкомыслие толпы». Благословив богомольцев, наполнявших собор, новопоставленный архиерей под колокольный звон отбыл из Кремля в Богоявленский монастырь, назначенный ему для местопребывания на последующие 13 лет, как епископу Дмитровскому. Там сподобил его Господь пробыть вплоть до пахнувшего всемирной грозой 1914 года, открывшего нескончаемую вереницу войн и смут «настоящего двадцатого века».

Богоявленский монастырь на Никольской, один из древнейших в Москве, первым игуменом здесь был Стефан, старший брат преподобного Сергия Радонежского, хотя некоторые историки не признают этого факта. А в XVIII веке настоятель Богоявленского монастыря, архимандрит Серапион, был поставлен митрополитом Платоном (Левшиным) первым епископом Дмитровским для помощи в управлении Московской епархией. Потому и стал этот монастырь местом пребывания епископов Дмитровских.

«Как постепенно устраивалось богослужение, – вспоминал епископ Трифон накануне прощания со своим монастырем, – как постепенно усовершенствовался церковный строй, как благоукрашивались наши храмы¹³⁶, которые я застал закопченными, забытыми, как постепенно собралось здесь стадо овец Христовых и как прекрасны были здесь службы, и некоторые праздники казались для меня особо выделяющимися... Вспоминается, как светло и радостно праздновали мы день прославления преподобного Серафима, который поистине как бы обрел себе жилищем наш монастырь, может быть, потому, что он видел, как искренне мы его почитаем»¹³⁷. Ему очень хотелось, чтобы обитель, находившаяся «среди многошумного, многомятежного столичного города», была надежной пристанью, чтобы люди могли «отдохнуть здесь душой, умиротвориться и успокоиться после всевозможных мирских соблазнов, бурь лжеучения, взаимно противоречащих друг другу, словом сказать, после мирской жизни – неустойчивой, шаткой, маловерной, преданной призрачным интересам минуты, тщеславной, постоянно колеблющейся между добром и злом, унывающей и отчаивающейся»¹³⁸.

Как епископу викарному (а с 1904 г. он был первым викарием Московской епархии), ему часто приходилось служить в первопрестольной столице повсюду – в Большом Успенском соборе Кремля, в кафедральном храме Христа Спасителя, во многих других храмах. Он участвовал в крестных ходах, часто возглавляя их (а крестные ходы были тогда в Москве не редкость), служил молебны по случаю различных событий и памятных дней, перед чтимыми московскими святынями, совершал заупокойные богослужения и панихиды в дни поминовения членов Императорской фамилии в придворном Архангельском соборе, государственных деятелей и пастырей церковных, освящал храмы и различные благотворительные и просветительские учреждения, участвовал в годичных актах Московской духовной семинарии, в торжествах духовных и светских учебных заведений Москвы, в беседах и чтениях, устраиваемых в Большом епархиальном доме, в собеседованиях со старообрядцами, неоднократно совершал поездки по епархии.

Сам внешний облик его был чрезвычайно выразителен. «Его необыкновенные, большие, темные, мерцающие, излучающие какую-то грустную ласку глаза, – вспоминал бывший гимназист А. А. Солодовников о служении епископа Трифона, – его проникновенный голос и весь облик в монашеском облачении и ниспадающей мантии»¹³⁹.

В мае 1911 года ему довелось отпевать заслуженного профессора, учившего его и в университете, и в Академии (МДА), Василия Осиповича Ключевского. В гробу перед ним был уже не былой «московский Мефистофель» или «охотник до красного словца, для которого не пожалел и отца»¹⁴⁰, в преддверии вечности проступило то исконное, что никуда не могло деться: «питомец старой бурсы, где как будто ничему не учили, только выходило из нее множество умных людей»¹⁴¹, и еще: «русская порода, кусок драгоценной русской породы в ее удачном куске, удачном отколе»¹⁴².

Особое попечение епископ Трифон оказывал Марфо-Мариинской обители. Знаком с великой княгиней Елисаветой Феодоровной и ее супругом великим князем Сергием Александровичем Владыка был еще во времена ректорства в Московской семинарии. Затем, у гроба князя-мученика он возносил молитвы ко Господу: «Как живого вижу его пред собою с его заветными думами и мечтами... да воздаст Праведный ему Судия венец славы, и в этой славе возводит его в божественной силе Своей все выше и выше, да станет и он... молитвенником за нас, за всех верных сынов России и за всю исстрадавшуюся и истерзанную землю Русскую».

В письме императору Николаю II от 18 апреля 1909 года Елисавета Феодоровна, упомянув о духовном окормлении своем в Зосимовой пустыни, продолжала: «Кроме того, митрополиты (metropolitans) Трифон и Анастасий теперь мои руководители, я у них бываю, и они со мной подолгу беседуют»¹⁴³. Оговорка ли, описка, незнание подходящего английского слова, но стоит отметить, что налицо явное предведение – оба упомянутых епископа спустя два с лишним десятилетия стали митрополитами. В 1909 году епископ Трифон освятил больничный храм святых жен Марфы и Марии и сослужил митрополиту Владимиру при освящении соборного Покровского храма обители. Им же 9 апреля 1910 года по чину, составленному им самим и утвержденном митрополитом Владимиром, были посвящены в звание крестовых сестер любви и милосердия, взявших на себя обет всецело посвятить себя Богу и ближнему великая княгиня Елисавета Феодоровна и с нею 17 сестер. Не оставлял он Марфо-Мариинской обители и потом, не раз служил в ней.

Потом была война 1914 года, охватившая весь мир, долгая, затяжная, тревожная. «Мы встаем за наших единоверных и единокровных братьев, – говорил епископ Трифон 5 августа 1914 года, при встрече Государя в Большом Успенском соборе, – мы вступаемся за поруганную правду, за гонимую святую веру нашу, за Крест Христов, за честь и славу нашей Родины, обагренной и искупленной кровью отцов наших»¹⁴⁴. Уже в начале сентября 1914 года по собственному почину он отправился на фронт полковым священником. Ему было ни много, ни мало – 53 года. Таков был патриотический порыв, подхватывавший и архиереев. На фронте были и такие известные архиереи, как Димитрий (Абашидзе) и Нестор (Анисимов). «В октябре или ноябре 1914 года, – писал протопресвитер русской армии и флота Георгий Шавельский, по давности лет, запамятовав точное время, – я получил предложение Святейшего Синода, подкрепленное соизволением Государя, назначить в действующую армию на одно из священнических мест викария Московской епархии, епископа Трифона. Предложение было слишком необычно, но мне пришлось исполнить его. Я назначил епископа Трифона сначала в полк, а затем к штабу 7-ой армии... Создавшееся, до очевидности антиканоническое, положение меня очень смущало, хотя оно не смутило... самого этого епископа, добровольно ставшего в подчиненное ко мне положение»¹⁴⁵. Указом Государя императора «Преосвященный Трифон Дмитровский (в миру князь Туркестанов) за проявленную храбрость при совершении богослужений на линии огня и за беседы в окопах с воинами во время боя» был в 1915 году награжден панагией на Георгиевской ленте из коллекции царского кабинета, а позднее, после возвращения с Румынского фронта в 1916 году, – орденом святого Александра Невского с мечами.

Сохранился фронтовой дневник епископа Трифона, приведенный А. М. Залесским, охватывающий период с 14 сентября по конец 1914 года¹⁴⁶, – ни красот, ни отвлеченных размышлений, просто тяжелые, а порой неприглядные, будни войны. Выразительность в краткости и невзыскательности слов: «Жалко население: наши хозяева (русины) жалуются: все солдаты, солдаты... Все забрали: корову, сено, кур, масло; а теперь придут австрийцы и спалят дом... Зима, холод, дети малые, муж умер» (26 сентября). «Надо бы дать отдохнуть солдатам, а там уже воевать, а теперь нельзя с одного вола драть две шкуры» (28 ноября). «Опять эпизод с моим плащом. Шел дождь. С. послал за плащом. Солдат стал отказываться: далеко. Затем пошел и не пришел. В душе я обиделся. Видно положение священника стало плохо» (15 ноября). Перед Рождеством: «В этом сарае я служу с большим умилением, чем в великолепных храмах, ибо и Христос родился в сарае, а не в чертогах. Холод был страшный, ноги закоченели» (18 декабря). Сначала был на Польском, а потом в 1916 году (уже после контузии) на Румынском фронте. Вернулся на Пасху, с совсем расстроенным здоровьем, ослепнув на один глаз.

По прошению 2 июня 1916 года уволен на покой, но не в Оптину пустынь, куда просился, а управляющим Ново-Иерусалимского Воскресенского монастыря, где и находился безвыездно до начала 1918 года. По закрытии этого монастыря был причислен к Донскому монастырю и жительствовал в Москве. «А град этот, – писал Сергей Николаевич Дурылин о Москве 1920-х годов, – был не тихий, малый – Православная Москва XVI века, а огромный, многолюдный, поистине страшный своим многомятежным шумом и злобною молвой, современный город XX века, город с каиновой печатью отвержения Бога»¹⁴⁷. Жил почти по отшельнически, совсем отступив от управления церковного, но не от богослужений, совершавшихся им неукоснительно во многих московских храмах, сначала у родных брата и сестры, затем у духовных детей своих: купца Павла Павловича Федулова, а последние годы инженера путей сообщения Дмитрия Петровича Понсова. Был гоним и бесправен, приходилось переселяться с квартиры на квартиру, ему даже запретили жить в домах, принадлежащих государству. Живые черты его скитальческого бытия тех лет и отношений с духовными детьми представлены в книге¹⁴⁸.

Следовало бы коснуться еще многого, что осталось вне нашего рассмотрения: поездки епископа Трифона с братом Александром Петровичем на Афон в 1911 году, и вообще давней близости его с Афоном и со старцем Аристоклием, стремления по-доброму решить вопрос с имяславием, дружба со Святейшим Патриархом Тихоном, любившим служить с ним, со старцами Оптинскими Нектарием и Никоном (Беляевым), со старцем Зосимой. Современники отмечали высокий духовный авторитет владыки Трифона. Почти беспрецедентно, что уже находясь за штатом и совершенно не участвуя в церковном управлении, он был в 1923 году возведен в сан архиепископа, а в 1931 году в сан митрополита.

На протяжении последних лет жизни Владыка вел дневник. Некоторые записи приведены в книге¹⁴⁹. В нашем распоряжении оказалась еще одна запись, датированная 1928 годом, где архиепископ Трифон удивительно образно представил нездоровье овладевшего душой человека сознания: «Самоанализ, размышление человека о самом себе обладает разлагающей силой и ведет к разочарованию. Развивает тогда и чувствительность. В чем болезнь нашего века: это мука о неизвестном, жажда идеала, томление неудовлетворенной мысли. Никогда еще человечество в такой степени не страдало болезнью Прометея, похитившего огонь с неба, как в настоящее время. Легенда греков рассказывает об орле, который каждый день выклевывал у Прометея сердце и печень. Страстная жажда познаний, ничем не утоляется, потому что предмет ее бесконечен, как хищная птица сосет мозг современного человечества. Нередко в горах Туркестана обитатели видят страшное животное, которое бежит во всю прыть, чуть не задыхаясь в тумане раннего утра. У него большие глаза антилопы, широко раскрытые, полные ужаса. В то время как оно мчится, стуча о скалы своими копытами, по обе стороны его головы качаются два огромных крыла, которые как будто приподнимают его при каждом взмахе. Животное бежит по горам, долинам и ущельям, оставляя красные кровавые следы. Но вот оно падает и наблюдатель видит, как исполинские крылья отделяются от тела и орел, который сидел на его голове и медленно точил его мозг, насытившись, улетел к небесам. Явление в достаточной мере символизирующее хищную птицу, которая точит мозг современного человечества».

К тому же времени относится и написанный им акафист «Слава Богу за все», обычно датируемый 1929 годом (возможно, ему принадлежит и акафист «Заупокойный»).

Не один митрополит Трифон, но и другие современные ему архиереи составляли акафисты. Протоиерей Максим Козлов в своей статье¹⁵⁰ указывает, что акафисты Трем святителям и святителю Иоасафу Белгородскому принадлежат митрополиту Вениамину (Федченкову), святителю Тихону, Патриарху Всероссийскому относят авторство акафиста Святому и Животворящему Духу, акафист в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы «Умиление» написан в заключении митрополитом Сергием (Страгородским) и выдержан в стихотворном размере. Как характерную особенность акафиста «Слава Богу за все» он отмечает приближение церковно-славянского языка к русскому.

Мы мало знаем об истории создания этого акафиста. Он озаглавлен словами, которые, по преданию, произнес, умирая, святитель Иоанн Златоуст, особо любимый митрополитом Трифоном. Но их же перед смертью произнес знаменитый Оптинский старец Макарий, с ними встретил кончину и новомученик, митрополит Петроградский Вениамин.

Благодарение Творцу ведет к горним высям молитвенного богообщения. Оно выливается в хвалебные песнопения, ставшие неотъемлемой частью православного богослужения. Само именование важнейшего православного Таинства – Евхаристия, в переводе с греческого означает «благодарение». На дар Божественной любви, в коем Господь дарует Себя каждому человеку, можно ответить только любовью к Богу – любовью «от всей души и всего помышления».

В акафисте «Слава Богу за все» как бы приоткрывается сердечная глубина владыки Трифона, приуготовленного и созревшего для преизбыточествующей Жизни Вечной. Присутствие его личного «я» в духовном единении с личным началом других людей подводит молящегося к живой встрече с Божественным «Ты». Уместно отметить, что совсем не случайно Владыка носил имя особо почитаемого в Москве мученика Трифона, обладавшего удивительным даром дерзновенной любви и пламенной веры к Спасителю, сподобившегося перенести неслыханные мучения.

В то же время в словах акафиста запечатлена удивительная красота мира Божия. «Господи, как хорошо гостить у Тебя: благоухающий воздух, горы, простертые в небо, воды, как беспредельные зеркала, отражающие золото лучей и легкость облаков. Вся природа таинственно шепчется, вся полна ласки. И птицы и звери носят печать Твоей любви. Благословенна мать-земля с ее скоротекущей красотою, пробуждающей тоску по вечной отчизне, где в нетленной красоте звучит: Аллилуиа!»

«Ты ввел меня в эту жизнь, как в чарующий рай. Мы увидели небо, как глубокую синюю чашу, в лазури которой звенят птицы, мы услышали умиротворяющий шум леса и сладкозвучную музыку вод, мы ели благоуханные сладкие плоды и душистый мед. Хорошо у Тебя на земле, радостно у Тебя в гостях!»

«Блажен, кто вкусит вечерю во Царствии Твоем, но Ты уже на земле приобщил меня этого блаженства, – поется в акафисте. – Сколько раз Ты простирал мне Божественной десницей Тело и Кровь Твою, и я, многогрешный, принимал эту святыню и чувствовал Твою любовь, несказанную, сверхъестественную!»

Именно в момент «личного» молитвенного богообщения, всецело обращенным к Богу, запечатлен владыка Трифон Павлом Дмитриевичем Кориным на знаменитом этюде к картине «Русь уходящая».

Свидетельства духовных детей ясно представляют картину непритязательной монашеской жизни митрополита Трифона. «Владыка почти не имел своих вещей, – вспоминает С. Н. Лисевицкий. – Единственно, что составляло его собственность, – это облачения, да и они были скромные, выполненные из льняного холста. Исключение составляло красное пасхальное, белое парчовое и голубое с золотом – все подарки Елисаветы Феодоровны»¹⁵¹. «В доме на Новосущевской, – уточняет А. Д. Понсов, – у нас была квартира на первом этаже: три комнаты, шесть окон. Две комнаты были большие, 20 и 22 метра, а третья, крайняя, угловая, – небольшая; собственно, она состояла из двух частей – части, которую отрезали от большой комнаты, и маленькой комнатки 9 метров. Вот в этом помещении Г-образной формы, посередине которой, разделяя эти две половинки, стояла голландская печь, в конце 1931 года поселился владыка митрополит Трифон. По рассказам родителей, я знал, что в это время его буквально выгнали с квартиры и он оказался на улице. Тогда папа и предложил ему поселиться в нашей новой квартире... Я увидел очень небольшого роста старичка со странным глазом – у него один глаз был с бельмом; тонкий, горбатый, небольшой нос орлиного типа, седые волосы, седая негустая борода. У него был вкрадчивый голос и необыкновенно ласковые и теплые руки; у меня осталось очень теплое впечатление от прикосновения к этим рукам... У стены против окна стояла железная кровать; левее окна в углу находился иконостас с большим количеством икон. Около кровати – небольшая этажерочка с точеными ножками, и вся такая точеная, с полочками, на которых лежали книжки и какие-то нужные митрополиту Трифону вещи. Перед иконостасом всегда горела лампадка»¹⁵².

«За несколько дней до кончины, – свидетельствует С. Н. Лисевицкий, – Владыка пожелал благословить своих духовных детей. Все с трепетом, тихо, со слезами подходили к постели, на которой под сенью омофора лежал митрополит, и получали благословение, целуя высохшую руку старца. В день смерти (14 июня 1934 года по новому стилю) митрополит Трифон, уже ослепший, просил своих духовных детей петь «Христос Воскресе» и сам пел вместе с ними. Владыка завещал совершить его отпевание в церкви во имя святых мучеников Адриана и Наталии монашеским чином; просил положить его в мантии и клобуке и не произносить речей у его гроба, как это было принято у иноков Древней Руси»¹⁵³.

Могилка его на Введенском кладбище никогда не оставалась заброшена. Москва продолжала и продолжает почитать его как исповедника и выдающегося подвижника благочестия. Неугасимая лампадка лучит свет перед белым мраморным крестом, на котором выбита надпись, взятая из поучений Владыки: «Любите храм Божий, храм Божий – это земное небо».

На Пасху (22 апреля / 5 мая 1918 года) состоялось последнее богослужение в Успенском соборе Кремля, в куполе его еще зияла дыра, напоминавшая об обстреле. Большевистское правительство к тому времени переместилось в Москву, и Кремль становился недоступен для простых людей. Служба на Пасху состоялась в ответ на особую просьбу Собора, все еще не завершившегося и, по распоряжению В. И. Ленина, еще пытавшегося успокоить людское негодование об осквернении и распродаже кремлевских святынь. Возглавлять это богослужение довелось епископу Трифону¹⁵⁴.

Семь лет спустя, во время грандиозных похорон св. патриарха Тихона, художнику Павлу Дмитриевичу Корину пришла мысль о картине, созданию которой он посвятил большую часть своей жизни (писал ее с 1925 года по 1959 год). Картина эта, которую А. М. Горький назвал «Русь уходящая», а сам Корин хотел назвать ее «Реквием», так и осталась незавершенной. Полотно безусловно символическое, на нем, в частности, изображены три патриарха – Тихон, Сергий и Алексий (присутствовал и будущий впоследствии патриархом иеромонах Пимен). Великий вход на богослужении происходит в Успенском соборе, а в самом центре композиции – маленькая фигурка митрополита Трифона в ярко-красном пасхальном облачении, застывшая в молитвенном предстоянии. «Весь охваченный духовным устремлением, с вдохновенно сияющими глазами, он совершал литургию как высшее служение Богу, – отмечал А. А. Солодовников (именно в связи с эскизом Корина, где запечатлен митрополит Трифон). – Трепет и глубина смирения невольно охватывали всех присутствующих»¹⁵⁵.

Аристократ по происхождению, соприкосновенный по образованию и складу натуры высочайшим достижениям русской культурной жизни, тончайше ощущавший очарование здешней жизни («хорошо у Тебя в гостях»), митрополит Трифон воистину соединил в себе исконное «христианство простых рыбарей» и путь аскезы и умной молитвы, обретенные им в народном благочестии и утвержденные под благодатным водительством Оптинских старцев. Недаром «наш Оптинский» называл его старец Нектарий. Недаром именно он благословил на монашеский, исполненный страданиями, исповеднический путь последнего Оптинского старца Никона (Беляева). Владыку Трифона побуждало отнюдь не толстовское или народническое опрощение, модное во дни его юности, и поэтому не бегство от себя самого (от себя не убежишь), но обращение к тому, что воистину живо, что непреложно и безусловно, что ведет к Богу и Небесному Его Царству.

Алексею Максимовичу Горькому, буревестнику Русской революции, Святая Русь представлялась навсегда уходящей, хотя, на самом деле, она только вступала в свою сокровенную полноту и обретала свою духовную зрелость, восходя от силы в силу. Не вполне прав был Иван Бунин, писавший: «Наши дети, внуки не будут в состоянии даже представить себе ту Россию, в которой мы когда-то жили, которую не ценили, не понимали, – всю эту мощь, сложность, богатство, счастье»¹⁵⁶. Главное и важнейшее в великой русской катастрофе – это явление Святой Руси в сонме новомучеников и подвижников Российских. «Той Святой Руси, – говорил однажды владыка Трифон, – в которой князья и бояре и даже сами цари считали за величайшее счастье после бранных подвигов, или государственных трудов, умереть простыми схимниками, – той Святой Руси, в которой умереть за Христа, хотя бы в мученьях, считалось Божией милостью»¹⁵⁷. Ее-то мы вовсе и не потеряли, не потому, конечно, что не могли потерять, очень даже могли, а потому, что потерять ее нельзя. Она всегда с нами и верно ждет нас, сколько бы мы ни затягивали свои блуждания по земным околицам.

«Поистине, смерть есть тайна, – говорил митрополит Трифон незадолго до своей кончины, – которую мы поймем тогда, когда все соединимся в Царстве Небесного Отца, чтобы уже вечно жить одной любящей семьей. И пока мы здесь, на земле, будем верить, что любовь не умирает, что она вечно жива»¹⁵⁸.

Валерий Шленов

Литература о митрополите Трифоне (Туркестанове)

1. Пострижение князя Туркестанова в Тифлисской духовной семинарии // Церковные ведомости. СПб., 1890. № 3. С. 50–51.

2. Из тюремного быта // Тюремный вестник. 1895. № 9.

3. Прощание Московской духовной семинарии с бывшим о. ректором ее, преосвященным Трифоном, епископом Дмитровским // Московские церковные ведомости, 1901. № 42. С. 496–498.

4. Дмитриев Д. С. Преосвященный Трифон, епископ Дмитровский, викарий Московский: Наречение его во епископа, хиротония, краткая биография и речи. М., 1902.

5. Дмитриев Д. С. Исторический очерк Московского Богоявленского монастыря. М., 1902.

6. Дмитриев Д. С. Воспоминания о праздничных торжествах в Иверской Выксунской женской обители Нижегородской губернии: Впечатления странника-богомольца. М., 1903.

7. Дмитриев Д. С. Паломничество в обитель преподобного Серафима. М., 1905.

8. Торжество иконы преподобного Сергия и пребывание епископа Трифона в Яблочинском монастыре. М.: Университетская типография, 1907.

9. Дмитриев Д. С., свящ. Как я стал священником. Сергиев Посад, 1908.

10. Памяти княгини В. А. Туркестановой. Шамордино, 1913.

11. Ставропигиальный Воскресенский Ново-Иерусалимский монастырь. М., 1914.

12. От амвона архиерейского – на поле брани // Русский паломник. 1914. № 35. С. 566.

13. Соловьев С. М. Возвращение в дом отчий: Четвертая книга стихов, 1913–1915. М., 1915. [Посвящена еп. Дмитровскому Трифону]

14. Епископ на фронте // Искры. 1916, № 37.

15. Дурылин С. Н. Мария Николаевна Ермолова. М.: Изд-во АН СССР, 1953.

16. Иеродиакон Феофан (Штурм М. В.). Памяти митрополита Трифона: К 20-летию со дня кончины // Журнал Московской Патриархии, 1954. № 10. С. 24–26.

17. Иеродиакон Феофан (Штурм Михаил Всеволодович, бывший иподиаконом митрополита Трифона). Светлой памяти митрополита Трифона (воспоминания). Б. г. 5 с. Текст рукопись, машинопись.

18. Михайлов А. Павел Корин. М.: Советский художник, 1965.

19. Краснов-Левитин А. Э. Лихие годы, 1925–1941: Воспоминания. Париж: YMCA- Press, 1977.

20. Материалы для биографии митрополита Трифона, собранные его духовными детьми: в 2 ч. Ч. 1:1861–1914; ч. 2:1914–1934. М., 1974–1977. Рукопись. Опубл. [с небольшими пропусками]: Митрополит Трифон (Туркестанов). Проповеди и молитвы. Материалы к жизнеописанию / сост. иеромонах Афиноген (Полесский). М.: Сретенский монастырь; Новая книга. Ковчег, 1999. С. 9–224.

21. Никитин В. А. Памяти митрополита Трифона (Туркестанова). К 50-летию со дня кончины // Журнал Московской Патриархии. 1984, № 9. С. 16–22.

22. Шифрин Б. П. Из воспоминаний о митрополите Трифоне. М., 1984. Рукопись.

23. Зеленогорский М. Жизнь и деятельность архиепископа Андрея. М.: Терра, 1991.

24. Митрополит Трифон (Туркестанов; 1861–1934) / Вступ. статья к слову епископа Трифона «Святитель Иоанн Златоуст, страдалец и друг страждущих» / Даниловский благовестник. 1992. № 2–3. Ч. II. С. 24–25.

25. Лисевицкий С. И. Роль Высокопреосвященного митрополита Трифона (Туркестанова) в формировании моего христианского мировоззрения. М., нач. 1990-х гг. Рукопись.

26. Иеромонах Фотий (Евтихиев). Пастырство в Русской Православной Церкви в XX в. (1900–1925 гг.). Приложения: Материалы для биографии митрополита Трифона (Туркестанова); Письма Святейшего Патриарха Тихона; Слова, речи и беседы митрополита Трифона (Туркестанова): Диссертация на соискание ученой степени кандидата богословия. МДА. Сергиев Посад, 1992. 123 с. Машинопись.

27. Солодовников А. А. Митрополит Трифон (Туркестанов). (В статье: Сокровища Введенских гор) // Московский журнал. 1992. № 3. С. 55–56.

28. Любимов Б. Русская религиозно-философская мысль и театр // Путь Православия. 1993. № 1. С. 178–186.

29. Евлогий (Георгиевский), митрополит. Путь моей жизни. М.: Московский рабочий, 1994.

30. Сурский И. К. Отец Иоанн Кронштадтский. Т. 1. М.: Паломник, 1994.

31. Афанасьев В. Пустынник в миру. Митрополит Трифон (Туркестанов). 1861–1934: Очерк жизни // Литературная учеба. М., 1995. Кн. 1. С. 132–191.

32. Белевская-Жуковская М. Великая княгиня Елисавета Феодоровна. М., 1995.

33. Шавельский Георгий, протопресвитер. Воспоминания последнего протопресвитера русской армии и флота. М.: Крутицкое патриаршее подворье, 1996: в 2 т.

34. Георгий (Тертышников), архимандрит. Преподобный Варнава, старец Гефсиманского скита. Сергиев Посад, 1996.

35. Свенцицкий А. Б. Они были последними. М.: Грааль, 1997.

36. Кизеветтер А. А. На рубеже двух столетий. М.: Искусство, 1997.

37. Джунковский В. Ф. Воспоминания. М.: Изд-во. им. Сабашниковых, 1997: в 2 т.

38. Князья Туркестановы. Борис Петрович, в монашестве Трифон // Дворянские роды Российской Империи, в 10 томах. / Авт.-сост. П. Гребельский и др.: СПб. Изд-во Ликоминвест, Т. 4: Князья Царства Грузинского, 1998. С. 217–219.

39. Лазарева Н. Митрополит Трифон (Туркестанов): Биографический очерк / Митрополит Трифон (Туркестанов). Древнехристианские и оптинские старцы. М.: Мартис, 1997, с. 3–19; то же: Журнал Московской Патриархии, 1998, № 11. С. 67–69 (с сокращениями).

40. Материалы к жизнеописанию/Митрополит Трифон (Туркестанов). Проповеди и молитвы. Материалы к жизнеописанию / Сост. иером. Афиноген (Полесский). М.: Сретенский монастырь; Новая книга, Ковчег, 1999.

41. Дидковский С., диак. Пастырская деятельность митрополита Трифона (Туркестанова). Диссертация на соискание ученой степени кандидата богословия. МДА. Сергиев Посад, 1999. – 148 с. Машинопись.

42. Нелидов В. А. Театральная Москва. М.: Материк, 2002.

43. «Детки мои любимые...» Схиигумения Фамарь (княжна Марджанова). Сост. С. Фомин. М.: Паломник, 2002.

44. Комаровская Е. Л., Комаровский Е. Ф. Воспоминания. – М.: Захаров, 2003.

45. Об акафисте «Слава Богу за все» и его авторе // [Митрополит Трифон (Туркестанов)] Акафист «Слава Богу за все». Клин. Фонд «Христианская жизнь», 2003. С. 19–33.

46. Воскресенский [Ново-Иерусалимский] монастырь в ХVIII–ХХ вв. // Зелинская Г. М. Новый Иерусалим: путеводитель. М.: Лето, Радуга, 2003. С. 43–81.

47. Никон (Рклицкий). Митрополит Антоний (Храповицкий) и его время. Нижний Новгород: Изд-во братства во имя св. кн. Александра Невского, 2003. Кн. 1, 2.

48. Филяновский И., свящ. Митрополит Трифон (Туркестанов) // Вестник русского христианского движения. 2004, № 2 (188). С. 293–330. То же под заголовком: Слава Богу за все // Воронеж. Подъем, 2004. № 6.

49. Розанов Η. П. Воспоминания старого москвича. М.: Русскій міръ, 2004.

50. Александрова Т. Л., Суздальцева Т. В. Рассказы митрополита. М., 2004.

51. Шереметев С. Д. граф. Мемуары // Собр. соч. в 3 т. М.: Индрик, 2004. Т. 1.

52. Шереметева О. Г. Дневник и воспоминания. М.: Индрик, 2005.

От издателей

Настоящая книга составлена на основании печатных источников и рукописного наследия, бережно хранившегося на протяжении долгих лет духовными детьми и почитателями митрополита Трифона (Туркестанова).

В нашем распоряжении оказались тетради с записями проповедей владыки Трифона, копии его бесед и писем различным адресатам. Часть материалов присутствовала только в виде машинописи, по преимуществу послевоенного времени. Некоторые из тетрадей написаны в старой, другие – в новой орфографии, некоторые проповеди повторяются с определенными, как правило несущественными, разночтениями, иногда наличествуют не вполне ясные указания на неизвестные нам источники, с которых они были переписаны: имеются ссылки на номера листов и т. п., из чего можно предположить, что исходными были материалы некого более полного архива. Картина вполне характерная для обстоятельств советского времени. Во избежание возможной пропажи или изъятия документы дублировались и распределялись в определенном кругу лиц, пытавшихся их сохранить. Аутентичность текстов, их достоверность и даже авторскую принадлежность порою установить достаточно трудно.

Лишь часть всего этого рукописного архива, в основном состоящая из проповедей владыки Трифона, по всей видимости, написаны его рукой. Они содержатся в тетрадях 1907, 1907–1908, 1908, 1909, 1911 (3 тетради), 1914 (2 тетради), 1918, 1921 годов. Слово на открытие Государственной думы написано на бланке епископа Дмитровского, московского викария, и по нему можно судить о почерке самого Владыки. В тетрадях этих присутствуют также авторские исправления, свидетельствующие о том, что над текстом велась работа. Иногда пропущены цитаты из Священного Писания, оставленные до уточнения. Исходя из этого можно предположить, что в дальнейшем проповеди эти переписывались набело.

В воспоминаниях иподиакона Владыки, С. Н. Лисевицкого, о периоде 1920–1930 гг. можно почерпнуть некоторые сведения о том, как создавались записи проповедей того времени: «Я познакомился с Зинаидой Степановной (фамилии я не помню), которая стояла на клиросе во время проповедей Владыки и стенографировала их. Она дала мне временно, для ознакомления, значительное количество его проповедей. Все свободное время и часть ночи я переписывал в толстую тетрадь весь полученный материал и таким образом узнавал многое о заветах Иисуса Христа, смысле христианства, о том, как должен жить христианин (тетрадь эта сохранилась у меня до сего дня, хотя читать ее трудно – чернила стали выцветать). Так постепенно, изо дня в день, формировалось мое христианское мировоззрение»¹⁵⁹.

К сожалению, датированных проповедей после 1921 года в том рукописном материале, которым мы располагаем, практически нет.

Как уже упоминалось, ряд материалов представлен только в виде машинописи, в основном послевоенного времени. В жизнеописании митрополита Трифона все эти перепечатанные на пишущей машинке материалы в совокупности обозначаются как «Материалы Μ. Т». Μ. Т. – это Мария Тимофеевна Злобина († 1985), собиравшая от других духовных детей Владыки в 1950–1960-е годы и перепечатавшая на свои средства проповеди и другие материалы, связанные с жизнью и деятельностью митрополита Трифона.

В процессе подготовки наследия митрополита Трифона к печати была произведена тщательная сверка текстов. Издатели придерживались следующих приоритетов: печатное прижизненное издание, если наличествует; рукопись; машинопись.

Ряд текстов, по недоступности иных источников, основывается на книге. В 1970-е годы на основании материалов, собранных духовными детьми Владыки (к ним относились не только проповеди, но и его военный дневник, записные книжки и др.), а также живых свидетельств людей, знавших митрополита Трифона при жизни, Алексей Михайлович Залесский составил очерк его жизни и деятельности, включающий также характеристику его устного и письменного наследия, озаглавленный «Материалы для биографии митрополита Трифона, собранные его духовными детьми»¹⁶⁰. Он напечатан в незначительно сокращенном виде и без указания автора в качестве предисловия к книге.

При подготовке к публикации все доступное нам наследие митрополита Трифона было систематизировано и разбито на разделы. В первом из них приведены в хронологическом порядке датированные проповеди. Во втором даны проповеди, время произнесения которых не установлено, в основном они относятся к двадцатым годам, хотя, судя по некоторым указаниям, присутствуют и проповеди более раннего времени. Они расположены в последовании церковного года и по большей части относятся ко времени Великого поста.

Если проповедь основывается на печатном источнике, на него дается ссылка. Указаны дата и место произнесения проповедей, за исключением тех случаев, когда такие сведения нам недоступны. Несколько дат удалось уточнить. Тематические подзаголовки к проповедям либо взяты из рукописей и публикаций (таковых немного и они принадлежат, вероятно, прежним составителям), либо прибавлены редакцией при составлении настоящей книги.

Цитаты Священного Писания сверены с церковнославянским или же русским текстом Библии (в зависимости от источника исходной цитаты), в некоторых случаях они уточнены (если это не повело к нарушению смысла) и снабжены соответствующими ссылками. Точные цитаты Священного Писания выделены курсивом. Там, где библейский текст приводится в свободном пересказе, даны ссылки с пометкой «ср.». При цитировании некоторых мест из Священного Писания ссылки приводятся в сноске. Пропуски и разрывы в точных цитатах из Священного Писания, а также из богослужебных и святоотеческих текстов, обозначаются многоточием.

Все подстрочные примечания даны редакцией. Редакторские вставки в тексте даются в квадратных скобках.

Даты событий до 1918 года, когда был введен новый стиль¹⁶¹, указаны по старому стилю. После 1918 года – либо по старому и по новому стилю, либо только по новому, за исключением дат церковных праздников и памяти святых, которые всегда приводятся по старому стилю.

К сожалению, сколько-нибудь аутентичной рукописью акафиста «Слава Богу за все», написанного владыкой Трифоном, мы не располагали. Сомнения в принадлежности ему этого акафиста на протяжении последних лет уже не высказывались. Авторство митрополита Трифона подтверждалось епископом Мануилом, а также архимандритом Герасимом, близко знавшим владыку Трифона¹⁶². Подтверждает это и А. А. Солодовников в своих воспоминаниях, приведенных в данной книге¹⁶³. К сожалению, акафист «Слава Богу за все» продолжает издаваться большими тиражами со значительным количеством пропущенных строк и опечаток, искажающих смысл. Мы попытались реконструировать его текст, основываясь на всех доступных нам вариантах.

Помещенные в разделе III «Беседа о покаянии, исповеди и молитве» и «Правило краткое для всякого православного человека о том, как проводить жизнь богоугодно и спасительно» – беседы, составляющие несомненное единое целое, – находились в виде машинописи среди материалов митрополита Трифона. Можно предположить, что они входили в одно из утраченных сочинений митрополита Трифона, о которых упоминается в книге ¹⁶⁴. В «Беседе о покаянии, исповеди и молитве» на последней странице надпись: «На подлинной начертано: читал и одобрил митрополит Антоний (Храповицкий), 1 ноября 1932 г.» А на «Правиле кратком для всякого православного человека...» подобная же надпись: «На подлинной начертано: Карловцы, 3–16 авг. 1934 г. Читал и одобряю это полезное рассуждение. Митрополит Антоний». В любом случае это несомненное свидетельство, что Русская Православная Церковь в то время ощущала себя единой и расколы ее оставались неизбежной данью текущему политическому состоянию. Нет достаточных оснований отрицать принадлежность этих текстов митрополиту Трифону. Поэтому, принимая также во внимание безусловную духовную значительность этих сочинений, сочетающих в себе простоту и глубину духовного опыта, способных несколько пролить свет на сокровенную духовную жизнь митрополита Трифона, мы сочли вполне уместным опубликовать их.

В приложение вошли воспоминания о владыке Трифоне, слова и стихи, посвященные ему, взятые из печатных источников и имеющегося в нашем распоряжении архива.