1865–1878 гг.⁵¹

Я иду. Но ведет меня Бог.

Боже ущедри ны и благослови ны. Просвети лице Твое на ны и помилуй ны.⁵²

Январь. Настал год новый. Не будет ли у меня обновы? Не знаю и не чаю. Надеждами я мало избалован.

Одинокий сижу в своей келье и работаю пером. Что же оно пишет? Все, что сказует ему ум. А что и что сказует он? Про то ведают многочисленные тетради мои.

Оканчивается январь месяц. Я занимаюсь своим ученым делом и ничего нового не слышу. Но на небе и на земле было слово о мне новое.

В один тихий вечер посетил меня присутствующей в св. синоде архиепископ Платон Городецкий и поведал мне, что св. синод, по желанию киевского митрополита Арсения, решил возвести меня в сан епископа с тем, чтобы я был викарием киевской епархии. Я поблагодарил его преосвященство за это нечаянное известиe. Он уехал восвояси, оставив после себя приятное мне благоухание.

Февраль. Сижу в своей келье, занимаюсь книжным делом и жду перемены своей участи.

Наступил 6-й день февраля. Мой келейник Николай перед обедом подал мне письмо. Распечатав его, читаю:

Ваше Высокопреподобие,

отец архимандрит Порфирий.

Определением святейшего Синода назначено во вторник 9-го сего Февраля наречете Вас во епископа чигиринского, викария киевской епархии.

О чем имею честь довести до сведения Вашего Высокопреподобия.

С истинным почтением и совершенной преданностью честь имею быть

Вашего Высокопреподобия

покорнейшим слугой

Н. Драемский.(?)⁵³

Не разобрал я неразборчивой подписи синодского чиновника, однако, поверил ему и стал поджидать указа из св. синода о назначении меня викарным епископом. Указ этот получен был мной сего же дня. Помещаю его здесь.

Указ Его Императорского Величества, Самодержца Всероссийского, из святейшего правительствующего Синода бывшему настоятелю духовной нашей Миссии в Иерусалиме архимандриту Порфирию.

По указу Его Императорского Величества святейший правительствующий Синод слушали Высочайше утвержденный в 5-й день сего Февраля доклад св. Синода о трех избранных кандидатах на вакансию викария Киевской eпapxии, епископа Чигиринского, в числе которых первым назначены Вы, с тем, чтобы наречение и посвящениe удостоенному епископского сана произвести в С.-Петербурге, на каковом докладе собственной Его Императорского Величества рукой написано: быть первому, а в прочем быть по сему. – Приказали: 1. О сем Высочайшем Его Императорского Величества повелении объявить Вам от святейшего Синода указом, и 2. наречение Вас в сан епископа произвести в присутствии святейшего Синода 9-го, а посвящение 14-го числа сего Февраля в Святотроицкой Александроневской лавре. – Февраля 6-го дня 1865 года.

Обер-секретарь Н. Павловский.

Прочитав этот указ, я зажмурил очи свои и в глубине души воззвал к Богу: «Да будет воля Твоя, Господи! Стопы моя направи по словеси Твоему, и да не обладает мною всякое беззаконие, избави мя от клеветы человеческия, и сохраню заповеди Твоя: просвети лице Твое на раба Твоего, и научи мя оправданием Твоим».⁵⁴ – Сохрани Господи на многая лета и благодетеля моего преосвященного Арсения (митрополита киевского).

8, Понедельник. Готова речь, которую я должен сказать в присутствии св. синода при наречении меня во епископа.

Святейшие Отцы!

По власти, данной вам от Бога, вы призвали меня к епископскому служению в Церкви Христовой.

Принимаю это служениe, проразумевая в вашем призвании меня к нему волю Божию, которой противиться не могу, а покорствовать люблю, быв водим и храним ей на всех путях моей страннической жизни.

Знаю, что такое епископ. Он есть служитель Триединого Бога и сообщитель Его благодати, видимая связь верующих в Него, благоговейное выражение их молитв в храме, и такой наставник, в котором вера уяснена и которого речи суть потоки его внутренней жизни. Он есть образец непорочности, трезвения, воздержания, целомудрия, благочестия, кротости, миролюбия, бескорыстия, правды, великодушия, терпения, приветливости ко всем, домостроительства, страннолюбия.⁵⁵ Все эти добродетели, усвояемые епископу в пастырских посланиях Св. апостола Павла, украшают его, как звезды небо.

Знаю, каково служение епископа. Разнообразное, ответственное, благоплодное, оно весьма трудно. Если бы он обязан был только хранить догматы веры, предания, правила и обычаи церковные, священнодействовать и проповедовать слово Божие, испытывать посвящаемых, воздавать должную честь достойно начальствующим пресвитерам, паче же учащим⁵⁶, заботиться о благолепии храмов Божиих, то для исполнения таких обязанностей еще достало бы у него сил, нашлось бы и умениe. Новая трудность его служения не в этом, а в управлении душ, которое один богоносный муж назвал искусством из искусств. Не возможно епископу хорошо управлять другими, ежели сам он не владеет [собой] совершенно. Но будь он всегда равен себе самому, тогда все привыкнут к нему скоро. Вникай он в себя и в христианское учение: так поступая, спасет себя и слушающих его, – говорит апостол Павел.⁵⁷ Суди или увещевай он виновных спокойно, кротко, сердобольно: так расположит их к раскаянию и, быть может, к исправлению. Сдерживай он гнев свой, даже справедливый: так никого не раздражит, не устрашит, не вооружит и против себя самого. Прикрывай он превосходительство свое, какое бы оно ни было, смирением и уважением к личности каждого человека, так не оскорбит ничьего самолюбия, а общую любовь приобретет как дорогое сокровище. Переноси он оскорбления благодушно; так поступая, многим послужит примером незлобия. А легко ли исполнить все это? – Управление душ есть искусство из искусств. Есть души слабые и бедные добрыми делами. Непрестанно греша и каясь, и опять греша, они желают исправиться, но чувствуют одно бессилие свое: в них надобно сберегать единственное сокровище их, веру в заслуги Спасителя. Есть души праведные. Они, будучи строги к себе, бывают строги и к другим; их надобно предостерегать от сего излишества. Есть души сомневающиеся, неверующие; их можно увлекать не столько познаниями, сколько сильной верой и соответственной ей чистотой жизни. Есть души простые, добрые, но темные; их надобно просвещать, вразумлять, руководить. А легко ли исполнить все это пастырю душ? – Легко ли ему судить супругов, мирить враждующих, иногда сближать противоположные высоты, покровительствовать бедных, недостойных, утешать вдовиц, снабдевать сирот? Думаю, что не легко это. – Закон Божий повелевает епископу наставлять противников, с кротостью⁵⁸, старейшего увещевать, как отца, младшего, как брата, пожилую, как мать, молодую, как сестру, со всякой чистотой⁵⁹, а богатым внушать, чтобы они не высоко о себе думали и были благодетельны, щедры, общительны, богаты добрыми делами⁶⁰, для всех же быть образцом в слове, в житии, в любви, в вере, в чистоте.⁶¹ А легко ли исполнить все это?

Епископ – большой труженик. У всех есть свои забавы, а у него одни заботы. У всех есть свои досуги, а у него непрерывный дела. Какие же утешения его? Успехи чад его в благочестии. Какое богатство у него? Добродетели. Чем он доволен? Тем, что имеет пропитаниe и одежду.⁶²

Вижу эту священную высоту. Постигаю всю благоплодность епископского служения, но сознаю и всю трудность его, и думаю, что ежели оно установлено Господом, то епископу должна быть и помощь от Него, помощь особенная, благодатная. Но что я говорю: должна быть? Она есть. Bерую, что молитва веры святителей Христовых низводить на посвящаемого епископа божественную благодать, вся немощная врачующую и оскудевающая выполняющую. Верую и, как очкό на маститой лозе виноградной, раскрываюсь для принятия света и тепла и обещаюсь хранить драгоценный залог Святого Духа.⁶³

А обет самоотвержения произнесен мной назад тому тридцать пять лет. По этому обету я в трех частях света жил не для себя самого. По этому обету и с настоящей поры приносятся в жертву Богу моя душа и ее молитва и псалом, святой церкви все мои силы и труды, Богом венчанному царю и возлюбленному отечеству мое сердце и жизнь. А вам, Святейшие Отцы, готово, готово мое разумное послушание до дня моего успения.

9, Вторник. Совершилось наречение меня во епископа. Речь свою я произнес без запинки, с чувством, громко. Она понравилась гражданам, присутствовавшим при наречении моем, обер-прокурору Алексею Петровичу Ахматову и какому-то священнику кавалергардского полка. Он, не пропускавший ни одного наречения, сказал знакомому мне отцу Петру Соловьеву, что такой духовной и многосодержательной речи, какова моя, не говорил ни один нарекаемый во епископа архимандрит.

12, Пятница. Эту речь пожелала прочесть фрейлина в.к. Елены Павловны, княжна Екатерина Львова; и я переслал ее к ней.

14, Воскресенье. Consummatum est! Совершилось! Совершилось надо мной таинство благодати apxиeрейства. В минуты совершения его я был вне себя, т.е. весь в лоне Божества, без самосознания. Так сильно это таинство!

После литургии предложена была посвятившим меня архиереям малая закуска, а обеда не было, потому что в три часа надлежало идти в церковь к вечерне накануне великого поста.

17, Середа. Я служил преждеосвященную обедню в Казанском соборе и после обедни отправился на Васильевский остров к своему митрополиту Арсению, жившему там подле Благовещенской церкви. Он был дома и принял меня с распростертыми объятиями. После взаимного святого лобзания я искренно выразил ему глубочайшую благодарность мою зa избрание меня в содейственники по управлению киевской eпapxиeй, и примолвить: Владыко Святый! В костромской семинарии, когда вы еще были Феодор Павлыч Москвин, я учился у вас греческому языку, которого знание весьма пригодилось мне на Востоке; а в 1825 году, когда вы были уже иеромонахом и бакалавром петербургской академии, не без вашего содействия я принял был студентом в эту академию. Потом? Потом долго, долго надлежало мне обогревать православный Восток. Кончено это дело мое, и вот я опять к вам же поступаю для священнослужения. Вы сила, привлекшая к себе меня юного и устаревшего. Смекаю все это, вижу во всем этом волю Божию, действовавшую на меня через вас, и скажу вам чистосердечно; что я готов послужить делу под вашим священноначалием, послужить верой и правдой, без малейшего разъединения с вами. Основательны мои мнения? Утверждайте их. Не осмотрительны? Не утверждайте. Я вам послушник. у которого самолюбие удерживается разумом в должных пределах.

Митрополит, выслушав эти слова мои, сказал мне: я надеюсь на ваше благоразумие, на вашу преданность мне и на вашу опытность. Оба мы мирно пойдем по одному поприщу. А знаете ли, почему я, между прочим, избрал вас в содейственники? Извольте выслушать это. Вы – язычник. (Я улыбаюсь и он улыбается). Итак, будете писать письма от моего имени, кому придется писать по-гречески и по-французски. Я приобрел себе грека и французика.

– Точно так. Я грек, но не лукавый человек, я и французик, но не подбитый ветерком.

По возвращении восвояси я получил письмо от княжны Львовой. Она поздравила меня с получением нового сана <и> уведомила, что великая княгиня Елена Павловна прочла мою речь с величайшим удовольствием, и по поручению ее высочества спросила меня: могу ли я еще раз принять ее на дух? В случай согласия моего государыня говела бы на первой неделе и могла бы обратиться к своему духовному отцу, которого удаление очень огорчает ее.

Я тотчас ответил, что епископ, как совершитель всех таинств, может исповедать великую княгиню.

20, Суббота. Княжна Львова письмом спрашивала меня: «когда мне удобнее исповедовать ее императорское высочество, ныне ли вечером, в 9-м часу, или завтра утром в 10-м? Последнее приятнее было бы Великой Княгине; но Она боится, что в утренний час Вы можете быть не свободны. Во всяком случае потрудитесь назначить время, и за Вами будет прислана карета».

В ответном письме моем для исповеди назначен был 10-й час 21 дня. А присылку кареты я отклонил, приписав, что будет нанята мной карета на целый день по надобностям моим.

21, Воскресенье. В назначенный час я исповедал великую княгиню. После исповеди она, между прочим, сказала мне, что в Киев назначен генерал-губернатором генерал Безáк, и что он человек умный и дельный, но ни с кем не советуется и рубит с плеча.

Из дворца ее высочества я проехал в Казанский собор, а после обедни вместе с митрополитом Арсением был у Безака. Суров на вид этот новый начальник областей Киевской, Подольской и Волынской. Когда митрополит представил меня ему, он только кивнул мне головой и не сказал ни полслова. За то внимательна была ко мне жена его Любовь Ивановна. Но в минуты беседы ее со мной я не мог слышать, о чем разговаривали митрополит и генерал-губернатор.

От Безака высокопреосвященный владыка увез меня к себе и угостил постным, безрыбным обедом, но таким невкусным, что я все снеди его только пригубил.

После обеда он дал мне прочесть французское письмо бывшего аббата Геттé, от 1 января текущего года, и просил меня ответить ему по-французски.

23, Вторник. Мне прислана из св. синода архиерейская ставленая грамота, напечатанная на белом атласе и скрепленная подписями синодалов и большой печатью, на которой видится государственный двуглавый орел с надписанием вокруг его: святейшего правительствующего синода.

Божией милостью

Святейший правительствующий всероссийский Синод.

Великий архиерей, Господь наш Иисус Христос, иже всем человекам хочет спастись и в разум истины прийти, дал есть овы убо апостолы, овы же пророки, овы же благовестники, овы же пастыри и учители. Того спасительным промышлением Архимандрит Порфирий от святейшего правительствующего всероссийского Синода избран и благочестивейшим Самодержавнейшим Великим Государем Императором Александром Николаевичем всея России утвержден и определен быть епископом Богоспасаемого града Чигирина, викарием Киевской епарxии: по чиноположению же Святой Апостольской Восточной церкви, содействующу всесовершающему и Всесвятому Духу, в летo от воплощения Бога Слова 1865, месяца Февраля в 14 день, во граде Святого Петра, в Свято-Троицком Александро-Невской Лавры Соборе, Синодальными Членами Преосвященными митрополитами: Новгородским и Санкт-петербургским Исидором и Киевским Арсением, и Преосвященными – Архиепископом Филофеем Тверским и епископами: Филаретом Уфимским, Герасимом Ревельским и Иоанном Выборгским рукоположен в епископа оного града Чигирина. Заботься итак, Епископе, себя искусным поставить перед Богом, делателя не постыдным, правдиво правящем слово истины. Укрепляйся добрым подвигом веры, борись за вечную жизнь, в нее же и зван был и исповедовал доброе исповедание перед многими свидетелями. Поскольку строитель таин Божьих и верен служитель о Господе, будь непорочен, о всем подавая образ добрых дел. Питаем постоянно словами веры и здравым учением, которое от Богодухновенного Писания, от Соборов Вселенских и поместных и от Святых Отцов, дело сотвори благо-вестника, предания сохрани; буйных же и не наказанных приобретений, суесловий и пререканий лжеименного разума отстраняйся, знающий, что рождают свары; рабу же Господню не подобает ругаться, но тихим быть ко всем, учительным, незлобивым, праведным, преподобным, воздержанным, держащемся верного слова, да силен будет и утешать и противящихся обличать. Руки скоро не возлагай ни на кого же, не приобщайся чужим грехом, но паче утверждайся во всяком слове и деле благом, да преуспеяние твое явлено будет во всех. На пресвитера хулы не приемли, разве при двух или трех свидетелях. Согрешающих обличай, да и прочие страх иметь будут, а прилежащие добрые пресвитеры, более же трудящиеся в слове и учении сугубой чести да сподобятся: достоин часто делатель мзды своей. Во всех же сих, к созиданию церкви, к совершению Святых на дело служения, воспринятых тобой трудах и подвигах, взыскивай завета Господня и назидания его сохрани: от канонов же и уставов церковных и законов царевых не уклонись ни на право, ни на лево; а в недоуменных случаях подобает и красиво – просить совета и наставлений от Архипастыря Киевской eпapxии, его же Викарием поставлен. Прочее, не только вспоминай, но и напиши на скрижали сердца твоего изреченное тобой перед Богом и церковью, при хиротонии твоей, клятвенное обещание, во еже сохранить ее без лицемерия, ни чего не творя по уклонению, даже до явления Господа нашего Иисуса Христа. Во свидетельство же, что рукоположен Епископ Богоспасаемого града Чигирина и также Викарий Киевской паствы, дается тебе грамота эта, руками нашими подписанная и печатью святейшего правительствующего Синода утвержденная. В царствующем граде Святого Петра, лета мироздания _Ѵ54;ӠѴ96;Ѵ46;Ґ, воплощения же Бога Слова _Ѵ54;АѴ20;Ѵ34;Е месяца Февраля в

двадцать третий день.

Смиренный Исидор митрополит Новгородский и С.-Петербургский.

Смиренный Арсений митрополит Kиeвский и Галицкий.

Смиренный Филофей архиепископ Тверской и Кашинсий.

Смиренный Платон архиепископ Рижский и Митавский.

Смиренный Филарет епископ Уфимский и Мензелинский.

Протопресвитер Василий Бажанов. Протопресвитер Василий Кутневич.

24, Середа. Приняты от меня 400 экземпляров сочинения моего под названием: Священное Писание у христианских женщин и Библейская редкость у Императрицы Марии Александровны в полном распоряжении духовно-учебного управления при св. синоде, потому что оно напечатано было на счет духовно-учебного капитала.

26, Пятница. За хлопотами об отправке в Киев библиотеки моей посредством транспортной конторы «Надежда», только сегодня довелось мне отвечать в Париж о. Владимиру Геттé от имени митрополита Арсения. Помещаю здесь ответ свой и письмо этого священника нашей посольской церкви в Париже.

Paris. 1 Janvier 1865.

Eminence.

J'ai appris par le révérend archiprétre Polisadoff, que Votre Éminence témoigne beaucoup de bienveillance pour ma personne et pour mes ouvrages. J'ai été bien touché de сеs sentiments qúun evéque aussi vénérablе veut bien avoir pour moi, et je remplis un devoir bien doux en remerciant Votre Éminence et en la priant d'agréer, comme un faible témoignage de mon respect et de ma reconnaissance, un exemplaire du dernier ouvrage, qne j'ai publié. Si, comme je l´espére, je vais en Russie dans le courant de cette année, je serais trés heureux, Éminence, de Vous exprimer de vive voix les sentiments qui sont dans mon coeur.

Veuillez me croire, Éminence, votre trés humble et obéissant serviteur et fils. Je baise respectueusement Votre main et Vous prie de me bénir.

Wladimir Guettée.

Prétre et docteur en théologie de l'église orthodoxe en Russie.

St.-Pétersbourg. 26 février 1865.

Mon frére bienaimé en Seigneur J. Christ!

J'ai recu Votre lettre (de 1 Janvier 1865) et un exemplaire du dernier ouvrage, que Vous avez publié. Je Vous en rends gráce et profite de cette occasion pour Vous exprimer par ma plume ce que Vous avez appris parlerévérend archiprétre Polissadoff. Votre foi sincére, Votre dévoument parfait á notre église catholique et Vos travaux scientifiques sont bien connus en Russie; pas aujourd'hui, pas hier, depuis longtemps nous connaissons, respectons et aimons Wladimir Guettée, comme prétre vénérable, comme écrivain sage et laborieux, comme défenseur de la vérité évangélique et destructeur de la papauté schismatique. Vous étes notre joie, notre espérancé et, permettez ajouter, notre gloire. Soit béni Dieu, dont la sagesse sait garder dans l'ombre de son sanctuaire les germes des facultés, qui toujours sont préts á refleurir, comme la verge d'Aaron, quand le temps et le service de l'église réclament le secours de leur présence.

Si Vous venez en Russie dans le courant de cette année, je serais trés henreux de Vous voir á Kiew prés de saints reliques, qui sont le commencement de l'immortalité des Rusees.

Arséne, métropolitain de Kiew.

Сего же дня капитул орденов своим отношением ко мне за №1194-м уведомил меня, что следующие мне по ордену Св. Анны 2-й степени пенсионные деньги с 1 сентября 1864 года будут ассигнованы к выдаче от киевского губернского казначейства при имеющем быть с истечением настоящей январской трети общем распоряжении по сему предмету.

Март. День 3-й. Послано письмо к преосвященному Леониду, викарию московской епархии.

Преосвященный!

Во имя надежды, доброй пророчицы, братски прошу Вас принять меня под кров свой, когда я приеду в Москву и постучусь в двери Вашей обители, следуя в Киев. Отъезд мой из Петербурга предполагается 5 марта.

Но выехал я 6 дня и прибыл в Москву в следующий день.

День 7-й. После литургии, которую благоговейно совершал преосвященный Леонид в своей крестовой церкви, Бог сподобил меня видеть московского митрополита Филарета. Он принял меня любезно. А я вручил ему два печатных сочинения свои: Четыре беседы знаменитого константинопольского патриарха Фотия, и Священное Писание у христианских женщин и Библейскую редкость у Императрицы Марии Александровны. Наше свидание в этот раз было весьма непродолжительно.

День 9-й. А сегодня он разговаривал со мной о синайском рукописном Четвероевангелии, прочитав выдержки из него в моей «Библейской редкости».

Вы, – говорил мне митрополит, держа в руках эту редкость, – вы указали в синайском рукописном Евангелии Иоанна четыре стиха, в которых читается вовсе не то, что читает вся церковь вселенская: в Боге Слове живот есть, а не бе, Он есть единородный Бог в лоне Отчи, а не единородный Сын, Сый в лоне Отчи, Он есть избранник Божий, а не Сын Божий; вся елика имать Отец, моя суть. Сего ради рех, яко от Моего приимет и возвестит вам, – этих слов в синайском тексте нет. Эти указания ваши озадачили меня. А московская академия утаивает от меня, итак, вы справедливо считаете Синайское Евангелие еретическим. Но скажите мне: как вы составили себе такое понятие о нем, с чего вы начали?

Я ответил ему: Владыко святый! Два раза я видел Синайское Евангелие, в 1845 и 1850 году, и в первый раз смотрел его не очень подробно по причине других обязательных занятий моих в Синайском монастыре, а во второй раз гораздо подробнее, потому что имел большой досуг. Сначала я отыскал Евангелие Иоанна и, прочитав в нем слова: в том живот есть, а не бе, озадачился и вспомнил замечания Св. Амвросия Медиоланского⁶⁴, что так читали эти слова еретики apиaнe и учили: «Слово Бога сотворено» ибо написано в Евангелии: «еже бысть, в том живот есть!» (solent Ariani saeva interpretatione componere, dicentes factum esse Dei Verbum; quia scriptum est, in- quiunt: Quod factum est, in ipso vita est). Э, э! сказал я сам себе: да Синайское Евангелие сомнительно! Дай-ко, прочту, что и что в нем написано далее. И прочел я: Бога никто же виде нигде же: единородный Бог в лоне Отчи, той исповеда: и опять озадачился и сказал себе: да и это не так; где же в Св. Писании Бог называется Единородным? Нигде. Притом в синайской рукописи опущено слово Сый, существующий в лоне Отца. Значит, Единородный Сын (по-синайски Бог) не соприсносущен Отцу, а только находится в лоне Его, как творение, подобно тому, как и мы, создавав Бога, в нем движемся и существуем, не будучи соприсущны Ему. А это – арианщина! – Еще прочел я в рукописи⁶⁵, что Иисус Христос есть избранник Божий, а не Сын Божий; и еще раз озадачился, да так, что крикнул: из рук вон!

– Понимаю ваши смущения, проговорил митрополит, и вижу, что академия обманула меня своими недосмотрами того, что в рукописи усмотрели вы.⁶⁶

Проговорив это, святитель Божий встал, отошел в другую комнату и оттуда вынес четки, в которых продолговатые зерна повиты золотистыми нитями, и подарил их мне. Я принял этот дар его и простился с ним.

День 12-й. Все готово к отъезду моему в Киев. Куплена простая бричка на колесах и твердо поставлена на санные розвальни, подбитые железными полозьями. Заготовлена икра на всю дорогу, а хлеб найдется там-сям. Так на легке я выехал из Москвы.

А в Киев прикатил от Чернигова на колесах в 20-й день марта, измучившись холодом и голодом, ухабами и выбоинами на дороге, от коих она казалась лестницей, положенной на землю плашмя. Эти копытные выбоины в тысячу раз хуже ухабов. В одном месте, недалеко от Киева, по ним я проехал верст 25-ть в течении десяти часов, и от тряски измучился смертельно.

В Киево-Михайловском монастыре не ожидали меня в тот день, в который я нагрянул. Когда почтовый ямщик подвез меня к крыльцу архиерейского дома, нельзя было войти туда, потому что у самого крыльца стояла большая и не мелкая лужа. Сбежались тут монахи. Я велел им достать доску и перебросить ее через лужу. А они впопыхах вынесли из дому ковер и разостлали его на воде, в которой он и потонул. Это рассмешило меня. Сметливый ямщик подвез меня к другому крылечку дома, и тут я вошел в свои покои и отдохнул в них от длинного и тяжелого пути.

День 21-й. Приняли мое благословение все монахи и все послушники вверенного моему управлению Михайловского монастыря. С ними я ходил в церковь и там приложился к Св. мощам великомученицы Варвары и к образу Св. архангела Михаила. Великолепна серебряная рака великомученицы под такой же сенью. Весьма изящен образ архангела, написанный в Париже и присланный оттуда Александром Благословенным в память победы над французами. Он осыпан многочисленными бриллиантами. Но самая церковь темна и невзрачна, а придел великомученицы тесен по причине постановки раки посреди его и убог и запылен; стеклянная же перегородка, отделяющаяся от соборной церкви, такова, что жалко было смотреть на нее. Придел великомученицы Екатерины – лучше, светлее и просторнее.

День 22-й. Сегодня принимали мое благословение члены консистории и секретарь ее Михаил Хижняков, начальники и наставники семинарии и академии.

День 25-й. Я в первый раз служил божественную литургию в теплой, малой и убогой церкви, что подле Софийского собора. Она во время оно была трапезным храмом униатов базилиан. Христоименитого народа было много, а из городских начальников не явился ни один.

День 26-й. Не приходили ко мне ни губернатор Казнаков, ни вице-губернатор, ни полицмейстер, ни городской глава Войтенко, ни попечитель киевского учебного округа, ни директора двух гимназий, ни ректор университета, ни директор кадетского корпуса, ни начальница института благородных девиц. Только один предводитель дворянства Петр Дмитриевич Селецкий посетил меня и любезно познакомился со мной.

Ну, Киев! Внимателен к духовному владыке! Уж не правду ли говорил мне последний ямщик, что в Киеве святые одни стены, а люди поганы? Увидим это, услышим, разнюхаем, раскусим, осяжем.

NB. Тринадцать лет я прожил в богоспасаемом Киеве и делал свои дела; а дневника не продолжал. Посему настоящая Книга Бытия Моего составляется иначе. Наполняю ее монографиями, по прошествии оных лет, имея под руками уцелевшие рукописания, свои и чужие. Предметы монографий моих суть следующие:

1.     Письменные поздравления меня с саном архиерейским;

2.     Моя переписка с обер-прокурорами св. синода и с самим синодом;

3.     Мои письма к разным лицам и их письма ко мне;

4.     Мое священнослужение во храме Божием;

5.     Мое содействие митрополиту в управлении киевской епархией;

6. Моя заботливость о благоустроении вверенного моему управление монастыря;

7. Мое стapaниe об открытии и преуспеянии киево- миссионерского комитета;

8. Моя деятельность в Славянском благотворительном обществе и мои лепты Киевовладимирскому братству и киевскому обществу для помощи бедным.

9. Царская награда мне и мое несбывшееся желание покоя от дел служебных.

10. Kaкиe люди окружали меня;

11. Мои случайности и заметки о погоде в Киеве.

Первая поздравила меня гофмейстерина великой княгини Елены Павловны, княжна Львова.⁶⁷ Я мало знал ее.

Второй поздравитель был священник дворцовой церкви ее высочества в Ораниенбауме Гавриил Любимов, с которым я часто видался в этом городе. Обстоятельства служебные и семейные не дозволили ему приехать в Петербург и лично поздравить меня с получением благодати святительства. Посему он в письме от 25 февраля 1865 г. выразил мне свою скорбь о том, что не будет иметь утешения видеть меня в святительском сане по случаю скорого отъезда моего в Киев, и, выразив это, присовокупил: «скорблю, но утешаюсь и воспоминанием прошедшего, ибо видел Вашу отеческую любовь ко мне и моему семейству».

Старый друг мой, одесский протоиерей Михаил Карпович Павловский, приветствовал меня прелюбезно в письме своем от 19 марта 1865 г.

Ваше Преосвященство! Из всех, глубоко любящих и чтущих память Вашу в Одессе, никто живее и глубже не возрадовался apxиeрейству Вашему, как я. Тридцать два года мое сердце неотступно следовало за Вами во всех трех частях света, радуясь и печалясь всему, чему радовалось и печалилось Ваше сердце. Не отступлю от Вас, Владыко святый, и ныне, дóндеже не благословив меня, моих чад и всех Одесских чтителей Ваших, дóндеже не подав всем нам благословение Господне от новой благодати, почившей на Тебе.

На это письмо я ответил 30 марта.

Сердечное письмо Ваше обрадовало и развеселило мое сердце. Я имею вечное место в душе вашей. Но и вы всегда, ныне и присно, присущи моему духу. Молю Бога, да подаст вам здравие и душевное спасение, и призываю благословение Его на вас и на все семейство ваше.

Мой товарищ по костромской семинарии Иван Беликов, ныне Иннокентий, архимандрит Железноборовского монастыря в Буйском уезде, приветствовал меня письмом от 18 апреля 1865 года, в котором между прочим выразил следующее:

Усмотрев из Февральской книжки Странника о возведении Вас в сан святительский, спешу поздравить Ваше Преосвященство с достижением высокого Apxиepейского достоинства и от всего сердца пожелать Вам, да Господь, возвысив Вас в сей жизни за Ваши труды, подъятые для церкви, удостоит Вас и в вечной почестей и венца небесного. Примите уверение, Милостивейший Архипастырь, что я с сего времени буду и не престану молить Пастыреначальника Господа Иисуса Христа, да подаст Он Вам благотребную силу и крепость к прохождению великого и многотрудного служения Вашего и да поможет Вам быть для пасомых Вами образцом добродетелей, которые усваиваются епископу в пастырских посланиях Св. апостола Павла и которые Вы во всей полноте перечислили в превосходной речи Вашей, произнесенной в Св. Синоде при наречении Вас во епископа Чигиринского. О, если бы Господь сподобил меня увидеть Ваше Преосвященство и лично принять себе от Вас архипастырское благословение.⁶⁸

Вот приветственное письмо одесского протоиерея Петра Егоровича Казанского, с которым я хлеб-соль разделял, когда профессорствовал в Одессе.

По титуле

Совершилось напоследок относительно Вас то, чего мы так искренно желали и так долго ожидали: дар епископства, дар Св. Духа низшел на Вас через священную хиротонию, и отселе стали Вы во главе пастырей овец стада Христова. Позвольте, Ваше Преосвященство, мне с своим семейством принести Вам всеусердное поздравление с этой возвеличившей Вас милостью Божьей. От всей души желаем, чтобы, проходя это важное служениe, Ваше Преосвященство не встречали препятствий к достижению высших званий и преимуществ в нашей иерархии. На то обладаете Вы неоспоримыми правами, которые предоставляют Вам ваши личные достоинства. Здесь подразумеваю я Ваши обширные и зрелые познания, Вашу многими летами и путешествиями приобретенную опытность, Ваше живое сочувствие и стремление к истине и добру и Вашу напоследок неутомимую деятельность, увенчанную многими произведениями Вашего пера. О, как желали бы мы, чтобы Божественное Провидениe званием пастыреначальника Херсоно-Одесской паствы облекло Вас при самых первых к тому поводах! Да и взор Вашего Преосвященства, по всей вероятности, нередко обращается сюда: Одесса, по крайней мере как мы понимаем, ближе всех городов к Вашему сердцу» и проч.

Сохраняю привет мне священника феодосийского Александровского собора Захария Соколовского, высказанный в письме его от 10 июля 1865 года.

«Ваше Преосвященство! Услышав, что Ваше Преосвященство сподобились после многотрудных странствований приять сан епископа, я был не менее обрадован, чем собственными благами. Помня труды и подвиги по службе Вашей священной Особы и то образование, которое Вы получили в молодых летах, я крайне сожалел о столь долговременном пребывании Вашем в сане архимандрита, о чем мне известно было из Ваших сочинений, неоднократно помещаемых Вами в петербургских «Духовных Беседах». В настоящем году удостоившись читать Вашу благодарственную речь к митрополитам после производства Вас в сан епископа, я был поражен глубиной мысли и богатством содержания, обширностью Ваших воззрений и необъятной силой Вашего ума».

(Далее высказывает свои семейные обстоятельства).

В глуби Восточной Сибири, в городе Красноярске, вспомнил меня, преемник мой по одесской семинарии архимандрит Никодим, ныне епископ енисейский, и в письме своем ко мне, от 18 марта 1865 года, между прочим выразил, что, узнав о возведении и меня в сан епископа, он возрадовался и со слезой на очах возблагодарил Бога.

А викарий херсонской епархии преосвященный Софония, епископ новомиргородский, с которым я ел щи и кашу в петербургской духовной академии и с которым дружил, как сослуживец в ведомстве нашего министерства иностранных дел, в письме своем ко мне, от 30 августа 1866 года, приветствовал меня по-братски и по-дружески. Вот привет его.

Преосвещеннейший Владыко,

Милостивый архипастырь и возлюбленнейший

о Господе друг и со-епископ!

Вы не можете представить, как я радовался и благодарил Господа, впервые услышав, что Вы утверждены уже епископом, и куда же? – В Киев. О, думал я и говорил всем: это ему за терпение. Теперь снова обрадован я был вестью через моего регента, бывшего в Киеве и у Вашего Преосвященства на благословении, что Вы хоть и болели, но теперь здравствуете и памятуете того, который всегда душевно Вас любил и уважал. В благодарность Вашему Преосвященству за присланные мне разные брошюрки и я послал кое-что через общего нашего друга, Фаддея Семеновича, и прошу Ваше Преосвященство принять дружески то, чем я рад и богат. Что делать? Вы издали целые тома своих сочинений, а я довольствуюсь и маленькими статейками. Поют не одни соловьи, но и чижики и синицы.

Далее писал о своем житье-бытье.

Я ответил ему 22 марта 1867 года.

Преосвященнейший Владыко, Возлюбленный о Господе брат и друг!

Долго ожидал я Вашего приездa в Киев, и еще долее собирался отвечать на дружеское письмо Ваше от 30 августа прошлого года. Разные занятия, и особенно срочные, отвлекали меня от того стола, на котором я пишу письма к друзьям. Но наконец надоели они мне своей навязчивостью. Покидаю их и обращаюсь к Вашему Преосвященству, желая перемолвить с Вами несколько дружеских слов.

Понятна мне Ваша радость о повышении моем. Вы всегда любили меня, как и я любил Вас. А любы радуется.

Бог вознаградил меня за труды мои и за терпение мое, смею сказать, не малое. Хвала и благодарение Ему, праведному и милостивому! Я весьма доволен своей судьбой. В душе моей царит спокойствие неба. Жизнь моя течет плавно, как течет твой Днепр. Дело у меня есть. Науке служу, как могу. Нива моя угобзися. Все силы мои еще крепки. Тί πλἑον ζητἡσομαι;

Премного благодарю Вас за присылку мне перевода Иаковитской литургии. Этот добросовестный труд Ваш оценен мной дорого. Подарите нас и другим произведением Вашего пера восточного: познакомьте нас с Несторианами и с богослужением их. «Eντεινε καί κατευοδού . Кто кроме Вас может заняться этим делом? Вам одним даны в руки Несторианские книги! Так и прочтите их нам в русском переводе. Не то, История осердится на вас. Не гневайте же ее и кончите, что начали и проч.

Обер-прокурор Ахматов отношением своим ко мне от 20 февраля 1865 года за №889-м уведомил меня, что по всеподданнейшему докладу его о посвящении меня в сан епископа государю императору благоугодно было в 20-й день текущего февраля всемилостивейше пожаловать мне полное архиерейское облачение из кабинета его величества.

Это облачение Ахматов препроводил ко мне в Kиeв при своем письме от 18 марта 1865 года за №1411-м.

А я 10 апреля сего же года уведомил его о получении сего облачения.

Мне присланы были:

1 саккос

1 епитрахиль

1 палица

1 пара поручей,

из парчи белой с золотистыми крестами.

1 пояс из пунсового борта

1 омофор большой

1 омофор малый

1 подризник

1 сулок,

из серебряного глазета.

1 мантия из фиолетового штофа,

1 подушка из малинового бархата с бортом и золотыми кистями.

Для диакона:

1 стихарь

1 пара поручей

из парчи белой с золотистыми крестами.

1 орарь золотой с пунсовым бортом.

Весьма красивое облачение и богатое! Я пожертвовал его Михайловскому монастырю перед своим отъездом в Москву в 1878 году.

Новый обер-прокурор св. синода граф Димитрий Андреевич Толстой при письме своем ко мне, от 29 октября 1865 года за №5489-м, прислал записку одной из наших поклонниц Святым Местам в Иерусалиме, в которой доказывается необходимость напечатать для наших тамошних поклонников греческую литургию русскими буквами на одной стороне, а на другой стороне листа русский перевод литургии, и просил меня представить ему мнение мое о сем предмете, с возвращением записки.

Я 13 ноября месяца того же года отписал ему: эта записка есть плод благочестивого желания, которое не может быть исполнено по следующим причинам.

а. В Иерусалим приходят русские поклонники обоего пола, по большей части, неграмотные. Не умея читать по-русски, они не будут покупать сказанной литургии. Следовательно издержки на печатание ее едва – ли окупятся.

б. Есть разности в совершении литургии греческой и русской; например: все ектеньи греческими диаконами произносятся как непрерывающиеся моления, почти без пения «Господи помилуй»; псалмы: Благослови и Хвали душе моя Господа поются торжественно; к Трисвятой песни присовокупляется неизвестный у нас дьяконский возглас: δύναμις = сила; греческий архиерей говорит не «призри с небесе, Боже», а вот так: «Господи, Господи, призри с небесе и виждь» и пр.; следовательно он относит эту молитву к Сыну Божию, а не к Богу Отцу; прокимены перед чтением апостола не поются; литургия оглашенных опускается, а к херувимской песни прибавляются странные слова: ненненά, ри-ри-ра, кои будто бы припевала Богоматерь, когда в зыбке качала младенца Иисуса, а по мнению других слышал апостол Павел во время восхищения своего в рай, тогда как иные думают, что этими непостижимыми словами выражается непостижимость Tpиединогo Бога; перед возгласом «и всех и вся» диакон громко произносит опущенные у нас слова: Кийждо в помышлении своем да имать и всех и вся; псалом Благословлю Господа на всякое время читается в конце обедни только во время великого поста. Ежели мы печатно обнаружим все эти разности, то нашим поклонникам подадим повод судить о них, как кому вздумается. Пойдут у них разные толки. А раскольники, посещающие Иерусалим, найдут себе новый предлог к уличению греков в отступлении от православия. Если же мы в печати опустим помянутые и другие разности, то на первых порах с толку собьем любую грамотную поклонницу, которая, держа в руках нашу книжицу с литургийными пропусками, никак не уследим за ходом греческой литургии, а потом возбудим любопытство, которое допросит греков о разностях и будет огорчено. Таким образом вместо пользы ожидается вред от предполагаемого печатания греческой литургии русскими буквами с переводом ее на pyccкий язык.

Призываю на Вас Божие благословение и с истинным почтением и совершенной преданностью остаюсь....

P.S. При сем возвращается записка поклонницы.

Указом святейшего правительствующего синода, от 16 февраля 1868 года за №417-м, предписано было мне

«доставить в сей Синод сведение о рукописи под названием Руководство к церковному живописанию, порученной моему рассмотрению и сверению ее с греческим подлинником на Афоне, и ежели сей труд окончен мной, то представить таковый вместе с рукописью».

Во исполнение сего указа я уведомил св. синод, что эта рукопись сличена была мной с греческим подлинником во время последнего пребывания моего на Афоне и согласно с ним исправлена, и что она уже печатается в «Трудах Киевской Духовной Академии», как хорошее руководство к церковной живописи.

Вместе с этим уведомлением отправлена была в синод и наименованная рукопись 18 марта 1868 года за №1498-м.

Много писем получал я от разных лиц даже из отдаленных городов России, но уничтожал их, рассылая по ним туда-сюда свои милостынные деньги, или находя то затруднительным, то невозможным делом исполнение изложенных в них прошений. А письма поважнее, мои и чужие, сохранены мной. Помещаю их в настоящей Книге Бытия Моего.

Письмо парижского священника Владимира ГеттѴ04; киевскому митрополиту Арсению:

Monseigneur,

J'ai 1'honneur d'adresser á Votre Éminence un exemplaire d'un petit ouvrage, que je viens de publier sous le titre de: Exposition et ceter.

Je Vous prie, Monseigneur, de l'agréer comme un hommage de mon profond respect, de ma reconnaissance et de mon amour filial.

Je prie Votre Éminence de me bénir, et je lui baise les mains avec respect.

J'ai 1'honneur d'étre, Monseigneur, avec le plus profond respect

de Votre Éminence le trés humble et trés obeissant serviteur et fils Wladimir Guettée.

Paris. 31 Juillet 1866.

На это письмо я ответил по просьбе митрополита:

Trés révérend рére!

J'ai 1'honneur de Vous informer que j'ai reçu un exemplaire de votre ouvrage (Exposition), que vous avez adressé á moi, comme un hommage de votre amour filial. Merci infiniment.

Votre foi sincére, votre devoument inébranlable á notre Éiglise, votre habileté, avec laqnelle vous exposez ses doctrines, sont les beautés de votre existence. C'est pourquoi vous avez dans mon áme la place éternelle.

Que Dieu vous bénisse et prolonge vos jours précieux pour moi et pour tous, qui vous connaissent et éstiment aussi.

Agréez l'assurance de la plus haute considération, avec laquelle j'ai l'honneur d'étre

votre humble serviteur métropolitain Arséne.

Письмо, написанное мною от имени митрополита Арсения французскому аббату Мордрелю, обратившемуся в православие в Петербурге.

8 Juin 1867.

Trés révérend pére, mon frére bienaimé en J. Christ.

Votre entrée dans le giron de notre église catholique-orthodoxe m'a fait la plue grande joie. Quant an bienfait

(митрополит послал ему из Киева 60 рублей),

dont vous mentionnez dans votre lettre adressée á moi, il est fruit de la charité chretienne qui donne ce qúelle peut, sans attendre aucune reconnaissance. Comptez sur moi, et veuillez agréer l'assnrance de la haute considération, avec la quelle j'ai l'honneur d'étre

Votre serviteur Métropolitain Arséne.

Письмо иерусалимского патриарха Кирилла, от 6 августа 1874 года, к митрополиту Арсению:

Письмо иерусалимского патриарха Кирилла, от 6 августа 1874 года, к митрополиту Арсению: Τήν ύμετέραν σεβασμιωτάτην ύψηλοπανιερότητα χειλεσι νοεροίς κατασπαζόμενοι έν Κυρίῳ, ύπερήδιστα προσαγορεύομεν. 'Ηλθε πρός ήμάς ΰγιαίνων ό ήμέτερος πνευματικός υίός κΰρ Κωνσταντίνος, καί φέρων ένεχείρισε τήν εικόνα τής υμετέρας Σεβασμιωτάτης ΰψηλοπανιερότητος· ανήγγειλε δέ διά ζώσης τά τής πολυεήκτου ήμίν άγαθής Αΰτής ήγιείας, καί διετράνωσε τήν έαυτοΰ εύγνωμοσύνην, άνθ᾿ς άπολαύει πατρικής Αύτής εύνοίας τε καί προστασίας. 'Oθεv έχάρημεν μεγάλως καΐ ήγαλλιασάμεθα τῴ πνεύματι, έντρυφήσαντες ταίς ένδείξεσι τής αδελφικής αγάπης τής ιεραρχικής Αύτής κορυφής, τήν δέ εικόνα ήσπασάμεθα πόθῳ τῴ πρός δν είκονίζει ϋπεραγαπητόν ήμϊν άδελφόν έν Χριστῴ καΐ συλλειτουργόν, καΐ άνηρτήσαμεν έν τῴ ήμετέρῳ οίκήματι, δπως καθ᾿ έκάστην ήμέραν καΐ ώραν ένοπτριζόμενοι τάς περικοσμούσας τό ΐερόν Αυτής σκήνος ίεραρχικάς άρετάς, πεταζώμεθα νοερώς πρός τό πρωτότυπον, καί είς δοξολογίαν διεγειρώμεθα τοϋ πανάγνου Κυρίου καί Σωτήρος ημών. Τανϋν δέ ένδόστμον έχοντες τήν εις Κύεβον έπαναστρφήν τοϋ αϋτοϋ ήμετέρου Κωνσταντίνου, προαγόμεθα ήδέως, ίνα άπονείμωμεν δία τής παρούσης άδελφικής έπιστολής πρός τήν ΰμετέραν Σεβασμιωτάτην ϋψηλοπανιερότητα τόν έκφράσωμεν εύχαριστίαν έπΐ τῇ πατρικῇ εύμενείᾳ, ής άξιοί έθελαγάθως τόν διαληφθέντα ίεροσπουδαστήν Κωνσταντίνον, παρακαλούντες Αΰτήν θερμώς, δπως καί τού λοιπού έπισκιάζῃ τούτον διά τής ίεραρχικής εύνοίας καί προστασίας, καί ταίς πατρικαίς Αΰτής εύχαίς καί νουθεσίας ποδηγετῇ σωτηρίως είς τό στάδιον τών ίερών σπουδών. Ἐπί τούτοις ούκ άμφιβάλλοντες δτι ή ίερά Αυτής ψυχή διάκειται πρός ήμᾶς συμπαθώς καί φιλαδέλφως, παρακαλούμεν, ίνα ποιήται ήμών μνείαν είς τάς πρός Κύριον ίεράς άυτής έντεύξεις, καί τής παρακλήσεως ταύτης παρεχόμεθα ύπόμνησιν διηνεκή, ήν άντιπέμπομεν ήμετέραν εικόνα, μένοντες μετ᾿ αγάπης καί έυγνωμοσύνης. Της ύμετέρας Σεβασμιωτάτης ίψηλοπανίερότητος έν Χριστῴ άγαπητός άδελφός καί δλως πρόθυμος † Ό πρώην ᾿Ιεροσολύμων Κύριλλος. Ἐν Κωνσταντινουπόλει τῇ ς ⁿ αύγούστου 1874.

Это письмо киево-софийский митрополит передал мне в Софийском соборе после литургии 26 августа, прося написать ответ по-гречески. Я исполнил его просьбу. Την ΰμετέραν θειοτάτην Μακαριότητα χείλεσι ψυχικοΐς κατασπαζόμενοι έν Κυρίφ , ήδιστα προσαγορεύομεν. Μετά πλείστης χαράς και πνευματικής άγαλλιάσεως έδεξάμεθα τό από ς τού λήξαντος αϋγούστου ποθητόν ήμίν γράμμα Αύτής, εΰχαριστούντες τόν ύψιστον Θεόν δια τήν πληροφορίαν τής πολυεύκτου ήμίν άγαθής ΰγιείας Αύτής πολλῷ δέ μάλλον έχάρημεν χαί ήγαλλιασάμεθα τῷ πνεύματι λαβόντες τήν ύμετέραν φωτογραφικήν είχόνα, ήν άντεπέμψατε ήμίν, χαί άσπασάμενοι αύτήν άνηρτήσαμεν έν τώ ήμετίρῳ οίκήματι, όπως καθ έχάστην ήμέραν ένοπτριζώμεθα τάς περικοσμούσας τό ίερόν αύτης σκήνος ίεραρχικάς άρετάς. "Οσον δέ διά τήν εϋμένειαν πρός <τόν> ϋμέτερον πνευματικόν υίόν ίεροσπουδαστήν Κωνσταντϊνον, Θεός είναι μάρτυς τής έπιθυμίας, ήν έχομεν εις τό δούναι φανερά χαί βέβαια τεχμήρια τοϋ ήμετέρου πόθου έπΐ τό ποδηγήσαι αΰτόν είς τό στάδιον τών ίερών σπουδών. Ἐπί τούτοις ούκ αμφιβάλλοντες ότι ή ίερωτάτη Αυτής ψυχή διάκειται πρός ήμάς φιλαδέλφως, καi έπικαλουμενοι τάς θεοπειθεϊς αύτής εϋχάς, μένομεν ίσαεί τής ϋμετέρας θειοτάτης Μακαριότητος έν Χριστῷ τῷ θεῷ άδελφός καί συλλειτουργός χαί όλος πρόθυμος ό Κυέβου 'Αρσένιος. Ἐν Κυέβῳ τῇ κθ ⁿ αύγούστου 1874.

Мое письмо к киевскому генерал- губернатору Александру Павловичу Безаку, от 8 декабря 1865 года.

Ваше Высокопревосходительство!

На Ваше отношение во мне от 30 ноября месяца сего года, за №6628-м, честь имею отвечать, что деревянные кресты при дорогах и на полях должны быть водружаемы православными христианами такие, какие употребляются в наших церквах, то есть, четырехконечные †, напоминающие тот действительно крест, на котором распят был Спаситель, в отличие от символического креста шести или восьмиконечного, ставимого на могилах и на главах, что над церквами и колокольнями, и употребляемого на гробовых досках и церковных одеждах. Этот символический крест понимается, как ключ, отворяющий нам двери рая. Посему прилично употреблять его в церкви, над ней, и на кладбище, но не у дороги и не на поле. Что касается до изображения Распятого, то лучше бы вовсе не писать Его на придорожных и полевых крестах, не потому, что без Него они обошлись бы дешевле, а потому что православная церковь в древние времена до VIII века не знала живописных Распятий. Впрочем желающим, по обычаю, писать такие Распятия на сказанных крестах не надобно прекословить, а должно только внушать, чтобы они изображали Распятого с двумя порознь пригвожденными стопами, с закрытыми очами и с спокойным выражением лица, а не так, как пишут его римскокатолики, т.е. с стопою на стопе, пронзенной одним гвоздем, иногда живого с открытыми очами, иногда без бороды, иногда в папской тиape, иногда с выражением лица страдальческим, которое не пристойно Богочеловеку, не имевшему греха и перенесшему страдания с твердостью духа. Равным образом надлежит внушать православным и то, чтобы они на придорожных и полевых крестах не ставили ни животных, ни резных петухов, напоминающих отречениe апостола Петра, которого преемником считается римский папа. Излишне приделывать или привешивать к таким крестам лестницу, копье и трость с губкой.

Кстати позволяю себе присовокупить, что чиновники, которым поручено осматривать сельские церкви и сочинять планы и фасады их, напрасно отсоветывают крестьянам строить колокольни отдельно от церквей. Крестьяне указывают им на киевские колокольни, построенные поодаль от церквей, и так поступают разумно. Колокольня, с которой оповещаются житейские, временные, переменчивые события и даже тревоги, например, торжество, похороны, пожар, не должны соединяться с церковью, в которой возвещаются вечные и неизменные истины. Это предписывает и разум, заповедующий нам соблюдать во всем пристойность.

Призываю на Вас Божие благословение.

В тот же день я при своем письме послал Безаку свой перевод «Четырех бесед Фотия», выразив, что в моем рассуждении о них, на странице 104-й, изложены мои заметки о кресте и о приличной живописи на нем.

Киевская купчиха, вдова Марья Ивановна Балабуха просила меня замолвить за нее доброе слово сенатору Ковалевскому по делу ее, поступившему в сенат. Я написал ему письмо. А Бог помог ей выиграть ее дело.

Киев. 3 мая 1867 года.

Милостивый Государь,

Егор Петрович!

В церкви у св. престола привыкнув поручать милосердию Бога всякую душу утесненную и скорбящую, не могу не просить милости такой душе и у человека, который может облегчить ее горе. Заступление за несчастных заповедано нам самим Богом. Итак, позвольте мне просить у Вас милостивого внимания к делу вдовы покойного почетного киевского гражданина Николая Балабухи, которое в прошлом году 16 декабря отправлено отсюда во 2-е отделение 3-го департамента, где Вы сенатором. Оно в низших судебных местах решено в пользу ее. Но Киевская контора государственного банка подала апелляцию в Сенат, от которого и зависит теперь участь оной вдовы. Ежели Сенат присудит ее к платежу долгов мужа ее (15 т.р.), то она лишится всего родового имения своего и впадет в отчаяние, не зная, как и чем прокормить себя и трех малолетних детей своих. А ежели он освободит ее от сего платежа, или приговорит не к продаже имения ее, а к ежегодному вносу в банк половины доходов с него, то неповинное страдание ее прекратится или уменьшится на половину до известного срока. Не знаю, как по закону решить дело ее, но по состраданию к этой достойной христианке и к прекрасным детям ее усердно прошу Вас, Егор Петрович, сочетать правду с милостью. Бог вознаградит Вас за умный суд, которым будут уравновешены обе тяжущиеся стороны.

Призываю на Вас Божие благословение и с истинным почтением, не прекращавшимся со времени нашего свидания в Иepycaлимe, остаюсь........

Могилевский архиепископ Евсевий письмом своим от 17 июня 1865 года уведомил меня, что он пpиедет в Киев для богомолья на три дня и просил принять его под кров св. обители, управляемой мной. Я принял его и поместил в своих покоях. Возвратившись в Могилев, он письменно (12 августа) благодарил меня за братское гостеприимство и между прочим писал:

«Надолго сохранится в моей душе самое приятнoe воспоминание о днях, проведенных в Ваших кельях и в общении с Вашим преосвященством. Много утешения имел я в те дни, которые провел я в граде Киеве. Эти дни останутся для меня приснопамятными до того времени, пока буду помнить».

Бывший министр народного просвещения Авраам Сергеевич Норов письмом своим, от 3 августа 1865 года, уведомил меня, что он приедет в Киев для богомолья, и просить принять его

«Под мирный пастырский кров мой, примолвив, боюсь, не причиняю ли я вам беспокойства; но вините сами себя за Вашу любезность. – Еще одна просьба, мой добрый Владыка, прикажите приготовить мне поваренка для скромной постной трапезы».

Я принял его и угостил достодолжно, даже в бане своей вымыл. За то он, возвратившись в Петербург, отписал мне 30 августа того же года:

«Возвратившись благополучно в свой дом, спешу выразить Вашему Преосвященству мою сердечную благодарность за обязательное гостеприимство в святой обители вашей, которая всегда будет драгоценна сердцу моему, а Ваши назидательны беседы всегда останутся мне памятными. Да хранит Вас Господь».

NB. Ему очень понравился напев слов из акафиста Св. великомученице Варваре: Радуйся, Варваро, невесто прекрасная. Этот напев, положенный на ноты, я послал ему.

Замечательно присланное мне в Киев из Одессы письмо кандидата богословия иеродиакона Арсения, служившего при нашей духовной миссии в Иерусалиме и удаленного оттуда по доносу на него начальника этой миссии архимандрита Леонида, а теперь живущего в одесском архиерейском доме, письмо от 12 июля 1865 года. Помещаю здесь выдержки из него.

«Отец Леонид, посланный преосвященным Исидором в представители русской церкви в Иерусалиме, когда был мальчиком, учился богословию в одном кадетском корпусе и выучил до половины символ веры, каковую и прочитал раз в Иepycaлимe за греческой литургией по просьбе греков, наизусть, а дальше не мог. Этот о. Леонид, дворянин, уже и по гнилому дворянскому гόнору терпеть не может студентов академии и семинарии. На его языке они превращаются в студентов Микадемии и Зaмapapии всегда с язвительными насмешками за то, что больше его имеют понятий о православной вере. Много бы можно сказать Вашему Преосвященству об архимандрите Леониде, но боюсь остановить на такой грязи Ваше внимание. Скажу одно, что по моему добросовестному убеждению Леонид есть враг православной церкви и вовсе не стόит энергической защиты Высокопреосвященного Исидора, первенствующего члена Всероссийского Синода. Подобная защита компрометирует русскую церковь. У Леонида в Иерусалиме были дела почти уголовные, имеющие вид намеренных убийств: таковы- рассчитанные оскорбления Каменскому, – учитель, поклонник Св. Мест⁶⁹,-который от этого умер, ругательство на дороге докторши, которая oт этого выбросила ребенка, и система деятельности со мной, о чем написано мной письмо в 18 листов и через консула представлено в Азиатский департамент. Очистите, ради Бога, Иерусалим от соблазна. Личности, подобные Леониду, можно осыпать безнаказанно почестями где-нибудь в России в захолустье, но уж не выставлять на вид и на смех целой Европе.......Лживому доносу недостойного начальника, наполнившего Иерусалим соблазнами, давать такую сиу, что гнать без суда подведомых ему, добросовестно труждающихся на пажити Христовой, правосудно ли это? Писать бумаги, чтобы этих людей выгнать из Иерусалима с жандармами и силой посадить на русский пароход, милосердно ли это? Больного сердцем и умирающего от монашеских оскорблений, что хорошо известно преосвященному Исидору, заключать в монастырь, снова в общество грубых монахов, добивать его, справедливо ли это? Не много ли мы надеемся на амигдал и кадило, приносимые Богу?..... Если правда, что патриарх по церковным причинам запретил Леониду богослужение, мог ли св. Синод против воли патриарха снять это запрещение и повелеть Леониду служить, когда он еще и не в мире с греческою церковью? По соборным каноническим правилам епископ не может снять запрещение, наложенное другим епископом, когда этот епископ жив и запрещение церковно-справедливо, и когда епископ запретившей того же исповедания, хотя бы и другой национальности. Каноническое значение св. Синода, заменившего власть патриаршую, равно власти патриарха, а не выше ее.....

NB. Этому письму я не дал никакого хода, потому что не имел на то права и полномочия и потому что оно написано желчью.

Этот же иepoдиaкон Арсений, очень мало знакомый мне, письмом своим от 24 июля 1865 года поручал моему вниманию некоего Харлампия, описав его хорошие и непригожие стороны. Но я отстранил его от себя, как известного мне пройдоху, который в бытность свою на Афоне, узнав, что одичавший верблюд откуда-то явился на сию гору и перед каким монастырем останавливался, такой монастырь потерпел несчастье, узнав это, сказать афонцам: вы скоты, потому и Бог послал вам пророка – скота же.

Служащий в Киеве армейский полковник С. Первухин, приходивший ко мне для собеседований, перед отъездом своим по долгу службы прислал мне письмо 15 февраля 1867 года, в котором просил меня дозволить ему приложиться к открытой ручке Св. великомученицы Варвары, напомнил мне о моем намерении переделать акафист сей великомученице так, чтобы он был более вразумителен для всех, и в конце концов высказал вот что.

«Занимаясь иногда просматриванием Св. Писания в русском переводе и сличая его со славянским, нахожу в иных местах значительную разность в смысле изречений одного перевода против другого; при этом душа наполняется скорбными чувствованиями, наводящими болезненное уныние, и невольно прихожу в изумление, как могло быть это допущено? Разве такая несообразность не носить в себе вредного последствия в будущем? Разве смысл Богодухновенного писания не имеет насущной надобности быть передаваем в каком бы то ни было переводе точным без малейшего изменения? Разве авторитет божественного откровения не может быть потрясаем такими отступлениями? Разве рационализм, все более и более усиливающийся в христианском мире, не обретает для себя в этом подкрепление для борьбы своей против истин откровения? А поэтому мне было крайне усладительно слышать от Вас, Владыко, что Вы имеете намерениe напечатать свое рассуждение о нынешнем русском переводе книг Св. Писания, которым не передается точный смысл Богодухновенных изречений. Великую услугу оказали бы Вы церкви православной, если бы такое намерениe привели немедлительно в исполнение.

NB. Я в Трудах Киевской Академии напечатал несколько образцов своего русского перевода Св. Писания с греческого перевода 70-ти толковников с показанием разночтений в переводах Павского, Вадима, Гуляева и в переводе синодальном.

Преосвященный Платон архиепископ донской из Новочеркасска прислал мне письмо, от 27 января 1876 года, в котором рекомендовал мне тамошнего вдового священника Николая Кириллова, имеющего жить до времени в моей обители, пока он поступил в киевскую академию на казенное содержание, и в конце приписал:

«Я живу, по милости Божией благополучно; но, право, с удовольствием променял бы свое положение на отшельническое в какой-либо пустыне. Так наскучили мне епархиальные дрязги!»

NB. Этот священник был принят в названную академию и окончил в ней учение свое.

В 20 день сентября 1865 года я из Киева писал фрейлине Эйлер:

«Вы не ошиблись. Я доволен своим назначением. Мне здесь хорошо. Дел у меня много. Переплавляю левитов, это слепое серебро. Продолжаю и ученые занятия свои. Круг моего знакомства еще не велик, точнее сказать, мал, между прочим и от того, что в Kиeвe вскоре после приезда моего в сей город, не знаю как составилось общее ложное мнение, будто я – нелюдим и гоню от себя женщин, говоря им: принимайте мое благословение в церкви, а в келью мою не ходите. Но я ни одной из них не говорил таких слов и никогда не скажу. Мне и мысль не приходит в голову обидеть или огорчить христианскую душу. Напротив, женщина, как образ Божий, как причастница благодати и наследница царства небесного, высоко стоит в моем мнении. Вашего родственника Бунге я видел в здешнем университете, но еще не познакомился с ним. А надобно мне сойтись с этим ученым мужем, которого печатные сочинения занимают меня. Он учит, что народ вносит подати за услуги, кои оказывает ему государство, защищая его от врагов, строя ему училища, судебные места, больницы, темницы, поправляя дороги, разрывая речные пороги и проч. А мне не нравится такое учение. Приняв его, не дашь и копейки правительству, у которого дороги гадки, темницы душны, в судах нет правды, в училищах нет света. За что давать подати, когда услуги государства весьма плохи? Г. Бунге был умнee, когда мимоходом сказал, что «подать не есть одно вознаграждение за услуги государства, но что она платится свободно свободными людьми по долгу общежития и составляет взнос, предназначаемый для поддержания того великого целого (государства), к которому принадлежит плательщик, а потому стоѴ17;т выше понятия о плате за услуги. В этом смысле с платежом податей связывается государственная честь». Вòт это умно. Итак я буду спорить с вашим немцем, похвалив его однако за добросовестность, по которой он сказал, что «большая часть науки о государственном хозяйстве не имеет самостоятельности». Хороша наука!

Уведомляю Вас, что я получил обратно все грузинские надписи с русским переводом и объяснением их, и прошу Вас поблагодарить от моего имени г. Иосселиана за перевод и объяснение их.⁷⁰

Мое Письмо этой же фрейлине, от 21 января 1866 года.

На днях я отправил к Вам по почте свой Фотографический портрет в металлической рамке, Четыре беседы Фотия, кои, бывало, читал в Вашем тереме, и Послания Иерусалимских пaтpиapxoв в Грузию. Портрет снят с меня в Сергиевой лавре, кажется, удачно. Пусть он напоминает Вам меня, неизменно преданного Вам. А беседы Фотия и мое ученое рассуждение о них прочтите с тем вниманием, с каким Вы слушали их. Послания же передайте Иoccелиану. Хорошо, как бы он напечатал их с примечаниями, и прислал бы мне два-три оттиска. А я, когда Бог велит, сообщу ему и другие исторические сведения о Грузии и Слова Торникия на эллинском языке (ХII века), которые едва ли известны кому в Грузии.⁷¹

Вспомните, как Тишендорф упрашивал меня подарить драгоценный палимпсест мой великому князю Константину Николаевичу. Эту рукопись мою, содержащую апостольские послания, он уже напечатал в Лейпциге, но с моим именем, и напечатал великолепно.⁷² Двадцать королей и принцев Европы значатся в числе подписчиков, получивших это замечательное издание, в предисловии к которому на первом листе помещена хвала мне. А сколько экземпляров его прислал он епископу Порфирию? Один. Каково! Ну, как не сказать, что немцы-мастера загребать жар чужими руками? Я надеялся получить по крайней мере 10 экземпляров своей книги, дабы раздать их духовным академиям нашим, Одесскому обществу любителей истории и древностей, которого я член, и некоторым друзьям моим, но обманулся. Приходится покупать свою собственную книгу у саксонца, который называет меня своим другом. Уж не рассчитал ли он, что печатные похвалы его мне стòят нескольких номеров? Не воображаю этого, но все-таки думаю, что надлежало ему потешить меня 10-ю экземплярами. Он теперь печатает второй том моей книги и, вероятно, пришлет один экземпляр ее. Впрочем, я считаться с ним не буду. Большие обиды переносил я благодушно; маленькие ли встревожат меня? Получу второй том, улыбнулся и только и проч.

Не получил.⁷³

Ей же письмо, от 20 марта 1867 года.

«Не вижу конца разным занятиям своим. Оставляю их и пишу к Вам.

Исполнено то доброе слово, которое Вы замолвили за меня графу Толстому по просьбе моей, переданной Вам Любовью Ивановной Безак. Меня не переместили в Смоленск и оставили здесь в покое, которого давно не имел я, летая под широким поднебесьем Востока, и которого жаждала душа моя, как необходимого блага. Это благо доставили мне Вы. Спасибо Вам за то, стократное спасибо! Примите этот глагол моего благодарного сердца. Пусть он произведет в Вас чувство радости чистой, дружеской.

К моим светлым воспоминаниям о Вас не присоединяется темное предчувствие. Это значит, что Вы здоровы и благополучны. Так-ли?

И я здоров и счастлив. В душе моей царит спокойствие неба. Оно – награда мне от Бога за прежние труды мои и неприятности.

Редко я бываю у знакомых. Редко вижу и достойного брата Вашего.⁷⁴ Недосуг. Плету великую мрежу и, разумеется, никогда не доплету ее. Она нескончаема.

При сем препровождаются к Вам разные книжицы мои. Из них возьмите себе Исповедь кающегося грешника, Абиссинию и Нигридию, а прочие книжки передайте г. Иосселиану с поклоном от меня.

Затем прощайте до приятного свидания. Благословение Господне на Вас.

Ей же письмо от 7 августа 1868 года.

«Замедлил я ответом на Ваше письмо не по лености и не по забывчивости, а потому что напряженно занимался перепиской афонских актов для правильного печатания их в свое время. Этот утомительный труд кончен. За ним последовал маленький отдых.

Приятно отдохнуть, но приятно и дело делать. А так как переписка с Вами есть доброе дело, то ею и начинается переход от отдыха моего к дальнейшей, разнообразной деятельности моей.

Жизнь моя в Киеве течет, как Днепр, тихо, без бурь, без волнений. Одно только тревожить меня, это – не желаемое перемещение куда бы то ни было. Право, не хочется двинуться с места после двадцатилетнего странствования по свету, во время которого я, не по своей воле, садился на корабль едва ли не более 50 раз. Молва, эта старая и не всегда верная газета, назначает меня то в Минск, то в Пермь. Но подобные назначения неприятны мне тем более, что у меня есть дети. В Киеве они печатаются. А в какой-нибудь глуши кто их увидит? Корабль мой вошел в тихую пристань. Пусть же он постоит тут подольше и разгрузится. Такое желание мое понятно Вам, мой друг, когда и Вы, по собственному опыту, знаете, как сладко домоседство после долгого и не легкого странствия и проч.

NB. Это письмо было последнее из Киева.

Фрейлина великой княгини Елены Павловны, Эдитта Феодоровна Раден перед отъездом моим в Киев просила меня предлагать вдовам и девицам духовного звания в киевской епархии: не поохотятся ли они вступать в Крестовоздвиженскую общину сестер милосердия, учрежденную ее высочеством. Но такие охотницы не нашлись; являлись ко мне женщины не духовного звания, именно дворянка Сербинова, бывшая сестрой милосердия в ведении киевского благотворительного общества и живущая в рознь с мужем своим, дворянка Ольга Нелидова и госпожа Ференинова. О всех трех я пять раз писал названной фрейлине. Но были ли они приняты в великокняжескую общину, этого не знаю.

Эту же фрейлину я особыми письмами уведомлял о своем житье в Киеве. Из них отмечаю кое-что в настоящей Книге Бытия Моего.

Августа 3 дня 1865 г.

В Киеве мне хорошо; дела много; пользы не мало. Люди здесь такие же, какие и везде, с грехом пополам. Но я люблю их с недостатками их. Так любить людей научили меня старцы иерусалимские и афонские. Наука хорошая.

Января 11 дня 1866 г.

Бог милостив ко мне. Я здоров и почти всегда равен себе самому. Равновесие и гармонию всех сил душевных считаю великим совершенством и настраиваю себя, как арфу. Впрочем, есть одна струна, которой я не могу натянуть: это – желание печатать кое-что по-гречески. Оно не сбывается, потому что в типографиях малограмотного Киева нет греческих букв.

Далее писано о Тишендорфе.

Февраля 20 1866 г;

Вы писали мне, что скудость киевских типографий, не имеющих греческих букв, немножко удивила Великую Княгиню. Но Ее Высочество вполне удивится, когда вы скажете Ей, что здесь ни в духовной академии, ни в университетах, ни во всех прочих училищах включительно с женскими, никто не мог удовлетворительно отвечать мне на самый простой вопрос: Какие христианские добродетели? тогда как везде все бойко читали наизусть десять заповедей. В самом деле, удивительно это неведение, уж не говорю, учеников и учениц, а и самих законоучителей. Они отчетливо знают мораль ветхозаветную, а о христианских добродетелях ни порознь, ни во взаимной связи их, ничего правильного сказать не умеют. Почему же? да потому, что в катехизисе эти добродетели не перечислены и не объяснены, и потому что законоучители суть машины, обучающие больших и малых попугаев. Я уверен, что и в столичных и во всех русских училищах ни одна девица и ни один отрок или юноша не перескажет Вам всех этих добродетелей с той быстротой и с тем разумением, с какой и с каким проговорят десять заповедей. В киевском кадетском корпусе ни дети, ни сам законоучитель в камилавке не знали тех наставлений, кои давал воинам Св. Иоанн Креститель. Впрочем Господь да просветит и их, и нас.

Мое письмо, от 2 декабря 1876 года, княгине Куракиной.

Сиятельная Княгиня

Юлия Феодоровна!

В человеческом обществе бываю жалкие страдалицы, достойные могущественной защиты, без которой горькая участь их не может перемениться. Одна из таких страдалиц есть подательница сего письма графиня Maрия Комаровская, католичка⁷⁵, Искренно желающая принять православие. Она сама выскажет Вам свое горе, свои твердые намерения и свои затруднения, кои может устранить только одна верховная Власть. А я благосердно прошу Вас принять ее, обласкать, выслушать и поручить сердоболию Цесаревны и Цесаревича, которых обоих Бог да наставит испросить ей у любвеобильного Государя нашего, испросить то, чего она домогается и что может быть дано ей не в пример другим, как милость Божья.

Призываю на Вас благословение Господне...

NB. Эта графиня целый год держала у себя это письмо мое, потому что не ездила в Петербург. Она домогалась развода с развратным своим мужем. Но получила ли желаемое, сего не знаю, переместившись из Киева в Москву.

Развод я выхлопотал в Питере княгине Ширвашидзе, рожденной и подданной француженке.

Моя родная мать, будучи весьма благочестива, и меня с малолетства воспитала в строгом благочестии и научила молиться Богу, как молилась сама, сердечно и благоговейно. Молитвы утренние и на сон грядущий я знал наизусть и читал их про себя даже и тогда, когда учился уже в академии, где в то время студенты не молились все вместе в занятных покоях своих. Сладость молитвы была любимой сладостью души моей. Молитвенное настроение ее не расстраивалось во все тринадцатилетнее священнослужение мое в Киеве. Здесь когда я совершал службу Божию, совершал ее чинно, благоговейно, спокойно, не торопливо, но и немедлительно, не рисуясь перед богомольцами, ни с кем не разговаривая в алтаре после причащения св. таин и не высказывая тут замечаний никому ни за какие ошибки или неблагопристойности. Во мне всегда живо и действенно было сознание, что я стою перед Богом, Которому надобно покланяться, как покланяются Ему сослужащие со мной ангелы Его. Частые рукоположения во пресвитера, диакона и чтеца всегда совершаемы были мной с верой в наитие благодати Духа Святого на посвящаемых. Читая над ними уставные молитвы, я слегка нажимал их головы своею десницей и чувствовал, что в эти минуты из меня выходил какой-то особенный жар и сообщался ставленникам. У меня был свой хор певчих из семинаристов и учеников двух училищ, киевософийского и киевоподольского. Под управлением регента Антона Ивановича Вишневского, знатока церковного пения, от природы одаренного тонким чутьем мелодии и гармонии музыкальной, он всегда пел весьма правильно, верно, отчетливо, внушительно, очаровательно. Я сам выбирал все голоса, часто бывал на спевках, объясняя что и что поется, и уравнивал силы четырех голосов так, что слушающие хор мой думали, что поют только четыре певчих, тогда как их было 34, а иногда и более. Никогда не случалось, чтобы какой-либо голос фальшиво пропел свою ноту. Сам я, бывало, певший дискантом в семинарской церкви и управлявший двумя хорами, часто умилялся, услаждался и восхищался пением своих питомцев. Когда альт и два дисканта пели Да исправится молитва моя, тогда я, кадя перед св. престолом, молился пламенно; а когда весь хор пел концерты: Боже, приидоша язы́цы в достояние Твое ⁷⁶ , меня дрожь пробирала при похоронном пении слов: и несть погребаяй; пениe же концерта: Царю небесный, Утешителю, Душе истины приводило меня в восторг, как будто слышалось мне пение райское, ангельское. В день моего ангела, 9-го ноября, мой хор пел по-гречески и греческими напевами: Господи помилуй одинокое и тройное, Придите поклонимся, херувимскую и Милость мира; а Верую во единого и Отче наш кто-нибудь из больших певчих читал по-гречески. Во время всенощного бдения из кафизмы пет был хором только один псалом придуманным мной напевом самым простым, речитативным так, что один стих псалма пели басы и теноры, а другой – альты и дисканты, басы постоянно одним нижним тоном, а теноры через тон выше; мальчики же еще выше через тон и таким образом, выпевали всю октаву снизу вверх и сверху вниз. При таком исполнении псаломской мелодии слышалось более певучее чтение псалма, нежели тонное пениe его. Ирмосы, положенные на ноты, петы были непосредственно один за другим, без чтения канонных тропарей. Такое нововведение я сделал потому, что никто из богомольцев не понимал и не слушал быстро читаемых кафизм и оных тропарей. А пением псалмов и ирмосов по нотам все были очень довольны. Говорили мне, что некий человек, не ходивший ко всенощной, однажды зашел в мою крестовую церковь только на полчаса, но прослушал все всенощное пение от начала до конца в течение двух с половиной часов. Так оно овладело всем духовным существом его! Благовоспитанная, умная, благочестивая и строгонравственная девица Мария Сергеевна из древнего и знатного рода Тутолминых нередко говорила мне: если бы ваши певчие пели с утра до вечера, то я не вышла бы из церкви и все бы слушала их; необыкновенно приятны для слуха звуки а и я, произносимые вашими альтами и дискантами. Обыватель Kиeвa г. Каллистратов писал мне в Москву 9 ноября 1882 года:

Совершаемая литургия всегда исполнялась Вами с такой твердой определенностью, величественной строгостью, с таким ясным и отчетливым произношением возгласов и молитв, что сердце каждого разумело святое значение и силу их. При Вас в Михайловском монастыре церковное пение, на которое Вы обращали внимание с особенной любовью и замечательной опытностью, достигло значения пения классического. Предстоящие при служении Вашем не утомлялись, но услаждались молитвой; и каждый, возвратившись домой, надолго оставался с самым добрым настроением духа. Да продлит же надолго Податель благ в полном здоровье Вашу драгоценную жизнь для отечества нашего и да сохранит замечательную свежесть и теплоту Вашей души для утешения почитателей Ваших.

Отец мой, когда я был еще отроком, водил меня в Успенский собор; и тут я, стоя в уголку алтаря, слыхал, как маленькие певчие, перед входом архиерея в церковь, пели: отверзите ми врата правды; вшед в ня исповемся Господеви.⁷⁷ Этот стих псаломский пели и мои певчие, когда я входил в храм Божий, и пели его тем самым напевом, который я слышал в названном соборе и затвердил неизгладимо. На Востоке, где приходилось праздновать мне пасху, полюбился мне вот какой обычай: первослужащий иерей перед началом утрени зажигал свечу свою в алтаре и, выйдя оттуда с ней, громко говорил предстоящим христианам: приидите, примите свет, – а они все вместе громко отвечали ему: от невечернего света и один за другим подходили к нему и зажигали свои свечи от его свечи. Тоже самое делал и я в Киево-софийском соборе, но только в алтаре. Тут я зажигал свою свечу от горящей лампады перед мозаическим ликом Богоматери, а от моей свечи зажигали светильники свои иepeи и диаконы, отвечая на мой призыв: придите, примите свет, – от невечернего света, и в эти минуты воображая себя стоящими в иерусалимском вертепе, который озарен быть светом от Воскресшего Господа. Киевлян я не приучал к этому восточному обычаю, потому что был не митрополит их, а местозаместитель его. Умовение ног ни однажды не было совершено мной по неимению в Киеве большого теплого собора, а все последование особенной службы в неделю Православия соблюдалось ежегодно. Отменно любил я эту службу, как торжественное выражение свыше данного церкви права отлучать от своего общения еретиков, провозглашать вечную память чадам ее, скончавшимся в вере, и многая лета живущим и спасающимся о Господе. Мое священнослужение, где бы то ни было, всегда начиналось в час назначенный. Только однажды я немножко запоздал приехать в Софийский собор, и то потому, что у единственных ворот Михайловского монастыря встретил двадцать возов сена. Пока они один за другим въезжали в эту обитель, мне надлежало переждать их. В институте благородных девиц и в училище девиц духовного звания воспитанницы, по моему настоянию, перестали становиться на колени во время воскресных служб после того как было прочитано им правило вселенского собора в Никее, воспрещающее коленопреклонения от пасхи до пятидесятницы и в каждый воскресный день, потому что все эти дни суть дни радости. В помянутом институте до моего прибытия в Киев никогда не совершался храмовый праздник (23 апреля). А я упросил тамошнее начальство ежегодно совершать его и сам служил там божественную литургию, к величайшей радости воспитанниц, больших и малых. В приходские церкви не приглашали меня служить, не знаю почему; а отпевал я только генерал-губернатора Безака, жену его, мать богатого помещика Галагана и начальницу института Голубцову, рожденную графиню Толстую, и за эти четыре священнослужения получил дорогие бархаты на саккос и на три рясы. Православные жители Киева всегда чинно стояли в храме Божьем и молились усердно, а так-называемое начальство, военное, гражданское и учебное, являлось туда только в Новый год, в пасху и в высокоторжественные дни, иногда в половине обедни, иногда к началу молебна, а чаше в самом конце богослужения, не полагая на себе крестного знамения. Бывало, смотрю на них и вижу: стоять они, как деревянные болваны. Однажды я, выходя из алтаря с дикирием и трикирием, видел, что бес в виде черного пречерного и толстого-претолстого человека во фраке обошел их вокруг, ничего не говоря им, и исчез. Итак, в заколдованном круге находятся они! Городской голова Ренненкампф, он же и профессор университета, ни однажды не показался в Софийском соборе, ни в один высокоторжественный день, ни в Пасху, ни в Новый год. Я через посредство генеральши Штаден, знакомой с его женой, упрашивал его приходить в церковь хотя бы в царские дни. Но он дал мне знать, что не может являться туда, потому что очень плешив, как будто нельзя ему прикрыть свою лысину паричком. Нет, не лысина на голове удерживает его вне церкви, а лысая душа с плешивым умом. Однажды в торжественный день я служил обедню в соборе и по окончании ее стал править благодарный молебен; простолюдинов было не мало, а из сановников и чиновников не пришел ни один; читаю в Евангелии: како не обретошася возвращшеся дати славу Богу, токмо иноплеменник сей ⁷⁸ ; в эту самую минуту явились два военные немца дать славу Богу; а наши? О, они до костей и мозгов пропитаны нигилизмом! Им ли ходить в церковь Божию? Ни профессора университета, ни учащиеся в этом всенаучнике никогда не являются в тамошнюю церковь. Настоятель ее протоиерей Hазарий Фаворов сам не исповедует их, а нанимает какого-нибудь попа, и что же? Студенты являются к этому наемнику, суют ему в руку именные билетики свои в свидетельство, будто они исповедались у него, и, не думая и не желая быть на духу, кощунствуют в церкви, как им вздумается и как научают бесы. Увы! Увы! Что то далее будет у нас? Разрушение? Да, разрушение. Антихристово? Да, антихристово.

Не умалчиваю о своих столкновениях с послушной губернаторам полицией, не допускавшей обывателей Киева входить в церковь в высокоторжественные дни, в Новый год, в Пасху, пока не появится в ней начальство. Однажды я, по слабости здоровья, решился служить пасхальную утреню и обедню в своей крестовой церкви. Тогда полицеймейстер Гюббенет приказал своим полициантам никого не впускать в нее до начала утрени. Богомольцы, пораньше собравшиеся перед моим домом, возроптали и через моего келейного упрашивали меня велеть Гюббенету впустить их в храм Божий. Я в алтарь позвал полицмейстера и просил его впустить в церковь столько христиан, сколько их поместится на левой стороне ее. Но он не согласился исполнить мою просьбу, говоря: начальство не дозволяет пускать народ. Когда же его благородие вышел из церкви, я послал двух послушников на монастырский погост с приказом звать всех богомольцев войти в святилище через мои покои. Они вошли туда и стали на левой стороне его. А полицмейстер не видал входа их и удивился, заставь там множество христиан обоего пола, начальству же своему пожаловался на меня. В другой раз случилось: я пpиехал в Софийский собор служить литургию в высокоторжественный день, облачился и, никого не видя вокруг себя, подозвал к себе полицмейстера и сказал ему: впустите сюда христиан. Видя же упрямство его, грозно объявил ему, что если он не впустит в собор всех до единого, то я разоблачусь и уеду домой и тотчас телеграммой уведомлю св. синод и обер-прокурора его, что киевская полиция не впускает в церковь народ молиться Богу за царя. Его благородие уступило моей настойчивости, но начальству своему обжаловало меня так, что оно и не возлюбило меня; однако приказало полициантам впредь дозволять христианам входить в церковь и занимать всю левую сторону ее. Я победил. Еще случай. Киевский губернатор Гессе, получив из Петербурга высочайшую телеграмму о благополучном совершении бракосочетания ее императорского высочества великой княжны Марии Александровны, немедленно просил меня отслужить торжественно в соборе молебствие, как это было прописано в телеграмме. Но посланному им чиновнику я ответил, что торжественного молебствия не могу я совершить сей час, потому что нет у меня казаков, которые оповестили бы о нем все духовенство, живущее в разных, даже отдаленных от меня частях города; при том Богу угодна молитва не поспешная, а теплая; скажите это губернатору и прибавьте, что литургия и молебен будут совершены мной в первый день воскресный, 13 января. Этот чиновник передал его превосходительству ответь мой; но еще раз был прислан ко мне с наказом, чтобы я немедленно служил молебствие в Софийском соборе, потому что губернатор по закону имеет право назначать время богослужения. «Не знаю такого закона, – сказал я чиновнику и промолвил: объявите же губернатору, что если он вправе назначать часы для богослужения, то пусть наденет наш саккос, омофор и митру и служить в соборе молебен; а я не надену его треуголки и не опояшусь его шпагой». После такого ответа губернатор со всеми гражданскими и военными чинами слушал благодарственный молебен в военном соборе 12 января, а на меня пожаловался генерал-губернатору князю Дундукову-Корсакову, который тогда находился в Петербурге, и однако не дал официального хода губернаторскому заявлению о мне. Я же со всем духовенством отслужил уставный молебен 13 января. Об этом происшествии узнали синодалы, и один из них, именно Иннокентий, митрополит московский, сказал своим собратьям: «правду говорил преосвященный Порфирий, что Богу угодна молитва не поспешная, а теплая. За это похвалить его надобно».

В пятый день после моего приезда в Киев (24 марта 1865 г.) консистории представила мне свой доклад за №3326-м «о введении меня в исправление всех тех должностей, – по Михайловскому монастырю и киевской епархии, по строительному комитету о сооружении храма Св. Владимира и губернскому присутствию об улучшении быта духовенства, а так же по наблюдению за ходом и состоянием духовно-нравственного образования как в духовных, так и в светских учебных заведениях, в киевской епархии находящихся, – и в тех самых границах, какие и в каких доселе лежали на предместнике моем Серафиме». В этом же докладе сказано и то, что я по временам должен внезапно поверять академические и семинарские суммы и об оказавшемся доносить митрополиту, если это почему-либо я признаю нужным. Затем тут же прописано, что указом из консистории от 17 марта за №3006-м дано знать: а. правлению первоклассного Киево-Михайловского монастыря о введении меня в управление оным, б. Чигиринскому духовному правлению, за №3008, о том, чтобы мое имя было возносимо при священнодействиях, в. сообщено в строительный комитет по сооружению храма Св. Владимира о том, чтобы все бумаги были представляемы мне на утверждение, г. в губернское присутствие, имеющее в виду улучшение быта православного духовенства, о назначении меня председателем оного, д. попечителю киевского учебного округа о моем наблюдении за ходом и состоянием духовно-нравственного образования в светских учебных заведениях, в киевской епархии находящихся, е. академическому и семинарскому правлениям о том, чтобы они относились ко мне по своим делам так же, как и к предместнику моему. Сверх того, консистория так же будет представлять мне все дела по надлежащему. Что касается до инструкции, которая дана была преосвященному викарию в 1859 году бывшим митрополитом киевским Исидором и подтверждена митрополитом Арсением, то она находится при делах викариатства; однако преосвященный Арсений в ноябре 1864 года прибавил к ней следующее: «Преосвященному викарию предоставляю право и определения на места и перемещения священно- и церковнослужителей в потребных случаях с одного места на другое, равно и заведование делами академии и семинарии, требующими разрешения епархиального архиерея; но особых предложений ни в консисторию, ни в правление академическое и семинарское он не должен давать, а о настоятельной нужде в них представлять ко мне с надлежащим проектом.

Этот доклад подписали протоиереи Григорий Крамарев, Даниил Смолодович, Димитрий Жданов, Георгий Соловьев, Петр Лебединцев, секретарь Михаил Хижняков и столоначальник Антоний Вишневский.

Итак, не мало дела у киевского викария. Он есть и ухо, и око, и язык, и десница своего митрополита. К выше прописанным делам его со временем присоединились занятия в комитетах миссионерском и славянском.

Вступая в должность свою, я внимательно прочел устав духовных консисторий и заметил в нем неправильности. Так, в статье о сооружении церквей, §45, сказано: будет ли обеспечено содержание причта новой церкви и чем именно? При таком требовании христиане, не очень богатые, могут остаться без церкви; да оно и несправедливо и насильственно. Причт по вселенскому уставу должен быть избран из среды зажиточных граждан или по селян, а не из числа голых кутейников; зажиточные же, т.е. имеющие свои дома и свое хозяйство священники, диаконы и чтецы, при добровольных подаяниях им денег за требы, не нуждались бы в особом обеспечении их.

Вся статья о духовенстве упрочивает в русской церкви существование клирикальной касты, учившейся в духовно-учебных заведениях; а это упрочение противно 33-му правилу святого вселенского собора шестого, воспрещающему ветхозаветный левитизм и армянщину, дающую алтари поповичам, как наследство от отцов.

В статье о жалобах на духовные лица, §212, выражено:

«Если обида, причиненная духовным лицом, соединена с поступком, противным достоинству духовного сана, то, хотя бы обиженный и примирился с обидевшим, епархиальное начальство не прекращает дела и подвергает виновного взысканию, соответственно проступку».

Это узаконение противно евангельскому учению, заповедующему мириться с обидчиками и миротворцев называющему сынами Божьими.⁷⁹

В статье о разводе браков по искам супругов, §§245 и 246, содержится постановление:

«Иск о разводе по неспособности одного из супругов может быть начат токмо через три года после совершения брака. На сей причине не может основаться иск, если неспособность одного из супругов не есть природная, или началась по вступлению уже в брак».

По этому постановлению развод может быть дан супругам только тогда, когда у одного из них окажется неспособность природная, например гермафродитство жены, имеющей все женственное, кроме детородного уда, по наружности женского, а внутри мужского, или прирожденное бессилие такого же уда у мужа, по которому бессилию он не может познавать жену свою. Та и другая неспособность природная есть законная причина развода супругов, если они не желают жить, как брат с сестрой или как друзья. Но почему бессилие не природное, например, от продолжительного рукоблудия до брака, или оказавшееся уже по вступлении в брак, признано силой, удерживающей брачный союз, это не выяснено. Заметив эту неясность и безосновательность, я, производя дело о расторжении брака молодой госпожи Исаевой с нестарым мужем ее Исаевым, который физикатом был признан неспособным к дальнейшему исполнению супружеской обязанности после некратковременного сожития с ней, подал свое мнение в пользу оной госпожи, выразившись, что в постановлении не высказано основание, по которому бессилие, оказавшееся после брака, могло бы быть признано силой, удерживающей брачный союз. Но св. синод не только не уважил этого мнения моего, но еще написал мне замечание, что я должен исполнять устав консисторский, а не толковать его. Какое же было последствие такого решения в синоде? Исаева не пошла к своему мужу и осталась слаба передком. (Проживая в Киеве до оного решения синода, она говаривала мне, что профессор акушерства в университете Св. Владимира Матвеев, ухаживая за ней, совращал ее с пути веры на стезю неверия, присылая ей французские книги, порицающие христианство и одобряющие невериe).

В статьях о составе консистории, §§287 и 288, упомянуто, что секретарь консистории определяется синодом по избранию и предложению обер-прокурора и состоят в непосредственном ведении сего сановника, как блюстителя за исполнением законных постановлений по духовному ведомству, и обязан исполнять все предписания его. Итак, допущены две власти в единой апостольской церкви, у которой на Востоке поныне нет ни прокуроров, ни секретарей, власть духовная и светская, архиерейская и чиновническая, первая смиренная, вторая преобладающая, та боящаяся доносов секретарских, эта пугающая, та послушная, эта повелевающая и наблюдающая за исполнением гражданских законов, как будто архиереи суть противники этих законов. Нелепый устав! Он подчиняет церковь государству, святость греховности, справедливость подкупности, рассудительность хитрым обманам.

Что же делать при таком уставе? Терпеливо ожидать конца обстоятельству создавших управление русской церкви, не похожее на управление церкви восточной, православной! Остается ожидать сего по снисхождению, указанному в 3-м каноне шестого вселенского собора, ожидать в надежде на перемену обстоятельств на изменчивость государственного законодательства и на помощь Небесного Главы святой церкви. Терплю и ожидаю.

Секретарь консистории Михаил Хижняков из духовных академистов в течении десяти дней разбирал вместе со мной накопившиеся дела епархиальные и учил меня писать резолюции такие-то и такие на таких-то прошениях, протоколах и пр. и пр. Я скоро и хорошо понял эту консисторскую науку и уже без помощи секретаря решал все дела, какие только были представляемы мне. Все мои резолюции, длинные и короткие, слово в слово записывал на особых тетрадях мой письмоводитель, ставя на них мои №№. Таких номеров ежегодно было 6000, иногда без малого, а иногда более; следовательно, я в течение тринадцати лет выставил около 80000 номеров. Порывался я перебелить для себя памяти ради более замечательные и веские резолюции свои, но не перебелил; только две из них сохранились в бумагах моих, и то потому, что написаны были начерно. Вот они:

На протоколе:

«Апреля 11-го 1866 года. По указанно 327-й статьи устава духовных консисторий протоколу при разногласном решении дела, должен составляться по большинству голосов. А этот протокол составлен не так: его написали и подписали только четыре члена консистории, а другие четыре члена ее подали особые мнения, не совсем согласные с ним. Итак, консистория, при обсуждении сего важного дела, разделилась на двое, и этим ослабила себя и ход дела затруднила.

Кроме сего, она приступила к обсуждению дела преждевременно, не дождавшись свободной подачи голосов духовенства, церковных старост, попечительств и настоятелей монастырей и соборов касательно увеличения денежных окладов дня наставников семинарий и подведомых ей училищ из сумм церковных. Торопливость ее неодобрительна. Придуманные ей налоги – тяжелы и неприличны храмам Божиим, обращаемым в торговые лавки. Призвание монастырей к пожертвованиям в пользу наставников семинарии и училищ клира – несправедливо: монастыри, как учреждения народа, а не клира, поддерживаемые и обогащаемые народом, а не клиром, обязаны сберегать излишки доходов своих на случай бедствий или крайних нужд народа, но отнюдь не клира, с которым у них нет никакой взаимности, и наипаче там, где клир избирается не из среды народа, а составляет какую-то особую касту. Мысль консистории об устройстве епархиального свечного завода вытесняется церковными правилами, воспрещающими клиру заниматься торговлей. Епархиальный архиерей – не фабрикант, a иepeи – не кочегары, и пастырские посохи их – не мутовки для перемешивания растопленного в котле воска.

Все члены консистории, при разных мнениях о мерах воспособления семинарии и подведомственных ей училищ, согласны в том, что надобно-де обеспечить материальный быт наставников этих духовно-учебных заведений, и согласны без всякой оговорки касательно кратковременности такого обеспечения. Но в этом безоговорочном согласии их усматривается неверность их вселенской правде. Объясняю это. В сказанных заведениях обучаются одни дети священноцерковников с тем, чтобы быть клириками, что и бывает постоянно. Но эта исключительная бывальщина воспрещена 33-м правилом св. вселенского собора шестого, которое осуждает потомственное духовенство, как обычай иудеев и армян, и которое ясно и определенно гласит, что в клирики могут быть избираемы все миряне, кроме поповичей, и зa исключительное рукоположение происходящих из этого рода угрожает отлучением от церкви. А ежели так, ежели детям священнического рода не следует быть клириками предпочтительно перед достойными мирянами, то не следует заводить для них и особых училищ, не следует содержать и особых учителей; и все думы и заботы консистории об упрочении быта их противны показанной вселенской правде. Если бы консистория, любя эту правду, высказала ее и присовокупила вот такой приговор что потомственное духовенство, осужденное шестым вселенским собором не само создало себя, и что, следовательно, надлежит как-нибудь продержать его вместе с злополучными наставниками детей его, продержать до времени упразднения его, требуемого оной правдой, то еще можно было бы, по настоянию вопиющей необходимости, согласиться с таким приговором ее и подумать о кратковременном поддержании наставников семинарии и училищ, существующих неправильно; еще можно было бы посоветовать оному духовенству, отчасти виновному в невольно-вольном сокрытии вселенской правды, чтобы оно прибавило к недавно пожалованному известному полутора миллиону выдел денег из его собственного жалования и доходов на недолголетнее содержание наставников семинарии и училищ (но отнюдь не из церковных сумм). Но такого приговора нет в настоящем протоколе. Посему я, как епископ долженствующий отстаивать правила вселенских соборов не могу надписать на нем: «Согласен», опасаясь, как бы временное воспособление, о котором была речь, не было обращено в постоянное, в противность вселенской правде».

NB. Митрополит Арсений не согласился устроить епархиальный завод свечной. А выдел 20 или 25% из церковных сумм на семинарии и училища установлен нашим синодом.

Ноября 13 дня 1874 года. Рассмотрев представленные мне 11-го ноября сего года наградные списки лиц киевского епархиального ведомства, не оспариваю присужденных им консисторией наград, но не вижу, за что и что они представляются к наградам: в беловых списках не прописаны особые труды и заслуги награждаемых. Не вижу наград и монашествующим пресвитерам. Ужели ни один из них не достоин отличия? В Киево-Михайловском монастыре иеромонах Иона, как старый пресвитер и как член монастырского правления, при очень хорошем поведении, заслуживает награждения наперсным крестом за долголетние труды в монастыре, в котором многие тысячи богомольцев исповедуются и причащаются св. таин и удовлетворяются разными требоисправлениями, a иepocxимонах Иринарх, как давний пресвитер, как хороший эконом загородного викариатского дома и принадлежащих ему имений, как начальник состоящего при этом доме скита, в котором приготовляются юноши к причетнической должности и в котором в летнюю пору ежедневно даром кормятся прохожие богомольцы и во время столования своего слушают наизустные, простейшие поучения, этот иеросхимонах, при поведении вполне соответствующем его сану, достоин повышения в сан игумена по примеру предшественника своего, покойного иepомонaxa Вонифатия.

NB. Иона получил крест, а Иринарх – игуменство.

В указе св. синода, от 30 декабря 1875 года за №3400-м, присланном митрополиту Арсению и сообщенном мне в копии, замечательно решение синода, дозволившее коллежскому секретарю Адаму Алексееву Федорову вступить в брак с двоюродной сестрой умершей жены его, девицей Ефросиньей Максимовной Павленковой, в чем ему отказано было киевским епархиальным начальством.

«Приказали: По применению исчисления по степеням для показания родства Адама Федорова с Ефросиньей Павленковой окажется, что между ними можно полагать четыре степени от двух родов, если Федорова и умершую жену его принимать за одну степень. Но как муж и жена, составляя одно для исходящего от них потомства, не превращают двух родов в один, то и супруги в отношении к родственникам с той и с другой стороны должны быть полагаемы в разных степенях. По этому рассуждению, согласному с состоявшимися разновременно определениями св. cинода, следует Адама Федорова и Ефросинью Павленкову считать в пятой степени двух родного сродства (свойства). Вследствие сего и имея в виду, что по церковным правилам, изложенным в указе св. синода 19 января – 17 февраля 1810 года⁸⁰ запрещение браков в сродстве от двух родов (свойстве) не простирается далее четвертой степени, св. синод определяет: предоставить вашему преосвященству разрешить коллежскому секретарю Адаму Алексееву Федорову вступить в брак с девицей Ефросиньей Максимовной Павленковой, если для сочетания их не имеется других за- конных препятствий».

А вот и еще замечательное дело об отправлении проживающего в Киево-Печерской лавре бывшего болгарского греко-униатского архиепископа Иосифа в город Холм люблинской губернии для рукоположения в сем городе греко-униатских ставленников-семинаристов. Это дело начато было по соглашению с митрополитом Арсением и кончено министром народного просвещения графом Димитрием Толстым.⁸¹

NB. Помянутый в деле Иосиф ездил в Холм и там кое-как рукоположил семинаристов, но не всех, потому что двое из них не согласились быть посвященными этим ренегатом.

Член консистории кафедральный пpoтoиepeй Петр Лебединцев и секретарь Хижняков поссорились между собой по случаю производства дела о разводе какого-то Головачева с женой его, и письменно пожаловались мне один на другого в декабре 1873 года. Я прочел их жалобы и взаимные объяснения и не дал им официального хода, предвидя их примирение. Мое предвидение оправдалось.⁸²

В 26 день марта месяца 1874 года государь император утвердил всеподданнейше доклад св. синода о возведении ректора киевской академии архимандрита Филарета в сан епископа с наименованием его епископом уманским и вторым викарием киевской епархии и с оставлением его при занимаемых им должностях. Доклад же этот состоялся вследствие ходатайства митрополита Арсения о назначении второго викария, «необходимом как по многочисленности разноверного населения в киевском крае, требующего бдительного пастырского надзора для охранения православия, так и по усложнении епархиальных дел, вызванному вводимыми ныне преобразованиями по духовному ведомству». О высочайшем утверждении сего доклада св. синод дал знать митрополиту 5 апреля, а мне консистория доложила о семь 16 мая. Наречение архимандрита Филарета совершилось в Киево-Печерской лавре, а рукоположение в Софийском соборе при многочисленном стечении народа, который уважал сего архимандрита. Рукоположили его митрополит Арсений, я и бывший полтавский епископ Александр. По окончании обедни митрополит, вручая ему пастырский жезл, сказал ему весьма умную и назидательную речь, которая была несравненно лучше малосодержательной речи Филарета, сказанной им при наречении его. В 11-й день сентября 1874 года я получил копию предложения его высокопреосвященства, данного консистории 8 дня того же месяца и года, за №2511-м, касательно разделения киевской епархии между первым и вторым викариями ее. В этом предложении города с уездами Чигирин, Черкасы, Канев, Тараща, Васильков, Сквира и Радомысль отчислены мне, а Умань, Бе<р>дичев, Звенигородка и Липовец – второму викарию; Киев же с своим уездом указан как общий наблюдательный пункт для обоих. В 6-й статье сего же предложения сказано было: наблюдение за религиозно-нравственным состоянием светских учебных заведений иметь по прежнему первому викарию, а попечение о духовных училищах по всем частям принять на себя второму викарию. Всех же статей тут 9-ть. Но не долго преосвященный Филарет заведовал отчисленными ему четырьмя уездами. В 3-й день декабря выше прописанного года он подал прошение митрополиту об уменьшении круга возлагаемых на него епархиальных обязанностей. На этом прошении его положена была его высокопреосвященством резолюция такая:

«Из уважения к прописанным причинам оставить за просителем только два уезда, уманский и липовецкий, и то с исключением из оных дел о постройке и починке церквей, о закрытии или восстановлении приходов и об определении кандидатов на штатные священнические и дьяконские места, а все остальные уезды, с таковым же исключением, поручаю в заведование старшему викарию преосвященному Порфирию» и пр.

При сем дана мне новая инструкция в 11-ть пунктов.⁸³

Как председатель церковно-строительного комитета, я делал свое дело, и сначала обратил зоркое внимание на приостановленную постройку собора во имя Св. Владимира в самом Киеве. По двукратном осмотре этого собора было представлено мной в комитет следующее предложение 27-го мая 1865 года:

«Дважды осмотрев внимательно строящийся в г. Киеве собор во имя Св. равноапостольного князя Владимира, я заметил в нем три неудобства для священнослужения и для молящихся христиан.

Первое неудобство состоит в том, что две боковые двери, ведущие в собор с севера и юга, устроены в капитальных стенах его близ иконостасов двух приделов в таком месте, где должны быть глухие стены для спокойствия молящихся. Если эти двери будут растворяться, то молящимся тут не будет покоя от входящих и выходящих, да и сквозной ветер будет пронизывать их и гасить свечи и лампады. А если они будут всегда затворены и заперты (чтὸ и бывает), то в них нет никакой надобности, да и молящиеся будут опасаться, как бы сквозь створчатые скважины их не проходил тонкий ток воздуха, и потому будут становиться поодаль от этих дверей, лишаясь утешения видеть главный алтарь соборного храма.

Второе неудобство состоит в том, что в западной стене собора устроена только одна срединная дверь, не очень широкая. Когда ее растворять, тогда ветер во всякое время года будет врываться в узкую середину храма и разить то спину, то грудь священнодействующего у св. трапезы, особенно, когда молящихся мало, и от сего он будет подвергаться опасности заболеть, наипаче в бурную или ненастную погоду. Кроме сего, киевскиe граждане и многочисленные богомольцы, стекающиеся в Киев со всех сторон России, по благочестивому обычаю, принимают благословение служившего литургию и освященного таинством архипастыря, принимают даже у западного выхода из храма, толпясь и теснясь тут около него, а от сего происходит, что те, которые получили благословение его у царских врат или среди церкви, должны оставаться в храме и ждать, пока кончится благословение его, потому что невозможно им пробраться сквозь толпу, теснящуюся у западной двери, близ которой нет теперь никаких других выходов, что неудобно и в случае какой-либо внезапной тревоги в храме или вне его, неудобно тем более, что выше помянутые боковые двери у иконостасов, постоянно запертые, не скоро могут быть отперты и растворены в случае такой тревоги, и тогда епископ, благословляющий народ у одинокого западного выхода, подвергается опасности быть смятым или подавленным.

Третье неудобство состоит в том, что в западном конце собора нет ни наружной паперти, ни внутреннего притвора, который от середины церкви должен быть отделен глухой стеной с тремя дверями в ней и в котором становились бы кающиеся грешники, почитающиe себя недостойными стоять в самом храме, и женщины до сорокадневного очищения их после родов.

В избежание этих трех неудобств надлежало бы

1. заменить выше помянутые боковые двери у иконостасов капитальными стенами с устройством в них окон, равных прочим окнам собора, что придает лучший вид боковым фасам его;

2. в западном конце собора, против выхода из него, устроить внутренний притвор так, чтобы он отделялся от середины церкви глухой стеной, имеющей три двери, из которых средняя будет затворяться во время богослужения, а через две сторонние будут входить и выходить богомольцы; от такого устройства, к счастью, не уменьшится срединная длина собора, а священнодействующим будет покойно, кающимся же и родильницам дается уединенное место для излияния их молитв, для чего в сем притворе должны быть поставлены, между трех дверей и на стенах его, иконы Спасителя, Богоматери, Предтечи и Святых по древнему чину восточной церкви православной;

3. для удобнейшего выхода христиан из собора вновь устроить две боковые двери в капитальных стенах его, северной и южной, близ сказанного притвора; при этом устройстве их в соборе Св. Владимира будет шесть выходов из него, а не три ныне существующие, что во всяком случае весьма удобно.

Предлагаю комитету обсудить все эти соображения мои и по одобрении их представить, куда следует, с отметками предполагаемых мной устройств на плане собора».

Это предложение мое было исполнено, но не все; к западному входу в собор пристроена крытая паперть низменная, к боковым дверям, северной и южной, приставлены воскрилия или сени со входами в них с запада, от чего ветер или ток воздуха извне будет задерживаться в сенях, когда эти двери будут затворены; в западной части собора поставлена стеклянная перегородка, отделяющая середину его от притвора, но боковые двери в этом притворе ни на север, ни на юг не проделаны.

Архитектор Беретти, строивший Владимирский собор, однажды явился ко мне и объявил, что в столбах, на которых будет покоиться купол (еще не поставленный), оказались трещины, но только с лица, а стержни столбов ни мало не повреждены, и что он замазал эти трещины штукатуркой, которая однако не излопалась. Я вместе с ним отправился в собор и видел изъян. На вопрос мой: от чего треснули столбы, Беретти ответил, что каменщики, в отсутствии его, клали кирпичи, подмазывая известью одни края их, а середку оставляя не подмазанною; следовательно верхние кирпичи своей тяжестью давили нижние, а от давления образовались трещины. Такой ответ не удовлетворил меня. Я пожелал видеть в соборном подземелье самую нижнюю кладку столбов. Оба мы сошли туда. Что же оказалось? Оказалось, что столбы там не связаны и не укреплены так называемыми лежачими арками, и что они поставлены не на одном горизонте: два восточные – выше, а два западные – ниже; следовательно, первые, так-сказать, наваливаются на вторые. Заметивши это, я тут же сказал архитектору: помилуйте, г. Беретти, вы шилом свели к низу под-купольные столбы и водрузили их не на одном горизонте; при такой постановке их опасно строить купол, он своей тяжестью придавит столбы, и они, теперь ненадежные, еще более будут ненадежны под давлением на них купола. Я приостановлю работы. Придется вам на этих столбах вверху устроить крепчайший пол и наложить на него несколько сот пудов глины, дабы испытать крепость их. Беретти согласился со много.

В другой раз я узнал, что продольные стены собора, северная и южная, выведены не по прямому отвесу, а так, что вверху они отклоняются – от своего низу почти на четверть, узнал и то, что наружные карнизы сделаны очень толсты и тяжелы. Такой важный и опасный недостаток Беретти решился исправить. Что же он сделал? Протянул от одной стены к другой железные связи, соединив их кольцами и винтами; когда же эти связи лопнули, заменить их новыми покрепче прежних. Такие изъяны в новом строении были нетерпимы. Оставалось или разломать собор до оснований его и воздвигнуть новый, или подпереть наружные стены его контрфорсами, а под-купольные столбы внизу связать лежачими арками и крепость их испытать накладкою на них громадной тяжести (Наложены были 800 пудов глины). Первой мере предпочтена была вторая приезжавшими из Петербурга двумя архитекторами. Новорожденного расслабленного младенца обставили помочами и надели на него 800-пудовую шапку. В такой обстановке я оставил его при выезде в Москву в марте месяце 1878 года. Вот как у нас строятся церкви! Не удивительно же, что они еще вчерне расщеливаются и даже валятся.

Рассматривая протоколы церковно-строительного комитета, я на одном из них написал, что надлежало бы строить храмы Божии по образцу Св. Софии киевской так, чтобы внутри их на колоннах с трех сторон устроены были помещения для женщин с детьми их; тогда внизу святилищ было бы просторнее, верхние части их, теперь пустые, были бы наполнены молящимися, следовательно каждый храм вместо четырехсот душ вмещал бы в себе шестьсот и более богомольцев, да и не заглядывали бы мужчины на женщину в часы богослужения. На планах и фасадах новых церквей я зачеркивал наружный вход в пономарни во избежание вторжения через него воров, перемерял и те две боковые двери с крыльцами, что близ алтаря, и назначал выходы на север и юг в западной части храма, кроме главной двери, ведущей туда с запада. А один фасад, на котором новая церковь вокруг обставлена была какими-то низменными пристройками в роде торговых лавочек, отослан был мной в комитет с пометкой: странно, необычно, не одобряется; сочинить новый план и фасад. Эта пометка была уважена, а устройство особого бабинца в верхней части храма не состоялось, потому что об этом хлопотать надлежало там, где, к сожалению, царит административная сосредоточенность всех на всех дел, даже маловажных, и где думные головы как-то мало думают о всем, и наипаче о церковном.

Благочинные и священники представляли мне рисунки иконостасов, киотов и горних мест на рассмотрение и утверждение. Я зачеркивал на них непристойные излишества и вычурную резьбу на колоннах, пилястрах, тумбочках и над и под местными образами, и заменял ее золоченной гладью, потому что резьбу трудно очищать от пыли, а гладь дешевле ее; иконописание же на тумбочках под названными образами упразднял, дабы прикладывающиеся к ним не терли этого иконописания своими коленами, царские двери понижал, дабы сверх их хоть немного видно было совершение Тайной Вечери. Все же это я делал не по произволу, а по требованиям православного зодчества, церковного благоприличия и экономии.

Пришла череда говорить о духовенстве киевской епархии. Оно весьма многочисленно, потому что всех городских и сельских церквей считается более 1250-ти и потому что при некоторых из них состоят два священника. Диаконов во всей епархии очень мало. Но я увеличил число их, когда вышло правительственное постановление, по которому дети диаконов причисляются к сословию дворян. Мне было любо пожаловать их в дворяне; да и в диаконах нуждались отцы благочинные при освящении церквей, при отпевании заслуженных иepeeв и в других случаях. Узнали в Петербурге об этой милости моей и воспретили мне рукополагать причетников в диаконы. Не то, я еще и еще многих из них одел бы в дьяконские рясы.

Bce священники киевской епархии учились в семинарии. Ни один из них не оказался неверующим. Что касается поведения их, то оно у большей части их соответствовало их священному сану. Исключения были редки, но уж и резки. Так, вдовый священник Топачевский прижил ребенка с девицей, дочерью просвирни, и, задушив его, схоронил в своей кухне. Но несчастная мать обжаловала его консистории, которая (помнится) затянула дело и кончила его оправданием виновного. У вдового священника (помнится) Ящуржинского служанка, недовольная его скупостью, не вознаграждавшей ее постельные услуги ему, отрезала бороду, когда он пьяный спал богатырским сном, и, припечатав ее сургучом к своему прошению, прислала ко мне в пакете. Я сдал эту диковину в консисторию, а она повела дело так, что у попа отросла борода, а служанка его попала в разряд непокрыток, от которых прошения не принимаются. Ай да консистория! Со дна Днепра вытащить попа немокрого. Дивился я этому искусству ее, но воспрепятствовать не мог, потому что не имел полновластия. В самом Киеве второй священник Владимирской церкви, по прозванию Детский, часто бывал так мертвецки пьян, что валялся на улицах. На вдового священника Троицкой церкви Ботвиновского постельно жаловалась гувернантка детей его. Сельский священник Лузанов, недовольный митрополитом Арсением, сперва письменно обругал его, потом пожаловался на него синодальному обер-прокурору графу Димитрию Толстому; а когда этот передал митрополиту жалобу его, тогда он в своем письме к нему обругал его самого, меня же обозвал святошей. За все это митрополит упрятал его в Суздальский монастырь, но по прошествии некоторого времени возвратил оттуда и дал ему священническое место в каком-то селе, где он и смирился и более не бросал своей рясы в лицо его высокопреосвященства. Священник, помнится, Мацеевский, утомленный развратностями своих домашних, повесился у себя в доме. Но его успели снять с петли и привели в чувство. Об этом происшествии благочинный уведомил консисторию, а она меня. Я подал свое мнение, что самоубийце надобно воспретить священнослужение навсегда, а для содержания как его, так и семьи его, отчислить из четырехсот тысячного жалования попам 300 рублей ежегодно. Митрополит же, к удивлен моему, перевел его в другое село с правом священнослужения. Один из сельских священников с женой своей и с приятелями своими подгулял в Шатò-де-флèр (гостиница в городском саду) и с верхнего балкона изволил выливать из себя воду в виду всех гуляющих. Такой мерзкий поступок удивил и огорчил их. Полиция дала мне знать о нем, и я на другой день позвал к себе похабного попа и грозно исповедал его, а всем благочинным предписал оповестить всех подведомых им священно- и церковнослужителей, чтобы они, приезжая в Киев, не смели ходить в харчевни, трактиры и туда, где бывают народные гульбища, под опасением весьма строгого наказания за нарушение сего предписания. Гром мой грянул: попы перекрестились и более не ходили туда, куда ходить было запрещено им.

О духовенстве киевской епархии я только однажды писал митрополиту, 13 декабря 1865 года, и написал вот что: «Духовенство не устроено в путях своих. Священники, причетники и даже их жены и дочери из сел приезжают в Киев без всяких письменных видов и затрудняют здешнюю полицию. Надлежало бы, по благочиннической инструкции, обязать их к тому, чтобы они без дозволения благочинных не отлучались из своих приходов. Эта мера приостановила бы шатание их, а девицам поджала бы хвосты. И эти твари вздумали рыскать по миру и просят билетов для прожития во всей киевской губернии, тогда как за некоторыми из них предоставлены церковные места. Такое своеволие требует обуздания».

«Известно, что подсудимое духовенство уклоняется от выполнения назначенных ему епитимий в монастырях. На такое уклонение их я смотрю сердобольно и желаю, чтобы вместо отсылки в монастыри назначаемы были другие епитимьи, потому что нет ничего тяжелее, как разлука с семейством и приостановление хозяйственных работ. Эта разлука, это приостановление и в добавок горькая жизнь в монастыре суть три наказания за один проступок. А где же видано и слыхано, чтобы за одно худое дело присуждались три казни? Не лучше ли виновных оставлять на местах их и наказывать одних вычетом из жалования, других поклонами в алтаре и перед местными образами, а иных покаянным стоянием на паперти. Такие епитимьи, при благоговейном выполнены их, могли бы действовать благотворно и на прихожан, возбуждая в них сознание собственных грехов и страх Божий».

«Замечено мной, что бедные и беднейшие приходы долго остаются без дьячков и пономарей, потому что никто из поповичей не хочет служить там. А это нехорошо. Что же надобно делать? По мне, в таком случае лучше бы дозволить священникам и старостам поручать причетнические должности грамотным мирянам с производством им жалованья, чем оставлять приходы без чтецов и певцов. Эта мера приучила бы мирян к будущим выборам духовенства из среды своей, к которым рано или поздно приступят они, потому что св. синод и министерство внутренних дел на них возложили теперь попечение о причтах. А, ведь, кто печется о них, тот вправе и избирать и удалять их. Но ужели св. синод заодно с этим министерством подготовляет такую будущность?».

На это письмо митрополит отвечал мне 23 декабря 1865 года так:

«Опасение Ваше, чтобы все духовенство киевской епархии не бросилось в лесные приходы и не причинило нам затруднений, напрасно; все останется по прежнему. В радомысльский уезд и при этой новой выгоде пойдут только те, кому деваться будет некуда».

«О воспрещении духовенству отлучек без благочиннических билетов я сдал в консисторию предложение, хотя и прежде не раз были делаемы подобные распоряжения. Значит, надобно подтвердить».

«О девках, за которыми зачислены места, коль скоро они будут просить увольнения в другие губернии, прикажите представлять мне справки. Я их лишу места».

«Монастырские епитимьи и без того большей частью изменяются и заменяются другими наказаниями, не столь чувствительными; да у нас их, помнится, очень мало и было, разве после моего отъезда Вы успели накопить их? Но иное дело назначение наказания по суду, какое за известное преступаете указывает закон, и иное изменение или смягчение наказания по милости. Первое неотложно должно быть, а последнее может быть и не быть, смотря по обстоятельствами.

«О праздных дьячковских и пономарских местах, сколько их, где они и давно ли сделались праздными, в штатных ли, или сверхштатных приходах и проч., прикажите представить мне справки с таковыми же о безместных церковниках и исключенных учениках семинарии и училищ; но предварительно рассмотрите оные сами и скажите свое мнение. Но во всяком случае зачем нам привлекать сюда мужиков, когда с своими, от излишества, не знаем, куда деваться».

Ни за согласием, ни за несогласием митрополита со мной я никогда не следил. Не моя eпapxия, не моя и власть в ней. А в чем я уполномочен был митрополитом, то делал, не уклоняясь ни направо, ни налево.

Скоро приезде моем в Киев стало мне известно, что дьячки и пономари, порученные моему смотрению, перепрашиваются с места на место и даже торгуют своими клиросами. Запрашивая у желающих поменяться ими так-называемые отступные деньги, торгуют в самой консистории. Стало известно и то, что они, поменявшись местами, иногда уносят из церковных домов оконницы, вьюшки, заслонки, а живя в этих домах, построенных иждивением помещиков и крестьян, не починяют их и не покрывают, когда часть кровли раскрылась. Все это зло я прекратил в течение тринадцати лет, постоянно дописав на прошениях: перемещения по высшим соображениям воспрещаются, или: приостанавливаются; кто живет в доме, тот и починяет его. Сначала причетники, которым я отказывал в перемещениях, просили об этом митрополита; но он, – спасибо ему, – мне передавал просьбы их, и я делал свое доброе дело и укоренил его так, что дьячки, просясь у меня в диаконы, прописывали в своих прошениях, что они постоянно жили на своих местах. Что касается до священников, то митрополит перемещал их иногда вскоре после рукоположения их, хотя сам же постановил, что перемещения могут быть допускаемы только после десятилетнего священнослужения в одном приходе. Знать, были достаточные причины, по которым он делал это. А я, когда один управлял eпархией по смерти Арсения, никого не перемещал, видя в перемещении незаконный развод священника с неневестной паствой, с которой он повенчался, когда водили его вокруг св. трапезы и пели: Исаия ликуй. Равным образом не предоставлял я и праздных мест за дочерями умерших священников и причетников, когда из св. синода получен был указ, воспрещавший архиереям делать это. Исключения допускаемы были мной только в крайних случаях, и то на короткое время (на один месяц, на два, много на три), когда, например, матери приискивали женихов к осиротевшим дочерям их, или когда семинаристы уже сдавали окончательные экзамены перед выходом из семинарии или академии. Жаль было сирот. Но таких случаев было не много.

Существовало в киевской епархии иное нестроение. Священники сдавали свои места семинаристам, женившимся на их дочерях, а сами считались заштатными, но с правом на получение приходов; кроме сего, митрополит Арсений удваивал число священников там, где по штату должен быть один, и даже делил между обоими казенное жалование, положенное одному. Такое незаконное распоряжение вызывало ропот, жалобы, ссоры, а иногда доводило половинщиков и до взаимных побоев. Зная все это, я во дни самодержавного управления eпapxиeй желал прекратить зло, но не успел сделать сего по причине кратковременности владычной власти своей, и только вытребовал из консистории (21 мая 1876 г.) списки священников заштатных и назначенных в помощники настоятелям церквей.⁸⁴

Перехожу к описанию неохотного участия моего в юридических рассуждениях об улучшении быта нашего духовенства. К этому делу я подготовил себя еще до получения епископского сана, когда в 1862 году, 28 июня, появилось высочайшее повеление составить особое присутствие из духовных и светских лиц и поручить ему изыскать способы к большему обеспечению быта православного духовенства в империи. Тогда я выработал для себя так-названное мной Церковное Уложение, в котором, между прочим, на основании правил соборов вселенских и поместных поставил на месте нынешнего клира потомственного клир, избираемый из среды мирян, непременно зажиточных, имеющих свои собственные дома и свои хозяйственные доходы, и рядом с этим клиром поставил особых пресвитеров учащих, а все церковные сборы и доходы с движимых и недвижимых церковных имений назначил на содержание храмов Божиих и в помощь бедным и потерпевшим неповинные несчастья, дабы в роде христианском уменьшились нищета и сопряженные с ней бедствия.⁸⁵

С этим уложением я приехал в Киев и, не обинуясь, с увлечением, с жаром высказывать его в домашних собеседованиях с разными лицами, духовными и миpcкими, и в так называемом присутствии по делам православного духовенства, как председатель его. Но так как это духовенство у нас не само себя создало, а явилось сперва как последствие нашего крепостного права, и потом как приемыш нашего государственного законодательства, совершенно противного правилам вселенских и поместных соборов, то сознавалась мной роковая необходимость позаботиться об улучшении быта его временном, пока переменятся создавшие его обстоятельства и законы и на месте его явится клир другой, избирательный, а не потомственный, домовитый, а не бездомный, собственник, а не попрошайка, клир народный, а не чиновнический, с особым пресвитерством учащим. Сознавая же такую необходимость и хорошо помня выраженное в 3-м правиле шестого вселенского собора начало церковного управления, – строгость церковных правил умеряется снисхождением при некоторых обстоятельствах, я мирился с неизбежным, но временным, обстоятельственным поддержанием и улучшением быта потомственного духовенства нашего, и что же делал? Volens-nolens, хотя-нехотя посвящал семинаристов и учеников в приходы и так плодил потомственное духовенство, прислушивался к его голосу и к голосу мирян о нем и даже сочинил и подал своему митрополиту записку о действиях особого по делам духовенства присутствия, о неудачах его и о новом способе улучшения материального быта духовенства, хотя и признавал этот способ далеко не лучшим, и обещался предложить иной способ наилучший, если высшему начальству будет угодно выслушать меня, подразумевая под этим иным способом свое помянутое Церковное Уложение.

Все духовенство в киевской епархии мечтало и желало, чтобы каждому причту производимо было жалование из государственной казны по тысяче рублей в год. Но когда ему отказали в этом жалование и предложили христианскому обществу обеспечивать и изобиловать его, а это общество во всей России (за исключением весьма немногих приходов) не согласилось исполнить такое предложение, тогда послышался ропот и говор попов: мы получили две пощечины, одну от царя, а другую от общества. Безрассудные! Не разочли, что государство не в состояния дать сорок миллионов рублей сорока тысячам причтам церковным. Себялюбивые! Не разочли, что бедный народ, кормящийся трудами рук своих, не может дать им более того, что дает за требы, и что не благоразумно и даже опасно обременять его новым налогом в пользу попов, когда он только что освободился от тяжкой барщины и когда известно ему, что казна ежегодно дает в киевской епархии 300 рублей каждому причту. А что делали бы кутейники, когда получали бы тысячу рублей жалования на причт и пользовались бы церковной землей и денежными подаяниями зa требы? О, тогда они, приезжая в Киев к сынкам своим семинаристам, вместе с ними пили бы уже не горилку и не наливку, а мадеру или портвейн, курили бы не махорку, а наилучший табак, одевали бы их щеголеватее, а дочерей своих рядили бы в модные платья и в такую обувь с высокими каблуками, которая жмет их лапы деревенские, а туловища нагибает вперед. О, тогда они служанкам своим приказали бы говорить крестьянам и крестьянкам, приходящим просить их на требы: барин почивает, барин уехал на базар..., подождите и, между тем, дров наколите, воды наносите, а вы, голубушки, ниток принесите, да побольше и потоньше. Барин и барыня поблагодарит вас. (Так приказывал священник Оппоков, когда получил орденок Св. Анны 3-й степени).

Посещали меня мировые посредники в присвоенных им одеждах с особым круглым знаком на груди и решительно говорили, что крестьяне и землевладельцы отказываются производить причтам добавочное к их жалованию вспомоществование. Один из них, именно председатель радомысльского уездного мирового съезда Петр Сакович, 18 апреля 1865 года (№212-й), письменно изложил свое мнение об улучшении быта духовенства сельского. Помещаю его здесь, как выражение голоса поселян.

«Высказываю Вам мое мнение, вынесенное из опыта по занятию крестьянским делом и по наблюдению моему отношений сельских приходских клиров к земле, обществу и короне, со всей откровенностью: безземельность духовенства в настоящем его положении в отношении к короне делает его чиновничеством ради того скудного жалования, которое ему отпускается; обрабатывание церковной земли крестьянами для клира служит, с редким почти исключением, яблоком раздора между пастырем и приходом, деморализует и нередко ставит обе стороны в враждебное положение. Крестьяне, освобожденные от крепостной обязательности к помещикам, раздражаются обязательным возделыванием церковной земли, неохотно, а часто и вовсе отказывают в своем земледельческом труде для клира, объясняя обязательную для него работу перенесением крепостного ига над ними с помещиков на духовенство; вследствие чего церковные земли обрабатываются небрежно, несвоевременно, а иногда и вовсе остаются без рабочих рук; клир с своей стороны, лишаясь через то продуктов, как значительных своих средств к существованию, поставлен в неизбежное, но извиняемое необходимостью, положение, – усиливает плату за требы, установленную церковью, и через то еще более поставляет против себя сельских прихожан. Умалчиваю о тех беспрестанных случаях, когда священники обращаются к посредникам и полиции за понуждением высылать крестьян для своевременных работ на церковную землю; случаи эти всего более раздражают крестьян и служат поводом к огласке и нареканиям против клира. С другой стороны сельское духовенство, пользуясь церковной землей лишь временно, не жертвует капиталом и не прилагает рачительного труда, необходимых условий, свойственных полному собственнику, для сохранения плодородия земли и возвышения производительных ее качеств. Бывают и такие случаи, что клир сам довольно равнодушно относится к возделыванию церковной земли. Bcледствиe всего вышеизложенного я полагал бы упразднить церковные земли раздачей их в полную собственность клирам; принимая же во внимание, что положением 19 Февраля подворные полевые наделы определены по местностям в размерах от 4½ до 10½ десятин, признаны достаточными для обеспечения жизни земледельца, несущего множество повинностей разных наименований, полагаю, что если из 33 десятин церковной земли три десятины оставить при церкви, как огород, в качестве церковной же земли, остальные 30 десятин можно бы было укрепить в вечное пользование за священником и приходским клиром, разделив земли по составу семейному таким образом, чтобы в местностях с 1-й до 6-й священники получили в собственность 14 десятин, а дьячок и пономарь 16, по 8 на семейство; в местностях ниже 6-й раздел мог бы быть сделан поровну, – на три части. В случаях, если бы по дурно качественности в этих местностях земли надел 10-ю десятинами оказался бы недостаточным, то добавочная земля могла бы быть или выделена из казенных соседних имений, или приобретена казной у помещиков и даже от самих крестьян. С обязательным же для помещика отчуждением части его земель в пользу духовенства согласиться не могу, зная степень раздражения помещичьих умов по поводу закона 19 Февраля 1861 года, отчуждавшего землю для крестьян. Тремя десятинами огородной земли при церкви мог бы пользоваться временно причет во все время священнослужения его в приходе. Раздел таким образом церковной земли в собственность клиров вывел бы наше сельское духовенство из состояния пауперизма (нищенства), положил бы естественную связь духовенства с земледельческим классом, обобщал бы их интересы и дал бы духовенству в среде сельского населения тот истинный евангельский характер наставников и учителей, которым облечено духовенство по своему званию, но в настоящее время почта его утратило через свою зависимость от сельских земледельцев и через отсутствие всякой связи и солидарности с приходом, в который посылается на службу.

Желательно, чтобы в выборе и назначения приходского духовенства обществу была предоставлена некоторая доля участия, если не полная в том свобода, чтобы духовенство избавлено было от жалования правительства и заключало бы свои средства к жизни в земельной собственности, в строго установленных нормах плат за требы и в условиях добровольная соглашения клиров с обществами по отношению содержания.

Выполнение вышеизложенного разрешает, по моему мнению, поставленный вопрос о духовенстве вполне: священники освободятся от нынешней их чиновной постановки и сделаются собственниками, сделаются солидарными жизнью, отношениями, влиянием и правами на уважение с своим обществом и, нет сомнения, при безукоризненности их жизни и уровне их образования, будут избираемы на местах своего жительства, как служители церкви.⁸⁶

Это мнение г. мирового посредника, написанное каким-то волостным, нескладным языком,  и верно и ошибочно: верно, потому что представляет священника, как собственника, избранного народом, а ошибочно, потому что присуждает ему в собственность землю церковную, неотчуждаемую, и потому что преемнику его, голому семинаристу, уже не достанется и пядь земли, розданной в собственность предместнику его.

Так как у нас потомственное бездомное духовенство не само себя создало, да и не предвидится близкая замена его клиром, избранным от народа из семей зажиточных и потому не тягостных ни ему, ни государству, то надобно же хоть сколько-нибудь улучшить материальный быт его не прибавкой казенного жалования, в чем уже и отказано ему, и не условленным с крестьянами годовым даянием из тощего кармана их, на что они и не согласны, как на новый оброк, вместо бояр попам, а как-нибудь иначе. Сознавая эту надобность, я придумал особенную меру к улучшение быта церковников и указал ее митрополиту Арсению в особой записке своей, поданной ему 12 октября 1865 года.⁸⁷

В этой записке сперва сопоставлены мной действия «особого по делам православного духовенства присутствия в Киеве» и его неудачи, потом предложен новый способ улучшения материального быта сего духовенства. Тут между прочим сказано вот что:

«Присутствие действует во время переходное от старого порядка к новому, во время неблагоприятное для хозяйственного устройства клира с помощью общества. Недавно освобожденные крестьяне не разбогатели. Помещики обеднели. Торговля в застое. Администрация отчасти стеснена прежними постановлениями. Церкви, у которых есть документы на отнятые у них земли, должны отыскивать свои права на владение ими путем судебным; а этот путь тернист и длинен, нужды же причтов требуют вспоможения скорого. Кроме сего, общее мнение не благоприятствует духовенству. Крестьяне думают, что оно, сравнительно с ними, достаточно обеспечено землей и жалованием и что после отмены господской барщины не следует ни работать ему, ни заменять работ деньгами. В торговом сословии таится нерасположенность к клиру потомственному и слышен говор, что воспитанники семинарий и академий поступают на служение церкви не по призванию от Бога и общества, а по неизбежной необходимости, и от того далеко не таковы, каковы быть должны в дому Божьем. Невысоко стоять они и во мнении дворянства. По всем этим причинам нельзя теперь ожидать от самого общества добровольных вспоможений духовенству, которое, к несчастью, поставлено криво, и потому не может стоять прямо и твердо. Следовательно, ежели кому по каким-либо соображениям и видам угодно поддержать его искусственно, в противность затаенному мнению общества, то такая поддержка может быть уже от одного правительства. Ему придется избрать одно из двух: или дать всем причтам достаточное жалование и пенсии из государственной казны для удовлетворения всех нужд их, настоящих и предстоящих, и для воспитания детей, а это дело едва ли возможно; или законодательно установить в пользу клира ежегодный сбор денег с каждой десятины земли, кому бы ни принадлежала она, сбор во всей империи, и из него составить капитал церковно-земский».

«Останавливаю внимание на второй половине этой роковой дилеммы, приняв в соображение одну киевскую губернию».

«Положим, что с каждой десятины земли по закону будут взиматься 10 копеек серебром, – что весьма удобоисполнимо; тогда с 7200000 десятин в киевской губернии⁸⁸, соберутся 720000 рублей.

«Разделим эту сумму между 3600 священниками, диаконами и пономарями, мы увидим, что каждый из них получит в год 200 рублей (600 р. на причт).

«Если же к 200 церковно-земским рублям мы прибавим то жалование, которое уже выдается на киевскую eпapxию, да присовокупить доходы с церковных 33 десятин земли и доброхотные подаяния за исправление треб, то узнаем, что клир будет обеспечен достаточно».⁸⁹

P.S. Kpoме сего проекта, обдуман другой проект, которым упрочивается благосостояние клира на самом твердом основании, основании каноническом, так что клир будет не только обеспечен без отягощения государства и церкви, но и весьма люб и полезен обоим им. Ежели высшему начальству угодно знать этот второй проект, то я сообщу его, не долго медля».

Сие начальство и ухо свое не склонило ко мне. А сущность второго проекта была такова: клир, избранный народом из среды своей, живет своим добром, своим хозяйством, а не жалованием из казны, и довольствуется добровольными даяниями прихожан за исправление треб; избирается же он, когда дети его уже пристроены; а неумение его проповедовать слово Божие заменяется умением четырех тысяч пресвитеров учащих, которые должны получать содержание от казны 1000 р. каждому ежегодно.

Первым проектом сам я недоволен был, и вот почему. Во-первых, указанный мной сбор с десятины был бы тягостен для тех, у кого во владении десятки тысяч десятин земли. Во-вторых, земля не везде одинаково доброкачественна; значит, и сбор с нее не должен быть равномерен. В-третьих, если 10 коп. с каждой десятины не будут исключены из податного сбора с землевладельцев, то они будут сочтены новым налогом на них в пользу попов; а это произведет ропот и нерасположенность к духовенству.

Близкое знакомство с делом об обеспечении материального быта духовенства удостоверило меня в том, что как наше высшее правительство в Петербурге и исполнители предначертаний его в губерниях, так и книжные люди и издатели газет, все вообще не ведят, что творят ⁹⁰ , соображая, что потомственное, безземельное, бездомное духовенство в России существует правильно, канонично, и потому должно быть упрочено, обеспечено, изобиловало земными благами, хотя бы в ущерб или в отягощение других сословий. От сего неведения и воображения – вся беда, все затруднения и все насильственные меры, подрывающие уважение к духовенству и расторгающие бывший доселе крепкий союз его со всеми сословиями. Будь у нас, как и во всей восточной церкви, клир избранный из среды поселян и граждан зажиточных, домовитых, живущих своим добром и уже пристроивший своих детей до священства, тогда ни правительству, ни св. синоду не было бы ни малейшей надобности заботиться об улучшении материального быта такого клира, у которого есть свой дом, свое поле, свой скот, которому прихожане дают деньги за исправление треб и к которому охотно идут на помощь.

По сказанному неведению и воображению, руководствам западных губерний, следовательно и киевской, свыше предписываемы были меры, одна другой малополезнее для духовенства, обременительнее для городов и землевладельцев и безуспешнее. Эти меры суть: 1; временный выдел 60000 рублей киево-епархиальному клиру из ежегодного двухсоттысячного процентного сбора с помещичьих имений в 1865 году, 2. такой же, т.е. временный, выдел клиру киевскому, подольскому и волынскому 400000 рублей от процентного сбора с польских имений в 1867 году, 3. отвод духовенству лесных участков от 12 до 16 десятин, 4. замена натуральных повинностей, отбываемых крестьянами в пользу духовенства, денежным сбором с их земель с 1 января 1868 года в количестве 419 рублей, из коих в киевскую губернию приходятся 127012 рублей; 5. добавочный земельный надел и постройка помещений причтам в 9-ти западных губерниях, и 6. сокращение числа церквей.

Шестьдесят тысяч и 127012 рублей, испрошенные киевским генерал-губернатором Александром Безаком, своевременно даны были, не поровну, киевским причтам. По скольку же рублей досталось 3600 попам, диаконам и причетникам? Из второй суммы – по 35 рублей с копейками, при равномерном разделе, а не при равномерном еще менее, а из первой же вдвое менее против второго раздела. Итак, Безак только по губам помазал медком? Да, только по губам! Духовенство покормилось только впрòголодь? Да, впроголодь! Однако и за то оно было признательно Безаку и поднесло ему не бедную икону, величая его своим покровителем, благодетелем. Один я печально качал своей думной головой и колко говаривал киевским попам: ну, что, братия мои? Сладки слезы помещиков и поляков, которыми покормил вас Безак??⁹¹ Когда сбор с польских имений прекратился, тогда духовенство лишилось и 400000 слез, разумеется, не питательных для него. А не бедная икона осталась у Безака? Осталась у него, но благих и полезных попам чудес не творила.

О наделе киевского духовенства лесными участками я вот что писать митрополиту Арсению 13 декабря 1865 года.

«Известное Вам дело об отводе духовенству лесных участков от 12 до 16 десятин, по обсуждении его в присутствии под моим председательством, скоро имеет быть сообщено палате государственных имуществ, военно-поселенному ведомству и городским обществам. Если оно будет успешно, то духовенству в северной части киевской губернии будет тепленько, а в прочих местах ему придется дуть в свои пальцы, потому что вместо лесных участков нельзя дать ему ни оброчных статей, обращенных в июле сего года в пользу государственного казначейства, ни ферм, кои предположено продавать великороссийским помещикам. А такое и всякое другое неравное распределение материальных благ может затруднять Вас и Вашего викария. Киевские южане в рясах с голых полей будут перепрашиваться в северные лесa. Переводи их туда, а на прежние места их назначай наблюдающих священников, которых здешний народ называет дикими попами (sic)».

Переписка о сказанном лесном наделе затянулась и, помнится, не снабдила попов ни одним поленом, не только бревном.

Замена натуральных повинностей крестьян денежным сбором с земель их в пользу духовенства малополезна, даже убыточна для него, потому что крестьяне возвысили цены за полевые работы на церковных полях и за услужение попам в домах их.

Где интересы государственные, городские, помещичьи, крестьянские скрещиваются с интересами поповскими, интересами не каноническими, там первые всегда будут предпочтены вторым. Сила солому ломит.

За новый церковный надел церквам, имеющий производиться только в том случае, если общее количество земли в приходе менее 33-х десятин на каждый наличный причт, за такой надел спасибо, сто крат спасибо правительству, потому что он пригодится и напредки, когда даже упразднится потомственное духовенство, пригодится для вдов и сирот церковного прихода и для потерпевших неповинное несчастье. А постройка новых помещений для причтов или починка существующих причтовых зданий, возлагаемая в имениях помещичьих на владельцев оных, в имениях удельных на удельное ведомство, а в бывших казенных селениях и в имениях бывших военных поселян на суммы государственного казначейства, эта мера, исполняемая под наблюдением мировых съездов, весьма обременительна не только для мелких землевладельцев, но даже и для крупных, наипаче потому, что причты небрегут о даровых помещениях, даже увозят из них оконницы, скамьи, столы, вьюшки, заслонки, замки. Ужели – ж землевладельцы должны часто строить или исправлять им помещения и службы и ради них разоряться? Когда получены были мной высочайше утвержденный в 1872 году 11 апреля «Правила для обеспечения помещениями причтов православных сельских приходов в 9-ти западных губерниях», я созвал к себе членов присутствия, действующего под моим председательством, и, высказав им свое суждение об этом деле, как антиевангельском и антиканоническом, советовал принять оные правила к сведению и даже исполнению, но с рассрочками времени по причине общего обеднения и брожения умов, советовал так в надежде, на перемену петербургского законодательства касательно обсуждаемого дела. Этот совет мой был принять членами радушно всеми, кроме кафедрального протоиерея Петра Лебединцева, который хоть и молчал, но, как заметно было по лицу его, злился на меня. А губернатор Николай Павлович Гèссе (православный) не утерпел и сказал даже вот что: «Прусское правительство не поступает с католиками так жестоко, как с нами поступает правительство русское. Иному землевладельцу, получающему с своих имений 5–6 тысяч в год, придется употребить все эти тысячи на постройку новых помещений для причтов и самому с семейством умереть с голоду. Справедливо ли, человеколюбиво ли это?». Ропот был общий. Одна небогатая помещица (киевская), получавшая с своего имения не более 2000 рублей в год и принуждаемая истратить весь этот доход и даже задолжать при возведении новых построек для своего причта, перестала ходить в свою сельскую церковь, лишь бы не видеть попа и дьячка, ради которых она должна разориться. Поп ее донес мне, что она будто бы сделалась лютеранкой. Я через посредство губернатора поверил его донесение, и оно оказалось ложным. Помещица эта в письме своем ко мне выразила, что она и не думала быть лютеранкой, а перестала молиться в своей церкви во избежание встречи с разоряющим ее причтом. Вот к чему и к чему доводит землевладельцев умничанье петербургских радетелей бездомного, неканонического духовенства, которые обязывают киевских христиан строить попам даже бани, не зная того, что в Малороссии не только крестьяне, но даже и дворяне не имеют паровых теплиц. (Впоследствии они узнали это и отменили постройку бань).

Тупоумное радение Петербурга о потомственном духовенстве нашем принудило меня называть попов незаконнорожденными в том смысле, что высшие власти произвели их на свет против закона святой церкви, соборне осудившей потомственность клира. Не грешил я, честя их таким названием, как не грешил тот, кто называет черное черным.

В истории русской церкви навсегда останется уродливым явлением современное мне неумение духовных и мирских властей взяться за дело, о котором идет речь. Был ли ум в этих властях, когда они задумали и приказали закрывать, будто лишние церкви, дабы увеличить доход попов? Был ли у них ум, когда они примыслили отнять у архиерея апостольский суд над пресвитерами и передать его им самим? Не было, не было! Все обезумели.

Во всей восточной церкви тринадцать миллионов православных христиан содержат 150 apxиepeeв, а в России 50 миллионов имеют только 50 архипастырей. Там в каждом селении, многолюдном и малолюдном есть церковь с одним, двумя, тремя священниками; у нас только в селах находятся церкви, а в деревнях их нет. И почему? Потому что малолюдный приход не может содержать попа из семинаристов. Значит, из отдаленной деревни и в церковь не ходи? Да, и не ходят крестьяне или раза два-три в год бывают в церквах своих. Увы! Доколе семинарист будет отстранять их оттуда? К этому старому злу ныне прибавилось новое: закрытие многих церквей сельских ради золочения попа с попадьей и с детками их. Но явилась ли на них лучшая позолота? Прибавились ли рубли к прежним гривнам их? Нет. Крестьяне, зная, что увеличилось число прихожан, начали давать меньше денег против прежнего; а от сего годовой доход попа и дьячка оказался тот же, что и прежде. Но эта беда еще не велика. А вот что страшно. Страшен ропот православного народа... И где же выразилось это негодование? – В сердце России, в московской епархии. Это высказано в двух письмах московского викария Леонида к митрополиту Иннокентию (1869 г.).⁹² Весьма грустно читать в этих письмах вот сии строки: «Истинно печально было мое положение среди православного народа. В течении восемнадцати веков епископ среди христиан являлся утешителем, защитником, провозвестником мира, создателем храмов Божиих, этих, так сказать, каменных и деревянных проповедников веры, и без слов говорящих сердцу. В эти же последние дни, – простите меня за выражение, – я являлся в глазах православного народа чем-то в роде татарского баскака, посланного от хана с правом запечатывать церкви. Одни встречали меня мрачно, как зловещее явление, другие падали мне в ноги, то отдельно, то целыми толпами, и вопили: »батюшка, не отнимай у нас храма Божия; владыка святый, не запечатывай нашей церкви; не делай из нас скот заблудший«. Третьи видимо смущены были сей неожиданностью... Не в добрый час, не с Божия благословения предпринята эта реформа. Никакого истинного добра не принесет она духовенству, но великое зло православию нанесет и много забот и огорчений Государю причинит... Ради Господа взгляните, владыка святый, на дело о церквах, как оно есть. В день отправления моего письма приезжает благодетель всей здешней стороны П.Г. Цуриков и плачет, как дитя, о гонимой вере. Его слова в усиленных выражениях подтверждает приехавший с ним просвещенный помещик соседнего уезда. Цуриков благотворит храму, который строится; но остановилась постройка опасением, что станут запечатывать и существующие церкви. Помещик рассказывает, как в селе Берендеевe на торгу народ толковал, что от 1600 душ их прихода отделят 600 к соседнему для уравнения, и народ кричал: »не пойдем; тут отцы наши положены; куда нам идти; эк что вздумали?«. Священник села Козина говорит, что у них весь народ усердно посещает храм, и вопиет против нововведения: мы хотим быть в своем храме, никто не принудит нас идти в чужой. Общее повсюду и тяжкое слово, которое в первый раз слышал я о прихожанах подмосковного села Черкизова... Некоторые в отчаянии говорят: закрывать церкви, так все закрывать; станем жить, как скоты. Раскольники смеются и говорят: что церквами хвастались? Вот начнут запечатывать не хуже наших часовен; тогда милости просим к нам; у нас место будет... Благочинные говорят мне об этом движении умов, яко общем; но их трудно вызвать на признание. Я принужден был не скрывать от них, что все виденное и слышанное довожу до Вашего воззрения, и прошу их успокоить народ. Всякий приход упраздненный разделится на три части: первая, наименьшая, люди особенно набожные, пойдут в храм и далеко стоящий; другая часть никуда не пойдет; это прогрессисты, любители трактирной жизни; они уже говорят: а может быть к в правду не для чего в церковь ходить; можно и дома Богу молиться, да и Бог-то есть ли? Третьи пойдут в раскол. Из-за чего вся эта тревога?., и проч.

Ни о такой тревоге, ни о подобной ей я не слыхал во все 13-летнее пребывание мое в Киеве. Думаю, что ее не было, так как крестьянам заблаговременно было объявлено властями духовными и мирскими, что упразднение церквей или приписка одной из них к другой могут быть сделаны только по согласию самих прихожан. В 1865 году я застал целый ворох консисторских бумаг с подробным описанием церквей и причтов и с предположениями касательно перетасовки их. Но это бумагомарание было тщетно. Митрополит еще 7 дня мая 1869 года ничего не знал о ходе дела, о котором веду речь, и в этот день писал киевскому губернскому присутствию, занимавшемуся благо-устроением быта духовенства, писал вот что: «Прежде всего представить справку, сколько в киевской епархии в недавнее время упразднено и приписано было церквей и приходов и какие от того произошли последствия, выгодные или невыгодные для православной веры и церкви, т.е. уменьшилось ли в сих и в самостоятельных их приходах число иноверцев и раскольников, или возросло, и в какой именно мере? Затем для достижения строгой верности в исчислении прихожан и живущих с ними иноверцев и раскольников и безошибочности в последующих распоряжениях нужно составить именные списки тех и других, мужского и женского пола, в чем испросить у г. начальника губернии его содействия при суждении же о возможности или невозможности приписать, какую-либо церковь к другой соседней следует обращать преимущественное внимание а. на желание или нежелание прихожан приписаться к другой церкви, б. на внутреннюю поместительность самостоятельной церкви, измеряя оную от солеи до западных дверей и полагая квадратный аршин на 3 человека обоего пола (хотя женщины с своими нарядами занимают более места); в. на нравственно-религиозное состояние прихожан, которое обнаруживается в знании молитв и богослужения, в частом по крайней мере во все воскресные и праздничные дни хождении в церковь, постоянно воздержной и трудолюбивой жизни; г. на опасность совращения в раскол или иноверие по случаю близкого с тем или другим соседства».⁹³ Требованием таких подробностей еще более замедлено было дело. Но все-таки оно кончено было так, что все церкви, какие в штате 1842 года признаны были самостоятельными, с немногими приписанными к ним тогда же церквами в близких к ним деревнях, остались таковыми; в самом Киеве Ильинская церковь на Подоле с шестью семействами, давно приписанными к ней, оставлена была самостоятельной, потому что доходом с принадлежащих к ней торговых лавок достаточно обеспечивался причт ее. В приписных же церквах особые священники по прежнему довольствовались содержанием прихожан. Уменьшать число храмов Божиих не хотел митрополит; не желал сего и я. Его благоразумие предотвратило волнение умов в киевской епархии, какое проявлялось в епархии московской. Духовенство киевской епархии, не получив достаточного жалования ни от казны, ни от прихожан, задумало само себе помочь устройством епархиального свечного завода и эмеритальной кассы, но ни того, ни этой не устроило, потому что митрополиту Арсению не заблагорассудилось быть и слыть свечным фабрикантом и потому что попы за лучшее сочли копить деньги дома, нежели отдавать их в оную кассу.

При появлении гражданских преобразований... более вредных, нежели полезных, появилось стремление к переиначениям и в среде нашего духовенства, властного и невластного, выражаемое, к счастью, только на бумаге, в газетах, журналах, проектах. Известия и суждения о некоторых переиначениях, например о преобразовании духовных училищ в прогимназии, о необязательности для нас правил апостольских и соборных, о непригодности епископов-монахов, о сложении священного сана, такие известия и суждения, случайно узнанные мной, помещены в прибавлениях.⁹⁴ А в настоящей Книге я излагаю свое суждение только о предположенной реформе церковного суда, и то потому, что митрополит Арсений передал мне печатный «Проект основных положений преобразования духовно-судебной части» с объяснительной запиской к нему синодального обер-прокурора графа Д.А. Толстого, и просил меня вникнуть в этот проект и представить ему письменный отзыв о нем.⁹⁵

Я исполнил эту просьбу его преосвященства, но отзыв о проекте дал ему словесный, сознав, что для письменного изложения его потребовалось бы много досужего времени, да и пришлось бы сочинить если не две, то одну толстую книгу, которая, быть может, была бы заброшена далеко негде. Вот мое слово о просимом предмете.

1. Слово Божие, правила апостольские и соборные, толкования сих правил и творения святых отцов и учителей церкви вещают нам громко и ясно, что судебная власть в церкви принадлежит епископу, а не пресвитерам и не мирянам. Богодухновенный апостол Павел в своем послании к епископу Тимофею⁹⁶ сказал: на пресвитера хулы (обвинения, – κατηγορἰαν) не приемли, разве при двою или триех свидетелех. Согрешающих же пред всеми обличай, да и прочия страх имут... Да молчит убо всяка тварь, и да не дерзает передавать суд церковный пресвитерам, или мирянам. Св. Иоанн Златоуст, толкуя приведенный слова апостола, говорит: «апостол хочет, чтобы все имели страх перед епископом, и поставляет его над всеми; но так как многие подвергались осуждению по подозрению, то он говорит, что надобно, чтобы были свидетели, которые обличили бы его согласно предписанию древнего закона».⁹⁷ Отважься после этого отнять у епископа право суда при свидетелях! Св. Златоуст будет тебе соперник на страшном суде Христовом.

2. Отнятие судебной власти у русского епископа послужит сильным поводом к осуждению нашего св. синода и даже всей нашей церкви, если она согласится на это отнятие, к осуждению прочими православными церквами. Во всех этих церквах епископ есть не только совершитель таинств и учитель, но и судья. Итак, поступятся ли они судейским правом его в угодность нам? Никогда. Скорее последует печальный разрыв между ими и нами и даже в среде самой церкви нашей, а уж никак не явится уступчивость. Восток – не север: он не замерзает.

3. Наш православный народ в течении многих веков привык к судебной власти архиерея, привык жаловаться ему на духовенство и признавать его решителем дел брачных, поговаривая: по повенчал, поп и развенчает. Отнимите же у него эту власть, усвояемую ему вековечно; какие будут последствия этой антиевангельской меры? Самые вредные для всей нашей церкви. Ежели разномыслие в таких церковных обрядах, как хождение посолонь или против солнца, двуперстие или троеперстие для крестного знамения, давным-давно отделяют от церкви миллионы русского народа, то отняло у apxиepeeв Богом дарованного им права вязать и решить, судить и осуждать согрешающих, еще более отчудить его от господствующей церкви. Я первый не останусь в ограде ее и перейду к старообрядцам, принимающим священство и не укоризненным догматически и канонически. Кроме меня многие у нас епископы, монахи и монахини не зaxoтят, чтобы их в случай жалоб обвиняли... безбожные прокуроры и незаконнорожденные (т.е. не канонические, потомственные) попы. Пресвитерские судилища, епархиальные и окружные, останутся пусты. Никакая власть палками не загонит туда христиан и епископов, руководствующихся словом Божьим и правилами апостольскими и соборными.

4. Учреждение окружных судов с председателями не епархиальными архиереями и с выборными пресвитерами в наипространнейшей России окажется весьма неудобным и убыточным для подсудимых и для государственной казны. Положим, что петербургскому окружному суду будет надлежать священник города Онеги, отстоящего от Петербурга на 1337 верст, который должен быть вызван с семью свидетелями. Свидетелям полагается по 3 копейки на версту за проезд туда и обратно и кормовых денег 25 коп. в каждый день. Итак, издержки на доставку их в Питер и обратно будут составлять 641 р. 76 коп., да на корм им, полагая путешествие и продолжение суда в три месяца, нужно будет 180 рублей, а всего только на одно дело 821 р. 76 к. И это – одни денежные издержки. А материальные убытки и нравственный муки не казны, а каждого свидетеля, отрываемого на такой продолжительный срок от места жительства и от занятий, особенно в летние, самые доpoгиe для поселян месяцы? За что и про что все это? Кому приятно будет в чужом пиру похмелье? Священник, диакон и причетники яренского собора, повенчавшие брак лица, состоящего уже в супружестве, при чем вина их состояла единственно в несоблюдении предосторожностей, кои могли бы открыть незаконность брака, должны будут со свидетелями идти 1149 верст до московского окружного суда. От Якутска до тобольского духовно-окружного суда 5649 верст. Есть еще и более далекие расстояния. Достаточно и этих немногих указаний, чтобы видеть решительную невозможность осуществления проекта окружных судов церковных.

5. Петербургский комитет под председательством литовского архиепископа Макария передает все на все брачные дела в суд светский, оправдывающий, как известно, сознавшихся воров, убийц и всяких других преступников. Чего же надобно ожидать от такого суда, когда он будет заведовать и брачными делами? Ожидаю глумления над таинством и исполнения проречения московского митрополита Платона: «И ныне разводов весьма много. А ежели отдать это светским, то будет их без числа». Но ежели без числа, то за ослаблением нерушимых уз семейных непременно последует гниение государства, оканчивающееся политической смертью.

6. Комитету вменено в обязанность составить основные положения только судоустройства и судопроизводства. ⁹⁸ А он усваивает себе власть законодательную, например отменяет поклоны, как церковное наказание. После сего того и жди, что он отменить и церковное покаяние, как наказание, исправляющее грешников.

7. Комитет утверждает, что появление православного священника в доме разврата сопряжено с крайним соблазном для других. Но никто не соблазнится, увидя его там с крестом и запасными дарами для исповеди больных и умирающих.

Вообще сказать: комитет имеет превратные понятия о нашем св. синоде, полагая, что он может отменять церковные правила, а свои обязанности, возложенные на него словом Божиим и канонами, передавать светскому суду и даже присвоить себе кары уголовных законов.

Загрязнил себя председатель комитета архиепископ Макарий. Слышно было, что сначала он намерен был отстаивать неприкосновенность судной власти епископа и все правила апостольские и соборные и даже громко высказал это за обедом у коменданта петербургской крепости, но потом изменил своему слову, поддавшись обаяниям злочестивого кружка либералов, польстивших ему знаменитостью. Однако, все затеи и работы сего кружка и председательствовавшего в нем... остались тщетны. Почти все наши епископы, спрошенные о преобразовании суда церковного, отвергли все умничанья комитета. После этого надлежало бы призвать литовского затейщика к раскаянию или подвергнуть его подобающему наказанию в случае упрямства. Но его оставили в покое. Пусть-де грызет его совесть. Но едва ли у ней есть губки; иначе сам он выпросил <бы> себе епитимью.

Все это я высказал своему митрополиту и по окончании своей речи спросил его: а вы, владыка, что намерены писать синоду о предполагаемой реформе церковного суда. Он ответить мне, что думает ввести ее в виде опыта. Сей ответ встревожил меня так сильно, что я мгновенно поднялся со стула, всплеснул руками и проговорил собеседнику: что вы, что вы, владыка? Да, ведь, есть Бог не только на небе и земле, но и в истории, и Он осудит вас праведным судом Своим за неверность православию; пощадите себя. Такая электрическая искра моя осветила и исцелила его, так что он слово свое о введении реформы в виде опыта взял назад.

Перехожу к другим предметам.

Еще до приезда моего в Киев митрополит Арсений дозволил духовенству своей епархии избирать себе благочинных и избранных им утверждать. Бог его знает, что и что побудило его ввести это новшество, желание ли расширить права попов и тем повысить их и угодить им, или ожидание лучшего послушания их излюбленным избранникам не по страху, а по содружеству с ними. Но как бы то ни было, а эта мера оказалась непригодной. Выборные благочинные, то по родственным связям с своими избирателями, то по честолюбию, подстрекающему держаться на высоте своего призвания, хоть бы и в ущерб справедливости и доброй нравственности, стали прикрывать грехи и грешки духовенства; и митрополит очутился без своих щупалов правды и без ведения о многом и многом; консистория же и викарию приходилось переверять дознания или следствия такого-то благочинного посредством другого благочинного. Везде правители государств сами избирают себе в министры кого знают и кому доверяют. Только киевский администратор в белом клобуке лишил себя такой самости и не захотел обставить себя содейственниками, независящими от попов. Авось-де чужие глаза и уши лучше видят и слышать. Но не тут то было.

Кроме консисторских дел я должен был читать проповеди киевских витий до произнесения их в церквах. Читал и узнал, что в числе этих витий не было Леванды, и что все проповеди были не проповеди, а сухие, бесцветные, тотчас забываемые слушателями диссертации школьные, написанные языком школьным. Кафедральный протоиерей Григорий Крамарев, отличавшийся в своих неписаных проповедях надоевшими всем порицаниями и хулами на университет Св. Владимира, однажды представил мне свою написанную проповедь, которую надлежало ему говорить во время моего священнослужения в Киево-Софийском соборе. Она наполнена была иностранными словами: культ, раса, игнорировать, интеллигенция и проч. и проч. Я все эти слова подчеркнул и отослал проповедь Крамареву без надписи: произнести. Он после проскомисания моего подошел ко мне и спросил: благословляете ли вы меня говорить проповедь? – Я ответил ему: ваша проповедь испещрена иностранными словами; вас не поймут ни казак, ни крестьянин, ни мещанин и купец и ни одна христианка; а образованные слушатели ваши вас же осудят за щеголяние иностранщиной, желая слышать с церковной кафедры речь русскую, всем понятную. – Но я уже заменил иностранные слова русскими, промолвил проповедник. – Если так, сказать я, то говорите. Он произнес свою болтовню. Но были слышны некоторый слова из иностранного лексикона. – Священник церкви Св. Андрея Первозванного, Подвысоцкй, в одной проповеди своей написал, что все, что сделал Господь Иисус Христос, искажал и уничтожал диавол и что только двух царственных жен не смог он преодолеть, именно: Елену, мать Св. Константина, и Ирину, восстановительницу иконопочитания. Говорить эту более чем странную проповедь я запретил ему. Он пожаловался на меня Андрею Николаевичу Муравьеву; но и тот сказал ему: что ты написал? С ума ты сошел! – Профессор богословия в Владимирском университете, протоиерей Назарий Фаворов, всякий раз приносил мне свою проповедь недоконченную. Он иногда выражался весьма неточно и неудачно; например, мы находимся в таком положении, что устоять нам нельзя. То есть, в одно и то же время мы и лежим и стоим. Мои строгие суждения и замечания не нравились киевским витиям, так что они говорили о мне: он не любить проповедей. Сам я ни однажды не проповедовал, потому что прилежно писал и печатал исторические сочинения о христианском Востоке, да и не сознавал в себе способности к витийству многовещанному. Митрополит Арсений также, как и я, не говорил проповедей.

Что сказать мне о сельской пастве?

Мой предместник епископ Серафим сдавал в консисторию свои льготные решения на просьбах женихов и невест, которым недоставало несколько месяцев или дней до узаконенного совершеннолетия. А я отдавал такие решения свои прямо в руки просителей с надписью: повенчать, если верно показаны лета жениха, невесты и если нет других законных препятствий к бракосочетанию, и делал это для ускорения брачного союза сберегая просителям те деньги, которые они расточили бы в консистории.

Многие крестьяне нередко жаловались митрополиту, мне и консистории на своих приходских священников, прописывая в своих прошениях разные проступки их. По жалобам их производимы были дознания, следствия, но всегда оканчивались обвинениями просителей, будто бы, в неправде, клевете, преувеличении. Подозрительным казалось мне такое судопроизводство. Не может быть, говорил я сам себе, чтобы всегда были виноваты крестьяне, но не мог пособить им, потому что консистория вместе с благочинными и мирскими депутатами сухих и чистых попов вытаскивала из грязной воды.⁹⁹ Успокоительно было уж и то, что она никогда не преследовала крестьян за жалобы их, будто бы несправедливые.

Поди ты к малороссийскому священнику и проси его окрестить младенца, или венчать свадьбу, или отпевать усопшего; он, торгуясь с тобой, будет пускать табачный дым в лицо твое, а жена его скажет тебе: дров наколи, и воды наноси, и того и того принеси.

Жаль мне крестьян. Богослужение для них, особенно чтение и пениe, совершается небрежно; вера в них не уяснена; живая проповедь не слышится; обучение детей их в приходских школах идет кое-как; попы тайно содержат кабаки. Не удивительно же, что у них появился штундизм, отрицающий православие.

Историрую появление этой ереси.

Братство под названием штунде (Stunde) началось в Германии. Первым учредителем его был прòбст Яков Шпенер, умерший в 1705 году в Берлине. В 1817 году оно с виртембергцами перешло на берега Черного моря и в немецкую колонию Рòрбах. Пастором в этой колонии состоял в течении 24-х лет БонекѴ17;мер до смерти своей и много заботился о преуспеянии штундова братства. Преемником ему был сын его Карл Бонекимер. В 1861 году он присутствовал в заседании штундистов в Женеве, где 2000 представителей всемирной штунды собирались в кафедральной церкви Св. Петра.

Штунде есть тесный круг братьев-христиан в среде их прихода, ecclesia in ecclesia, получивший такое название от того, что братья собирались для богомолья в известные часы, Stunde. Яков Шпенер первый сознал надобность сблизить тех христиан своего прихода, которые более других алкали духовной пищи и желали проникнуть в глубь христианской истины. Да и в Рорбахе штундовое братство есть не секта и не раскол, а та часть прихода, которая любит религиозное настроение духа в обыденной жизни.

Рорбахские штундисты всегда усердно молились во время общего богослужения в приходском храме. Кроме того, они собираются на часы, – Stunde, в церковном доме или чаще, ради удобства, в двух частных домах. Пастор Карл Бонекимер иногда посещает их собрания. Тогда частный дом становится часовней, Stundhaus. Тут он говорить не проповедь, а краткое душеспасительное поучение или наставление, изъясняя какие-либо стихи Св. Писания сообразно с пониманием своих слушателей и применяя слова Божии к потребностям жизни. Потом братья назидаются песнопениями, величающими Спасителя, и чинно расходятся по домам. Это бывает в воскресные дни после обеда и вечером. Приходские учители в Рорбахе и в смежной колонии Вормсе сорок лет были самыми деятельными членами реченного братства. Штундайские собрания, – Privat Andachtsversammlungen, дозволенные законом, существуют в Рорбахе более 50 лет.

NB. Закон этот в XI томе Свода законов ч. 1, §150 гласит: «Частные молитвенные собрания, выходящие из пределов семейного или домашнего общего моления, дозволяются не иначе, как с разрешения консистории и с ведома местного гражданского начальства. При сем должны быть наблюдаемы следующие правила: 1. чтобы в сих собраниях никто не имел права проповедовать или совершать св. таинства и чтобы все действия оных оканчивались чтением Св. Писания без всяких толкований, или же чтением одобренных консисториями (лютеранскими) рассуждений духовного содержания, равномерно без всяких прибавлений и толкований, и пением духовных песней, или произнесением молитв, так же рассмотренных и одобренных консисториями; 2. чтобы сии собрания назначались не во время общественного богослужения и ни в каком случае не могли сделаться поводом к предосудительным в христианском обществе расколам, или к какому-либо нарушению церковного, или же гражданского порядка».

Из колонии Рорбах и из других немецких селений херсонской губернии штундизм появился в киевской области и обнаружился в 1869–1870 году в селах таращанского уезда: Плоском, Рожках, Косяковке, Чаплинке. Первые проповедники этой ереси были шляхтичи Яков и Павел Цыбульские, Балабан, Тышкевич, Флоринский, Лясоцкий, Богдышевская и другие. В январе и феврале месяцах 1870 года я имел уже официальные известия об этих штундистах и учении их, и с той поры постоянно и ревностно употреблял все зависевшие от меня меры к ослаблению неожиданной в Малороссии ереси, но мало успевал, наипаче потому, что киевский прокурор Капнист и министр внутренних дел князь Лобанов-Ростовский тормозили это дело мое.¹⁰⁰

На меня, как и на предместника моего, возложена была обязанность наблюдать зa ходом и состоянием духовно-нравственного образования как в духовных, так и в светских учебных заведениях в киевской епархии. Но никто не наставил меня, как и как я должен наблюдать за всем этим. А по прежним примерам такие наблюдения ограничивались только присутствием на годичных испытаниях учеников и учениц из Закона Божия в гимназиях женских и мужских, в институте благородных девиц, в училище девиц духовного звания, в университете и коллегии Галагана, в семинарии и академии. Все эти училища (кроме академии) я видел, так сказать, с птичьего полета, и свои суждения о них вписываю сюда памяти ради.

Во всех женских училищах выпускные девицы хорошо читают по-славянски и понимают все, что читают, твердо и осмысленно знают символ веры и многие молитвы, по билетам отвечают без запинки, как первая, так и последняя. В минуты ответа на щечках их рдеет румянец непорочный, стыдливый. Слыхал я, что они накануне экзаменов обходить все святыни киевские и вымаливают себе бойкость ответов. Гимназистки, ходящие в школу из родительских домов, здоровее и свежее институток, запертых в четырех стенах. Дворянки не так красивы, как мещанки и купеческие дочки. Но все они целомудренны и религиозны. Своих учителей не всех любят, а тому из них, который люб им, шлют детские подарки. Директор женской Фундуклеевской гимназии, г. Линниченко, когда девицы возвращаются из классов домой, ходит по тротуару на противоположной стороне улицы и оберегает их от нахальства гимназистов и университантов, которые, видя его тут, расходятся, каждый восвояси, как несолоно хлебали. Не сомневался я в доброй нравственности гимназистов, институток и поповен, но жалел о скудости духовной пищи, какая дается им. Не говорю о том, что их не учат строить дома с службами при них и не знакомят ни с садоводством, ни с земледелием, а и Закон-то Божий преподают им неполный, не внушительно, не увлекательно. Ни апостольские, ни соборные правила, хоть бы немногие и главные, не известны им, церковные песнопения, как-то: догматики, стихиры, славы, ирмосы, поемые в праздники господские, богородичные и в пасху, не объясняются им; об антихристе они ничего не ведают; десять заповедей ветхозаветных знают твердо, а о христианских добродетелях, самоотвержении, любви ко врагам, смирении и проч. не имеют надлежащих понятий; доблести христианских женщин, мирянок и монахинь, не оповещаются им; вместо истории русской церкви они знают только cyxие и бесцветные биографии русских митрополитов и патpиapxoв. Замечательно, что в низших классах гимназии обучается великое множество девочек, а полный гимназический курс учения оканчивают немногие из них. Причины тому – бедность родителей, не могущих долго давать деньги за право обучения детей, и нерукодельность гимназисток.

В киевском институте благородных девиц я видел между ними много таких, у которых головы очень велики, особенно у девицы Вýич. Инспектор их г. Шульгин на вопрос мой: какого они племени, отвечать, что они по большей части сербки из среды тех семейств, кои переселились к нам – из Сербии.

Начальница девичьего института Голубцова хорошо выпрямляла и причесывала своих воспитанниц, но не могла дать им глубоко-религиозного настроения, потому что сама не имела его. Когда она была тяжко больна и лежала на смертном одре, тогда классные дамы и пепиньерки читали ей французские романы. С ними она перешла в мир загробный. Преемница ее, Швидковская, баба стройная, полная, красивая, румяная, признавалась мне, что она в Бога верует, а в бессмертии души своей сомневается. Хороша воспитательница девочек! Ее скоро удалили зa недоброе поведение. После нее начальствовала бывшая томская губернаторша Аделаида Родзянко, – ни рыба ни мясо. Инспектор реченного института Шульгин, горбун, быть умен, но нисколько не набожен; алтарный священник Дашкевич иногда являлся ко всенощной выпивши; законоучитель Оглоблин, как и законоучитель в женской гимназии Мысловский, был кимвал бряцающий, но не доброгласный; преемник его, впоследствии бывший ректором семинарии черниговской, в припадке меланхолии зарезался, а его преемник священник Малеванский, молодой вдовец, влюбился в одну из классных дам и, остригши свои волосы и бороду, женился на ней. Хороши наставники! При Швидковской в институт начала проникать нигилистическая язва. Некоторые воспитанницы Пресвятую Богоматерь называли уже Марьей Акимовной. Это я слышал от самой Швидковской.

Училище девиц духовного звания устроено хорошо. Но обучение их так же недостаточно, как и обучение институток и гимназисток; духовное же настроение одобрительно. Ученицы молятся Богу в своих горницах и в своей изрядной церкви, в которой я не раз служил литургию в храмовой праздник Свв. жен мироносиц. Все посты они соблюдают свято. Вообще поведение их и приставленных к ним руководительниц – неукоризненно. Но будут-ли они матушками или барынями, это покажет время. Говоря о семь училище, не могу умолчать, как первые учредители его выжимали сок из Киево-Михайловского монастыря до прибытия моего туда. Когда понадобились железные кровати, тогда сии батюшки выпросили у него сто рублей на эту надобность, а потом, узнав, что в монастыре есть кузница, заказали тут сделать несколько железных кроватей с обязательством возвратить оную сотню, но, получив кровати, обязательства своего не исполнили. Монастырь-де богат, так почему же не покорыстоваться его избытками? Ведь мы коммунисты, у всех берем, что можем взять, а сами никому ничего не даем; живыми и мертвыми обладаем и за то подачки получаем. Когда я узнал, что в училище, о котором идет речь, накуплены рояли и приглашены учительницы пляски, тогда перестать давать из доходов вверенного моему управлению монастыря 300 рублей ежегодно, предпочитая снабдевать этими деньгами плачущих, а не пляшущих, по закону, гласящему так: «церковная имения нищих имения суть, и тыя подобает паче снабдевать».

В Киеве находятся две мужские гимназии и кадетский корпус. Кадет я испытывал в знании Закона Божия только дважды; более не приглашали меня туда, не знаю почему. А гимназисток экзаменовал чаще меня Дубницкий, по поручению моему. Отвечали они слабее, чем гимназистки. Законоучители их были кимвалы звенящие, но не доброгласные. В учениках своих они видели попугаев, не более.

Как же преподавалось и изучалось богословие в киевском университете? Преподавал его пpoтоиерей Фаворов сухо и вяло; студенты же не только не заучивали богословские уроки, но даже и не заглядывали в них и по выходе из университета бросали их..., как это поведал мне профессор Кистяковский, а на экзаменах отвечали так бестолково и так бессмысленно, что у меня уши вяли. После каждого экзамена я говорил то попечителю университета, то помощнику его: лучше бы не метать бисера..., да не попирают его ногами. Однажды я два дня сряду приезжал на богословский экзамен. Это взбесило университантов... В университетскую церковь не ходят молиться Богу ни попечитель, ни помощник его, ни профессора, ни студенты. Эти, палкой загнанные к духовнику, кощунствуют в храме Божием нестерпимо даже для деиста. Однажды явились ко мне киевские женщины или девицы с жалобою..., говоря: они преследовали нас на улице; мы от них к мощам Св. Варвары, а они и тут за нами; наконец нам можно было укрыться только у вас, потому что они не посмели ворваться в ваш дом. Итак, заступитесь за нас и пожалуйтесь на них начальству. Я отклонил эту просьбу их, отговариваясь, что студенты университета не подлежат моей расправе, но уведомил университетское начальство, что я не желаю более быть членом общества вспоможения бедным университантам: деньги у меня есть, но не для них... В первый год моего священнослужения в Киеве я приглашен был в университет на годичный акт в час пополудни. Пpиexaв туда, восхожу по лестнице и вижу: на ступенях ее сидят очень хорошо одетые барыни и чего-то ожидают; удивляюсь этому. Иду далее и подхожу к двери актовой горницы; она заперта; но тут стоит толпа студентов; подхожу к стоявшему среди их университетскому чиновнику в треуголке и при шпаге; прошу его указать мне актовую горницу, а он молчит, как деревянный истукан. Не понимаю всего этого, иду далее по направлению к церкви; встречаю седовласого профессора Феофилактова и узнаю от него, что митрополит по окончании обедни закусывает в соседней с церковью комнате и что в ожидании его актовая горница заперта, дабы не ворвались в нее студенты и не заняли тех мест, кои назначены для почетных гостей. Тогда удивление мое выросло выше университета. С этой поры опротивел мне этот всенаучник тем более, что матери, приглашавшие университантов давать уроки детям их, высказывали мне свое опасение, как бы они не развратили малых верующих и, договариваясь с ними, поставляли им условие, чтобы они давали одни уроки и не смели бы говорить им ничего другого. Когда приезжали в Киев цесаревич с супругой своей и государь император, тогда генерал-губернатор принимал все меры к предотвращению какой-либо демонстрации со стороны университета. Участвовать в похоронных проводах митрополита Арсения от вокзала до Софийского собора и отсюда до лавры приглашены были мной ученики и ученицы всех киевских училищ, все, кроме университантов, способных на всякие мерзости во всякое торжественное время. Почти всегда, проезжая мимо университета, я закрывал свои глаза, дабы не видеть сего гнезда нечестия и скудоумия.

Кстати помещаю здесь свои соображения касательно преподавания богословия, церковной истории и канонического права в наших университетах, представленный митрополиту Арсению при письме от 10 ноября 1865 года, по его желанию, предварительно заметив, по какому поводу потребовалось мое участие в этом деле.

Министр народного просвещения граф Димитрий Толстой, зная, что в нашем обществе и литературе распространяется дух отрицания и неверия, надумал готовить в наших университетах бойцов веры, и потому послал законоучителя московского университета протоиерея Николая Сергиевского во все прочие университеты вопросить тамошних законоучителей о лучшем способе преподавания богословских наук. Этот посланец исполнил заданное ему дело, составил отчет о нем и подал его министру, а этот представил государю, Государь же повелел ему препроводить отчет в св. синод на рассмотрение. Министр исполнил повеление государя и напечатанный отчет Сергиевского вручил митрополиту Арсению при отношении своем к нему от 22 октября 1865 года за №8334-м. А митрополит прислал его ко мне, прося меня изложить и представить ему мое мнение о нем. Я изложил

Мысли по прочтении отчета профессора богословия npoтоиepeя Сергиевского.

Ординарный профессор богословия в московском университете, протоиерей Николай Сергиевский, по предписанию министерства народного просвещения, в 1865 году во время летних каникул ездил в прочие русские университеты для совещания с тамошними профессорами богословия о лучшем преподавании этой науки в наших университетах и напечатать отчет об этом ученом путешествии своем. По прочтении отчета его возникли в уме моем разные мысли. Излагаю их.

Министерство народного просвещения (27 апреля 1865 года, №3766) объявило, что «в нашем обществе и литературе распространяется дух отрицания и безверия», но не высказало, какое общество подразумевалось им и какие причины произвели это зло. Впрочем, не трудно узнать это и вывести на белый свет. Общество безверов у нас составляют не крестьяне, не купцы и мещане и даже не все дворяне, которые по милости Божией твердо хранят веру отцов своих, нет, его составляют те люди, которые учились кое-чему в университетах, лицеях и гимназиях, подведомых сему министерству, и по окончании учения заняли разные должности и вступили на литературное поприще. Быв заражены язвой неверия еще на школьных скамейках, они заразили ей и других, которым довелось или учиться у них, или служить с ними. Этой заразе не противодействовало наше министерство народного просвещения; да и как могло бы оно истреблять ее, когда само с Запада вызывало к нам толпы наемных учителей, не зная, какого они духа, и когда ни один из управлявших этим министерством не стоял на той государственной высоте, на которой держась, хоть посоветовал бы правительству учредить такое особое от университетов высшее училище, где даровитые воспитанники наших духовных академий, молодые люди из богатых купеческих и аристократических семейств и царственные юноши составили бы один одушевленный верой и любовью к науке союз и потом в течение всей своей жизни противодействовали бы неверию всеми силами и средствами. Итак, само министерство это отчасти виновато в распространении того зла, которое теперь оплакивает и хочет врачевать. Виновность его недавно оглашена была нашим купечеством в Москве и Одессе, где оно, по неоспоримому праву самосохранения духовного и телесного, желало устроить свои школы под руководством духовенства, помимо министерских дирекций. Это право, к сожалению, притиснуто; но придет время, когда оно возьмет свою силу. Возможно ли, чтобы такой народ, как русский, народ верующий, лишился навсегда права хранить себя и юные поколения свои, хранить духовно и телесно от заразы, выходящей теперь из гимназий, лицеев и университетов.

Министр народного просвещения, сознавая важность преподавания богословия в наших университетах и желая усовершенствовать оное, отправил в эти высшие училища протоиерея Сергиевского для совещания с тамошними профессорами богословия, но сделать это помимо св. синода, которому одному принадлежит право владычнего учительства (magisterium authenticum) в церкви и в школах, и таким образом выказал тот же дух отрицания, какой, по словам его, распространяется в обществе и литературе. Напрасно. Кто сталь бы извинять его тем, что университетские профессора богословия определены епархиальными начальствами и известны св. синоду, как твердые в православии наставники; следовательно, можно-де было помимо св. синода предпринять ту меру, какая и выполнена Сергиевским и сослуживцами его. Самовольный поступок министра вполне предосудителен. Министр забыл принадлежащее св. синоду право владычнего учительства, не соблюл приличия и подал повод епископам и, быть может, университетам думать, что у нас затевается какое-то министерское папство, которое хочет преподавать богословие в университетах, как вздумается ему и клевретам его, одетым в священнические одежды. Хорошо, если он одумается и представит св. синоду отчет Сергиевского на рассмотрение; но и тогда не излишне будет заметить ему в мягких выражениях, что ни университетские профессора богословия, ни министерство народного просвещения не вправе присвоить себе владычнее учительство и преподавать священные науки, как им вздумается.

Профессора богословия, упомянутые в отчет Сергиевского, выразили желаниe, чтобы в каждом университете образовался род особого богословского факультета из профессоров богословия, церковной истории и канонического права и некоего доцента. Свое лично ли это желание их, за которым скрывается намерение со временем учредить в наших университетах особый богословский факультет из студентов, или оно внушено им министром, это все равно. Но избавь нас Господи от этой новизны. Она не найдет себе оправданы в истории российской и всей восточно-кафолической церкви, которая на епископских кафедрах имела святителей, учившихся в молодости в константинопольском университете, но никогда не видала в этом высшем училище богословских кафедр. Задуманная новизна опасна. Тот поймет, какие опасности разумею я, кто знает чахот<оч>ное состояние наших университетов, кто не очень доверяет молодежи, склонной к чувственности и не останавливаемой в порывах ее ни страхом Божиим, ни строгим уставом училищным¹⁰¹, и кому известно, что университеты католические дарят миру иереев и епископов, – глубоких лицемеров, а протестантские – таких пасторов, которые, когда произносят имя Иисуса и Его Матери, разумеют под первым naturam naturantem, а под второй naturam naturatam. Ведь, почти все пасторы в Германии учились в университетах и, однако, паствы их далеко не набожны; напротив, церкви там пустеют и, что всего ужаснее, многие немцы, переселяясь в Америку, охотно переходят к тамошним дикарям, дабы жить с ними скотоподобно, без Бога, в полном забвении сановитости своей бессмертной природы. Казалось, нельзя бы и ожидать такого странного и страшного явления, когда пасторы имеют университетскую ученость; но она существует и потрясает христианскую душу. Пусть же и оно предостережет нас от задуманной новизны.

Министр народного просвещения, испугавшись распространения в обществе и литературе духа отрицания и безверия, «признал необходимым доставлять молодым людям, оканчивающим образование в университетах, умственное оружие, дабы они, вступая в общество, слыша дерзкие нападения на истины христианства и читая нападки на них в разных сочинениях, не оставались бессильными в борьбe по незнанию тех аргументов, которые следует употреблять против учения лжи в пользу истины». А университетские профессора богословия, разделяя испуг своего министра и надеясь на запас своей учености, которой однако мы не видим, соборно решили ковать оное оружие и наделять им питомцев своих. Итак, наши университеты обращаются (по крайней мере в воображении папы-министра и клира его) в арены, где будут готовиться бойцы богословия и ратники веры, имеющие вступить в борьбу с обществом неверующих. Но такое превращение их неестественно и никогда не сбудется. Дело университетов преподавать философию, историю, филологию, правоведение, математику, астрономию, естественный и прочие науки, кои облегчают борьбу человека с природой, подготовляют удобство жизни, уравновешивают взаимные отношения людей, доставляют умственное наслаждение; но не их дело обрабатывать богословские науки, или готовить ратников веры, или быть горнилами ее; на то существуют у нас духовные академии, на то существует церковь, которая и есть пламенное горнило веры и преподавательница благодати Божией, без которой все университеты в свете не сделают набожной ни одной деревеньки. В церкви, в священных собраниях верующих, где догматы веры и правила жизни не только предлагаются с кафедры, но и воспеваются, вот где должны бы возгревать свою веру студенты университета! Но если мы уже дожили до такого несчастья, что этих господ и просфорой не заманить в храм Божий, то университетский богослов не спасет их, хотя бы он был глубокомысленнее Григория Феолога и Иоанна Дамаскина. Как ни преподавай он богословие, догматически, или апологетически, он не просветит их, коль скоро в душе их нет ока, способного принять свет Божий. Такие люди суть сыны погибели; или....? Спасти их может один Бог, ими же весть судьбами. А дабы от них не распространялась зараза неверия и отрицания всего Божественного, доброго и прекрасного, для этого их обществу надо противопоставить не соборик университетских профессоров богословия под председательством главы их министра и даже не цензурное запрещение безбожной и грязной литературы, которая всегда находила и найдет себе тайные пути, а общество чад света, которое, имея свое особое высшее училище веры и ведения и образуя в нем блестящие таланты юношей царственных, аристократических и так называемых духовных, овладело бы посредством их всем русским миром, представляя ему живые примеры благочестия, ревнителей веры, поборников истинного ведения, просвещенных и добродетельных градоначальников, сенаторов и членов государственного совета, так чтобы университанты-нигилисты всегда и везде оставались на заднем плане. Без этого общества и его училища напрасны все усилия министра народного просвещения. Университетская молодежь, легкомысленная, малограмотная и разнузданная, сколько бы ни кропили ее святою водой, какой бы ни учили ее апологетике, не устоит против насмешек развратного общества, не одолеет громадной и коварной учености неверов и перейдет на сторону их; а ежели в среде ее и окажутся немногие верующие, то они, одинокие, принуждены будут молчать, разве Бог и святая ревность по вере вызовут кого-либо из них защищать религию, но не в университете, а в мире, который никогда не перестанет быть христианским.

Повторяю, что университетские студенты должны бы возгревать свою веру в церквах, в этих училищах благочестия, и потому излишне было бы преподавать им богословие догматическое и нравственное в виде науки. Но поскольку, к несчастью, с наших церковных кафедр проповедуют не Василии, не Златоустые, не Фотии, не Боссюэты и Лакордеры, а какие-то звенящие кимвалы, то по причине мертвенности нашего церковного проповедничества, и только по этой одной причине, можно и должно преподавать сказанным студентам христианские истины и правила жизни или в университетских церквах, или в классах, но отнюдь не в виде лекций, а так, как сказал протоиерей Полисадов, т.е. в виде умных и чувством проникнутых бесед.¹⁰² Не научное богословствование, а возбуждение и согревание религиозно-нравственного чувства, вот святое дело почтенных иерейским саном наставников в университетах наших! Посему желательно, чтобы они даже и не назывались профессорами богословия, а именовались бы проповедниками. Слушание догматических и нравственных бесед их должно быть обязательно для всех студентов университета; но требовать от них отчета в памятовании их и ставить им отметки: 1, 2, 3, 4, 5 так нелепо и так опасно, что и писать об этом не хочется. Спаситель не ставил ученических отметок ни апостолам, ни прочим слушателям своим, и не раздавал им ни золотых, ни серебряных блях за усердное слушание Евангелия. Подражать Ему в этом должны мы, служители слова Его, зная и то, что отметку 5 за понимание богословия может получить студент неверующий, но одаренный хорошей памятью, а отметку 1 получит студент благочестивый, но малопамятный, или не очень прилежный, и предвидя, что такие отметки первого не сделают набожным, а второго могут огорчить и даже ослабить в нем благочестие, когда из-за богословия обойдут его чином.

Наши духовные академии должны давать университетам не холодных догматистов и моралистов, а пламенных проповедников слова Божия. Посему надобно усилить и усовершенствовать в них проповедничество, отделяя для сего дела способнейших воспитанников. Эти академии должны представить образцы умных и чувством проникнутых бесед о Боге, о провидении Его, о падении человека, о спасении его Сыном Божиим, об освящении сердца, о дарах и плодах духовных, о том, как Господь Иисус Христос есть образец жизни и проч. В такие беседы умный проповедник включит и те опровержения рационализма и материализма, коими московский пастор Сергейсон предполагает нагрузить апологетику, еще не выработанную, как он заявил это.

Что касается до богословской обширной и полезной учености, то она может и должна быть сообщена студентам университетов посредством умного преподавания церковной истории, не в виде скелетной статистики, как она преподается теперь, а в виде любомудренного созерцания судеб церкви и многостороннего влияния ее на народ и государство. Предположим, что эту историю, таким образом, преподают два профессора; предположим, что один живо и изящно читает историю искусств, воспринятых и освященных церковью, как то: зодчества, иконописания, пения и витийства, высказывая идеи, принципы и знаменность (символику) этих искусств и прочитывая образцовые места из творений святых отцов и учителей церкви, а другой с воодушевлением рассказывает судьбы церкви так, что в них виден Бог, рассудительно излагает историю священного текста, беспощадно критикуя Цельсов, Штраусов, Ренанов, Тишендорфов, представляете, развитие православных догматов в связи с ересями, кои всегда и везде исчезали, тогда как догматы остаются вековечно неизменными, обнаруживает силу школ александрийской аллегорической и aнтиохийско-константинопольской исторической, читает историю всех соборов и каноническое право так, что законодательная сила церкви в уме студентов является величайшей образовательной силой в мире; предположим, говорю, что так и так в университетах читается церковная история, тогда мы будем уверены, что студенты, слышавшие такие превосходные чтения, выйдут из университетов защитниками христианства, преобразовавшего народы, охранителями идей и принципов православия, любителями священных искусств, хорошими библиологами и знатоками догматов, раскрытых им в связи с ересями. Посредством исторических чтений, кои охотнее усваиваются русским умом, скорее можно утвердить их в православии, тогда как лексиконная догматика и сухая мораль скучны им. Слушать эти чтения и отдавать отчет в них студенты обязаны, и вот почему. История есть наука, а не религия. Кто не знает ее, тот, по выражению Цицерона¹⁰³, младенец. А кто знает ее, тот муж мудрый. А ведь, мудрыми должны выходить студенты из университетов, следовательно они должны знать и историю церкви основательно и обширно. Профессора этой истории будут принадлежат к историко-филологическому факультету в университетах. Посему нет и надобности составлять из них особый совет. Советоваться они должны с духовными академиями, в которых надобно усовершенствовать преподавание церковной истории, дабы университеты не сказали нам: врачи, исцелитесь сами.¹⁰⁴

Киев. 6 ноября 1865 года.

Эта записка моя была получена митрополитом своевременно. Прочитав ее, он отписал мне 23 ноября вот что:

«Бумаги Ваши и в числе их и памятную записку о мудрованиях Сергейсоновых с компанией я получил и благодарю Вас; жаль только, что последняя не поспела ко времени, потому что дело это уже в св. синоде заслушано еще до получения оной; впрочем, все, что нужно было, почти в том же виде сказано при сем».¹⁰⁵

Действительно св. синод рассмотрел отчет Сергиевского и приложенные к нему мнения прочих профессоров богословия в наших университетах и остановил внимание свое на следующих обстоятельствах.

Высочайше утвержденным 18 июня 1863 года общим уставом императорских российских университетов церковная история и церковное законоведение отделены от кафедры богословской, и по сим двум предметам положены две особые кафедры. Но это положение устава еще не получило применения на деле; кафедры церковно-историческая и каноническая еще остаются незанятыми; и в некоторых университетах профессора богословия по-прежнему несут обязанности преподавателей церковной истории и законоведения. Между тем изложенные в отчете протоиерея Cepгиeвскогo предположения о лучшем преподавании богословия в университетах стоят в тесной связи с действительным существованием отдельных кафедр церковной истории и законоведения и отчасти обусловливаются оным, так как с одной стороны только с освобождением профессоров богословия в университетах от преподавания двух выше помянутых предметов может окончательно определиться объем и содержание богословия, а с другой стороны только действительное отделениe сих предметов от кафедры богословской и результаты наблюдений за ходом преподавания богословских предметов, в их новом распорядке, могут представить основанные на опыте и потому несомненные данные к верной оценке необходимости и пользы тех мер, которые указаны в отчете протоиерея Сергиевского, как условия для успеха преподавания богословия в университетах.

По сим соображениям, не входя в ближайшее обсуждение выраженных в отчете Cepгиевскогo и в приложенных к оному мнениях профессоров богословия прочих университетов предположений о лучшем преподавании сего предмета и полагая более сообразным с целью рассмотрение этих предположений по существу отложить до того времени, когда будут замещены в университетах вновь учрежденные кафедры церковной истории и церковного законоведения и когда профессора этих двух предметов будут иметь возможность представить и с своей стороны выработанные опытом соображения относительно преподавания вообще богословских наук в университетах, святейший синод, в тех же видах осуществления заявленных министерством стремлений к возвышению богословского образования в университетах, в настоящее время считает своей обязанностью прежде всего озаботиться скорейшим удовлетворением требований министерства народного просвещения касательно указания лиц духовного ведомства, способных занять в университетах положенные новым уставом их кафедры церковной истории и церковного законоведения.

Такое заключение св. синода было сообщено министерству народного просвещения синодальным обер-прокурором 6 декабря 1865 года за №6221-м.

Итак, гора родила мышь.

В добавок к моим вышеизложенным мыслям я писал митрополиту Арсению 13 декабря 1865 года:

«Да будет Вам известно, что в записке о мудрованиях Сергейсона, за которую Вы благодарите меня, под обществом чад света я разумел преимущественно союз епископов, а под училищем, чтò выше университета, – духовную академию, которую однако надобно преобразовать всесторонне так, чтобы из нее выходили 1. наставники, 2. проповедники, 3. ученые и 4. государственные мужи. Первые исключительно занимались бы обучением юношества, вторые проповедованием, третьи ученостью, а последниe управлением. Такой раздел академических трудов, которого теперь почти нет, был бы очень полезен для церкви и государства.

Pia desideria!

Митрополит Арсений, по поводу высказанных ему мыслей моих о преподавании богословских наук в университетах, еще раз писал мне 23 декабря 1865 года и в своем письме высказал нечаянную мной новость.

«Мысль прошедшего письма Вашего я вполне понял и оценил достойно. Она давно уже близка моему сердцу и не раз высказывалась перед разными особами в моих словах и действиях и, благодарение Господу, не совсем бесплодно. Теперь, по крайней мере, есть добрая надежда, что общество чад света мало-по-малу составится и устроится. На сих днях в этом роде мы одержали большую победу, о которой подробности сообщу Вам, если Бог приведет, при личном свидании. (Не сообщал). Кто же оспаривал эту победу? Вместе с некоторыми из светских лиц наши синодалы из белого духовенства. А в чем состоит эта победа? В том, что Высочайше утверждено наше положение, чтобы отныне, по жалобам на решения св. синода, печатные выписки из дел посылались к епархиальным apxиeреям с требованием их мнений, а из большинства согласных между собой мнений составлялось бы уже окончательное определение, и таким образом суд меньшего собора (св. синода) подтверждался бы или опровергался бы судом собора большего (епископов всей российской церкви). Неправда ли, что это может со временем, если только святые отцы захотят хорошо понять и упрочить сию меpy, сблизить и сплотить светоносное общество?».

«А путь к преобразованию академии, семинарии и прочих училищ теперь в Ваших руках: сделайте то, что поручил я сделать Вам с нашими уставами, которые я Вам передал и которые отнюдь не так худы, как натолковали нам враги духовного просвещения, и мы им, к сожалению, поверили и сами стали тоже вслед за ними проповедовать».

Далее, между прочим, митрополит сообщил мне содержание разговора о мне великой княгини Елены Павловны, получившей от меня пасхальную телеграмму, в которой мое имя Порфирий искажено было так, что ее высочество прочла: Чигиринский порутчик. –

Глубочайшее почтение Чигиринского порутчика, кому следовало по адресу, передано благосклонно и благодарно принято (ее высочеством), и взаимно ему передается подобное. Довольно над этой ошибкой посмеялись; потом с живым и искренним участием вопросы и расспросы были о Вашем здоровье, о Ваших нынешних занятиях, помещении и проч. и проч. А она, бедная, по возвращении из-за границы была нездорова приливом крови к левому глазу, но теперь, благодаря Бога, совершенно выздоровела».

22 июля 1870 г.¹⁰⁶ Не знаю, кто писал это умное и дельное рассуждение. Оно передано было мне благочестивым болярином Андреем Николаевичем Муравьевым, усердным ревнителем православия. А ему оно прислано из С.-Петербурга, как он говорил мне, князем Сергеем Николаевичем Урусовым.

Пора-бы нашему синоду взяться за ум и управлять poccийской церковью по правилам св. апостолов, св. вселенских соборов и св. отцов!

Боже, ущедри ны, просвети лице Твое на ны и помилуй ны.¹⁰⁷

20 октября 1870 г. Сегодня в шестом часу пополудни посетил меня г. А.Н. Муравьев и, между прочим, поведал, что это рассуждение написано было и представлено в св. синод костромским архиепископом Платоном. Это известие сообщено было Муравьеву родным братом сего архиепископа, профессором московской духовной академии Казанским.

Митрополит Арсений, кем-то, чем-то понуждаемый, должен был разузнать религиозно-нравственное состояние светских училищ в Киеве и потому секретным письмом от 15 декабря 1870 года, за №4379-м, просил меня уведомить его об этом. Вот его письмо:

Секретно.

Преосвященнейший Владыко,

возлюбленный о Господе брат!

Имея нужду знать, какой дух и направление в религиозно-нравственном отношении преобладает в светских учебных заведениях г. Kиeвa, подлежавших Вашему ближайшему наблюдению и усмотрению, покорнейше прошу Вас, Милостивый Архипастырь, сообщить мне откровенно обстоятельные по сему предмету сведения в непродолжительном по возможности времени.

Поручая себя с нашей общей паствой Вашим святым молитвам, с душевным почтением и братской о Христе любовью остаюсь

Вашего Преосвященства покорнейшим слугой

Арсений М. Киевский.

Я ответил ему 29 апреля 1871 года.

«Вам угодно было напомнить мне о том, чтобы я доставил Вам откровенные сведения о последствиях наблюдений моих над светскими учебными заведениями относительно религиозно-нравственного состояния их. Но никаких сведений о таковом состоянии их доставить Вам я не могу, потому что я – не инспектор и не наблюдатель оных заведений, там не бываю и квартир учеников и учениц не посещаю; следовательно ни образа мыслей, ни поведения их не знаю, а учительских и инспекторских отметок о них требовать не вправе; по слухам же ни о ком и ни о чем не сужу. Начальства оных заведений раз в году приглашали меня только для испытания учащихся в знании Закона Божия. О сем-то знании их, и только о нем одном и доставляю я Вам сведения следующие:

Воспитанницы института благородных девиц и женской гимназии всегда отвечали разумно и отчетливо. Но их даровитой восприимчивости и усердию к ведению Закона Божия не соответствуют принятые учебники, – скелетные.

Воспитанников военной гимназии в течение шести лет я испытывал, помнится, только два раза, потому что начальники сего училища не ежегодно приглашали меня испытывать их.

В обе гражданские гимназии посылал я отца протоиерея Дубницкого для испытания учеников в Законе Божьем. По отзывам его, ответы их были удовлетворительны.

В университете ежегодно я присутствовал при богословском, церковно-историческом и каноническом испытании студентов и всякий раз был недоволен их ответами. Видно было, что богословская наука им не люба и что они вовсе не занимаются ей, а перед экзаменом прочитают кое-что и являются к отчету без убеждений в святых истинах и даже без ученического знания их. Одна из причин такого грустного явления есть плохое изложение богословской науки.

Примите уверение...

В 1871 году, 1 октября, открыта была в Киеве учебная коллегия, основанная и достаточно всем снабженная богатым помещиком губерний полтавской и черниговской Григорием Павловичем Галаганом в память сына его Павла, скончавшегося в ранней юности. Первый директор ее, Василий Григорьев, выписанный из Петербурга, к сожалению, был безбожник. Законоучитель этой коллегии о. Илья Экземплярский никак не мог уговорить его бывать, хоть в великие праздники, у митрополита Арсения. Однако, он недолго оставался на своем месте. В 1872 году его заменил С.Н. Шафранов, из духовного звания, владимирской епархии, муж с умом светлым, с русским сердцем и с сыновней преданностью православной церкви.

В день открытия коллегии воспитатель и преподаватель ее В.Д. Сиповский говорил речь о лучшем устройстве обучения и воспитания юношей, речь малообдуманную и малосодержательную. Когда он сказал: «Плохо пойдет дело воспитания, когда воспитанникам не будет дана свобода, или дана, но очень мало; тяжело, душно им в таком заведении», тогда сидевшая подле меня генерал-губернаторша Надежда Андреевна Дундукова-Корсакова шепнула мне на ухо: «плохи будут коллегианцы, которым в юных летах дана будет полная свобода». – Я отшепнул ей: «они будут похожи на кривые дерева, у которых садовник не обрезывает излишние ветви».

Второй директор г. Шафранов в 1875 году, 1 октября, в многочисленном собрании киевлян произнес хорошую речь «о воспитании в православно-русском духе». Помещаю здесь некоторые выдержки из нее.

«Немцы трудятся в своих школах над воспитанием детей своих в духе народности немецкой, французы – Французской, англичане – английской, с непоколебимым убеждением, что чем более приблизятся воспитанники их к идеалу своей народности, чем полнее развернутся в них лучшие качества их племени, тем совершеннейшими выйдут они людьми вообще. Так да позволено же будет и нам, русским, твердо быть уверенными, что насколько каждый из нас лучший русский, настолько он и лучший человек вообще. Если мы припишем русскому, например, кротость, как отличительную черту его, французу великодушие, англичанину твердость, немцу глубокомыслие и т.д., то ведь, кротость, великодушие, твердость, глубокомыслие, – это все общечеловеческие xopoшие качества. Следовательно человечность и народность вполне совместимые понятия; скажем более: они не только отлично уживаются друг с другом, но необходимо предполагают себя взаимно и одна без другой невозможны. Отличный русский не может не быть в то же время и отличным человеком вообще, и опять нет таких отличных людей, которые не принадлежали бы к какой-либо народности. Утверждать, вместе с нашими космополитами, что та или другая чисто-русская существенная черта характера уже потому самому не есть общечеловеческая, что она есть чисто русская, не то же ли самое, что говорить, например, про гусиное перо, что оно не птичье вообще, потому что исключительно гусиное?..».

«Из немецкой семьи и школы поступают в общественную и вместе государственную жизнь заподряд немцы, немцы душою и сердцем, из английской семьи и школы – все кровные англичане и т.д. Почему? Потому что там и семья и школа и весь общественный быт проникнуты ясным сознанием своей народности, и все хорошие отличительные качества народности выисканы, исследованы, изучены, усваиваются с любовью, разрабатываются каждым в себе тщательно, благоговейно, как дар Божий, как неоцененное отечественное наследие. От того англичане, немцы, французы не похожи друг на друга; каждый из этих народов похож только на себя, потому что каждый познал себя, каждый старается быть лишь самим собой. Зато они бесспорно мировыe деятели; они идут во главе человечества по пути к его у совершенствованию. Оглянемся теперь на самих себя. Что же? Куда ни обратим глаза, на наше ли высококультурное сословие, – там о раскрытии в себе свое-народных русских начал всего менее помышляют, а скорее заботятся о том, как бы преобразиться кому в англичанина, кому в итальянца, редкому, правда, в немца, зато почти всякому во француза. И сбывается над нами русская меткая пословица: я русский на манер французский, только немного погишпанистее. Поглядим ли кругом себя, и здесь утешительного немногим болеe. Русская интеллигенция, по-видимому, не обрела еще для себя общего исходного начала, единой опорной точки, мечется в разные стороны, ни на чем не может долго остановиться, а хуже всего то, что она, по-видимому, не вполне сознает себя русской. То правда, что относительно языка, например, мы давно уже задались идеей свое-народности, но, начав слишком издалека, с остромировских юсов или даже с санскрита, мы чуть ли уж не отбились от своей первоначальной цели, по крайней мере, потеряли ее из виду; ищем своего везде, только не у себя самих, а к изучению, к разработке своей русской современной народной речи и не приступали. Между тем, лишь в ней и из нее мы можем уразуметь душу и сердце и ум народа своего, следовательно уразуметь и познать самих себя...».

«Обратимся теперь к краеугольному камню русской народности, к православию.........................

..................................... ...........¹⁰⁸

Русский народ не запомнит себя не христианином. Он, подобно каждому из нас, едва народился, как уже и окрестился. Западные народы как бы приспособили вероисповедание к своему народному характеру, и можно сказать, что романские племена создали католицизм, а германские – протестантство. У нас же почти наоборот: православиe вошло основным, образующим элементом в народность, которая сама слагалась приблизительно к православию. С православия русская народность началась, православием она жива; без православия самое существованиe ее не мыслимо; так, по крайней мере, верит сам народ, называя землю свою: Святая Русь, Святорусская земля, и сложив про нее знаменательную пословицу:- «Русь вся под Богом».

..."Некоторые, может быть, все еще усомнятся в необходимости нарочитых со стороны школы усилий к воцерковлению своих питомцев, так как это делается-де само собой. Мы утверждаем, что приверженность к православному культу сама собой, увы, не прививается к юношеству, по крайней мере, в наших культурных сословиях. Доказательства у всех на глазах: охлаждение родителей в церковности неудержимо переходить и на детей, и что еще? Не своими ли глазами читали мы в одном даже педагогическом издании такое между прочим наставление: хождение в церковь обязательно для ученика, как общественное приличие. Если посещение церкви не сделается для воспитанников наших потребностью духа, если они будут присутствовать при богослужении только для соблюдения приличия, то православие их, а с ним и народность, патриотизм их, будет как бы парадным костюмом, формой, под которой удобно скрывать какое угодно содержание, вернее же, отсутствиe всякого содержания. Что же выйдет в таком случае из них, – из детей наших, если они не привнесут из семьи в школу, и из школы в жизнь общественную, не привнесут ни приверженности к православию, ни любви к своей народности? Какая участь ожидала бы их? Их ожидала бы участь лишних ветвей на дереве, едва народившихся и уже засыхающих, отпадающих, не распустив цвета благовонного, не принеся плода желанного. О таких заживо-мертвых чадах своих отечество может сказать, что сказал Господь об учениках своих: «яко же розга не может плода сотворити о себе, аще не будет на лозе, тако и вы, аще во Мне не пребудете... Аще кто во Мне не пребудет, извержется вон, яко же розга, и изсышет».¹⁰⁹

...Церковь, ежедневно совершая память о том или другом из святых подвижников своих, таким образом как бы переживает из года в год всю свою историю. Пусть делает то же относительно исторических отечественных лиц и событий и школа на своих общих молитвословиях (лучше бы в своих учебных собраниях); таким образом главные русская имена и дела будут жить не только в памяти, но и в сердцах детей наших, которые через то полюбят русское имя и будут дорожить им, как величайшим своим земным сокровищем».

«Остается упомянуть о православии в отношении к воспитанию... Можно утвердительно сказать, что для полного усыновления детей наших народу своему необходимо, чтобы они также прилепились к своей православной церкви, как самый народ русский, любящий даже именовать себя именем своей церкви (т.е. православным). Ее обряды, круг ее молитв и молитвенных песнопений, все это есть наше бесценное наследие от первых цветущих веков христианства. Как обширно, как глубоко и всесторонне было и продолжает быть влияние церковности на народ наш, это всего виднее на его языке: чуть не целая четверть всех слов перешла в него из языка церковного, не вытеснив соответствующих искони русских, но только обогатив его выражениями для всего святого и возвышенного. Утверждают, что обучение церковнославянскому языку древнейшей редакции должно иметь целью сознательное употребление собственного языка; укажем же и на другую ближайшую и высшую цель обучения церковнославянскому языку позднейшей редакции – возможность сознательного участия в богослужении».

Митрополит Арсений, как пастырь просвещенный и заботящийся о просвещении своей паствы, с помощью благочинных учредить приходские школы для детей в селах своей епархии. Тамошние священники послушно отозвались на призыв своего владыки к этому светлому и благому делу и начали обучать детей чтению, письму, молитвам, Священной истории и катехизису, собирая их, где было можно, а больше в своих домах. Свет Христов, к великой радости архипастыря, засветился во тьме. Но неожиданно для него вмешалось в это дело министерство народного помрачения, и начало открывать свои так называемые министерские школы наипаче в тех селах, в которых уже существовали приходские училища, и переманивать к себе мальчиков уже грамотных. Это вмешательство было весьма неприятно митрополиту. Посему он, когда уезжал в Петербург для присутствия в св. cиноде, всякий раз просил меня воспользоваться тем министерским предписанием попечителю киевского учебного округа, в котором было сказано, что министерские школы в селах открываются не иначе, как по соглашению с епархиальным начальством, и заповедал мне соглашаться на это только после тщательного разузнания, согласны ли крестьяне перевести своих детей из церковной школы в министерскую. Послушный его преосвященству, как начальнику моему, я точно исполнял эту заповедь его. Что же оказывалось? Оказывалось, что крестьяне почти везде не изъявляли желания перемещать своих детей из одной школы в другую, и я уведомлял об этом реченного попечителя, прибавляя иногда, что не следует переманивать детей с поля на поле льстивыми обещаниями и подкупом. Попечитель сердился на меня безвинного. Это поведал мне один из разъездных инспекторов школьных. Выслушав его, я оправдывал себя притчей. «Однажды стена жалобно говорила пронзающему ее гвоздю: господин гвоздь, за что ты меня бьешь? – Не я бью тебя, – ответил ей гвоздь, – а молоток, вколачивающий меня в тебя; жалуйся ему. – Господин молоток, -проговорила стена, – за что ты бьешь меня гвоздем? – Не я тебя бью, – молвил ей молоток, – а рука сильного человека, ударяющего меня о гвоздь. – Стена, узнав это и подумав, – авось другая рука вынет из меня гвоздь этот, – замолчала». Авось ее осуществился. Когда было обнародовано, что крестьяне, обучавшиеся в министерских школах, сподобятся такой-то льготы по воинской службе, тогда я на каждом представлении попечителя об открытии там-сям таковой школы писал: согласен. Этот господин, однажды свидевшись со мной, сказал мне: вы стали весьма милостивы к нам. – Я ответил ему: и как не быть мне милостивым, когда ваши министерские школы обещают крестьянам льготы, а наши церковноприходские не дают их?

Не одни светские училища, а и духовные: киево-софийское, киево-подольское, богуславльское, черкасское, уманское и в Киеве училище девиц духовного звания, семинария и академия во время пребывания митрополита в Петербурге по делам своим, хозяйственным и учебным, письменно сносились со мной. Я решал эти дела, или свои мнения о них посылал к архипастырю. Я с ним и без него присутствовал там на экзаменах. Я исполнял его предписания или словесные предложения касательно всех этих учебных заведений. Не мало забот и даже неприятностей причинили мне училищные дела. Но не о них, а о самих заведениях пишу кое-что памяти ради.

В киево-софийском училище, помещенном в старом здании, в котором жил митрополит Евгений, нет церкви. Ученики ходят молиться Богу иногда в Софийский собор, а больше в придел Иоанна Богослова. Там и тут им не просторно от посторонних богомольцев. Я просил митрополита благословить их ходить в его крестовую церковь, как бы в свою училищную, но он не согласился на это под каким-то пустым предлогом. А просил я об этом, не раз видев в Софийском соборе, что ученики не достаивают обедни и один по одному уходят оттуда. У них в спальнях и классах чистенько, а столовая, отдельно от училища, помещается в бывшей бане, неимоверно грязна и в дождливое время даже заливается водой. Пища учеников скудна: на 150, на 200 мальчиков выдаются пять золотников коровьего масла в кашу. Причина тому – удивительная малость денег, отпускаемых на полное содержание малюток. На каждого из них ассигнуется 34 руб. 46 коп. в год. Из этой суммы и одень и обуй и накорми сиротинку, и снабди его бумагой, чернилами и пером. За то уж больно было и смотреть на их бледные лица и тощие телеса. Это – мученики! Сравнительно с ними мои малолетние певчиe, ходившие в их училище, казались киевлянам аристократами.

В киево-подольском училище церковь есть, но невзрачна и темновата; спальни и классы не неопрятны, а в столовой я видел полотняные скатерти, не только засаленные и грязные, но и продырявленные во многих местах, и приказал не класть их на столы, которые без них выглядывают чаще. Пища учеников и здесь весьма скудна по вышеупомянутой причине. Смотритель училища Пушнов, неопрятный, вялый, вел училищное хозяйство так неотчетливо, что священники, назначенные привести в порядок приходо-расходные книги, – затруднялись свести концы с концами. За это он отставлен был от должности своей и заменен другим, – Линчевским. А смотритель киево-софийского училища Турчинский был хозяин более исправный и отчетливый. Киево-подольские учители никогда не ходили в свою училищную церковь молиться Богу вместe с детьми. Но я склонил их к этому благому делу.

Училищные суммы денег и приходо-расходные книги, по предписанию св. синода от 21 сентября 1866 года, были поверяемы ежегодно назначаемыми мной киевскими священниками.¹¹⁰

А указ св. синода о мерах к улучшению учебно-воспитательной части в духовных училищах от 29 июля 1872 года был объявлен, кому следовало ведать о семь. Исполнение же его в точности оказалось затруднительным, потому что не подготовлены к тому усердные и обеспеченные достаточным содержанием наставники.¹¹¹

Хозяйственное управление при св. синоде при отношении своем ко мне от 18 февраля 1869 года за №1199-м препроводило пятьдесят пять учебных книг, давным-давно изданных (именно, сокращенное Богословие Силвестра 10 экземпляров, Мефодия Тверского Liber Historicus 10 экземпляров, Основания греческого языка 5 экземпляров, Лексикон Целлярия 20 экземпляров и Богословие Феофилакта 10 экземпляров) для безмездного распределения их, по усмотрению моему, по библиотекам духовно-учебных заведений киевской епархии. Я разослал их по принадлежности.¹¹²

Еще недавно уездные духовные училища и семинарии были ревизуемы ректорами и профессорами академий и семинарий. Я, являясь ректором одесской семинарии, в 1840 году ревизовал училища в Херсоне и Елисаветграде. Не то – ныне. Синодальный обер-прокурор Д.А. Толстой (он же и министр народного помрачения) сотворил своих петербургских ревизоров и рассылает их туда и сюда с наказом устранить монахов из училищ и семинарий, за что бы то ни было, и заменить их попами. Один из таковых ревизоров, а именно, действительный статский советник Керский в 1875 году ревизовал в Киеве семинарию и училища и после ревизии выставил перед Толстым мои отношения к этим заведениям в неблагоприятном виде, а так что последовало увольнение меня от училищных дел. Узнав это, я написал и послал этому сановнику веское письмо. Вот оно.

Ваше Сиятельство,

Милостивый Государь!

Я извещен, что бывший в Киеве досмотрщик духовно-учебных заведений г. Керский представил Вам в неблагоприятном виде мои отношения к этим заведениям, и что Вы, не выслушав меня, пожелали или надумали уволить меня от наблюдения над училищами киево-софийским и киево-подольским. Это увольнение нимало не огорчит меня. Но мне жаль, что Вы введены в заблуждение чиновником, который, по краткости пребывания своего в Киеве, не мог узнать многого, а по забывчивости или перепутанности своих понятий не мог высказаться надлежащим образом. Прошу же Вас выслушать правду.

Учеников киево-софийского училища, содержимых Киево-Михайловским монастырем с денежной помощью первого здесь викариатства, я испытывал не помимо гг. наставников их, как Вам доложено, а в их присутствии, испытывал так, как и всех товарищей их и, зная их способности, прилежание и успехи в науках, зная это не по баллам, кои наобум поставлены были им учителями, вскачь посещавшими классы за недостатком других наставников, а по частым испытаниям их у себя в доме, или в саду, где они учат уроки свои, удостоил их перевода в высшие классы. Но удостоению моему предпочтены оные наобумные баллы, и голос мой, голос педагога, бывшего профессора Ришельского лицея и ректора херсонской семинарии, которой воспитанники (Серединский, Базаряников) писали проповеди на новогреческом языке, такой голос заглушен был криками киево-софийских ничтожеств. Напрасно же поручаемо было мне испытание учеников, коль скоро мои баллы не могли быть признаны вескими. Восемь питомцев Михайловского монастыря и викариатства я переместил в киево-подольское училище и перевел в высшее отделение его, и они там и поныне учатся, каждый по своим способностям, а переместил и перевел по следующим причинам. Во 1-х, почти все они оттуда взяты были в дом мой; во 2-х, подольское училище лучше софийского, так как в нем есть полное число наставников; в 3-х, было бы в высшей степени несправедливо и жестоко оставить детей еще на два года в прежнем классе и такой мерой отнять у них всю охоту к учению и даже притупить их способности, кои известны мне более, чем выше помянутым ничтожествам, потому что я часто сам выслушиваю их уроки. Надеюсь, Милостивый Государь, что детей моих не возвратят в софийское училище на повторительный двухгодичный курс и не сотрут в порошок эти дорогие перлы в моей митре. Я – отец и вместе мать этим детям-сиротам. Вот почему, подобно орлу и орлице, я защищаю этих птенцов от гибельного для них налета коршунов.

Питомцы мои, большие и малые, названы Вам певчими. Это не верно. Певческий хор мне, как викарному епископу, не полагается и ему ни откуда не дается ни одна полушка. В печатном штате киевского викариатства сказано, что викарий киевского митрополита должен довольствоваться хором его высокопреосвященства. Итак, при мне и в управляемом мной монастыре состоять не певчие, а сироты и бедняки духовного ведомства, обучающиеся в местных духовных училищах и в семинарии. В монастырских и викариатских делах они всегда пишутся питомцами монастыря и викариатства, а не певчими. Всех их 34. Из них 20+1 обучаются в училищах, а 13 – в семинарии. Все они пользуются полным и хорошим содержанием от монастыря и викариатства, снабженного доходными имениями. К ним определены учитель церковного пения с жалованием 300 рублей, помощник его с жалованием 84 руб., репетитор с жалованием 100 руб., кроме квартиры и стола в монастыре, лекарь с жалованием 300 руб., и четыре наемные служители. Такое содержание стольких сирот и бедняков, с таким жалованием и с отличной обстановкой хозяйственной, очень дорого обходится монастырю и викариатству, повторяю очень дорого, в несколько тысяч, потому что все они хорошо напоены и накормлены, одеты и обуты, согреты и снабжены лекарствами и всеми учебными пособиями, кои часто меняются и вводят нас в ущерб. Все эти издержки монастырь и викариaтство несут единственно по состраданию к сиротам и беднякам и по любвеобильному желанию успособить их научное образование. О всем этом я говорил г. Керскому. Но он, как видно, все это забыл и выставил меня величайшим скрягой или запинателем просвещения, написав Вам, что я из доходов будто бы богатейшего монастыря моего уделяю семинарским наставникам очень малую толику. Не хочу стыдить его забывчивость, но Вам, Милостивый Государь, серьёзно докладываю, что управляемый мной монастырь, не имеющий ни пяди пахотной земли и ни одного дровяного дерева и ежедневно покупавший даже воду, не может быть назван ни богатейшим, ни богатым, тогда как он только не беден, и что если бы викариатство не снабжало его дровами из своего леса, капустой, картофелем, свеклой и огурцами с своих огородов на весь круглый год и тысячами рублей с своих доходных имений, то он, верьте, не мог бы содержать 34 сирот и бедняков. Вот каково пресловуто-воображаемое богатство его! При таком богатстве и при тысячных издержках на сирот, право, не легко давать еще 70 рублей не бедным наставникам семинарии; и как давать? По принуждению! Но где же видано, чтобы с одного вола драли две шкуры? Где слыхано, чтобы добровольное пожертвованиe временное обращаемо было в подать постоянную? И кому же? Тем, которые не нуждаются в ней! Не жаловаться надлежало бы г. Керскому, а оповестить святую правду, что Киево-Михайловский монастырь с помощью первого в Киеве викариатства содержит и обучает 34 сироты, и в добавок к сему дает еще и наставникам их 70 рублей ежегодно.

Мои энергические меры касательно пополнения числа наставников в софийском училище признаны, принудительными. Да, они таковы! Но они придуманы был apxиереем, священствующим не без философии и предпочитавшим общее благо покинутых детей частному благу, точнее, семейным потехам учителя Яворского. Меры мои, по безвластию моему, остались не исполненными. Тем хуже для училища, в котором два-три наставника, как угорелые, бегают от одной пустой кафедры к другой кафедре, никем не занятой, и полу-спрошенным ученикам ставят баллы: 2 вместо 3, 3 вместo 4. – А детей жаль! Жаль и потерянного ими времени. Впрочем пусть нежничают с учителями их, как хотят, и за своевольные отлучки и невнимание к детям награждают их сытным поповством. Расстраивать, так расстраивать уж до конца! Родители заметят духовно-училищное расстройство и отведут детей своих в светские школы. Тем лучше! Тогда не будет у нас касты духовенства, воспрещенной 33-м правилом св. вселенского собора VI-го.

Вам, поставлено на вид, что я не могу давать направления съездам киевского духовенства и сборы с церквей на духовный училища признаю не каноничными. – Да, я и не думал запрягать это духовенство в свои оглобли, дабы не стеснять свободных рассуждений его. При том я предвидел, что оно, с детства приученное к даровым казенным пособиям, и в добавок жадное до больших удобств и утех в жизни, не даст из своего кармана много денег для здешних училищ, разве жезлом и палицей принудить его к сему, что однако политически вредно в здешнем крае, еще не слившемся с великой Россией, предвидел это и давал сему духовенству свободу, сознавая при том свое безвластие, которому не доводится помогать училищному делу. Духовенство надумало поддерживать это дело денежным сбором с церквей. Против сей меры я возразил и теперь докладываю Вам, что она опасна в здешнем крае, где распространяется штундизм по величайшей не расположенности крестьян к духовенству, любящему церковными денежками обряжать не храмы Божии, а себя и своих жен и детей, и весьма мало заботящемуся о просвещении и спасении душ. Доложив это, начинаю говорить с Вами уже не как православный епископ, глубоко сожалеющий о нарушении у нас правил св. вселенских соборов, касающихся клира, а как человек государственный. Уже давно, со времени Сперанского, наше духовенство приучено к коммунизму, так что, например, в Екатеринославле оно продало драгоценную утварь церковную ради своих интересов, в Opле печатно объявило, что христиане должны жертвовать деньги не на украшение храмов Божиих, а на угобжение многопотомственного духовенства, а там и сям домогалось забрать в свою пользу все доходы всех монастырей и проч. Коммунистические идеи созрели в среде нашего поповства и уже дали горькие и ядовитые плоды. Вам известно, что многие сеятели этих идей суть семинаристы. А мне позвольте примолвить, что и в Киеве по случаю одного воровства семинаристы говорили: на то и руки даны, чтобы брать, что нужно. – Итак, в среде нашего духовенства уже вырабатывается силлогизм «ежели церковные имения не священны и должны быть отдаваемы попам, то и помещичьи имения должны быть разделены между всеми поровну; а ежели церковная и помещичья собственность не священна, то не священно и наследственное престолонаследие». Какой страшный силлогизм! Какая ужасная бездна роется! И кем же? – Семинаристами-поповичами. Нет, Ваше Сиятельство, не церкви опустошать нам надобно для позлащения нашего полумертвого и тягостного для государства и церкви духовенства, а создать клир новый на основании учения Св. Писания и вселенских соборов, клир верующий, добродетельный, трезвенный, целомудренный, пристраивающий детей своих до принятия священного сана, по апостолу добре управляющей домами своими ¹¹³ , а нецерковными, не получающий жалования от государства и живущий своим добром, клир-один, – учащий, а другой – священнослужащий, первый из университетов, второй из сельских школ по выбору, клир, свято исполняющий благодетельнейшую задачу православия; разумеете облегчение и уменьшение среди христиан нищеты и соединенных с ней бедствий, посредством выдела бедным сиротам и убогим части доходов с полей и из кружек церковных по уставу вселенской церкви Божией.

Еще несколько слов и письмо мое кончено. Вам угодно уволить меня от училищных дел. Благодарю Вас за эту милость, стократно благодарю. Теперь на половину уменьшится горечь моя, которую я чувствовал, видя, как готовятся к духовному званию юноши, кое-чему обученные, но неблаговоспитанные, не имеющие права на священство по 33-му правилу св. вселенского собора IV-гo, и новички в добродетелях, состарившиеся в пороках еще во время своего учения, у которых взгляды, жесты, походка, одежда, разговоры и душевное настроение вовсе не церковные, не духовные.

Благословение Господне да почиет на Вас!¹¹⁴

Мои отношения к училищу девиц духовного звания были редки и не начальственны. В бытность митрополита в Киеве я вместе с ним бывал на экзаменах девиц, отвечавших всегда хорошо, а в отсутствии утверждал хозяйственные журналы и служил в церкви в неделю Св. Мироносиц. В 1874 году, по поручению архипастыря, осмотрены были мной новые каменные пристройки к названному училищу, о чем и уведомил его письмом 2 марта.

По титуле

По предложение Вашему я, в 28-й день истекшего месяца февраля, осмотрел новые каменные пристройки к епархиально-киевскому училищу девиц духовного звания, как-то церковь и под ней больницу, залу собрания и под ней столовую, а под сей – кухню в подвале с каменным сводом. Все эти пристройки, покрытые железом, ни внутри, ни снаружи еще не оштукатурены; потолки в них подшиты шелевками для штукатурки, а полы еще не настланы; словом сказать: все поставлено еще вчерне! Каменная работа чиста и прочна. Балки половые и потолковые толсты и положены часто. Соединение новых пристроек с старым зданием удобно. А подвальная кухня весьма низка, и будет душна. Со временем лучше бы заменить ее новой высокой кухней позади училища и соединить ее со столовой узеньким коридором деревянным, доведя его снаружи здания до двери столовой комнаты.

По осмотре новых пристроек я обозревал училище. Все в нем в порядке, опрятно, чисто и удобно; воздух свеж; в сортирах дурного запаха нет. Постельки набиты сеном. Ученицы заняты каждая своим делом.

Поручаю себя святым молитвам Вашим, и с глубочайшим уважением и совершенной преданностью остаюсь.

Киевские семинаристы, да и то не все, а только окончившие учение свое, один раз в году видели митрополита, когда он экзаменовал их в знании богословия. Итак, он не имел духовно-нравственного влияния на них. У него была охота давать им возражения, и такие логичные и сильные, что они становились от них в тупик. Однажды я в его келье решился отклонить его, и отклонил навсегда, от таких возражений, поставив ему на вид, что они колеблют веру молодых умов, как, бывало, колебали нашу веру скептические выходки Иннокентия Борисова. Во время экзаменов замечено было мной, кроме неправильного произношения семинаристами многих русских слов на манер малороссийский, нетвердое знание наречия великорусского, с которым, по их же признанию, они роднились уже в богословском классе.

Что касается поведения их, то неукоризненным назвать нельзя его, так как все люди, и молодые и старые, грешны перед Богом, но их трезвение, скромность, послушание, терпеливость похвалить надобно. Лишь одно проявление их легкомыслия и черствости возмутило мою душу до самой глубины ее. Когда государь повелел производить полтора миллиона рублей из государственного казначейства на содержание семинарий в добавок к суммам синодальным, тогда я объявил семинарскому начальству, что буду служить обедню и благодарственный молебен в семинарской церкви и что к богослужению этому должны быть созваны все ученики семинарии и двух в Киеве училищ, а кто-либо из наставников должен сказать проповедь, приличную торжеству. Это распоряжение мое было исполнено. Я приехал в церковь. Она была переполнена учениками. Но после того, как я вошел в алтарь и обратился лицом к западу перед чтением Евангелия, увидел, что в церкви нет и половины учеников. Вот это легкомысленное своеволие неблагодарности их и огорчило меня крепко на крепко. А неряшество семинарского начальства, однажды положившего красное сукно с ползающими на нем клопами на стол, за которым сидел экзаменующий митрополит, раздосадовало меня. – В 1875 году перестраивалась киевская семинария. Тогда архипастырю угодно было втиснуть в строительный комитет своего родственника архимандрита Мельхиседека, дабы испросить ему орден Св. Анны 2-й степени (хотя он был и недостоин того по своему легкому поведению). Что же? Высокопреосвященный упросил меня придумать повод к назначению Мельхиседека в сказанный комитет и мое мнение представить ему на утверждение. Я угодил ему, и 26 сентября написал вот что.

По титуле

В комитете, заведовавшем делами о постройке киевской духовной семинарии, заседают два члена со стороны этой семинарии, Игнатович и Орда, а нет такого члена, который, будучи опытно знаком с строительным делом, наблюдал бы за исполнением комитетских журналов и за ходом построек, тогда как участвующий в комитете eпархиальный архитектор занят своим делом по своей должности, требующей даже отлучек из Киева. Посему я полагал бы оставить членом комитета г. Игнатовича только в настоящем году, а в следующем назначить на его местo г. Орду, и таким образом обоим им предоставить другь-друго-приимательное участие в постройке семинарии; наблюдение же за исполнением комитетских журналов и за ходом построек и осмотром строевых материалов поручить настоятелю Киево-Никольского монастыря архимандриту Мельхиседеку, строившему у себя многие здания и потому знакомому с строительным делом, с тем, чтобы он был действующим членом сказанного комитета и входил бы в оный с своими представлениями, касающимися постройки семинарии.

Представляю сие мнениe мое на благоусмотрение Ваше и с глубочайшим почтением и совершенной преданностью остаюсь...

Однако Мельхиседек не получил ордена, да и митрополит Арсений, за смертью своей, не видал отстроенной семинарии. Я же за труды свои не удостоен и благодарного полуслова.

На очереди повествования о моих содействиях митрополиту Арсению стоит киевская духовная академия, состоящая под священноначалием его. С ним я ежегодно бывал в ней, когда студенты были испытываемы в знании богословских наук и когда профессора ее защищали свои диссертации на степень доктора богословия, и, по его соизволению, рассматривал и утверждал некоторые журналы академии, поверял денежные суммы, осматривал хозяйство и однажды ревизовал учебность и ученость ее.

Студенты всегда отвечали по билетам очень хорошо. Припоминаю два вопроса свои, на которые они, да и профессора затруднились ответить. Когда один студент сказал слова Господа: и иного утешителя даст вам ¹¹⁵ , – я остановил его и спросил: Ежели Бог Отец даст апостолам другого утешителя, то должен быть еще первый утешитель; кто же он? Последовало молчание. Я прервал его, напомнив церковное пение в Троицын день: Придите, поклонимся... спаси нас, Сыне Божий, утешителю благий, поющия Ти..., и выразил, что первый утешитель есть Сын Божий, Господь Иисус Христос. Мне возразили, что в этом песнопении пропущен союз и, по гречески καἰ и что тут разумеется, кроме Сына Божия, благий утешитель, Дух Святой, и послали библиотекаря за греческим Требником. Он принес его, но напрасно. Предполагаемый пропуск не оказался. Тогда я в подтверждение слов своих указал академикам первый стих второй главы первого послания Иоанна, в которой Иисус Христос праведник назван утешитель, παράκλητος в греческом подлиннике, и прибавил, что из сего стиха заимствовано название Сына Божия утешителем и внесено в песнопения в Троицын день, и что в славянском и русском текстах неточно переведено греческое παράκλητος, – ходатай. – В другой раз студент, говоря о судьбе священного текста, упомянул, что Ориген наметил на нем астериски и όвелы. Я приостановил его и спросил: «а какие условные знаки на Св. Писании видел Св. Епифаний Кипрский и целиком внес в свои творения?» Услышав этот вопрос мой, все озадачились, а митрополит приказал принести сочинения реченного отца церкви. Библиотекарь принес их. Наставник иеромонах Августин начал перелистывать фолианты. Тогда я обратился к нему и сказал: не трудитесь долго, а лучше отыщите по оглавлению статью de mensuris et ponderibus, – о мерах и веcax; в ней вы найдете искомые знаки. Он отыскал их и показал митрополиту и профессорам Я торжествовал.

В 1871 году профессор академии Константин Скворцов в многолюдном собрании защищал свое «Исследование об авторе сочинений, известных под именем Св. Дионисия Ареопагита», и за это сочинение и другие ученые труды удостоен был степени доктора богословия. После назначенных академией оппонентов ему я долго возражал этому первому докторанту ее, начав свои возражения с напоминания ему, что его мнение, будто Ареопагитики написаны Св. Дионисием, епископом александрийским, святительствовавшим с 248 года по 264-й, противно преданию всей православной и даже католической церкви, испокон веков признававшей Ареопагитики подлинным творением апостольского мужа Св. Дионисия Ареопагита, которое даже наш св. синод недавно издал в русском переводе под именем сего выспреннего богослова. Мои главные возражения, точнее сказать, защиты подлинности сего гениального творения напечатаны в Приложениях ко второму отделению второй части первого путешествия моего по Афону.¹¹⁶ Посему я не помещаю их в настоящей Книге Бытия Моего, дабы не варить капусты дважды, еще менее трижды. – Другой докторант, экстраординарный профессор киевской академии Аким Олесницкий, в 1875 году защищал свое печатное сочинение под названием «Святая Земля», представленное им ради получения степени доктора богословия. Мои возражения были следующие.

1. Вы вовсе не знакомы с сочинениями греков о Св. Земле. (Он сознался в этом). Греки со времени господства македоно-сирийских государей в Палестине поныне, можно сказать, безвыходно жили в Иерусалиме. И так, их можно и должно допрашивать о местоположения и судьбах сего города. Если бы вы это сделали, то сказали бы нам, например, что тамошний Офел был не что иное, как большая башня, в которой помешались люди, служившие при храме Соломона и Ирода, и что от нее и весь холм назывался Офел. Быв знакомы с греческими писателями, вы утверждали бы, что нынешняя северно-западная стена Иерусалима, за которой живут христиане и молятся на Голгофе и у Гроба Господня, была построена греческой царицей Евдокией в пятом веке, и что эту самую стену, разрушенную, возобновил турецкий султан Селим. А ко всему этому присовокупили бы рассказ: как реченная царица, воздвигнув эту стену, пришла к Иерусалимскому патpиapxy и сказала ему, что в словах 50-го псалма: άγάθυνον, Κύριε, έν τῇ ευδοκία σου τήν Σιών, καί οίκοδομηθήτω τά τείχη ᾿Ιερουσαλήμ¹¹⁷, – ублажи, Господи, благоволением (по гречески евдокия), Твоим Cион, и да созиждутся стены Иерусалимские, – содержится пророчество о ней.–

2. Вы, господин докторант, упрекнули Иосифа Флавия в том, что его описание Акры есть не более, как его собственная фантазия. Помилуйте! Можно ли так говорить об этом Иудейском историке, который знал Иерусалим, как свои десять пальцев? По мне, гораздо лучше нам самим сознаться в неумении приложить его описания Св. Града к нынешней местности его, заваленной грудами развалин, нежели упрекать его в неточном очертании ее, тогда как он тысячу раз топтал ее своими стопами. –

3. Об одном из прудов Соломона, большем, – нижнем, вы изволили сказать, что в нем, при многочисленных зрителях, сидевших на иссеченных в стенах его как бы скамьях, производимо было примерное морское сражение. Что вы? Что вы? Да ведь этот пруд так мало объемист вдоль и поперек, что в нем разве две лодочки, похожие на цареградские каики или на венецианские гондолы, могли бы сталкиваться бок о бок. Притом, если этот пруд был полон воды до верхних краев его, то зрители сидели бы тут в воде по горло; а если вы понизите в нем воду, то в нижней части его, суживающейся ко дну, и две лодочки не могли бы состязаться в битве.

С ректором академии архимандритом Филаретом размолвку имел я только в двух случаях. Однажды он представил мне решение совета академии об исключении из нее студента, напившегося до пьяна; но я не утвердил сего решения, выразив, что временное опьянение не есть пьянство, и назначив ему епитимью, – покаянное моление в алтаре академической церкви лишь в одно священнослужение. Ректор настаивал на своем решении, говоря мне, что за снисхождение восхвалять меня студенты, а его осудить за жестокость, и что строгое благочиние требует неотложного исключения провинившегося студента. На все это я ответил ему сухо: «еже писах, писах, а у вас есть начальник повыше меня; его и просите отменить мое решение». Оно было отменено митрополитом. Студент был исключен. – В другой раз было: ректор Филарет, заблагорассудив иметь наемных певчих типографа Фрица, распустил своих малолетних дискантов и альтов. Некоторые из них перешли в мой хор. Но когда Фрицовские певчиe оказались плохими, тогда о. ректор опять начал составлять свой академический хор; и регент его подал мне прошение от имени прежнего наилучшего дисканта о возвращении его на прежнее место, по желанию-де родителей его, живущих в Киеве. Я через благочинного спросил этих родителей: действительно ли они желают взять мальчика, и получил ответ, что они и не думали брать его от меня, зная, что по спадении голоса получит от меня вознаграждение в количестве ста рублей или более. Ответ их я передал о. Филарету. А он порядком пожурил своего регента, написавшего ложное прошение. Этим дело кончилось. Мальчика я отпустил в академический хор, не имея большой надобности в нем.

В 1865 году, 26 июля, я, по поручению митрополита, обозрел академию по частям письмоводственной и экономической и по возобновлению академических зданий на сумму, отпущенную из казны, и тогда же написал его высокопреосвященству:

1. Академический архив – в порядке. Журналы внутреннего и окружного правления академии по учебной, нравственной и экономической части за 1864 и 1865 учебные годы, разные дела, книги с записями входящих и исходящих бумаг и приходо-расходные шнуровые книги, в коих шнуры и печати целы, ведены исправно и своевременно. Новая опись академического имущества, по пред-ложению Вашего Высокопреосвященства, еще составляется; а в старой описи шнур порван, но печать и листы ее с полной скрепой их целы.

2. Все денежные суммы, принадлежащие академии, как наличные, так и в билетах кредитных учреждений, оказались на лицо в таком количестве, каково быть должно по ежемесячным ведомостям оных. Акт освидетельствования этих сумм при сем прилагается.

3. Академическая церковь с нынешним неудобным и безобразным входом в нее и зала собрания имеют быть обновлены и украшены в свое время. А библиотека и физический кабинет, по причине переноски их на новые места, еще не приведены в порядок.

3. Правление академии, аудитории, комнаты для занятий студентов и спальни их с гардеробом содержатся опрятно и в должном порядке, а столовая не очень благопристойна, да и построена непрочно; кухня же и кладовые клети соответствуют своему назначению. Главная площадь между зданиями академии, по причине склада на ней дров под открытым небом, походит на дровяной двор, назначенный будто для торговли дровами.

5. Здание, в котором помещается академическая больница, сыровато, потому что поставлено низко без высокого цоколя.

Почти такое же донесение об академии представлено было мной митрополиту 17 июля 1867 года по обозрении ее. Разницы от прежнего донесения не много.

2. Библиотека и физический кабинет приведены в надлежащий порядок

4. Новая опись академического имущества до сей поры не составлена.

6. Старый корпус академический с церковью и залой собрания, новый корпус для студентов, дом для бакалавров и больница с 1863 г. возобновлены благопристойно на сумму, отпущенную из капиталов духовно-учебного ведомства в количестве 13000 рублей, с добавкой 859 рублей 78 копеек не из академических сумм, каковая добавка потребовалась по контракту, заключенному с подрядчиком работ.

Такое же донесение об академии подал я митрополиту 13 августа 1869 года с показанием, что новая полная опись академического имущества составлена надлежащим образом.

В 1869 году, 28 апреля, митрополит Арсений письмом (№80-й)¹¹⁸ уведомил меня, что «вследствие определения св. синода о обозрении киевской духовной академии в настоящем году, по случаю окончания в ней учебного курса, он поручает мне вместе с членами конференции обозреть сию академию по всем частям и о последующем надлежащие сведения сообщить ему». Я в течение нескольких дней исполнял это поручение и 31 июля представить архипастырю подробный «Отчет О преподавании наук в академии и о познаниях и трудах учащихся в ней студентов».¹¹⁹ В сем отчете показана была неполнота преподаваемых наук и предложены некоторые воззрения мои на улучшение преподавания их. Митрополит препроводил это рукописание мое в академическую конференцию. А она, прочитав его, хоть и поняла, что я не столько осуждаю бывшее преподавание наук, сколько показываю, как и как они должны быть преподаваемы по разумению моему, но весьма обиделась моим отзывом о непроцветании наук в академии и впопыхах своих письменно изложила свое оправдание, точнее, осуждение меня и представила оное митрополиту уже 29 октября за №53-м.¹²⁰ А он ко мне прислал это сочинение академического профессорства. Я прочел его и написал свою аналогию. Архипастырю неприятно было все это дело, тем более, что академическая конференция особо просила его предать меня синодальному суду. Однако, он не уважил этой просьбы ее, а меня уговорил подать ему другой отзыв об академии, благоприятный. Такой отзыв представлен был ему. Тем дело и кончилось.¹²¹

По окончании ревизии я спросил ректора академии, архимандрита Филарета: почему студенты слабо отвечали из богословия догматического и нравственного, тогда как из других наук отвечали лучше? Он сказал мне: «от богословия им пахнет ладаном».-После этого как прикажете назвать их? Бездушными кимвалами? Лицемерами? Чахоточными умами? Вольнодумцами?...

Я работаю так, что по окончании одного дела готовлю другое дело, обширнее прежнего.

В 1867 году (ранее мая) синодальный обер-прокурор прислал митрополиту Арсению две рукописи, именно: Устав православных духовных семинарий и Проект преобразования епархиальных учебных заведений, прислал для рассмотрения. А митрополит передал их мне с тем, чтобы я представил ему свое суждение о них. Требуемое суждение изложено было мной 23 мая того же года и подано ему своевременно. Так как оно весьма многопредметно и написано на 26½ листах, то я помещаю его не в настоящей Книге Бытия Моего, а в прибавлениях к ней¹²²; здесь же замечаю только, что в первой части его в пух разбиты и даже осмеяны Устав и Проект, а во второй начертано «Преображение Русской Церкви в полно-православную без духовных семинарий и академий». Смею думать и надеяться, что потомство не дешево оценит это произведение ума моего.

А вот еще дело, о котором мнения моего потребовал митрополит Арсений. Оно изложено кратко 14 августа 1868 года и потому помещается здесь.

Мысли по прочтении нового устава духовных

академий.

(Для киевского митрополита Apceния).

Православно-кафолическая церковь, с первой поры своего существования до XIX века, никогда и нигде не учреждала своих особых училищ в роде наших семинарий и духовных академий, довольствуясь училищами народными и государственными, и никогда не видала таких богословских систем, какие теперь сочиняем мы, потому что сущность религии поставляла не в богословском знании, а в вере и в священнейших чувствованиях сердца, кои и поддерживала не диссертациями и им подобными препретельными словесами, а песнопениями и проповедью. Это известно всякому, кто только изучал историю сей церкви и кто только помнит, что ежели где появлялся Пантен или Ориген, ПамФил или Евсевий, Мальхион или Лукиан, то там и собирался у них любознательный люд; когда же их не стало, тогда охотники до учености ходили слушать уроки, кто у Ливания, кто у Немесия, кто у Прокла, иные у дивицы Ипатии, другие у Фотия, многие в византийском университете.

Учреждение особых семинарий и духовных академий есть явлениe в православной церкви новое и недавнее, да и не общее. Оно существует только в России, а единоверный с ней Восток не имеет его, ибо два патриаршие училища в Иерусалиме и Константинополе не походят на наши духовно-учебные заведения, потому что приготовляют не богословов, а проповедников и учителей в народных школах, не поддерживают особой касты духовенства, одевают учеников в одежды, установленные для клира, и содержать их иждивением иepapxoв и народными даяниями, а не государственной казной; в Афинах же богословский факультет присоединен к тамошнему университету, a Ризариевa семинария – почти пуста.

Не стану спорить с тем, кто возразил бы мне, что отжитая жизнь Востока не есть образец для всех времен и народов и что в нынешней русской церкви могут быть такие учебные учреждения, каких там не было и нет. Но всеми силами отвергаю такие учреждения в ней, каковы духовные академии, получающие новый устав, и отвергаю их, как учреждения антиканонические, чуждые для нашей церкви и полуграмотные.

«Академии, по новому уставу, приготовляют преподавателей для духовных учебных заведений» (§1). А так как эти заведения приготовляют будущих священников, диаконов и чтецов из особого духовного звания в противность вселенской канонической правде, воспретившей касту духовенства под угрозой анафемы, то и оказывается, что новые академии, как и прежние, будут антиканонические, подлежащие анафеме вселенских соборов.

«Академии, по новому уставу, совершенствуют и распространяют богословские знания» (§1). А русская церковь имеет крайнюю нужду не в систематических богословах, а в пламенных проповедниках. Следовательно, новые академии, не производящие проповедничества, будут для ней чужды. Ей все равно: существуют они, или нет их; помещены они на луне, или в Урге.

В росписи наук, кои будут преподаваемы в новых академиях, нет философии, истории, антропологии, всеобщей литературы, словесности сирской, халдейской, арабской, армянской, абиссинской, коптской и учения об изящных искусствах, воспринятых церковью, т.е. о зодчестве, иконописания и пения (§§105–110). А преподавание церковного права не возможно, потому что многие Правила святых вселенских соборов у нас попраны и наша церковь есть оружие государственной власти. Философия же может быть только эклектическая. Следовательно, новые академии, как и прежние, будут полуграмотные. Сравниваю их с овцами, кои на широкой пажити могут пощипать столько травки, сколько позволят им те веревки, коими они привязаны к кольям.

Неохотно написаны мной эти строки. Ибо слова мои бьют один воздух. Никто не послушает меня, потому что какой-то неумолимый рок увлекает русскую церковь к схизме и разлагает ее на секты.

Порфирий, епископ чигиринский.

Приступаю к описанию своей настоятельской деятельности в вверенном моему управлению Киево-Михайловском монастыре, который я застал неблагоустроенным и без запасной копейки, но без долга, уплаченного моим предместником Серафимом (25000 руб.) А описание это начинаю с меньших дел, продолжаю же и оканчиваю делами бὸльшими и наилучшими.

Вся земля вокруг соборного храма и братской трапезы, перед настоятельским домом, перед колодцем и на прочих местах была грязна, неровна и заросла негодным былием. Везде тут я перевернул ее, инде на четверть аршина, а инде на аршин, выровнял и засеял тимофеевой травой, разделив ее на длинные поляны и проложив между ними шоссейные дороги и дорожки, обставленные по краям деревянными столбиками. Эти поляны стали зелеными лугами, кои любил я называть arva beata, – лугами блаженными.¹²³ На них накашивалось хорошее сено в немалом количестве.

У меня, выросшего в родительском саду, была большая охота заниматься садоводством. Она-то склонила меня посадить желтую акацию и другие дерева перед всеми жилыми зданиями внутри монастыря на месте подгнивших деревянных полисадников, поὸдаль от этих зданий, дабы корни дерев не буравили фундаментов, а падающие листья не портили крыш и водосточных труб. По этой же охоте в двух садах, большом настоятельском и малом братском, у многих проложенных мной шоссейных дорог, продольных от севера к югу и поперечных от запада к востоку, посажены были тополи, каштаны, ели, дикие масличия, коих цветы весьма благовонные, белые акации, березы, грецкие орешники, груши, яблони, сливы, рябины; перед экономским домом заведена школка всяких леторослей, а позади его и за домом для чернорабочих вновь насажены груши, яблони и сливы; спереди же и сзади зданий гостиничного вновь разведены сады из разных диких дерев и особенно ясеневых и дубовых. Bcе мои посадки принялись и росли хорошо, кроме кедров, выписанных из Костромы. В жаркие месяцы я нередко поливал их, а чаще и чаще орошал цветники перед моими и братскими покоями. Такая любовь моя к растительности и такие успехи в садоводстве сделались известны киевскому обществу садоводства, и оно почтило меня званием почетного члена своего и прислало диплом, подписанный учредителями его 2 августа 1873 года. (Все молодая дерева и желтая акация были огорожены инде частоколами, инде заборами, инде деревянными столбиками с утвержденными на них досками, и вся эта отгородка дешевая предназначалась к ломке на дрова, когда подрастут все мои насаждения).

Спешу сказать несколько слов о возобновлении стенописи в Михайловской обители. У входа в нее с улицы, перед колокольней, направо на стене историрован собор архангелов, во весь рост их, с усвоенными им эмблемами. Эта большая картина, полинявшая от жары, дождей и туманов, возобновлена мной без малейшего изменения ее рисунка и колорита. У того же входа, налево, на стене написано причащение некоего болящего и исцеление его молитвами Св. великомученицы Варвары, получившей от Бога дар исцелять все недуги. И эту картину, равную первой по величине, я возобновил, не изменив на ней ни рисунка, ни цветности. Что касается до стенописи, в соборном храме и в двух приделах его, то она была промыта и поправлена только в Варваринском приделе; обновление другой живописи было отложено до времени, богатого деньгами, которое однако не пришло в бытность мою в Киеве. В Крестовой же церкви, в которой только на потолке историровано было что-то из Апокалипсиса, как этот потолок, так и стены по штукатурке их были покрыты голубой краской, а иконостас промыт, и над ним на стене написан был Нерукотворенный образ Спасителя. Обновление сей последней церкви стоило 1000 рублей.

В соборном храме архангела Михаила над верхним многоярусным иконостасом кто-то когда-то надстроил еще ярус, но как? В виде дощатого забора, в котором между досками сквозят щели. На этом заборе, раскрашенном и закрывающем алтарную мозаику, утвержден большой образ архангела. Когда государь Александр Николаевич посетил собор и осмотрел оную мозаику, я обратил внимание его величества на безобразиe надъиконостасной надстройки и просил царского соизволения снять ее, дабы всем видна была древнейшая мозаика, представляющая причащение апостолов под двумя видами. Государь изъявил свое соизволение на это, но сказал мне: дайте знать о сем митрополиту. Однако, я не успел сделать того, о чем докладывал государю. Денег не хватило! – В Варваринском приделе иконостас водружен новый, великолепный, с новыми образами, написанными московским художником Фартусовым. А соорудил и прислал его московский купец Иван Зенин. Многие ему лета, а по смерти вечная память!

На все время обновления стенописи в этом приделе серебряная сень над ракой великомученицы была разворочена, а самая рака перенесена в соборный храм, дабы какое бревно или какая доска с подмосток иконописца не упала и не попортила обе эти драгоценности. Тогда мне заблагорассудилось поставить раку у северной стены придела, против входа в него, по общему обычаю и уставу православной церкви, по которому никогда нигде не ставились св. мощи среди храма, имеющего святой престол для совершения таинства евхаристии. Я поставил тут святыню сию, но временно, а у св. синода испрашивал благословение на эту перемену, представив ему историческую записку о разных местах, где в разные времена стояла рака, с мощами великомученицы. Синодальное благословение на то не было дано, как я узнал о сем по отбытии моем в Москву; и рака под сенью была поставлена на прежнем не низком помосте среди придела, чем он стеснялся донельзя. Митрополит Филофей обещался было поддержать меня в синоде, но не поддержал, или потому что вяло отстаивал свое обещание, или потому что его пересилили прочие синодалы. Что касается упомянутой записки, то, к сожалению, она не оказалась в куче бумаг моих. А в ней сказано было, что древле мощи великомученицы стояли в соборном храме, у северной стены его, потом перенесены в северный придел и тут на самой средине его покоились сперва под деревянной сенью вызолоченной, которая была так высока, что заслоняла собой западное, единственное окно придела, потом под сенью серебряной в такой же раке, изготовленной иждивением благочестивой графини Анны Алексеевны Орловой Чесменской. Жаль, что синод не благословил поставить мощи на избранном мной месте. Тварь Божья, как бы она ни была свята, не должна занимать середины церкви, в которой совершается служение Творцу. Для всего и всех есть свое место: для тайной вечери – алтарь и св. трапеза; для пришедших на эту вечерю – середина церкви, для св. мощей – углы или стены ее, у которых они стоят в наших лаврах и монастырях.

К изрядной церковной утвари монастыря я успел прибавить только 14-ть кадил серебряных, выносимый подсвечник серебряный же, работы Сазикова, стоивший 500 рублей, и четыре мельхиоровые большие алавастра, один для св. воды, другой для деревянного масла, третий для ладана, четвертый для хранения крестиков и колец, раздаваемых богомольцам у раки Св. великомученицы. Цена им 500 рублей.

Монастырская ризница, какова была до меня, поношенная и бедная, такова осталась и после меня. Я надеялся приобрести новые полные облачения по окончании всех хозяйственных необходимейших построек, но не успел стяжать их по причине неожиданного перемещения меня в Москву; однако перед выездом туда пожертвовал монастырю свои собственные два саккоса, парчовый и бархатный пунцовый, свою архимандритскую шелковую мантию и собственную митру из черного бархата. В бытность же мою в монастыре изготовлены были мною три очень хорошие митры, шитые золотом и унизанные аметистами и другими дорогими камнями, кои купил я у оренбургского казака и выписал из Москвы на монастырские деньги. До меня не было описи утвари и ризницы; при мне она составлена, и к ризам приколоты номера, значащиеся в ней.

Мои хозяйственные постройки внутри монастыря и в имениях его и викариатства были следующие:

Внутри монастыря.

На соборном храме архангела Михаила поставлены новые стропила с переплетами на них, и вся кровля его покрыта железом, окрашенным медянкой; для стока же дождевой воды спущены до земли железные трубы, из коих вода устремлена в особые приемники, ископанные в земле поодаль от основания храма. Вся эта работа с материалами стоила 5000 рублей.

В юго-западном и северо-западном углах Крестовой церкви пробиты новые выходы из нее с деревянными створчатыми дверями в предотвращение стесненности богомольцев, прежде выходивших через одни западные двери. А перед этими дверями поставлен деревянный широкий помост с точеными балясинами на нем. У северо-западной стены этой же самой церкви снаружи устроена деревянная лестница в три поворота на каменном дровянике для восхождения по ней певчих во внутренние хоры, куда они до меня вливали с паперти по самой крутой лесенке. Над воротами же, смежными с этой церковью, поставлена деревянная красивая горенка для колоколов. Ход в нее – с оной трех поворотной лестницы. Отсюда хорош вид на Днепр и на окрестности его.

В церкви Богоматери Смоленской, чтὸ в гостинице монастыря, устроен новый вход в алтарь ее снаружи, по деревянной лестнице; в северной cтенe, близ самого иконостаса, заложена дверь в избежание сквозного ветра; вход с запада закладен, потому что через него врывался ветер и гасил свечи и лампадки, за то сделан новый вход в юго-западном углу из гостиничной комнаты, обращенной, в паперть с перегородкой для послушника-пономаря. А перед этой комнатой поставлен широкий деревянный помост с ступенями по обе стороны его и с решетчатым щитом на нем. Другая гостиничная комната, примыкающая к церковному алтарю, приспособлена к хранению риз и ковров. Хоры, точнее, полати в западной части церкви, затемнявшие малый свет из единственных двух западных окон, предназначены были к сломке; но я не успел уничтожить их, будучи отозван в Москву.

Кстати трачу несколько слов о самой гостинице, в которой находится вышеописанная церковь, и о принадлежащих к ней зданиях. Каменная двуэтажная, разделенная на две половины внутренними коридорами, она построена была старанием иеросхимонaxa Вонифатия, известного благочестием даже в херсонской и екатеринославской губерниях. В этой гостинице я возобновил все оконничные рамы, а в подвальном помещении ее, назначенном для богомольцев из простолюдинов обоего пола, заменил подвальные нары деревянными кроватями самой простой работы, поставив между двумя из них двуярусную этажерку для складки тут котомок и одежд. К южной стене гостиницы во всю длину ее приделан мной широкий балкон с решетчатым щитом, так что под ним на лавочках сидели-посиживали утомленные дорогой богомольцы. Супротив южной стороны здания, о котором идет речь, построены деревянные сараи, одни для богомольцев, другие, длиннее, для коней, все под железными кровлями. Поодаль от этих сараев поставлен мной новый деревянный дом для привратника в одном отделении его и для складки овса и сена в другом отделении.

Была у меня хозяйственная забота и о братской трапезе и о принадлежностях ее. На этом старинном здании, в котором помещаются кухня, хлебопекарня, келья для трапезного и складочная клеть для посуды, желтая кровля окрашена медянкой, а внутренность его побелена и уставлена новыми столами по афонски. Как же это? А вот как. Ольховые столы, полированные и накрытые клеенками, каждый только для шести человек, одним концом приставлены к продольным стенам, а другим концом приставлены к средине трапезы; и в этом другом конце устроены выдвижные ящики для салфеток, ножей и вилок; у столов же поставлены скамьи, а у того особого стола, который стоит поперек трапезы в восточной части ее и назначен для настоятеля и старшей братии, поставлены стулья. При такой постановке всего этого трапезарю удобно вынимать из ящиков столов принадлежности и ставить снеди не через плечи братии; братьям же удобно садиться и, в случае надобности, выходить из-за стола, никого не беспокоя, как это бывает там, где длиннейший стол длиннейшей скамьей стоит вдоль всей трапезной стены. В нескольких шагах от трапезы, у самых ворот монастырских, смежных с трапезой, построена так называемая мной Авраамова куща в виде красивого домика, разделенного на две половины. В одной из них я поместил большое изображение двух Св. великомучеников Феодоров, выпукло изваянных в красном шифре, и большую кадку с днепровской водой для богомольцев, а в другом – столы с скамьями для нищих, питающихся остатками братской трапезы. К этому доброму делу побудило меня вот что. Так как я часто ходил по монастырю запросто для наблюдения за постройками, то, случалось, богомольцы спрашивали меня: где бы им напиться воды. Я указывал им колодезь монастырский. Но в нем вода солоновата. Посему я придумал Авраамову кущу и поставил в ней воду для питья, в которую в жаркое лето влагали лед. А столование нищих в этой куще учреждено было мной в избежание шума их, нечистоты от них и стеснения братской кухни, в которой они столовались прежде. Смежно с этой кущей и на одной лиши с ней построен дровник для братской кухни; а супротив его, над погребом выведена железная крыша, окрашенная медянкой; подле погреба же складена печь под навесом для нагревания в ней воды, надобной для паренья кадок и бочек. В монастыре не было особой квасоварни и хорошего погреба с удобным ледником. Я построил то и другое среди сада, что между гостиницей и домом для рабочих, далеко от этих зданий. Квасоварня взгромождена из брусьев на каменном фундаменте в виде дома с окнами, так что вода из бака с высокого подъезда по желобу льется в особые чаны, а из них по желобу в квасоварный котел, вмазанный в печь, из котла же – в большой заторный чан. Там же, в другом отделении, помещен ледник, облицованный внутри – кирпичными стенами. В нем пол настлан деревянный, а в полу, у восточной стены, углублен чан для стока в него воды от тающего льда; вода же эта вытягивается насосом, к которому водокачальная ручка приделана снаружи квасоварни. Супротив этого хозяйственного здания поставлен дровник на каменных столбах, равный ему длиной, шириной и высотой, красивой наружности, с окнами. Как он, так и квасоварня покрыты железом, окрашенным медянкой, и соединены вверху на обоих фасадах дощатыми ходами, перекинутыми со стен на стены; ходы же эти снаружи замаскированы весьма красивыми фронтонами, похожими на циферблаты, что в боевых часах. У юго-западного угла квасоварни утверждена деревянная лестница, ведущая на кровлю ее, с которой по реченным ходам можно обойти все кровли. Все это зодчество придумано было мной. У квасоварни и дровника, между которыми пролегает тенистая улица, настланы на земле два деревянные помоста для постановки на них сорока четырехведерных бочонков, в которые сливается горячий квас и которые, когда он остынет и перестанет бродить, относят в ледник, а оттуда по одиночке вносятся в братскую трапезу. До меня квас вливался в одну громадную бочку, в которой он окисал и портился.

Есть у меня слово о настоятельском доме. Весь он в один этаж, разделенный внутренним коридором на две половины, построен из кирпича преосвященным Аполлинарием. Стены его толсты, но худо залиты известью внутри, поэтому в нем зимой холодно так, что надлежало ходить и спать в шубе. Не нагревали его даже мои новые печи, складенные из самых лучших изразцов. Всех покоев в нем шестнадцать. Я не переделывал их, за исключением столовой и сеней в южном конце дома, только улучшил, украсил нарядно. Указанные сени, большие и открытые для дождя и снега, обращены мной в летний кабинет для занятий епархиальных после возведения тут каменной стены с окнами под стать прочим стенам дома. В нем помещалась часть моей библиотеки в глухих, весьма красивых шкафах из ольхового дерева под темной политурой, и на паркете стояли два ясеневые дивана с сквозными плетеницами для сидения и большой письменный стол красивой столярной работы. Столовая горница в восточной половине дома, оказавшаяся невместительной для собраний обществ миссионерского и славянского и для угощения многочисленных киевлян, была увеличена смежной с ней комнатой после выломки средостения между ними; выход же из нее в сад был закладен для придания ей большого удобства и в избежание сквозного ветра. В этой горниле все стены и даже косяки окон были оклеены недешевыми цветными обоями, а на середине ее установлены многие ясеневые столы, полированные и плотно соединенные один с другим железными крючками по краям их, так что составляли один предлинный стол. Так как эта столовая была слишком длинна для меня одного, то я перегородил ее красивыми сплоченными шкафами книжными, кои в случае надобности отодвигались к северной стене на деревянных колесах, скрытых под ними. За этими шкафами был у меня другой кабинет, зимний, для занятий ученых. В прочих покоях восточной половины дома помещались направо от столовой моя библиотека в красивых шкаф ах, а налево спальня и далее к крестовой церкви одевальня и горенка у самого алтаря с одной кроватью для дорогого гостя. К этой же половине примыкали еще три малые горницы для приезжих гостей; стены их были окрашены масляными разноцветными красками. В западной половине дома четыре большие покоя, назначенные для приемa посетителей в торжественные дни, отделаны мной великолепно и снабжены отличной мебелью. В гостином покое, смежном с Крестовой церковью, весь потолок составлен из квадратов липового дерева, привинченных к доскам, облицованных тоненькими и узенькими дощечками в виде кружева с дырочками в них и с звездицей посреди их, покрытых белой краской с отливом голубоватым и обведенных позлащенными прутиками (багетками). Узор необыкновенный, весьма красивый и приятный для глаз! Под этим потолком все четыре карниза ионического ордена позолочены и, где надобно, окрашены под эмаль. А на всех стенах, окрашенных под лазурь, симметрично расставлены прикрепленные к ним позолоченные пилястры с наглавиями ионического же ордена, панели же в виде квадратов покрыты белой краской и окаймлены позолоченными прутиками. С этим убранством гармонировали кресла и стулья, обтянутые шелковой материей темно-зеленого цвета, столы, узорчатые ковры и высокое зеркало, прикрепленное к деревянным стоячим пяльцам, в коим приделан узенький столик хорошей работы, полированный как и самые пяльцы, с отливом темно- красноватым. Точно таким образом отделана и зала с той разницей, что стены ее белы, а стулья с высокими узорчатыми спинками и с сиденьем из сквозных плетениц сделаны из ясеневого дерева; между же пилястрами к стенам прикреплены высокие позлащенные рамы с коронами на них. Эти рамы приготовлены по первой мысли моей для императорских портретов, а по второй для святых ликов Вседержителя и Богоматери, Голгофы с крестом и погребальной пещерой Христа, Воскресения Его, собора архангелов, держащих образ Еммануила, великомученицы Варвары и кого-либо из преподобных. Но не успел я живописать сии лики и поместить в рамах за стеклами, места же их обтянул красным сукном. Сухарное и нелюдимое благочестие митрополита Филофея, то благочестие, которое не на все полезно, удалило меня из Киева в Москву. Смежный с залой покой весь с низу до верха сплошь облицован большими и малыми портретами разных лиц мирских и духовных, а потолок у строен так же, как и в зале, только покрыт багряной краской. Портреты я нашел на чердаке настоятельского дома, промыл их, покрыл лаком и, придав им одинаковый размер, вставил в позолоченные рамы. Цари и царицы: Петр I, Елисавета Петровна, Петр III, Мария Феодоровна, супруг ее Павел Петрович, Александр Благословенный в рост, Николай I в рост же, Богдан Хмельницкий в шапке с пером и с булавой, киевские митрополиты: Гавриил, Иерофей, Тимофей составили ряд средний. Под каждым из них твердо уставлены щиты, весьма красиво сделанные из ольхового дерева, полированные и украшенные в середине изящными узорами, кои нарисованы золотистой краской так, что иные признавали их за инкрустацию. Над поименованными портретами уставлены мной лишь немногие лики малой величины, но одинаковых размеров, именно: епископ Иоасаф Горленко, киевские викарии: Иннокентий, Аполлинарй, Антоний и Порфирий (это я) и Иван Мазепа, а для будущих викариев и для знаменитого Суворова оставлены одни рамы позолоченные. Наилучшим украшением портретного покоя служит напечатанный на бумаге превосходный образ Иисуса Христа, идущего по волнам, большой, в ореховой раме. Его подарила мне начальница института благородных девиц Варвара Васильевна Швидковская, а Мазепу пожертвовал помещик Николай Маркович Колмаков. На середине покоя, о котором веду речь, поставлен круглый стол с беломраморной доской на нем и с бронзовым красивым подсвечником, подаренным мне игуменьей Фроловского монастыря Парфенией в день именин моих. В следующих покоях обновленных не было ничего особенного. Отделка всех этих покоев в западной половине дома по моим рисункам и чертежам стоила 3000 рублей. Но эти деньги – не монастырские, а викариатские. Великолепие моего помещения иные осуждали, как роскошь, а другие расхваливали, как образец, и называли мой дом епископским дворцом, palais d'évѴ04;que. Сам же я украсил его уж никак не но склонности к роскоши, а по врожденной мне любви ко всему прекрасному и охоте строиться не так, как строятся другие. Я – урожденный зодчий. Правильные и хозяйственные планы зданий, картинные фасады их, изящная отделка внутренняя, все это начерчивается мной вдохновенно и своеобразно. Не забываю сказать, что к устройству деревянных потолков в настоятельском доме и в других зданиях понудили меня обвалы штукатурки с потолковых накатов. Но еще что устроено мной при настоятельском доме? – Устроены деревянная кухня с большим дровником смежно с ней и особая столовая для домочадцев моих подле этой кухни, но отдельно от нее.

К настоятельским покоям примыкал небольшой каменный дом, одноэтажный, в котором помещались архиерейские певчие. Но я отдалил его, сломав смежный с этими покоями две комнаты и в оказавшемся просторе поставил деревянные ворота, коих пирамидальная красота и решетчатые переплеты нравились зрителям, наипаче Фроловской игуменье Парфении. Самый же дом певческий внутри весь переделан был мною так, что малолетки – только они одни – не тесно помещались в четырех комнатах его, а домашний наставник их жил в особых двух покоях. В этом же доже находились столовая и кухня. Во всех этих комнатах, кроме кухни, стены были покрыты масляной краской и разделаны в виде зеркал с нарисованными между ними пилястрами. Так как с железной кровли сего дома дождевая вода стекала через трубы у самого фундамента его, то я для предотвращения в нем сырости, поодаль от него, вкопал в землю столбы и уже на эти дерева перекинул, водосточный трубы, а близ фундамента во всю длину дома прорыл канаву и по ней вдаль пустил случайный прилив воды от дождей, крупного и косвенного. В летнюю пору, когда жарко, певчурки, которые послабее силами, помещались в другой большой комнате, особо от певческого дома, построенной мной из досок на дворе, окнами в сад настоятельский, из которого веял к ним свежий воздух. Двор же их весь засеян был тимофеевской травой. А непахучий сортир для них построен поодаль от жилья их. К певческому дому прислонены две открытых лестницы для хода на чердак и на кровлю его.

Для больших певчих, отделенных от малолетков, я построил особый деревянный, дом, с дровником под ним, прислонив его к северо-восточному углу гостиницы. Но так как в нем помещались они не все, то остальные жили в смежных гостиничных покоях. Над ними же в верхнем этаже размещены были спадшие с голосов певчие, оставленные при мне, один как книгодержец, другой как орлейщик, третий как лампадчик, четвертый как посошник, пятый как запасный всем им помощник в случае болезни их. Такого распределения до меня не было.

Подле южной стены дома малолетних певчих над глубоким колодцем построена мной двухъярусная часовня из брусьев с четырьмя решетчатыми высокими дверями, крест на крест. Поставленная на многих дубовых сваях и завершенная куполом и крестом на нем, она так красива, что бразильский император Педро в бытность свою в Киеве залюбовался ей и срисовал ее. Около этого здания настлан деревянный помост, на котором мальчуганы мои плетками гоняли игрушку свою, так называемую дзыгу. Я хотел поставить на нем два приземистые обелиска с греческими изречениями: Εύ ῶ παγά σῶμα νοῡν άμ᾿ ώς᾿ άγαπῶ σε᾿.¹²⁴

Источник великое благо для тела и души вместе.

Люблю тебя, струйник. Νἰψον άνομἠματα, μἠ μὁνον ὁψιν᾿.

Омой беззакония, а не одно лице.

Но сделать это не удалось мне, занятому многими другими постройками. Какими?

Рядом с надколодежной часовней поставлены мной новый деревянный домик для монаха, хранителя белья и одежды всех певчих, особая комната для подвозимой днепровской воды и сливаемой тут в обширный водоем, смежная с ним горенка для сапожника и дровник.

В настоятельском саду, против помещения малолетних певчих, за липовой рощей, я выстроил великолепную больницу на каменном фундаменте по составленному мной плану и фасаду. В ней, кроме залы, находятся восемь покоев, три направо от нее с кухней и три налево с горенкой для одержимых глазной или другой болезнью, требовавшей отделения больного от других недужных. В покоях, что направо, врачевались питомцы мои, а в тех, что налево, – монахи. К задней части этого здания пристроен коридор с нужными чуланами и сортиром, в который однако допускаемы были только тяжело больные; а для прочих в саду, поодаль от больницы, сооружен особый сортир, за которым выстроен для нее особый дровник. Больница снабжена всем, что только нужно для недужных. Кровати в ней все деревянные, красивые, полированные. Перед каждой из них поставлена двухъярусная этажерка.

На прямой линии с больницей, поодаль от нее, построен мной поместительный дом на каменном фундаменте для эконома и помощника его с кладовой и ледником, в котором коровница держит молоко, а поодаль от сего дома, на прямой же линии, поставлен длинный дом на каменном же основании для чернорабочих с кухней и столовой и с отделением для столяра. Перед этими обоими зданиями и позади их проведены широкие шоссейные дороги, а для всхода на железные кровли приставлены к ним деревянные широкие лестницы; за новым же садом тут выстроены два дровника, один запасный, – длинный, другой малый для прачечной.

Подле дома чернорабочих у южной ограды бывшие каменные сараи, в которых ставились подъяремные волы, обращены мной в жилые покои. В одном из них помещена прачка, в другом сряду прачечная, далее в трех покоях вторая больница с ванной и со всеми принадлежностями. Эту больницу я устроил потому, что предполагал жить в первой больнице, отказавшись от всех должностей и отпросившись на покой. Рядом с больничными комнатами начато устройство читальни для певчих и монахов, но не докончено за отъездом моим в Москву, и только запасено несколько книг и журналов в двух шкафах, временно поставленных в первом больничном покое.

Не упоминаю о мелких работах, как то о канавках, облицованных кирпичом, о водоприемниках, о новом помосте для лошадей, о лестницах перед сеновалами, приставленных к стойкам, с которых сено подавалось внутрь сеновалов, о двух выдуманных мной комнатных стойках с железными откидными вниз ступеньками и с колесами, с которых стоек удобно было обметать потолки и золотистые карнизы в настоятельских покоях, и о прочем и прочем, и спешу сказать последнее слово о последних хозяйственных постройках, кои произведены мной у южной ограды монастыря. Это – кузница с кладовой для углей в виде дома и на одной прямой линии с ней маленький дом для коровниц с теплым отделением для стельных коров и телят, большой четверо сторонний коровник с навесами и сараями для скота и сена и супротив сего коровника баня на каменном фундφменте в виде барского дома со всеми удобствами, и наипаче с водокачательным насосом и с железной трубой, из которой холодная вода входит внутрь и вливается в ящики, обитые внутри белым железом. Все эти здания построены по моим планам и фасадам. Пролегающая между ними улица покрыта щебнем.

Все, что воздвиг я в монастыре, воздвиг прочно и красиво на своих местах по общему плану. Кроме их произведены мной следующие постройки

Вне монастыря:

За Днепром, в имении Вигуровке, где косится сено, поставлен новый дом просторный для работающих там наемных людей.

В селе Бобрицы исправлена мельница, доставляющая монастырю немалое количество муки.

В селе Мотовиловке у речки Стугны на месте ветхой водяной мельницы построена новая. Она принадлежит киевскому викариатству. А стоила 5000 рублей.

В викариатском лесистом имении Феофания, находящемся в 14-ти верстах от Киева, по благословению и указаниям моим построена новая каменная церковь старанием благочестивого старца Вонифатия, игумена тамошнего Киево-Михайловского скита. Этот старец Бог весть от кого получил деньги на создание этой церкви и на постройку поместительного дома поодаль от нее для моего пребывания в ските в летнюю пору. Оба эти здания стоили более 15000 рублей, кроме утвари и ризницы. За алтарем оной церкви лег костьми блаженный Вонифатий, служивший в свое время в казачьем полку и ходивший в Париж. Преемник его иеросхимонах Иринарх, старец достойный уважения по жизни и по способности зодческой, с моего же благословения построил в ските небольшой дом для себя, каменную хлебопекарню с гостиными покоями над ней, трапезу для скитников с столами по-афонски, складочные клети, конюшню и сделал водопровод от горного источника на далеком пространстве, положив под землей просверленные сосновые бревна. Вода не доведена до самого скита, расположенного на холме, который выше родника ее, но стала несравненно ближе к нему, чем прежде. Сей же старец проложил там-сям новые проездные дороги в Феофановском лесу и насадил много плодовитых дерев. Другой домовитый монах, именем Автоном, заведовавший Феофановскими садами и овощными огородами, смастерил себе домик и около него построил разные хозяйственные клети с ледником. Я любил его и за отличное управление хозяйством и за то, что он приносил мне из своего сада, кроме груш и яблок, такие розовые, наливные и благоухающие сливы, каких я нигде и никогда не видал и не едал.

Много, очень много я потрудился, устраивая Михайловский монастырь с имениями его и Феофановское подворье свое. Но так как не все постройки производимы были мной с ведома митрополита, то нашлись люди и между ними консисториалы, которые выставили меня перед ним строителем своевольным. Это было в 1871 году. Тогда он предписал своей консистории осмотреть вое мои постройки. Но она предъявила это предписание его не мне, как настоятелю монастыря, а наместнику моему архимандриту Дамаскину, и понуждала его указать ей все, что построено мной в Михайловской обители и в Феофании. Когда же Дамаскин попросил консисториалов иметь дело не с ним, а со мной, тогда они пожаловались на него митрополиту, что его высокопреподобие не допускает их исполнить владычную резолюцию. После этой жалобы владыка снова предписал им произвести осмотр моих построек. Тогда они уже мне представили свой доклад о настоящем деле, июля 8 дня 1871 г. за №7382-м, но не как настоятелю, а как викарию киевской епархии, которому подчинен-де архимандрит Дамаскин. На другой день я прислал им свой ответ зa №2411-м, но только для прочтения, а не для приобщения к делу. Вот он.

В Киевскую духовную консисторию.

О представленном мне, как викарию киевской eпapxии, докладе ее (№7382, июля 8 дня 1871 г.) касательно осмотра построек в Киево-Михайловском монастыре и в принадлежащем ему хуторе.

Дословное содержание сего доклада ведомо консистории. Посему я не прописываю его вполне и только излагаю свои замечания и суждения о нем, как викарий киевской епархии, а не как настоятель сказанного монастыря.

1. Велено представить мне выписку из законов касательно осмотра монастырей, и для меня выписаны 7 статей из устава духовных консисторий.

Но эти статьи давным-давно известны мне. Если предполагалось, что я не знаю их, то предположение сие ошибочно. А если вообразили, что я нарушил их, то будет доказано противное.

Мне известны не только оные статьи, но и следующие правила святой, соборной и апостольской церкви, кои должны быть свято исполняемы каждым епископом.

4-е правило собора халкидонского гласит: «Епископу града надлежит иметь о монастырях должное попечение». По этому правилу, не допускающему ничьего посредства между монастырем и епископом и таким образом упрощающему дела монастырские и ускоряющему ход их, ожидается от киевского митрополита должное неконсисторское попечение о Киево-Михайловской обители, а я, как местоблюститель его, забочусь о ней неусыпно. Бог тому свидетель. Всестороннее устройство ее говорит само за себя и за меня.

1-е правило двукратного собора: «Разрешением епископа создается монастырь. – Все, к монастырю принадлежащее, купно с ним самим да вносится в книгу, которая и да хранится в епископском архиве». – Поэтому правилу, не допускающему ничьего посредства между монастырем и епископом и пр., все постройки в Михайловском монастыре произведены с разрешения моего. Как я разрешал прочим монастырям и приходским церквам всевозможные постройки и починки, по данному мне полномочию, так в течение шести слишком лет разрешал то же самое и оному монастырю. По этому же правилу утварь, ризница, библиотека, здания, имения, словом все, принадлежащее ему, описаны и описываются; и эти описи имеют быть представлены епископу города Киева (он же и митрополит) для хранения в его архиве, разумеется, после сверения описей с предметами и после осмотра зданий им самим лично по принципу недопущения ничьего постороннего вмешательства в дела монастырские, или, в случае какого-либо препятствия с его стороны, таким монашествующим лицом, которого признает достойным и благонадежным и преосвященный настоятель Михайловской обители, – по причине канонического невмешательства мирян и женатых клириков в дела монастырские.

По изложении церковных правил о монастырях приступаю в разбору выписанных для меня статей консисторского устава и к деловому применению их.

Статьи 114 и 115 о поверке экономических книг архиерейских домов консисторией не относятся к делу о постройках Михайловского монастыря. Ибо он не дом архиерейский.

Статьи 124 и 126 должны быть понимаемы в смысле 1-го правила двукратного собора. А по смыслу сего правила, надзор за экономическим управлением монастырей принадлежит епископу, и ему представляются экономические книги; следовательно его консистория есть только монастырский архив eй и много-много производительница дел о епископском обозрении монастырей, но отнюдь не поверщица и не оценщица их.

По статьям 134 и 135 преосвященный настоятель Михайловской обители, застав ее без денег, скопил для ней два капитала, запасный и процентный, а я, как местоблюститель киевского митрополита, берег и берегу эти капиталы и неусыпно заботился и забочусь об улучшении внешнего устройства оной обители, разрешая ей производить самые необходимые постройки, как то обновление Крестовой церкви и стpoeниe больницы, экономического дома с ледником, дома для монастырских служек, парной бани русской, конюшни и сараев для приезжающих богомольцев, скотного двора, часовни над монастырским колодезем и пр.; и кроме сего для пользы Св. церкви, с согласия братии Михайловского монастыря, упрочил воспитание и образование духовных питомцев, большей частью сирот, на иждивение монастырское и вместе викариатское; ибо киевский викарий, независимо от монастыря, в котором он живет и настоятельствует, имеет свои не бедные имения, пожертвованные правительством викарно-архиерейскому дому. Таким образом канонический принцип невмешательства мирян и клириков и консистории в дела монастырские оправдался отлично хорошо.

Статья 152 относится не к монастырям, а к церквам, кладбищам, семинариям, академиям, богадельням и проч.

2. Мне доложено киевской духовной консисторией, что члены ее обязаны резолюции своего митрополита исполнять в строгой точности и проч. Но эта консистория, как видно из ее доклада мне, самовольно отменила и переменила часть резолюции архипастыря. Он предписал ей осмотреть хутор, принадлежащий Михайловскому монастырю, а она определила осмотреть имениe Феофанию, принадлежащее викарию, а не монастырю. Отвергаю таковое caмоволиe ее, и если у самого въезда в это имение не воткну в землю архиерейской палки с надписью: до сего дойдя и не прейдя, то единственно потому, что желаю издали видеть, как киевская консистория не исполняет в точности резолюции своего митрополита и вместо хутора монастырского обозревает имениe викариатское, которого обозревать ей, пока, не велено.

3.    Мне доложено, что я, как викарий киевской митрополии, должен приказать своему наместнику допустить командированных лиц к исполнению возложенной на них обязанности. Но у меня, как у викария, наместника нет, значить некому и приказывать. Есть наместник у преосвященного настоятеля Михайловской обители, отец Дамаскин; но нет надобности приказывать и ему, потому что команда может и должна явиться к самому настоятелю.

4.    Мне доложено, что если я распоряжение митрополита считаю противозаконным, то могу жаловаться на него св. правительствующему синоду. Но я и не подумаю жаловаться, потому что канонически убежден в том, что он, как епископ города Киева, обязан иметь попечение о монастырях, следовательно, осматривать их здания, поверять экономические книги и проч. Однако, признаю необходимым заметить, что осмотр Михайловского монастыря, вверенного св. синодом моему управлению, должен быть произведен не мирянами и не женатыми клириками, а лично самим митрополитом, или таким монахом, которого и я признаю достойным и благонадежным. Ибо по канонам Св. церкви ничье посредство между монастырем и епископом не допускается.

5. Мне доложено, что управление Михайловского монастыря более подчинено консистории, нежели временному настоятелю. Но такое учение, до сей поры неслыханное, во-первых, противно канонам Св. церкви, не допускающим ничьего посредства между епископом и беззащитными монахами и монастырями; во-вторых, не согласно с монашеским уставом, по которому монастырем управляет настоятель монах, а не консистория; в-третьих, противоречит указу св. синода, вверившего Михайловский монастырь управлению чигиринского епископа, а не киевской консистории и не другой какой-либо власти, и нарушает права сего епископа; в-четвертых, вносит безначалие и расстройство в иноческие обители. Допустите сие учение, вы увидите, что там все станет вверх дном; монахи не будут слушаться своих настоятелей.

6. Мне доложено об ослушании наместника Михайловского монастыря, архимандрита Дамаскина, будто – бы он не допустил членов консистории к исполнению возложенной на них обязанности. Но этого не было. Сей архимандрит только напоминал этим членам, что в Михайловском монастыре есть преосвященный настоятель и что им надлежит иметь важное дело с ним, а не с наместником его. Однако, они и глаз своих не показали настоятелю. Почему? Ужели потому, что они не признали его власти в монастыре? Ужели они думают и учат, что Михайловская обитель подчинена более консистории, нежели епископу чигиринскому, который есть единственный законный и единовластный настоятель ее? Но, ведь, такое учение есть новшество, весьма опасное.

7. Мне, как викарию, доложено, что осмотр построек Михайловского монастыря будет тогда-то. Но почему об этом уведомлен я как викарий, а не как настоятель оного монастыря? Не понимаю. Разве решено установить в нем власть консистории и попрать власть настоятеля? Избавь нас Бог от такого нововведения

Приступаю в заключению. Если бы киевский митрополит потребовал от Михайловского монастыря точных и подробных сведений о постройках и если бы, получив такие сведения и шнуровые книги, сам лично поверял все, или назначил бы поверенного из монахов с согласия преосвященного настоятеля сего монастыря, по каноническому принципу невмешательства мирян и клириков в монастырские дела, то настоящее дело совершилось бы и правильно, и прилично, и спокойно. Но когда проповедуется новое учение о том, что монастырем управляет более консистория, нежели монашествующее начальство, когда согласно с этим учением дается киевской консистории приказание избирать, неведомо из чьей среды, кандидатов на наместничество в Михайловском монастыре, помимо преосвященного настоятеля и братии его, и когда исполнители неканонических распоряжений идут в сей монастырь, дабы водрузить свое клирикальное знамя и надеть терновые венцы на главы преосвященного настоятеля и безвинного наместника его; тогда нельзя оставаться равнодушным и молчать при усмотрении такого унижения епископской власти, такого угнетения монастырей и такого попрания уставов и канонов нашей Св. церкви.

П<орфирий> Е<пископ> Ч<игиринский> B<икарий> К<иевской> Е<пархии>.

№2411. 9 июля 1871 г.

Г.Киев.

После такого ответа моего консисторского осмотра моих построек не было; и я продолжал хозяйствовать в Михайловском монастыре, как настоятель его и как викарий епархиальный, уполномоченный paзрешать всем монастырям постройки и починки, руководствуясь примером своего митрополита, который, как член синода, указами предписывает себе, как епархиальному apxиepeю, делать то и то и то.

Однако, в 1873 году кто-то опять поднял против меня митрополита Арсения. Тогда он из Петербурга письмом предостерег меня от ответственности за постройки в моем монастыре, не зная хорошо, что они произведены мной не в средоточии его, а в садах, где их можно видеть только тогда, когда подойдешь к ним. Получив это предписание, я ответил ему 29 марта в том же году. Вот ответ мой.

Вы предостерегаете меня от ответственности за постройки в Михайловском монастыре. Благодарю. Но вместе прошу Вас знать правду.

1.     В Феофании, принадлежащей викариатству с 1800 года, а не Михайловскому монастырю, не производятся никакие постройки и не будут производимы, потому что это викариатскoe имение пока благоустроено.

2. Давно я, как честный человек, говорил Вам, что не имею права производить постройки в средоточии управляемого мной монастыря без Высочайшего утверждения общего плана всех каменных зданий тут, который приготовлен мной, и что ни я и никто не вправе пробивать стены монастырские, кои почти все, – заметьте, – воздвигнуты в первой половине нашего века, следовательно современны нам, а не древни. Такое честное слово мое сдержано свято. Каменная ограда монастыря, какова была, такова и теперь стоит в полном безобразии своем. Ее не коснулся ни лом мой, ни молоток. А вся средоточная внутренность монастыря находится в том же состоянии, в каком я застал ее в 1865 году. Кто же Вам сказал напраслины? Подайте мне этого человека. Я обведу его вокруг святой обители, и он увидит и узнает, что я даже не думал делать того, в чем он обвиняет меня. Я укажу ему все средоточные здания обители, не тронутые мной, несмотря на замечательное безобразие некоторых из них, и обращу его внимание только на один великолепный колодезь, который неизбежно было соорудить вновь по причине ветхости и отвратительного безобразия старого навеса над ним. Доколе же я буду терпеть напраслины, клеветы и вмешательство в мои монастырские дела каких-то пошлых людей? Доколе будут бросать под ноги мои колючие терны на пути к усовершенствованию всего, что я должен усовершать? И как понять мне порицания и брань за материальное и духовное благоустройство вверенной моему управление св. обители, не государственной и не клирикальной, а народной. Не хотят ли от меня дани, подарков, угощений? Поверьте, что я никому не дам ничего. В течение восьми лет я не только воздвиг новые прочные, хозяйственные и необходимые здания, но и составил капитал в 1400 рублей, который положен в государственный банк на десять лет, дабы какой-нибудь мамонный преемник мой не истратил его для чрева своего и чужого. Это Вы должны знать и помнить на всякий случай.

3. По настоящее время в Михайловском монастыре выстроены мною в покатистой к востоку далѴ17; средоточия его прекрасная больница в настоятельском саду, и по линии ее – экономический дом с ледником и кладовыми и дом для служек монастырских с помещением для столярных работ, а супротив этих зданий, в Братском вновь разведенном саду, – квасоварня с ледником, необходимый для ней дровник, баня и скотный двор, да у странноприимного дома – конюшня с каретными сараями, сеновал с приютом для сторожа и отхожее местo для странников в юго-западном глухом углу монастыря. Вот и все наши постройки, как видите, самые необходимые. Все они произведены с разрешения преосвященного викария, председательствующего в киево- церковно-строительном присутствии и разрешающего все церковные и монастырские постройки во всей киевской епархии, произведены прочно, красиво и хозяйственным образом, так что плата плотникам ежегодно давалась гораздо меньшая в сравнении с платой им в городе. Этих зданий, кроме одного угла больницы, не видать, потому что они вдали от средины монастыря, да и закрыты прежними безобразными домишками.

4. В самом монастыре, вдали от средоточия его, остается построить два дровника, кузницу и дом для доящих и для телящегося скота. О возведении этих необходимейших постройках Вас просило правление Михайловского монастыря. Думаю, что Вы дали разрешение на эти работы. Окончанием их надобно поторопиться ныне же по причине увеличения цен на работников и на строевые материалы. Но сделайте милость, не стесняйте монастыря вмешательством в его строевое дело посторонних людей, которые не умеют поставить собачьей конуры и лепят Владимирские развалины. (Я подразумевал неудачную постройку Владимирского собора в Киеве). Закон разрешает производство работ хозяйственным образом.

5. Вы в письме своем ко мне изволили заметить: «Ведь и за доброе дело, но не в законном порядке сделанное, можно пострадать». Да! и на Господа Иисуса метали камни за добрые дела Его. Впрочем, Baшe замечание не применимо, потому что все окольные постройки Михайловского монастыря произведены с разрешения преосвященного викария, и произведены так, что расход на них ежемесячно едва – ли превышал 1000 рублей.

6. По возвращении Вашем в Kиeв Вам будет представлена подробная отчетность во всем, что сделано во время моего восьмилетнего управления Михайловским монастырем. (Представлена).

P.S. Муравьев письмом просил у меня 600 рублей. Но я не даль ему и шести копеек и на письмо не ответил. За это он воздвиг на меня гонение.

Этот Муравьев в письме своем к митрополиту обжаловал меня, будто я порчу древние стены монастырские. Письмо его переслал мне митрополит для прочтения и потом телеграммой из Петербурга по- требовал оное к себе. Я исполнил его требование 3 апреля 1873 года и написал ему вот что.

«Пользуюсь настоящим случаем, чтобы сообщить Вам точные сведения о вчерашней древности кирпичных стен Михайловского монастыря.

1. Кирпичная ограда его, южная и отчасти восточная, на пространстве 96 саженей вновь построена в 1835 году преосвященным викарием киевским Владимиром. В 1841 году она начала валиться под гору, которую тогда косвенно срезывали ради памятника Святому Владимиру. Посему киевский строительный комитет просил настоятеля Михайловского монастыря, преосвященного Иеремию, поддержать сию ограду, и она в 1841 году, на протяжении 35 саженей, была разобрана и в следующем году вновь построена. Вот какова наша древность! У бобров есть здания постарше!

2. Восточная ограда, подле которой мои маленькие питомцы учат свои уроки ходя, вновь воздвигнута тем же преосвященным Владимиром в 1836 году, но низко. Поэтому в 1848 году преосвященный Аполлинарий возвысил ее на аршин, что весьма заметно и ныне. Какова древность! Право, жаль молотком ударить в нее; пусть постареет хоть немножко.

3. Западная ограда <поставлена> в 1700 году игуменом Михайловского монастыря Захарией Корниловичем. Итак, ей от роду 172 года. Не замечательная древность!

Все в Kиeвe с незапамятных времен было деревянное и потому горело, гнило, тлело и истлело.

Итак, нечем хвалиться нам, разве безобразием всех построек, напоминающих видом своим унию и иезуитство с добавкой кровельной бестолковой голландщины.

Считаю не излишним сказать, что ежели я не испрашивал у митрополита разрешения производить постройки, то поступал так по двум причинам: во-первых, потому что в монастыре не было запасных денег, кои надлежало бы показывать ему при донесении о такой и такой постройке; во-вторых, потому что консисторское делопроизводство замедляло бы мои строительный дела, чему доказательством служит нижеследующее письмо мое к митрополиту.

По титуле

(10 июля 1871 года).

В нынешнем году, еще в бытность Вашу в С.-Петербурге, я просил у Вас разрешения возобновить часть кровли на соборном храме монастыря, вверенного моему управлению св. синодом, и возобновить хозяйственным способом, но до сей поры не получить такого разрешения, тогда как настоятели прочих монастырей и сельские священники весьма скоро извещаются о том, что они могут строить или дочинивать все, что надобно. Между тем время уходит; и если еще можно высушить здешний сырой материал строевой в текущем июле и в следующие за ним два месяца, то запоздает самая постановка кровли. Уведомляю Вас о семь, слагая с себя ответственность за могущие быть повреждения в помянутом храме по причине неожиданной медлительности неотложного строевого дела, о котором давно я докладывал Вам.

Довольно я потрудился, строя в монастыре и вне его хозяйственные здания. Но назидал ли души монахов, вверенных моему попечению? Назидал, но мало. Занятый епархиальными и многими другими делами и наипаче учеными сочинениями и печатанием их, я не мог ходить в церковь ежедневно ни к вечерне, ни к утрене, и обедне, и тут подавал всем пример благоговейного служения Богу. По тому же недосужеству, а отчасти и по сухости душевной, свойственной людям, неутомимо занимающимся ученостью, не были приглашаемы мной братия в настоятельские покои для вечерних наставлений, увещаний, повествований о первобытных святых отшельниках. Каюсь в этом грехе своем, сознавая, что епархиальный архиерей, да еще охотник до ученых исследований вольных и заказных, есть малосильный руководитель монашествующих. Таковым был Порфирий, епископ чигиринский. Я хорошо кормил их, наказывал провинившихся вычетом денег из братской кружки, черной работой в монастыре и ссылкой в Феофанию для исправления, высылал в другие монастыри, и только! Каковы же были монахи и бельцы мои? Они были грешники, но верующие и кающиеся. Некоторые из них дружили с бутылочкой, а иные и с женщиной. Такой дружбы не было бы, если бы не давались им деньги. А эта приманка – не от меня. Высшая власть духовная давно отменила в монастырях нестяжательность и этой отменой испортила монашество. Она и ответит перед Богом. Впрочем, в числе моих братий были и такие, которые не принимали в себя акцизных капель и к себе внучек Евы. А дрались ли они с кем-либо? Нет. Ссорились ли между собой? Нет. Поносили ли друг друга? Случалось это. Находились в моей обители два молодые и благообразные иеромонаха, Митрофан и Савватий; оба трезвенного поведения. Но их приглашали некие мироносицы киевские в свои зажиточные дома. Что же? Кто-то из их собратий завидовал ли им, сердился ли на них, не знаю этого; но написал мне безыменное письмо, в котором уведомил меня, что Митрофан и Савватий в церкви стоят, как святые, склонив свои головы к груди, а ходят в один дом, где барышни играют на рояле и на гитаре, они же в такт им топают ногами своими и так попирают сатану. Проказник!

Особенно, отечески и матерински я любил, воспитывать и учил малолетних певчих. До моего приезда их было мало; и они жили вместе с большими певчими в помещении тесном и душном, не имели ни одежды и обуви порядочной, ни пищи хорошей и не ходили в школу, хотя и числились в ней, а пели хотя и стройно, но хор их не имел гармонической силы. Я увеличил число дискантов и альтов до 21-го, а басов и теноров содержал иногда 10-ть, иногда более, кроме регента и помощника его; отделил и отдалил малолетних от взрослых; тем и другим устроил помещения просторные, светлые, удобные, со всеми принадлежностями спальными и комнатными; мальчиков обул и одел с ног до головы так, что каждый имел шесть пар белья, дне летние и две зимние одежды, не богатые, но чистенькие и приличные; в торжественные же и праздничные дни они приходили в церковь в нарядных светланах, отороченных золотыми позументами. В помещении малолетков находилась столовая комната для всего хора, в которой столы и скамьи из ольхового дерева под политурой были покрыты добротными клеенками. Пища подавалась всем свежая и сытная в достаточном количестве, а молоко для завтрака от семи коров монастырских доставлялось неподмесное. Я нередко бывал у них в часы обеда и ужина и отведывал их блюда, и всякий раз находил их вкусными и питательными. Такой надзор мой предотвращал злоупотребление повара, покупавшего мясо, рыбу и другие снеди. – Школьное учение певчих моих, больших и малых, шло правильно, так что некоторые из них оканчивали семинарское учение в первом разряде. У малолетков всегда был надзиратель-репетитор из семинаристов, певчий; да и сам я часто выслушивал уроки их, иногда в саду, иногда в их комнатах, и чего не понимали они, то объяснял им. А учебники у них не переводились. Сам я выбирал голоса наилучшие и выучил их выговаривать букву е не по-малороссийски на и, а по-великорусски; сам часто бывал у них на спевках и приучил их к пению, выражающему то, что поется, разными тонами, – тихими, громкими, нежными, твердыми, а более всего заботился о равносильности всех четырех голосов и стройности пения, и успел в этом так, что слушающие говаривали мне: «у вас в церкви поют четыре голоса, а не тридцать четыре». Мой хор был любимый хор в Киеве. Доходы его разделялись пополам между большими и малыми певчими, а регент получал жалования 300 рублей. Первые содержали себя ими; а для вторых я сберегал трудовые деньги их, приращал их процентами в банках и выдавал им кому 150 р., кому 100, кому 50, смотря по времени пребывания их в хоре; выдавал по выходе их в ведомство духовное или гражданское. Кроме сего, малолетние питомцы мои получали от монастыря жалование, – 30 копеек в месяц, да платки и полотенца, приносимые деревенскими богомольцами к раке великомученицы Варвары. Никогда я не отвлекал своих певчих от учения и не в праздничные дни служить литургию с певцами монастырскими. Все мои питомцы чувствовали, что я люблю их, и сами любили меня так, что когда увидят меня, бегут ко мне, целуют мои руки и беззастенчиво выпрашивают у меня то качели, то коньков для катания по льду, искусственно готовимому для них, то мячиков, то денег для купанья в днепровской купальне в жаркие дни. На вакационное время летнее я отпускал их к родителям ежегодно. Моему отеческому попечению о них вполне соответствовало их благонравие. Они никогда не только не дрались, но и не ссорились между собой. Известного училищного порока... не было у них. Это я знал от надзирателей за ними и от монастырского врача, лечившего их и за то получавшего 300 рублей жалования в год и два стога сена для пары лошадей его. Кстати не забываю сказать, что и больница построена была мной по случаю заразившей малолетков моих тифозной горячки. Тогда было лето; и они больные помещались в садовой беседке и в одном из покоев моих. Бог помиловал всех их. Они выздоровели, а ухаживавшая за ними молодая коровница заразилась от них и умерла. Этот случай побудил меня построить больницу, где я весьма часто навещал болящих, из которых ни один не умер в течение тринадцатилетнего настоятельства моего в монастыре. В этой больнице в 1877 году пользовались и раненые воины, и говаривали мне: владыка, мы не в больнице, а в раю.

Такие же воины лежали и в гостиничных покоях монастыря. За попечение о них я получил знак общества Красного Креста.

Общеполезная деятельность моя в Киеве не уменьшалась, а увеличивалась; к прежней присоединилась новая, предвиденная, но слабо ожидаемая. Я разумею свою деятельность в двух прежде небывалых в Киеве комитетах, миссионерском и славянском.

Миссионерская проповедь о христианстве инородцам в нашей Сибири и в наш XIX-й век продолжалась в этой отдаленной области, но малоуспешно, между прочим, по причине скудости материальных средств у миссионеров, которым нечего было дать ново-крещенным беднякам, быть может, слыхавшим, что Св. апостол Павел посылал сборные деньги бедным христианам в Иерусалиме. Надлежало дать им эти средства, да и численность их самих увеличить, а благосостояние их упрочить, дабы они делали свое дело радуясь, а не воздыхая. Это было понятно в Петербурге; и тут возникло давнее, заглохшее в административных терниях предположение учредить миссионерство в более обширных размерах и с бόльшими средствами, а для этого составить миссионерское общество, т.е. призвать всех православных христиан к денежным и вещевым подаяниям ради распространения евангельского учения у наших инородцев и сектантов. Предположение это осуществилось. Миссионерское общество началось. Благочестивейшая государыня Мария Александровна приняла его под свое августейшее покровительство. Довелось и мне принять деятельное участие в душеспасительном деле его.

В 1864 году последовало высочайшее соизволение на то, чтобы в наших Алтайских горах устроена была миccионерская обитель общежительная для более успешного распространения православно-христианской веры между языческими племенами, живущими в Сибирском крае. Исполнение сего благого дела, по благословенно св. синода, поручено было проживавшему на покое в Нижнем Новгороде преосвященному старцу Иеремии, известному своим благочестием. А он в 1865 году, 14 мая, письмом своим (№12) оттуда просил меня

«от благодатных избытков вверенной мне обители Святого архистратига Михаила и Св. великомученицы Варвары оказать помощь и содействие к сооружению в новооткрытой миссионерской обители Алтайской храма Господня и храмa для благовестников-иноков».¹²⁵

Я же, к сожалению, не успел оказать просимого вспоможения и содействия, узнав, что преосвященный Иеремия почему-то не отправлен настоятельствовать в реченной обители, и не получая никаких дальнейших сведений о ней и приглашений к помощи.

Между тем в Петербурге высочайше утверждено было Миссионерское общество 16 июля 1865 года. Совет его письмом своим от 3 января 1866 года зa №46-м просил меня

«принять на себя звание почетного члена-покровителя общества в полной уверенности, что просвещенное содействие и покровительство мое весьма много могло бы содействовать развитию общества и успешному достижению той благой цели, во имя которой общество учреждено».¹²⁶

Однако, я не принял предложенного мне звания и даже не отвечал совету, предвидя, что не будет благословения Божия светским руководителям такого общества, во главе которого должно стоять высшее духовенство. Но совет, несмотря на молчание мое, продолжал считать меня в числе членов своих и своим отношением ко мне от 18 ноября 1866 года за №592-м, которое подписал князь Николай Голицын, просил меня «благоволить оказать благосклонное содействие к учреждению отделения миссионерского общества в Киеве». А так как самое учреждение сего отделения поручено было советом «члену ревнителю Миссионерского общества Николаю Дмитриевичу Богатинову, учителю первой киевской гимназии», то и в этот раз с моей стороны последовало молчание и бездейcтвиe. Почему же? Да потому, что святое евангельское дело, к удивлению моему, поручено было такому человеку, который по своей безвестности в киевском обществе не мог даже начать сего дела, и не начинал его».¹²⁷

Совет миссионерского общества под председательством светского лица продолжал свои действия в небольших размерах в 1867 и следующем году, и меня, ничего не отвечающего ему, считать своим содейственником.¹²⁸ Но в 1869 году государыне императрице и главным содейственникам миссионерству у нас сделались известны малоуспепшность совета и растрата денег не для миссионерского дела. Посему это дело в 1869 году поручено было московскому митрополиту Иннокентию, как опытному и Богом благословенному миссионеру (бывшему). Тогда же сочинен был и «Устав православного миссионерского общества» и высочайше утвержден 21 ноября 1869 года. С этой поры наше миссионерство, благодаря доверию русского народа, какое он имеет к своим архипастырям, расцвело и начало приносить ясные плоды.

Митрополит Арсений в письме своем от 20 марта 1870 года

«настоятельно» просил меня «поспешить открытием миcсионерскогo отделения в Киеве и о времени открытия уведомить его для донесения о том августейшей покровительнице, государыне императрице», присовокупить: «не хотелось – бы, чтобы наш Киев остался позади какой-нибудь Калуги, где, как без сомнения уже Вам известно из газет, такое отделение уже открыто».

К подготовлению сего дела я приступил немедленно и, во-первых, перепечатал устав миссионерского общества в 5-й день мая 1870 года для раздачи его членам киево-миссионерского комитета, которых надлежало же познакомить с благотворительным делом, к которому они приглашаются; потом по сему уставу учредил распорядительный совет из высокопоставленных лиц с казначеем и делопроизводителем. Кроме сего, приглашены были мной к участию в миссионерском деле известные мне лица обоего пола, начиная с губернатора Катакази, который подписал 25 рублей, а однако не внес их в кассу комитета; для всех членов его придуман и напечатан красивый билет, как свидетельство о внесении ими денег для миссионерства и как памятник усердия к распространению Евангелия между язычниками, памятник для семейства; заготовлено множество листов с печатными заглавиями для сбора доброхотных даяний на богоугодное дело. После такой подготовки следовало открыть комитет торжественно. Но я не решался сделать это помимо митрополита, дабы честь открытия предоставить ему. А он меня понуждал к сему неоднократно. Однако, я настоял на своем, ставя ему на вид председательство его в комитете, высший сан его и бòльший успех дела от бòльшего уважения к нему. Наконец, комитет был открыт им 14-го сентября 1870 года в зале киевской духовной академии, после совершения литургии в Братском монастыре. Званных было много, но избранных явилось мало. Митрополит говорил им речь, небогатую содержанием, говорил без сердечной теплоты и потому никого не согрел. Предложена была подписка, но подписано денег немного. Об открытии комитета высокопреосвященный председатель его известил августейшую покровительницу миссионерского общества; и она благодарила его. А я получил шиш, по-арабски мафѴ17;ш.¹²⁹ Зато потешил себя известными стихами римского поэта Виргилия:

Ноs ego versiculos feci: tulit alter honores.

Sic vos non vobis nidificatis, aves.

Sic vos non vobis vellera fertis, oves.

Sic vos non vobis mellificatis, apes.

Sic vos non vobis fertis aratra, boves.¹³⁰

Стихи эти сочинил я, но другой получит почет.

Так вы, птицы, не себе вьете гнезда.

Так вы, овцы, не для себя носите вòлну.

Так вы, пчелы, не для себя готовите мед.

Так вы, волы, не для себя орете землю.

После открытия комитета митрополит Арсений не принимал ни малейшего участия в действиях его. В нем заметно было равнодушие к миссионерскому делу. Посему я помимо его вел сие дело, смею сказать, с немалым успехом. Доказываю это печатными отчетами комитета за годы 1871, 1872, 1873, 1874, 1875 и 1876-й. (Отчет за 1877-й год не был составлен мной по причине моего отъезда в Москву в первые дни марта месяца 1878 года).

Из этих отчетов видно, что старанием моим собрано много тысяч денег в киевской епархии и главные расходы из них произведены следующее:

В 1872 году выданы были в пособиe принявшим православие лицам 130 рублей, именно: униатскому иeромонaxy Владимиру Терлецкому 65 р., галичанину Ивану Свирнюку 30 р., выкресту из евреев, студенту университета Св. Владимира Исааку Кулькину 20 р. и французу Мовильону 15 р.

В 1873 году отправлены с почтой в иркутский миссионерский комитет на содержание тамошних миссий 584 р. 13 коп., в Владивосток миссионеру священнику Пьянкову 300 хромо литографированных икон Спасителя и Богоматери, изготовленных в Киево-Печерской лавре, на 106 р. 5 коп., в Благовещенск у Амура, в тамошний епархиальный комитет православного миссионерского общества, 500 хромо литографированных икон Спасителя и Богоматери из той же лавры на 158 руб.; даны иepoмонаху Киево-Михайловского монастыря Владимиру Терлецкому, по случаю отправления его на проповедь штундистам, 50 руб.; даны священнику села Чаплинки таращанскаго уезда Роману Диаковскому, по вниманию к затруднительному положению его среди обращаемых им штундистов, сначала 50 руб., а потом по случаю возвращения им 24 человек в православие из ереси штундистов еще 50 рублей, дабы он продолжал свое миссионерское дело с радостью, а не воздыхая. Тогда же высланы были ему серебряные крестики и кольца от раки Св. Варвары для даровой раздачи новообращенным и имеющим возвратиться в православиe, а также финифтяные образки, все купленные за 150 руб.; даны выкресту из евреев Николаю Васильеву Росляку 12 р., переселившемуся из Буковины в Россию Ивану Федорову 12 руб., из буковинских раскольников обратившемуся в православие монаху Иоасафу 12 руб.

В 1874 году отправлены с почтой начальнику алтайской миссии архимандриту Владимиру в город Бийск томской губернии на содержание этой миссии 449 р. 67 коп., в благовещенский епархиальный комитет посланы с почтой 500 хромо литографированных икон лаврских для раздачи ново-крещенным, на 158 р.; отправлены в иркутский миссионерский комитет 500 изображений Спасителя, Богоматери и Св. Николая Чудотворца на 157 р. 90 коп.; даны униату холмской епархии, принявшему православие, Онуфрию Штокалю, как беднейшему человеку, 10 р., галицкому уроженцу Адаму Буроничу, обратившемуся в православие, 20 р., галицким уроженцам, принявшим православие, ученикам киевской духовной семинарии Илариону Мельнику и Николаю Гладею, на содержание их на квартире, впредь до исходатайствования им казенных стипендий, 48 р., турецкому подданному Николаю Абдулаху, крестившемуся, 20 р., униату, принявшему православие, бывшему воспитаннику киевской духовной семинарии Онуфрию Штокалю на проезд в Москву 25 руб.

В 1875 году посланы в томский комитет православного миссионерского общества на содержание алтайской миссии 78 р.; даны выше помянутым Илариону Мельнику и Николаю Гладею, с 1 января по 1 ноября, 240 р., принявшему православие австрийскому подданному Никите Демкову 3 руб.

В 1876 году отправлены в иркутский миссионерсий комитет 1000 хромо литографированных на полотне икон на 317 р., в тот же комитет для забайкальской миссии 500 таких же икон на 158 р. 50 коп., в московский совет миссионерского общества 8000 р.; даны возвратившемуся в православие штундисту, отставному гренадеру Карпу Юрченку 25 р., принявшему православие армянину Ованесу Овиянцу 30 руб., возвратившемуся в православие штундисту села Чаплинки, солдату Кириллу Кабанюку 50 руб.

Итак, всех денег послано и роздано 11104 руб. 25 коп. В сей итог не включены домашние расходы и те, которые произведены в 1877 году.

Кроме миссионерского богоугодного дела у меня было другое дело, благотворительное славянское. Веду речь и о нем.

Давно славяне, как особенные узоры, явились на канве моей жизни. Еще в 1839–1840 году, когда я был ректором одесской семинарии, учились в ней (чуть ли не первые) болгары Игнатович и Петр Княж<е>ский. А в 1841-м и 1842-м году, в бытность мою в Вене при нашем посольстве, мне довелось видеть воочию сербов, иллиров в Ляйбахе и Tpиэсте, морлаков в Далмации и галицких русинов, рассылать и раздавать им наши книги и бронзовую медаль, выбитую по случаю церковного воссоединения с нами униатов, переписываться с православными епископами в Венгрии и Буковине и с чехами Шафариком и Ганкой и писать о славянах письма московскому митрополиту Филарету и викарию киевской митрополии Иеремии.¹³¹ В 1846 году болгары, живущие в Бухаресте, подали мне тут прошение о обучении 12 молодых болгар в киевской семинарии с тем, чтобы по возвращении их на родину на места их поступали другие двенадцать; но были приняты только шесть.

Таковы были начатки моих сношений с славянами. В Киеве пришлось мне помогать им несравненно больше.

В воскресенье 21 декабря 1866 года в актовой зале Фундуклеевской женской гимназии в присутствии многих лиц духовного, гражданского и военного ведомства совершилось торжественное открытие киевского отделения славянского благотворительного общества, что в Москве. После молебствий все присутствовавшие единодушно просили и упросили меня принять председательство в отделении; затем закрытой подачей голосов были избраны: вице-президент тайный советник Михаил Владимирович Юзефович, казначей профессор университета Андрей Иванович Линиченко, секретарь профессор университета Василий Алексе<ев>ич Бильбасов. К этим должностным лицам я вскоре присоединил распорядительный советь из благонадежных особ. – В первое же торжественное заседание, по предложению моему, была подписка денег в помощь черногорцам, стесненным по случаю волнения в соседнем с ними каттарском округе. Я подписал 100 р., столько же дала генерал-губернаторша Надежда Андреевна Дундукова-Корсакова; остальные дали кто 50, кто 25 и т.д. Всех денег собрано было 422 рубля. Их мы отослали по принадлежности.

NB. – В верном и подробном известии о каттарском волнении между прочим было сообщено нам вот что. «Мирные жители каттарского округа, славяне, должны были оставить свои жилища и бежать в Черногорию. Большая часть сел в этом округе сожжена. Беззащитные женщины и дети, не успевшие укрыться, подвергались насилиям и смерти. В Сутваре два дитяти зарезаны в церковном алтаре. Кроме того, были ругательства над православной верой. Так, в церкви села Баицы солдаты одели свинью в священнические ризы и закололи ее на св. трапезе. Все церкви ограблены и священная утварь продается теперь на улицах в Каттаро. Один священник, вполне безвинный, повешен вместе с своими четырьмя прихожанами. Такие напасти понудили стариков, женщин и детей, не принимавших участия в волнении, перейти в Черногорию, страну и без того скудную. Число таких переселенцев достигло в настоящее время (1869 г.) до 5000. Черногорцы разобрали их между собой по селам и дают им все необходимое для существования. Зажиточные черногорцы и особенно князь Николай показывают прекрасный пример всем. У князя есть свои пять мельниц, и из них выдается хлеб переселенцам бесплатно. Но такое положение не может быть долговременно; и черногорцы сами могут бедствовать».

О моей славянской деятельности гласят ежегодные отчеты. А в настоящей Книге Бытия Моего описываются только главные проявления ее и некоторые запинания мне на этом поприще моем.

В 1870 году в шести общих заседаниях обсуждались членами комитета мои предложения о способе сношений с славянами, о благо творениях преимущественно славянам в Галичине, Буковине и Угорской Руси, о подписных листах для сбора пожертвований, о хранении сумм киевского отдела в местном банке для приращения их процентами, об устройстве особой школы для русских галичан в местности наиболее близкой к Галиции. В заседании 8 марта была предложена мной и принята членами отдела следующая программа наших славянских занятий:

Киевский отдел славянского благотворительного общества, что в Москве, оказывает помощь славянам в Галичине и Венгрии.

1. И во-первых содействует воспитанию и образованию их в высших и средних учебных заведениях в России.

2. Во-вторых, заботится о распространении там русского языка посредством высылки русских книг, вспомоществования местным учителям русского языка и т.п.

3. В-третьих, высылает ризы и утварь в церкви и книги в народные школы.

4. В-четвертых, содействует московскому комитету в поддержке литературных предприятий, имеющих важное значение как для славянских интересов вообще, так для русских в особенности.

Эта программа была напечатана и разослана по всем членам нашего общества, а выполняема в точности.¹³²

Секретарь киевского отдела комитета В. Вильбасов в окружном послании общества от 20 апреля 1870 г. к членам сообщает между прочим следующее:

При этом Киевский Отдел считает своей обязанностью известить Вас, как ревнителя русского дела, о бедственном положении церквей в Галиции и Венгрии, и с этой целью препровождает к Вам нижеследующую выписку из письма о. протоиерея при русском посольстве в Вене, М.Ф. Раевского, в Славянский Комитет:

«Слыхали-ли Вы о недавнем состоянии православных церквей в севepo- и юго-западном крае, когда они были под польским патронатом? Прибавьте к этому патронат мадьярских землевладельцев, католиков и протестантов над православными церквами и презентацию священников на приходы евреями-арендаторами; а паства – простой, оборванный, изнуренный поселянин-малоросс. После этого наверное никто у Вас не спросит: какие есть в здешних Русских епархиях бедные церкви?

О бедности их судите по следующему примеру. Из Ваших небольших запасов я послал четыре новые облачения для священников четырех находящихся во Львове русских церквей. Радость была безмерная! У них не было давно новых риз; за то и праздник же был, когда все в новых облачениях явились 6-го января на Иордан. Из присланных Вами сосудов выпросили у меня большую серебряную, но старую чашу для соборной церкви Св. Георгия. Там, т.е. в кафедральном-то храме, когда бывает много причастников, должны посылать за чашей в другую церковь. Они вызолотили Вашу чашу и дискос и сделали на первой надпись: «от Московского Славянского Комитета». Посылаю Вам список 76 беднейших церквей в Венгрии, по одной из каждого русского благочиния, чтобы Вы уразумели нашу бедность и подвигли других на помощь. Просят более всего сосудов, крестов, важнейших богослужебных книг и по одному облачению; в некоторых церквах нечем прикрыть священные сосуды. Нам не нужно золота или серебра и великолепия в одеждах, а чего-нибудь попроще. Не взирайте на богатство вещей, ибо мы думаем здесь лишь о количестве и прочности их».

Киевский Отдел Славянского благотворительного Комитета, присоединяя к этим словам почтеннейшего о. протоиерея и свое ходатайство, просит Вас собрать лично и через Ваших знакомых, что можете в пользу упомянутых русских церквей и доставить секретарю его В.А. Бильбасову (в Киев, профессору университета); Киевский Отдел отошлет все пожертвования в Комитет для доставления по назначению.

Секретарь Киевского Отдела Славянского Комитета В. Бильбасов.

В 1870 году в приход поступило 1960 рублей и 3 копейки. В этом числе значатся и мои пожертвования, как то: в Черногорию 100 р., на поддержку литературных изданий в Галичине 200 р., в пособие учителям народных училищ в Хорватии 100 р., всего 400 рублей. Достаточно по моему небогатому состоянию!

Израсходованы тогда 1666 руб. 28 коп. Осталось 293 р. 75 коп.

Кроме денежных приношений пожертвованы мной печатные сочинения и переводы мои, именно: Образцы русского перевода Св. Писания с греческого перевода 70 толковников (10 экземпляров); Сборник рукописей о церковной живописи (4 брошюры); Письма о пресловутом живописце Панселине; Суждение о названии Вселенский; Богослужение у абиссинов (12 экземпл.); Участие России в судьбах Абиссинии (2 экземпл.); О немецких миссионерах во внутренней Африке (2 экземпл.); Путешествие в Нитрийские монастыри в Ливии (10 экземп.); Первое и Второе путешествиe на Синай с картами (2 экземпл.); Путешествиe по Египту (2 экз.); Вероучениe и богослужение египетских христиан коптов (2 экземпл.); Египет и Синай в картинах; Четыре беседы Фотия, патриарха константинопольского и проч.

Приняв звание председателя славянского общества, я воображал и надеялся, что члены его усердно будут являться в заседания и высказывать свои мнения и суждения о текущих делах, но увидел противное. Из них весьма немногие, даже не все члены распорядительного совета, являлись ко мне во дни, назначаемые для совещаний, и на предлагаемые мной вопросы отвечали молчанием по непривычке говорить в собраниях и по неимению надлежащих понятий о славянах. Такое равнодушие к делу и такая вялость их огорчали меня. Случилось: я с секретарем Бильбасовым оповестил в газете Киевлянин, что члены киевославянского комитета приглашаются к заседанию 7 сентября, а члены распорядительного совета – 6 сентября в час пополудни. Но ни один из советников моих не показал и глаз своих. Не зная причины тому, я в тот же 6-й день сентября, в шесть часов пополудни, написал Бильбасову свое лаконическое отречение от председательства:

«С глубоким прискорбием объявляю , что я более не могу быть председателем киевского отдела славянского благотворительного комитета по причине смертельного холода в Kиeвe».

Узнал об этом отречении моем вице-президент Юзефович, приехал ко мне с просительным поклоном и, не застав меня в доме, тут же написал мне следующие строки:

«Сейчас был у Вашего Преосвященства, чтобы извиниться в невольной вине. В эти дни, за недосугом, только взглядывал на «Киевлянина», и потому не читал о заседании 7-го числа и очень удивился, когда потом узнал о нем. Меня же никто не потрудился известить непосредственно, хотя бы и можно было вспомнить о вице-президенте. Я уверен, что и все прочие члены были в таком же положении, как я, а потому и не виноваты намеренно. Будьте же снисходительны к нам и отпустите великодушно вину. Вообще уведомлять о заседаниях через газету, которую не все получают и не все читают от доски до доски, неудобно. Надо будет подумать, как это сделать лучше. А я умоляю Вас не покидать нас. Ей Богу, никто не виноват, кроме случая. У нас не то, что в столицах, где печатный известия расходятся быстро друг от друга. Дайте, наконец, всем нам нагонку, как председатель. Но за что же Вы лишите дело Вашего благотворного содействия? Славяне-то чем же виноваты?

Вонмите молению глубоко преданного Вам М. Юзефовича.

P.S. Ехав к Вам, я встретился с Бильбасовым, и от него сейчас только узнал о Вашем неудовольствии. Нет! Владыко, не покидайте нас, Христом Богом заклинаю Вас.

Я уступил, смягчился и принялся за свое прежнее дело с прежним усердием.

В 1871 году душей киевского славянолюбивого общества был я с распорядительным советом моим. Эта живая единица презрительно, мерно и мирно действовала в пользу славян, не отступая без надобности от принятой однажды навсегда программы своей.

Что же было сделано нами в этом году?

А. Мы заботились об увеличении числа членов и денежных средств нашего общества. По предложению моему, кроме действительных членов, введены в общество члены соревнователи и содейственники, вносящие деньги в кассу общества в меньшем количестве сравнительно с членами действительными. Эта мера, как увидим, увеличила наш полк. А дабы наши сочлены положительно знали, сколько денег должен вносить каждый из них, какие вещи могут они жертвовать сами и приглашаемые ими, куда все присылать и при какой записи, для сего придуманы были мной особые разграфленные листы для раздачи им с следующим печатным заявлением на них:

К сведению:

1. Действительный член киевского отдела Вы-сочайше утвержденного славянского благотворительного комитета вносить ежегодно не менее пяти рублей, а член соревнователь не менее двух с половиной и не более трех рублей, член же содейственник не менее рубля и не более двух рублей.

2.  Все такие члены получают от отдела особые билеты во свидетельство их благотворительности славянам. Эти билеты не возвращаются, а хранятся в домах памяти ради.

3.  Каждый член приглашает, кого знает, жертвовать в пользу славян, кто что может, и собственноручно записывать даяния на особом подписном листе, который имеет быть выдан вместе с билетом.

4.  Жертвуются и записываются тут не одни деньги, но и вещи, как то: церковная утварь, ризы и св. иконы для церквей у славян, и книги для их библиотек и училищ.

5.  Каждый член возвращает выданный ему лист во второй половине декабря.

6.  Как члены киевского отдела, так и те, которые не желают быть постоянными членами его, могут дать однажды навсегда такую сумму денег, с которой проценты равнялись бы ежегодному взносу пяти, трех и двух рублей, и, если угодно, более.

7.  Иногородние присылают свои пожертвования деньгами и вещами в Киево-Михайловский монастырь на имя председателя отдела преосвященного Порфирия, епископа чигиринского.

Возлюбим друг друга, поможем братьям, осуществить великую славянскую идею, если любо нам быть и слыть народом славным, содружественным и добродетельным.

Б. Всем прошлогодним членам отдельно роздано и разослано печатное изъявление благодарности за усердие к славянскому делу. Вот оно:

Славянский

Благотворительный

Комитет.

Киев.

дня 1871 г.

№

Милостивый Государь!

Киевский Отдел Славянского благотворительного Комитета изъявляет Вам свою благодарность за Ваше усердное в минувшем 1870 году содействие Славянскому делу, представляет Вам отчет за первый год своего существования, и в полной надежде на таковое же содействие Ваше и в 1871 году, почтительно вручает Вам билет на звание своего члена, прося Вас внести в Киевский Отдел Комитета не менее пяти рублей, и вместе с тем предлагает Вам лист для сбора пожертвований в пользу Славян в текущем году.

Председатель Киевского Отдела

Славянского благотворительного Комитета

Порфирий, Епископ Чигиринский.

Товарищ Председателя д.с.с. Г.П.Галаган.

Члены Совета: архим. Ферапонт.

д.с.с. А.Ф.Гребницшй.

д.с.с. В.Я.Шульгин.

д.с.с. Н.А.Ригельман.

д.с.с. П.Д.Перевощиков.

генер. Г.А.Кузьмин-Караваев.

т.с. М.В.Юзефович.

В. Мне пришла на ум счастливая мысль пригласить сельских священников и их прихожан, и губернаторов предводителей дворянства, директоров гимназий и градских голов в губерниях киевской, полтавской, черниговской, каменец-подольской и волынской, пригласить к посильным пожертвованиям денежным и вещевым в пользу славян; и я сочинил воззвания к ним о помощи и, напечатав их, разослал по принадлежности. Помещаю их здесь памяти ради.

Ваше Высокопреподобие!

Члены киевского отдела Высочайше утвержденного славянского благотворительного комитета, высоко ценя евангельское служение киево-епархиального духовенства нa пользу ближних, служение многостороннее, и зная, как охотно отозвалось оно на призыв Миссионерского Общества и какое горячее участие приняло в сборе доброхотных пожертвований на распространение христианства в России, эти члены в годовом собрании своем, 21 декабря прошлого года, просили меня, как председателя своего, пригласить это духовенство к содействию благим намерениям и предприятиям славянского благотворительного комитета.

Такое любвеобильное прошение их было сколько приятно мне, лично видевшему славян за границей нашего отечества и узнавшему их быть неотрадный, столько же и обязательно для меня, как человека, как христианина и как ближнего славянам; и я тогда охотно решился исполнить его, будучи уверен, что приглашение просвещенного и добродетельного духовенства к благому делу будет принято им сочувственно. А теперь настало время сего исполнения, и вот я, помолясь Богу Отцу щедрот и всяких утех, приступаю к делу и, приветливо обращаясь к Вашему Высокопреподобию, сперва знакомлю Вас с целью и делом славянского благотворительного комитета и киевского отдела его, а потом уясняю Вам самый способ Вашего содействия нам славянолюбцам, в среде которых стоять Вам будет приятно.

Юго-западные племена славянские, поставленные судьбой под двойной гнет чужестранных государств и чуждых им вероисповеданий, взирают на православную Pocсию, им родную по вере и языку, как на единственную утешительницу свою; в нас, русских, они видят своих братий, любят вас, надеются на нас и к нам вопиют о помощи, зная, что русский никогда не отталкивает протянутой к нему руки. Их вопли услышаны. Помощь им начата. Двенадцать лет тому назад она получила более правильное и благодетельное направление, когда в 1858 году составился в Москве Славянский благотворительный комитет, а потом основалось отделениe его в Петербурге и, год тому назад, в Киеве. Московский комитет помогает преимущественно Болгарии, а петербургский отдел его снабжает Сербию, отдел же киевский обратил свое сердобольное внимание на ближайших нам славян, обитающих в Галиции, Буковине и Венгрии. Цель этих трех учреждений – не политическая, а образовательная и благотворительная. Им любо делиться с славянами светом веры и ведения и теплотой христианской любви.

Цель наша Вам показана. Предлагается Вашему просвещенному вниманию и наше дело.

Киевский отдел славянского благотворительного комитета, помогая русским обитателям некогда славной и сильной Червонной Руси и славянам в Буковине и Венгрии, теперь бедствующим и взывающим к нам о помощи, посылает им церковные вещи в их убогие храмы и русские книги в их бедные училища, поддерживает литературные издания их на русском языке , дает денежную помощь тамошним преподавателям сего языка и содействует образованию поименованных славян в средних и высших заведениях родственной им России.

Таково наше дело. Оно благотворно и обширно. А обширность его заставляет нас обратиться к Вашему Высокопреподобию с просьбой содействовать увеличению благотворительных средств киевского отдела сбором доброхотных даяний среди Вашей духовной паствы в пользу славян.

Мы уверены в Вашем теплом сочувствии славянскому делу, и в этой уверенности просим Вас, во-первых, оповестить вверенное Вашему благочинию духовенство и через него православных христиан, что на свете сем существуют наши братья славяноруссы, нуждающееся в нашей помощи; во-вторых, пригласить их к доброхотным подаяниям самым малым, так малым, что ежели священник соберет со своего прихода один рубль, верьте, один рубль, то и этот сбор будет принят с благодарностью, как лепта, угодная Богу, и в-третьих, подать всем пример Вашей благотворительности, записав на прилагаемом при сем листе несколько Ваших копеек, повторяю, копеек, считаемых даже не десятками, записав их по старой поговорке: с миру по нитке, нищему рубаха.

Призываю на Вас Божие благословение и с огненным уважением и братской любовью остаюсь Вашего Высокопреподобия

искренний доброжелатель

Председатель киевского отдела..

Киевское духовенство единодушно отозвалось на призыв мой, от себя дав и копейками собрав с прихожан своих более тысячи рублей.

Воззвание чинам гражданским и учебным:

Милостивый Государь!

……………………………………………………………………………………………………………¹³³

Мы уверены в Вашем теплом сочувствии Славянскому делу, и в этой уверенности просим Вас распространить в круге Вашей деятельности сведения о Славянском благотворительном Комитете и Киевском Отделе его, пригласить всех славянолюбцев к вступлению в наше Славянское Общество в Киеве, – чтò обусловлено ежегодным взносом не менее пяти рублей, – а не желающим быть членами сего Общества предложить: не благоугодно-ли им будет пожертвовать в пользу Славян малую толику денег, или русские книги, или церковные вещи.

Бог да благословит Вас всяким благословением небесным и земным.

Призываю на Вас сие благословениe Его и остаюсь с истинным почтением к Вам

Председатель Киевского Отдела

Славянского благотворительного Комитета

Порфирий, Епископ Чигиринский,

Викарий Киевской епархии.¹³⁴

1871 года

1-го марта

Киев.

Это воззвание мое было глас, вопиющий в пустыне.

А приглашение мое к денежным пожертвованиям на устройство Народного дома в городе Унгваре за Карпатами для угорских руссов дало 305 рублей, которые переданы были по принадлежности.

С того времени, когда засветилась в нас великая идея братнего единства и духовного союза всех родственных нам племен славянских без слияния их с нами и без сглаживания их племенных различий, и когда почувствовалось сердечное тяготение к ним, с сего времени сознается и долг наш оказывать им вещественную и духовную помощь, без которой они постепенно ослабляют свою народность, а некоторые из них, нам единоверные, то под заманчивым влиянием инородцев, то под властным натиском их, отпадают от вашей благочестивой веры. А такое сознание уже производит благотворные плоды свои. Действительно, многими из нас уже даются нескудные пожертвования на осуществление оной великой идеи, на поддержание святых церквей, народных училищ и литературных предприятий у заграничных братий наших славян и на воспитание и обучение их даровитого юношества в наших учебных заведениях. Все эти потребности славянства известны. Но вот одна из них – новая; и ее-то киевский отдел славянского благотворительного комитета, Высочайше утвержденного, оповещает всем славянолюбцам в полной надежде, что эта потребность вызовет их посильные пожертвования.

Родной нам народ малорусского и червонорусского племени, обитающий по ту сторону Карпатских гор в Галиции, в этой нашей древней Руси, живет и за Карпатами в той части Венгрии, которая издавна носить название Руси Угорской. Эта Русь мало известна нам, потому что мы никаких прямых сношений с ней не имеем, и потому что между ей и нами находится Галиция, в которой господствуют поляки, к сожалению, враждующие против всего русского, где бы оно ни проявлялось. Между тем в Угорской Руси наша народность и вера пока сохранились лучше, нежели в других русских областях за пределами нашего отечества. Эта страна находится под двойным влиянием немцев и мадьяров (венгров), враждебных вашей народности и старающихся искоренить ее в землях издревле русских. При беспомощности тамошних руссов и при тяжелых условиях их быта, несравнимого с бытом мадьяров и немцев, занимающих все служебные должности, владеющих всем богатством страны и заправляющих народным образованием, многие из этих соплеменников наших оставили свою народность и пристали к чужой, изменив при том и родной вере своей. Еще сто лет тому назад считалось за Карпатами около полутора миллиона угорских руссов; теперь же их насчитывается едва 500000 душ. Таким образом, уменьшается родной нам народ не от меча и огня, а под гнетом чужой силы при бездействии нашем.

Однако, в настоящее время, когда везде усилилось сохранение народностей, проявилось и в угорских руссах намерение укрепить ослабевающую народность свою и быть такими же русскими, какими были их предки. Им приходится на первых порах одолевать величайшие затруднения. Но они надеются на сочувствие и помощь остального славянского мира.

У Карпатских высот есть город Унгвар, служащей средоточием деятельности угорских руссов. Тут они в 1866 году основали литературное общество Св. Василия Великого для поддержания в своей стране русской народности и народных училищ. Но для успешного действия сего общества необходимо устройство такого места, где бы pyccкиe люди могли сходиться, заниматься родной словесностью и посредством ее сохранять живую, нравственную связь с остальным великим русским миром, одним словом, идти к своей цели таким же путем, по какому идут немцы, поддерживающие свою народность, в каких бы странах ни находились они. Посему угорские руссы вознамерились устроить себе Народный дом в Унгваре, как галицкие русины устроили его в своем Львове. Намерение их осуществилось. В прошедшем году, 11-го мая, они собрались в обществе Св. Василия Великого и решили обратиться к соплеменникам своим и к другим славянским племенам с особым печатным приглашением, имеющим заглавие: Воззваниe к почтенной публике для содействия к воздвижению в Унгваре русского народного дома. В этом воззвании, которое подписано товарищем председателя общества Св. Василия Великого Титом Геревичем и секретарем сего же общества Виктором Кимаком, упоминается прежде всего о пробуждении народностей в Австрийской империи, о самостоятельном развитии каждой из них, однако в неразрывной связи с общим государством. Далее объявлено, что еще 27 ноября 1869 года члены общества Св. Василия Великого решились основать в Унгваре Народный дом, и что до мая месяца 1870 года собрано было по подписке на этот предмет 4242 австрийских гульдена (около 2500 наших рублей). Сумма эта далеко недостаточна для устройства всего необходимого, так как, по словам воззвания, в Народном доме предполагается устроить обширную горницу для общих собраний и заседаний общества Св. Василия Великого, примыкающие к ней помещения для архива и библиотеки и две аудитории для преподавания в них некоторых наук, и преимущественно русской грамматики, русской словесности и реальных и естественных наук. Воззвание упоминает также о намерении основателей Народного дома, в видах распространения народного просвещения, оказывать вспомоществование беднейшим ученикам крестьянского сословия помещением их при Народном доме и содержанием во время учения.

Эта программа учреждаемого в Унгваре Народного дома доказывает, что еще могуча русская жизнь в наших закарпатских единоплеменниках. Русские лоди в далекой от нас стране, почти забытые своими единоплеменниками, никем не поддержанные, по большей части бедные, преследуемые за их народность и соблазняемые многими выгодами при отпадении от нее, вопреки всему, продолжают тяжелую борьбу за свое существование и остаются верными общей с нами народности. Самый язык, на котором написано оное воззвание, составленное не для вашего отечества, а для их собственного, за исключением нескольких слов, есть язык чисто-русский, литературный, чтό служит увлекательным доказательством стремления их сохранить живую связь с остальным русским миром.

Узнав все это, мы не можем оставаться равнодушными к таким благим начинаниям угорских братий наших и приглашаем всех славянолюбцев помочь им. Всякое, большое и малое, пожертвование на воздвижение русского Народного дома в Унгваре будет принято киевским отделом славянского благотворительного комитета с глубочайшей благодарностью.

Возлюбим друг друга, поможем братьям, осуществим великую славянскую идею, если любо нам быть и слыть народом славным, содружественным и добродетельным.

Подлинник подписали:

Председатель и члены распорядительного Совета Киевского Отдела славянского благотворительного Комитета.

В общем собрании членов 21 декабря 1871 года я объявил им, что 28 декабря в Москве будет празднован пятидесятилетий юбилей Михаила Петровича Погодина, по мысли которого учрежден в Киеве славянский отдел, и что надобно поздравить сего юбиляра с торжеством долголетней и плодотворной деятельности его. Это предложение принято было всеми с живейшим сочувствием. А члены Юзефович, Линниченко и Колмаков обратили общее внимание на важность деятельности г. Погодина для мира славянского. Мир этот хотя и существовал, но значение его для России впервые открыто Михаилом Петровичем. Его статьи о нем, изложенные в письмах к министру народного просвещения графу Уварову в 1839 и 1842 годах, можно назвать вещими, потому что предсказания его, писанные за пятнадцать, двадцать, тридцать лет, почти все буквально сбылись и продолжают сбываться. Такие предсказания надобно объяснять только верным политическим взглядом его и умением из массы событий прошедших и настоящих извлекать смысл будущего.

Решено было заготовить и послать Погодину приличный торжеству адрес. Он был написан и отправлен в Москву. Вот текст его.

Милостивый Государь,

Михаил Петрович!

Ученые и литературные труды Ваши, в течении пятидесятилетнего служения Вашего отечеству и науке, достойно оценены многими учеными и высшими учебными заведениями, которые почтили Вас степенью почетного доктора истории и званием ординарного академика императорской академии наук и почетнНо в пятидесятилетней деятельности Вашей, кроме ревностного служения науке, есть и еще одна сторона, ближайшим образом касающаяся того святого дела, на служение которому призваны наши славянские благотворительные комитеты. Вам принадлежит самая мысль образования в нашем отечестве этих столь важных для общеславянского дела обществ. Как постоянный член первого и главного нашего славянского благотворительного комитета в Москве и как председатель его в течение более десяти лет, Вы и на этом поприще ознаменовали себя той же энергией, той же любовью и преданностью делу и теми же плодотворными результатами, как и в Вашей ученой и литературной деятельности.

Юный киевский отдел славянского благотворительного комитета, возникший при Вашем ревностном содействии и Вами же, можно сказать, и открытый, особенно приятным для себя долгом почитает поздравить Вас, Михаил Петрович, с настоящим торжественным праздником пятидесятилетия Вашей славной и многоплодной деятельности. Преосвященный председатель отдела и все члены его возносят молитвы ко Всевышнему, да продлит Он еще на многие годы столь полезную для дорогого всем нам отечества и всего славянского мира жизнь Вашу.

Г. В 1871 году я установил письменные сношения с нашими консулами в Буковине и Галиции, Кира-Динжаном и Эбергардтом, так что первый уже оказал свои услуги нашему обществу доставлением надобных нам сведений о Буковине и передачей наших денег по принадлежности, а второй отказался от содействия нам. Немец!!! – По прочтении сведений о Буковине оказалось, что православные Буковины, имеющие своего епископа и свое духовенство, содержимое жалованием австрийского правительства весьма бедны и темны, что сельские церкви их нуждаются в утвари и ризнице, в иконах и богослужебных книгах и что в главном городе их Черновцах существуют два литературные общества под названиями: Русская Беседа и Согласие. Первое общество составляют духовенство, чиновники, учители и председатель их, протоиерей тамошнего кафедрального собора Василий Продан, а второе состоит исключительно из учеников местной гимназии. Обществу Русской Беседы г. Динжан испрашивал у нас пособия, присовокупив, что мы буковинцам оказали бы важную помощь, если бы согласились обучать в Киеве хоть одного мальчика их с тем, чтобы он по возвращении на родину преподавал там науки. – Обсудив все это, распорядительный совет наш в заседании 22 августа 1871 года постановил: «выслать консулу Динжану 300 рублей для передачи их обществу Русской Беседы и вместе просить его уведомить нас, каким путем и через кого можно было бы снабжать Буковину русскими книгами в большом количестве, а о воспитании и обучении буковинского мальчика в Киеве дать знать ему, что киевский отдел согласен начать сие доброе дело, но не теперь. (Затруднение возникло от неразрешения вопроса, в какое заведение поместить его: светское, или духовное?). Помянутые 300 рублей высланы были г. Динжану, а он вручил их обществу Русской Беседы в Черновцах. Общество же это назначило их на вспоможение бедным ученикам и на образование одного мальчика из горного племени гуцулов, чуждающихся грамотности. Эти деньги наши приняты были с великой радостью и благодарностью. Отец протоиeрей Продан отписал мне:

«Луч трогательный повсюду разливаемых благодеяний прехвального благотворительного киевского комитета досягнул и до нас. Благодеяние это ублаготворило своей силой общество русское на Буковине неизреченной радостью и облегчило нашу судьбину. Какими словами изречем чувства благодарности, наполняющей грудь каждого из членов общества вашего, или какими делами, соответственными величине сего благодеяния, покажем отслугу нашим благодетелям? Но великодушные наши благодетели сего от нас не требуют. Едино только нам потребно и возможно, и сие исполнить не оставим: молитвы ко всемилостивому Богу непрерывно возносить, чтобы державу России, яко нового Израиля, благословляя, благословил всегда крепко, и премудрость царственного дома никогда не отнял, и сокровища благотворительных обществ, умножая, умножил».

Думаем, что эти речи вылились из глубины души благодарной. А в Киеве нашлись поляки, которые переслали в Вену подобен письма ко мне протоиерея Продана; и он получил выговор от тамошнего правительства за преданность России. Когда мы узнали о сем, то постановили впредь не печатать письма, посылаемые нам из-за границы.¹³⁵

Д. По указаниям и настояниям моим избраны были корреспондентами нашими протоиереи Михаил Феодорович Раевский в Вене и Константин Кустодиев в Пеште, редактор газеты Слово Площанский в Львове и консул Динжан в Черновцах.

Е. В заседании 21 декабря 1871 года я предложил членам комитета изготовить диплом для почетных членов его. Решили: Для выражения признательности киевского отдела некоторым лицам, выказавшим большое усердие к славянскому делу, подносит им почетный диплом, но не с изображением на нем разных эмблем славянского мира, как это предполагалось прежде (11 мая 1871 года), потому что здесь затруднительно изготовить что-либо изящное, а диплом простой с приличным текстом, с изображениями на нем просветителей славянского рода Святых Кирилла и Мефодия и с словами: Возлюбим друг друга. Такой диплом был изготовлен.

Ж. Кроме сего, обращено было наше особенное внимание на бедных детей, являющихся и Галиции в холмскую дирекцию варшавского учебного округа. Первоначально, еще в прошедшем году, по заявлению нашего ревностного члена Феофана Гаврииловича Лебединцева, начальника холмской дирекции, мы предполагали устроить в городе Холме особую школу для малолетних галичан, приходящих туда учиться. Но потом сей важный предмет снова подвергнут был внимательному обсуждению со стороны нашей и со стороны г. Лебединцева и живущих в Холме достойных уважения галичан. По заявлению Лебединцева, при существовании в тамошней дирекции 350 народных школ и двух образцовых училищ в самом Холме, нет надобности в учреждении там особой школы со стороны киевского отдела, тем паче, что на это потребовался бы расход звонкий и постоянный. Равным образом, по мнению Лебединцева и опытных сподвижников его, бесполезно высылать в Галицию денежные пожертвования на училища, поддерживать малозначащий там театр, выдавать субсидии бедным студентам львовского университета, или снабжать книгами учащуюся там молодежь. Ибо все эти меры, когда там сильна польская пропаганда, могущая запинать самые лучшие предприятия наши, ни к чему доброму не поведут. По этим соображениям г. Лебединцев признал, что киевскому отделу всего лучше помогать своим братьям дома, где и с малыми средствами можно сделать многое хорошее, и предложил нам поддерживать устроенные им квартиры для бедных детей из Галиции, одну в Холме, а другую в Грубешове, и на поддержание их высылать 300 рублей ежегодно. Распорядительный совет заодно со мной, разделяя такое мнение тем охотнее, что квартиры уже готовы и помещенные в них дети из Галиции состоять под надзором особых усердных лиц, в десятый день октября 1871 года постановил: «отделив из имеющихся в кассе денег 300 рублей, отослать их к Лебединцеву, при этом изъявить ему искреннюю благодарность за доставление обстоятельных сведений о желанном предмете». Это постановление приведено в исполнение.

Вскоре после сего г. Лебединцев известил нас, что он перемещен из Холма в Радом на должность начальника тамошней учебной дирекции, и присовокупил, что он и на будущее время желает состоять в числе членов киевского отдела; заменить же его в Холме может учреждаемое там Иоанно-Богословское братство, которого устав уже представлен епархиальному начальству. При этом извещении доставлен нам отчет сего достоуважаемого члена нашего о вручении им кому следовало упомянутых трехсот рублей.

Оказывая благотворения галичанам, учащимся в Киеве и Холме, мы давали посильную помощь и тем славянам, которые проезжали через Киев в Одессу, Москву и Петербург.

В галичский город Львов высланы были 250 рублей на поддержку тамошней газеты Слово и 100 руб. автору и издателю истории Галиции Дедицкому с просьбой доставить нам сто экземпляров сей истории для продажи их в Киеве в пользу трудолюбивого, горячо любящего свою отчизну и бедного автора. О доставлении сих денег по принадлежности имеется у нас надлежащее удостоверение.

В Кракове существует униатская церковь Св. Норберта. Священник ее Чернячукович, желая ознакомить себя и своих прихожан с наилучшими сочинениями наших богословов, просить нас снабдить его ими. Вняв сей просьбе его, распорядительный совет, по указанию моему, на первый раз выслать ему через русского священника в Олькуше келецкой губернии, отца Новгородова, лучшие сочинения московского митрополита Филарета, литовского архиепископа Макария, казанского архиепископа Антония и киевского протоиерея Скворцова, на 17 руб. 37 коп. – Все книги были получены им.

В нынешнем 1871 году славянский благотворительный комитет в Москве просить нас помочь ему в снабжении болгарской Македонии церковными книгами; и мы послали ему 50 рублей на покупку этих книг.

Итак, мы по благословению Божию благотворили славянам у себя дома и за горами, в Буковине, Венгрии и Галиции. Всех денег для них в нынешнем году у нас было 3409 руб. 11 коп., а издержано 2637 руб. 93 коп. – Затем на расходы следующего года осталось у нас 771 руб. 18 коп.

Я пожертвовал, кроме 5 рублей членских, 25 рублей на поддержание газеты Слово и 50 руб. на устроениe в г. Унгваре Народного дома.

В 1872 году так же, как и в предшествовавшиe два года, я действовал в пользу славян с полным усердием по установленной программе, дав в кассу комитета 50 рублей членских и 50 рублей на устройство Народного дома в городе Унгваре.

В сем году киевский отдел имел в своем распоряжении 2952 рубля. В этой сумме числятся 1066 р., собранные священниками от православных христиан, членские взносы в количестве 585 р., выручка за благотворительный спектакль 165 р., мои 100 рублей и пр.

Вещевых пожертвований было мало. Бывший в Полтаве епископ Александр дал две иконы Спасителя и Богоматери в серебряно-позлащенных ризах, а священник Вышинский – две иерейские ризы и шесть покровцев на священные сосуды. Все это было переслано за границу России для раздачи бедным церквам или монастырям, по усмотрению наших там корреспондентов. А деньги израсходованы на добрые дела; например, на поддержку литературных предприятий 500 руб., на содержание обучающихся в г. Холме малолетних галичан 350 руб., на содержание стипендиатки нашего отдела, болгарки Султаны Кушович 130 руб., стипендиатам из болгар и галичан, слушавшим уроки в учебных заведениях Киева, 900 руб.

Между действительными членами нашего отдела признаны почетными членами: 1. княгиня Надежда Андреевна Дундукова-Корсакова, 2. Александр Васильевич Толстой, 3. Василий Алексеевич Бильбасов, за особые труды и пожертвования в начале устройства отдела, и 4–8. протоиерей Зимницкий и священники киевской епархии Василий Яновский, Иоанн Славинский, Петр Бобровский и 3axapий Оппоков за значительный сбор денег в пользу славян.

В общем собрании членов отдела 21 декабря 1872 года я отклонил от себя единодушное приглашение их к новому председательству, поставив им на вид запрещение митрополита Арсения собирать деньги для славян через посредство священников, но выразив это иносказательно, вот так:

«Я теперь подобен человеку, который шел помогать бедным братьям о Господе, шел по гористой тропинке, у которой направо отвесные, высокие утесы, а налево пропасти. Шел он бодрено, но впереди увидел громадный камень, заваливший тропинку. Напрасна была попытка его сдвинуть этот камень в пропасть. А перелезть через него и обойти его не было никакой возможности. Камень же этот ринут был на тропинку белоголовым силачем, который и выше и могущественнее сего человека».

Члены отдела поняли эту притчу мою и на место мое избрали ревнителя славянского отдела Николая Аркадьевича Ригельмана, православного и богатого, а мне приговорили звание почетного члена отдела.

Диплом на это звание представлен был мне уже в мае месяце 1873 года при следующем адресе, подписанном многими членами:

Преосвященный Владыко,

Милостивый архипастырь!

В общем собрании киевского отдела славянского благотворительного комитета, бывшем 21 декабря 1872 года. Ваше Преосвященство, по нездоровью и другим уважительным причинам, к крайнему сожалению всех членов сего отдела, изволили отклонить от себя выбор Вас вновь в звание председателя этого отдела.

Обстоятельство это, совершенно неожиданное, не могло не подвигнуть нас, с одной стороны, к выражению Вам нашего искреннего сочувствия и пожелания восстановить свои силы, дабы вновь стать во главе нашего истинного христианского благотворительного дела, а с другой, не выразить Вам нашей глубочайшей благодарности за все то, что Вы совершили для нашего отдела. Действительно, с самого основания сего отдела Ваше Преосвященство, восприяв его из рук ревнителей славянского дела, своими трудами, пожертвованиями, силой слова и духа возрастили, устроили и укрепили его.

Следуя данному Вами направлению, киевский отдел с тех пор, с Божией помощью, непрестанно стремится к осуществлению высказанной Вами среди нас мысли: «Возлюбим друг друга, поможем братьям, осуществим великую славянскую идею, если любо нам быть и слыть народом славным, содружественным и добродетельным».¹³⁶

Примите же от нас, Ваше Преосвященство, и глубочайшую благодарность за все сделанное Вами для нас, и всепокорнейшую просьбу вашу не оставлять нас в будущем советом и делом.

Да сохранит Вас Господь Бог на многие лета и да поможет нам исполнить наши благотворные цели.

А в память нашего глубокого уважения к Вашему Преосвященству и с целью подкрепить надежду нашу на то, что Вы не оставите нас и в будущем, общее собраниe членов того же 21 декабря 1872 года и 11 мая сего года постановило просить Вас почтить наш киевский отдел принятием на себя звания почетного нашего члена.

Исполняя это лестное для вас поручение и прилагая при сем диплом на звание почетного члена, мы просим принять уверение в глубочайшем нашем почтении и преданности.

Председатель Николай Ригельман.

Члены распорядительного совета: Михаил Юзефович, Григорий Галаган, Иван Хрущов, Андрей Линниченко.

Члены: княгиня Дундукова-Корсакова, протоиерей Назарий Фаворов, Демидов князь Сан-Донато, Колмаков и пр. и пр.

Этот адрес с дипломом представил мне Николай Макарович Колмаков с записочкой:

«При подписании Павлом Павловичем Демидовым сих актов граф Димитрий Андреевич Толстой просил меня прочитать в слух адрес и слушал его с большим вниманием, и затем выразил мысль, что славянское дело имеет будущность».

В годы 1873 и 1874-й я не участвовал в делах киевского отдела и только внес свои лепты в пользу славян, в первый год 10 рублей, а во второй 25-ть.

В 1875 году опять я председательствовал в реченном отделе и дал 100 руб. на удовлетворение надобностей его. В заседании членов распорядительного совета 11 мая сего года решено было, между прочим, издавать ежегодно «Славянский Календарь-Ежегодник» для распространения сведений о славянах в русском обществе и просить министра народного просвещения (графа Д.А. Толстого) о назначении казенной субсидии для обеспечения существования нашего отдела на будущее время. Я написал письмо министру; и он соблаговолил давать нам ежегодное пособиe в 500 рублей.

Этим обеспечением существования киевского отдела славянского благотворительного комитета не ограничилась моя деятельность в пользу славян. В 1876 году, когда Турция воевала с Cepбией и утесняла Боснию и Герцеговину, я в Киеве собрал 7400 рублей и отправил их в Белград к тамошнему митрополиту Михаилу. Он дважды благодарил меня своими письмами за это пособиe. Помещаю здесь одно письмо его, сохранившееся у меня.

Ваше Преосвященство, Возлюбленный о Господе

брате и сослужителю!

Я Вам прошлой зимы писал и благодарил за пособиe, оказанное бедному народу Боснии и Герцеговины. Теперь по случаю проезда через Киев моего земляка г-на Протича, просил его нарочно придти к Вам и лично благодарить за милосердие, спасшее многих от голодной смерти.

Прошу Ваше Преосвященство не отказать и впредь своего содействия в пользу и избавление славянского, народа нашего от варварских преследований диких фанатиков турок.

Надеясь на братскую Вашу к нам любовь с глубоким почтением и преданностью имею честь быть

Вашего Преосвященства

во Христе брат

митрополит Сербский

Михаил.¹³⁷

Белград, 31 Мая 1876 года.

А сербский князь Милан Обренович IV, верховный заповедник войска, в 5-й день ноября 1876 года пожаловал мне свою велелепную грамоту и Тáковский крест 2-й степени, установленный в 1865 году, пожаловал за «особите заслуге, коje сте Књазу и отачаству учинили (я) за време рата (войны) са Турцима у 1876 год.». Об этом пожаловании уведомил меня сербский министр иностранных дел Ристич милым письмом от 20 марта 1877 года.

Monsieur,

La guerre que la Serbie a entreprise pour la cause des Chrètiens d'Orient a rencontrè les sympathies du monde civilisè; mais nulle part l'explosion des sentiments fraternels et philanthropiques ainsi que la grandeur des sacrifices n'ont eu un caractère aussi imposant et gènèral qúen Russie.

Son Altesse lé Prince_, Son Gouvernement et le Peuple serbe en ont ètè profondèment èmus. Comme vous avez gènèreusement participè à cette oeuvre, Son Altesse dèsire vous donner une marque de sa reconnaissance en vous confècrant la Croix de Comandeur de s^nd ordre de Tàcova.

En vous transmettant, Monsieur, le diplòme у affècrant, je suis heureux de me faire l'interprète des sentiments du Prince et du Pays et vous prie en mème temps d'agrèer avec mes fèlicitations l'expression de mon estime particulière

J. Ristitch.

Belgrade,

le 20 mars 1877.

Княжескую грамоту я получил в Киеве 9 мая 1877 года. – А в следующее лето, 14 августа, мне прислана была уже в Москву новая грамота сербского князя Милана при письме министра иностранных дел (которого имени и прозвания во век не прочтешь).¹³⁸

Његова Светлост

Господар и Књаз Српски

Милан М. Обреновипћ IV

благоволео je превисоким указом Cвojим од 10-га августа 1878 год. одликовати Његово Преосвештенство г. епископа Порфириjа, члана одсека св. синода у Москви, Тáковским крстом II степена (Велики официрски крст)

за заслуге стећене за народно ослобоћенье и независност Српске државе, што му се овим декретом пoтвpћуie.

У Београду 14 августа 1878 год.

Министар

(М.П.) иностраних дела

Высочайшее же дозволение нашего государя императора принять мне и носить по установлению сербский орден Такова 2-й степени последовало в 16 день апреля 1880 года. Ленту, крест и звезду сего ордена я купил на свои деньги в Москве.

В 1876 году член московского благотворительного общества славянского княжна Кугушева, уполномоченная председателем сего общества Аксаковым, с дозволения моего, в воскресные и праздничные дни в церквах города Киева и в моем монастыре собирала деньги в пользу сербов и, возвратившись в Москву, оттуда написала мне 7 июля 1877 года, что «г. Аксаков, выслушав доклад ее о сборах по г. Киеву, глубоко был тронут тем сочувствием, с каким я отнесся к деятельности ее, и уполномочил ее выразить мне его горячую признательность за содействие, оказанное ей моим Высокопреосвященством».

Это содействие было моей последней услугой славянству. В Москве, где прекратилось существование славянского общества, мне не довелось послужить сему делу. Sic fata volnerunt.

Любовь к ближним заповедана нам Евангелием, внушается и самой природой нашей. Посему кто напрашивается на нее, тому отказа не бывает, когда есть возможность помогать.

Наилучшая, полезнейшая и приятнейшая помощь ближним есть та, которая подается через какое-либо человеколюбивое, благотворительное общество или братство, утвержденное высшею властью. Такую помощь, по мере средств моих, я давал Свято-Владимирскому братству в Киеве, учрежденному 15 июля 1864 года при Киево-Софийском кафедральном соборе.

Это братство, по уставу своему, заботится

1.    о снабжении церковноприходских школ нужными учебниками на славянском и русском языках и другими принадлежностями школы, как-то: бумагой, картинами в пособие к изучению предметов и проч.

2.    О заведении при всех оных школах библиотек, составленных из сочинений наиболее пригодных и полезных народу, как в видах общего просвещения его, так и в видах ограждения его от действий польской пропаганды.

3.    О возможном материальном пособии деятелям на сем важном поприще.

Если позволят материальные средства братства, то оно не лишает себя права творить и другие дела любви и благотворительности, как в пределах киевской епархии, так и в других местах России.

Братство считает своей обязанностью содействовать, по мере своего влияния, поднятию народной нравственности, значению в обществе духовенства и утверждению православия. С этою целью оно может назначить посильные премии за сочинения, особенно тому способствующие, за статьи и брошюры, направленные к обличению нареканий, клевет, происков и всевозможных посягательств на чистоту и целость православия.

Все эти задачи братства нравились мне. Посему я охотно принял предложенное мне звание почетного члена его в 19 день июля 1867 года и на это предложение тогда же ответил, между прочим, вот что: «Мне приятно быть почетным членом братства, и будет оказываемо мной посильное содействие всем предприятиям его религиозно-нравственным, но не политическим».¹³⁹

Однако в производстве дел братства я не участвовал, потому что не был приглашаем к нему, и только ежегодно давал иногда 10 р. и иногда 25, иногда 30-ть и редко-редко, в отсутствие митрополита, утверждал протоколы братства.

Кстати, скажу, что еще два братства: каменец-подольское и минское приглашали меня в 1865 году к участию в их деятельности. Но я даже и не отвечал им. Pluribus attentus, minor est ad singula sensus.¹⁴⁰

За это время охотно посылал ежегодно 50 рублей попечительницам киевского общества для помощи бедным, Люб<о>ви Ивановне Безак, Надежде Андреевне Дундуковой – Корсаковой и Марии Александровне Дрентельн, по моему званию почетного члена сего общества, помня слово Божие: блажен разумеваяй на нища и убога. ¹⁴¹

В конце концов даны были рубли мои на сооружение памятника в Киеве Богдану Хмельницкому, даны по приглашению местного комитета, взявшегося собрать деньги на этот предмет.¹⁴²

За Богом молитва, за царем служба не пропадает. Это верно.

Благочестивейший государь император Александр Николаевич в 31 день марта месяца 1868 года «признав многолетнее служение мое и отлично-усердное исполнение возлагаемых на меня обязанностей, по засвидетельствованию о сем киевского митрополита, достойными монаршего внимания, сопричислил меня к императорскому ордену Святой Анны первой степени».

За эту всемилостивейшую награду я внес 150 рублей в капитул орденов на богоугодные дела, а 17 апреля письмом благодарил митрополита Арсения за его доброе свидетельство о мне перед государем.

Высокопреосвященнейший Владыко,

Милостивейший архипастырь!

В настоящий высокоторжественный день в церкви перед божественной литургией я возложит на себя знаки ордена Св. Анны первой степени, к которому всемилостивейше сопричислил меня Государь Император, признав долговременное и отлично-усердное служение мое достойными Его монаршего внимания. Это признание Его Величества есть последcтвиe Вашего доброго свидетельства о мне перед Ним. Итак, Вы – причина моего отличия и моей радости, которую сегодня разделили со мной все киевское духовенство, семинария, академия и многие военные и гражданские чины. Вам же и приношу за то мое сердечное благодарение и пламенно молю Бога, да продлит Вашу драгоценную для меня и для многих жизнь дольше, нежели сколько надеетесь Вы жить, и да излиет обильные дары свои на Вас и на Благочестивейшего Государя нашего, которому я служу верой и правдой, как служил Его доблестному Родителю.

Мое усердное служение святой церкви, царю и отечеству никогда не отягощало меня. Но в глуби души своей я всегда сознавал стремление к успокоению от всех служебных дел к созерцательной жизни и к занятиям ученым. Это стремление усилено было во мне долгом познакомить многих и многих с Христианским Востоком, который изучал я и изучил в течение многих лет, по поручениям высшего начальства моего. Решаясь исполнять сей долг, я думал, где бы лучше мне водвориться для покоя, и, вспомни в свою родину, надумал побывать там и приискать себе теплое местечко, и потому письмом от 10 апреля 1871 года просил своего митрополита исходатайствовать мне в синоде отпуск в Кострому на два месяца, с 1-го июля по 1-е сентября, (будто) для поклонения тамошней святыне и для вящего укрепления моих сил телесных. Но митрополит на этом письме надписал 14-го апреля: «Прошу Вас путешествиe свое в Кострому на следующий год отложить; а ныне это, по многим весьма уважительным причинам, не удобно. Притом же не забудьте тогда к своему прошению приложить и медицинское о состоянии своего здоровья свидетельство». Я послушал его.

Вскоре после сего в Русских Ведомостях было напечатано, что меня перемещают из Киева в Кишинев. Не любо мне было это перемещение. Я и верил и не верил ему, и 14 мая 1871 года написал митрополиту: «Если это правда, то умоляю Вас оставить меня в Киеве года на полтора. Потом я отпрошусь на покой, дабы в уединении сослужить иную службу святой церкви нашей». На это письмо он ответил телеграммой: «Слух о переводе вас из Киева в Кишинев вздорный. Успокойтесь. Будем жить вместе еще и еще. Разве мимо моего ведения? Сомневаюсь». – Я успокоился и занялся своими делами.

А в следующем году, 21 апреля, опять просил митрополита отпустить меня в Кострому на вышеупомянутый срок, приложив к прошению медицинское свидетельство, и в этот раз получил желаемое.

Благополучна была поездка моя на родину. Хорошо провел я свое срочное время в родительском доме с родной сестрой Серафимой и дочерью ее девицей Маргаритой. Там искрились во мне воспоминания о незапамятной юности моей, как, идя в запрудненское училище мимо кладбища, я боялся погони за мной мертвецов; как ревизор архимандрит Филарет со звездой на груди задал нам грамматистам задачу перевести по-латине: Приидите поклонимся Цареви нашему Богу, и я перевел так: Venite, adoremus Regem nostrum Deum; как в Богоявленском (ныне женском) монастыре я лазил по крытым ходам на толстых стенах его от башни до башни и писал тут карандашом по-гречески: `Εν ἀρχῇ ἧν ỏ Λόγος, `Αξιόν ἐστιν ὡς ἀληθῶς μακαρἰζειν σἐ τἠν Θεοτόκον и проч.; как в женской Апостольской обители игуменья Сусанна, когда я представился ей, яко кандидат на опроставшееся у ней священническое место, отринула меня по причине безбородой и безусой молодости моей. И мало ли что и что я вспоминал в родимой Костроме своей, разъезжая в карете по стогнам ее и нигде не видя ни души человеческой, ни даже лающего пса, как будто жители этого города все вымерли. Нет охоты записывать все мелочи моей прошлой жизни на родине. Скажу только вот что. Я не раз служил обедни в кафедральном соборе и молился тут перед образом Богоматери Феодоровской; в каждую субботу служил всенощную в церкви ближайшего к дому сестры моей женского монастыря, восхищался мелодическим пением монашенок под управлением игуменьи их Марии (бывшей фрейлины) и однажды отслужил в обители ее литургию, приказав монастырскому иерею снять с дикирия и трикирия искусственные цветы, которыми обвила их эта игуменья, чем она и недовольна была. Виделись со мной архиепископ Платон и его викарий Геннадий. Из моих товарищей по семинарии здравствовали только священник Николай Вихрев и архимандрит и настоятель Макарьевского монастыря Иннокентий (Иван Беликов). Сей архимандрит спрашивал меня: надобно ли давать диакону держать чашу, когда бывают причастники; и я ответил ему: надобно по древнему уставу св. церкви, по которому священник с дискоса преподавал христианам только Святое тело Христово, а из чаши у диакона они причащались крови Христовой и уста свои отирали орарем его, как полотенцем.

Что же? Нашлось ли для меня место успокоения на милой родине? Нет. В монастыре Игрецком (Песошенском), что в 15-ти верстах от Костромы, не хотелось мне похоронить себя заживо и оторваться от ученых занятий, дабы собирать грибы в соседнем лесу. В монастыре Ипатьевском не было удобного для меня помещения. А жить в родительском доме, который, впрочем, выстроен на мои деньги, не позволили бы синод и государь, хотя бы и вспомнили Св. Василия Великого, удалившегося от житейских треволнений не в монастырь какой, а в свое родовое имение. Мы все еще думаем и полагаем, что место святит человека, а не человек место.

Итак, я возвратился в Киев, как говорится, ни с чем; нет, не ни с чем, а с мыслью искать себе другого места для покоя. Эта мысль усилилась во мне в 1874 году, 2-го марта. Тогда я под влиянием ее послал митрополиту в Петербург письмо.

По титуле

Всему есть свое время: время деланию я время успокоению от дел. Это второе время настает для меня 70-летнего; и я обдуманно, решительно, желаю и хочу успокоиться от всех служебных дел своих, а место для покоя своего избираю в Киево-Михайловском монастыре. Но так как в нем нет удобного и просторного помещения для меня и для большой библиотеки моей, то я твердо намерен выстроить себе новый деревянный дом с дровником в настоятельском саду, близ монастырской больницы, на линии ее и на линии прочих новых зданий, воздвигнутых мной, выстроить на свой счет с тем, чтобы сей дом, по смерти моей, принадлежал сказанному монастырю беспрекословно. Кусочек земли, имеющий быть под этим домом моим, ничем теперь не занят и никакой пользы монастырю никогда не принесет; в доме же моем после меня могут быть помещаемы архиереи, желающие подобно мне успокоиться от служебных дел своих, чего я и желаю. Постройка и отделка сего дома, по моим предначертаниям и по моему вкусу, потребует не менее двух лет. Когда она будет совершенно готова, тогда я испрашиваю себе увольнение от службы, где следует, и перехожу в свой дом для жительства до дня успения моего. Таковы мои намерения обдуманные и непоколебимые. Остается привести их в исполнение. Для сего покорнейше прошу Вас, Милостивейший Архипастырь, дозволить мне ныне же начать постройку предполагаемого дома моего в указанном месте Михайловского монастыря без всякого постороннего участия в ней и дать этому делу законный ход, а до окончания постройки и отделки его иметь меня, как и прежде, действующим сослужителем Вашим о Господе.

Поручаю себя святым молитвам Вашим и в надежде на Ваше милостивое внимание к просьбе моей остаюсь с глубочайшим уважением и совершенной преданностью...

Не сбылась эта надежда моя. Митрополит предъявлял св. синоду о моей будущей постройке, но cинод указал мне строиться в Феофании. – А так-как эта местность была неудобна для меня, то я отклонил от себя это неудобство в своем письме к его высокопреосвященству от 22 марта 1874 года, за №1001-м.

По титуле

Секретарь киевской духовной консистории письменно сообщил мне от Вашего имени, что «Вы о желании мо- ем произвести в Михайловском монастыре на мой собственный счет дом для моего будущего успокоения предъявляли присутствию св. синода, но разрешение на то не последовало, а указано, что я могу построить этот дом в принадлежащем, Михайловскому монастырю хуторе Феофании, и там со временем поселиться на покой».

Но таким указанием воспользоваться я не могу по следующим причинам. Во-первых, Феофания, это имениe, принадлежащее не Михайловскому монастырю, а чигиринской епископии и киевскому викариатству, отстоит от Киева на 14-ть верст. При таком неблизком расстоянии доставка сюда всех строевых материалов обойдется гораздо дороже доставки их в Михайловский монастырь; да и все рабочие потребуют бόльшей платы, нежели какую они получают в Киеве. Таким образом, постройка немаленького дома для меня и для библиотеки моей в Феофании будет стоить весьма дорого, чего я не в состоянии сделать. Во-вторых, неблизкая к Киеву Феофания есть пустыня лесная, к которой во время грязной весны и осени трудно и подъехать. Нет там ни аптеки, ни лекаря; посему мне, в случае болезни легкой и тяжкой, придется или перемещаться в Киев, или приглашать туда врача с лекарствами. Но перемещение иногда будет невозможно для меня но крайней слабости моей, а всегда неудобно по причине нечеловеколюбивого и неопрятного устройства наших монастырей; приглашение же в Феофанию лекаря с лекарствами даже не мыслимо, потому что европейские врачи не имеют походных аптек. В-третьих, успокоившись от служебных дел, я не буду сидеть сложа руки на груди, а стану продолжать свои ученые занятия и печатать свои сочинения. Печатание же их вдали от Киева после многих корректур замедлится и дорого обойдется. В-четвертых, киевский книгопродавец, через которого я получаю заграничные книги, часто присылает мне целые кипы их на рассмотрение; и я выбираю из них любые, а прочие возвращаю ему бесплатно. В отдаленной же Феофании я буду лишен этого удобства, весьма необходимого для человека, занимающегося ученостью многосторонней. Наконец, непостижимо для меня: почему указывают мне место для успокоения хутор, а не монастырь? Помилуйте, я не огородник, не земледелец, не пчеловод и не лесничий. Mестo мне и по сану и по монашеству в монастыре, а не в лесу и не среди огородов. Всем успокоившимся архиереям дозволено жить в монастырях; дозвольте это же самое и мне. А монастырь я избираю Киево-Михайловский, и отнюдь не другой какой! Благословите же меня остаться в нем, и тут построить для себя дом. Место для постройки его там готово. Оно – пустое и недоходное. Это- малый треугольник у восточной ограды монастыря, сзади настоятельского дома. Поставить тут хорошее здание для меня по линии больницы, экономического дома и помещения монастырских служек, значит придать монастырю такую строевую красоту, какой он никогда не имел, и доставить ему большую выгоду, потому что дом мой, по смерти моей, останется в полном владении его. Лишать святую обитель такой выгоды и отстранять от нее доброхотного благотворителя едва – ли кто в праве без особых важнейших причин, кои не существуют и не могут быть объявлены мне на покойном пути моем к царству небесному.

У меня нет никакой задней мысли при выражении моего желания успокоиться в Михайловском монастыре от служебных дел. Успокоившись тут, я никому ни в чем не помешаю, никого ничуть не стесню, имея свой кусок хлеба (на который св. синод, – надеюсь, – посыплет немного пенсионной соли для лучшего вкуса) и привыкнув с юных лет к уединенной жизни и к ученым занятиям, среди коих нет ни малейшей охоты являться миру.

Итак, еще раз прошу Вас, Милостивейший архипастырь, разрешить мне то, о чем я просил Вас письменно во 2-й день месяца марта сего года, и если потребуется разрешение на то св. синода, исходатайствовать мне оное.

Позвольте надеяться, что Вы уважите это прошение мое и не только не огорчите, но и не удивите меня отказом, которого я не сумею и не смогу принять и забыть.

Однако он и огорчил и удивил меня отказом своим, свалив дело на плечи другого постороннего лица. Вот замечательный для меня отказ его от 28 марта зa № 519.

По титуле

На отношение Вашего преосвященства от 22 сего марта, за №1001-м, спешу уведомить Вас, что я с особенным удовольствием желал бы и готов исполнить Ваше желание о постройке для себя дома в Михайловском монастыре на указанном Вами месте, и с своей стороны не нахожу к тому препятствий; но за состоявшимся несогласием на то присутствия св. синода, через первенствующего члена Высокопреосвященного Новгородского Исидора мне объявленным, я не могу сего сделать и новое о сем ходатайство считаю для себя самого, как лица подчиненного св. синоду, неуместным. Что же касается до Феофании, то указание на нее мной сделано только для того, чтобы хотя отчасти смягчить неприятный для Вас отказ в главном предмете, а от Вашей совершенно воли зависит принять сие предложение или отвергнуть. Если же Вашему преосвященству непременно желательно достигнуть своей цели, то не угодно ли будет Вам самим непосредственно за разрешением за то обратиться к Высокопреосвященному Исидору или с просительным письмом, или официальным отношением, а я мое честное слово в Вашу пользу всегда готов присоединить к тому.

Поручая себя с паствой Вашим святым молитвам, с душевным почтением и братской о Господе любовью имею честь быть

Вашего Преосвященства

покорнейшим слугой.

Получив это письмо, я надумал, что не надобно мне обращаться с просьбой к чужому митрополиту, когда есть свой, и что нет воли Божией на то, чтобы я успокоился от служебных дел, когда во мне сохранились все силы, нужные для деятельности кипучей и широкой. Эти две думы остановили мой порыв к раннему покою, так что я более не утруждал митрополита бывшей просьбой и даже не спрашивал его: почему синод отказал мне в постройке дома на мой счет в Михайловском монастыре? Его побуждение к сему отказу осталось тайной для меня, тайной обидной. Бог – судья всем недоброжелателям моим. Все к лучшему! И горе целебно!

С 1873 года я начал проводить лето с июня по 15 августа в Феофании и полюбил ее рощи сосновые и березовые, здоровый в ней воздух и большие пространства для прогулок в лесах ее по дорожкам, проложенным еще викарием Иннокентием Борисовым и отцом Иринархом, настоятелем скитской тут церкви и общины. Там я в уединении и тиши перевел по-русски Псалтирь с греческой наилучшей рукописи 862 года, написанной для тивериадского в Палестине епископа Ноя.¹⁴³ Там же живее сознавал и то, что у меня есть сильное влечение к отшельничеству, к созерцательной жизни и к ученым занятиям.

10.

Kaкиe люди окружали меня в Киеве.

Пришла череда говорить об окружавших меня людях. Говорю о них, но не все, а лишь нечто замечательное, деловое, непостороннее для меня, говорю добросовестно, осмотрительно, без задора, преувеличений, перед лицом истины, начиная с высокопоставленных лиц светских.

Генерал-губернатор киевский Александр Павлович Безак, сановник пороховой, крутой, с виду смуглый и суровый, всякий раз перед своим отъездом в Петербург для отчетности в управлении вверенным ему краем заходил ко мне прощаться, и однажды долго засиделся у меня, слушая мои откровения о двух действующих, в церкви силах, о силе слова и силе денег. Об этих силах я говорил ему пространно, а здесь излагаю свою беседу с ним кратко. «По учению Св. Писания, в нашей церкви должны быть пресвитеры учащие, особые от пресвитеров священнодействующих, т.е. крестящих, венчающих, погребающих, литургисающих. Четыре тысячи таких пресвитеров достаточно на первый раз для всего православного народа нашего, или для 40000, церквей. Каждый из них проповедует в десяти церквах поочередно, а в ином селе, где много тьмы и пороков, учит люд и долее, чем в других местах, и учит не только в храме Божием, но и в домах. Это – апостолы, проповедующие благовременно и безвременно в указанных им местностях. От повсеместной и непрерывной проповеди их ожидается наилучшее преображение русского народа, темного и склонного к самым грубым и пагубным порокам. Четыре тысячи проповедников даровитых, если дать им по 1000 рублей в год на содержание, будут стоить правительству только четыре миллиона. А теперь оно дает духовенству более и почти бесполезно. – Перехожу к другому предмету, – к силе денег. Известно, что каждая церковь у нас имеет свои запасные деньги, одна более, другая менее; известно и то, что крестьяне, нуждающееся в деньгах и занимающиe их у жидов за большие проценты, не могут брать церковные деньги с платой процентов гораздо меньших. А надлежало бы дозволить им это под ручательством целого села. Тогда наши церкви были бы богаты, так что в 40000 церквах, имеющих капитал в 300 рублей, в один год составилось бы 12000000, в десять лет 120000000 и так далее». – Выслушав меня внимательно, генерал ничего не возразил против первого откровения моего, а о втором сказал решительно: учреждение банков при церквах никогда не будет дозволено вам; иначе, вы будете богаты и сильны. А вы должны быть бедны». – Неожиданно для меня было такое мнение члена нашего государственного совета. Но я отпалил ему так: «да, мы будем богаты и сильны; но, поверьте, не наймем где бы то ни было чужестранное войско, дабы сразить правительство, рассчитанно не содействующее обогащению и усиленно св. церкви». После сего оба мы замолчали и расстались взволнованные. А Безаковщина врезалась в мою память так, что когда я писал статью о состоянии православной церкви в Египте и печатал ее в «Трудах Киевской академии» в 1868 году, то высказался в ней так. «Те государственные мужи, которые думают и говорят, как говорили мне, что церковь должна быть бедна, дабы не проявилась она в государстве, как сила, пусть прочитают в Евангелии и в апостольских деяниях и посланиях¹⁴⁴ те стихи, где сказано: как жены служили Господу своими имениями; как Иуда предатель завидовал, что жена, помазавшая Господа драгоценным миром, истратила много денег на умащение его; как первые христиане в Иерусалиме жили общинно без малейшего вреда царству Иудейскому; как благодатная милостыня македонских и коринфских братий помогала этим христианам, не причинив тем никакого ущерба государству Римскому».

Генерал-губернатор Безак, в высокоторжественные дни являвшийся в Киево-Софийский собор к шапочному разбору и подходивший к кресту в не очень чистых перчатка, не был благочестив, а дома любил любоваться живыми безбородыми картинками, лежа на кушетке. Когда он умер, тогда любопытные люди спросили, что же стало с помпадурами его, и получили лаконический ответ: «помпа лопнула, дуры остались».

На место Безака назначен был князь Александр Дундуков-Корсаков. Мое знакомство с ним было шапочное. Бывал я у него, когда он звал меня к себе обедать в высокоторжественные дни; а сам он никогда запросто не бывал у меня, не знаю, почему. Душа его была для меня тоже, что потёмки. В церкви рука его не поднималась для крестного знамения на челе, груди и раменах, как будто он был татарин. А жена его Надежда Андреевна, рожденная Корсакова, была набожна и даже соблюдала все посты по завету матери своей, что необыкновенно в наш мясной век. Старший сын их молодой женился на актрисе, старшей его летами, толстой и не благообразной.

В 1873 году из Москвы прислан был к митрополиту Арсению в Петербург рукописный «Манифест абсолютно-христианского государя Павла первого, данный 4 апреля сего же года», а митрополит прислал его мне при секретном письме своем, в котором просил меня дать ему знать: известен ли этот манифест генерал-губернатору, и что он думает о нем. По поводу этого письма был у меня Дундуков и, выслушав пересказанное мной содержание манифеста, заявил мне, что он ничего не знает и не слыхал о такой диковине и что манифест написан кем-либо не в здравом уме. Я был того же мнения о сочинителе его, о чем и уведомил митрополита. – Манифест написан человеком, действительно, не здравомыслящим, – однако таким, который принадлежит к какой-то мистической секте, мечтающей о всемирном монархе, управляющем народами по Евангелию и по совету вдохновенных пророков.¹⁴⁵

В начале марта месяца 1874 года Дундуков обидел меня легкомысленно и несправедливо по случаю однодневной переписи жителей города Киева. Рассказываю, как это было.

Во второй день месяца марта назначена была реченная перепись. А предварительно присланы были в мой монастырь разграфленные листы для записи в них надлежащих сведений, но не о монахах, а о мирских жителях Киева, которых численность знать желательно было правительству. Однако, я приказал своему наместнику обозначить в этих листах число монахов, послушников, служек и мирян, проживавших тогда в гостинице монастырской. Мое приказание заблаговременно было исполнено; только не были прописаны прозвания и родословия монахов, так как эта прописка признавалась ненадобной, потому что монахи отреклись от мира и от родства своего. Этот пропуск заметили переписчики, и для пополнения его желали видеться со мной. А когда я в своей Крестовой церкви молился Богу в часы всенощного бдения, готовясь служить литургию на другой день, что же? Переписчики попросили меня через келейника моего выйти из церкви для каких-то переговоров с ними. Я через того же келейника объявил им, что не могу исполнить их просьбу, потому что готовлюсь служить обедню. Но они во второй раз послали ко мне келейника для вызова меня из алтаря, и опять получили прежний ответ мой. Кончилась всенощная. Переписчики еще раз пожелали видеть меня. Но им объявлено было, что я читаю келейное правило. Однако, они настаивали на своем. Такая неблаговременная, назойливая и излишняя настойчивость их и удивила, и огорчила меня. Подумав о ней, я попросил, их войти в мои покои. Вошли двое, один в гражданской одежде, а другой, к удивленно моему, в полицейской, в котором я узнал пристава старо-киевской части, Пузиновского. Подойдя к гражданскому человеченцу, я спросил его и хотя-нехотя повел разговор с ним, который и передаю точно

Я. – Кто вы?

Он. – Наблюдатель первого квартала старо-киевской части Антепович, назначенный наблюдательным комитетом произвести однодневную перепись жителей указанного мне участка.

Я. – Кто вам помогает?

Он. – Регистраторы.

Я. – Где они?

Он. – Ожидают нас на монастырском дворе.

Я. – Кто они? Мещане? Купцы? Дворяне? Чиновники какие?

Он. – Студенты здешнего университета.

Я. – Студенты, которые не ходят в свою церковь? Кощунствуют в ней перед исповедью? Нахально преследуют честных девиц на улицах и даже в церквах, откуда они прибегают к защите архиерея? Студенты, которые на экзаменах отвечают так бессмысленно..., а после экзамена, по заверению профессора Кистяковского, бросают богословские уроки в... место?... Кто же уполномочил их и вас производить перепись?

После этого вопроса моего Антепович вынул из-за пазухи своей писаный листок и молча подал его мне. Я прочел и сказал ему: вице-председателя вашего комитета г. Борисова я знаю; почтенный он человек. Знаю и полицеймейстера Гюббенета; хоть он и лютеранин..., но весьма почтителен к архиерейскому сану. Что же вам-то надобно здесь? Скажите мне!

Антепович. – Надо дополнить составленные вашим наместником описки лиц монашествующих и мирских, какие живут в вашем монастыре, дополнить согласно с правилами, составленными наблюдательным комитетом и утвержденными начальником края.

Я. – Чем же дополнить?

Он. – Прописать фамилии и родину монахов и проч.

Я. – Вы не понимаете, чего требуете. Монахи отреклись от отца, матери и от всякого родства и от мира сего грешного и прелюбодейного. Итак, на вопросы ваши о фамилии, родине, родстве они ответят вам, что у них нет ни фамилии, ни родства. Что еще вам надобно?

Он. – Согласно с нашими правилами надобно лично видеть каждого монаха и расспросить его, как расспрашиваем мы других.

Я. – Но для этого вы избрали такие часы дня, в которые монахи молятся Богу в церкви и читают свое правило в кельях. Посмотрите их послужные списки или в консистории, или в монастырском правлении, и из них вы узнаете, что и что вам надобно.

Он. – По нашим правилам мы должны видеть их лично.

Я. – Не подозреваете ли с моей стороны укрывательство? Пожалуйста, оставьте всякое подозрение. В списках показано столько монахов, сколько их есть на лицо. Доверяйте в этом apxиерею, управляющему монастырем.

Он. – Доверяем, но просим ваше преосвященство дозволить нам поступить так, как предписывают нам наши правила, кои, как и все законы, обязательны для всех членов общества, следовательно и для монашествующих.

Я. – Не все правила и не все законы ваши обязательны для всех членов общества, следовательно и для монашествующих.

Я. – Не все правила и не все законы ваши обязательны для монахов. Законами они не обязываются отбывать воинские повинности, вносить подати, исправлять дороги, мосты. Монахи суть люди не от мира сего.

Он. – Какие же отношения их к мирскому обществу?

Я. – Они ежедневно молятся Богу о свышнем мире и спасении душ, о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных и о прочем и прочем; поют мирянам молебны и панихиды; исповедуют их и причащают святых таин; молятся за царя и за вся, яже во власти суть, когда они веруют, как надлежит веровать православным христианам, а когда не веруют, тогда проклинают в неделю православия, кто бы они ни были... Греческая церковь отлучила от себя и прокляла даже царя Михаила Палеолога, когда он изменил православию и затеял унию, и даже супругу его Феодору обязала не поминать его в молитвах. Но я заговорился с вами. Дорожу молитвенным временем и потому повторяю вам, что число монахов моего монастыря показано верно, что вы пришли поверять нас в часы нашего богомолья, которое нарушать вы не вправе, и что дополнительные сведения, какие вам нужны, можете получить в консистории или в правлении моего монастыря. Итак, прощайте. А производить надлежащую перепись людям, живущим в монастырской гостинице, но не принадлежащим к числу монашествующих, равно и кучерам моим, разрешаю.

Они ушли, а келейнику моему, иеромонаху Феодору, мимоходом, сказали, что меня сошлют в Сибирь за противление власти императора, повелевшего произвести однодневную перепись жителей города Киева. Эту угрозу их передал мне о. Феодор, испуганный ей. Я ответил ему: не пугайся, не сошлют, потому что я сделал свое дело, списки монашествующих представил в наблюдательный комитет, а неуместные, неприличные и неблаговременные требования агентов его, дерзнувших нарушать наше церковное и келейное богомолье, исполнять не должен. Пусть жалуются на меня; жалоба их не будет удовлетворена.

Действительно, Антепович и Пузиновскиий, спустя два дня, составили протокол, обвиняющий меня, и подали его губернатору, а этот представил его генерал-губернатору, который в письме своем к синодальному обер-прокурору графу Дмитрию Толстому обжаловал меня. Письмо это помещаю здесь.¹⁴⁶

Совершенно конфиденциально.

Милостивый Государь, Граф Дмитрий Андреевич!

До сведения Вашего Сиятельства, вероятно, доходили слухи о странностях характера и строптивых выходках Киевского викарного преосвященного Порфирия. В последнее время все более и более они принимают направление, не соответствующее высокому сану, который он носит, и тому уважению, которое следовало бы ему внушать к себе Киевскому обществу. Два последних случая, о которых считаю нужным совершенно конфиденциально сообщить Вашему Сиятельству, заставляют опасаться, что по-видимому возбужденное состояние преосвященного может повести и к более прискорбным случаям.

Немедленно по получении в Киеве Высочайшей телеграммы о благополучном совершении бракосочетания Ее Императорского Высочества Великой Княжны Марии Александровны, Киевский губернатор просил преосвященного Порфрия отслужить торжественное в соборе молебствие, как было предписано телеграммой; но он отказал в этом, объявив, что молитва не должна быть спешна, а теплая, и что службу совершит он в первый воскресный день, 13 января. Вследствие отказа преосвященного, губернатору по совещанию с командующим войсками, со всеми военными и гражданскими чиновниками присутствовал при совершении молебствия в военном coбopе, где, по распоряжению командующего войсками, было отправлено торжественное богослужение 12 января.

Получив об этом сведение еще в С. Петербурге, я не считал нужным дать какой-либо официальный ход уведомлению губернатора, приписывая этот случай к известным, проявляющимся иногда странностям епископа Порфирия; но последняя выходка eгo преосвященства обязывает меня, хотя в виде совершенно конфиденциального сообщения, уведомить Ваше Сиятельство о происшедшем.

2-го марта с Высочайшего разрешения назначена была однодневная перепись города Киева, для чего предварительно разосланы были учрежденным для переписи комитетом всем домовладельцам казенным, частным и духовным заведениям, по принятому порядку, листы для записки требуемых сведений. В назначенный для переписи день наблюдателям кварталов и регистраторам поручено было отобрание посланных листов. Во всем городе распоряжение это не возбудило ни недоразумений, ни пререканий, а встречено было везде сочувственно. Киево-Печерская лавра и монастыри и вообще все духовенство города Киева оказали полное содействие комитету для собрания потребованных статистических данных. Единственный прискорбный случай произошел в Михайловском монастыре, где преосвященный Порфирий, отказав в исправлении листов, встретил самой неожиданной выходкой как наблюдателя переписи, так и сопровождавшего его полицейского частного пристава. Об этом происшествия составлен был акт, копию которого препровождаю совершенно частно при сем на усмотрение Вашего Сиятельства.

Долгом считаю присовокупить, что в виду положения и сана преосвященного мной приостановлено всякое дальнейшее распоряжение по означенному акту, но не считаю себя в праве умолчать перед Вами о случившемся в виду всех толков, возбужденных вообще в Киеве и в особенности как университетском городе, о поступке преосвященного, который объяснить только можно нравственно-возбужденным его состоянием, по-видимому все более и более выказывающимся в его действиях и направлении в последнее время.

Примите уверение в чувствах искреннего моего уважения и совершенной преданности.

Князь Дондуков-Корсаков.

7 Марта 1874 г.

г. Киев Его Сиятельству

Графу Д.А. Толстому.

Синодальный обер-прокурор передал это письмо митрополиту Арсению при своем коротеньком письмеце к нему, в котором не выразил никакого мнения своего о мне и о самом деле. Вот это письмецо:

Высокопреосвященнейший Владыко,

Милостивый Государь и Архипастырь!

Несмотря на надпись «совершенно конфиденциально» в прилагаемом письме князя Дундукова о преосвященном Порфирии, не почитаю себя в праве скрыть его от Вашего Высокопреосвященства, покорнейше прося, по прочтении, мне возвратить. С отличным уважением и искренней преданностью имею честь быть

Вашего Высокопреосвященства покорнейшим слугой

граф Дмитрий Толстой.

11 марта 1874 г.

Это письмецо и донос Дундукова митрополит Арсений прислал мне в пакете 1 июня 1874 года с надписью в верху: «Прочитайте для своего единственно сведения и мне возвратите».

Митрополит не придал никакого значения ни письмецу, ни доносу с протоколом, и при свиданиях со мной никогда ничего не говорил мне о них. Я возвратил ему их при письме 17 июня.

По титуле.

Возвращаю Вам при сем два странных дееписания, кои Вы, по много ценимой мной доброте своей, прислали мне для прочтения. Первое из них доказало мне безнравственное возбуждение вашего генерал-губернатора, не терпящего напоминаний о приходе в церковь в высокоторжественные дни к началу литургии и всегда являющегося даже к молебствию в конце его. А второе, составленное спустя два дня после ночной переписи обывателей г. Киева, есть сор из головы двух бестолковых людей, которые своими неожиданными вопросами об отношениях епископов к обществу и вызвали мои религиозные, правильные разъяснения и которые исказили их до уродливости, умолчав о своих вопросах.

Чем же кончилось все это дело? – Гора родила мертвую мышь.

Киевскиe губернаторы Кознаков и Эйлер не имели никаких столкновений со мной. А губернатор Катакази, весьма малорослый и тощенький, но бойкий грек, вздумал было устроить гулянье и катание вокруг Михайловского монастыря и, заявив мне это, промолвил, что когда в Киев приедет императрица Мария Александровна, тогда он ее первую прокатит кругом святой обители. Но я ловко отклонил его от исполнения сего замысла, поставив ему на вид, что гулянье и катание вокруг монастырей необычно в Киеве и во всей Малороссии; следовательно, никто не пойдет туда, куда вы хотите зазывать киевлян, глубоко чтущих мощи Св. великомученицы Варвары. Да и благочестивейшая государыня не поедет кататься вокруг досточтимой всей Россией обители, когда я тотчас по проезде ее в Киев дам ей знать, что затеваемое вами гулянье и катание там, где усердно молятся Богу, не обычно и не понравятся жителям Киева. Знайте, что я имею связи при Дворе. – Такой ответ мой остановил затею губернатора, который похвалялся мне, что он происходит от благочестивых родителей, а услал от себя достойную жену свою в какое-то имение ее за то, что она узнала о непозволительном знакомстве <его> с какой-то Шварцовной. Узнала же она это случайно, зайдя в тот магазин, в котором муженек ее накупил разных нарядов не жене своей и поручил приказчику отослать их этой барыне, написав на них адрес, который прочла супруга его, узнала почерк руки его и поняла, каков у нее супруг, и за упрек ему сослана в имение где-то в херсонской губернии.

В другой раз Катакази заявил мне, что он намерен продолжить так называемый сквер до самых ворот Михайловского монастыря. Но я заметил ему: «да ведь так вы стесните маленькую площадь перед моим монастырем. Где же будут оборачиваться экипажи, в которых подъезжают к нему государь, великие князья и императрица с детьми? Отложите ваше намерение». Он согласился со мной.

О столкновениях моих с губернатором Гессе, которого поздравлять в Рождество и Пасху я ездил ежегодно, и всякий раз слышал от лакеев его: нет дома, с городским головой Ренненкампфом, с полицеймейстером Гюббенетом и с попечителем киевского учебного округа Антоновичем я сказал свое слово в статьях 4-й и 5-й.¹⁴⁷ Не повторю его, считая излишним варить капусту дважды, и говорю нечто о других светских личностях киевских.

Комендант крепости генерал Мусницкий, поляк, католик, перед смертью своей принявший православие по настойчивости своей жены и дочери, однажды у митрополита в гостиной горнице подошел ко мне и проговорил, чего я не ожидал: вам надлежит ко всем нам жаловать, дабы все мы любили вас. – Я ответил ему: любил бы меня Бог, а в людской любви я не нуждаюсь, если она только праздничная, учтивая, пустоцветная.

Место Мусницкого занял генерал Егор Васильевич Новицкий. Он и супруга его Марья Дамиановна были добрые друзья мои.

После Новицкого комендантом был генерал Захаpия Гудима. Он и жена его Елисавета, красавица, были расположены во мне добре. Однажды она у митрополита, сидя подле меня, пожаловалась мне на ревность своего благоверного; в другой раз у митрополита же, увидев ректора академии архимандрита Филарета, сказала мне: он похудел. – И как не похудеть, – я молвил ей, – когда жена его очень назойлива, сварлива, и любит, чтобы он горячо занимался только ей? – Какая жена? спросила генеральша. Ведь, он монах? – Известная, ответил я; если я назову ее по имени, то вы скажете, что знаете ее. Зовут ее Наука. – Не знакома я с ней, проговорила красавица, и начала есть заливную рыбу.

Глубоко уважала меня княгиня Кочубей, которую я присоединил к православной церкви и исповедовал по-французски, потому что она, как француженка, не знала русского языка.

Предводитель дворянства Петр Димитриевич Селецкий дружит со мной до самого выезда моего из Киева. Из сановников только он один целовался со мной трижды при всякой встрече взаимной.

Классные дамы Киевского института благородных девиц, Агриппина Матвеева и Татьяна Афанасьева, нередко посещали меня и любили беседовать со мной о духовных предметах.

Знакома была со мной молоденькая девица Мария Сергеевна Тутолмина из древнего и знатного дворянского рода Тутолминых, красавица телом и душой, набожная, умная, кроткая, в высшей степени целомудренная, осторожная, трудолюбивая, мягкосердая, сострадательная и готовая услуживать при одре болящего до полного самоотвержения; одним словом, душа христианская, богоугодная. Она наизусть знала почти все прокимны, многие стихиры, ирмосы, тропари, догматики, притчи, два апостола и некоторые евангелия, читаемые в церкви, выучив все это не в школе, а в храме Божьем: так тут она внимательна ко всему, что читается и поется! За это я люблю ее сердечно и объяснял ей то, что казалось ей непонятным; например, ирмос: Любити убо нам яко безбедное страхом и пр., пасхальную песнь: Предварившия утро яже о Марии, ирмос: Елицы древних изрешихом сетей, брашен львов сотренных членовными, и проч. и проч. Если бы все девицы и женщины были такие, как она, то при них мужчины были бы гораздо религиознее и нравственнее.

Супруга генерал-губернатора Безака, Любовь Ивановна, белокурая, миловидная, полненькая, бесхитростная женщина, бывало, в праздники приедет ко мне минут на пятнадцать, а засидится с час, слушая мой занимательный разговор. Она была хорошо расположена ко мне.

Генерал-губернаторша Дундукова-Корсакова, Надежда Андреевна, уважала и любила меня. И я уважал и любил ее за соблюдение постов, знание церковного устава и за отличное устройство благотворительного заведения, так называемого Сулимовского, в котором имели приют, стол и одежду беднейшие девицы, обучавшиеся в женской гимназии, проживали бедные вдовицы и обучались ремеслам мальчики. Отличная женщина, умная, религиозная и благодетельная. Однажды она привезла ко мне рукописное толкование книги Иова, составленное братом мужа ее, и просила меня дать свое мнение: может ли быть она напечатана. Я исполнил ее просьбу и в свое время сказал ей: лучше бы не печатать, потому что толкование написано не тем слогом, какой приличен книге священной, да и требует обширной учености, даже знания еврейского языка. Решено: не печатать.

Жена корпусного командира Александра Романовича Дрентельна (православного), Мария Александровна, преемница Дундуковой по Сулимовскому заведению, смуглянка, очень косоглазая, бойкая, примерная супруга и мать детей родных, навещала меня нередко. Однажды, усевшись со мной на диване, она вдруг сказала мне: я на вас сердита. – Смею спросить, за что? – За то, что вы обещались дать мне 50 рублей на содержание Сулимовок, и до сей поры не дали и полушки. – Виноват, и сейчас заглажу вину свою. – Сказав это, я побежал в свою спальню и оттуда вынес обещанную толику денег и, вручив их сердитой барыне, спросил ее: теперь вы не сердиты на меня? Она ответила: кто же может сердиться на архиерея, насыщающего алчущих? – Марья Александровна очень любила киевский напев cимвола веры, исполняемый артистически хором моим, и неоднократно упрашивала меня петь этот cимвол в высокоторжественные дни. Особенно ей было любо слышать, как соловей-дискант пел: чаю воскресения мертвых, медленно и плавно повышая голос свой с слова: воскресения. – Она хорошо воспитывала и учила малолетних детей своих, мальчика и дочь, и всегда сама присутствовала при уроках их. Однажды я застал у нее двух учительниц, француженку и русскую девицу, дочь злополучного чиновника синодального Ивана Семеновича Гаевского, сосланного в Сибирь за растрату 70000 синодальных денег. Захотелось мне испытать малолетков ее в знании французского языка, и я продиктовать мальчику два стиха Ламартина:

Lorsque l'amitiè n'a plus d'autre language,

La main aide le coeur et lui rend temoignage,

а девочке четверостишие:

J'ai donnè mon petit coeur

A Jèsus mon Sauveur:

Il le tient si bien, si bien,

Que le monde n'en aura rien.

Что же? Оба они написали эти стихи с моего голоса правильно и перевели их по-русски ладно. Я искренно похвалил детей. В другой раз генеральша приняла меня, нося на руках своих младенца своего. Случилось: малютка, увидев на стене картинку, протянул к ней рученьку свою. А мать ударила его по ручке. Увидав это в минуты разговора своего с матерью генеральши, старухой, я спросил Марью Александровну: почему вы ударили младенца по ручке? – Потому что с сей поры приучаю его не желать чужой собственности, ответила она. Ответ удивил и усладил меня.

В праздники посещал я княгиню Варвару Сергеевну Голицыну, пока она жила в Киеве. Не нравилась мне эта старуха вельможная, спесивая, хитрая, скупая до того, что ничем не награждала девицу Дарью Афанасьеву, писавшую ей письма по-французски и по-русски, и прожорливая до того, что из-за обеда своего вставала и рыгала, по заверении этой девицы. Знакомство мое с ней было бессердечное, пустозвонное. Она любовалась архиерейским облачением, которое пожаловал мне государь, и всякий раз говаривала: элегантно вы одеты сегодня. Женщина! Любуется хорошей одеждой и на apxиepee! Святым иконам заурядный поклон мгновенный; а епископа долго осматривает в оба с ног до головы и с головы до ног! Женщина! Из разговоров с ней я помню только объяснение ей слова: мèтрика. Это слово греческое, – μητρικἁ, и значит матернее свидетельство в суде о том, что сын или дочь у нее от законного отца, а не от прохожего молодца.

Самый радушный прием мне был в благочестивом семействе генерал-майopa Александра Спиридоновича Павлова, очень благообразного. Жена его Дарья Алексеевна и родная сестра ее Ксения Алексеевна Лихтенштейн рады, рады были, когда я приезжал к ним в дом, встречали меня у крыльца и провожали до крыльца, да и сами часто бывали у меня. Премиленькие детки генеральши росли на моих глазах и ласкались ко мне не застенчиво. А госпожа Лихтенштейн перед отъездом моим в Москву, отвоевала у меня фотографический раскрашенный портрет мой, говоря: если вы не дадите его мне, то я украду его, слышите, украду, не вводите же меня в грех. – Я сдался.

Весьма нравился я вдове генеральше Штаден. После обедни ранней или поздней в Михайловском монастыре непременно зайдет она ко мне и поговорит со мной наипаче о воспитании детей, так как у ней были дочь и сын, оба малолетние и очень красивые. Перед отъездом моим в Москву она позаботилась о моем здоровье, и дала мне новенький платок из козьего пуха, дабы я закрывал им свою шею и горло.

Нередко посещали меня полковница Феодосья Ивановна Герандли с тремя сыновьями своими: Ваней, Аркашей и Ерастом, вдова и красавица черноволосая, – боярыня Ольга Александровна Бровинская, рожденная Кутузова, боярыня Елена Немишевская, родная сестра наместника моего, иepомонaxa Анфима, из богатого в Бессарабии дворянского семейства Казимиров, набожная и несчастливая блудливым мужем, Мария Балабуха с малолетними детьми своими, купчиха, родом из Ярославля, очень белая и благообразная вдова, и пожилая девица Елисавета Васильевна Семенова, богомольная, но с удобообращательным языком, вестовщица и любительница церковного хорового пения, которое в один и тот же день немного послушает в духовной академии и потом дослушает в моей Крестовой церкви, или там, где поют мои незабвенные певчие.

После мироносиц пересчитываю знакомившихся со мною книжников.

Помощник попечителя киевского учебного округа генерал-майop Новиков, очень красивый мужчина высокого роста, стройный, седовласый, но моложавый, ученый, любитель греческого языка, а паче всего благочестивый, нередко хаживал в мою Крестовую церковь ко всенощной и услаждался пением моего хора и наипаче особенным напевом стиха из Псалтири: Господь воцарися, в лепоту облечеся. ¹⁴⁸ У обоих нас было сочувственное расположение друг к другу. Он тяготился своей мелкой должностью и не любил киевский университет, не помнящий Бога, и покинул свою службу в нем. Из своих собеседований с ним припоминаю объяснение ему притчи Господней о неправедном управителе.¹⁴⁹ В этой притче неудобовразумительны были для него изречения: «И похвалил господин управителя неправедного, что умно поступил; ибо сыны века сего умнее сынов света в своем роде. И я вам говорю: приобретайте себе друзей богатством неправедным (от мамоны неправды), чтобы они, когда обнищаете, приняли вас в вечные обители». – Я говорил ему так: Знайте, что в притчах и особенно в этой не должно придавать каждому слову особенное таинственное значение, а надобно узнавать только главный смысл притчи, и кто в ней подразумевается; иначе, поймешь ее неправильно. В настоящей притчи ничего не значат сто и пятьдесят мер масла, сто и восемьдесят мер пшеницы. Знайте и то, что эту притчу слышали из уст Господа не одни ученики его, а и мытари и фарисеи, смеявшиеся над Ним, и что в ней от первого стиха до девятого содержится наставление ученикам умно вести дело спасения научаемых ими душ, а далее – поучение мытарям и фарисеям о том, как надобно употреблять богатство, хоть и неправедно нажитое, дабы сподобиться блаженной жизни в вечных обителях Отца небесного. После этих предварительных понятий выясняю вам главный смысл притчи.

Некоторый человек богатый: это – Бог, от богатых щедрот своих уделяющий блага земные, и между ними богатство, кому мало, кому много.

У оного богатого человека был управитель неправедный, неверный, расточавший имение его. И мы у Бога не собственники, не владельцы благ земных и имений недвижимых и движимых, а только приставники, управители, обязанные дать Богу отчет в честном, добросовестном и благодетельном употреблении богатств здесь на земле, но употребляем их не как должно, да и приумножаем иногда неправедно.

Управитель оного богатого человека дал своему господину отчет неверный, но так умно, так догадливо, что господин похвалил его, – заметьте и помните, – не за несправедливость, не за неверность, а за догадливость. Догадливость же его состояла в том, что он умел и для господина своего взять с должников его, с кого половину, с кого три части долга, и для себя получить от них свою долю, дабы не копать землю или не просить милостыни. Такое уменье у сынов века, у людей мирских, обычно. Должно быть своего рода уменье и у апостолов и у преемников их, уменье не утаивать, не захватывать чужое так, что еще и похвалят за это, а уменье учить и спасать души, иную кротостью, иную строгостью, одну обличением, другую увещанием. Вот это уменье в царстве Божием похвально. Его-то иметь внушал Господь ученикам Своим. – Таков главный смысл притчи. Далее Господь говорил наставление, как вразумлять и спасать тех, которые наживали богатство неправедно, говорил ученикам, а посматривал на мытарей и фарисеев, к которым собственно и относилось поучение, потому что у апостолов не было никакого богатства, ни честно, ни бесчестно нажитого. И Аз вам глаголю: сотворите себе други от мамоны неправды, т.е. от богатства нажитого неправдой, да, егда оскудеете, приимут вы в вечные кровы. Господь не осуждал богатство, не считал его препятствием к вечному спасению души, но учил делиться им, хотя приобретено неправдой, делиться с бедными, убогими, потерпевшими неповинное лишение и страдание, учил сему в видах уменьшения нищеты и соединенных с ней бедствий в основываемой им церкви, и за такое благодетельное распоряжение богатством неверным, тленным, которого никто не возьмет с собой на тот свет после обнищания, т.е. после смерти, обещал водворение в вечных обителях Отца небесного. Такое учение Его не полюбилось фарисеям-сребролюбцам, которые думали, что богатому можно угодить Богу и спастись и без выдела части богатства бедным, лишь бы богатый молился, постился, вообще был набожен. Но Господь, зная это, сказал им: никакой слуга не может служить двум господам, ибо или одного возненавидит, а другого возлюбит <или одному станет усердствовать, а о другом нерадеть>. Не можете служить Богу и мамоне т.е. богатству. – Читая эту притчу и вникая в существенный смысл ее, извлекаем из нее только два наставления Господа: Будь умен, будь мудр, когда ты призван учить и спасать души ближних твоих; а если ты богат, то делись богатством своим с бедными, дабы после обнищания, т.е. после смерти, водвориться в вечных обителях Отца небесного. Вот брашно, предложенное нам Господом в притче; другой снеди духовной не ищите в ней.

Ректор киевского университета Бунге, хоть и лютеранин, был весьма почтителен ко мне.

Инспектору киевского института благородных девиц Ивану Хрущову я советовал не приглашать к законоучительству философствующего профессора киевской духовной академии, вдового, молодого и красивого лицом священника М. Он и начальница не послушали меня и пригласили его, но потом раскаялись, когда узнали о увлечениях его красотой женской, и когда он слюбился с одной классной дамой, расстригся и женился на ней.

Светские профессора киевской духовной академии не жаловали, – не ходили ко мне даже в Рождество и Пасху. Митрополит Арсений был недоволен ими за это. Но ученого учить то же, что мертвого лечить.

Был-жил в Киеве боярин Андрей Незванный в своем доме, супротив прекрасной церкви Св. Андрея Первозванного. Это известный Андрей Николаевич Муравьев, камергер императорского двора, крупный чиновник в отставке, писатель, у которого говорливости много, а мудрости мало, eloquentiae satis, sapientiae parum, мужчина весьма высокого роста, светский монах, несносный эгоист, пугало духовенства, мой гонитель-фараон и совопросник.

Эгоист. Самолюбие у него было необузданное, вовсе незнакомое со смирением и бескорыстным служением ближним и порицающее всех, кто не подчинялся воле его безрассудной. Давно было: благочестивейшая императрица Мария Александровна поручила <ему> написать для нее житие московского митрополита Св. Алексея. Он написал его и к своей рукописи приложил разрисованный красками образ сего святителя и чудотворца. Государыня приказала благодарить за сей труд. А он оскорбился на нее за то, что она отблагодарила, его не рескриптом, а секретарским изъявлением ему благодарности, и недовольство свое выражал многим и мне. – Вот другой образчик его непомерного самолюбие. В большом царском дворце с прочими придворными чинами стоял и Муравьев и ожидал царского выхода. Проходила мимо его великая княгиня Елена Павловна и не поклонилась ему. Что же? На другой день он явился к фрейлине ее высочества Эйлер и жаловался ей на невнимательность к нему Елены Павловны, тогда как юна не могла де не заметить его, превышавшего прочих царедворцев целой головой. – Еще сказание о самолюбии Муравья. В конце 1849 года он на пути в Иерусалим свиделся в Бейруте с патриархом Кириллом, ехавшим в Константинополь, и просил его возвратиться во Святой Град, потому что он, Муравьев, намерен там на Голгофе слушать обедню и панихиду по усопшим царям русским. Патриарх не согласился, поставив ему на вид необходимость скорого отъезда, своего в Царьград и свое уведомление иерусалимских apxиepеeв, чтобы они соборно отслужили обедню и панихиду. Что же Муравьев? Рассердился на патриарха, ни в чем неповинного, и упрекнул его в холодности к Русской державе (тогда как его блаженство предан был нам всей душей). Самолюбие Незванного было так сильно, что подстрекало его зазывать знакомых, наипаче боярынь, к отправляемым в доме его всенощным; и горе было тем, кто и кто не являлся к нему молиться у него Богу: он осыпал их любезными упреками. А являлись к нему очень немногие. В Петербурге я, архимандрит, раза два служил ему всенощную в его квартирах, и соучастников в его самочинном домашнем богослужении видел не более трех – четырех включительно с одной какою-либо барыней. Подобные самочинные богомолья он затеял в Киеве. Но когда я узнал это, позвал к себе угождавшего ему во всем священника Андреевской церкви отца Подвысоцкого и, услышав от него, что Незванный не испрашивал на то благословения митрополита Арсения, запретил ему служить у него всенощные, показав ему церковное правило, которым воспрещено всякое самочинное богослужение в домах, и погрозив епитимьей в случае ослушания. Отец Подвысоцкий объявил ему мое архиерейскoe решение и перестал священнодействовать в его доме. Но зато Незванный, ощетинившись, разгневался на меня так, что до зела рыкал, но благословения у митрополита не испросил по своей гордости.

Кроме непомерного самолюбия в Незванном была церковная ревность не по разуму, которая делала из него пугало духовенства. По этой безрассудной ревности своей он не только сыпал выговоры священникам, диаконам и дьячкам, но и жаловался на них архиереям. Однажды в Петербурге ему вздумалось идти к утрени в церковь Св. Пантелеймона; пришел он туда ранee церковников и, нетерпеливый, побежал в квартиру дьячка звать его в храм Божий; но тут грозно встретила его дьячиха и, выругав за нарушение семейного покоя, схватила сапог мужа своего и голенищем ударила его по лицу. Поруганный такой внезапной выходкой бабы, Незванный воротился домой, скрежеща зубами своими. – В другой раз в той же церкви он, стоя в алтаре, заметил, что служащий диакон не причащался. Это взбесило его, и он обжаловал диакона митрополиту. Последовало приказание поставить не причастившегося на поклоны в алтаре у святой трапезы. Эта епитимья была выполнена. Но когда диакон в следующее воскресенье увидел в алтаре грозного Муравьева в час литургии, подошел к нему перед причащением своим и, кланяясь ему низко, говорил ему: «благослови меня, владыко святый, причаститься таин Христовых. Вы запрещаете, вы и разрешаете». – Разумеется, жутко было Незванному от такой неожиданности. – В Петербурге же случилось: у митрополита был нарядный обед. По окончании его протопресвитер и царский духовник Бажанов и новочеркасский архиерей Иоанн Доброзраков зашли к преосвященному викарию Христофору. Подано им было шампанское. Все они выпили по одной, принялись и за другую; в эту минуту впопыхах входит к ним келейник викария и говорит: Муравьев идет к вам, Муравьев! Услышав это, Бажанов вскочил со стула и юркнул в соседнюю горницу, а преосвященный Иоанн, держа бокал в деснице своей и видя Незваннаго, громко и насмешливо говорил: писака идет, писака идет. – Было давно: этот писака, в бытность свою в Свято-Троицкой Сергиевой лавре, как то подал в кружок профессоров тамошней академии и, прислушиваясь к разговорам их, сказал им: во многоглаголании нет спасения, говорит апостол, хотя эти слова и не апостола; подхватил же эту ошибку его профессор Архидиаконский и возразил ему: какой это апостол? Уж не тот ли Муравьев-Апостол, которого повесили? Обиделся Незванный этой нечаянной выходкой, хотя и не родня был повешенному, и пожаловался на академистов митрополиту Филарету, прибавив, что они были выпивши. – Последовал выговор шутнику.

Незванный был большой охотник везде совать свой нос и жаловаться на всех. Не упоминаю о том, что когда в Берлине скончалась известная в Питере госпожа Татьяна Борисовна Потемкина, чистая душа христианская, тогда Муравьев где-то напечатал, что не надлежало увозить ее больную за границу, умерла бы де и дома, за что родственник Потемкиной, князь Куракин, пропечатать его, как названного – непрошенного, везде сующего свой нос.

Говорю о приражениях этого пугала ко мне и к митрополиту Арсению в Киеве.

Муравьеву хотелось жить в Киеве по-барски; а средств к тому житью не доставало у него. Что-же он делал? У эконома лавры архимандрита Мельхиседека выпрашивал даровое сено для двух выходных лошадей своих и за то хвалил его. У меня письмом просил 600 рублей, будто, в заем, и когда я не дал ему и шести полушек, как-то умолил митрополита дать ему эту сумму, а на меня ощетинился и начал писать о мне его высокопреосвященству, что и что ему вздумается. Митрополиту он не заплатил займа, извиняясь своей несостоятельностью, однако услышал гневное слово: ступай к черту. – Меня же марал перед ним так. В начале 1873 года написал ему в Петербург, что я порчу древние стены монастырские. Но митрополит из делового письма моего, от 3 апреля того же года, узнал, что древность этих стен вчерашняя, и что я не прикасался к ним ни ломом, ни молотком.¹⁵⁰ В 1869 году в пасхальные дни Незванным написано и послано было архипастырю такое сумасбродное и обидное письмо, в котором обжалованы были и кафедральное духовенство, и монахи лавры Печерской и монастыря Никольского, и я, и сам митрополит. Подобен этого письма своего он лично принес ко мне, но подал келейнику моему, хотя и знал, что я у себя. Помещаю это письмо в 10-м приложении¹⁵¹, а здесь излагаю только выдержки из него с своими примечаниями.

«Утреню (великой субботы) и обедню, столь благолепные в нашем Успенском соборе, кое-как и без всякого благочиния совершил в Софийском; а на Пасху не было там даже архиерея, и утреню отхватали в три четверти часа до христосования».

Без всякого благочиния? Не верю этому преувеличению злоязычного человека. В Софийском соборе достопочтенное духовенство всегда совершало богослужение благочинно.

На Пасху не было там архиерея. – Я служил пасхальную утреню и обедню в Михайловском монастыре.

Утреню отхватали в три четверти часа до христосования. – Если она, краткая по составу своему, продолжалась 45 минут до христосования, то ее не отхватали, а пропели, как вообще поется она в Пасху, не медлительно.

«Наше духовенство не думает, какую оно себе беду готовить таким пренебрежением церковного чина при нынешнем развитии народном; все от него отступятся, как уже отступились высшие классы».

Не все отступятся. Врата адовы не одолеют церкви Христовой. А если высшие классы ушли из нее и пренебрегают духовенством, то они сами виновны в этом, напитавшись Волтерианщиной давным-давно.

«Я не могу довольно надивиться действиям преосвященного Порфирия. Он нашел, вероятно, излишним умовение ног в великий четверг. Какой соблазн для Киева, когда в каждом губернском городе совершается этот высокий обряд!»

В Киеве благочестивый митрополит Филарет, как я слышал, только однажды умывал ноги иереям в Успенском соборе на Подоле; а митрополит Арсений, когда не ездил в Петербург, не совершал сего обряда и мне никогда даже не напоминал о совершении его.

«Утреня в соборе действительно была ниже всякой критики».

Итак, Муравьев ходил в собор не молиться Богу, а критиковать чтецов, певцов и священников.

«На краткость пасхальной утрени и небрежность жаловались сегодня мне все власти гражданские и воинские».

Едва ли жаловались, а, – полагаю, – только поддакнули его собственное злоречие.

«Кафедральный протоиерей предлагал пр<еосвященному> викарию, если сам он не в силах, пригласить на служение (пасхальное) пр<еосвященнаго> Александра. На сие только в 6 ч. вечера последовал решительный ответ: «служить в соборе одним соборянам"».

Неправда! Кафедралы просили меня не приглашать епископа Александра, не жалуя его.

«Пр<еосвященный> Порфирий пренебрегает важностью и значением кафедры, заключаясь в домовую свою церковь, разобщая в такой великий день пастыря с паствой, когда все бы должны быть наипаче едино во Христе, и весь клир и пасомые собраться около своего епископа, как чада около отца, чтобы слышать ангельский привет: Христос воскресе».

Если – бы Муравьев знал и помнил учение Св. Игнатия Богоносца, что где епископ, там и церковь ¹⁵² , то не написал бы того, что написал. О служении пасхальной утрени в домовой церкви моей я накануне извещал губернатора и генерал-губернатора, прося их пригласить прочие чины. Если же они не пригласили их всех, то они и виноваты, а не я, в этот раз чувствовавший себя нездоровым. При всем том домовая церковь моя была переполнена молящимися вместе со мной.

«Пр<еосвященный> Порфирий подает дурной пример непослушания верховному своему архипастырю, который строго предписал, чтобы в великие храмовые праздники и в царские дни архиерейская служба непременно совершалась бы в соборе».

Во все великие праздники и в царские дни я священнодействовал в Софийском соборе, когда был здоров; даже в день тезоименитства греческой королевы Ольги Константиновны служил там обедню, которую мой хор пел по-гречески напевом греческим же.

«На другой день Пасхи, в день рождения парского, он опять не хотел потрудиться служить в соборе, потому что имеет в этот день обычай всех у себя принимать; этому своеобычному его обычаю должно было подчиниться и царское торжество и все городское духовенство, и все власти гражданские и воинские должны были, по его капризу, собраться в его убогую домовую церковь».

И хорошо делали, потому что где епископ, там и церковь, т.е. собрание верующих.

«И опять странность... Для чтения евангелия в царский день (на другой день Пасхи) выносили два аналоя, и после славянского евангелия черный лицом диакон возгласил евангелие на абиссинском языке. Это было бы весьма оригинально и знаменательно в первый день Пасхи в соборе. Но в убогой домовой церкви, которой особенно грязные стены поражали взоры всех, подходя под цвет эфиопской кожи, это было чрезвычайно странно, так как между нами не было ни одного эфиопа, кроме разве нравственных, от них же первый есмь аз».

Это была не странность, а случайность. Заехавший в Киев абиссинский диакон, который принял православие в Афинах, умилительно просил меня дозволить ему прочитать начало евангелия Иоанна ради светлого праздника и ради утешения души своей набожной. Я дозволил ему это. Он прочел евангелие по печатной книге, оказавшейся в моей библиотеке. Разумеется, все слушали его внимательно, хоть и не понимали; и никому и в голову не пришло осуждать меня за оказанное ему снисхождение христианское. Напротив, когда я после обедни рассказал гостям своим про абиссинца что и что надобно, госпожа Ольга Александровна Бровинская взялась собрать ему от своих знакомых деньги на дорогу и принесла мне 60 рублей, кои я вручил ему. Так поступили добрые души; только один Муравьев взглянул на него и на меня, как уродливый душей эфиоп.

«Что сказать о иных обителях в Пасху? В лавре (слушая вечерню) я крайне соблазнился многоглаголанием и козлоглаголанием правого клира, который как будто еще отзывался утешением трапезным».

Вот пощечина священно – архимандриту лавры, высокопреосвященному Арсению. У тебя де не обитель монахов, а загон козлов.

«О том, что творится в Никольском монастыре, совестно и говорить. Служба безобразная; в одной церкви служат обедню, в другой гласят акафисты по заказу, и одно пениe заглушает другое. Даже и в великую пятницу были хмельные послушники в церкви, которые насильственно зазывают с улицы богомольцев; и тут еще какой-то безграмотный вышел читать проповедь, запинаясь на каждом слове, к общему соблазну. Грязь неисчерпаемая, как и в Михайловском. Я давно говорил о ней о. ректору семинарии (архимандриту Феоктисту), но он не обращал на сие внимания, а теперь уже на череде архиерейской. Каковы же будут у него порядки по епархии!».

Вот эфиоп! Ходит в монастыри для того только, чтобы обнюхивать трапезное утешение монахов и послушников, уведомляет митрополита, что служба у них ниже всякой критики, что сей не умеет читать, а он-сице будет плохой архиерей.

«Еще одно слово: добрый старец пр<еосвящевный> Александр всеми здесь любим и служит Вам вместо викария, а между тем его теснит эконом Ваш».

Но любил ли и уважал его Муравьев? Увы! Он мне и другим, не обинуясь, рассказывал, что этого доброго старца уволили от полтавской кафедры и сослали в Киев за то, что в его архиерейском доме нежена родила ребенка, а повивальная бабка немка по всему городу разблаговестила, что у apxиeрея Александра жена родила младенца. Вот второй Хам!

Это желчное письмо Незванный принес ко мне ранним утром 24 дня апреля (1869 г.), когда я читал утренние молитвы. В тот же день я ответил ему по-гречески: `Εν Κυἐβῳ ἐγἐνετο ήμἐρα λαμπρἀ (Πάσχα) καἰ

ήλθον οἰ ἀγγελοι Θεού παραστήναι ἐνώπιον Κυρἰου καἰ ὀ διἀβολος ἦλθε μετ’ αύτών ἐν ύμετἐρᾳ μορφή. `Αμήν.

«В Киеве был день светлый (Пасха) и пришли ангелы Божии предстать перед Господом. С ними пришел и дьявол в вашем образе. <Аминь>».

Сей ответ мой перевели ему по-русски. Что же Хам? Ощетинился и стал хрюкать на меня пуще, не слушая увещаний приближенных к нему защитников моих, как-то, живущего при нем капитана Семенова, Серафимы Григорьевны Домашневой, которую он называл Порфирианкой, и Татьяны Григорьевны Афанасьевой, классной дамы института благородных девиц.

Когда наследник престола Александр Александрович приехал в Киев с супругой своей, Муравьев наговорил на меня, что и что внушил ему черт, состоявшему при его высочестве П., и упрашивал его пересказать все это наследнику. Но П. не решился очернить епископа, которого не знал, и пересказал злоречие Муравьева состоявшей при наследнице княжне Юлии Феодоровне Куракиной. А эта, как бывшая духовная дочь моя, расхвалила ему меня, как нельзя лучше, и отсоветовала говорить о мне наследнику, примолвив: знайте, что наследнице я сообщила самые лучшие понятия о преосвященном Порфирии, и что она хочет говорить с ним после обеда, к которому он будет приглашен непременно. – Так и было. Наследница обласкала меня. А мой гонитель-фараон, видевший ее ласку, утонул.¹⁵³

Муравьев, когда еще мечтал сделать меня данником своим, навещал меня и всякий раз был доволен моими решениями занимавших его вопросов. – Однажды он спрашивал меня: как понимать в церковном песнопении об апостоле Андрее речение »возследователь«? В этом речении, – говорил я ему, – предлог воз означает направление снизу вверх, например: воскресение, вознесение, восхождение; итак, возследователь есть такой муж который следовал, шел и прошел снизу вверх, от Моисея ко Христу, и за которым пошли к Нему другие. – В другой раз Андрей Николаевич сказал мне, что он в 9-м ирмосе канона на великий четверток не понимает слов: странствия владычня... насладимся. Я внушил ему, что в греческом подлиннике читается: ξενἰας δεσποτικἣς, то есть: угощения владычня, а не странствия, насладимся, и что под угощением разумеется причащение святых таин, которое в ирмосе названо бессмертной трапезой. – В третий раз совопросник мой просил меня уяснить ему в 6-м ирмосе канона на великую субботу изречение: »хранящии суетная и ложная Милость сию оставили есте». – Это изречение, – ответил я ему, – буквально заимствовано из книги пророка Ионы¹⁵⁴, и смысл его таков: вы, стражи, стережете то, что суетно и ложно, а Милость сию, т.е. Милостивого Христа Бога, отринули.

С митрополитом Арсением я мирно и благополучно прожил одиннадцать лет с небольшим. Он был мой благодетель. При его содействии я был принят в духовную академию в 1825 году. Он у св. синода выпросил меня себе на место викарного епископа Серафима. О благодетеле же своем я могу, да и должен сказать только доброе слово. Говорю и говорю правду.

Митрополит Арсений был mens sana in corpore sano, – здравый ум в здоровом теле. Его здоровье было самое крепкое и надежное даже в глубокой старости. На вопрос мой: были ли вы когда-нибудь больны, он отвечал: никогда. Природная крепость тела его не была ослабляема никаким невоздержанием. На стол ему подавались три снеди самые простые, не изысканные: щи, уха и еще кое-что. Я не мог обедать у него; и он не приглашал меня к своему столу, зная слабость моего желудка, привыкшего к самой легкой пище, а на званных обедах шутливо говаривал мне: «вот, как бы ты ел щи, да кашу, да грибы, так был бы здоровее и крепче». Даже в холерное время, когда все молодые принимались велико постничать, он продолжал есть то же, что ел всегда. Крепкое тело его выносило самый жаркий пар в бане. Удивляла меня выносливая бодрость его в ежегодном крестном ходу 15 июля по крутизнам киевским, под крестом на обнаженной голове, в невыносимую жару, когда от солнечного удара умирали не старые мужчины (послушник Михайловского монастыря и ротный капитан).

Душевные дарования его не были блестящи. В школе и жизни они не выказывались сразу и на тех, кто стоял близко к нему, не производили поражающего впечатления, но зато были восприимчивы и весьма способны расширяться и возвышаться, и справиться с какою угодно работой. Энергия и настойчивость в труде придавали им производительность плодовитую. Во всю жизнь изо дня в день он работал неустанно с пятого часа утра; принимался за несколько разных дел и все их совершал отчетливо. Часто я бывал у него и всякий раз заставал его или с книгой, или с епархиальными и учебными делами. Хорошо он звал языки латинский, греческий, еврейский и математику; но истории гражданской не учился в академии и знал ее плоховато. Однажды я в разговоре с ним назвал себя Фабием кунктатором и должен был познакомить его с этим римским полководцем, который побеждал неприятеля своей медлительностью. Память у него была обширная и твердая. Долго, с час, он мог говорить проповедь наизусть без малейшей остановки и запинки. Однажды в минуты произнесения длинной речи наследнику престола у ворот лавры возмутил его оглушительный звон колоколов, – он обернулся и крикнул на воздух: да перестаньте звонить, но не забыл, что следовало ему говорить. Назидательная речь новопосвященному им епископу Филарету сказана была им, как урок, заученный отлично хорошо. К сожалению, голос у него был тихий.

Митрополит Арсений был воистину православный и благочестивый. Богослужение совершал он часто и благоговейно, не рисуясь перед своим клиром и перед мирянами и не позволяя себе ничего сверхуставного, например, чересчур низких поклонов и продолжительного лежания на полу у святой трапезы во время пения: Отче наш и перед причащением св. таин. Однажды в лавре в числе сослужащих с ним и со мной состоял архимандрит Адриан, бывший при нем ректором семинарии в Тамбове, и при каждом молении диакона и возгласе иepeя нагибался вплоть до земли, полагая на себе крестное знамение по-мещански размашисто. Это не понравилось митрополиту, и он хоть и не осудил Адриана, но мне сказал, что нет заслуги перед Богом в излишестве набожности наружной. – Преосвященный Арсений строго соблюдал все посты, да и в скоромные дни ел постное; в первую и последнюю недели великого поста не пил чая даже после преждеосвященной обедни. Говорил он мне, что живя в Варшаве, вздумал было полиберальничать и начать есть снеди мясные, но вскоре опять принялся столовать по-прежнему, с детства привыкнув к пище постной.

Мне и многим известна монашеская нестяжательность сего архипастыря и его щедрая благотворительность. Он не прилагал сердца своего к богатству, которое текло к нему. Напротив, получая много, тратил на себя мало, а больше благотворил. В каждый год была крупная жертва его или церквам и монастырям, или православным миссиям, или духовным училищам, или нуждающемуся духовенству, или вдовам и сиротам, или на нужды городов и местностей. В родное село Воронье им пожертвован колокол в 500 пудов и даны вклады на тамошний причт и в тамошнюю церковь на поминовение родителей его. Из его пожертвований получают пособия бедные ученики костромской семинарии, в которой он обучался. В последние годы им посланы костромскому духовенству 35000 рублей на устройство приюта для престарелых вдов и сирот духовного звания. – Помогая чужим, преосвященный Арсений помогал и родным своим щедро. Он помнил наставление апостола Павла: аще кто о своих, паче же о присных не помышляет, веры отверглся есть и невернаго горший есть¹⁵⁵, и исполнял это наставление. Mногиe родные являлись к нему: он всех принимал радушно и щедрой рукой давал деньги близким и дальним родственникам, которых нужды были известны ему и о которых он знал, что они во зло не употребят его помощь. Не только родные брат и сестра и их дети пользовались его щедростью, но и двоюродные и троюродные племянники и внуки не были забываемы им. В Киеве при нем припеваючи жили присные ему иеромонах Феодосий и архимандрит Мельхиседек, и даже огорчали его своими прегрешениями.

Самые крупные денежные пожертвования преосвященного Арсения были киевской духовной академии, семинарии с подчиненными ей уездными училищами и киевской школе девиц духовного звания. Перечисляю их, сколько знаю.

В 1863 году академия получила от него 3000 рублей с тем, чтобы процентами сего капитала содержались те воспитанники ее, которые не могут пользоваться казенным содержанием, но заслуживают внимания и поощрения.

В 1868 году для поддержки учебно-богословской литературной деятельности даны 2000 рублей.

В 1869 году, перед юбилеем академии, пожертвованы ей 2000 рублей на подготовку сего торжества и на печатное издание наилучших профессорских лекций, некогда читанных студентам.

В этом же году по случаю юбилея присланы академии 10000 рублей.

Из всех этих пожертвований ей составился вечный, неприкосновенный капитал Арсениевский в 18200 рублей, дающий ежегодных процентов 981 рубль.

На изготовление рисунков к печатному сочинению профессора академии Олесницкого под названием «Святая земля» митрополит дал 300 рублей.

В 1869 году он пожертвовал 1000 рублей киевской семинарии и двум подчиненным ей училищам, подольскому и софийскому, с тем, чтобы эти деньги вечно были неприкосновенны и чтобы процентами с них содержались беднейшие ученики.

Как только благодетельный митрополит перемещен был на киевскую кафедру, тотчас начал изыскивать средства к открытию и содержанию девичьего епархиального училища в Киеве и из своих сумм пожертвовал 3000 руб. на устройство его, а в первый день нового 1861 года прибавил четвертую тысячу; в существовавшую же в Лебединском монастыре девичью школу давал ежегодно 200 р. из своего жалования.

Кстати упоминаю о особенной любви его к киевским заведениям духовным и о свое-личных воззрениях его на должное и общеполезное направление учености духовной и светской.

Киевская епархия обязана преосвященному Арсению и первоначальным учреждением и обеспечением, и цветущим состоянием того училища, в котором воспитываются сироты и дочери священно – церковнослужителей киевской епархии. К пожертвованиям его на устройство сего училища присоединились крупные приношения от монастырей и более достаточных церквей, из которых иные, кроме единовременных пожертвований, обязались делать ежегодные взносы на этот предмет. В новый 1861 год митрополит пригласил к пожертвованиям на занимавшее его дело явившихся к нему для поздравления высших военных и гражданских чинов и купцов; и в несколько минут собрано было более 1000 рублей, кроме тысячи, им самим подписанной; а к лицам, известным своей благотворительностью и жившим вне Киева (Фундуклею и графу Браницкому), он обращался письменно, раскрывая им нужду епархиального духовенства, и умел располагать их к пожертвованиям; духовенству же всей епархии своей предложил жертвовать на новое училище два процента из казенного жалования его; и оно охотно согласилось на сие предложение, сознавая необходимость и пользу задуманного училища. Таким образом собрались 20000 рублей, да ежегодных взносов 6000 руб. А наставники киевских духовно-учебных заведений и некоторые священники из академистов пожелали безмездно преподавать уроки в оном училище. И вот оно открыто было 15 октября 1861 года. За неимением здания для него, временно занята была часть помещений в церковном доме Киево-Софийского собора. Открыл училище сам преосвященный Арсений после литургии в названном соборе, где им сказано было назидательное слово о христианском воспитании детей. Он заметно был тронут, когда увидел начало осуществления своей отеческой заботливости о образовании сирых и не сирых девиц духовного звания, и с умилением смотрел на детей, явившихся в училище из сел, которые без его заботливости остались бы в такой деревенской грубости, в какой коснеют другие бедные дети. В новое временное помещение училища приняты были только 20 девиц-сирот на казенное содержание и 10 на свое с платой 60 р. в год. Число не большое; но дорого было начало доброго дела.

С открытием училища во временном помещении не кончились и не могли кончиться заботы о нем митрополита Арсения. Нужно было приискать и приготовить для него особое здание. Тогда преосвященный обратил внимание на дом, занимаемый прежде киевской гимназией, но после пожаров в нем бывший в запустении. Место под этим домом некогда принадлежало Киево-печерской лавре. Преосвященный Арсений, несмотря на противодействие местных властей, исходатайствовал возвращение его и построенного на нем дома снова в духовное ведомство; и в этом доме, находящемся в наиболее здоровой части Киева, поместительном и окруженном садовыми деревьями, устроено было девичье епархиальное училище.

Желая прочнее утвердить существование его и возвысить значение, митрополит позаботился о том, чтобы оно принято было под высочайшее покровительство государыни императрицы. Удостоенное сего покровительства, оно выдвинулось из ряда других девичьих епархиальных училищ и стало на высшую степень в сравнении с ними. Благодаря сему обстоятельству, стали доступнее награды для служащих в училище.

Последствием забот митрополита о нем было то, что дело воспитания и обучения в нем с первой же поры поставлено было твердо и хорошо; и воспитанницы, кончившие учение свое, выносили оттуда доброе направление христианское, способность к труду, скромность и благовоспитанность; в знании учебных предметов они не уступали гимназисткам и как учительницы в какой-либо сельской школе, или в семействах, вели свое дело с умением и в том направлении, какое желательно для первоначального женского образования.

Благоустройство мужских духовно-учебных заведений и успешное преподавание наук тут были весьма вожделенны и дороги для преосвященного Арсения. И это понятно. В них воспитывались и приготовлялись будущие сотрудники его в деле служения церкви. Что же он делал для киевской семинарии и академии?

В начале 1867 года по распоряжению его увеличены оклады содержания наставникам семинарии и подчиненных ей училищ на счет местных епархиальных средств, собственно на счет сумм софийского митрополитанского дома и достаточных монастырей киевской епархии. Академия же перестала нуждаться в пособии от лавры с половины 1869 года вследствие преобразования ее в июле сего года и возвышения ее окладов, и вскоре после сего возвратила в собор старцев лавры полученное от нее годовое поcoбиe. Но преосвященный Арсений уговорил этот собор всю сумму, какая прежде выдаваема была наставникам академии, обратить на учебное дело, назначив бόльшую часть ее на поддержание низших духовных училищ киевской епархии, а другую меньшую на содержание школ элементарной и живописной, находящихся в ведении лавры. По предположению его, из суммы, выдаваемой этой св. обителью на вспоможение низшим духовным училищам, только проценты должны были употребляться соответственно своему назначению, а самый капитал должен был оставаться неприкосновенным. Между тем ежегодные взносы доставлялись лаврой исправно, от чего составился капитал в 25000 р., который дал возможность усилить средства содержания духовных училищ киевской епархии.

В таких пожертвованиях пр<еосвященного> Арсения в пользу духовной школы выражалось его уважение к богословской науке и живое участие в успехах духовной литературы. Все это понятно. Сам он был изрядный богослов и проповедник. Им составлено было еще в 1823 и 1825-м годах «Введение в священные книги ветхого завета», а напечатано уже в 1873 году в Трудах Киевской академии. В этом же году он в Петербурге напечатал свои слова, беседы и речи, сказанные в разные времена и в разных местах его священно служения, напечатал в пяти томах, в которых несколько проповедей направлены против римско-католицизма, рисовавшегося в виду его в Каменец-Подольске, Житомире и Варшаве. В 1874 году сей архипастырь в Киеве издал особое сочинение свое под заглавием: «Изъяснение божественной литургии». Оно извлечено из бесед его, говоренных тамбовской пастве его в 1836 и 1837 годах, ради противодействия секте молокан.

Преосвященный Арсений, любя богословскую науку, любил киевскую академию, как источник сей науки, но полюбил ее после долгих испытаний духа ее. Когда он был варшавским архиепископом, тогда доходили до него неблагоприятные слухи о настроении воспитанников ее. А в Петербурге, когда он заезжал тотчас после назначения на киевскую кафедру, даже в высших кружках довелось ему слышать повторение или подтверждение недобрых слухов об академии; и он приехав в Киев с предубеждением против нее. Посему в первые годы своего управления киевской епархией он зорко следил за всем, что делается в академии. Разведывая о внутреннем направлении ее посредством лиц, близко к ней стоявших, он сам лично старался узнать дух ее. Для этого недостаточно было являться на экзамены и из ответов студентов выводить заключение о направлении их и о самом преподавании наук; он требовать от наставников, чтобы они доставили ежу свои чтения (лекции) или подробные конспекты их. Этого мало; просматривал дома студенческие сочинения даже месячные, не только курсовые, и по ним определял направление учащихся. Ему доставлялись для предварительного просмотра статьи, предназначенные для печатания в «Трудах академии». В 1865 году ему желательно было, чтобы я просматривал эти статьи; но академия, не знаю почему, отклонила это дело от меня. Наконец, когда митрополит ни в наставниках, ни в студентах не нашел ничего такого, что могло бы оправдывать зародившееся в нем подозрение против нее, тогда и перед высшей властью, и в домашних беседах отзывался о ней хорошо. Неприятно ему было после моей ревизии академии узнать о недостаточности преподавания в ней всех наук, а не о каком-либо антиправославном направлении ее; и он уговорить меня написать иной отчет о ней, что я и сделал из уважения к нему.

Наука и духовная литература весьма интересовали преосвященного Арсения. Некоторые статьи, приготовленные для печати в Трудах академии, он задерживал у себя, если замечал в них что-либо неправославное или даже смелое. Статьи же, замечательные по важности решаемого в них вопроса, или по силе мысли, в них выраженной, или по новости сведений, в них сообщаемых, в особенности же по основательному опровержению ложных мнений и теорий, вызывали с его стороны похвалу; при встрече с сочинителем понравившейся ему статьи, он благодарил его и просил трудиться более и более на пользу православной веры и науки. Когда готово было прекратиться издание Воскресного Чтения, печатавшегося со времени знаменитого ректора киевской академии Иннокентия, тогда митрополит употреблял все средства к тому, чтобы не дать умереть журналу, приносившему не малую пользу любителям назидательного чтения. Ему думалось: не будет ли бесчестье академии, если она сократит свою литературную деятельность, которую он находил полезной для общества. Когда же, при всем его старании о поддержании Воскресного Чтения, оно прекратилось при академии, он не мало скорбел об этом и не переставал искать людей, готовых принять на себя издание прекратившегося журнала, обещая с своей стороны возможную поддержку сего предприятия, пока не вызвался на это наставник семинарии Орда, чем много обрадовал его.

Литературные сочувствия преосвященного Арсения были достаточно осмысленны. Он рассуждал о вопросах науки и о всех учено-литературных сочинениях, как богослов православный. Им высоко ценимы были только те ученые исследования, коими подтверждалась вера, или кои по крайней мере не расходились с истинами христианства, с преданиями церкви и с требованиями благочестия. Подозрительное направление, модничанье или вольномыслие в науке, наипаче богословской, замеченное им в каком-либо сочинении, вызывало его осуждение и порицание; и там, где он видел какую-либо вольность, его не увлекали никакие ученые достоинства книги или статьи. Православное и нравственное направление – вот главное достоинство, которое, по его убежденно, дает высокую цену литературному или ученому сочинению; а другие достоинства: обширная ученость, блестящая художественность речи, логическая сила мысли, без оного направления, не только не были ценны в глазах его, но еще возбуждали в нем недовольство. Он уважал, ученость, построенную на незыблемых основах христианства, и восставал против учености, гоняющей<ся> за изменчивыми мнениями школ. Когда он встречал в духовной журналистике стремление к примирению светской литературы с духовной, тогда сомнительно покачивал головой и говаривал, что добра не принесет это кокетливое заискивание у самонадеянной и горделивой светской литературы, а только опозорит наших, заставив их поступиться многим хорошим в угоду ненадежному миру. – Больше всего было по вкусу преосвященного Арсения полемическое направление, отстаивающее догматы веры и обличающее несостоятельность ложных взглядов и теорий, противных православию. Ему нравились те сочинения, которые бойким и острым словом защищали веру от нападений на нее и бичевали случайные обмолвки, смелые, но нетвердо поставленные положения, заносчивые взгляды и идеи сомнительного достоинства

Преосвященный Арсений любил бывать на экзаменах в академии и не был строг и требователен, так что студенты не стеснялись его испытания. Внимательно выслушивая ответы их, он делал свои добавления к ним, замечания, возражения, и по сочетанию понятий заговаривал о разных предметах. Иногда это сочетание увлекало его очень далеко, и он, пустившись в рассуждения или воспоминания нередко анекдотического свойства, забывал о том, о чем отвечал студент, остановивший свой ответ, пока говорит митрополит. Остановки эти бывали иногда продолжительны, так как он бывал неистощим в своих разговорах; с половины экзамена он уже больше говорил сам, чем слушал воспитанников академии. В этих разговорах его выказывалось большое знакомство с богословской наукой и даже с светской литературой, так что ему хорошо были известны учения Дарвина, Канта, Бюхнера, Молешотта и других представителей новых направлений в науке, увлекавших за собой незрелую мысль. Митрополит желал и требовал, чтобы вверенная его попечению академия неуклонно держалась православного направления и не увлекалась заманчивыми новостями иноземного происхождения, как это высказал им в речи в день юбилея академии.

После академических экзаменов митрополиту весьма приятно было разделять трапезу с наставниками студентов. Всегда веселый и разговорчивый среди их, он долго засиживался и после трапезы, ведя разные разговоры, в которых вспоминалось былое и обсуждалось настоящее. Мне в этом кружке только однажды удалось первенствовать в слове, когда пришлось говорить о том, как нечто непонятное, или неудобовразумительное в Священном Писании уяснялось во время путешествия моего по Святой Земле. В книге Второзакония¹⁵⁶, говорил я, читается: «Земля, в которую ты идешь, не такова, как земля Египетская, где ты напаял ее ногами своими». Земля может быть напоеваема или поливаема руками; но как можно поливать ее ногами? Этого нельзя понять, не видав такого поливания. А мне прилучилось видеть его и увериться в правдивом сказании Второзакония. Подъезжая к месту, где стоял филистимский город Азод, я увидел араба, сидящего на высоком каменном помосте у устья колодца под навесом из хвороста и ногами ворочающего ребра шестерни, на которой висела бадья, и так вытягивающего воду из колодца, не шевеля руками. Из бадьи вода лилась в желоб, из желоба в водоем и отсюда в огород. Итак, можно поливать землю ногами, ворочая ими утвержденную над устьем колодца шестерню с висящей на ней бадьей. – Выслушав этот рассказ мой, ректор академии архимандрит Филарет прытко пошел в свою келейную библиотеку и вынес оттуда латинскую старинную книгу, в которой чтение Второзакония объяснено точно так, как объяснил его я. – Еще есть неудобовразумительное сказание, которое стало понятно мне только в Палестине. В Евангелии Марка¹⁵⁷ упомянуто, что когда Иисус Христос пришел в Вифсаиду, привели к нему слепого. Он плюнул на глаза его, возложив на него руки, и спросил его: видишь ли что? Он, взглянув, сказал: вижу ходящих людей, как дерева. Этот слепец слыхал от окружавших его, что все люди ходят также, как и сам он; но чтобы кто говорил ему, что они ходят, как дерева, или что дерева ходят, как люди, это несбыточно. Как – же мимо ходившие люди показались ему, как дерева ходящие? Верно ли это? Верно. И я видал около Иерусалима людей, ходящих, как дерева. Это – арабы и арабки, несущие в этот город зеленые прутья так, что ими закрыты головы их, плечи, грудь и живот. Бывало: смотришь на них издали и видишь, что идет зеленый кустарник, зеленое деревце; ног не видать по причине неровных местностей горных. И кавказские горцы в сумерки подкрадывались к нашим часовым солдатам, обмотавши себя зелеными лозами, и из них стреляли в них.

Первое дело, которым обратил на себя общее внимание преосвященный митрополит Арсений по вступления на киевскую кафедру, было учреждение церковноприходских школ. До него министерство народного просвещения заботилось только о средних и высших училищах и мало думало об учреждении школ для народа; да оно не имело и средств и людей для того, чтобы обучать многомиллионное сельское народонаселение. В 1828 году по высочайшему поведению составлены и разосланы были всюду правила для обучения крестьян; но они оставались мертвой буквой, потому, что к открытию крестьянских школ никто не приступал. В 1835 году св. синод ради уменьшения расколов в простом народе признал за благо пригласить и пригласил духовенство к учреждению школ для крестьянских детей, полагая, что обучение народа будет наиболее действительной мерой против расколов. Но благие распоряжения его по сему делу встретили в тогдашнем быту неодолимые затруднения, о которые разбивалась добрая воля ревнителей народного образования. Народ смотрел на грамотность, как на излишество и помеху в обыденных занятиях его. Экономические условия быта его, по которым его время, труд и самая личность принадлежали не столько ему, сколько помещику, мало благоприятствовали упрочению правильной школы, так как приказчик барина во всякое время мог не пустить мальчика в школу и приурочить его к какому-либо занятию в барском хозяйстве; да и дома необходимы были руки детей для мелких хозяйственных работ, при постоянном отвлечении родителей их на работу для помещика. Землевладельцы, за немногими исключениями, не оказывали никакого содействия учреждению сельских школ, не видя в том никакой выгоды для себя. Священники открывали школы, но дело обучения детей вели вяло. Иначе и быть не могло, когда они должны были прибегать к полицейским мерам, дабы собирать учеников в свои дома, где их занятия постоянно были прерываемы шумом и хлопотами по хозяйству, и притом не было никаких средств для приобретения азбук, прописей, бумаги и чернил. По этой причине школы являлись и исчезали, снова возникали и закрывались. Год от году число их уменьшалось так, что в 1858 году в киевской епархии из школ, открытых по распоряжению св. синода, оказалась существующей только одна, да и в ней числился только один ученик. – Как <бы> некоторый оазис среди деревенской пустыни представляли села, населенные государственными крестьянами и подведомственные министерству государственных имуществ. По распоряжению сего министерства, в больших селениях строились особые дома для школ и из общественных сборов отделялась некоторая часть денег на жалование учителям и на покупку учебников. Такие школы начали появляться с сороковых годов; и управление ими поручено было палате государственных имуществ, которая обязана была, кроме общих и постоянных наблюдений, поверять и усовершенствовать обучение детей через окружных нарочитых чиновников. Священники были там учителями; но не в их руках было управление ими. Таких школ, открытых в киевской губернии палатой в 1843 году, было 33 (19 мужских и 14 женских). Получая ежегодно по четыре тысячи рублей из общественных сборов на свое содержание, эти школы неизменно существовали несколько лет. В 1859 и 1860 годах в них числилось учащихся 1129 учеников, из которых 904 обучались в 19 мужских училищах, а 225 в 14 женских. Но в 1859 году министр государственных имуществ, «по личному удостоверению на местах и по донесению нарочитых ревизоров», нашел школы в жалком состоянии.¹⁵⁸

Таково было дело народного образования до конца пятидесятых годов, когда в России появились новые веяния. Многие общеполезные предначертания и мероприятия императора Александра II пробудили народные надежды. Близок был день освобождения крестьян от боярского рабства, и все с нетерпением ожидали сего дня после манифеста 1857 года о созвании комитета для обсуждения мер к освобождению их. Оживленнее и смелее стала литература. В обществе оказалось усиленное стремление к образованию, из кругов высших оно переходило в народ, который с той поры начал сознавать потребность грамотности, имея в виду свою будущую независимость от бояр. Готовы были такие радетели народного блага, которые хотели дать крестьянам грамотность и науку помимо святой церкви и задумали уклонить его с того прямого пути, какой указали ему вера и история. В таких обстоятельствах киевский митрополит Исидор признал благовременным делом призвать епархиальное духовенство к открытию сельских школ при церквах, полагая, что оно надежнее может повести это дело, чем люди других сословий, между которыми тогда много было просветителей народа, готовых внушать ему всякие завиральные понятия. После обозрения епархии он 31 августа 1859 года дал киевской консистории следующее предложение: «Принимая во внимание настоящее состояние России, стремящейся к образованию, я нахожу нужным, чтобы сельское духовенство не было чуждо сего общего движения и по возможности старалось бы содействовать распространению в сельских обществах полезных знаний. Для сего предлагаю консистории распорядиться: 1. чтобы во всех местечках и селах, где еще не заведены училища, были открыты в самых домах священников школы, если таковых не будет устроено со стороны сельского общества; 2. чтобы в школах сих учили чтению и письму и преподавали закон Божий применительно к понятиям сельских детей». Вот первое архипастырское начало полезного учреждения сельских школ, скоро принявшее широкие размеры. Киевское духовенство 1860 года, лучше сознавшее свой пастырский долг в сравнении с духовенством 1835 года, отозвалось на приглашение своего митрополита с сочувственной готовностью исполнить, по мере возможности, его указания. Князь Васильчиков, бывший тогда киевским генерал-губернатором, исходатайствовал для поддержки церковноприходских школ 500 руб. На эти деньги куплены были 10000 букварей для раздачи во всех приходах беднейшим ученикам бесплатно, а достаточным с платой, которая употреблялась бы на выписку новых букварей. Этот же князь приглашал помещиков к вспоможению священникам в открытии и содержании школ. Министр государственных имуществ разрешал доставлять учебные пособия для школ, заводимых священниками в казенных селениях, из остатков училищной суммы, ежегодно назначаемой министерством. Но митрополит Исидор, положивший начало сему доброму делу, не успел округлить его с надлежащей полнотой, потому что был переведен в Петербург. Однако, еще до перевода его туда, менее чем в год, были открыты 385 церковноприходских школ.

Преемник его преосвященный Арсений принялся за это дело с большой энергией. Он настоятельно требовал от священников, не успевших завести приходские школы до его прибытия в Киев, чтобы они поспешили исполнить распоряжения епархиальной власти об открытии училищ. Вследствие настойчивых требований его в первый же год в киевской епархии явилось более 1000 школ, и в них обучалось более 20000 мальчиков¹⁵⁹. И это было достигнуто без всяких материальных средств силой архипастырской заботливости о образовании народа и усердием духовенства, безмездно и самоотверженно взявшегося за учреждение школ по призыву своего архипастыря.

Когда явилось такое огромное количество церковноприходских школ, тогда преосвященный Арсений резолюцией от 4 ноября 1860 года учредил должность наблюдателя их и в каждом уезде возложил ее на священников, отличавшихся усердием к религиозно-нравственному образованию народа, а в консистории велел установить особый училищный стол, который поручил заведованию кафедрального протоиерея Иоанна Скворцова и ключаря собора протоиерея Григория Крамарева.

В училищный стол собирались все сведения о школах, их нуждах и средствах, о числе и успехах учеников, о пособиях, какие есть в школах и какие необходимы для них, об усердии и деятельности тех или других учителей, о помещениях учеников и проч. Отсюда выходили распоряжения касательно училищных дел и представления митрополиту о лицах, заслуживавших поощрения и награды за содействиe устроению и упрочению церковноприходских школ, за усердное и успешное обучение мальчиков, а также о препятствиях, встречаемых в тех или других местах священниками при изыскании средств к обеспечению школы при церкви, для устранения которых было необходимо содействие высшего епархиального начальника.

Крестьяне, видя полезные плоды устрояемой среди их школы, не отказывались от денежных пожертвований на поддержание ее, к коим приглашали их священники; и вот с 1862 года в Епархиальных Ведомостях начинают оповещаться письменные приговоры сельских обществ, которыми они обязывались вносить от себя в пользу школы определенную сумму денег, собирая их с каждой ревизской души, а иногда с каждого ученика. Пожертвования, к каким обязывали себя прихожане, не ограничивались одними денежными взносами; в иных местах они предполагали взимать с каждого ученика хлеб в определенном количестве и доставлять съестные припасы учителям, иногда обязывались купить для обеспечения школ небольшой участок пахотной земли, или выстроить дом. В непродолжительное время почти в каждом приходе киевской епархии доставлено так не большое, но постоянное обеспечение школы.

Но пока изыскивались средства к поддержанию школ и составлялись мирскиe приговоры крестьянских обществ о денежных или вещевых взносах на это дело, преосвященный Арсений спешил с посильной помощью школе. Он жертвовал сотни и даже тысячи книг для употребления в школах и для раздачи бедным ученикам. Так, в первый же год по приезде его в Киев им пожертвованы 330 букварей для бедных детей, 600 душеспасительных книг гражданской печати для раздачи ученикам, более успевшим в грамотности, и 10000 молитвенников в дар и благословение тем из сельских прихожан, которые привержены к св. церкви и отличаются благочестием, а также и тем, которых дети обучаются или обучались грамоте. По примеру его и благословению, Киево-Печерская лавра неоднократно снабжала беднейшие приходы букварями и другими учебными книгами безмездно; и некоторые помещики жертвовали достаточные деньги на устройство постоянных помещений для школ в своих имениях, например, князь Лопухин и Понятовский.

Преосвященный Арсений во время летних обозрений сельских приходов обращать особенное внимание на тамошние школы. В каждом селе он осведомлялся: есть – ли школа и где она помещается, много ли в ней учеников и кто их обучает. Представляемые ему ученики были испытуемы им в знании грамоты, молитв и прочих предметов. Замечаемые им успехи их доставляли ему большую радость; и он перед народом изъявлял свою благодарность тем священникам или учителям, которые умели обучить крестьянских детей грамоте и начаткам православной веры. При обозрении епархии в годы 1861 и 1862-й он посетил 500 сельских школ. Такое участие его в народном обучении воспламеняло усердие духовенства, не без самоотвержения взявшегося зa возложенное на него дело, и побуждало его с большим рвением заботиться о религиозно-нравственном настроении детей своих прихожан. Благодаря и ободряя каждого священника за устройство школы и ее поддержание, митрополит обращался и ко всему духовенству с благодарностью за его усердие к делу народного образования. Так, 8 сентября 1862 года дал киевской консистории предложение следующего содержания: «При настоящем в месяцах июле и августе сего 1862 года обозрений церквей радомысльского, киевского, васильковского и таращан-ского уездом имел я пастырское утешение вновь удостовериться в деятельном старании духовенства вверенной мне епархии о народном обучении, основанном на религиозно-нравственных началах; в особенности утешительно было видеть, что и в скудных материальными средствами приходах радомысльского уезда, в местах, разобщенных лесами и болотами, прихожанские дети под надзором духовенства и руководством его также везде усиленно обучаются грамоте, молитвам и начаткам христианского учения. Относя это к особенной, бескорыстной заботливости духовенства о благе своих прихожан и усердному старанию его оправдать в этом деле отеческие желания августейшего монарха нашего, предлагаю консистории объявить от моего имени духовенству вышепоименованных уездов за его ревностные и безвозмездные труды в деле народного образования мою признательность и благословение Божие. Я уверен, что духовенство киевской епархии, предшествовавшее другим в открытии церковноприходских школ и теперь в деле развития грамотности удерживающее за собой первое место в ряду епархий, не только не ослабит своей ревности к этому благому делу, но еще более усилит ее... и своим влиянием расположит прихожан обеспечить материальными средствами дальнейшее их существование».

Училищная деятельность киевского духовенства, поощряемая и направляемая архипастырем его, послужила примером для других. Зная ее, apхиереи других епархий приглашали подведомое им священство к учреждению приходских школ. Это приглашение их не осталось тщетным. Но киевская епархия, предварившая другие епархии в школьном деле, не переставала идти впереди других и впоследствии, paсширяя кружки своей учебной деятельности. В ней всегда было и больше школ, и больше учащихся в них обоего пола, чем в какой-либо другой епархии. По отчету обер-прокурора св. синода за 1866 год в церковноприходских школах киевской области учащихся было 39820 человек.

Усердная деятельность преосвященного Арсения в пользу народного обучения вызывала громкое сочувствие в правительственных и неправительственных кружках с первых годов его управления киевской епархией. В указе св. синода от 11 октября 1861 года, за №3989, последовавшем на имя сего митрополита, выражено было: «Усматривая из донесения Вашего Преосвященства, что вследствие сделанных Вами распоряжений при всех почти церквах вверенной Вам епархии открыты школы для поселянских детей, что число этих школ простирается до 1065, а число учащихся в них мальчиков до 17397 и девочек до 3723, и что некоторые из священнослужителей пожертвовали в пользу открытых ими школ выстроенные ими на свой счет дома, св. синод определил: 1. о всем этом предоставить господину исправляющему должность обер-прокурора св. синода князю Сергею Николаевичу Урусову довести до Высочайшего Его Императорского Величества сведения; 2. Вашему Преосвященству за попечительность Вашу о народном образовании на началах религиозных объявить совершенную признательность св. синода».

Государь Император, до сведения которого доведено было дело о добром почине киевского духовенства в пользу народного образования, высочайше повелеть соизволил объявить киевскому митрополиту Арсению и духовенству киевской епархии признательность от августейшего имени его величества.

Отозвались сочувствием ревностной просветительной деятельности преосвященного Арсения и ученые учреждения. Старейший русский университет московский поднес ему диплом на звание почетного члена своего во уважение заслуг его по народному образованию. Из с.-петербургской духовной академии, во изъявление сочувствия деятельности его по заведению народных школ, 23 сентября 1862 года присланы были 28 рублей, пожертвованные на приобретение учебных пособий для церковноприходских школ киевской епархии.

Были сочувственные заявления митрополиту и со стороны частных лиц и обществ. Сотрудники газеты «Русский мир» 3 февраля 1861 года прислали ему 250 азбук для раздачи, по его усмотрению, в те сельские училища в помещичьих имениях, которые наиболее нуждаются в таком пособии, и в письме своем выразили свое полнейшее и глубокое уважение к особе его высокопреосвященства за попечения его о возможном умственном развитии массы народа, оставшейся до сего времени почти непричастной просвещению, и в особенности за энергические меры к распространению грамотности между крестьянами в имениях помещичьих, кои, по словам их, не могут не возбуждать постоянного и живейшего участия каждого, кому дорого преуспеяние людей русских. Подобное <же> сочувствие заявлено было правлением товарищества «Общественная Польза», занимающегося изданием книг по разным отраслям наук и для народных и воскресных школ. В письме к митрополиту от 17 марта 1861 года оно изъяснило, что, узнав из газет об истинно-христианской заботливости его высокопреосвященства относительно распространения грамотности в русском народе и желая, сколько возможно, принять участие в таком великом деле, оно осмеливается препроводить к его высокопреосвященству 300 азбук, 100 прописей, 10 таблиц для дальнейшего обучения чтению и письму с руководствами и приложениями, 10 бесед о телах небесных и 10 <экз.> басен Хемницера и Крылова с изъяснением их смысла и зоологическими примечаниями, предназначая эти сочинения для бесплатной раздачи училищам духовного ведомства». При этом правление выразило готовность, в случае требования этих книг церковноприходскими училищами, делать уступку двух процентов против объявленных цен.

Как ни замечательна была деятельность киевского духовенства и его архипастыря на пользу народного обучения, она вызывала различные толки. В журналах и газетах, на ряду с похвальными отзывами о ней, заявлялись суждения отрицательного свойства. Одни (напр. Сын Отечества) высказывали сомнения в верности той численности училищ и учащихся, какая показывалась в печатаемых ведомостях, и утверждали, что школы существуют только на бумаге. Такие суждения высказывались в Петербурге, где сомневающееся, слыша о множестве внезапно явившихся приходских школ, считали для себя излишним трудом проверить наблюдением справедливость слухов. Основанием для их сомнений была единственно поразительность факта, превзошедшего самые сильные ожидания: быть не может (думали), чтобы такое трудное дело, как учреждение школ в селах, так легко далось духовенству. «До сих пор (замечает Сын Отечества) заводить школы было трудно. Доказательством тому служат все попытки министерства народного просвещения: оно заботится о школах и их распространении, сколько можно, хлопочет изо всех сил, употребляет к тому все средства, даже немаловажные, всех зовет на это доброе дело, всем помогает, и все-таки его школы не растут быстро, некоторые не встречают сочувствия, а иные уже закрылись то от недостатка учителей, то от недостатка учеников, то от скудости материальных средств». Сомневающимся Киевские Епархиальные Ведомости (1862, №18) отвечали в свое время: прииди и виждь. Недоумевали люди: где и как епархии отыскали материальные средства для открытия школ и откуда получают их теперь? Им замечали, что школы открыты первоначально в домах церковных, что обучение приняли на себя безмездно члены причта, что учебники то жертвовались кем-либо, то покупались самими священниками на их собственный счет, а иногда на малые жертвы самих прихожан. Спрашивали, где нашли школы столько учителей, и не хотели взять в расчет, что в составе духовенства есть много лиц, могущих обучать детей грамоте, сколько нет ни в каком другом сословии. Не знали: как сумели побудить народ полюбить школы, на который он смотрит не ласково; но при этом забывали те внутренние связи, какие издавна существуют между нашим простым народом и приходским духовенством, забывали, что народ в то время иначе смотрел на себя, и опускали из вида то, что он подозрительно смотрел на школу светскую и что школа церковная не вызывала у него недоверия к себе. В литературе и обществе были толки о том, желает ли народ наш образования и будет ли он посылать детей своих в школы, и где найти умственные и материальные средства для народных училищ. Церковно приходские училища, вдруг явившиеся в большом количестве, служили блистательным ответом на толки и колебания радетелей народа. О них заговорили повсюду, и даже для самого министерства народного просвещения успешная деятельность духовенства на пользу народных училищ послужила побуждением усерднее приняться за это дело, в то время почти непочатое им, и заводить для сельского народонаселения свои школы, отличные от церковно приходских.

Многие из признававших действительность великого числа училищ и учащихся в сельских приходах нападали на духовенство, говоря, что оно не умеет учить, что оно незнакомо с новыми педагогическими приемами, что другие гораздо успешнее вели бы дело обучения (почему же не вели?), что в школах, устраиваемых духовенством, дети очень медленно выучиваются грамоте, что там они учат молитвы и читают, но не понимают того, что учат и читают. Все такие нападения не вредили церковно приходским школам; но митрополит Арсений не оставался равнодушным к ним. Они иногда возмущали его до глубины души; и он жалел, что ни сан его, ни занятия не дозволяли ему вступать в непосредственную полемику с журнальными судьями, любящими, строго судить, но мало делать. Он был весьма доволен, когда кто-либо печатно обличал журнальный сплетни или отражал презрительный отзыв о честных и бескорыстных деятелях.

Его тревожило противодействие, какое иногда оказывали люди, поставленные блюсти выгоды крестьянского населения. Для обеспечения училищ, основанных без всяких материальных средств, духовенство склоняло прихожан составлять письменные приговоры об ежегодных общественных взносах на пользу церковно приходских школ. Когда народ охотно отзывался на приглашение к пожертвованиям на эти школы, находились мировые посредники, которые противодействовали составлению крестьянскими обществами приговоров о взносах на обеспечение церковно приходских школ. Преосвященный Арсений, имея в виду произвольный действия этих посредников, клонящиеся к стеснению установленного самоуправления крестьян и к остановке устройства и развития названных школ, должен был сноситься с гражданскими властями и представлять о сем св. синоду. Дело поступило на рассмотрение министра внутренних дел (Валуева); и он признал совершенную законность составления крестьянскими обществами приговоров, которыми они обязывали себя сами устраивать особые помещения для церковно приходских школ, снабжать их всеми принадлежностями и назначать известную сумму на наем учителя, и просил генерал-губернатора обратить особое внимание на действия мировых посредников, полагающих преграды распространению между местными крестьянами грамотности и первоначального религиозного образования, сообразного с духом православной церкви.

Но особенно много хлопот причинило ему препирательство с министерством народного просвещения из-за подчинения церковно приходских школ светской поверке. Митрополит Арсений, учредив эти школы, положив в это дело много труда и любви, и видя успех своих забот о религиозно-нравственном настроении народа, естественно желал быть самостоятельным распорядителем и главным наблюдателем приходских школ в своей епархии. В то самое время, когда начали размножаться эти школы, и названное министерство начало заводить в селах свои школы, не церковные, а казенные, как тогда их называли. Но министерские чиновники позволяли себе кое-что, оскорблявшее духовное ведомство, которое употребило много забот на школьное дело. Они лучшие церковно приходские школы хотели обратить в школы министерские, или, устраивая новую свою школу в каком-либо месте, переводили в нее лучших учеников из церковно приходского училища и так пользовались плодами чужих трудов. В то же время, разъезжая по селам, они склоняли крестьян отдавать детей в свои министерские школы, внушая им, что в школах церковных и учат дурно, и на эти школы требуют денег, а в школах казенных и учить будут лучше, и царь будет давать деньги на эти школы... Такими внушениями вносилась смута в умы, и могло расстроиться дело, которому духовенство посвящало много бескорыстного усердия. Митрополит предвидел это и терпел. Когда же министерство, открыв несколько своих школ, стало и школы духовенства считать в своем ведомстве и когда в них начали являться ревизоры министерств, тогда пр<еосвященный> Арсений воспротивился произвольному вторжению в ту область, которую он считал своей. Началась длинная переписка по вопросу о подчинении церковно приходских школ ведомству министерства народного просвещения. С официальными препирательствами соединилось газетное и журнальное слово, полное страстного задора и взаимных обвинений. Дело дошло до высших государственных учреждений. Вопрос о том, в чьем ведении должны находиться народные училища, был обсуждаем в совете министров, и суждение этого совета было представлено государю. Его величество, выслушав дело, 18 января 1862 года повелеть соизволил: 1. ныне и впредь учреждаемые духовенством народные училища оставить в заведовании его с тем, чтобы министерство народного просвещения оказывало содействие преуспеянию их, по мере возможности; 2. оставить на обязанности министерства народного просвещения учреждать по всей империи, по сношении с подлежащими ведомствами, народные училища, которые и должны находиться в ведении министерства; при чем министерству следует пользоваться содействием духовенства во всех случаях, когда министерство народного просвещения признает сие нужным и когда духовенство найдет возможным оказать ему свое содействие. Указ св. синода, объявлявший высочайшее повеление государя о том, в чьем ведении должны находиться народные училища, объявлен был всем епархиальным архиереям и касался церковно приходских школ всех епархии. Но начинание сего дела вышло от митрополита киевского. Он был очень рад такому решению дела и в окружном отношении к духовенству через киевскую консисторию от 8 сентября 1862 года, благодаря его за ревностные и безвозмездные труды в деле народного обучения, приглашал его не ослабевать в своей ревности к сему благому делу, а еще более усилить ее в виду того, что самостоятельность церковно приходских школ пригнана высочайшей волей Государя Императора.

Многие осуждали преосвященного Арсения за ту горячность, какую он обнаружил, отстаивая независимость церковно приходских школ от министерского ведомства, и видели в этом упрямство и желание поставить на своем, без внимания к тем пособиям, какие могло бы давать школам министерство просвещения, если бы они поступили в его ведение. Но так поверхностно нельзя относиться к этому делу, тем паче, что мнение преосвященного Apcения разделяли и другие многие архиереи и сам св. синод. Далеко не самолюбие было главной причиной рьяной защиты самостоятельности церковно приходских школ. Существенным побуждением было рвение к доброму делу. Митрополит заботился о том, чтобы обучение в начальных школах было в духе веры и благочестия, и желал для народа не одной грамотности, но первее всего религиозного просвещения, которое вернее могло быть поддерживаемо священниками. Кроме сего, он имел в виду предохранение народной школы от заразительных веяний. Те годы, когда отстаивалась самостоятельность церковно приходских школ, были годы наибольшего развития нигилизма и всяких видов ложного либерализма. Шли учить в народные школы люди, отрицавшие религию, семью и государство. Тлетворные семена негодных учителей разносились по селам и захолустьям. В воскресных школах в больших городах, в виду начальства и блюстителей благочиния, преподавались часто самые дикие учения. Когда же они проповедовались не тайно десяткам и сотням детей в присутствии взрослых людей разных званий и состояний, не естественно ли было ревнителю веры позаботиться о том, чтобы в села к народу не приходили такие учители? Не требовало ли благоразумие пастыря оградить только что созданные народные школы от вторжения в них чуждого духа, который мог бы явиться тут, если бы учители были люди неизвестного направления, особенно при тогдашнем брожении молодых умов? Конечно, министерство народного просвещения могло бы наблюдать за школами и снабжать их благонамеренными учителями. Но в его распоряжении не было достаточного количества приготовленных и испытанных учителей для бесчисленного множества начальных народных училищ. Учительских семинарий еще не было; и министерство должно было приглашать в учители недоучек, изгнанных из семинарий и гимназий. Присмотр министерства за школами не был достаточной порукой за доброе направление преподавания в школах. Этот присмотр мог быть только самый отдаленный и повременный, от которого могла легко ускользнуть недоброкачественность школьного преподавания. Тогда еще не было нынешних инспекторов народных школ. А окружный инспектор или чиновник попечителя учебного округа, если посетит школу раз или два в году, далеко не узнает настоящего положения дела, тем более, направления учителя. Между учителями, поставленными министерством, попадали люди, которые оказывали вредное влияние на учащееся юношество и на ту среду, в которой сами находились, и развращали народ вместо того, чтобы учить его и поддерживать в нем благочестие. И ныне, когда общество отрезвилось, когда в министерстве оказалось гораздо более приготовленных к учительству людей, и когда усилен присмотр зa народными школами, попадаются такие опасные учители, какие в лице Скорлупова изображены в записках священника «Изо дня в день», напечатанных в Гражданине, и каких нельзя было терпеть в школе и на один день; а они между тем, еще находят покровительство у соприкосновенных властей и умеют, когда нужно, обмануть начальство, прикинувшись невинными и благонамеренными. А тогда таких, которые смеялись над религией и богослужением и готовы были в антицерковном духе воспитывать молодое поколение, было еще больше; и нельзя было не оберегать от них народ православный. Говорили, что в церковно приходских школах учить не умеют, учат по Часослову и Псалтири, учат читать, а не понимать и проч. Но это были пустые слова, кои говорились по наслышке или по преданию, основанному на предубеждении. Ужели улучшились бы способы преподавания от того только, что школы перешли бы в ведение министерства просвещения? Учителями в них были бы люди, не имеющие такого образования, какое получают священники, были бы исключенные из духовных или светских училищ, или грамотеи из простолюдинов, либо <из> отставных солдат. Ужели эти люди имели больше задатков для прочной постановки учебного дела в народных школах, чем те священники, которых усердием и умением пользовались епархиальные начальства при учреждении церковно приходских школ? Странно было читать или слышать панегирики иным учителям светских народных училищ, когда этими хвалеными учителями оказывались исключенные семинаристы. Как будто семинарист, окончивший курс учения, никуда не гож, как учитель, когда он находится в духовном ведомстве; а как только перейдет он, хоть исключенный, в ведомство министерства народного просвещения, через одно это уже как будто перерождается и превращается в образцового педагога.

Было другое нововведение митрополита Арсения, которое перешло и в другие епархии; это – избрание самим духовенством благочинных, которые прежде везде назначались епархиальной властью. В начале 1862 года сделан был первый опыт выборного начала в среде киевского духовенства. Оно с большим сочувствием приняло эту меру, как свидетельство доверия епархиального начальства к зрелости его. Но я в душе своей не одобрял сего нововведения, говоря про себя: митрополит мой сам себя лишил ушей и очей, посредством которых мог бы слышать сущую правду о вольных прегрешениях и проступках духовенства, прикрываемых выборными благочинными то по родству, то по страху быть обжалованным общим голосованием и лишиться благочинства; и мог бы видеть и знать добродетели и заслуги действительные, а не выдуманные ради наград набедренниками, скуфьями, камилавками, наперсными крестами и орденками. В конституционных и других государствах верховные правители их сами себе избирают министров, каких знают и каким доверяют. А в истории православной церкви нет и помину о том, чтобы клирики из среды своей когда-либо избирали сами себе благочинных, судей, канонических сановников для архиереев.

Митрополит Арсений, желая возвысить и поддержать в духовенстве уровень научного просвещения, надумал учредить библиотеки при церквах, в которых священнодействуют благочинные. В первый год его управления киевской епархией (в марте 1861 г.) благочинный киево-подольских церквей Петр Лебединцев представил ему, что духовенство этих церквей, признавая долгом всякого образованного священнослужителя следить за развитием духовной литературы и видя невозможность приобретать для каждой церкви все духовные журналы, изъявило желание при одной из церквей Киево-Подола учредить библиотеку духовных периодических изданий на общую сумму, жертвуемую от всех церквей киево-подольского благочиния. Преосвященный Арсений, разрешая это предположение, вместе с тем выразил желание, чтобы и все благочинные расположили подведомственное им духовенство позаботиться о том же, так чтобы в каждом благочинническом округе была одна библиотека; и если кто из них успеет достигнуть сего своими увещаниями, тотчас же, не испрашивая особого разрешения, учреждал бы библиотеку, а ему доносил бы в известие о времени учреждения ее с приложением списка книг и журналов, вошедших в состав оной. В следующем 1862 году это желание стало законом для всей епархии. Настоятель черкасского собора Александровский представил митрополиту правила касательно учреждаемых в епархии благочиннических библиотек. Утверждая эти правила (18 мая 1862 г.), преосвященный Арсений предписал оповестить их по всей епархии и в дополнение к ним постановил, чтобы благочинные в конце года, не позже однако первых дней декабря, доносили ему: сколько в каждой благочиннической библиотеке числится книг и сколько и какие именно книги в течение года прибыли. Эта затея, пожалуй, эта мера действительно была бы полезна духовенству, если бы в каждой сельской церкви постепенно составлялась библиотека из наилучших сочинений богословских, церковно-исторических и назидательных. Тогда каждый священник нашел бы досуг читать их и питаться духовным брашном. Но до этого не додумались. Брать же книги у благочинных препятствовали то родѴ17;ны и крестины и всякие требы, то полевые работы, то распутицы осенние и весенние, то разливы рек и потоков, то отдаленность иных сел от благочинного, к которому приедешь, но не застанешь его дома: командировать де на следствие, уехал де в консисторию. А между тем лучше бы церковные деньги, вместо покупки книг, давать вдовам, сиротам, солдаткам, по правилу св. церкви, гласящему так: «церковная имения нищих имения суть, и тыя паче подобает снабдевати». Однако пастырская свирель сыграла песню; попы выслушали ее; потом эхо замолкло, и по прежнему осталась тьма, мало освещенная семинарскими тусклыми лампадками.

Продолжаю свое слово о митрополите Арсении. Он, нехотя, согласился на некоторые мероприятия высшей церковной власти, и одни из них, еще не перешедшие в дело, осуждал, а другие не выполнял. Особенно ему не нравились те меры, кои получили свое начало не в духовно-иерейской среде.

Так, он не сочувствовал тому распоряжению по духовному ведомству, которым, согласно с мнением государственного совета, высочайше утвержденным 22 мая 1867 года, запрещалось предоставление священно- церковно-служительских мест за сиротами умерших священников, диаконов, дьячков и пономарей, иногда даже женского пола, и всякие обязательства ново поступающих на эти места поддерживать осиротевшие семейства. Митрополит сознавал всю каноническую законность этого мероприятия, но сердце склоняло его к прежнему порядку, в котором милость преобладала над правдой. Его трогало несчастье осиротевших семейств, вдов и малолетних детей, остававшихся по смерти отцов без всяких средств к жизни. Христианину было тяжело оставить их на произвол судьбы и не подать им руку помощи, тем паче, что безземельное, бездомное духовенство создано было не епископами, а государством. Единственное средство к облегчению невыносимого зло-страдания сирот в руках архиерея была передача опроставшегося места или сыну, или зятю умершего, или обязательство новопоступающего на место уделять на время сиротам небольшое пособиe из своих доходов. Преосвященный Арсений хорошо помнил свое детство, проведенное в сиротстве и нужде; и это воспоминание, до старости живое в нем, побуждало его облегчать тяжелую судьбу сирот духовного звания и законность приносить в жертву человеколюбию. Посему указ, запрещавший передавать церковные места по родству или утверждать их за сиротами, а равно и обязывать новопоступающих клириков выделять часть из доходов осиротевшим семействам, не выполнялся при Арсение в киевской епархии со всевозможной точностью. – Что касается до меня, как викарного епископа, то я в подобных случаях действовал так, что и волк (указ) был сыт, и овца (сирота) цела, предоставляя праздное место за осиротевшим семейством месяца на два, на три, на полгода, с рассрочками этих сроков, смотря по обстоятельствам, потому что и мне, росшему в большой нужде, жаль было сироток и вдовиц.

Вполне согласен был я с митрополитом Арсением и в том, что не должно уменьшать числа приходов киевской епархии, где духовенство, кроме доброхотных даяний за требы, обеспечено еще и казенным жалованием. Вследствие такой устойчивости нашей весьма немногие малолюдные приходы приписаны были к соседним приходам много людным по желанию прихожан; да из них некоторые опять получали своих священников заштатных, так как крестьяне обязывались содержать их на свой счет. Вообще эта мера была плохо обдумана в Петербурге; ибо на деле оказалось, что она не увеличивала поповских доходов, так как неприписные крестьяне стали давать причтам меньше за требы, принимая в расчет, что священники и дьячки получают-де свою долю денег с прихожан приписных.

Постановлением главного присутствия по делам православного духовенства, которое высочайше утверждено было 16 апреля 1869 года, упраздняемы были места диаконские и пономарские и сокращалось число священников так, что где были два иepeя, там должен быть один, за исключением приходов весьма многолюдных. Но преосвященный Арсений и это постановление не выполнял и поступал наперекор ему. Он не сокращал, а увеличивал число клириков при церквах более или менее многолюдных. Там, где по штату положено быть одному священнику, он поставлял двух; и из этих двух иногда один являлся настоятелем церкви, а другой помощником его, а иногда оба они были равноправны. Им предписывалось делить между собой жалованье, положенное одному штатному священнику, или поровну, или так, что один получал две трети сего жалования, а другой одну треть; соответственно с этим они должны были делить между собой и прочие доходы. Прихожане у них были нераздельные, так что в одну неделю служил для них один священник, а в другую другой; таким образом, у одного стада были два пастыря, чередовавшиеся между собой по – недельно. Поставляя вторых священников в церквах одно-приходных, как в городах, так и во многих селах, преосвященный Арсений, по своему усмотрению, умножал в то же время число и других членов причта, ставя три причетника там, где положены два, рукополагая диаконов к таким церквам, в которых по штату нет диаконской вакансии, или к штатному диакону прибавляя другого на вакансию псаломщика. Эта мера, противная видам главного присутствия, была бесспорно ошибочна; и она вызвала ропот духовенства. С своими жалобами являлись к митрополиту заслуженные священники, к которым, против их воли, на одно штатное место, ими занимаемое, посылались вторые священники. Но напрасны были эти жалобы. Таких челобитчиков митрополит склонял к подчинению своим распоряжениям словом убеждения; а если оно не действовало, то силой власти. При этом он высказывал свои виды, по которым требовалось увеличение числа священно-церковно-служителей. Как можно заключать из некоторых отрывочных заявлений его, словесных и письменных, он опасался, как – бы с уменьшением числа духовных лиц не уменьшилась сила религиозного влияния церкви на народ. Он хотел, чтобы в приходских церквах чаще было совершаемо богослужение не только в воскресные и праздничные дни, но и в некоторые будни; и для этого признавал надобным иметь при одной церкви не одного священника. Он предполагал этим сделать народ набожнее. Но это предположение не оправдалось, потому что не только в селах, но и в Киеве в приходских церквах в будни служба отправлялась без прихожан для одних попов и дьячков. Поставляя двух священников в один приход, преосвященный Арсений облегчал труды их по исправлению треб и при этом надеялся, что при таком облегчении они будут иметь больше возможности заняться проповедованием слова Божия. Но и этой надежде не ответила действительность; проповедь не слышалась. А между тем вместо чаемых польз сколько появилось вреда от умножения числа священников! Новый второй священник, неожиданно назначенный в приход, где спокойно жил один священник, предъявлял ему свои требования, которым удовлетворять не хотелось, да и тяжело было. В самом деле, тяжело было священнику, привыкшему к известному количеству доходов, вдруг выделять половину их новому товарищу, который, по его сознанию, не нужен для него; еще тяжелее было делиться церковным помещением, не просторным и для одного семейства, полем, сенокосом, жалованьем. С первых же дней совместной жизни двух священников при одной церкви начинались пререкания и ссоры, кои бывали на глазах прихожан. А эти непристойности, вместо возвышения сана священника и вместо усиления благотворного влияния св. церкви на души, ослабляли это влияние и роняли сан священный. От взаимных пререканий, при которых ни старый, ни новый священник не уступали друг другу, рождались жалобы и тяжбы, доходившие до епархиального начальства; и консистория со времени введения вторых священников в одно-приходных церквах завалена была кляузными бумагами, в которых друг друга обвиняли священники одного прихода во взаимных обидах, притеснениях, а иногда в разных проступках.

Из новых мероприятий преосвященный Арсений всего менее сочувствовал новому проекту духовно-судебной реформы, выработанному особым комитетом, который нарочито составлен был для применения к духовному суду начал судебного устава 14 ноября 1864 года. Ему казалось незаконным и неканоническим отделение духовного суда от епархиального управления и отнятие у архиерея судебной власти; ему казалось унизительным только предавать суду виновных и не производить самый суд. В введении в духовное ведомство светской прокурорской власти он видел искажение древне-церковного канонического быта... Статьи профессора Соколова¹⁶⁰ в защиту начал духовно-судебной реформы, вырабатываемой комитетом, в свое время печатавшиеся в Православном Обозрении, не нравились ему; и он нередко выражал сожаление о том, что «Соколов, хороший человек и в добавок земляк, взялся защищать неправое дело». Напротив, статьи профессора московской академии Лаврова¹⁶¹ и известную книгу Елагина¹⁶² он одобрял, и взгляд на дело, в них выраженный, признавал более согласным с канонами, чем взгляд Соколова и Православного Обозрения. Ему люб был отзыв о духовно-судебной реформе, напечатанный в Волынских Епархиальных Ведомостях.¹⁶³ Св. синод, как известно, разослал епархиальным преосвященным и консисториям составленный комитетом проект оной реформы с тем, чтобы они дали свои отзывы о нем. Тогда митрополит Арсений, недовольный проектом, долго не pешался дать свое мнениe о нем. Уже незадолго до смерти своей он, по заверению Церковно-общественного Вестника ¹⁶⁴ , представил это мнение в записке, поданной в св. синод, резко осуждая предположения комитета. Чтὸ бы и еще вспомнить о преосвященном Арсении? Ему не нравилось то, что синодалы и епархиальные apxиepеи одни, без своего обер-прокурора и без государственного совета, не могут ничего делать для блага св. церкви и лишены права составлять соборы и соборно противодействовать антицерковным узаконениям, антирелигиозным направлениям печати и суда, оправдывающего вопиющие на небо преступления, и тому потворству, какое оказывается раскольникам и разным сектантам правительственными лицами. Мысль о поместных соборах, в которых епископы известного архиепископского округа совещались бы о делах церковных и о предметах евангельских, эта мысль, когда-то заявленная и в газетах, была весьма люба ему; и от нее он ожидал благотворного содружества иерархов и укрепления тех сил, какими может располагать церковь для увеличения религиозного влияния на общество. Чтὸ бы и еще вспомнить о нем? Он, заодно со мной, не хотел выстраивать епархиального свечного завода для всех церквей, дабы не называли его фабрикантом, меня – приказчиком, попов – кочегарами, а пастырские жезлы их – мутовками для мешания растопленная воска. Не прочь он был от учреждения так называемой эмеритальной кассы на пенсии духовенству, и даже пожертвовал, помнится, свои 2000 рублей в основный капитал ее. Но эта поповская затея, в бытность мою в Киеве, не осуществилась по нежеланию многих и многих священников, диаконов и дьячков наполнять эту кассу предполагаемыми вычетами из их жалованья.

Во время управления митрополита Арсения киевской епархией были два юбилейные праздника, один в день пятидесятилетия киевской духовной академии со времени ее преобразования в 1819 году, именно 28 сентября 1869 года, а другой по случаю совершившегося пятидесятилетия служения его самого в священном сане, в августе 1873 года. В оба эти торжества для собравшихся с разных концов России открылись высокие качества митрополита, вызвавшие общее уважение к нему.

Юбилей 1869 года не был его личным торжеством; то был праздник подведомственной ему академии. Но он принимал самое живое участие в учреждении его, как попечитель ее. Я выше упомянул о тех денежных пожертвованиях, какие он принес своей академии по случаю ее юбилея. А здесь считаю нужным указать другие стороны его души, обратившие на него внимание многочисленных гостей. На академический праздник явились девять apxиереев, представители ученых учреждений и учебных заведений, светских и духовных, бывшие воспитанники киевской академии равных курсов, состоящие на службе епархиальной, ученые мужи и представители общества, помнящие важное значение киевской академии в деле русского просвещения. Всех этих гостей преосвященный Арсений принимал, как хозяин самый радушный и любезный. Не только архиереям, но и многим светским лицам он приготовил помещения и обязательно старался обставить возможными удобствами каждого из них в Киеве. Его простое, дружеское обращение со всеми высшими и низшими, его теплое желание обласкать каждого открыли в нем избыток сердечной доброты и благости; и все, бывшие на академическом юбилее, получили понятие о маститом первосвятителе, как о самом человеколюбивом, самом милостивом и доступном начальнике-архипастыре, невольно привлекающем к себе всех, имеющих случай стоять близко к нему. Некоторые из гостей не могли удержаться, чтобы не высказать перед прочими того приятного впечатления, какое произвел на всех киевский владыка. Так за обедом, который он дал всем гостям в лавре в третей день юбилея (30 сентября), профессор московского университета, протоиерей Николай Сергиевский, говорил ему: «Можно думать, что многие из нас, когда собирались в Киев по случаю праздника академии, расчитывали время своего пребывания в Киеве сообразно двум известным силам притяжения здешней сферы. Первая сила – это древняя святыня киевская; вторая – это знаменитая академии киевская. Но так рассчитавшие свое время издали, зapaнеe, видят теперь, что ошиблись в расчете, и видят это с особенным удовольствием. На месте оказалось, что для них здесь есть третья сила притяжения: это – личность первосвятителя киевского, которая отечески привлекает нас, и милостиво и благостно удерживает около себя... Искреннее сыновнее благодарение гостеприимному дому владыке и за трапезу любви, и за любвеобильную назидательную беседу! Примите, милостивейший архипастырь, это слово сердца, высказываемое одним, но без сомнения, имеющееся в устах всех». То же самое выразил и ректор московского университета Баршев. Он говорил: «В первый раз довелось мне быть в Киеве. И тепло и отрадно мне в той среде, которой душу составляете Вы, Высокопреосвященнейший владыко. Издали я глубоко уважал в особе Вашей знаменитого иерарха древнеправославной русской церкви, а вблизи полюбил Вас всем сердцем, как человека. Высокими качествами Вашего ума Вы властвуете над умами, а беспримерной добротой Вашего сердца Вы покоряете сердца; и, узнав ближе Вас, не знаешь, чему более должно удивляться в Вас, за что более чтить Вас, за Ваши ли великие заслуги церкви, или за то, что и на вершине доступных для Вас почестей Вы не переставали быть человеком в высшем и благороднейшем значении этого слова. И благо Вам и благо тем, которые имеют счастье состоять в близких отношениях к Вам». А архимандрит Иероним Гепнер, на всех торжествах любивший витийствовать на латинском языке, заявил преосвященному Арсению, что благодарное чувство побудит всех гостей академии всюду превозносить похвалами его снисходительную благость и ласковость. «Omnes nos hospites Eminentiae Tuae, qui venimus e variis regionibus celebrare semisaeculare festum Almae Matris academiae kijovensis, non possumus tibi, Eminentissime Archipraesul, humillimas intimasque gratias non reficere ob benignitatem liberalitatemque, quâ nos excipere dignatus fuisti... Maneas persuasus nos non omissuros ubique locorum et benignitatem et clementiam tuam laudibus proferre».

Через четыре года после праздника академии было личное торжество (юбилей) самого преосвященного Арсения, на которое собрались в Киев из разных концов России многочисленные почитатели его имени. День своего юбилея сам он назначил на 6-е августа 1873 года, потому что в этот день, пятьдесят лет назад, он в первый раз совершал божественную литургию в сане иеромонaxa, быв рукоположен накануне, 5 августа, которое число как в 1823 году, так и <в> 1873 приходилось в воскресенье. В торжестве маститого архипастыря приняла участие, можно сказать, вся русская православная церковь. Государь император удостоил его лестным рескриптом и, желая почтить отличные заслуги и полувековые неутомимые труды его для пользы церкви и отечества, пожаловал ему панагию, украшенную драгоценными камнями. Этот рескрипт прочитал я и по прочтении его поздравил митрополита с монаршей милостью и с окончанием 50-летнего многотрудного, полезного и славного служения церкви и искренно сказал ему: «у вечного Бога лет много; да продлит же Он, всеблагой, годы и годы вашей жизни, драгоценной для нашей паствы, для меня, для науки и для тех малых верующих, которых вы начали озарять Божьим светом». Он ответил мне: «благодарю вас за молитвенное пожелание ваше; будем трудиться единодушно, пока под Богом ходим». Вместе с милостивым царским словом преосвященный Арсений получил и от св. синода признательность за общеполезные заслуги его. Ко дню юбилея его с разных сторон съехались в Киев святители, бывшие прежде учениками или сослуживцами его и связанные с ним братской любовью, и в речах своих выразили ему чувствования глубокой признательности зa его прежнее доброе расположение к ним и высокого уважения за многоплодную деятельность на пользу православия и духовного просвещения. Присланы были к нему депутации из Костромы, его отчизны, из Каменец-Подольска, Волыни и Варшавы. Почти все русские архиереи, духовные академии и семинарии прислали ему искренние приветствия. Адреса получил он не только от духовенства разных епархий, но и от многих частных лиц, облагодетельствованных им и исполненных признательности и уважения к нему. Киевское городское духовенство многими депутатами от уездного духовенства киевской епархии, также и служащие в духовно-учебных заведениях Киева в полном составе участвовали в торжестве своего маститого архипастыря. Все местное гражданское и военное чиноначалие явилось к нему для засвидетельствования своего сыновнего почитания и для принятия от него благословения. Ректор университета Св. Владимира поднес ему диплом на звание почетного члена сего высшего учебного заведения. Преосвященный Арсений, – говорю словами его, – был глубоко тронут выражениями общего внимания и сочувствия к нему и сам с своей стороны, как нельзя более, был внимателен и любезен ко всем, приехавшим почтить день его юбилея.

В этот день митрополит Арсений удивил всех не одной любезностью и простотой обращения, но и неутомимостью своей. И молодые силы не выдержали бы так бодро того необыкновенного напряжения, какое показал сей маститый старец. В этот день 1873 года с утра до ночи он был не только на ногах, но и в духовной работе, требовавшей от него полного внимания, и однако не показывал никакой усталости. После продолжительного священно служения в лаврском Успенском соборе, начавшегося в десятом часу пополуночи и окончившегося в час пополудни, преосвященный Арсений в архиерейской мантии возвратился в свои покои и, выслушав краткую литию, тотчас же, не снимая с себя мантии, обратился лицом к предстоявшим и, преподав им благословение, начал принимать поздравления и приветствия, которых было очень много; и они продолжались два часа. Он не только выслушивал внимательно эти приветствия, но и на каждое из них отвечал соответственным словом, да и не кратким. И эти ответы были тем замечательнее, что говорились без приготовления. По окончании всех приветствий юбиляр сказал всем пространную речь, в которой вспомнил все пути провидения Божьего, видные в жизни его, благодарил всех за благосклонное учaстиe в торжестве его и за любовь к нему, выраженную этим участием, и, обещая молиться за всех, вместе с тем преподал собравшимся уроки любви и смирения. Около трех часов кончился прием поздравителей; тогда преосвященный Арсений, скинув с себя мантию, минут через десять явился к обеду, во время которого вел несмолкаемую и оживленную беседу и затем, когда начались за здравицы, отвечал на них кратко. Обед кончился в седьмом часу вечера; но и тогда юбиляр не показывал утомленного вида и как бы не чувствовал нужды в отдыхе. Он оставил у себя почетнейших гостей и беседой с ними закончил достопамятный день своего юбилея.

Спешу сказать несколько слов о характере митрополита Арсения. Характер у него был твердый, ровный, не упрямый. Понимаю эту энергию души, как гармоническое сочетание ума и волн. Такое сочетание было в покойном архипастыре. Когда ум его наметил какую-либо цель благую, тогда воля его, при стремлении к ней, не отступала перед препятствиями, напротив, смело боролась с ними. Он, как начальник, владыка, администратор, не поступался своими убеждениями, несмотря на просьбы сильных или на ожидаемые столкновения с другими. При высоких понятиях о человеке, как образе Божьем, как о существе разумно-свободном богоспасаемом и предназначенном к жизни вечно блаженной, у него в обращении со всеми людьми, высшими и подчиненными, было много приветливости, мягкости и приличия. Живой, общительный, слово-охотный и неистощимый в беседах, он, как магнит, привлекал к себе всех, бывших у него. При нем всем чувствовалось легко и приятно, как при отце, как при друге. Я не видал его сердитого. Ежели он и гневался на кого-либо, то рассудок и крепкая воля охлаждали внутренний пыл его. А уважение к приличию и правде склоняло его к уступчивости. Вот тому доказательства. Однажды в Софийском соборе после причащения святых таин я, сидя подле него в ожидании конца проповеди, не взял табаку из поднесенной им мне золотой табакерки и сказал ему: я никогда не беру с собой табаку ни в церковь, ни в гости, потому что считаю непристойным нюхать его в алтаре святом и неприличным отворачивать полу рясы и доставать это зелье из кармана там, где есть женщины и девицы. Что же? И он перестал брать с собой табакерку в храм Божий и в гости. Так он владел собой, даром что с молодых лет привык нюхать не благовонный порошок! Ум его вспомнил о приличии, а воля оказалась послушной уму. – В другой раз в киевской семинарии по окончании испытания учеников в богословии я намекнул ему, что весьма сильные возражения его смущают не окрепшие умы и, быть может, колеблют их. Что же? Он перестал там возражать. Ум его понял вред, а воля оказалась послушной уму. – Было: ему, как председателю миссионерского комитета, вздумалось назначить комитетским письмоводителем соборного протоиерея Каминского вместо потрудившегося в письмоводительской должности консисторского чиновника Ореста Левицкого, получавшего четыре рубля в месяц жалованья и певшего в моем хоре. Но я в собрании членов названного комитета заступился за этого бедного чиновника, и митрополит, вняв правде, оставил его комитетским письмоводителем. – Было: когда киевские богачи, нанявшие у местного викариатства малый участок земли под выстроенный тут сахарный завод у речки Лыбеди, решились купить сей участок за 20000 рублей, тогда митрополит задумал причислить эти деньги к капиталу Михайловского монастыря, потому что в нем жил викарий. Но я поставил ему на вид, во-первых, указ сената, в котором ясно сказано, что оный участок дан викарному епископу, а не монастырю; во-вторых, будущую возможность пребывания сего епископа не в Михайловской обители, а в каком-либо другом месте, где 20000 рублей пригодятся ему на приличное и безбедное содержание. Эта правда моя взяла верх над недоразумением архипастыря; и он, узнав ее, представил дело в синод о продаже викариатской земли так, чтобы проценты с 20000 были расходуемы на содержание викария и его певчих. Превосходен тот начальник, в котором воля в ладу с умом!

Оканчиваю свое сказание о доблестном митрополите Арсении воспоминаниями о кончине его. Он года за три до смерти своей, перед отъездом в Петербург в кругу гостей у наместника лавры архимандрита Варлаама по случаю именин его (19 ноября), в первый раз, хотя и случайно, но от сердца, высказал, что ему не долго придется дожидаться смерти. Ему захотелось знать от старейших гостей, сколько кто лет прожил; и когда каждый из них дал ему ответ на вопрос его, он сказал: «значит, здесь нет никого старше меня, потому что мне 77 лет». По этому случаю некоторые собеседники позволили себе выразить удивление, что он в таких летах сохранил бодрость и крепость сил телесных и душевных. Преосвященный Арсений, выслушав это, покачал головой и, глубоко вздохнув, проговорил: «нет, не знаете вы, что значит бороться с летами; я чувствую, что силы мои не те, что прежде, и что ноги не долго будут носить меня. Вы не смотрите на то, что я здоров по-видимому. Такие старики, как я, умирают скоропостижно». Это предчувствие его оправдалось.

Первая болезнь¹⁶⁵ постигла митрополита весной 1875 года. Тогда весть о ней пронеслась по Киеву в великий четверток, потому что в церквах начали молиться о выздоровлении его. Но болезнь прошла, и архипастырь возвратился из Петербурга в Киев по-прежнему здоровый и бодрый. В конце 1875 года, зимой, он отправился в северную столицу для обычных заседаний в синоде, веселый и бодрый. Киев, простившись с ним, надеялся, что весной увидит его, но не увидел, потому что ровно через год повторилась прежняя болезнь его и свела его в могилу. Первые приступы ее обнаружились 17 апреля во время молебствия, которое он совершал вместе с синодалами в Исакиевском соборе в день рождения государя императора. Тогда он так ослабел там, что не мог сам идти и иподиаконами на руках внесен был в алтарь с средины церкви. Но, собравшись с силами, не поехал домой по окончании молебна, а вместе с другими отправился во дворец для поздравления государя. Возвратившись из дворца в свое подворье, преосвященный Арсений чувствовал себя здоровым, так что отказался от врачебной помощи и по-прежнему занимался делами. В Киеве получались от него и частные письма и консисторские бумаги с его резолюциями до 26 апреля; и в них заметна была рука также твердая, как и прежде, и мысль здравая по-прежнему. В 24 день апреля он согласился принять лекаря, но как бы нехотя, а в 26-й, в два часа по полудни, поражен был апоплексическим ударом и скоро потерял сознание при параличе языка и левой половины телa. Врачебная помощь была тщетна; 27 апреля в час пополудни жизнь его признана была безнадежной, а в два часа пополудни 28 апреля он перешел в вечность, пожив на земле 80 лет без одного месяца.

Таков был конец труженической жизни Арсения! Вечная память тебе, доблестный архипастырь и благодетель мой! Дай тебе Бог царство небесное!

Умерев скоропостижно, митрополит не оставил духовного завещания. После него оказалось имущества не так много, как полагали иные, вычисляя его доходы, какие он получал в Киеве от митрополитской кафедры и от Печерской лавры, в которой был настоятелем. Весь денежный капитал, оставшийся после него, был в 14000 рублей. Такая незначительность его объясняется крупными благо творениями его. В последние три года он не брал следуемой ему доли из братской кружки, назначая эту долю в пользу лавры. Купив в Петербурге на имя ее псковское архиерейское подворье за 80000 рублей, он предполагал построить тут огромное здание в 600000 рублей, и уже все было приготовлено к тому, чтобы начать предполагаемую работу, как вдруг постигла его смерть. Так как в лавре не было свободных сумм не только на эту постройку, но и на уплату за купленное подворье, то преосвященный Арсений все свои доходы, какие доставляла ему лавра за последние годы, назначал на свое новое подворье в Петербурге, которое со временем могло с избытком покрыть суммы, на него предназначенные. Жертвуя сам большие количества денег на это дело, он выражал желание, чтобы и братия лавры отказались от части своих доходов для более легкого окончания того тяжелого предприятия, которое занимало его. Со смертью его оно рушилось. Homo proponit, et Deus disponit.

Вскоре после кончины преосвященного Арсения св. синод вверил мне управление киевской епархией и Печерской лаврой до назначения нового митрополита. Когда же получено было мной верное известие, что тело в Бозе почившего архипастыря будет привезено в Киев по железной дороге 7 мая, я (4 мая) написал и напечатал в лаврской типографии «Порядок встречи и предания земле останков его». Этот церемониал помещен в прибавлениях.¹⁶⁶ А здесь я упоминаю о напечатанной в нем небывальщине у нас во время выноса тела. «За гробом четыре иepeя несут на церковных блюдах, кроме славянского Евангелия, наидревнейшие греческие рукописи в переплетах, как-то: Псалтирь 862 года, Пророчества 1054 года и Евангелие 835 года, во свидетельство неизменности священного греческого текста и дословного сходства его с таковым же текстом славянским, древле принятым матерью российских городов, от которой всюду у нас пошла вера христианская и началось наше бессмертие».

По этому церемониалу похоронное шествиe началось ровно в полдень от железнодорожного вокзала до Софийского собора, при стечении многочисленного народа. На другой день (8 мая) в этом соборе совершена была мной и преосвященным Филаретом, епископом уманским, заупокойная литургия, и по окончании ее последовало перенесение усопшего первосвятителя в Печерскую лавру, у святых ворот которой встретил его преосвященный Иоанн, епископ полтавский, со всей лаврской братией. Тогда было очень холодно, так холодно, что вода замерзла, где она была, и я на ходу прозяб до костей. На третей день после заупокойной литургии и большой панихиды, кои служили со мной помянутые два епископа, предано было земле тело в Бозе почившего митрополита в Крестовоздвиженской церкви ближних Святых пещер лавры. У гроба его сказаны были слова и речи 8 мая в Софийском соборе профессором богословия в киевском университете протоиереем Haзарием Фаворовым, 9 мая в соборе лавры протоиереем Флоринским, ректором академии Филаретом, ректором семинарии архимандритом Виталием и кафедральным протоиереем Петром Лебединцевым. Все эти панегирики напечатаны в июньской книжке Трудов киевской академии в 1876 году.

12 мая. Сегодня я в первый раз посетил лавру, как заведующий ей по указу св. синода, и

во-первых, обозрел сад митрополитский. Он хорош, а оранжерея в нем – излишняя роскошь.

Во-вторых, видел фотографическое заведение в этом саду. И оно – излишняя роскошь.

В-третьих, осмотрел школу живописи. Она полезна. Но калориферное отопление ее неудобно и не дает достаточного тепла. Ученики при мне рисовали. Есть сбыт живописных икон.

В-четвертых, просил наместника лавры представить мне список всех монашествующих и послушников, наемных служителей и наемных домов и хуторов и служащих тут лиц.

В-пятых, узнал, что лавра содержит две больницы, одну внутреннюю для монахов, и другую внешнюю да богомольцев. Это доброе дело есть и богоугодное дело.

19 мая. Сегодня я во второй раз был в лавре и

во-первых, возвратил духовному собору ее утвержденные мной журналы его.

Во-вторых, объявил ему, что священно архимандритом Киево-Печерской лавры назначен тверской apxиeпископ Филофей.

В-третьих, советовал поставить новые лучшие печи в покоях архимандрита-митрополита, потому что старые тут печи издают запах, вредный для здоровья.

В-четвертых, советовал устроить новые столы в братской трапезе лавры по образцу лавры афонской, выполненному мной в трапезе Киево-Михайловского монастыря.

В-пятых, предложил спросить преосвященного Филофея: к нему ли надо посылать в Тверь журналы лаврского собора, или представлять их мне по-прежнему до приезда его в Киев.

27 мая. Сегодня в третей раз я ездил в лавру и там

во-первых, узнал от наместника, что митрополит Филоеей ни писульки не прислал в лавру и что она спросила его письменно: к нему ли посылать деловые бумаги ее для утверждения, или, по-прежнему, к управляющему епархией.

Во-вторых, склонил духовный собор поместить уволенного мной наместника Киево-Михайловского монастыря архимандрита Макария в принадлежащей лавре пустыне Китаевской.

В-третьих, осмотрел лаврскую типографию, в которой печатают две паровые скоропечатные машины и дна ручные станка. Храмина эта хорошо устроена. Вид из нее за Днепр красивый.

В-четвертых, согласился подписать еще несколько лаврских протоколов.

Пока новый митрополит Филофей медлил в Твери, я получать письма на имя его. Одно из них вечером было распечатано мной по недосмотру надписи на нем и прочтено. Какая-то раба Божия Александра писала ему, между прочим, что сама Богоматерь встретит его у ворот Печерской лавры. Много чести, – подумать я и, припечатав письмо, сдал его в консисторию вместе с прочими бумагами.

Наконец долго ожидаемый Филофей приехал в Киев по железной дороге 12-го июля, в понедельник, в восемь часов по полуночи. Губернатор Гессе и другие гражданские и военные чиновники, несмотря на то, что стакнулись со мною встретить его в императорских покоях вокзала, опрометью бросились к поезду и там приветствовали его. А я остался в кори-доре, через который надлежало ему проходить до своей кареты, и тут поздравил его с благополучным приездом; поздравляя же, приметил, что он взглянул на меня немилостиво, сурово... «Предубежден против меня», сказал я сам себе и поехал вслед за ним в лавру. Там он принял меня в гостиной горнице и, проворчав весьма сухо: «я принимаю вас только на пять минуть», встал и раскланялся со мной. Объяснив себе эту сухость усталостью его от дороги, я возвратился восвояси, где однако вещее сердце внушило мне, что не будет мне добра от нового владыки. А какой он худощавый, сухощавый, болезненный, с пузырями под глазами!...

На другой день по приезде Филофей служил со мной литургию в Софийском соборе. В минуты осенения христоименитого народа после молитвы: Призри с небесе, Боже, и виждь, дикирий в руке его погас. Я подумал: скоро угаснет и он. (Эта дума моя была вещая. Он угас 29 января 1882 года). Голос у него весьма тих. Стоишь подле него и едва слышишь, чтό он говорит. А как он благословляет обеими руками? Словно граблями подгребает под себя воздух, простирая свои длинные пальцы не сверху вниз, а горизонтально. В молитвенном предстоянии его перед св. трапезой много душевной сосредоточенности. Видно, что он набожен даже чересчур. Говорил он проповедь о любви к ближним, основанной на любви к Богу, а начал ее так: «Державная воля помазанника Господня поставила меня на сей кафедре». Это начало не понравилось мне. Лучше бы сказать ему, что воля Божия через посредство помазанника Господня поставила меня пастырем вашим. Ведь, архипастырь есть человек Божий и народный, а не царедворец. Вся же проповедь его была такая же сухопарая и безжизненная, как и сам он. Академия испрашивала у него позволение напечатать ее, но он не согласился на это. А печать доказала бы, что новый митрополит киевский – далеко не вития мудрый и назидательный. Вступительная проповедь его была первая и последняя. Знать, у него нет дара говорить умом и сердцем. Зачем же ставят на свечнике светильник без огня? Благочестивой-де жизнью будет назидать всех! Но не назидал! В Kиeвe при нем только стены были святые, а люди – вельми грешны.

После обедни Филофовей более часу благословлял народ. Я же и киевская знать поджидали его в митрополичьих покоях. Когда он явился сюда, городской голова с своими гласными поднес ему малый хлеб с серебряно-позолоченной солонкой без соли на маленькой деревянной тарелке, верьте, на деревянной. Я видел ее, щупал и дивился скупости городской управы. Митрополит, приняв хлеб-соль, целовал всех подходивших к нему сановников, между которыми находился адмирал Путятин с своей дочерью девицей Ольгой Евфимьевной. Хозяин и гости, все мы уселись на своих местах и ждем владычного о слова. Но он молчит. Сидевший подле него на диване генерал Дрентельн молчит. Губернатор и все прочие молчат, поглядывая на нового пророка и ожидая от него глаголов. От безмолвия всем неловко. Кому-нибудь да надлежало начать разговор. Против меня сидела девица Путятина; и я, зная, что она говорит по-новогречески, начал беседовать с ней на этом языке. Все гости обратили на нас внимание свое и немало дивились тому, что молодая графиня разговаривает с архиереем таким языком, которым не говорит ни одна русская девица. Так прекратил я тягостное для всех безмолвие нового молчальника. Не знаю, что и что подумали о нем посетители; а я сказал сам себе: душеспасительно молчание монаха в пустыне, но от безмолвия пастыря среди паствы его никому нет ни малейшей пользы. Такому молчальнику лучше бы идти в Анзерский скит в Соловках. Однако Молчалины блаженствуют на этом свете.

Июль. 14, Середа. Сегодня в 12 часу я был у Филофея в лавре и, выслушав странный привет его: я принимаю вас на пять минут, – сказал ему: «если я, давний здесь викарий, пробуду у вас пять часов, то вы должны выслушать все, что я буду говорить вам о новой пастве вашей», и потом поведал ему вот что:

1.    Священники киевской епархии переуступают свои места или церкви друг другу, взимая деньги за переуступку. Благоволите прекратить сей торг и не переводите их из села в село.

2.    Помещики и землевладельцы, недавно обязанные правительством строить новые дома со службами для причтов киевской епархии, вопиют против такого распоряжения, которое отнимает у них более двух миллионов рублей, и прямо, говорят, что последует охлаждение их к православной церкви. А здешний губернатор Гессе¹⁶⁷ в присутственном собрании сказал мне, что прусское правительство не поступает так жестоко с католиками, как поступает с нами правительство русское, понуждая нас покоить попов, которые, будучи часто переводимы с места на место, не берегут построенные для них дома.

3. Штундизм распространяется в киевской епархии. В этом виновато отчасти и духовенство, совершая богослужение небрежно, не поучая народ и наипаче требуя большие деньги за требы и обращаясь с крестьянами гордо и презрительно.

4. Киевские семинаристы не так благонадежны, как студенты здешней академии. Эти не заражаются новыми поветриями, a те, поступив во Владимирский университет, тотчас превращаются в нигилистов. Ни митрополит, ни викарные епископы не имеют религиозно- нравственного влияния на семинарию, бывая в ней только однажды в год для испытания учеников в знании богословия.

5. Учители бегут из уездных духовных училищ, получая скудное жалованье.

6. Религиозное воспитание малолетних учеников духовного ведомства пренебрежено. Нет его. Учители их даже в церковь не ходят вместе с ними. Киево-софийским мальчикам негде молиться. Их водят в Софийский собор, но оттуда они убегают один по одному.

7. Киевский университет отрекся от Христа.

8. На распущенность и вольномыслие гимназистов и гимназисток жалуются родители.

9. Ректор университета Матвеев – безбожник.

10. Городской голова Ренненкампф даже в высокоторжественные дни не является в кафедральный собор к молебствиям.

11. Чиновники и учители замаскированы глубоким лицемерием. Встречаясь с духовенством, они выказывают уважение к нему, а дома насмехаются над ним и над православием.

12. Лучшие люди в Киеве по вере и нравственности и преданности царю и отечеству суть предводитель дворянства Петр Дмитриевич Селецкий, тайный советник Юзефович, вице-губернатор Гудим-Левкович, губернатор Гессе, генерал-губернатор Дундуков-Корсаков и особенно жена его Надежда Андреевна, умная, благочестивая и содержащая все посты, комендант здешней крепости Гудима, корпусный командир Дрентельн молчаливый и жена его, примерная супруга и мать.

Митрополит, выслушав все это внимательно, благодарил меня за сообщение ему столь важных и надобных ему сведений.

До приезда нового киевского владыки я в 18-й день мая письмом просил с.-петербургского митрополита Исидора исходатайствовать мне в св. синоде отпуск в северную столицу на 20 дней для ученого занятия в тамошней публичной библиотеке, именно для прочтения сочинения нашего академика Френа в Mèmoires de l’acadèmie, VI^-е sèrие, том III, о письменах волжских руссов 987 года христианского и о славянах. Но преосвященный Исидор 23 мая присоветовал мне обратиться с этой просьбой к только – что назначенному митрополиту Филофею, в полной уверенности, что он не затруднится своей властью разрешить мне отпуск.¹⁶⁸ По совету его, 17 июля (1876 г.) письмом просил Филофея разрешить мне поездку в Петербург и обратно сроком на 20 дней для выше помянутого ученого занятия и, получив просимое разрешениe, отправился туда 31 июля, а 19 августа возвратился в Киев с надобными мне сведениями, кои помещены в числе исторических материалов для сочинения моего о россах.¹⁶⁹

Потом все дела мои консисторские и ученые занятия мои шли по-прежнему своим порядком. Никакой новый узор не явился на канве моей жизни. О чем-же писать далее? Пишу, что митрополит Филофей 4 сентября 1876 года дал консистории предписание о том, чтобы с этой поры все протоколы ее представляемы были на утверждение ему, а не мне, так как викарию предоставляется не утверждение протоколов, а только надписание на них согласия или несогласия его с постановлениями консистории, изложенными в протоколах.¹⁷⁰ Что еще записать? Записываю, что консистория, во исполнение предложения преосвященного Филофея, от 24 ноября 1876 г. представила мне копию инструкции, данной им обоим викариям касательно решения дел по киевскому епархиальному управлению во время его отсутствия из Киева.¹⁷¹ Уж мне эти инструкции! Эти ножницы, подстригающие крылья орлам!

Приближалось чествование памяти и святых мощей великомученицы Варвары в вверенном управлению моему Михайловском монастыре. За два дня до сего праздника я ездил к Филофею и приглашал его служить литургию в день великомученицы и откушать у меня хлеба и соли. Но он отказался под предлогом слабости здоровья своего. Темная душа! Сухая душа! Нет в ней любви ни к грешным, ни к святым.

Накануне праздника, 3 декабря, я по прошлогоднему (1875) перенес св. раку с мощами великомученицы из Варваринского придела в Архангельский собор и поставил ее у царских врат Введенского придела. Тут совершено было мной всенощное бдение с акафистом всеблаженной агнице. А на другой день после обычного обнесения раки вокруг названного собора святые мощи в ней перенесены были в мою крестовую церковь через мои благопристойные покои по моей вере в цельбоносное воздействие их на мое немощное тело и по окончании литургии тотчас внесены обратно в Варваринский придел.

Вскоре после сего Филофей уехал в Петербург для присутствия в св. синоде, и там 31 декабря от Юрия Толстого, товарища синодального обер-прокурора, получил письмо за №203-м следующего содержания:

По титуле

«В присланной на имя г. обер-прокурора святейшего синода записке от неизвестного лица изъяснено, что будто бы киевский викарий, епископ чигиринский Порфирий, накануне дня Св. великомученицы Варвары, 3-го сего декабря, мощи ее из придела перенес в большую церковь и поставил перед иконой архистратига Михаила, а на другой день, 4 числа, после ранней литургии, перенес гробницу с мощами через коридор своего помещения в свою домовую церковь, где отслужил позднюю литургию, и что такое обращение преосвященного Порфирия с святыней возбудило в публике ропот и негодование.

Долгом поставляя сообщить о вышеизложенном на усмотрение Вашего Высокопреосвященства и испрашивая святых молитв ваших, с отличным почтением и совершенной преданностью имею честь быть

Вашего Высокопреосвященства

милостивого государя и архипастыря покорнейший слуга

Юрий Толстой.

Это письмо митрополит Филофей переслал в Киев преосвященному Филарету, епископу уманскому, с своей надписью от 10 января 1877 года, №6:

Секретно

«Поручается негласно и секретно получить от преосвященного Порфирия, епископа чигиринского, объяснение по содержанию сего отношения и доставить мне с возвращением сего отношения».

Преосвященный Филарет, удивленный обвинением меня в том, что я перенес св. мощи из одной церкви в другую в одном и том же монастыре, долго держал у себя письмо Юрия Толстого, совестясь начать столь странное дело, но наконец лично вручил мне это письмо в моем доме и просил меня отвечать не ему, а митрополиту. Не менее его удивлен был и я даже и тем, что донос неизвестного лица пущен в ход, и послал Филофею в Петербург вот какой ответ 20 февраля 1877 года за №713-м.

По титуле

«По поводу секретного отношения к Вам из канцелярии обер-прокурора св. синода, от 31 декабря 1878 года за №203-м, при сем возвращаемого Вам, благопокорнейше представляю Вам надлежащее объяснение по содержанию сего отношения.

Достопоклоняемые мощи Св. велико мученицы Варвары с согласия в Бозе почившего митрополита Арсения, начали быть выносимы из придела в Архангельский собор еще в 1875 году по той причине, что в очень тесном приделе, где они почивают, недостает мест для великого множества усердных поклонников этой святыни. Этим распоряжением покойного владыки все были довольны, потому что все предстояли у святых мощей. Тогда по окончании всенощного бдения одна благочестивая киевлянка, приняв благословенье мое, сказала мне: «дай тебе Бог доброе здоровье и многие лета; мы в первый раз помолились у раки Св. великомученицы безгрешно, потому что не было давки и шуму». (Эти же слова она же повторила мне и в прошлом году после священной службы. Имя ее неизвестно мне).

В 1875 году митрополит Арсений служил литургию в Архангельском соборе, в котором стояли мощи великомученицы, и тут – же заметил мне, что в избежание сильного холода гораздо лучше переносить св. мощи в обширную крестовую церковь мою и тут совершать литургию. Это замечание его я принял к сведению.

В Архангельском соборе рака Св. великомученицы ставится не перед иконой архистратига Михаила, где и места для нее нет, а поодаль от нее, у царских врат Введенского придела, кои в этот раз растворяются, алтарь же в нем освещается. Этого не разглядел доносчик обер-прокурору св. синода и написал ему то, что воображал, а не то, что было на деле.

В прошлом году рака Св. великомученицы после крестного хода вокруг Архангельского собора перенесена была в мою крестовую церковь не через коридор моего помещения, как написал оный доносчик, а через мои благопристойные покои, и перенесена по моему усердному желанию и по моей вере в цельбоносное воздействие св. мощей на мое немощное тело. В этих покоях докончен был молебен. A литургия была совершена в крестовой церкви. По окончании ее раку тотчас перенесли в Варваринский придел.

Такое благоговениe мое к св. мощам и такое желание мое успособить безмятежность молитвы большей части верующих христиан ни в ком не возбудили ни ропота, ни негодования, ни в ком, кроме какого-то доносчика г. обер-прокурору, который напрасно скрыл как свое имя, так и прозвания будто бы роптавших и негодовавших с ним. В крестовую церковь мою к св. мощам великомученицы приходили даже католики и католички для поклонения, потому что тут было тепло и просторно и чинно.

О ропоте и негодовании какой-то публики (а не христиан православных), – смею думать, – не слыхал уманский епископ Филарет, не слыхали и Вы, милостивейший архипастырь, пребывая тогда в Киеве.

Поручаю себя святым молитвам Вашим и с глубочайшим уважением и совершенной преданностью остаюсь

Вашего Высокопреосвященства

сослужитель перед Господом.

P.S. В тесном Варваринском приделе едва не задохлась жена бывшего киевского губернатора Катакази, а у одного мальчика пришибена была кисть руки прихлопнутой железной дверкой, что в решетке у раки».

Чем же кончилось это дело? Дурак бросил камешек в воду, а умные и не подумали вытаскивать его оттуда.

Филофей же, возвратившись в Киев, при первом свидании со мной припомнил это дело и сказал мне: «в своей ответной записке о перенесении мощей Св. Варвары в вашу крестовую церковь через ваш дом вы сослались на распоряжение покойного митрополита; на мертвых же ссылаться можно, сколько угодно; ведь, они молчат. А все-таки правда, что вы перенесли мощи через ваше помещение». Эти слова его взволновали меня, и я ответил ему сурово: «вы, как сдается, не верите моей ссылке на покойного митрополита; но если бы вы были настолько святы, что могли бы воскресить его и вопросить о мне, то он рек бы вам: Я в 1875 году прозяб до костей, служа литургию в Архангельском соборе в день памяти Св. Варвары, и я там заметил своему викарию, что лучше бы переносить раку ее в теплую крестовую церковь, более обширную, чем Варваринский придел. От такой речи его зазвенело бы в ушах ваших и потемнело бы в глазах ваших. Вы не верите мне. Не верьте. От вашей недоверчивости не больно мне, а от цельбоносных мощей великомученицы, освятивших мои покои, которые я считаю притвором моей крестовой церкви, я по вере моей получил укрепление сил моих телесных. Вы становитесь на стороне какого-то безвестного доносчика на меня и как будто вините меня в том, что св. мощи внесены были в дом мой. Но не вам бы винить меня в этом. Вы архиерействовали в Костроме, где я родился и вырос, и знаете, что там часто носят в обывательские дома икону Феодоровской Богоматери, и никто никого не упрекает за это. Почему же упрекают меня за внесение св. мощей в покои мои? Не понимаю этого и перестаю говорить». – Филофей, выслушав меня, замолчал; а что и что в душе его шевелилось, про то ведает сам он.

Я еду, не свищу.

А как наедут, не спущу.

В 1877 году, 5 июля, подана была сему митрополиту записка моя о киево-софийском духовном училище.

По титуле

Верно дошло до моего сведения, что в здешнем софийском духовном училище отныне будут обучаться только дети духовного ведомства, которые принадлежат к киево-учебному духовному округу, и что родители других таковых же округов, желающие обучать детей своих в выше помянутом училище, должны вносить в оное 20 рублей за каждого сына, дабы получить право обучения их там. Но эта мера, по каким бы видам ни предпринята была, должна быть отменена и вот почему.

Киево-софийское духовное училище учреждено с той целью, чтобы в нем бесплатно обучались, большей частью, сироты и дети бедных родителей из всей киевской епархии. Такое учреждение утверждено было св. правительствующим синодом, отпускающим и деньги на содержание сего училища. А так как здешнее епархиальное начальство не властно отменять то, что утверждено св. синодом, то не властно оно предпринимать выше помянутую меру, и следовательно должно бесплатно помещать в сказанном училище сирот и бедняков из всей здешней епархии.

С другой стороны эта мера неудобоисполнима, крайне стеснительна для духовенства и запинает улучшение быта его.

Неудобоисполнима, – ибо ученики здешних двух училищ, софийского и подольского, внезапно присланные в другие епархиальные у нас училища, не найдут себе мест в тамошних классных комнатах, вмещающих, как известно, не более 20 уездных мальчиков. Придется им или возвратиться в Киев, или оставить учение, чтό жестоко.

Крайне стеснительна для духовенства; теперь оно должно порознь доставлять старшего и младшего сына, первого в Киев, а второго в уездный город, нанимать две квартиры и, что всего хуже, оставить младшего без руководства старшего брата, кроме сего переводить детей из одного училища в другое при переходах своих из села в село. Притом никакому другому сословию наше правительство не приказывает отдавать детей непременно в такое-то училище. Почему же такое приказание дается только духовному сословию? Не стесняется ли этим свобода его учить детей, где удобнее и лучше? (Меняется. А кто имеет право посягать на такую свободу? Никто. Свобода родителей в отношении к малолетним и несовершеннолетним детям неприкосновенна.

Запинает улучшение быта духовенства. Бесплатным обучением детей несколько облегчался тяжелый быт его. А теперь к разным другим налогам с него прибавляется еще новый налог, т.е. плата за право обучения. На что – ж это похоже? Похоже на насаждение вертограда одной рукой и на искоренение его другой. Наше епархиальное духовенство жертвовало деньги на благоустройство здешних училищ, софийского и подольского, ради обучающихся в них детей его. А теперь ему предписывают доставлять их в другие училища и жертвовать новые деньги на расширение этих училищ. Но это, ведь, в высшей степени несправедливо и тяжело.

Еще есть третья сторона настоящего дела, не обдуманного здешними училищными регламентаторами. В богоспасаемом Киеве издавна существуют певческие хоры: митрополитанский, викариатский и академический. В эти хоры всегда набираемы были, кроме семинаристов, малолетние дети из всей здешней епархии, потому что в одной какой-либо части ее не найдешь отличных голосов. Эти дети, содержимые митрополитом, викарием и академией, обучались в училищах софийском и подольском бесплатно. Теперь же придется платить за них по 20 рублей за каждого. Не знаю, в состоянии ли делать это митрополия и академия, а здешнее первое викариатство и Киево – Мяхайловский монастырь не смогут прибавлять ежегодно 420 рублей к 4000 рублям, иждиваемым на содержание, oбучениe и врачевание 35 сирот и бедняков духовного ведомства. Посему первое и второй, к глубочайшему сожалению, будут принуждены содержать и обучать малолетних, имеющих отличные голоса, сирот из других сословий, а не из духовного (чему уже и пример есть в хоре митрополита новгородского, как это мне известным сделалось в прошлогоднюю бытность мою в Петербурге), обучать в светских училищах, где не взимается плата за право обучения сирот; обучать их тут тем пожаднее, что монастырь есть учреждение не клирикальное, а народное, да и поддерживается народом, а не клиром.

Таким образом, училищная регламентация, о которой идет речь, вместо того, чтобы успособить воспитаниe и образование сирот духовного ведомства в помянутом монастыре и викариатстве, преграждает им дорогу туда, где они, кроме обучения, по давнему установлению, при выходе из хора получают еще и деньги (от 100 до 150 рублей), смотря по певческим заслугам, собираемые ими за церковные требы и приращаемые процентами в одном из здешних банков, что известно во всей епархии и привлекает в викариатство самые лучшие голоса. Такое установление весьма благодетельно. Сирота, но выходе из училища и из семинарии, имеет чем содержаться на первый раз в течение двух – трех лет.

Представляю все это на благо-рассуждение Вашего Высокопреосвященства и с глубочайшим... и пр.

О возобновлении Варваринского придела в Архангельском соборе Михайловского монастыря в течение 1877 года я писал выше.¹⁷² А здесь помещаю уведомлениe митрополита Филофея о сем деле от 14 ноября сего года.

По титуле

«Честь имею уведомить Вас, что в вверенном моему управлению Киево-Михайловском монастыре, в освященном приделе Св. великомученицы Варвары, в котором совершается литургия, поставлен на своем месте новый, великолепный, деревянный и ярко позлащенный иконостас с св. образами, пожертвованный и изготовленный в Москве тамошним купцом Иваном Гавриловичем Зениным, а стенная живопись в сем приделе, закоптившаяся от давности, промыта и в некоторых местах поновлена иждивением сего же благочестивого христианина. Обе эти работы произведены им по словесному соизволению и благословению Вашего Высокопреосвященства, лично выраженному Вами как ему, так и мне.¹⁷³

Для производства сих работ в сказанном приделе, имеющем большую высоту, надобно было поставить прочно и сплошь так называемые леса. А эта неизбежная надобность вызвала другую необходимейшую надобность, т.е. поставление священной раки великомученицы в Архангельском соборе монастыря, у алтаря тамошнего придела, освященного в память Введения Пресвятой Девы Марии во храм, и разобрание сложенной из многих и многих частей серебряной сени над оной ракой в избежание возможной порчи ее от падения на нее какого-либо бревна или доски при постановке лесов. Сень эта сохранно бережется в названном соборе.

Священная рака Св. великомученицы Варвары до настоящего времени стояла на кирпичном помосте, обложенном чугунными плитами и обставленном невзрачной чугунной решеткой, стояла среди придела так, что сей помост загромождал всю средину его и очень мало места оставлять для молящихся. Постановка ее среди церкви произведена была по желанию бывшего в Киеве наместника, князя Голицына, назад тому лет 150, вопреки всеобщему обычаю православной церкви ставить святые мощи не среди храма Божия, а у стен его, что известно всякому, бывавшему в наших лаврах: Александро-Невской, Московской, Почаевской и Киевской, в здешнем Софийском соборе, в монастырях афонских и в Синайской обители. В основе же такого всеобщего обычая лежит догматическое учение нашей св. церкви, по которому в каждом храме, где совершается Тайная Вечеря, первое место есть святая трапеза, к которой обращены все молящиеся, а второстепенное место, не закрывающее сей трапезы от христиан, назначается для постановки святых мощей.

А так как Киево-Михайловский первоклассный монастырь, достоуважаемый всеми россиянами, всегда был и есть монастырь православный, верный догматическому учению и всеобщим обычаям святой, соборной и апостольской церкви, то он желает, согласно с учением и обычаем ее, поставить священную раку Св. великомученицы Варвары не среди придела, освященного во имя ее, а у северной стены его, как раз на той же линии, на которой она стояла до сей поры; я же, настоятель сего монастыря, готовлю историческую с планом придела и рисунками записку о том, что святые мощи сей великомученицы испокон веков стояли не среди церкви, а в стороне, представляю ее в святейший правительствующий синод с покорнейшим прошением решить это делo на основании православной догматики и вселенского обычая, и решение свое представить на утверждение благочестивейшего государя нашего, яко соепископа (православный царь признан и назван соепископом еще святыми отцами первого вселенского собора). Представление сего дела помазаннику Господню необходимо даже и потому, что и прежняя деревянная громадная сень над ракой великомученицы упразднена была по словесному повелению блаженной памяти государя Николая I в бытность его в Киеве в 1850 году.

Итак до Высочайшего решения сего дела прежнее средохрамное место для раки Св. великомученицы Варвары остается не занято. Перемен тут я не беру на свою ответственность.

Уведомив Вас о всем этом, поручаю себя Вашим святым молитвам и с глубочайшим уважением остаюсь

Обещанную записку для св. синода я представил митрополиту Филофею и просил его осмотреть Варваринский придел и сень над ракой великомученицы, поставленную временно у северной стены сего придела, на которой хорошо изображена Св. Варвара с сонмом мучениц, принимающая от Господа обручальный перстень. Он осмотрел все это и тут же сказал мне, что будет настаивать в синоде на том, чтобы рака под сенью осталась на том самом месте, на котором я поставил ее временно. Но синод, как я слышал, находясь уже в Москве, решил установить ее на прежнем месте и в прежнем виде, чем опять стеснил придел и изменил вселенскому обычаю, не знаю, по каким побуждениям.

Митрополит Филофей и в 1877 году отказался служить литургию в день памяти Св. Варвары. Отказ его удивил меня, но не огорчил, однако даль мне почувствовать, что я не люб ему. Пусть я не люб его сухарному благочестию; но почему же он, живя второй год в Киеве, ни однажды не читал акафиста великомученице и не поклонился святым мощам ее? Сухопарая душа!

Накануне отъезда его в Петербург, в 9-й день декабря (1877 г.), я приезжал к нему в лавру проститься. Тогда душа моя сильно взволнована была помышлениями о пьянстве нашего народа в 280000 кабаках, о заражении целых уездов сифилисом от фабричных людей и от солдат, о оправданиях присяжными таких преступников, которых грехи вопиют на небо, и следовательно об укоренении в народе понятия, что он, как скот, не подлежит ответственности за все проступки свои, и может бить и убивать даже отцов и матерей безнаказанно, о необузданности безбожной литературы, о безверии гимназистов и университетских студентов и их учителей и о частых самоубийствах вследствие безверия и безнравственности. Все эти помышления я высказал митрополиту и заключил свою филиппику так: «Почему вы, синодалы, зная все это, безмолвствуете? Почему не внушаете государю, что церковь, отечество и сам он – в опасности? Блаженной памяти митрополит Серафим успел же лично склонить Александра I закрыть масонские ложи. Почему же вы не подражаете ему? Вы – пастыри народа. Ваш долг, святой ваш долг – охранять ваши паствы от волков, разбойников и от всякой моровой язвы. А у вас нет ни громкого голоса, ни пращи, ни всеоружия, ни врачевства. Если бы я был первенствующий член cинода, то слезно умолял бы государя спасать Россию от высказанных вам зол...». На этих словах прервал мою речь митрополит и проговорил мне: «если бы угодно было Богу возвысить вас для спасения гибнущей, по вашему, России, то Он давно возвысил бы вас»; и, проговорив сие, замолчал. На это я ответил ему: «Владыка! У вечного Бога лет много, подарил их Он вам, подарил их и нам. Он высоких смиряет и смиренных возвышает». После сего я помолчал с минуту, встал с своего места и, низко поклонившись собеседнику, сказал ему: желаю вам счастливого пути, и отправился восвояси. Это было мое последнее свидание с ним. Он решился выжить меня из Киева и выжить.

В 24 день декабря 1877 года, в 9-м часу пополудни, после всенощного бдения, я получил верное известие об этом от благочинного Александро-Невской лавры иеромонaxa Иннокентия, бывшего казначеем в Киево-Михайловеком монастыре. Вот оно.

По титуле

«Сегодня (20 декабря) членами св. синода подписан протокол, в котором между прочим пишется и о Вас. Ваше Преосвященство из Киева имеете переместиться в Москву с тем, чтобы быть членом синодальной конторы и управлять Новоспасским монастырем. Кто будет на Вашем месте, это пока еще неизвестно; вторым же киевским викарием и ректором академии определяется ректор московской духовной академии архимандрит Михаил; преосвященного же Филарета переводят в Ригу на место Серафима и т.д... Кто более <всех> настаивал на Вашем перемещении, я не пишу; вероятно, изволите знать это или, по крайней мере, догадываетесь.

Не знал, а теперь знаю, кто этот гонитель мой. Это -Филофей...

Не знал о своем перемещении из Киева в Ригу и преосвященный Филарет и, выслушав мое уверение в этом, удивился. Не удивляйтесь, – говорил я ему, – а лучше разуверьтесь в воображаемой вами расположенности к вам митрополита, которому не любы даровитые мужи науки и общеполезного дела. Он выше всего ценит благочестие сухарное, никому не полезное, а не то, о котором сказал Св. апостол Павел, что оно на все полезно.¹⁷⁴ Готовьтесь к отъезду. Оба мы скоро получим указы из св. синода о наших перемещениях. Не желаю знать, что и что вы думаете и чувствуете теперь, когда сообщена вам новость неожиданная. Что касается до меня, то я скажу вам откровенно, что я постоянно желал дожить свой век в богоспасаемом Киеве. Но не то присудил мне Бог. Да будет Его святая воля надо мной и над вами!

Сравниваю двух митрополитов, Арсения и Филофея. Вот две противоположности.

Во время тринадцатилетнего священно служения моего в Киеве не много у меня было случайностей замечательных и обыденных, однако, выдающихся из ряда других былей.

У меня гостили архиерей Евсевий могилевский, Софония, викарий херсонский, Геннадий, викарий костромской, и бывший министр народного просвещения Авраам Сергеевич Норов.¹⁷⁵

В 1866 году, 9 августа, скончался черниговский архиепископ Филарет Гумилевский в городке Конотопе. Я, по предписанию св. синода, ездил в Чернигов отпевать и погребать его, и за сей труд получил сочинения его. Он напечатал много книг духовного содержания (Догматическое богословие, Историю русской церкви, свои проповеди, Учение об отцах церкви, Жития святых русских и славянских, О песнопевцах греческих и проч.), но мало что дознавал сам, а только собирал и излагал в порядке написанное другими.

В 1871 году внезапно явился в Киеве француз Беникь Мовильон из города Дижона, полумонах, явился с тем, чтобы принять православие. Я принял его в свой монастырь на испытание и ежедневно приглашал к своему столу; я же и воцерковил его. Он умен и речист. От меня он уехал в Москву по приглашению княгини Шаховской, но оттуда опять возвратился в Киев, где и проживает в Софийско-церковном доме.¹⁷⁶

Я воссоединил с нашей церковью римско-католического кзендза Владимира Терлецкого и принял его в число братства своего монастыря. Отсюда он переместился во Флоренцию, где и совершал богослужение в домовой церкви Павла Павловича Демидова князя Сан-Донато.¹⁷⁷

Много воцерковлена молодая и хорошенькая собой жена князя Кочубея, француженка, мать двоих детей, не говорившая по-русски. Я внушил ей надлежащие понятия о православии, я же и исповедовал ее, говоря с ней по-французски, и дал предписание соборянам помазать ее святым миром. Когда муж ее умер, она уехала в Петербург для обучения там детей своих.

Еще одна француженка проживала в Киеве с детьми своими, именно законная жена грузинского князя Ширвашидзе, с которым она не хотела более жить, потому что он тиранил ее и потому что оказалась в живых первая жена его, которая домогалась развода его с второй женой, не знавшей, что он был венчан с другой. Эта вторая Ширвашидзе, родившаяся и выросшая в Москве и говорившая по-русски очень хорошо, познакомилась в Крыму с учителем гимназии киевского учебного округа и уговорилась с ним обвенчаться, а у меня просила разрешения на этот брак. Но я отказал ей в просьбе ее по незнанию семейного, крайне запутанного дела ее, и присоветовал ей ехать в Петербург и там посредством французского посланника (она не наша подданная) домогаться у государя развода с князем Ширвашидзе. Она, по совету моему, высказанному ей в добрый час, ездила туда и получила желаемое. Государь своей властью (как соепископ), развел ее с мужем, а детей ее признал наследственными князьями. В конце концов, учитель гимназии обвенчался с ней, хотя она и немолода и неблагообразна, с очень длинным носом и впалыми щеками.

В 1872 году, 12 июля, я отправился из Киева в Кострому по разрешению св. синода на один месяц ради отдыха от трудов епархиальных и ученых, ради укрепления своего здоровья путешествием и бездельем и с тайным намерением приискать там теплое местечко для покоя. Такое местечко не нашлось там ни в обширном доме, подле кафедрального Успенского собора, занятом церковниками, ни в Ипатиевском монастыре, в котором живут архиерей, его викарий и монахи. А здоровье мое укрепилось. Кроме сего, мне удалось там сосватать пожилую племянницу свою Маргариту с штабс-капитаном стоявшего в Костроме зарайского полка Марцелием Боровским, который, хоть и поляк, нравился ей и решался обвенчаться с ней, узнав, что я даю в приданое за нею 10000 рублей. Свадьба их состоялась в январе 1873 года. Я расчитывал, что мои тысячи достанутся детям их. Но расчет мой был тщетный. Племянница моя дважды не могла разрешиться от бремени, так что обоих младенцев ее, мертвых в утробе, извлекали из нее по частям. Потом муж ее с полком отправился за Дунай в 1877 году, а оттуда по окончании войны стрекнул в сибирский город Благовещенск, где и теперь (1884 г.) служит в чине подполковника, оставив в Костроме жену свою на мое попечение. В удалении его отчасти виновата и она сама, раздражительная, вспыльчивая, крайне самолюбивая, язвительная, настойчивая на своем, сребролюбивая и охотница властвовать над своим мужем и даже ругать его, как сама сознавалась мне в этом грехе своем!!! Если бы я предварительно знал все эти недостатки ее, то и не подумал бы о браке ее с кем бы то ни было. В Костроме я служил две обедни, одну в кафедральном Успенском соборе, а другую в Богоявленском женском монастыре, в котором слушал и всенощные бдения, утешаясь весьма стройным пением голосистых монахинь и послушниц. В кафедральном соборе холодном не было никаких перемен с 1825 года, в который я оставил свою родину: иконостас, богатые в нем местные иконы, темный образ Богоматери Феодоровской в золотой ризе, украшенной драгоценными камнями, стенная живопись внутри, в приделе Св. Феодора Стратилата и на паперти, везде чугунные полы, – все это существует в прежнем виде и наряде. А Богоявленский монастырь после пожара в нем перестраивается игуменьей Маpией в ином лучшем виде на прежних основаниях. Дорого ей стоит перестройка сего монастыря; а откуда она получает деньги для производства работ, это ведает ее счастье. Говорят, что ей присылает их наместник Сергиевой лавры, архимандрит Антоний, и дает государь, знавший ее, когда она была фрейлиной при императрице. Но как бы то ни было, а надобно отдать ей честь за отличное устройство св. обители, в которой учреждено ей общежитие, устроены живописная школа и больница и возобновлены церкви Салтыковская и Богоявленская. За одно не спасибо ей, за то, что она в главном соборе, от алтаря его до середины, взгромоздила высокий деревянный помост, на котором не становится никто, кроме попа и диакона, когда они служат молебны, и около которого стоять люди, как бы в яме. Посетил я предместье Костромы Запрудню, где в 1813 году находилась семинария с училищем для малолетков, пока не сгорела. Туда в сентябре этого года отец мой отвел меня девятилетнего учиться. Там приняли меня в так называемую информаторию; и тут мальчики посвятили меня в звание ученика, ударяя локтем по спине и кулаком по затылку так больно, что я заплакал. От моей информатории и от самой семинарии не осталось ни одно бревно. Была тут березовая тенистая роща, в которой семинаристы потешались разными играми, но и она вырублена вся и искоренена. Теперь там устроены купеческие фабрики. Каменная же церковь, в которой чествуется старинный образ Нерукотворенного Спаса и в которой молились семинаристы, уцелела и даже возобновлена внутри и украшена весьма хорошо местными фабрикантами. В Ипатиевском монастыре я осмотрел богатую ризницу и тот домик, в котором жил юный Михаил Феодорович Романов с своей матерью. Скромное помещение! Оно возобновлено недавно, без всякого изменения снаружи и внутри, и стережется отставным солдатом. Я поселился бы в этом укромнике, но монаха туда не пустят... Костромской архиепископ Платон жил не в Ипатиевской обители, а в заволожском селе Солоникове, где издревле существует загородный дом архиерейский. Там я виделся с ним, да в соборном доме. Не излагаю наших малосодержательных разглагольствований, но считаю не излишним памяти ради записать вот что. Он поведал мне, что олонецкий архиерей спрашивал его, не пожелают ли костромские семинаристы занять праздные священнические места в епархии его, и что он отвечал ему: сам я у себя насчитываю двадцать праздных месть иерейских, которых занять некому, потому что семинаристы не хотят быть священниками. – В Костроме такое затишье во всем, что редко кого видишь на улицах; а в торговых лавках тоскливо сидят купцы и мещане, напрасно поджидая покупателей. В бытность мою в этом не торговом городе было весьма жарко до 15-го августа, а потом вдруг стало очень холодно. Вскоре после этого праздника¹⁷⁸ я выехал оттуда в свой Киев и привез сюда превосходные напевы на нотах трех церковных песнопений: Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых, Манием Твоим на земный образ преложися и Слава в вышних Богу и на земли мир. Мой хор разучил эти напевы. А киевляне восхищались ими.

В 1876 году, 31 июля, в субботу, я отправился из Киева в Питер по железной дороге для ученого занятия в тамошней Публичной библиотеке и 2 августа, в понедельник, приехал туда в 11-ть часов дня и остановился в гостинице Дагмара, подле Николаевского вокзала. Ночью шел дождь, а днем было ясно и тепло. В четверток я переехал в лавру, в субботу читал акафист Божией Матери в Крестовой церкви митрополита при стечении многочисленных христиан, в воскресенье служил литургию в лаврском соборе и дивился тому, что служащие со мной иеpoмонахи при произнесении возгласа: Благодарим Господа, полагали земной поклон, а один ив них, молодой, стоя у св. престола, два раза вынимал из своего кармана гребешок и тут же причесывал свои волосы. В этот день митрополит Исидор пригласил меня к своему обеду и видел письмена волжских россов, найденные мной в сочинении академика Френа о них. В 16-й день августа чугунка отвезла меня в Москву и оттуда в Киев.¹⁷⁹

В 1877 году, ночью под 10-й день июля, когда я гостил в своем викариатском имении, в Феофании, в первый раз в моей 73-летней жизни заболела десна под одним зубом, да так сильно, что я не спал всю ночь, распевая разные священные песнопения и так немного заглушая неиспытанную боль, которая потом не повторилась.

Припоминаю другие случайности в моей киевской жизни.

В 1867 году, 6 сентября, киевский губернатор Гессе препроводил ко мне печатный устав образовавшегося в Петербурге и Москве »Общества попечения о раненых и больных воинах« и принятого под непосредственное покровительство государыни императрицы Марии Александровны, и просил меня принять личное участие в этом полезном деле и оказать содействие к приглашению лиц, желающих служить развитию деятельности учреждавшегося в Клеве отделения сего общества. Но, к сожалению, ни дамский комитет и ни кто другой ни однажды не приглашали меня в свои заседания. Посему я остался в стороне от них.¹⁸⁰

В 1868 году, 22 февраля, киевская консистория предлагала мне книжку главного управления общества попечения о раненых и больных воинах для записи в ней пожертвований для этих воинов. Но сколько рублей я собрал, это нигде у меня не отмечено.¹⁸¹

...................................................

Кончено описание всех крупных случайностей в моей киевской жизни и начинается оповещение иных случайностей; я разумею перемены погоды, кои с 1878 года записываемы были мной ежедневно на особой тетради вот по какому поводу. Узнав из донесений благочинных, что многие клирики умирают от чахотки, я задумал проверить наблюдениями над погодой: действительно ли так хорош климат в Днепровской области, как говорят о нем. Ежедневные наблюдения мои доказали, что солнце скупо освещает и греет сию область и что притягиваемые ей течения атмосферы с северной Курской возвышенности и с южной Елисаветградской выси производят резко противоположные появления холода и жара в днепровской котловине. А от этих противоположностей слабеют легкие в слабогрудных людях.

Моя запись о погоде помещена в приложении к сей Книге Бытия Моего ¹⁸² , а здесь я представляю лишь краткий перечень, сколько раз въкаждом месяце каждого года светило солнце в Киеве и еще кое-что. Оно светило и грело

Итак, в течение пяти лет или 1825 дней киевское солнце светило мне и грело меня только 858 раз, да 34 раза от него было полусветло и полутепло; а 933 дня были пасмурные и снежные. Не то в Палестине и Египте!