Глава XII. 1852–1853 гг.; я сделан управляющим монастырем; являюсь к владыке; его разговор со мной об учреждении общежития на Угреше; сочувствие этому преобразованию; П.М. Александров; приезд викария преосвященного Алексия; советы Троице-Сергиевского наместника – архимандрита Антония; открытие общежития и посвящение меня во игумена; продолжение рассказа об Александровых

Проводивши отца игумена, отправившегося на покой в Пешношский монастырь, два дня спустя, то есть ноября 22, я поехал в Москву к владыке с донесением о принятии мной монастыря. Он принял меня в 10 часов утра, взял от меня бумаги, и ничего на них не сказавши мне, приказал мне явиться к нему снова в 4 часа того же дня. Эти часы ожидания, с утра и до вечерень, были для меня томительным временем. Я воображал, что владыка станет меня в подробностях распрашивать о принятии монастыря. На деле вышло совершенно иначе. Когда в 4 часа я к нему явился, он принял меня и тотчас же приказал мне сесть, чего прежде никогда не бывало. Минуты с две продолжалось молчание, я сидел и с трепетом ожидал вопроса. Владыка пристально глядел на меня, потом сделал мне вопрос для меня неожиданный:

– А можешь ли ты открыть у себя в монастыре общежитие?

Я поклонился и отвечал: «Ежели Богу будет угодно и Вашему Высокопреосвященству, я готов стараться».

– Что касается до меня, буду помогать во всем, что от меня зависит, – сказал владыка.

О принятии монастыря не было и речи.

Вышедши от владыки, я немедленно поспешил к Павлу Матвеевичу, чтобы передать ему о желании владыки.

Павел Матвеевич, выслушав мой рассказ, весьма обрадовался и со слезами сказал мне: «Ну, стало быть, Богу угодно, чтобы исполнилось давнишнее мое желание устроить общежитие».

Прежде чем стану говорить далее, скажу о том, что предшествовало и почему Павел Матвеевич так обрадовался сказанному владыкой. Более чем за год до этого, во время зимы 1851 года, как-то раз я был у Александрова, и он сказал мне: «Какое бы мне доброе дело сделать? Подумай хорошенько и в следующий раз, как ты у меня будешь, скажи мне!»

При первом моем с ним после того свидании я сказал ему:

– Вы, Павел Матвеевич, желаете доброе дело сделать и поручили мне придумать, какое именно. Вот что я придумал...

– Ну-ка!

– Ежели устроите больницу, исполните заповедь Христову: иметь попечение о болящих: «болен бех, и посетисте мя» . Но спросите болящих, добровольно ли они вступают во врачебницу? Желают ли они подольше пробыть в ней или поскорее выйти?

– Уж, конечно, каждый скажет, что желал бы никогда и не бывать в ней, – заметил Павел Матвеевич.

Я продолжал: «Ежели вы сделаете богадельню, тоже будет по заповеди Евангельской: «странен бех, и введосте мя». Но раздумайте, кто именно поступает в богадельню. Те люди, которые потеряли всякую возможность снискивать себе пропитание, по болезни, по старости, по бедности и немощи. И как думаете вы, остались ли бы они в богадельне, ежели бы им открылись средства жить безбедно?»

– Ну, кто их заставит тогда там оставаться?

И, помолчав немного, Павел Матвеевич спросил меня: «Так что же остаетея после того делать? Стало быть, все богоугодные заведения вовсе не нужны?»

– Нет, – сказал я, – нужно так сделать, чтобы и заведение было Бога ради, но чтобы и вступающие в него шли не по немощи или недостатку, а добровольно, не по нужде, а по свободному произволению, Бога ради.

– Так какое же это такое заведение, – спросил он, – в которое вступают не по необходимости, а для Бога? Ну-ка, скажи!

– Вы устройте, Павел Матвеевич, общежитие в монастыре, на Угреше, тогда все будет сделано Бога ради и с той и с другой стороны. Вы Бога ради тем упрочите обитель, и приходящие в нее, и пользующиеся вашим благодеянием будут вступать совершенно добровольно, жительствовать в ней не по необходимости, но Бога ради, для спасения души, тогда все будет Бога ради, и тем, кто совершит благодеяние, подастся Бога ради, и тем, которые оным воспользуются, приимется Бога ради, и призревающий и дающий кров, и входящий под оный работать Господеви, а не себе, а не мирови.

Павел Матвеевич ничего не сказал и задумался; видно было, что он недоумевал, что и сказать мне, так как это было для него совершенно новое.

После этого я бывал часто у него, но об общежитии не было и речи.

Перед освящением он сделал вопрос владыке, как я уже упоминал: «Может ли быть открыто на Угреше общежитие?» И хотя ответ владыки был утвердительный, но, при свидании со мной после того, опять не было и помина об общежитии, пока я, сделавшись управляющим обителью, не передал Александрову слов владыки. В этот раз Павел Матвеевич высказался вполне. Видно, что его мысли созрели и, зная мнение владыки, он решился осуществить свое намерение. В этот раз он мне сказал: «Тебе одному я бы не поверил во всем, что касается до общежития, но моли Бога за Святогорца: я прочитал все его книги и убедился вполне, что общежитие действительно душеполезно. И теперь готов начать это дело с полным усердием. С этого времени у нас пошли переговоры об устроении общежития.

Владыке угодно было, чтобы я представил ему докладную записку о существующем в Угрешском монастыре порядке и о том, что я полагаю полезным ввести вновь. Когда я ему представил оную, он сказал мне, что потребует мнение Лаврского наместника, отца Антония, для общего обсуждения, и поручил мне объявить братии Угрешской, что воля правительства такова, чтобы в Угрешском монастыре было открыто общежитие; кому не угодно оставаться, чтобы не понуждать их, но о не желающих донести владыке. Всей братии было всего 17 человек; желающих выйти не оказалось, и все бывшие в монастыре изъявили свое согласие на общежитие. Это заявление, однако, было не искренно, тайно в сердце своем не сочуствовали общежитию, но видя, что это желание владыки, опасались у него быть на замечании как люди противящиеся его воли и не упускали ни малейшего случая, чтобы изобрести способ и не высказать своего враждебного чувства к общежитию.

Памятно мне посещение викария Московского, преосвященного Алексия*⁴⁰, так как оно подало повод братии к сопротивлению против вводимого мной порядка перед открытием общежития, но обратилось только к посрамлению противившихся и послужило для меня поощрением и подкреплением.

Июля 2, 1853 года мне понадобилось отлучиться из монастыря, съездить на Перерву посмотреть барку, которая продавалась и которую я желал приобрести для монастырских построек. Я выехал рано утром, а между тем совершенно неожиданно приехал к нам в монастырь преосвященнейший Алексий. Это посещение было для обители событием небывалым, потому что преосвященные викарии с незапамятных времен, забывши о нашей обители, никогда в ней не бывали. За мною послали, а преосвященный пошел между тем в церковь, так как поздняя обедня еще не начиналась. Преосвященный стал в алтаре. В то время у нас начинало вводиться столбовое пение, более употребительное в общежитиях, чем в штатных монастырях, и потому приходившееся очень не по сердцу старшей Угрешской братии. В этот день во время чтения часов вышел спор между старшей братией, не любившей столбового пения, и клиросными, желавшими оного. Со времени моего вступления в управление обителью, вновь приходивших в монастырь я принимал уже на общежительных правах, с ними-то и не ладила прежняя братия. Тогдашний ризничий, отец Сергий (ныне архимандрит Ново-Голутвинский), видя это несогласие, во избежание дальнейшего спора, пошел и доложил преосвященному, что у нас исполняют и столбовое пение, и спросил его, как он благословит? Преосвященный приказал петь столбовым напевом, а по окончании литургии, когда стал благословлять братию, похвалил столбовое пение и не велел петь придворного. Этим прекратились постоянные пререкания, выходившие из-за пения, между старшей и младшей братией.

Я возвратился домой, как только был уведомлен, и застал еще преосвященного. Я был ему весьма благодарен, что он поддержал меня и заградил уста недовольных. Нимало не зная моих намерений, он как будто предугадал их и сам по себе действовал согласно со мной. Впрочем, не одно только пение встречало сопротивление от прежней братии, но и все новое, вводимое по церкви и по монастырю, дотоле не бывалое на Угреше. Думаю, что эти блюстители прежнего порядка имели двоякую цель: или попрепятствовать водворению общежития, или, в случае неудачи в этом, охладить меня при самом начале, дабы, видя их несочувствие, действовал я уже не так ревностно.

Сознавая свою неопытность в деле правления, и в особенности при таком важном и существенном преобразовании обители, и потому не вполне доверяя умению своему учредить общежитие, я поехал в Лавру посоветоваться с отцом наместником Антонием. Хотя я и полагал начало в общежительном монастыре Новоезерском, при старце Феофане, но так как после того я провел 18 лет в штатном (Угрешском) монастыре, то и боялся, что, с одной стороны, не утрачено ли что из усвоенного мной в общежитии, а с другой стороны, не вкрались ли в меня какие из навыков монастырей штатных?

Выслушав, отец наместник дал мне совет:"Вымести метлой всю прежнюю братию и набрать вновь, хотя бы даже опять из этой же братии, тогда только будет водворен надлежащий порядок; потому что ежели оставить из прежней братии, то останется прежняя закваска, которая повредит всему порядку».

Сожалею, что не последовал я тогда совету отца наместника, потому что через это избежал бы я многих скорбей и неприятностей, которые я имел впоследствии. Как только было решено владыкой о преобразовании Угрешской обители, у нас с Павлом Матвеевичем пошли переговоры о всем нужном, и он определил на содержание 30 человек, по 50 рублей ежегодно, 1 500 рублей, и единовременно пожелал приготовить на них все нужное и одеяние. Так как в то время недостаточно было келий для 30 человек и места в монастыре нигде не было, кроме башни над Святыми воротами, то я и предполагал отделать там 8 келий.

И когда все было приготовлено, владыка назначил день, 16 октября. Октября 15 утром прибыл в монастырь московский владыка, Высокопреосвященный Филарет. Всенощное бдение владыка служил соборно в Успенской трапезной церкви; в числе служащих был и благочинный, архимандрит Андроньевский Платон. Приготовленные для общежительного братства одежды положены были в алтаре близ престола. При окончании служения владыка, по тайной молитве, благословлял и окроплял святой водой каждую одежду, подносимую ему мной. Наутрие, облекшись в эти новые одежды, все общежительное братство явилось к божественой литургии, которую также соборно совершал сам владыка, и меня посвятил во игумена. Перед окончанием литургии владыкой произнесена была беседа, и перед выходом из храма мне вручен был игуменский посох.

По окончании литургии общежительное братство со своим настоятелем, в преднесении панагии (или Пречистой, просфоры в честь Пресвятой Богоматери), из храма направилось к трапезной палате; за братией шествовал владыка и разделил с иноками их братскую трапезу, продолжавшуюся при безмолвном слушании чтения из житий святых (мученика Лонгина Сотника и преподобного Евфимия) и заключившуюся совершением установленного чина Панагии. В тот же день владыка оставил обитель, благословив всю братию.

Через неделю по открытии общежития я поехал с иконой и просфорой благодарить владыку и, по старой привычке, надел прежний свой креповый клобук. Когда я явился к владыке, он зорко посмотрел на меня, и хотя мне не сказал ни слова, но я понял, что он заметил, что на мне не тот клобук, который он благословлял, посвящая меня во игумена, и с тех пор крепа более никогда не ношу.

По открытии общежития Павел Матвеевич в память своих родителей, пожелал устроить в (старой) братской трапезе храм во имя святого апостола Матфея и мученицы Параскевы Пятницы, и в это же время Марья Григорьевна пожелала выстроить для их приезда небольшой деревянный дом. На придел и на дом Павел Матвеевич назначил по 3 000 рублей серебром, казалось бы, дело кончено, но вышло не так.

Некоторые из лиц, его окружавших, которые пользовались его доверием и не упускали из вида собственных своих выгод, когда увидели, что Павел Матвеевич не ограничивается открытием общежития в Угрешском монастыре, и, кроме того, еще намеревается благотворить обители, старались всеми мерами отклонить его от этого и представить ему, на сколько это было только возможно, современное монашество с самой невыгодной стороны. Они его стращали еще и тем, что опасно иметь дело с монахами, которые выпросят, де, на что-нибудь тысячу, а потом, гляди, втянут в расход, где и несколькими тысячами не отделаешься. Но все эти препятствия оставались для меня тайной, потому что окружавших Павла Матвеевича я считал также благорасположенными к обители, как и его самого. И их-то влияние было причиной медленности в деле устройства придела и постройки дома, хотя собственно пугала их не трата этих 6 000 рублей, но, зная характер Павла Матвеевича, они боялись, что ежели только им не удастся охладить его при самом начале и он втянется, то после они будут уже не в силах остановить его.

С того времени, как Павел Матвеевич вызвался на устроение придела и дома, прошло уже почти около года времени, но он не только ничего сам не поминал, но даже и мне запретил ему поминать; из этого видно, каков был успех тайных недоброжелателей.

В одно из моих посещений Павел Матвеевич стал мне рассказывать, что накануне у него долго сидел новый строитель Мещовского Георгиевского монастыря и очень горевал, что монастырь бедный, а братские кельи все развалились. «Я и сам знаю, что они ветхи (сказал мне Павел Матвеевич); да я бы не пожалел их выстроить, но вот что: вижу, что отец строитель-то неспособен, не сделать ему этого дела». Сказавши это, он замолчал. Помолчал и я немного, и потом спросил: «Так у вас вчерашний день был Мещовский строитель?» Ответ был: «Да». Я снова спросил: «И говорил вам о ветхости братских келий?» – «Да», – ответил мне Павел Матвеевич. «Вы и сами сознаете, что ветхи кельи, и вы бы не прочь выстроить их, но признаете, что отец строитель неспособен к этому делу, и потому оставили?» – «Да», повторил Павел Матвеевич. После этого я опять сказал ему: «Вы, Павел Матвеевич, для Мещовского монастыря готовы были пожертвовать, но признаете неспособность отца-строителя, и потому оставляете это дело так. Вы в этом деле правы. Теперь я у вас спрашиваю: почему же вы не строите в Угрешском монастыре ни придела, ни дома, когда сами же говорите, что признаете настоятеля способным?» От этих моих слов Павел Матвеевич, видимо, встревожился и, обратившись к бывшему при нем человеку, Дмитрию, сказал: «Вот как я попал, вот попал!» И потом сказал мне: «Ну, поди, поздравь жену!» И после этого я приступил к устроению храма и дома, и в 1855 году, 26 октября, храм освящен и дом выстроен. Но о прочих постройках монастыря не говорил ни полуслова и, как видно, он все был еще под влиянием недоброжелателей наших и оставался при своих мыслях, как и прежде. Между тем монастырь, по открытии в нем общежития, был вовлечен в различные необычные расходы, которые я дозволил себе, надеясь, что будет помощь от Павла Матвеевича, как он обещал, но он упорно молчал, и я решительно не знал, что мне делать. В моем затруднении я однажды стал объяснять покойному владыке мое недоумение, на что он мне и сказал, что «мы не имеем права подводить благодетелей ни под какие условия, ни расписки, а должны за них молить, чтобы Господь продлил их жизнь и утвердил их намерения». Но это все-таки меня ни к чему не подвинуло; я чувствовал, что стою между двух огней: с одной стороны, был владыка, который по своему доверию ко мне, основываясь на моих словах, разрешал мне постройки и другие расходы по общежитию, с другой стороны – Павел Матвеевич, обещаниям которого верил я, но обещания не исполнялись, и я чувствовал, что есть какое-то препятствие, что-то на моем пути, но что именно, никак не мог разгадать, и наконец решился открыться Павлу Матвеевичу и высказать ему мое тяжелое положение. После чего Павел Матвеевич назначил мне день для решения этого дела. Эти немногие дни, пока я дожидался рокового дня решения, показались мне весьма продолжительными, и чего я не передумал, ежели мое ожидание не осуществится! Я думал и о том, как я буду оправдываться перед владыкой, которому передавал я обещания Павла Матвеевича. Владыка давал каждому моему слову веру, и все, наговоренное и обещанное мной, вдруг окажется как будто бы ложь, или с моей стороны – пустой мечтой. И точно, зная характер владыки, я чувствовал, что мое положение было весьма опасным, и потому без преувеличения скажу теперь, что я тогда действительно трепетал. Но этого мало: меня мучила еще и та мысль, что, собравши братию, мне придется опять уменьшить ее; какие я делал распределения по церкви и по монастырю, все изменять и, соответственно скудости тогдашних доходов, я должен буду, ограничив себя, прийти снова в то стесненное положение, из которого я силился вывести обитель.

Наступило время, пришел означенный день, и теперь нужно мне передать, что я чувствовал тогда. Ждал я или поражения, как будто дело касалось собственно меня, или великой радости, ежели после испытанного мной томления последует благополучное решение.

Когда я к нему вошел, то застал его сидящим. Увидев меня, он мне прямо сказал: «Ну, молись Богу, дело уже кончено». И потом весьма растроганный и почти плача, он стал мне рассказывать, что с ним случилось в тот день: «Сегодняшнюю ночь я всю не спал, меня тревожили мысли и, когда после обеда меня стали укладывать спать, я в то время думал: «Ну, хорошо: я обстрою монастырь и келии, а где же он монашков возьмет? так как теперь, говорят, больше из монастырей вон идут, а не в монастыри вступают»; и только я это подумал, как вдруг вижу, что я как будто совсем здоров и стою на какой-то площадке, передо мною луговина и вся трава покрыта густой росой, которая серебрится точно иней, а из-за меня вперед, справа и слева, вижу летят не очень высоко птицы, для меня совсем незнакомые, которые как будто стремятся к одной цели. Птицы крупные, какие – не знаю, и должно думать, что близко ко мне, потому что я слышал, как они машут крыльями. Я гляжу на них, да и думаю себе: что такие за птицы, и куда же это они летят, но слышу, что кто-то говорит: «Они летят на Угрешу». Я очнулся, велел себя поднять и стал спрашивать у моих двух людей, которые меня укладывали: «Что они меж себя говорили?» Но они меня уверяли, что между ними никакого и разговора не было». Тогда я рассказал им, что я видел».

Это виденное им решило всю судьбу будущности Угрешской обители, и он остался в том убеждении, что это знамение воли Божией.

С этого времени Павел Матвеевич возымел особое усердие к обители и, казалось, вполне уверенный в богоугодности своих начинаний, не стесняясь, благодетельствовал ей, и, хотя тайные недоброжелатели наши не могли явно препятствовать, то по крайней мере старались замедлять, чтобы двух дел вместе не делалось, а потому многое и не успели довершить до смерти Павла Матвеевича.

Это свидание меня вполне успокоило, рассеяв все мои сомнения. Мне казалось, точно как будто я переродился и, в преизбытке радости, я поспешил отправиться к владыке и подробно передал ему все обстоятельства сегодняшнего моего с Павлом Матвеевичем свидания, на которое я столько полагал надежды для будущности обители.