4. Отношения приходского духовенства к духовной власти

После обозрения гражданских прав белого духовенства естественно обратиться к изучению его отношений к своей собственной духовной администрации. Для этой цели нам нет особенной надобности касаться состава и характера высшей церковной администрации, потому что все иерархические отношения приходского духовенства вращались главным образом в тесной сфере администрации епархиальной, выходя за ее пределы только в особых исключительных случаях.

Мы уже имели случай заметить, что в 60-х годах XVIII столетия в отношениях духовенства к епархиальной власти и в самом характере епархиального управления произошли весьма крупные перемены, составившие эпоху, которая резко разделяет епархиальную административную жизнь на два периода.

В течение всей первой половины XVIII столетия епархиальное управление построевалось на старинных началах церковного тягла; после знаменитой комиссии о церковных имениях эти начала мало-помалу рушатся и уступают место другим, более сообразным как с духом церковной администрации, так и с новым положением белого духовенства, освободившегося от своего векового тягла.

Состав епархиального управления в начале XVIII в. был тот же, что и в древней России. В центре его после архиерея стояли архиерейские приказы, устроенные наподобие патриарших приказов, хотя и в более скромных размерах. Число их, доходившее у патриарха до четырех приказов, в епархиях большею частью ограничивалось двумя, – казенным, который ведал все сборы и расходы архиерейского дома и сосредоточивался около личности архиерейского эконома, и духовным, во главе которого стоял „духовных дел судия», обыкновенно один из самых почетных архимандритов, имевший у себя для письмоводства несколько дьяков и подьячих из архиерейских служилых людей. Кроме приказов в епархиальном управлении весьма важное значение имели разные кафедральные чины, крестовые иеромонахи и иеродиаконы, облекавшиеся обыкновенно должностями ризничего, духовника, келейного старца и т. п., и соборяне, имевшие непосредственное участие в делах ставленнических и об освящении церквей и, кроме того, заведовавшие раздачею венечных памятей. За исключением определения архиерейских домов и кафедральных соборов штатами, реформа Петра не произвела никаких особенных изменений в этом строе центрального епархиального управления. Высшее церковное управление получило коллегиальную форму св. Синода, но епархиальное осталось при своих прежних приказных формах. При этом нельзя не обратить внимания на то, что св. Синод не придавал архиерейским приказам никакого самостоятельного значения и во всех делах непосредственно обращался к самим архиереям. Приказы действительно не имели характера особых присутственных мест, отдельных от лица архиерея, были чем-то вроде его собственных канцелярий, на которые к лицу самого архиерея не было никаких апелляций, как не было апелляций патриарху на патриаршие приказы⁷³⁰. Распоряжение приказа было распоряжением самого архиерея. С другой стороны и архиерей смотрел на свои приказы, как на свои домашние учреждения, мог, как ему было угодно, устраивать их состав, поручать им самые разнородные дела, не стесняясь их специальным ведомством, изменять самые границы этого ведомства. Таким образом, несмотря на существование архиерейских приказов, епархиальное управление сохраняло единоличный характер, при котором и суд и администрация совершенно сливались в лице одного архиерея. Оттого в случае смерти архиерея или болезни, и отлучки из епархии епархиальные дела или совсем останавливались, или посылались на решение высшей церковной власти⁷³¹.

Но эта же самая зависимость приказов от архиереев и повела потом к постепенной замене их учреждениями коллегиальными по образцу южнорусских консисторий, потому что в первой половине XVIII в. почти все архиерейские кафедры замещались у нас архиереями южнорусского происхождения. В первый раз такое коллегиальное учреждение является в московской епархии под именем дикастерии, членами которой под председательством архиерея крутицкого были почетнейшие московские архимандриты⁷³². Д Регламент указал и в других епархиях, «кроме обычных домовых управителей, определить к делам некоего умного и житием честного архимандрита или игумена, придав к нему в помощь и других несколько умных же человек от монашеского или священнического чина», предоставив этим управителям право сноситься по недоуменным делам с самим св. Синодом, также доносить св. Синоду, если епископ придет в крайнее изнеможение по старости или болезни, так что должностей своих отнюдь ему управить невозможно станет, хотя бы он сам о себе писать и не похотел. Так положено было первое начало коллегиальным учреждениям при архиерейских кафедрах, начало новому консисторскому управлению епархии. Формальное учреждение консисторий относится уже к 1744 г. Но еще раньше этого консисторское устройство епархиального управления было уже достаточно подготовлено как приведенным распоряжением Регламента, так и епархиальными реформами самих архиереев южнорусского происхождения; за исключением немногих епархий, где еще оставались судии духовных дел и приказы, при кафедрах повсюду заводились коллегиальные учреждения, носившие названия – одни канцелярий, другие консисторий⁷³³.

Так как прототипом нового епархиального управления было управление малороссийских епархий, то прежде всего обратимся к рассмотрению его состава. Оно с давних времен состояло а) из кафедральных чинов, составлявших при особе архиерея так называемую кафедру, и б) заменявшего здесь архиерейские приказы, составленного по образцу католических епархий присутственного места с исполнительной властью, капитула или, как оно потом чаще называлось, консистора⁷³⁴. Кафедра заведовала всеми делами ставленническими и омофорными, посвящением ставленников, переводами духовных лиц с места на место, освящением церквей, выдачей антиминсов, управлением архиерейского дома и его угодий и всеми епархиальными сборами. Она находилась в кафедральном монастыре и вся состояла исключительно из монахов, ближайших помощников архиерея, между которыми самое важное значение имели: наместник кафедрального монастыря, кафедральный писарь, управлявший кафедральной канцелярией, и архидиакон, нечто в роде ключаря, занимавшийся обучением ставленников, взиманием ставленнических сборов и выдачей всяких архиерейских грамот; все трое они находились безотлучно при особе архиерея, а во время его путешествий по епархии составляли его походную контору; за ними следовали: кафедральный духовник, экзаменатор, крестовый иеромонах и другие менее важные чины кафедры, иеромонахи, иеродиаконы, иподиаконы и проч. К кафедре не без значения примыкали даже разные служители архиерея, которых никак нельзя было обойти без поклонов и даров всякому, имевшему дело до кафедры⁷³⁵. Исполнительной и, главным образом, судебной властью облечена была консистория или, как она титуловалась, освященный консистор, собор высоце в Бозе превелебных отцов делегатов. Самый титул ее показывает, что она состояла из духовных особ и этим много отличалась от великорусских архиерейских приказов, в которых кроме главного управителя, большею частью заседали все лица светские, дьяки и подьячие. Личный состав консистории сначала смешивался с личным составом кафедр; в них заседали те же наместник, писарь и архидиакон, что и в кафедре; но потом к участию в консисторских делах стали приглашаться еще настоятели важнейших епархиальных монастырей, наприм. в Киеве – Никольского, Братского, Михайловского, Выдубецкого, Кирилловского и Петропавловского; вместо кафедрального писаря делами консистории стал заведывать особый судовой писарь или реэнт судовых дел, инстигатор, судов консисторских актор. До 1760-х годов все члены консистории без исключения были из монашествующего духовенства; канцелярия тоже состояла из монахов и послушников кафедрального монастыря. При первобытном смешении консистории с кафедрой эти канцеляристы и содержались на общий братский счет кафедрального монастыря, но потом на канцелярии стали собирать особые суммы с церквей и монастырей. В Киеве эти особые сборы явились с 1733 г. первоначально только на канцелярские расходы и награды служащим⁷³⁶.

В великорусских епархиях кафедра не достигла такого развития, как в Малороссии; но консисторское управление сделалось точной копией своего прототипа. Великорусские консистории тоже состояли из монашествующих членов, за исключением секретарей и служащих в канцеляриях, которые, как в старых приказах, определялись из светских людей. Несмотря на то, что реформа довольно ясно высказалась против административной монополии монашества и что Д. Регламент в самом св. Синоде предписал посадить членами представителей всех классов духовенства, административного (архиереев), черного (архимандритов или игуменов) и белого (священников из епархий), белое духовенство долго не имело представителей в консисториях. Встречаем примеры, что монашествующее члены старались вытеснить из консистории членов из белого духовенства даже вопреки воле самих архиереев. Еще раньше формального учреждения консистории в воронежской епархии епископ Иоаким, сделав духовным управителем задонского игумена Евфимия, посадил к нему в товарищи пятницкого священника Петра. Вскоре после этого преосвященному пришлось уехать в Петербург. Воспользовавшись этим обстоятельством, Евфимий вытеснил Петра из приказа. В 1740 г. Иоаким послал к нему указ с строгим выговором за это: «удивительно нам о сем, что недавно от вас отлучился, то вы своевольство свое поступать зволите, чему мы не надеялись, а будет ли так, то мы поступим инако», и посадил в приказ двоих священников⁷³⁷. В московской консистории в числе членов в первый раз видим протоиерея в 1745–1748 гг., а с 1755 г. двоих, но число монашествующих членов всегда превышало здесь число членов из белого духовенства⁷³⁸. В Киевской консистории в первый раз посажен в 1758 г. протоиерей Роман Лубенский в награду за долгую службу, но сидел здесь ниже всех и никогда не заявлял своего голоса частью по своей незначительности, частью по дряхлости, раз по 100 в год не являлся даже и в присутствие⁷³⁹.

В окружном епархиальном управлении белое духовенство принимало больше участия. С XVI в. в этой сфере церковной администрации большое значение получило выборное начало в лице поповских старост и десятских попов, избиравшихся самим окружным духовенством. Но иерархия видимо не доверяла этим выборным лицам, сделала их только ответственными сборщиками церковных пошлин и блюстителями церковного благочиния, а все судебные дела по округам поручала своим приказным органам, кроме того, самих поповских старост подчиняла надзору монашествующих властей, настоятелей важнейших в каждом округе монастырей. Такой порядок окружного епархиального управления неизменно хранился от времени Стоглава в течение всей древнерусской истории⁷⁴⁰. Каждая епархия разделялась обыкновенно на несколько десятин, во главе которых по суду и управлению духовными делами стояли духовные управители – архимандриты или игумены, а по гражданским делам епархиального ведомства – светские десятильники⁷⁴¹; десятины в свою очередь делились на меньшие округи, которые подведомы были, за исключением судных дел, поповским старостам и десятским. В юго-западной России непосредственными органами архиерея по окружному управлению были наместники тоже из монашествующих властей, которым были поручены целые округи с правом суда над монастырями и церквами; затем ближайшее управление приходским духовенством с XVII в. разделено было на протопопии, в которых главными правителями и судиями были подчиненные наместникам протопопы, соответствовавшие поповским старостам и имевшие своих собственных наместников или помощников, соответствовавших великорусским десятским попам; – и те и другие были выборные лица⁷⁴². Это протопопское управление хранилось здесь почти до конца XVIII в., не испытывая никакого влияния от тех перемен, какие после реформы происходили в окружном управлении по епархиям Великороссии.

Подчинение приходских причтов монастырским властям всего сильнее проявлялось в том случае, когда сюда примешивались еще вотчинные отношения. Старинная власть вотчинников простиралась на все, что находилось в вотчинном округе, и на самые церкви. Духовные вотчинники, архиереи и монастыри развивали свою власть над вотчинными церквами, разумеется, еще далее, чем светские вотчинники, потому что имели полную возможность сливать свою вотчинную власть с церковно-иерархическою. До собора 1675 г. архиерей, имевший вотчинные церкви в чужой епархии, простирал на них вместе с вотчинной и свою архиерейскую власть, так что совершенно устранял власть над ними местного архиерея⁷⁴³. Точно также почти устраняли власть местного архиерея монастыри в своих вотчинах, особенно монастыри сильные и влиятельные, наприм. Троицкий Сергиев, Киево-Печерский, Межигорский, Святодухов виленский и др. Киево-Печерская лавра и виленский монастырь совершенно независимо от местных архиереев управляли всеми церковными делами на всем пространстве как своих собственных вотчин, так и вотчин приписных к ним монастырей, сами разделяли свои вотчинные округи на протопопии, по собственному усмотрению назначали протопопов, давая им точно такие же протопопские грамоты, какие давали архиереи, сами определяли на приходы священнослужителей, переводили их с места на место, отрешали, запрещали в священно-служении и проч., причем старались избежать зависимости от епархиальных архиереев даже в самых необходимых случаях, наприм. в рукоположении ставленников к вотчинным церквам, обращаясь за этим рукоположением к разным греческим и молдавским архиереям или к своим русским, но не своей, а соседних епархий, также к архиереям, часто жившим на покое в Киевской лавре⁷⁴⁴. В Великороссии разграничение между вотчинными и иерархическими отношениями последовало еще на соборе 1675 г.; но юго-западная Россия удержала это слияние двух совершенно разных властей и в XVIII в. Дух. Регламент и указы Петра настаивали на полном подчинении духовной власти местного архиерея всего духовенства и всех мирян без исключения и развили эту мысль еще далее, чем определение собора 1675 г., так что на некоторое время (до 1733 г.) епархиальному архиерею должны были подчиняться даже монастыри ставропигиальные⁷⁴⁵. В Малороссии эти узаконения мало имели силы. Так, в течение всего царствования Петра шла здесь жаркая борьба между киевским архиереем и монастырями Печерским и Межигорским, особенно усилившаяся при архиепископе Варлааме Вонатовиче в 1723–1724 гг., причем киевский архиепископ старался удержать за собою право рукополагать избранных лаврою ставленников, имея в виду известные доходы от рукоположения, а лавра отстаивала свое право посылать ставленников для рукоположения по своему усмотрению в Переяслав или Чернигов; и замечательно, что св. Синод решил это дело в пользу лавры⁷⁴⁶. Лаврские приходы подчинены были Киевской консистории уже в 1769 г.

Влияние монастырских властей на окружное епархиальное управление было, впрочем, сильно и без содействия старинных вотчинных прав. Подчинение причтов и поповских старост архимандритам было до того обычно, что в 1724 г. вышел особый указ, который выражал намерение правительства положить это подчинение в основание предпринимавшейся тогда более строгой организации окружного управления всех епархий; указ этот предполагал разделить все епархии на дистрикты и во главе каждого дистрикта поставить по архимандриту (для чего, прибавлено в указе, число архимандритов убавить) с поручением ему общего благочиннического надзора над всеми монастырями и церквами в дистрикте и подчинением ему всех поповских старост⁷⁴⁷. Сколько известно, это новое деление епархии на дистрикты никогда не было потом приведено в исполнение; с одной стороны епархиальные архиереи и сам св. Синод пока вполне довольствовались старым делением епархий на десятины, а с другой в скором времени по великорусским епархиям стало обнаруживаться влияние малороссийских порядков, вводимых иерархами малороссийского происхождения, именно везде стали заводиться протопопии и протопопские правления, которые на первых порах повели было даже к ограничению влияния монашествующих властей.

Не находя для себя определенной точки привития в великорусских епархиях, протопопское управление примыкало то к аналогичному и равному ему по степени учреждению поповских старост, то к высшей сфере десятинного управления, вследствие чего во главе десятин вместо архимандритов и игуменов стали являться протопопы; а это последнее обстоятельство повело к тому, что духовные управители, прежде всегда бывшие приказными людьми, занимавшие свои должности по назначению архиерея, как скоро стали являться из белого духовенства, стали смешиваться с поповскими старостами и получали по местам выборный характер. Выразительные примеры этого можно видеть в истории московского епархиального управления, которая, надобно заметить, одна только разработана, как следует, в нашей литературе. Так, под 1728 г. встречаем здесь жалобу целого окружного духовенства г. Козлова с уездом на неправильность выборов в духовные управители; священники, дьяконы и причетники доносили в дикастерию, что их управитель, соборный протопоп Гедеон, определен к делам по подложным заручным, кроме его свойственников никто к его выбору рук не прикладывали и у тех дел быть ему не желают. Дикастерия назначила другого управителя от себя. Рядом с выборами продолжались и архиерейские назначения управителей; та и другая форма определения их на должность употреблялись вообще без всякого определенного порядка, зависели от случайных обстоятельств. Многое тут зависело от самой неустроенности и слабости епархиальной власти, которая в назначении управителей иногда по необходимости должна была полагаться на выборы самого духовенства, не имея надлежащих сведений о кандидатах на управительские должности; оттого административные назначения управителей носили иногда очень простодушный характер; наприм. в 1735 г. по смерти духовных дел управителя в г. Ржеве дикастерия потребовала сведений от синодального казенного приказа: «кто в г. Ржеве при соборной церкви протопопом, и как его зовут, и чей сын? Буде же не имеется, то кто там староста поповский, и которой именно церкви, и как его зовут, и чей сын? Чтобы сделать его духовных дел управителем». Смена управителей также зависела то от епархиального начальства, то от самого окружного духовенства. Так, в 1751 г. столбовское духовенство сменило своего управителя, объявляя, что «за великою его гордостью и спесью управителем ему быть не желают»⁷⁴⁸.

Коллегиальная форма центрального епархиального управления по мере своего развития отражалась и на окружном управлении. Около духовного управителя явились товарищи из священников и дьяконов. Они тоже определялись или по выбору духовенства, или по назначению епархиальной власти, или даже по назначению самого духовных дел управителя с согласия подчиненных ему причтов; иногда управителю поручалось выбрать к делам 2–3-х надежных людей из окружного духовенства самому, но затем о самом определении их на должность указывалось представлять консистории. Духовные управители потом сами составляли себе для делопроизводства канцелярию, назначая в подьячие и рассыльщики при ней, кроме разных светских лиц, еще дьячков от окружных церквей⁷⁴⁹. Так составлялись мало-помалу духовные правления. Колебание между единоличной и коллегиальной формами в окружном управлении продолжалось до 1744 г., когда вместе с повсюдным учреждением духовных консисторий во всех епархиях стали заводиться и коллегиальные духовные правления.

Монашествующие лица не определялись на выборные должности, потому что, принадлежа к господствующему классу духовенства, имели, так сказать, естественное, самостоятельное право на власть, независимое от выборов класса управляемого, получали начальственные должности единственно по назначению высшего начальства. С распространением выборного протопопского правления начальственная власть над округами в епархиях очевидно должна была все более и более ускользать из рук монашествующих властей. Но при этом необходимо иметь в виду то, что до 1744 г. выборные духовные правления оставались на степени учреждений непостоянных, случайных, притом же по самому составу своему из белого духовенства считались ниже прежних архимандрий или наместнических десятин и едва ли совершенно исключали последние. Как скоро они сделались постоянными и единственными законно признанными органами епархиального управления округов, во главе их членов тотчас же являются власти монашествующие, за исключением тех только случаев, когда в округе правления не оказывалось ни одного более или менее значительного монастыря. Само собой разумеется, что эти первенствующее члены правлений уже не были выборными. А вместе с тем стало понемногу теряться выборное значение и других членов. В начале второй половины XVIII столетия в некоторых епархиях принято было за правило составлять духовные правления наполовину из выборных членов и наполовину из членов, определенных к должности административным путем; так наприм. было в Воронеже⁷⁵⁰.

Низшую степень окружного управления в епархиях составляли поповские старосты и десятские исключительно из белого духовенства, назначавшиеся на свою должность по выборам самого духовенства. Порядок их выборов и предметы ведомства оставались те же, что и в древней России. Вот наприм. как писались указы о выборе их в 1750-х годах в московской епархии: к назначенному сроку (в январе) все духовенство округа призывалось на съезд выбрать на место поповских старост истекшего года новых на будущий год, а в помощь им новых заказчиков или десятских, священников добрых и пожиточных и бесподозрительных и вероятия в сборах достойных, и на тех нововыбранных старост и заказчиков учинить выбор за руками всех церквей священнослужителей с таким обязательством, что они выборщики тем старостам поповским и заказчикам в сборе денежной казны верят и оную денежную казну будут платить на указные сроки без доимки; а ежели паче чаяния у тех старост и заказчиков собранной денежной казны учинится какая утрата или какое в доимку упущение, и те утраченные и доимочные деньги повинны заплатить все сполна они выборщики⁷⁵¹. Из подобных указов о выборах и из самых инструкций старостам видим, что должности их и теперь имели преимущественно финансовый характер. Отсюда это настояние указов, чтобы выборы падали непременно на людей добросовестных и пожиточных, т. е. таких, которые бы не утаивали сборов и с которых в случае недобра можно было бы учинить взыскание всей недоимки; отсюда и эта денежная ответственность за них самих избирателей. Понятно, что должность старосты сопровождалась значительным риском для того, кто в нее избирался. Встречаем примеры, что священники несли ее по очереди, жаловались, если выбор падал на них не в очередь, и вызывали особые распоряжения со стороны епархиальной власти, чтобы избиратели производили свои выборы, не чиня в том никакой обиды и без прихотей или прямо – чтобы выбран был такой-то священник, потому что он служит давно, а старостой еще не бывал ни разу⁷⁵². В некоторых инструкциях поповским старостам возлагаются на них и благочиннические обязанности, наприм. наблюдение за тем, чтобы все священнослужители служили по ставленным грамотам, не переходили от церкви к церкви, не производили бесчиний, не венчали незаконных браков и т. п., а в случае беспорядков и проступков в духовенстве даже обязанность производить следствия. Но эта сторона их должности была совершенно затемнена их финансовым значением и упоминается в инструкциях только вскользь, так что постоянный надзор за церковным благочинием почти целиком оставался на одних духовных управителях.

Замечательно, что, возбудив вопрос об усилении благочиннического надзора за духовенством, Д. Регламент как бы вовсе забыл при этом о поповских старостах и нашел нужным для этого надзора учредить особую должность, предписав по всем городам учинить особых заказчиков или благочинных «которые, аки бы духовные фискалы, все надсматривали и епископу доносили». Согласно с этим в 1722 г. при св. Синоде учрежден был особый приказ инквизиторских дел и организовано по духовному ведомству целое фискальное управление⁷⁵³. Учреждение инквизиторов, или фискалов было очень дурно встречено духовенством и немногим только пережило Петра. В 1727 г. св. Синод собрал все жалобы на их злоупотребления, из которых оказалось, что «от инквизиторов не только пользы не явилось, но за многими из них обнаружены противузаконные и гнусные дела, именно – за новогородским, сибирским, белогородским, великоустюжским, и холмогорским, а о прочих де вероятно обиженные доносить не смели из боязни, потому что инквизиторы и суду архиерейскому были не повинны». Следствием этого было упразднение инквизиторской должности⁷⁵⁴; для наблюдения же над благочинием велено выбрать повсюду заказчиков и поповских старост. Но, оставшись выборными людьми, поповские старосты не могли сделаться блюстителями благочиния и после этого распоряжения; благочиннической должностью начали облекаться одни только заказчики, и притом в качестве уже не выборных помощников старост, а особых и именно приказных органов епархиальной власти. Замечательно, что наприм. Иннокентий Иркутский, как только получил указ 1727 г. об уничтожении фискалов, так и распорядился поповского старосту выбрать духовенству, а заказчика назначил сам⁷⁵⁵. – При Анне Иоанновне снова возбужден был вопрос об усилении благочиннического надзора, но и теперь при определении органов этого надзора поповские старосты опять были обойдены, как лица другого характера и назначения. В 1735 г. св. Синод указал петербургскому духовному правлению «определить» для надзора за духовенством несколько заказчиков, или благочинных, а как им в том поступать, о том сочинить инструкцию⁷⁵⁶. В 1737 г. это распоряжение, относившееся прежде к одному Петербургу, распространено на всю Россию; по случаю обнаружения в это время разных суеверий в народе св. Синод указал «определить заказчиков, а им заказчикам к 10 церквам из свящ. чина десятоначальников, благочинных людей, как бы духовных фискалов»⁷⁵⁷. Во всех этих указах новые блюстители благочиния по-прежнему назывались заказчиками, но в то же время ясно видно, что под старым названием учреждалась новая должность, для которой нужна была новая инструкция, должность уже не выборная, как прежняя должность заказчиков, а долженствовавшая замещаться по административному определению.

На практике мы, впрочем, долго не видим полного обособления благочиннической должности. Новый институт только лишь вводился в епархиальную жизнь и весьма часто смешивался с старым. В некоторых местах заказчики вовсе не получили нового благочиннического значения и по-прежнему оставались с одним финансовым значением; так наприм. в Тобольской епархии в наказе 1738 г. томскому заказчику велено было ведать одни только сборы с духовенства: «а прочие дела, кроме денежных сборов, поведано ведать Томского Алексеевского монастыря архимандриту Лаврентию, а в денежном сборе и в смотрении государственного интереса над священно- и церковнослужители иметь тебе заказчику полную власть и наблюдение крепкое»⁷⁵⁸. В других местах должность заказчиков смешивалась с должностью поповских старост; так, в 1745 г. воронежский архиерей Феофилакт, назначив двоих заказчиков, – одного игумена и одного священника, дал им инструкцию, в которой с самого начала читаем, что новые заказчики должны заменить бывшего поповского старосту, оказавшегося слабым в управлении причтами, затем инструкция указывает поповскому старосте сдать все дела заказчикам, а этих облекает полною властью как закащичьей по надзору за благочинием, так и старостинской – по сбору архиерейских пошлин⁷⁵⁹. В Тверской епархии в 1760 г. встречаем инструкцию преосв. Афанасия поповскому старосте, в которой последний облекается должностью заказчика⁷⁶⁰. Вследствие такого же смешения должностей заказчики, как и поповские старосты, в иных местах оставались выборными. В Пермской епархии встречаем примеры избрания их на должность со стороны старого заказчика, оставлявшего свою должность, и даже со стороны прихожан⁷⁶¹. В московской епархии с 1750-х годов учреждение благочинных, как стали теперь называться новые заказчики, видим уже в полном развитии; архиепископ Платон Малиновский написал для них в это время полную инструкцию, служившую руководством для благочинных до знаменитой инструкции м. Платона⁷⁶². Отличие благочиннической должности от должности поповских старост всего яснее обозначилось тем, что первая не вытеснила последней и при полном своем развитии. Институт поповских старост был уничтожен не учреждением благочинных, а штатами 1764 г., когда отменены были все архиерейские сборы с духовенства и поповские старосты остались без дела. С упразднением поповских старост пало и выборное начало среди духовенства; благочинническая должность сделалась уже чисто приказною.

Очертив состав епархиальной администрации, обратимся к практике ее в отношении к приходскому духовенству.

При самом же поступлении в приход новый член церковного клира должен был пройти почти через всю лествицу епархиальных властей, причем вполне обозначался характер его последующего отношения к епархиальной администрации. Общий порядок ставленнического делопроизводства в XVIII в. оставался один и тот же, какой существовал в XVII в. и о котором сохранилось подробное известие в грамоте п. Иоакима 1675 г. по поводу доклада ему из патриаршего казенного приказа о порядке производства ставленников при прежних патриархах. По описанию доклада патриарх производил сначала экзамен ставленнику и благословлял подавать прошение на место; потом ставленник шел на исповедь к крестовому иеромонаху, который после исповеди свидетельствовал о его достоинстве; затем уже подавал прошение в казенном приказе, где его записывали в книгу и взимали с него пошлину – рубль и больше; после поставления записывали новопоставленного в книгу и опять брали с него пошлину в рубль, больше и меньше, как у которого владыки приказано; на челобитной ставилась помета о посвящении, после чего ставленник должен был явиться с ней опять в казенный приказ для ее записки в книгу и вклейки в столбец; после поставления ставленник несколько времени учился у кого-нибудь из соборян церковному чину, тоже за известную плату; а между тем патриаршие дьяки готовили ставленную грамоту, прикладывали к ней печать, записывали ее в книгу и представляли патриарху на подписание; по обучении ставленник получал ее в тиунском приказе, причем опять платил пошлину. Сумму всех этих платежей доклад вычислил рубля в 4 и больше. Помилосердовав о ставленниках, «да не тая ж бы им волокита и лишние убытки учинились», патриарх издал определенное постановление о цифре сборов с значительным ее уменьшением; перечисляя лица, которым следовало брать со ставленника пошлины, грамота определяет: протопопу ризничему брать 3 алт. 2 ден., тресвятским двоим черным попам по 3 алт. за то, что будут выдавать свящ. чину антиминсы и миро безденежно; дьякону той же церкви 10 ден., дьячку 4, пономарю 2 ден.; филипповскому попу 3 алт. 2 ден., дьячку и пономарю по 2; певчим дьячкам по 3 алт. 2 д. на клирос; певчему за подьякское учение 6 ден.; подьякам трех станиц по 2 алт. 3. д. на станицу и по 6 д. на остальные 3 станицы; соборным пономарям 4 ден.; подьячему от записи ставленника в книгу по поставлении 6 ден.; за вписание имени в ставленную и другие записи 2 алт.; сторожам за печать 6 ден.; келейному старцу 2 д.; истопникам 8 ден.; за поставление в казенный приказ 23 алт. 2 д. Всего велено брать с ставленника за посвящение в попы 2 руб., во дьяконы половину⁷⁶³.

Такой же порядок поставления оставался и в первой половине XVIII в. с небольшими только прибавлениями и изменениями⁷⁶⁴. Ищущий церковной должности должен был лично явиться в архиерейский приказ или после уничтожения приказов в консисторию и подать прошение о своем определении на имя преосвященного. При прошении прилагались необходимые документы, без которых оно не принималось. После известных нам распоряжений указа 1711 г. и Д. Регламента, направленных к предотвращению замеченных правительством разных обманов со стороны ставленников, на эти документы стали обращать особенное внимание при кафедрах. Первым документом был заручный выбор прихожан или согласие местного помещика на принятие ставленника к церкви. В этом документе, по определению Д. Регламента, кроме выбора обозначались всегда еще средства, которыми ставленник должен был пользоваться в приходе, количество земли или руги при заручной расписке самого просителя, что он этими средствами будет доволен. В Малороссии ставленник представлял при своем прошении свой контракт с приходской общиной, где подробно обозначались все «кондиции, на чем ему на парохии жить», а если поступал в вотчинный приход, то акт, по которому уступались ему в пользование земля и угодья от владельца, известный под названием эрекции или презента. Такое объявление о руге, земле и других материальных средствах прихода постоянно требовалось от ставленников до 1780-х годов, когда после наделения церквей землею и еще раньше того выданной правительством таксы за требы приходские причты получили более или менее постоянное содержание, известное консисториям и без означенного объявления.

Другим важным документом при челобитной ставленника было свидетельство духовного правления о верности как заручного выбора, так и показания об обстоятельствах и средствах прихода. Мы видели, что правилами о ставленниках 1711 г. предписано было «опасно смотреть», не ложно ли челобитие, угоден ли ставленник прихожанам, какого он жития и на чье место бьет челом, – все это должен был предварительно разузнать староста поповский и дать обо всем отписку епархиальному начальству; вследствие этого старосты, а после открытия духовных правлений члены последних должны были присутствовать на самых выборах кандидата на место. В половине XVIII столетия московское епархиальное начальство выдало распоряжение – всех ставленников, являющихся в консисторию без правленских свидетельств, отсылать в их духовные правления даже с наказанием. Правление о каждом ставленнике должно было наводить справки: нет ли за ним каких дел и подозрений к произведению в чин, не положен ли он в оклад, каких лет, правильно ли рукоприкладство к его заручному выбору, отчего место, на которое проситель просится, праздно, если после умершего, подлинно ли и когда умер, если после отбывшего, то когда и куда отбыл, если после престарелого, то каких этот последний лет, действительно ли не может служить, имеет ли детей, где и чем будет жить; кроме того правление испытывало кандидата в чтении. Все эти обстоятельства и прописывались в свидетельстве. В Малороссии эти свидетельства носили название аппробаций, концессов и интерцессий. Для епархиальной власти эти документы в XVIII столетии были также, если не более, необходимы при ставленническом делопроизводстве, как и заручные выборные челобитья прихожан, потому что без них оно могло допускать очень важные промахи, наприм. поставить лишнего ставленника в приход, свыше штата, даже на живое место, посвятить человека, положенного в подушный оклад или недостойного и т. п. Несмотря на строгие распоряжения Петра о переписи церквей и духовенства, несмотря даже на частые разборы последующего времени, сопровождавшие введение приходских штатов, консистории долго не имели удовлетворительных сведений ни о приходах, ни о духовенстве, особенно о детях последнего, которые между тем и были единственными челобитчиками о местах. В школах большая часть из них не училась; метрические книги велись неисправно. Консисториям неоткуда было иногда получить о челобитчиках на места даже таких важных сведений, как наприм. женаты ли они и которым браком. Отсюда происходили иногда весьма важные злоупотребления и обманы со стороны ставленников, особенно в Малороссии. В начале XVIII столетия один стародубский житель Федор Лисовский противозаконно женился на девице, бежавшей от отца, потом бросил ее и перешел на житье в Глухов, где женился в другой раз. Через несколько времени он был выбран на одну глуховскую парохию; как следует, служил на ней и дослужился даже до протопопства. Обман открылся по доносу его первой жены, которая как-то его нашла. После этого он был расстрижен и сделался новгород-северским сотником. В 1720-х годах в лохвицкой протопопии один священник обличен был в троеженстве и потребован на суд Киевского епархиального начальства. Чтобы ускользнуть от суда, он по обычаю тогдашнего времени крикнул «слово и дело» против обвинявшего его протопопа; последнего принялись допрашивать, пытать, а о священнике троеженце так и забыли⁷⁶⁵. Для предотвращения подобных случаев оказывались недостаточными даже и те сведения о кандидатах священства, какие могло собрать местное духовное правление.

Кроме свидетельства духовного правления, в избежание ошибок и для большего удостоверения себя в соблюдении всех условий нужных для производства ставленника, епархиальные начальства прибегали еще к строгому допросу самого ставленника. Допрос производился при ставленническом столе в консистории с теми же формальностями, с какими обыкновенно производились допросы судебные. Проситель показывал: сколько ему лет, кто был его отец, не числится ли он в окладе или в службе, как показан при последней ревизии, где находился при разборе духовенства, не состоял ли или не состоит ли под делом, в подозрениях и штрафах, – при Анне Иоанновне спрашивали еще, был ли у присяг 1730–31 гг., – женат ли и на ком и правильно ли, не разделяет ли раскольнических и других суеверий, в сочленении телесном и в прочих чувствах не имеет ли повреждения и увечья, препятствующего священству; за недостатком докторов члены консистории сами же и свидетельствовали здоровье просителя, как умели. Затем следовал допрос о самом месте и приходе, причем проситель объявлял, что челобитная его не лжесвидетельствованная и спору о месте ни от кого не будет, кто состоит в приходском причте, чем причт содержится, сколько в приходе дворов и душ. Наконец ставленник давал обязательства: от места не отходить и никому его в противность правил не уступать и не оставлять, кроме своей церкви нигде не служить, заботиться об искоренении суеверий и раскола, не писать в ведомостях ложно не исповедовавшихся и не причащавшихся бывшими у исповеди и причащения, одежду носить подобающую, жизнь проводить трезвенно, не ходить по кабакам, ссор и драк не заводить и т. п. Обязательства эти в разные времена были различны, смотря по тому, на что в известное время особенно обращало внимание правительство; так в первой половине XVIII столетия в этих обязательствах более всего говорилось об искоренении суеверий и раскола; во 2-й половине столетия с ставленников бралось обязательство говорить проповеди прихожанам; под конец царствования Екатерины II их стали обязывать подпиской не прикладывать рук к крестьянским челобитным и стараться об отвращении крестьянских волнений. В заключение допроса ставленник давал подписку: «в сем допросе сказал он NN самую сущую правду и ничего не утаил; ежели же сказал что ложно или что утаил, а впредь от кого будет изобличен, и за то учинено ему будет, что указом от св. прав. Синода определится, без всяких его отговорок».

Допрос поверялся затем справками по документам, какими могла располагать консистория. В начале XVIII в. почти единственными для этого документами были окладные книги, по которым сбирались архиерейские пошлины и в которых поэтому довольно точно обозначались средства приходов. Потом одним из важнейших документов стали исповедные росписи, из которых извлекались сведения о летах просителя и числе прихожан при церкви, а во 2-й половине XVIII столетия к ним присоединились еще клировые ведомости. Кроме этого, за справками обращались еще к ревизским и разборным спискам духовенства, чтобы узнать, не записан ли проситель в оклад. Если проситель был в школе, консистория обращалась за справками к школьному начальству, а если где-нибудь был прежде на службе, то к его бывшему начальству. Под конец прошлого столетия епархиальное управление настолько устроилось, что могло иметь все нужные сведения о ставленниках и приходах из одних справок; притом же и ставленники были почти все из учеников училищ и семинарий, а потому хорошо были известны духовному начальству по школьным документам. Вследствие этого справки выступили на первый план и совершенно заменили допрос; последний стал заниматься уже не столько прошедшим просителя, сколько его будущим, и весь почти состоял из снимания обязательств с ставленника касательно будущего его поведения, сказывания проповедей, ношения приличной одежды и т. п.

После допроса и справок ставленник вместе с делом отсылался к экзаменатору. ставленнический экзамен существовал и в древней России, но со времени Петра на него стали обращать особенное внимание. Дело экзаменаторства возлагалось на начальство архиерейской школы, но чаще на особого экзаменатора при кафедре. При слабом распространении между ставленниками школьного образования экзамен не мог ограничиваться одним испытанием ставленника, а сопровождался и самым обучением его всему, что считалось нужным ему знать для его будущего служения. Поэтому экзаменатор был вместе и учителем; послать на экзамен называлось тогда: «послать в школу», выдержать экзамен – «произойти школу». Вследствие этого каждый ставленник должен был прожить несколько времени при архиерейском доме, где его учили чтению, пению и букварю или книжице о вере и законе, и в то же время, по предписанию Д. Регламента, испытывали, «не ханжа ли он, не притворяет ли смирения, что умному человеку не трудно узнать, такоже не сказует ли о себе или и о ином снов и видений, ибо от таковых какового добра надеятися, разве бабьих басен и иных вредных в народе плевел вместо здравого учения»⁷⁶⁶? При Анне Иоанновне всем архиереям предписывалось посвящать ставленников только после достаточного обучения их вере и закону, не ограничиваясь одним испытанием их в чтении и пении, а для этого держать их при своем доме или при ближних монастырях не менее трех месяцев, причем экзаменовать их каждую неделю, подмечать состояние жития их и поступков и посвящать, кто из них окажется достойнее; св. Синоду указано было разослать по епархиям учительных священников или иеромонахов по одному или по два с надлежащим жалованьем, чтобы они с крайним прилежанием обучали ставленников, приводя их к совершенному познанию должности священнической⁷⁶⁷. Этот указ всего лучше определяет значение экзаменаторов. Надобно, впрочем, заметить, что он не был вполне приведен в исполнение; так экзаменаторам нигде, кажется, не назначалось жалованья и должность эта постоянно принадлежала к числу так называемых почетных, которые так много служили к развитию взяточничества в духовном ведомстве. Вот довольно полная программа обучения ставленников, которую находим в указе 1748 г. Феофилакта воронежского новоопределенному экзаменатору учителю семинарии Стасиевичу: обучать «символу веры православной, заповедям Божиим и церковным таинствам, добродетелям богословским и евангельским, апостольским и отеческим преданиям и прочему, до букваря и катехизиса принадлежащему, что священнику необходимо ведать надлежит, всему со истолкованием писания, в чем состоит закон христианский и проч., а притом примечать состояние жития их и поступки, чтобы к чтению св. Писания прилежали и, что читают, рассуждать могли и не словом, но самым делом образ сами собою другим простым людям оказывать могли»⁷⁶⁸. Обучение катехизису при архиерейском доме было тем более необходимо, что книжки этого катехизиса были чрезвычайно редки в уездах и кандидату священства нужно было иногда нарочно ехать в город, чтобы ими пользоваться, и проживать здесь до тех пор, пока не выучит всего наизусть, что не могло сделаться скоро, потому что тогдашние необработанные головы, совершенно непривычные к книге, осиливали ее с весьма большим трудом для себя. Только в 1742 г. св. Синоду велено было позаботиться о распространении катехизиса в достаточном числе экземпляров повсюду⁷⁶⁹. Кроме изучения катехизиса святитель Иннокентий Иркутский заставлял ставленников еще списывать для руководства их при будущем служении некоторые правила и пункты Регламента о священниках и учить их на память⁷⁷⁰. Наблюдая за поведением ставленника, экзаменатор не должен был оставлять без внимания и поведения его жены, должен был и об ней дать свое свидетельство епархиальному начальству; – так по крайней мере было в воронежской епархии⁷⁷¹. От такого экзамена или школы не освобождался никто, даже ставленники из ученых; так наприм, сейчас упомянутый Стасиевич при посвящении во священники был отдан в школу к казначею несмотря на то, что сам был экзаменатором⁷⁷². С распространением школьного образования между духовенством во 2-й половине XVIII столетия в священство очень часто стали поступать кончившие курс семинарии и даже академы, но должность экзаменаторов оставалась совершенно в прежнем виде⁷⁷³; экзамену обязательно должны были подвергаться все без исключения ставленники, хоть бы они были несравненно образованнее самого экзаменатора, какого-нибудь полуграмотного архиерейского монаха; разница против прежнего состояла только в сравнительной короткости срока, в какой ученый ставленник проходил экзаменаторскую школу. Экзамены эти стали понемногу выводиться только после реформы духовно-учебных заведений. – Экзамен решал судьбу ставленника; после удовлетворительной отметки экзаменатора на деле он отправлялся в консисторию уже с полною уверенностью в своем скором посвящении.

Явившись в консисторию, он подавал прошение о назначении его к исповеди и производству и затем отсылался к духовнику, если был уже женат, а то ехал жениться. После исповеди духовник отмечал на ставленническом деле, что по исповеди препятствий к посвящению не оказалось, или что проситель к посвящению достоин. За исповедью следовала присяга пред посвящением в верности государю, в неослабном попечении об искоренении суеверий и расколов, не утаивании не исповедающихся и проч. До 1738 г. эта присяга по разным епархиям имела разные редакции; в этом году узаконена была общая форма ее для всех епархий⁷⁷⁴.

Посвящение совершалось обычным порядком, как и теперь. Как на особенность старинного посвящения в попы и дьяконы, можно указать разве на выстригание на голове посвященного гуменца, которое в древней России обложено было даже особенной пошлиной под именем „простригальных денег – по гривне с плеши». Полное определение о гуменце находим в соборном деянии 1675 г. Старинная символика в волосах около плеши воображала видеть терновый венец Христов⁷⁷⁵. Покойный митрополит Филарет объяснял простригание гуменца отсечением дурных помыслов, так как волосы подобно мыслям суть некоторого рода истечения из головы человеческой. Когда вывелся этот старинный обычай, определить трудно, но известно, что он употреблялся еще в конце XVIII столетия; м. Филарет сам еще помнил таких священнослужителей с гуменцами в коломенской епархии⁷⁷⁶. За посвящением следовала новая школа для ставленника, школа практического обучения церковной службе у кого-нибудь из монахов архиерейского дома или из соборян, или из приходских и монастырских священнослужителей. Результат обучения отмечался учителем на том же ставленническом деле, которое вместе с ставленником переходило по всем степеням кафедральной иерархии из рук в руки. Наконец архиерей указывал выдать посвященному ставленную грамоту. До 1727 г. грамоты эти были письменные и разнообразного содержания; в этом году указом св. Синода от 16 августа велено выдавать печатные. Употребление письменных, однако, продолжалось и после этого; окончательное запрещение их последовало уже в 1738 г. по случаю какого-то дела в св. Синоде, по которому „в деле письменных грамот явилась фальшь»⁷⁷⁷. В Малороссии письменные грамоты употреблялись до самого преобразования малороссийских епархий в 1786 г. При выдаче грамоты с ставленника брали обязательство выучить ее наизусть. Вместе с грамотами во 2-й половине XVIII столетия выдавались еще ставленникам некоторые поучительные сочинения об обязанностях священнослужителя и катехизисы⁷⁷⁸. После всего этого новопоставленный по приезде на место должен был явиться к благочинному или старосте поповскому, который и вводил его в должность, собирая для этого в церковь всех прихожан.

Совершенно такие же степени ставленнического делопроизводства проходили священнослужители, определявшиеся в викарии и в заставку, также церковнослужители при посвящении в стихарь; оттого, вероятно, между прочим, так долго и нельзя было заставить их добиваться стихаря, как это мы видели выше. Грамоты или указы причетникам, как посвященным, так и не посвященным в стихарь, известны были под названием новоявленных памятей. Наконец та же процедура допросов, справок, экзаменации и исповеди употреблялась при переходе священнослужителей с места на место и допущении к служению священнослужителей вдовых; дела этого рода тоже причислялись к разряду ставленнических. При переходе священнослужителей им выдавались перехожие грамоты, во всем почти схожие с ставленными. Несмотря на то, что с самого начала XVIII столетия правительство постоянно вооружалось против этих грамот в видах пресечения бродяжничества духовенства, они продолжали существовать в прежнем виде до 1765 г. При множестве безместного духовенства никак нельзя было вывести из употребления не только их, но даже грамот на приискание мест. В 1765 г. те и другие грамоты были запрещены, но и после того долго продолжали существовать в форме указов, что, в сущности, было одно и то же⁷⁷⁹. Можно заметить здесь кстати, что известный нам обрядовый взгляд на священнослужителей, как только на требоисправителей, а не пастырей, или духовных отцов воспитателей прихожан в христианской жизни, взгляд, при котором не было, разумеется, никакой особенной надобности, чтобы священнослужитель был постоянно привязан к своему приходу, много поддерживали сами епархиальные начальства, очень часто переводившие священников с места на место иногда без всяких достаточных причин и возбудившие об этих переводах даже особый весьма важный вопрос в современной литературе.

Вдовым священнослужителям выдавались епитрахильные (священникам) и орарные или постихарные (дьяконам) грамоты. После общего разрешения священнослужения всем вдовым священнослужителям по определению собора 1667 г.⁷⁸⁰, в выдаче этих грамот, собственно говоря, не было никакой нужды, но они все-таки держались до 1765 г. частью по старой к ним привычке, частью потому, что выдача их сопровождалась известными сборами в архиерейскую казну. Многие священнослужители и после 1667 г. не получали полного благословения на священнослужение, поэтому грамоты разделялись на грамоты с обеднями и без обеден, т. е. дозволявшие исправление всех служб и треб, кроме литургии; за первые пошлина бралась двойная⁷⁸¹. Старинные понятия так еще были сильны, что каждый священнослужитель непосредственно после смерти жены считался как бы под запрещением служения и без особой грамоты имел право отслужить только время сорокоуста по покойнице; поэтому на допросе при делопроизводстве о выдаче грамоты на служение он должен был объявлять, что «отслужа он по попадье своей четыредесятницу, священнического ничего не действовал»⁷⁸². Указом св. Синода от 15 марта 1723 г. определение собора 1667 г. было подтверждено и грамоты на служение велено выдавать без замедления и излишнего пошлин взятия, но при этом указано архиереям каждогодно удостоверяться в добром поведении снабженных грамотами вдовцов через заручные прошения прихожан, испытание в архиерейском доме, через заказчиков, поповских старост и другими способами. Вследствие этого грамоты, как и прежде, выдавались на известный срок, на 3–4 года, даже на один год, и по истечении этого срока их нужно было менять на новые, причем проходить ту же процедуру делопроизводства о выдаче их. За служение без грамоты назначался штраф, наприм. по одной инструкции поп. старосте московской епархии (1738 г.) – 2 руб. 4 алт. и 2 деньги⁷⁸³. После нескольких возобновлений грамоты епархиальное начальство вдруг отказывалось дать новую грамоту; это было сильным побуждением для вдового священнослужителя к пострижению в монахи. Несмотря на прямое запрещение Регламента и указов употреблять к пострижению вдовцов какие-либо принудительные меры, в епархиях всегда находились архиереи – ревнители монашества, которые насильно заставляли постригаться вдовых попов и дьяконов, оправдываясь тем, что иначе в монастырях очень мало будет братии, особенно иеромонахов и иеродиаконов; св. Синод неоднократно получал от таких вдовцов жалобы на архиереев, в которых описывались иногда весьма тяжкие меры подобного принуждения к монашеству, наприм. содержание под караулом или в неисходном монастырском пребывании; принуждению в монашество подвергались иногда даже вдовые церковнослужители⁷⁸⁴. Выдача епитрахильных и постихарных грамот прекратилась тотчас же, как только в 1765 г. отменены были сопряженные с ней сборы, и вдовые священнослужители стали служить по одним ставленным грамотам⁷⁸⁵.

Прохождение ставленника по всем означенным степеням производства в XVIII в., как и в старину, сопровождалось множеством издержек, как официальных, так и неофициальных. Издержки эти начинались еще до подачи прошения на место. Нередко нужно было задобрить помещика за согласие принять просителя в приход, в юго-западной Руси требовалось заплатить за презент; почти всегда нужно было задобрить и подпоить за заручный выбор прихожан; никак нельзя было обойти и старосту поповского или духовного управителя за свидетельство и одобрение. Не даром известный архипастырь Иродион Жураковский жаловался, что к нему присылались „желателе священства с презентами или рещи с свидетельствами от владельцев и парохиян, полученными от них то за искуп, то за утаенье церковных доходов, то за удоволение парохиян иных напоем, иных же дачею хлеба и прочим подаянием требуемым»⁷⁸⁶. В Великороссии, при слабом развитии приходских выборов, издержки на удовлетворение прихожан могли быть не очень значительны и много-много, что ограничиваться „напоем»; но в Малороссии доходили до удивительных размеров. Наприм. в 1730-х годах наместник новомлинской протопопии Стахевич, желая при старости после своей смерти упрочить свое место за зятем Осипом Савицким, дал за согласие на это местному сотнику Шишкевичу 15 талеров. Но взяв эти деньги, сотник обманул Стахевича и, когда последний отправил зятя в Киев хлопотать о викариатстве, Шишкевич отправил к митрополиту письмо с самым дурным отзывом о кандидате, предупреждал, что этого кандидата никто из старшины не желает и что он везет с собою рекомендательное письмо от борзенского протопопа, полученное им за два целковых и кадку водки. Митрополит отказал Савицкому. Савицкий, однако, не отчаявался получить место и по смерти своего тестя снова отправился в Киев, заручившись рекомендательным письмом бунчукового товарища Троцкого. На этот раз разными датками он успел склонить на свою сторону саму консисторию, так что, когда Шишкевич прислал в Киев для противодействия ему депутатов от сотни, в консистории этих депутатов попотчевали барбарами да еще и деньги за битье по обычаю с них взяли. Между тем и бунчуковый товарищ Троцкий усердно действовал за Савицкого, очернил Шишкевича пред митрополитом и выхлопотал ему даже отлучение от Церкви. Савицкий был посвящен. Новомлинцы, обиженные консисторией в лице своих депутатов, обратились к гетману и просили, чтобы Савицкого ни в каком случае в попы к ним не ставили. По следствию об этом деле, назначенному гетманом, все дело объяснилось тем, что у Шишкевича был другой кандидат, который дал ему за место взятку, задобрил и парохиян. „А что ж нам делать, паниматко, говорила пани Шишкевичева Троцкой, оправдывая мужа в гонении на вдову Стахевичеву и ее зятя, когда парохияне уже пороги оббили нам, кланяясь, чтобы на место Стахевича поставили Кирилла Гриценка? Да и дал уже Гриценко пану моему сто золотых, обещая еще столько дать»⁷⁸⁷.

Но главные расходы предстояли ставленнику впереди в епархиальном городе, где нужно было оплачивать каждый шаг по лествице делопроизводства, начиная с записи его прошения во входящую книгу, причем платилось 10 копеек. Допрос, справка, школа – все это хотя и не было обложено определенными сборами, но зато щедро оплачивалось так называемыми акциденциями, без которых обойтись было нельзя, потому что все кафедральные чины не получали никаких окладов за службу до 1765 г. и кормились от дел. Злоупотребления, прижимки дававшим мало, обманы в пользу дававших много были неизбежными следствиями этого кормления от дел. Посошков напр. рассказывает о своем времени, как взятки могли выручить ставленника при экзамене, производимом даже лично самим архиереем; приближенные архиерея дадут ставленнику затвердить несколько слов из Псалтири и заложат, а потом при архиерее и раскроют для экзамена это самое место „и тако архиереев своих в порок приводят»⁷⁸⁸. В 1735 г. св. Синод дал инструкцию члену синодальной конторы Вениамину епископу коломенскому для управления московскою епархией; в ней между прочим читаем: „при отправлении ставленнических дел над синодальными иподиаконы и прочими служители и в казенном приказе над подьячими, которые принимают пошлинные деньги, смотреть накрепко, дабы со ставленников до посвящения и по посвящении, кроме надлежащих указных денег, богомерзких взяток отнюдь не брали и оным людям тем разорения не наносили, ибо, как слышно есть, что те иподиаконы и подьячие и прочие берут сверх надлежащего с тех людей, не страшась ничего, немалые денежные взятки, и те бедные люди, не имея о себе свободного голосу, претерпевают от того великое разорение; и тако плач бедных не привлек бы на невозбраняющих и неудерживающих таких продерзателей от оных противных поступков в начале гнева Божия, а потом и ее и. величества; и как при слушании, так и по поставлении при отдаче ставленных грамот тех ставленников спрашивать всем обще по священству их с подписками, кто из иподиаконов и подьячих или из прочих чинов что с них сверх указного взяли деньгами и прочим себе во взяток, и на кого что покажется, тех имая в то же время допрашивать, и по подлинному свидетельству с тех продерзателей оные взятки возвращать и отдавать тем обидимым без всякого удержания в немедленном времени с расписками и тем виновным чинить за то указ, чему будут достойны... И сей пункт при подаче челобитен ставленникам велеть читать всем публично, дабы они о том были известны»⁷⁸⁹. Понятно, что такой указ, как ни был искусно придуман, ни к чему не служил, кроме того, что каждый ставленник, показывая по священству, что с него никто ничего не взял, самый же первый шаг своего священства должен был начинать ложью. В 1742 г. св. Синод указал „ставленнические дела для надлежащего производства поручать в епархиях архиереям таким людям, которые бы были добросовестнее и вероятия достойнее»⁷⁹⁰, что, разумеется, давным-давно знал всякий архиерей и без подобного указа... Не останавливаясь пока на ставленнических акциденциях, обратимся к обозрению официальных пошлин и сборов при поставлении.

Пошлины эти платились за письмоводство по ставленническому делу, за подписи, записи, скрепление печатями разных документов и бумаг и за самое поставление кафедральному клиру и архиерею. Поставление в разные степени клира всегда было одною из крупных доходных статей архиереев. В 1721 г. митрополит Фиваидский Арсений, живший тогда в России, подал в св. Синод челобитную, в которой жаловался на недостаточность своего жалованья (получал по 1 руб. в день) и просил о дозволении рукополагать ставленников, отчего бы он мог с причтом своим „по Бозе иметь пропитание с удовольствием». Даруя ему это дозволение, св. Синод определил „а за труд, сослужителем и певчим и за ризницу и за прочее по обычаю велеть брать с тех ставленников, с попа из дьячков в дьяконы и в попы по 2 руб., а с диакона в попы и с дьячка во диакона по рублю, а больше сего как ему архиерею, так и его сослужителем и певчим отнюдь не дерзать брать под опасением запрещения. А российским архиереем, кои имеют свои епархии, опричь определенных по прежнему обычаю с патриарших ставленников из казенного приказу пошлин были б довольнии, а лишнего ничего не брать, и о том, к кому надлежит, послать указы»⁷⁹¹. Таким образом, известное нам определение о ставленнических пошлинах п. Иоакима имело полную силу и по учреждении св. Синода. В 1723 г. оно опять было подтверждено в инструкции московской дикастерии, причем указано рукополагать ставленников по реестру, а не через ряд, пошлины брать в количестве, показанном в указе 1721 г. (м. Арсению), синодальным иподиаконам от ставленных грамот брать по прежнему установлению патриархов, а излишнему отнюдь не касаться⁷⁹². В том же году св. Синод озаботился выдать подробное постановление о сборах, соображаясь тоже с патриаршим установлением; положено взимать: а) при определении и посвящении – с просвирничих и причетнических памятей 20 коп., из дьячков во дьяконы и из дьяконов в попы 1 р. 26 к., из дьячков в попы 2 р. 33 к., б) с перехожих от храма к храму, просвирничих и церковно-служительских 20 коп., дьяконовских 12¹/₂, поповских 25¹/₂, с епитрахильных 15, орарных 7¹/₂, коп., в) с возводимых на степени протопопа 25 коп. Остался старинный обычай каждому новому архиерею поновлять или подтверждать своим подписом грамоты, выданные его предшественниками, за что велено взимать с грамот дьяконских 10 коп., священнических 15, протопопских 24¹/₂. „А более того, сказано в определении, никаких прежде вымышленных, простригальных, постихарных, отводных и прочих т. п. доходов никому не спрашивать»⁷⁹³. К этим расходам нужно еще прибавить плату за написание грамот, дьяконской 12, поповской 15 коп., а за вписание имени в грамоту печатную 5 коп., и на гербовую бумагу, на которой производились все ставленнические дела до 1742 г., когда св. Синод, находя в этом „бедным ставленникам убыток немалый», указал употреблять в ставленническом делопроизводстве простую бумагу.⁷⁹⁴ Подробности самого дележа ставленнических платежей между кафедральными чинами, кому сколько из них приходилось, можно видеть из распределения, употреблявшегося при этом случае в московской епархии: за посвящение в попы архиерею 70 к, синодального дома казначею 14, ризничему 10 к., церкви 12 апостолов двоим иеромонахам 18 к., двоим иеродиаконам 10 к., пономарю 2 к., синодальным иподиаконам 3¹/₄ к., подьячему 3, певчим 2, подьякам разных станиц 4¹/₂, подьячку за хранение книг ¹/₂ к., синодальным истопникам 1¹/₂ к., успенского собора пономарям 2 к., сторожам синодальной казны 1¹/₂ к., дикастерскому истопнику ¹/₂ к., канонархистам 6 к., псаломщикам и псалтирщикам 12, певческой палаты сторожу 1 к. При посвящении во дьяконы сборы эти уменьшались наполовину⁷⁹⁵.

Начисленные официальные расходы были не очень велики, но они сильно увеличивались издержками на акциденции. Ни кафедральные, ни консисторские чины, разумеется, не могли удовлетворяться этими копейками, алтынами и деньгами, о которых говорилось в синодских определениях, и требовали к ним весьма значительных присовокуплений. Для уплаты требуемых сумм бедные ставленники более всего рассчитывали на приданое за своими невестами и, кроме того, обременялись долгами. При заключении браков в духовном сословии даже в самых бедных росписях приданого обыкновенно вносилась статья о деньгах «на производство» жениха. Наприм. в 1752 г. вдовая дьяконица московского Архангельского собора, принимая к своей дочери и наследному месту зятя студента академии Петра Алексеева, включила в роспись приданого 50 руб. на производство⁷⁹⁶, – сумму, заметим, очень значительную для посвящения во дьяконы; значит, для производства в священники нужно было иметь 100 р., да еще неизвестно, сколько должен был Алексеев израсходовать, кроме этих 50 р., своих денег. Несмотря на строгое запрещение1723 г. никаких вымышленных доходов при поставлении не спрашивать и лишнего отнюдь не касаться, сами архиереи подавали пример произвольного увеличения ставленнических поборов, то усиливая старые пошлины, то даже установляя в своих епархиях новые, доселе небывалые. Наприм. в 1759 г. митрополит Тимофей Щербатский объявил по московской епархии, что при поставлении ставленников приходит в обветшание ризница его преосвященства, и указал, при взятии ставленных пошлин в консистории, брать еще пошлину на ризницу с производящихся в попы из дьячков по 1 р. 50 к., из дьяконов по 1 р., во дьяконы 50 к., с дьячков и пономарей по 20 к., и те деньги по третям отсылать в кафедральный Чудов монастырь⁷⁹⁷. В некоторых епархиях ставленники во время долгого своего проживания при кафедре должны были нести разные работы, нечто вроде барщины в пользу архиерейского дома, рубить дрова, чистить двор, конюшни, обрабатывать огороды и сады и т. д. Особенно тяжелые работы доставались на их долю вследствие известной страсти наших прежних архиереев к разного рода постройкам. Вот наприм. что происходило в Тамбове при епископе Пахомии (1758–1766), известном своими постройками и любовью к большим колоколам: проживая в городе иногда годов по 5, ставленники рыли рвы подле Казанского монастыря, носили кирпичи на колокольный завод, очищали место для конюшенного двора, переплавляли лес на постройку архиерейского дома, били сваи в реке для постройки архиерейской бани; от этих работ можно было, впрочем, и освободиться, давши рублей 50 на колокола; изнуренные работами, обнищавшие от долгого проживания в городе, ставленники пешком отправлялись в Петербург с жалобами св. Синоду. Указы св. Синода в Тамбове о прекращении этих работ и скорейшем посвящении ставленников встречаем даже после 1765 г., когда церковное тягло было уже уничтожено⁷⁹⁸.

Долгое проживание в кафедральном городе во время ставленнического делопроизводства и прохождения школы было не менее обременительно для ставленника, чем самые поборы. С самого начала дела он должен был тщательно рассчитывать, что для него выгоднее, проживать ли лишние месяцы без всякого движения дела или для сокращения делопроизводства побольше дать, кому следовало. Не даром в упомянутой нами инструкции московской дикастерии велено было «производство чинить по ряду, кто прежде прошение подал, по реестру, дабы никому напрасной волокиты не было». Из этой же инструкции узнаем, что даже по окончании всей процедуры производства ставленник мог встретить еще препятствие в самой выдаче ставленной грамоты и должен был выкупать ее новыми презентами⁷⁹⁹. Были случаи, что, избегая платежей и волокиты, новопроизведенные ставленники, «не токмо не получа ставленных грамот, но и не быв в учении священнослужения, отходили в домы свои и служения отправляли»; в 1752 г. в московской епархии на таких беглецов наложен штраф 1 р. с попа и 50 к. с дьякона за каждый год служения без ставленной грамоты⁸⁰⁰. На волокиту и жаловаться было не совсем безопасно; в 1764 г. один ставленник пожаловался Тихону епископу севскому, что он уже недели 3 ходит за делом по-пустому, но по справке оказалось, что он ходил всего 2 недели, – и вот на ставленническом деле явилась архиерейская резолюция: «высечь при консистории плетьми хорошенько при собрании ставленников и обучать букваря»⁸⁰¹.

В Малороссии, где епархиальное управление было почти совершенно бесконтрольно до самого преобразования епархий, ставленнические сборы были еще тяжелее. После экзамена и исповеди ставленник тотчас же должен был заплатить в кафедру деньги омофорные, консоляционные и клировые. Первые уплачивались собственно архиерею, причем ставленник должен был внести зараз всю годовую сумму архиерейской дани с своего будущего прихода не в зачет рядового сбора и деньги за грамоты: на стихарь 60 к., дьяконскую 1 р. и на сан священника 1 р., всего 2 р. 60 к. Вторые деньги шли в утешение (consolatio) кафедральным чинам за труды ставленнического производства: наместнику, писарю, экзаменатору, духовнику, архидиакону, крестовому иеромонаху, экклезиарху, ризничему «за одеяние» (облачение), уставщику, певчим, иподиаконам, кафедральному проповеднику за проповедь, крестоноше, орельщику и проч.; всего за посвящение в стихарь 2 р. 19 ³/₄ к., во дьяконы 4 р. 39 ¹/₂, к., в попы 6 р. 52¹/₂, к., за все степени вместе 13 р. 11³/₄ к. Викарий платил за производство половинную «кондицию». Клировые деньги 2 р. с священника и 1 р. с дьякона шли на канцелярию консистории, как мы видели, состоявшую из членов архиерейского клира. Если взять при этом в расчет издержки на проживание при кафедре и на разные презенты, то для нас очень вероятными будут показания некоторых ставленников, что промоция в кафедре стоила им 200–300 р. и более. Многие ставленники просили себе отпущения или рассрочки официальных платежей, на что по милости архиереев и получали согласие; но от неофициальных платежей отделаться было едва ли возможно⁸⁰².

Вследствие высоких ставленнических сборов многие южнорусские ставленники стали уклоняться от посвящения у своих епархиальных архиереев, обращаясь за свящ. саном к архиереям иностранцам, у которых посвящение стоило дешевле. Это обыкновение добывать св. сан в Молдавии или ближайших к украйне областях турецких, а то и дома от какого-нибудь заезжего греческого архиерея, было черезвычайно распространено в XVI, XVII и XVIII столетиях и никого не удивляло в Малороссии; оно было даже отчасти полезно для православия, особенно в заграничных русских приходах, где католические паны не хотели допускать к своим вотчинным церквам никакого православного пароха и в приеме готового священника, посвященного за границей, парохияне находили единственное средство избавиться от своего невольного беспоповства, потому что русские архиереи не посвящали никого без согласия и презента пана. Отказа в посвящении у нищих иностранных архиереев не было; кроме того, что они дешево брали за свой труд, они беспрекословно посвящали ставленников без назначения храма, „про запас « или „на ваканс », что особенно было важно для многих искателей священства. Получив св. сан про запас, человек оставался пока в прежнем своем состоянии, крестьянином, наймитом и проч., работал, отбывал панщину, а между тем исподволь высматривал себе праздной парохии и неопустительно являлся в числе кандидатов на приходских выборах с своей ставленной грамотой, часто написанной на клочке бумаги, выдранном из старой книги или тетради, и за громкими подписом какого-нибудь митрополита или архиепископа уполномочивавшей его «священнодействовать во всех святых Божиих церквах невозбранно, где будет иметь нужду по избранию места». В XVIII в. заезжие архиереи были сильно стеснены в России, а русская иерархия стала преследовать святокупцев, где бы они ни приобретали свящ. сан, за границей или дома; но старый обычай долго не выводился, особенно потому, что находил себе поддержку в приходских громадах. Как скоро громада выбирала себе такого посвященного на ваканс в парохи, местному архиерею трудно было уже отказать ей в определении избранного. На допросах в консистории такие избранники парохии откровенно показывали, что не поехали за посвящением к своему архиерею за неимением денег, а греческие и волошские архиереи требуют немного и посвящаться у них сходнее; против этого практического резона было совершенно бесполезно выставлять отвлеченные понятия о власти и правах епархиальных епископов без равносильного ему такого же практического резона. Притом же эти священники были народ кроткий, готовый на всякое унижение в кафедре, лишь бы только получить признание своего сана и грамоту на место, являлись такими несчастными, что епархиальное начальство, порешив сначала оставить их, яко похитителей св. сана, на всю жизнь без богослужения, рясоношения и рукоблагословения, потом всё-таки сжаливалось над ними и принимало их в свою епархию с полным признанием их сана, выдавая им так называемую усыновительную грамоту. Особенно мудрено да и вредно было бы не признать таких священнослужителей в их сане в приходах заграничных, в польских владениях, куда власть русских архиереев почти вовсе не простиралась и где причты жили, не завися почти ни от какой духовной власти; каждое прошение, присланное оттуда, об усыновительной грамоте естественно должно было встречаться с предупредительной радостью и с полным снисхождением к святокупству⁸⁰³.

Представленный нами порядок ставленнического производства с его сборами и пошлинами, которые делали право посвящения источником кормления для иерархии, вводит нас в любопытную область финансовых отношений духовенства к епархиальной власти, отношений, сформировавшихся еще с незапамятного времени и продолжавших свое законное, юридическое существование до 60-х годов прошлого столетия. За все это время церковная администрация была полным отражением древнерусской администрации. В государственной жизни все народонаселение резко распадалось на два класса, людей служилых или, как их звали, мужей и людей тяглых, мужиков, которые кормили мужей, несли в пользу их тягло. В жизни церковной высший, административный класс духовенства точно так же кормился от низшего, управляемого, который нес в пользу его разные платежи, называвшиеся тоже тяглом, и встал к этому высшему классу точно в такие же отношения, как мужики к мужам, носил официальное название духовенства тяглого. Как земские тяглецы должны были тянуть к своему земскому старосте, который доставлял все тягло, куда следует, так и тяглое духовенство тянуло своим тяглом к своему старосте поповскому. Тяжесть тягла вела в старину к разнообразным уклонениям от него со стороны тяглых людей, – и вот как в государственной, так и в церковной администрации является гоньба за тяглым человеком, предпринимаются усиленные хлопоты о том, чтобы он не отбывал от тягла строгости, правежи. В наказах архиереев поповским старостам на первом плане стоит сбор с духовенства пошлин, выражается с начала до конца какой-то финансовый взгляд на администрацию; за недобор угрожается правежом без пощады и запрещением самого священнослужения. Государственная администрация с течением времени стала понемногу освобождаться от преобладания в ней старых финансовых принципов; но церковная администрация по свойственной ей консервативности удержала эти принципы до XVIII столетия, не изменила даже обычного языка своих грамот, создавшегося еще во времена всеобщего господства системы кормления. Пред самой реформой Петра встречаем грамоту поповским старостам п. Адриана, которая может служить полным и выразительным памятником всех особенностей этой системы⁸⁰⁴. Тяглых отношений духовенства к иерархии не изменила и реформа; все ее дело ограничилось в этом отношении только тем, что из всего церковного тягла на содержание архиерейских домов назначена была постоянная штатная сумма, а затем вся остальная часть его обращена на удовлетворение государственных и общественных нужд, и еще необходимым при этом усилением над церковными сборами государственного контроля.

Все сборы с духовенства разделялись обыкновенно на окладные, количество которых было постоянно и могло определяться в форме ежегодного оклада, и неокладные, количество которых было случайно.

Между окладными сборами первое место занимала архиерейская или церковная дань. Количество ее для каждой церкви было различно, сообразуясь обыкновенно с числом приходских дворов, количеством церковной земли, вообще с средствами церкви; до 2-й половины XVIII в. оно даже совершенно зависело от воли архиерея; уже при п. Иоакиме во все епархии разосланы были грамоты с предписанием при наложении церковной дани всем архиереям сообразоваться с правилами, принятыми при этом в патриаршей области, потому что патриарху ведомо учинилось, что в некоторых епархиях всякие сборы сбирают с прибавкой и оттого церковному чину и всяких чинов людям чинятся убытки и в народах смущение и ропот⁸⁰⁵. Из этой и других патриарших грамот узнаем и способ наложения дани, и ее количество в патриаршей епархии, которая должна была служить образцом для других. По случаю открытия новых приходов или каких-нибудь перемен в старых, или просто через известные неопределенные сроки по распоряжению епархиальной власти старосты поповские и разные служилые люди архиерейского дома обязаны были производить по приходам дозор, причем через заручные сказки причтов и через собственные наблюдения собирали подробные сведения о средствах церквей, потом на основании этого дозора для каждого прихода назначали данский оклад. Церковная дань накладывалась на причт в том или другом количестве а) по числу дворов самих священно- и церковнослужителей, – причем определялось брать с попова двора 4 деньги, дьяконова 2, с дьячкова, пономарева, просвирника и с дворов церковных бобылей по 1 д.; б) по числу дворов приходских, причем по соображению состоятельности этих дворов взималось с причта за дворы боярские, княженецкие, дворянские, детей боярских и прикащиков государственных сел по 6 денег с двора, с посадских и крестьянских, по статьям – с лучших, средних и молодчих людей, по 4, 3 и 2 деньги, с стрелецких и пушкарских по 2, с бобыльских и дворов боярских деловых людей по 1; в) по количеству земель и угодий, – с бортных ухожаев, бобровых гонов и рыбных ловель – с знамени по 3 алт. с деньгой, с земли церковной с четверти по 3 д., с лугов по 2 д. с копны⁸⁰⁶. В Малороссии за каждый приходский двор в архиерейскую казну платилось столовых денег 2 к., мировых ¹/₂, солодовых ¹/₄, за бездворную хату (собственно двор бобыля без поля) половина⁸⁰⁷.

Все эти порядки при наложении архиерейской дани перешли и в XVIII век. В начале царствования Петра, когда хозяйство архиереев попало под управление монастырского приказа, последний предпринял было всеобщий дозор приходов для обложения их данью, но, кажется, не выполнил этой задачи. С возвращением епархиального хозяйства снова в управление архиереев обложение церквей данью стало зависеть от архиерейских приказов, а впоследствии от консистории, и производилось по дозору и сказкам поповских старост всякий раз, как в средствах приходов происходила какая-нибудь перемена⁸⁰⁸. Общее количество данского сбора в архиерейскую казну было весьма значительно; наприм. в 1705 г. со 130 церквей города Смоленска с уездом взято было по окладу 401 р. 6 алт. 4 д.; с 38 церквей дорогобужского уезда 100 р. 15 алт.; в 1723 г. по окладной табели камер-коллегии, на основании оклада монастырского приказа, положено было собрать в епархиях: Петербургской 3371 р. 3 ¹/₄ к., Киевской 2870 р. 93 ¹/₄ к., Воронежской 6679 р. 86 к., Смоленской 1248 р. 39 ¹/₄ к., Архангельской 1710 р. 46 ¹/₂ к., в патриаршей области 6013 р. 56 ¹/₂ к. и проч.⁸⁰⁹. Едва ли не самую меньшую цифру данского сбора встречаем в Иркутской епархии в первое время ее существования при св. Иннокентии; собиралось всего 108 р. 2 к.; любопытно употребление этой суммы, – из нее поступало в домовую казну 63 р. 40 к., в келью архиерейскую 19 р. 1 к., певчим столовых 17 р. 61 к., на приказ 4 р. 40 к., на милостыню 3 р. 60 к.; видно, что знаменитый святитель жил очень бедно⁸¹⁰. В известиях о частных окладах с той или другой церкви видим то же самое количество, как и в патриарших грамотах. Так, по окладу 1742 г. в воронежской епархии положено было брать: с дворов поповых по 2 к., дьяконовых по 1, церковнических, просвирниных и бобыльских по ¹/₂, с пашни церковной по 1 ¹/₂ к. с четверти в каждом поле, с покосов по 1 к. с копны, с угодий церковных, с озер, рыбных ловель, бортных и бобровых ухожаев и мельниц по 10 к. с угодья, с приходских дворов по 1–2 к.⁸¹¹. Ружные причты, кроме того, платили дань с получаемой ими руги, – к сожалению мы не можем определить, сколько⁸¹².

Из приведенных примеров видно, что церковная дань платилась в виде какого-то сбора с доходов духовенства. Определить точную процентную величину этого сбора едва ли возможно, потому что для этого нужно знать, сколько дохода могли доставить духовенству четь земли, двор прихожанина и другие единицы, принятые в основание данских окладов. Едва ли, впрочем, величина эта и тогда была определенно известна: данские оклады, по всей вероятности, формировались путем обычая, практики, без особенных вычислений. Нельзя даже не заметить очень важной и невыгодной для духовенства ошибки в самом их основании; мы указываем на несправедливое сопоставление при их раскладке на церкви церковной земли и угодий, с которых в пользу духовенства шел постоянный доход и которые действительно могли служить прочным основанием для обложения причта известным количеством дани, с числом и зажиточностью приходских дворов, по которым определение доходов причта и определение по нему дани было решительно невозможно. Для того, чтобы данский оклад был справедлив, нужно было назначить прежде определенную цифру подворного сбора в пользу самого духовенства, иначе сказать – наложить в пользу приходского клира обязательный налог на каждый приходский двор, а потом уже назначить за каждый двор цифру дани с причта. Мысль о таком налоге действительно и возникала в XVIII столетии, но не была приведена в исполнение. Наприм. серьезное и довольно настойчивое предложение о нем находим в Д. Регламенте. В 1740-х годах ту же мысль повторил в своем проекте о ревизии известный В. Н. Татищев; по его предположению для содержания причтов следовало установить обязательный налог на прихожан по душам как мужеского, так и женского пола, по 3 коп. с души в год, а потом из общей годовой суммы этого налога ¹/₁₀ определить в пользу епархиального архиерея с тем, чтобы больше этого он уже ничего не спрашивал с своего духовенства⁸¹³.

С давних времен встречается еще особый сбор с духовенства, так называемых казенных денег, или алтынов, количество которого по архиерейским грамотам древней Руси простиралось от 4 до 6 алт. с церкви, а в инструкции п. Адриана определено в 5 алт. 4 д.⁸¹⁴. Назначение этой пошлины в памятниках неясно. Автор истории монастырского приказа положительно говорит, что эти деньги шли в государеву казну; на чем основано такое объяснение, за неверностью ссылки в означенной книге на источники для нас остается неизвестным; предположение его, что этого сбора не было до Петра, очевидно неверно⁸¹⁵. Очень впрочем может быть, что, постоянно помогая государевой казне в разных ее нуждах, наши архиереи в самом деле разлагали свои издержки в ее пользу на свое тяглое духовенство, как они обыкновенно разлагали на него все расходы, являвшиеся в их бюджете по какому бы то ни было случаю вновь. Количество этого сбора при Петре равнялось 5 алт. с церкви⁸¹⁶. В половине XVIII в. оно возросло до 17 к., некоторые церкви платили и меньше, напр. 11 к.⁸¹⁷

С 1678 г. духовенство платило деньги богаделенные. В этом году на попечение патриарха была отдана московская богадельня, вмещавшая в себе 412 человек и содержавшаяся прежде на казенные суммы из приказа большого дворца. Патриарх тогда же разослал грамоты по всем епархиям, чтобы на содержание этой богадельни все тяглое духовенство присылало ему по гривне в год с каждой церкви⁸¹⁸. Неизвестно, долго ли этот сбор продолжался при Петре; монастырский приказ, ведавший благотворительные заведения, брал на их содержание деньги уже из монастырских и архиерейских доходов; гривенный сбор на богадельни в слободской епархии упоминается в 1705 г., а в синодальной области существовал еще дольше. После учреждения св. Синода на содержание богаделен назначался свечной сбор по церквам. Взамен богаделенного сбора монастырский приказ наложил на духовенство новый налог на содержание московского госпиталя по 1 алт. 2 д. с каждого священно- и церковно-служительского двора; после Петра налог этот прекратился⁸¹⁹. Гораздо долее существовал однородный с этими благотворительными сборами сбор полоняничный, установленный для выкупа пленных еще на Стоглавом соборе. Собор положил было собирать полоняничные деньги со всех тяглых людей, но м. Иоасаф, живший тогда на покое в Сергиевом монастыре, присоветовал брать эти деньги из казны святителей и монастырей, потому что тяглым людям и без того много тягли от государственных податей. Поэтому полоняничный сбор возложен на духовное ведомство, но при этом, разумеется, пал не на высшее, а на тяглое духовенство. По инструкции п. Адриана полоняничных денег велено брать с поповых и причетниковых дворов по 8 ден. с двора; количество это оставалось неизменным в течение всей первой половины XVIII столетия⁸²⁰.

Так как на духовенство возлагалось все содержание епархиальной администрации, то оно должно было кормить всех должностных лиц, заведовавших разными ее отраслями. Для этой цели назначен был сбор десятильнич. До XVII в. он распадался на множество мелких сборов: собственно на десятильников, потом на разного рода чиновников и служителей архиерейского дома, на все их содержание (полюдная пшеница, полти, людское) и в уплату за все их действия, за езд, дозор, письмоводство и проч. (подводы, кормы, явки, писчее и т. п.). В XVII в. все эти мелке сборы слились в один общий десятильнич сбор, количество которого по окладным книгам обыкновенно равнялось количеству архиерейской дани⁸²¹. По инструкции Адриана положено собирать его в количестве 10 алт. с церкви; то же самое количество показано потом в справке о сборах из камер-коллегии 1721 г.; иногда оно впрочем возвышалось, наприм. в Смоленской епархии десятильничих денег собиралось 20 алт. с церкви⁸²². Когда десятильничи дворы заменились духовными правлениями, последние тоже поступили на содержание духовенства. Содержание это взималось с него или в виде определенного налога, который носил прежнее название десятильнича дохода, или сбора на приказный расход и определялся в размере близком к прежнему, в 30–38 коп. с церкви⁸²³, или в виде неопределенных взносов по мере расходов правления, по раскладке на церкви самого окружного духовенства. В древнее время духовенство должно было строить десятильнич двор; и теперь оно обязано было приобрести постройкой, или наймом дом для духовного правления, также давать деньги на его ремонт, отопление и освещение, на бумагу, на наем сторожей, на содержание колодников и т. д. Члены правления не получали определенного жалованья и довольствовались акциденциями, но на их повытчиков и приказных служителей тоже шли определенные взносы с духовенства или деньгами, или натурой. В первое время существования духовных правлений, когда они еще не высвободились от влияния выборного начала духовной администрации, духовенство округа само увеличивало и убавляло как число приказных в своем правлении, так и взносы на их содержание, „понеже они приказные пропитанием довольствуются от них». Но в половине XVIII в. правления укрепились, стали освобождаться от влияния духовенства и сейчас же выказали сильное стремление к поборам с целью покормиться от своих управляемых, как можно посытнее, так что консистории должны были напоминать им, чтобы они лишними сборами ведомства своего священно- и церковнослужителей не отягощали⁸²⁴. Содержание правлений осталось на духовенстве даже и после учреждения Екатерининских штатов, когда консистории и архиерейские домы получили штатное жалованье. Кроме содержания правлений, лежавшего на обязанности всего вообще окружного духовенства, в частности церковнослужители обязаны были в пользу правлений весьма нелегкой повинностью исправлять при них должности сторожей и рассыльных, а также писцов; на последнюю должность они выбирались и в консистории⁸²⁵.

Кроме сборов на д. правления с духовенства в некоторых епархиях были еще особые сборы на разные нужды консисторий. Киевский митрополит Рафаил Заборовский возложил на духовенство даже все содержание своей консистории, определив для этого особый сбор в 450–500 р. в год со всех епархиальных церквей и монастырей, причем священникам приходилось платить по ¹/₂ к. за каждый приходский двор и по ¹/₄ к. с бездворной хаты. Сбор этот с течением времени возрос до 2 к. В 1768 г. порешено было построить для консистории особое здание; расходы на это дело возложены тоже на духовенство; собрано было 1162 р. с лишком, но суммы этой оказалось мало и строение консистории не было начато; деньги, впрочем, все-таки остались в кафедре и были израсходованы на разные ее нужды⁸²⁶. В 1748 г. воронежский архиерей Феофилакт тоже вздумал строить консисторию и назначил для этого собрать с духовенства (512 церквей и 20 монастырей) 1500 р. В представлении его об этом предмете св. Синоду прямо говорится, что строение консистории и д. правлений составляет прямую повинность всего епархиального духовенства⁸²⁷. Кафедральный причт также имел свою долю сборов с епархиального духовенства, – так называемые праздничные гривны, или славленные деньги, известный процент с праздничных доходов духовенства, неодинаковый в разных епархиях⁸²⁸.

Самая доставка сборов в архиерейскую казну была обложена особым окладом. По инструкции Адриана поповскому старосте на отвоз сбора велено давать по 10 ден. с каждой церкви да подьячим десятильнича двора с отписей (квитанций) 4 ден.; – это так называемый отвозные деньги и писчее. В XVIII в. этот сбор, впрочем, не упоминается в числе окладных, но зато является другой, имевший, кажется, совершенно то же назначение, – по 1½ %, со всяких платежей духовенства. В окладах писалось: такого-то сбора столько-то „да с того сбора нужнейших по 1¹/₂, к. с рубля»⁸²⁹. Разные поездки по делам поповских старост, заказчиков, благочинных, духовных управителей и всяких служилых людей оплачивались особой пошлиной, которая была известна под названием заезда. Окладная величина его была гривна с каждой церкви⁸³⁰. Но оклад существовал не во всех епархиях. В некоторых епархиях взималось с церкви, сколько придется, смотря по расходам: в инструкции заказчику 1728 г. в Иркутской епархии подводы велено раскладывать на причты по рассмотрению приходов, с которого меньше, с которого больше, чтобы не было обиды⁸³¹. В начале 1760-х годов в воронежской епархии вышло распоряжение, чтобы духовные управители не брали подвод с духовенства для своих частных надобностей, а брали только по казенным надобностям с точной записью в особом для того журнале; а так как подводная повинность, падая на одни села, лежавшие по трактам, была не уравнительна, то велено уравнять ее между всеми причтами, обязывая их высылкой подвод в консисторию и д. правления на общий счет⁸³². В большей части епархий подводная повинность неслась натурою без всяких окладов и уравнения; ехавшему по делу давалась инструкция, в которой он уполномочивался брать известное число подвод с проводниками от села до села по всей дороге без задержания, причем прибавлялось с какой-нибудь острасткой, чтобы он, будучи в пути, обид и налог никому не чинил и взяток не касался.

Самый тяжелый езд для духовенства был езд по епархии самого архиерея, потому что совершался на нескольких подводах с большой свитой и сопровождался большими издержками для причтов на кормы как самому архиерею, так и всей его свите, и кроме того, на почетные дары. В XVIII в. архиерейский подъезд в числе окладных сборов уже не упоминается, но от уничтожения определенного оклада на него духовенству едва ли стало легче. В видах облегчения духовенства Д. Регламент посвятил на своих страницах большой отдел правилам, которыми каждый епископ должен был руководствоваться при объезде епархии. Временем для этого объезда назначается лето, когда путешествие требует менее издержек на корм и на другие нужды, когда архиерею можно не обременять священников и квартирою, остановившись в палатке на поле. На одном месте долго стоять не рекомендуется даже при встречи какого-нибудь запутанного дела; решение таких дел лучше отложить до возвращения домой. Если епископ позовет во время стоянки гостей, то „весь бы трактамент своею казною отправлял, а не налагал бы побору на священство или на монастыри... Крепко же заповедать епископ должен служителем своим, чтобы в посещаемых городах и монастырях благочинно и трезво пребывали и не творили б соблазна, наипаче же не домогались бы у мнихов и у попов кушанья и питья и конского корму лишнего, кольми паче не дерзали б грабить, под виною жестокого наказания, ибо слуги архиерейские обычне бывают лакомые скотины и где видят власть своего владыки, там с великою гордостью и безстудием, как татаре, на похищение устремляются». Регламент желал, чтобы архиерейский объезд не походил на татарское нашествие и стоил духовенству недорого. Насколько это желание осуществлялось на деле, об этом можно судить напр. из следующих распоряжений московского архиепископа Платона Малиновского относительно поездки его по епархии в 1752 г. Во все д. правления разосланы были указы, чтобы „духовные управители сами обще с старостами поповскими учредили в удобных местах станции, наведываясь через нарочно посланных, коим трактом преосвященный ехать имеет, расстоянием одну от другой в 25 верстах; и на те станции, собирая у священно- и церковнослужителей лошадей, на каждую станцию по 30 лошадей с упряжью и с пристойным числом служителей иметь в готовности до прибытия преосвященного, и из тех лошадей давать в подмогу имеющимся в обозе его пр-ва 60 лошадям в проезд; да на тех же станциях приготовлять для прокорму оным всем 60 лошадям овса и сена, сколько без нужды оным лошадям на прокорм было б; также к довольствию певчих и прочих служителей хлеб, столовые припасы и прочее потребное, что где на таковое время сыскать будет возможно натурою, а буде чего натурою сыскать будет невозможно, то покупать и на то деньги иметь в готовности. И чтоб все то неотменно исполняемо было, оным духовным управителям и старостам послать от себя нарочных добрых и исправить оное приготовление могущих людей по инструкциям; и велеть на тех станциях из духовных персон по два человека, которым оное приготовление и лошадей поручить, и быть им на тех станциях неотлучно, пока его преосв-во с обозом минуть изволит; и накрепко подтвердить, чтобы они всевозможное старательство имели, дабы в проезд преосв-го остановки и недостатка ни в чем не было, под опасением неотменного за неисправность шрафования»⁸³³.

Таким образом архиерейский подъезд остался в прежнем виде с тем только различием, что сделался неокладною повинностью. Другими неокладными сборами были все известные нам ставленнические пошлины, к которым причислялись также крестцовый в количестве 26 алт. 4 ден. с попа и половины этого с дьякона в год⁸³⁴, далее сборы штрафные недоимочные, штрафные за вины, мировые, поднаказные и всякого рода судные, наконец пошлины венечные с браков, какие венчало духовенство⁸³⁵. Любопытно, что духовные лица, при выдаче своих дочерей замуж, кроме обычной венечной пошлины, платили своему епархиальному начальству особые выводные деньги точно также, как крестьяне в таком случае платили вывод своему вотчиннику или помещику; платеж этот встречаем в 1705 г. в Вологодской епархии (2 алт. 2 д.); новожены причетники при явке в той же епархии платили в архиерейскую казну 6 алт. 4 д., в ростовской епархии половину этой суммы⁸³⁶.

Кроме старых сборов и повинностей в XVIII в. на духовенство наложены были еще новые. Так, со времени организования особого полкового духовенства, с начала XVIII столетия, а главным образом с 1705 г. явился окладной ежегодный сбор подможных денег по гривне с церкви. Деньги эти употреблялись: 1) на подмогу полковым попам при подъеме и на жалованье, 2) на подъем протопопам, иеромонахам, священникам, дьяконам и церковникам, которые посылались из Москвы в Петербург, 3) священно- и церковнослужителям, отправляемым в новозавоеванные города и в посольства, 4) на канцелярские надобности, на жалованье подьячим и приставам, посылаемым в разные места с указами о высылке гривенных денег, и на другие посторонние расходы по особенным церковным надобностям. После Петра этим сбором заведовала коллегия экономии⁸³⁷.

Когда при архиерейских домах стали заводиться духовные школы, явился новый сбор с духовенства на содержание этих школ. Со всех монастырей велено собирать 20-ю долю вотчинного хлебного сбора, а с церквей, имевших за собой земли, 30-ю⁸³⁸. Частью вследствие дурного приема, какой встретили духовные школы среди духовенства, а частью вследствие бедности церквей, сбор этот долго не мог быть организован, как следует⁸³⁹; полная его организация большею частью совершилась уже в 1730-х годах, при императр. Анне Иоанновне⁸⁴⁰. О порядке этих хлебных сборов можно составить понятие по инструкции школам Нижегородского архиерея Питирима (1788 г.)⁸⁴¹: «вышеозначенного хлеба, сказано здесь, собирать в г. Юрьевце, и в уезде судие духовных дел со смотрители, и собрав отдать в Богоявленский монастырь (где назначено было место для училища) определенным к тому из священно- и церковнослужителей особливым надзирателям, приняв у того судьи со смотрители по посланным к ним ведомостям сполна бездоимочно с запискою и, перемолов в удобное время, положить при тех школах в показанном Богоявленском монастыре в особливые анбары или житницы, какие есть по отводу того монастыря начальника с братиею, и содержать тот хлеб за замком и за общими того надзирателя и судейскою и вашими учительскими печатьми и присмотром. По окончании каждого года коликое число какого по родам того сборного хлеба у надзирателей за выдачею будет в остатке, то судиям духовных дел обще с вами учителями тот весь хлеб, освидетельствовав достоверно, велеть перемерять, и что какого по мере явится, то велеть ему надзирателю записывать в приход каждого нового года в особливые шнуровые книги имянно и в консисторию о том рапортовать». Книги эти о приходе и расходе семинарского хлеба в 1737 г. было указано даже представлять каждогодно в св. Синод⁸⁴². Для распоряжения хлебом при семинариях были особые прокураторы, экономы или приходорасходчики⁸⁴³, которые заведовали иногда и самым сбором хлеба. Большею частью для этого сбора по приходам посылались особые семинарские сборщики, состоявшие под ведомством консистории, или д. правления, а иногда сами семинарские учители и ученики. В видах контроля над причтами архиереи требовали от последних точных ежегодных отчетов касательно урожая и умолота хлебов под угрозой за неверные показания лишения сана. На основании подобных отчетов, и других сведений при консисториях или семинарских конторах велись для всех приходских церквей переписные книги и по этим книгам составлялись оклады, сколько каждая церковь должна была прислать в семинарию хлеба, рассылавшиеся при указах с определением самого срока доставки; за пропуск этого срока в наказание неплательщикам насчет их посылались иногда для приема окладного хлеба нарочные⁸⁴⁴. Затруднительность сбора и доставки хлеба побудили епархиальные начальства перевести этот сбор на деньги. Величина денежного сбора была различна; в новгородской епархии с 1735 г. причты платили вместо хлеба ¹/₃ коп. за четверть, в Нижегородской – по именному указу 1743 г. велено сбирать с духовенства по 1 к. за каждый приходский двор, а с руги, угодий и оброчных статей при церкви по 3 к. с рубля, на крутицкую семинарию платилось только по 1 к. с двора, в Тобольске, кроме подворного платежа, взимали еще по 5 к. с каждой гривны, которую духовенству назначено было (по ук. Петра I) получать с каждого раскольнического двора и т. д⁸⁴⁵.

Кроме этого окладного сбора на школы с духовенства часто требовались еще сборы неокладные, чрезвычайные, на заведение разных принадлежностей школьного быта и особенно на постройку зданий. Если школа не помещалась в каком-нибудь монастыре, духовенство должно было позаботиться о ее помещении на свой счет. Преосвященные обыкновенно приглашали его в этом случае к пожертвованиям, кто сколько может дать по совести, или же прямо назначали определенные сборы, распределяя их по числу душ и дворов в приходах; от монастырей, а также от вотчинных церквей требовались в подобных случаях разные материалы для построек из лесных и др. угодий и даровые работники⁸⁴⁶. Расходы на строение школ были очень значительны. Так, по инструкции Питирима духовенство Нижегородской епархии должно было взять на себя строение 30 училищ в разных местах епархии. Для постройки белевской школы в 1762 г. со всего духовенства белевского округа собрано было 288 р. 66 к. в один год⁸⁴⁷. Для постройки тамбовской семинарии тамбовское духовенство по указу епископа Пахомия в 1759 г. доставило 1984 р. денег и 1000 брусьев со множеством теса, и притом замечательно, что все это употреблено не по назначению, на постройки по архиерейскому дому, а семинария так и не была открыта до 1779 г., когда она была открыта уже по именному указу⁸⁴⁸. Не упоминаем здесь о разных штрафных деньгах по суду, которые духовенство должно было платить в пользу семинарии в количестве, увеличенном против обыкновенного, о штрафах за непредставление или позднее представление детей в учение и за их побеги из школы, о плате по случаю взятия детей родителями из школы прежде окончания курса и т. п.

Нечего и говорить, как важно было бы определить общую сумму всех этих платежей, но вследствие неопределенности, непостоянства и малоизвестности многих из них, особенно неокладных и случайных сборов, мы должны отказаться пока от всякой серьезной в этом роде попытки и ограничиться подведением итога только к некоторым наиболее постоянным окладным платежам. Взявши для этого в пример воображаемый небольшой приход с попом и двумя причетниками во 100 дворов (около 400 душ), с 15 четями земли и покосами до 40 копен, без всяких других угодий и без руги, мы найдем, что с причта такого прихода должно было сходить: а) дани с дворов причта 3 к., с приходских 2 р., с пашни 22 ¹/₂ к., лугов 40 к., б) сбора десятильнича или на правление до 35 к., в) казенных денег 15 к., г) полоняничных 4, д) подможных 10, е) на школы по 1 к. с двора (minimum) 1 р.; ж) можно прибавить сюда еще отвозные деньги, взяв количество их примерно по инструкции п. Адриана 7 к.; итого 4 р. 36 ½ к. Со включением сюда других платежей, имевших неокладной характер, цифра эта по нашему мнению должна увеличиться рублей до 6 и более по меньшему счету; – количество очень значительное для первой половины XVIII в., но оно еще могло увеличиваться до неопределенных размеров новыми платежами или возвышением старых по усмотрению епархиальной власти.

Самое разнообразие сборов по епархиям показывает, что, несмотря на стремление высшей церковной администрации ввести относительно их количества повсюдное однообразие и определенность, для произвола епархиальных властей в этом отношении оставалось еще слишком много простора и в XVIII в. Духовенство иногда целые десятки лет платило какой-нибудь новоизмышленный сбор прежде, чем св. Синод, узнав о том, выдавал наконец распоряжение об уничтожении такого сбора. Наприм. новгородское духовенство при Феофане Прокоповиче платило ежегодно до 500 р. (с церквей и монастырей) неуказного сбора на содержание домовой архиерейской конторы в Петербурге, учрежденной тоже вопреки указам; уездные церкви платили этого сбора по 65 ³/₄ к. с каждого рубля церковной дани, а городские вотчинные были обложены окладом в 2 р. 35 ¹/₄; к. Сбор уничтожен в 1738 г. уже по смерти Феофана⁸⁴⁹. Некоторые архиереи налагали на духовенство лишние платежи для содержания духовных училищ; эти налоги не только не были останавливаемы, но еще находили себе одобрение как у св. Синода, так и у правительства. Так, в Казанской епархии при архиерее Иларионе Рогалевском (1733–1734) в пользу семинарии у двух монастырей были отписаны вотчины, а хлебные сборы по епархии везде велено было производить в удвоенном количестве. Между духовенством поднялся сильный ропот. Преемник Рогалевского Гавриил прекратил эти усиленные сборы, но от этого семинария пришла в упадок и правительство изъявило на это большое неудовольствие; Гавриил подвергнут был суду и переведен в другую епархию⁸⁵⁰. Бывали лишние сборы и другого рода, не имевшие такого полезного приложения, как сборы на школы. В 1751 г. архиепископ московский Платон Малиновский, страстный любитель певчих, установил налоги на духовенство в пользу своего архиерейского хора, воспользовавшись для этого старинным определением патриархов, по которому собирались деньги на патриарших певчих с церквей г. Москвы, с одноприходных по полтине а с двуприходных по 20 алтын; определение это он распространил на всю епархию на том основании, что сбор денег с одних московских церквей для его хора недостаточен и что хор его поет во время архиерейской службы при посвящении священников, дьяконов и церковников для всей епархии⁸⁵¹. Преемник Платона Тимофей Щербатский, как мы видели, установил еще новый большой налог на ставленников для ремонта и улучшения архиерейской ризницы. В Тамбове епископ Пахомий сбирал с духовенства и ставленников рублей по 50 на соборные колокола⁸⁵² и т. п.

Такое увеличение сборов доходило иногда до злоупотреблений, которые св. Синод должен был преследовать судебным порядком. В 1727 г. попался под суд Смоленский епископ Филофей, родом грек, посаженный на Смоленскую кафедру при Петре в 1722 г. и тогда же возбудивший против себя неудовольствие св. Синода за то, что в епархии своей, как докладывал об нем государю Феофан Прокопович, «никаких дел не правил, но только лакомился и поступал дерзко». По суду, производившемуся об нем в Синоде и Кабинете в 1727 г., открылось, что еще в Греции, будучи архиепископом ахридонским он брал лишние дани с подчиненных ему епископов и сидел даже за это в тюрьме по приговору турецкого суда, потом на русской кафедре «явился в правильных винах и взятках весьма подозрителен, и именно: в свящ. чин поставил грамоте неискусных, в том числе некоторых и без слушания, 57 человек, и с таковых ставленников, кроме указных пошлин, взятками собрал 783 р. 65 к. да 20 ефимков, да от образа пресв. Богородицы взял 489 р. 62 к. да золота 8 золотников, за что по правилам св. и по именному указу 24 янв. 1714 г. и сана извержению повинен». Лишенный кафедры, он провел остаток жизни в московском греческом монастыре⁸⁵³. При имп. Елизавете судили другого архиерея иноземца, бывшего молдавского митрополита Антония Черновского, который с 1740 г. занимал Черниговскую кафедру. Мы знаем, что каждый новый архиерей подтверждал своим подписом ставленные грамоты, данные его предшественниками, и брал за то особую пошлину; Антоний, кроме ставленных, начал по приезде на епархию досматривать таким же образом и старые антиминсы, причем, не удовольствовавшись одним подписом их, стал менять их на новые, за которые положил взимать с причтов по 4 рубля. Он успел собрать таким образом уже до 500 рублей, как св. Синод, узнав об этом новом поборе с духовенства, потребовал от него объяснения. Антоний отвечал, что «он человек иностранный и не знающий в том обыкновения великороссийского. В молдавской земле находится обыкновение такое, что куда определен бывает на какую епархию архиерей новый, то от него новые антиминсы раздаются во все церкви; того ради... заблагорассудих отпечатать вновь на атласе 200 антиминсов да на швабском полотне 200 же и при раздаче брать по 4 р. за каждый». По решению св. Синода от 1742 г. он переведен был на другую кафедру в Белгород. Преемник его Амвросий Дубневич продолжил дело об антиминсах у себя в консистории, нашел их неприличными для храмов, холст слишком грубым, сами антиминсы слишком малыми, подпись на них не на месте и т. п. и написал от себя к Антонию письмо, в котором просил его в духе братской любви прислать в Чернигов 500 рублей для напечатания новых антиминсов и кроме того без дальней огласки возвратить некоторые вещи, принадлежавшие Черниговской кафедре и увезенные в Белгород, присовокупляя при этом, что в противном случае консистория должна будет донести обо всем св. Синоду и ему Антонию могут быть большие неприятности. Антоний согласился на все⁸⁵⁴.

Иностранные владыки могли ссылаться на неведение русских обычаев; но в подобных же вещах попадались и чисто русские архиереи. При Петре подан был (в 1716 г.) донос на самого местоблюстителя Стефана Яворского, что он рукополагал в попы и дьяконы незаконно людей неграмотных, из тяглых крестьян и даже беглых, что ставленнику поповство становится по 20, 30 и 40 руб., а дьяконство по 15 и 20, патрахильные и постихарные грамоты дает на всякий год по 4 руб. и больше, и от того свящ. чин разорился без остатка⁸⁵⁵. В неумеренном пользовании епархиальными богатствами и за излишние поборы судили, между прочим, известных архиереев Феодосия Яновского и Георгия Дашкова⁸⁵⁶. В Казанской епархии после известной нам ссоры губернатора Волынского с архиереем Сильвестром за последним тоже обнаружены были разные лишние сборы по епархии. По бумагам архиерейского приказа и из допросов архиерейских подьячих Волынский открыл, что некоторые сборы с епархии собирались в архиерейский дом безгласно, без донесения об них в отчетах св. Синоду, что митрополит пользовался золотом и серебром с старых церковных облачений, венечные пошлины возвысил более, чем вчетверо, хотя в отчетах показывалось только настоящее количество, какое следовало брать по закону и проч. Не довольствуясь этими сведениями, губернатор нарочно разослал приказы ко всем земским комиссарам, чтобы они разузнали, каждый в своем дистрикте, и составили ведомости за все 4 года управления Сильвестра о том, во сколько обходились брачующимся венечные памяти и сколько где есть запустелых церквей и отчего они запустели, а также по сколько брали с новых церквей за антиминсы, потому что, писалось в приказах, в губернской канцелярии ведомо учинилось, что в архиерейском доме вместо законных 7 алтын, за антиминсы берут рубля по 1 ¹/₂, 2 и 2 ¹/₂, что стало самое святопродавство⁸⁵⁷. Комиссары донесли, что за венечные памяти бралось еще больше, чем думал губернатор, что по двум только уездам, Казанскому и уржумскому, лишних венечных денег за 3 года в архиерейский дом собрано было 3307 р. Волынский после этого писал своему дяде Салтыкову: „я имею в руках моих, каков он (Сильвестр) в одних венечных деньгах, какое здесь народу разоренье, а у государыни кража четвертная, а в казну разве пятая часть приходит. Где слыхано, чтобы по 2 р. с полтиною да по 3 бедным людям становилась одна венечная память, а деньгам записки нет? Или есть ли Бог и совесть, что здесь в епархии с 60 церквей пустых для того, что меньше 30 (т. е. рублей) ставленника в попы нет, и что люди помирают без покаяния и робята мрут некрещеные по году»⁸⁵⁸?

При виде подобных фактов нужно, впрочем, всегда иметь в виду то, что самая система архиерейских сборов далеко еще не отличалась определенностью и давала очень большой простор архиерейскому усмотрению; архиерейская власть еще очень свежо помнила то время, когда правительство писало о святительских правах: „вольно ему, отцу нашему, на попов и на дьяконов и на церковные пустошные земли свою святительскую дань и оброк положить, чем он данью своею и оброком изоброчит»⁸⁵⁹. Не надобно забывать и того, что и сама государственная администрация еще далеко не успела выработать для себя точных правил о сборах, так что в начале XVIII в. в назначении различных платежей и повинностей мы долго не видим ни системы, ни постоянства; понадобится выстроить новую крепость, соорудить корабль, набрать лишний полк и т. п., – и явится новый платеж или усилится старый для всего государства или для известной области, известного класса народонаселения и проч. Те же явления повторялись и в церковной администрации. Явилась потребность в школе, захотелось архиерею завести хор певчих, пошить новую ризницу, построить соборную колокольню, или что-нибудь в этом роде, – и сейчас же из консистории идет указ – увеличить такой-то платеж, или собрать столько-то вновь на такую-то статью. Эта патриархальная простота финансового управления была до такой степени обычна повсюду, что высшая власть не обращала уже никакого внимания на разные мелкие сборы архиереев по епархиям и вмешивалась в их дела только в случае каких-нибудь уже очень заметных и вопиющих злоупотреблений, особенно когда дело касалось сборов, обращенных в пользу государства, каковы были наприм. сборы за венечные памяти. К чести нашей иерархии, случаев суда над архиереями за поборы по епархиям в нашей истории встречается очень мало.

Но если редко встречаем незаконные поборы с духовенства со стороны высшей епархиальной власти, зато очень часто видим их в длинном ряду второстепенных и третьестепенных епархиальных начальств, где они обусловливались и господствовавшей тогда системой вознаграждения за службу и всем характером тогдашних административных нравов. Кормление от дел оставалось обычным вознаграждением за службу всех чиновных и служилых лиц и в XVIII столетии, как в старину, разве только в немного слабейшей степени. В духовной администрации это кормление было тем необходимее, что множество лиц служило здесь без жалованья, а другие получали такие ничтожные оклады, которые ни в каком случае не могли считаться достаточными для материального обеспечения; наприм. в 1750 г. в московской консистории секретарь получал третного жалованья всего 26 р. деньгами и 10 четвертей ржи и овса (пополам), а простой писчик 2 р. и 1 четверть с 5 четвериками⁸⁶⁰. Св. Синод даже прямо узаконял кормление от дел, напр. в указе 1729 г. об управлении санкт-петербургской тиунской избы сказано, чтобы чиновники этой избы имели пропитание от акциденций, кто что даст, как вообще в домах архиерейских обходится⁸⁶¹. Поклоны или презенты были каким-то необходимым условием всех соприкосновений низших с высшими даже и помимо всяких дел; явиться к начальнику без гостинца или с пустыми руками принять его у себя было бы признано явным неуважением к начальству, все равно как не поздравить его тоже гостинцем с каким-нибудь праздником или с его семейною радостью. Сами архиереи и консистории строго наблюдали этот способ уважения и почествований в отношениях своих к высшим властям, к членам св. Синода и даже к служащим при его канцелярии. Без гостинцев не обходились ни приезд архиерея в Петербург, ни его переписка с членами Синода⁸⁶². В 1721 г. св. Синод разослал было указ по всем епархиям, чтобы членам и чиновникам его отнюдь никто подарков не посылал⁸⁶³, но указ этот остался без действия, потому что слишком противоречил всем обычным приемам субординации и чинопочитания. В одном письме Феофана Прокоповича к одному из архиереев (вероятно, к Иродиону Жураковскому) встречаем сильные упреки за присылку гостинцев: «что в мирских делах нарицается мздоимство,... в делах наших духовных именуется симония, зло тысящнократно от Церкви святой проклятое. Хотя ж я и знаю, что преосвященство ваше не тем намерением, но от братской к смирению моему любви своих мене даров сподобляешь, однакож совести моей рождается неспокойство и добрым людям соблазн, а злым и ненавистным клевет материя»⁸⁶⁴. Но вот наприм. какой мемориал дан был в 1734 г. Иннокентием Неруновичем Иркутским одному иеромонаху, который был послан им в Петербург по некоторым епархиальным делам: «обещать награждение тем, которые в приказах наше дело делают и сделают; дары подносить первое преосвящ. новгородскому (т. е. Феофану) канфа штука целая малиновая и прочее, на что реестр явствует; о. Марку, невского архимандрита келейнику, поклониться портищем камки; о. Луке Конашевичу и Варлааму Скамницкому – на обоих косяк камки» и т. д.⁸⁶⁵. С верхних ступеней администрации обычай поклонов и гостинцев распространялся по всей лествице чиноначалия до самых ее низших ступеней, где заканчивался разными копеечными подачками архиерейским привратникам, консисторским и правленским сторожам.

Приезд духовного лица в епархиальный город по делам сопровождался множеством расходов на поклоны. Любопытным источником сведений об этих поклонах служат наши монастырские архивы, где в расходных книгах находим все, даже копеечные, расходы настоятелей и настоятельниц за каждый раз, как они ездили или посылали кого-нибудь в город к преосвященному или в консисторию. Вот образчик подобных записей: – реестр расходов одной Киевской игуменьи 1734 г. «Дано преосв. архипастиреве нашему денег 6 рублей, о. архидиакону катедральному 2 р. и фуст (платков) 2, – цена полчварта золотого, о. писару катедральному фуст 2 и денег 2 р., о. наместнику фуста и денег 1 р. 50 к., о. духовнику фуста и денег 1 р. 50 к., о. уставнику фуста и 50 к., диаконам хусток 2 и денег 2 р., служителям архиерейским фуст 10 и 2 р., воротному фусту и 12 к. Когда отъезжала с Киева, куплено просев-му скатерть на 2 р. Итого на подарунки 17 р. 62 к.». Во время другого проезда в следующем году при таком же реестре, в котором перечислены все члены консистории, итог на подарунки показан в 14 р. 50 к.⁸⁶⁶. Такие же реестры писались в протопопских правлениях по случаю поездок в город протопопов. В реестре Киево-подольского правления 1735 г. написано: «в великую субботу на поклон до его преосвященства куплено осятра, за которого дано рублей 3, вина кварт 7 по 5 алт., уплачено 1 р. 5 к., яиц за 2 гривне. Мая 6 о. архидиакону на имянины куплено на поклон риби за 5 грив., хлеба за 6 коп. Как отвожено книгу о исповедавшихся в катедру, дано поклону о. Петру рубля, а на канцелярию полтину ради справки книг. Августа 11 я по миро посилал до о. архидиакона, дано поклону полтину, а булок куплено за 3 коп. До о. писаря катедрального с поздравлением писарства отнесли поклону вина за 2 золоты и риби шагов (грошей) за 2, на звожщика 6 коп.», и т. д. Ходил с поклоном в пасху, в рождество, носил дары «повытчику при отдаче репортов о попах, в канцелярию Киево-софийскую за справку книг о исповедавшихся»... Консистория всегда могла найти у протопопа какую-нибудь неисправность во взносе сборов или при подаче книг и задержать его. Некоторые, даже богатые протопопы, попавши под такое дело, после нескольких хождений слезно умоляли консисторию отпустить их «ради крайнего обнищания и убожества», потому что «такое произвождение следовати будет им в немалую волокиту и в большое затруднение»⁸⁶⁷. Благодаря подобным приношениям, чиновники консистории жили довольно зажиточно, несмотря на свои ничтожные оклады жалованья; у одного наприм. секретаря московской консистории было в собственном его доме 33 человека дворовых, у другого 2 деревни, канцеляристы и повытчики тоже имели свои дома, экипажи, дворовых и крестьян. Московские преосвященные несколько раз выдавали предписания своим консисторским чинам «удерживаться от душевредного на службе лакомства», употребляли к обузданию этого лакомства и другие более энергические меры; напр. по жалобе одного ставленника, м. Тимофей (в 1760 г.) приказал одного канцеляриста за оказанное взятие денег наказать при консистории плетьми, дабы он и другие, смотря на него, впредь ко взяткам не касались, и взял со всех канцелярских служителей подписки «о нетребовании ни с кого вымогательных взяток»⁸⁶⁸. Но вымогательные взятки очень трудно было отличить от невымогательных, от поклонов, благодарностей и даров в почесть, против которых не могла вооружаться никакая тогдашняя администрация. В 1738 г. судили за взятки и другие вины синодского обер-секретаря Дудина; оправдываясь от обвинений, он прямо говорил: «я не просил; давали в почесть, я и брал»⁸⁶⁹.

Поборы преследовали духовенство и на следующих ступенях духовной администрации. Протопопские правления, управители и благочинные, расплачиваясь с консисторией, старались наверстывать свои расходы на подчиненных им причтах. При подаче приходских сказок и ведомостей нужно было непременно прилагать к ним более или менее значительное количество денег, напр. рубль, в пользу управителя, иначе можно было поплатиться гораздо дороже вследствие каких-нибудь придирок со стороны управителя⁸⁷⁰. Вот какое письмо должен был однажды написать своему духовных дел управителю Иосифу Решилову Феофилакт Лопатинский, один из снисходительнейших архипастырей XVIII столетия и притом очень благоволивший к этому человеку: «послан ты во св. обитель настоятелем в таком надеянии, чтобы… как братию, так и епархиальные дела духовные по данной инструкции исправлял, а ныне слышно нам не только от тамошних жителей, но и от многих посторонних людей, что житие и поступки имеешь ты весьма недобрые и правилам св. апостол и св. отец противные, а именно»: – следует перечень беспорядков по монастырю, затем по духовному правлению: «и не токмо что сам ты и кум твой Суворов всякими вымыслами для своих бездельных корыстей священников и церковнослужителей тирански мучите, но еще по сердцу своему избрали для бездельного своего сродства введенского попа Тимофея и без выбора того города (Кашина) священников самовольно определили в старосты поповские... И не токмо священникам с причетники чинит он поп Тимофей беды и разорения, но в монастырь приезжая, власти ругает... Да ты же, разверзши свое адское горло, при многих знатных особах кричишь, что в Кашине и уезде всех попов разорю, и что взятки беру для того, что у меня у всех глаза залеплены, и никого де не боюсь»⁸⁷¹. В 1743 г. Калужское духовенство жаловалось на своего духовного управителя, что «он с попов и церковников собирает копейки по 3, по 2 и по одной с человека и на те собранные деньги, купя вина, в той же судебной светлице пьянствует и, напився пьян, чинит многие обиды и угрожает бить плетьми». Начальство сменило его. Даже и выборные управители нередко вооружали против себя все избравшее их духовенство⁸⁷². Окружное духовенство очень хорошо понимало, как много издержек должен был делать сам управитель, когда ему приводилось иметь дело по своей должности с кафедрой или консисторией, и не стояло за обычные его поборы, узаконенные давностью и заведенным порядком; но по мере того, как управитель укоренялся на своем месте, он более и более становился недоволен этими обычными поборами и, заражаясь духом общей системы кормления, увлекался невольным соблазном покормиться от своей должности как можно посытнее.

Духовенству еще легко было сравнительно справиться с выборным управителем, обыкновенно своим же братом – белым священником; но если преосвященный ставил во главе д. правления какого-нибудь монастырского настоятеля, оно должно было чувствовать себя совершенно беззащитным; это было уже настоящее начальство, сильное, влиятельное, близкое к архиерею, которое могло, по выражению Решилова, всем глаза застлать; на него и жаловаться было опасно. Надобно вспомнить при этом и то обстоятельство, что для управления округами выбирались обыкновенно настоятели богатейших монастырей, которые и без того имели громадное влияние на окружные приходы, причислявшиеся большею частью к их монастырским вотчинам, и держали окружное духовенство почти в крепостном подчинении. В 1728 г. Иродион Жураковский всех протопопов в своей Черниговской епархии заменил по окружному управлению монахами. «Я, объяснял он эту меру, всегда тщание имел, дабы что худое в порядках, до нас належачих, преже сего було, переменить на лучшее; того для, когда донесено нам из нескольких местиц, же протопопы лишния взятки чинят за венечные памяти и за другие церемонии, то мы тогда же следствие чинить велели, а по следствию, кто чого достоин був, то з ним и учинено». Жалоб на монашествующих управителей уже не подавалось и преосвященный с удовольствием указывал всем на это обстоятельство, как на оправдание его меры: но зато епархия пришла в такое волнение, что сам гетман писал к Иродиону, чтобы он отменил свое распоряжение внушенное «знать по доношению неприязненных людей», и потом написал на архиерея жалобу в Петербург к Феофану Прокоповичу, прося оставить при правлениях прежних протопопов⁸⁷³, особенно жаловался на иеромонаха Гавриила, посланного на стародубскую протопопию. Феофан тогда же послал к Иродиону увещательное письмо, обращая его внимание тоже особенно на этого Гавриила, «который, как сказуют, выше меры жестоко с духовенством поступает и, не яко посланник пастырский с братиею, но яко немилосердый некий заимодавец с должниками своими обходится», Феофан советовал Иродиону не слишком полагаться на своих приближенных, так как весьма трудно найти между ними порядочных людей, которые бы не злоупотребляли доверием к ним архиерея к унижению репутации самого архиерея. «Не ведаю я, кто и каков есть Гавриил ваш, но то верно, что между таковыми посыльщиками нашими везде большее далеко число есть несладких, стропотных, легкомысленных и продерзливых, нежели благорассудных и тихомирных»⁸⁷⁴.

Поповские старосты и благочинные тоже имели свою долю доходов с духовенства. Должности эти уже совершенно были безмездные, следовательно вполне обеспечивались кормлением от дел. Если архиереи гневались за поборы на управителей вроде Решилова, то с своей стороны эти Решиловы кивали на благочинных, говоря, что от благочинных нет никакой пользы, ездят себе по епархии да только деньги собирают⁸⁷⁵. Собирание денег должно было, разумеется, еще более усиливаться, когда благочинные стали освобождаться от влияния духовенства, теряя свое выборное значение. В инструкциях им и поповским старостам постоянно писалось: «и сверх того отнюдь ничего не брать ни под каким видом» и т. п.⁸⁷⁶. В половине XVIII в. являются попытки ограничить сборы благочинных известной цифрой вознаграждения за их труды. В инструкции благочинным Платона Малиновского (1751 г.) строго предписывалось «никому ни под каким видом обид и налогов не чинить и взяток ни за что не касаться,... а токмо на бумагу и чернила брать по 3 коп. с прихода». Но такие распоряжения, как и следовало ожидать, оставались лишь на бумаге, да и бумага имела незавидную участь; замечательно, что в 1774 г., когда московская консистория вздумала пересмотреть упомянутую инструкцию, она едва могла отыскать экземпляр ее у одного только благочинного по всей епархии⁸⁷⁷.

Брали поборы даже всякого рода рассыльные с указами, все, кому только давалось какое-нибудь поручение, касавшееся духовенства. Получивший поручение этим самыми делался уже чем-то вроде начальства и по всей дороге, где проезжал, относился к духовенству с самым бесцеремонным и требовательным сознанием своего высокого достоинства. Известно наприм., какими поборами с духовенства сопровождался набор духовных детей в архиерейские школы. При Петре великом эти поборы сделались даже предметом веселых сценических интермедий, в которых выводился на сцену бедный дьячок, дающий взятку архиерейским рассыльным, чтобы они не брали его мальчишек в семинарию на муку, и эти рассыльные, обирающие и надувающие дьячка⁸⁷⁸. В наказах подьячим, благочинным, семинарским учителям и ученикам старших классов, всем, кому поручался по временам набор детей в школы, непременно писалось, чтобы они налогов и взяток никому не чинили. Привыкнув давать деньги на выкуп детей от науки, духовные лица готовы были предложить такой выкуп самому архиерею. В 1748 г. один сельский священник воронежской епархии подал архиерею Феофилакту курьезное прошение об увольнении своего сына от школы для определения на дьячковское место: «прошу слезне вашего архипастырства, писал он, и от своего убожества преосвященству вашему рублей 20 кланяюсь». Преосвященный уволил, а деньги велел принять на семинарию⁸⁷⁹. Вот для образчика известия о поездке одного архиерейского посланного для набора певчих. Это было в 1750 г. в московской епархии при Платоне Малиновском, известном уже нам любителе пения. Для укомплектования архиерейского хора послан был по епархии регент Прокопий Зарецкий с подканцеляристом и двумя солдатами. Опираясь на авторитет преосвященного и важность своего поручения, регент во время всего путешествия вел себя крайне нагло, совершенно оправдывая отзыв Д. Регламента об архиерейских слугах. Инструкция, данная ему, гласила, что он должен свидетельствовать на своем пути всех детей духовенства по голосам, для чего духовные лица обязывались представлять ему этих детей «без всякой утайки под опасением тягчайшего штрафования, понеже оное дело богоугодное и следует к общей всем духовного чина людям пользе», годных для хора тотчас же отбирать от родителей, дабы в голосах повредиться не могли, и отдавать для честного питомства в монастыри и дух. правления до времени окончательного разбора. Этот богоугодный и к общей пользе духовного чина следующий набор навел такой ужас на все духовенство, что в первом же городе, в который заехали вербовщики по своему тракту, в Серпухове, оно бросилось поскорее чем-нибудь ублаготворить грозного регента. Регент брал с родителей за отпущение их детей деньгами по рублю, по полтине, воском, сахаром, съестными припасами, кто что и сколько мог дать. Та же история повторялась и в других городах, пока слухи о поборах не дошли наконец до консистории и до архиерея. После этого его под караулом воротили в Москву, где об нем состоялось такое решение: «за нанесенное им неумеренными поступками дому его преосв-ва нечто бесчестия и в произведении дела затруднение (об отягощении духовенства не сказано) наказать его плетьми и впредь ему епархии его преосв-ва у духовных персон ни у кого и ни в каком услужении не быть, и абшида ему не давать, разве с прописанием его непорядков». Набор певчих после этого был поручен духовным управителям. Как производили его эти новые вербовщики, неизвестно⁸⁸⁰.

От всяких сборов и поборов тяглое духовенство приходило в такое же жалкое положение, как и тяглый класс государственно народонаселения. Повсюду за причтами оказывались недоимки. Сбор этих недоимок сопровождался такими же правежами, какие тогда употреблялись в светской администрации. В инструкции Адриана поповским старостам для взыскания недоимок велено с помощью стрельцов и пушкарей ставить виновных священников на правежи и править с них недобранные деньги без всякой понаровки. Староста тем менее способен был на этих правежах к какой-нибудь понаровке, что и сам должен был отвечать за всякий недобор. Случалось, что иной священник, «не стерпя от старосты поповского побой и желая от тех нестерпимых побой избавиться», пускался на отчаянность и кричал за собой «слово и дело»⁸⁸¹. В образчики практики церковных сборов представляем здесь любопытные сведения о том, как в половине XVIII в. производился сбор семинарского хлеба и денег во владимирской епархии⁸⁸². Духовенство вздумало было уклоняться от этого сбора, ссылаясь на свою крайнюю бедность. Из вязниковского уезда священники писали, что они „пришли во всеконечное разорение и дневныя пищи себе не имеют». Один дьякон в самом г. Владимире за скудостью отказался заплатить приходившиеся с него 68 коп. Другие ссылались на то, что при верстании окладов на причты окладчики неправильно переписывали церковные земли, с хорошими писали и худые участки, и даже земли пустые. Третьи жаловались, что побывали в консистории и все до конца истратились, хлеба ни приплода, ни остатка не имеют, и платить нечего. Недоимка была так велика, что привела семинарскую экономию в большое затруднение; напр. за 1749 г. нужно было собрать на семинарию 1273 р., а собрано всего 778 р. Преосв. Платон прибегнул к грозным указам; консистория с своей стороны помогала ему строгими допросами, тяжелыми штрафами с неплательщиков, нещадным биеньем их батогами. Ничто не помогало; недоимка все возрастала⁸⁸³. В 1751 г. епархиальное начальство учредило из нескольких духовных лиц г. Владимира особую комиссию для сбора недоимочных денег. – нечто в роде доимочной канцелярии. В качестве ее органов по всей епархии разосланы были священники и даже пономари с строгими инструкциями не делать неплательщикам никаких послаблений и с страшными полномочиями ковать виновных в кандалы, кто бы они ни были, не только священников, но и самих духовных управителей, и везти их в консисторию. Епархия пришла в большое беспокойство и волнение. В краснослободском уезде не оказалось никакой возможности собрать недоимку, несмотря на все кандалы и правежи. Рассыльщики донесли об этом в консисторию с присовокуплением выразительного мнения, что так как с бедного духовенства де взять действительно нечего, то не благоугодно ли будет консистории дозволить для уплаты семинарских денег описать домы оных священников. Некоторые священно- и церковнослужители, заслышав о приближении сборщиков, оставляли свои села и пускались бежать, куда глаза глядят. Консистория указала привезти краснослободских ослушников во Владимир, а если они будут укрываться, то взять их жен и детей. После этого указа один священник Петр Нестеров пришел в такое отчаяние, что, когда сборщики явились к его двору, «оный поп ворота запер и на двор не пускал и говорил: вы де напрасно приехали; хотя б де и целая рота драгун прислана была, я б де и тех велел побить до смерти». В консистории ослушников велено было держать в кандалах до тех пор, пока не уплатят денег. Но в консисторской тюрьме денег, разумеется, взять было негде, а между тем приходы арестованных священников оставались без богослужения. Консистория наконец догадалась посылать своих арестантов на заработки, отпуская их на неделю или на две, чтобы они, где хотят, добывали деньги и платили недоимку. С помощью этих мер недоимка действительно стала было уменьшаться, во в 1760-х годах снова стала возрастать. Когда учреждена была комиссия о церковных имениях и пошли слухи, что духовенство скоро освобождено будет от всяких сборов, духовные лица стали решительно отказываться от платежа недоимок. Получив указ о платеже в 1763 г., присутствующий ярополческого правления прямо сказал: «много мы таких указов слыхали; пусть будет ведомо: в ярополческом уезде никто не заплатит, да и платить нечем»⁸⁸⁴.

Было бы, однако крайне ошибочно считать подобные явления исключительной принадлежностью нашей духовной администрации; последняя страдала общими болезнями века и современных ей административных нравов. То было время, когда высокие министры чуть не все были на содержании у иностранных дворов, когда губернатор трактовал свою губернию, как свою вотчину, и кормился от нее не хуже любого старинного воеводы, когда суд и администрация – эти необходимые условия гражданского благоденствия – были пугалами для всего мирного народонаселения, предметом ненависти, злом, с которым всего лучше сталкиваться как можно реже, когда все служители закона, наезжавшие на селения и города по разным поручениям и с указами, были известны в народе под выразительным техническим названием «беды», беды большой или малой, конной или пешей, смотря по тому, ехала ли эта беда на обывательских тройках с конвоем или одиноко брела в изношенном мундире пешком, держа подмышкой портфель с бумагами, когда слухи о беде, особенно конной, самой наглой и хапущей, неслись за 40 и более верст вперед и заставляли народ бросать дома и прятаться по оврагам и лесам, как в старое время от нашествия татарской орды. Было бы чудом в истории, если бы духовная администрация осталась в стороне от влияния подобного порядка вещей. Поболела она и другими административными болезнями века. Характер обычных отношений мужей к мужикам, служилых людей к тяглым необходимо должен был проникнуть и в нее, проникнуть с тех самых пор, как только в ней завелось свое собственное церковное тягло и из массы духовного чина выделились его собственные тяглые люди, попы, дьяконы и церковники. С этих самых пор высокий характер духовного властелинства ее священных властей должен был невольно усваивать себе чуждые ему черты властелинства мирского.

Церковное тягло наложило свою грубую печать на все отправления духовной администрации и на все отношения духовных властей к духовенству, управляемому ими. По милости его вырабатывались в нашей старинной иерархии эти типы величавых, грозных и недоступных владык, этих Никонов и Иосифов⁸⁸⁵, пред которыми все трепетало и стлалось в земных поклонениях и которые до того непохожи на смиренных и гуманных владык нашего времени, что стоит изумляться быстрому прогрессу нашей церковной жизни. Д. Регламент отнесся к этим типам с осуждением, выставил требование «укротить оную вельми жестокую епископов славу», чтобы не воздавалось им «лишней и почитай царской чести». Но реформа не могла смягчить административных нравов в духовном мире, как не смягчила их в государственной администрации, потому что сама была в этом отношении проникнута старым духом и сама вполне разделяла все обычные патриархальные воззрения на управление, по которым только начальствующее лицо имеет самостоятельный ум и права, а подчиненные суть его дети, существа неразумные, нуждающиеся постоянно в руководстве, находящиеся безвыходно в глупом малом ребячестве и не умеющие сами ни сделать, ни придумать чего-нибудь путного. Эта система патриархальных отношений в XVIII в. господствовала еще по всей лествице администрации и везде выражалась в одних и тех же чертах, в одних и тех же педагогических приемах управления, на основании обычной педагогической теории устрашения, примерных наказаний и экзекуций, потому что чем иначе и вразумить глупых ребят, чем иначе и побудить их к известного рода деятельности, как не розгой или плетью? Общество, управляемое таким образом, было похоже на современную ему школу, в которой каждая строчка урока сопровождалась угрозами и палочными стимулами грозного педагога или на домостроевскую семью, в которой значение отца измерялось степенью страха перед ним всех его домочадцев. Понятно, что сущностью, началом и концом всей этой системы управления долженствовало быть «смирение» подчиненных пред властью, чтобы никто из них не доходил до высокоумной мысли о своей собственной воле и личности, чтобы все делалось лишь из-под руки самой власти; первой задачей власти было именно «смирять» подчиненных. Духовная администрация тем легче могла проникаться такой системой и тем с большим трудом от нее освобождаться, что начальствующее лицо в ней на самом деле было отцом подчиненных, отцом духовным, и всегда имело пред собой самые широкие нравственно-педагогические, религиозные обязанности к ним, как детям, которых дал ему Бог и в отношении его к которым не имела права вмешиваться никакая посторонняя власть. Вот пример, который показывает, как такое значение духовной власти проявлялось на практике под влиянием современных нравов.

В 1721 г. суздальский судья Толмачев вздумал заступиться за одного протопопа, который имел несчастие подвергнуться обычным мерам смирения в суздальской архиерейской канцелярии, и послал в архиерейский дом указ о неумеренных поступках архиерея с подчиненными. Архиерей (Варлаам) обиделся и запретил ему за это церковный вход. После этого Толмачев собрал у себя несколько просьб на архиерея и стал писать по ним доношения в юстиц-коллегию, употребляя «о архиерейской персоне зело неучтивые и предерзостные термины, в которых порицал его мучительским именем». Юстиц-коллегия сдала эти доношения по принадлежности в св. Синод. Как же отнесся к этому делу Синод? Прежде всего он обратил внимание на то, что судья Толмачев, до которого одни только светские дела надлежат, во 1-х незаконно касался и до духовных персон, привлекая их к себе бить ему челом по церковным делам, во 2-х, будучи в небольшом ранге и не в высоком градусе, осмелился посылать к архиерею указы и притом в повелительной силе и со взысканием на нем архиерее ответствования, далее вопреки указу 1721 г., повелевающему всем иметь св. Синод за важное и сильное правительство, посылал свои доношения мимо Синода в юстиц-коллегию и тем оказал презрение к власти св. Синода, кроме того употреблял о архиерее продерзостные термины, порицая мучительским именем, а такое употребление не точию другим кому, но и фискалам, для обличения всяких преступлений учрежденным, весьма запрещено, да и то фискалам возбранено, что в дела, глас о себе имеющие, отнюдь ни тайно, ни явно не касаться под жестоким штрафом или разорением и ссылкою; но оный Толмачев знатно невзирая на тот указ, вступил доношениями в чужие, глас о себе имеющие дела дерзостно, и учиненный в архиерейском правлении «плетьми бой, обычайно смирением называемый», возыменовал мучительством, как случайное в командах телесное наказание или штрафование отнюдь не именуется и к мучительству не причитается. Доказав таким образом незаконность доношений Толмачева вследствие несоблюдения им обычных форм делопроизводства, св. Синод затем не обратил ни малейшего внимания на самое содержание доношений, не доходил ли у суздальского архиерея означенный плетьми бой в самом деле до мучительства, которое возмутило светского судью, и не имел ли последний какого-нибудь особого резона повести свои доношения не через св. Синод, а именно через юстиц-коллегию. «А в показанных на помянутого архиерея делах, заключает указ св. Синода, следование учинить, когда обычайные о них доношения, к лицу св. пр. Синода написанные, обычайно будут поданы, а по вышеобъявленным доношениям следования в Синоде чинить не надлежит, понеже из такого по присланным, на имена светских персон доношениям действа признаваться будет уничтожительное на св. прав. Синод подчинения нарекание»⁸⁸⁶.

В архиерейских грамотах первой половины XVIII в. везде читаем устрашительные угрозы за неисполнение распоряжений «наижесточайшим на теле наказанием». В резолюциях по делам постоянно встречаем определение: «учинить жестокое наказание плетьми на страх, дабы как ему (виновному), так и другим таковых продерзостей чинить было неповадно», или: «бить плетьми нещадно на страх, дабы, на то смотря, и другие чинить не дерзали», «наказание плетьми приумножить». Этот плетьми бой, обычайно смирением называемый, мог быть страшным орудием произвола, который тем шире мог развиваться, что при замкнутости духовного ведомства от него негде было искать заступления. От 1708 г. мы имеем одно выразительное письмо новгородского святителя Иова к троицкому архимандриту Сильвестру о приеме в новгородскую епархию 12 духовных лиц рязанской епархии, бежавших от жестокости своих епархиальных властей, между которыми главное место занимал брат рязанского митрополита Стефана Федор Яворский. «Посылаю к тебе некоторые ведомости, благоволи тыя прочитати и отнюдь никомуже являти, кроме удобных и верных твоих совершенно. За озлобление и досаду и великие обиды господина превысочайшего, иерарха святейшего, митрополита рязанского, 12 человек в Новгород взяты и многие из них зело жестоко пытаны и рваны, даже внутренним их являтися, а с пыток в самом малом ничесом повинилися и на брата архиерейского многие вины и обиды себе в расспросах сказали, в том хотят и умертвитися. И судьям сие под сомнением. Чего ради хощут распросные речи послать под рассудок здравый ко архиерею рязанскому, и что от него о них рассуждено будет, о том станут писать к царскому величеству»⁸⁸⁷. Эти строки одного из почтеннейших иерархов Петровского времени до некоторой степени могут служить оправданием даже того отзыва о Федоре Яворском, какой находится в известном пасквиле на иерархию 1730-х годов под названием Молоток на Камень веры, а отчасти и о самом Стефане⁸⁸⁸.

В Д. Регламенте сказано, что на злоупотребления епархиальных властей подчиненные имеют право жаловаться св. Синоду «и епископ таковым на себе челобитчикам и истцам должен сию свободу попускать и не удерживать их, ниже угрожать, ниже по отшествии оных к духовному коллегиум печатать или грабить домы оных». Но вот наприм. факт, который ясно показывает, как подобные челобитья были затруднительны и почему духовные лица прибегали иногда к посредничеству светских особ вроде судьи Толмачева; приводим этот факт подлинными словами документа, – докладной записки астраханской губернской канцелярии «Сего 730 г. февраля 13 пришел в канцелярию царицынской соборной церкви протопоп Иван Козмин и извещал словесно, а в извете своем написал: сего де февраля 12 в часу третьем дни с Болды от преосв. епископа пришел певчий Тимофей Иванов в консисторию, в которой он (протопоп) содержался под караулом, и говорил ему протопопу, на тебя де архиерей больно сердит и хочет в нынешнее воскресенье по спине и по брюху бить плетьми и будь ты к тому готов, и исповедайся и причастися. И когда оный певчий оные слова сказал, той же консистории подьячий Зобков поехал к нему преосвященному на Болду и оттоль того же числа паки приехал в консисторию и сказал, что он преосвященный за тебя его Зобкова бил по щекам, понеже сведом он, что ты хочешь на него преосвященного просить в Синоде и просил в губернской канцелярии паспорта: то де ты сам увидишь, что тебе завтра от него преосв–го на деле покажется; и сего де дня от него преосв-го приехал подьяк Василий Корчагин и сказал мне, что его преосв-во на тебя очень сердит и пришлет тотчас реченного подьячего Зобкова, который посадит тебя на большую чепь и руки и ноги закует за то, что хочешь ты просить на него епископа в Синоде. И для того де он протопоп, убоясь, что он преосв-ный с бытности его ему гонение чинит, всегда якобы злодея держит на чепи напрасно, не показуя ни малой вины, а ныне он преосв-ный, уведав, что он намерен на него за несносное гонение в св. Синоде просить, чтоб за то он от преосв-го так, как выше ему протопопу сказывали, скорби напрасно не понесть, от чего де он может напрасно умереть, пришел в губернскую канцелярию сам, и чтоб де его отпустить для прошения в Москву на него архиерея в св. прав. Синоде, и для того б его протопопа послать в Синод за караулом от губернской канцелярии на «его протопопове коште»⁸⁸⁹. Но и в св. Синоде управа была ненадежна. 26 марта 1762 г. имп. Петр III дал св. Синоду такой указ: «уже с давнего времени к нашему неудовольствию, а к общему соблазну примечено, что приходящие в Синод на своих властей или епархиальных архиереев челобитчики, по долговременной сперва здесь волоките, наконец обыкновенно без всякого решения к тем же архиереям отсылаются на рассмотрение, на которых была жалоба, а потому в Синоде или не исполняется существительная оного должность, или и того хуже, – делается одна токмо повадка епархиальным начальникам, так что в сем пункте Синод походит больше на опекуна знатного духовенства, нежели на строгого наблюдателя истины и защитника бедных и невинных. Приложенные при сем челобитные черниговской епархии священника Бодряковского и диакона Ширшановского суть новым и неоспоримым тому доказательством, ибо, несмотря на данные Синоду еще в 1754 г. именные указы о решении их дела, не исполнено по тому и доныне, а только отсылаются они на рассмотрение в ту же епархию. Мы видим, какие тому причины могут быть поводом, но оные соблазнительнее еще самого дела. Кажется, что равный равного себе судить опасается и потому все вообще весьма худое подают о себе мнение. Сего ради повелеваем Синоду через сие стараться крайним наблюдением правосудия соблазны истребить и не токмо по сим двум челобитным немедленное решение здесь сделать, но и всегда по подобным здесь же решать, нашим императорским словом через сие объявляя, что малейшее нарушение истины покажется, как злейшее государственное преступление, а сей указ не токмо для всенародного сведения напечатать, но в Синоде и к настольним указам присовокупить»⁸⁹⁰.

Злоупотребления властью не кладут вины на личности наших иерархов, потому что прямо вытекали из самой системы администрации и характера общепринятых ее приемов; система эта была та же самая, на которой строилось и крепостное право, которая при бесконтрольности властей и при общей грубости нравов могла страшно портить самые лучшие характеры. Не нужно забывать при этом и того, что мы имеем дело с администрацией духовной, где в основе права лежит элемент религиозный, где действия власти весьма часто направляются чувством религиозной ревности, которое на известных ступенях цивилизации могло порождать действия очень жестокие и фанатические. Мера так называемого смирения далеко не определена была законными пределами и в большинстве случаев зависела от степени нравственно-религиозного возмущения, какое производил в душе начальствующего лица тот или другой проступок подчиненного; стало быть, здесь, что называется, была душа мера. Известно, что и теперь еще эта часть нашего церковного законодательства весьма неразвита и дает большой простор личному усмотрению епархиальной власти. В XVIII же в. едва ли не у каждого архиерея был свой кодекс наказаний, сообразовавшийся с его личными понятиями о важности свящ. сана и преступности того или другого проступка; один больше всего вооружался против пьянства, другой против нарушений церковного порядка и обрядности и т. д. От этого мы часто встречаем примеры совершенно одинаковых наказаний и за тяжкие и весьма легкие вины. В 1748 г. епископ Вологодский Варлаам Скамницкий разослал по епархии циркуляр о сохранении благочиния духовенством, где наряду с крупными отступлениями от благочиния назначается одинаковое „наижесточайшее телесное наказание» между прочим и за ношение священнослужителями грубых сермяжных и раздранных одежд⁸⁹¹. В 1753 г. Арсений Мациевич ростовский ездил по своей епархии и в одной деревенской церкви заметил пыль в алтаре; следствием этого было распоряжение: священника послать в монастырь на вечное пребывание, а заказчика, у кого то село в ведомстве за несмотрение его наказать в консистории пенками; так назывались плети с несколькими на концах хвостами из пеньки, которые для большей упругости намачивались в горячей смоле.⁸⁹²

Тем же характером проникнуты были и действия второстепенных властей. Телесные наказания были употребляемы всеми высшими в отношении к низшим, хоть бы наприм. священниками в отношении к церковникам и церковным сторожам, потому что и священники были в своих приходах чем-то вроде начальства, доводя иногда свое подражание начальству до пародии. Один священник Иркутской епархии в 1729 г. дал указ пономарю, чтобы этот привел к нему в духовный приказ трапезника для телесного наказания. Трапезник не пошел и был за это самовольно отрешен священником от места, на которое был определен указом архиерея и на котором беспорочно служил уже 8 лет. По жалобе его преосв. Иннокентий дал резолюцию: священнику в пьянстве не храбрствовать и дома своего духовным приказом не называть; аще же впредь безстудие его явится, то будет жестоко наказан; а трапезнику быть по-прежнему⁸⁹³. Поповские старосты и духовные управители имели официальное полномочие наказывать подведомое им духовенство и духовне, и телесне, с небольшими только ограничениями в некоторых епархиях, наприм. под условием доносить епархиальному начальству о том, кого и за что накажут⁸⁹⁴. Мы видели, с какой наприм. суровостью производились ими разные сборы с духовенства и как иной священник, не стерпя побой от поповского старосты, кричал за собой „слово и дело». В 1743 г. один заказчик Тобольской епархии попался даже в убийстве; зазвав к себе в дом священника Волкова по какой-то вине последнего, он держал его с утра до вечера под караулом, а вечером начал производить с ним расправу „плетьми на смерть, а приказом его стегал сын его родной, а держали зять его подьячий да деньщик; и от тех смертных побой поп Волков помер»⁸⁹⁵. Когда Арсений Мациевич был еще инквизитором в Москве, он однажды пытал ярославского игумена Трифона, старца 85 лет, и пытал до того, что Трифон умер. Ярославский преосвященный подал об этом жалобу в св. Синод; св. Синод решил по этому делу, чтобы впредь духовных особ пытали бережно⁸⁹⁶. Едва ли не шире развивала свои грозные полномочия над духовенством консистория. Надобно заметить, что консистории до позднейшего времени не имели у себя никакого устава, который бы определял их образ действования в тех или других случаях их административной и судебной практики; все формы и порядок консисторского делопроизводства держались единственно на обычае или на подражании светским присутственным местам. Для произвола и патриархальной расправы было, следовательно, очень много простора. Тяжесть старого консисторского управления и суда станет очевидною, если мы обратим внимание даже только на обыкновенный порядок консисторского делопроизводства помимо уже разных злоупотреблений членов и чиновников консистории. Возьмем для образчика порядок судебного делопроизводства, которое чувствительнее всего касалось духовенства⁸⁹⁷.

Вызов к суду производился двумя способами или «по сыскной», с которой консистория отправляла за обвиненными своих приставов и сторожей по менее важным делам, и которая заключала в себе простую повестку явиться к суду, или чаще «по инструкции», в которой предписывалось взять требуемое лицо в консисторию немедленно. С инструкцией посылались приставы или даже чиновники, которым предписывалось: доехав до места, взять у поповского старосты и на съезжем дворе понятых, а иногда даже у гражданского начальства солдата и при них предъявить подсудимому инструкцию; если подсудимый скроется, то взять его жену или кого-нибудь из домашних для содержания их под арестом, пока не явится сам подсудимый. Дом подсудимого, особенно в случае искового дела, опечатывался и оставлялся под караулом. Везти арестованного, из опасения побега, указывалось, заковав в ножные железа, и под конвоем. Вся процедура ареста производилась на счет подсудимого. Затем, консистория назначала от себя следователей по делу. С развитием в XVIII в. бумажного делопроизводства и канцелярской формалистики следствие и допросы стали растягиваться на очень продолжительное время, так что консисторская волокита едва ли не перещеголяла пресловутую московскую волокиту. В течение всего этого времени подсудимый, если он не был оставлен под домашним арестом, что было очень редко и только в маловажных делах, содержался при консистории, или дух. правлении в колодничей избе, ужасы которой описываются почти невероятными чертами. Это было обыкновенно тесное и смрадное помещение, набитое всякого рода людом, притом обоего пола, полное шума, крика и скандалов. Тут были и пьяные духовные лица, подобранные полицией и представленные в консисторию, и поссорившиеся из-за доходов члены причта, и пономарица, которая ругала мужа изменником и на которую сделал донос слышавший эту брань чиновник, и поссорившиеся между собой до драки духовные супруги, и священнослужитель, не отслуживший в царский день молебна, или не подавший к сроку метрик, какая-нибудь мещанская девка, которую судили за блудное дело, или вдова с прижитым по смерти мужа ребенком и tutti quanti. В 1726 г. в московской консистории, по доносу старосты над консисторскими приставами, что «о содержащихся под караулом колодницах прочим духовным и светским, под караулом имеющимся, не без подозрения есть и опасно всякого неистовства», положено было колодниц держать под караулом в их домах; но потом это постановление было забыто, и уже в 1743 г. Консистории снова распорядилась держать колодниц особо при Вознесенском монастыре. В этом же году св. Синод издал общий указ о том же по случаю явившегося в некотором архиерейском доме беззакония, что муж с чужою женою скованы были по ноге, и так содержаны вместе недели с две, через что принуждены вместе спать и для исправления телесных нужд ходить вместе, а законная того мужа жена в то же время от оного отлучена и держана скована же особо в другой палате⁸⁹⁸.

Из колодничей то того, то другого из арестантов водили к допросам в присутствие. Допросы производились обычным манером, как и в светских присутственных местах, сначала просто, потом в случае запирательства подсудимого „с пристрастием». Не видно, чтобы в консисториях употреблялись обычные в светских судах пытки, но допрос под плетьми или палками был довольно употребителен. Грубый консисторский следователь, вдоволь насмотревшейся на практику заплечного мастерства, накидывался на попавшегося под суд священнослужителя с криком, бранью, даже побоями; завиненные этим способом священнослужители нередко жаловались, что такой-то повытчик бил их на допросе, своеручно палкою и что от того пристрастия и бою они со страху руки приложили, даже не прочитав допроса. Уже при Екатерине II, когда повсюду началось смягчение административных нравов, начинают проявляться попытки и к смягчению консисторского обращения с духовенством. В 1765 г. преосв. Тихон воронежский дал замечательный указ своей консистории : „не безызвестно нам учинилось, писал он, что некоторые духовные нашей консистории канцеляристы при допросах священников всякими неподобными словами ругают, что является крайне духовному чину бесчестно и им священникам обидно; того ради приказали означенных священников канцеляристам спрашивать при допросах без наималейшего ругательства и укоризны с надлежащим в силу указов увещанием; а ежели впредь кто в ругании священников явится, то учинено будет с ним, яко с ругателем духовного чина, в силу св. отец правил неупустительно»⁸⁹⁹.

После нескольких таких допросов без пристрастия и с пристрастием и после долгого сидения в колодничей подсудимому наконец объявляли решение, утвержденное архиереем, большею частью: «бить плетьми нещадно», «за чин священства вместо кнута учинить нещадное шелепами наказание» или, как писали в Малороссии, «наказать барбарами, кийками» и т. п. Разные орудия наказания: батоги, плети, шелепа в консисторских отчетах показывались даже официально, как особая статья канцелярского расхода. Телесному наказанию подвергались решительно все духовные лица, без различия сана и пола, и притом публично, в присутствии всех членов и канцелярских служителей консистории. Встречаем примеры, как консистория сначала присутствовала в полном своем составе при наказании попа, а потом таким же порядком приказывала бить при себе плетьми и его попадью и, обязав обоих подпиской о добропорядочном впредь житии, отпускала их благополучно домой. Иногда наказание производилось еще публичнее; для присутствия при экзекуции вызывалось в консисторию все городское духовенство, и при этом не видно, чтобы такое позорное наказание употреблялось по случаю какого-нибудь особенно важного преступления; так наприм. в 1726 г. ему подверглись в московской дикастерии трое московских священников за неподачу в срок метрических книг. В 1738 г. св. Синод выдал указ при наказании плетьми монашествующих лиц в собрании братий или сестер производить это наказание в особом месте, дабы не всякий мирянин мог видеть экзекуцию⁹⁰⁰; но указ этот относился собственно к домашнему монастырскому наказанию по распоряжению монастырского начальства и для консистории был не писан, особенно относительно белого духовенства. О последнем не встречаем никаких распоряжений, которые бы обнаруживали в духовной администрации какое-нибудь сознание о неприличии телесного наказания для лиц, облеченных св. саном. Можно указать разве на один указ 1749 г. (12 сент.), которым запрещено было по духовному ведомству чинить экзекуции в праздничные и викториальные дни⁹⁰¹; но в основе этого указа лежит очевидно другая мысль. Высеченный плетьми священник или дьякон вовсе не считался опозоренным и, как ни в чем не бывало, снова отправлялся в свой приход продолжать свое служение. Между духовенством телесное наказание считалось даже менее важным, чем наприм. некоторые роды наказания тюрьмой.

Содержание в тюрьме или колодничей имело разные степени. Начиная от простого заключения в тюрьму на хлеб и на воду на несколько дней, наказания, имевшего какой-то школьный характер, идет длинный ряд этих степеней до содержания в тюрьме в течение нескольких лет в цепях. Цепи для этого употреблялись тоже разные, ручные и ножные, большие и малые; кроме цепей на арестанта надевались иногда колодки и рогатки тоже разной величины и формы, а чтобы он не кричал или не говорил каких-нибудь противностей, в рот его вкладывалось особое, специально для этого назначенное орудие. Все эти вещи, колодки, цепи и проч. числились, как и плети, в числе необходимых статей канцелярских расходов. Осужденного на цепи приковывали этими цепями к стене или к столбу за руку или за ногу, а то даже и за шею, или просто только заковывали в них по рукам и по ногам. Тяжесть цепей была иногда громадная. Один арестант московской консистории жаловался в 1745 г. синодальной конторе, что на него наложили две цепи, одну в 6, другую в 9 пудов, да еще железа на ноги. Цепи снимались только в пасху; в другое время арестант должен был постоянно носить их на себе, даже если отпрашивался у консистории за стены тюрьмы на базар или для посещения близких людей. В 1728 г. св. Синод в бытность свою в Москве заметил по улицам несколько таких колодников, конвоируемых консисторскими солдатами, и „рассуждая, что от сего людям свящ. чина наносится немалая обида и может произойти нарекание и посмеятельство, определил впредь священного и монашеского чина людей скованных по улицам не водить». Но этот указ едва ли где-нибудь исполнялся, кроме Москвы; по крайней мере в Киеве консисторские арестанты продолжали оглашать городские стогны звоном своих цепей в течение всей первой половины XVIII столетия. Самым ужасным родом тюремного заключения было вечное заключение в тюрьму при каком-нибудь отдаленном монастыре с запрещением всякого из нее выхода, даже иногда для богослужения в церковь, и всякого рода сношений с кем бы то ни было. Такое наказание было, впрочем, специальным по делам тайной канцелярии и постигало преимущественно людей, облеченных высшим духовным саном. Тайная канцелярия при этом благоразумно распоряжалась не давать таким арестантам ничего острого и накрепко наблюдать за ними, чтобы они не могли учинить своему здравию какого-нибудь повреждения.

Белое духовенство ссылалось в монастыри на так называемый «подначал» на монастырские труды. Время монастырского подначала обозначалось или определенным сроком, – на полгода, на год, или неопределенно «до указа», «донележе в чувствие не приидет», или «донележе от пьянства престанет и покажет воздержное житие». Подначальный священнослужитель обязывался иногда служить в монастырской церкви, но большею частью подвергался лишению всякого права священнослужения, рукоблагословения и косновения епитрахиля, оставаясь только при исполнении церковных обязанностей по клиру. Наказание это, употребляющееся и доселе, в XVIII в. соединялось с большим страданием и унижением для виновных. В консисторских определениях писалось: „велеть его содержать в тягчайших монастырских трудах» или „в тягчайшей поваренной работе, причем ему рубить дрова, носить воду, муку сеять» и проч. Все эти работы некоторым подначальным определялось производить даже в цепях. „Прозвище мукосий, читаем в Описании Киевской консистории XVIII в., было ужасным клеймом для человека на целую жизнь, и похвальба: пидешь муку сеять, была слишком грозным предостережением в ссорах... Сосланный на покуту официально назывался в монастыре ссыльным, арестантом; прислуга монастырская помыкала им, как своим слугой, припоминала ему в насмешку панихиды и обеды у крестьян, книши и куры, звала его попом; каждый слымак (послушник) считал себя выше его, потому что сам был членом того общества, которому священник этот прислан в услуги. Так проживали эти лица здесь по году и более. А в деревне, в его приходе, теперь отданном другому священнику, остаются его дети и жена без хлеба и приюта. Это была действительно каторга, а не эпитимия, ожесточение, а не исправление, самый неудачный прием тогдашнего патриархального суда».

Кроме монастырей духовных лиц нередко за разные вины отсылали на труды или работы в архиерейский дом, где они должны были подвергаться едва ли еще не большему отягощению и унижению, чем в монастырях. В 1729 г. один дьяк Черниговской епархии жаловался гетману, что его противозаконно хотят взять в архиерейский дом на покуту за то, что он когда-то был дьяком при попе, зяте его родного брата, хотя и отказался уже от дьяковства. „Взяли было меня, писал он, вместе с другими дьячками для заточения в Вертегу, в Чернигов; и услыхал я там от отпущенных уже из Вертега дьячков, что в том дворце дьячки терпят великое мученье от рубки дров на винокурню и от делания езов по Днепру, страдая в то же время от голода и холода; и ушел я из Чернигова, услыхав все это, и тогда же отказался от дьяковства; но наместник прислал архиерейский указ, чтобы забить меня в колодки и выслать в Чернигов; а я уже не дьякую больше, отказавшись от этого места, как и другие, которым нечем было откупиться; а которые откупились, так и теперь дьякуют: дьяк с. Машева, попов зять, дал 7 рублей, так ему и письмо дали на дьяковство»⁹⁰². Священнослужители в архиерейском доме несли те же работы, как и дьячки или ставленники. Кроме работ по хозяйству и домовому порядку, рубки дров, всякого рода чистки и т. д., бывали иногда работы весьма оригинальные. Есть одно любопытное преданье об устюжском епископе Варлааме Скамницком (1748–1761), который известен в устюжской истории страстью к постройкам и крутым обращением с духовенством. При нем построено было архиерейское село Богородское с архиерейской дачей и прудами, которые своими излучинами изображали буквы Е В (епископ Варлаам); предание говорит, что эти затейливые пруды были вырыты не руками наемников и архиерейских крестьян, а руками провинившихся духовных лиц, и что от этой работы, которую духовенство называло египетскою, не освобождались ни молодые, ни старики. В одно время с ним на Вологодской кафедре был Серапион Лятушевич, о котором то же почти самое рассказывает Вологодское предание⁹⁰³. В Тобольске тяжелым работам по архиерейскому дому духовенство подвергалось по резолюциям известного Тобольского митрополита Павла Конюскевича⁹⁰⁴. В Тамбове при епископе Пахомии, известном своею страстью к колоколам, на долю провинившихся духовных лиц выпадало множество работ по колоколитному заводу. Из исторических описаний разных семинарий можно также видеть, как некоторые ревнители духовного просвещения из русских архипастырей посылали виновных священно- и церковнослужителей на работы в семинариях, где эти подначальные лица должны были исправлять все обязанности семинарских служителей⁹⁰⁵.

Дух времени и крайнее унижение духовенства пред духовной администрацией налагали свою печать даже на духовные наказания, разного рода эпитимии. Последние тоже носили иногда чрезвычайно унизительный характер. Наприм. в 1728 г. два священника Иркутской епархии похоронили на общем кладбищ тело одного из казненных преступников, которых обыкновенно хоронили в убогих домах; епархиальное начальство распорядилось, чтобы виновные своими руками вырыли труп из могилы и перенесли его в убогий дом в город на своих плечах (за 18 верст от места погребения)⁹⁰⁶. Не приводя других примеров в этом роде, укажем в подтверждение нашей мысли на то, как под влиянием обычной педагогической и канцелярской системы устрашения извращена была известная старинная форма церковного покаяния, состоявшего в назначении виновному известного времени для испрошения у Бога прощения в грехе и определенного числа поклонов; под влиянием канцелярских нравов она обратилась в безнравственное наказание молитвой. Консисторские резолюции назначали число поклонов совершенно в тех же фразах, как наприм. назначали число ударов плетью или батогом: „за таковую продерзость на страх, чтоб и другие таковых продерзостей чинить не отваживались, положить такому-то столько-то поклонов». На страх другим виновный с своей покаянной молитвой выставлялся на публичный позор и должен был отсчитывать назначенное число поклонов в приходской церкви или монастыре во время богослужения большею частью пред иконостасом и редко в алтаре. Наприм. в 1738 г. петербургские жители и духовенство могли видеть в Троицком соборе, как первенствующий протоиерей клал 1200 поклонов за то, что во время приобщения младенца неосторожно допустил пролиться из уст приобщаемого каплям крови Христовой⁹⁰⁷. Судя по числу поклонов, назначавшемуся духовным начальством (от 500 до 1200), нужно думать, что при определении этого наказания имелось в виду и физическое страдание молящихся.

Самым тяжким наказанием для духовного лица было, разумеется, извержение из св. сана. В приговорах писалось: «лишить священства и, на голове его волосы остригши и одев в простое мужицкое платье, також и отобрав от него ставленую грамоту к делу для написания на ней, за что и когда священства лишен, отослать его для написания в подушный оклад». Замечательно, что до 1765 г. лишение сана производилось без всякого сношения с св. Синодом на основании одного консисторского указа и среди постоянных разборов духовенства было страшным оружием в руках бесконтрольной в этом отношении епархиальной власти, тем более, что, вследствие многолюдства в духовном чине и известной нам легкости при отыскании кандидатов на праздные места, епархиальная власть не имела особенно настоятельных побуждений дорожить духовенством. К царствованию Екатерины II накопилось столько жалоб расстриженных священнослужителей на произвол епархиальных начальств, что св. Синод пришел по его собственному сознанию в немалое затруднение при их решении⁹⁰⁸.

Неизбежными результатами очерченной нами системы управления были полный разрыв между властями и подчиненными и парализация нравственных сил духовенства. Случилось то же и в духовном мире, что было в кругу светской администрации; вся эта масса тяглого духовенства встала к своим властям в отрицательное отношение, главной задачей которого было какими бы то ни было способами уйти от этих властей, прятать от них все свои действия и мысли, сталкиваться с ними как можно меньше, где надобно обманывать их, запираться, лишь бы остаться не тронутым и без суда. С другой стороны сама духовная власть, потеряв духовную близость к подчиненным и всякий доступ к их доверию и к знакомству с их действительной, неофициальной жизнью и деятельностью, все более и более должна была ограничиваться грозными инспекторскими отношениями к ним, замыкаться в своем одиноком величии и недоступности, в ущерб общему делу духовного служения оставаться при одних бесплодных для этого дела эгоистических интересах иерархической власти и дисциплины. Дело духовного служения весьма часто при этом должно было мотивироваться не столько внушениями религиозного долга и живых убеждений, сколько дисциплинарным началом исполнения указов, сводиться к чему-то вроде канцелярской очистки дел больше по форме, чем по самой их сущности. Замечательно, что наиболее выразительные факты живой и самостоятельной деятельности духовенства встречаем в тех местностях, где иерархическая централизация была слабее, где духовенство не было подавлено тяглом и канцеляризмом консистории и правлений, сохранило остатки собственной инициативы и самоуправления, наприм. в юго-западной украйне. Чем ближе подвигаемся к центрам иерархической власти, тем эти факты встречаются реже. До какой степени была убита инициатива духовенства в самых этих центрах, можно видеть хоть из следующего примера. В 1782 г. жители Петербурга и его окрестностей не знали, куда деваться от жару и засухи, и боялись страшного неурожая. Св. Синод выдал указ духовенству молиться о ниспослании дождя; в следующем году такой же указ послан в Москву, где тоже была засуха. Духовенство обеих столиц, усердно исполняло этот указ и продолжало молиться о дожде не только в 1733, но и в следующем году, когда дождя было бы уже вовсе и не надобно; прекратить эти моления оно не смело без нового указа. Уже в июле 1734 г., обеспокоенный докладами по этому предмету, приходившими с разных сторон, св. Синод решился предоставить подобные моления на благоусмотрение местных духовных властей по соображению с местными нуждами и выдал в этом смысле новый указ, в котором счел нужным с величайшей подробностью растолковать духовенству, чтобы оно приносило свои просительные молитвы «весьма осмотрительно и рассудительно, в каковые времена» и по распоряжению местных духовных начальств. «Если когда подлинно бездождие будет и от того плод земной в состоянии потребном быть не может, тогда приносить молитвы о плодоносном дожде; а буде в самое настоящее время, когда земной плод лучше имеет состоять в вёдре, а тогда будет безведрие, то молиться о благополучном вёдре; да и в те самые времена, когда потребно будет признаваться от духовных властей ко Господу Богу оное моление, и тем духовным властям с знающими конечно всякое земледельство людьми иметь о том согласие, надлежит ли оное прошение иметь и как земле, так и имеющемуся в ней плоду дождь или вёдро потребно ли быть имеет» и проч.⁹⁰⁹.

Припомним при этом, что все высшие начальственные посты в духовной администрации заняты были лицами из особого изолированного класса духовного чина, из лиц монашествующих. При таком важном условии нравственный разрыв между духовенством и властями имел в результате вредный для Церкви разлад внутри всего духовного чина, между двумя его половинами, классом привилегированного монашествующего и тяглого белого духовенства, разлад, начальные следы которого уходят в очень отдаленное время, когда расстрига псковский дьякон стал во главе противоиерархического и противомонашеского движения стригольников, новгородские протопопы и попы пристали к такому же движению жидовствующих, а ростовский поп Скрипица протестовал против церковного тягла на московском соборе 1504 г. В XVIII в. епархиальная централизация и сила епархиальных властей настолько уже успели развиться, что подобные протесты были решительно невозможны и духовенство должно было безмолвно переносить свое жалкое унижение и административное бесправие. Но оно хорошо чувствовало тяжесть своего положения и его раздражение должно было тем более усиливаться, чем было затаеннее. Мы увидим, что оно не замедлило высказаться со всей своей резкостью, как скоро тяглому священнику явилась малейшая возможность поднять несколько свою приниженную голову и восклониться от старого тягла. До 60-х годов XVIII столетия духовенству можно было выражать свое недовольство только уходом, прятаньем от властей и ненадежными, как мы видели, жалобами св. Синоду. До царствования Анны Иоанновны довольно независимо держался класс духовенства военного и придворного ведомства, не подчиненный епархиальным властям и потому очень для них неприятный. Но в 1733 г. указом 23 января лица полкового духовенства все приписаны были к ведомству тех консисторий, в округах которых имели свое жительство, и независимыми осталось одно придворное духовенство. В образчик тех столкновений, какие оно имело с епархиальной администрацией, можно указать здесь на одно дело 1753 г., производившееся в московской консистории, о дворцовом попе Семене⁹¹⁰. Консистория требовала с него известной уже нам пошлины на архиерейских певчих; поп Семен, разумеется, отказался выполнить это требование и был за это посажен в консисторскую тюрьму. По жалобе его об его аресте возникло дело и дошло даже до кабинета императрицы. На запрос кабинета консистория объяснила, что она требовала с означенного попа законного сбора, но он не только не дал денег, но еще явился в консисторию пьяным, обругал канцеляриста и нагрубил самим членам. Поп же Семен с своей стороны писал, что он приходил в консисторию по делу, а канцелярист Протопопов стал с него требовать денег на певчих, и он поп объявил, что церковь их не ружная, а придворная, и поспорили; когда же об их споре доложено было присутствию, его попа Семена велели посадить в двойную большую цепь, продержали два дня и говорили: «ты надеешься на духовника государыни? Ты на него не надейся; ты у нас в команде, а не у духовника; пусть духовник выручит, а мы тебя выучим».

В таком положении застала духовенство крупная эпоха 1764 и 1765 годов, которая была для него почти тем же, чем 19 февраля 1861 г. для нашего крестьянства. Старинный страдалец – тяглый служитель престола Божия наконец высвободился из своего податного состояния среди духовного чина и связанного с этим состоянием уничижения и безличности.

В манифесте 26 февраля 1764 г. об окончании комиссии о церковных имениях было объявлено: «избавили мы все белое священство от сбору им разорительного данных денег с церквей, который прежними патриархами был уставлен и по сие время в отягощение священству продолжался, и оный вовсе сложили, так как и собираемую часть хлеба с монастырей 20-ю, а с церквей 30-ю на семинарии, к немалому оскудению того же священства до сего бывшие, отставили». Тогда же отменен был и сбор подможных гривен на полковое духовенство⁹¹¹. Затем высочайшим указом 18 апреля 1765 г. объявлено: «по прежде бывших патриархов установлениям и последовавшему потом на основании оных св. Синода в 1723 г. определению, во всех епархиях положен был с производимых в св. чин и в церковный причет, также за ставленные, епитрахильные и перехожие пошлинный и других доходов сбор с таковым положением, что оный должен быть на раздел церковным, также архиерейских домов судьям и приказным служителям»; но теперь «за предписанным на архиерейские домы штатным положением все... положенные с священно- и церковнослужителей сборы, яко то с производимых на степени настоятелей, в архимандриты, игумены, протопопы и иеромонахи, также с благословенных о строении и освящении церквей, а вдовым попам и диаконам с епитрахильных и постихарных и переходных грамот отставить, и тех епитрахильных и постихарных грамот не давать, кроме только тех, у которых настоящие при поставлении их в те чины утратятся; также и новопосвященным и переведенным в епархии архиереям прежних данных тем священнослужителям грамот не подписывать, понеже такового обычая и в древние времена не было;... а во время архиерейского своей епархии посещения на подводы и на прочее отнюдь не требовать, а поступать в силу Д. Регламента непременно. Точию с одних в свящ. чин и церковный причет поставленных, из диаконов в попы, а из дьячков в диаконы по 2 руб., а с дьячков и пономарей по рублю, а более того отнюдь ни под какими видом не домогаться, да и самим в оные чины производимым ничего более означенного положения никому не давать»⁹¹². Вместе с этим духовенство было освобождено и от разных местных сборов, установленных самими епархиальными архиереями, наприм. сборов на ризницу и певчих. В московской епархии духовенство так обрадовалось свободе от церковного тягла, что не хотело было даже платить и штрафных денег, но епархиальная власть скоро восстановила порядок, распорядившись несколько человек упрямых неплательщиков высечь при консистории нещадно плетьми⁹¹³. В 1771 г. вышел указ, которым повелевалось «бывшее ставленникам при архиерейском доме в работу употребление, яко предосудительное и ставленникам тягостное, совсем оставить и впредь к отягощению их в работы не употреблять; самое делопроизводство о поставлении в клир велено производить без волокиты, обыкновенным канцелярским порядком, не отдавая ставленникам самих дел для переноса от одного епархиального чиновника к другому, как прежде; всем кандидатам тотчас производить экзамен и негодным отказывать немедленно, не задерживая их производством разных формальностей»⁹¹⁴. Сборы клировых денег по рублю и по два за производство в каждую степень и по 4 рубля за все степени оставались в течение всего XVIII и в начале XIX века; к ним прибавлялись еще сборы за грамоты, священническую 30 к., дьяконскую 25, церковническую 35–10, кроме того за катехизисы, которыми снабжались все ставленники, 25–15 к.⁹¹⁵.

С уничтожением церковного тягла стали издаваться указы, имевшие целью изменение и прежних отношений духовенства к иерархии. Одним из первых указов в этом роде был синодальный указ 1765 г., которым запрещалось архиереям без разрешения св. Синода лишать священнослужителей св. сана⁹¹⁶. Потом указом 10 апреля 1766 г. высказано осуждение жестоким приемам прежнего епархиального суда и все взыскания по духовному ведомству велено производить умеренные и по соображению с человеческими немощами. В следующем году указ этот был пояснен новым указом, запрещавшим духовным командам подвергать телесному наказанию всех священников, чтобы через это они не теряли должного им по их пастырскому характеру почтения от общества и паствы⁹¹⁷. В 1771 г. освобождение от телесного наказания в духовных судах распространено и на дьяконов⁹¹⁸. В 1772 г. вышел еще новый указ о том же предмете, где св. Синод, жалуясь на то, что предшествовавшие милостивые указы повели за собой неизбежное на первых порах ослабление в духовенстве дисциплины, изъявлял вместе с тем твердую решимость непременно держаться их смысла, несмотря ни на что; оказанное, говорилось в указе, «к священнослужителям снисхождение и уважение их сана подавало св. Синоду надежду, что священнослужители, тому соответствуя, будут вести себя исправнее, сходственно с должностью их пастырскою, но при всем том из дел в св. Синоде усматривается, что некоторые священнослужители ведут себя непорядочно, а особливо пьянствуя во многие впадают бесчиния и тем на чин духовный наводят нарекания и паствы своей бывают не примером добрым, но одним соблазном»; поэтому определено: не чиня за такие вины прежнего телесного наказания, представлять св. Синоду о лишении виновных сана, а дьяков выгонять из клира и посылать в светскую команду для определения в военную службу или в крестьянство, или же на поселение, смотря по вине⁹¹⁹.

Лучшим представителем Екатерининского поколения русских иерархов был знаменитый Платон московский, в свое время стоявший в главе нового преобразовательного движения в духовном мире и высоко уважаемый передовыми людьми тогдашнего светского общества. Мы уже говорили, как он старался развить в духовенстве сознание личного достоинства, благородное честолюбие и известного рода сановитость во всем поведении, отстранить его от слишком близких связей с подлыми людьми и ввести в круг благородных людей. С тою же целью начальствующим лицам он предписывал обращаться с подчиненным им духовенством без унижения последнего. В то же время для возбуждения благородного честолюбия и соревнования между духовенством митрополит старался строго наблюдать степени почета среди духовных лиц, всегда отличал священников ученых от неученых, заслуженных от незаслуженных, штрафованных от не штрафованных, требовал, чтобы во время служения и в других случаях священнослужители занимали определенные места предстояния и председания соответственно своим достоинствам. В самых наказаниях он старался избегать унижения виновных; в благочиннической инструкции велено было наказание поклонами возлагать на священников и дьяконов только в алтаре, вдали от взоров публики. В той же инструкции встречаем уже ясные следы нового воззрения на наказание; видно, что прежняя система застращивания значительно поколебалась, наказания получают более мягкий исправительный характер и назначаются в известном порядке постепенности по различию провинностей и по числу повторений одной и той же вины. О плетях в ней уже нет и помину; сначала предписывается делать провинившемуся выговор наедине, потом в присутствии других, далее следует назначение поклонов, удержание церковного дохода, денежный штраф или простой, или с известною записью в особую штрафную книгу для доношения преосвященному. Сам митрополит старался обыкновенно испытывать над подсудимыми духовными лицами все предварительные меры исправления и только в крайних случаях прибегал к представлению в св. Синод о лишении их сана. Все эти меры к возвышению духовенства оказывались очень успешными, по крайней мере в отношении к московскому духовенству⁹²⁰. Дух Платонов, дух второй половины XVIII столетия распространялся и по другим епархиям. Так наприм. в Смоленске сохранилась прекрасная память о современнике Платона, благодушном архипастыре Парфении; историк Смоленской епархии рассказывает о нем, что он снисходительно сносил даже очень резкие грубости духовных лиц, наказания употреблял самые мягкие, большею частью только для того, чтобы «попугать», как он выражался, не делал никогда этих грозных окриков во время богослужения за ошибки чтецов или певцов, окриков, от которых смешавшийся в службе еще более смешивался и приходил в тупик, а публика смущалась и приходила в соблазн; за литургией в одной сельской церкви, в присутствии преосвященного, дьякон начал читать не то евангелие; – испуганный священник делал ему всякие предостерегательные знаки через престол, но преосвященный только заметил ему кротко: «оставь его: теперь и не время и не место прерывать читающего; хотя он и не то читает, но все равно святое»⁹²¹. Подобные рассказы получают особую выразительность, если их сопоставить наприм. с рассказами Добрынина о том, как держали себя при богослужении архиереи вроде Кирилла севского⁹²².

Само собою, впрочем, разумеется, что благодушное и гуманное настроение некоторых частных личностей в среде иерархии, равно как и общие распоряжения об отмене телесных наказаний и лучшем обращении духовных начальств с подчиненными были еще очень ненадежными гарантиями для улучшения административного положения духовенства. Для достижения более прочных в этом отношении результатов потребны были значительные преобразования в самом строе епархиальной администрации. После упразднения церковного тягла правительство и св. Синод не замедлили сделать несколько преобразовательных попыток и в этом роде.

Так, на первых же порах было замечено, что белое духовенство лишено было всякого представительства в дух. консисториях, наполненных представителями одного монашествующего духовенства, и вышел именной указ о назначении на должность членов консистории вместе с монахами и священников. Монашествующие члены однако не вдруг раздвинули свои ряды, чтобы дать среди себя место этим новым членам, так что в 1768 г. св. Синод должен был выдать от себя о том же подтвердительный указ, в котором говорилось, что он усмотрел «из присылаемых из епархий о находящихся в консисториях присутствующих ведомостей, что в некоторых епархиях в дух. консисториях в присутствии находятся только одни архимандриты и игумены, а из протопопов и священников никого не имеется, а понеже и белому священству для прилучающихся дел неотменно в духовных консисториях в присутствии быть должно, того ради приказали: в епархии к преосвященным архиереям подтвердить указами, дабы во всех консисториях для присутствия ныне определены и впредь определяемы были из протопопов или из священников достойные к той должности непременно»⁹²³. После этого в некоторых консисториях, наприм. московской, число членов из белого духовенства иногда даже превышало число монашествующих; но в других местах новый порядок не мог укорениться до конца XVIII в., наприм. в Киевской консистории в течение всей второй половины этого столетия между членами был только один белый священник⁹²⁴. В 1797 г. импер. Павел, как известно, очень благосклонный к белому духовенству, повелел именным указом, чтобы во всех консисториях половина членов непременно была из белого духовенства⁹²⁵. Любопытно, что именно в 90-х гг. в московской консистории число монашествующих членов было постоянно больше числа протоиереев; не знаем, насколько выполнялся этот именной указ в других епархиях; по всей вероятности его скоро забыли, по крайней мере в Уставе консистории не замечаем никаких следов его влияния, хотя он и не был никогда отменяем.

В 1764 г. обращено было внимание и на канцелярию дух. консисторий. В великорусских епархиях, где светское приказное начало было давно уже развито, канцелярии консистории состояли из светских канцеляристов, повытчиков, копиистов, писчиков и т. п. лиц; но и здесь высшая канцелярская должность очень часто поручалась монахам архиерейского дома. Указом св. Синода 1764 г. все канцелярские должности велено замещать светскими приказными, знающими дела⁹²⁶. В 1767 г. св. Синод усмотрел многие в происхождении дел непорядки в малороссийских консисториях; признавая это явление следствием того, что все канцелярские должности там заняты были монахами, не знакомыми с государственными законами, Синод определил распространить силу указа 1764 г. и на Малороссию, писарей консисторских переименовать в секретарей, и канцелярии преобразовать на манер великороссийских. Но и после этого распоряжения долго еще видим там прежних писарей из монахов; название секретарь почему-то там не нравилось и заменялось старыми привычными названиями: инстигатор судов консисторских, актор, нотарий и т. п. В Киевской консистории писари-монахи были до конца XVIII в.⁹²⁷ Остальные подчиненные канцелярские должности действительно стали заниматься светскими чиновниками и сделались любимым притоном разных не доучившихся и не находивших церковных мест детей духовенства, особенно с 1793 г., когда св. Синод выдал указ преимущественно пред всеми кандидатами принимать на консисторскую службу семинаристов⁹²⁸. Консисторская служба для семинаристов была даже очень выгодна, потому что с нее можно было попасть на лучший приход, точно так же, как из архиерейского хора или из архиерейских келейников и лакеев. Прослужив несколько лет в канцелярии, такой приказный из семинаристов с уверенностью потом подавал просьбу на избранный им приход, представляя в резон то, что его уже пора наградить за службу и церковным местом, тем более что «по дозрелыми летам его ему непременно следует одружиться, ибо и еще в позднейшие лета жениться будет ему совестно и почти не надобно». Из этих консисторских приказных выходили священники – знатоки всех епархиальных дел; некоторые из них посвящали свою приказную опытность на бесконечные кляузы, доносы, судбища, объяснения и т. п., но зато другие живо выходили в протопопы, наместники и другие должности по епархиальному управлению⁹²⁹. Мы уже видели, что выгоды консисторской службы привлекали к себе не только семинаристов, но и академистов, не желавших дотягивать до конца своего нелегкого курса, так что для блага духовно-учебных заведений и духовного просвещения правительство в 1813 г. должно было выдать указ не кончивших курса духовных воспитанников вовсе не принимать в консисторскую службу⁹³⁰.

В 1768 г. реформы коснулись дух. правлений. По высочайшему указу этого года комиссия о церковных имениях занялась важным вопросом, насколько нужны эти правления в том или другом месте, чтобы определить их штатами⁹³¹. Работы ее по этому вопросу остались не оконченными и правления остались на прежнем положении. Через 10 лет последовало относительно их новое распоряжение, которое по своему характеру совершенно отступало от распоряжений относительно консисторий; указом св. Синода велено было все правления перевести в ближайшие по приличию мест монастыри, потому что в приватных домах им быть опасно⁹³². После этого во главе их, разумеется, должны были встать настоятели монастырей, а белому духовенству оставались в них лишь одни второстепенные и маловлиятельные места членов. В московской наприм. епархии при м. Платоне утвердился такой порядок: главою правления состоял всегда настоятель монастыря, при котором оно существовало; а в товарищи к нему определялись двое священников от ближайших церквей по назначению преосвященного; канцелярия составлялась из приказных по назначению консистории⁹³³. Таким образом, белое духовенство и теперь не освободилось от административного преобладания над ним монашествующих лиц, несмотря на то, что некоторые указы правительства возбуждали в нем большие надежды относительно этой свободы; ему оставалось удовлетвориться пока только тем, что после отобрания монастырских вотчин в казну монашество потеряло много своей прежней силы и в обращении с ним должно было значительно понизить свой прежний высокий тон.

Тяжесть епархиальной администрации для духовенства зависела, впрочем, не столько от личностей, который стояли в числе ее представителей, сколько от самой системы, по которой оно построевалось. Управитель или член консистории из протоиереев мог быть столько же тяжек для духовенства, как и архимандрит во времена крепостного права монастырей, а какие-нибудь секретари и канцеляристы консистории из исключенных семинаристов, при их ничтожных окладах кормившиеся от дел, едва ли были не тяжелее консистористов из братии кафедрального монастыря, которые по крайней мере кормились на общий братский счет своего монастыря и пользовались взятками уже для одной роскоши. Современники, как большею частью бывает, этого не замечали и все недостатки администрации сваливали на тот класс духовенства, который издавна имел в своих руках монополию власти. Самая духовная власть осталась совершенно в том же виде, как прежде, с тем же первобытным своим патриархально-бюрократическим характером, тою же бесконтрольностью, тем же смешением в ее функциях права и морали, юридических и религиозных воззрений, а в ее органах всех полномочий администрации и суда, не ограниченная в своем всегдашнем стремлении расширяться книзу, к давлению на подчиненных никакими ясными и определенными законами, исключая разве только запрещения телесных наказаний и слишком общих фраз о кротости к подчиненным и о взысканиях с них по соображению с человеческими немощами. Недостаток этих законов, которые должны были определять отправления власти, так был велик, что сами епархиальные архиереи крайне им тяготились, не имея при этом оснований, по которым могли бы направлять деятельность подчиненных своих органов, и должны были восполнять этот недостаток собственными инструкциями. Таким образом, архиерей делался не только правителем и судией для своей епархии, но и законодателем, так что каждая епархия и при каждом новом архиерее могла иметь свой особенный, более или менее полный кодекс законов, издававшихся и отменявшихся по усмотрению архиерея. Таковы, например известные инструкции благочинным м. Платона и м. Гавриила, из которых первая получила значение обязательное для всех епархий, но уже в начале текущего столетия. Консистории получили общий устав еще позже, в 1841 г., а до этого времени действовали тоже по частным инструкциям и распоряжениям епархиальных архиереев и по подражанию светским присутственным местам и были почти такими же домашними канцеляриями архиереев, как старинные архиерейские приказы.

При таких условиях вся епархия обращалась в какое то частное владение своего архиерея, где вся его административная деятельность носила характер его личного домашнего дела, в которое никто не должен был вмешиваться; архиерей XVIII столетия мог говорить духовенству о своих полномочиях то же самое, что в XVII столетии говорил Иосиф коломенский: «кто вас у меня отнимет? Не боюсь никого; ни царь, ни патриарх у меня вас не отнимет»⁹³⁴. Всякая тень контроля над епархиальным управлением казалась епархиальным архиереям уже несправедливостью, нарушением их патриархальных прав. В последние годы царствования Екатерины вышел указ – завести при архиерейских домах шнуровые книги для описей домового имущества⁹³⁵, и вот что писал по этому поводу знаменитейший из русских иерархов м. Платон в письме к преосв. Амвросию: «что вы думаете о недавно изданном указе о имуществе домов наших? Может ли что быть несправедливее и нелепее?» В других письмах его находим выразительные жалобы даже на то, что у архиереев отнята власть над секретарями консисторий, потому что их нельзя было ни определить, ни уволить по одному архиерейскому усмотрению без доклада св. Синоду. «Наше несчастие, что и секретаря противу воли держим и уволить не смеем». «О секретаре моем (по поводу доклада митрополита об его увольнении) надобна еще выписка; она и есть, но я думал: довольно, чтоб мне, главному его командиру, представить, что я его признаю неспособным и он мне не угоден, а выписку представлять – это похоже, как бы мне с подьячим моим судиться. Посмотрю; – кажется, лучше терпеть худое, нежели захотеть с ним в суд идти»⁹³⁶. В 1803 г. вышел указ, предоставлявшей всем присутственным местам определять себе секретарей с утверждения местного губернатора, но в то же время относительно замещения должности секретарей консисторских признано за нужное удержать в силе прежние узаконения – замещать эти должности по указу св. Синода⁹³⁷. „Мы было по указу надеялись, писал митрополит, что нас не поставят хуже губернаторов, но теперь вышел другой указ для нас исключительный. Но быть тому так; сие не новое, а старое – терпеть пред светскими унижение... Приметно очень, что желается, подчинив во всем секретарей, подчинить себе через них и консисторию и правление все... Видно, что едва ли не находить одного утешения в терпении. Сей наш характер, сия кавалерия, крест». Нельзя не видеть, что пред очами митрополита, ознаменовавшего свое святительство значительным возвышением духовенства, приобретшего память отца своих подчиненных, предносился нисколько не изменившимся в основных чертах, старый патриархальный идеал епархиальной власти, который требовал безграничных полномочий для ее усмотрения, все благо епархии основывал не на юридических основаниях определенных правил и стройных учреждений, а на добродушном доверии к благонамеренности, прозорливости и опытности главного начальствующего лица.

Этот старый идеал власти был до того еще силен, несмотря на все потерпенные им удары со стороны новых юридических понятий XVIII века, что успел оказать значительное влияние не только на практику, но и на самые учреждения епархиального управления, все более и более развивая его подавляющую централизацию. В то самое время, когда провозглашена была свобода духовенства от старинного церковного тягла и правительство хлопотало о допущении его к участию в консисторском управлении, развитие епархиальной централизации лишало его единственной, хотя и слабой гарантии его от тяжестей администрации, – права выбора низших епархиальных властей. О выборе членов консистории не могло быть и речи; но духовенство нередко избирало прежде членов духовного правления, по всем правам могло бы избирать их и после штатов 1764 г., потому что правления не получили штатных окладов и остались на содержании духовенства, притом же об отмене этих выборов не говорилось ни в каких указах; и все-таки выборы эти пали вскоре же после штатов. Главный управитель, большею частью лицо монашествующее, особенно после приведенного указа о помещении правлений в монастырях, сам по себе уже не подлежал выборам белого духовенства. Его товарищи из священников ближайших церквей хранили по местам свое выборное значение даже еще в 1770-х годах, как это было по крайней мере в московской епархии; но в то же время епархиальная власть имела полную возможность замещать их должности помимо всяких выборов, по своему собственному усмотрению. Самые выборы только снисходительно ею допускались и притом для ее же собственного облегчения, получили характер простой рекомендации кандидатов, нисколько не обязательной для архиерейского благоусмотрения; при Амвросии Зертис-Каменском вошло даже в обычай на одно и то же место выбирать по нескольку кандидатов для представления их на окончательный из них выбор архиерею. В 1768 г. в одной десятине духовенство выбрало на должность управителя двоих священников; преосв. Амвросий утвердил одного из них по жребию, но жребий оказался в пользу кандидата, который был хуже в глазах духовенства, что последнее и не замедлило заявить владыке. Владыка однако не предпочел мнения духовенства жребию и принял заявление против сделанного им утверждения даже за дерзость; всем виновным в этой дерзости священникам определено было положить по 50 земных поклонов при собрании ближайших к их заказу священно- и церковнослужителей⁹³⁸.

Мы упоминали также, что с отменением института поповских старост выборное начало пало и в низшей области окружного епархиального управления. В благочиннической инструкции м. Платона благочинный определяется, как «избранная по усмотрению и изволению архиерейскому особа из достойных, разумом и добродетелью пред другими преимуществующих священников для наблюдения» и т. д. На этом основании избрание благочинных предоставлялось консистории или дух. правлениям, которые представляли на утверждение архиерея 3-х или 4-х кандидатов с показанием их качеств и служебных заслуг⁹³⁹. В конце XVIII столетия по поводу известного нам участия духовенства в крестьянских бунтах вышел высочайший указ об усилении надзора за благочинием и нравственными качествами духовенства, который еще более утвердил этот порядок замещения благочиннических должностей по усмотрению местных архиереев⁹⁴⁰. Избрание благочинных духовенством сохранялось до начала нынешнего столетия в одной только юго-западной России, особенно в бывших польских владениях⁹⁴¹. В 1805 г. от 5 октября встречаем замечательный указ св. Синода для Киевской епархии, в котором св. Синод признал нужным сделать для нее исключение из общего порядка назначения благочинных и дозволил выбирать их самому духовенству «по примеру, как избираются дворянские, купеческие и мещанские чиновники»⁹⁴². Но через несколько времени право выбора благочинных духовенство потеряло и здесь, по всей вероятности в 1820 г., когда вышел новый высочайший указ об усилении благочиннического надзора по поводу некоторых пьяных скандалов духовенства в Вологодской, Псковской и Ярославской епархиях и в Кишеневском уезде. На основании этого указа св. Синод распорядился, чтобы архиереи наблюдали особенную внимательность в назначении достойных людей на должность благочинных, поскольку «благочинные суть оком архиереев во всех делах, касающихся церковного надзора»⁹⁴³.

Через 5 лет после этого указа один печальный случай заставил правительство и св. Синод снова обратить внимание на благочинных. В бытность имп. Александра Павловича в Москве в 1825 г. здесь опился один приезжий дьякон; случай этот произвел тяжелое впечатление на государя; граф Аракчеев передал св. Синоду требование императора, чтобы обращено было серьезное внимание на поведение духовенства, а св. Синод распорядился об издании подробных правил «о воздержании духовенства от неприличных сану их случаев». Составление этих правил, ближайшим образом касавшихся благочиннического надзора, поручено было известному знатоку церковной археологии и каноники, киевскому м. Евгению. Знаменитый архипастырь прямо обратился к забытому выборному началу в духовенстве, как лучшей гарантии плодотворного благочиннического надзора, и проектировал в своих правилах: «избрание в кандидаты на вакансии благочинных производить окружными священно- и церковнослужителями из среды священников таких, кои ближе известны им по образу жизни, беспристрастию, расторопности, опытности в делах церковных и в знании церковных прав», в присутствии члена консистории или дух. правления, но этим членам «в оное избрание ни тайным, ни явным образом не вмешиваться, а наблюдать только за чинным порядком выборов;... из присутствующих в консисториях и духовных правлениях в благочинные, как доныне было, не назначать, ибо сия исполнительная должность с судейскою не совместна; на сем основании выбирать также кандидатов на вакансии в увещатели подсудимых, в депутаты и духовники, а ежели епархиальное начальство признает нужным, то и в присутствующие консистории и дух. правлений»⁹⁴⁴. Имп. Александр вскоре скончался и правила м. Евгения не были приложены к практике, за исключением только епархии самого Евгения. После посещения епархии в 1826 и 1827 гг. митрополит 29 июля дал Киевской консистории указ о выборе благочинных согласно с проектированными им правилами не далее, как к сентябрю того же 1827 г., на том основании, что «благочинные, избранные дух. правлениями и по их одобрению определенные, оказались неспособными, неисправными и неверными в исправлении должности своей» и что при определении благочинных гораздо надежнее опереться на выбор самого духовенства, «поскольку качества своих собратий ближе известны самим духовным»⁹⁴⁵. Не знаем, долго ли продолжался выборный порядок назначения благочинных и в Киевской епархии; известно только, что прошедшее царствование не очень было благоприятно подобным порядкам. По новым законоположениям (Устава консистории ст. 68) все должности в духовенстве, – благочинных, членов правлений и попечительств, духовных депутатов, определено замещать по благоусмотрению одного епархиального архиерея, который таким образом облекался трудною обязанностью какого-то всеведения и поставлен под опасную для его чести и авторитета ответственность за действия всех подчиненных ему органов епархиального управления. Выборной должностью в духовенстве оставалась разве одна только должность духовников, потому что странно было бы наконец отнимать у духовенства право выбирать себе даже духовного отца, право, которое Церковь предоставляет каждому своему члену, да и самая должность духовника не имеет в себе никакого приказного элемента. Приказно-бюрократическая система однако заметно была обеспокоена даже таким выходящим из ее границ остатком выборных должностей и только на волос удержалась от того, чтобы и духовника не сделать приказным: в Уставе консистории почтено нужным, во-первых, чтобы духовник был общий для целого благочиния и непременно утверждался в должности самим архиереем, во-вторых, чтобы в епархиях с обширными благочинническими округами определяемы были на каждое благочиние двое и более духовников уже прямо по назначению архиерея. Выборное начало стало снова воскресать в духовенстве уже только в наши дни.

Такое страшное развитие централизации в епархиальном управлении необходимо сопровождалось лишением духовенства всяких юридических опор перед властью, ставя его в полную зависимость от личного усмотрения или, что то же, от произвола его главного начальника, вследствие этого поддерживало в нем старинное чувство бесправия и страха перед властью, выражавшееся тем, что человек или совершенно от нее прятался, уходил, или старался подделаться под ее воззрения и привычки, старался пред лицом ее не служить, а подслуживаться; высшей служебной задачей духовного лица стало изучить характер преосвященного и примениться к нему, потому что духовное лицо знало, что и требования службы, и вменение тех или других действий в заслугу или в вину, и награды и наказания зависели не от постоянных юридических определений, а от личных воззрений, нрава и часто даже от того или другого случайного расположения духа преосвященного. С другой стороны, это же крайнее развитие епархиальной централизации весьма дурно действовало на самую епархиальную власть и портило самые лучшие характеры ее представителей, сообщая им черты старого патриархального типа. Черты эти, конечно, с течением времени сглаживались, но сглаживались не влиянием закона, не переменами в самом строе епархиальной администрации, которые и должны бы собственно были воспитывать и совершенствовать представителей власти, а уже самим духом времени.

В начале правления Екатерины II, уже после падения церковного тягла, жили еще по своим епархиям полные представители отжившей старины, наприм. Варлаам Скамницкий, Феодосий Голосницкий, Пахомий, о которых делает такой резкий отзыв Болотов в своих записках, и Кирилл Флоринский, личность которого так ярко, хотя и цинически, очерчена в автобиографии Добрынина⁹⁴⁶. Архиереи этого типа кончали дурно при Екатерине, лишались кафедр. Дух времени требовал архиереев в роде м. Платона. Но не нужно забывать, что и время Екатерины далеко не выдерживало на практике тех принципов, какие оно проповедовало; это было время вельможества, развития аристократической пышности, блеска и величия, время крайнего унижения низших классов народа и развития крепостного права, допускавшее возможность очень широкого приложения патриархальных приемов старого суда и управы. Люди, утешавшиеся самыми либеральными идеями о правах личности, о людскости, о том, что не подчиненные созданы для начальства, а начальство для подчиненных, в соприкосновении с действительностью спокойно руководствовались преданиями отцов и дедов, которые так красноречиво осуждали в своих философских разговорах. Философ-вельможа по-старому тиранил и обирал своих мужиков; либеральный судья так и порывался учинить упрямому подсудимому привычное «пристрастие» и т. д., и все тут же горько жалели, что подлый народ не способен к пониманию людскости и к новым гуманным отношениям. Сама императрица, начавшая Наказом, кончила такими же сожалениями о грубости подлого народа и почла за лучшее воротить свои идеи, пущенные было в публику, опять в безопасное убежище своего кабинета. Общее настроение века отражалось и в духовном кругу. Еще очень свежие предания красноречиво описывают величие тогдашних духовных властей, окруженных всею обычною обстановкой тогдашнего вельможества, пышность архиерейских и архимандритских одеяний, огромные свиты, открытые приемы в архиерейских домах для всей местной знати, обеды при звуках музыки и пении домового хора, пышные выезды в собор обыкновенно на шестерике в карете иногда даже золотой, в сопровождении двоих вершников в зеленых кафтанах, красных камзолах и треугольных шляпах, которые ехали верхом впереди кареты, один с посохом, другой с архиерейской мантией в руках⁹⁴⁷. Легко представить, как терялся пред таким величием какой-нибудь сельский священник в своей нанковой или сермяжной рясе, сапогах, смазанных дегтем, с своим несколько одичалым деревенским характером, как страшно было ему даже к благословению подойти к своему владыке, не только о недоуменных вещах вопросить. Среди общего раболепия окружающих, неизменных поддакиваний, где не допускалось ни одного противного замечания в интересах правды против мысли, высказанной преосвященным, общего угодничества малейшему его желанию и под влиянием постоянного сознания безусловной зависимости всех подчиненных от одного движения начальнического произвола, трудно было не ослепиться самому прямому и зоркому уму, удержаться от более или менее грубого властелинства самому гуманному и благомыслящему характеру. О том же великом Платоне, который был представителем нового иерархического духа, был «отцом московского духовенства», находим наприм. такого рода рассказы. Автор Истории Нижегородской иерархии, желая обрисовать необыкновенную прямоту и безбоязненную откровенность преосв. Моисея Близнецова-Платонова, даже в то время, когда еще он был при м. Платоне маловлиятельным иеромонахом Троицкой лавры, рассказывает, как о каком-то особенном подвиге мужества, что однажды, когда Платон осматривал в лавре новый колодезь и когда на снисходительное замечание митрополита о добром качестве воды наместник, ректор академии и все окружающие владыку отведывали и хвалили эту воду, один только Моисей осмелился сказать прямо, что она никуда не годится, и сверх общего ожидания получил за свою прямоту великодушное одобрение владыки⁹⁴⁸. Подобных рассказов о великодушии владык можно набрать очень много в их панегирических биографиях и, принимая во внимание всю обстановку, среди которой они жили, нельзя не согласиться, что такого рода великодушие по всей справедливости стоит того, чтобы его выдвинуть крупной чертой в панегирике владыки, умевшего до него возвышаться.

Сам великий представитель нового поколения иерархов, сам Платон отличался тою же двойственностью характера, какою отличались все высокопоставленные люди его времени, никак не умевшие примирить своих гуманных и философских идей с самими действиями, требовал от духовных лиц сановитости, внушал им сознание личности, уважение к самим себе и в то же время делал на них публичные окрики в церкви, возмущался, когда они были сановиты в его присутствии, осмеливались говорить о своих правах, заводили связи с сильными людьми и приобретали через то самостоятельность. Фактов подобного рода довольно встречаем в письмах его к преосв. Амвросию и Августину. «Куда как далеко они смотрят, писал наприм. он о протоиерее И. Кандорском, авторе и переводчике многих замечательных книг⁹⁴⁹. Какие-то книги печатает, и оные книги думает поднести государю; их ко мне приносил, но я не принял, – испорчена субординация»! Когда духовник императрицы протоиерей Иоанн Памфилов получил митру, митрополит никак не мог помириться с такою наградою, пожалованною лицу из белого духовенства, и прозвал Памфилова досадливыми прозвищем: popa mitratus⁹⁵⁰. При имп. Павле, когда эта награда окончательно усваивалась белому духовенству именным указом, Платон сильно восставал против этой соблазнительной, по его мнению, новости, которая должна возгордить белое духовенство. «О если бы при помощи Божией, писал он Амвросию, вы сделали то, чтобы ни одному протопопу не давали носить митру. Эта новость, ежели будет введена в церковную иерархию, будет соблазном для одних, в других возбудит честолюбие и много другого, что ниспровергнет богоучрежденный порядок. Да внушит вам Бог эту мысль». На этот раз митрополит забывал, что еще недавно, при имп. Елизавете митра была в первый раз усвоена всем архимандритам и что от этого богоучрежденный порядок не пострадал нимало.

Недавно изданная переписка протоиерея Архангельского собора Петра Алексеева с духовником императрицы И. Памфиловым содержит в себе чрезвычайно выразительную характеристику этих двойственных отношений между иерархией и духовенством, метко обрисовывает чувства той и другой стороны и их постоянные между собой столкновения, бывшие неизбежным результатам борьбы новых идей с старыми привычками. Считаем нужным с своей стороны остановиться на ней, тем более, что главными действующими лицами в изображаемой здесь борьбе являются самые лучшие представители духовенства, – с одной стороны м. Платон, а с другой один из самых уважаемых протоиереев Москвы, катехизатор московского университета, известный своей ученостью и литературными трудами, лично известный самой государыне и ею покровительствуемый.⁹⁵¹

В первом же письме Алексеева находим доказательство того, как плохо гарантированы были права епархиального духовенства от обид со стороны разных начальств, особенно епархиальных временщиков. Алексеев жаловался Памфилову на возмутительную обиду, сделанную ему публично (23 июня 1778 г.) братом митрополита протоиереем Успенского собора Александром Левшиным в крестном ходе. «Обругал меня без всякой с моей стороны причины. На Ивановской площади кричал во все свое громогласие: поди, плешивый, отсюда прочь; я терпеть тебя не могу! Потом приказывал своим сторожам, чтобы толкали меня по шее; того не довольно, тупинками меня подчивал, и как я обратился к нему, просил его, дабы оставил меня с покоем и не делал народу соблазна, то он, паче рассвирепев, грозил мне большою своею палкою, чего убояся, принужден я выступить из ряду и, протестовавши Самуилу преосвященному, тогда за крестами шествовавшему, удалиться от него подалее. На письмо мое преосв. московский (Платон) отозвался о том деле милостиво и уверял, что ни прямым, ни посторонним образом участия не возьмет по сему делу, судить же его, яко не московской епархии протопопа (т. е. находящегося под непосредственным ведением Синода), не может», Узнав о поступке А. Левшина, императрица писала в Москву к кн. Волхонскому, чтобы он, разузнав обстоятельства дела, сделал зазнавшемуся протопопу внушение от ее лица воздержаться от грубостей, не только с равными, но и с меньшими, и подчиненными поступая с должною вежливостью и кротостью, званию духовному приличною; а в 1788 г., как видно из записок Храповицкого, послан был в Москву секретный именной указ к Еропкину, чтобы он принял Д. Алексеева под свою защиту. Защита эта была очень нужна Алексееву, потому что, несмотря на милостивый отзыв митрополита о его деле с Левшиным, со времени несчастного столкновения его с последним в крестном ходу, его постоянно преследовали разные неприятности со стороны епархиального начальства. Вскоре после этого он писал Памфилову, что его начали судить за то, будто бы он сидел в соборе на архиерейской кафедре; дело было в том, что, надзирая за производившимися тогда в соборе работами и указывая мастеровым, он невзначай наткнулся задом на кафедру и, пошатнувшись, сел на нее; хотя он тотчас же встал, но ключарь в угоду преосвященному все-таки подал об этом донос, а консистория схватилась за это дело, «яко криминальное». Потом консистория судила его за небытность в крестных ходах, в которых он не мог иногда участвовать, как законоучитель университета, и за другие неисправности; в 1788 г. совсем было засудила его по доносу одного его дворового служителя в непозволительной связи с одной его же дворовой женщиной, – дело это остановлено за неимением улик и вследствие доказанной недобросовестности доносчика⁹⁵².

В письмах к Памфилову Алексеев постоянно жаловался, что митрополит его обижает и всячески преследует. В 1785 г. он писал: «не угодно ли вашей пречестности наших ведомостей прочесть? Сего августа 27 у нас в соборе отправлял царскую панихиду преосв. московский и при отправлении оной, при выходе его пр-ва из алтаря, подошел я наклоняся к принятию от своего архипастыря благословения. Но он, держа в шуице трость, десницею же ухватя за левый рукав моей рясы и обратя меня лицом к северным алтарным дверям, толкнул, сказав: вот твоя должность, – идти предо мною. Чему удивилися не только находящееся тогда в алтаре знатнейшие, но и стоящие против северных алтарных дверей мирские люди. Итак я, едва оправяся от толь невоображаемого того посрамления, пошел пред его преосв-вом вместе с иподиаконами за церковь. Однако его пр-во, тем будучи недоволен, еще на паперти остановяся, при восследующем за ним народе кричал на меня, выговоривая таким образом: меня де консистористы везде встречают, а ты для чего не встретил меня давеча? На что я с подобающим благоговением отвечал: не было доселе такого обыкновения, чтобы встречать не служащего архиерея, а ежели угодно вашему пр-ву и то учредить, я буду повиноваться. Тем кончилося сие страмное приключение, а победитель сел в торжественную колесницу и отправился, куда ему надобно. В соборе же остался служить обедню Григорий епископ грузинский. Вот, милостивый мой отец, до чего наш брат дожить может! Семь лет только что минуло, как любезный брат его преосв-ва азартно поступил со мною в крестном ходе, однако тот на Ивановской площади, а сей внутри святилища... Р. S. Я писал о том же к преосв. новгородскому, но знаю, что к преосвященному на преосвященного писать что́ значит; на вас я больше надеюся. Мне грозит владыка отрешением от места; ах, как это страшно! За то, что не показался человек человеку, идти отцу с детьми по миру, разориться домом и между двор скитаться; гораздо легче архиерею идти на обещание, оставя по своенравию епархию свою, ибо он, накопя денег, безбедно проживет в монастыре век свой, якоже Пахомий и прочие».

Зная, к преосвященному на преосвященного писать что́ значит, Алексеев крепко держался за благорасположение к нему протопресвитера-духовника. В откровенных письмах его нельзя не заметить, что из-за личного недовольства его митрополитом постоянно сквозит оппозиция белого священника к монашествующим властям, в которой, как видно по всему, участвовал и Памфилов. Встречаем примеры, что некоторые священники вовсе оставляли епархиальную службу и переходили под начальство обер-священника в число духовенства армейского; так наприм. поступил в начале нынешнего столетия известный протоиерей Гр. Ив. Мансветов, автор благочестивого сочинения «Часы благоговения», на которых воспитывалось несколько поколений учеников семинарии. В бытность свою священником и учителем семинарии в Тобольске он имел неосторожность столкнуться с тамошним преосв. Антонием Знаменским. Это был один из образованнейших и добродушнейших архипастырей того времени, ревнитель образования, защитник и отец всех вдов и сирот, но человек горячий, неспособный сдерживаться в своем поведении от замашек старого властелинского типа, тяжелый не только для духовных, но и мирян, приходивший в ярость, как рассказывает его биограф, даже от того, если кто бывало кашлянет невольно, когда он говорит или совершает богослужение. Мансветов подвергся гонению с его стороны, как еретик и презритель власти, за то, что на одном из семинарских диспутов в качестве оппугнатора совсем заспорил дефенсора – ректора семинарии, а потом, когда за дефенсора стал говорить сам преосвященный, осмелился отстаивать свои возражения и перед ним. Не стерпев гонения, о. Мансветов обратился к обер-священнику Озерецковскому, был принят им на службу, вышел потом в придворные протоиереи, наконец сделался сам обер-священником армии и флота⁹⁵³. Люди, не имевшие возможности сыскать себе сильной протекции между духовной или светской знатью, жаловались на свои обиды в св. Синод. Жалобы подавались и на м. Платона; так в конце XVIII в. на него жаловался московский дьякон Пылаев, что ни ему Пылаеву, ни отцу его житья нет от преосв-го, что сам преосв-ный говорил в гневе: «весь род Пылаевых терпеть не могу и истреблю»⁹⁵⁴.

Эти жалобы духовенства на архиереев во 2-й половине XVIII и начале XIX в., размножившиеся до того, что св. Синод приходил в сильное затруднение от их количества⁹⁵⁵, составляют выразительное явление тогдашней епархиальной жизни. Они были необходимым следствием пробуждения сознания в духовенстве и вместе с тем естественного среди высшей иерархии стремления удержать невозвратно уходивший в область преданий старый порядок вещей, в котором она воспиталась, к которому привыкла и который считала основанием всей церковной дисциплины. Дело не могло, разумеется, обойтись без раздражения с той и другой стороны; и та и другая сторона никак не могли ограничиться пределами спокойной умеренности и обе одинаково были мученицами своих притязаний. Для изучения тех чувствований и мыслей, какие имела при этом сторона иерархическая, мы имеем под рукою драгоценный материал в письмах м. Платона к Амвросию и Августину. Митрополит сам восстает в них против того движения в духовенстве, которое много было обязано своим возбуждением ему же самому; он видимо не ожидал тех результатов, какие из него выводила практика, и силился удержать неудержимое течение истории, не понимая того, что чем горячее он будет отстаивать старину, тем для него же и для самой этой старины будет хуже; он думал, что все новости времени, которые были так неприятны для его начальнического чувства, происходят от порчи дисциплины в духовенстве, суть явления случайные и могут легко быть исправлены увещаниями или наказаниями либералам вроде Кандорского или Алексеева, мерами вообще дисциплинарными и, разумеется, жестоко ошибался, только еще более усиливая этими мерами раздражение подчиненных. Все письма проникнуты грустным тоном, который чем далее, тем становится грустнее и безотраднее и наконец переходит в сплошное старчески-брюзгливое сетованье на новых людей и новые порядки; пред нами высказывается почтенный старец, имевший несчастье пережить свое время, себе же на горе уцелевшая развалина ума, когда-то блестящего, но обессилевшего от лет. Видно, что среди общего подобострастия и поддакиваний окружающих, загороженный от действительности, великий иерарх оставался все с тем же кругом идей и привычек, которые приобрел еще в давние годы свежих сил, может быть еще до своего архиерейства, не имел ни возможности, ни охоты следить за безостановочным течением жизни подряд, пропустил мимо себя целый ряд последовательных степеней ее исторического развития, относясь к ним с своей неизменной точки зрения только отрицательно, и когда все вокруг его изменилось, остался одинок и чужд окружающих его людей. Все было не по его: вместо новой жизни он видел кругом одно разрушение, от которого только сам Бог может спасти свою Церковь, потому что около него действительно разрушалось все, к чему он привык; архиереи не имеют силы, секретарь консистории смотрит не столько на архиерея, сколько на обер-прокурора, стал независим, так что архиерею приходится даже судиться с ним, судиться с своим подьячим, священники тоже куда как далеко смотрят, знакомятся с вельможами, обращаются к обер-прокурору, к самому государю. «Будет ли чудесам конец? – восклицает в одном письме старец святитель, дойдя до высшей степени уныния, – Существует ли Провидение? Но как же может быть, чтобы Его не было? То беспокоит сердца наши, что не знаем, каковы причины и каков будет конец всего этого. Смирись, о человек, и умолкни пред судами Бога». «Начинаю сам о себе сомневаться, что столько правя паствою, столько подвигов претерпев, стольких людей достойных выведши, не стал ли я ныне хуже рассудком и совестью. Боже укрепи меня в терпении».

Надобно, впрочем, заметить, что пробуждение сознания в белом духовенстве на первых порах, как и следовало ожидать, главным образом выражалось в мелком честолюбии, назойливой придирчивости ко властям, в неудержимом желании нагрубить им, в разных притязаниях, в сущности иногда пустых, но очень обидных для иерархов, привыкших к безусловному повиновению подчиненных. В образчик можно указать на дело 1789 г., возникшее между протоиереем Алексеевым и московскою консисторией из-за названия «протопоп». Названия: поп, протопоп, в XVIII в. сделались уже пренебрежительными, так что их нужно стало заменять другими: священник, иерей, протоиерей, между тем консистория, недолюбливая Алексеева, во всех бумагах называла его протопопом. Алексеев наконец не вытерпел и подал митрополиту прошение, в котором, называя себя протопресвитером, обидчиво жаловался на презрение к нему консистории, название протопоп просил совсем вывести из употребления, как варварское, невразумительное и столько же гнусное, как если бы кто вместо архиерей сказал архипоп. Платон сдал это прошение в консисторию, наложив на него длинную полемическую резолюцию, которая не менее характеристична, как и самое прошение; он доказывал здесь, что прошение протопопское 1) есть неосновательно, ибо как он может назвать варварским название, которое для него невразумительно? притом же известно, что поп происходить от греческ. παπας – отец и следовательно название это не варварское и не гнусное; 2) есть дерзновенно, потому что протопоп называется так и в синодальных и в высочайших указах; 3) есть безрассудное и проч. Консистория вывела на справку тьму законов, где упоминается слово протопоп, и присудила Алексеева к лишению протоиерейства на год; в ее решении из-под тогдашнего канцелярского языка так и выступает раздражительная борьба современников⁹⁵⁶.

Письма Алексеева к Памфилову обрисовывают пред нами другую сторону этой раздраженной борьбы, показывают, какие чувства питала в ней altera pars. Алексеев с каким-то злорадством ловит разные грехи епархиальной администрации и торопится как можно ярче описать их своему высокопоставленному собрату, в сочувствии которого был вполне уверен. В одном письме он описывает, как при погребении одного священника в виде штрафа покойнику за какую-то вину митрополит приказал выключить из чина погребения 2 апостола и 2 евангелия, некоторые антифоны и стихи, запретил перезванивать и участвовать в церемонии нескольким желавшим того священникам: «архиерей де на покойника гневен». В другом письме рассказывает, как преосвященный указал собирать с духовенства деньги на семинарию и как главнокомандующий Еропкин остановил этот запрещенный и „новозатеянный с белого священства побор» и заставил все собранные деньги возвратить по принадлежности. „Ежели под колоколами такое происходит своеволие, заключает письмо, то чего уже лучше ожидать от прочих удаленных от столицы епархий? Однако московский владыка по причине случившейся ему осадки теперь, кажется, из одной крайности прошел в другую, т. е. подобную папской пышность монашеским прикрыл смирением. А что впредь будет, время окажет. При сем на мысль пришло мне оное утешительное для бедного священства Христово слово: начинающим сим бывати, восклонитеся и воздвигните главы ваша, зане приближается избавление ваше». В третьем письме он жалуется, что „ханжи монахи» обижают белое священство, переманивают от последнего к себе на исповедь духовных детей, а особенно сват митрополита суеверный старец Мельхиседек, что он Алексеев подал об этом прошение преосвященному, но преосв-ный «прочитав оное, кричал по обыкновенно своему на меня:, кто запретит монашествующим принимать на исповедь мирских людей?.. После того грозил мне владыка таскотнею по консистории года 3 и порицал гнусным прозванием доносчика. Но я, положася на промысл Всемогущего, не отстану от сего дела. Велика власть архиерейская, но больше ее власть высокомонаршая». С целью опереться на власть высокомонаршую Алексеев и старался приобрести себе в духовнике и разных вельможах ходатаев перед нею, переписывался с Потемкиным, добился покровительства Еропкина, посылал доносы на епархиальные беспорядки к обер-прокурорам⁹⁵⁷. Кроме этого не было еще никаких других средств для того, чтобы спастись от гонений ближайшей епархиальной власти, облеченной такими громадными полномочиями в отношении к своим подчиненным, что в случае предания архиереем подчиненного суду последнего обыкновенно „вовсе уже считали погибшим, как писал Алексеев, потому что истец есть сам главный судия».

Нельзя не обратить внимания на то, что Алексеев постоянно является в своих письмах представителем всего белого духовенства, защищая свое личное дело, постоянно обобщает эту защиту и переносит ее на права всего своего сословия; с другой стороны жалобы на чрезмерную величавость и полномочия епархиальных властей переходят у него в такую же общую протестацию против преобладания над белым священством духовенства монашествующего. В одном письме он жалуется, что митрополит не дозволяет ему становиться в соборе выше неученых игуменов, что он уже говорил об этом преосвященному, но последний отозвался, что не может изменить старого порядка без доклада о том св. Синоду; по мнению Алексеева „игуменство над монахами, в чине покаяния состоящими, которых первенствующая Церковь не считала в свящ. клире, ограничивается оградою монастырскою и не дает права над настоятелями соборными, имеющими у себя в надсмотрении ученых священников, слово Божие проповедующих, кольми паче в собрании великой церкви; к тому же прежде и простые монахи были игуменами, как видно из церковной истории». „Ежели, писал он Памфилову, по представлению московского митрополита будет рассуждение в св. Синоде; о местах протопресвитерских в публичных собраниях церковных, я бы желал становиться по успенском протопресвитере на правой стороне вместе с священнослужителями главных здешних соборов; а игумены бы благоволили занимать левую сторону по своим степеням, как водится у вас на молебнах в присутствии ее имп. в-ва отправляемых. Знаю, что архиереи все силы напрягут к воспрепятствованию успеха по сему делу, вместо резонов утверждаяся на древнем обыкновении. Но старинный обычай безрезонный ни что иное есть, как давнишнее заблуждение. Это правда, что игумен в своей обители есть староста над чернецами, а во всеобщем собрании великой церкви, особливо при таких протоиереях, которые по высочайшему монархини благоволению удостоены носить отличные достоинства знаки, притом имеют старшинство по священству и учению, игумен кажется простым иеромонахом. Как то ни есть, однако дело начато с Божию помощью. А успех зависит от пастыреначальника Христа, от Его помазанницы и от вас, яко попечителей белого священства, прямого священства и почитаемого в первенствующей церкви священства». Мелочный вопрос о предстояниях при богослужении, благодаря раздражению современников, порождал таким образом важный вопрос о состоятельности иерархических прав монашества вообще. А тут еще какой-нибудь архимандрит Мельхиседек отбивал у белого священства его духовных детей, переманивал их на исповедь к себе в келью, «паче же малоумных женщин». И вот у людей подобных Алексееву раздаются в голове мысли очень опасные для монашества: имеют ли его представители даже право священнодействия среди мирян? Не есть ли белое священство одно только прямое, почитаемое в первенствующей Церкви священство? Имеет ли игумен право простирать свою власть за монастырскую ограду, иметь преобладание над протоиереем, над священниками, – этими религиозными деятелями среди самой Церкви? Отсюда недалеко до другого более решительного вопроса: вообще имеют ли монахи право занимать правительственные должности среди всей Церкви? Необходимо ли, даже прилично ли, чтобы сам епископ был лицо монашествующее? Вопросы этого рода возникли не в последнее только время; ими занимался и очень серьезно еще тот же протоиерей Алексеев, оставивший после себя капитальное сочинение о том, что священник и без пострижения в монашество может быть епископом⁹⁵⁸. Сочинение это написано им, кажется, уже в царствование Павла Петровича.

Имп. Павел не совеем благоволил к м. Платону, что естественно побуждало Алексеева надеяться на нового государя и искать его милости; притом же государь всегда благосклонно относился к белому духовенству. Алексеев успел броситься ему в глаза еще при самой коронации. Рассказывают, что, когда духовные лица целовали у коронованного императора руку, Алексеев поцеловал и меч, что государю очень понравилось; после он один из первых духовных лиц получил знаки св. Анны 2-й степени. Близость его к государю видна, между прочим, из одного всеподданнейшего его письма, в котором он передает содержание двух дошедших до него анекдотов о властолюбии и сребролюбии п. Никона, рассказанных некогда Петру великому и произведших на него дурное впечатление. Цель сообщения этих анекдотов имп. Павлу высказана в самом письме: «для удовольствия вашего любопытства о древней церковной российской истории и для сорассуждения о настоящей и будущей участи православный нашей Церкви». Анекдоты снабжены примечаниями, в которых автор резко отзывается о стремлениях высшей иерархии, упоминает о попытках восстановить патриаршество со стороны «нескромного архиерея» Феодосия Яновского, Георгия Дашкова и «мнимого святоши» Арсения Мациевича, которые и прияли за свои вины достойное осуждение. Замечательно окончание письма: «о нынешних смиренных владыках писать теперь не следует. Ибо многие из них вашему имп. в-ву ведомы с хорошей стороны, для того пожалованы российскими орденами и командорствами. А ежели и есть что поправления требующее, к пользе Церкви относящееся, о том, не утруждая вашу высочайшую особу, государственными великими трудами преутружденную, позвольте мне нижайшему давать знать вашему синодальному обер-прокурору без огласки и оскорбления лиц и не образом доноса, что я нижайший напредь сего чинил неоднократно в силу 2 п. III ч. Д. Регламента»⁹⁵⁹. По всей вероятности, для представления императору написано и сочинение о монашестве епископов.

Наступил и XIX век, а правительство все еще должно было писать в своих указах, чтобы духовные начальства обходились с духовенством «с благоразумною кротостью и умеренно, сообразно духовному чину и нравственному их состоянию»⁹⁶⁰. Насколько преуспело в духовном ведомстве развитие административного строя в течение нынешнего столетия, говорить об этом считаем излишним; предмет этот можно достаточно изучить из устных рассказов современного духовенства и по многочисленным статьям в наших духовных и светских журналах за последнее десятилетие, вызванным преобразованиями в духовном ведомстве настоящего благодетельного для него царствования. Ограничимся здесь только указанием на одно из солиднейших исследований о состоянии нашего епархиального ведомства – исследование г. Соколова: «О началах и формах духовного суда в виду современных потребностей»⁹⁶¹. Можно не разделять взглядов автора, высказанных им в самом проекте нового епархиального суда и уже вызвавших против себя довольно серьезную полемику⁹⁶², но нельзя не соглашаться с его замечательною, основанною на требованиях современной юридической науки и практических нуждах духовенства критикой того строя епархиального суда и управления, которые существовали до настоящего времени. Критика эта тем важнее, что касается не каких-нибудь случайных злоупотреблений или погрешностей частных лиц, поставленных во главе епархиального суда и управления, а самих епархиальных учреждений и уставов, в основании которых лежит та же знакомая нам крайняя централизация всей епархиальной власти около особы одного архиерея, то же смешение в его полномочиях всех функций суда и управления и вместе с тем самых разнородных элементов власти, патриархального с бюрократическим, морального и духовного с юридическим, то же знакомое нам добродушное упование исключительно на добросовестность и опытность представляющей власть личности, а не на закон, наконец то же отсутствие контроля над властью, слабость гарантий против ее злоупотреблений и промахов для подчиненных, предоставление им в случае каких-либо обид от нее права одних только частных жалоб св. Синоду. Поверка этой характеристики отживающего теперь строя епархиального управления налицо, в фактах современной жизни наших епархий. Сильная зависимость этой жизни от личностей епархиальных правителей теперь особенно резко выступает наружу, потому что дух времени и общие требования реформ значительно поколебали монотонность старых епархиальных порядков, потребовали от епархиальных начальств небывалой деятельности, а главное заставили их высказать в этой деятельности все разнообразие их личных усмотрений и обнаружили все влияние последних на епархиальные порядки. И вот в одной епархии вводятся съезды духовенства, выборы в административные должности, составляются новые инструкции и т. п., тогда как в другой начальство твердо стоит на почве старых уставов и даже протестует против новшеств во имя церковных канонов, в третьей принимает одни новшества и отвергает другие, смотря по своим личным воззрениям и симпатиям. Подобные явления ясно показывают, на какой нетвердой почве развивалась доселе юридическая жизнь духовенства. Современные перемены в епархиальной жизни ясно обнаружили и то влияние, какое старый епархиальный строй имел на характер духовенства, развивая в духовных лицах тяжелое чувство полного бесправия пред администрацией, сознание своей беззащитности перед ней, страх опереться пред ее волей и даже незаконными требованиями на свое право, на закон, и неизбежное при этом отсутствие личной энергии, инициативы, отстранение от всего, что выходит из круга формальных обязанностей, даже безучастность к своим собственным интересам. Такие младенческие отношения к власти, забитость, безучастность к общему делу, непривычка к инициативе, к своему собственному суждению проявлялись среди духовенства едва ли не во всех епархиях, когда в начале 1860-х годов правительство призвало его к обсуждению его же собственных нужд и к изысканию средства для улучшения его же собственного положения, и были предметом неоднократных сетований и упреков духовенству со стороны литературы.

Занявшись изображением верхнего слоя епархиального управления, мы ничего не говорили об отношениях к духовенству других епархиальных властей, консистории, дух. правлений и благочинных. Характер и постановка этих властей в епархиальном управлении были совершенной копией характера и постановки высшей власти, тем более, что они были нераздельно соединены с последней, не имея никакой почти административной самостоятельности и будучи не более, как только ее органами. Консистория даже по действующему уставу, который старается усвоить ей всю обстановку самостоятельных присутственных мест, по-старому, есть ни что иное, как простое орудие архиерейской власти, собственная канцелярия преосвященного, потому что от усмотрения архиерея зависит и избрание и увольнение ее членов (под ничего почти не значащим условием синодального утверждения) и решение всех дел, за исключением лишь немногих случаев, подлежащих апелляционным отзывам. Устав говорит о решении всех дел по большинству голосов, об отдельных мнениях, но в то же время не дает никакой силы даже единогласному решению консистории пред собственным решением архиерея (ст. 333. 338); об особых мнениях членов нечего и говорить; притом же, пользуясь широтою своей власти, архиерей может на основании ст. 284 удалить от присутствия всякого неугодного ему члена и беспрепятственно заменить его новым, временно присутствующим. Неудивительно, что общая долговременная практика консисторий успела выработать даже особый идеальный тип консисторского дельца, совершенство которого состоит именно в умении при всяком деле угадывать взгляд архиерея, ловко к этому взгляду привешиваться, искусно подбирать нужные к нему справки и по возможности обращать его в свою личную пользу. – В такие же точно отношения поставлены были к архиерею повсюду умирающие теперь духовные правления. Вследствие полного слияния высшей епархиальной власти с подчиненными ей органами последние не выработали себе даже определенных специальных ведомств, совмещали в себе все дела, какие им поручит высшая власть и полицейские, и следственные, и судебные, и хозяйственные, и даже дела по учебному ведомству, потому что семинариям наприм. вовсе не редкость было получать указы архиерея через консисторию; не определены были и отношения их друг к другу, консистория вовсе не была какою-нибудь постоянною инстанцией между правлением и архиереем, равно как для благочинных в сношениях с консисторией и архиереем не было такою инстанцией местное дух. правление. Особенно странное значение досталось на долю правлений; в одних местностях и частных случаях они облекались универсальною консисторскою властью, в других были чем-то вроде совершенно бесполезного мытарства для епархиальных указов, только и делали, что на время останавливали эти указы, чтобы написать: слушали указ консистории такой-то; определили: разослать указ консистории такой-то благочинным для рассылки по церквам.

Таким образом, судя по организации епархиального управления, можно видеть в нем собственно одну власть, – архиерейскую; но эта централизация всего управления около одной власти, поглощение последней всех других, второстепенных властей нисколько не ослабляла начальнической силы самих представителей этих второстепенных властей. Лишение их административной самостоятельности вело только к тому, что они освобождались через это от беспокойной ответственности за свои решения и действия, какой должны подлежать члены всякой самостоятельной инстанции управления и суда, слагали с себя эту ответственность на самого архиерея, именем и властью которого действовали, а между тем, опираясь на ту же архиерейскую власть, непомерно развивали свое начальническое влияние среди подведомого им духовенства. Все указанные нами черты патриархальной власти владыки переходили и на власть каждого из его органов, потому что все они занимали свои места по усмотрению владыки и из-за личности каждого из них подчиненный видел личность того же владыки: притом же, вследствие указанного нами недостатка в епархиальном управлении правовой почвы, недостатка точных определений для практики властей и возникшей отсюда необходимости предоставлять последним слишком обширное поле их собственному усмотрению, каждый из органов епархиальной администрации тоже облекался более или менее обширною долей полномочия действовать по усмотрению, делался в своей сфере таким же владыкою, каким был архиерей для целой епархии и для него самого, копировал в отношении к своим подчиненным все действия своего собственного начальства и был для них, разумеется, несравненно тяжелее последнего. Здесь повторялось то же самое, что обыкновенно бывает со всякою патриархальною властью; почтенная, величественная, даже иногда благотворная по своему отеческому характеру, по крайней мере спокойная от сознания своей силы и величия в лице своего главного представителя, она затем все более и более мельчает по мере того, как спускается вниз по лествице своих низших органов, делается грубее, назойливее, придирчивее и несноснее для подчиненных, пока на самых низших своих ступенях не помешается на одном стремлении показать себя, проучить первого попавшегося под руку, чтобы он знал начальство. Наш народ, вынесший на себе в крепостном состоянии все дурные стороны патриархального управления, недаром выработал убеждение, что нет ничего хуже, как находиться под начальством своего же брата-холопа, облеченного властью от господина.

Неудивительно, что в этих низших слоях епархиального управления смягчение административных нравов шло несравненно туже, чем в верхнем. В конце XVIII в., несмотря на все распоряжения правительства и архиереев о том, чтобы епархиальные власти обращались с духовенством кротко и прилично духовному чину, несмотря на распространение духа Платонова, в этой сфере администрации почти целиком сохранялись знакомые приемы старой „батьковщины», старого смирения подчиненных и разного рода острасток, за исключением одних плетей, а в отношении к причетникам были в ходу и плети. Платонов было немного на архиерейских кафедрах, да и Платон не мог укротить своих консистористов, на которых жаловался в письмах, и около Платона возможен был протоиерей Александр Левшин, заносящий свою трость с грубым окриком посреди крестного хода на другого первенствующего протоиерея древней столицы. На консисторском и правленском суде не употребляли плетей, но употребляли в наказание публичные поклоны в церкви, мукосеяние и др. работы по монастырям, цепи, колодки и другие принадлежности колодничего заключения. В 1788 г. по упразднении крутицкой епархии крутицкая консистория вместе с делами передала в наследство московской консистории «желез ножных пятеро и одни кандалы, да стульев с цепями три, из них один большой». В деле 1791 г. об одном московском священнике, сосланном в перемышльский монастырь, читаем, что тамошний игумен Иннокентий обращался с колодниками замечательно сурово, «иным голову и бороды брил, а прочих, к деревянной стене приставя, ниткою под бороду запечатывал, и часа по 4 и более в летнее время, на солнце ставя, морил»⁹⁶³.

В настоящем столетии подобных примеров старого смирения мы уже не знаем; но наприм. и современное поколение духовных лиц хорошо помнит сохранявшиеся при архиерейских домах и консисториях эти холодные и вонючие сибирки, кутузки, чижовки, в которых не раз сиживали на своем веку наши отцы за разные свои провинности. Обращение разных начальств с подчиненными носило самый возмутительный характер даже в очень еще недавнее время. Какой-нибудь наприм. уездный протоиерей, глава дух. правления, был полным хозяином в своем уезде и возбуждал гораздо более трепета в подчиненных, чем архиерей, потому что действительно облечен был громадными полномочиями, избирал по своему усмотрению благочинных и депутатов, утверждал своим подписом одобрения прихожан ставленникам, аттестовал все окружное духовенство, представлял к повышениям и переводам, держал в своих руках судьбу духовных сирот, которые не могли никак обойтись без его представления и одобрения при зачислении мест, производил, наконец, по уезду ревизии и следствия. Волей-неволей нужно было ему кланяться, прислуживать, терпеть от него всякие начальственные выходки, смиренно повиноваться, когда раздраженный он вздумает поставить в церкви почтенного священника на колена и т. п. Такими же точно хозяевами в своих округах были благочинные, облеченные не менее громадными полномочиями власти и административного влияния не только на официальную, но и на частную жизнь духовных лиц. Для нас достаточно взглянуть только в их недавно лишь измененную инструкцию, чтобы видеть, сколько они имели простора для своего произвола и дурных наклонностей. Она наприм. гласит, что священники и диаконы должны оказывать благочинному всякое почтение и послушание, по проезде его встретить у церкви, и без его дозволения пред ним не садиться и главу не накрывать (п. 61), что благочинный может чинить подчиненному духовенству выговор наедине и при других, заставить класть поклоны или стоять на коленах, священника в алтаре, а причетников и дьяконов и в церкви и даже на паперти, удерживать доход и т. д. (п. 57). Изумленные чрезвычайно архаическим характером подобных правил ищем, откуда они явились в этой инструкции, и находим, что они почти 100 лет буквально перепечатывались из прототипа этой инструкции, – инструкции м. Платона.

Вследствие обычной консервативности духовного ведомства, громадных полномочий и бесконтрольности его административных органов оно почти доселе не могло освободиться даже от остатков господствовавших в нем прежде тяглых отношений подчиненных к властям. Некоторые сборы с духовенства сохранялись с прежним законным характером и после екатерининских штатов; одни из этих сборов вовсе не были заменены штатными окладами для удовлетворения оплачивавшихся ими епархиальных потребностей, а другие заменены крайне недостаточными штатными суммами. Так, ни екатерининские, ни последующие штаты не назначили никаких сумм на разные командировки и поездки духовных властей по их округам; все расходы на этот предмет по-прежнему возлагались на окружное духовенство; оно должно было отбывать подводную повинность и при объезде епархии архиереем, и при поездках благочинных, духовных следователей, депутатов, членов консистории и правления, всяких чиновников и рассыльных с указами. Некоторых облегчений в этом отношении оно дождалось только уже в царствование Николая Павловича. В 1828 г. св. Синод вошел к государю докладом, что по штатам не положено никакой суммы на архиерейские объезды епархии, а собственные доходы архиереев едва достаточны даже на необходимые издержки годового их продовольствия и на поддержку домовых зданий, что вследствие этого архиереи вынуждены делать свои поездки как можно реже; после этого доклада указано было давать архиереям прогоны: митрополитам на 15, архиепископам и епископам на 12, викариям на 10 лошадей⁹⁶⁴. В 1846 г. поднялся вопрос о прогонных деньгах духовным депутатам и тоже разрешился к благополучию духовенства, причем в указе о выдаче этих денег из казначейства чуть ли не в первый раз указано при назначении депутатов наблюдать, чтобы выбор начальства падал по возможности на священников ближайших церквей⁹⁶⁵. Но на этом пока милостивые распоряжения и остановились. – Кроме того без штатных окладов оставлена большая часть епархиальных должностей, каковы: должности членов дух. правления и консистории, благочинных, депутатов, следователей, экзаменаторов, цензоров, обыкновенно относившаяся к числу так называемых, почетных должностей, и проходимые безмездно, или, что совершенно одно и то же на практике, на условиях кормления от дел, вознаграждения темными доходами; разница в сравнении с прежним временем состояла только в том, что в указах и инструкциях касательно прохождения этих должностей кормление от них выставлялось предосудительным, и то впрочем не столько с юридической, сколько с моральной точки зрения, наприм. в московской инструкции конца прошлого и начала нынешнего столетия экзаменаторам находим весьма нравоучительную и вместе очень простодушную заметку, что они „за труд сей, яко богоугодный, не должны требовать никакой платы и даров, да тем вящшую получат награду от мздовоздаятеля Бога»⁹⁶⁶. То же самое внушалось всегда благочинным. Но этими внушениями дело и ограничивалось; сама духовная власть, которая считала своею обязанностью делать их, не имела ни духа, ни силы поддержать их, как обязательный закон и обыкновенно смотрела сквозь пальцы на их нарушение. Платежи духовенства в пользу консисторских и правленских членов, благочинных и проч., при всем своем безгласии, как известно, в большинстве епархий успели получить не только обязательный, но даже постоянный характер, сделались настоящей повинностью духовенства, которая приурочивалась к определенным срокам, наприм. ко времени подачи метрик и т. п. и путем обычая довольно определенно таксировалась. Всякий наперед знал, сколько и когда ему нужно уплатить, и платил даже безропотно; при этом взяткой, на которую уже жаловались, считалось только то, что бралось еще сверх обычной цифры. До какой степени доходило кормление от безмездных должностей, показывает наприм. хоть следующий доклад св. Синоду обер-прокурора Нечаева в 1835 г.: „из получаемых мною сведений усматривается, что смотрители благочиния, обозревая церкви, наблюдению их порученные, во многих местах позволяют себе брать из церковных денег более или менее значительные суммы в свою пользу и требуют на церковный же счет особенного при сих случаях угощения. А как таковые действия, будучи сами по себе незаконны, вместо внушения строгого порядка в употреблении церковных денег и точности в отчетности по оным, способны только подать для священнослужителей и церковных старост худой пример и повод к неправильному употреблению оных и ведению подложных счетов, то я почел своею обязанностью обратить на сей предмет особенное вниманье св. Синода и предложить оному, не благоволено ли будет предписать прочим епархиальным архиереям строжайше воспретить благочинным отваживаться на подобные, вошедшие уже по некоторым местам в обычай, злоупотребления»⁹⁶⁷. – В пользу дух. правлений по епархиям существовали даже официальные сборы с духовенства⁹⁶⁸, потому что по штатам не положено было никаких сумм не только на жалование членам, но и на содержание канцелярий дух. правлений. Ассигновка для них штатной суммы последовала уже по штатам 1828 и 1840 гг., но в тот и другой раз в таких ничтожных размерах⁹⁶⁹, что правленские писари и повытчики никак не могли иначе смотреть на свое жалование, как только на небольшое подспорье к иным доходам, получавшимся от сборов с духовенства. Каждое благочиние по-старому должно было доставлять в правление известную цифру дани; кроме того, по нескольку раз в году правленский писарь объезжал приходы своего округа для сборов натурой; эти сборы очень похожие на те, какие производят по своим приходам священники, производились совершенно открыто еще на нашей памяти.

Для канцелярии консистории и для кафедральных чинов штатные суммы назначены были с самого начала штатов, но тоже в количестве крайне неудовлетворительном даже для тогдашнего времени; наприм. даже по высшему окладу секретарю консистории положено было выдавать 120 р. в год, а копиистам 80–60 р., притом же без хлебных дач, которые им отпускались прежде и которые теперь были совершенно отменены⁹⁷⁰. Понятно, что назначение подобных окладов само по себе было уже косвенным уполномочением всем служащим по духовному ведомству на прежнее кормление от дел; отсюда в духовном ведомстве развился целый ряд в собственном смысле безгрешных доходов, так сказать, законных взяток, которых никакое начальство не имело права ни запретить, ни официальным образом узаконить, определив их по количеству и положив более или менее точную границу между ними и взятками незаконными, и которые поэтому могли свободно возрастать до неопределенных размеров. Некоторые архиереи пробовали было восставать против слишком больших поборов с духовенства, но после нескольких попыток определить, какие поборы нужно считать слишком большими и какие ради необходимости можно оставить, должны были совершенно бросать это мудреное и трудное дело. В этом отношении в XVIII в. любопытна деятельность Кирилла Флоринского (севского). В 1770 г. он объявил консистории такой указ: „хотя неоднократно через секретаря Зверева словесно от нас подтверждаемо было, чтобы канцелярские служители никаких лишних и сверх пропорции труда своего взятков, особливо с вымогательством не брали, в чем они и подписками обязаны, однако подтверждение тое наше никакого действия не возымело» и т. д.; в пример приводятся взятки одного канцеляриста с ставленников; канцеляриста этого велено наказать штрафом, хотя сам Кирилл едва ли мог дать отчет, что он называл в своем подтверждении лишними и сверх пропорции труда взятками. Затем все ставленнические дела по распоряжению архиерея вовсе отделены были от консистории, которую он окончательно отчаялся исправить, и перенесены во вновь учрежденную ставленническую контору из 3-х духовных членов и 2-х канцеляристов, в числе которых был известный Добрынин⁹⁷¹. Не довольствуясь этим, архиерей попробовал дать точное определение, сколько брать с каждого ставленника, именно: с попов указал брать по 7, дьяконов по 5, а за посвящение в стихарь по 3¹/₂ руб. Такое учреждение, по его собственным словам „казалось ему безгрешным, поскольку оно малою ценою освобождало просителей от тяжких, издревле введенных взятков, а наиболее обыкновенных по консистории, что самое и побудило его отделить от ней ставленнические дела». Но, рассказывая об этом, Добрынин верно заметил, что новое учреждение при всей своей благовидности все-таки было против законов Екатерины, освободившей духовенство от всех поборов, и что во всяком случае лучше бы было оставить взятки, не узаконяя их предписанием. Контора стала обирать ставленников не меньше консистории и возбудила в последней большую зависть к своим доходам. Добрынин откровенно рассказывает о себе, что брал себе в прибавок с каждого ставленника много больше указного количества. «Хотя преосв-ный мне этого и не предписывал, однако ж подал случай догадаться, как употребить благотворительную его доверенность»⁹⁷². В 1777 г. тот же Кирилл Флоринский вооружился против поездок правленских судей и приказных за сборами по уездам в праздник Рождества и велел консистории разослать о том по правлениям запретительные указы; но самое это приказание показывает, что вследствие крайней необходимости этих сборов по недостаточности средств духовных правлений совершенно запретить их было нельзя: ездить по уездам не велено только «без самонужнейших по экономии своей необходимостей, без дозволения присутствующих и на долгое время, дабы через прихотливые волокиты и разбродничества совсем беспорядочной в делах не последовало какой остановки»⁹⁷³. Цель запрещения, таким образом, состояла не в том, чтобы пресечь поборы, а чтобы соблюсти выгоды делопроизводства и канцелярской дисциплины. Цифра поборов доходила до огромных размеров и, будучи по неволе допускаема самим епархиальным начальством, падала тяжким обвинением не на одних только чиновников, но и на самих архиереев. „Боже мой восклицает напр. Болотов в своих записках, описывая тамбовский архиерейский дом. Какое мздоимство господствовало тогда на месте сем... Всякому, посвящающемуся в попы, становилось поставление не менее, как во 100, в дьяконы 80, в дьячки 40, в пономари 30 рублей, выключая то, что без 10 руб. келейник архиерею ни о ком не докладывал, а со всем тем от него все зависело. Одним словом, они совсем стыд потеряли и бесстыдство их выходило из пределов»⁹⁷⁴. Можно бы думать, что тамбовская епархия, где тогдашние архиереи Пахомии и Феодосии сами были обвиняемы в поборах, составляла исключение; но то же самое видим наприм. в московской епархии, где преосв. Платон „особливо ревновал, чтобы сохранять правосудие, и сколько мог, по его собственным словам, строго наблюдал, чтобы мздоимства не было... и видел на все труды благословение Божие с немалым к лучшему порядку успехом»⁹⁷⁵; при всех своих успехах, которыми он утешался в своих усилиях искоренить мздоимство, он все-таки должен был горько жаловаться в письмах к преосв. Амвросию, что консистория его крушит: «сказывают, что ставленье рублей во 100 становится, а придраться не знаем как».

При имп. Павле Петровиче штатное жалование почти для всех епархиальных чинов увеличено вдвое, но это увеличение окладов не принесло почти никакого облегчения духовенству от поборов, с одной стороны потому, что вследствие увеличения общей дороговизны содержания удвоенные оклады нисколько не улучшили содержания тех, которые стали их получать, а с другой – все указанные нами епархиальные должности, которым не было положено штатного жалования в 1764 г., не были обеспечены им и теперь. Затем оклады служащих по духовному ведомству были увеличиваемы еще в 1828 и 1840 гг.; но и за всеми этими прибавками все-таки оставались крайне неудовлетворительными без прежних сборов с духовенства. Замечательно, что эти сборы с течением времени получили какое-то даже официальное значение. Вполне сознавая скудость содержания консисторских и правленских приказных, св. Синод в 1826 г. формально дозволил сбор с духовенства на содержание консистории и правлений в Пермской епархии; сбор этот отменен был уже в 1838 г.⁹⁷⁶ Сами приказные служители считали свои сборы вполне безгрешными. В 1828 г. обер-прокурор Мещерский докладывал св. Синоду, что сбор денег в консисториях и правлениях при подаче метрик обратился в настоящую дань с духовенства⁹⁷⁷. До последних консисторских штатов 1869 г. на консистории за исключением только немногих ассигновалось всего по 2000–1600 р.: из этой суммы большая часть секретарей получала жалованья по 257 р. в год, прочие же чиновники иногда менее 100 р. Цифры эти так выразительны, что к ним не нужно прибавлять никаких пояснений и выводов. Новый штат определил жалованье секретарям по 1500, столоначальникам по 600, казначеям, регистраторам, архивариусам по 500 и т. д. рублей в год (не упоминаем высших окладов для столиц), кроме того, назначил вознаграждение для самих членов консистории по 500 р. каждому. Сравнительно с прежними окладами этих новых окладов нельзя не признать очень почтенными и достаточными для обеспечения несущих консисторскую службу. Удовлетворят ли они другой важной цели – ослаблению в епархиальном ведомстве страшной язвы взяточничества, – вопрос в настоящее время еще очень темный. Не нужно забывать, что консистории в настоящем виде имеют у себя слишком много старых традиций, воспитавшихся и окрепших в течение полутораста лет под влиянием старой системы кормления, что жалование их приказных было действительно ничтожно, но доходы, разумеем одни безгрешные, общепринятые, кроме взяток в собственном смысле, были едва ли не вдвое больше новых штатных окладов, и что, наконец, на практике никакие оклады никогда еще не пресекали незаконных поборов сами по себе, пока возможность этих поборов допускалась и развивалась самым строем зараженных ими учреждений. На этом основании благотворных результатов от новых окладов консистории с большей или меньшей уверенностью можно ждать только в связи с реформой самого епархиального управления.