Глава XI. Начало знакомства с Александровыми, придел Марии Египетской; Успенская церковь; свидание митрополита Филарета с П.М. Александровым; освящение Успенской церкви; игумен Иларий просится на покой, уволен на Пешношу; мое последнее с ним свидание; рассказ его о послушнике Савваите; рассказ преосвященного Игнатия
Мая 9-го, 1849 года, день был жаркий и прекрасный, и перед обедней приехала к нам Марья Григорьевна Александрова, жена мануфактур-советника, Павла Матвеевича. Она приехала со своей родственницей, старушкой Елисаветой Ивановной, в дормезе в шесть лошадей, и так как гостинницы тогда не было, то она остановилась у меня в кельях. Марье Григорьевне тогда могло быть лет с лишком 50; роста она была среднего, довольно тучная, черты лица имела некрасивые. Отец ее, Григорий, был персянин, мать София, русская; они имели сына Андрея и трех дочерей. Жена Григория, София, вскоре умерла. Старшую дочь свою, Татьяну, он выдал за штатного служителя Богоявленского монастыря, а вторую, Марью, 13 лет от роду, за сельского причетника Звенигородского уезда; он был лет 40, высокого роста, рыжий, второй раз вдовый и имел человек 5 детей. Он был весьма добрый человек. Пожив с ним не более года, Марья овдовела и возвратилась жить в Москву. Здесь она познакомилась с Александровым, московским купцом, весьма достаточным и прекрасным, который вознамерился было жениться на ней, но его мать препятствовала этому браку, и он осуществил свое желание уже гораздо позднее, после ее смерти, и Марья Григорьевна стала, наконец, его женой. При всей благодарности моей за ее благодеяния обители, не могу скрыть истины и не сказать, что она имела характер весьма крутой и недоверчивый. Помню, что в день приезда Александровой после обедни, едва крестный ход вышел из церкви, как в трапезе из поваренной трубы выкинуло и повалил густой и черный дым, но это не имело последствий. Марья Григорьевна обедала в своей келье, а после того просила меня, чтобы я ее всюду выводил. Я повел ее в теплую церковь, так как еще некуда было и вести. «А где же у вас бывают ранние обедни?» – спросила она меня. Я на это ей ответил, что еще теплого у нас придела нет. «Ну, а это-то что же такое?» – спросила она, указывая на дверь с левой руки. Я отговорил – это был дровяной чулан. «Нельзя ли вот здесь сделать престола?» – спросила она меня снова. – «Да отчего нельзя», – отвечал я, нимало не сообразив, что в чулане было едва ли более четырех аршин ширины. Александрова пригласила меня к себе в Москву, и у нас пошли переговоры об устроении нового придела. Бывая у нее, мужа ее я ни разу не встречал и к нему приглашаем не был. Они более 20 лет нанимали дом Касаткина в приходе Косьмы и Дамиана в Певческой, что между Ильинкой и Никольской. Главную половину, то есть парадные комнаты, занимала Марья Григорьевна, а муж ее занимал 2 комнаты: одна была спальная, другая контора, и прислуга также была у каждого своя. Это продолжалось до осени. Между тем решено было, что Александрова устроит у нас на свой счет придел во имя преподобной Марии Египетской, и определила на это до пяти тысяч рублей серебром. Составлен был план и представлен владыке на рассмотрение, и он его утвердил. После того стали заготовлять материал.
Однажды, в начале зимы 1850 года, вечером я сидел у Марьи Григорьевны. Приходит человек и зовет меня от имени Павла Матвеевича, которого я еще не видывал. Я пришел к нему: комната была довольно просторная о двух окнах, вся мебель красного дерева, кровать также красного дерева с высокими щитками; кроме того, была еще конторка и шкаф, стол и два или три стула. Я нашел Александрова сидящим в кресле (старинное белое с золотом, что ныне в настоятельских кельях на Угреше), и в этом кресле он сидел более 17 лет. Ему было тогда около 60 лет: роста он был среднего, весьма полный, лицо имел белое и круглое, брови нависшие, волос на голове очень мало. Более десяти лет уже находился он в совершенном расслаблении; однако сначала его еще водили в обеденное время к столу, но впоследствии и это сделалось для него тягостным. Несмотря на таковое свое состояние, он ездил два раза ежегодно в Брынь Калужской губернии, Мещовского уезда, где в поместьях Александра Андреевича Рябинина он имел суконную фабрику. Сукно у него вырабатывалось исключительно для Китая, а в Москве поступал в продажу один только брак. Количество сукна, ежегодно отправляемого им в Китай, простиралось до 20 тысяч половинок, что составляло почти треть всего вывоза из России в Китайскую Империю. Александров не раз испытывал превратности в своих торговых оборотах, но силой воли и деятельностью своего природного и обширного ума он умел выходить из самых затруднительных и стесненных обстоятельств.
Говоря о Павле Матвеевиче, нельзя не упомянуть об его матери, которая была тоже весьма умная и деятельная женщина. Ее звали Параскева Федоровна. Овдовевши и оставшись с малолетним сыном, она вела торговлю красным товаром. В то время была в большом ходу торговля через разносчиков, ходивших по домам и ездивших по городам и ярмаркам, называвшихся ходебщиками. По обширности своих торговых оборотов она держала таковых до 70 человек. Она погребена в Москве на Дорогомиловском кладбище, и на помин ее души Павел Матвеевич впоследствии времени воздвиг там на свое иждивение каменный храм с колокольней и колоколами. Мая 1-го, 1850 года, совершили закладку храма преподобной Марии Египетской, в течение лета выстроили вчерне и к декабрю покрыли. Декабря 1 приехал Павел Матвеевич в Угрешский монастырь в первый раз, осмотрел церковь и остался всем доволен, и тут же в церкви сказал жене: «Ну, благодарю тебя, друг мой: ты сделала свое дело, а теперь уж позволь распорядиться и мне самому!» И с этого дня он стал благодетельствовать нашей обители.
В 1851 году, сентября 16 совершено освящение храма преподобной Марии Египетской владыкой, Московским митрополитом Филаретом. С ним при этом служили тогдашний благочинный монастырей архимандрит Андроньевский Платон и наш отец игумен. На освящение стеклось множество народа, погода была превосходная, на монастыре были расставлены столы и трапезовавших было до 8 000 человек; конечно, издержки на это были сделаны на счет Павла Матвеевича Александрова, который сам того пожелал. К освящению были устроены ризы серебряные на три местные иконы и на икону Иверскую. Служебная утварь вся новая и бархатных малиновых пять облачений. По освящении придельного храма Павел Матвеевич выразил свое желание обновить и Успенскую церковь. В каком виде я застал ее, я описал уже выше, потому повторять не стану, скажу только, что она была и ветха, и бедная, а от времени сделалась даже очень черна.
В продолжение года в ней работали, так что к августу 1852 года она была уже совсем готова, и владыка назначил для освящения 10 число августа. Он прибыл накануне 9 числа, к литургии, осмотрел Успенскую церковь, остался всем чрезвычайно доволен и сказал: «Это совершенный раек».
Отделка храма, необыкновенное приготовление к освящению и к угощению посетителей на счет храмоздателя, подавали владыке повод думать, что Павел Матвеевич не ограничится одним только благолепным украшением храмов, но поглубже заглянет в нужду убогой обители, к которой, по-видимому, имел расположение. В тот же день около полудня приехал на Угрешу и Павел Матвеевич; его привели в Успенскую церковь, и он спросил узнать, может ли он принять благословение владыки. Когда об этом доложили владыке, он сам пошел в Успенскую церковь, зная, как для Павла Матвеевича, по его болезни, было затруднительно хождение с места на место. Обоим подали кресла, и когда они сели, Александров первый сказал владыке: «Благодарю Вас, владыко: Вы нам оказали доверие в устройстве обители». На что владыка отвечал: «Меня благодарить не за что, а мы обязаны молить Бога за ваши благодеяния: Вы не только исправили нужды монастырские, Вы сделали из Угреши вторую Лавру». После того, во время разговора Павел Матвеевич спросил: «А что, владыка святый, может ли здесь быть общежитие?» – «Да почему же не может быть? – отвечал владыка. – Я даже, кажется, именно с этим намерением и определил сюда отца игумена; но почему-то это не состоялось, я не знаю?»
После этих слов отец игумен, тут же находившийся, подошел к владыке, поклонился ему и сказал: «Ваше святейшество! Я два раза докладывал Вам и Вы ничего не сделали; я даже, признаться, на Вас за это сердит».
Владыка улыбнулся и сказал, указывая на игумена: «Вот, я думал, что он виноватый, а по этому выходит, что это я».
Возвратившись в кельи, владыка потребовал игумена, и когда он пришел, то спросил его весьма ласково: «Ну, что, покоен ли ты теперь?» Игумен отвечал довольно отрывисто: «Я подал уже прошение на покой, и потому не намерен продолжать более служения!» – «Ну, хорошо, – сказал владыка тихим голосом, – как хочешь, я тебя уволю».
На следующий день, августа 10, день был ясный, теплый, и владыка совершил освящение при великом стечении народа. В сослужении с ним были: благочинный архимандрит Платон, игумен Иларий и монастырские старцы. Такое множество народа было не без причины: еще до освящения Павлу Матвеевичу пожелалось, чтобы через сотских было оповещено, что будет раздача денег, и что все присутствующие приглашаются трапезовать. По всему монастырю были расставлены столы, обед был изготовлен из Москвы кондитером, и обедавших оказалось до 12 000 человек, а денег было роздано не менее 1 000 рублей серебром; ибо Павел Матвеевич обделял серебряной монетой.
К освящению были сделаны серебряные вызолоченные ризы на местные две иконы, на Святителя Николая и на икону Угрешской Божией Матери. Старинные царские врата обложены новой серебряной басмой, а над оными устроена, наподобие Киевской, икона Успения, которая окружеца серебряным сиянием весом в 53 фунта, и в положенное время она также спускается вниз. Хоругви серебряные золоченые весом в 32 фунта, новую серебряную служебную утварь, пять серебряных глазетных облачений и местную серебряную церковную утварь во всей церкви, работы Ивана Григорьевича Макарухина, а серебряная утварь Егора Антипьева. Владыка освящением и всем остался доволен и в прекрасном расположении духа, поблагодарив еще Александрова, к вечеру уехал из монастыря.
Следовало бы мне теперь сказать, что побудило Павла Матвеевича спросить владыку о возмозжности общежития, но для большей ясности рассказа и для последовательности возвращусь к отцу игумену Иларию и прослежу жизнь его до самой кончины, и потом уже стану говорить об Александровых и об общежитии.
После освящения, хотя отец игумен и говорил владыке об увольнении, однако остался на Угреше и продолжал настоятельствовать до половины ноября. Самый ничтожный случай окончательно подвиг отца Илария оставить Угрешу, именно: пропали сушеные белые грибы. Так как монастырь наш был штатный и игумен не участвовал в братской трапезе, то и готовили ему кушанье на особой поварне, находившейся в связи с его кельями, и для него особо закупали съестные припасы, между прочим было куплено на Успенский пост сколько-то грибов. Наступил Рождественский пост; отцу игумену вздумалось заказать себе грибную кашицу, стали искать оставшихся грибов, и не оказалось. Отцу игумену представилось, что грибы украли, тогда как впоследствии оказалось, что кулек с оставшимися грибами (которых и всего-то было не более полуфунта) завалился за шкаф. Это ничтожное обстоятельство до того расстроило отца игумена, что он тут же немедленно отправился в Москву и, явившись к владыке, стал усильно проситься на покой, и владыка, не удерживая его более, согласился, принял его вторичное прошение, а исправляющим должность настоятеля назначил меня, казначея Угрешского. Это было 16 ноября 1852 года.
Отцу игумену предоставлено было избрать для жительства Пешношский монастырь или Берлюковскую пустынь. Он избрал первый. Не откладывая своего отъезда, он тотчас собрался и ноября 19 уехал. В день его отъезда, после трапезы, вся братия, которой было всего только 17 человек, собралась в теплую Успенскую церковь, куда пришел и отец игумен. После молебствия Святителю, приложившись к святым иконам, он стал прощаться с братией, и при этом весьма расстроганный, горько плакал. Отцу игумену было в то время около 56 лет, но с виду он казался моложавей, хотя здоровьем начинал уже ослабевать видимо. Управлял он обителью в продолжение 18 лет; так как он полагал начало и провел большую часть своей жизни в общежитиях, то весьма несочувственно отзывался о штатных монастырях и, поступив в Угрешский монастырь, по этой причине мало входил в нужды и положение братии. Он неоднократно говаривал, что общежитие – учреждение Божественное, а штатные монастыри – человеческое.
Отец игумен Иларий всегда имел свои кельи затворенными, постоянно занимался чтением отеческих книг и преимущественно на славянском языке, а не в переводе, следуя в этом внушениям старца своего, Феодора, при котором он находился в Свирском монастыре. Отец Иларий, сделавшись уже и настоятелем, нисколько не изменил против прежнего своего образа жизни. В келейном своем уединении время он определял так: к утрени и к прочим службам он ходил всегда; утреня была в 4 часа, вычитывали все неспешно, но Пролога и Благовестника не читали; обедня была только одна, в 9 часов, вечерня в 4 часа, и читали только канон из Октоиха, а акафист только в пяток и субботу. Отец игумен служил в праздники, но не во все воскресные дни, и всегда без встречи. В трапезу по будням не ходил; кушанье стряпал ему келейник, а поваров не было; по понедельникам в обители Угрешской, как и вообще в штатных монастырях, пост не соблюдался. Когда приходили у него в келье топить печь, келейник только приносил дрова, и он сам (ежели особенно не был чем занят) клал дрова и, ежели в то время прилучалось кому-нибудь из монашествующих быть у него в келье, он говорил ему: «Благослови, отче!», а ежели послушник, и даже ежели б и его келейник: «Благослови, брате!» Без молитвы он не дозволял ни себе и ни кому не топить, ни закрывать печи, ни вообще делать какое-либо дело. Это общее монашеское правило напоминает мне следующий случай. В последний год моего келейничества был у меня помощник, кто-то из послушников; однажды, в зимнее время приехал к отцу игумену строитель Екатерининской пустыни, отец Мелхиседек. В то время, как они сидели в гостиной на диване, возле которого была печь с топкой из той же комнаты, послушник принес дрова и при постороннем посовестившись, по принятому обычаю, сотворить молитву, стал прямо в печь класть дрова. Тогда отец-строитель, обратившись к нему, спросил его: «Давно ли ты, раб Божий, живешь в монастыре?» Он отвечал: «Недавно». Строитель снова спросил его: «А почему же у тебя так длинны волосы, коли ты здесь недавно?» Он тихим голосом отвечал: «А я начало полагал в Оптиной пустыни и жил там около 3 лет». – «Что же ты под старцем жил, или нет?» – «Под старцем». – «Что же, как у вас старцы учат, например, печь топить с молитвой, или без молитвы?» Он стал просить прощения, и отец игумен остался весьма доволен этим случаем вразумления келейника и благодарил за то строителя.
Когда случалось, что у него обветшает белье, или чулки, или платье, то он всегда сам чинил, нимало не стесняясь. Были случаи, когда расстраивалось печение просфор, тогда он, как бывший когда-то в Свирском монастыре просфорник, сам пек просфоры, научал как их печь. До открытия общежития в Угрешском монастыре просфор не было для продажи, а были только для своего обихода.
Так как отец игумен с самого своего вступления в монастырь преимущественно вел жизнь келейную, а прежде того всегда находился под руководством старцев, и по тем послушаниям, которые он проходил, ему мало случалось быть в непосредственных соотношениях с людьми, то и не имел он той наглядности, которая приобретается опытом, и более чем кому-либо необходима настоятелю для умения различать людей. И вследствие этого недостатка, он весьма легко поддавался влиянию людей хитрых, далеко не благорасположенных к нему, но умевших пользоваться его слабостью. Так иеромонах Филарет, не расположенный к нему, но видя слабость его характера, недостаток в умении управлять и, надеясь со временем занять его место, решился быть Угрешским казначеем, и ежели бы только не ускорил своего падения, то нисколько не удивительно было бы, что он действительно достиг бы своей цели и сделался его преемником.
Отец игумен поехал на Пешношу; но так как приезд его был неожиданным, то архимандрит Сергий и братия приняли его довольно холодно; дали келью неуспокоительную, и Пешношская обитель игумену не приглянулась во всех отношениях, особенно по духу монашества, и он пробыл там только 38 дней.
Отец игумен Иларий избрал было для места своего жительства Пешношский монастырь потому, что он пользовался в свое время особым уважением. Восстановленный в 1770 годах покойным митрополитом Платоном, этот монастырь духовно усовершился во время 23-летнего настоятельства мудрого и блаженного старца Макария, умершего в 1811 году. В 1821 году, при вступлении своем в управление Московской епархией, покойный владыка наш, митрополит Филарет (тогда еще архиепископ) нашел монашество весьма распущенным, в особенности же в штатных монастырях, и вследствие этого загородные монастыри были тогда наполнены подначальными, от которых не избавлен был и Пешношский монастырь, где и посеяли они первые семена смут. В то время Пешношским монастырем управлял строитель, отец Максим, старец весьма строгой подвижнической жизни, но не имевший ни деятельности, необходимой для правителя, ни той твердости духа, которой отличался восстановитель обители, Макарий. И, к сожалению, должно сказать, что предшественник отца Максима, отец Пахомий, в непродолжительное время своего настоятельства успел ослабить тот стройный порядок, в который обитель пришла было при отце архимандрите Макарий, так что при всей своей благонамеренности, отец Максим, по недостатку твердости характера, как он ни усиливался, не мог уже вполне возвратить обитель на ту степень, на которой она осталась после кончины отца архимандрита Макария. Чувствуя, что бремя правления не по его силам, он добровольно сложил с себя настоятельство, остался жить на Пешноше и прожил на покое более, нежели сколько настоятельствовал. Обитель была в то время колеблема внутренним нестроением, разномыслием и несогласием братии, и так как они не пожелали из среды своей избрать настоятеля, то покойный владыка и должен был назначить туда строителя из чужой обители, и был прислан из Москвы, из Сретенского монастыря, игумен Сергий, при котором покойный наш игумен, отец Иларий, и отправился жительствовать на Пешношу.
Отец игумен Иларий, возвратясь в Москву, жил в Покровском монастыре, где провел не более двух месяцев и поступил на жительство в Гефсиманской скит, и здесь прожил 11 лет до самой своей кончины. Он несколько раз приезжал в Угрешский монастырь гостить, и однажды прогостил около года. За несколько лет до своей кончины постригся в схиму с прежним именем своим Илии, а в 1863 году, июля 9, скончался и погребен в Тарбеевской пустыни.
Последнее мое свидание с ним было 3 и 5 июля 1863 года. Июля 3 он был слаб, но еще ходил; келейника на этот раз в келье не случилось, и мы с ним ставили самовар вместе, и при этом он мне говорил: «Вот месяца с три я чувствую себя гораздо спокойнее; прежняя раздражительность от меня отошла, келейника нет, и я покоен, а по-прежнему я непременно бы раздражился». Когда мне нужно было отправляться в Москву, я зашел к нему 5 числа проститься с ним, и нашел его уже в постели: он не мог вставать. Прощаясь со мной, он предчувствовал, что мы видимся в последний раз, благословил меня иконой Владимирской Божией Матери и при этом меня спросил: «А как ты думаешь, до смерти начальствовать или сложить с себя эту обузу раньше?» Я ответил ему на это, что я об этом ничего не думал, и будет, как Бог даст. Но он сказал опять: «Я тебе не советую начальствовать до смерти: я благодарю Господа, что я на покое, и хотя об этом тогда скорбел, но теперь скорблю о том, что скорбел». Спустя 4 дня он скончался.
По предложению отца наместника Троицкой Лавры, я отпевал его в Скитской церкви и похоронил в Тарбеевской пустыни, в нижней церкви Параклита, на правой стороне.
Когда в последний раз отец игумен гостил у нас на Угреше, он рассказывал о своем келейнике, послушнике Савватии, следующее. Савватий, прислуживавший отцу игумену, был крепостной человек Василия Дмитриевича Олсуфьева. Будучи уволен, он вступил в Гефсиманский скит, когда ему было около 20 лет от роду; он был от природы скромный, честный, грамотный, жил под старчеством отца Илариона. Прислуживая отцу игумену, он имел и другие послушания, и когда он сделался болен, его отправили в Лаврскую больницу, где, после непродолжительной болезни, он умер, исполнив, как следует, весь долг христианский. В последний день его жизни у него был скитский монах, с которым он послал всем старцам и братиям поклон, хотя, по-видимому, ничего предсмертного в нем не было заметно. Немного времени спустя монах опять зашел к нему, но нашел его уже умершим. Так как он был из скита, то его наскоро положили в гроб и отправили в скит. Когда для того, чтобы его опрятать, открыли гроб, на всех пахнуло благоуханием; многие из старцев усомнились, но когда, желая убедиться, они посетили его, то действительно должны были убедиться, что от тела его исходило благоухание. Отец игумен, рассказывавший мне это обстоятельство, говорил мне, что когда ему рассказали, что Савватий умер, привезен в скит и что от его тела кипарисное благоухание, он долго не хотел верить и пошел уже тогда, как один из скитских старцев стал упрекать его в неверии, и тем убедил его сходить. Пришедши, он положил земной поклон, чтобы испросить прощение в своем неверии, но все еще не вполне убежденный, он положил в гроб свой платок, который тотчас стал пахнуть кипарисом, и это благоухание сохранял долгое время, так что, будучи принесен им в келью, он не утратил своего благоухания. Этот молодой послушник особыми подвигами не отличался, но при отсечении воли жил в беспрекословном послушании и имел всегдашнюю устную молитву. Таковые проявления очевидно свидетельствуют о богоугодности подобных подвигов. В наше время многие отрицают пользу монашества, а между монашествующими есть люди, которые отрицают пользу подвигов: им-то Господь и посылает подобные знамения, верующим во утверждение, а неверующим во осуждение.
Вот еще и другой подобный случай, рассказанный мне покойным (преосвященным) Игнатием Брянчаниновым. В Площанской пустыни (где он был послушником), в то время, в числе братства, был один молодой послушник, который в продолжение нескольких лет был анархистом, проходил и другие послушания и жил под старчеством в полном отсечении воли, и за свой кроткий характер и беспрекословное послушание всем монастырем был любим. Он был болен и, после краткой болезни, исполнив весь христианский долг, скончался. Время его кончины совпало с утренней трапезой, братия выходила из трапезы, все услышали пение и приостановились послушать, где поют, и были в недоумении, так как церковь была уже заперта. Решили, что верно соборуют больного, и направились к нему. Подходят к сеням. Точно услышали пение, открыли дверь, вошли и никого не нашли, кроме самого больного, который испускал уже последнее дыхание... Все убедились, что слышали пение нечеловеческое.