325–329. Странички из современного патерика

Соберите избытки укрух, да не

погибнет ничтоже (Ин. 6:12)

После чудесной трапезы в пустыне, когда Господь насытил пять тысяч человек пятью хлебами и двумя рыбицами, Он заповедал Апостолам собрать все крохи, оставшийся от трапезы, да не погибнет от них ничтоже. Проблески духовной жизни в Церкви Христовой, конечно, дороже крошек видимого хлеба, ибо питают души живыми примерами добродете­лей, увлекают сердце к подражанию. Вот почему от веков древних повелся обычай ревните­лей духовной жизни собирать хотя бы и отрывочные сказания о всех подвижниках, о всяком их деле и слове. Так образовались Патерики, Лимонари, Лавсаики и подобные сборники, это сокровище многоценное опыта духовного и жизни христианской.

Жива Христова Церковь и поныне, ибо неложно слово Его: Аз есмь с вами, верующими, во вся дни до скончания века, и врата адовы не одолеют ей. Но жизнь духовная есть сокро­вище сокровенное: в полноте своей оно ведомо единому Богу. Дух христоподражательного смирения не попускает православному делать добро напоказ: это противно душе его. “Не носи своего добра на языке своем, чтобы не склевали его адские птицы”, – вот завет отцов наших, древних подвижников. Оттого и выходит наружу, против воли самих подвижников, очень немногое – только то, чего нельзя сокрыть, что само собою светится по слову Хри­стову: тако да просветится свет ваш пред человеки, яко да видят добрая дела ваша и про­славят Отца вашего, Иже на небесех. Но тем ценнее эти жемчужины духа, тем они светлее, тем достохвальнее православная жизнь, тем паче славится в Церкви Своей вечная Глава ее – Христос Спаситель.

Смиренная добродетель православная (говорю православная, а не просто христианская, ибо не всякое христианское исповедание так подчеркивает смирение, как это делает наша православная Церковь) не только сама себя укрывает, но и искренно сама себя не знает, почитая самым естественным явлением в духовной жизни то, что она творит. Человек не может жить без дыхания: вот так же подвижник не может не исполнять заповедей Христо­вых, не понуждать себя к сему деланию, а следовательно: какая же в том заслуга пред Богом? За что хвалить себя? За то, что хоть с трудом, а все же дышишь? Да это – милость Божия, а не твоя заслуга. Но добро имеет свойство согревать не только подвижника, но и всех, кто около него: оно благоухает, и окружающие, имеющие, по выражению митрополита Филарета, очи­щенное чувство духовное или, по крайней мере, ищущие сего очищения, не могут сердцем не ощущать сего благоухания. И те, кому дорого это сокровище, кому Бог положит на сердце, иногда не только запоминают, поведают другим, но и письменно передают свои наблюдения на пользу читающим. Иногда эти заметки простых людей отличаются наивностью, но тем они дороже для верующих, дороже умно написанных мемуаров великими мира сего.

У меня в руках тетрадь одного простеца-инока родной моей обители, долго пожившего в пустыни Святого Параклита, подчиненной Троицкой Лавре, покинувшего эту пустынь за святое послушание. В назидание тех, кто не критикует современное монашество, а ищет в среде его того сокровища, которое в наше грешное, гордое время особенно дорого, делаю выписки из рукописи сего инока. Может быть, утилитарист нашего времени не найдет тут ни подвигов просвещения народа, ни особых выдающихся дел милосердия, но я верю, что мой читатель, любящий Церковь и верующий в нее целым сердцем, отдохнет душой и найдет утешительное подтверждение того, что не напрасно существуют наши обители, что в них еще веет дух подвижничества, завещанного преподобными от веков древних.

17 февраля 1877 года в пустыни Святого Параклита скончался старичок, рясофорный послушник Стефан. Он всегда занимался молитвою Иисусовой и соблюдал строгое воздер­жание. По простоте своей не умел он скрывать своего молитвенного настроения, всегда вслух творил молитву Иисусову, даже и тогда, когда занимался рукоделием, так что на нем буквально исполнялось учение святых Отец: “Дело в руках, а молитва в устах”. Послушание его было – делать грабли и топорища, и он настолько был усерден к своему делу, что после его смерти изделий осталось в запасе на много лет. А худощав и легок он был настолько, что живший в то время на кухне послушник Сергий (ныне духовник пустыни, иеромонах Серапион), глубоко чтивший старца Стефана, бывало, возьмет его в охапку и принесет к себе в келью, чтоб напоить чайком. И старец, не имевший своего самовара, бывал этому по-детски рад. Но и за чаем он не оставлял своего духовного делания и повторял: “Эх, брат! Мы вот чаек попиваем, а что нам будет на том свете-то?” Иногда и заплачет при таких размышле­ниях. Напоминая всем о втором пришествии Господа, он был общим любимцем всей братии.

И скончался он яко един от древних: по напутствовании святыми Таинствами Церкви, с молитвой на устах затихло его дыхание, и дух его возвратился к Богу, а тело предано земле около церкви обители.

1889 года июля 20 в пустыни Святого Параклита скончался старичок Георгий Родионов. В миру он занимался мелочной торговлей вразноску. В пустынь поступил уже под ста­рость; но ревность ко спасению имел наравне с молодыми. В церкви он был свечником, а в трапезе старшим трапезником. Ко всем службам являлся за полчаса, несмотря на то, что в то время утреня бывала в полночь. Все службы он выстаивал с благоговением, не позволяя себя садиться без времени. Неопустительно совершал он и келейное правило, свою “пятисотницу”. В трапезе он готов был подбежать к каждому и спросить: не нужно ли чего подать? Чаю вовсе не пил; если иногда разрешал себе до обеда съесть ломтик хлеба с квасом, то потом каждому жаловался: “Вот я какой грешник, не дотерпел, не удержался, поел прежде времени”. Так он чуток был к упрекам своей совести. От долгого стояния у него отекли ноги и открылись раны, из коих сочился гной. Наконец, однажды, во время акафиста преподоб­ному Сергию, к удивлению всех, старец присел: тут все поняли, что приближается конец его жизни. С неделю пользовали его домашними средствами, потом пособоровали, прича­стили святых Христовых Таин и отправили в больницу Лавры, где он и скончался. Погребен в родной ему пустыни Св. Параклита.

1899 года мая 4 скончался в лаврской больнице юный послушник Петр. Сей юноша украсил свою жизнь целомудрием Иосифа Прекрасного и послушанием преподобного Досифея. Мальчиком жил он в Петрограде у богатого хозяина. Он был очень красив лицом: когда пришел в возраст, его красота пленила его хозяйку, которая стала его склонять на грех. Страх Божий, страх душевной погибели, страх срама пред людьми сделали то, что он бросил шум­ный город и убежал в обитель, и сделал это так быстро, что и расчета не взял у хозяина, поручив это сделать своему отцу, который жил тоже в Петрограде. Какими-то судьбами Бог направил его в пустыню Святого Параклита. В то время подвизался там старец схимо­нах Онуфрий, имевший много учеников. Принятый в обитель, юноша Петр с великим усер­дием и горячею ревностью пошел к старцу, рассказал ему всю свою жизнь и просил его принять под свое руководство, обещаясь повиноваться во всем. И когда старец согласился, юноша с того же дня предался ему, по выражению святых отцов, как железо ковачу. Скоро его чистая душа усвоила молитву Иисусову. Он стал блюсти строгое воздержание: с утра выходил голодным на послушание, за обедом ел довольно, а за ужином съедал только ниж­нюю корку хлеба, которую и жевал в продолжение всего ужина, дополняя этот скудный стол тремя ложками щей и несколькими крупинками каши. Жалея его, братия говорили ему, чтоб он кушал больше, но он уклончиво отвечал: “Простите, я насытился и больше не хочу есть”. А иногда скажет: “Простите, у меня грехов много, помолитесь”. Так он подвизался два года. В 1898 году найден был на луговине пустынной умерший странник. Это было в июле месяце. Пустынь Св. Параклита находится в пределах Владимирской губернии, поэтому расследование этого дела должно было производиться не Сергиево-Посадской полицией, а из города Александрова следователем. Прошло тринадцать дней, пока явился следователь. Все это время пустынная братия обязана была стеречь тело умершего день и ночь. Наравне с дру­гими был назначен на это послушание и юноша Петр. С покорностью принял он это послу­шание, но жуткость лесная, темнота ночная, сырость и холод, безотчетный страх и зловоние от трупа смутили юношу и подействовали вредно на его здоровье. С того времени он стал недомогать, слабеть и бледнеть. Настал Великий пост; ему хотелось поститься по-прежнему, старец не давал на то совета, но он, по ревности своей, держал строгий пост и на все пред­ложения братии пожалеть себя отвечал: “Простите, не хочется есть”. На Страстной неделе он совершенно изнемог. Пропели “Христос Воскресе”, разговелись, разговелся и он, с боль­шим трудом проглотив кусочек кулича, но больше уже ничего не мог есть. Его причастили святых Христовых Таин и отправили в лаврскую больницу, там он недели две протянул и скончался. Незадолго до смерти он сказал окружающим: “Отнесите меня на мою койку”. Так некогда преподобный Никон, умирая, говорил: “Отнесите меня в светлую храмину, уго­тованную мне молитвами отца моего: не хочу здесь более оставаться”.

Скончался Петр на двадцатом году своей жизни. Погребен на братском кладбище в Боголюбовской киновии.

Скончався вмале, исполни лета долга.

В 1899 году июля 21 дня скончался схимонах Сергиевы Лавры Стефан, в монашестве Савватий. Он происходил из дворовых людей; как только произошло освобождение крестьян, он покинул мир и поступил сначала к “блаженному” Филиппушке в киновию, которая тогда только что устраивалась, потом, как хороший садовник, был взят в Лавру, в братский сад. Хотя он занимал должность старшего садовника, у которого под рукой было немало людей, о. Савватий всегда был сам за работой: всегда можно было его застать с лопатой в руках в полумантии, с четками на шее, в монашеской шапочке. Многим он напоминал в этом виде преподобных Сергия и Серафима, трудившихся вот так же на своих огородах. Каждый день он являлся на братский молебен в 2 часа ночи и бодро выстаивал все продолжительные богослужения. Тайно носил он вериги и власяницу, а за неподобные помыслы наказывал себя, стоя голыми коленями на жестяной терке. Терка и крест от вериг и теперь хранятся у его почитателей. Все эти телесные удручения он продолжал до пострижения в схиму, которую принял в 1896 году с именем Стефана. В схиме он продолжал свои подвиги под руководством духовника, старца иеромонаха Тимолая. Многие не только из братии, но и из богомольцев обращались к нему за советом в разных обстоятельствах жизни. Особенно любил он учить послушанию воле Божией: в ней он видел главное основание для спокой­ствия души. А если ему кто начинал противоречить в этом самопредании воле Божией, он умолкал, пока обстоятельства не оправдывали его слов. В таких случаях старец говорил: “Вот теперь познал волю-то Божию?” Всем богоугодно живущим, по слову преподобного Иоанна Лествичника (гл. 4, 105), свойствен дух прозорливости: не лишен был сего дарова­ния в некоторой степени и о. Савватий. Еще в 1878 году, когда была война с турками, старец, провидя духом хотящая быти, спрашивает пришедшую к нему на совет послушницу Хоть­кова монастыря Анисию: “Вот, матушка, я уже стар стал; но что если меня назначат ходить за ранеными солдатами, идти ли мне или отказаться?” – “Нет, батюшка, – сказала Анисия, – отказываться нельзя, начальники назначат – надо идти”. – “Так, матушка, верно, подтвердил старец, – надо слушаться начальников”. – Действительно: когда привезли раненых, Анисию назначили ходить за ними. Одна монахиня просила у него благословения ехать в Белев, в гости к знакомой монахине. Он сказал ей: “Пожалуй, в чужом монастыре можно и умереть”. Так и случилось, на пути в Белев она простудилась, заболела тифом и умерла в Белеве. Удручаемый старостью и немощью, он пособоровался и перешел в больницу. К этому времени он раздал все, что было в келье, и, выходя, гадательно сказал: “Чрез 20 дней за мной при­дут”. И действительно, ровно чрез 20 дней за ним пришла смерть. За все время пребывания в больнице он причащался св. Христовых Таин чрез день, с полным молитвенным приготов­лением. Он был настолько целомудрен, что никогда не мог принудить себя отправить есте­ственную нужду в комнате, где находились св. иконы, так что в самый день его кончины его выводили под руки; никто не видал его обнаженным. Даже белье в болезни переменял сам и только когда уже не в силах был этого сделать, допустил служителя помочь ему в этом. В болезни своей он не употреблял никаких лекарств, всецело предавая себя надежде на Бога, на Матерь Божию и преподобного Сергия.

За день до смерти старца, его служителю, который спал на соседней койке, приснилось, будто он находится на Смоленском кладбище Лавры, близ могилы, в которой должен был быть погребен старец. И видит он, будто на песке, на месте могилы, лежат спелые ягоды, малина и клубника, за которыми он и потянулся, чтобы набрать их, но земля расступилась могилой и послышался голос: “Это могила святого”. Послушник от страха проснулся и подо­шел к больному, думая, не умер ли он, но старец лежал и крестился. В последний раз он причастился 20 июля, а на другой день утром пришел к нему духовник, иеромонах Тимолай, и видя его слабость, предложил ему опять причаститься св. Таин. Но старец вспомнил, что вчера с вечера не выслушал правила, ответил: “Благодарю Господа Бога, вчера я сподобился св. причащения, а если Богу угодно будет, то завтра причащусь”. Духовник ушел, а немного спустя приехали из Москвы монахини посоветоваться с о. Стефаном и проститься, но он уже не принял и чрез служителя сказал: “Обо всем говорено раньше, а теперь уже поздно”. После сего служитель занялся уборкой палаты; прошло с полчаса и он заметил, что о. Стефан перестал креститься и мух уже не отгоняет. Подошел, окликнул, ответа нет, взял за пульс: жизнь уже кончилась. Согласно его завещанию, тотчас дали знать тем, кто пользовался его расположением и советами: они пришли и стали приготовлять его к погребению. Скончался он на 73-м году от роду. Ученики и почитатели его поставили на его могиле памятник.

29 сентября 1899 года в больнице Сергиевы Лавры скончался монах пустыни Святого Параклита Пимен, страдавший от костоеды много лет, с ранней юности.

Тимофей Чугунов – так звали его в миру, – занимался в Туле сапожным мастерством. Когда он удостоверился, что болезнь его неизлечима, то прикончил хозяйство и пошел в монастырь ради спасения души своей. Это было в 1882 году. Поступил он в пустынь Святого Параклита и проходил послушание в сапожной мастерской. А так как он обладал приятным голосом, мог петь и прекрасно читал, то его поставили канонархом; это послушание он и исполнял до последнего ослабления сил болезнью. Костоед на правой ноге выше колена наделал много ран до самого бедра: раны всегда гноились и причиняли ему нестерпимую боль. Надо было каждый день промывать их и делать перевязку. Какого терпения стоило все это, особенно когда приходилось отдирать от ран присохшие бинты! Но и при таком стра­дании не оставлял он храма Божия и канонаршества. За такое усердие и ревность к благо­честию в 1895 году постригли его в мантию и назвали его Пименом, да будет не только в страдании сообразен киево-печерскому Многоболезненному Пимену, но и именем тезоименит ему.

Особенно хорошо, проникновенно читал он каноны; он настолько углублялся в них, что даже забывал о болезни и нередко плакал от духовного умиления. В последний год его жизни на Страстной седмице нога его так разболелась от продолжительных служб, что он иногда зубами заскрипит, а из храма Божия не уйдет, мужественно выстаивая все службы наравне с прочей братией. Особенно трудно пришлось ему в Великую Субботу: не зная, чем заглушить свою боль, он взялся читать на литургии паремии, коих насчитывается до 15-ти. Читал их с особенным одушевлением, стоя на одной ноге. После Пасхи болезнь стала уси­ливаться все больше и больше, и он принужден был отправиться в Москву. Там в больни­цах сделали ему две мучительных операции: вынули отделявшиеся небольшие косточки. Но эти операции не улучшили его здоровья, а потому он решил отправится в лаврскую боль­ницу, чтобы там умереть. Во время пребывания своего в городских больницах и вообще во время всей болезни не оставлял он своего монашеского правила: каноны, акафисты, молитвы вычитывал сполна, сидя или лежа; удивляться надо было его терпению: он никогда ни на кого не пороптал, но только повторял одно и тоже: “Видно на все воля Божия”.

Много горя видел он от этой болезни, много слез пролил, много раз обращался к врачам, прибегал и к Врачу Небесному, бывал в святых местах, у чудотворных икон, источников, просил угодников Божиих, но – исцеления не получал. Какую же тут надо было иметь веру, какое непоколебимое упование на Промысл Божий и преданность в Его волю! Воистину твердыя души было делание сие! Оправдались на нем слова Священного Писания: верен же Бог, Иже не оставит вас искуситися паче, еже можете, но сотворит со искушением и избытие, яко возмощи вам понести (1Кор. 10:13). Преподан был избыток благодати сему рабу Божию, терпеливому страдальцу, и, укрепляемый ею, он все претерпел до конца.

Видя свое крайнее истощение, он особоровался и, часто причащаясь св. Христовых Таин, в мирном духе ожидал последнего дня своей жизни. Накануне своей смерти он собственноручно написал письмо своему старцу о. Серапиону, прося его поскорее придти из пустыни, чтобы проститься с ним и благословить его. Но, не дождавшись старца, утром 29 сентября, по принятии св. Таин, радуясь духом, отошел ко Господу. Прибыли пустынножи­тели и после отпевания похоронили его на братском кладбище Боголюбовой киновии.

12 февраля 1906 года в пустыни Святого Параклита скончался рясофорный послуш­ник Павел сапожник, которого за простоту нрава прозвали Павлушей. В обитель поступил он в 1893 году и с первых же дней начал подвизаться под руководством старца схимонаха Онуфрия. Охотно проходил он подвиг безответного послушания, смирения и терпения, а так как все добродетели пребывают в союзе между собою, то и Павлуша постепенно стал при­соединять подвиг к подвигу: пищу употреблял он только в трапезе, притом всегда с тайной молитвой Иисусовой, а иногда и со слезами, осуждая себя, якобы он недостоин сего вкуше­ния; за ужином ел очень мало, чаю вовсе не пил, на молитве простаивал все службы, не опуская и келейного правила, спал сидя, так что от стояния на молитве и сидячего сна ноги опухли и стали как бревна. Когда узнал об этом старец, то запретил ему спать сидя, и он стал ложиться в подряснике на голых досках. Однажды он заснул при зажженной сальной свече, сидя за книгой; свеча догорела, на подсвечнике загорелись спички, огонь добрался до книги и листов пять уже попортил, когда отец Павел проснулся, заслышав, что на голове у него трещат волосы. В другой раз, поспешив к утрени, он забыл загасить свечу и ушел в церковь. Сальная свеча также догорела, растопилась, сало вылилось на скатерть, которая и загорелась. Промыслом Божиим, к счастью всей пустыни, один брат, живший на конном дворе, проспал и, спеша к утрени, заметил в келье Павлуши огонь. Он поднял тревогу, и огонь скоро погасили. Испуганный Павлуша вообразил, что отец игумен немедленно выго­нит его из обители и после утрени бросился к нему просить прощения. На коленах он умо­лял его ради Бога простить: “Что хочешь со мной делай, только не выгоняй из монастыря!” Игумен был тронут таким его смирением и любовью к обители, поставил его на поклоны в трапезе на неделю и келью дал на время на конном дворе. После сего брат Павел стал еще больше смиряться: носил одежду самую худую и грязную, старался быть небрезгливым, часто назначали его прислуживать престарелым больным и умирающим. Однажды братия вошла в келью больного старца, смотрят – Павлуша кормит его из своих рук, крошки хлеба падают изо рта больного на его грязную рубашку и на пол, а Павлуша бережно подбирает их и кладет себе в рот. Это напомнило, как один египетский пустынник кормил прокаженного, у которого сгнили уста.

Дар слез у Павлуши был необыкновенный. Известно, что от постоянного углубления в себя, от самоукорения и смирения, а также от постоянного памятования своих грехов и смертного часа рождаются источники слез. И вот, бывало, стоит он в церкви и хлюпает от плача; а во время говения подходил к св. Причастию всегда с великим благоговением, с закрытыми глазами, из-под век коих катились крупные капли слез. Сам старец его, о. Онуф­рий, удивлялся его настроению и в назидание другим говорил: “Удивляюсь я на о. Павла: приходит он иногда с маловажными погрешностями и, открывая их, часто проливает слезы ручьями; откуда только они у него берутся?”

В жизни духовной обычно, что людям, избравшим путь произвольного смирения, приходится терпеть уничижение, приводящее к смирению, и невольное. Бывало приближа­ется праздник Рождества Христова, Пасха, Троицын день, братии готовятся утешения: кому рясочка, кому рясофор, кому пострижение в мантию, а Павлуше все ничего. Хотя и дали ему рясофор за два года до смерти, но и то неожиданно, можно сказать был он утешен Божиим Промыслом. О. игумен, по обыкновению, получил благословение от о. наместника Лавры дать рясофор пятерым; Павлуши в числе их не было. Но один послушник, по убеждению своей совести, отказался от рясофора и просил о. игумена постричь в рясофор Павлушу. О. игумен внял смиренной просьбе послушника и одел в рясофор Павлушу. А в пустыни это считается великим утешением. С этого времени братия стали звать его уже не Павлушей, а отцом Павлом.

За год до смерти постигло и сего смиренного раба Божия искушение во испытание кре­пости его духа и произволения. Раз он сделал что-то самочинно, без ведома настоятеля, в рухольной, о. игумен отнесся к нему строго и властно и дал ему почувствовать, что в таких самочинниках обитель не нуждается. Смутился бедный о. Павел, пошатнулось его терпение, и сложился он с мыслию бежать в Киновию Боголюбовскую. Но Бог не попускает искуше­ний выше сил наших: за молитвы старца и по увещанию его он все же остался в пустыни. Надо удивляться, как враг сильно воюет против подвизающихся в монашестве: раньше Пав­луша просил и молил о. игумена: “Что хочешь со мной делай, только не гони из обители”; а тут от одного строгого выговора начальника смутился было и хотел бежать. И убежал бы, если бы не уговорил его старец. Но это было уже предсмертное искушение для смиренного подвижника, ибо и св. отцы свидетельствуют, что когда диавол заметит, что жизнь чело­века приближается к концу, тогда сильнее нападает на подвижника и наводит ему искуше­ния. Действительно, скоро о. Павел почувствовал упадок сил, у него открылась чахотка. Несмотря на это, он не оставлял церковных служб: бывало, едва переступает ногами, а все-таки бредет к началу службы. А когда совсем ослабел, то братия, из любви к нему, приво­зили его, едва дышащего, в церковь на саночках. Так, изнемогая, он как свеча догорал и бли­зился к кончине. В последний день пребывания на земле он пожелал еще раз соединиться со Христом в Таинстве св. причащения, после чего погрузился в тайную молитву, ушел весь в себя. Заметив это, братия удалились, чтобы оставить его наедине. Прошло несколько минут, вошел к нему прислуживавший ему брат с молитвой, но обычного ответа на молитву не последовало. Смотрит брат, о. Павел как сидел на койке, на голых досках, так и сидит, при­валившись к подушке. На коленах у него Псалтирь, раскрытая на 17-й кафисме (псалом 118­й), в руках четки. Брат стал прислушиваться: дыхания не было слышно. В испуге брат вос­кликнул: “Отец Павел, да ты умер?!” – “Да”, – послышалось тихо из уст отходящего к Богу раба Божия. С этим словом выпали у него из рук четки и все члены опустились.

В девятый день по кончине святая Церковь совершает поминовение всякого новопреставленного в напоминание о том, что в этот день душа сподобляется, по верованию цер­ковному, видеть райские селения и блаженство святых. И душа о. Павла не могла не поде­литься этою радостью с отцом своим духовным; он явился во сне старцу и сказал: “Иди к нам, батюшка, у нас очень хорошо”.

Скончался на 35 году жизни.

30 января 1907 года в Гефсиманском скиту скончался старичок монах Израиль. В миру звали его Иван Никитич. Прожил в скиту 33 года, из коих 20 лет был водильщиком по пеще­рам. Особенно он отличался простотою, незлобием и любовью к храму Божию. Придет, бывало, в церковь за час до службы, лишь бы церковь была отперта, обойдет весь храм, при­кладываясь ко всем иконам с земными поклонами, долго поминает на проскомидии близких ему людей о здравии и за упокой, так что иные роптали на него, не перенося его неопрятно­сти. За неделю до кончины заболел, а в самый день смерти утром исповедался, причастился св. Христовых Таин, в полдень пособоровался, а в четыре часа пополудни скончался. Минут за десять до смерти говорит послушнику, который прислуживал ему: “Брат Иван, что это: крестный ход что ли пришел или именинник кто?” Послушник говорит: “Прости, батюшка, крестного хода никакого нет”. – “Как нет, – возразил умирающий старец, – а вот вокруг моей койки-то все в белых ризах стоят”. И эти слова были последние. Можно думать, что вслед за белоризцами пошла и душа его.

Многоразличны пути Божии, коими Господь зовет людей на путь спасения. Одного влечет Он духовными утешениями, другому указует путь к монашеству скорбями и тревол­нениями моря житейского.

30 мая 1908 года скончался в пустыни Святого Параклита рясофорный монах Никодим. В миру звали его Николай Мирошников; он имел консервную фабрику в Тобольске. За хорошее производство рыбных консервов он получил три медали. Дело шло хорошо; по обычаю, он отпускал свой товар в кредит, должники честно платили долги. Но вот однажды три сильных компаньона забрали у него товару на несколько тысяч, а платить отказались. Дело было подорвано. Пришлось закрыть фабрику. Мирошников увидел в этом указание, что пора бросить земные заботы и подумать о спасении души. Он решил с должниками не судиться. Родным, конечно, такое решение было не по душе: особенно журила его жена-старуха. Тогда он, желая узнать волю Божию, стал усердно молиться, чтобы Господь указал ему, куда идти. Случайно, а лучше сказать, Промыслом Божиим, попало ему в руки Житие Преподобного Сергия; с жадностью прочитал он его не один раз и почувствовал непреодо­лимое влечение ехать к Преподобному и там поступить в монастырь.

Немедля он стал заканчивать все свои мирские дела, обеспечил старуху-жену и, устроив все так, чтоб его больше не беспокоили житейскими заботами, отправился к угоднику Божию Сергию. На пути его ждала нечаянная встреча с одним из крупных должников. Должник падает ему в ноги, просит прощения, сознавая свою вину. Старец великодушно простил его и в знак благословения перекрестил его и поцеловал.

Благополучно прибыл он в Сергиеву Лавру и явился к наместнику архимандриту Товии. Выслушав все обстоятельства старого человека, о. наместник послал его в пустынь Святого Параклита с письмом к игумену, чтобы тот принял его. Увидев пустынь, старец несказанно возрадовался духом; он припал к ногам о. игумена, рассказал ему в простоте сердца всю свою историю и просил принять его в число братии. Уже не о подвигах говорил он, не о трудах, а просто просил упокоить его старость. Ему было уже 75 лет. О. игумен принял, поставив ему некоторые условия соответственно его старости. К удивлению всех, Мирошников показал, что хотя он и стар летами, но юн усердием. Ему дано было послуша­ние в трапезе служить братии, что и исполнял он с великим усердием. Иногда, по старости, проходя по трапезе, он шатался, как трость ветром колеблемая, а все же не хотел оставлять своего послушания. Он был очень прост, нелицемерен, всем воздавал должную честь. Цер­ковь и богослужение так любил, что когда по немощи не приходилось быть в церкви, то пла­кал как ребенок. Братия, как умели, утешали его и иногда водили к богослужению под руки.

Пострижение его в рясофор совершилось как-то неожиданно, Промыслом Божиим. В Великую Пятницу на вечерне о. игумену пришла мысль постричь Николая. Он не внял ей. Мысль снова приходит с большей настойчивостью. Наконец и в третий раз тоже. После службы о. игумен призвал Николая и говорит: “Я хочу тебя постричь в монахи”. Старец так обрадовался, что упал в ноги игумену и залился слезами. Только молчание и эти слезы были его ответом на предложение. О. игумен был тронут таким смирением Николая, и приказал все приготовить на утро к пострижению. На другой день, в Великую Субботу пред литургией совершилось пострижение, и Николай был назван именем Никодима, имя которого часто упоминается в стихирах и канонах в эти святые дни.

Когда старец настолько ослабел, что не мог уже ходить даже по келье и братия перестала возить его в церковь, то, бывало, как только заслышит звон колокола, начинал плакать и с этими слезами, лежа на постели, прочитывал акафисты Спасителю, Божией Матери, свя­тителю Николаю, преподобному Сергию и другим святым угодникам Божиим. Никогда ни на что он не жаловался, питался обычною братскою пищею, а перед кончиной за несколько дней не вкушал ничего, а только причащался св. Таин. За сутки до кончины вошел к нему в келью служивший ему брат и видит, что старец находится в каком-то возбужденном состоя­нии. Послушник спрашивает его: “Отец Никодим, что с тобой?” – А он резким тоном отве­чает ему: “Разве ты не видишь? Вон они!” – и показал рукою в угол к потолку. Послушник говорит: “Батюшка, перекрестись: здесь никого нет”. Старец же, снова показывая пальцем, возразил: “А вон – это кто?” Брат убоялся и дабы успокоить себя и старца, предложил ему помолиться с ним вместе и начал читать акафист Сладчайшему Иисусу. Старец успокоился. Утром 30 мая, после литургии, еще раз сподобился он принять св. Таины и вскоре начал показывать в два угла кельи со словами: “Вон – они, вон – они! Но теперь я их не боюсь”. В два часа пополуночи он мирно предал дух свой Богу.

Св. Иоанн Лествичник говорит: “Не должно осуждать отрекающихся мира по некоторым обстоятельствам, ибо невольные отречения некоторых бывают тверже и основательнее тех, кои учинены были с намерением и по произволению”. Так и сей старец, при старческой дряхлости и неудачах в хозяйстве, оставил мир и пришел в монастырь. Но и он получил награду свою с пришедшими хотя во единодесятый час.

13 августа скончался в пустыне Святого Параклита иеромонах Венедикт. В мире именовался Василий Сахаров, сын священника Тамбовской губернии. По окончании курса в духовной семинарии он сначала поступил в учителя, но потом соблазнился светской жиз­нью, перешел в Москву и там дошел до нищеты. Безвыходное положение напомнило ему евангельскую притчу о блудном сыне, в его совести прозвучал голос: колико наемником отца моего избывают хлебы, аз же гладом гиблю: востав иду к Отцу моему небесному (Лк. 15:17), и он решил поступить в монастырь. В Лавре ему указали пустынь Святого Параклита, как место удобное для спасения, и он пошел туда пешком, не имея ни гроша в кармане. На пути к Гефсиманскому скиту какой-то добрый человек подал ему серебряный рубль, и это благодеяние так его тронуло, что он всю жизнь потом молитвенно поминал благодетеля. Принятый в пустынь, он с усердием проходил все послушания, был канонархом и, нако­нец, был удостоен священного сана. Прожил там 20 лет; под старость Господь посетил его болезнями: ноги и живот опухли, появилась на ногах слоновая кожа; в гололедицу раз упал на правую руку и вывихнул кисть, которая срослась неправильно, покривился спинной хре­бет, и стал он уродом. Но чреды священнослужения не оставлял до последнего изнеможе­ния. Года за два до смерти его разбил паралич, так что в церковь его возили на саночках. Каждую седмицу причащался он святых Таин, раза два соборовался, наконец, совсем слег в постель, но ум его был чист и речь ясная. Приставили к нему монаха Дорофея для услуже­ния. В первых числах августа Дорофей приносит ему пищу, а он говорит: “Отец Дорофей, подними меня, мне самому не стать, да поди за духовником: причастить бы меня”. Его при­частили и, по его желанию, прочитали ему отходную. Простившись потом с братией, он сла­бым голосом сказал: “Пришел конец моей временной жизни и мне уже не встать”. Это были его последние слова: язык отнялся, и в таком положении он был восемь дней. Все время лежал с закрытыми глазами и правою рукою благословлял подходивших к нему, узнавая их. 13 августа он мирно отошел к Отцу небесному, к Которому стремилась душа в самом начале иноческого подвига.

Поведал о себе монах Дорофей: “Признаюсь, что я имел некое осудительное сомнение о жительстве старца о. Венедикта; когда же во время отпевания подошел, поклонился гробу до земли и мысленно просил у почившего прощения, а затем с чувством любви к нему и осуждения себя поцеловал его клобук и руку, то ту же минуту почувствовал облегчение на душе и успокоение в совести. И припомнилось мне, что старец никогда не роптал на свои болезни, никого не обвинял, но за все благодарил Бога, считая и болезни свои за милости Божии. Со слезами говаривал он: “Слава Богу за все, по грехам моим этого еще мало. Когда я был в миру, то хаживал на совет нечестивых, бывал на путях грешных, сиживал и на седа­лищах губителей”.

И почувствовалось мне, что человек и по смерти может, по изволению Божию, неким таинственным образом входить в общение с живущими на земле”.

Так заключил свой рассказ о. Дорофей. Старец Венедикт скончался на 63-м году жизни.

4 декабря 1912 года в лаврской больнице скончался иеромонах пустыни Святого Парак­лита Иннокентий. В пустыньку он убежал от городского соблазна и от ухаживания за ним женского пола. Лет тридцать он был уставщиком в пустыни. На нем, Божиим попущением, исполнились слова Господа: не судите, да не судимы будете, и другое мудрое изречение: за что осудишь ближнего, за то и сам осужден будешь. Не раз он осуждал слабых собратий: однажды, на пути в Лавру, он встретил охмелевшего монаха и подумал про себя: “Вишь – нарезался, да разве можно монаху так напиваться? Ведь этим люди соблазняются и монаше­ство посрамляется”. Ему и в голову не пришло, что он тяжко согрешил, и он остался спокой­ным в своей совести. Но вот, Божиим попущением и вражеским искушением, он сам стал увлекаться пьянственною страстью. Постепенно она обратилась у него в запой... и много раз приходилось ему самому пьяненьким возвращаться домой из Лавры или Киновии по той дорожке, на которой он встретил пьяненького монаха и осудил. По два, по три дня иногда он скрывался в Киновии или в Лавре; возвратившись же домой в пустынь, горько оплакивал свое падение, затворялся в келье, по нескольку дней наказывал себя тем, что сидел на квасе и хлебе, и, когда оправившись, приходил в церковь, то у всех просил прощения. Тогда-то познал он свой грех, грех осуждения ближнего, и горько раскаивался в нем. За то своим стра­данием от болезни запоя стяжал он великую добродетель неосуждения, которая у св. отцов именуется без труда спасением. Зная это, некоторые братия иногда начинали в его присут­ствии разговор осудительный о ком-нибудь, чтобы испытать: как он отнесется к сему? Но он благоразумно уклонялся, выставляя на вид свою страсть. Только, бывало, и услышишь: “На то есть начальство, оно лучше нас знает. Я сам неисправен”. Недели за две до смерти он ушел в лаврскую больницу, пособоровался, через день причащался св. Таин. Утром в день смерти, я зашел к нему пред ранней литургией; он сидел на постели и, по-видимому, читал на память последование ко св. причащению. Я положил ему на плечо руку и беседовал с ним. Под рукой я чувствовал, что, казалось, можно было пересчитать его косточки: так он иссох от болезни. Спросил я о молитве Иисусовой, зная, что он был делателем сего священного упражнения: “Как ти, отче, молитва Иисусова?” Он, показывая на свое чело, сказал: “Умом только”. В утешение я сказал ему: “И за это, батюшка, Бога благодарите, а когда еще осла­беете, то имейте только память Божию и довольно с вас”. После ранней обедни причастили его св. Таин; тут пришли его друзья проститься с ним и предложили ему прочитать отход­ную. Он согласился и внимательно слушал. Потом попросил поднять его с койки и посадить в кресло. Он посидел немного, с особенной приятностью взглянул в последний раз на св. Лавру (чрез окно), улыбнулся и стал кончаться. И так мирно, в начале поздней обедни он предал дух свой Богу. Пустынная братия взяла тело его для отпевания и погребения в род­ную ему обитель Святого Параклита. На нем повторилось сказание Пролога под 30 марта. Когда он был еще здоров, один брат, видя его выпившим, спросил его: “Отче, ужели вы не боитесь внезапной смерти? Ведь в таком состоянии можно умереть”. Он ответил: “Ах, брат, боюсь и молюсь Господу Богу, чтобы избавил сего: ведь Он может в один миг исправить меня, может и наказать. Прошу постоянно великомученицу Варвару, да избавит меня от внезапной смерти”. И он умер в день святой великомученицы Варвары.

В ночь 39-го дня после его смерти один брат пустыни видел во сне о. Иннокентия как бы живого. “Как вам?” – спросил его брат. Он ответил довольно ясно: “Ничего, хорошо за молитвы Церкви. Трудно было проходить мытарства, да ведь и всем так придется. Там, как на суде, за каждый рубль, за каждого таракана раздавленного спрашивают”. – “А где же вы теперь? Вместе с братией?” “Нет, – говорит, – нас человек пять”.

После его смерти, при разборе его келейных пожитков, между книг нашлось много листков и записочек, им самим писанных. Тут были разные молитвы и воззвания к Богу в чувстве покаяния, смирения и самоукорения. Из этого можно видеть, в каком настроении духа он находился, борясь со своею страстью.

Полковник и фельдфебель вместе служили Царю земному, вместе защищали Отечество во дни Севастопольской осады, вместе послужили и Царю Небесному в монашеском жительстве в пустыни Святого Параклита. Полковник Николай Иванович Степанов на цар­ской службе учил воинов страху Божию, воодушевлял упованием на Бога, особенно совето­вал им изучать на память псалом 90-й.

По окончании службы фельдфебель Петр Павлов получил пенсию и поступил в послушники в пустынь Святого Параклита, а полковник получил место смотрителя детского приюта в Москве. Часто навещал полковник своего друга-пустынника и наконец, сам переселился туда же. Прежде всех приходил он в церковь и выходил после всех; нередко лицо его орошалось слезами во время молитвы. Из получаемой им пенсии (91 руб. 40 коп. в месяц) он 40 р. отдавал игумену, а остальные немедля же раздавал кому приходилось: “Очень хорошо жить без денег, – говаривал он благодушно, – с деньгами трудно управляться с собой”. Плохую келью, данную ему вначале, он не хотел переменить на лучшую, которую предлагал ему игумен. Спал в гробе, в котором и был погребен. Он так полюбил обитель, что называл ее не иначе, как “земным раем”, а братий называл ангелами. И зиму, и лето ходил он без теплой одежды: в будни в подряснике, а в праздники в мундире, надевая в торжествен­ные дни и знаки отличия. Замечательно, что когда в церкви читали “Помилуй мя, Боже”, он стоял с особым умилением, а иногда и на коленах. Спросили его: почему псалом 50-й его так трогает? Он отвечал: “Когда я был еще отроком, у нас в доме случился пожар, меня раз­будили, и я, вскочив с постели, бросился на колени и стал читать этот псалом. Об этом после мне говорили родители, вот этот случай мне и вспоминается при чтении псалма 50-го”. К концу жизни у него усилилась одышка, он стал изнемогать. Часто причащался святых Таин, но собороваться не решался. Но вот в ночь пред самою смертью он призывает духовника и иеродиакона и просит их пособоровать. “Лежу я, – говорил он, – с закрытыми глазами, потом открываю и вижу пред собою собор Пресвятой Богородицы со множеством святых, а справа – преподобный Сергий. Подумал я, что это – галлюцинация, и закрыл глаза. Чрез несколько времени опять открываю и вижу то же самое. Так делал несколько раз. Думаю, значит мне надо пособороваться и послал за вами. Тогда и видение кончилось”. Во время утрени его пособоровали, а после литургии причастили. Он со всеми простился и, сказав: “Слава Богу за все!”, – тихо предал Богу свою душу. Это было 3 июля 1909 года, на 76-м году жизни почившего. Положили его в том гробе, в котором он спал, и на могиле поставили крест, им же самим сделанный с простою надписью: “Послушник Николай”.

Остался теперь один старец фельдфебель Петр Павлович, уже почти потерявший зрение. Усердно посещал он храм Божий, да и возвратившись из храма не спешил отдыхать по немощи старческой, а долго, бывало, стоит у аналоя, исполняя свое келейное правило, которое выучил наизусть. Видя его усердие к делу спасения, о. игумен тайно постриг его в мантию с именем Павла. И вырыл о. Павел себе могилу на кладбище в пол аршина глубины и каждый день ходил к ней размышлять о смерти. Умилительно было видеть убеленного сединами старца, который с обнаженной головой, опершись на палочку, стоит над могилой и покачивает головой. На два года пережил он своего полковника, каждый день приго­товляясь к смерти. В последний день жизни он так ослабел, что его сочли умершим, стали опрятывать тело его, но когда повернули, старец открыл глаза, отдышался и сказал: “Ах, я ныне кажется еще не причащался: позовите, пожалуйста, духовника”. Духовник пришел, причастил его, и он тут же скончался на 85-м году жизни. Особую любовь имел он к священ­ным изображениям: найдет брошенную кем-либо картиночку с таким изображением, при­берет или сожжет, только бы лики святых не были попираемы ногами. Похоронили его в той могиле, которую начал он сам себе готовить.

Кто не поскучал прочитать эти “Страницы из современного Патерика”, как назвал я рукопись инока, до конца, тот, думаю, согласится со мною, что мир иноков, мир монастыр­ский – иной мир в сравнении с миром внешним, житейским. Присмотритесь только и вду­майтесь: как мирно, спокойно, будто домой, к Отцу Небесному готовятся к смерти и старцы, и юноши в святой обители! Я привел только несколько выдержек из рукописи; можно было бы и еще привести, но опасаюсь утомить читателя некоторым однообразием рассказов. Вот, например, заболел молодой монах пустыни Параклита Памфил черной оспой; он уже знает, что не встать ему от болезни, приготовился к смерти святыми Таинствами причащения и елеосвящения, а его настроение вовсе не похоже на умирающего: “Слава Богу, – твердит он, – очень хорошо поболеть-то!” Его постригают в мантию, он даже не может смотреть в книгу, ибо глаза его закрыты сплошными струпьями оспы; он повторяет обеты за своим евангель­ским отцом, но душою он ликует. Его спрашивают на другой день пострижения: “Как себя чувствуешь, отец Памфил? – Очень, батюшка, хорошо, очень радостно, весело, все бы так быть – и умереть не страшно”. Иноки, добре пожившие в обители своей, не боятся смерти: они сами готовят себе все потребное к погребению, некоторые, с благословения старца или отца духовного, приготовляют себе и гроб, а иногда, как выше сказано, и могилу. Я знал старца, который обычно имел у себя в келье гроб для себя, но когда кто-либо из его друзей умирал раньше его, то он отдавал покойнику свой гроб, а себе готовил новый.

Прошу иметь в виду, что я беру выписки из рукописи, повествующей преимущественно об иноках пустыни Святого Параклита: это потому, что автор много лет жил в сей пустыни. Но это вовсе не значит, что и в других обителях нет тех же поучительных проявле­ний духовной жизни, какие отмечает автор. Есть они, знаю по родной мне Лавре преподобного Сергия, есть и в других обителях на святой Руси; только сами иноки, как я уже сказал, стараются сокрыть их в своем смирении, а их собратия, которые, по примеру моего автора, могли бы записать, не делают этого отчасти потому, что подобные явления не считают чем-то сверхъестественным, заслуживающим записи, запротоколивания; отчасти по своему малограмотству, отчасти же – и сие скажу прежде всего о себе самом – по лености и некоторому нерадению. Услышишь рассказ о собрате, в Бозе почившем, иногда до слез умилишься, а записать его – да все недосужно, а там и забудешь. Впрочем, кое-что мои читатели найдут в “Душеполезном Чтении” прошлых годов и отчасти в моих же дневниках также за минувшие годы, а также в моей книжке: “Чем жива русская православная душа?”

Ныне стараются всю жизнедеятельность православного христианина свести, по примеру инославных христиан, к внешнему доброделанию, да притом еще так, чтоб это доброделание было видно другим, чтобы другие могли оценить его. А о внутреннем делании стараются забыть, как будто его вовсе нет. Но Господь сказал: царствие Божие внутри вас есть и берется оно с усилием. И есть великая наука, наука из наук – внутренний подвиг, миру незримый и потому миром не ценимый. И если теперь интересуются люди умные какими-нибудь йогами Индии, говорят и пишут о “сверхсознании” и “подсознании”, то как бы не заинтересоваться им своим родным “искусством из искусств” – подвигом внутреннего очи­щения от страстей при помощи Божией благодати? Хотя бы задумались над тем: почему это такие старцы, как Макарий и Амвросий и прочие подвижники Оптинские, привлекали к себе сердца многих тысяч людей? Как это они зажигали в сердцах и веру, и надежду на Бога, и иногда творили прямо чудеса духовного обновления человека? В чем их сила? Да вот именно в деятельном прохождении великой науки духовного самоочищения, а это, как некое благоухание духовное, привлекало и доселе привлекает верующие души, ищущие спасения. Смотрите: и в пустынь Параклита, почти безвестную по газетам, идут искать душевного мира и спасения, идут не только ищущие уединения, решившиеся быть монахами, но и миряне, вроде полковника Степанова, и обретают то, что ищут. Церковь Божия живет, Дух Божий управляет сердцами, дело Христово совершается на земле, слово Христово исполня­ется: всяк ищай обретает и толкущему отверзаются двери царствия Божия.

Для нас, живущих среди мира, волнуемого напастей бурею, особенно дорого знать и верить, что наша святая Православная Церковь имеет постоянное свидетельство пребывания в ней Духа Божия, что мы на корабле, ведомом Великим Кормчим, тогда как вне нашей Церкви лишены этой крепкой веры и упования. То же утешительное свидетельство истины наших православных упований имеем мы и в непрестающих в нашей Церкви чуде­сах Божиих, совершаемых у святынь нашей Церкви: святых мощей угодников Божиих и у чудотворных икон, особенно икон нашей небесной Заступницы рода христианского, Матери Божией.

Лишь бы мы были верны заветам Церкви, а Церковь устроит наше спасение во славу своего Божественного Основателя и Главы, Господа нашего Иисуса Христа. И не только веч­ное спасение, но и земное наше странствование благословит, и мир умирит, и во всем благопоспешит яже ко благу и спасению нашему. Буди, буди!

Я кончил свои “Странички из современного патерика”, когда нашел в своих бумагах подлинное письмо незабвенного мудреца-святителя Московского, митрополита Филарета к некоему “Превосходительству” (к сожалению, не видно – к кому) следующего содержания:

“Ваше Превосходительство, Милостивый Государь!

О рукописи, мне сообщенной, желал бы я лично и обстоятельно сообщить вам мои мысли, но, не находя вскоре времени, возвращаю оную при сем.

Убедительно прошу первую статью о ските и его жителях не подвергать гласности напечатания.

Мирские люди боятся обнаружения пороков: монахи гораздо больше боятся похвалы их добродетелям, и разглашение их подвигов может заставить их бежать от места, где сие случилось бы. Сочинитель, надеюсь, не захочет гнать из спокойного места невинных людей.

Кроме сего, есть в статье то, чего не одобрит обыкновенная цензура. При случае объясню обстоятельнее.

Призывая благословение Божие, с истинным почтением и преданностью пребываю Вашего Превосходительства покорнейший слуга Филарет, Митрополит Московский. Мая 2,1848”.

Вот, между прочим, причина, объясняющая ту скудость сведений относительно современного подвижничества у нас на Руси, о коей я упомянул выше. Не в духе монаха говорить о своих добродетелях – это противно его душе, это страшно вредит его духовному преуспе­янию, и он готов скрыться от самого себя, только бы не уведала шуйца его, что творит дес­ница его. И эту “сопрятанность”, эту сокровенность чтут и берегут все, кто около подвиж­ника, не выносят наружу его подвигов, пока Господь не позовет его в горний мир. Но до того времени, как я говорил уже, многое и забывается, и приходится по крохам собирать оставшиеся крупицы его подвигов, как плод его духовной сокровенной жизни. А в полноте своей она ведома только Богу.

Слава Богу, доброе слово – что доброе семя: когда падает на добрую почву, то приносит и добрый плод. И этот плод радует сердце сеятеля. Но ведь сеет человек, а возращивает Бог, а потому сеятель и должен все приписывать Богу и благодарить Его, что не отверг его малого труда.

Приглашал я своих читателей вместо табаку и разных безделушек посылать нашим христолюбивым воинам книжки духовного содержания, начиная с святого Евангелия и кон­чая разными брошюрками и листками духовного содержания. И спасибо добрым людям: откликнулись и доселе откликаются на мое приглашение. Один добрый человек уже два раза присылал по тысяче рублей – пред праздниками Рождества Христова и Святой Пасхи; осо­бенно меня тронуло пожертвование учеников духовного училища, собравших из своих гро­шей, даваемых им родителями на булку, несколько десятков рублей и приславших в редак­цию “Троицкого Слова” на “красное яичко” воинам в виде “Троицких листков” и книжек. Теперь получил я 86 руб. 20 коп. при таком письме: “Покорнейше просим редакцию “Тро­ицких Листков” собранные нашим причтом деньги 75 р. 70 к., во время двухдневного крестного хода по селу и с молебнами, непрерывно по 18 часов в день, употребить на духовную пищу слова Божия нашим милым воинам чудо-богатырям, находящимся в окопах; и еще примите нашу трудовую жертву собранную нами, попечителями по селу, 10 руб. 50 коп. на это святое дело. Это считаем мы дороже табаку, папирос и разных безделушек. О получе­нии сих денег просим нас уведомить. Церковные попечители села Удельной Маяти, Никол. Уезда, Самарской губ. – Евлампий Тихонов Фадеев и Виктор Степанов Каштанов, а за них неграмотных, по их личной просьбе, и за себя расписался Василий Т. Пахомов”.

Спасибо вам, православные, за вашу любовь, за то, что знаете: в чем больше всего нуждается православная русская душа, что укрепляет дух нашего воина христолюбивого, и питаете его тем, что ценит он дороже всего.