Том XI. Богдан Хмельницкий. Том 3

Бессилие белоцерковского трактата. – Положение Украины. – Переселение в Московское Государство. – Посольство от Хмельницкого в Москву. – Возмущение в Украине. – Судная комиссия над возмутителями. – Казни Мозыры, Гладкого, Хмелецкого, Гурского – Сватовство. – Письмо Хмельницкого к молдавскому господарю. – Письмо Лупулы к польскому королю. – Польское войско под Батогом. – Предзнаменования.

Белоцерковский трактат приводил Украину к тому же положению, в каком она находилась до 1648 г.: четырехлетние труды, потеря народа, опустошение Руси не выкупались ничем. Снова паны возвращались в свои владения; жиды опять могли быть управителями и арендаторами; жолнерам предоставлялось по-прежнему право собирать с поселян стации и ходить толпами по городам и селам; положение русского народа могло даже стать хуже, чем было прежде, потому что враги их, выстояв кровопролитный спор, готовились предать их ужасам мести. Белоцерковский трактат не оградил также и восточного православия: хотя в нем сказало было, что религия греческая остается при давних правах, но как эти права были уже попираемы, то, следовательно, теперь могли еще менее иметь силы. Впрочем, каковы бы ни были права православной религии, они всегда должны были оставаться только на бумаге, пока произвол был сильнее всех письменных постановлений. Белоцерковский мир мог стать только новым источником раздоров. «Он постановлен был на льду» говорит один летописец выражая тем, что это было следствие обоюдной необходимости прекратить войну по причине наступающей зимы и распространившейся заразы. Поляки, заключая его, знали хорошо, что народ русский, столь упорно показавший себя в последнюю войну, не удовольствуется им, и один шляхтич, еще из под Белой-Церкви, писал в Варшаву: «Надобно опасаться, чтоб хлопы не выбрали себе другого гетмана, а на то походит»¹. «Нельзя доверять Хмельницкому, который действует не всегда сам по себе, но также и по воле безрассудной толпы», говорил Кисель².

Польское войско удалилось от Белой-Церкви к Виннице и, по смерти Потоцкого, Калиновский принял над ним главное начальство. «Под покровительством его, паны стали стекаться в своп имение и увидели (говорит летописец)³, что надобно снова готовиться к войне». Поднестране и бужане слышать не хотели ни о каких договорах, не давали стаций, не думали повиноваться старостам и владельцам и называли себя по-прежнему казаками. Калиновский вешал их, четвертовал, жег медленными огнем⁴, не спускал и церквам Божиим, по замечанию современников, приказывал снимать церковные колокола и переливать на пушки, изгонял православных священников⁵. жолнеры, получив потачку, начали обращаться с хозяевами тех сел, где стояли, как с собственными рабами и распоряжались достоянием жителей. Владельцы, воротившись в имения, заставали свои усадьбы в разорении; голод и недостаток в стране, где не пахали долго земли, лишал их возможности извлекать какие-нибудь доходы; они принялись мучить своих подданных, чтоб выпытать, где спрятаны сокровища, награбленные в господских домах. «И были слышимы (говорит летописец)⁶ в народе вопль и воздыхание, и горе, и ропот на Хмельницкого».

«Вот к чему привели нас его победы!» говорили хлопы: «мы ожидали себе свободы, а он опять нас закабалил в рабство!»

И в самом деле, на Хмельницкого, по-видимому, не было надежды; он, казалось, был глух и нем к стонам народа и сам действовал заодно с панами. Он оказывал явное недоверие к русским, отдалил от себя казаков, окружил себя татарами, «и не раз (говорит летописец) приходилось ему погибнуть от разъяренного хлопства»⁷. Вдобавок, народ русский терпел голод; в особенности Волынь представляла ужасное зрелище: еще во время прошлогодней войны четверик ржаной муки стоил сто двадцати злотых, и убогие люди, не успевшие убежать, помирали толпами от голода. Современник рассказывает, что, близь Луцка, в одном селе женщина зарезала двух человек и кормилась их телами, уделяя и другим такой пищи в другом месте голодная мать умертвила и сжарила двух собственных детей⁸.

В таком положении единственным спасением для русского народа казалось «итти свит за очима», по народной пословице. Подольские и брацлавские поселяне устремились на левый берег Днепра, перешли так называемую Вишневеччину, земли, занимаемые прилуцким и лубенским полками, и поселились в Полтавщине и Ахтырщине, где, по берегам Ворсклы, вдруг возникали большие слободы. Но так как и на этот отдаленный край поляки имели притязание, то южно-руссы совершенно покидали свое отечество и уходили в Московское Государство⁹. Еще с начала ХѴII-го столетия завелся в Украине обычай переходить на слободы и селиться на привольных степях нынешней полтавской губернии. Подвигаясь далее и далее, в царствование царя Михаила, новопоселенцы захватили часть московских владений: появились слободы около Путивля, Рыльска и Белагорода¹⁰. По следам отцов своих и теперь пустились украинцы искать нового отечества.

Первый пример к переселению казаков, а не хлопов, в Московское Государство подали волынцы. Тотчас после берестечского поражения, тысяча казаков возникшего тогда острожского полка, под начальством какого-то Ивана Дзинковского, ожидая нашествие поляков, гнавшихся за разбитыми силами Хмельницкого, убежали за границу и просили царя позволить поселиться им на московской земле. В то время московское правительство обращало особенное внимание на южную границу государства и старалось заселить пустые берега Дона, Сосны, Оскола, в нынешних губерниях воронежской и курской. Это намерение казалось тем необходимее, что Московское Государство беспрерывно страдало от набегов крымских варваров. Алексей Михайлович построил там уже несколько укрепленных городов. Тысячи казацких семейств из за Днепра, людей военных, закаленных в брани, были – клад для государства. Царь не позволил им селиться около Путивля и Белагорода, как они хотели, и приказал построить им город на берегу Тихой Сосны, названный Острогожском. Украинцы явились на место жительства в готовые дома, снабженные даже хлебным зерном для первого обзаведения. Царь даровал им право удержать все прежнее казачье устройство: чины полковника, сотников, есаулов, всю организацию украинского полка. Это был первый слободской полк¹¹. Такой благосклонный прием ободрил и других.

Поднестране и бужане складывали на воловьи возы или сани, свое имущество, сжигали свои хаты и гумны, чтоб не доставались остатки их худобы врагам, и отправлялись целыми селами искать другой Украины. Напрасно жолнеры заступали им дороги и казнили, на страх прочим, тех, кто попадался им в руки: украинцы выезжали с пушками и ружьями, пробивались из старого отечества, покупая кровью новое¹².

Менее чем в полгода, на пространстве от Путивля до Острогожска, появились многие слободы, из которых образовались города и богатые местечки: Сумы, Лебедин, Ахтырка, Белополье, Короча и пр. Иные подвигались к югу, в глубину степи, по рекам Донцу, Удам, Харькову, Коломаку. В числе слобод был нынешний Харьков. Основанный среди болот и лесов в безопасном месте, он сделался полковым городом с украинским устройством, но неподведомый гетману. Поселения назывались вообще слободами, отчего эта земля, заселенная новоприбывшими южноруссами, получили название Слободской Украины, Украины свободной, в противоположность старой Украине, где жители терпели от поляков¹³.

Отрекаясь от поляков, эти переселенцы отрекались и от своего гетмана. Хмельницкий страшился, чтоб, таким образом, все украинцы не перебрались на новоселье, оставя его с малым числом на жертву. В то же время, боясь потерять совершенно и любовь народную, и благосклонность царя, гетман послал в Москву посольство, весною 1652 года, с предложением, в котором была оригинальная мысль переселить всех казаков на царскую землю.

«Пожалей нас, государь православный (писал Хмельницкий), умилосердись над православными Божьими церквами и нашею невинною кровию. Ничего не исполняют поляки, что с нами постановили: святыя Божии церкви, какие обещали отдать нам из унии, не отдали, да еще обращают в унитские и те, которые оставались у нас. Они хотят искоренить православную веру в народе нашем, а для того собрали на нас коронные войска свои; они ругаются над святынею, мучат христиан православных духовного и мирского чина и делают такие жестокости, что вашему царскому величеству и слушать будет жалко. Со слезами просим твое царское величество, не дай, великий государь, клятвопреступникам и мучителям разорить нас до конца; прими нас под свою крепкую руку».

Алексей Михайлович постоянно показывал вид миролюбия и справедливости и не хотел нарушить мира с королем; он оставлял исполнение своих замыслов до времени. Казацкий посланник, Искра, получил позволение видеть царские очи, а дьяку Волошанинову препоручено было переговорить с ним. Вот любопытный разговор дьяка с казаком, переданный потомству.

– Его царское величество, говорил дьяк: – будет всегда милостив к гетману и станет вас всех держать в своем царском жалованьи. Но великий государь не желает нарушить спокойствие и советует гетману и всему войску запорожскому стоять на том, на чем помирились с поляками. –

– Но король и сенаторы, и вся Речь Посполитая, возразил Искра: –никогда не хранят слова и всегда нарушают то, в чем клянутся. Поэтому гетману и всему войску запорожскому нет иного прибежища, кроме царского величества. Просим великого государя заступиться за нас. –

– Но у вашего гетмана, сказал дьяк: – большая дружба с ханом: не пойдете вы к хану, если поляки станут вас сильно притеснять?

– У гетмана, отвечал Искра: – хоть и была с ханом дружба, да по неволе, потому что поляки на нас напали, а нам, черкасам никто не давал помощи. Поэтому мы призвали хана в помощь. Но хан хотя и подал нам помощь против поляков, однако татары, после того, нас же самих разорили. Верить крымскому хану нельзя, потому что он бусурман, и мы никогда не пойдем к нему, а будем надеяться на одного великого государя. Если его царское величество не желает нарушить мира с поляками, то пусть пожалует нас: позволить перейти на порубежные свои земли, около Путивля, и поселиться на границе литовской.

В этой просьбе видно было, невысказанное намерение Хмельницкого: в случае царского согласия, он мог сделаться вдруг страшным для поляков, и между тем, не только не покинуть Украины, а еще распространить ее пределы.

Дьяк сразу понял, чего домогаются казаки и отвечал:

– Хорошо делает гетман со всем войском, что к бусурману не пристает, а ищет милости царского величества. Пусть переходить гетман со всеми черкасцами в нашу сторону; есть у его царского величества земли большие, пространные, привольные: пусть селятся по Дону, Медведице, на удобных местах, а в порубежных городах, на границе Литвы, им селиться не годится, потому что тогда, будет у них с поляками и Литвою большая ссора, и что подале от них и то лучше, безо всякого будет задора. По вечному нашему договору с королем положено тех не возвращать, кто перейдет из Литвы к нам, а от нас в Литву; поэтому гетман со всем войском может перейти на земли его царского величества; отдачи не будет; и станут они жить в милости и чести, и пожалует их государь большим жалованьем и пространными привольными землями¹⁴.

В это время Выговский располагал гетмана и старшин на сторону царя. Он сносился с путивльскими воеводами, передавал им известие и однажды чуть было не поплатился за это жизнью, по случаю не скромности переносчика вестей, который рассказал казакам то, что должен был говорить Выговскому от воеводы, или воеводе от Выговского. Когда, к гетману прибыли царские посланцы, Василий Унковский и подъячий Адрабьев, Выговский имел с ними тайный разговор и передал снимки с писем польского короля, крымского хана и волошского господаря. Она снимал со стены образ Спасителя, целовал пред гонцами, в знак своей верности, и говорил: «пока я здесь, то, с Божьею помощью, надеюсь удержать гетмана, и все запорожское войско, и царя крымского, и всю крымскую орду от нападение на украинные города его царского величества, потому что и крымский хан, и Нуреддин, и мурзы, и кто у них есть владетели – все меня слушают. Знают все, что, при Божьей помощи, я в войске запорожском владетель во всяких делах, и гетман, и полковники, и все запорожское войско меня слушают и почитают». Влияние Выговского на дела известно было соседям, и потому все обращались к нему с разными выгодными предложениями. Ракочи приглашал его оставить гетмана, и приехать к нему, обещая полторы тысячи червонцев в год, начальство над своим войском и несколько городов во владение. Выговский показывал это письмо царским гонцам и уверял, что предпочитает всему царскую милость. Впрочем, предусмотрительный писарь заранее искал для себя лично приюта и опоры у царя, если бы положение его изменилось в Украине. – «Есть здесь многие, говорил он тем же гонцам: – которые станут гетмана подговаривать, чтоб он был под началом у турецкого царя и у крымского, а у меня того и на уме нет, чтоб мне куда ни будь помыслить, кроме царского величества; лишь бы великий государь пожаловал меня. – холопа своего, велел обнадежить своею государскою милостью, велел бы ко мне прислать свою государеву грамоту за рукою думного дьяка, чтоб ни гетман и никто о том не ведали, и если его государева милость ко мне будет, я с отцом своим, и с братьями, и с иными приятелями, приеду к великому государю, и многие лучшие люди запорожской земли пойдут за мною к нему, да и о гетмане е думаю, чтоб он неверным поддался»¹⁵.

Но между тем реестр кончился; реестровые списки внесены в городские книги; все, которые не вошли в ограниченное число казаков, должны были снова работать панам и содержать польских жолнеров. Литовское войско вошло в Северщину. Часть коропного войска перешла на левый берег Днепра¹⁶. Бегство в Московское государство стало затруднительно; сам Хмельницкий издал универсал, в котором запретил переходить на слободы и приказывал служить панам. «Уж теперь (писал он) не годится делать того, что делалось прежде: никому не будет пощады, кто не хочет покориться!»

Но жители не думали о повиновении ни панам, ни жолнерам, и ни самому казацкому гетману. Они зарывали в землю свое имущество, жгли хаты, загоняли скот и завозили хлеб, овес и сено в укрепленные местечки, куда и сами прятались с семействами. «Бедный жолнер (говорит польский летописец) должен был кровью добывать насущный хлеб. Весною, едва начал сходить снег, уже вся Украина была в огне.

На Заднеприи, по Бугу и Днестру, оставшиеся жители скрывались по лесам и оврагам, так что поляк не мог ни пройти, ни проехать, без вооруженной команды. В разных местах Украины появились народные предводители, которые или сами домогались гетманского достоинства, или хотели вверить его кому-нибудь другому вместо Хмельницкого. Хмелецкий, дворянин, променявший свои шляхетские грамоты на казацкую волю, на правой стороне Днепра собирал недовольных и готовился лишить Хмельницкого гетманства¹⁷. На левой стороне Днепра, около Лубен, мятежные хлопы избрали себе предводителем какого-то Бугая и дрались с жолнерами¹⁸. Около Нежина составилось сильное ополчение, под начальством Лукьяна Мозыры¹⁹; Хмельницкий лишил его корсунского полка и назначил на его место своего шурина Золотаренка. Под знамена Мозыры становились те, которые равным образом ненавидели и панов и своего гетмана, и вскоре это ополчение стало так сильно, что два отряда, посланные против него Калиновским из-за Днепра, были разбиты, и, наконец, Потоцкий, сын покойного гетмана, явившись на левом берегу, не смел вступить с Мозырою в дело и поскорее убежал назад²⁰. В миргородском полку, в селениях Липовом и Рябухе, произошла ссора между жолнерами и жителями²¹ Польские начальники разбирали это дело и под видом наказания, казнили многих жителей, истребили мятежные селение до основания, не щадя ни пола, ни возраста²². Тогда, миргородский полковник Гладкий, не показывая полякам явного неудовольствия, составил с казаками тайный заговор, чтоб в назначенный день, по данному сигналу, во всем миргородском полку перебить всех жолнеров. Для этого избрало светлое воскресенье. Поляки предались праздничным забавам. Тогда жители бросились на врагов и произвели страшное кровопролитие²³. Пример этот ободрил жителей и других полков. Около Мглина и Стародуба произошла подобная резня над литовцами, после чего жители, страшась мщения, стали разбегаться по лесам и вести гайдамацкую войну²⁴.

Положение Хмельницкого было час от часу опаснее. Вооруженные толпы готовились идти на Чигирин и растерзать предводителя. Среди всеобщего восстания, Хмельницкий принужден был успокоить хотя несколько русский народ и позволил записываться в реестр, и таким образом в то время, когда королю представлен был список с двадцатью тысячами, в Украине существовал другой реестр, в котором казаков, записано было более сорока тысяч, как было после зборовского мира.

Весть об этом увеличении войска, дошла до Калиновского. Коронный гетман счел такой поступок за явное несоблюдение договора, и написал Хмельницкому письмо с укоризнами.

Хмельницкий принял, смиренный вид обиженной справедливости перед депутатами Калиновского.

– Боже мой! говорила, он: – коронному гетману так хочется нарушить мир, что он рад утопить меня в ложке воды. –

«Точно, я позволил казакам записываться в реестр (писал он Калиновскому), но это сделано было по необходимости, потому что они бы меня самого убили, сделано для пользы самих поляков, чтоб укротить и усыпить на время необузданное хлопство. Поверьте, гетман, я всеми силами стараюсь о спокойствии, но на все нужно время. В доказательство же моей готовности быть верным Речи Посполитой, я желаю сам, чтоб виновные по суду были преданы казни²⁵.

После этого гетман послал к королю жалобу на притеснение простого народа жолнерами, рассказывал об убийствах и злодеяниях, совершаемых над русским народом, представлял, что поляки нарушают мир и подают повод к новым беспокойствам, но не оправдывал мятежей русского народа и просил разбирательства о виновных²⁶.

Король и сенаторы были тогда снова раздражены против Хмельницкого. Василий Лупула приказал остановить посла его в Константинополе и переслал в Польшу письмо Хмельницкого к турецкому правительству. В этом письме казацкий гетман по-прежнему, просил помощи и защиты у турок против поляков²⁷. «Поляки (говорят историк)²⁸ сочли за лучшее отвечать на коварство Хмельницкого коварством.»

Канцлер, от имени короля, написал к нему вежливое письмо.

«Его величество и вся Речь Посполитая принимают с большим сожалением неприятное известие, что, после столь недавнего примирения, опять возникают несогласие между обоими войсками, а потому, для водворения порядка, и для открытия зачинщиков смут, назначена комиссия, которой членами избраны киевский воевода, Михаил Аксаг, Гиероним Завиша и Маховский. С своей стороны, гетман Хмельницкий должен показать всю строгость над нарушителями мира и врагами общественного спокойствие из казаков, если окажется, что они первые подали повод, и вперед употреблять над ними суровые меры, а равным образом не допускать их оставлять счастливых берегов Днепра, действовать для успокоение казаков, охранять права, владельцев и войска, вместе с гетманом Калиновским.»

Хмельницкий с казацкой стороны, назначил в эту коммиссию киевского полковника. Калиновский прислал от войска Ляндекоронского²⁹.

Эта комиссия обвинила и присудила к смертной казни Хмелецкого, Мозыру, Гладкого, войскового судью Гуляницкого и других, которых имена неизвестны. Хмельницкий без сопротивление подписал смертный приговор³⁰, показывая вид, как будто он делает это по воле полковников, а не по своему произволу³¹.

Мозыра первый был схвачен и повешен с соучастниками³². Гладкому отрубили голову. Соврсменник говорит³³, что он казнен не столько за возмущение, сколько за личную вражду с Хмельницким: возвращаясь из под Берестечка, он не отказывался, подобно Джеджалыку и Богуну, от булавы, и имел намерение сделаться гетманом вместо Хмельницкого, которого недовольное казачество готово было тогда выдать полякам. Известно, что Гладкий и принес это согласие народа в польский лагерь. Кроме того, Гладкий был недоволен сношением Хмельницкого с турками и внушал казакам опасение попасться под иго неверных. Хмелецкий был схвачен в расплох в Паволоче и тут же, на базаре, ему отрубили голову. Гулинецкий был счастливее: он скрылся в монастыре, потом пробрался в Молдавию³⁴. Кроме этих осужденных, по разным местам Украины, частью по приговору комиссий и частью по воле гетмана, рубили головы, вешали, сажали на кол. Около этого времени, по сказанию одной летописи³⁵, был казнен в Киеве, на площади, Гурский, виновник берестечского поражения. Хмельницкий постановил, чтобы при каждой польской хоругви были казацкие депутаты для отвода квартир, и издал универсал, в котором запрещал народу помышлять, чтоб казацкий гетман позволил им когда-либо сопротивляться воинскому постою, или неповиноваться владельцам³⁶.

Поляки были довольны этим явным знаком покорности; но Хмельницкий, угождая врагам, угождал самому себе.

Не прошло и месяца после таких признаков покорности, как Хмельницкий был уже в состоянии сбросить с себя личину и снова явиться врагом поляков и защитником русского народа.

Белоцерковский договор остался неутвержденным на сейме, потому что этот несчастный сейм открыл собою ряд гибельных, разрушительных национальных собраний в Польше. На нем, между прочим, хотели судить и предать бесславию некоторых богатых и своевольных панов; они подкупили одного литовского посла, Сицинского; этот посол сорвал сейм, под тем предлогом, что заседание его продолжалось долее определенного времени. Хмельницкий тогда имел право считать этот договор недействительным; он и прежде предвидел, что поляки скоро подадут ему предлог разорвать унизительный мир, а потому тотчас по заключении белоцерковского договора послал турецкому падишаху такое письмо: «Ваше царское величество обещали нам прислать на помощь крымского хана и еще иное войско из Добруджской земли, но мы не желая праздно провождать время при помощи высочайшего Бога, имели с ляхами ужасную битву и так как помощь из Крыма и Добруджи к нам опоздала, то нам пришлось заключить с ляхами мир, но достойный, без нарушение прежней дружбы с крымским ханом, которую желаем сохранить до конца дней своих, равно как и быть верными подданными вашего царского величества. Султан Нуреддин, находясь с нами в битвах, держал себя мужественно, как подобает доброму союзнику, а потому достоин почета и награды от вашего царского величества. Хотя мы и помирились с ляхами, но держим их в руках. Поэтому покорно просим ваше царское величество, послать свои грамоты к хану крымскому и повелеть, чтобы он хранил с нами дружбу и находился при нас во всех сражениях, что и мы, с своей стороны, взаимно ему обещаем»³⁷.

Расхвалив падишаху султана Нуреддина и приписав ему более того, что он сделал для казаков, Хмельницкий заключил договор с ним и с КарачьМурзою. Они стояли уже на границе Украины, с двадцатью тысячами татар, и готовы были вступить, по мановению Хмельницкаго. Как только гетман узнал, что белоцерковский трактат не утвержден польскою нациею и, следовательно, не обязывает более Украины, он пригласил татар и приказал казакам готовиться в поход налегке, без возов и пожитков³⁸.

Молдавский господарь, наказанный за нарушение данного слова, в 1650 году, по совету поляка Кутнарского, снова обещал отдать домну Локсандру за Тимофея, но просил отсрочки на год, извиняясь молодостью невесты. С тех пор, как мы видели, он старался всячески вредить Хмельницкому, и может быть, Богдан не окончил бы так несчастливо своей войны, если бы молдавский господарь не передавал полякам перехваченных его писем и не возбуждал против него хана, извещая последнего о сношениях казацкого гетмана с московитянами. После белоцерковского мира, Лупула продолжал искусно вредить Хмельницкому и вооружил против себя хана: надеясь на силу поляков, он не побоялся задержать крымского посла и отнять у него письма³⁹. От этого хан с большим радушием предложил Хмельницкому помощь и снова называл его любезным другом и союзником⁴⁰.

Приготовляясь заранее к войне, Хмельницкий еще раз написал к Лупуле и напоминал ему, что давно пора исполнить обещание. Лупула снова отвечал ему отказом, отделываясь разными отговорками, из которых Хмельницкий видел его явное нежелание⁴¹.

Тогда, по уверению одной летописи⁴². Хмельницкий написал к Лупуле в таком тоне: «Сосватай, господарь, дщерь свою с сыном моим, Тимофеем, и тоби добре буде, а не видаси – изотру, изомну и останку твоего не останеться, и вихрем прах твой размечу по воздуси».

Лупула чрез Кутнарского известил Калиновского об угрожающей опасности и просил самого короля о заступлении.

«Известно вашему величеству (писал о), что уже два года Хмельницкий, мятежник вашего величества, принуждает меня к тому, что унизительно для моего достоинства. Снова, надменный успехами, требует он сыну своему, Тимофею, обещанную невесту, дочь мою, единственное утешение моей старости, и грозит оружием, если я не удовлетворю его: уже слышу звук неприязненного войска, которое готовит на меня Тимофей с Карачь-Мурзою. Он решился овладеть моею дочерью, хотя бы умертвив отца ее, и называет ее своим достоянием, ссылаясь на обещание мое, два года назад, вынужденное оружием. Ради верности моей к Речи Посполитой, ради моего владетельного достоинства, ради обета, данного поляками, умоляю, чтоб Калиновский не допустил свободно пройти в Молдавию казакам и татарам, их союзникам. Предстоит удобный случай уничтожить их, беспечных, не помышляющих о нападении. Казаки так много преступили против поляков, что Польша должна защищать меня от несправедливого насилия, меня, живущего под крылом польского орла.

Король в то время готовился идти в Пруссию и утешал господаря тем, что Хмельницкий, быть может, только стращает своим походом. Он обещал ему помощь. Хмельницкому попалась в руки эта корреспонденция⁴³.

Между тем Калиновский, по просьбе Лупулы, стал лагерем на берегу Буга, близь горы Батога, или Батова, неподалеку от Ладыжина, и готовился преградить путь Тимофею. Польское войско состояло, по сказанию украинского летописца, из пятидесяти тысяч⁴⁴, а по известию польских современных историков –⁴⁵ из двадцати тысяч с лишком. Из них двенадцать тысяч было конницы, а восемь пехоты, разделенной на восемь полков, в каждом по тысяче человек. Это разногласие, однако, разрешается: быть может, польский писатель считает одних фронтовых, а украинский – всех годных к бою, которые были в обозе. Войско польское не любило главнокомандующего; полководцы были с ним во всем не согласны, а Калиновский, упрямый и строптивый, хотел всегда поставить на своем, хотя бы чужие мнение очевидно были справедливы. Паны советовали ему стать близь Брацлава или Райгорода, но Калиновский выбрал вовсе неудобное место; впереди лагеря была река Буг; с других сторон окружали поляков леса и болота; гора Батог, с обрывами, возвышалась позади избранного места⁴⁶. Калиновский напоминал всем, что он главнокомандующий и делал так, как не хотелось другим.

Для Хмельницкого ничего не могло быть желаннее этого повода к начатию войны, который сами поляки подавали ему. Он мог одолеть неприятеля, разрушить унизительный договор и ясно доказать пред целым светом, что виною разрыва неприятели. И вот казацкий гетман собрал четыре казацких полка чигиринский, черкасский, переяславский и корсунский⁴⁷ да пять тысячь крымцев, под начальством Нурредина и двинулся к Ладыжину⁴⁸. Четырнадцать тысяч ногайцев, под предводительством Карачь-Мурзы, пошли дорогою; они должны были переправиться чрез Буг, ниже урочища Батога, и ударить на поляков в назначенное время: гетман заранее рассчитал день, в который казаки и татары могли с разных сторон сойтись и напасть на неприятеля. Не доходя за несколько десятков верст до Ладыжина, Хмельницкий послал к Калиновскому следующее письмо:

«Хмельницкий Калиновскому, русский гетман польскому, желает здравия. Не хочу скрывать пред вашею вельможностью, что своевольный сын мой, Тимофей, с несколькими тысячами войска, идет жениться на дочери молдавского господаря. Конечно, до этого нет никому дела, но я удивляюсь, что многочисленное польское войско, неизвестно для чего, стало при Батоге, как будто с намерением заступить дорогу моему сыну. Я прошу вашу вельможность, для спокойствие отечества, отступить с своим войском, тем более, что польское войско стоит на месте, вовсе неудобном для обороны. Я опасаюсь, чтоб свадебные бояре, по легкомыслию, не завели ссоры с войском и сын мой, по своей юности, не вздумал искать первой удачи военного поприща⁴⁹.

Отправляя это письмо, Хмельницкий написал в нем: из Чигирина, и поставил заднее число. Письмо это произвело различные мнения и догадки между поляками.

– Хмельницкий, – говорили одни: – теперь уже стал не тот, что был: он поступает искренно, иначе, для чего бы ему указывать нам неудобства нашего положения? скорее бы он им воспользовался.

– Нет, – говорили другие: – он все тот же изменник, как и был; он хочет заранее оправдаться, и выдумал, что сын его идет без его позволения. Он хочет опустошить Молдавию; нам нельзя оставить без обороны верного союзника Речи Посполитой.

Другие командиры не верили Хмельницкому, однако советовали гетману отойти с дороги и не мешать пройти Тимофею, а между тем собрать войско из за Днепра. Особенно уговаривал Калиновского Пржиемский, начальник артиллерии, старый воин, поседевший в битвах во Франции и Швеции, гордившийся тем, что выдержал славную осаду под Бриссаком.

– Послушайте меня, старика, – говорил он: – я с молоду красно говорить не учился, да дело смыслю; но ведь словами татарской сабли от шеи не отобьешь. Будет беда, если мы их остановим; зальет казак нашею кровью свадебную пирушку; побьют у нас лошадей, а потом загонят, как волков в яму и кончится тем, что, или постыдно сдадимся, или напрасно погибнем. Уйди лучше, пан гетман, с конницею, а я с немецкою пехотою останусь здесь; мы спасемся; и если неприятель нападет на нас, то станем обороняться, а ты между тем соберешь войско из-за Днепра. Я тебе два месяца обещаюсь биться против них.

Многим показался этот советь благоразумным, но Калиновский, по обыкновению, не принял его. 

«Хмельницкий боится нас (говорил он) и более ничего! сын его идет с немногочисленным войском; теперь то и случай нанести удар врагу отечества. Смешно было бы, если бы я поверил коварному письму и не спас чести господаря в таком трудном положении».

На пущую беду полякам, посланный подъезд привез вести, нарочно распущенные Хмельницким, будто Тимофей идет только с пятью тысячами. Тогда ничто не могло остановить Калиновского: он заранее восхищался, что лишит Хмельницкого сына и отомстит вполне за стыд корсунского поражения и постыдный плен свой. Для предотвращении нападение в тыл, он отправил значительный отряд по направлению к Ладыжину.

Войско, и без того неоживляемое ни любовию к полководцу, ни надеждою на победу, пугалось тогда разными предзнаменованиями. В полночь увидели на ясном небе две сверкающие метлы: они стали вытягиваться и образовали меч, обращенный рукоятью к востоку, а острием на польский обоз. На другую ночь представились жолнерам в воздухе изображение вооруженных войск, которые как будто сражались между собою.

«И не только небеса и земля (говорит украинский летописец) предсказывали ляхам грозящую беду. Была подле Ладыжина большая скала, нависшая над Бугом; там было ущелье; с недавнего времени стал отзываться оттуда голос на подобие человеческого; он предсказывал будущее и отвечал на всех языках, на каком бы к нему ни обратились». Никто не видел этого существа. Разно говорили о нем. Одни почитали его бестелесным духом, существующим в одном голосе: другие говорили, что это душа умершего человека, заклятая в камне. Когда, спрашивали имя то, он отвечал, что его зовут Спасовским. Один офицер француз, бывший в польском войске, отправился к этой скале и чудное существо сказало ему по-французски:

«Идите и скажите вашему гетману, чтобы он поскорее; ушел отсюда: прийдет сюда свирепый пьяница, который думает ему остричь бороду; бритва у него острая: опасно, чтоб с бородой он не отрезал ему головы.»

В добавок к этим предзнаменованиям, во время смотра, хорунжий упал с лошади и гетманское знамя разостлалось по земле.

«Явный признак несчастья» – кричали тогда жолнеры.

Калиновский не верил знамениям, не слушал советов и готовился к нападению.

Окопы сделаны были чрезвычайно широко; польское войско занимало почти целую милю. Напрасно Пржиемский уверял, что это повредит и представлял в пример Збараж: Калиновский не изменил свой настойчивости и отговаривался, что придут скоро войска из-за Днепра.

В то время. Хмельницкий приказал пяти тысячам татар идти вперед, мимо польского лагеря, а Тимош с частью казаков отправился заранее другим путем и перешел Буг, выше Ладыжина; старик Хмельницкий оставался назади, показывая вид, будто не думает нападать и только наблюдает за сыном.

Батогская битва. – Истребление поляков. – Хмельницкий прибывает на поле битвы. – Письмо Хмельницкого в Польшу. – Осада Каменца. – Тимофей отправляется в Молдавию. – Изгнание жолнеров из Украины. – Свирепства народа. – Сосновские. – Универсал Хмельницкого. – Прибытие Тимофея в Яссы, – Свадьба Тимофея. –Возобновление осады Каменца. – Сейм в Польше. – Казацкие послы на сейме. – Польские комиссары в Чигирине. – Народные бедствия.

29-го мая (по другим 1-го июня н. с., т. е. 22-го мая с. ст., по третьим 2 июня) передовой отряд появился в виду польского лагеря; он состоял большею частью из татар. Они не показывала никакого враждебного вида, как вдруг поляки, по приказанию Калиновского, приветствовали их залпом. Татары и казаки обращаются в бегство.

– Они бегут, – закричал Калиновский: – бейте неверных! Сегодня суббота, день Божией Матери! Вперед!

Конница понеслась из обоза, и тысяча голосов огласили воздух именем Божией Матери.

Союзники бегут все далее и далее, нарочно, чтоб раздвоить войско; поляки их преследуют, как вдруг позади их поднялась пыль: летит с малым отрядом ротмистр Зелинский.

– Назад! назад! – кричит он: – казаки в тылу обоза! Казаки нападают на обоз! –

Конница стремительно поворотила назад, растерянная и испуганная внезапностью, а бегущие, в свою очередь, обратились вслед за ними, пуская стрелы и пули. Поляки добежали до обоза, союзники стали от поляков немного далее расстояние пушечного выстрела.

Тимофей Хмельницкий напал на поставленный вдали от войска отряд и почти совершенно истребил его. Оставшиеся прибежали без памяти в обоз и извещали, что казаки чрез несколько часов явятся за ними; от страха уверяли они, что у неприятеля тысяч сто.

Наступила короткая летняя ночь. Смятение и панический страх распространились в коннице. Поляки столпились и начали рассуждать о своем положении.

– Гетман губит войско, кричали они: – через него мы все должны погибать! Зачем он завел нас сюда? Зачем не послушался умных людей, которые советовали ему отступить? Зачем он не узнал настоящим образом о силах неприятеля? разве для генерала существует слово: «не ожидал?» –

Ропот и неудовольствие скоро перешли в явное возмущение.

– Безумец! сумасброд! – кричала толпа: – его не научил татарский плен! Ему опять хочется в Крым. Так пусть же идет сам, когда ему нравится: отдадим его татарам!

– Отдать его, отдать! – кричали голоса: – этим мы спасем себя! Зачем пропадать всем чрез одного глупца? –

– Нет, не татарам, кричали другие; – отдадим его Хмельницкому он за это пощадит все войско и еще наградит нас.

Эти ужасные слова пересказали Калиновскому. Он прибегает к мятежникам с обыкновенною своею запальчивостью:

– Изменники! трусы! кричал он: – с ума сошли вы от малодушия! Куда вы убежите? В реку топиться, что ли? Вперед! Я приказываю! вперед из обоза!

Жолнеры отвечали ругательствами. «Кровь Калиновского, пощаженная татарами, чуть было не пролилась от польских мечей», говорит современник. Предводитель переменил тон.

– Братья! соотечественники любезные! сослуживцы мои! – говорил он: – опомнитесь! Что за безумие ослепило вас? Прежде сражение вы хотите погубить меня, вождя вашего и товарища. Но знайте, братья, я готов принесть в жертву мои седины, если только кровь моя искупит ваше малодушие. Я пред вами: убивайте меня; пусть я паду, но вы победите! –

Эта германиковская выходка не обратила к раскаянию воинов; они все-таки сыпали проклятие на своего командира и готовились бежать и отдаться врагам. Калиновский оставил их и побежал к Пржиемскому советоваться.

Но, чрез несколько времени, на рассвете, прибегает к нему сын его Самуил.

– Они бегут! – извещает он.

– Нет, они не побегут! – закричал бешеный гетман. – Пушки вперед! Пехота вперед! Палите по ним! Бейте трусов. Я их переделаю в храбрых!

Лишить их всякой надежды уйти, так они у меня перестанут подличать и, по неволе, пойдут на неприятеля, когда смерть у них будет и спереди и сзади. –

Артиллерия понеслась на беглецов; пехота побежала скорым маршем. Грянул залп, туча картечей и пуль повалила ряды поляков. Одни стоят, как мертвые, не в силах произнести слова, другие бегут без памяти, третьи, в бешенстве, отвечают пулями и бросаются на немцев. Калиновский приказывает повторить залп; начинается междоусобное сражение..., но вдруг в обозе пожар... слуги, вероятно русские, может быть и поляки, желавшие прислужиться казакам, зажгли сено в нескольких местах; в минуту загорелись шатры и в то же время, из-за холма, с страшным криком, появились казаки, которым дано было знать о смятении.

Несколько минут казаки стояли как вкопанные, пораженные неожиданным зрелищем. «Не хитрость ли это?» говорили они сначала, но скоро поняли в чем дело. Золотаренко, большой неприятель поляков, по выражению польского летописца, увидя пожар и междоусобие закричал:

«Эй братци! дивиться, що ляхи роблють! Не мордуйтесь же, дурно сичучи ляхив: голими руками их заберем, в ихний огонь их заженем: сами подохнуть. Оттепер то, братци, помстимося за кривду нашу берестецку, спалим, згубим наших злодиив!» Казаки стремительно бросились на врагов с разных сторон.

Конница, непришедшая еще в память от многих пуль и картечей, растерянная внезапным и свирепым натиском казаков, бросилась в рассыпную. Но отовсюду поражали их враги, и густые толпы поляков, словно робкое стадо, по выражению современника, летели в Буг. Несколько тысяч утонуло в одно мгновение. Испуганные участью товарищей, другие бросились в обоз, но казаки погнались за ними и вогнали в огонь. Другие бежали в поле, в лес, в болото; казаки гонялись за ними, перерезывали дорогу, заходили с боков, стреляли, рубили, кололи со всех сторон. Храбрейшие, видя, что смерть неизбежна, столпились около гетмана и, в отчаянии, решились дать отпор неприятелю, но всеобщее смятение лишило их возможности прийти в порядок; дым горящего лагеря закрывал им глаза.

«Я не хочу более жить! (кричал Калиновский) мне стыдно смотреть на это восходящее солнце!»

Он бросился в толпу неприятеля, искал смерти, получил несколько ран, загнанный между деревьев: там татарская стрела нанесла ему окончательный удар.

Враги отрубили мертвому гетману голову и доставили Нуреддину. Султан приказал нести ее пред собою и торжественно показывал казакам. Подле него ехал Золотаренко.

– Сдохла собака (кричал он), теперь уже не вкусить. –

– Не доплатил нам окупу (говорил Нуреддин), обещал прислать в Крым и не сдержал слова. –

– Дайте его голову нам (сказал Золотаренко): мы ее пошлемо до нашого батька Хмельницкого.

И казаки отнесли эту голову в подарок своему гетману, в доказательство своей победы. 

Немецкая пехота, состоявшая из восьми полков, стала в углу, образуемом рекою Бугом, и решилась не погибнуть без отпора. Начальство принял Марко Собески , брат Яна; мужественно отбили они нападавших казаков.

Но вдруг, будто сильный дождь из облака, или вихорь пустынный, по выражению украинского летописца, Карач-мурза, с четырнадцатью тысячами ногайцев, бросился на них в тыл из за другой стороны горы Батога. Ужасный крик огласил воздух. Окруженная со всех сторон, разрезываемая насквозь, пехота смешалась и, против воли, положила оружие; татары и казаки рубили ее по всем направлениям.

Собеский был убит.

«Многого лишилось в нем отечество (говорить современник), а еще более родная мать, но никто не умеет выразить печали, кроме того, кто ее чувствует.»

На протяжении нескольких миль, казаки, в рассыпную, гонялись за бегущими воинами, поражая их копьями и выстрелами, вытаскивали из болота и кустов и умерщвляли. Напрасно поляки бросали оружие и молили о пощаде. «Не было к ним милости за их тиранства и здырства» – говорит украинский летописец, татары хотели щадить их, чтоб взявши в плен, отпустить за выкуп, но казаки заплатили мурзам, за то, чтоб не мешали им истребить врагов. Некоторые удачно переплыли чрез Буг, но не избавились от гибели: из окрестных сел и хуторов сбежались русские хлопы, обрадованные вестью освобождения, и добивали беглецов косами и дубинами. Двадцать тысяч поляков погибло в этой несчастной битве; половина из них пала под картечами и пулями собственной артиллерии и пехоты, и утонула в Буге, прочие были истреблены казаками и хлопами по полю. «От се вам за Берестечко! от се вам за Трилиси! от се вам за унию! от се вам стации» приговарили русские избивая их.

Некоторые поляки избавились от смерти тем, что одевались в женское платье и садились в арбы вместе с татарками; другим татары вымазывали порохом лицо, третьи прятались по шею в тине... Немногие успели перейти Буг, но и те погибли от хлопов. В числе последних был Самуил, сын Калиновского; в деревне Бубновке обломился под ним мост, прискочили мужики и не дали ему выкарабкаться из воды. Рассказывают, что молодая жена этого пана, не дождавшись своего мужа из под Батога и не сомневаясь, что он не был счастливее целого войска, от горести ничего не ела и не пила, и думала уморить себя. Лекаря уговаривали окружавших уверить ее, что Самуил жив и находится в татарской неволе. Бедная вдова продавала свои драгоценности и раздавала на выкуп супруга, а добрые люди нарочно поддерживали в ней пустую надежду, чтоб попользоваться ее богатством.

Старый Хмельницкий, получив в подарок от сына голову Калиновского, отправил известие брату его, вместе с Потоцким стоявшему с войском за Днепром, и, вместе с тем, в знак поругания, послал ему остриженного коня с веревкою вокруг шеи, свитою из гривы и хвоста. Подождав, пока казаки без него окончат поражение войска, Хмельницкий, на третий день сражения, явился в обоз, показывал вид неудовольствия, гневался на сына и на казаков за кровопролитие, обласкал тридцать поляков, взятых в плен, уверял их, что вся эта бойня сделана своевольными, против его желания, и, в доказательство своей невинности, приказал отыскать труп Калиновского: в кармане его одежды нашли предостерегательную записку Хмельницкого. Он обдарил шляхтичей и позволил им свободно отправиться в Польшу. Расспросивши татар, гетман узнал, что они спасли от разъяренной толпы еще двести пятьдесят шесть человек; он благодарил их за это человеколюбие, выкупил пленников, отправил их в Чигирин, приказывал казакам обращаться с ними с почтением и обещал немедленно выкупить, как скоро получит заплаченные за них деньги. Как победитель, он взял себе всю артиллерию из пятидесяти семи орудий, а прочее предоставил союзникам; но татары были этим очень недовольны, потому что не взяли ничего; весь лагерь сделался добычею пламени. Литовский канцлер в своих записках говорит, что Калиновский прежде накликал на себя ненависть Хмельницкого. Он подговорил какого-то казака Бублика свести со света казацкого гетмана, но убийца не успел совершить поручения, был схвачен и на пытке показал тайну⁵⁰.

Хмельницкий надеялся тогда, что господарь, узнав о победе его, согласится на брак, и потому не пустил более татар в Молдавию. Задержав своего сына при себе, он написал Лупуле письмо, в котором, по сказанию современника, выражался так:

«Не изволь, вельможный господарь, пренебрегать союзом со мню и отказывать в своей дочери. Сам услышишь, какое незагладимое поражение нанес я ляхам и убил в них воинственный дух так, что они теперь не осмелятся воевать и не только примут такой мир, какой я сам дам им, но униженно будут испрашивать зборовского договора, столько раз ими нарушенного. Не хвались своим происхождением и предками: больше чести сделаться великим своим искусством, чем быть обязанным величием только рождению и титулам. Притом, если ты не согласишься по доброй воле, то исполнишь мое желание по неволе.

Война была начата и Хмельницкий хотел воспользоваться временем, пока не собралось польское войско, чтоб опять снова Подоль, и потому тотчас из под Ладыжина вступил с войсками в подольскую землю и занял Винницу. В то же время, показывая вид будто не имеет никакого намерения делать Польше вред, он послал к королю письмо и оправдывал себя за разбитие войска.

«Сын мой (писал он) шел на свадьбу, как вдруг Калиновский остановил его на дороге, в противность правам мира, когда и Бог не отнимает земли и воды ни у добрых, ни у злых. Я предостерегал гетмана и советовал уступить с дороги. Простите, ваше величество, моих казаков, если они, как веселым людям свойственно, простерли слишком далеко свою шалость.

Чтоб не допустить народ до волнения, гетман послал по соседним городам Украины и Подолии универсал, в котором описывал, как случилось поражение Калиновского и выражался так:

«Исполняя данный мною обет Речи Посполитой, я предостерегал свирепого Калиновского, но он посмеялся моим убеждениям, и завязал сражение, которое, при Божией помощи окончилось совершенным поражением поляков, как обыкновенно бывает с грабителями и разбойниками, нападающими скрытно на путешественников в дороге»⁵¹.

Хмельницкий, в заключение приказывал народу не поднимать мятежа, но быть готовым на случай нападение со стороны поляков⁵².

Татары требовали, чтоб Хмельницкий позволил им ворваться в Польшу загонами; казаки также советовали идти на Львов, но Хмельницкий не хотел опустошать русской земли, и без того слишком пострадавшей; а чтоб отвлечь их от этого предприятия, обещал им добычу в Каменце и решился обратить все силы на эту важную крепость. Если бы она была завоевана, он был бы уверен, что Подоль остается в руках его. Он полагал, что свежий страх батогского поражения не даст полякам скоро опомниться и заставит их отдать крепость, потому и написал к жителям Каменца и к гарнизону крепости ласковое письмо, в котором просил впустить в крепость сына его Тимофея, с целью отыскать там личных врагов своих, будто бы ушедших от поражения,

17-го июня, город Каменец послал к Хмельницкому ответ, в котором гетмана казацкого сравнивали с безбожным Никанором, бичом иудеев. Хмельницкий двинулся на Каменец, но должен был оставить свое намерение: из Украины пришли угрожавшие слухи о вторжении польского войска; говорили даже, будто король вступает в русскую землю и хочет огнем и мечем принудить ее к повиновению. Сверх того, Тимофей просил отца отпустить его в Молдавию. «Влюбленного юношу (говорит польский историк) больше занимала мысль о браке, чем о взятии крепости; нетерпение терзало его, когда он был столь близок от Волошины, где находилась его возлюбленная, когда он дышал с нею одним воздухом и менялся частыми вздохами⁵³. Хмельницкий отошел в Украину».

Войско, испугавшее казаков, находилось действительно позади их; но совсем по другому побуждению, нежели они предполагали. Брат Калиновского не знал еще о погибели войска и хотел поспешить на помощь, а между тем, желая выместить обиды на русском народе, позволял подчиненным делать на пути всякие притеснение и злодеяния, но войско не успело еще перейти на правый берег, как вдруг разнеслась громовая весть⁵⁴, и сам Калиновский получил от Хмельницкого известие с остриженным конем⁵⁵, Предводители, чтоб спасти жолнеров от мести народа, бросились с войском, которого было четыре полка за Десну, для того, чтоб соединиться с литовцами, но толпы вооруженного народа осыпали жолнеров со всех сторон; тогда войско стремительно поворотило влево, побросало весь багаж и, спасая единственно жизнь, переправилось чрез Днепр – пехота на лодках и просто на бревнах, а конница вплавь, и, как птицы, говорит летописец⁵⁶, полетело до Паволочи, а оттуда поскорее поспешило убраться на Волынь⁵⁷. Однако это бегство стоило полякам не одних имуществ: некоторые отряды достались на жертву русским. Предводитель одного из таких отрядов, Домарацкий, со многими панами стоявший в Прилуках, не успел убежать в Польшу и, думая прорваться, как видно, в Литву, бросился к Конотопу, но казаки не дали им далеко уйти: они догнали их у села Подлинного и, по приказанию прилуцкого полковника Сомка⁵⁸, отрубили им головы⁵⁹.

Литовское войско также поспешило уйти из Северщины с такою же опасностью и потерями, как и коронное. В Стародубе и Мглине многие литовцы заплатили жизнью за право собирать стации и насиловать женщин⁶⁰.

Ненависть простого народа обратилась снова на владельцев. В Киеве в то время проживало множество шляхтичей, боявшихся жить в своих домах. Как только разнеслась весть в городе о батогожском поражении, они разбегались в таком страхе, что покидали на дороге возы с припасами и одеждою я сожигали свои вещи, о чем очень сожалели, когда пришли в память. Над теми, которые не успели убежать, повторялись сцены прежних годов; доставалось не только виновным, но и невинным; не уважалась ни добродетель, ни кротость. Благочестивые люди старались всячески вразумить необузданный народ, и один современный историк передал любопытное событие, которое считалось в Украине за явление правосудия Божия. Был (говорит очевидец) в Конотопе староста Сосновский, человек почтенный и благочестивый. Пятеро детей его возрастали в правилах чистоты и кротости. Даже в кровавую эпоху 1648 года, когда, разъяренные жители предавали смерти всякого, кто только казался им папского рода, даже и тогда Сосновский не убежал подобно другим, и не покинул своего имения. Свирепое гайдамацство, не щадившее младенцев, не уважавшее ни святыни алтарей, ни тишины могил, пощадило Сосновского; он пережил страшные четыре года в Украине, любимый русскими. Но, в день Пятидесятницы, 1652 года, пьяная вольница ворвалась в замок, вытащила семейство, замучила его детей и жену, а потом умертвила его самого. Спаслись только трое особ из его семейства. Тела убитых бросили в колодец, глубиною до десяти сажен. В день Воздвижение Честного Креста, вода вдруг поднялась до самой оконечности сруба, выбросила тела, совершенно невредимые, и снова возвратилась в свое место. Народ со страхом смотрел на это чудо (как называет его летописец) и раскаивался в злодеянии. Тела мучеников похоронены с честью все в одной могиле, близь колодца, и надолго осталась об этом память во всей Украине⁶¹.

Гетман, прибыв в Украину, очень радовался, что войско выступило из нее, но вовсе не показывал с своей стороны поощрение убивать и изгонять шляхтичей; напротив, он негодовал за мятеж и казнил виновных.

«Если я приказывал казацкому товариществу быть на готове вооруженным, на конях с запасом живности, это сделано было только на случай вторжение ляхов (писал он к одному из полковников левой стороны). Но это не значит то, что на меня выдумывают, будто я, гетман, приказывал умерщвлять шляхту и урядников в Украине и Северщине напротив, я всегда и прежде приказывал, и теперь приказываю не причинять ни малейшего оскорбление панам, или изъяна их имуществам. Нехай кожний з свою тишиться, нехай кожний свого глядит: казак своих вольностей, а те, которые не приняты в список, должны служить панам и платить им десятую копу за то, что взорали панские ланы и сеяли на них хлеб. А того, что они делают, не годится теперь делать, и непослушный будет наказан военным судом»⁶².

Гетман отделял интересы собственно казацкого сословие от интересов посполитых людей. Казаки, пользуясь своими вольностями, долженствовали образовать новое свободное сословие наравне с шляхтою, а панские люди опять должны были служить панам. Сословие последних увеличивалось, потому что к нему принадлежали уже и казацкие чиновники, имевшие ранговые поместья. Состояние посполитых, правда, делалось легче под покровом гетмана, чем прежде, но тем не менее посполитые были недовольны и этим; они хотели быть совершенно свободными земледельцами, равными по правам казачеству. Таким образом, с самого Зборовского мира, возникла вражда между казаками и поспольством – важнейшая причина не устройств в Украине впоследствии.

Господарь, получив известие о поражении Калиновского, увидел, что у него нет более надежды противостоять Хмельницкому. Но он не хотел слишком внезапно сделаться из союзника врагом Речи Посполитой и написал королю, что не хочет отдать дочери своей за Тимоша; но, лишившись помощи, оставлен теперь на произвол неумолимому Хмельницкому, который, как думали тогда, домогался руки домны Локсандры для своего сына только для того, чтоб низвергнуть Лупулу и возвести на господарский престол его зятя. Молдавские бояре требовали усильно, чгоб он согласился немедля на предложение казацкого гетмана.

«Неужели из угождение полякам, – говорили они, – которые только обольщают нас словами, а в беде покидают, неужели мы для них должны опять терять свои имущества и, забежав в леса, смотреть оттуда на пылающие города и замки наши? Если ты, господарь, еще долее будешь похлебствовать полякам и наведешь на Молдавию казацкие полки и дикие татарские орды, то может произойти бунт и отдадут престол Хмельницкому»⁶³

Лупула мог всего надеяться от подданных. Много накопил он серебра и золота; чрез то некоторые семейства обеднели; некоторые бояре были находимы мертвыми на постеле: подозрение падало на господаря; притом племянник его⁶⁴, развратный и своевольный, с толпою молодежи делал в Яссах бесчинства и позорил боярских жен и дочерей. Лупула спешил избавиться от опасностей и написал к гетману, что он всегда, считал честью породниться с его родом, что ему мешали поляки, а. теперь он радуется, что уже нет более препятствия. Он просил Тимоша на свадьбу, но умолял не водить с собою татар.

«Беллона, богиня войны, не ходить в дружках (писал он). Неприлично тебе являться на свадебное торжество с таким множеством невежливых кавалеров. Отпусти татар, оставь беспокойные казацкие шайки в Украине, уговори отца не приближаться с войском к Молдавии и приезжай с Богом в сопровождении домашней свиты»⁶⁵.

Хмельницкий потребовал заложником безопасности сына, племянника Лупулы, который и приехал в Чигирин. Тогда Тимош, вверенный отцом попечению Выговского, отправился на давно-желанный брак с значительным отрядом. В Ямполе, по обычаю того времени, встретил его поверенный от невесты, переодетый и без всякой пышности. Он должен был приветствовать жениха от ее имени. На другой день молодой Хмельницкий перешел украинскую границу и в первом молдавском городе, Сороке, встретил его двоюродный брат Лупулы с четырьмя тысячами почетной стражи: это был обряд гостеприимства; они провожали его с почестями до столицы⁶⁶.

Домна Локсандра должна была предпочесть Вишневецкому молодца с черными усами, с грубым мужественным лицом и отрывистою казацкою речью. Тимош не имел тех качеств светского аристократа, которыми мог похвастать его соперник, воспитанный среди грубой казацкой ватаги; Тимош не знал гостинного обращения, за то никто лучше его не умел рубиться саблею, никто так метко не попадал в цель из ружья и из лука; все изумлялись, когда он садился на степного татарского коня и, как молния, вертелся на всем скаку⁶⁷. Тимош обладал выражением мужества и воинственной силы, а это в тот век пленяло женщин больше комплиментов и лести. Он нравился также и матери Локсандры. Желая угодить Хмельницкому, теща приготовляла свадебное пиршество по украинскому обычаю, а невеста, в вечер расплетания косы, приказала себе петь казацкие думы⁶⁸.

Когда жених подъехал к Яссам, уже многочисленная толпа народа ожидала его у ворот города; вышел на встречу гофмаршал, а за ним Лупула с знатнейшими боярами. Тимош соскочил с коня, припал к ногам тестя и обнял его колени, а господарь поднял и поцеловал в голову нареченного зятя. Господарь (говорит летописец)⁶⁹ сказал ему тогда какой-то комплимент, но дурень Тимошка не умел отвечать на него и стоял как столб, поглядывая на Выговского, за то писарь не проронил слова и рассыпался в изъявлениях любви. Потом господарь сел на коня и поехал позади Тимоша. Толпа повалила за ними с восклицаниями и, при звоне колоколов, звуке бубен, труб, барабанов, гости въехали в дворец. 31 августа совершилось бракосочетание. Свадебное торжество представляло смешение украинских обычаев с молдавскими; казаки играли роль бояр украинской свадьбы, а молдавские боярышни были одеты дружками; весь дворец был усыпан розмаринами; множество знатных и простых пировали на великолепном обеде при звуках невыносимой, по замечанию современника, сербской и турецкой музыки. Наконец, 7 сентября, Лупула проводил зятя с дочерью в Украину⁷⁰. 

Вовремя бракосочетания сына, Хмельницкий пошел за ним с войском и снова обратился на Каменец, на который, по замечанию поляков, у него был большой аппетит. Он писал: «господам региментарам войтам, бурмистрам и всем мещанам привет от войска запорожского. По воле Божьей, мы разгромили польское войско и по следам бежавших пришли под Каменец, не упрямьтесь, иначе, мы, прося Бога, будем искать способов взять вас, и не отступим, пока Божья воля не совершится. Если же вы покоритесь, то потерпите меньше вреда; мы, видя ваше смирение, не допустим кровопролитие и отойдем от вас с своим войском. Вы окружены нашими силами; не надейтесь на польские войска; их много погибло. Сегодня же дайте нам решение, чтоб мы знали вашу волю. Поручаем себя вашей дружбе и желаем всякого благополучия».

Ему отвечали: «Получив от вашей милости известие о погублении вами христианских войск, к утешению врагов св. креста, мы принимаем с любовью эту праведную кару, которую Бог ниспослал нам за грехи, гордыню и пороки наши. Но мы не отчаиваемся в его милосердии, и так как вы искуплены кровью Христа и веруете в него, то мы просим вашу милость: не посягайте без причины на христианскую кровь и отступите от города, который вам ничего не сделал. Помните, что Бог справедлив и милосерд, а жребий войны выпадает неодинаково. Остаемся доброжелательны к вам и к войску запорожскому»⁷¹. 

Хмельницкий осадил город и готовился взять его штурмом, но в войске распространилась моровая болезнь; татары требовали, чтоб им позволили грабить города, и села, и подняли такой ропот, что предводитель мог опасаться междоусобной войны с казаками. Он в другой раз отступил от Каменца, «и тогда (говорит польский историк) он сделал престранный поступок: не в силах будучи укротить своевольство татар, он позволил им пуститься загонами по Украине и в то же время распустил по соседству универсалы, которыми возбуждал казаков и народ на этих союзников⁷².

Столь же оригинально казалось и то, что Хмельницкий, в одно и то же время, два раза просил у короля и Речи Посполитой прощение и два раза штурмовал крепость Речи Посполитой. На первое письмо, которое Хмельницкий послал к королю, когда первый раз думал взять Каменец, не было ответа. Сенаторы не могли подумать ничего, кроме того, что Хмельницкий ругается над бессилием Польши. Батогское поражение, бегство жолнеров из Украины, новое изгнание шляхты произвели сначала панический страх во всем королевстве. «Поляки (говорит русский летописец)⁷³ ожидали появление несметной армии под Варшавой и собрались бежать в Данциг и Пруссию: они бы убежали за море (прибавляет летописец), если бы умели плавать по морю. Между тем, дворяне русского воеводства страшились, чтоб казаки не взбунтовали единоверных хлопов, собрали отряды, укрепляли местечки. Король в таких обстоятельствах назначил чрезвычайный сейм, и, 12 июня, оповестил в универсале, что Польша снова находится в опасности и требует безотлагательного принятия мер к своему сохранению»⁷⁴.

Много перемен надобно было сделать на этом сейме; много знатных панов погибло под Батогом или умерло в короткое время. Место Калиновского занял Потоцкий, один пз сыновей старого Николая; в обозные, на место сына Калиновского, назначен Чарнецкий, вместо Пржиемскаго – Сапега; в русской земле явились новые воеводы: Ляндскоронский получил воеводство русское; черниговское отдано было Тышкевичу, сыну старого Яна. День батогской битвы открыл не одному пану дорогу к почестям и богатствам; староства убитых на сражении розданы панам, убежавшим из-за Днепра, в награду за долгое терпение от буйного народа.

Предлагали собрать посполитое рушенье, но депутаты не могли согласиться на это; прошедший год победа над казаками слишком дорого стоила хозяевам, и притом польские хлопы, пользуясь выходом помещиков, начали было подражать украинским. Сейм дал согласие на посполитое рушенье только в крайнем случае, а до того времени решил довольствоваться вербунками; положили собрать в воеводствах пятьдесят тысяч нового войска, и назначили подать для содержание такого числа воинов. Благородное юношество краковской академии вызвалось добровольно идти под военные знамена, «в доказательство (говорит летописец), что это заведение не только просвещает поляков науками, но способствует и к сохранению отечества»⁷⁵.

Хмельницкий, услышав о сборе сейма и зная, что дело касается его, послал снова депутатов в Варшаву, препоручил им оправдать его и целое казацство. Казацкий предводитель написал несколько писем панам Речи Посполитой, избрал их ходатаями. Одно из таких писем к мазовецкому воеводе мы приведем для образчика:

«Калиновский погиб (писал он), но не от моего сына, потому что гетман напал на него без всякой причины. Не должен ли был сын мой защищаться против произвола свирепого тирана? Та война справедлива и богоугодна, когда берут оружие в защиту себя, когда не остается никакого средства, кроме оружия! Во все продолжение своей воинской власти, Калиновский поступал с казаками бесчеловечно; не вспоминая того, что делалось давно, нельзя умолчать о недавнем. В несчастное время он напал на Украину, грабил, предал страну крайнему разорению. Кучами тел человеческих покрыл он поля берестечские, наполнил трупами болота, степи, леса, запрещал хоронить мертвых, отдавая на съедение зверям. Под Белою-Церковью он не хотел мира и требовал совершенного истребление всех казаков. Всю прошлую зиму он тиранил самым ужасным образом простой народ, и собственная моя жизнь была несвободна, от его предательских козней. Неумолимый, необузданный, он не только терзал людей, но простирал святотатственные руки и на храмы Божии; колокола, которыми народ созывался на молитву, он переливал на орудия; он похищал все, что только пожелал. Сын мой шел в Волощину жениться, а он из зависти, преградил ему путь и верно бы лишил жизни, если бы удалось. Но судьба определила иначе; свадебные факелы, приготовленные для брачной ночи, осветили убийство и задушили его своим дымом. Правда, сын мой поступил легкомысленно; но если Речь Посполитая простит его, из уважение к молодости, то он загладит свой проступок; если же будут ему угрожать, то надобно опасаться, чтоб и он не стал себе искать в другом месте обороны. Сам неприятель должен сознаться, что Калиновский не имел или рассудка, затрагивая невинных, или счастья, не одолев вооруженных»⁷⁶.

Многие были того имения, чтоб не отвечать казакам.

«Хмельницкий (говорили они), столько раз нарушая присягу, сделался до того недостойным всякого доверие королевского, что если бы он приносил жертвы пред алтарем и, преклоняя колени, клялся именем Бога живаго, то и тогда нельзя полагаться на него»⁷⁷.

Но обстоятельства для поляков были до крайности угрожавшие: шведский король хотел воспользоваться состоянием Польши и напасть на нее войною; царь московский снова, присылал требовать возмездие за пропуски в титулах. В это время, некоторые из благомыслящих членов Речи Посполитой возвысили голос, доказывая, что не одно своевольство казаков и черни причиною бунтов.

«Мы обвиняем врагов своих, а на себя не оглянемся (говорили эти сыны отечества). Что такое наша Польша? Ад подданных, осужденных на вечную работу владельцам; дворяне, вместо награды, за труды платят им бесчеловечным обращением, берут податки с участков земли, с сохи, с дыма, с каждой головы, и наконец выдумывают такие поборы, какие только могут взойти на ум. Этого мало. Что остается бедному человеку, после панских поборов, для прокормление с женою и детьми, то заберет у него жолнер: найдет хоругвей десять в одно село; всех надобно поить, кормить, каждому дай, а кто не захочет или, лучше сказать, не может, у того повернуть все кверху дном; придут еще слуги, возницы и до того оберут несчастного поселянина, что у него ни крохи не останется! От этого хлопы разбегаются, бунтуют, города и местечки пустеют, поля остаются незасеянными, прекращаются ремесла, останавливается торговля, и самые владельцы теряют свои доходы, и в казне вечныя недоимки. Жолнер, который приходит защищать жителей от неприятелей, поступает с ними хуже, чем неприятель»⁷⁸.

Все эти обстоятельства, заставили позвать на сейм казацких депутатов. Они явились с покорным видом, но вместе как невинные, желающие оправдать себя от клеветы. Со слезами божились они всеми святыми, что Хмельницкий не знал о батогском поражении и, в доказательство, ссылались на письмо его, которым он предостерегал Калиновского.

– И вы еще плачете, говорил им с жаром канцлер: – когда, между тем, замышляете новые козни против короля и Речи Посполитой! Кровь христианская, невинно вами пролитая, как кровь праведного Авеля, вопиет к Богу об отомщении, а вы думаете притворными слезами омыть столько клятвопреступлений! О крокодилы, терзающие человечество! о народ неверный! накажет тебя Господь карою братоубийцы Каина. –

Но после этих нравоучений с ними обращались ласковее; от имени сейма, назначены были комиссарами Зацвилиховский и Черный, издавна знакомые Хмельницкому. Во внимание к раскаянию казаков объявляли всеобщее прощение и забвение батогского дела, а Хмельницкому и всему дому его обещали особые большие почести со стороны Речи Посполитой, если только он совершенно прекратить союз с татарами и даст в залог своего сына.

В сентябре, Зацвилиховский и Черный прибыли в Чигирин. Не доезжая до резиденции казацкого гетмана, они были встречены Тимошем, в сопровождении двухсотенного конного отряда. Сын Хмельницкого, от имени отца, просил их на хлеб соль, приветствовал как дорогих гостей. Когда они въехали во двор, старик Хмельницкий встречал их у крыльца с распростертыми объятиями, называя старыми друзьями; изъявлял радость, что видит их. С особыми знаками гостеприимства они были приглашены к торжественному столу. Хмельницкий наполнил кубки вином, провозгласил здоровье его королевского величества и пушечные выстрелы сопровождали заздравные кубки. Целый день Хмельницкий не говорил о деле, показывал вид, как будто считает их своими частными гостями, а послы, радуясь приему, надеялись успеха. Но утром, на другой день, когда они объявили ему, что приехали от короля и Речи Посполитой, Хмельницкий принял холодный тон и сказал:

– Я удивляюсь, господа, вашей отваге, что вы, такие знатные особы, пожаловали в такой огонь, когда моровое поветрие свирепствует повсюду. Что за дело, нетерпящее отлагательства? Право, я не надеялся вас видеть. –

– Нам надобно удивляться, сказал один из послов: – слыша от твоей милости такой вопрос, когда ты прислал к королю просить прощение своих преступлений и милосердия. –

Хмельницкий вспыхнул, обнажил саблю и начал махать у них под носом, по выражению летописи:

– Милосердия! прощения! говорил он: – за что? за то, что не сделал зла королю? В том ли мое преступление, что, после разбитие Калиновского, удержал татар и казаков, и не допустил их до вторжение в Польшу в то время, когда я не только мог вас уничтожить, но даже прогнать за Рим? Так за этим вы приехали? Что вы, в самом деле, представляетесь простаками? Что вы строите со мною шутки? Разве я не знаю, что король готовит на меня войско!

– На посла нечего кричать, возразил Черный: – посол как осел: несет то, что на него положат. Поступай, как тебе угодно с нашими предложениями, но ты должен помнить право народов, соблюдаемое повсюду. –

Выговский принялся уговаривать взбешенного гетмана и обращался то к тому, то к послам, уговаривая последних вытерпеть этот припадок вспыльчивости. Наконец Хмельницкий успокоился и сказал:

– Если бы не тебя, пан Зацвилиховский, моего давнего знакомца и приятеля прислали с этим посольством, то я бы иначе поступил. Да, и пан Чарненький третий раз уже у меня! Хорошо! Ну, что ж у вас за условия? –

Ему подали пункты. Прочитав, Хмельницкий дал такое решение: «с татарами я не могу разойтись, потому что ляхи ищут моей гибели; комиссии нечего теперь затевать, когда король готовится идти на меня войною: как ему угодно! Желаю, чтоб он был, предводителем; я готов встретить его там и тогда, где и когда, он захочет. Сына, я не пошлю в залог, потому что один мал, а другой недавно женился: нельзя же ему оставить так скоро молодой жены! Мне предлагают почести; но тот, кого возвысила судьба, не нуждается в них. Пусть прежде король и Речь Посполитая подпишут зборовский договор, тогда будет мир, а без того невозможно мириться».

Послы королевские уехали, ничего не сделав⁷⁹. Между тем генеральный судья Самойло Богданович поехал в Москву известить его царское величество, что поляки не исполняют договоров, и просить царя принять Украину под свою крепкую руку⁸⁰; а другие послы – в Турцию с такими же предложениями принять Украину в покровительство.

Осенью, около Ковеля собралось войско и король приказал гетману Потоцкому выступить в Украину. Хмельницкий не опасался этого; он знал, что в Польше в такое скорое время не соберут податей, определенных для платы войску. В самом деле, не дойдя до Украины, жолнеры начали роптать и Потоцкий принужден был распустить их по окрестным селениям для собрания продовольствия; тогда, жолнерство производило самые ужасные бесчинства: это заставило Потоцкого отнестить к королю, который, сожалея о жителях, приказал приостановить поход; между тем, наступила зима и жолнеры разбрелись. Потоцкий наделал врагам смеха своими приготовлениями.

1652 год оправдал предсказание астрологов, к которым тогда имели большую веру. Кроме батогского поражения, Польша испытала почти все возможные бедствия. Все лето опустошало Польшу моровое поветрие; «и валялись трупы человеческие (говорит летопись) как снопы по полям; осиротелые семейства скитались по лесам и ущельям; звери забегали из дебрей в людские жилища». Предание, сохраненное современниками, говорит, будто носильщики, подбиравшие тела зачумленных, испытав болезнь и думая, что в другой раз она не пристанет, мазали мозгами из зараженных трупов двери домов, чтоб увеличить заразу и получить себе выгоды, обдирая одежды умерших. Подобные вымыслы всегда сопровождают моровые поветрия. Страшные пожары опустошили многолюдные города; от дождей погиб хлеб в полях; реки выступали из берегов. Вода разрушала и сносила домы, и истребляла людей. В одном месте, по известию современника, на плывшей по Висле копне сена сидели волк и коза в совершенном дружелюбии: общая опасность сделала волка кротким и козу бесстрашною.

Набег Чарнецкого на Украину. – Разорения. – Битва под Монастырищем. – Сейм в Бресте-Литовском. – Письмо Хмельницкого к полякам. – Молдавские дела, – Изгнание Лупулы. – Водворение Лупулы Тимофеем Хмельницким – Поход Тимофея в Валахию. – Битва. – Вторичное изгнание Лупулы. – Союз поляков с Ракочим. – Поход Хмельницкого. – Рада под Тирасполем. – Посольство Ждановича. – Московское посольство. – Универсал Хмельницкого, – Сношение с Турцией, Крымом и Московией». – Сочавская осада. – Смерть Тимофея Хмельницкого. – Сдача Сочавы. – Поход Хмельницкого к границам Молдавии. – Встреча с телом Тимофея. – Польский лагерь под Жванцем. – Положение польского войска. – Советы послов. – Мнение Любомирского. – Переговоры с ханом. – Жванецкий договор. – Опустошение Руси татарами.

12 тысяч войска появилось весною, 1653 года, в Украине⁸¹ это войско состояло из охотников грабить и разорять. Предводительствовал им Чарнецкий, который, по смерти Иеремии, слыл в общем мнении храбрейшим полководцем. Неутомимо было его трудолюбие; когда он что-нибудь замышлял, то всегда первый и показывал пример как делать; замысловаты были его военные хитрости, которых не только враги, но и собственные подчиненные не могли проникнуть до времени; никто не мог сравниться с ним в быстроте, с какою он переправлялся через реки и опасные места; никто не умел так держать в повиновении войско; жолнеры страшились его и покорялись его железной воле, в которой была как будто сверхъестественная сила; он беспрестанно утруждал воинов маневрами и ученьем, приучал жолнеров к беспокойствам и лишениям; за малейшее непослушание казнил смертью, а в награду позволял солдатам своевольничать, чтоб приучить их не жалеть ничего на свете. Для него не существовало сострадание над врагом. Корыстолюбивый, мстительный, свирепый, бесчувственный к слезам и крови, Чарнецкий рожден был для войны; огонь был у него вместо души человеческой, говорили современники⁸². Таков был полководец, которого мы видели не раз на втором плане и который теперь вступает на свое славное поприще.

В начале 1653 года, когда еще зима была постоянна и замерзшие реки и болота способствовали везде удобному прямому пути для войска. Чарнецкий вбежал в Брацлавщину. Все селенья на пути были истребляемы; местечки: Самогородок, Прилуки. Липовец, Ягубец, Липцы превращены были в груды пепла⁸³; жолнеры резали жителей без разбора, не щадя, говорит современник, ни красивой девушки, ни беременной женщины, ни невинных младенцев на матерник персях⁸⁴. Набеги поляков были внезапны и искусно скрываемы от молвы; Чарнецкий обыкновенно разглашал, что идет в такой то край, и когда тамошние жители услышат об этом и соберутся бежать, он вдруг оборачивался в противоположную сторону; едва только в каком-нибудь местечке украинцы узнают об истреблении соседнего местечка, Чарнецкий появляется к ним, как с неба, и никто не спасется от губительного оружия. В местечке Погребыще была тогда многочисленная ярмарка; вдруг Чарнецкий неожиданно появился среди огромного стечение народа; украинцы не только не могли спасти своих имуществ, которые подвозили как будто нарочно для врагов, но и своей жизни. Все без изъятия были перерезаны жолнерами с таким варварством, что самые современные польские писатели вспоминают об этом с ужасом⁸⁵. Оттуда войско обращалось в разные стороны и повсюду совершало такие же убийства, и разорения. Испуганные и ожесточенные жители довершали опустошение края; думая, что к ним вступает огромная сила польская, они сами жгли запасы и убегали, или запирались в укрепленных местах⁸⁶. Хмельницкий услышал сначала, будто в Украину вступила немногочисленная партия⁸⁷, а потому и послал против нея Богуна с небольшим отрядом⁸⁸ в четыре тысячи человек. 

Сам гетман готовился идти за ним вслед, занимался сбором войска, и хотел пригласит орду⁸⁹. Удивился и испугался винницкий полковник, когда узнал и увидел, что наделал отряд Чарнецкого. Узнав, что у неприятеля уже тысяч пятнадцать войска – Богун не решался вступать с ним в неравный бой и хотел поспешно удалиться, чтоб выступить снова с сильнейшим войском. Но Чарнецкий стремительно бросился уничтожить его. Богун, хитрый как лисица, по замечанию современника⁹⁰ послал немедленно гонца к Хмельницкому⁹¹ с известием о силах неприятеля, а сам бросился в замок Монастырище, укрепленный валами и рвами. Эти было в половине марта. Цель Богуна была, задержать Чарнецкого битвою, пока Хмельницкий нагрянет нечаянно. Действительно, Чарнецкий осадил Монастырище и для того, чтоб увеличить в глазах неприятеля свои силы, одел в военное платье слуг и погонщиков, и приказал производить сколько возможно более шуму⁹². Казаки защищались так отчаянно, что польский генерал потерял пять тысяч войска во время штурма⁹³, но тем упорнее хотел, во что бы ни стало, уничтожить сильного врага и лишить Украину искуснейшего полководца. Наконец поляки овладели валом; защищавший его казацкий сотник. Дрозденко, пал в сече; загорелся замок: Богуну оставалось сдаться⁹⁴. Он рассчитывая по времени, что Хмельницкий недалеко, выскочил из замка среди огня и дыма, объявил, что идет поторопить гетмана, а оставшимся казакам приказал защищаться до прибытие новых сил. Храбрые казаки не сдавались в полу сгоревшем монастыре: каждый шаг впереди поляки покупали жизнью; еще полторы тысячи человек потерял Чарнецкий в отчаянной резне⁹⁵, и вдруг стрела пронизала, ему самому щеки: он упал без чувств и чуть было не захлебнулся кровью⁹⁶. В довершение замешательства, позади польского войска раздался крик: «орда идет!» На войско нашел в минуту панический страх. Поляки, пораженные, с одной стороны, вестью о неприятеле, с другой, раною генерала, которого почитали уже погибшим, в беспамятстве побежали, покинув возы с бесчисленною добычею, награбленною в несчастных украинских местечках и селах, покинули раненых и больных: – все летело без оглядки; вслед за бегущими повезли раненого Чернецкого⁹⁷. Не осталось ни одного поляка близь Монастырища. Это была хитрость Богуна. Вышед из пылающего замка, он пошел не к Хмельницкому, а зашел в тыл польского войска и приказал крикнут по татарски⁹⁸. Хмельницкий действительно был уже в дороге, но еще далеко от Монастырища; когда он приблизился и увидел, что сделалось, очень смеялся над поляками, которые, замечает их историк⁹⁹, сами не могли дать себе отчета: по какой причине так постыдно убежали.

Вскоре Хмельницкий узнал, что набег Чарнецкого был только предварительным началом замысла истребить все казачество и изменить русскую землю так, чтоб в ней некому было восставать на поляков. В Бресте-Литовском собирался сейм и король стал теперь злейшим врагом Хмельницкого. Он настаивал непременно кончить войну, чего бы она ни стоила. Сейм, однако, мало давал ему надежды; дворян съехалось немного, да и те, которые приехали, были более склонны примириться с Хмельницким и отказаться от Украины. «Беспрестанная служба отечеству до того нам надоела (говорит современник)¹⁰⁰, что мы не только уклонялись от битв, но даже и, сидя в домах, не хотели давать отечеству помощи и обороны». Прошлогодняя зараза, голод, поражение отнимали у поляков присутствие духа и надежду на победу. Гадатели волновали умы новыми предсказаниями; опять появилась комета, которая, как толковали астрологи, своим явлением всегда предсказывала продолжительные бедствия¹⁰¹. Войско не хотело повиноваться, жалуясь, что ему не платят. О собрании нового посполитого рушенья не хотели и слышать. «Мы готовы (говорили послы) лишиться последней домашней утвари, лишь бы не слышать ненавистных вицей и не проливать своей крови»¹⁰². Сейм определил вести войну регулярным войском, а для содержания его наложить подымное, и на жидов поголовное. Вместо посполитого рушенья, однако, положили собрать так называемое лавовое войско (agrarius miles, Lanowe ludzie); начальства воеводств и поветов должны были снаряжать отряды из сельских жителей, которым положена была плата как кварцяным жолнерам и сверх того, содержание и обмундировка. Положено держать их три месяца и заплатить за это время¹⁰³. Положено назначить комиссию для взимания пособий, продовольствия, вооружения, раздачи жалованья войску и содержание крепостей и обозов¹⁰⁴. Сборное место для войска назначению под Глинянами. Ян Казимир вызвался сам быть предводителем для предупреждение несогласий. «Я иду снова (говорил он) и не положу оружия, пока, совершенно не окончу этой гибельной войны»¹⁰⁵.

Дошло до Хмельницкого, что на Украину собирается новая туча. Гетман снова отправил письма к королю и знатным панам и, в том числе, к новому гетману, Станиславу Потоцкому, которого избирал ходатаем; цель его была задержать, по обыкновению, военные действие поляков, пока он сам соберется с силами.

В своих письмах к королю Хмельницкий обещался не двигаться с своим войском и не подавать повода к войне; просил приказать коронным и литовским войскам не нападать на казаков и, между прочим, извещал, что казачество, желая прочного мира, просило ходатайства московского царя об исполнении просьбы относительно веры, церквей и прав запорожского войска¹⁰⁶.

Хмельницкий не получил ответа от короля, но Потоцкий писал к нему, восхвалял милосердие государя, укорял Хмельницкого в вероломстве и уверял, что король идет в Украину как государь, чтоб видеть и успокоить свои области и ввести владельцев в управление имениями, которые отняты у них взбунтовавшимся народом. «Пусть (писал он) крестьяне дожидаются спокойно и, собравшись в громаду, склоняют головы проезжающему королю. А ты сам, пан гетман со всем войском оставайся на месте и пошли из среды войска старшин предаться на волю и милость короля¹⁰⁷.

После сейма король уехал в Глиняны к войску¹⁰⁸, куда и прибыл 26-го июля¹⁰⁹. Хмельницкий продолжал сношение с московским государством. Царь Алексей Михайлович присылал к гетману стольника Якова Лихарева, известить, что ради православной веры и святых Божьих церквей, царь хочет успокоить междоусобие казаков с поляками миром чрез посредство своих послов, которых с этого целию отправит в Польшу. Хмельницкий послал в Москву Кондрата. Бырляя и Силуана Мужиловского. Изъявляя царю благодарность за посредничество, эти посланцы, по гетманскому приказанию, говорили так:

«Гетман и войско запорожское, обнадежившись государевою милостию, посылали королю и панам просить, чтобы они отложила до времени войну. Король и паны хотели было собрать сейм в Бресте и с сейма прислать казакам комиссаров к 24 марта; но они солгали, не прислали комиссаров на срок, а вместо того собирают войска, разоряют города, невинно мучат людей. А потому гетман и войско запорожское собираются против них и уже просили помощи у крымского хана, и крымский хан будет им помогать. Мы не хотим мириться с поляками потому что они не стоят в правде, и просим, чтобы великий государь, ради православной веры, принял нас под свою государскую высокую руку и помоги нам думою и ратными людьми. Турецкий султан и крымский хан много раз звали нас к себе в подданство, да мы им отказали: мимо великого христианского государя царя великого князя Алексея Михайловича не хотим идти к бусурманам в подданство. Мы рады и той государевой милости, если царь чрез своих послов успокоить нас миром: не выступаем из его государевой воли; пусть только государь изволит послать своего гонца к польскому королю поскорее, чтобы лихи не наступали на вас войною.»

Вместе с тем посланцы извещали, что шведская королева посылала к гетману своих послов, но их на пути переняли поляки и с чем они ехали неизвестно. Теперь гетман просил царя пропустить чрез свою землю гетманских послов к шведской королеве проведать: зачем она посылала, к гетману; а для верности пусть царь изволит, вместе с казацкими послами, отправить в Швецию кого-нибудь от себя¹¹⁰.

Между тем у Хмельницкого явились новые враги, бывшие его союзники, теперь испуганные возрастающим могуществом русского повелителя. Тимош на свадебном пиру уверял тестя в готовности служить ему и, выказывая свою силу, говорил: «Отец мой купить у султана Валахию, мы сгоним Радула, тогда и Ракочи пусть бережется»¹¹¹ Лупула видел буйный и предприимчивый дух зятя, боялся, чтоб он не лишил его престола, хотел отвлечь его в другую сторону и стал поддерживать в нем мысль о покорении Валахии. В семейные советы их был допущен великий логофет (канцлер) Молдавии, Стефан Бурдуц, который в продолжение долгих лез казался постоянным доброжелателем Лупулы. Но он был в родственных связях с соперниками: двоюродная сестра его была за Радулом, а сам он был женат на боярыне из Валахии. Жена его, заметя беспокойство мужа, тайные советы при дворе, усильно начала допрашивать, что это значит и, наконец, убедила Стефана высказать тайну, которая немедленно была передана Радулу, а потом дошла, и до Ракочи. Трансильванский князь узнал, что Богдан Хмельницкий недоволен им за несоблюдение уговора, когда, во время войны 1651 года, он должен был взять Краков. Тогда Радул и Ракочи, предупреждая грозящую бурю, заключили союз изгнать с господарства Лупулу и предложили тайно логофету господарский престол. Пробужденное властолюбие, говорит современник, погасило в нем долговременную верность. Стефан приступил к договору. Тимош был в Украине; Лупула сидел в Яссах не подозревая для себя никакой опасности. Вдруг войско Радула и вспомогательные венгерские силы появились в Молдавии. Стефан внезапно перешел на их сторону; вся недовольная Василием партия хотела падение господаря. Пораженный неожиданностью, Лупула вышел на сражение, но был разбит под деревней Старлоком¹¹² и убежал со всею семьёй в Каменец, где был принят Потоцким, которого преклонил дарами¹¹³. Потоцкий имел благовидный предлог дать ему убежище, как союзнику Речи Посполитой, которым Лупула не переставал казаться. Стефана посадили на господарство.

Тогда при турецком дворе начался торг и за Молдавию. Стефан подкупал подарками членов дивана и обещал платить тройную дань. С своей стороны, Хмельницкий также рассыпал подарки, ласкал турок надеждою, что Украина будет данницею оттоманской порты, обещал завоевать Каменец. Между тем новый государь на первых порах вооружил против себя бояр. Два из них отправились в Константинополь, защищали изгнанника и умоляли сжалиться над несчастным положением Молдавии, растерзанной войною. Турецкий двор находился в нерешимости какой партии ему держаться, и ограничивался тем, что к Радулу и Ракочи послан был чауш с приказанием прекратить неприязненные действие¹¹⁴. Лупула переехал из Каменца в Украину, и Тимош с двенадцатью тысячами¹¹⁵ разнородного войска, собранного из казаков, украинских левенцов, карпатских горцев и татар, после пасхи 1653 г. пошел на Молдавию¹¹⁶. Беззащитный Стефан убежал; Яссы достались победителям. Тимош истребил остаток враждебной пехоты Ракочи, казнил врагов тестя, и снова посадил его на господарство. Эта победа так возгордила его, что, по уверению одного историка, он ставил себя в параллель с Цезарем; говорил, что он пришел – победил, даже не видя врагов¹¹⁷. Тогда то он решился исполнить давнее намерение покорить Валахию.

Усилив свое войско молдавскими полками, он вошел в Валахию. Воины его грабили, убивали людей всякого возраста и состояния, сжигали жилища, насиловали женщин, оскверняли даже храмы; по уверению современника, один раз казаки не чувствовали в себе силы зажечь храм, и Тимош за это заколол их собственноручно. Такие поступки вооружили против победителя турецкий двор, который стал опасаться усиливающегося могущества Тимоша и изъявил ему неудовольствие за возобновление вражды¹¹⁸. Тогда Радул снова собрал силы из волохов, сербов и разных охотников: Ракочи прислал к нему войско под начальством Януша Кимени. На берегах реки Яловца¹¹⁹ (Тележина¹²⁰) неприятели встретились; здесь произошло кровопролитное сражение: сначала было Тимош и Василий побеждали, но вдруг поднялась гроза и сильная буря прямо в глаза казакам. Молдаване, бывшие в войске Тимоша, первые попятились назад, другие передались волохам; казаки выбились из сил, хотели поправить дело и не могли; Василий, спасая жизнь, убежал в Галац, потом за ним оставил поле битвы Тимош, и наконец, полковники Носач и Пушкарь; храбрый начальник украинских левенцев, Грыцько, сбил пехоту в четверо угольник и, защищаясь, погиб в сече, а две тысячи казаков и несколько тысяч молдаван, лишенные начальников, положили оружие. Молдаване были отпущены на свободу своими единоплеменниками, а казаков, всех до единаго, Андроник, валахский генерал, приказал изрубить. «Этот народ (говорил он) охотнее расстанется с жизнью, чем с своевольством¹²¹.

Стефан на челе бояр опять вступил в Яссы и Молдавия, в другой раз присягнула ему в верности. Жена Василия с остатками имущества убежала в Сочаву¹²². Тимофей воротился в Украину, а потом снова вступил в Молдавию с восьмью тысячами и вошел в Сочаву на помощь господарше¹²³.

Тут то враги ополчились на молодого богатыря. Ракочи обратился к Яну Казимиру, извещал о свежем поражении Тимофея, просил забыть прошлые недоразумения, убеждал послать ему на помощь коронное войско как можно скорее, потому что наступает время уничтожить сына Хмельницкого, пока не подоспел отец его на выручку, и с своей стороны обещал тридцать тысяч войска и содействие Валахии и Молдавии к укрощению Хмельницкого. Некоторые из польских панов не советовали вступать в союз с Ракочи, напоминали о его недоброжелательстве, о связях с Хмельницким, опасались, чтоб он не изменил полякам в самом критическом положении.

«Неблагоразумно отвергать чужую помощь (говорили другие): сам Бог нам посылает ее в то время, когда мы не умеем укротить нашего врага. Хотя Ракочи сносился с Хмельницким во время безкоролевья но это было дело политики. Он, рожденный от благородной крови, всегда в душе гнушался тираном, вышедшим из подлого звания ко вреду соседей: а теперь, видя, что мятежник слишком поднялся, понимает, что надобно преградить ему дорогу и, конечно, останется ему всегдашним неприятелем».

Последнее мнение одержало верх и король согласился на предложение Ракочи¹²⁴.

Лишенный престола, Василий показывал вид, что ничем не раздражил Польшу, что он, по прежнему союзник Речи Посполитой, и потому, после своего низвержения, послал к королю просить вспомоществования. Послы его прибыли почти в одно время с стефановыми и ракочиевыми. К удивлению поляков, сам Тимош обратился к польскому правительству и обещал присоединить к Речи Посполитой подунайские страны. Без дальнейших рассуждений, поляки предпочли сторону Стефана и Ракочи. Король признал нового господаря в его достоинстве и отправил к нему в подарок вина и двух лошадей. В добавок, канцлер Корыцинский получил в то же время письмо от сплистрийского паши; он изъявил негодование на казаков за своевольство Тимоша, называл их разбойниками и убеждал всеми силами усмирить их¹²⁵. Все клонилось ко вреду возраставшей Украины. Король послал на помощь венгерским и валахским войскам в Молдавию шесть тысяч польского войска, под начальством Кондрацкого, и полторы тысячи немецкой пехоты¹²⁶, а потом Клодзинского с волонтерами¹²⁷. Два польские пана, Яскольский и Гембицкий, отправились к седмигродскому князю с предложением долговременного союза и содействие к укрощению казаков взаимными силами Польши, Трансильвании и двух подунайских княжеств¹²⁸.

Василию Тимошу оставалось надеяться единственно на помощь Хмельницкого. Скорбная весть о неожиданном изменении дел в Молдавии застала гетмана среди приготовлений к отпору поляков, готовившихся вступить в Украину. Он рассудил, что спасение зависит от одной скорости и решился предупредить короля. Из глинянского лагеря приходили утешительные вести: говорили, что жолнеры разбегаются и бунтуют. Хмельницкий взял с собою тридцать тысяч казаков¹²⁹ несколько тысяч татар и бросился на Подоль. 6-го июня под Печорами на Буге, где гетман делал смотр своему войску, приехал к нему посланец Януша Радзивилла: Загоровский. Литовский гетман был теперь в свойстве с казацким. Несчастие молдавского господаря сближало их. Сам Радзивилл не любил Яна Казимира, и как многие из литовских панов того века, не смотря на ополячение сочувствовал подчас политической литовской особности; притом он был диссидент. Сближение между Радзивиллом и Хмельницким пошло бы может быть далее, если бы Хмельницкий не поставлен, был судьбою в необходимость сделаться предводителем хлопского восстания, а Радзивилл был пан и не мог быть ничем другим. Теперь Радзивилл являлся только примирителем между королем и Хмельницким. В таком смысле он послал письмо с Загоровским. Из Киева казацкий отряд провожал Загоровского до Белой-Церкви: там встретил его с почетом Золотаренко, шурин Хмельницкого, и следовал с ним до казацкого обоза. При въезде в обоз встречал его другой казацкий чиновник миргородский полковник Лесницкий. Посреди обоза стоял гетманский шатер, близь него шатер писаря. Выговский, встретив посланца, извинялся за гетмана, пригласил его прежде к себе в лагерь и по русскому обычаю предложил хлеб соль. Оба выпили. Спустя немного времени обозный Коробка пригласил Загоровского к гетману.

Как только посланец Радзивилла входил в шатер гетмана, Хмельницкий шел к нему, с радушною улыбкою, стал его обнимать и целовать. Загоровский вручил ему письмо. Гетман передал его писарю, сам сел и посадил возле себя гостя. Писарь Выговский читал письмо; Хмельницкий внимательно слушал, по два раза прерывал чтение, таким образом, когда писарь прочитал в письме желание водворение мира, Хмельницкий глубоко вздохнул и сказал: «Дай Господи, дай Господи мир!»

Выговский, читая далее, наткнулся на совет покориться королю.

Хмельницкий снова прервал чтение и сказал: «Я очень рад и готов помириться; больше скажу: долго ли, не долго ли будет тянуться эта война, я всегда готов поклониться его величеству нашему законном государю и благодетелю.» По окончании чтения Хмельницкий сказал посланнику: «Бог мне свидетель, хотя я иду теперь с войском своим на войско его величества, но не затем, чтобы драться с ним; Бог это видит! Я затем иду, чтобы при посредстве князя Радзивилла, от его величества короля нашего милосердого государя получить вечный мир; пусть кровь христианская перестанет литься, а я обращу всю свою силу на врагов креста святого. Клянусь Богом не хочу войны!»

Хмельницкий говорил эти слова с большим чувством. Принесли горилки. Хмельницкий выпил, провозгласил здравие князя Януша Радзивилла, и в это время выпалили из пяти пушек. Потом выпил за здравие того же князя писарь Выговский, выпалили из двух пушек.

После горилки Хмельницкий снова говорил: «У короля войска будет тысяч сорок пять, кроме посполитого рушения; так мне говорили, правда ли?»

«He знаю» – отвечал Загоровский.

«А у вас?» – спрашивал Хмельницкий.

Загоровский перечислил ему отделы литовского войска. По его счету выходило тысяч пятнадцать.

«Так, так, – сказал Хмельницкий, – я все знаю, все знаю. А вот пане Загоровский, посмотрите на мое войско.»

Он приказал за ранее выставиться казакам, предложил Загоровскому лошадь и вместе с ним поехал за обоз. Над ним во все время пути держали бунчук. Казаки стояли в строю, по бокам казацких рядов копошились толпы татар.

«У меня войска тридцать тысяч казаков,» сказал Хмельницкий, «его могло быть и больше, да я распустил его по домам. Нехай хлиб роблють, а орды будет у меня тысяч восемьдесят.»

Загоровский не сказал ему ничего, но заметил про себя, что у Хмельницкого сил будет менее, чем он показывал. Казацкие ряды стояли очень красиво; развивалось множество знамен, и между ними одно превосходило прочие величиною: оно было красное из адамашка, с позолоченным шаром на верху древка, и уже ветхое. То было знамя подаренное казакам королем Владиславом, казаки дорожили им и держали при своей артиллерии. Хмельницкий показал посланцу и свои пушки; некоторые поражали своею величиною: нужно были шесть лошадей, чтобы сдвинуть их с места.

На другой день 7-го июня Загоровского пригласили к гетману на обед. Хмельницкий усердно угощал гостя, но в то же время приказал татарам, мимо шатра, своего, прогнать толпу польских пленников; двое из них были племянники пана Каховского. Хмельницкий, как будто ничего не зная, стал с любопытством расспрашивать, что это за пленники? Объяснилось, что это польский подъезд, напавший на селение Клинцы: там неожиданно татары и казаки захватили поляков и привели пленными.

«Боже мой! Боже мой! – сказал со вздохом Хмельницкий, – люди его королевского величества бьют невинных христиан и жгут города; я иду с покорою, а паны ляхи войну замышляют.»

Тут писарь Выговский в присутствии Загоровского выкупил у татар племянников пана Маховского, не предчувствуя вероятно, какое значение будет со временем иметь для его собственной жизни этот пан Маховский, которому он теперь оказывал услугу.

11-го июня Хмельницкий назначил отпуск посланцу Радзивилла. Писарь Выговский был с ним. Хмельницкий был весел, любезен, пил за здоровье Радзивилла с такими же церемониальными выстрелами, как и при первом свидании и, прощаясь с Загоровским, произнес такую речь:

«Если его милость князь Радзивилд успеет нас помирить, то приобретет себе вечную славу и обяжет войско запорожское верною службою себе и своему тестю молдавскому господарю, которого он как сын, должен спасать вместе с моим сыном. Пане Загоровский, проси князя Радзивилла, нехай буде до нас ласков, як отец и предки его були; нехай нас с королем помирит; а коли ласки его королевской милости нам не буде, так ми або добъемося до покою, або один на другому поляжемо за вольности наши! Мы по неволе должны искать себе помощи: турецкий император обещал нам: турки ко мне очень доброжелательны; и царь московский обещал мне помогать ради того, что я воюю за веру и святую церковь; татары над Днепром стоят, и сами просят дозволить помогать нам войском в несколько тысяч. Татары в моих руках –благодетели наши! Но правду сказать у нас с ними скоро было бы разбратие, лишь бы нам с Короною польскою помириться, тогда бы их не стало на Украине; от Литвы мы не чаем напада. Да хоть бы и напали, – что возмут? у нас ничего нет! покрутиться по Украине та й пидуть до дому, а мы по старому будем на Украини сидити: трудно козацке куриньня згубити, а хочь бы и подолили нас и обернули Украину в пустиню татар тим не стримают. Татарам тогда больше поля останется на кочевье и подальше в Польшу пойдуть»¹³⁰.

Отпустивши Загоровского, Хмельницкий с войском шел далее; казаки взяли Гродецкий замок и, как говорили поляки, не пощадили там ни шляхты, ни поспольства¹³¹.

В польском лагере не знали вовсе ничего, как вдруг, под Зборовом, нечаянно наткнулся на казаков польский отряд, под командою Песочинского; отряд был истреблен; однако, предводитель успел убежать в польский лагерь и принес нерадостную весть, что Хмельницкий не ближе, как верст за сто от поляков. Таким образом, польское войско имело время приготовиться и встретить неприятеля в порядке. Король ободрял подчиненных своим примером и решимостью. Напротив, эта стычка произвела тревогу между казаками. Пленные поляки объявили, что в польском лагере огромное войско; что комиссия нашла средства успокоить жолнеров; что король заключил союз с Валахиею и с Ракочи действовать против Украины; что скоро должно присоединиться к польскому войску посполитое рушенье.

Казаки волновались, роптали на гетмана. Предводитель дойдя до Тарпополя, собрал под Желковом все войско на раду: «Що нам робить: чи итти на ляхив чи ни; орди немного маемо, и тая назад одступае». Так спрашивал он, хотя у него и всегда было в обычае спрашивать, по замечанию пленного казака Уласенка. Все казаки единогласно закричали: «Що Бог и ти учинишь, ми готови яко почав, так и кинчай»¹³².

Хмельницкий решился послать еще раз посольство к королю. Посланником избран был Жданович, киевский полковник, в сопровождении нескольких казацких чиновников. Отправив эту депутацию. Хмельницкий отошел из Галиции в Украину и стал при Черном Острове¹³³.

Жданович явился тогда, когда для поляков представлялись новые надежды успеха в предпринимаемой войне. Ракочи и волохские господари приглашали Яна Казимира с войском в Молдавию для того, чтоб не дать впустить туда, гетмана, уничтожить Тимофея и тогда уже идти в Украину. Король готовился выступить. Ждановича не допустили до короля и призвали пред гетмана Потоцкого.

В казацком прошении сначала излагалось, что, после белоцерковского договора, не казаки, а поляки виновны в возобновлении кровопролитий, а потом было, между прочим, сказано: «Просим покорно, чтоб на будущее время, его величество король благоволил сохранить Зборовский договор, данный запорожскому войску; чтоб наши русские церкви и монастыри, согласно с правами их, оставались неприкосновенными с своими имениями, а уния была бы уничтожена, как в Польском королевстве, так и Великом Княжестве Литовском. Если же король и Речь Посполитая не будут к нам милостивы, то мы, не желая более кровопролития, иными способами будем промышлять о своей безопасности¹³⁴. Сам Жданович, согласно тайному приказанию Хмельницкого, присовокупил от себя, что казаки недовольны Хмельницким за то, что он хочет отдать их в рабство туркам, и желают остаться в повиновении короля но с тем, чтоб король утвердил Зборовский договор и уния была, уничтожена. Но требование уничтожения унии и утверждение Зборовского договора и в устах недовольного Хмельницким полковника, как и в письме самого Хмельницкого, произвели одинаковое негодование в собрании панов, так называемом холе рыцарском; сам коронный гетман схватил булаву и хотел было ею бить послов.

– Оружием! – кричал он: – оружием я дам вам ответ на ваши глупые и варварские требования. –

Присутствовавшие паны едва, удержали его¹³⁵. Сам король, услышав, понял, что посольство казацкое есть ничто иное, как обыкновенная хитрость Хмельницкого. После совета призвали казацких послов, и гетман отвечал им так:

– Не изменнику Хмельницкому, но всему войску запорожскому я отвечаю. Его величество не только не хотел читать вашего послания, написанного с согласие хитрого и двоедушного Хмельницкого, но и видеть тебя, полковник. Я просил за вас и старался – напрасно! ваши преступления и вероломства победили наконец всякое милосердие. Вам не будет спасения, прежде чем войско запорожское не выдаст самого Хмельницкого и не задержит чауша, присланного от Порты¹³⁶. Тогда пусть знатнейшие из ваших, Выговский и Богун, являются в наш лагерь, надеясь на безопасность. Вы останетесь здесь заложниками, а один, самый простой из вас, отнесет ответ.

Это препоручено было какому-то сотнику, по имени Миките¹³⁷.

– Если, говорил Ждаyович: – воля вашей вельможности такова, что я должен здесь остаться, – противиться не смею, но скажу, что войско будет до крайности недовольно таким поступком; оно подумает, что меня уже нет в живых, придет в ожесточение и также задержит ваших послов, когда, случится вам послать. «Посол, как осел» – говорит пословица, – носить то, що на его вложено, – з чим мене послано, з тим назад повернутися повинен! Иначе вы в сердцах казацких возбудите чрезвычайную к себе ненависть. 

По словам одних, гетман отпустил киевского полковника¹³⁸, а другие говорят, что удержал его, впрочем обращался с ним вежливо¹³⁹. Последнее вероятнее, потому что, в 1654 году, Жданович находился в неволе у Радзивилла, которому он, вероятно, был передан из коронного войска¹⁴⁰.

Сам Януш Радзивилл тогда напрасно старался склонить короля и панов к миролюбию, советовал обойтись с Хмельницким ласково, назначить комиссаров для заключение с ним договора: вызвался сам содействовать этому, уверял что казацкий гетман согласен примириться, лишь бы видел со стороны Польши прочность такого примирение и уверял, что Хмельницкий доведенный до отчаяния, отдастся московскому царю; по его замечанию уже видно было, что Москва искала только предлога поссориться с «Речью Посполитою, чтобы напасть за одно с казаками. Он советовал приласкать Хмельницкого, и сыновьям его дать староства. Его советы не были приняты¹⁴¹. Уважение к нему не было настолько, чтоб не содействовать врагам его тестя Лупулы; забыто было долговременное расположение молдавского господаря к Польше: он был уже в родстве с Хмельницким и этого было достаточно, чтобы поступать с ним как с врагом Польши.

Польское войско готовилось выступать, как вот, 20-го июля, явился посол Алексея Михайловича, боярин Репнин-Оболенский с товарищами. Аудиенция дана им во Львове¹⁴². Они по прежнему, привезли требование относительно пропуска в титуле, показывали более двухсот писем многих польских дворян (с ошибками в титуле московского государя, требовали немедленно казнить их смертью, жаловались на самого короля, который в своих подлинных грамотах делал такие же ошибки, и требовали казни шляхтича Окуня, за то что в Варшаве дурно отозвался о царе.

Паны отвечали на отрез: здравый рассудок воспрещает казнить людей смертною казнью без вины, тем более, что ошибка в титулах происходит не от коварства, а от недоразумений и неведения. –

– С нашей стороны, – прибавили они: – мы требуем прежде казни тех дворян московских, которые пропускали беглых казаков в Московское Государство, а равно запрещение патриарху посвящать в Польшу попов греко российской церкви. –

После обоюдных несогласий, боярин наконец заговорил в первый раз о Хмельницком.

– Великий государь, его царское величество, – говорил боярин: – для православной христианской веря и святых Божиих церквей сделает брату своему королевскому величеству, таковую поступку, что велит отдать вины людям, которые объявились в прописке в государевом именовании, если король и пан рады успокоят междоусобие с черкассами, возвратят православным церкви, которые были оборочены под унию, не будут впредь делать никакого притеснение православным и помирятся с ними по зборовскому договору¹⁴³.

– Унин отвечали папы, король не может истребить без нарушения присяги; под зборовом он никогда не обещал, чтоб люди одной русской веры, а не униты жили в Польше; это то же, если бы мы требовали истребить в Московском Государстве старинную греческую веру; но король позволяет жить в своем государстве христианам всех вероисповеданий и утвердил права духовенства, как римско-католического, так и греческого, следуя примеру предшественников. Причиною междоусобий и мятежей отнюдь не греческая вера, которая в Польше никогда не была гонима, а запрещение казакам делать самовольства, грабежи и обиды в соседних странах, без чего казаки не могут жить. Речь Посполитая не может уже мириться с Хмельницким ни по зборовскому, ни по белоцерковскому договору, а помирится с ним тогда, когда казаки останутся на прежних основаниях до междоусобия. Впрочем, если царь берет на себя посредничество в примирении короля с непокорными казаками, то будет ли его величество отвечать за Хмельницкого в его повиновении, потому что он уже готовится принять турецкое подданство? Король предпринял идти с войсками на казаков: если они положат оружие и покорятся, то король дарует им прощение, а в противном случае, пусть московский двор поможет нам наказать этого мятежника как общего врага. –

Бояре не принимали отговорок и требовали немедленно мира с казаками. Паны на отрез отказались. Войско выступало в поход при глазах посредников. Тогда боярин потребовал отпуска и, идя ужо к карете сказал панам последнее слово:

– Так как великий государь, его царское величество, для православной христианской веры и святых Божиих церквей, желая успокоить междоусобие, хотел простить таких людей, которые за оскорбление чести государя достойны были смерти, но король Ян Казимир и паны рады поставили это ни во что. поэтому великий государь, его царское величество, не будет терпеть такого бесчестия и не станет к вам посылать своих послов, а велит о всех ваших неправдах и о нарушении вечного договора писать во все окрестные государства к государям христианским и басурманским, и за православную веру, и за святые Божии церкви, и за свою честь будет стоять, сколько подаст ему помощи милосердый Бог¹⁴⁴.

Поляков оскорбляло то, что московский царь напоминал им о религии. Они тогда говорили: никакое государство не имеет права вмешиваться в наши дела. Хорошее любопытство – знать, что делается в чужом доме!¹⁴⁵

После этого польское войско двинулось к Галичу. «Мы шли – говорит участник этого похода – лесами и вертепами, потеряли довольно лошадей и людей; обломки покинутых возов остались памятниками этого похода».

Поляки заложили обоз между Галичем и Богуславцем, близ памятника Хмелецкому, одержавшему победу над татарами. Там они стояли около двух недель и в это время послали Донгофа с пятью тысячами на помощь Кондрацкому и Клодзинскому¹⁴⁶.

Поляки не знали, куда и с каким намерением отошел Хмельницкий и были в нерешимости, куда им следовать: в Молдавию ли, куда, призывали их союзники, или в Украину? Ляндскоронский настаивал, чтоб король шел в Украину и поспешил уничтожить мятеж, пока Хмельницкий находится в неблагоприятном положении. Не таково было мнение Любомирского, опытного советника, постоянного соперника короля. Он доказывал, что поляки обязаны теперь помогать союзникам; что уничтожив Тимофея они еще более ослабят Хмельницкого, а сами усилятся, и тем успешнее могут подавить восстание. Король не знал, что ему предпринять и приказал двинуться на Подоль, намереваясь поступить по обстоятельствам. Опять поляки совершали трудный путь по теснинам и дурным переправам, и стали обозом, сначала под Гусятным, а потом перешли к Каменцу. Поляки стали на таком пункте, чтоб преградить украинскому гетману дорогу, если он пойдет на помощь к сыну. Ян Казимир из обоза триумфально въезжал в Каменец; звон колоколов, стрельба из пушек, праздничное убранство цехов, веселая музыка, и крики: «виват» – все ободряло поляков. Беспрестанно к ним прибывали новые силы. Паны приезжали в обоз со своими командами; пан польный писарь привел 600 человек, пан подчаший – 700, коронный маршал – несколько сот; все это были воины красиво вооруженные; воеводства посылали своих лаповых. Из некоторых русских городов и местечек приходили депутаты с повинною; из этого поляки заключили, что Хмельницкий потерял свою нравственную силу над народом, твердили, что хлопы, испытав неудобства казацкого правления, рады повиноваться своим добрым панам и их дозорцам¹⁴⁷.

Хмельницкий, получив ответ на свое посольство, пробыл в Переяславль и 13 августа, разослал по всей Украине универсал: он оповещал всем сословиям украинского народа о вероломстве поляков, которые привлекли, на пагубу Украине, седмиградского князя и волохов; извещал, что отечество «в крайней опасности, и приглашал, без замедления, оставлять всякие хозяйственные занятие и даже жатву, и спешить в вооружении в Чигирин, чтоб оттуда идти умирать, как выражался гетман, на достославном поле битвы и принять от десницы Всевышнего страдальческий венец за истину¹⁴⁸. Такое же послание отправлено было к запорожцам.

В то же время Хмельницкий послал деньги в Турцию, стараясь снова расположить в свою пользу продажный двор. Хмельницкий уверял визиря, что Ракочи, соединившись с поляками, думали освободиться из подданства. Турции, а для того то поставляет нового господаря в Молдавии, дабы ослабить силу турецкой власти в подунайских землях и иметь для себя союзников против турок, что он в заговоре против Турции, с римским императором и Венецией. Визирь, хотя и не был совершенно расположен в пользу казачества, ясно видя, что Хмельницкий его обманывает, однако боялся допустить усилиться Ракочи, поэтому и обещал Хмельницкому помощь.

Другое посольство отправлено к хану. Не трудно было снова преклонить его. Вероломный союзник остался в проигрыше от своей берестечской измены. Поляки приписывали победу своему искусству, а отнюдь не потачке хана, и считая себя вправе разорвать утеснительный Зборовский договор, перестали платить крымскому повелителю. Хан приказал крымским и казыльбашским ордам собираться в поход¹⁴⁹. Ислам-Гирей, с своей стороны, старался расположить Турцию в пользу своего предприятия и представлял визирю, что в настоящее время следует не давать Польше усиливаться и отнять у ней Украину, как будто в пользу Хмельницкого, а впоследствии можно будет легко завоевать ее и подчинить Турции¹⁵⁰.

Третье посольство отправлено было в Москву. «Извещаю ваше царское величество (писал Хмельницкий), что король уже идет в Украину, но мы не хотя отдать на поругание церквей и монастырей Божиих и христиан на мучительство, бьем челом, чтоб великий государь нас пожаловал и приказал поскорее послать к нам помощь. Если ваше царское величество и теперь не сжалишься над православными христианами, просящими у тебя милости со слезами, то иноверцы нас подобьют под себя и мы, по неволе, должны будем чинить их волю. Уже царь турецкий прислал к нам в обоз в Борки своего посланца, приглашая в подданство себе, но я ему отказал, надеясь на государеву милость: а если ты, великий государь, нас не пожалуешь и не примешь к себе, тогда мне остается свидетельствоваться Богом, что я многократно просил у государя милости и не получил. Но с польским королем у нас мира не будет ни за что¹⁵¹.»

В начале августа Хмельницкий отправил сына Тимофея в Молдавию с 20.000 казаков и с ним татар, а сам на короткое время приехал в Суботово отдохнут и как истый малорусс ездил по пасекам и пил горилку. Тут приехал к нему царский гонец Иван Фомин. Это был уже второй гонец: только что перед ним был у него от царя стольник Ладыжинский. Иван Фомин сообщал Хмельницкому, как и Ладыжинский, что царь ожидает как окончится посольство в Польшу Репнина-Оболенского и как узнает, тогда последует царский указ: «Ты гетман Богдан и ты писарь Иван и все войско запорожское на его государеву милость будьте надежны» – говорил подьячий. – «У нас» – сказал Хмельницкий – «и на уме того не было, чтобы с поляками мириться, потому что под Зборовом и Белою-Церковью они с нами мирились и присягали и в присяге своей не устояли. Пусть только его царское величество изволит прислать нам ратных людей, а я напишу листы в Оршу. Могилев и иные белорусские города: белорусские люди тотчас начнут биться с ляхами, а их будет тысяч двести.» Несколько дней после того. Хмельницкий угощал царского гонца, потом на прощанье 19-го августа, приехал к нему сам. Подъячий описывает этот приезд так: гетман отслушал молебное пение в церкви Воскресенья и поехал ко двору, который отвели под постой царскому гонцу. Перед гетманом вели две лошади, накрытые попонами, трубачи играли на трубах, а позади гетмана ехало сто провожатых казаков. Подъехав к воротам, гетман слез с лошади; все провожавшие его казаки также, слезли с лошадей и пошли за ним во двор. Гетман уже был пьян и сел было на дворе, но царский гонец попросил его в светлицу. Тут Хмельницкий говорил ему: «Турецкий император задержал было моего посланника Ильяша за то что сын мой воевал волошскую землю, а как услышал, что и бью челом царю московскому о подданстве, тотчас отпустил Ильяша; турок боится чтоб великий государь не послал рати на его землю.» – «Мне сказывали – говорила подьячий, что к тебе на помощь пришли крымцы». – Да правда –сказал Хмельницкий – и я с ними иду на войну. Пусть только государь изволит принять нас в вечное подданство и пошлет нам поскорее на помощь своих государевых людей, а мы кроме его, великого государя, никому не бьем челом и не хотим поддаться. Крымские ханы и мурзы мне друзья и меня послушают и они с татарами будут у его царского величества вечно в холопстве. Теперь то время пришло и подоспело счастье великого государя. Иные земли, которые к нам близко подошли, будут у него великого государя, в подданных¹⁵².

Казацкое войско увеличивалось; число собственно казаков простиралось до пятидесяти девяти тысяч, из них девять тысяч было запорожцев, а остальные украинские казаки¹⁵³.

Уже не было тогда одушевление прежних годов; беспрестанные опустошение наскучили народу. К тому же случился неурожай: до 12.000 народа ушло на Низ, другие продолжали переселяться в Московщину. Приказание Хмельницкого оставить сельские занятия и работы и спешить в его войско, повторяемое уже другой год возбуждало в народе ропот и даже сопротивление. Хмельницкий побуждал к повиновению жестокими мерами. Лоевцы вздумали ослушаться и не пошли работать укрепления; за это Хмельницкий приказал жечь Лоев¹⁵⁴.

Хмельницкий, точно, как и враги его, был в нерешимости, куда ему идти. С одной стороны, сын его просил скорее прибыть на помощь, с другой, Украине угрожало вторжение поляков. Он решился еще раз вести переговоры с поляками; посылать своих он боялся, чтобы и другого посланника не задержали у себя ляхи, как Ждановича. Он послал к королю пленного шляхтича Полицкого с письмом, в котором предлагал мир. Эта попытка пуще раздражила и ободрила поляков: «значит – говорили они – Хмельницкий боится нас и не верит в свои силы, теперь то и нужно его уничтожить¹⁵⁵.

Сочавский замок, лежащий на берегу Серета избран был убежищем господаршею, как по причине его неприступности, так и по близости к Украине, откуда можно было ожидать помощи от Хмельницкого. Первоначально вошли в крепость две тысячи двести молдаван, из которых тысяча человек пехоты были наняты насчет господарши. Потом пришел Тимош с своим отрядом, а наконец явился другой вспомогательный отряд казаков, под начальством искусного и отважного вождя, кальницкого полковника, Ивана Федоренка. Этот отряд простирался, по сказанию одних историков, до семи тысяч¹⁵⁶, а по сказанию других – до двенадцати тысяч¹⁵⁷. Огромное войско из волохов, молдаван, передавшихся Стефану, венгров и, наконец, поляков окружило Сочаву. Казаки защищались около двух месяцев с необычайным мужеством; ни искусство инженеров, ни храбрость венгров, предводительствуемых искусным Янушем Кимени, имевшим у себя 9.000 войска и четыре большие пушки, не могли ничего сделать. Вылазки казаков были часты, неожиданны и гибельны; предводители, утомившись оставляли уже осаду, но тут явился еще новый польский отряд из Вара; начальник его, старик Гувальт пристыдил осаждавших насмешками над трусостию и уговорил кончить начатое. Осажденные продолжали обороняться с прежнею отвагою, но припасы их истощались: они должны были довольствоваться тремя колодцами с дурною и неизобильною водою. Поляки отняли у них лучшую воду, заперли течение водопровода из Серета.

Так прошло около двух месяцев. Приехавший от короля уполномоченным Маховский послал предложение сдать замок. Господарша отвергла его с презрением. «Эта женщина (говорит современник) показала тогда, что у ней душа была выше ее пола¹⁵⁸; с неутомимою деятельностью она лично всем заведовала, раздавала воинам муку, мясо, напитки, воду, сыпала казакам деньги; поддерживала к себе любовь молдаван приветливостью и обещаниями: беспрестанно уверяла, что они скоро будут избавлены, что Хмельницкий уже недалеко и скоро явится в тыл осаждающим. Без сомнения, так бы и случилось, если бы неожиданное несчастие не разрушило всех надежд.»

В союзное осадное войско прибыл Димитрий Вишневецкий, непримиримый враг Тимофея, отбившего у него невесту. Он не знал соперника в лицо, и посулил большие деньги тому, кто его укажет. Трое шляхтичей, взятые в плен казаками и спасенные Тимофеем от смерти, взялись услужить князю. И вот, однажды, когда Тимофей ходил по валу между пушками, предатели указали на него. Инженеры направили туда, колюбрину (так назывался тогда род пушек); ядро попало в воз, на котором стояла казацкая пушка; осколки дерева ударили Тимоша в ногу и в голову, и казаки отнесли в замок предводителя, окровавленного, без чувств¹⁵⁹. По другому известию раcсказывается иначе: «Тимош, по казацкому обычаю любил выпить до пьяна и укладывался спать под шатром. Перебежчик из Сочавы указал польскими, пушкарям место, где отдыхает сын Хмельницкого. Пушкарь направил туда орудие, ядро попало в сундук, стоявший подле спавшего Тимоша. Осколок дерева повредил ему бедро, рана была опасная – «У него» – говорит один поляк – «была, испорчена кровь от распутства: он перепробовал всех боярынь из свиты господарши своей теши»¹⁶⁰. Подобные слухи распускали поляки о своих врагах. «Явная небесная кара! ..» восклицает современный польский историк, убежденный, что ядро, как гром, убивает не по не коему случаю, а по начертанию высшего правосудия¹⁶¹.

Казаки немедленно послали нарочного к Хмельницкому. Несмотря на трудность прохода, гонец успел пробраться, но напрасно! Через четыре дня Тимош скончался от антонова огня¹⁶². Господарша показала. Здесь в высшей степени свое геройство. Она скрыла тело Тимоша, уверяла, что он жив, а между тем отдала команду Федоренку и употребляла все силы, чтоб обороняться до прихода Богдана¹⁶³. 

Федоренко с казаками сделал сильную вылазку, ударил на венгров и поляков и поразил так, что они потеряли несколько тысяч¹⁶⁴. Они обратились в бегство; победители бросились расхищать лагерь. Но Кондрацкий и Донгоф успели остановить бегущих: собравшись, они дали отпор; Федоренко отступил в крепость¹⁶⁵.

С тех пор храбрость давала казакам решительный перевес; но обман не мог продолжаться: казаки узнали, что Тимоша нет на свете и взволновались. Из страха и уважения, они жертвовали жизнью за Хмельницкого; но когда его не стало, им казалось излишним подвергать себя гибели из за чужих. Тогда господарша бросилась в толпу и со слезами начала их упрашивать. «Вы (говорила она) геройски сражались за живого своего полководца. Уже ли теперь потеряете славу свою? Уже ли предательски оставите меня, бедную сироту? Вспомните, что я родила ту, которая теперь носит во чреве плод Тимофея... еще несколько дней – явится Богдан; он уже близь Умани и идет освободить нас: вы будете спасены со славою и честью!»

Ее просьбы, ее мужество и решимость обуздали на, время казаков. Толпа приветствовала, ее восклицаниями. Поднимая к небу правые руки, казаки обещали стоять за нее верно до последней капли крови¹⁶⁶. Между тем, союзники усилили свои натиски: из польского королевского лагеря пришло известие, что Хмельницкий идет спасать осажденных, а хан присоединяет свои орды к нему на помощь. Король требовал, чтоб Кондрацкий и Донгоф постарались, как можно скорее, взять крепость¹⁶⁷. Казаки, ободряемые господаршею и Федоренком, были в беспрестанных битвах, но голод между ними усиливался до того, что, лишенные хлеба и воды, они грызли кожу¹⁶⁸; из двадцати тысяч оставалось в живых только восемь тысяч¹⁶⁹. Они с часу на час дожидались Богдана, но Богдан не приходил, а между тем, вместо избавителей, мог появиться к ним польский король с войском. Снова началось волнение. Одни не надеялись пощады от поляков, которых раздражали упорством¹⁷⁰, истребив несколько тысяч союзников во время осады¹⁷¹, другие, напротив, изнуренные голодом, выбивались из сил и готовы были сдаться, тем

более, что Маховский несколько раз предлагал им пощаду от имени короля. Федоренко предпочитал смерть сдаче. Но тогда, господарша, видя крайность, сама, сказала полковнику: «Уже теперь деться некуда; нам беда не только от врагов, но и от своих, потому что с часу на час, надобно ожидать явного возмущения: если среди внутреннего беспорядка враги возьмут нас, то истребят всех огнем и мечом, а если мы сдадимся на честные условия, то спасем жизнь, свободу и имущества». Федоренко послал трубача к Кондрацкому¹⁷². «Мы готовы сдаться на предложение от имени короля (извещал он); но знайте, что хотя казаки в крайнем положении, хотя голод терзает нас и оружие неприятельское не дает нам ни на минуту покоя, однако мы готовы лучше, защищаясь, положить свои головы, как прилично храбрым, чем купить жизнь ценою такой сдачи, которая будет гнусною¹⁷³.

Кондрацкий сообщил предложение Федоренка Маховскому и Кимени¹⁷⁴. Полководцы чрезвычайно обрадовались, потому что боялись прибытия Хмельницкого¹⁷⁵. Немедленно составили и отослали Федоренку предложение такого содержания:

«Казаки должны присягнуть в верности королю, и Речи Посполитой и в сохранении приязни к седмиградскому князю и обоим волошским господарям; положить пред генералами и комиссарами знамена, в знак покорности и примирения и взять потом с собою, исключая десяти, под которыми войдут в польский лагерь, положить также все пушки и оружие, и взять их с собою под клятвою, не обращать против союзников, ни под каким предлогом не брать с собою ничего, принадлежащего собственно крепости, а, также оставить имущество Тимофея и все, взятое во время войны в молдавских церквах; никого чужого не выводить с собою, и не оказывать на пути в Украину никаких неприязненных действий. Господарше предоставлено ехать с своим сыном, со всею свитою и имуществом, куда ей угодно, а все, принадлежавшее бывшему господарю, казенное и боярское, должно перейти в распоряжение нового господаря, Стефана¹⁷⁶.

Федоренко принял условия. Впоследствии носились слухи, что Кондрацкий, услышав о приближении Хмельницкого и не желая со стыдом бежать из под Сочавы подкупил Федоренка за большие деньги согласиться на мирные условия. Скорую, после того, смерть Кондрацкого некоторые приписывали ипохондрии, которая постигла его от горести о потерянных деньгах¹⁷⁷.

Как бы то ни было, 9 октября, Федоренко, в сопровождении сотников и старшины, явился в польский лагерь и, в присутствии военачальников, с поднятыми вверх двумя пальцами, произнес пред евангелием присягу в том, что казаки не будут предпринимать ничего неприязненного против Польши и союзников¹⁷⁸. Стефан вступил в замок, «Жена Лупулы (говорит современник) с твердостью встретила супругу соперника, теперь заступившую ее место¹⁷⁹, и сохраняя свое достоинство, уехала с приближенными женщинами. Однако, Степан не отпустил ее без мщения: он приказал распороть ноздри сыну Василия, чтоб он не мог быть господарем по причине уродства»¹⁸⁰. Немного поживился в крепости новый господарь, как ожидал, думая, что богатства, Лупулы несметны. Предусмотрительный Лупула заранее пустил свои капиталы в оборот, раздав венецианским, амстердамским и гданским негоциантам на проценты¹⁸¹. Победителю досталось только много драгоценных камней и дорогих металлических вещей, но и то большею частью было раздарено поздравлявшим его с победою¹⁸². В знак благодарности, он послал польскому королю сто яловых коров, 300 баранов и 80 бочек меда и вина к столу¹⁸³. Поляки взяли с собою также несколько орудий и, таким образом, отправились к лагерю¹⁸⁴.

Хмельницкий получил известие о ране сына среди приготовлений к защите Украины против нашествия короля, готового вступить в русскую землю и, в порыве горести, переменил свои планы н решился двинуться в Молдавию. Старшины вознегодовали на него. На собранной раде полковники сказали: «Не потребно нам чужу землю оборонити, а свою без остереганья метати, потреба нам за себе стояти и свою землю обороняти.» Гетман, быв тогда пьян, взбесился и саблею ударил по руке черкасского полковника Воронченка, но потом, опомнившись и, вероятно, увидев, что эта горячность еще более вооружила против него подчиненных, просил прощения, три раза поклонился казакам в землю, выкатил им меду и сквозь слезы умолял их: «Дитки мои! Напийтеся та и мене не подайте!» Такая кротость восхитила вольных казаков.

«Пане гетмане!» кричали казаки: «нехай твоя воля буде, а мы с тобою уси готови»¹⁸⁵.

Хмельницкий оставил для оберегания Украины полки: нежинский, переяславский и черниговский, под начальством Золотаренка и приказал ему стать под Черниговом, на случай вторжение литовского войска¹⁸⁶. В Белоруссию послан был с казацким отрядом Подобайло для возмущения хлопов. Он разглашал, что московский царь идет освободить их от насилия польских панов¹⁸⁷. Казаки тем легче согласились идти в Молдавию, что и война против поляков должна была разыграться в этой стране, или в соседстве ее.

На дороге неожиданно встретил Богдан казаков, возвращавшихся из Сочавы. Они везли с собою гроб Тимофея. «Слава Богу! (сказал старик) мой Тимофей умер как казак, и не достался в руки врагов»¹⁸⁸.

Казаки представили ему пленного польского ротмистра Могильницкого. Вопреки договору, он напал на них на пути и хотел отнять тело Хмельницкого, но казаки рассеяли отряд и взяли в плен предводителя¹⁸⁹. Польский современник представляет это дело иначе и обвиняет в вероломстве казаков. Могильницкий, по словам его, был дан казакам для того, чтоб привести их в королевский лагерь для доставления пушек; но на Днестре, когда поляки вышли пасти лошадей, казаки напали на них и насильно повлекли с собою предводителя в Украину. Они обманули Кондрацкого: они оставили ему четырех заложников, выдавая их за знатных чиновников, а потом объяснилось, что это были простые казаки¹⁹⁰. Трудно решить, кто прав из историков воюющих между собою народов!

Хмельницкий приказал вести тело сына в Чигирин, поставить в церковь и не хоронить до своего возвращения. Останки юноши были привезены, 22-го октября, в Чигирин. Локсандра Хмельницкая родившая в отсутствие мужа двух близнецов, встретила гроб за городом, вместе с женою Богдана Хмельницкого и дочерьми его. Погребальный звон сливался вместе с пушечными и ружейными выстрелами: так следовало отдавать последний долг рыцарю¹⁹¹.

Между тем, отец с двадцатью тысячами казаков шел далее; хан следовал ему на помощь. Простояв две недели под Каменцем, поляки услышали о смерти Тимоша, очень обрадовались и рассудили, что теперь нечего ждать и следует идти в Украину. Польское войско в первых числах октября двинулось по направлению к Бару, но тут господари из под Сочавы прислали весть, что Хмельницкий и хан со множеством орд буджацких, черкасских, добруджских и нагайских идут на них. Между панами сделалось раздвоение; одни говорили: «незачем идти в Украину, надобно воротиться и стать поближе к сочавским союзникам, чтоб не подвергать их опасности; другие, напротив, доказывали, что если поляки отступят, то неприятель подумает, что они робеют и это придаст ему бодрости. Среди раздумья что делать, доставлены в обоз перехваченные письма Хмельницкого к казакам, осажденным в Сочаве, где казацкий гетман обещал им скоро придти на помощь. Тогда мнение, что следует отступать назад к Каменцу, взяло верх. В добавок передовой отряд литовского конюшего наткнулся под Баром на татар и принес страшную весть, будто Хмельницкий и хан недалеко от Бара.

Весть эта оказалась ложною; около Бара не было ни Хмельницкого, ни хана; был только татарский загон. Но поляки уже не пошли далее. Они думали, что неприятель где-нибудь недалеко. На нас – стали тогда говорить осторожные – казаки и татары наскочат во время переправы и будет с нами, что было под Зборовом.¹⁹² К досаде отважных, которым хотелось идти в глубину русской земли и опустошат ее, также под тем предлогом, чтобы не разлучиться с союзниками, поляки воротились под Каменец и остановились лагерем под Жванцем, на берегу Днестра, против лежащего за Днестром Хотина, в пятнадцати верстах от Каменца.

Местоположение, избранное польским обозом, было очень выгодно для оборонительной войны: с юга закрывал его Днестр, с севера – большая болотистая долина реки Жванца, с Фронта – укрепленный замок, а с запада – овраги и леса. Поляки сделали мост на плашкотах через Днестр для сообщение с союзниками и насыпали спереди обоза батареи¹⁹³. Войско состояло из тридцати тысяч польских жолнеров, двадцати, а по другим двадцати девяти тысяч немцев¹⁹⁴ и восьми тысяч новобранцев, присланных из воеводств¹⁹⁵ сверх того, на другой стороне Днестра, около Хотина, стояли союзники: десять тысяч венгров под начальством Кимени и три тысячи волохов¹⁹⁶. Польские писатели не показывают, как велико было число лаповых, а украинский летописец простирает число всего королевского войска около восьмидесяти тысяч¹⁹⁷. Может быть и было так много народу в польском лагере потому что, кроме настоящих жолнеров, поляки брали с собою множество не фронтовых слуг и погонщиков, годных к битве, которых можно было употребить, при случае, в дело. Поляки получили радостное известие о взятии Сочавы, а вслед затем прибыли в обоз послы от Ракочи и волошских господарей с желанием счастия и успеха польскому королю. 15-го октября в обозе пели Те Deum и праздновали поражение казаков. Послы седмиградского князя представляли трудность помогать со стороны своего князя полякам, потому что он вассал Турции, и согласились, что Ракочи пришлет в польское войско отряд в качестве волонтеров. Действительно, после того вскоре прибыло в войско две тысячи венгров под командою полковника Михаила Микеши; волошские господари прислали также по тысяче волохов. Воевавшие под Сочавой поляки присоединились к своим¹⁹⁸; силистрийский паша, по взятии Сочавы, двинул назад войска, предназначенные для помощи Хмельницкому, в случае необходимости¹⁹⁹; написал к польскому канцлеру ласковое письмо²⁰⁰. Турция остерегалась столько же Хмельницкого, сколько и Ракочи. Сам хан, услышав о взятии Сочавы, остановился и начал снова охладевать в своем предприятии. Таким образом много надежд представлялось полякам.

Надежды эти были пустые. Хмельницкий обещал хану имущество Лупулы и своего сына, и указывал, что теперь то самое верное средство уничтожить в конец поляков²⁰¹. Казацкий гетман составил тогда план войны очень замысловатый; он воспользовался местностью, где стояли поляки, и научил хана послать татарские загоны на Волынь, чтоб отрезать неприятельское войско от отечества²⁰² и с намерением начал медлить для того, чтобы продержать неприятеля до зимы²⁰³: он знал, что продовольствие у поляков скоро истощится, что воины, не получая жалованья, не запасшись на зиму теплым платьем, не станут служить, и готовился напасть на врагов тогда, когда уже они дойдут до критического положения. На стороне Хмельницкого было много выгод: он знал все, что делалось в польском лагере, между тем, как враги его не получали верных известий о татарах и казаках. Хотя из польского лагеря, один за другим, выезжали подъезды, кружили по Украине, добегали даже до Днепра, а в лагерь приводили какого-нибудь поселянина, который или не знал ничего, или не хотел ничего сказать²⁰⁴.

Татарские загоны грабили по Волыни, Подоли и Червоной Руси до самого Львова и протянулись линиею, чтоб преградить полякам обратный путь. Таким образом поляки стояли до половины ноября в бездействии. Лановые жолнеры кричали, что срок их кончился, что они обязывались служить только три месяца и требовали отпуска. Все убеждение и обещание гетмана и полководцев были напрасны²⁰⁵. «Они (говорит летописец) не дорожили честью, но стыдились бесславия, самовольно убегали, и, вместо прибытия домой, обыкновенно попадались в руки татарам и высказывали неприятелю о беспорядках в польском лагере²⁰⁶. Даже те, которым удавалось избавиться от татарского загона, приходили домой полунагие; слуги и погонщики обирали их²⁰⁷. В то время своевольство дошло до такой степени, что шляхтичи набирали разного рода бродяг, одевались в татарское или казацкое платье, и бесчинствовали в селах и местечках. Беглецы из войска или попадались в руки подобных себе, или же сами собою увеличивали толпы разбойников. Такие беспорядки происходили безнаказанно; некоторые попадались в руки мещанам и, быв приведены на суд, оправдывались, потому что были дворяне²⁰⁸.

Пример, лановых подействовал и на кварцяных. После праздника св. Мартина, обыкновенно польские войска распускались на зимовые квартиры. Жолнеры роптали, что их держат, вопреки законному положению и притом не платят и не дают есть. Многие расходились самовольно. Король раздавал им деньги из собственной кассы²⁰⁹, но и то не успокоило их, потому что в лагере не доставало продовольствия и за деньги; притом, осенние дожди и холод делали несносным положение воинов в шалашах и палатках. Воины окоченевали от стужи; распространились смертельные болезни; в особенности страдала немецкая пехота, лучшее и надежнейшее войско в обозе²¹⁰. В то же время оставили короля и союзники. Венгры ушли, несмотря на то, что король платил им понедельно: они отговаривались тем, что пришли под Хотин без зимней одежды²¹¹. Молдаване только ушли прежде всех, как только заслышали о приближающемся неприятеле²¹², но сделались из союзников врагами поляков: голодные польские жолнеры пустились собирать продовольствие по Молдавии, грабили что попадало, разоряли домы, виноградники, скотные дворы и даже насиловали девушек и женщин; взбешенные молдаване гонялись за ними и пришли в такое ожесточение, что без разбора каждого польского воина, которого встречали в своих деревнях, резали, либо сажали на кол, топили в воде, вешали на дереве²¹³. При таком печальном положении войска, между предводителями возникли несогласия; на короля роптали.

«Мы (говорили паны) провели весну, лето и осень в бесполезных рассуждениях и советах, и теперь должны сражаться зимою, когда у нас нет ни одежд, ни припасов, когда холодный, и голый жолнер не в силах зарядить пушки»²¹⁴.

Хмельницкий, зная о таком положении неприятеля, увидел, что настает, наконец, пора действовать и побудил хана осадить польское войско, чтоб выморить его голодом. В самом деле, поляки, по собственному сознанию их, обречены были в гибель. Неприятельское войско двинулось на них во второй половине ноября.

Поляки все еще не знали ничего, и верное известие о приближении хана принес верный королю казак Ясногурский. Он известил, что несметные орды Ислам-Гирея находятся уж под Шаргородом; что хан послал к Ракочи и молдавским господарям посольство. Вслед за тем полковник Микеша прислал пойманного татарина. Этот пленник сообщил полякам утешительные известия: все мурзы понуждают хана оставить Хмельницкого; турецкий чауш приказывал ему сделать тоже от своего правительства; хан ворожил: – будет ли ему счастье: пущено две стрелы на воздух, – обе упали острием одна к другой; из этого заключили, что обе стороны равносильны²¹⁵. Тогда Шемберг нарядился в молдавское платье, взял из своего сто пятидесятного отряда восемь человек и, встретив татарского посла, приветствовал его на волошском

языке и объявил, что господарь, услышав о посольстве хана, выслал его на встречу. От имени господаря он изъявлял желание изменить полякам и пристать к татарам и казакам. Татарин доверился ему и продолжал с ним путь, как вдруг, воспользовавшись его оплошностью, Шемберг с своею малочисленною свитою схватил татарина и ускакал в польский лагерь²¹⁶. Ханские письма прочитаны были в военном совете. «Если ты (писал хан Ракочи) не отстанешь от поляков, то не сомневайся, что тебе будет очень худо. Я изолью обильное мщение над целым твоим народом; ты всему причиною: ты напал на старого господаря и выгнал его. Теперь, если хочешь спастись от совершенного разорения, оставайся в повиновении у Порты и отступи от поляков. Какую помощь может дать тебе король против Оттоманской Порты, когда он не в силах сладить с своими взбунтовавшимися подданными? И теперь поляки сидят закопавшись в земле. Мы с ордою не отойдем отсюда пока не попытаем счастья, зашедши так далеко ворочаться, ничего над ними не сделавши, было бы нам вечное бесславие и неудовольствие от Порты. Лучше нам побрататься с ними зараз и действовать за одно²¹⁷. Подобные предложения были уже в другой раз²¹⁸ и, вероятно, страшась хана и Турции, Ракочи сам приказал Кимени заблаговременно уйти. Стефан молдавский овладев, с помощью поляков, престолом, также рассудил спокойно пользоваться им.

Поляки начали расспрашивать татарина. «Хмельницкий и хан (сказал он) знают, что войско ваше изнурено до крайности и намереваются отрезать вас от Польши. Загоны заняли уже всю Подоль и Покутье; вас примкнут к Днестру и будут всю зиму морить холодом и голодом. Для этого хан приказал татарам запастись тулупами»²¹⁹. Тогда, говорит русский летописец, в польском войске возник страх пилявский винницкий и зборовский. Не только простые, но и знатные особы, без позволение уходили²²⁰. Чрез несколько дней посланный на подъезд Гурский принес весть, что уже хан под Гусятиным. Намерение хана было ясно: он мог из под Шаргорода ближе напасть, но пошел на запад, чтоб отнять у них подвоз продовольствия и отрезать им путь в Польшу²²¹. Предводители собрали совет.

– Единственное средство, говорили одни: – выйти на встречу неприятеля и дать решительное сражение.

– Это значить, возражали им на совете: – отдать на погибель короля и все войско. Посмотрите на наших воинов и сравните с неприятельскими: у неприятеля сила такая же, как под Берестечком! Да еще может присоединиться к Хмельницкому здешняя чернь. Гораздо лучше поскорее убежать домой чрез Покутье и как-нибудь обмануть неприятеля.

Большинство придерживалось такого мнения.

– Это невозможно, – говорили третьи; – все проходы заняты казаками и татарами они нас будут преследовать со всех сторон: нам остается положиться на судьбу, молиться Богу и оставаться на месте. Местоположение здесь удобно: воды отнять у нас нельзя²²², а продовольствие будем получать из Молдавии²²³.

– А кто же поручится, – возражал им Любомирский: – что враги не окружат нас со всех сторон? Конечно, этого надобно ждать. Если мы останемся в таком положении еще несколько дней, то неверные будут нас брать полуживых от голода, и холода, и вязать, как баранов. Надобно было думать об этом прежде, а когда мы уже допустили себя до такого положения, то, чтоб, по крайней мере, не погибнуть даром, предложим хану войти в переговоры и попробуем разлучит татар с казаками²²⁴.

Против этого мнение возникли неудовольствия; начали еще советовать разделить войско и отправить часть его на татар. Любомирский представлял несообразность такого предприятия, но король, постоянно недовольный Любомирским, грубо отвергнул его представления²²⁵, и решился узнать подлинно, где хан и как расположены неприятельские силы. Он приказал всему войску оставаться в обозе и отправил к Гусятину сильный отряд под начальством Клодзинского.

Ян Казимир, по уверению современника, замышлял было с некоторыми приближенными уйти тихонько, оставя войско на произвол судьбы, но другие узнали и не допустили его до этого²²⁶. Убеждаемый канцлером Корыцинским, он должен был по неволе пристать ко мнению Любомирского²²⁷. Поляки (говорит современник)²²⁸ увидели, что ни под Зборовом, ни в другом месте отечество не было в такой опасности. Польша готова была лишиться всего священного и драгоценного, что называла своим, и даже предковских гробов. Предводители с ужасом заметили, что из всей пехоты осталось только четыре тысячи: остальное умерло или разбежалось.

Лановые убегали из обоза; их пример заразил и других: 28 Ноября сделалось общее смятение: перемышляне, бельзяне, люблиняне, висличане, холмчане, опочняне, подлясцы, поднялись и толпами вырвались из обоза. Увлекаемые их примером, кварцяные не слушали команды, бежали из обоза, другие нападали на панские возы и грабили их; таким образом ограбили возы коронного хорунжего; гетманы, чтобы разнять драку и прекратить грабеж и побег, приказали палить по своевольным: таким образом легло значительное число жолнеров, лановых и пахолков. Это прекратило смуту, но после того обоз не досчитался многих. За то лаповые из внутренних польских земель –(сендомирчане, радомляне, пильзяне, черсчане, стеяжичане, нурчане) не последовали за товарищами и заслужили большую похвалу. Бежавшие попадали в руки татарам и казакам и там рассказывали, что в польском войске господствуют побеги, недостаток и ужасающая смертность. Это придавало их неприятелям отваги, и Хмельницкий умолял хана двинуться на обоз.

После потрясающего смятения в польском обозе, предводители только о том и советовались, как бы склонить на свою сторону хана обещаниями и уступками, как вдруг верный полякам казак Ясько Ясногурский привел хлопа, который объявил, что послан от ханского визиря с письмом к польскому канцлеру²²⁹. Письмо это было такого содержания:

«Неприлично такому монарху, как польский король, закапываться в землю и прятаться за ничтожными валами пред голыми татарами. К чему томить и себя и вас? Выходите в поле и расправьтесь с нами оружием, или помиримся».

Канцлер отвечал ему так:

«Неприличнее хану, монарху, вести побратимство с холопами. Гораздо приличнее быть братом короля. Мы готовы и на то и на другое: и расправиться оружием и заключить мир²³⁰. А что вы нас укоряете что мы закапываемся в землю, так у нас такой обычай, так как у вас в обычае, для легчайшего побега, огораживаться одними кольями.

Получив это письмо, ханский визирь написал к Любомирскому, просил освободить своего слугу Фетака, попавшегося в плен и предлагал маршалу идти по следам своего отца и устроить мир между монархами. Любомирский исполнил его желание, изъявил готовность мириться, но показывал вид, что поляки еще способны к защите. Вместе с тем и сам Ислам-Гирей написал к Любомирскому и льстил ему замечая, что считает его более других панов способным устроить важное дело²³¹. Любомирский исполнил желание визиря и изъявлял готовность мириться, но показывал, вид, что поляки еще могут защищаться²³². Вслед за тем 4 декабря прибыл в польский обоз татарский посол Ахмет-Кази-Атталык. Он привез полное согласие вступить в переговоры и проект мирных статей: из него поляки увидали, что хан хочет возобновление Зборовского договора как для себя, так и для казаков. Посланник просил, чтоб поляки от себя послали своих панов в заложники и со стороны татар предлагал в заложники мурз. Канцлер написал к Шеферкази несколько в шутливом тоне: он воображал, с каким радушием они друг друга угощали, если бы тот или другой попался в плен, но в то время, когда поляки обдумывали как им вступать в переговоры, прибежал в обоз посланный на подъез Клодзинский. Он благополучно доходил до Гусятина, поймал языков и возвращался назад, но за десять верст от обоза, под селом Кудринцами, напали на него ногаи и разгромили в пух. Сам он был ранен двумя стрелами. Близость татарских сил к польскому обозу перепугала поляков. Все войско готовилось дать отпор, ожидая с часу на час нападения. Дело о переговорах прервалось. Прошло после того два дня. 7 декабря приехал в польский обоз тот же татарский посол Ахмет-Кази-Атталык с новым письмом от Шеферкази. Если хотите делать дело, так скорее делайте, а пустяками времени не оттягивайте и нас не водите. Возьмите в руки зборовские статьи и прочитайте их. Разве не понимаете, что хан требует, прежних упоминков, а он имеет волю привести к послушанию тех, которые причиною всей войны».Таков был смысл письма Шеферкази. После долгих рассуждений, король и паны отправили к хану и визирю письма. Король точно также, как в оное, время под Зборовом, изъявлял удивление нашедши хана с ордою там, куда он, король, прибыл для укрощения своих непослушных подданных. С уезжавшим туда, Ахмет-Кази-Атталыком, отправлен был поручник польного гетмана Войнилович и Бечинский с небольшим отрядом. Ночью с 8 на 9 декабря напали на них ногаи, разгромили польский отряд, ограбили поляков, с самого Ахмет-Кази-Атталыка сорвали шапку, а письма, которые везли посланцы, побросали в болото. Утром узнали они, что разгромленный ими отряд ехал не на войну, а ради начинавшихся мирных переговоров, и воротили награбленное²³³. Украинский летописец²³⁴ говорит, что когда Хмельницкий узнал, что между ханом и поляками начинаются мирные сношения, то принялся всеми силами отклонять хана от примирения и убеждал поскорее сделать нападение; но хан искал только своей выгоды: ему нужно было возвратить дань, которой лишило его берестенское поражение; он боялся возвышения Хмельницкого, знал о его сношении с московским царем и давно уже внутренне был к нему не расположен²³⁵. Видя, что хан решительно склоняется к миру, Хмельницкий пригласил ногайскую орду.

Как бы то ни было, но это нападение не имело важных последствий. Войнилович с Атталыком воротились в польский обоз; письма, которые они потеряли были снова написаны и они опять отправились к хану.

В следующие дни поляки были в тревоге. Они побаивались, не замышляют ли казаки и татары провести их, показывают для вида склонность к переговорам, и протягивают время, для того, чтобы иметь возможность осадить польский обоз, пресечь полякам сообщение с их краем и истребить голодом. До поляков доходили вести, что в то время, когда они сидят под Жванцем и покушаются мирными средствами вырваться из беды, татарские загоны опустошают – прилежащий край: они стали появляться уже и на Волыни и даже Львов боялся их посещения. К пущей беде жителей, разбежавшиеся из польского обоза лановые жолнеры бесчинствовали не лучше татар, да и беглые кварцяные от них не отставали, а тут еще карпатские горцы; люди русские по происхождению и вере, выскакивали из своих ущелий партиями, носившими название опришков, нападали на поляков, где только могли и делали им зло. Таким образом, польскому войску было необходимо, как можно скорее освободиться из осады и уйти из под Жванца, чтоб спасать свою землю от разорений всякого рода. 11 декабря приехал Атталык снова с письмами от хана и его визиря, в ответ на письмо польского короля. Ислам-Гирей рассыпался в изъявлениях дружбы и мира и, объяснял, что он после Зборовского договора, никогда бы не решился идти в польскую землю, если бы справедливость не понуждала его помирить польского короля с казаками²³⁶. Атталык замечал, что нападение казаков сделано по наущению безбожного, как он выражался, Хмельницкого²³⁷. Он предлагал самим полякам назначить место для переговоров, отрядить комиссаров и разменяться заложниками. Поляки указали место совещания под Каменцем и прислали заложником знатного Мурзу Хамамбета. Поляки отправили князя Корыцкого, но татарам показалось мало одного заложника, и поляки присоединили к нему яворовского старосту Яна Собеского, будущего Польского короля.

13 Декабря, на рассвете, прибыли под Каменец с обеих сторон комиссары для заключение мира. Комиссарами с польской стороны назначены были коронный канцлер Корыцинский, коронный маршал Любомирский, русский воевода Ляндкоронский и два каштеляна: сендомирский и волынский²³⁸. Хан выслал с своей стороны Шеферкази. Карач-Мурзу и Сегинь-Мурзу. Место для съезда выбрали близь нового замка. Польских панов провожал двухтысячный отряд конницы; с татарскими комиссарами был также отряд своей конницы; и польское и татарское войско стояли за пол версты от места съезда комиссаров. Подалее от них в стороне, виднелся табор прибывшего казацкого отряда под начальством писаря Выговского²³⁹.

– Государь мой (начал ханский канцлер) приветствует брата своего, короля, и удивляется, почему Зборовский договор между ними нарушен; за Польшею остается неуплоченными хану более ста тысяч червонцев. –

– Король, с своей стороны, приветствует хана и думает, что вся Европа должна удивляться, почему Зборовский договор нарушен со стороны хана. Польский король не отказывается от платежа ста тысяч червонцев, если только, его величество хан помня наш союз, отступит от изменников и нарушителей общественного спокойствие – казаков²⁴⁰.

– Мир может состояться, если поляки, во-первых, заплатят нам сто тысяч червонцев и будут потом ежегодно исправно платить нам, на основании Зборовского договора с ханом; во-вторых, если позволят орде, возвращаясь, брать сколько угодно яссыру в польских областях; в-третьих, если подтвердят казакам Зборовский договор и в-четвертых если дадут заложниками мира знатнейших сенаторов²⁴¹.

Само собою разумеется, что второе предложение было неслыханное и показывало полякам крайний упадок их отечества. «Вы первые – сказали поляки – заговорили о трактатах, а теперь предлагаете такие условие каких принять нам нельзя. Мы не отрекаемся давать хану упоминки и будем доставлять их чрез комиссаров. За то пусть хан учинит разбратие с казаками и не дозволит своим татарам брать яссыр в нашем крае.

«Если казаки – отвечал Шеферкази – не будут оставлены при Зборовском договоре, а нам не позволят брать яссыра по самую Вислу, если, притом, не пошлете к нам в Крым двух знатнейших панов в заложники, то все это будут пустые разговоры: лучше отдадим с обеих сторон наших заложников и возьмемся за оружие. –

Первое совещание тем и кончилось. Комиссары послали к королю спрашивать: что им делать? Они изъявляли готовность согласиться на татарские условия, только в таком случае, когда король даст им удостоверение (ассекурацию), которое бы оправдало их, когда им придется отвечать пред Речью Посполитою.

Известие о татарских требованиях произвело тревогу, волнение и несогласие между радными панами. Одни храбрились, говорили, что лучше отважиться на бой и испытать счастие; другие находили, что положение в каком находится польское войско, не дозволяет этого и следовательно, приходится помириться с татарами во что бы то ни стало. Впрочем взятые языки показывали, что и хану в настоящее время нужен мир. «Орда волнуется – говорили они – татары сердятся на Хмельницкого: они здесь ему помогают против вас, а на их домы нападают калмыки!»

Волнения, происходившие в польском обозе и приготовление к битве вследствие ободрительных вестей, сообщенных языками, стали известны в татарском обозе; татары сделали об атом замечание польским комиссарам находившимся под Каменцом, а комиссары извещали радных панов, что приготовление к битве у поляков раздражают татар и мешают делу миротворения. Они просили денег задобрить ханских комиссаров²⁴². По известию украинского летописца, король прислал им пять тысяч червонцев на подарки визирю и мурзам, а современное известие²⁴³ говорит, что поляки обещали им, в качестве подкупа, сорок тысяч польских злотых, лишь бы татары отказались от ужасного требования дозволить им собирать яссыр в пределах Речи Посполитой²⁴⁴.

Как бы то ни было, но 14 декабря сенаторы прислали согласие – так называемую ассскурацию на заключение мира с татарами. Ассекурация эта была составлена с таких выражениях: Сенат берет на себя ответственность и будет стараться об утверждении на сейме договора, долженствующего быть заключенным на основании Зборовского договора, как того требует неприятель и на что поляки должны согласиться, избегая большего несчастия, ибо, в противном случае, опасность угрожает и особе наияснейшего нашего короля и всему войску. Слово сенаторов должно служить порукою верности, и мы всеми мерами будем стараться, чтобы мир, вынужденный крайнею опасностию особе его величества, был утвержден на будущем сейме²⁴⁵.

На другой день, по получении ассекурации, в понедельник 15 декабря, польские комиссары съехались снова с татарскими²⁴⁶. Раcсказывают польские историки, что в этот раз маршал Любомирский, съезжаясь с ханским визирем, заметил, что конь под визирем споткнулся и сказал: «вот вы не хотите мириться с поляками, а ваши кони кланяются нам и просят мира». – «Это мой конь ленится оттого, что ему приходится ехать на разговоры, а вот как придется ему ехать на битву, так он бодро подо мною пойдет»²⁴⁷. 

После того, Шеферкази отозвал Любомирского в сторону и сказал: «Не думайте, чтоб хан ценил лучше побратимство с глупою чернью, чем с королем²⁴⁸. Лишь бы король наградил за это хана, а то мы отступим от казаков»²⁴⁹.

Тогда договорились, что хан отказывается от казаков²⁵⁰, но, чтоб не раздражить их, для вида, постановили, будто король, в числе условий, подтверждает Зборовский договор казакам²⁵¹. Что касается права собирать яссыр, то комиссары постановили такую сделку: допускали татар в продолжение сорока дней грабить, разорять и уводить в плен единственно русских жителей, отнюдь не касаясь поляков т. е. дворян и католиков. Ляндскоронский, сын воеводы, и Станислав Олесницкий отправились к хану заложниками верности до уплаты суммы²⁵².

Напрасно Хмельницкий умолял хана не покидать его; напрасно уговаривал мурз просить за него.

«Без всякой вины нашей (говорил он хану) твое величество оставляешь нас и допускаешь снова пасть в бездну несчастия. Я помню твои благодеяния; моя душа чувствует их и я готов всегда отблагодарить за них. Не обращай, государь, в погибель нашу, то покровительство, которое нам приносило счастие. Обратись лучше на поляков, зачинщиков раздора, чем преследовать несчастных казаков, лишенных всякой помощи»²⁵³.

Но хан был глух к его молениям; он отговаривался, что сделал для него все, что мог, но не может кормить голодных татар обещаниями и словами. «Главное дело (замечает польский летописец), Хмельницкий не мог дать ему денег²⁵⁴ столько, сколько посулили поляки. Другой современник замечает, что хан положил себе действовать так, чтоб не допускать до совершенного перевеса ни поляков, ни русских, а как скоро одни начнут усиливаться, он начинал защищать слабейших, дабы, таким образом, соседи беспрестанно сами себя терзали, а татары могли получать от того свою пользу²⁵⁵. По заключению трактата, хан поздравлял Хмельницкого, с возвращением Зборовского договора; а между тем отправил в польский лагерь тайного посла. «Хан (говорил этот посол) изъявляет желание помогать принудить к повиновению казаков. Пусть только пригласят татар воевать москалей и прикажут идти в поход и казацкому войску: тогда мы их окружим и придавим²⁵⁶.

Хмельницкий узнал, что поляки и татары заключили такой договор на погибель Украины²⁵⁷. Он не мог противиться и действовать сам против поляков: он мог опасаться, что хан открыто соединится с врагами. У него оставалась одна надежда на московского царя и потому он поспешил удалиться с своим войском. 16-го декабря н. с. уехал король во Льнов, а за ним пошли на зимовые квартиры остатки польского войска. Из него более двадцати тысяч оказалось погибшими под Жванцем от голода, стужи, болезней²⁵⁸, остальное вскоре забыло горе и начало делать насилие поселянам²⁵⁹.

Тогда крымские и нагайские орды рассеялись по брацлавскому и подольскому воеводствам, и весь край до самого Люблина загорелся и задымился огнем и кровью. Это было следствие договора с поляками! «О, какое горе! (восклицает летописец) какой плач, какое стенание! Язык не может выразить всего ужаса этих дней: растление девиц, посрамление супруг, лишение имуществ, голодная смерть, стыд неволи и цепей.²⁶⁰ Но и поляки были тогда же наказаны за договор: хотя положено было разорять одних русских, однако, своевольные нагайцы опустошали всю русскую страну по самую Припеть, не разбирая своих жертв, разоряли и сожигали шляхетские домы и более пяти тысяч шляхты – мужей, жен и девиц – пошло на арканах в Крым²⁶¹. Современники рассказывают, что под Дубном отправлялась свадьба знатн го пана, веиденского коштеляна Кашевского; на свадьбе было много гостей. Вдруг, когда началось свадебное пиршество, гости услышали крик народа: татары! татары! и увидели пожар. Они считали невозможным попасться в руки неверных, и в то время, когда некоторые схватились было за оружие, другие смеялись над испугом товарищей и опорожняли чаши: вероятно, надеясь на договор, они полагали, что беда от татар грозит только отверженным холопам. Но татары ворвались в палац, зажгли все строение и всех гостей, жениха, свадебных дружек и поезжан погнали в Крым на веревках. Только полуживая мать и невеста скрылись в болоте²⁶².

Такое же разорение постигло и казацкую Украину²⁶³. Хан, возвращаясь из под Жванца, позволил крымцам поступать с украинцами, как угодно, и татары сожгли до основание несколько селений и местечек, а из других увели в плен всех жителей²⁶⁴. «Тогда (говорит старинная песня): зажурылась Украина и увидела, что негде ей деться; тогда орда топтала конями маленьких детей, рубила старых, брала в плен молодых»²⁶⁵. Так то рассчитывалась бедная Украина за свое шестилетнее побратимство с неверными! «Бусурманы (говорить летописец) в соумышлении с поляками хотели погубить до конца русский народ, но Бог, запинаяй лукавых в коварстве, обрати и посгави яко же бе ему звестно в неизследимом совете»²⁶⁶.

Земская дума в Москве, – Прибытие московских послов в Переяславль. – Переяславская рада 8-го января 1694 года. – Присяга, – Московские послы в Киеве. – Утверждение переяславского договора.

1-го октября. 1653 года, в Москве происходило великое событие. Столица восточной Руси кипела множеством народа, прибывшего из разных сторон государства. Государь слушал обедню в церкви Покрова Пресвятой Богородицы, где служил патриарх Никон. Потом, осеняемый хоругвями и образами, при громе колоколов, сопровождаемый духовенством и мирянами, царь пошел в грановитую палату и в царственном одеянии, сел на трон. По бокам его сели духовные: патриарх Никон, митрополит крутицкий Сильвестр, сербский митрополит Михаил, несколько почетных архимандритов и игумнов, бояре, окольничьи, думные люди, стольники, стряпчие, дворяне московские, дворяне городовые, дети боярские; вся зала наполнилась людьми разного сословия; здесь были гости и торговые люди, наконец, выборные из посадов и уездов и стрельцы. Это была Земская Дума или Собор, собиравшийся в важных случаях.

Думный дьяк начал читать вслух, что, по последнему миру с поляками, было постановлено писать царский титул по его государскому достоинству, как великий государь сам себя описует, но что в королевских грамотах и письмах разных польских магнатов открыто много ошибок; что, кроме того, в польских книгах печатаны были такие «злыя бесчестья, и укоризны, и хулы, чего не только великим государями христианским, помазанникам Божиим, и простому человеку слышати и терпети невозможно и помыслити страшно», что государь несколько раз посылал требовать удовлетворение и не получал; что, притом, поляки делали неоднократно разные притеснение порубежным жителям Московского Государства. Потом было объявлено, что гетман Богдан Хмельницкий со всем войском запорожским несколько раз в прошедших годах извещал государя, что паны рада и вся Речь Посполитая востали на православную веру греческого закона, и на святые Божие восточные церкви, отвращали запорожских казаков от истинной православной веры, неволили к своей религии, запечатывали церкви Божии, обращали в унию и причиняли православным такие поругание и оскорбления, каких не делают над еретиками и жидами. Вслед затем, чтец описывал, как украинцы ополчились за веру, как принудили поляков согласиться на уничтожение унии, но поляки не исполняли договоров и клятв своих; как Хмельницкий со всем войском запорожским просил государя принять его под государеву высокую руку; а если государь не захочет, то, по крайней мере, вступиться за них и помирить их с поляками; как государь предлагал королю и Речи Посполитой прощение оскорбителям царской чести, если, с своей стороны, польское, правительство помирится с казаками на условиях Зборовского договора, перестанет. преследовать веру и уничтожить унию, и как король и папы отказали в этом и снова начали воевать с казаками. Это изложение гласило в конце, что турецкий царь зовет украинскую чернь в подданство, но гетман лучше хочет, чтоб принял его государь под свою руку.

По окончании чтения началось отбирание мнений и голосов. Бояре первые дали такое мнение.

«Когда Ян Казимир был избран на королевство, то присягал, чтоб ему всех христиан, которых вероисповедание отлично от римско-католического, остерегать и защищать, и никаким образом ни самому никого за веру не притеснять, ни другим того не позволять; а если он своей присяги не сдержит, то подчиненные его освобождаются от всякой верности и послушания. Но король Ян Казимир своей присяги не сдержал: восстал на православную христианскую веру греческого закона, разорил многие Божие церкви, обратил другие в унитские. Следовательно гетман Хмельницкий и все войско запорожское стали теперь, после нарушения королевской присяги вольные люди. А потому, чтоб не допустить их в подданство турецкому султану или крымскому хану, следует гетмана, со всем войском и со всеми городами и землями, принять под высокую государеву руку».

Потом отбирались мнения у прочих сословий; все согласились на то же и приговорили, что государь должен объявить войну Польше и Литве за оскорбление веры и своей царской чести. Гости и торговые люди вызвались участвовать в общем деле отечества вспоможениями; люди служилые говорили, что идут биться против польского и литовского короля, не щадя голов своих и рады умереть за честь государя. Все без исключение изъявили охоту жертвовать и достоянием и жизнью за важное дело. Патриарх и духовенство благословили государя и всю державу, и сказали, что они будут просить Бога, Пресвятую Деву и всех святых о пособии и одолении²⁶⁷.

После этого приговора Земской Думы, царь послал трех уполномоченных послов: боярина Бутурлина, окольничьего Алферьева и думного дьяка Лопухина с товарищами в Переяславль для принятия Украины под покровительство московского государя.

Послы прибыли в Переяславль 31-го декабря, в то время, когда еще Хмельницкий только что воротившись из Жванецкого похода находился в Чигирине, где хоронил сына и уговаривал к принятию московской протекции ее противников. Он извинялся пред послами невозможностью переехать через Днепр, по причине хилого льда. Дорогих гостей принимал переяславльский полковник Тетеря, как хозяин города, недоброжелатель московской власти. За пять верст от города, с сотниками и атаманами своего полка и шестьюстами казаков он встречал их. Как только послы к ним подъехали, казаки бросились с лошадей; заиграли трубачи, долбиши ударили в котлы. Тетеря проговорил им речь. Вместе с казаками послы следовали до городских ворот; там были расставлены казаки и приветствовали гостей ружейным залпом. У ворот стоял переяславский протопоп Григорий, со всем городским духовенством, в полном облачении; около них возвышались образа, церковные кресты и хоругви. Послы вышли из экипажей, приложились к святыне, приняли благословение и окропление святою водою от духовенства и выслушали приветственное слово протопопа. После того они шли пешком через город, осеняемые образами, при церковном пении и громких восклицаниях народа, в церковь, где отправлено было молебствие о царском семействе²⁶⁸.

6-го января приехал гетман. Когда он выезжал из Чигирина, то сделал обед последним пятидесяти полякам, взятым на батогской битве и только тогда выкупленным. Отпуская их, он сказал:

– Теперь, господа поляки, мне кажется, что мы уже на век разлучимся, так что вы не будете наши, а мы ваши; этой потери вы себе никогда не можете вознаградить, да и мы никогда уже не покажем склонности к вознаграждению. Не наша вина, а ваша, а потому жалуйтесь на самих себя за то, что вы добровольно, по вашему неблагоразумию и легкомыслию, потеряли²⁶⁹.

8-го января он назначил общую раду в Переяславле. По рассвете, в седьмом часу утра, довбиши ударили в котлы; переяславльская площадь начала наполниться. Между тем у гетмана происходила, тайная рада с генеральною старшиною. Гетман пригласил к этому времени в Переяславль всех полковых старшин и много знатнейших казаков. Посредине толпы сделано было просторное место. В одиннадцать часов, гетман вышел на площадь, одетый парадно, прикрытый бунчуком; за ним шла вся старшина украинская. Генеральный асаул приказал молчать; народ на улице, на крышах домов слушал речь своего повелителя.

– Панове полковники, асаулы, сотники, все войско запорожское и все православные христиане! – говорил гетман: – всем вам известно, как нас Бог освободил из рук врагов, преследующих церковь Божиею озлобляющих все христианство нашего восточного православия, хотящих искоренить нас так, чтоб и имя русского не упоминалось в земле нашей. Всем нам уже это стало несносно и, видно, нельзя нам жить более без царя. По этому, мы собрали сегодня раду, явную всему народу, чтоб вы с нами избрали себе государя из четырех, какого захотите; первый царь турецкий, который много раз призывал нас под свою власть чрез своих послов; второй – хан крымский; третий –король польский, который и теперь может принять нас в свою милость, если сами захотим; четвертый – царь православный Великой Руси царь восточный, которого уже шесть лет мы беспрестанно умоляем быть нашим царем и паном. Тут, которого хотите, того и избирайте! Царь турецкий бусурман. Всем нам известно, какую беду терпят наши братья, православные христиане греки, и в каком утеснении они от безбожников. Крымский хан тоже бусурман; хотя мы, по нужде, и свели с ним дружбу, однако приняли через то нестерпимые беды, пленение и нещадное пролитие крови христианской! Об утеснениях от польских панов не надобно и сказывать: сами знаете, что они почитали лучше жида и собаку, чем нашего брата, христианина! А православный христианский царь восточный одного с нами греческого благочестия, одного исповедания; мы с православием Великой Руси едино тело Церкви, имеющее главою Иисуса Христа, Этот то великий царь христианский, сжалившись над нестерпимым озлоблением православной церкви в нашей Малой Руси, не презрев наших шестилетних молений, склонил теперь к нам милостивое свое царское сердце и прислал к нам своих великих ближних людей с царскою милостью. Возлюбим его с усердием! кроме его царской руки, мы не найдем благоотишнейшего пристанища. Кто нас не захочет послушать, тот пусть идет куда хочет: вольная дорога! –

Тысячи голосов отвечали:

– Волям под царя восточного! Лучше нам умереть в нашей благочестивой вере, нежели доставаться ненавистнику Христову, поганину!

Тогда переяславский полковник начал обходить майдан кругом и спрашивал:

– Чи вси так соизволяете?

– Вси! – кричал народ.

Гетман закричал громким голосом:

– Буди тако! Да укрепит нас Господь под его царскою крепкою рукою!

Народ восклицал:

– Боже, утверди! Боже, укрепи, чтоб мы навеки вси были едино²⁷⁰

Потом начали читать приготовленные условия, на которых Украина, должна соединиться с Московиею²⁷¹. Главнейшие из них были: целость Южной Руси по обеим сторонам Днепра, где жили казаки, по линию, утвержденную Зборовским договором, то есть Украину левого берега Днепра и на правом берегу нынешнюю губернию киевскую, и части подольской и Волынской; право иметь собственное управление, независимо от царских чиновников, право собственного законодательства и судопроизводства, право избирать гетманов и чиновников вольными голосами, право принимать послов и сноситься с иноземными государствами, сохранение муниципальных прав городов, неприкосновенность личных прав сословий: шляхетского, духовного, мещанского, казацкого и посполитого, неприкосновенность имуществ, умножение реестрового войска до 60,000; жалованья казакам из местных доходов но по приведении их в известность, Украина обязывалась платить дань своему государю, но без вмешательства московских сборщиков, и обязывалась помогать царю войсками на войнах, а царь должен был защищать ее и совершенно освободить от притязаний Польши.

Народ был доволен такими лестными условиями. После совещание вступили на раду послы. По обычаю того времени, они прежде всего спросили гетмана и старшину от имени царя о здоровье, что означало царскую милость, потом Бутурлин произнес к народу речь.

Он излагал все несчастия Украины, гонение на веру, многократные посольства к царю, принудившие, наконец, царя сжалиться над единоверцами; доказал, что присягавший и не сдержавший присяги король более не государь им.

– И так, великий государь, его царское величество, – прибавил он: – не хотя того слышать, чтоб вам, единоверным, православным христианам, быть в конечном разорении, а церквам благочестивым в запустении и поругании от латинов, велел вас, гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, со всеми городами и землями, свободных от подданства королю через преступление им присяги, принять под свою высокую руку, и приказал своим царским ратным людям помогать вам против клятвопреступников, разорителей веры христианской. А вы все гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское, – видя к себе милость и жалованье великого государя нашего, его царского величества, должны ему, государю, служить, желать добра и надеяться на его милость. Он же, великий государь, его царское величество, будет сохранять тебя и все войско запорожское в своей милости, защищать и оборонять от всяких недругов²⁷².

После этого рада начала расходиться. Гетман сел с послами в карету и поехал в соборную церковь для произнесение присяги на верность новому государю. За ним поехали старшины. На паперти собора стоял Григорий со всем переяславским духовенством и клирами всех церквей; о бок его стояли московские духовные, приехавшие с послами; из них главным был казанский архимандрита Преображенского монастыря, Прохор. На аналое, посреди храма, лежала чиновная книга, присланная царем. Московские духовные хотели начинать обряд присяги, но гетман остановил их и сказал:

– Следует прежде вам присягнуть от имени его царского величества в том, что его величество, великий государь, не нарушит наших прав, дарует нам на права наши и имущества граматы и не выдаст нас польскому королю. –

– Никогда не присягнем мы за своего государя, отвечали послы: – да гетману и говорить о том непристойно: подданные должны дать веру своему государю, который не оставит их жалованьем, будет оборонять от недругов, не лишит прав и имений ваших.

– Мы поговорим об этом с полковниками и со всеми людьми, отвечал гетман, и вышел из церкви.

Чрез несколько времени вошли в церковь два полковника: переяславский Тетеря и миргородский Лесницкий-Сакович. Они требовали непременно присяги.

– Это небывалое дело, возражали послы: – одни подданные присягают государю, а государю неприлично присягать подданным. 

– Однако, польские короли всегда нам присягали, говорили полковники.

– Польские короли неверные и не самодержцы: они не хранят присяги своей, а государское слово переменно не бывает, – отвечали послы.

– Гетман и мы, вся старшина. – сказали казаки: – верим этому, но казаки простые не верят и домогаются непременно присяги за государя.

– Его царское величество, – возразили послы: – ради христианской православной веры и святых Божиих церквей изволил принять вас под свою высокую руку по вашему челобитью, и вам надлежит помнить милость великого государя, следует служить ему и всякого добра хотеть, войско запорожское привести к вере, а незнающих людей унимать от непристойных речей²⁷³.

Полковники пошли к гетману, и вскоре Хмельницкий и старшины прибыли в церковь и на евангелии присягнули в вечном подданстве царю от имени всей Украины в тех границах, в каких она постановлена по Зборовскому договору²⁷⁴.

Летопись Величка, который пользовался записками Зорки, современника, утверждает, будто бояре московские, после присяги казаков, дали от имени монарха клятвенное обещание, что государь будет держать всю Малую Россию со всем войском запорожским под своим покровительством, при ненарушимом сохранении всех ее древних прав, и охранять войсками и помогать казною от всяких неприятельских нападений²⁷⁵. 

После священного обряда началось утверждение гетмана в его гетманском достоинстве. Бутурлин давал Хмельницкому дары царя: сначала знамя, потом булаву, далее Ферезию, или одежду, наконец шапку, и при подаче проговаривал речи, в которых изображал символическое значение вещей²⁷⁶, а вслед затем раздаваемы были подарки войсковым старшинам, полковникам, полковым чиновникам и простым казакам²⁷⁷. Целый день присягали казаки и переяславские жители.

Послы отправили стольников и стряпчих по всем городам и полкам Украины для приведение к присяге жителей, а сами избрали для себя три знатнейшие города русские: Киев, Нежин и Чернигов, и 14-го января отправились в Киев. Тысяча киевских казаков встретили их, с девятью распущенными знаменами, за десять верст от города. Они пристали к ним и открыли торжественное шествие. За казаками вели двенадцать царских лошадей турецкой породы в златоглавых чепраках, которые волочились по земле; на них лежали вышитые золотом седла. За ними шел полк детей боярских, одетых в собольи шубы; за ними еще ряд турецких лошадей, которых сбруя сверкала золотом и жемчугом, и между ними несли четыре знамени, удивлявших своею огромностью и работою: на одном из них вышит был лев, на другом единорог, на третьем и на четвертом морская рыба с девичьим лицом²⁷⁸. После того ехали послы²⁷⁹. Процессия следовала к золотым воротам, и версты за полторы встретило их духовенство: там был митрополит, черниговский епископ Зосима, печерский архимандрит Иосиф Тризна, игумены и наместники разных монастырей в Южной Руси. Сильвестр Коссов приветствовал их такою речью:

«Вы приходите (говорил он) от благочестивого царя с желанием посетить наследие древних великих князей русских, к седалищу первого благочестивого русского великого князя, и мы исходим вам во сретение; в лице моем приветствует вас оный благочестивый Владимир, приветствует вас святый апостол Андрей Первозванный, провозвестивший на этом месте сияние великой Божией славы, приветствуют вас начальники общежительства, преподобные Антоний и Феодосий и все преподобные, изнурившие для Христа жизнь свою в пещерах. Войдите в дом – Бога нашего, на седалище первейшего благочестие русского и пусть вашим присутствием обновится, как орляя юность, наследие благочестивых русских князей²⁸⁰.

Так пранужден был, по великорусским известиям, говорить митрополит; а по известию очевидца, православного священника, отец митрополита од жалю обумирав и все бывшее с ним духовенство за слезами свита не видили²⁸¹. 

При звоне колоколов послы приехали в софийский собор. Митрополит отслужил молебен, пропето многолетие царской фамилии.

– Отчего, ваше высокопреосвященство, сказал Бутурлин: – никогда не писали к царю и не искали себе милости царской в то время, когда гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское неоднократно просили великого государя, его царское величество, принять их под свою высокую руку?

– Происходившая между гетманом и государем переписка мне была неизвестна, отвечал Коссов: – теперь я должен молить Бога о многолетнем здравии государя, государыни царицы и благоверных царевен²⁸².

Киевские казаки и горожане были приведены к присяге. Духовенство не только не присягнуло, но и не согласилось послать шляхтичей, служивших при митрополите и других духовных особах, монастырских слуг и всех вообще людей из имений, принадлежащих церквам и монастырям. Митрополит употреблял разные извороты, говорил, что опасается мести короля и не хочет отвечать за невинные души, ссылался на архимандрита, а печерский архимандрит ссылался на него. Духовенство после того удержало свою независимость еще на пятьдесят лет: впоследствии оно хотя и признало себя под благословением патриарха московского, но оставалось под непосредственным ведомством константинопольского патриаршего престола²⁸³. Сильвестр Коссов и киевское духовенство, как мы видели, отличались в высшей степени покорностью властям; они всегда были удалены от всяких мятежных замыслов, поэтому скорая перемена власти казалась для них предосудительною. Притом оно смотрело на московских русских как на народ грубый и даже о тождестве своей веры с московскою верою возникало у них недоразумение и сомнение им даже приходила мысль, что велят перекрещиваться. «Царь – писал в то время черниговский протопоп –обицует се всих при правах и местностях удержати, хто се добровольно придаст и охреститьсе». Недоброжелатели распространяли даже слухи что москали будут принуждать малоруссов к усвоению московских обычаев, запретят обуваться в сапоги и черевички, а велят носить лапти²⁸⁴.

Надобно принять во внимание и то, что духовные, класс образованнейший в Украине, с малых лет получали воспитание на польский образец и привыкли к польским понятиям и западному образу воззренья.

Из Киева бояре, недовольные духовенством, отправились в Нежин, где полковник Золотаренко, шурин Хмельницкого принял их со всеми почестями, и город присягнул без сопротивления. Чернигов присягнул также легко 28-го января, и послы уехали в отечество.

Хмельницкий, ожидая, что поляки, как только узнают о том что казаки присягнули царю, тотчас начну мстить, 17-го января написал такой универсал к казачеству.

«Панове полковники, сотники и вся атамания войска запорожского и городового. Доброго здоровья вам желаю от Бога и учиняю вам известным, чтоб вы были осторожны в замках и исполняли воинские обязанности, по обычаю, как сами знаете: чтоб у вас пороха, свинца, барошна и всякого продовольствие было довольно, потому что я с королем лядским мира не постановил, и вы неприятелей наших ляхов бейте если они посмеют нападать на нас, а царь московский, сражаясь за веру, будет помогать вам, препоручаю вас Господу Богу»²⁸⁵.

Тогда Хмельницкий отправил посланниками генерального судью Самойла Богдановича Зарудного, и переяславского полковника в Москву. Они приехали в Москву, в начале марта, с просьбою о подтверждении договорных статей.

Эти статьи заключали в себе те же условия, какие предназначены были на переяславской раде. Царь утвердил их почти все с незначительными ограничениями; в числе последних важнейшим было то, что гетман, хотя имел право принимать иностранных послов, однако должен был доносить государю и задерживать таких, которые приехали бы с каким-нибудь предложением, неблагоприятным для московского правительства, и не ссылаться с турецким султаном и польским королем без соизволения государя²⁸⁶.

Статьи. Постановленные в Москве с посланцами гетмана Хмельницкого

Бьют челом великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу; всея великие и малыя России самодержцу и многих государств государю и обладателю, его царского величества подданные, Богдан Хмельницкий, гетман войска запорожского, и все войско запорожское, и весь мир христианский российский, чтоб его царское величество пожаловал их тем, о чем посланники их бити челом учнут, а они его царскому величеству во всяких его государских повелениях служити будут во веки, и что на которую статью царского величества изволенье, и то подписано под статьями.

1) Чтоб в городах урядники были из них людей обираны к тому достойные, которые должны будут подданными царского величества уряжати, и доходы всякие в правду в казну царского величества отдавити, для того, что царского б величества воевода приехав, учал права их ломать и уставы какие чинить, и тоб им было в великую досаду, а как тутошние их люди, где будут старшие, то они против прав своих учнут исправляться.

И сей статье царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью: а быти б урядником в городех, войтам, бурмистрам, райцам, лавникам, и доходы всякие, денежные и хлебные сбирать на царское величество, и отдавать в его государеву казну тем людям, Которых царское величество пришлет; да тем же присланным людям, кого для тоя сборныя казны царское величество пришлет, и под теми сборщиками смотреть, чтоб делали правду.

2) Писарю войсковому, чтоб, по милости царского величества, 1000 злотых польских для подписок давать, а на судей войсковых по 300 золотых польских, а на писаря судейского по 100 золотых польских, на писаря, да на хорунжого полкового по 50 золотых, на хорунжого сотницкаго 30 золотых, на бунчужского гетманского 50 золотых.

Царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью: а давать те деньги из тамошних доходов.

3) На писаря и на судей войсковых на 2 человека, и на всякого полковника, и на ясаулов войсковых и полковых, чтоб по мельнице было для прокормления, что расход имеют великой.

Царское величество пожаловал, велел быть по их челобитью.

4) На поделку наряда войскового, и на пушкарей, и на всех работных людей, которые у наряда бывают, чтоб царское величество пожаловал, изволил учинить свое царское милостивое призренье как в зиму, так и о станах; такожде на обозного арматного 400 золотых, а на хорунжого арматного 50 золотых.

Царское величество пожаловал, велел давать из тамошних доходов,

5) Послы, которые издавна к войску запорожскому приходят из чужих краев, чтоб гетману и войску запорожскому, которые в добру б были, вольно приняти; а только б что имело быть противно царского величества, то должны они царскому величеству извещати.

По сей статье царское величество указал послов о добрых делех принимать и отпускать, а о каких делех приходили и с чем отпущены будут, о том писать к царскому величеству подлинно и вскоре; а которые послы присланы от кого будут царскому величеству с противным делом, и тех послов и посланников задерживать в войске и писать об них о указе к царскому величеству вскоре ж, а без указа царского величества, назад их не отпускать; а с турским салтаном и с польским королем, без указа царского величества, не ссылаться.

6) О митрополите киевском посланникам изустный наказ дан; а в речах посланники били челом, чтоб царское величество пожаловал, велел дать на его мастности, свою государскую жалованную грамоту.

Царское величество пожаловал митрополиту и всем духовного чина людям на мастности их, которыми они ныне владеют, свою государскую жалованную грамоту дать велел.

7) Чтоб царское величество изволил рать свою вскоре прямо к Смоленску, послать, не отсрочивая ничего, чтоб неприятель не мог исправиться; и с иными совокупиться, для того, что войска ныне принуждены, чтоб никакой их лести не верили, если бы они имели в чем делать.

Царское величество изволил на неприятеля своего, на польского короля идти сам, и бояр и воевод послать со многими ратьми по просухе, как конские кормы учнут быть.

8) Чтобы наемного люду зде по рубежу, от ляхов, для всякого бесстрашия, с 3000, или как воля царского величества будет, хотя и больше.

Царского величества ратные люди всегда на рубеже для Украины обереганья есть, и впредь стоять учнут.

9) Обычай тот бывал, что всегда войску запорожскому платила; бьют челом и ныне царскому величеству, чтоб на полковников по 100 ефимков, на ясаулов полковых по 200 золотых, на ясаулов войсковых по 400 золотых, на ситников по 100 золотых, на казаков по 30 золотых польских давать.

И в прошлых годах присылал к царскому величеству гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское, н били челом многажды, чтобы его царское величество их пожаловал, для православныя христианские веры и святых Божьих церквей за них вступился, и принял их под свою «государеву высокую руку, и на неприятелей их учинил их помощь. И, великому государю нашему, его царскому величеству, в то время под свою государеву высокую руку, приняти было вас не мочно, потому что, у его царского величества с короли польскими и великими князи литовскими было вечное доканчание. А что с их королевские стороны, царского величества отцу, блаженныя памяти, великому государю, царю и великому князю, Михайлу Федоровичу, всея Руссии самодержцу и многих государств государю и обладателю, и деду его государеву, блаженныя памяти великому государю, святейшему патриарху Филарету Никитичу московскому и всея Руссии, и великому государю нашему, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Руссии самодержцу, его царскому величеству, учинились многие бесчестие и укоризны; и о том по королевским грамотам, и по сеймовому уложенью, и по конституции, и по польским договорам царское величество ожидал исправленья, а гетмана Богдана Хмельницкого, и все войско запорожское, хотел с королем польским помирить через своих государевых великих послов, тем способом: буде Ян Казимир – король учинить с ними мир по Зборовскому договору, и на православную христианскую веру гонение чинить не учнет, и униятов всех выведет; и царское величество винным людям, которые за его государскую честь довелись смертны казни, вины их хотел отдать, и о том посылал к Яну Казимиру – королю своих государевых великих и полномочных послов, боярина и наместника великовермского князя Бориса Александровича Репнина. – Оболенского с товарищи, и те царского величества великие и полномочные послы о том мире и о поступках королю и паном раде говорили всякими мерами, и Ян Казимир – король и паны рада ни на которую меру не сошли, и то великое дело поставили ни во что, и тех царского величества великих и полномочных послов отпустили без дела. И великий государь наш, его царское величество, видя такие с королевские стороны многие не исправленья, и грубости, и неправды, и хотя православную христианскую веру и всех православных христиан от гонителей, и хотящих церкви Божие разорити, и веру христианскую искоренити, от латын оборонити, под свою государеву высокую руку вас принял; а для вашие обороны, собрав русские и татарские и немецкие рати многия, идет сам великий государь наш, его царское величество на неприятелей христианских, и бояр своих и воевод шлет со многими ратьми, и на тот ратный строй, по его государеву указу, роздана его государева казна многая, и ныне им, посланникам, о жаловании на войско запорожское говорит, видя такую царского величества милость, и к ним оборону, не довелось. А как был у гетмана, у Богдана Хмельницкого, государев ближний боярин и наместник тверский, Василий Васильевич Бутурлин с товарищи, и гетман говорил с ними в разговорех о числе войска запорожскаго, чтоб учинить 60000; а хотя б де того числа было и больше, и государю де в том убытка не будет, но потому что, они жалованья у государя просить не учнут; да им Самойлу и Павлу, и иным людям которые в то время при гетмане были, про то ведомо ж, а что в малой России в городех и местех каких доходов, и про то царскому величеству неведомо, и великий государь наш, его царское величество, посылает доходы описать дворян; а как те царского величества дворяне, доходы всякие опишут и сметят, и в то время о жалованьи на войско запорожское, по рассмотрению царского величества и указ будет. А ныне царское величество, жалуя гетмана и все войско запорожское, хочет послать своего государева жалованья, но давним обычаем предков своих, великих государей, царей и великих князей российских, гетману и всему войску запорожскому золотыми.

10) Крымская орда, если бы имела вкинутеся, тогда от Астрахани и от Казани надобно на них наступити, такожде и донским казакам готовым быть, а ныне еще в братстве, дать сроку, и их не задирать.

Царского величества указ и повеленье, на Дон к казакам послано: буде крымские люди задора никакого не учинят, и на них ходить и задора чинить не нелепо; а буде крымцы задор учинят, и в то время царское величество укажет над ними промысл чинить.

Кодак, город на рубеже от Крыма, в котором гетман всегда по 400 человек держит и кормы всякие им дает, чтоб и ныне царское величество пожаловал кормами и порохом к наряду изволил построити; также и на тех, которые за порогами коша берегут, чтоб царское величество милость свою позволил показать, понеже нельзя его самого без людей оставити.

О той статье царского величества милостивый указ будет вперед, как про то ведомо будет, но скольку каких запасов в те места посылывано, и сколько будет доходов в сборе на царское величество.

А что в письме же вашем написано: как великий государь наш, его царское величество, гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское пожалует, свои государские грамоты на вольности ваши дать велит, тогда вы смотр меж собою учините, кто будет казак или мужик. А чтоб число войска запорожского было 60,000, и великий государь наш, его царское величество на то позволил, тому числу списковым казакам быть велел; и как вы – посланники будете у гетмана, у Богдана Хмельницкого, и вы б ему сказали, чтоб он велел казаков разобрать вскоре и список им учинил, да тот список за своею рукою, прислал к царскому величеству вскоре.

Прошение Гетмана богдана хмельницкого к царю Алексею Михайловичу, с приложением договорных пунктов

Божией милостию, великий государю царю и великий княже, Алексею Михайловичу, всея великие и малыя России самодержче, и многих государств государю и обладателю, твоему царскому величеству.

Мы, Богдан Хмельницкий, гетман войска запорожского, и все войско запорожское; и весь мир христианский российский, до лица земли челом бьет:

Обрадовався вельми спожалованья великого и милости неисчетныя твоего царского величества, которую нам изволил твое царское величество показать, много челом бьем тебе, государю нашему, царскому величеству, и служити прямо и верно во всяких делех и повелениях царских твоему царскому величеству будем во веки, только просим вельми, яко и в грамоте просили есмы, изволь нам, твое царское величество, в том всем пожалованье и милость свою царскую указати, о чем посланники наши от нас твоему царскому величеству будут челом бити.

1) Вначале, изволь, твое царское величество, подтвердить права и вольности наши войсковыя, как из веков бывало в войске запорожском, что своими правами суживалися и вольности свои имели, в добрах и в судах чтоб ни воевода, ни боярин, ни стольник в суды войсковые не вступались, но от старших своих чтоб товарищество суждены были; где три человека казаков, тогда два третьяго должны судити.

Под сими статьями помета думного дьяка Алмаза Иванова:

Сей статье указал государь и бояре приговорили: быть так по их челобитью.

2) Войско запорожское в числе 60 тысяч чтоб всегда полно было.

Указал государь и бояре приговорили: быть по их челобитью 60 тысяч человек.

3) Шляхты, которые в России обретаются и веру, по непорочной заповеди Христовой тебе, великому государю нашему, твоему царскому величеству, учинили, чтоб при своих шляхецких волостях пребывали и меж себя старших на уряды судовые обирали, и добра свои и вольности имели, как при королех польских бывало, чтоб и иные, увидя такое пожалованье твоего царского величества, клонился под область и под крепкую и высокую руку твоего царского величества со всем миром христианским. Суды земские и градские через тех урядников, которых они сами себе добровольно оберут, исправлены быти имеют как и прежде сего; тако ж шляхта, которые казну свою имели по крепостям на мастностях тогда и ныне, любо чтоб им поплачено, или на мастностях довладети дано.

Сим статьям указал государь и бояре приговорили: быть по их челобитью. 

4) В городех урядники из наших людей чтоб были обираны на то достойные, которые должны будут подданными твоего царского величества, исправляти или удержати, и приход на лежащей в правду в казну твоего царского величества отдавали.

Указал великий государь и бояре приговорили; быть по их челобитью, а быти б урядником, войтом, бурмистром, райцом, лавником, и доходы денежные и хлебные и всякие на государя збирать им и отдавать в государеву казну тем людям, которых государь пришлет, и тем людем, ково для тое зборныя казны государь пришлет, над теми, зборщиками смотреть, чтоб делали правду,

5) На булаву гетманскую, что надано со всеми принадлежностями староство чигиринское, чтоб и ныне для всего ряду прибывало.

Указал государь и бояре приговорили: быть по их челобитью.

6) Сохрани Боже смерти на пана – гетмана (понеже всяк человек смертен, без чего не мочно быти) чтоб войско запорожское само меж себя гетмана избирали и его царскому величеству извещали, чтоб то его царскому величеству не в кручину было, понеже тот давной обычай войсковой.

Государь указал и бояре приговорили: быть по их челобитью.

7) Имений казацких, чтоб никто не отнимал; которые землю имеют и все пожитки с тех земель чтобы при тех имениях добровольно имели; вдов после казаков остальных чтобы и дети такие ж вольности имели, как предки и отцы их.

Быть по их челобитью.

8) Писарю войсковому чтоб, по милости его царского величества, одна тысяча золотых для подписков, также и мельницу для прокормления, что великий расход имеет.

Быть по их челобитью, давать из тамошних доходов.

9) На всякого полковника, чтоб по мельнице было, для того что расход великий имеют, но когда милость будет твоего царского величества, и больше того, чем твое царское величество пожаловать изволишь.

Государь пожаловал по их челобитью.

10) Также на судей войсковых, по 300 золотых, и по мельнице, а на писаря судейского по 100 золотых.

Государь пожаловал по их челобитью, а про судей допросит сколько судей.

11) Также ясаулам войсковым и полковым, что на услугах войсковых завсегда обретаются и хлеба пахать не могут, по мельнице б им было, просить твоего царского величества.

Государь пожаловал по их челобитью.

12) На поделку снаряду войскового и пушкарей и на всех людей работных у снаряду, просим твоего царского величества, изволь имети свое царское милостиво призрение, яко о зиме, так и о станах, такожде на обозного по 400 золотых.

Государь пожаловал, велев давать из тамошних доходов.

13) Права, на даныя из веков от княжат и королей как духовным и мирским людем, чтоб ни в чем не нарушены были.

Государь пожаловал велел быть потому.

14) Послы, которые из века из чужих земель приходят к войску запорожскому, чтоб пану – гетману и войску запорожскому, которые к добру б были, вольно приняты, чтоб то его царскому величеству в кручину не было,

а чтобы имело против его царского величества быти, должны мы его царскому величеству извещати.

Государь указал и бояре приговорили: послов о добрых делех приимати и отпускать, а о каких делех, приходили и с чем отпустят, о том писать к государю; а которые послы присланы от кого будут с противным делом государю, и тех задерживать и писать об их государю; а без государева указу их не отпускати, а с турским салтаном и с польским королем без государева указу не ссылаться.

15) Как по польским землям дань вдруг отдается, воли бы есмя и мы, чтоб ценою ведомою давать от тех людей, которые твоему царскому величеству належат; а если бы инако быти не могло, тогда ни на единого воеводу не позволят, о том договариваться разве бы из тутошних людей обобравши воеводу, человека достойного, имеет те все доходы в правду его царскому величеству отдавать.

Сей статье государь указал и бояре приговорили быть потому, как выше сего написано, збирать войтом, и бурмистром, и райцом, и лавником, а отдавать в государеву казну тем людем, кого государь пришлет, и тем людем над зборщики смотреть, чтобы делали правду.

16) А то для того имеют посланники наши договариваться, что наехав воевода права бы ломати имел и установы какие чинил, и чтоб быти имело с великою досадою, понеже праву иному не могут вскоре навыкнуть и тяготы такие не могут носити; а из тутошних людей когда будет старшие, тогда против прав и уставов тутошних будут исправляться.

О правах государев указ и бояр же приговор написан в иных статьях.

17) Прежде сего от королей польских никакого гонение на веру и на вольности наши не было, всегда мы всякого чину свои вольности имели, и для того мы верно и служили; а ныне, за наступление на вольности наши, побуждены его царскому величеству под крепкую и высокую руку поддаться. Прилежно просити имеют послы наши, чтоб правился его царское величество нам на хартиях писанные с печатями вислыми, един на вольности казацкие, а другие на шляхетцкие, дал, чтоб на вечные времена непоколебимо было; а когда-то одержим, мы сами смотр меж себя имети будем, кто казак, тот будет вольность казацкую иметь, а кто пашенной крестьянин, тот будет должность обыклую его царскому величеству отдавать, как и прежде сего; такоже и на люди всякие, которые его царскому величеству подданные, на каких правах и вольностях имеют быти.

Государь указал и бояре приговорили: быть по их челобитью.

18) О митрополите помянути имеют, как будут разговаривати, и о том послом нашим изустный наказ дал есм.

Государь указал и бояре приговорили: митрополиту на мастности его, которыми ныне владеет, дать жалованную грамоту.

19) Такожде просити прилежно послы наши имеют его царского величества, чтоб его царское величество рать свою вскоре прямо к Смоленску послал, не отрочивая ничего, чтоб неприятель не мог исправиться и с иными совокупиться для того, что войска ныне принуждены, чтоб никакой их лести не верили, если б они имели в чем делать.

Указал государь и бояре приговорили: про поход ратных людей объявить посланникам, с которого числа государь сам и бояре, и ратные люди, с Москвы пойдут а к гетману не писать.

20) И то надобное дело припомнити, чтобы наемного люду зде по рубежу от ляхов, для всякого бесстрашия, с 3,000, или, как воля его царского величества будет хотя и больше.

Допросить в коих местах по рубежу стоят.

21) Обычай тот бывал, что всегда войску запорожскому платили: просить и ныне его царского величества, чтоб на полковника по 200 золотых, на ясаулов войсковых – по 400 золотых, на сотников по 100 золотых, на казаков по 30 золотых.

Отговаривать. Великий государь, его царское величество, для православныя християнские веры, хотя их от гонителей и хотящих разорити церкви Божия и искоренити веру христианскую, от латынь оборонити, собрал рати многие и идет на неприятелей, и свою государеву казну для их обороны ратным людем раздал многую. А как было у гетмана, у Богдана Хмельницкого, государев блажний боярин, и наместник тверской. Василий Васильевич Бутурлин с товарищи, и говорил с гетманом о числе войска запорожского и гетман говорил: Хотя число войска запорожского и велико будет, а государю в том убытка не будет, потому что они жалованья у государя просить не учнуть; а говорил гетман при их, при судье и при полковнике, и им ныне о том говорить не доводится.

22) Орда есть ли бы имела вкинуться, тогда от Астрахани и от Казани надобно на них наступати, такожде и донским казакам готовым быть; а ныне еще в братстве дати сроку а их не задирать.

Сказать: на Дон к казакам государево повеленье послано будет: буде крымское люди задору никакого не учинят, на них не ходить, а буде задор учинят, и в то время государь укажет над ними промысл чинить.

23) Кодак город, который есть сделан на рубежу от Крыму, в котором пан гетман всегда по 400 человек там имеет и кормы всякие им дает, чтоб и ныне его царское величество как кормами, так и порохом к наряду изволил построити; также и на тех, которые за порогами Коша берегут; чтоб его царское величество милость свою изволил показать, понеже нельзя его самого без людей оставити.

Допросить: по сколько корму человеку на тех 400 человек дают и за порогами для Коша сколько человек, и о чем за них бьют челом.

Доложить государю бояре говорили: которые государевы всяких чинов люди учнут бегати в государевы черкасские города имеете, и тех бы сысков отдавати.

Жалованная граммота

Божиею милостию, мы великий государь, царь и великий князь, Алексей Михайлович, всея великие и малыя Руссии самодержец, пожаловали есмя нашего царского величества подданных. Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и писаря Ивана Виговского, и судей войсковых, и полковников и ясаулов, и сотников и все войско запорожское; что, в нынешнем во 162 году, как, по милости Божией, учинились под нашею государскою высокою рукою он – гетман Богдан Хмельницкий, и все войско запорожское, и веру нам великому государю, и нашим государским детям, и наследникам на вечное подданство учинили, и, в марте месяце, присылали к нам, великому государю, к нашему царскому величеству он, гетман Богдан Хмельницкий и все войско запорожское посланников своих, Самойла Богданова, судью войскового, да Павлу Тетерю, полковника переяславского; а в листе своем к нам, великому государю, к нашему царскому величеству, гетман писал и посланники били челом чтоб нам, великому государю, его, гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское пожаловати, велети прежние их права и вольности войсковыя, как издавна бывали при великих князех русских и при королех польских, что суживались и вольности свои имели в добрах и судах, и чтоб в те их войсковые суды никто не вступался, но от своих бы старшин судились, подтвердити и прежних бы их прав, каковые даны духовного и мирского чина людем от великих князей русских и от королей польских, не нарушить и на те б их права дати нашу государскую жалованную грамоту, за нашею государскою печатью; и чтоб число войска запорожского списковое учинить шестьдесят тысяч, а было б то число всегда полно. А будет судом Божием смерть случится гетману, и нам бы, великому государю, позволить войску запорожскому, по прежнему обычаю, самим, меж себя гетмана обирати, а кого оберут, и про то нам, великому государю, объявляти; имений казацких и земель, которыя имеют для пожитка, чтоб у них отнимать не велеть, также бы и вдов, после казаков осталых, дети повольности имели, как деды и отцы их, и мы, великий государь, наше царское величество, подданного нашего Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, н все наше царского величества войско заторское пожаловали, велели им быти под нашего царского величества высокою рукою, по прежним их правам и привилиям, каковы им даны от королей польских и от великих князей литовских, и тех и прав и вольностей нарушивати ничем не велели, и судитись им велели от своих старшин по своим прежним правам, а число войска запорожского указали есмя, по их же челобитью, учинить спискового 60,000 всегда полное. А буде судом Божиим смерть случится гетману, и мы, великий государь, поволили войску запорожскому выбирати гетмана, по прежним их обычаям самим меж себя, а когда гетмана оберут и о том писати к нам, великому государю, да тому ж новообраному гетману на подданство и на верность веру нам, великому государю, учините, при ком ны, великий государь, укажем. Также и имений казацких и земель, которыя они имеют для пожитка, отнимати у них и вдов после казаков осталых и детей не велели, а быти им за нимии по прежнему. И по нашему царского величества жалованья, нашим царского величества подданных Богдану Хмельницкому, гетману войска запорожского, и всему нашему, царского величества, войску запорожскому быти под нашею, царского величества, высокою рукою, по своим прежним правам и привилиям, и по всем статьям, которыя писаны выше сего, и нам, великому государю, и сыну нашему, государю-царевичу-князю, Алексею Алексеевичу и наследникам нашим служити и прямите и всякого добра хотети, и на наших государских неприятелей, где наше государское повеленье будет, ходити и с ними битись, и во всем быти в нашей государской воле и послушаньи на веки. А о которых о иных статьях нам, великому государю, нашему царскому величеству, те вышеимянованные посланники Самойло и Павел, именем Богдана Хмельницкого, гетмана войска запорожского, и всего нашего царского величества войска запорожского били челом и подали нашим, царского величества, ближним, боярам боярину и наместнику казанскому, князю Алексею Никишну Трубецкому, боярину и наместнику тверскому, Василью Васильевичу Бутурлину, окольничему и наместнику коширскому, Петру Петровичу Головину, думному дьяку Алмазу Иванову статьи, и мы, великий государь, тех статей выслушали милостиво, и что на которую статью наше царского величества, изволенье, и то велели подписать под теми ж статьями, да те статьи нашево царского Величества указом велели дать тем же посланникам Самойлу и Павлу, и хотим его гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское держать в нашем, царского величества, милостивом жалованья и в призреньи, и им бы на нашу государскую милость быть надежным.

Неудачный сейм в Польше. – Объявление войны Алексеем Михайловичем. – Второй сейм. – Завоевание русскими Литвы. – Поражение литовцев под Шкловым. – Взятие Смоленска. – Неудовольствие в Украине. – Универсал короля. – Хитрость Богдана. –Союз Польши с Крымом, – Вступление польских войск в Украину. – Взятие Буши.

Шестилетняя война с украинцами не только привела Польшу в расстроенное положение, но поразила уже поврежденные нравственные силы польской нации. Слабость власти, эгоизм, своеволие, продажность, низость еще более развились в пей с этого времени и низвергали ее в гибель. По прибытии короля в Варшаву собрали сейм; жаловались на короля, приписывали неудачу медленности во Львове; волынцы и подольцы кричали, что правительство отдало их на зарез татарам; литовцы обвиняли короля за то, что он раздражал Московское Государство и не умел удержать с ним мира; все вообще жаловались на подати, повинности и военные постои. Но среди этих обвинении никто не мог дать совета о спасении отечества. Несколько знатных магнатов добивались гетманства в Короне и Литве и заводили один против другого интриги. Наконец, не постановив ничего, не избрав никаких средств к обороне государства, не сделав никаких распоряжений для внутреннего порядка в разорённой стране, послы разошлись. Прусский посол сорвал сейм своим всемогущим посольским не позволяю²⁸⁷. «О несчастное отечество! (восклицает поляк современник) о, если бы можно было укоротить твою свободу!²⁸⁸.

Алексей Михайлович объявил формально войну. Король, желая по крайней мере, хотя отстрочить грозящую опасность, отправил в Москву послом сенатора Млоцкого. Примас, архиепископ гнезненский, написал убедительное письмо к Никону и умолял именем любви Христовой убедить царя не проливать христианской крови. По известию польских летописей, патриарх начал советовать Алексею Михайловичу, не мешаться в междоусобную резню поляков с казаками: он вспоминал несчастия, которые потерпела Россия в смутные времена междуцарствия; представлял, что Хмельницкий может легко примириться с поляками и, вместо благодарности Москве, обратить на нее оружие по приказанию короля²⁸⁹. Но царь слишком ясно видел пользу своей державы; притом, казалось предосудительным оставит предавшийся ему народ в руки врагов. Млоцкий возвратился с известием, что московское войско идет к литовской границе²⁹⁰.

Тогда король, в июне, снова собрал сейм. Шляхтичи, видя крайнюю опасность, на этот раз действовали согласнее, предоставили королю право собрать посполитое рушенье, назначили подати для платы войску и сделали постановление об укреплении Смоленска. Чтоб не отягощать себя, открыли новый источник доходов: начали давать дворянское достоинство за деньги. Король назначил коронным великим гетманом Потоцкого, а польным –Ляндскоронского, великим литовским гетманом – Радзивилла, приобревшего воинскую репутацию со времени войны против казаков, а польным литовским – радзивиллова врага, Гонсевского. Сам король выехал в Гродно наблюдать над войною²⁹¹.

Московское войско, под начальством Серебренного и князя Хованского, в числе сорока, тысяч, вступило в Литву в конце мая²⁹². За ним вслед, с другим войском, следовал сам царь²⁹³. У москвитян было сто пятьдесят пушек, отличные артиллеристы и инженеры, вызванные из Голландии, Франции и Швеции²⁹⁴. Хмельницкий послал на помощь царю три полка: черниговский, нежинский и вновь составленный им из северских жителей под названием стародубского и охотных казаков, всего до двадцати тысяч войска; главное начальство поручено было Золотаренку, который назывался наказным гетманом, имел неограниченную власть в походе и, в знак своего сана, получил булаву и бунчук²⁹⁵.

Войска Речи Посполитой в Литве не было наготове: по случаю сорванного сейма, не сделано было никаких распоряжений к обороне. Московские люди рассеялись по всей Литве и сразу завоевали Белый, Дорогобуж, Серпейск, Дубровну, Невель, Мстиславль, Рославль, Оршу, Копыс, Шклов, Гору, Друю²⁹⁶. Царь осадил Смоленск, в котором заперся с гарнизоном и шляхтою воевода – Филипп Обухович. Казаки взяли Речицу, осадили Гомель, но не могли взять его и присоединились к царскому войску под Смоленском²⁹⁷. Осада Смоленска длилась упорно. Неприступное положении города и могучие укрепление защищали город более, чем люди²⁹⁸.

Литовское войско снаряжено было только в августе; собралось посполитое рушение и Радзивилл двинулся отбивать Смоленск. Первые действия литовцев были удачны. Отряд Гонсевского и Мирского напал под Оршею на спящих русских и разбил их²⁹⁹. Это возгордило Радзивилла; он надеялся уничтожить врагов, однако, необходимость защищать отечество не заставила его помириться с Гонсевским; оба полководца действовали наперекор один другому и посылали королю друг на друга доносы³⁰⁰. Посполитое рушенье, приставшее к войску, увидело вокруг себя неприятельские отряды и взбунтовалось: шляхтичи не слушали ни угроз ни убеждений, покинули знамена и разбежались³⁰¹. Радзивилл надеялся на кварцяное войско, пошел далее и под Шкловом, наткнулся на сильное неприятельское войско, в котором было пятнадцать тысяч московских людей под главным начальством Трубецкого, и несколько тысяч казаков с Золотаренком; это войско послано из под Смоленска. Здесь, 12-го августа, соединенные русские войска окружили со всех сторон Радзивилла и одержали блистательную победу; литовцы попадались в плен, кидали оружие и бежали во все стороны. Русские побрали у них все пушки и знамена; сам гетман едва спасся от погони и убежал в Минск³⁰². 

С тех пор города сдавались один за другим. Могилев сам отворил ворота русским³⁰³; на другом конце литовской границы сдался Полоцк с своею твердою крепостью, потом сдался Витебск³⁰⁴; черниговский полковник Подобайло взял Гомель, Пропойск, Новый Быхов; но, осадив старый Выхов, был убит, к сожалению современников, скорбевших о его молодости и отваге. Тело его с честью было погребено в ильинском черниговском монастыре, который полковник возобновил на свой счет после разорение батыевского³⁰⁵. Золотаренко с другим отрядом снова возвратился к царю под Смоленск; город держался еще до конца сентября; наконец, Обухович, видя, что нет ему более помощи, сдал город, выговорив прежде себе с гарнизоном свободный пропуск³⁰⁶. Царь вступил в Смоленск и приказал обратить в православные церкви костелы, которые были обращены поляками из церквей. Алексей Михайлович очень был доволен казаками, которые показали свое искусство и храбрость под Смоленском и, в знак уважения, приглашал к столу старшин, угощал простых казаков и раздавал им золотые медали³⁰⁷. После того царь уехал в столицу, а московские и казацкие войска продолжали брать города и замки.

Белоруссия и Литва оставались безотпорны. Войска не было. Русские мещане и, угнетенные владычеством панов поселяне, с радостью принимали своих единоверцев. Более двухсот городов поддались царю. Успех был бы еще действительнее, если бы русские, как московские люди, так и казаки, вели войну с большим воздержанием; но в тот век воевать и разбойничать значило одно и тоже. Победители жгли и разоряли шляхетские дворы, оскверняли костелы, мучили ксендзов, насиловали женщин. Московские люди говорили: «Теперь мы поквитаемся с вами тем же, что делали поляки и литовцы у нас»³⁰⁸. Вероятно, вследствие таких насилий, жители Шклова, принявшие прежде московский гарнизон, нечаянно перерезали всех воинов и снова впустили литовцев³⁰⁹.

Так проходил 1654 год в Литве. Другое войско московское, под начальством Бутурлина, находилось в Украине в соединении со всем казацким войском, над которым командовал Хмельницкий. Сначала, как только Хмельницкий присягнул царю, возникла сильная партия не желавших быть подданными московского государя. Из замечательных лиц казацкого сословия являются между недовольными Сирко, впоследствии кошевой атаман, и Богун. Сирко не хотел повиноваться и ушел с толпою недовольных за пороги³¹⁰. Богун отрекался от присяги со всем Побужьем.

Польское правительство узнало о таком несогласии между врагами и старалось извлечь из этого свою пользу. 28-го февраля, король выдал универсал к русским мещанам и поселянам, называл их милыми и верными, объявлял всему народу милость.

«Дошло до нас (было сказано в универсале), что злобный изменник Хмельницкий, не довольствуясь ни пролитием христианской вашей крови в продолжение долговременного междоусобия, ни погибелью стольких душ, взятых в плен неверными, ни поколебанием вашей верности, запродал вас на вечное мучение царю московскому, под нестерпимое ярмо, противное вашей свободе, и принуждает вас присягать против воли этому мучителю; однако, между вами нашлось много постоянных в верности, которые, увидя измену мятежника, отступили от него. Мы, похваляя вас за постоянство, считаем долгом предостеречь тех, которые принуждены были насилием, как нам известно, целовать крест царю и советуем, чтоб они образумились заранее, остались в подданстве нам и всей Речи Посполитой и дали об этом знать прежде, чем войска наши вступят, а мы желаем принять всех с милостию и радушием, и обещаем хранить ваши древние права и вольности».

Чрез месяц после того, подольский воевода извещал жителей Подолии, что войско вступает для преследование мятежников, и советовал заранее прибегнуть из под вечно мучительного ярма московского под милостивыя крылья его королевской милости³¹¹.

Как скоро коронный гетман узнал, что Богун противится Хмельницкому и не хочет присягнуть царю, то послал к нему в Кальник³¹² какого-то Павла Олекшича с предложением гетманства над казаками, дворянского достоинства и любого староства в Украине³¹³.

Но Богун Москвы только боялся, а поляков давно уже ненавидел. Он задумал, однако, воспользоваться доверием пана. Польский историк говорит, что он отвечал коронному гетману в таком смысле:

«Москва овладела Украиною – Хмельницкий сделался мучителем и ищет головы моей за то, что я отсоветовал казацким полкам идти под московское ярмо; теперь я скитаюсь без всякого пристанища. Вы спасете меня, если отправите ко мне войско в Кальцин для соединение с недовольными казаками и для нашего охранение»³¹⁴.

В то же время Богун отослал Хмельницкому предложение поляков в доказательство своего безкорыстия³¹⁵, и просил прислать поскорее войско, чтоб окружить коронного гетмана, которого он обманывает. Из писем польского гетмана видно, что Богун оставлял без ответа два обращенные к нему письменные увещания. Неизвестно, были ли они писаны после приведенного выше письма Богуна, или же Богун никогда этого письма не писал. В последних числах марта из польского стана, расположенного под Межибожьем, вышло войска для истребительной прогулки по Руси. Брацлавский воевода с двенадцатью хоругвями волонтеров, волохов, набранных и приведенных товарищем покойного Кондрацкого Войцеховским, вырезал Немиров; улицы этого города были покрыты трупами – говорит участник дела; несколько сот жителей обоего пола и всякого возраста убежали в большой каменный погреб: их стали оттуда выкуривать дымом; волохи хотели, по крайней мере, вытащить старших и предлагали всем пощаду, если только их выдадут; никто никого не выдал, никто не сдавался; все задохлись в дыму, числом до трех тысяч душ. Истребив Немиров, этот отряд примкнул к польскому гетману, «Потом» – говорит другой участник описываемых событий, «мы разошлись по разным путям отрядами и где только встречали местечко, слободу, деревню – истребляли в них все хлопство; остальное доканчивал огонь». В четверг перед пасхою жолнеры взяли Ягубец. Богун оттуда перед тем только что вышел. При виде подошедших врагов, тамошний храбрый атаман воодушевил русских так, что они все до единого решились лучше погибнуть, чем покориться ляхам, а священники напоминали им святость присяги, недавно данной православному государю. Было их тысячи три: все они погибли после упорной защиты. На первый день пасхи жолнеры напали на местечко Мушировку. И там русские не послушались польских увещаний, и погибали как следовало погибать, «наделавши нам вреда» говорить поляк-очевидец – «тому из наших пронизали щеку стрелою, другого задели косою, а больше всего допекли нам дубьем да колодами.» К несчастию русских, у них было мало огнестрельного оружия; и поляки множество из них перестреляли из ружей, а потом, когда вломились в замок… «тут» – говорит тот же очевидец поляк «у нас просто руки утомились от рубки их»! – Погибло там тысяч до пяти русского народа обоего пола и всякого возраста. Покушение на Брацлав полякам не удалось: полковники Носач и Золотаренко, засевшие в этом городе, отбили их. Польский гетман подступил к Умани, где находились Богун и Глух. Расположившись в хуторах, польский гетман посылал к Богуну увещание вступить с ним в переговоры; но Богун не отвечал ему. Хотел было польный гетман выманить казаков ночью на вылазку в поле и навести на засаду, но ему не удалось перехитрить Богуна. Поляки отошли от Умани, разорили и сожгли несколько окрестных русских поселений и ушли в свой стан. Тем кончилась эта весенняя прогулка их .³¹⁶

Хмельницкий известил о поступке Богуна Алексея Михайловича, который послал винницкому полковнику похвалу за постоянство, твердость и непоколебимость, и поручил Хмельницкому привести его к присяге: присягнул ли Богун государю – неизвестно³¹⁷.

Но во все лето польское войско не начинало решительной войны. Оно не смело идти на помощь к литовскому, потому что, в таком случае, Хмельницкий и Бутурлин, пользуясь беззащитностью южных пределов, могли вторгнуться в королевство. Оно не начинало неприятельских действий в Украине, потому что политика трудилась над приобретением союзников. Господари обязывались действовать в пользу Польши и прислать вспомогательное войско; впрочем, Стефан в то же время посылал мирные предложение и к Хмельницкому, а Хмельницкий, с своей стороны, приглашал его принять покровительство московского царя и послать в Москву бояр³¹⁸. По известию современника, господаря Валахии, у Хмельницкого в Чигирине появился тогда Михаил, родственник Стефана, живший до того времени при немецком императоре. Хмельницкий хотел отдать за него свою дочь и, с помощью Стефана, низвергнув валахского господаря, посадить вместо него своего зятя, а потом, с помощью Турции, которую снова надеялся преклонить на свою сторону, посредством обещаний подданства, низвергнуть седмиградского князя и посадить на его место своего свата Лупулу³¹⁹. По внушению Хмельницкого московский государь послал к молдавскому господарю Стефану и валахскому Матфею свои граматы, приглашавшие их содействовать Хмельницкому и царю во имя единой веры. В грамате к Стефану говорилось: «когда польский король Ян Казимир будет просить у тебя помощи на подданных наших гетмана Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, желая истребить истинные христианские церкви и искоренить православную веру, ты, памятуя единую с нами православную веру, ни в чем не помогай неприятелям нашим, которые всегда хотят истребить нашу христианскую греческую веру и желают упадка наших церквей, но о замыслах их давай знать нашему величеству, также бояр и воевод наших и Богдана Хмельницкого гетмана войска запорожского о том уведомляй, а мы, великий государь обещаем тебе всегда нашу государскую милость. «Но Стефан не был уверен, что Московское Государство в борьбе с Польшею одержит верх, и потому отослал эту грамату польскому королю в знак своей верности и признательности. Ян Казимир извещал об этом седмиградского князя и заметил, что большая опасность грозит всем и турецкой империи в том числе, потому что русские соединяются под знаменем веры и начнут возмущать своих единоверцев, турецких подданных. Ракочи отвечал, что к его удивлению, без всякого повода, с его стороны, Хмельницкий присылал к нему предложение возобновить дружбу³²⁰. Ракочи, также хитрил, как и молдавский господарь. Сам он как увидел, что над Польшей собирается новая туча, предполагая, что-нибудь для себя выиграть, обращался к Хмельницкому, приписывал происшедшее насогласие дерзости сына Хмельницкого, напавшего своевольно на Валахию, уверял, что звал Тимофея для переговоров, а, Тимофей, вместо ответа, начал неприязненные действия против седмиградских войск, просил забыть прошедшее и предлагал свои услуги³²¹. Только возобновление союза, с крымским царством сделалось невозможным после соединение с великоруссами, которых крымцы почитали злейшими врагами.

Весною, 1654 года, польское правительство послало в Бахчисарай Яскульского очернить пред новым ханом Хмельницкого, обличить его в сношении с москвитянами заклятыми врагами Крыма, побудить хана действовать вместе с поляками против москвитян и казаков и за то обещать деньги и подарки; а в доказательство того, что Хмельницкий отдался московскому царю, Яскульский повез с собой копию универсала казацкого гетмана к украинцам.

Приехав в Бахчисарай, Яскульский был позван к хану. Визирь, вероятно, принимая во внимание важность положение своего хана и печальное состояние Польши, которая нуждалась в союзе с Крымом, не хотел было давать ему ханского коня, на котором посол должен был ехать на аудиенцию.

– Наша вера. – говорил он: – не позволяет нам прислать коня.

– А наша вера, – возразил Яскульский: – не позволяет мне ехать На своем коне, потому что мой конь исхудал, да притом, его величество король достоин такого уважение от хана.

Поляк настоял на своем: ему дали коня. Потом визирь хотел было заставить его, по восточному обычаю, поцеловать полу своего платья. Яскульский воспротивился и настоял на том, что ему позволили, по европейскому обычаю, поцеловать ханскую руку³²².

После первой аудиенции заставили посла ждать в бездействии около трех недель. В то время в Бахчисарае явились послы московские, венгерские от Ракочи и казацкие. Все предлагали свои услуги и искали расположение хана. Хмельницкий писал к хану: «Если мы вошли в дружбу с Москвою, то это мы сделали вспоминая советы вашей ханской милости. Мы видели, что поляки отовсюду привлекают к себе людей против нас: отчего же и нам не делать тогоже. Лучше нам иметь друзей в той стороне, которая прилегает к Смоленску и другим королевским городам. Притом это сделалось не от меня, а по воле целого войска. От договора под Каменцем ничего хорошего не вышло: король не утвердил для нас Зборовского договора, а ваши люди, между тем, причиняли нам великие и нестерпимые кривды. Покорно просим вашу ханскую милость неверьте тому, что на нас наговаривают. Наши враги клевещут на нас, и сами под нами яму копают; Потоцкий с поляками, венграми и волохами напал на нас, опустошил много местечек перебил много народа. Слышно, что и Радзивилл с литовским войском приближается к Любечу и Лоеву; по этому, если бы их войска стали более угрожать нам, то ваша ханская милость подайте нам помощь по силе вечного договора. Мы будем обязаны отслуживать за это, помогая вам против ваших неприятелей³²³.

Крымцы понимали, что соседи давали большое значение тому положению, какое принимал Крым в предстоящих смутных событиях. Хан созвал большой совет из султанов, мурз и аг. Все разделяли ненависть против Москвы; но некоторые мурзы, испытавшие на себе щедрость Хмельницкого, восстали против союза с поляками. 

«Пока у нас было побратимство с казаками (говорили они), мы наполняли Крым польскими невольниками, а теперь что возьмем, воюя против казаков за поляков? Казаки бились за свободу, а нам доставался яссыр; не будет нам такой выгоды, когда будем сражаться за поляков. Поляки люди гордые: ходят в богатых одеждах, в дорогих шубах, в турецких сапогах: не станут они биться для нашей выгоды³²⁴.

Но вражда против москвитян заглушала такие представления. Выгоды Крыма побуждали татар предпочесть в настоящее время союз с поляками; однако, они хотели повести дело так, чтоб поляки им кланялись и просили их союза, а не они поляков.

Визирь призвал Яскульского и обходился с ним довольно сухо. Яскульский просил отпустить польских пленников, захваченных в набеги. Визирь отговаривался, исчислял различные прежние вины этих пленников против Крыма, наконец сказал решительно:

– Напрасно и говорить о том, что взято саблею!

Яскульский коснулся татарских набегов, причинивших Польше опустошения; визирь с гневом закричал:

– Как, гордецы! вы еще хотите приказывать хану? А знаете ли, что если хан соединится с казаками и москвитянами – вся Польша погибнет!

– Это в Божьей воле, – отвечал Яскульский, испугавшийся своих замечаний: – но я сказал это не для того, чтоб приказывать его милости, хану, а чтобы показать вам честность и правду нашу, за которые мы терпели от вас неприязненность.

– Казаки прислали к нам послов, сказал визирь: – они просят союза с нами; они говорят, что если обратились к москалям, то потому, что король не послал к ним ни послов, ни граматы: надобно было вам удерживаться от войны с ними. Зачем сами их затрогиваете?

– Удивляюсь, возразил Яскульский: – что вы придираетесь к тому, что его королевское величество не посылал Хмельницкому ни послов, ни грамат. Приличнее будет, если раб прежде поклонится своему господину. Видали ли вы, чтоб хан писал письма к мятежникам, когда у вас был бунт?

– Казаки, сказал визирь; – говорят, что они послали к вам послом Антона, а вы его задержали.

– Этому уже год, отвечал Яскульский; – а после жванецкого договора они не присылали послов. Хмельницкий и себя самого и всю Украину отдал московскому царю, и Москва в городах королевских и шляхетских поставляет свое начальство и берет доходы. А когда кто у кого что-нибудь отнимает, как не защищать своего? –

– Видим, что казаки плуты, – сказал визирь. – Мы пошлем к ним своего посла вместе с их послом и предложим, чтоб они покорились королю, возвратили бы Украину, а сами шли бы с нами воевать, московитян. Если же этого не сделают, тогда поднимем вместе с вами на них сабли. –

Наконец визир совершенно искренно выразился, сказав Яскульскому; 

– Все сделаем только тогда, когда получим от вас упоминки.

Таким образом, на первый раз Яскульский не получил ничего, кроме обещаний, и писал немедленно о необходимости скорее выслать денег как крымскому хану, так равно и окружавшим его лицам. Каждый из них изъявлял готовность ходатайствовать пред ханом с своей стороны, если получит польские злотые. Московские послы были отправлены с отказом. Что касается казацкого посольства, то, по уверению, Яскульскаго, хан дал ему самую неприятную аудиенцию; на представление его он несколько раз возражал ему:

– Лжешь, сякой-такой сын, холоп³²⁵.

Послы Хмельницкого были отправлены вместе с ханским послом Тохтамыш-агою, привезшим гетману гранату, в которой хан изъявлял готовность сохранить прежнее братство с казаками, но с тем, чтоб Хмельницкий отступил от московского царя, иначе грозил соединиться с поляками, навести, сверх-того, на Украину венгров, молдаван, волохов и предать ее опустошению.

Хмельницкий отвечал ему:

«Мы не можем отступить от царя московского; мы помним, что Господь Бог строго наказывает каждого за нарушение присяги. И потому, не ища никакого предлога к нарушению мира, мы, полагаясь на свою справедливость, будем молиться Богу, готовые умереть, отбивая от пределов своих всякого неприятеля. Всемогущий Творец будет охранять справедливых и воздаст местью за несправедливость. А что ваша ханская милость стращает нас венграми, молдаванами, волохами и великою силою крымских войск, то мы полагаем надежду более на Бога, чем на огромность войск московского царя и силу запорожского войска. Бог в одно мгновение поражает великие войска, противящиеся Его святой воле³²⁶.

Между тем, послы Речи-Посполитой – Бегановский и Ян Собеский поехали в Царьград упрашивать турецкого визаря побуждать хана против Хмельницкого³²⁷. В день пасхи польское посольство представлялось падишаху в числе двенадцати особ, на которых по турецкому обычаю надели дорогие кафтаны. Турки объяснили, что их двор оказывает большое внимание Польше: «не было примера – говорили они, – чтобы иноземное посольство, в числе двенадцати человек, представлялось нашему государю». Удостоившись видеть падишаха в зале, увешанной и устланной драгоценными тканями и наполненной благовониями, поляки были приглашены на аудиенцию к великому визирю, сидевшему за круглым столом с капудан-пашею и другими сановниками. «Мы просим, – сказали поляки – чтоб были посланы к крымскому хану эмиры с повелением идти вместе с нашим королем на войну, против московитян. Крымский хан взял с нас за то жалованье. – «Как вы договорились под Жванцемъ» – спросили их. – «Мы на том условились», отвечали поляки – «чтоб нам вместе воевать Москву». – «А на письме, есть у вас договор?» – спрашивал визирь. – «Мы вместо писем, дали обоюдно заклад», – сказали поляки. – «Так-ли?» – допрашивали их недоверчиво турки. – «Головами своими ручаемся, что так» – отвечали поляки. –«Хорошо», – сказал визирь – «велю написать хану, и узнаю, а вы не спешите».

После того визирь отправил к хану эмира узнать, действительно ли под Жванцем состоялся договор воевать против Москвы, а поляки оставлены были в Константинополе, до получение вести из Крыма. При них приезжали в турецкую столицу казацкие и московские послы, и поляки с досадою замечали, как мусульмане радовались, что христианские народы ссорятся между собою и нуждаются в благосклонности турецкого двора. Турки, как будто для того, чтобы дразнить поляков, поместили вблизи их казацкого посла, но, однако, потом перевели его подалее по просьбе огорченного этим польского посольства. – «Мы» говорили турки – «будем держаться той стороны, какую примет новый крымский хан»³²⁸.

Ислама Гирея, уже не стало на свете. Говорили, что украинская пленница, взятая в его гарем, отравила его в отмщение за измену ее отечеству. Подозревали даже здесь козни Хмельницкого³²⁹. Наследником Ислама сделался брат его Махмет-Гирей, и поехал в Константинополь за утверждением в своем достоинстве. Этот новый хан решил дело в пользу поляков. Он объявил турецкому правительству, что действительно брат его заключил с поляками договор и он сам, по примеру брата, пойдет за поляков против москвитян и казаков. Тогда верховный визирь объявил польскому посольству, что Турция дозволяет хану, сообразно с заключенным договором, вместе с поляками воевать против москвитян³³⁰. Визирь уверял их, что если бы поляки и прежде просили содействие турок, то не испытали бы столько зол³³¹. Визирь видел, что Хмельницкий только обманывал диван, когда изъявлял желание поддать Украину Оттоманской Порте. Турция опасалась возвышения русской державы, и потому в то время легко было расположить ее к Польше.

Новый хан отправил своего посла в Варшаву и 13-го июня, заключен был договор на таких условиях: король обязывался давать каждогодно упоминки крымскому царю, а крымский царь будет за ними посылать своих мурз в Каменец. За это крымский царь обязывался со всею своею ордою помогать Польше против всякого неприятеля; и так как московский царь, соединившись с казаками, вступил войною в польские пределы в Белоруссию и Украину, то хан обязывался воевать против казаков, москвитян и мятежного русского хлопства³³².

Возвращаясь в Турцию, в сентябре, хан близь Очакова встретил поляка. Корыцкого, посланного к нему от имени польских гетманов.

– Скажи своим гетманам, сказал ему хан: – что я все сделаю для короля и Речи Посполитой, как поставил с ним в договоре брат мой³³³.

Возвратившись в Крым, он застал там Яскульского. Он приехал за утверждением договора, заключенного ханским послом в Варшаве. На этот раз крымцы дали полякам почувствовать, что татары сильнее поляков и последние более нуждаются в союзе, чем они. Польский посланник просил отпустить заложников, которых дали поляки татарам под Жванцем, так как между Польшею и Крымом уже заключен дружественный союз.

«Этого не будет» – сказал визирь – «вам нельзя доверять: вы слова своего не держите».

«Его королевское величество» – сказал Яскульский «уже присягнул в прочности мира. Он не желает, чтоб они оставались здесь и Речь Песполитая не хочет тратиться на их содержание; притом, родственники их беспрерывно осаждают короля просьбами об их освобождении».

«Вам жаль заложников», – сказал визирь, – «а мы не жалеем для вас нескольких тысяч войска. Нет, скажу вам по истине: если я под Каменцем не позволил этого, когда мне за шею дождь лил, так теперь подавно не позволю, потому что я весь сух».

«Присягою» – представлял поляк – «король и Речь Посполитая более дали вам ручательства дружбы, чем оставлением у вас заложников. Не надобно оскорблять его величество. Разве наш король у вас без заложников не имеет веры. Все другие народы верят слову нашего государя».

«Мы вам не верим» – сказал визирь – «и до тех пор не будем верить, пока наша сабля, вместе с вашей, не омоется московскою и казацкою кровью. Заложники будут оставаться у нас до тех пор, пока на самом деле не станется того, о чем мы теперь говорим на словах, пока наши беи не войдут в дружбу с вашими военачальниками».

«Упоминки, следуемые хану, уже в Каменце», – сказал Яскульский –«вы можете прислать за ними. Его величество отпустил пленных татар и просит также вас отпустить наших людей; вот он и прислал роспись им».

«На счет пленников» – сказать визирь – «я вам вот что скажу: не думайте, чтоб мы были себе так какие-нибудь людишки; за вежливость мы сумеем отплатить вежливостью».

Скоро, после того наступил байрам, а после праздника, татары день ото дня откладывали утверждение договора. Поляк жаловался, что драгоценное время пропадает, а силы татарские не приходят на помощь Польше. Визирь тянул дело с поляками, оттого, что, тем временем, пытался убедить Хмельницкого отступить от Москвы. Крымцам не хотелось окончательно рассориться с казаками; и Турция была того же мнения. Поляки, так долго, в угодность мусульманским властям, давившие казаков, не в силах были гнести их и удерживать от нападения; надобно было опять подвергать прежним опасностям черноморские берега. Уже прошлою весною, услыхавши, что крымский хан дружит с Поляками и Турция также стала к ним благосклонна, казаки плавали по Черному морю, грабили берега Крыма, и переплыв море, доходили за четыре мили до Константинополя: им там не посчастливилось; они вышли было на берег, в надежде пошарпать неверных, но турки окружили их и разбили: тридцать казаков взяли живьем и привезли в Константинополь, где их казнили самым мучительным образом. Вслед за этим морским набегом, можно было ожидать другого, как случалось прежде: гораздо благоразумнее казалось ладить с этим воинственным народом. Поэтому-то и крымское правительство пыталось не доходить до окончательной вражды с казацким гетманом, и послало к нему Тохтамыш-агу с предложением отстать от ненавистной для мусульман Москвы и воевать москалей вместе с татарами и поляками. Хмельницкий 24 октября отписал визирю так: «Мы не можем отступить от союза с Москвою, потому что ляхи затягивают на нас несколько земель, и вы сами этого не видите и пишите к нам неправду. Твоя милость был с нами приятелем: не мы нарушаем присягу, а вы; Бог вам судья. Мы остаемся в Украине и, призвавши на помощь Бога, станем против вас обороняться. Неужели хорошо будет, если вы с нами разорвете братство? Вы ели хлеб и соль с нами и были в покое. Уговорите лучше хана оставаться с нами в вечном союзе. Мы на поляков не нападаем, а они всяческими способами хотят нас искоренить. Да Бог им не поможет»!

Получив это письмо, крымское правительство рассудило, что нет возможности поладить с Хмельницким, а оставлять его в соединении с Москвою опасно; для этого, оказалось нужным сдружиться с поляками.

Не прежде, как 18 ноября, пригласили Яскульского к хану Махмет-Гирей сказал:

«Брат мой Ислам, заключил с вами союз и присягнул идти вместе с вами на каждого неприятеля, тоже делаю и я. Сообщи это брату моему королю польскому и всей Речи-Посполитой».

Яскульский поблагодарил хана, а Махмет-Гирей, взявши в руки договор сказал:

«По примеру всех монархов, отдаю тебе этот договор. В нем моя святая присяга на вечныя времена».

Яскульский просил, чтоб хан присягнул и также чтобы его мурзы вместе с ним присягнули.

«В договоре написана присяга» – сказал Махмет-Гирей.

«Ваше царское величество», – сказал визирь – «не упорствуйте сотворить так, как хотят поляки».

Склоняясь к совету визиря, хан приказал подать себе книгу, и по этой книге (Алкорану) произнес присягу, которой смысл был таков: «пусть меня поразит Бог, если я помыслю отступить от вас, обещаю вечную вражду всем вашим врагам. В этом помоги мне Боже»!

Яскульский требовал, чтоб мурзы и беи присягнули также, но хан и визирь не соглашались: «Как один Бог на небе и на земле, – сказал МахметГирей, – так я един государь в своем государстве». 

Визирь прибавил: «У нас не то, что у вас. Ваш король не смеет сделать никому того, что почитается несправедливостью. У нас же, что хан скажет, то и делается: одно его слово – и мы все готовы положить головы под меч! Впрочем, как сойдетесь с мурзами и беями – там пускай себе они хоть с женами и детьми присягают вам»!

С этим отпущен был Яскульский³³⁴.

Хан, в знак расположения, отпустил до двухсот польских пленников и в том числе бедного Кашовского, захваченного так неожиданно на собственной свадьбе³³⁵. Оставлен был какой-то Ромашкевич. Вслед за тем, хан известил короля, что сильная орда, под предводительством его сына Менгли-Гирея, немедленно отправиться в Украину для соединения с поляками против русских. Место для соединение назначено под Чернеиовцами³³⁶.

Современный польский историк³³⁷ говорит, что, поладивши с поляками хан приказал обрезать ноздри посланцу Хмельницкого, приезжавшему к нему с письмом, и в таком виде отправил его к гетману.

Сношения поляков с ханом продолжались до конца ноября, а гетманы не осмеливались выступить в поход, и стояли лагерем под Меджибожьем. Наконец, когда пришло известие, что хан присылает в скором времени орду для соединения с польскими войсками, Потоцкий двинулся на укрощение отпавшей Руси. Войско его, по русским историкам, простиралось до шестидесяти тысяч по сказанию польских историков – около сорока, а по другим – около тридцати тысяч³³⁸, из которых более двадцати тысяч было одной конницы³³⁹. 

Поляки обратились на местечко Бушу³⁴⁰ недалеко от Днестра, которое, после сожжение Могилева, служило убежищем подольским левенцам или так называемому поднестранскому полку. Местечко лежало на высокой горе; оно было тогда хорошо укреплено валами и с одной стороны защищено ставом, и разделялось на три половины: две назывались городами, а третья, замок, назывался пригородком. Туда укрылось шест тысяч левенцев с женами, детьми и имуществами, двенадцать тысяч жителей обоего пола, и толпа молдавских удальцов, служивших в украинской вольнице. Польское войско было слишком-велико; подоляне заранее решились умереть, но не сдаваться на поругание неприятелю. Как только польский отряд приблизился к стенам города, его приветствовали сильным залпом со стен; быстро вылетели казаки из ворот, рассеяли неприятелей; погиб сам начальник отряда. Ободренные левенцы, в знак торжества, ударили в колокола, но вслед затем бросился на штурм Чарнецкий с несколькими полками. Он увидел, что одна брама (ворота) стояла ниже прочих: там стена спускалась с полугоры: туда направил он жолнеров. Левенцы дали сильный отпор, отступили и впустили поляков в браму; но когда торжествующие враги вошли в местечко и уже удалялись от брамы, в которую вошли, вдруг за ними сделался пожар, а спереди бросились на них осажденные мужчины и женщины с оружием, косами, рогатинами и дубинами. Поляки были наткнуты в огонь; множество погибло, и сам Чарнецкий, с простреленною ногою, едва успел выскочить.

Гетманы, видя такое упорство, жалели людей и послали в город трубача с предложением милости, прощения и совершенного забвения мятежа; но левенцы с поруганием расстреляли этого трубача в виду неприятелей.

Тогда предводители приказали идти на генеральный штурм целому войску. Бушу окружили со всех сторон. Ляндскоронский приказал коннице оставить лошадей и лезть на скалы: послал туда даже погонщиков и слуг. Долго все усилие были напрасны: левенцы сыпали на них градом пуль, спускали огромные бревна и колоды; поляки падали с укрепления; Буша была, невредима. Чарнецкий заметил, что можно спустить воду из пруда, который примыкал к городу в самом приступном месте: сделали плотину, вода об-мельчала, и в то время, когда казаки должны были отражать во всех пунктах сильнейший приступ, польская конница побросала коней, перешла чрез пруд и бросилась на одну башню; казаки долго защищали это место, множество жолнеров погибло, но час-от-часу прибывали новые силы к слабому месту, сделали в стене пролом, зажгли башню и посыпались в местечко, между-тем, как другие, пользуясь разделением сил осажденных, всходили на стены в иных местах. Невозможно было держаться против огромного войска. Тогда русские, в ожесточении, не хотя отдаваться врагам, зажгли свои домы и начали умерщвлять друг друга. Жена убитого сотника Завистного села на бочку пороха, сказав: «не хочу после милого мужа доставаться игрушкою солдатам»! зажгла бочку и взлетела на воздух. Ободрённые ее примером, женщины бросали в пламя и в колодцы своих детей и сами кидались за ними. Погибло шестнадцать тысяч храброго народа. Все имущество сделалось добычею огня; жолнеры не вознаградили себя за потерю товарищей и за собственные раны. Семьдесят женщин успели скрыться в пещере, находившейся недалеко от местечка и закрытой густым терновником. Но некоторые, бежавши, потеряли по дороге свои намитки. Это заметили слуги и полковник Целарий получил приказание принудить к сдаче скрывшихся. «Сдавайтесь (кричали им жолнеры): мы обещаем вам жизнь, прощение, целость вашего имущества. Не губите себя напрасно». Из пещеры им отвечали выстрелами. Целарий не стал посылать жолнеров на бесполезную смерть, но увидел другой способ выжить их из убежища: неподалеку из горы протекал источник; он приказал отвести его и направить прямо в пещеру. Женщины потонули, но ни одна не отдалась в руки победителей.

Самоотвержение русских, – Истребление украинских местечек и селений. – Битва под Охматовом. – Сношение Хмельницкого с Швецией. – Война Швеции с Польшею. –Успехи шведов, – Бегство польского короля. – Поход казаков и москвитян в Червовую Русь. – Битва под Гродеком. – Осада Львова. – Беседа Хмельницкого с Любовицким. – Свидание Хмельницкого с ханом – Взятие Люблина.

Коронный гетман выдав жителям Подоли всеобщий универсал, в котором извещал о наказании, постигшем Бушу за упорство, и советовал всем, для избежание подобного жребия, покориться, обещая милость и прощение. «Но твердые сердца русские не имели над собою никакого сострадание (говорит историк). Все готовились последовать примеру Буши и погибнуть с честью»³⁴¹. Из под Буши поляки двинулись в Украину и вступили в ту часть Побужья, которая называлась Брацлавщина. «Прежде всего нам следует (говорили предводители), до прибытия неприятеля, очистить от мятежников Побужье, а потом уже пойдем в самое логовище неприятельское и завоюем Киев, как приказывал король». Шпионы доносили, что Хмельницкий назначил Брацлавль главным пунктом охранение Побужья, и что в этом городе находится сильный казацкий гарнизон. Польские отряды завоевали по окрестностям Брацлавля города и местечки, взяли Тимановку, которую покинул начальник охочих казаков Махержынский³⁴². Главное войско отправилось на Брацлавль. Чарнецкий с сильным отрядом пошел вперед лесом и разведал, что в Брацлавле двенадцать тысяч казаков, – полки: винницкий, под начальством Богуна, брацлавский, под начальством Зеленского, лубенский, полтавский, а наказным гетманом Мизко³⁴³. К изумлению поляков, когда они подошли к городу, то не увидели стражи за стенами, ни людей на валах: все городские ворота были отворены настежь; живая душа, не показывалась из города! «Это хитрость Богуна, – сказал Чарнецкий – он нарочно представляется беспечным и ленивым; но верно спрятал где-нибудь войско и готовит нам какую-нибудь ловушку». Восемь раз обходили поляки вокруг Брацлавля; ворота были отворены: никто не появлялся. Поляки не могли понять, что это значит, терялись в догадках и боялись каждую минуту попасть в просак. Вдруг, 8 декабря казаки стремительно бросились из Брацлавля и стали над Бугом в боевом порядке. Поляки бросались на русских; русские дали сильный залп, потом перешли мост сожгли его и пошли по дороге к Умани в виду многочисленного неприятельского войска, но у них был убит наказный гетман Мизко-Дубиня! Поляки за ними не последовали, зная, что в небольшом отряде казацком был Богун; враги непременно ожидали какой-нибудь хитрой проделки.

«Так то мы упустили пташек» – писал коронный гетман³⁴⁴.

Отошедши от Брацлавля коронный гетман расположился в Тростянце; русский воевода в Александрове, а обозный Чарнецкий в Ладыжине. Ожидали татарского войска. Разослали еще раз универсалы, убеждали в них русский народ покориться, и угрожали ему жестокими карами за непокорность. Из Винницы на Ильменец прислали к ним с повинною, но в других местах, где только были собраны вооруженные шайки, покоряться не хотели. Особенное упорство показала тогда Демовка – местечко, принадлежавшее Вишневецкому. Владелец, взявши прежде Балановку, подступил к Берладу: оттуда вооруженная шайка хлопов в глазах князя пробилась через лес в Демовку. Вишневецкий погнался за нею до Демовки. Там было уже до 4,000 вооруженных хлопов и кроме того отряд казаков с сотниками; Зарудным, Яковенком и Юркевичем. Никакие увещание не действовали. Русские упорно отбивались, Вишневецкий должен был отступить. «Но не годилось», – говорит в своем письме коронный гетман «давать поблажку хлопскому упрямству». Вишневецкому прислали свежей пехоты, драгунов и пять пушек. Тогда Вишневецкий подступил снова к Демовке. После сильного сопротивления со стороны русских, поляки гранатами зажгли местечко, ворвались туда и вырезали всех жителей без различия пола и возраста. Те, которые были с оружием, заперлись в замке, отбивались от поляков до последней капли крови и погибли в битве, нанеся много вреда врагам своим. По известию современника, в Демовке погибло тогда до 14,000 русского народа. Кроме жителей и пришедших к ним, вооруженных людей, там было много хлопов, прибежавших туда со своими семьями из окрестностей, ради спасение от жолнерских неистовств. Немногие из бывших в замке были взяты живьем, но их не пощадили; таким образом, начальствовавшие казаками три сотника, взятые поляками, были тотчас же казнены, под тем предлогом, что раз уже они были взяты поляками в плен и отпущены, а потом снова. взялись за оружие.

За бойнею в Демовке последовало разорение соседних местечек и селе. «Горько будет вашему величеству уведать». – писал королю коронный гетман, «о разорении вашего государства; но иными средствами не может усмириться неукротимая хлопская злоба, которая до сих пор только возрастает».

Между тем, ожидаемая поляками орда, явилась: по одним, ее было до тридцати, по другим до сорока тысяч человек. Это было только передовая часть татарской силы, назначенной на помощь полякам. Главное начальство над нею дано Менгли-Гирею, сыну крымского хана, но это было только для вида, так как ему было всего 16 лет от роду. Всем распоряжался мурза Хамамбет. Ногайскою ордою начальствовал Келимбет – мурза. За ними должен был прийти с остальною силою султан Калга и сменить Менгли-Гирея. После первого свидание с поляками, татары просили, чтоб им дали, для зимовки, пространство между Бугом и Днестром, и чтобы в каждом городе и местечке, где расположится польский гарнизон, были с поляками пополам и татары; где польский полковник, там с ним мурза или бей, а где сам гетман, там султан Калга. Поляки должны были согласиться, тем более, что города и местечки были им неприязненны, и предохранять их от татарского обращение поляки не имели нужды³⁴⁵. ’

Татары настаивали, чтоб поляки шли в поход в Украину прежде них, а они выйдут через неделю. Поляки с неохотою должны были исполнить это требование; между тем татары став кошем, по своему обычаю принялись за грабежи.

10-го января (20-го н. ст.), соединенное войско поляков и татар, пошло к Умани, где, как услышали они, заперлись полковники ушедшие так смело от Брацлавля. Город Умань был в то время обнесен тремя высокими валами и тремя сухими рвами. Кроме двенадцати тысяч казаков, там были вооруженные хлопы и мещане; по известию, передаваемому польским историком, в этом городе было до тридцати тысяч народа, число, вероятно, преувеличенное. Богун приказал полить валы водою, и, покрытые льдом, они светились, как стекло, при утреннем солнце, в глазах союзников, расположивших, кругом города неизмеримый обоз для показание своей силы³⁴⁶. Сначала Потоцкий отправил вперед коронного обозного Чарнецкого с милостивым универсалом, приглашавшим русских сдаться и принести покорность Речи Посполитой³⁴⁷, «но уманцы (говорить современник) пушечною стрельбою показали нам свое повиновение³⁴⁸. На другой день, в полдень, назначили опять генеральный штурм. Тогда коронный гетман осадил город и приказал пустить туда гранаты, но ему не удалось произвести пожар. Казаки покрывали крыши домов мокрыми кожами и полстями, да и вообще время было влажное³⁴⁹. Союзники, под выстрелами осажденных, овладели первым валом, вступили в ров, но Богун нечаянно сделал вылазку и обратил в бегство огромную толпу врагов³⁵⁰. В это время посланные на подъезд с жолнерами Дружкевич и Гродзецкий привели языков, которые дали показание, что Хмельницкий соединенными силами казаков и москвитян спешит обойти осаждающих. Поляки повесили языков в награду за сообщенные вести и потом скоро оставили Умань и двинулись на встречу Хмельницкому, не зная впрочем, где столкнутся с ним. С поляками отправился и Хамамбет мурза на челе орды своей³⁵¹. Пройдя около тридцати верст, они встретили на дороге татарский загон. Татары объявили, что они только что дрались с казацким отрядом, который ушел в Охматов и там заперся. Это был полтавский полковник Пушкаренко. Поляки подумали тогда, что известие, полученное под Уманью, относилось единственно к этим казакам и рассудили уничтожить малый отряд, убежавший в незначительное укрепление, и потом свободно продолжать осаду Умани, Войско приступило к Охматову и на заре, (29 января, 19 н. с.) начало палить в Охматов³⁵².

Хмельницкий в то время был недалеко. Он также не знал, что войско польское велико. Богун, еще до пришествие татар, в Брацлавле видел только часть его, потому что другая невидима была за кустарниками.

Пленник дал гетману неверное известие. Соединенное русское войско казаков и москвитян простиралось до 80.000, или до 90,000, по уверению польских историков³⁵³, кроме калмыков; но Хмельницкий не счел нужным тащить его в поход. Когда дошла, до него весть, что поляки приступили к Умани, он оставил обоз под Белою-Церковью, где находился главнокомандующим московскими войсками Бутурлин, а сам отправился вместе с боярином Василием Борисовичем Шереметевым, взяв только двадцать пять тысяч³⁵⁴.

Когда поляки начали палить под Охматовом. Хмельницкий с Шереметевым завтракали в Ставищах, верст за десять слишком от Охматова. Услышав гром орудий, они немедленно дали приказ двинуться всему двадцатипятитысячному войску в путь с обозом. Польский отряд Рощица, посланный высматривать неприятеля, узнал о нем заранее и донес гетманам. Тогда польское войско оставило под Охматовом Шемберга и двинулось на встречу русским³⁵⁵.

Войска встретились друг с другом, на закате солнца, на поле, которое называлось от маленького, там текущего протока, Бавы, где теперь деревушка Багва³⁵⁶.

С обеих сторон началась жестокая, упорная битва, продолжавшаяся пять часов в темную, морозную ночь. Пушечная и ружейная пальба была, по сказанию современников, так часта, что было ясно как в день³⁵⁷. Перевес был на стороне поляков. Потоцкий занял возвышение и польские выстрелы были действительнее русских; со всех сторон заходили поляки и прорывали ряды пехоты. «Бог помог нам – писал очевидец, черниговский воевода – прорвать их табор отнять 21 пушку и нескольких московских капитанов взять в плен»³⁵⁸. В союзном войске распространилось смятение.

Как только поляки отступили от Умани. Богун вышел за ними из крепости, прошел счастливо через оставленный польский обоз и в самое несчастное для своих время неожиданно появился сзади польского войска и ударил в тыл. Эта внезапность до того поразила поляков, что они смешались, среди ночи не могли рассмотреть, что это за войско и как велико оно, оставили Хмельницкого и вступили в сражение с новым неприятелем. «Нельзя было разобрать кто с кем бьется, кто свой, а кто неприятельский» – говорит очевидец³⁵⁹. Три тысячи жолнеров погибло в той сече. Богун с своею горстью разрезал ряды многочисленного войска и соединился с Хмельницким³⁶⁰, который, пользуясь тем временем, когда поляки занялись битвою с Богуном, устроивал к защите свой обоз³⁶¹. Казаки набрали тогда трупов и сделали из них вал³⁶².

Московский предводитель с неудовольствием заметил Богуну: для чего он оставил Брацлавщину на разграбление и завел по следам своим неприятеля, о котором ложно писал, будто он не силен? «Когда приманивают птичек (отвечал Богун), то всегда бросают им что-нибудь на корм»³⁶³. Богун имел план завести польское войско в средину Украины, чтоб оно наткнулось на соединенное русское войско; но, во-первых, обманулся сам, не зная силы поляков, а во-вторых, Хмельницкий и москвитяне взяли с собой слишком-мало войска. При таком неравенстве сил, оставалось только отступить к Белой-Церкви, к главному обозу и остальному войску. Но поляки обложили русских со всех сторон; надобно было пробиваться силою. Хмельницкий устроил тройный ряд саней, связанных цепями, поставил на них пехоту и артиллерию, а в средину поместил конницу и таким-образом на другой день двинулся на пролом.³⁶⁴ Поляки напирали на него со всех сторон, но русские отбивались с чрезвычайным рвением и искусством, защищались не только выстрелами, но оглоблями от саней, дубинами и рукопашным боем. Прусская пехота, одетая в панцири, закрытая медными щитами, надеясь на такое вооружение, хотела, как говорит летописец, приобресть себе славу, и вся погибла; конные наскакивали на сани и теряли лошадей. Так прошло два дня; поляки выбились из сил и оставили преследование. Они проводили неприятелей до Охматова и не решились идти далее к Белой-Церкви, где было огромное войско. При этом сделался такой сильный мороз, какой редко бывает в этих странах: воины толпами замерзали от стужи. Казаки, вспоминая эти трудные дни, прозвали с тех пор это урочище Дрыжи-поле, то есть поле дрожи. Соединенное русское войско благополучно прибыло к БелойЦеркви, впрочем, не без значительной потери: с обеих сторон пало в сражении до пятнадцати тысяч³⁶⁵.

Поляки приписывали избавление Хмельницкого измене татар и в особенности Хамамбета, который, как говорили они, взял с Хмельницкого, своего старого союзника, большие подарки за то, чтоб пропустить его³⁶⁶. «Я – говорит в письме своем черниговский воевода – ночью с тремя полками был на страже и дал ему (Хамамбету) знать, что неприятель хочет бежать: орда может легко его разгромить. Когда день наступил, мы вышли в поле, вывели артиллерию и послали за ордою, а орда, пошла в загоны и нам пришлось защищаться своими грудьми. Если бы татары поспешили впору, мы бы одержали победу под Охматовом³⁶⁷. Татары, самовольно оставили польское войско и разбрелись загонами грабить Украину³⁶⁸. Тогда Хмельницкий отправил Богуна с десятью тысячами для преследование их. Полководец быстрый, искусный, знавший все пути в Украине, бросался стремительно из одной стороны в другую, настигал татар в разных местах, освобождал пленников, отнимал награбленное. «Восемь тысяч (говорит летописец) не минуло богуновых рук; из них две тысячи пятьсот доставлено было Хмельницкому». В короткое время вся орда была изгнана³⁶⁹, но ненадолго: в начале марта прибыл султан Калга с шестидесятью тысячами на новое горе Украине³⁷⁰. 

Поляки, оставив Хмельницкого, продолжали истреблять местечки и селение украинские. Так были разорены: Кристианополь, Устье, Берлады, Каменица, Кириевка, Лещыновка, Кесинцы, Берестки, Дмитрашевка, Пашковка. Вместе с поляками разоряли русских татары и брали яссыр³⁷¹. Все эти разорение сопровождались самыми бесчеловечными убийствами и везде русские показывали величайшее упорство и твердость, везде погибали не прежде, как дав отпор врагам, и польские предводители увидели весною, что зимний поход стоил им значительной потери людей. «Особенно пострадала пехота, – говорить очевидец – одни замерзли, другие побиты, третьи померли, четвертые убежали³⁷², а остальные терпели нужду, потому что имущества русских доставались огню, а не им».

Снова начали поляки собирать и усиливать войско: беспрестанно прибывали новые толпы татар; но между тем с севера восстала страшная туча, грозившая не только поколебать, даже уничтожить польскую Речь Посполитую.

Уже давно Хмельницкий обратил внимание на Швецию и старался вооружить ее против Польши. Неизвестно, когда именно украинский гетман вошел в сношение с шведским двором, но в 1650 году, как говорено было выше, отправлялись в Стокгольм посланники как будто татарские, но в самом деле от казацкого вождя. В 1652 году польский подканцлер Радзеевский побуждал королеву Христину против отечества, и в тоже время отправил к Хмельницкому посла, предлагая гетману прислать в Стокгольм посланников, знающих греческий язык, на котором особенно любила изъясняться ученая королева, и держать в шведской столице резидента³⁷³. Посол Радзеевскаго. Ясинский, не дошел до Хмельницкого, и, проговорившись неосторожно на дороге, был схвачен Зацвилиховским. Но сношение Украины с Швециею были скоро возобновлены. После сражению под Батогом, Хмельницкий отпустил в Швецию двух взятых в плен капитанов, родом шведов, служивших в польском войске, и писал, неизвестно к кому именно, что теперь Польше нанесен удар и удобно можно поколебать³⁷⁴. В 1653 году, он отправлял варочное посольство в Швецию; по всему видно, резидент Хмельницкого действительно находился в Стокгольме, как предлагал Радзеевский. Этот резидент был, как кажется, афинский игумен Даниил грек³⁷⁵. При Христине трудно было подвинуть шведов, потому что королева более любила литературу и греческую словесность, чем оружие; но когда, в 1654 году, она отказалась от престола и преемником ее сделался пылкий и предприимчивый герцог цвейбрикенский, Карл Густав, тогда возникло недоумение между польским и шведским кабинетами. Хмельницкий подущал Нового короля против своих врагов. По известию украинского летописца. Хмельницкий взял в плен двух офицеров ленной прусской пехоты в дрижипольской битве; они были родом шведы. Гетман увидел удобный случай через них отправить к шведскому двору депешу, потому что отправить ее чрез казацкое посольство было трудно: надобпо было послам ехать или чрез Польшу, где их могли поймать, или чрез Московское Государство где такое посольство возбудило бы подозрение царя. Гетман знал, что Карл Густав ищет предлога к войне и убеждал его напасть на Речь Посполитую, находящуюся в крайнем положении, обещал оказывать свое содействие к покорению Польши с тем, чтоб король, приготовляясь к такому замыслу, отправил послом в Украину генерала Вильгельма Карлуса, который ехал под видом купца чрез Московское Государство с подарками и граматою, в которой король уполномочивал его заключить условие с казаками. Хмельницкий постановил воевать взаимно Польшу и не мириться один без другого. Он послал королю трех турецких коней с богатым прибором, три янчарки, три буйволовых рога и три казацкие одежды вишневого бархата, украшенные жемчугом и золотом: одежды эти назывались шабельтасами и кулечницами³⁷⁶.

Не трудно было королю шведскому начать войну. Он придрался к Яну Казимиру за употребление титула шведского. Война поведена была с успехом. Деморализованное польское войско в Великой Польше передалось неприятелю. 29-го июля, Познань со всею Великою Польшею отдались в подданство шведскому королю на условиях сохранения религиозных и гражданских прав. Варшава сдалась без боя. Мазовия присягнула победителю. Король Ян-Казимир бежал в Силезию. Краков, защищаемый Чарнецким, держался до 7-го октября и сдался на основании трактата, обеспечивавшего гарнизону свободный выход, а городу и провинции – неприкосновенность прав церковных и гражданских. Таким образом, вся Польша досталась почти безотпорно в руки иноземцев. Паны не считали для себя предосудительным присягать Карлу Густаву: замечательно, что, в числе изменников, были враги Хмельницкого Конецпольский и Димитрий Вишневецкий.

В тоже время русские завоевали Могилев, Минск, Ковно и наконец Вильну, которая сильно пострадала от разорения. Алексей Михайлович въехал в столицу Ягелленов и повелел именовать себя великим князем литовским. Гетман Радзивилл продолжал спорить с Гонсевским, арестовал своего соперника, а потом отдался шведам, подобно многим другим магнатам. Впрочем, он оправдывал себя тем, что это сделал он для того, чтоб поссорить московского царя с шведским королем, чтоб и тот и другой захотели овладеть Литвою и стали бы воевать между собою за нее, что действительно и случилось³⁷⁷. Южная часть Литвы была завоевана казаками; только Старый Быхов, сильнейшая крепость, не сдался: Золотаренко, командовавший осадным войском, был убит на герце; после смерти наказного гетмана, простые казаки начали своевольничать, напали на купеческий обоз с водкою, перепились и хотели перебить старшин, когда те стали удерживать их буйство; старшины, с своей стороны, должны были употребить решительные меры и перебили множество бунтовщиков. От этого войско бежало, итак оставлена была осада. Казаки препроводили тело убитого предводителя в Нежин, а оттуда в Корсунь, где погребение его оставило после себя долгую память странным приключением. Поляки впоследствии, рассказывали, будто, вовремя панихиды, труп Золотаренка приподнялся из гроба и сказал: «Утикайте, утикайте!» Вслед за тем гром поразил церковь и сжег ее с трупом и со множеством народа. Коховский выдает это событие за несомненную истину, слышанную впоследствии от Выговского; но украинский летописец, бывший сам лично при погребении Золотаренка, объясняет, что церковь действительно загорелась, но от неосторожности пономаря, и что по причине тесноты, погибло народа более четырехсот тридцати человек³⁷⁸.

Среди успехов русских и шведов в войне с поляками, Хмельницкий и Бутурлин двинулись в июле содействовать союзникам. С ними было до тридцати³⁷⁹; по известиям поляков, – до шестидесяти³⁸⁰ тысяч казацкого и московского войска. Цель казацкого гетмана была завоевать южные части Польского Королевства, населенные русскими, и, таким образом, довершить освобождение своего народа. Русские приступили к Каменцу, но простояв около него три с половиною недели, отошли³⁸¹.

Король, соразмерно трем неприятелям, напавшим на Польшу, разделил войско на три части: две из них постыдно отдались врагам; третья выставлена была против Хмельницкого. Под начальством гетмана Потоцкого. Это войско было не очень велико, но, конечно, не столь мало, как говорят польские историки, простирающие его только до четырех тысяч. Оно должно было пополниться посполитым рушеньем, которое уже получило третьи вици; но дворяне многих воеводств не захотели идти в поход. «Один король (говорили они) имеет право предводительствовать ополчением посполитого рушенья; а так как король убежал, то мы не считаем себя в обязанности находиться под командою гетмана». Каждый заботился о себе; шляхтичи поскорее убегали с семействами и имуществами в Венгрию; другие, пользуясь суматохою, составляли партии, но в место того, чтоб идти к войску, нападали по дорогам на бегущих, Грабили, бесчинствовали. Карпатские гуцулы, с своей стороны, рассыпались шайками по Червоной Руси, соединялись с жителями и нападали на панов. Только из Волыни, Бельза и Перемышля прибежало несколько отрядов в войско, потому что уже нельзя было пробежать за границу, и приближение неприятеля поневоле заставляло их взяться за оружие³⁸². Потоцкий должен был дать Хмельницкому отпор на Подоли; но как только услышал, что русские недалеко, то отретировался без боя до самого Львова. Русские вступили в Червоную Русь: города и замки, один за другим, падали или сдавались; в некоторых, как, например, в Ягельницах, гарнизоны приставали к казакам³⁸³. Таким образом они приблизились ко Львову. Потоцкий не решился там дать сражение и отступил к Слонигродеку, четыре мили от Львова. Испуганные Львовские мещане сожгли свои предместья, едва возобновленные после посещение казаками Львова, ровно семь лет назад. В конце сентября, Хмельницкий оставил значительную часть войска под Львовом и другую часть отправил (до сорока тысяч, если верить польскому историку) в погоню за польским войском с миргородским полковником Лесницким, а великоруссы были под начальством стольника Ромодановского и Гротуса.

Потоцкий почитал место подле Гродека чрезвычайно удобным для обороны: впереди города было большое глубокое озеро, которое наполнялось множеством впадающих протоков. Поляки стали за этим озером и расставили кругом себя караульных. Но передовые казацкие отряды подкрались искусно и истребили караульных: тогда казацкое войско воспользовалось лесистым местоположением, закрывавшим вид, разобрало в соседних селах хаты, ночью, при лунном свете, сделало плотину и перешло на другую сторону протоков. Поляки услышали об этом и отряд побежал препятствовать переходу неприятеля³⁸⁴, но был опрокинут казаками. Русские свободно очутились на другом берегу и ворвались в город; в городе сделался пожар; поляки бросились тушить; русские посреди пламени разогнали их и бросились в их лагерь. Потоцкий защищался около трех часов³⁸⁵ и московские люди стали было подаваться назад, но казаки поправили дело³⁸⁶. В это время в польском войске кто то крикнул: «новое войско идет на нас» Это произвело панический страх; все бросились бежать, сломя голову, покидав артиллерию, знамена, ружья; гетман ускользнул от плена, за то множество дворян было схвачено во время погони; весь лагерь достался русским. Войско действительно приближалось, но это был отряд перемышльского посполитого рушенья, который, в свою очередь, немедленно разбежался³⁸⁷.

Победоносное казацкое войско возвратилось ко Львову. Русские расположились кругом города по полям и горам; Хмельницкий поставил обоз близь загородной церкви св. Юрия, где слушал богослужение. Гетман, 3 октября, послал к магистрату ласковое письмо, припоминал свою умеренность в 1648 году, извещал о разбитии последнего войска польского и требовал сдачи города, обещая городу свою особенную милость. Письмо это было прочитано в ратуше в собрании мещан при губернаторе Бутлере и нескольких панах, начальствовавших войском (были тогда Ожга, Ржевуский, ротмистр лановой пехоты Унишевский). Думали, толковали и не порешили, что делать. На другой день рано приехал от Хмельницкого трубач за ответом и магистрат послал с ним короткий ответ, в котором, поблагодаривши Хмельницкого за обещанные милости, сказал так: находясь под властью военных людей, назначенных от короля для обороны города, мы ничего не просим, кроме того, чтоб ваша милость, по высокому рассуждению своему, избавили нас от кровопролития. Этим ответом мещане давали Хмельницкому понять, что они не могут действовать по собственной воле. Это было для Хмельницкого ни то, ни се, и он опять послал трубача с письмом такого содержания: «Видно что вы надеетесь себе откуда-то помощи. Ваша надежда напрасна. Войска наши, истребивши коронное войско идут в глубину Польши, и мы останемся здесь, пока вы не покоритесь. Присылайте завтра рано решение свое. Милосердие наше еще не закрыто для вас». 

И на это письмо не последовало ответа, потому что военные начальники ни на что не решались, а мещане не могли отвечать иначе, как им прикажут.

5-го октября не получивши рано требуемого решения, Хмельницкий приказал ударить со всех сторон на город из пушек. Это заставило панов на что-нибудь решиться и с их дозволение магистрат отписал Хмельницкому и изъявлял желание вступить в переговоры, но просил дать заложников. Вместе с тем, послано было письмо Выговскому: просили писаря ходатайствовать у гетмана, чтоб сталось по желанию города.

«Милостивые государи – отвечал им в письме Хмельницкий – вижу, что вы столько легкомысленны сколько упрямы, когда, видя к себе нашу милость, вздумали вместо покорности, требовать каких-то заложников. Если хотите от нас пощады и не желаете за свое упрямство погибели себе и людям, то, оставивши всякую надежду дайте нам свое решение, не ожидая от нас никаких заложников и мы, видя покорность вашу, оставим вас в добром здоровье. Иначе не наша будет вина. И так уже мы унижаем свое достоинство, уговаривая вас».

В таком же смысле отвечал им и писарь, объяснивши, что просьба их об заложниках огорчает гетмана. Мещане готовы были исполнить волю Хмельницкого, но губернатор и паны противились. «Как же – говорили они – нам посылать к нему послов без заложников, когда он распускает слухи, что хочет привести город к подданству московскому царю». К счастью за мещан был львовский подкоморий Ожга.

После долгих споров, решили, наконец, отправить к Хмельницкому депутатов с тем, чтоб они узнали, чего хочется от Львова казацкому гетману. Все обратились тогда к тем мещанам, которые в 1648 г. видались с Хмельницким и познакомились тогда с казацкою старшиною и полковниками. Они сначала упирались, потому что некоторые военные и духовные напугали их, наконец согласились. То были Самуил Кусевич (или Кушевич), Криштоф Захнович и Павел Лавришевич. Они пригласили идти с собою еще двоих: Гонсиоркевича и синдика Хоминского. «Депутаты (говорит современный дневник) прошли среди громадных полков москвитян и русских, кланялись им вежливо и от них получали приветствия». 6 октября оии вошлп сначала в шатер генерального асаула Ковалевского, а оттуда слуга (pokojowy) Хмельницкого Соболь, позвал их в шатер гетмана. Хмельницкий сидел на лавке, подле стола, со сложенными на крест ногами, по турецкому обычаю; с ним были: Иван Выговский, брат его Данило, генеральный обозный Носач, генеральный судья Зарудный, миргородский полковник Сахнович-Лесницкий, и переяславский полковник Тетеря. Все это были люди, по уму и образованию, стоявшие выше прочих, особенно Тетеря, который, по замечанию современника, не только хорошо знал латинский, польский и славянский языки, но обладал ученостью (eruditus). Кроме старшин, депутаты нашли здесь переодетого гонца Яна Казимира, родственника Выговского, приехавшего с целью склонить Хмельницкого к примирению чрез посредство писаря, приобретавшего со дня на день более власти над Хмельницким. Ян Казимир готовил явное посольство к Хмельницкому и послал этого гонца для предварительного расположения казацкого начальства в пользу поляков; здесь был гонец от крымского хана и какой-то грек Иоанн, который, по замечанию современника, был одним из действующих лиц в деле соединения Хмельницкого с царем. Гетман, при входе депутатов, приподнялся, приветствовал их вежливо и просил сесть.

– Мы пришли в этот край по необходимости, – сказал Хмельницкий после первых приветствий: – мы всегда удалялись пролития невинной крови христианской, никогда не подавали сами ни малейшей причины к этому, но коронное войско Речи Посполитой беспрестанно вносило меч и огонь в Украину и принуждало нас защищать жизнь. Прошлою зимою, в противность миру, гетманы соединились с татарами, напали на Украину, варварски истребляли жителей; татары грабили и разоряли нас своими загонами и таким образом войско запорожское вызвано было к войне, хотя, быть может, его величество король этого и не хотел. Бог послал нам победу и недавно мы рассеяли врагов наших под Гродеком, что они могут сами засвидетельствовать. –

Хмельницкий позвал двух пленных: сына воеводы подольского Потоцкого и Быковского, и вежливо просил их сесть рядом с собою. Вошли также двое начальных людей московского войска: стольник Ромодановский и иностранец Гротус. Хмельнпцкий продолжал рассказывать о битве и победе казаков.

Москвовские люди, вмешавшись в разговор, смеялись над трусостью польского войска и отпускали над поляками вообще оскорбления.

– Напрасно так думаете, заметил Потоцкий: – напрасно приписываете себе победу над коронным войском; нас победили не вы, но мужественные казаки. 

Если бы пехота казацкая не поспешила выручить вас, то московское войско потерпело бы большое поражение. –

Хмельницкий и полковники дали заметить, что им нравилось такое мнение побежденных «De aliis rebus eras plura loquemur» (о других делах поговорим завтра по более), сказал Выговский Кушевичу. Московские начальники сидели недолго и ушли. Депутаты заметили, что, несмотря на свежий союз украинцев с москвитянами, уже между ними посеялась какая то недоверчивость. Еще яснее увидели они это, когда наступил обед: духовник Хмельницкого читал молитву и не упоминал имени царя.

Но тем не менее Хмельницкий, казалось, действовал сколько для пользы Южной Руси, столько же и для славы царя покровителя. Депутаты, пробыв у Хмельницкого день, возвратились в город с письмом Хмельницкого, в котором гетман предоставлял магистрату еще обдумать свое положение и прислать депутатов на другой день. Это сделано было, как кажется, для того, чтобы уверить мещан, что они могут вполне доверять ему и присланные к нему люди вполне безопасны. На другой день, 7-го октября, депутаты пришли снова в лагерь.

Выговский встретил их. Хмельницкого не было.

– Не желаете ли, сказал писарь: – повидаться с Васильем Васильевичем, главнокомандующим московского войска?

– Мы не имеем к нему писем, отвечали депутаты: – и, не смея преступить пределы нашей обязанности, не может входить в такие переговоры. –

– Я советую вам, сказал Выговский: – оказать им по крайней мере честь, как гостям, и соблюсти их обычай: пусть трое из вас поднесут им белого хлеба и вина – таков у них обычай.

Трое из депутатов исполнили это, взяли хлеб и пошли, но прибавили, что не будут входить с ними в трактаты.

Между тем к Выговскому и к оставшимся с ним двум депутатам вошел Хмельницкий и заговорил о состояний Польши.

«Еще никогда, сказал он; – не доходила Польша до подобного бедствия; его величество, король Ян Казимир оставил свое королевство; шведы взяли Краков; нет более никакого войска и я сделался теперь господином земли русской. Нет более надежды полякам». Это было приготовление.

Возвратились депутаты от Бутурлина.

– Что, как принял вас Василий Васильич? – спросил их Хмельницкий.

– Очень дурно, очень неласково, – сказали депутаты: – он от нас не принял ни хлеба, ни вина, и требует, чтоб мы отдали город и замок и присягнули московскому царю, – и губернатор тоже: нам это удивительно. Мы не могли дать ему никакого решения, обещались поговорить об этом с панами.

– Так и быть должно – сказал отрывисто Хмельницкий: – иначе не будет ничего.

– Василий Васильич требует от вас справедливого, – сказал Выговский, ударяя с жаром кулаком по столу: – все обстоятельства должны нам показать, что Польша потоптала права божеские и человеческие. Польшу Бог оставил. Куда сягнула казацкая сабля – там и казацкое владение. Город Львов, находясь под властью поляков, будет терпеть всегдашние утеснение и католики не перестанут преследовать нашу православную греко-русскую веру. Мы не попустим, чтоб наша вера где-нибудь была утесняема. –

В самом деле, в недавнее время львовяне могли убедиться, что полякам нельзя было ни в чем доверять. Принужденный Зборовским договором. Ян Казимир даровал, 12 февраля 1650 года, диплом, которым предоставлял полную свободу русскому народу во Львове, возвратил кафедры, церкви и церковные имение православным и духовным и даровал право свободного книгопечатание львовскому русскому братству; но после разбитие Хмельницкого под Берестечком, все эти права были нарушены без всякого повода со стороны города, братство ограблено, его типографии и имение отданы в подарок одному придворному льстецу Студзинскому, и, в добавок, русские горожане были в судах и в своих торговых оборотах всячески преследуемы не только католиками, но даже иудеями.

– Позволено ли говорить нам, – сказал тогда Кушевич, один из депутатов.

– Говорите! сказал Хмельницкий: – говорите решительно и смело, теперь не шуточное дело.

– Милостивый пан гетман, сказал Кушевич: – жизнь наша в руках ваших, и если мы воротимся в город, то должны приписать это милости вашей; но присягать на имя царя московского не станем: – мы уже раз присягнули Яну Казимиру и сохраним свою верность в какое бы положение судьба ни поставила нашего государя. Смеем надеяться, что, при старании вашем, милостивый пан, и войска запорожского, вся Украина снова возвратится под власть собственного государя. Если ж мы теперь изменим нашему законному монарху и отдадимся чужому, то вы сами, милостивый пан, и все войско запорожское, почтете нас до крайности легкомысленными. Что подумает сам царь московский о верности и добродетели нашей? Просим покорно вас, милостивый пан, не принуждайте нас к тому, чего не можем мы сделать без нарушение совести. –

Выговский снова начал-было убеждать их, но Кушевич прервал его и сказал:

– Напрасно тратите время: мы ничего не скажем, кроме того, что до-тех-пор, пока жив наш милостивый монарх, Ян Казимир, мы не будем присягать другому государю, да если бы мы из боязни поступили так, как вы хотите – губернатор и весь город не примут этого. –

Старшинам казацким, ценившим всегда твердость, понравилась такая решимость депутатов.

– Sitis constantes et generosi (вы постоянны и благородны), сказал потихоньку Павел Тетеря.

После того заговорили о современных делах. По этому поводу казаки сказали: «Войско запорожское никогда не отдавалось в рабство московскому царю, оно за свободу свою билось и за свободу войну против ляхов начало».

С тех пор целый октябрь шла переписка между членами магистрата и казаками. Несколько раз приходили к гетману депутаты и просили не приневоливать их к присяге. Выговский, который, при свидании, так сильно настаивал сдаться Алексею Михайловичу, писал тайно к Кушевичу, чтоб горожане не сдавались московскому царю. Среди переговоров, происходила пальба, но преимущественно от московских людей. Казаки мало им помогали и расходились самовольно по окрестностям: они вообще не любили осад. Выговский употреблял всякие хитрости, чтоб не было принято решительных мер. Тогда на Хмельницкого подействовал львовский православный владыка Арсений. Он, явившись к гетману, умолял его именем Христа не губить русского православного народа, и Хмельницкий ограничился, наконец, тем, что потребовал с города окупа 400000 злотых, да кроме того известное количество сукон, материй и сапогов. Под Львов приехал посланец от Карла Густава, какой-то Гамоцкий, родом львовский армянин, но с юных лет служивший в Швеции. Он привез от своего государя лестные предложения. Карл Густав предоставлял себе все, что завоевал у поляков, а Хмельницкому отдавал всю русскую землю, но просил казаков в настоящее время удалиться из Черненой Руси и дожидаться мира.

Хмельницкий мог надеяться, что в предполагаемом всеобщем мире, русской земле даруется независимость от Польши, так точно, как он уже видел недавно пример подобного признания голландцев свободными от испанского владычества. Гетман считал долгом не раздражать своего союзника, шведского короля. «Не надейтесь более на своего короля Яна Казимира –писал он горожанам – об нем говорить нечего; уже шведский король овладел Краковом, а мы с ним вошла в братство и положили такой договор, что шведский король и московский царь с казаками в союзе все разом наступят на Польшу. Мы уже и поделились. Король шведский пусть удержит то, что ему Бог дал, а нам помог Бог овладеть нашею русскою землею, так мы за нее стоим и хотим, чтоб и волки были сыты и овцы целы; по христианству так желаю». Между-тем, разнесся слух, что хан выступил на помощь Польше против Хмельницкого. Это заставило гетмана поскорее кончить дело со Львовом, чтоб татары тем временем не овладели Украиною. Хмельницкий быстро согласился на шестьдесят тысяч злотых, и получил их даже не деньгами, а преимущественно товарами³⁸⁸.

Депутаты застали Хмельницкого в меланхолии, как они выразились. «Я узнал – сказал он, – что татары напали на Украину и наделали много вреда людям и имуществам. Хочу непременно завоевать Крым. Зимою пойду на него с моим казацким и московским войском. В то время, 29 октября, прибыл посланник от Яна Казимира, Станислав Любовицкий; с ним был Самуил Грондский, один из историков нашей эпохи, которого Любовицкий, встретив на дороге, пригласил с собою. Король понял, что причиною всех бедствий Польши – Хмельницкий, и старался преклонить его обещаниями, но вместе с тем не оставил и прежней польской политики против казаков. Любовицкий с письмом исполненным самых лестных и даже униженных комплиментов, вез с собою другое письмо к татарскому хану, в котором Ян Казимир возбуждал крымского повелителя против Хмельницкого. Этот Любовицкий был одним из клиентов Оссолинского и, вместе с канцлером, посещал Украину при Владиславе IV и потому был знаком с Хмельницким.

Хмельницкий, прочитав письмо короля и выслушав убеждение Любовицкого, отвечал:

– Любезный кум! вспомни, что нам было обещано под Замостьем, под Зборовом, под Белою-Церковью и в других местах, и что мы получили? Все обещание давались нам под руководством науки вызуитов, которые говорят: не должно держать слова, данного схизматикам. И где те обещания, которые король давал нам после своего избрания? Едва только он короновался на царство, тотчас же послал против нас войско; то же делалось после других договоров. Поляки нарушали права гостеприимства, называли нас холопами, били нагайками, отнимали именья, выгоняли из домов. Когда казаки, не терпя всего этого, убегали и покидали жен с детьми, потому что в зимнюю погоду не могли с собою брать их, польские жолнеры насиловали жен наших, а уходя из нашего края, сожигали бедные хижины наши часто с детьми. А когда казаки противоставали панам, то поляки мало того, что топили их тайно в мешке, так, чтоб нельзя было найти ни следов убитых, ни отыскать виновника: этим не удовольствовались... еще сажала их на высокие колья, чтоб выказать всеобщую ненависть к русским и презрение к их бессилию. Но что всего оскорбительнее, они не щадили священников наших, а еще преимущественнее мучили их и таким-образом вооружили против себя людей, которые всего более склонны к спокойствию. Столько перетерпев, быв столько раз обмануты, мы принуждены искать, для облегчение нашей участи, средств, которых нельзя уже никаким образом оставить. Поздно испрашивает король нашей помощи, поздно и напрасно думает он о примирении казаков с поляками.

– Мы не можем отрицать, сказал Любовицкий: – что король несколько раз обещал казакам свои милости и не исполнял их; но ты сам, пан гетман, провидя причину этого, когда-то, во время Зборовского трактата, сказал: «сам король человек добрый, но королевские собаки будут на него лаять до тех пор, пока не встревожат его». Едва король стал на сейме стараться за вас перед чинами государства, как самые презренные послы дворяне, из которых иной не знал, где мать родила его, а другой не стоил сам по себе двух грошей, подняли такой крик, что бедный король онемел и должен был нарушить свои обещания. Но теперь наияснейший король объявил, что будет признавать благородными не тех, которые ведут длинный ряд генеалогии от дедов, а тех, кто окажет теперь услугу отечеству. Поэтому, оставьте забвению все прошедшее и помогите помазаннику Божию: вы будете уже не казаками, а друзьями короля; вам будут даны достоинства, коронные имения; уже он не даст себя обманывать, не позволит нарушать своего покоя этим собакам, что теперь разбежались и покинули господина, которого должны были защищать.

Так говорил королевский посол, отправленный к татарам для подущения их против тех, которым обещал такие золотые горы.

По окончании речи, Выговский вышел, а Хмельницкий сел подалее и начал говорить с старшиною. Тогда Грондский подходит к своему товарищу и говорит:

– Надобно прежде всего помнить, что не от короля зависят королевство, а от королевства, король; будет королевство – сыщется король, а погибнет королевство – и королю не будет места. Выхваляй короля, да не срами же и королевства. Притом о братьях в отсутствии надобно говорит так, как бы они были здесь.

Любовицний вспыхнул, в досаде подбежал к Хмельницкому и сказал:

– Пан гетман! нас здесь двое. Этот человек послан не королем, а я сам пригласил его: он теперь укоряет меня за то, что я говорю о дворянстве. Прикажите арестовать его.

Грондского увели, но чрез несколько минут Любовицкий вспомнил, что Грондский знает о письмах к татарам, и когда вошел Выговский, он объяснил, что неосторожно раздражил своего товарища, и просил выпустить его.

Выговскому нетрудно было найти предлог. Он отвел в сторону гетмана и сказал ему:

– Уже по всему лагерю, и между казаками и между москалями, распространяются толки, что гетман приказал арестовать королевского посла. Народное право не позволяет делать насилие и ему, как равно и Любовицкому.

Гетман, в свою очередь, рассудил, что это сделано опрометчиво и притом московские люди тотчас узнают, что он принимает послов от короля польского, на что не согласился царь в договоре. Он приказал немедленно позвать Грондского.

– Садитесь, и слушайте господа, – сказал он: – вы принесли нам прекрасные предложения от короля; но возможно ли их принять или невозможно? Выслушайте эту побасенку. В древние времена, говорят, жил у нас поселянин очень зажиточный; все соседи завидовали ему. У этого поселянина был домашний уж, который никого не кусал: хозяева ставили всегда ему молоко в пору и он часто ползал между семьею. Случилось однажды: дали мальчику молока; приполз и уж и стал хлебать молоко из чашки; за это мальчик ударил его ложкой по голове, и уж укусил мальчика. На жалобный крик дитяти прибежал отец, и узнав, что уж укусил сына, бросился убивать животное; уж успел вложить голову в нору, а хвоста не успел; хозяин отрубил ему хвост. Мальчик умер от укушения, а уж остался уродом и с тех пор боялся выходить из норы. Вскоре после того, богатства этого человека начали значительно уменьшаться, наконец, он пришел в крайнюю бедность и, желая узнать причину, побежал к знахарям и говорит им: «Скажите, прошу я вас: что это значит, что в прошлые годы я меньше прилагал старание о хозяйстве, а всего у меня было много: ни у кого не было так многой таких прекрасных волов, как у меня, ни у кого коровы не давали столько молока, ни у кого овцы не давали такой блестящей шерсти, нигде кобылы не рожали таких складных жеребят, нигде поля не приносили такой обильной жатвы, ни чьи сады не оглашались таким множеством пчел; стада мои не страдали от болезней; я сам не знал никаких неприятностей; дом мой посещали гости; ни у кого из соседей не было такого многочисленного семейства; нищий не отходил от моего дома с пустыми руками; ни в чем не было недостатка; всякого добра было у меня обильно. Но вот, за несколько лет, рассеялось все, что я собрал в продолжении жизни, и между соседями нет беднее меня; и хотя я изнемогаю от трудов для поддержание жизни, однако ничто мне нейдет в пользу, но с каждым днем все хуже и хуже. Скажите, если знаете, причину моего горя и нельзя ли пособить ему»? Ему отвечали: «Пока ты в прошлые годы хорошо обходился с своим домашним ужом, он принимал на себя все грозившие тебе несчастия, а тебя оставлял свободным от них; теперь же, как между вами стала вражда – все бедствие обрушились на тебя. Если ты хочешь прежнего благополучия, примирись с ужом». Жена понесла ужу молоко, но уж наелся молока и снова спрятался в нору. Несколько времени наблюдал за этим хозяин и начал приглашать его заключить прежнюю дружбу. Тогда уж ему отвечал: «Напрасно хлопочешь чтоб была между нами такая дружба, как прежде, потому что как только я посмотрю на свой хвост, потерянный за твоего сына, тотчас и возвращается ко мне досада; с другой стороны, и ты, как только вспомнишь, что лишился сына, тотчас закипит в тебе отцовское негодование, так что ты готов размозжить мне голову. Поэтому достаточно будет дружбы между нами, если ты будешь жить в своем доме как тебе угодно, а я в своей норе, и будем помогать друг другу». Тоже самое, господин посол, случилось между поляками и русскими. Выло время, когда в этом огромном здании Речи Посполитой мы вместе наслаждались счастьем, радовались общим успехам нашим: казаки отклоняли от королевства грозящие опасности и сами принимали на себя удары варваров. Жители Польши, сохраняя казаков, в свободе не досадовали на то, если и они хлебали из того молока, которое находили в углах, куда не достигали называющие себя единственно сынами древнего отечества. Тогда Королевство Польское процветало и сияло счастием в глазах всех народов; все народы ему завидовали; никто не брал добычи с Польского Королевства, но куда только польские войска шли совокупно с казацкими силами, везде торжествовали, везде воспевали победные песни. Но, впоследствии, называющие себя детьми королевства начали нарушать свободу русских и начали бить их по голове, а русские, когда сделалось им больно, начали кусаться; тогда случилось, что и русских большая часть отсечена, и сынов королевства не мало пропало. С тех пор, как только прийдут этим народам на память бедствия, нанесенные друг другу, тотчас возникает досада, и хотя начнут мириться, но от малейшей причины не доводится дело до конца. Мудрейший из смертных не может сделать того, чтоб между нами установился твердый и продолжительный мир, как только так: пусть Королевство Польское откажется от всего, что принадлежало к княжествам земли русской, пусть уступит казакам в управление целую Русь до Владимира, и Львов, и Ярославль, и Перемышль, с уговором, чтоб мы, сидя себе в Руси своей, как в порах, отклоняли врагов от Королевства Польского; но я знаю: если бы в целом королевстве осталось только сто панов, и тогда б они не согласились на это. А казаки, пока будут иметь оружие, также не отстанут от этих условий. Поэтому прощайте, кум».

Помолчав, Любовицкий вынул из кармана пакет и сказал:

– Пан гетман! Ее величество, королева, надеясь, что я застану вашу вельможность в вашей резиденции, написала письмо к госпоже супруге вашей вельможности. Не знаю, здесь ли в лагере ее вельможность, и полагаю, что никому вернее не могу отдать письма наияснейшей королевы, как вашей вельможности.

Он подал письмо и вместе с ним драгоценный камень, который королева Мария посылала в дар казачке. Хмельницкий прочитал, прослезился и, подняв к небу глаза, сказал:

– Боже всемогущий! что значу я пред лицом твоим? – червь презренный, и вот какое значение даровала мне милость Твоя, что к моей Анне наияснейшая королева польская пишет письма и удостаивает ее просить о заступлении предо мною! Твое это дело; не мне принадлежит оно, но силе Твоей и божественной благодати, за которую да будет имя Твое благословенно во веки! 

Он обратился к Любовицкому и сказал:

– Я не могу исполнить того, чего просит ее величество чрез письмо и чрез вас: нельзя нарушить тесного союза, который мы заключили с москалями и шведами. Из тех провинций, которые следуют по договору казакам, я могу уступить их величествам воеводства: люблинское, бельзское, волынское и русское, а ярославское удержу за собою. Хотел здесь остаться на зиму, но, из уважения к наияснейшему королю, выхожу из этой земли. Если угодно его величеству, пусть возвратится из Силезии и начнет переговоры с шведами и москвитянами; дальнейшее предоставим времени. Казаки останутся верными союзниками Речи Посполитой, если Речь Посполитая чрез комиссаров своих торжественно признает русский народ свободным, как, десять лет назад, признал испанский король голландцев. А теперь прошу обедать³⁸⁹.

Надежда, что Речь Посполитая принуждена будет признать самостоятельность Украины, побудила еще более Хмельницкого оставить Львов и показать склонность к примирению с поляками. Он пожелал видеться с комендантом Гродзицким, который некогда в Кодаке был взят в плен казацким гетманом и отпущен. Гродзицкий явился к своему победителю без заложников, доверяя слову гетмана, и разговаривал о делах.

Слушая уверение коменданта в преданности Яну Казимиру, Хмельницкий сказал:

– Я сам верный союзник Яна Казимира, и первым доказательством моего расположение будет отступление от города. Постановляйте, какие хотите, условия с москвитянами, я их оставляю и иду себе в свое русское владение³⁹⁰. «Я удостоверился собственными глазами, – писал после того Гродзицкий – что между казаками и москвитянами нет согласие и ладу; сам Хмельницкий мне сказал, что не хочет знать Москвы: она очень груба»³⁹¹.

8-го ноября, казацкое войско пошло в пут. Хмельницкий проехал под самыми стенами города в виду многочисленных жителей. Над ним несли герб его, абданк, белый бунчук и два знамени: одно красное, другое белое с изображением Михаила архангела, поражающего дракона. Тридцать знамен с гербами полков и частей освобожденной Руси возвышались за ним посреди войска. Гродзицкий и офицеры его вежливо прощались с гетманом; он приветливо кланялся³⁹². Вслед затем, чрез два дня, двинулось в путь и войско московское под командою Бутрлина.

Любовицкий, получив ответ от Хмельницкого, услышал, что татары недалеко и поспешил к ним, но был схвачен казаками. Неизвестно, успел ли он отдать письмо татарам и задержан ли был он на возвратном пути, или же казаки не допустили его до хана; во всяком случае, кажется, этим он был обязан своему товарищу Грондскому, потому что казаки, задержав Любовицкого, отпустили, однако, Грондского. Грондский прибежал к гетманам Потоцкому и Ляндскоронскому, которые собирали рассеянное войско под Сендомиром, и наговорил, что сам был свидетелем, как посланец Яна Казимира от имени короля просил казаков помогать королю уничтожить вольность Речи Посполитой, чтоб самому сделаться неограниченным государем. Гетманы и множество панов, слушая это, перешли к шведам³⁹³. Любовицкого казаки повезли с собою.

Русские войска пошли раздельно, по всему видно, по причине неудовольствиz между Бутурлиным и гетманом. Татары, находившиеся недалеко, воспользовались этим; хан послал сильный отряд орды, занять пространство разделявшее союзные войска, и перерезал сообщение между казаками и москвитянами, а другие татарские отряды напали на тех и других. Сам хан атаковал Хмельнпцкого; казаки счастливо отбили нападение, но москвитяне потеряли много убитых; в числе пленных был сын Бутурлина. Хан однако, не решился отваживаться на дальнейшую упорную борьбу, потому что не надеялся на скорую помощь от Яна Казимира; он притом думал, что более окажет услуги союзнику, если преклонить к нему казаков. Известив Хмельницкого о пленении сына Бутурлина, он предлагал выпустить его, если Хмельницкий отпустит Любовицкого. Хмельницкий согласился. Бутурлин был отпущен к отцу, а Любовицкий поехал к Яну Казимиру³⁹⁴.

Тогда Махмет-Гирей изъявил Хмельницкому желание повидаться с ним. Взяв двух мурз заложниками, гетман отправился к хану в ставку его близь Заложить³⁹⁵. В шатре Махмет-Гирей сидел на ковре, разостланном на земле; кругом него были придворные. Хмельницкий приветствовал повелителя Крыма и поднес ему в подарок серебряный позолоченый конский убор, осыпанный драгоценными камнями; но хан бросил подарок на землю с видом пренебрежения и закричал:

– Зачем соединился с москалями? Ты не искал их помощи тогда, когда, при нашем содействии, неблагодарный, сложил с себя ярмо рабства и ниспроверг польские силы, столь страшные при Сигизмунде Ш и Владиславе всем окрестным государствам, особенно москалям, которые принуждены были избрать царем своим Владислава? –

Гетман с твердостью выслушал этот крик, потом изложил хану историю войны и представлял, что напрасно татары приписывают себе блестящие успехи казаков и освобождение Южной Руси.

– Правда, говорил он: – выпросил я у покойного хана охотных татар; но под Жовтыми-Водами и Корсуном была только небольшая орда Тугай-Бея: не татары, а казаки разбили польское войско и пленили двух гетманов; под Пилявою было только четыре тысячи с Карач-Мурзою, а я рассеял многочисленное войско и взял бесчисленную добычу. Все это, конечно, сделали не татары! Под Збаражем хоть и пришел хан, но с намерением причинить беду христианам, потому что Украина тогда же потерпела разорение от орды. А если вы и помогли нам, то сколько выгод получили? Не говорю о добыче польской, о пленниках, за которых вы получили выкуп; вспомните, что теперь вам свободно можно плавать по морю и по Днепру, а прежде никто не смел пуститься на воду, страшась казаков. Вы прежде хаживали в кожаных тулупах, а теперь ходите в золототканых одеждах, – все это по милости казаков. А чем вы заплатили нам? Времени не достанет исчислять все ваши оскорбление и коварства; но я припомню тебе их, чтоб ты не считал меня трусом пред тобою. Вспомни, как я под Берестечком ополчился против трехсот тысяч королевского войска; два дня сражались казаки и побеждали, бежали враги, умирали на поле знатные полководцы, но на третий день, хан, начальствовавший правым крылом войска, в то время, когда наши начали одолевать наприятеля, вдруг, без всякой причины, постыдно убежал с сражения; когда я хотел остановить его и, оставя войско свое, молил возвратиться и не быть подобным боязливой женщине, он задержал меня и я погубил свое войско и в один день уничтожил прежние мои победы. Такова-то ваша татарская приязнь! Чрез обман хана мы должны были допустить ляхов в Украину на погибель нашу. Вспомни, что сделалось под Жванцем: если бы казаки были одни, то, конечно, принудили бы изнемогающих от осады поляков признать русское неше отечество свободным, и тогда, же был бы конец войне, и целы бы остались города, села, люди; но вы, догадавшись, что если мы помиримся, то уже вам нельзя будет свободно ходить в Польшу и пленять христиан, как скотов бессловесных, помешали нашему союзу ради своей бусурманской пользы, послали тайно к ляхам, извещая их, что вы и прежде всегда хотели находиться с ними в согласии, но только боялись раздражить казаков, и предлагали отдать нас на поругание и погибель. И ляхи, обезумленные злобою, будучи в состоянии без вашей бусурманской приязни присягнуть казакам в сохранении мира и таким образом избавить себя и королевство от упадка, что было в нашей, а не в татарской воле, ляхи, не понимая тайно устроенной вами для них западни, обрадовались нашему миру, дали вам сто тысяч злотых червонцев и позволили разорять города и села и брать людей в неволю! Вы всегда мешали нам примириться, как бы следовало христианам с христианами, для того, чтоб самим терзать Польшу и Украину. –

– Пред покойным предшественником нашим, сказал хан: – не смел бы ты, Хмельницкий так разглагольствовать, а теперь кротость наша возбуждает тебя к дерзости.

– К чему многословие? – отвечал Хмельницкий: – дело и без слов видно. Предшественник твой, умерший хан, так почитал меня, еще незначительного человека, что по словесному прошению моему, дал мне четыре тысячи человек; а ты не стыдишься с гневом говорить мне – во всем тебе равному вождю народа.

– Я имею право, отвечал хан: – гневаться на тебя, потому что ты на нас всегда клевещешь, будто мы воюем не с войском, а с женами и детьми во время жатвы; будто мы умышленно погубляем Русь вашу: этого умысла не было у нас; но по вашему прошению мы решились защищать вас от насилия, как свободный народ, хотя и врагов наших.

– Покойный хан, сказал Хмельницкий: – подущал меня идти с ляхами на единоверных москвитян, и мурза его грозил меня самого погубить; но еще явственнее видна, вражда ваша к украино-русскому народу, когда, во время мира, вы сожигали наши жилища, убивали и брали в плен жителей. Конечно, вы о том стараетесь, чтоб обессилить народы русские, разорить и даже погубить их, чтоб таким образом возвысить татарское свое племя. Вот и теперь, взяв с поляков деньги, ты враждует против нас и против монарха русского. –

– Знаешь ли ты, – Хмельницкий, сказал Махмет-Гирей: – как много татар в московском царстве? Все они готовы помогать нам; а ты обезумел, не подумал с кем разбратался и к кому пристал? или у тебя войска больше, чем некогда у всех князей русских, поляков, угров, немцев, когда хан Бату истребил их и сколько веков владели татары Киевом и всеми русскими землями? –

– Тебя, напротив, омрачила гордыня, – сказал Хмельницкий: – до того, что думаешь устрашить меня, как малоумного отрока. Я очень хорошо знаю, что царства: сибирское, казанское, астраханское, касимовское, рязанское и другие не могут тебе подать помощи, потому что они уже под властью московского самодержавия, а прочие татары не пойдут далеко для прихотей ваших. Что хвалитесь Батыем? Ведь война, словно меч обоюдоострый, обращается на обе стороны; Батый приобрел, Мамай погубил; за приобретениями всегда следуют потери. –

– Хорошо – сказал хан: – довольно толковать, ступай, скоро узнаешь, что значат татарские силы.

Хмельницкий ушел и отступил в Украину³⁹⁶.

Когда Хмельницкий стоял под Львовом, отряд соединенного русского войска подступил к Люблину 15-го октября. Современник простирает его до десяти тысяч. Другой отряд, по одним известиям – до шести, а по другим –более десяти тысяч, двинулся до Вислы, чтоб преградить бегство из Люблина полякам. Город был беззащитен и потому только что казаки, ударили на краковское предместье и жидовский город, как магистрат выставил белое знамя. Явились к русским послы: один из этих послов был иезуит, и казаки не утерпели, чтоб не ограбить его до ниточки. Царский воевода потребовал отдачи всего имущества жидов, католических духовных и шляхты, все орудия, выдачи всех жидов, окуп с города и присяги на верность царю Алексею Михайловичу. Русские почитали Люблин старым своим городом и, следовательно, наследием царей московских. Город согласился безропотно. Члены магистрата, от имени всего Люблина, присягнули служить верою и правдою царю, его супруге и его благородным детям, заплатили десять тысяч злотых чистыми деньгами, а на пятнадцать тысяч дали шелковых тканей и металлических изделий, выдали несколько пушек и погнали жидов на убой казакам. Русские даровала им жизнь, однако ограбили и зажгли, так называемый жидовский город, часть Люблина, исключительно населенную евреями. Пожар продолжался шесть дней, сами казаки разламывали близкие домы, чтоб не дать огню распространиться за пределы еврейских жилищ. В католических монастырях происходили кровавые сцены: в монастыре св. Бригиты, куда убежало множество католических духовных и светских католиков, произошла страшная резня: монахинь убивали, или продавали, как животных. Очевидец замечает, что между москвитянами господствовали уверенность и порядок; но казаки старались один другого превзойти в зверстве. «Казалось (говорит он), сами фурии вселились в них». Неизвестно, что сталось с имуществом дворян, но кажется, что воевода отказался от конфискации его, потому что, описывая подробно событие этих дней, современник не говорит, чтоб их лишили имущества; грабили только тех, которые попались в руки своевольному казачеству. Воевода установил в Люблине новый магистрат из выборных членов, включив в число их двух русских и двух диссидентов и взял частицу животворящего креста, которою славился город. 27-го октября соединенное русское войско отошло от Люблина. Очевидец замечает, что тогда происходили неудовольствие между царским воеводою и предводителем казаков Данилом Выговским.

Люблянцы не имели столько твердого духа, как жители Львова. Не сдержав присяги Яну Казимиру, они не сдержали ее и Алексею Михайловичу. Сначала шведы овладели городом, – Люблин признал власть Карла Густава, чрез несколько времени, потом, поляки выгнали шведов – и Люблин присягнул Яну Казимиру, прежнему своему государю³⁹⁷.

Посольство в Москву. – Высокомерие шведов. – Польское посольство к Хмельницкому, – Польское посольство к московскому царю. – Виленский договор. – Неудовольствие Хмельницкого. – Угрозы Австрии. – Договор с Швецией и Ракочи о разделе Польши. Вторжение Ракочи в Польшу: – Беньйовский у Хмельницкого. – Болезнь Хмельницкого. – Подозрение в отраве. – Избрание Юрия Хмельницкого приемником Богдана. –Последнее московское посольство у Хмельницкого. – Изгнание Ракочи из Польши. –Примирение с Польшею. – Границы Украины. – Кончина Богдана Хмельницкого. –Погребение его тела.

Возвратясь в Чигирин, Хмельницкий собрал раду и, с согласие казаков, отправил к Алексею Михайловичу посольство. Он благодарил царя за оказанное великорусским войском содействие к защите и освобождению от поляков Южной Руси, изъявил желание, чтоб Волынь и Червоная Русь, земли, принадлежащие к древней русской системе княжеств, были также возвращены от Польши, как и Украина, и просил наперед, чтоб великодушный царь, соблюдая Южную Русь под покровительством высокодержавной десницы своей, был хранителем ее самостоятельности и благополучия народного.

Между тем, Польша начала, в 1656 году, оправляться от ужасных ударов, воздвигнутых на нее русскими и шведами. Удаление Хмельницкого, слух о расположении его к королю ободряли поляков. Шведы раздражали побежденных. Карл Густав, вместо того, чтоб оказывать уважение к республиканскому порядку польской нации, показывал вид победителя, открыто говорил, что его сабля предпишет законы побежденным; шведы начали делать самовольства, оскорблять религию. Их поступки произвели то, что паны мало по малу начали предаваться прежнему королю: гетманы Конецпольский и Вишневецкий были уже снова слуги Яна Казимира; наконец, в особенности, взволновал польский народ набег шведов на ченстоховскую обитель, предмет всеобщего религиозного уважения. Воззвание короля, Чарнецкого и Любомирского возбудили народ; поляки вдруг как будто переродились; голос церкви гремел против врагов протестантов; оживился дух народный. Чарнецкий одержал блистательную победу над неприятелем; Варшава была осаждена поляками; король шведский удалился в Пруссию, где возбуждал на Польшу ее вассала бранденбургского курфирста.

Среди этих успехов, король отправил в мае разом два посольства к русским; одно к Хмельницкому, другое к царю; Ляндскоропский приехал в Чигирин, был встречен, по обыкновению, вежливо, но с первого вида заметил, что Хмельницкий не тот, каким надеялся его застать. Причина была та, что Хмельницкий узнал о тайне Любовицкого.

– Я не могу более доверять его величеству, говорил он: – я уже испытал, что король столько же высокомерен в счастии, сколько уклончив в несчастии.

Ляндскоронский убеждал его содействовать оружием против шведского короля, не говорил ни слова о московском государе, рассыпал ничего не значащие обещание дружбы и признательности, но не показывал согласие Речи Посполитой признать Украину независимою.

– И только то? и более ничего? сказал Хмельницкий с гневным хохотом. – Каково-ж после этого безумие вашего короля и всех ваших сенаторов! Вы просите себе в союзники казаков, которых еще прошлый год, во время войны под Ставищем, грозили истребить одним ударом, не предлагаете никаких прочных условий мира, а хотите употребить для своей защиты кровь русскую! Не говорите какую награду представляете за то, что храбрые воины будут падать как жертвы вашей прихоти! Довольно обманывать нас, довольно считать нас глупцами! Полякам, за их всегдашнее вероломство, никто в мире не поверит, было время – мы соглашались на мир, из уважение к королю, который всегда в душе имел противное тому, что показывал на вид. Пусть знает Польша, что мы не войдем с нею в дружеские договоры, пока она не откажется от целой Руси. Пусть поляки формально объявят русских свободными, и тогда мы будем жить с вами, как друзья и соседи, а не как подданные и рабы, и тогда напишем клятвенный договор на вечных скрижалях. Но я знаю, пока в Польше будут властвовать паны – не быть миру между русскими и поляками. – 

Ляндскоронский удалился из Чигирина³⁹⁸.

Посольство в Москву было успешнее для поляков. Униженные просьбы и лестные обещания Яна Казимира склонили Алексея Михайловича оказать великодушие. Посол императора австрийского, принявшего в этом деле роль посредника, Алегретти, природный славянин из Рагузы, объясняясь кстати по русски, умел подействовать на бояр и духовных. Патриарх Никон, с своей стороны, убеждал царя помириться с поляками и обратить оружие на шведов, чтоб отнять Ливонию и земли, издавна принадлежавшие Великому. Новгороду. Царь имел повод к неудовольствиям против шведов. В то время, когда он считал себя уже государем завоеванной Литвы, литовский гетман Януш Радзивилл, поддался шведскому королю, и таким образом Карл Густав казалось вырывал у московского государя его приобретения. Царь отправил своих полномочных в Вильну, где с полномочными Речи Посполитой, в сентябре, 1556 года, заключили трактата, по которому Речь Посполитая обязывалась, по смерти Яна Казимира, избрать на польский престол Алексея Михайловича, а Алексей Михайлович, считая уже Польшу как бы своим достоянием, обещался защищать ее и обратить оружие против шведов, бывших своих союзников³⁹⁹. Украинский летописец⁴⁰⁰ говорит, будто на этом съезде послов, было постановлено, что царь примет на себя долг усмирить и подчинить казаков власти короны польской, которая будет ему принадлежать, а в другом месте сам отрицает это. Видно из всего только, что такое мнение господствовало в Украине. Хмельницкому и вообще казакам был очень не по сердцу разрыв Московского Государства со Швецией, он парализовал планы казацкого гетмана, которому хотелось бы напротив, чтоб Москва воевала до конца Польшу вместе со Швецией и дружелюбно поделилась с нею приобретениями. От этого, когда приехал в Чигирин один московский гонец, то его не допустили до гетмана, а писарь вырвал у него письмо «сердитым обычаем»⁴⁰¹. Но делать было нечего.

Хмельницкий послал на виленский съезд своих послов⁴⁰², которые должны были говорить в пользу Южной Руси, но комиссары царя Алексея Михайловича напоминали им, что Хмельницкий и казаки – подданные, а потому не должны осмеливаться подавать голоса там, где решают их судьбу посланники государей⁴⁰³. Они принуждены были уехать, еще до окончание переговоров.

В Украине между тем умы были в волнении. Распространился слух, что Украину отдают Польше. Воротившись во свояси, казацкие посланники, как потом рассказывал московским послам отец писаря Выговского, Евстафий, в присутствии старшины, бросились к ногам гетмана, плакали, обнимали его ноги и вопили.

«Погибло войско запорожское. Нет нам помощи ни откуда! Негде головы преклонить! Мы не знаем подлинно: какой уговор постановили царские полномочные послы с лядскими комиссарами. Царские послы нас и в посольский шатер не впустили; мало того до шатра издалека не пускали, словно псов в церковь Божию. А ляхи нам по совести сказывали, что у них учинен мир по поляновскому договору, чтоб всей Украине с войском запорожским быть по прежнему во власти у них ляхов. А если войско запорожское со всею Украиною, не будет в послушании у ляхов, так царское величество будет ратью своею помогать ляхам и бить войско запорожское.

Хмельницкий, услышавши это, пришел в умоисступление, взбесился так, – по выражению старика Выговского, – как христьянину поступать не годилось. Он говорил казакам в утешение: «Не печальтесь детки, треба отступить от царя; пойдем так, как повелит вышний владыка; будем и под бусурманским государем – не то что под христианским! «И он тотчас собрал полковников, на раду. По уверениям Евстафия Выговского, сын его писарь валялся в ногах у Хмельницкого и просил оставить злобу против Москвы, тем более, что слухи о договоре с поляками еще могут быть неверны. Хмельницкий был непреклонен, ругался, бесился, проклинал Москву и грозил ей. Сошлись полковники. По представлениям писаря, они заключили: «Невозможное дело, чтоб царь, показавши свое милосердие над вами, отдал бы нас опять в руки врагам нашей веры и поганцам. Если нам, не узнавши подлинно дела, да отступить от царского величества, так мы во всем свете прослывем изменницами и клятвопреступниками». Это заставило Хмельницкого оставить до поры до времени явно злобные намерение против Москвы.

Рассказ этот был передан стариком Выговским, очевидно с намерением выставить перед царем заслуги своего сына, и в этом отношении мог быть неверен, но в тогдашних обстоятельствах, сообразно характерам гетмана и писаря, вероятно происходило подобное тому, что он передавал московским людям. Писарь Выговский всегда был расположен более к Польше, чем к Москве, что и доказал впоследствии, но после виленского договора, более чем когда-нибудь должен был показывать себя благоприятелем Москвы, когда для Украины в виду была опасность, что, в случае неповиновения и смут, поляки с московским государем за одно будут укрощать казаков. Вспыльчивый нрав Хмельницкого давал ему случай набросить на гетмана тень, а себя выставить в благоприятном свете перед Москвою.

Как бы то ни было, Хмельницкий был очень недоволен таким поворотом обстоятельств. Хмельницкий знал поляков лучше московских бояр и понимал, что поляки обманывают царя, желая единственно увернуться от опасности и употребить москвитян орудием к возобновлению прежнего состояние Речи Посполитой. Ян Казимир мог жить еще долго; Алексей Михайлович, в качестве будущего короля Польши, мог уступить Украину будущему своему владению и, конечно, употребил бы силу, когда бы Украинцы воспротивились, Если же случилось бы, что Алексей Михайлович скоро сделался королем польским (что Хмельницкий считал невозможным), то, во-первых, сохраняя весь порядок Речи Посполитой и, следовательно, всю власть панов, он, при своем добром желании, не мог бы (охранить прав Украины иначе, как при содействии московского войска, и чрез это потерял бы польскую корону; а во-вторых, если бы даже при нем Украина была счастлива, то после него другие, избранные сеймом короли, предали бы ее в жертву мщение панов. Так думал Хмельницкий. Но Хмельницкий думал не об одной казацкой Украине. Давно и постоянно при каждом приличном случае, заявлял он свое заветное желание, конечную цель своего труда – освободить из под польской власти и присоединить к единой русской державе все земли, где издревле процветало православие и слышалась русская речь. Он, понимавший насквозь Польшу, был убежден, что это желание не могло быть достигнуто тем, что поляки наметят московского государя себе в короли с избирательным правом: это событие могло только отдалить вожделенную цель, что и случилось. По идее Хмельницкого нужно было продолжать с Польшей войну, не давать полякам отдыха, поражать их силы до тех пор, пока они не будут иметь возможности не только удерживать русские земли, но даже в крайности, уступивши их, помышлять об отобрании их назад. Совершенное уничтожение польского государства и раздел земель его между воюющими сторонами, должны быть неизбежною развязкой всей войны: так думал Хмельницкий. И наперекор ему, те, для кого он трудился, разрушали его планы, подавали Польше помощь и спасение, и способствовали к тому, чтобы реки русской крови пролиты были напрасно и русский народ продолжал еще оставаться под прежним гнетом. Получив известие из Москвы о заключении договора, по которому московскому царю обещана была польская корона, Хмельницкий высказал государю всю правду так: «Как верные слуги вашего царского величества о неправдах и хитростях лядских ведомо чиним, что они этого договора никогда не додержат; они на веру нашу православную давно воюют и ей никогда желательными быть не могут, а теперь они этот договор для того сделали, чтоб немного отдохнув и наговорившись с султаном туркским и татарами и другими посторонними, снова на ваше царское величество воевать; ибо если они ляхи в самом деле ваше царское величество на Корону Польскую и Великое Княжество Литовское выбирают, то для чего же воеводу Познанского и каштеляна Войницкого послали к цезарю Римскому просить брата его родного на королевство? Послы эти, октября 12 приехали в столицу цезарскую и вели переговоры во время конца виленской комиссии. Все это знак явной неправды лядской. Ясно, что ляхи виленского договора не додержать и кто знает будет ли этот договор принят на сейме от чинов. Для вышереченной неправды мы ляхам никак верить не может, ибо знаем подлинно, что они православному народу нашему недоброхотнны. Вторично тебя, великого государя, единого в подсолнечной православного царя, молим: не отдавай православного народа на поругание, о котором ляхи помышляют».⁴⁰⁴

Москва была глуха к этим советам.

В то же время Хмельницкому препятствовала не только Москва, но и другие соседи, к довершению намерений его. Император австрийский требовал покорности Польше, обещал ходатайствовать о распространении прав казацких, а в случае упорства⁴⁰⁵, грозил послать против Украины сильное войско; с другой стороны, крымский хан послал к нему послов, требовал возобновление связи с Польшею и грозил пустить орду по Украине. Турция прислала своего чауша н также обещала послать войско на помощь полякам. Все боялись усиление русской державы. Все это подвергло Хмельницкого в тоску и уныние, а потом в болезнь⁴⁰⁶. Вероятно, в эти грустные минуты, гетман поэт создал ту печальную аллегорическую песню, в которой, под видом бедной чайки, обижаемой двумя птицами, плачущей за детей своих, выражена так поэтически судьба современной Южной Руси, если только правда, что эта песня сочинена лицом, а не создана народом.

Между тем, пользуясь успокоением польско-литовских пределов со стороны Москвы, Ян Казимир приобретал более и более успехов. Варшава была возвращена и лучший шведский генерал, Виттенберг, взят в плен и отправлен в Замостье. Чарнецкий повсюду побеждал. Император австрийский Фердинанд заключил с польским королем дружеский союз и грозил врагам Польши послать против них войско. Но и Карл Густав искал также себе союзников; убедил бранденбургского курфюрста действовать взаимными силами и продолжал просит содействие Хмельницкого. В январе, 1656 г, афонский монах возвратился из Швеции в Чигирин и привез какие-то депеши, которых содержание неизвестно; в след за тем, в мае прибыл в Чигирин Грондский, уже в другой раз посещавший Хмельницкого, только от иного короля. 

«Если бв (писал король) я имел такое храброе войско, как казаки, то выдержал бы сражение с целым поголовным ополчением польской нации. Я прошу, чтоб, в случае необходимости, казаки не отказали мне содействовать, впрочем, не прежде, когда я приглашу; ибо я надеюсь заключить выгодный мир с поляками, при котором обещаю, что, с своей стороны, я решусь на мир не иначе, как тогда, когда будут исполнены все желание казацкой нации. Прошу заранее нарядить комиссаров, изложить требование и, с своей стороны, известить меня, какое угодно было бы назначить время и место для комиссии⁴⁰⁷.

Неизвестно, что предложили тогда с своей стороны казаки; впрочем, предложение короля шведского о мире относились к дальнейшему времени: Карл Густав приглашал с собою действовать нового союзника, Ракочи. Некоторые польские дворяне, отчасти, диссиденты, которые искали прав своей религии, а еще более такие люди, которые руководились своекорыстными видами, убежавшие во время суматохи в Седмиградье, приглашали князя быть королем польским. Ракочи обратился к Хмельницкому и прислал своих послов с просьбою помогать ему⁴⁰⁸. Хмельницкий дал тогда его посольству обоюдные ответы.

– Ракочи, говорил Выговский Грондскому: – очень желает союза, с нами, а мы не хотим соединять наше войско с такими солдатами, которые выучены за печкою. Однако, чтоб не вооружить его против себя, мы даем ему двусмысленные ответы. Правду сказать, рана, которую нанес нашему пану-гетману Ракочи погибелью сына – неисцелима, и гетман все еще ищет отомстить ему⁴⁰⁹.

Грондский имел поручение ехать в Седмиград и убеждал Хмельницкого приступить к концу. Гетман заглушил в себе чувство оскорбления и дал согласие. Хмельницкий готов был на все средства, лишь бы достигнуть своих целей.

Вместе с Грондским отправился отец Данило. Они проехали через Молдавию, чтоб не попасть в руки поляков, и прибыли к Ракочи. Ракочи принял это посольство с радостью и отправил в Швецию с ответом, через Москву, отца Данила, Грондского оставил у себя. Таким-образом время протянулось до зимы, пока от Карла Густава прибыли уполномоченные в Седмиградье. После виленского договора Хмельницкий уже не колебался ни мало и 26-го ноября заключил с Ракочи особый предварительный союз, но которому обе стороны должны были защищать друг друга против всех неприятелей и жители обоих стран находиться в совершенном согласии. Ракочи обязывался подавать украинцам помощь в случае утеснения, от кого бы то ни было, их вере и правам.

Вслед затем, в начале 1657 года, заключен был Швециею, Трансильваниею и Украиною договор о разделе Польши; это уже вторая попытка к тому, чего не избегла Польша через сто лет слишком. Королю шведскому должна была достаться Великая Польша, Ливония. Гданск с приморскими окрестностями: бранденбургскому курфюрсту все польские владения в Пруссии; Ракочи – Малая Польша, Великое Княжество Литовское, княжество мазовецкое и княжество русское (Червоная Русь), а Украина с остальными южно-русскими землями долженствовала быть признанною навсегда отдельною от Польши; Эти договорные статьи подписаны были, со стороны Ракочи, Стефаном Хорватом и Топошем, со стороны Украины –генеральным судьею – Самуилом Богдановичем Зарудным и генеральным обозным Ковалевским⁴¹⁰. По заключении такого договора, Хмельницкий послал к Ракочи на помощь двенадцать тысяч войска, под начальством Ждановича, Зеленецкого и сотника Попенка⁴¹¹.

Напрасно канцлер Любомирский убеждал Ракочи не начинать неприязненных действий и доказывал, что нет никакого повода к разрыву между ним и Польшею. Леопольд, король венгерский и богемский, принявший власть по смерти Фердинанда III-го, чрез архиепископа. Нитры, Юрия Шелепчена, делал ему убеждения. Ракочи ссылался на то, что поляки предлагали ому корону и твердил, что считает обязанностью защищать свою честь⁴¹². В декабре Ракочи издал к полякам манифест в таких выражениях: Коронные чины видя, что Речь Посполитая клонится к падению и не ожидая ни основательных мер, ни помощи от ее настоящего правительства, как прежде, так и в недавнее время, чрез посредство своих великих послов, предлагали нам с известными условиями польскую корону. По давней и, можно сказать, наследственной любви нашей к благородному польскому народу и по христианскому благочестию и состраданию, мы при Божией помощи, предприняли намерение успокоить нашею особою и нашими войсками смуты в славном польском королевстве; по этому считаем нужным предупредить и предостеречь всех вообще, чтобы всякий, если ему дороги жена его, дети, пожитки и имущества, по пропитании настоящего универсала, как только мы приблизимся с нашим войском к польским пределам, заблаговременно приставал к нам и таким либо другим образом засвидетельствовал нам свое благорасположение. Если же кто не захочет так поступить и пренебрежет нашим благожелательством, тот пусть припишет себе самому, а не нам, всякую неприятность, какую он может испытать в военное и беспокойное время. Всех же тех, которые пожелают искать нашего покровительства, мы обещаем принимать милостиво, охранять от настоящих бед и военных разорений и, сколько нам возможно возвратить их нарушенные вольности. В особенности же обещаем искренно сохранить в целости свободу совести и стараться о том, чтобы, при Божией помощи, в польском славном королевстве расцвел вожделенный мир, и мы могли бы даровать ему снова общественную и частную безопасность⁴¹³.

В январе, 1657 года. Ракочи двинулся в Польшу. Кроме двенадцати, тысяч казаков, у него в войске было своих около двадцати тысяч⁴¹⁴. Это был пестрый сброд всех наций и состояний: здесь, кроме венгров подданных Ракочи, были венгерские гайдуки, волохи, поляки и больше всего, украинцы – поднестровские левенцы, привыкшие жить войною⁴¹⁵. Два беглые поляка, диссиденты, взялись преклонять на сторону победителя подданных Яна Казимира: первый был известный нам Грондский⁴¹⁶ другой, также знакомый амм, Немирич, который был в казацком войске, перешел к шведам и теперь действовал с Ракочи для разорение своего шляхетского отечества⁴¹⁷.

На дороге встретил их гонец от московского государя Алексея Михайловича.

Он уговаривал седмиградского князя оставить свое предприятие, если ценит дружбу государя.

– В противном случае, прибавлял он: – великий государь, его царское величество будет оружием защищать Польшу, как бы и собственное отечество, потому что он избран быть королем польским.

– Не знаю, Отвечал Ракочи: – когда царь московский получил приглашение быть польским королем, но мне, и прежде, и в недавнее время, поляки предлагали корону. Если его царское величество признает Польшу своею, то об этом мы сделаем постановление после. Я не отрицаю, что дорожу дружбою его царского величества, однако, не до такой степени, чтоб для нее отказаться от польской короны. Если уж нарушать мир, то за царство⁴¹⁸.

Войско вступило в Покутию, а отсюда прошло до Львова.

Все убеждениz Гроyдского к львовскому магистрату о сдаче города и признание Ракочи остались напрасны. Львов обещался признать Ракочи королем, когда вся Польша его признает, но не изменил Яну Казимиру⁴¹⁹. Опасаясь медлить под Львовом, Ракочи пошел далее. 29-го марта он вступил в Краков, все еще занятый шведами, взял на следующий день присягу на верность от граждан и дворянства; на другой день он выступил из столицы, повидался с Карлом Густавом⁴²⁰. Оба пошли под Замостье. Ракочи уполномочил Немирича склонить на свою сторону владетеля крепости сендомирского воеводу Замойского.⁴²¹

На все представление Немирича отвечали полным пренебрежением:

«Письмо, полученное мною (писал Замойский), только и может быть написано подобным изменником, каков Немирич. Не пиши ко мне, пока, не омыл своей измены более-благородным делом; ибо я стыжусь иметь сношение с гадинами, терзающими внутренности своего отечества»⁴²².

Союзники поворотили от Замостья. Карл обратился к Бресту, взял его и принудил присягнуть Ракочи. Ракочи покорил Люблин, нанес несчастному городу новое разорение и принудил жителей уже в третий раз сложить подданство Яну Казимиру⁴²³, потом оба союзника соединились и пошли к Варшаве. Убеждение Ракочи мало действовали на поляков. В мае он издал новый манифест к польскому народу. «Мне очень жаль – говорил он – что беспокойные паны, которым выгодно, чтобы в Польше было смятение, кормят вас суетными обещаниями, что придет к вам на помощь войско с севера, востока, запада, юга: но вы этой помощи не дождались и не дождетесь, а между тем покидаете свои жилища и скитаетесь по дебрям и горам, ведете жизнь не человеческую, а звериную. Дружески, желая вам добра, предостерегаю вас, не гоняйтесь за вестями, какие вам приносит ветер, и изберите путь вернейший и безопаснейший, возвратитесь в домы свои к своим полям, давайте моим войскам умеренную и скромную стацию и сидите себе тихо и свободно, пока Бог не соизволит привести Польское Королевство к полному и совершеннейшему спокойствию, Когда вы исполните мой совет – жалеть не будете; упорные же и непокорные будут преследуемы огнем и мечем»⁴²⁴. Если верить повествованию современных польских историков, то полякам было от чего прятаться по дебрям и горам, и вести звериную, а нечеловеческую жизнь.

Дикое войско Ракочи повсюду, где проходило, производило грабежи, убийства, насилия! «Местечки и села (говорит современник) превращались в кучи пепла. Жители были истребляемы без разбора; не смотрели на святыню церквей, мучили священников, не щадили младенцев»⁴²⁵. Разноплеменные толпы этого войска, не понимавшие друг друга, дрались и между собою: шведы отбивали добычу у венгров, украинцы отнимали ее у шведов. Каждый час в лагере – драка, шум, убийство⁴²⁶. Такое-то нестройное полчище вторглось в Варшаву. Столица, сдалась, надеясь на Карла Густава, но не спаслась от разорения. Дикие толпы, не повинуясь предводителям, оскверняли храмы, грабили домы, сожигали предместья и не пощадили даже дворца⁴²⁷.

Но здесь положен был предел торжеству Ракочи; польский король, вовремя вторжение врагов, убежал в Данково, имение краковского каштеляна. Варчинского, недалеко от ченстоховского монастыря⁴²⁸ и действовал против врагов искусным образом. Посол его, Лещинский, отправился к Леопольду⁴²⁹ и упросил послать в Трансильванию сильный отряд под начальством Гарцфельда⁴³⁰. В то же время и Любомирский вошел с польским войском во владение Ракочи и приказал производить опустошения, чтоб отомстить за разорение Польши и возбудить против князя его подданных. Он издал манифест ко всем жителям седмиградского княжества, и в манифесте этом доказывал, что несчастия, понесенные жителями, они должны приписывать своему владетелю, изображал его тираном, жалел о потерянной свободе венгров⁴³¹. Другой посол Яскольский отправился в Турцию, счастливо избежал рук матери Ракочи, которая было поймала его, но должна была отпустить, страшась мщение турок. Опасаясь могущества Московского Государства и желая разлучить с ним казаков, турецкий двор принял просьбу короля ласково, и посланник возвратился с вестью, что хан пойдет со всею ордою против казаков⁴³².

Еще в апреле, 1657 года, король Ян Казимир посылал к Хмельницкому Волынского каштеляна – Станислава Беньйовского. Это был хитрый и ловкий дипломат. Неизвестно, как велись с ним переговоры: – они не состоялись, но, при помощи Выговского, издавна благоприятствовавшего мысли примирения с Польшею, Хмельницкий дал ему надежду. В письме своем к королю, от 18-го апреля, Хмельницкий вычислил прежние заслуги казаков, напомнив о польской неблагодарности, но изъявил согласие на мир, выражаясь так: «Мы, с послом Беньйовским, изыскивали меры, чтоб ни достоинство вашего величества, ни наша свобода не потерпели. Он предоставил Беньйовскому подробно представить требование русских и просил, чтоб дело приведено было к окончанию самим Беньйовским: видно, что он более, чем другим, оказывал ему доверие⁴³³. Украинский летописец поясняет в чем состояли требования, сообщенные Хмельницким Беньйовскому: он просил присылки комиссаров для разграничения Украины от Польши⁴³⁴.

Между тем Ян Казимир доносил царю на Хмельницкого, что гетман со Швецию и Ракочи собираются нападать на московского царя. Царь для исследования этого доноса послал в Чигирин стольника Кикина. Хмельницкий уверил его, что напротив того поляки подучали его отторгнуться от московской власти и Беньйовский сознавался ему, что статьи постановленные в Вильне, заключены поляками, единственно для удержание московских войск от разорения Литвы. Хмельницкий с посланцем своим Федором Коробкою отправил к царю перехваченные письма от поляков к турецкому двору: из них видно было, что поляки искали союза с Турциею, не в пользу России. «Ляхи – писал Хмельницкий, – видя свою свыше от Бога назначенную гибель, вашему царскому величеству покоряются, а в сердцах у них яд змеиной ярости кипит. Они к туркскому салтану отправляют послов, просят, чтоб им помогал христиан воевать. Молим тебя, великий государь, не верь отступникам ляхам». 

Но в Москве положительно стало известно, что Хмельницкий заключил договор со шведами и венграми, что войска казацкие посылаются на помощь Ракочи. Царь Алексей Михайлович, 19-го апреля отправил к Хмельницкому с выговором окольничего Федора Бутурлина и дьяка Василия Михайлова.

Между тем физические силы Хмельницкого все более и более истощались. Украинский историк говорит будто он был отравлен. Приехал какой-то польский шляхтич хорошей фамилии, под видом, будто ищет руки дочери Хмельницкого. Прожив у него несколько времени, он получил согласие гетмана, потом снова собрался в путь под предлогом приготовиться к браку и обещал скоро быть в Чигирине. Выезжая из дому, на прощальном обеде, жених предложил будущему тестю выпить вместе с ним за здравье невесты, привезенной с собой водки, которою хвалился, как редкостью. Отперши свой погребец, он воспользовался временем, когда Хмельницкий отворотился, и налил в его чарку водки не из той склянки, из которой наливал для себя. В водку положен был медленно убивающий яд. Нареченный жених уехал и не являлся более в Украине. Украинский историк говорит, что он был научен на такое злодейство польским правительством, желавшим, избавиться от сильного врага какими бы то ни было мерами. С тех пор Хмельницкий начал сохнуть, хиреть и день ото дня приближаться к гробу.

Едва ли справедливо это сказание и вероятнее – оно принадлежит к тем легендарным подозрениям, которые во все времена и везде сопровождали преждевременную смерть знаменитых людей, долженствовавших по своему политическому положению иметь много врагов. Совершенно неправдоподобно, чтоб Хмельницкий согласился отдать дочь за какого-то польского шляхтича, да притом, нам известно, что в последние годы его жизни две его дочери (а больше у него дочерей не было) были уже в замужестве, одна – Катерина за Данилом Выговским, другая – Елена за Иваном Нечаем. Гораздо вероятнее, что медленно убивающий яд, низводивший Богдана в могилу, принесен был ему не из Польши, а из Москвы; то была близорукая тупая политика, ломавшая все его широкие планы уничтожение Речи Посполитой, единение и возрастание Руси, ломавшая их в такое время, когда они скорее, чем когда-нибудь, могли осуществиться. Он прозревал вдаль времен, как показывают его многие речи. Он видел, что Москва, для которой он работал, не только не сумеет воспользоваться ни своими силами, ни благоприятными обстоятельствами, но более, чем все другие соседи, испортить начатое им дело и оставит русский народ надолго под игом католичества и панства. Кроме того, грубое обращение московских людей с мало-руссами, на которое отовсюду приносились ему жалобы, недоверие к нему начальных московских людей, недопущение украинских комиссаров к совещаниям между Польшею и Москвою о судьбе русского народа, неудовольствие против Москвы митрополита и значительного православного духовенства, все показывало, что соединение Южной Руси, с Московским Государством не может совершиться без раздоров и потрясений. Все это расстраивало гетмана. Ему было под шестьдесят лет; много в жизни у него было ударов, но виленский договор со всеми соединенными с ним обстоятельствами, был самый гибельный удар для Хмельницкого.

Чувствуя, что ему не долго жить, больной старик увлекся любовью к своему сыну; ему хотелось, чтоб казаки выбрали его гетманом после него. Он собрал раду из полковников, сотников и выборных казаков. Это было в мае. Украинский летописец показывает днем ее отправления 6 августа; но это несправедливо: из дел московского малороссийского приказа, писанных в апреле, видно, что Хмельницкий думал об этой раде, а из писанных в июне, видно, что она тогда уже совершилась. Рада эта сделалась в народе памятным событием и перешла в народную думу.

При стечении казаков Хмельницкий говорил:

– Братья! – если бы я должен был говорить к незнающим наших плачевных обстоятельств, то у меня не достало бы ни времени, ни слов и здоровья. Но вам я считаю излишним рассказывать то, что вы сами знаете: известно вам, братья, столько же, сколько и мне, какие страшные угнетения, гонения, разорения, поругания, ежедневные мучение терпел под игом поляков злосчастный народ русский, и как страдала мать наша, православная восточная церковь; лишенная своего богослужения, угнетаемая латинством, стонала она в молчании! Наконец, посетил нас Бог свыше милостию благодати своей и подал нам руку помощи, как древле Израилю в Египте; и возвращено прежнее благочиние церкви нашей, и освободился от тяжкого и постыдного рабства народ русский. Известно вам и то, с какими трудами, потерями, бедствиями и кровопролитиями совершилось это избавление православной церкви и отечества от ига ляхского. Воле Божией то было угодно, чтоб это совершилось мужеством вашим, совоинственники милые, казаки рыцари, и под моим предводительством. Десять лет я посвящал себя отечеству, не щадя ни здоровья, ни жизни; но теперь, по воле Создателя моего, старость и болезни одолели меня; изнемогают члены тела моего, схожу в могилу, братья, и оставляю вас на произвол судьбы! Благодарю вас, господа честные и братие возлюбленные, за ту честь, которую вы оказали мне избранием в гетманы. Благодарю за доверенность ко мне, благодарю за непоколебимую верность и искреннее послушание. Благодарю вас за храбрость, оказанную вами в тридцати четырех сражениях с поляками, венграми, волохами, татарами; а более всего благодарю вас за то согласие и единодушие, с которым вы подвизались в трудах и переносили бедствия. Вот булава, бунчук, знамена, все клейпоты, означающие власть мою. Изберите себе гетманом кого угодно. Меня же, милые братья, простите по христиански, если я, по немощи человеческой, кого-нибудь огорчил, или против кого-нибудь из вас погрешил.

Гетман поклонился собранию и залился слезами. Казаки не отвечали ничего и только рыдали. Хмельницкий, отдохнув, снова говорил к товарищам:

– Бог знает, братья, чье это несчастье, что не дал мне Господь окончить этой войны так, как бы хотелось: во-первых, утвердить навеки независимость и вольность нашу; во-вторых, освободить также Волынь, Покутье, Подоль и Полесье, и так избавить оружием нашим от ига польского народ русский благочестивый, принуждаемый к унии, – словом, все земли, которыми владели великие русские князья наследственно, преклонить под высокую руку всероссийского монарха. Богу иначе было угодно. Не успел я окончить своего дела, умираю с величайшим прискорбием; но не знаю, что будет после меня. Прошу вас, братья, пока я жив, изберите себе, при моих глазах, новаго гетмана вольными голосами. Если я буду знать от части будущую судьбу вашу, то спокойнее сойду в могилу.

Никто не отвечал на предложение Хмельницкого. Старик подождал несколько времени, потом снова сам прервал молчание.

– Есть между вами люди опытные и искусные; изберите себе, братья, либо Антона Ждановича полковника киевского, или полковника переяславского Тетерю, или полковника полтавского Мартына Пушкаренка, но, по моему мнению, я бы советовал вам избрать Ивана Выговского: он был все время при мне писарем, знает всю политику и может управлять войском. Его бы я желал особенно видеть моим преемником. –

– Нет, нет! – закричали голоса: – за твои знаменитые заслуги пред войском запорожским, за твои кровавые труды, за твой разум и мужество, с которыми ты избавил нас от ярма ляхского, прославил пред целым светом и устроил свободным народом, мы должны и по смерти твоей оказывать честь твоему дому. Никто не будет у нас гетманом, кроме Юрия, твоего сына. –

Кандидаты, которых предлагал Хмельницкий, с своей стороны отказывались от начальства и подавали голоса в пользу Юрия.

– Вижу, братья мои возлюбленные, вижу, что вы любите меня и благодарю вас, но должен вам отсоветовать: сын мой дитя молодое; ему ли исправлять должность гетмана и в такое опасное время? Нужен для этого муж опытный и искусный, а не юноша. Сын же мой пусть служит войску запорожскому по его летам, и вы другим образом будете покровительствовать ему, и тем докажете благодарность свою ко мне.

– Хотя сын твой и молод, – возразила ему: – но мы будем окружать его людьми опытными и старыми, которые будут наставлять его мудрыми советами. Если сын твой будет начальствовать над нами, нам будет легче, когда гетманом у нас будет Хмельницкий, мы будем любить его, слушаться и вспоминать и благословлять тебя, милого батька нашего! –

Многие в душе вовсе не хотели видеть Юрия гетманом, но должны были согласиться из желание угодить отцу, ибо думали, что старик, хотя отсоветывает, а ему хочется, чтоб сына его избрали.

Наконец Хмельницкий согласился, подозвал Юрия, вручил ему знаки гетманского достоинства и сказал.

– Сын мой! не гордись временным господством; воздавай должную честь старшим себя; не обременяй подчиненных трудами выше того, сколько могут снести; не прилепляйся к богатым и не презирай убогих; имей равную любовь ко всем. Да будет в сердце твоем страх Божий, храни заповеди Божии, не дерзай нарушить верности его царскому пресветлому величеству, так как и я один раз присягнул и до смерти остался верен присяге. Если же ты будешь поступать противно этому, то всякое зло, которое произойдет от тебя, да отвратится от других и обратится на твою голову!

Толпа, с радостными восклицаниями провозгласила Юрия гетманом.

«Дай Бог (кричали казаки) и при новом молодом нашем гетмане жить, как жили мы при старом: хлеб соль его вкушать, города турецкие разорять, славы рыцарские добывать!».

Чиновники прикрывали его знаменами и шапками, по казацкому обычаю; играли на трубах, били в литавры, палили из пушек и ружей в знак торжественного избрания нового гетмана вольными голосами⁴³⁵.

Назначив сына гетманом, Богдан до смерти оставил за собою власть. Силы его ослабевали с каждым днем. Московские послы явились в Украине тогда, когда гетман едва мог вставать с постели.

Подъезжая к Чнгирину, июня 3, эти посланники были встречены за десять верст от города миргородским полковником Грицьком Лесннцким. Он объяснил, что разнесся слух, что хан наступает с войском на Украину и Хмельницкий поручал ему не допускать татар. «Ныне к нам дошли слухи –сказал Лесницкий, – что его царское величество, не знаю за какие вины, положил на нас гнев свой и хочет послать на нас своих ратных людей воевать нас; мы оставим и жен и детей наших без всякого опасения! пусть проливает кровь нашу меч царский; мы без всякого сопротивления подложим под него главы; во всем будет воля его царского величества!»

– Это вам кто то наговорил воровски на ссору – отвечал ему Бутурлин. – Великий государь держит вас в своей милости и жалованье, а вам следует ему, великому государю, служить и воровским смутным речам не верить. –

За пять верст от Чигирина встретили послов сын гетмана Юрий, писарь Выговский и войсковой ассаул Ковалевский. Сын извинялся за отца, что он сам по болезни не мог встретить гостей. 4 Июня приехал к послам Ковалевский и привел две богато оседланные лошади. «Добродий наш пан гетман – сказал он – велел вам ехать к себе». Они въехали на двор до крыльца и были встречены в сенях Выговским. – «Не майте за зле – сказал писарь, – гетман лежит болен и не мог встретить вас никакими мерами».

Они застали гетмана на постели. После взаимных спросов о здоровье, послы раздали по росписи царское жалованье гетману, писарю и полковникам и, получивши от них благодарность, сказали:

– Наказано нам с тобою гетманом говорить о государских делах, а тебе тех государских дел от нас выслушать. –

«Мне невозможно слушать теперь государских дел» – сказал гетман –скорбь меня постигла великая; сами видите: пусть войсковой писарь Иван Выговский выслушает великие дела его царского величества».

«Мы – отвечал Бутурлин – присланы по указу великого государя к тебе, гетману, и наказано нам говорить с тобою, а не с писарем».

«Я никак не могу в моей болезни говорить и ответ давать о государских делах – сказал гетман – да чтобы вы и мне говорили, то не будет утаено от писаря».

Бутурлин отвечал: «Не пригоже тебе, Богдан, отговариваться никакими замыслами; надобно слушать указ и повеление великого государя без всякого прекословия».

«Указа и повеление государя слушать я повинен, да за скорбию говорить мне нельзя о государских делах. Вот как Бог даст от болезни станет легче – я дам тогда знать».

Он приказал писарю просить гостей сесть за стол обедать.

Послы сказали:

«По милости царского величества приготовлены у нас обеды на господе; мы будем есть у себя.

Гетман сказал им:

«Все посланные по милости царского величества в моем доме едали и за многолетнее государево здоровье чаши пивали. Учините и вы также, чтоб мне не сомнительно было при моей скорби. А если не сделаете так, то мне будет видеться, как бы от его царского величества ко мне немилость». Послы согласились. Столы накрыли близь постели гетмана. С гостьми села жена Хмельницкого, дочь его Катерина Выговская, писарь и асаул.

В половине обеда гетман привстал, приказал себя поддерживать, велел подать серебряный кубок с венгерским и проговорил желание здравие царю, царице, царевичу, царевнам, милостивому заступнику и ходатаю Никону, назвавши его архиепископом, всему освященному собору, боярам, думным людям, христолюбивому воинству и всем православным христианам. Он изъявил желание, чтобы Господь Бог покорил под ноги великого государя не только иноверцев, еретиков, но и самого поганина, бусурмана, туркского салтана.

В изнеможении он упал на постель и уже более в этот день не подымался.

На другой день посланники царские требовали через писаря, чтоб гетман их выслушал. Напрасно писарь говорил, что гетман, по крайней болезни, никак не может слушать и отвечать. Послы твердили, что они присланы от своего государя на скоро. Писарь ходил два раза к гетману и приносил один и тот же ответ, что гетман не может слушать и отвечать но пригласит их, как только ему легче станет.

Тогда московские послы принялись выпытывать писаря, восхваляли его службу и верность и спрашивали: зачем Хмельницкий сносится со шведами, Ракочи и господарями, и о чем ссылаются?

Писарь глянул на образ Спасителя, перекрестился и уверял, что ни в гетмане, ни в войске запорожском нет шатости, но как стали говорить, будто царь отдает Украину Польше, а поляки стали подсылать к турецкому султану, крымскому хану, венгерскому королю и шведскому, чтоб они вместе с ними разоряли казаков, так гетман посылал к соседним государям, чтоб им быть с войском запорожским в братской дружбе. – «Это все – говорил писарь –делалось не для чего иного, только на славу, и честь и хвалу великого государя. А полковник Антон ходил с войском на поляков не для того, чтоб Ракочи быть на польском престоле, а для того, чтоб общие неприятели поляки не воевали подданных его царского величества.

«Великое подивление нам – сказали послы: – что у гетмана ссылки и соединение и доброхотение с царскими неприятелями и без воли и повеленья царского чинится неприятелям его царского величества вспоможенье.

Потом послы объяснились о том же с писарем и сыном Хмельницкого вместе, и говорили им речь по наказу. Вспоминая прежние страдание православной веры, послы сказали: «а как корона польская вкупе с Великим Княжеством Литовским будут в подданстве у царского величества, тогда вера благочестивая будет множиться, и то будет на хвалу всемилостивому Богу, а вам на вечную и не посмертную славу». Здесь то и заключалась разница взглядов, какие имели на тогдашние обстоятельства в Москве и в Украине. В Москве думали, что обеспечение православной веры и независимость русского народа может быть достигнута мирными способами; в Украине находили в тех же способах величайшее препятствие общей цели.

Между прочим, послы, излагая по обычаю, предыдущую историю сношений, сказали, что Самойло Богданович и Тетеря, бывши послами от войска запорожского в Москве, по присоединении Малой России, договорились, чтобы московские воеводы были в городах: Чернигове, Переяславле и Нежине.

9 Июня москвичей позвали к Хмельницкому. Бутурлин говорил ему так:

«Обещались вы в святой Божьей церкви по непорочной христовой евангельской заповеди перед святым евангелием служить и быть в подданстве у великого государя во всей его воле и послушанье, добра, хотеть и искать лучшего, а по нынешнему вашему начинанию ваше обещание и доброхотение и искание лучшего переносится от царского Величества на Ракоцу. Ныне мы слышим, что ты с войском запорожским соединился с неприятелем его царского величества свейским Карлом Густавом, и, за вспоможеньем войска запорожского, он взял много городов и присовокупил к свейскому королевству. Ты велел, гетман, полковнику Аптону Жданову чинить вспоможенье свейскому королю. Это ты чинишь, забывши страх Божий и присягу свою. Вам следует или великому государю служить и промышлять, чтоб Господь Бог по милости своей учинил и прославил нашего государя на польской короне и Великом Княжестве Литовском и присовокупил эти государства к московскому государству, а с такими еретиками, как кальвины, соединение, – от Бога отчуждение».

Открытый и прямой гетман не стал вилять и увертываться подобно своему писарю. Слова московского посла рассердили его. Он с жаром отвечал:

«Я не буду никогда отлучен от шведского короля. У нас давняя дружба, приязнь и згода – уже больше шести лет, как еще мы не были в подданстве у царского величества. Шведы люди правдивые, они сдерживают слово свое; а царское величество учинил надо мною и над всем войском запорожским свое немилосердие: помирился с поляками, хотел нас отдать, в руки полякам. И теперь слух до нас доходит, что царское величество изволил послать из Вильны на вспоможение ляхам двадцать тысяч войска против нас, и шведского короля и Ракочи. А мы как еще и в подданстве не были у царского величества, так ему служили и добра хотели, крымского хана уговаривали, девять лет не допускали его разорять украинные города царские, а уж бы они снеслись с ляхами на разорение Московского Государства. Все это я делал служа царскому величеству и ныне мы не отступаем от высокой руки его, как верные подданные, и пойдем на войну на неприятелей царских, на бусурманов, хоть бы в нынешней скорби мне в дороге и смерть случилась; для того повезем с собою и гроб. А вот, что вы говорите, будто я приказывал Самойле и Тетере, чтобы царские воеводы были в Чернигове, Нежине и Переяславле и собирали царские доходы, так этого не было; с боярином Бутурлиным мы договаривались, чтоб были воеводы только в Киеве, чтобы все окрестные государи ведали наше подданство, что в стародавней столице великих князей российских есть воевода царского величества. Доходы у нас небольшие: что присылается, то расходится на послов и посланников разных государств и на войсковые потребы. Я никогда не был разорителем христианской веры, бусурманы-татары меня слушали, бились и кровь проливали за церкви Божии и православную веру. Beликому государю, царскому величеству во всем воля: он монарх великий; только то мне диво, що ему бояре доброго ничого не породят; короною польскою еще не овладели, мира в совершение еще не привели, а уж с другим панством со шведами войну начали! Шведский король сильно укрепился со всеми там курфирстами графами и вольными князьями, что ему помогали на цезаря римского воевать, и шестнадцать земель с ним в соединении. Да кабы я не соединился со шведами приязнию и дружбою, то поляки сошлись бы со всеми теми, с кем у нас теперь згода: со шведами, с Ракочи, с волохами, с мультанами, с крымскими татарами, и нас, подданных царского величества, побили бы и пожгли и пусто учинили. Царские войска на вспоможенье к нам скоро бы не подоспели, и ми-бз уси мирно згинули, не радостно же было бы российскому государству».

На это отвечал ему Бутурлин:

«Гетмане, говорить тебе такие непристойные речи стыдно. Бога надобно помнить и присягу свою, как обещался великому государю служить и прямить и всякого добра хотеть; надобно памятовать милость царскую и от неприятелей оборону и искать ему, государю, всего лучшего. А ныне, за вспоможеньем войска запорожского по твоему повелению, свейский король и венгерский Ракоца побрали многие города коруны польской и неизреченное богатство пошарпалип и присовокупили к государствам своим. Вы же помогаете неприятелю царского величества, разоряете и грабите коруну польскую, на которую обрали нашего государя, вы проливаете кровь христианскую, церквам Божиим и нашим православным христианам чинится великое разорение и осквернение, чего и слышати страшно. Блюдитесь, чтоб вам, за такие неправды, не навести на себя праведного гнева Божия. Как великий государь наш изволил наступить на неприятелей ваших на польских и литовских людей и как поляки победою и одолением царского величества учинились бессильны, так под час их упадка много у вас друзей стало на разоренье, грабеж и шарпанину. А когда эти же неприятели ваши были вам сильны и страшны, тогда никто вам не помогал: только наш великий государь. Как вам от неприятелей было тесно, так ты гетман, пословнее говорил с посланными царского величества, а ныне говоришь с большими пыхами, неведомо по какой мере. Помнишь, как я приходил к тебе с ратными людьми на помощь и оборону от неприятелей ваших поляков и крымцев? Ты был тогда добре низок и к нам держал большую любовь. Платье держать надобно разноличное, а слово не отменное. Свейского короля Карла Густава пред великим государем многие неправды и нарушение вечного докончания тебе самому ведомы: не то что великому государю, помазаннику Божию невозможно было терпеть, ты, простой человек, не утерпел бы, если бы тебе кто-нибудь такую досаду учинил. Служба твоя у великого государя никогда забвенна не будет. И теперь великий государь держит тебя в своей милости и чести и вперед будь надежен на царскую милость, только непристойные и высокие меры отложи. У его царского величества и в мысли того не было, чтоб вас от своей руки отлучать и отдавать в подданство польскому королю. А что будто царь хотел из Вильни послать на вас двадцать тысяч рати, так это говорили тебе на ссору; не верь этому».

«Я верный слуга царского величества и никогда не буду отлучен от его высокой руки; памятна мне оборона, какую мы видели на Дрыжиполе, и мы за то готовы не щадить голов своих против неприятелей царских, только теперь дайте покой; обо всем подумавши, в иное время ответ вам учиним, а я в тяжкой болезни страдаю еще больше от этой трудности, належащей на меня: говорить не могу». Он велел накрыть стол. «Пожалуйте – сказал он московским послам – по приятельски есть у меня в доме, чем Бог послал».

Тогда вышли из комнаты жена его и дочь, подчивали гостей и сели за стол; кроме прежних лиц обедали на этот раз Юрий и зять Хмельницкого Данило Выговский.

В этом объяснении москвичей с украинским гетманом выказалось наглядно различие юга и севера, Руси. Разделенные в продолжении многих веков половины русского мира не могли, при одинаковых целях и стремлениях, скоро сойтись и понять друг друга. А главное, Москва не могла понять, что можно быть истинно русским и вместе свободным человеком, верным подданным государя и говорить прямо правду.

На другой день Выговский приехал к послам и сказал:

«Пан гетман велел вам сказати добры день и спросить о вашем здоровье: а если вчерашнего дня вам выгоды не было, не майте того за зле; гетман очень болен, только порадовался тому, что вы у него в дому хлеб ели; пробачъте ему, что он в тяжкой своей болезни запальчиво с вами говорил; он в скорби своей теперь на всех сердится, такой у него нрав, и нас всех бранит: за что-нибудь малое так рассердится, что и подойти к нему нельзя».

Посланники опять стали выпытывать писаря и, ляская его, говорили:

«Писарь Иван Выговский! помни к себе милость и жалованье государя нашего, служи, работай ему истинным сердцем и правою душею без всякой хитрости и обмана, а служба твоя не будет забвенна у царского величества».

Писарь воспользовался этим, и, наговоривши красноречивых уверений в своей верности, сказал: «Я гетмана и полковников укрепляю и от шатости отвожу, а на знак своей истинной службы и верного подданства, я теперь женился на дочери Богдана Статкевича, благочестивой христианской веры; есть у него мастности в Орше, так пусть бы государь пожаловал – велел эти мастности отдать жене моей и мне, а я ему верный слуга до кончины живота, как начал служить и работать, так и на век буду. Есть государева милость и жалованье к иной шляхте, что государю и не служивала».

«Наш милосердый государь – отвечали послы – всех жалует по своему рассмотрению и по их заслуге».

Они опять стали требовать, чтобы гетман их выслушал, есть у них другие дела.

Еще не получили они ответа от гетмана, как вдруг узнают, что приехал к гетману шведский посол и затем посол от Ракочи. Хотелось знать им зачем приехали они и о чем толковали, выпытывали гетманских челядников, подкупали двумя парами соболей подписков гетманской канцелярии, но ничего положательного не узнали, стали допрашивать писаря, но Выговский уверял их, что ни о чем больше не толковали, кроме только о любви и приязни с войском запорожским. 13 июня московских послов пригласили опять к гетману.

Гетман говорил им по малороссийски; и в таком виде, с ошибками в языке передали речь его московские посланники.

Сперва он просил, чтоб царь не верил тем, которые оговаривают его и казаков.

«А что мы прибрали себе в товарищи шведа и Ракочи, – сказал потом Хмельницкий – так это мы сделали ради страха, оттого что ляхи задавали нам великие фантазии: уверяли нас под клятвою, что его царское величество нас возвращает ляхам! Да еще и того ради мы так поступали, чтоб ляхи не соединились со шведами и Ракочи на наше разорение. Мы никогда не желали и не желаем, чтоб они обладали польскою короною. Пусть его царское величество изволит помириться со шведом. Мы чаем, что швед будет согласен на мирный договор. А если не так, то в то время мы иной способ учиним со шведом. Теперь же следует привести к концу начатое дело с ляхами: наступить на них с двух сторон, – войско его царского величества с одной, а шведского короля войско с другой, и бить ляхов, чтоб их до конца искоренить, и не дать им соединиться с посторонними государствами. Мы достаточно знаем: хоть они на словах и выбирали нашего государя на польское королевство, да на деле этого никогда не будет. Они это задумали по лукавому умыслу – для своего успокоения, чтобы, пока жив их король Ян Казимир, усилиться и соединиться с посторонними государствами, а потом воспротивиться. Есть свидетельство, обличающее их лукавство: письма их к турецкому цезарю, которые я отправил к великому государю с посланцем своим Федором Коробкою».

Трудно было москвичам возразить на эту правду. Окольничий припомнил, как во время похода 1655 вместе с боярином Бутурлиным, Хмельницкий не велел брать приступом Гусятина и Львова. «Тогда – заметил он – ты говорил, если бы поддались государю не то, что поляки – хоть бы бусурманы или жиды, не надобно их теснить, а держать их в милости и береженье, да еще приводил в пример шведского короля, как он, наступая на коронные города, не брал городов приступом, не жег сел и деревень, не убивал и не брал в плен людей, и не оскорблял тех, которые ему добровольно поддавались. А теперь? Поляки сами пожелали быть под государевою рукою, да от вашего гонения и тесноты придется им поддаться шведскому королю или Ракочи. Вот и черкасы полка Ивана Нечая чинят разоренье шляхте, которая присягала государю на вечное подданство».

«Я не для того – отвечал Хмельницкий не велел брать города приступом, чтоб ляхов оберегать, а для того, что в этих городах было много православных христиан. Думалось так, чтоб сделать главное дело: разбивши кварцяное войско и гетманов, идти далее в Польшу добывать те города, в которых ляхи живут и приводить их в подданство великому государю; да не захотели тогда слушаться нашего замысла – пошли за шарпаниною и гонялись за корыстью. Со Львова что я взял, то все роздано бедным ратным людям сами мы ничем не покорыстовались. Да я хоть бы с ума сошел, так не велел бы убивать из пушек единоверных православных христиан».

Относительно Нечая, Хмельницкий объяснил, что он не знает об этом и пошлет сделать сыск и прикажет казнить виновных.

Тогда разговор обратился к другим делам меньшей важности. Между, прочим, посланники требовали, чтобы в городе Киеве были отведены дворовые места для поселение великорусским стрельцам. Малоруссам это было не по нутру; им вовсе не хотелось, чтоб москали, с которыми они сильно разнились в нравах селились в их земле.

«Трудно поселить – сказал Хмельницкий – на чужих землях. Это значит право поломать».

Писарь, потакая гетману, сказал:

«Если отнять стародавныя места, которые даны от прежних великих князей русских и польских королей к церквам, или собственные домы и земли казаков и мещан, – от этого может быть лютая беда. Как бы не навести нам того же, как ляхи у гетмана отняли стародавнюю мастность его Суботово, да и до сих пор за эту кривду кровь льется»!

«Надивиться не можем – сказали послы – вы не только своим челядникам строите покои, но и псам конуры, и лошадям конюшни, и скотине стойла, а царского величества ратные люди, будучи на услуге царского величества, не имеют где главы подклонить. 

Как это вы Бога не боитесь и стыда у вас нет! А тебе, писарь, и тебе, асаул, не годится приставлять к Гетмановым словам и говорить так шумно. Это обычай негодных людей».

Гетман, чтобы прекратить такой разговор, сказал:

«Я, в Киеве давно не был; подумаем, как сделать и извещу вас через писаря и асаула».

На другой день Выговский извинился перед послами и говорил:

«Не держите на меня досады за то, что я вчерашний день говорил: это я делал по гетманову приказу; мимо его приказания иначе, мне нельзя было говорить. Всех пуще в том деле помеха Ковалевский ассаул; он перед гетманом о том со мною спор чинит. Ему какой-нибудь подарок дать, чтоб он в том деле помехи никакой не делал.

Послы успели кое-что выпытать через подписков гетманской канцелярии и некоторых лиц и на основании полученных сведений доносили царю, что у гетмана с Ракочи договор на том, чтобы все русские города по реку Вислу, где жили русские люди и были благочестивые церкви, присоединить к городам войска запорожского, остающегося под властию царского величества. Ракочи хочет быть на польском королевстве, но гетман этого не хочет; гетман хочет, чтобы ни Ракочи, ни шведский король не именовались польскими королями, чтобы короны польской не было вовсе, так как будто она никогда и не бывала, а города коронные поделить между собою за промысел военный, где кому сручнее. Ракочи не согласен, а шведский король во всем полагается на волю гетмана.

Гетман, сохраняя верность царю, должен был послать приказание казакам оставить Ракочи, а других казанов отправить на помощь Польши. Но прибегая к последней мере, он через писаря просил дозволение послать к шведскому королю с тем чтобы помирить его с государем и заставить его уступит русскому государю, а потом обратить союзное оружие на уничтожение Польши. Ему не суждено было узнать ответ московского правительства на эту просьбу⁴³⁶.

В июне, в Чигирин явился снова Беньйовский с смоленским кастеляном Людовиком Евлашевским. В инструкции Веньйовскому предоставлялась полная власть заключить договор с Хмельницким и составить акт, с приложением с обеих сторон печатей. Король обещал за себя и за все чины Речи Посполитой принять и хранить свято и ненарушимо все, что будет постановлено с Беньйовским. От Хмельницкого требовалось отказаться от гибельного для Польши договора с Ракочи и шведами, и послать на помощь полякам десять тысяч войска на первый раз⁴³⁷. Украинский летописец говорит, что король прислал гетману письмо такого содержания: «Я знаю, благородный гетман твой ум и надеюсь, что ты уже удовольствован мщением за обиды, которые сделаны русскому народу. Простри же великодушно руку примирения и подай помощь падающей Польше, которая была и твоим отечеством. Ты главная причина бедствий Польши: теперь, быть-может, шведы и венгры раздерут ее! Я не прибегаю к суетным средствам, не приглашаю наемного войска из итальянцев, французов, немцев: я обращаюсь к тебе, к войску казацкому, ко всему мужественному русскому народу. От вас началось Польше разорение, пусть же от вас последует и спасение»⁴³⁸.

Хмельницкий заплакал, прочитав эти воззванья, призывал имя Бога во свидетели, что не желает кровопролития, прославлял имя Яна Казимира и обещал действовать, для спасение Польши.

– Для чего же, – заметили посланники: – не дождавшись комиссаров, заключен союз с Ракочи? для чего Антон Жданович и Зеленский разоряют теперь с врагами Королевство Польское?

«Хмельницкий, – по замечанию польского историка, – хотя уже приближался к смерти, однако не оставил своей привычки хитрить».

– Союз с Ракочи? – говорил он с видом удивления: – старым врагом казаков? убийцею моего сына? – никогда! Казаки, помогающие Ракочи, действуют самовольно; они достойны казни: я отзову их немедленно, если только преступная совесть сохраняет еще какое-нибудь уважение к власти. Но что делать: власть гетмана ограничена; я не могу поступать вопреки народной раде⁴³⁹.

Тогда комиссары определили границы Украины таким образом:

От устья Днестра, вверх по Днестру, до границ Покутья, оттуда на север до вершины реки Горыни (река Горынь служила границею до самого впадения ее в Припеть), оттуда граница шла к старому Быхову. Неизвестно, эта граница шла прямо ли сухопутьем от устья Горыни, или по течению Припети до впадения ее в Днепр, а потом вверх по Днепру. Следует принять второе предположение, потому что, во-первых это были бы естественные границы, а во-вторых, потому, что королю не для чего было отдавать казакам значительную полосу Литвы, где не было казаков, и которая, притом, не была населена народом южнорусским и, следовательно, не могла быть предметом требований Хмельницкого. От старого Быкова граница шла через Днепр, вдоль реки Сожи до вершины ее, или до Рославля, оттуда она спускалась вниз до Черного моря, но неизвестно по какому именно направлению и что служило для обозначение ее; вероятно, так как здесь граница украинская прилегала к Москве, то принималась та граница, которая прежде отделяла земли польского королевства от земель московского царства. С юга Украина граничила Черным морем от Днепра до Днестра. Так изображает ее украинский летописец⁴⁴⁰. Польские историки не упоминают об этом и очень понятно почему: некоторые могли не знать этого, а Коховский, который один говорит о посольстве в это время, не сказал о границе, хотя бы и знал, по привычке умалять и скрывать то, что служило к бесчестью его отечества, тем более, что писал уже после смерти Яна Казимира: он бы тем уменьшил право Польши на эти земли, которые, впоследствии, опять сделались ее достоянием. Но границы между Польшею и Украиною действительно в это время были установлены; это доказывают современные акты⁴⁴¹. В сказании украинского летописца остаются неясности, в особенности относительно линии по протяжению от Днестра до вершины Горыни. Эти границы были неясны и для тех, которые их обозначали, потому что, по смерти Хмельницкого, поляки роптали на казаков за то, что они овладели страною между Случью и Горынью, утверждая, что эти западные границы Украины по договору должны оканчиваться Случью; казаки же напротив, ссылаясь на тот же договор, уверяли, что эта граница их – Горынь и в то же время захватили страну и по другую сторону Горыни⁴⁴². Между тем, обозначая границу Украины Горынью, Хмельницкий имел притязание на Пинск, лежавший за пределами Украины. Перед прибытием Беньйовского, жители пинского повета через своего поветового маршала поддались добровольно Хмельницкому и гетман послал туда для принятия владения казацкого чиновника Грушу⁴⁴³ и даровал пинскому повету жалованную грамату. В ней он предоставлял свободное отправление римско-католического богослужение и гражданские права католиков, обещал никого не принуждать к принятию греческой веры, не уменьшать и не отнимать церковных имений, если только они были захвачены у православных церквей, но не позволил существовать унии и всем чужим сектам. Он утверждал наследственные ленныя пожалованные королями имения за владельцами, если они дадут присягу в верности, но предоставлял все королевские имения для доходов в пользу свою, постановлял что вперед такие имения не будут отдаваться в пользу обывателям: тем же, которые владели уже ими пожизненно, позволял пользоваться только до смерти, а потом они должны быть отобраны правительством. Вообще Хмельницкий утверждал привилегии, льготы и суды шляхетского сословия, как они были при польских королях, но предоставлял себе право изменять и сокращать судопроизводство, чтоб избавить шляхту от судебных издержек. Некоторые гражданские должности в повете были выборные, но гетман должен был утверждать их; остальные давались по назначению гетмана, с представление местного начальства. Полковники назначались полною властью гетмана и определяли полновластно низших чинов⁴⁴⁴.

Бенъйовский протестовал против присоединения Пинска. Хмельницкий ссылался на желание пинских обывателей, добровольно ему поддавшихся. Договор с Польшею был подписан, но предварительный; окончательное утверждение его и разрешение вопроса относительно Пинска и других статей оставлены до генерального тракта, который должен составиться на сейме. Мир заключенный между Польшею и Украиною, поляки назвали только перемирием; но Беньйовский заключил его с Хмельницким как уполномоченный от Польши; король обещал за себя и за все чины Речи Посполитой не противиться тому, что постановлено будет Беньйовским. Это давало договору вид твердого, незыблемого постановления.

Вместе с польскими комиссарами были у Хмельницкого послы от крымского хана. Гетман примирился с Махмет Гиреем; оба народа возобновили прежний союз, и Хмельницкий уступил крымскому хану всю полосу земли от днепровского лимана до Миуса. Татарам предоставлено было кочевать на этой степи и ходить стадами без всякого препятствия со стороны казаков. Татары же обязались доставлять свободный путь в Черное море украинским купцам. Договоры с поляками и крымцами были утверждены на всеобщей раде⁴⁴⁵.

Среди угощений и пиршеств, Веньйовский заговорил о царе.

– Что мешает вам говорил он: – сбросить покровительство московское. Царь никогда не будет польским королем в Польше! Соединимся с нами, старыми соотечественниками, как равные с равными, вольные с вольными, неразрывным дружеским союзом. –

– Я одною ногою стою в могиле, – сказал Хмельницкий: – на закате дней не прогневаю небо нарушением обета царю московскому. Раз поклялся ему в верности и сохраню ее до последней минуты. Притом же какую пользу могу принесть королю я, дряхлый старик? Если вот этот сын мой Юрий будет гетманом, тогда никто не помешает ему услужить королю и заслужить военными подвигами и преданностью благосклонность его величества, разумеется, без вреда московскому государству, ибо как я, так и вы, избрав его публично своим государем, как носятся слухи, обязаны к нему постоянною верностью⁴⁴⁶.

В присутствии послов он послал предписание Ждановичу немедленно оставить Ракочи, под страхом наказания, и приказал немедленно десяти тысячам казаков идти на помощь полякам. Это приказание дано было Хмельницкому и царем, вступившимся за Польшу. Начальство над войском Хмельницкий поручил сыну своему Юрию, шестнадцатилетнему мальчику: это был первое его военное поприще⁴⁴⁷.

Но случилось так, что едва уехали польские послы, как вдруг прибыл гонец от Ракочи, просил скорейшей новой помощи и извещал, что он в критическом положении. Шведский король, услышав о нападении на Швецию датчан, покинул его. Седмиградский князь узнал, что поляки и австрийцы опустошают его владения, повсюду собирается войско и грозит ему зайти в тыл.

Тогда Хмельницкий написал Ракочи, что войско уже послано и указывал на тот отряд, который он послал с сыном своим Юрием. Таким образом, каждой из двух неприязненных сторон он предостаставлял думать, что отряд послан для нее. В тоже время он приказал казакам идти как можно медленнее: он дожидался, чем кончится война; и в том, и в другом случае приготовил себе отговорку; если бы победил Ракочи, он мог представлять, что послал войско и, следовательно, не нарушил договора, и требовать исполнение его со стороны союзника; если победят поляки, он скажет Яну Казимиру, что отняв у Ракочи казацкий отряд, тем лишил его пособие и содействовал королю посылкою войска, которое не успело дойти прежде, чем война кончилась. Так и случилось.

Ракочи, не дождавшись помощи, двинулся в обратный путь, преследуемый Чарнецким по пятам. Желая пройти удобнее, он бросился на Волынь, но, под Меджибожем, был атакован со всех сторон. Чарнецкий поражал его с тыла, Любомирский возвращаясь из Трансильвании, преградил ему дальнейший путь с многочисленным войском; с одной стороны бросился на него отряд литовского войска под начальством Сапеги, а с другой Потоцкий с кварцяным войском⁴⁴⁸. В это время казаки, получив тайное приказание Хмельницкого, оставили Ракочи⁴⁴⁹. За ними бросились в бегство и самовольно набежавшие в войско седмиградские украинцы, страшась гетмана. Напрасно Грондский кинулся к ним и рассыпал красноречивые убеждения.

– Скажите своему князю, отвечал Жданович: – что уже теперь нечего и думать о сражении, а надобно искать как-нибудь спасения. Князь ничего лучше не выдумает, если побросает все орудие и заранее убежит хоть с остатками войска в наши стороны. У нас много молодцов: проведут его домой.

Войско казацкое пошло в отечество спокойно, в виду поляков, которые не преследовали его⁴⁵⁰.

Видя совершенную погибель, Ракочи струсил и послал к Чарнецкому просить мира.

«Пусть прежде перестанет бежать (отвечал Чарнецкий) и подождет нас всех: тогда на обнаженных саблях поговорим об обидах и мире⁴⁵¹. Гнусно покупать мир венграм, а полякам продавать. Нечего толковать о золоте, когда в руках железо⁴⁵².

Но гораздо снисходительнее были Потоцкий и Любомирский: они согласились на переговоры, запретили Чарнецкому, к его крайней досаде, нападать на неприятеля, и 23 июля заключили договор. Ракочи отказался от своих притязаний, возвратил все награбленное и обещался заплатить миллион злотых за убытки на войско, сверх того, он дал в подарок вождям двести тысяч злотых. Это-то было причиною, что предводители пощадили его, потому что в то время и казна была в истощении, и кошельки панские пусты⁴⁵³. Поляки обязались охранять его от татар, которые поспешали на помощь полякам. Но на восьмой день после договора остатки войска Ракочи встретил хан с огромным войском, ударил на них и разбил так, что сам Ракочи с пятьюстами едва ушел от плена, спасенный единственно милостью Любомиркого: главнокомандующий Ракочи Кимени, попался в неволю⁴⁵⁴. Но и в отечестве не ушел от печального конца наш искатель приключений. Турецкий двор лишил его седмиградского княжества, к удовольствию подданных, которые злились на него за набег на Польшу; за него они потерпели разорение от поляков и союзников их, австрийцев⁴⁵⁵. Воспользовавшись победою, Ян Казимир возвратил себе Краков.

Время смерти Хмельницкого означено современниками различно. Писарь Выговский в письме к путивльскому воеводе Зюзину говорит, что гетман «отошел с сего света дня 27 июля»⁴⁵⁶. Летопись самовидца⁴⁵⁷ пишет, что он умер: «о успении св. Богородицы». Согласно с ним и другие украинские летописцы означают днем смерти Хмельницкого 15 августа. Указывают даже время дня, в которое гетман скончался, именно в полдень⁴⁵⁸. Вопрос трудно разрешимый. Само собою разумеется, что Выговскому были вполне известны обстоятельства этого события; гетман вероятно испустил дух в его присутствии. С другой стороны однако, трудно представить, чтобы день такого события, которое потрясло всю Украину, не запечатлелся верно в памяти современников.

Богдан скончался в Чигирине, но по свидетельству одного летописца он сказал перед смертью: «Я не желаю лежать в Чигирине. Чигирин был долго под господством врагов русского народа: похороните меня в Суботове, которое я приобрел кровавыми трудами, из которого потом, когда его у меня отняли, возник пламень войны, освободивший Украину».

23 Августа останки освободителя Руси погребли в Суботове. Рыдания, народа заглушали церковное пение. «То не ветры осенние бушевали в дубравеи (говорит современная дума), то плакали и вопили казаки, погребая батька своего старого Хмельницкого.

В числе зрителей был посол Яна Казимира, приехавший с новыми попытками заключить дружеский союз между Польшею и Украиною, и он с честью провожал гетмана в могилу. Домашний секретарь умершего Зорка, произнес на польском языке погребальную речь. Гроб поставили в каменной церкви, построенной самим гетманом⁴⁵⁹. Но напрасно путешественник искал бы его теперь: впоследствии Чарнецкий, захватил Суботово, приказал выбросить на поругание кости человека, боровшегося против шляхетского своеволия.

(1647)

Як из день – години,

Счиналися велики войни на Украини,

Оттоди-ж то не могли обибрати,

За виру християньску одностойно стати;

Тильки обибрався Барабаш та Хмельницький

Та Клиша (Иляш) Билоцерковський.

Оттоди вони од своих рук листы писали,

До кроля Владислава посилали.

Тоди-ж кроль Владислав листи читае, Назад одсилае,

У городи Черкаськом Барабаша гетьманом постановляе:

Будь ти Барабаш, у городи Черкаському гетьманом,

А ти, Клиша, у городи Билой Церкви полковничим,

А ти, Хмельницький, у городи Чигрини хоть писарем вийсковим!

Оттоди-ж небагато Барабаш, гетъман молодий, гетьмановав,

Тильки пивтора года.

Тоди-ж то Хмельницький добре дбав,

Кумом до себе гетьмана молодого Барабаша зазивав,

А ще дорогими напитками его витав

И стиха словами промовляв:

«Эй пане куме, пане Барабашу, пане гетьмане молодий,

Чи не могли-б ми у двох королевських листив прочитати,

Козакам козацьки порядки подаватв,  

За виру християньску одностайно стати?»

Оттоди-ж то Барабаш, гетьман молодий,

Стиха словами промовляе:

Эй пане куме, пане Хмсльницкий, пане писарю вийськовий:

На що нам з тобою кролевськи листи у двох читати,

На що нам козакам козацки порядки давати?

Чи не лучче нам из ляхами, мостивими панами,

З успокоем хлиб силь во вик вичний уживати?»

Оттоди-ж то Хмельницький на кума свого Барабаша

Велике пересердие мае,

Ще красчими напитками витае.

Оттоди то Барабаш, гетьман молодий,

Як у кума свого Хмельницкого дорогого напитку напивсь,

Так у его и спать поваливсь.

Оттоди-то Хмельницкий добре дбав,

Из правой руки из мезинного пальця щпрозлотий перстень изняв,

Из ливой кишени ключи внимав,

З пид пояса шовковий платок висмикав,

На слугу свого повирного добре кликав – покликав:

«Эй слуго ти мий повиренний Хмельницкого!

Велю я тоби добре дбати,

На доброго коня сидати,

До города Черкаського до пани Барабашевой прибувати,

Кралевски лнсти до рук добре приймати,»

Оттоди-то слуга, повирений Хмельншиького, добре дбав.

На доброго копя сидав,

До города Черкаського скорим часом пилною годиною прибував

До пани Барабашевой у двир уизжав,

У сини увийшов, шличок из себе знимав,

У свитлицю увийшов – низкий поклон послав,

Тии значки на скамьи покладав,

Аше стиха словами промовляв:

«Эй пани, каже, ти пани Барабашева, гетьманова молодая!

Ужеж тепер твий пан Барабаш, гетьман молодий-

На славний Украини з Хмельницьким велики бенкети вспинают;

Велили вони тоби сии значки до рук приймати,

А мини листи королевски оддати;

Чи не моглн-б вони из кумом своим Хмельницким

У двох прочитати,

И козакам козацки порядки давати?»

Оттоди-ж то пани Барабашева, гетьманова,

Удариться об поли руками,

Обильлется дрибними слизами,

Промовить стиха словами:

«Эй не з горя – биди моему пану Барабашу

Схотилось на славний Украини

З кумом своим Хмельницким,

Велики бенкети всчинати!

Нащоб им кралевськи листи у-двох читати,

Не луччеб им из ляхами

З упокоем хлиб силь вични: часи уживати?

А тепер нехай не зарикаеться Барабаш, гетьман молодий,

На славний Украини огнив та тернив изгашати

Тилом своим панським комарив годувати

Од кума свого Хмельницкого!»

Оттоди-ж то пани молодая Барабашевая

Стиха словами промовляе:

«Эй слуго, повиренний Хмельницкого,

Не могу я тоби листи кралевськии до рук подати,

А велю я тоби до ворит отхождати,

Кралевськи листи у шкатули из земли виймати.»

Оттоди то слуга повиренний Хмельницкого

Як си слова зачував,

Так скорим часом пилкою годиною до ворит одхождав,

Шкатулу з земли з кралевськими листами виймав.

Сам на доброго коня сидав,

Сворим часом пилною годиною до города Чигрина при бував,

Своему пану Хмельницкому кралевськи листа до рук добре оддавав,

Оттоди-то Барабаш, гетьман молодий, од сна уставае,

Кролевськи листа у кума свого Хмельницкого зоглядав;

Тогди-й напитку дорогого не попивае,

А тильки з двора тихо зьизжае,

Та на старосту свого Крачевского⁴⁶⁰ кличе, добре покликае:

«Эй старосто, каже, ти мий старосто Крачевский!

Колиб ти добре дбав,

Кума мого Хмелницкого живцем узяв,

Ляхам мостивим панам, до рук подав,

Щоб нас могли ляхи, мостивии пани, за билозорив почитати».

Оттоди-то Хмельницкий як си слова зачував,

Так на кума свого Барабаша велике пересердие мав.

Сам на доброго коня сидав,

Слугу свого повиреного з собою забрав,

Оттоди то припало ему з правои руки

Чотири полковники:

Первий полковниче Максиме Ольшанский,

А другий полковниче Мартино Полтавский,

Третий полковниче Иван Богуне,

А четвертий Матвий Бороховичу. 

Оттоди-то вони на славну Украину прибували,

Кролевски листи читали,

Козакам козацьки порядки давали.

Тоди-то у святий день у божественний у вовторник,

Хмельницкий козакив до сходу сонця пробуждае,

И стиха словами промовляе:

«Эй козаки, дити, друзи, молодци!

Прошу я вас, добро дбайте,

Од сна уставайте,

Руський оченаш читайте,

На лядскии табури наижджайте,

Лядскии табури на три части розбивайте,

Ляхив, мостивих напив, у пень рубайте,

Кровь их лядську у поли з жовтим писком мишайте,

Вири своей християнськои у поругу вични часи не подайте!

Оттоди-ж то козаки, друзи-молодци, добре дбали,

Од сна уставали,

Руский очинаш читали,

На лядськии табури наижджали,

Лядскии табури на три части розбивали,

Ляхив, мостивих панив, у пень рубали,

Кровь их лядську у поли з жовтим писком мишали,

Вири своеи християнськой у поругу вични часи не подали.

Оттоди-то Барабаш, гетьман молодий, конем поиждаже

Плаче ридае,

И стиха словами промовляе:

«Эй пане куме, пане Хмельницкий, пане писарю вийськовий!

На щоб тоби кролевськи листи у пани Барабашевой визволяти

На щоб тоби казакам козацьки порядки давати?

Не лучче-б тоби з нами из ляхами.

З мостивими панами,

Хлеб-силь з упокоем уживати?»

Оттоди-то Хмельницкий

Стиха словами промовляе:

«Эй пане куме, пане Барабашу, пане гетьмане молодий!

Як будешь ти мини сими словами докоряти,

Не зарикаюсь я тоби самому с плич головку, як галку зняти,

Жону твою и дитей у полон живцим забрати,

Турському солтану у подарунку одослати.»

Оттоди-то Хмельницкий як си слова зговорив:

Так горазд добре и учинив

Куму свойму Барабашеви, гетману молодому,

З плич головку як галку зняв,

Жону його и дитей живцем забрав,

Турському салтану у подарунку одослав.

С того-ж то часу Хмельницкий гетмановати став.

Оттогди-ж то козаки, дити, друзи молодци,

Стиха словами промовляли:

«Эй гетьмане Хмельницкий,

Батю наш, Зинов Богдане Чигириньський!

Дай Боже, щоб мн за твоею головою пили да гуляли,

Вири своей християнськой у поругу вичин часи не подавали!»

Господи утверди люду царського,

Народу християнского

Всим слушащим,

Всим православним християнам

Пошли, Боже, много лит.

(Метл. стр. 385).

Из день години,

Як стала тревога на Украини;

То нихто не молже обибрати

За виру християнську одностайне стати;

Тилки обибрались Барабаш да Хмельницкий,

Та Клим Билоцерковский;

До короля выступали

Листив, наверсалив прохали.

То король наверсали писав.

Самому Барабашу до рук подавав;

А Барабаш листи як узяв,

Три годи козакам знати не давав.

То Хмельницкий тее догадав,

Кумом его до себе прохав, добре угощав.

А як став Барабаш на пидпитку гуляти,

Став ему Хмельницкий казати:

«Годи тоби, пане куме, листи королевски держати,

Дай мени хоть прочитати!»

«На що тоби, пане куме, их знати?

Ми дани не даем,

У вийско польске не йдем;

Не луччеб нам з ляхами,

Мосцивими панами.

Мирно пробувати;

А ниж иийти лугив потирати,

Своим тилом комарив годовати?»

То Хмельницкой тее зачував,

Ще луччих напиткив подавав.

То Барабаш як упився,

На лижку спати звалився.

Тогди Хмельницкий ключи одбирав,

Чуру свого до города Черкаса посилав;

Велив ключи пани Барабашевой подати,

Листив королевських питати,

То чура до неи прибувае,

Словами промовляе;

«Пани Барабашова! твий пан став у нас гуляти,

А тоби велив листи королевськи подати!»

«Де-сь моему панови лихом занудилось,

Що с Хмельницким гуляти охотилось!

Пийди, в глухим конци пид воритьми

Як од Брянщины да и до сего ж то дня

Листи королевськи в шкатули визьми».

То чура скоро листи достав

День и ничь до Чигрина поспишав;

Тогди Барабаш рано прочинае,

У кармани поглядае, аж ключив немае.

Вин старосту Кричевського пробуждае,

Двома киньми тихо з двора виизжае;

Думае, гадае,

Як пана Хмельницкого до рук прибрати

Ляхам отдати!

(Максим. укр. думы 64).

(1648 г.)

Як од Кумивщини да до Хмелнищини,

Як од Хмелнищини да до Брянщини,

Як од Брянщины й до сего ж то дня,

Як у земли кралевський да добра не було.

Як жиди рандари

Вси шляхи козацьки зарандовали,

Що на одний мили

Да по три шинки становили.

Становили шинки по долинах,

Зводилн щогли по високих могилах.

Ище ж то жиди рандари

У тому не перестали!

На славний Украини вси козацьки торги заорандовали

Да брали мито-промито:

Од возового

По пив – золотого.

Од пишого пиипеници по три денежки мита брали,

Од неборака старця

Брали кури да яйця.

Да ище питае:

«Ци нема, котик, сце, цого?» ,

Ище ж то жиди рандари

Утому не перестали:

На славний Украини вси козацьки церкви заорандовали.

Которому б то козаку, альбо мужику дав Бог дитину появити,

То не йди до попа благословитьця, 

Да пийди до жида рандара, да полож шостак, щоб

позволив церкву одчинити,

Тую дитину охрестити.

Ище ж то которому б то козаку, альбо мужику дав Бог дитину одружити,

То не йди до попа благословитьця,

Да пойди до жида рандара да полож битий тарель, щоб

позволив церкву одчинити,

Тую дитину одружити.

Ище ж жиди рандари

У тому не перестали:

На славний Украиии вси козацькп реки зарандовали.

Перва на Самари,

Друга на Саксани,

Трейтя на Гннлии,

Четверта на Пробойний,

Пята на ричци Кудесци.

Которпй би то козак, альбо мужик исхотив риби вловити,

Жинку свою з дитьми покормити,

То не йди до пана благословитьця,

Да пийди до жида рандара да поступи ему часть оддать,

Щоб позволив на ричци риби вловити,

Жинку свою з дитьми покормити.

Тогди ж то один козак мимо кабак иде,

За плечима мушкет несе,

Хоче на ричци утя вбити,

Жинку свою з дитьми покормити,

То жид-рандар у кватирку поглядае,

На жидивку свою стиха словами промовляе:

«Эй жидивочко ж моя Рася!

Що сей козак думае, що вин у кабак не вступить,

За денежку горилки не купить,

Мене жида-рандара, не перепросить, 

Щоб позволив ему на ричци утя вбити,

Жинку свою з дитьми покормити.

«Тогди-то жид-рандар стиха пидхождае,

Козака за патли хватае.

То козак на жида-рандара скоса, як ведь мидь, поглядае,

Ище жида-рандара мостивим паном узивае:

«Эй жиду», каже, «жиду-рандаре, Мостивий пане!

Позволь мини на ричци утя вбити,

Жинку свою з дитьми покормити.»

Тогди жид-рандар у кабак вхождае,

На жидивку свою стиха словами промовляе:

«Эй жидивочко ж моя Рася!

Буть мини тепер у Билий Церкви наставним равом;

Назвав мене козак мостивим паном».

Тогди-то у святий божественний день у четверток,

Як жиди-раидари у Билую Церкву на сейм збирались,

Один до одного стиха словами промовляли:

«Эй жиди ж ви, жиди рандари!

Що тепер у вас на славнии Украини слишно?»

«Слишен» говорить, «тепер у нас гетьман Хмельницкий:

Як од Било Церкви да до славного Запорожа

Не така стоить жидивська сторожа.»

Тогди озоветця один жид Оврам

(У того був невеликий крам, –

Тилько шпильки да голки,

Що ходив по-за Днипром да дурив козацьки жинки

«Эй жиди ж ви, жиди рандари,

Як из Низу тихий витер повине,

Вся ваша жидивска сторожа погине.»

Тогди ж то як у святий день божественний у во вторник

Гетьман Хмелницький казакив до сходу сонця у поход впиравляв

И стихи словами промовляв:

«Эй козаки ви дити, друзи!

Прошу вас, добре дбайте.

От сна вставайте,

Руський очинаш читайте.

На славну Украину прибувайте,

Жидив-рандарив у пень рубайте,

Кров их жидивську у поли з жовтим песком мишайте,

Вири своеи христпянськой у поругу не подайте,

Жидивському шабашу не и польгуйте.»

Отогди-то вси жиди-рандари догадливи бували,

Уси до города Полонного повтикали

Тогди-то Хмелницкий на славну Украину прибував,

Не одного жида рандара не заставав,

Тогди-то Хмельницкий не лишний бував,

До города Полонного прибував.

Од своих рук листи писав,

У город Полонного подавав,

А в листах прописував:

«Эй полоняне, полонянска громада!

Колиб вы добре дбали,

Жидив рандарив мини до рук подали.

Тогди-то полоняне ему одписали;

«Пане гетьмане Хмелницкий!

Хоть будем один на одному лягати,

А не можем тоби жидив-рандарив до рук подати.

Отогди-то Хмелницкий у другий раз листи писав,

У город Полонного подавав:

«Эй полоняне, полонянска громада!

Нехороша ваша рада.

Есть у мене одна пушка Сирота

Одчинятця ваши зализни широки ворота.»

Тогди-то як у святий день божественний четверток

Хмелницкий до сходу сонця уставав, 

Пид город Поляное ближей прибував,

Пушку Сироту упереду постановляв,

У город Поляного гостинця подавав.

Тогди-то жиди рандари

Гирким голосом заволали:

«Эй полоняне, полонянська громада!

Колиб ви добре дбали.

Од Польши ворота одбивали,

Да нас за Вислу ричку хоч у одних сорочках пускали!

То б ми за ричкою Вислою пробували

Да соби дитей дожидали,

Да их добрими дилами наущали.

Щоб на козацку Украину и кривим оком не поглядали;

Отогди-то козакам у городи Полонози дана воля на три часа с половиною:

«Пийте – гуляйте.

Коло жидив рандарив соби здобу хорошу майте».

Тогди-то козаки у городи Полонози пили – гуляли.

Здобу хороню соби коло жидив – рандарив мали;

Обратно на славну Украину прибували,

Очертом сидали.

Сребро и злато на три части паевалп:

Первую часть на Покрову Сичовую да на Спаса Межигорського оддали,

Другу часть на меду да на оковитий горильци пропивали.

Трейтю часть междо собою козаками паевали.

Тогди-то не один козак за пана гетьмана Хмелницкого Бога просив,

Що не один жидивський жупан зносив».

(Кулиша. Зап. о Юж. Руси. Т. I. стр. 56). 

Чи не той то хмель, шчо косо тичин вьеться?

Гей то Хмельницкий шчо з ляхами бьеться.

Гей поихав Хмельницкий и к жовтому броду:

Гой не один лях лежить головою в воду.

«Не пий, Хмельницкий, дуже той жовтои води:

Иде на тебе ляхив сорок тисяч хорошой вроди».

– А я ляхиев не боюся и гадки не маю;

За собою потугу великую знаю;

Ище и Орду за собою веду,

А все, вражи ляхи, на вашу биду.

Утикали ляхи, погубили шуби;

Гей не один лях лежить вищеревши зуби.

Становили ляхи дубовии хати,

Прийдеться ляшенькам у Польщу втикати.

Утикали ляхив де-якии повки,

Ляхив или собаки и сири вовки.

Гей там поле, а по поло цвити;

Не по одним ляху заплакали дити!

Гей там ричка, ричка, через ричку глиця.

Не по одним ляху зосталась вдовиця.

(Максим. Сбор. Укр. песен).

(1648)

Висинався хлив из миха

И наробив ляхам лиха;

Показав им разуму,

Вивернув дидчу думу.

До Жовтои водици

Наклав им дуже хмелници:

Не могли на ногах стати –

Водили утикати.

Гетманчику, небоже,

Не туди на Запороже!

Чи не ти степянку, сараче (?)

Од козакив брав гарачи,

Не тись брав им хутори?

Есть инши тепер пори!

Одже побирки прокляти

…………………………..⁴⁶¹

Пид Очаковом узяти.

Приихали к вам ординци

…………………………..

Не утикай же ляху,

За самого перестраху;

Вождай юпакив в табори,

Готуй деньги за хутори;

Юж не будет их хати

Поганьцям оддавати,

Не будеш пересудив брати,

А ни их воювати.

Милиш вам жити збойци,

Ниж запорозци молодци!

Хоть же маете кримчуки –

Дайтеж им тепер кожухи.

От же Хмельницкий може!

Помогай ему, Боже,

Тих куркоидив бити,

и жидив не живити.

Юж утекают з валов,

Бояться самопалов;

Волють татарськои юки,

Нижь козацькой пуки.

(Из рукоп. ХѴII в.)

(1648)

Ой обизветця пан Хмельницкий,

Отаман-батько Чигиринський:

«Гей друзи молодци

Браття козаки запорозци,

Добре дбайте, барзо гадайте,

Из ляхами пиво варити зачинайте.

Лидський солод, козацька вода;

Лядськи дрова, козацьки труда».

Ой з того пива

Зробили козаки з ляхами превеликее диво.

Пид городом Корсунем вони станом стали,

Пид Стеблевом вони солод замочили,

Ще й пива не зварили,

А вже козаки Хмелницкого з Ляхами барзо посварили.

За ту бражку

Счинили козаки з ляхами велику драчку,

За той молот

Зробили ляхи с козаками превеликий колот;

А за той незнать – який квас

Не одного ляха козак, як-би скурвого сина за чуба тряс.

Ляхи чогось догадались,

Вид козакив чогось утикали,

А козаки на ляхив нарикали:

Ой ви ляхове, Песьки синове

Чом ви не дожидаете, 

Нашого пива не допиваете?»

Тогди козаки ляхив доганяли,

Пана Потоцького пиймали,

Як барана звязали,

Та перед Хмельницкого гетьмана примчали:

«Гей пане Потоцький!

Чом у тебе и доси розум жиноцький?

Не вмив ти еси в Камянським Подилци пробувати,

Печеного поросяти, курици с перцем та з шапраном уживати,

А теперь не зумиеш ти з нами, козаками, воювати

И житнеи соломахи з тулузком уплитати.

Хиба велю тебе до рук Кримському хану дати,

Щоб навчили тебе кримци нагаи сирои кобилини жевати!

«Тогди Ляхи чогось догадались,

На жидив нарикали:

«Гей ви, жидове,

Поганськи синове!

На що-то ви великий бунт, тревоги зривали,

На милю по три корчми становили,

Великие мета брали:

Вид возового –

по пив-золотого,

Вид нишого – по два гроши.

А ще не минали и сердешного старця –

Видбирали пшоно та яйця!

А теперь ви тии скарби збирайте .

Та Хмелницького иднайте;

А то, як не будете Хмелницкого иднати,

То но зарикайтесь за ричку Вислу до Полонного прудко тикати».

Жидове чогось догадались,

На ричку Случу тикали.

Котори тикали до рички Случи,

Ти погубили чоботи и онучи;

А котори до Прута,

То була вид козакив Хмельницкого дориженька барзо крута.

На ричци Случи

Обломили мист идучи,

Затопили уси клейноди

И вси лядськи бубни.

Котори бигли до рички Рocи,

То зосталися голи и боси.

Обизветця первий жид, Гичик,

Та и хапаетця за бичик.

Обизветця другий жид, Шлема:

«Ой я ж пак не буду на сабас дома!

Третий жид озоветця, Оврам –

«У мене невеликий крам:

Шпильки, голки,

Креминня, люльки.

Так я свий крам

У коробочку склав,

Та козакам пятами пакивав⁴⁶².

Обизветця четвертий жид, Давидко:

«Ой брате Лейбо! уже ж пак из-за гори козацьки корогви видно!»

Обизветця пятий жид, Юдко:

«Нумо до Полонного утикати прудко!

Тогди жид Лейба бижить,

Аж живит дрижить;

Як на школу погляне, 

Его серце жидивське зивяне:

«Эй школо ж моя, школо мурована!

Тепер тебе ни в пазуху взяти,

Hи в кишеню сховати,

Але ж доведетця Хмелницкого козакам на срач, на , балаки покидати!»

Отсе, панове-молодци, над Полонним не чорна хмуара вставала;

Не одна пани-ляшка удовою зосталась.

Озоветця одна пани-ляшка:

«Нема мого пана Яна!

Десь его звязали козаки, як-би барана,

Та повели до свого гетьмана»,

Озоветця друга пани-ляшка:

«Нема мого пана Кардаша!

Десь его Хмелницкого козаки повели до свого коша».

Озоветця третя пани-ляшка:

«Нема мого пана Якуба!

Десь (узяли) Хмельницкого козаки та либонь повисилп его десь на дуби».

(Кулиша. Зап. о Юж. Руси, I том 223).

(1643)

Ой обизветъся пан Хмельницкпй

Отаман батысо Чигиринський:

«Гей друзи-молодци,

Братья козаки запорозци!

Добре знайте, барзо гадайте,

Из ляхами пиво варити затирайте!

Лядский солод, козацьки вода;

Лядски дрова, козацьки труда».

Ой за тее шиво

Зробили козаки з ляхами превеликее диво;

Ой за той пивший молот

Зробили козаки з ляхами превеликий колот;

Ой за той пивний квас

Не одного ляха козак, як би скурвого сина, за чуба потряс.

Ой не верби-ж то шумили, и не галки закричали:

Тож-то козаки из ляхами пиво варит зачинали.

Ой обизвется перва пани ляшка:

«Нема мого пана Гриця!»

Де-сь поихав дивиться,

Як буде козацьке пиво вариться!»

Ой обизвется друга пани ляшка: «нема мого пана Яна!

Де-сь извязали козаки як-би барана!

Ой обизвется трети пани ляшка: «нема мого пана Якуба!.

Ой Якубе, Якубе! 

Де-сь тебе з Жовтои води, з быстрои речки Прута, и до вику не буде!»

Oй не чорна хмара над Польщою встала:

Тож-то не одна ляшка удовою стала!

Бо на праву середу

Заняли козакп ляхи в так як-би череду.

Ой, которих гнали до Прута,

Була дориженька барзо крута;

Которих до Бузька,

Була дориженька барзо грузка;

Ти бижучи попотили;

То кидали козаки ляхив у воду

К чортовий матери на прохолоду...

«Ой вей-мир! обизвется первий жид Идько.

Уже-ж-пак из-за гори козацьки корогви видно!»

Побиг до школи шввдко:

«Ой школо-ж моя, школо!

Чи тебе продати,

Чи в карман забрати,

А чи тому пану Хмельницкому

Отаману батьку Чигиринському,

На срач подаровати?»

Ой обизветъся другий жид Абрамъ.

«Ой я маю вельми дорогий крам:

Шпильки и голки,

Креминьня и люльки.

Ой я свий крам у коробочку склав,

З козаками пятами накипав!»

Ой обизвется третий жид Шлема.

«Ой я-ж-пак не буду на шабас дома!»

Гей, обизвется пан Хмельницький,

Отаман батько Чигиринский

«Гей друзи-молодци, 

Братья козаки запорозци!

Добре знайте, барзо гадайте,

Од села Ситникив до города Корсуня шлях канавою перекопайте,

Потоцького поймайте,

Мени в руки подайте!»

Гей Потоцький, Потоцькпй.

Маешь соби розум жиноцкий:

Не годишся-ж ти воиовати?

Лучче-ж тебе до пана Хмелницкого оддати,

Сирои кобилнии жовати,

Або житие соломахи бузиновим молоком запивати!

(Максим, Укр. думы 67).

(1647–1649)

Честь Богу хвала! Навики слава войську днипровому,

Щчо из Божой ласки загнали ляшки к порту висляному.

А род проклятий жидивський стятий, чиста Украина,

А вира святая вцале (в целости) зостала – добрая новина!

И ти Чигирине, мисто украпние, не меньшую славу

Тепер в соби маеш, коли оглядаеш в руках булаву

Зацного (знатнаго) Богдана, мудрого гетьмана, доброго молодця

Хмельницкого чигиринского, давного запорозьця.

Бог бы указал и войску подал, абп пм справовал,

Ажеби (чтоб) покорних од рук о них гордих аби справовал

Учиниш, Боже, всим нам гоже, аби булавоою...

Войсько тее славне всиму свиту явно за его головою!

(Из рукописи XVII века. Летоп. Ерлича).

(1648)

От так пиха наробила лиха коронному Потоцькому.

От так була и тоби скрути польному Калиновскому.

От там жолнире идите смило на зимовиско

В Билагороди в загороди майте становиско.

Нехай христиане ваши подоляне не роспложують куры,

Шчо виловили виносили ваши дзюрп (слуги).

А ви в татарах в тяжких кайданах до смерти сидити;

Ак ми од вас, так ви од нас тепер потерпите.

(из рукоп. ХѴII в. Летоп. Ерлича).

(1648)

Глянь обернися, стань а задивися которий маеш много

Же ровний будеш тому в которого не маеш ничого

Бо той справуеть, шчо всим керуеть; сам Бог милостиве

Вси наши справи на своей шали важить справедливо.

Глянь обернися, стань задивися, которий высоко

Умом литаеш, мудрости знаешь широко, глубоко.

Не попсуй мозгу, мудруй по-трошку, в соби обачайся; 

И тих рада не лиха, шчо ходят з-тиха, и тих поражайся.

Глянь обернися, стань задивися, который воюеш,

Луком стрилами, порохом, кулями и мечем ширмуеш.

Бо теж рицери и кавалери перед тим бували,

Тим воевали, од тогож меча сами поумирали

Глянь обернися, стань задивися и скинь з серця бути,

Наверни ока, которий з Потока идет ку Славути (Днепру)

Невпннии души береш за уши, вольность одеймуеш,

Короля не знаеш, ради не дбаеш, сам соби сеймуеш

Гей, поражайся не запаляйся, бо ти рейментарюеш,

Сам булавою в сим польским краю, як сам хочет керуеш.

Мий Бога в серцю, а не май в-легце шляхетськой крови,

Бо свит чорниеть, правда нищиеть, а все к твоей воли.

Гей каштеляне, коронний гетьмане потреба нам чола,

Еще памятати и поглядати на задние кола.

Жони и диты где ся мають подити нашин а потом,

Гди нас молодци тие запорозьсци набавят хлопотом.

Глянь обернися, стань задивися, шчо ся диет з-намн,

Поручниками и ротмистрами польскими синами.

Глянь обернися, стань задивися, видиш людей много;

Чи ти воюешь, чи им зголдуеш бо то в руках Бога!

Чини трактати, а кажи брати гроши за заслуги,

Бо то есть здавна заслуга славна запорозького люду.

(Из рукоп. XVII в. Лет. Ерлича).

(1648)

Он глянул як звир, он крикнул як лев на жолнирскии слова,

Острая як мич, грубая як пич була тамтая мова.

Зараз синачка свого единачка шлет на Жолтую Воду.

Там на большую и на горшую соби и всим шкоду.

Бо скоро стали ляхи подле Плавли, зараз поскочили,

Хмелничики, ординчики обоз заточили,

А скоро привернули, зараз огорлули, роскопали моцниивали,

Одних пострелялн, других порубали, третих жпвцем в орду пооддавали.

На том не досить; миру не просить Потоцький здумалий (гордый)

На войну встае, штурми готуе, бо мил (имел) встид немалый.

Хочет битися, кривди мститися, под Корсунь вступает,

А за собою, як за свою волю запорозьцив потягает,

Там же на полю всим своим силу жолнерским утрачае,

Стрельбу и штуки и вси ринштунки запороцьцям нажичае

Турецькие кони дрогие убиори (уборы) оддае по неволи,

А сам иде и инних веде до татарськои неволи!

(Из рукоп. XVII века. Лет. Ерлича)

(1648).

Котории прийшли Хмельницкого аби пиймали,

Сами в неволю у султанську впали,

Поихали бучно до Криму ридвани,

З советниками обое польскии гетмани

А вози скарбовии козакам зостали

Абы з их худобу свою полатали.

Хотили ляхи з козакив славу мати,

Аже Бог дав тому, хто ся рад смиряти

Той вознес нини смиренних русаков,

Гордих же с престолов низложи поляков,

Богатих тщих в рубищи одпусти до Криму,

Хотившцх руську вольность наклонить до Риму.

(Из истории о предельной брани).

(1648)

Ой почувайте и повидайте

Що на Вкраини повстало, Що за Дашевом, пид Сорокою

Множество ляхив пропало.

Ой бачиш, ляше, як пан Хмельницкий 

На жовтим писку пидбився!

Од нас козакив, од нас юнакив

Hи один ляшок не скрився.

Ой бачим, ляше, як козак пляше

На сивом кони за тобою:

Тих рубить мичем, тих палить огнем,

А решту топить водою.

Ой пийте, ляхи, з калюжи води, води болотании,

А що пивали на тий Вкраини

Пива та меди ситнии.

Дивуют пани, пескьии сини,

Що козак уживае,

Уживае козак щуку рибаху,

Ще з водою соломаху.

Ой чи бач, ляше, що по Случ наше,

По Костяную могилу,

Як не схотили, забунтовали

Тай утеряли Вкраину.

Ой нуже козаки нутеж у скоки,

Поберемося в боки;

Загнали ляхив геть аж за Вислу,

Не вернуться и в три роки!

(Записана автором на Волыни). 

Ой почувайте и повидайте

Що на Вкраини повстало,

Що за Дашовим пид Сорокою

Множество ляхив пропало.

Перебийнис просить не много –

Симсот козакив з собою⁴⁶³

Рубае мичем голови з плечей,

А решту топить водою!

Ой пийте ляхи, води калюжи болотянии

А що пивали по тий Вкраини

Меди та пива ситнии.

Та по чим козак славен?

Наився риби и соломахи з водою,

З мушкетом стане, а серце въяне,

А лях од духу вмирае!

Ой чи бач, ляше, що пан Хмельницкий

На жовтим писку пидбився?

Семи козакив, добрих юнакив (!)

Та й за Вислою не скрився.

Ой чи бач, ляше, що козак пляше,

На вороним коню за тобою?

Ти, ляше, злякнеш, из коня спаднеш,

Сам присиплешься землею.

Ой чи бач, ляше, що по Случ наше,

По Костяную могилу.

Як не схотили, забунтовали 

Тай утеряли Вкраину.

Ой нависли ляхи, нависли

А як ворони на вншни,

Не попустимо ляхови Польщи,

Поки нашои жизности!

(Кулиша. 3. о Юж. Руси. Т. I. 271.)

(1648)

Ой не розвивайся, ти зелений дубе;

Бо на завтра мороз буде!

Ой не розвивайся, червона калино;

Бо за тебе, червона калино, не один тут згине,

Ой лугами та берегами розвивалися вити:

«Хочуть тебе, Перебийносе, та ляшеньки вбити.»

– Ой я-ж ляхив, вражих жидив, я их не боюся;

Бо я з ними ище по-лицарськи побьюся.

Бережися, та пан Перебийнис, од темного лугу;

Иде ляхив сорок тисяч – буде велика потуга!

Ой бережися, Перебийнис, вид гори Шамати!

– Не боюся вид гори Шамати;

Есть у мене козаченки, один буде сотню гнати.

Ой того Перебийнис зовсим й не гадае;

Веде коня в нову станю, сам в курп ни гуляе.

Ой видсуне та ван Перебийнис вид ринку квартирку –

Аж бигают ляхи, як шашки, по ринку. 

И ой крикнув же та пан Перебийнис на джуру малого:

«Ой виводь, джура, та виводь, малий, коня вороного,

А соби, джуро, й соби малий, старого гнидого;

Та пидтягай, джуро, та пидтягай, малий, тугенько попруги,

Й та пидциляйся, джура, пид ляшенька потуга. (?)

Й ой та не вспив же й пан Перебийнис на коника систи,

Як почав ляхив, вражих спнив, на капусту сикти;

Ой як повернеться та пан Перебийнис на правую руку,

Й аж не вискочить його кинь вороненький из ляшського трупу;

Ой повернеться та пан Перебийнис на правое плече,

И аж назад його коня вороного кровавая ричка тече,

И ой як оглянеться та пан Перебийнис на джуру малого,

Й аж кладе джура, кладе малий, ще лучче вид його.

Й ой уже-ж догнали ляхив, вражих спнив, та до рички Жулини,

– Й ой уже ляхи, вражи спни, джуру й уловили;

Й ой стали джури й та пальци крутити:

Скажи, джура, скажи, малий, й та чим Перебийниса вбити?

Й ой видрижте й або видпрвите й та срибного кгудзя,

И то чи не вбьете або чи не скараете вирного мого друзя».

Й ой не схотив же ти мени, хлопку, хлопкувати, –

Й будеш же ти ляхам стадо напувати.

«Й ой рад би я тоби, пане Перебийниси, хлопкувати,

Та угнались ми далеко за ляхами, й доветься погибати.

(Метл. 402). 

Ой не шуми луже дуже, и ты зеленый дубе!

Бо пид тобою, зеленый дубе, вся баталия буде!

Ой за лугами, за берегами зхилилися вити,

Засидают вражи Ляхи Перебийниса вбиты.

«Ой я ляхив, ой я панив – не боюся.

Еще в мене кинь буланый – з ляхами побьюся!

Ой як же поихав козак Перебийнис до куми риби исти,

Аж прибигають з пид Дашева препогани висти.

Ой як гляие козак Перебийнис у кватирку, –

Аж бигають ляхи, вражи сини, як шашки по ринку;

Ой як крикне козак Перебийнис на джуру малого:

«Ой» сидлай, джуро, ой сидлай, малый, мпни буланого,

Соби-ж сидлай другого гнидого старого;

Та пидтягай, малый джуро, та попруги стуга,

Бо буде-ж нам, малий джуро, велика потуга».

Ой не вспив же та козак Перебийнис та на коня спасти,

Як узив ляхив, вражих спнив, у снопи кластп;

Ой як оглянется козак Перебийнис та на ливее плече –

Аж из-пид Дашева та до Волохова кривавая ричка тече;

Ой оглянется та козак Перебийнис та на правую руку –

Аж не вискочить його буланенький из-пид лятського трупу:

Ой оглянеться козак Перебийнис та на джуру малого –

Аж кладе лжуро, кладе малий, ще лучче за нього.

«Ой поидьмо, малый джуро, та на Сорочу могилу;

Одвидаем, джуро малий, вражу лятську силу». 

Не вспив козак Перебийнис та до могили доихати,

Як узяв джуро, та узяв малий, пистоли заряжати;

Ой не вспив козак Перебийнис на могилу зъиздити,

Як узяв джуро, та узяв малый, з пистолив палити...

Й ой теперь же ляхи, й ой теперь же пани, ви слави зажили,

Що неживого Перебийниса пид могилою положили.

(Метл. 400).

(1648–1640)

Ой горе, горе, несчастная доле!

Изорала Марусенька мислоньками поле,

Карами очима та й заволочила,

Дрибними слизоньками все поле змочила!

Ой по гори по високий та яра пшениця,

А по луци, по зелений, шовкова травпця

А по тий же по травици два козаки ходят,

Та вороних коней водят, не добре говорят:

«Ой поидем, пани братци, до Маруси в гости!»

А в тиеп Марусеньки весь двир на помости.

Приихали до Маруси два козаки в гости.

Один козак край воритець кониченька въяже,

Другий козак пид виконцем добри-вечир каже.

– Добри вечир, Марусенъко чи его мосць дома?

– Нема пана дома, поихав на лови. –

«Марусенько пани! вийди хоч самая!

– Марусенька пишна в черевичках вийшла,

По свитлоньци иде, аж свитлонька гуде,

В синечки вступила, на порози стала,

На порози стала, коника пизнала.

– «Не есть ви, козаки, есть ви гайдамаки!

– Що ви мого пана молодого забили!»

«Марусенько пани! Почиим ти пизнала?»

– Во я свого пана коника признала.

– Неправдоньку, пани, неправдоньку кажеш,

«Неправдоньку кажеш, нещире говориш.

«Ой ми в его мости коника купили,

«З глибокий криниченьки могорич зашили,

«На гниленький колодочци гроши поличили.

Ой суть тому свидки зелени дубочки,

Схилили дубочки, верхи до купочки».

Як взяли Марусеньку лугами-ярами,

Та повезли Марусеньку битимп шляхами,

Привъязали Марусеньку до сосни плечима,

До сосни плечима, в темний луг очима.

Запалили сосну з верху до кориня.

Сосенка горит, Маруся кричить.

Уже ни биле тило та й попелом сило,

Уже ии руса коса до гори димом пишла.

(Записана автором на Волыни). 

(Сентябрь 1648)

Ой из города из Полтави

Виизжали козаки:

Усих было три табори

Та вси три однаки.

У первому у табори

Та все лейстровии,

У другому у табори

Усе хорунжии,

У третему у табори

Усе куреннии.

А що первий табор до Пиляви ладить,

Из им Морозенко,

А з другим Гайчура

Пан пишний Харченко,

А третим-то вадить

Вовгуря Лисенко.

Ой третим табором вадить

Лисенко Вовгуря.

Коником вигляе,

Себе забавляе,

Коником вигляе,

Таки слова промовляе:

Ой панове молодци,

Бу де нам до роботи,

Що у городи у Пиляви

Бсгацько охоти. 

То йдуть вони день и нич,

У недилю станом стали,

По яцькому рогу станом стали

Гинця пиджидали.

То у нич гинець пидъизжае,

Лисенка питае,

Та до его укланяе,

Таки ричи промовляе:

Пан гетьман Хмельницкий

Здоров тоби бути казав.

Пид Пилавою з Морозенком

Вже вин станом став,

Та й ще тебе з кравчиною

Пид Пиляву прохав.

Тоди то Вовгуря Лисенко

Кожух натягае,

З станку вяхожае,

Козакив иззивае:

Ой панове молодци,

Чиинить мою волю:

Рубить мини дороженьку

По пилявському полю.

Рубить мини дороженьку

До пилявському гаю:

Ой нас гетьман Богданко

До себе пиджидае.

Та тоди тии козаки

Дорожку рубили,

Пид город пид Пиляву

Станом виходили.

Из пид Роси, из пид Соби

Гайчуривци грайци,

А з пид вильного Ташлика 

Вильни коротайци,

А з пид Лисои гори

Степовникп Гайчури,

А з пид рички з пид Самари

Самарськи лугари,

Та вже тии молодци

По тимь боци Буга...

(Запорожская стар. Сревневскато).

(1648)

Ой Семуха волоцюги

В Немирив ступае,

У Немирови молодцив

Своих избирае.

А молодци немпровци

У сурьми сурьмуют,

На кониках вороних

Голосно гобзуют.

Та у нич гинець пидъизжае,

Таки слова промовляе:

Гею, гею Немиривци,

Та вже ляхи по сим боци –

По сим боци Случи,

По сим боци Случи,

До Пиляви пидступают

Козаченькив звучи. 

По сим боци Случи.

По сим боци Случи.

До Пиляви пидступають

Немиривцив звучи.

Немиривци молодци

Спишнише, спишить,

Та гетьмапа Хмельницкого

Пид Случ веселить.

Отто тии молодци

Пид Случ пидстуцали,

До города до Пиляви

Швидко привертали.

(Запорожская стар. Срезневскаго)

(1648).

Ой чи довго вам, панове,

Пид Пилявою стояти?

Ой чи не время вам, молодци,

Табор рушати?

Ой время, Морозенку,

Табор рушати:

Ой время, время до Горини,

До Бишневцив поспишати.

Тии Вишневци добри молодци,

Добре Вкраину плюндрують,

Добрим часом, добрим часом

Православну виру руйнують.

Ой не спишить – каже Бида слово –

Ще буде час погибнути,

Ще буде час ляхив звеселити,

Головки у поли зложити.

Ой не спишить – каже Бида слово –

Вишневци до нас схаменулись

Бижить гонец – гею молодци!

Що вже Вишневци та на сим боци.

Ой по сим боци станом стали.

Козаченькив звучи,

Пристав Максим Рокитнянський

Порану до Случи.

Тоди тии ляхи як стояли,

Так и пропали;

Тилько одни козаченьки

У сурьми сурьмовали,

Ой у сурьми сурьмовалн

Пана Ивана Биду оплакали,

Ой пана Биду оплакали

Похорон ему видправляли.

(Запорож. стар. Срезневскаго).

Все эти три песни по своему тону, возбуждают невольное сомнение в действительной их принадлежности к народному творчеству, но основываясь на авторитете такого ученого как г. Срезневский, мы не осмеливаемся их выкидывать. 

(1649).

Ой що то за хижка

Там на вирижку:

Виступцем,

Пане Вишневецький,

Воеводо грецький, (?)

Та виведи танчик

По-нимецьки.

Пид тою хпжкою

Пани сидили,

Виступцем и пр.

Пани сидили,

Собак лупили,

Вистуицем и пр.

Ножи поламали,

Зубами тягали,

Виступцем,

Пане Вишневецький,

Воеводо грецький (?)

Та виведи танчик

По-нимецьки. 

Песня эта, как видно, пародия на хороводную малорусскую песню.

Ой там на вирижку

Поставлю я хижку

Виступцем

Тихо иду

А вода по каминю

А вода по билому

Ище тихше.

(Записана автором в Воронежской губернии).

(1650).

Як из низу, из Днистра тихий витер повивае,

Бог святий знае, Бог святий и видае,

Що Хмельницкий думае-гадае.

Тогди-ж то не могли знати ни сотники, ни полковники,

Hи джури казацкии,

Ни мужи громадськии,

Що наш пан гетьман Хмельницкий,

Батю Зинов Богдану Чигиринський,

У городи Чигриии задумав, вже й загадав:

Дванадцать пар пушок вперед себе одислав,

А ще сам з города Чигирина рушав;

За им козаки йдуть

Яко ярая пчола гудуть;

Которий козак не мие в себе шабли булатнои,

Пищали семиньяднои,

Той козак кий на плечи забирае,

За гетьманом Хмельницким у в охотно в вийско поспишае.

Оттогди-ж то, як до рички Днистра прибував, 

На три части козакив переправляв,

А ще до города Сороки прибував,

Пид городом Сорокою шанци копав,

У шанцях куренем стояв;

А ще од своих рук листи писав,

До Василия Молдавського посилав,

А в листах приписував:

«Эй Василию Молдавський,

Господарю Волоський!

Що тепер будеш думати й гадати:

Чи будеш зо мною биться?

Чи мириться?

Чи города свои Волоськи уступати?

Чи червинцлми полумиски сповняти?

Чи будет гетьмана Хмелницкого благати?...»

Тогди-ж то Василий Молдавський,

Господарь Волоський,

Листи читае,

Назад одсилае,

А в листах приписуе:

Пане гетьмане Хмелницкий,

Батьку Зинов Богдану Чигринський!

Не буду я з тобою ни биться,

Hи мириться,

Ни городив тоби своих Волоських уступити,

Ни червинцями полумискив сповняти:

Не лучче-б тоби покориться меншому,

Не нужли мини тоби старшому?»

Оттогди-ж то Хмельницкий, як сии слова зачував,

Так ввин сам на доброго коня сидав,

Коло города Сороки поизжав,

На город Сороку поглядав,

Ище стиха словами промовляв: 

«Эй городе, городе Сороко!

Ще ти моим козакам дитям не заполоха.

Буду я тебе доставати,

Буду я з тебе великии скарби мати,

Свою голоту наповняти.

По битомуг тарелю на мисяць жалования давати.»

Оттогди-то Хмельницкий, як похваливсь,

Так гаразд добре й учинив:

Город Сороку у недилю рано задобидде взяв,

На ринку обид пообидав,

К полудний години до города Сичави припав,

Город Сичаву огнем запалив

И мечем исплиндровав.

Оттогди-то инии Сичавци гетьмана Хмельницкого у вичи не видали,

Уси до города Ясы новтикалн,

До Василя Молдавського истиха словами промовляли:

«Эй Василю Молдавский,

Господарю наш Волоський!

Чи будет за нас одностайне стояти?

Будем тоби голдовати;

Коли-ж ти не будеш за нас одностайне стояти,

Будем иншому пану кровью вже голдовати».

Оттоди-то Василь Молдавський,

Господарь Волоський,

Пару коней у коляску закладав,

До города Хотини одыжджав,

У Хвилецького копитана станциею стояв,

Тогди-ж то од своих рук листи писав,

До Ивана Потоцького, кроля Польского, посилав:

«Эй Ивану Потоцький,

Кролю Польский!

Ти-ж бо то на славший Украини пъеш, гуляешь, 

А об моий пригоди ничего не знаешь;

Що-ж то в вас гетьман Хмельницкий, русин,

Всю мою землю Волоську обрушив,

Все мое поле копьем изорав,

Усим моим Волохам, як галкам,

З плич головки познимав;

Де були в поли стежки, дориаки –

Волоськими головками повимощував;

Де були в поли глубокии долини –

Волоською кровью повиновнював».

Оттогди-то Ивану Потоцький,

Кролю Польский,

Листи читае,

Назад одсилае,

А в листах приписуе:

«Эй Василию Молдавський,

Господарю Волоський!

Коли-ж ти хотив на своий Украини проживати,

Було тоби Хмельницкого у вичнии часи не займати;

Бо дався мини гетьман Хмелницький гаразд добре знати:

У первий войни

На Жовтий Води

Пятнадцать моих лицарив стричав, –

Невеликий им одвить оддав:

Всим, як галкам, с плич головки поздиймав;

Трох синив моих живцем узяв,

Турському салтану в подарунку одислав;

Мене, Ивана Потоцького

Кроля Польского,

Три дня на прикови край пушки держав,

А ни пить мини, ни исти не дав.

То дався мини гетьман Хмелницький гаразд добре знати, 

До Хотин прибував, у старшого копитана на квартири став;

До Василие Молдавського листи посилав,

Словами промовляв:

«Що ти зо мною будешь гадати?

Чи будешь биться,

Чи будешь мириться,

Чи на примирье будешь приймати,

Чи славнои Волощини половину оддавити?»

То Василий Молдавський тее зачував,

До Потоцького листи посилав,

Словами промовляв:

«Гетьмане Потоцький,

Що у тебе розум жиноцький!

Ти за дорогими напитками, бенкетами угоняешь,

Чом ти Хмельницкого не еднаешь?

Уже почав вин землю конськими копитами орати

Кровью молдавською поливати! –

Тогди ляхи из города Сочави утикали;

Василю Молдавському знати давали.

То Василий Молдавський до Ясс прибувае;

Словами промовляе:

«Ой ви, Яссы мои, Яссы,

Були есте барзо красни!

Да уже не будете таки

Як прийдуть козаки!»

То пан Хмельницький добре учинив:

Польшу засмутив;

Волощину побидив,

Гетьманщину звеселив!

В той час була честь, слава,

Вийсковая справа, 

Буду його во вик вичний памятати!»

Оттогди-то Хмелницький помер,

А слава його козацька не вмре не поляже.

Теперешнього часу, Господи, утверди и подержи

Люду царського

И всим слушащиим,

И всим православним християнам,

Сьому домодержавцю,

Хозяину и хозяйци,

Подай, Боже, на многа лита!

(Метл. 391).

(1650).

Из низу Днипра витер вне, повивае:

Вийско козацке у поход виступае.

Тильки Бог святий знае,

Що Хмельницкй думае, гадае!

Об тим не знали ни сотнки,

Hи отамани куреннии ни полковники:

Тильки Бог святий знае,

Що Хмельницкий думае, гадае!-..

Як до Днистра прибували,

Через три перевози переправу мали;

Сам Хмельницкий наперед всих рушав, 

Сама себе на смих не давала

Неприятеля пид ноги топтала!

(Максим, Укр. думы 72).

Дума.

(1651).

Та из-пид лису, из-пид лису, с-пид зеленого гаю,

Ой крикнули пани козаченькп: Утикаймо, Нечаю!

А Нечай того не думае, та Нечай не гадае,

А з кумасею из Хмелницькою мед-вино кружае.

Ой поставив та Нечаенко та сторожу на мисци,

А сам пийшов до кумасенькн та щуки-риби исти.

Озирнеться – аж нема сторожи та стороженьки на мисци;

Ой сив же та Нечаенко та щуки-риби исти,

Ох и прилетили до Нечаенка та не мудрии висти:

«Ох и же ти, та пан Нечаенко, та мед горилку кружаеш,

А вже твоий стороженки та на мисци немае».

Ой крнвнув та Нечаенко та на журу малого:

«Сидлай, журо, коня вороного, а пид мене гнидого старого;

Ой пидтягай, та малий журо, та попругп истуга:

Буде на ляхив, та на тих панив, та велика потуга!»

Ох та не вспив та Нечаенко та на коня изсисти:

Задрижали в коня вороного та ниженьки на мисци,

Як поихав та пан Нечаенко та од башти до башти,

Ох и став панив, ох и став ляхив, так як снопики класти.

Озирнеться та Нечаенко та по ливую руку –

Ох не вискочить та кинь вороненький та из лядьского трупу.

Озирнеться та Нечаенко та по правее плече, –

А за ним ричка кривавая та бистренькая тече.

Озирнеться та Нечаенко та на ливее плече, –

Ой полетила та Нечаенко та головонька з плечей.

Та пидъизджались та пани стали сумовати:

Ой де-ж бо нам Нечаенкову головоньку сховати?

Ой сховаймо його головоньку а де церковь-Варвара,

Ой щоб розийшлась по усьому свиту Нечаенкова слава!

(Метл. 403).

(1631).

Не вспив та Нечай козак щуки-риби зъисти,

Як гляне в оконечко – аж уже ляшки в мисти.

Ой и крикнув та Нечай козак на хлопця малого:

«Сидлай хлопче, сидлай, малий, коня вороного,

А пид мене старого гнидого!»

Ой не вспив же та Нечай козак на коника впасти, –

Почав ляшкив вражих синив, як снопикив, класти. ...

Ой повернув та Нечай козак на правее плечи, –

Тече ричка та кривавая, що и конем не втече....

Ой бросився та Нечай козак з мистечка утикати,

За ним, за ним та пан Потоцький та почав здоганяти.

Ой побигь же та Нечай козак в поли на долину, –

Та исхватив пан Потоцкий Нечая ззаду за чуприну:

«Ой чи це той хмиль, що по тину въется?

Чи це той Нечай козак, що з ляшками бьеться?

Годи тоби, хмелю, та по типу виться!

………………………

Годи тоби, Нечай козак, вражий сину, из ляшками биться,

Збиглися козаченьки, стали раду радити:

Де його тило поховати-похоронити?

Похоронили його тило у польским костьоли,

А сами козаченькп розийшлися по своий господи. 

………………………

(Метл. 404).

(1651).

Ой у саду, в саду, у садочку бистра ричка протикае;

Гей там козак, козак Нечаенко да кониченка наповае:

«Ой пий коню, сю холодну воду, бо не будешь уже пити,

Гей будешь ти, коню буланенький, сам на оркани ходити».

Гей поставив козак Нечаенко вин стороженьку в мисти,

А сам пишов вин до Хмельницкого щуки-риби исти;

Та не довелося та Нечаенкови щуки-риби исти.

Гей довелось та Нечаенкови та в кватирочци систи.

Гей як крикне козак Нечаенко а на хлопця малого:

«Сидлай, хлопче, а ти хлопче малий, а коня буланого!»

Гей як вискочив козак Нечаенко сам кониченька сидлати,

Гей пид кониченьком чей пид вороненьким, стали ниженьки дрижати.

Гей як проихав козак Нечаенко а од башти до башти,

Гей взяв ляшкив, а взяв недоляшкив як снопики на виз класти,

Гей як гляне козак Нечаенко а на правее плече

Гей за коником та за буланеньким кривавая риченька тече,

Эй бижи-ж хлопче, ох и бижи малий, до високого мосту;

Гей дамо ляхам, а превратим синам, превеликую хлосту!

Ой чи се-ж той хмиль, ой чи се-ж той хмиль, а що на тину вьется,

Ой ще той козак Нечаенко, що из ляхами бьется.

(Метл. 405).

(1651).

С-пид темного лису, с пид зеленого гаю,

Ой крикнули наши козаченьки, утикай Нечаю.

А нечай же та Нечаенко того й не чувае,

С кумасею з Хмельницкою медъ-вино кружляе.

Ой не вспив же та Нечаенко щуки-риби исти,

Ой як гляне та в виконечко-аж ляшеньки в мисци!

Ой як крикне та Нечаенко на джуру малого:

«Сидлай, джура, сидлай, малий, коня вороного;

Сидлай, джура, сидлай, малий, коня вороного,

А другого та гнидого пид мене старого!»

Ой не вспив же та Нечаенко та на коника спасти –

Як став ляхив, урагових синив, як снопики класти.

Ой як гляне та Нечаенко та на ливее плече,

А за ним же, за Нечаенком, кривавая ричка тече.

Ой як гляне та Нечаенко та на правую руку, –

Кинь вороний, сам молодий, та не вискочнть з трупу...

Не за великий час, то за малую годину, –

Покотилась Нечаенкова головка в долину. 

(Метл. 406).

Крикнув козак, крикнув Нечай од гаю до гаю;

Ой крикнули козаченькп: Втикаймо, Нечаю!

Козак Нечай молод бував – на те не вповае, –

Из панею Хмельницкого мед-вино кружае.

Не вспив козак, не вспив Нечай кинець стола систи,

Подивиться в квартирочку – аж ляшеньки в мисти.

Не вспив козак, не вспив Нечай на коника спасти, –

Як взяв ляшкив, як став панкив, як снопикив класти.

Не вспив козак, не вспив Нечай на коника систи, –

Як взяв ляшкив, як став панкив як капусту сикти.

Обернувся козак Нечай од брами до брами, –

Виклав ляшкив, виклав панкив у чотири лавии.

Оглянувся козак Нечай на правую руку,

Не вискочить кинь козацький из ляцького трупу.

Оглянувся козак Нечай на ливее плече,

За ним ричка кривавая, що й конем не втече.

(Метл. 407).

(1651).

Бисипали козаченьки з високои гори:

Попереду козак Хмельницкий на вороним кони.

Ступай, коню, дорогою, широко ногами;

Недалеко Берестечко и орда за нами.

Стережися, пане Яне, як Жовтои Води:

Йде на тебе сорок тысяч хорошои вроди.

Як став джура малый хлопец коника сидлати.

Стали в того кониченька ниженьки дрижати.

Як заговорить козак Хмельницкий до коня словами!

Не доторкайся, вражий коню, до земли ногами.

Чи не той то хмиль, хмиль що на тички вьешься?

Чи не той то козак Хмельницкий, що з ляшками бьешься

Ой не я той хмиль зелений – по тички не вьюся;

Ой не я той козак Хмельницкий з ляшками не бьюся –

«А деж твои, Хмельниченьку, воронии кони?» –

«У гетьмана Потоцького стоять на пригони. –

«А деж твои Хмельниченьку, ковании вози?» –

«У мистечку Берестечку заточени в лози!» –

Що я з вами, вражи ляхи, не по правди бився:

Як припустив коня вороного, – мист мини вломився!» –

(3aписано автором на Волыни). 

(1651).

Кину пером, лиру орлом, конем поверну,

А до свого отамана таки прибуду.

Чолом пане, наш гетьмане, чолом, батьку наш!

А вже нашого товариства багацько не маш!

Ой як же ви, панове молодци, ой як ви ставали,

Що ви свое товариство на вики втеряли?

Становилась, пане гетьмане, плечем об плече,

Ой як крикнуть вражи ляхи: у пень посичем!

– «0й щож ви, панове молодци, що за здобич мали?»

– «Мали коня у наряди, та ляхи одняли!» –

Зима прийшла, хлиба нема, тож нам не хвала;

Весна прийшла, лис розвила, всих нас покрила!

(Записана автором на Волыни).

(1652).

Эй чи гаразд, чи добре наш гетьман Хмельницкий учинив,

Що з ляхами, з мостивими панами, у Билий Церкви замирив?

Да велив ляхам, мостивим панам, по козаках, по мужиках стациею стояти,

Да не велив великои стации вимишляти.

То ще ж то ляхи, мостивии пани, но козаках и по мужиках стациею постали,

Да великую стацию вимишляли.

Од их ключи поодбирали,

Да стали над их домами господарями.

Хазяина на конюшню одсилае,

А сам из его женою на подушках ночивае.

То козак, альбо мужик из конюшни прохождае,

У кватирку поглядае –

Аж лях, мостивий пан, ище з его жоною на подушках почивае.

То вин один осьмак у кармани мае,

Пийде з тоски да з печали у кабак, да й той прогуляе.

То лях, мостивий пан, од сна уставае, юлицею иде,

Казав би як свиня нескребена попереду ухом веде,

Ище слухае-прослухае,

Чи не судить его де козак, альбо мужик... 

У кабак ухождае, –

То ему здаетця, що его казак медом шклянкою, або горилки чаркою витае,

Аж его козак межи очи шклянкою шмагае,

Ище стиха словами промовляе.

«Эй ляхи ж ви, ляхи, Мостивни пани!

Хотя ж ви од нас ключи поодбирали,

И стали над нашими домами господарями...

Хотя б ви на нашу кунпанию не нахождали».

Тогди ж козаки стали у ради, як малии дити,

Од свиих рук листи писали,

До гетьмана Хмельницкого посилали,

А в листах прописували:

«Пане гетьмане Хмельницкий,

Батьку Зинов наш Чигиринский!

За що ти на нас такий гнив положив?

На що ти на нас такий ясир наслав?

Уже ж ми тепер не в чому воли не маем:

Ляхи, мостивии пани, од нас ключи поодбирали

И стали над нашими домами господарями».

Тогди то Хмельницкий листи читае,

Стихи словами промолвляе:

«Эй козаки, дити, друзи, небожата!

Пидождите ви мало, трохи, небагато,

Як од святои Покрови до свитлого тридневного Воскресения.

Як дасть Бог, що прлйде весна красна,

Буде наша вся голота рясна»

Тогди то пан Хмельницкий добре дбав,

Козакив до сход солнця у поход випровожав,

И стиха словами промовляв;

«Эх, козаки, дити, друзи! 

Прошу вас, добре дбайте,

На славну Украину прибувайте,

Ляхив, мостивих панов у пень рубайте,

Кров их лядську у поли з жовтим писком мишайте;

Вири святои християнскои у поругу не подайте».

Тогди ляхи, мостивии пани, догадливи бували,

Уси по лисах, по кущах повтикали.

То козак и лисом бижить,

А лях за пущем и лежачи дрижить

То козак ляха за кущем знахождае,

Келепом межи плечи наганяе

И стиха словами промовляе:

«Эй ляхи же ви, ляхи,

Мостивии пани!

Годи ж вам по за кущами валятьця,

Пора до наших жинок на опочивок ити:

Уже наши жинки и подушки поперебивали,

Вас, ляхив, мостивих панив, ожидали».

Тогди-то ляхи козакив ридними братами узивали:

«Эй козаки риднии братци!

Колиб ви добре дбали,

Да нас за Вислу ричку хоть у одних сорочках пупускали!»

Оттогди-то ляхам Бог погодив,

На Висли ричци лид обломив,

Тогди козаки ляхив рятовали –

За патли хватали,

Да ще й дали пид лид пидпихали,

И стиха словами промовляли:

«Эй ляхи ж ви, ляхи!

Мостивии пани!

Колись наши диди над сиею ричкою козаковали

Да в сий ричци скарби поховали. 

Як будете скарби находити,

Будем з вами пополам дилити,

Тогди будем з вами за ридного брата жити.

Ступайте! тут вам дорога одна –

До самого дна».

(Кулиша. Зап. о Южн. Руси. т. I. стр. 61.)

(1652).

Ой чи добре пан Хмельницкий починав,

Як из Берестецького року

Всих ляхив-панив на Украину на чотири мисяци висилав,

И велив панам-ляхам на Украини чотири мисяци стояти,

А ни козаку, ни мужику жаднои кривди починати.

Да вже ж пани ляхи на Украини три мисяци стояли,

Стало на четвертий мисяц повертати,

Стали пани-ляхи способ прибирати;

Од козацких, од мужицких комор ключи одбирати;

Над козацким, над мужицьким добром госпадарами знахожатись.

То вже де бидний козак розгадае пятак,

То нельзя по улпци пийти, побуяти,

Що-б у корчми пятак прогуляти. 

То вже-ж один козак, доброго клича и луччой руки,

один шостак розгадав,

Да й той к катовий матери у корчми прогуляв.

То вже-ж, лях мистом иде,

Як свиня ухом веде;

То лях до корчми прихожае,

Як свиня ухо до корчми прикладае;

А слухае лях, що козак про ляхив размовляе.

То лях у корчму убигае, и козака за чуб хватае.

То козак козацький звичай знае:

То будто до ляха медом и оковитою горилкою припивае,

А тут ляха за чуб хватае,

И скляницею межи очи морскае,

И келеном по ребрам торкае.

Не луччеб тоби, ляше, превражи сину,

На Украини с козацкою жинкою спати,

А ниж в корчму вхождати?

Да вже-ж на Украини не одна жинка курку зготовала;

Тебе ляха, кручого сина, на ничь чекала!

То вже-ж козаки и мужики

У недилю рано Богу помолившись, листи писали

И в листах добре докладали,

И до пана Хмельницкого у Полопне посилали:

– Гей пане Хмельницкий,

Отамане Чигиринский,

Батьку козацкий!

Звели нам пид Москалей, тикати,

Або звели нам з ляхами великий бунт зривати.

То Хмельницкий листи читае,

До козакив словами промовляе:

«Гей, стойте, дити,

Ладу ждите! 

Не благословляю вам ни пид Москаля тикати,

Ни з ляхами великого бунту зривати».

То вже-ж Хмельницкий до козакив приизжае,

Словами промовляе:

«Гей, путе, дити, по три по чотири з куренив вставайте,

И до дрючкив и до оглобель хватайте,

И ляхив-панив, у ничку у четвертеньку, так як кабанив заганяйте».

То вже-ж, из куренив по три, по чотири вставали,

До дрючкив и до оглобель хватали;

И Ляхив-панив; так як кобанив, у ничку у четвертеньку заганяли.

То вже-ж один козак лугом бижить,

Коли дивиться на кущ, аж кущ дрижить,

Коли дивиться у кущ, аж у кущи лях як жлукто лежить.

То козак козацький звичай знае, из коня вставае,

И ляха за чуб хватае, и келеном по ребрах торкае

То лях, до козака словами промовляе:

– Луччеб, козурю, могли мои очи на потивици стати,

Так би я мог из-за рички Висли на Украину поглядати!

(Максим. Укр. думы стр. 74)

(1653).

Ой з города з Немирова хмара вихожала,

А кравчина запорозька до Хотии поспишала.

А в Хотии добри люди сами себе знали,

Та польского пана Яна до себе иднали.

Та не тильки шчо полякив до себе иднали,

Щей супротив Хмельницкого ув одно з им стали.

Ув одно з им стали, у в одно з им стали,

Та паня Волошина пид Жванци прохали.

Ой будешь будешь, пане гетьмане та нас шамовати,

Будешь землю волоську добром поминати.

Ой будешь будешь пане гетьмане та тее знати,

Як землю мультанську до себе иднати.

Ой будешь будешь, пане гетьмане, та тее чтити

Як Студеньку брати сина щитити.

Ой будет, будет, пане гетьмане, за тее молиться,

Як пид тими Студеньками станом становиться!

Виходь, виходь пане гетьмане, у жванскее поле:

Чи то наша буде Вкраина, чи твое Подолье?

Виходь, виходь, пане гетьмане, до жванського гая:

Чи то наша буде Вкраина, чи твоя святая?

Виходь, виходь, пане гетьмане, до жванського луга:

Чи то наша буде Вкраина, чи твоя яруга?

Новий, новий, пане гетьмане, як той витер вие:

Чи то наша буде Вкраина, читвоя Хотия?

Вийшов пан Хмельницкий пид Жванци из ханом:

Ой лядуй же ляше, это буде з нас паном? 

Вийшов пан Хмельницкий до святого гаю:

«Ой покликни пана Яна, друже мий Нечаю!»

Вийшов пан Хмельницкий пид Жванци з кравсиной;

«Ой прошчайся, ляше та из Волощиной!

Вийшов пан Хмельницкий по жваньскому полю;

Ой запекли хливоньку ляхи та тому Подолью!

Ой поклинув Нечай ляхив де той витер вие;

По за Днестром, по за ребром блещить тая Хотия.

Ой пизнали тоди ляхи де им станом стати,

Як гетьмана Хмельницкого до себе иднати!

(Запорож. стар. Срезневскаго).

(1663).

Ой Хмеле, Хмельниченько!

Учинив еси ясу,

И меж панами великую трусу!

Во-дай тебе, Хмельниченьку, нерва куля не минула,

Що велив Орди брати дивки й молодици!

Парубки йдуть гукаючи, а дивчата спинаючи,

А молоди молодици старого Хмеля проклинают:

Бодай тебе, Хмельинченку, нерва куля не минула!

(Записана автором).

(1654).

Зажурилась Украина, що нигде ее дити:

Витоптала орда киньми маленькии дити,

Малих потоптала, старих порубала,

А молодих середульних у полон забрала.

Ой служив же я служив пану католику,

А теперь ему служити не стану до вику!

Ой служив же я служив пану бусурману,

А тепер служити стану восточному царю!

Ходить ляшок по риночку, шабелъку стискае:

Козак ляха не боиться – шапки не знимае.

Ось ляшок до канчука, а козак до дрюка:

Оттут тоби, сучий сину, з душею розлука!

(Записано автором).

(1654).

Та немае лучче, та немае красче як в нас на Вкраини,

Та немае ляха, та немае жида, не мае унии. 

Та немае лучче, та немае красче, як в нас на Вкраини;

Та немае ляха, та немае пана, не буде измини!

(1667).

Зажмурилася Хмельницкого сидая голова;

Що при ему ни сотникив полковникив нема;

Час приходить умирати,

Никому поради дати!

Покликне вин на Ивана Луговського,

Писаря вийськового:

«Иван Луговський,

Писарь вийськовий,

Скорийше бижи,

Да листи пиши,

Щоб сотники, полковники до мене прибували,

Хоть мало пораду давали!»

То Иван Луговський,

Писарь вийсковий

Листи писав,

До всих розсилав.

То сотники, полковники, як их прочитали,

Усе покидали;

До гетьмана Хмельницкого скорийш прибували.

То гетьман добре их приймае

Словами промовляе:

«Панове молодци! добре ви дбайте,

Соби гетьмана наставляйте; 

Бо я стар, болию

Больше гетьманом не здолию!..

Коли хочете, панове, Антона Влочая Киевского,

Або Грицька Костиря Миргородського,

Або Хвилона Чичая Кроптивянського,

Або Мартина Пушкаря Полтавського».

То козаки тее зучували,

Смутно себе мали,

Тяжко вздихали,

Словами промовляли:

– Не треба нам Антона Волочая Киевского,

Hи Грицька Костиря Миргородсько,

Hи Хвилона Чичая Кропивляського:

Hи Мартина Пушкаря Полтавського;

А хочем ми сына твого Юруся молодого,

Козака лейстрового! –

«Винь, панове-молодци, молодий розум мое,

Звичаив козацких не знае!»

–Будимь ми старих людей биля его держати,

Будут вони его научати:

Будем его добре новажати,

Тебе батька нашого гетьмана споминати!

То Хмелницький тее зачував, великую радость мав,

Сидою головою поклон оддав.

Слезы проливав.

Скоро писля того ще й гирше Хмелницький знемогав:

Опрощенье зо всими приймав;

Милосердному Богу душу оддав. –

То не чорнии хмари ясне сонце заступали,

На буйнии витри в темнием лузи бушевали:

Козаки Хмельницкого ховали,

Батька свого оплакали.

(Метл. стр. 77). 

(1657).

Эй зажуриться, захлопочеться Хмельницкого старая голова,

Що при йому-то не било ни сотникив, ни полковникив нема;

Тилки пробував при йому Иван Луговський,

Писарь вийсковий,

Козак лейстровий.

Тогди-то вони стали у ради,

Як малии дити;

Од своих рук листи писали,

По городах, по полкових, по сотенних розсилали,

А до козакив у листах приписували:

«Эй козаки, дити, друзи!

Прошу вас, добро дбайте;

Борошно зсипайте,

До загребелной могили прибувайте.

Мене Хмельницкого к соби на пораду ожидайте».

Оттогди-ж то козаки добре дбали;

Борошно зсипали.

До загребелной могили пробували;

Воскрессния Христового дожидали, –

Хиельницкого в вичи не видали;

Вознесения Христового дожидали, –

Хмельницкого в вичи не видали;

Духа-Троици дожидали, –

Хмельницкого в вичи не видали; 

Петра иПавла дожидали, –

Хмельницкого в вичи не видали;

Ильи Пророка дожидали, –

Хмельницкого в вичи не видали.

Тогди-ж то козаки стали у ради,

Як малии дити.

«Хвалився нам гетьмам Хмельницкий,

Батю Зинов Богдану Чигиринський,

У городи Суботови

На Спаса Преображение ярмолок закликати....»

Тогди-ж то козакип добре дбали,

До города Суботова прибували,

Хмельницкого стричали,

Штихи у суходил стромляли,

Штихи из себе скыдалн,

Хмельницкому низький поклон послали:

«Пане гетьмане Хмельницкий,

Батю Зилов наш Чигиринський!

На-що ты нас потребуешь?»

Тогди-ж то Хмельницкий стиха словами провляе:

«Эй козаки, дити, друзии

Прошу я вас, добре дбайте:

Соби гетмана наставляйте,

Чи нема между вами которого козака старинного,

Отамана куринного?

Вже-ж я час од часу хорию,

Миждо вами гетьмановати не здолию;

То велю я вам междо собою козака на гетьманство обирати,

Буде междо вами гетьмановати,

Вам козацьки порядки давати».

Тогди-то козаки стиха словами промовляли:

«Пане гетьмане Хмельницкий,

Батю Зинов наш Чигиринський! 

Не можем ми сами миждо собою козаками гетьмана обирати,

А желаем од вашой милости послихати».

Оттогди-ж-то Хмельницкий стиха словами промовляе;

«Эй козаки, дитп, друзи!

Прошу я вас, добре дбайте;

Есть у мене Иван Луговский.

Которий у мене дванадцять лит за джуру пробував,

Вси мои козацки звичаи познав;

Буде междо вами Козаками гетьмановати.

Буде вам козацьки порядки давати!»

Тогди-то козаки стиха словами промовляли:

«Пане гетьмане Хмельницкий,

Батю Зинов наш Чигиринський!

Не хочем ми Ивана Луговського:

Иван Луговський близько ляхив, мостивих панив живе;

Буде з ляхами, мостивими панами, накладати;

Буде нас козакив за не-вищо мати».

Тогди-то Хмельницкий стиха, словами промовляе:

«Эй козакив, дити, друзи!

Коли ви не хочете Ивана Луговського,

Есть у мене Павел Тетеренко».

– Не хочем ми Павла Тетеренка. –

«Дак скажите, говорит, кого ви желаете».

– Ми, кажуть, жолаем Евраха Хмельниченка. –

«Ще-ж, каже, мойму Евраху Хмельнпченьку

Тильки всього дванадцать лит от роду;

Ще вон возрастом мал, розумом не дийшлий».

– Будем, говорят, поплич його дванадцать парсон сажати,

Будут його дрбрими дилами наущати,

Буде междо нами козаками гетьмоновати,

Нам порядки давати. –

Оттогди-то козаки добре дбали; 

Бунчук, булаву положили

Еврася Хмельниченька на гетьманство пастановилп;

Тогди из разных пищаль погримали,

Хмельниченька гетьманом и поздоровляли.

Оттогди Хмельницкий, як благословение синови здав.

Так и в дом одправився,

И сказав йому:

«Глиди-ж, говорить, сину мий!

Як будешь немного Ташликом рикою гуляти,

На бубни, на цурумки вигравати,

Дак будешь отця живого заставати;

А як будешь Ташликом рикою гуляти,

На бубни, на цуромки вигравати,

Дак не будешь отця -живого заставати».

Тогди-ж-то Еврась, гетьман молодий,

Ташликом рикою долго гуляв,

На бубни, на цуромки вигравав,

До дому приижджав,

И отця живого не заставав.

Тогда-то велив у Штомпном двори,

На високий гори,

Гроб копати,

Тогди-ж-то козакиштихами суходил копали,

Шликами землю виносили,

Хмельницкого похоронили;

Из разних пищаль подзвонили,

По Хмельницкому похорон очинили.

Тогди-ж-то козаки, поки старую голову Хмельницкого зачували

Поти и Еврася Хмельниченька за гетьмана почитали;

А як не стали старой голови Хмельницкого зачувати

Не стали и Евраса Хмельннченька за гетьмана почитати:

«Эй, Еврасю Хмельниченьку, гетьмане молодий! 

Не подобало-б тоби над нами козаками гетьмоновати;

А подобало-б тоби наши козацки курени подмитати.

(Метлинский 395).

(1650).

Старожитности; то тилко як би обновила.

Же викономность явно знову ее одкрила.

Клейнот, котрпй Хмельницьких дом ирибздобляеть,

В мужности, в правди, в вири моцно утверждает.

Не див, бо Абданк знак есть щодрой поволности,

Крест за фарамент вири Хмельницких мужности.

Незвитяжоний, кролю, в христианском панстви,

Кеди повольность Хмельницких маешь у подданстви.

(Украинец Максимов, 1859. стр. 167).