Том X. Богдан Хмельницкий. Том 2

Стычки под Пилавою – Хитрость Хмельницкого – Бегство поляков – Расхищение польского лагеря – Взятие Константинова, Збаража, Брод – Осада Львова – Окуп – Осада Замостья

Переговариваясь с Заславским, Хмельницкий стоял в пилявском замке. Загоны спокойно проходили мимо польского лагеря и соединялись с его главным казацким войском, которое стояло табором в защищенном месте посреди болот¹. Хмельницкий ждал крымцев; а между тем старался приготовлять своих воинов к приближающейся войне. У казаков господствовал воинственный дух и религиозное воодушевление. Священники служили в войсках молебны; сам Хмельницкий, проезжая по рядам своих завзятых молодцов, говорил им не длинные речи, а коротко напоминал им, что они воюют за веру. Готовые к битве, они чужды были той самонадеянности, какою отличались их враги. Старики удерживали жар молодости. «Кто знает, что будет? (говорили они) придет, быть может, час – и нам положить голову, порадовать ляхов! На все воля Божия!» Когда поляки показали охоту вступить в дело, стража, поставленная над pекою, побежала в казацкий табор. «Гей! гей! молодцы! (кричал гонец) паны опомнились, подступают к реке, вызывают казаков!» Мгновенно тревога на трубах раздалась по всему табору. «Спешите, спешите! (восклицали есаулы) веселите пана гетмана Хмельницкого!»². Табор подвинулся ближе к pеке Пилявке.

Кривонос тотчас был отправлен к Константинову в засаду, так что если б поляки вздумали отступить, то встретили бы на пути казаков³. Это было первою причиною неудачи поляков, ибо Кривонос занял ровное пространство, а поляки стояли между горами⁴.

Маленькая речка Пилявка разделяла неприязненные полчища; от нее по обеим сторонам тянулся болотистый луг, очень топкий, особенно в тогдашнее осеннее дождливое время. Обе стороны соединяла плотина. Хмельницкий, чтоб не позволить полякам пройти через реку, отрядил казаков за плотину, где они выкопали шанцы. Казаки нарочно разгрузили болото конями, порыли рвы и копанки и стали в оборонительное положение.

В понедельник 20 сентября сражение началось разом в трех пунктах. Самуил Лащ и князь Корецкий нашли повыше плотины брод и пустились в перестрелку с казацким обозным, храбрым Иваном Чорнотою: и поляки и казаки, пешие и конные, рассеялись по кустарникам и вели рассыпную битву с равным мужеством. Осинский вступил в дело при плотине и принудил казаков отступить с противного берега; таким образом проход на другой бок реки остался свободным для поляков. Михаил Иордан нашел другой брод пониже плотины и перешел его. В этот первый день битвы счастье было на стороне панов. Тогда поляки так ободрились, что уже кричали: «Ударим залпом! Добывать курятник!» – так они называли маленький пилявецкий замок. Только вести, доставленные пленными русскими, охлаждали их самонадеянность: пленные показывали, что Хмельницкий дожидается, с часу на час, хана со страшною силою.

На следующий день, во вторник, 21 сентября, продолжались герцы и уже с большею удачею для казаков. Они овладели бродом, через который прошел накануне Иордан, и укрепили валом опасные места. Но тогда казачество лишилось бойкого, неистового уманского полковника Ганжи. Напившись горелки, выехал он, хвастая, на герец, убил нескольких шляхтичей, хотевших показать свое рыцарское удальство, и сам был убит каким-то волохом, «предательски», по выражению летописи⁵. Казаки рано в этот день окончили стычки и уклонялись от дальнейших битв. Это пугало поляков: «Верно враги что-нибудь замышляют», – говорили в польском лагере.

Вечером вдруг раздался в казацком обозе шум, достигавший до шляхетского лагеря; били в бубны, трубили в трубы, палили из ружьев и пушек; тысячи голосов крикнули вдруг: «Алла! Алла!»

– Что это значит? – в страхе спрашивали паны друг друга и задавали себе разные объяснения.

– Быть может (говорили одни), хлопы бегут, устрашившись наших подвигов.

– Нет (возражали другие), верно казаки недовольны Хмельницким и выбирают нового предводителя.

Третьи с боязнью догадывались, не пришла ли орда татарская.

Ночь покрыла оба войска; в томительной неизвестности оставались паны; но вот, в среду, на рассвете, жолнеры дивизии Тышкевича привели в лагерь пленника в священническом платье; неизвестно, был ли то священник в самом деле или казак, одетый таким образом и посланный нарочно Хмельницким. Стали его пытать.

«Я вам всю правду открою (сказал он); Хмельницкий так испугался вашей силы, что хотел было бежать; но вчера вечером пришло 40.000 татар, да еще и сам хан будет скоро. Хмельницкий присягнул платить ежегодную дань хану, а потому хан всеми силами будет вступаться за казаков».

Известие было вымышленное: на помощь казакам действительно пришел в полночь татарский отряд, но только 4000 человек Карабчей-Мурзою и сыном Хмельницкого.

Через несколько часов после рассвета Хмельницкий, рассчитав, что поляки уже услышали от попа, что следовало им сообщить, пустил всех пришедших татар вперед и одел еще несколько тысяч казаков в татарское платье. Они бросились к реке и закричали диким голосом: «Алла! Алла!» Это заставило поляков поверить, что пленник говорил истину и привело всех в чрезвычайное смятение. Все схватились за оружие, но в страшном беспорядке; всякий командовал и никто не слушал команды; каждый бежал куда хотел, становился как попало, и вдобавок между начальниками началась ссора, потому что все видели беспорядок, приписывали его причину один другому и оскорбляли через то друг друга.

Казаки тем временем перешли через плотину и сделали нападение на казацкие шанцы. Поляки, несмотря на беспорядок, вступили с ними в сражение. Первый из польских полков, завязавший дело, был сендомирский, под командою Витовского; за ним без приказания пустился полк воеводства минского. Казаки, командуемые Чернотою, нарочно побежали назад за плотину; шляхтичи, думая, что враги обращаются в бегство, перешли за ними за плотину и преследовали их, потешаясь ролью победителей, но, не видя ничего за туманом, наткнулись на целый казацкий корпус и услышали голос Хмельницкого, который кричал на своих воинов: «3а веру, молодцы, за веру!» Новые хоругви бросились за перешедшими через реку и когда столпились на плотине, казаки ударили на них, смяли, потопили, потом зашли в тыл отрезанному от плотины Витовскому, и «тогда поляки (говорит современник)⁶ орали землю копьями и устилали все болото прапорами»; два полка, сендимирский и волынский, погибли совершенно; много знатных панов легло па поле битвы; Витовский и Оссолинский, племянники канцлера, вытащенные из реки, израненные, едва успели прискакать к главному своему обозу. Казаки били врагов наповал. Страх и трепет, по выражению летописца⁷, распространился в польском лагере. Уже никто не думали прогонять мужичье плетьми; хоругви, отправленные в другую сторону, привели в лагерь двух татар, которые извещали, что хан скоро будет, а с ним войска, как травы в поле.

В то же время беспокоил поляков с другой стороны Кривонос.

Вечером предводители и знатнейшие паны собрались на совет, но вдали от лагеря, в поле. Они все раскаивались, зачем вышли из-под Глинян, представляли неудобность места под Пилявою по причине болот и яров, и один, славившийся в особенности благоразумием, доказывал, что самое лучшее, на что следует решиться – уйти из лагеря; к нему пристали многие; пристал и сам предводитель. Решили отдать Вишневецкому начальство, а самим удалиться, проводив сначала возы и рыдваны с пожитками. Приказание было отдано и с наступлением вечера ни самого Доминика, ни других знатнейших панов не было в лагере. Ночью с 22 на 23 сентября распространилась тревожная весть по лагерю, что предводителей уже нет, и все многочисленное войско, в страхе и беспорядке, покинув имущество, бросились в бегство... Утром казаки выехали к pеке, чтоб снова вызывать на герцы поляков, но вызывать было некого: лагерь был пуст; только собаки лаяли!

Тогда Хмельницкий со всеми силами бросился в погоню, и шляхтичи пришли в ужаснейший беспорядок: от страха кидали оружие: никто не понимал, кто причиною бегства: каждый кричал: «стойте!» а сам «токмоб коня допався, летив без очей, абы не застався», говорит русский летописец⁸: сжатые в толпе, они падали от духоты и давки и попадались в плен, когда, по выражению того же летописца, останавливались, чтоб отереть с лица пот и приложить платок к бьющемуся сердцу... Покидали раненых и больных.

По известиям современников, победителям досталось до ста двадцати тысяч возов с лошадьми, восемьдесят орудий и на десять миллионов польских злотых примерно всяких драгоценностей⁹. Древки со знаменами, узды, щиты, шлемы, серебряные сосуды, сабли, собольи шубы, блаватные сукна, персидские шали, рукомойники, ванны, где богатый пан только что купался, кушанья, варенья, конфекты, пирожные от прерванного стола – все это лежало в беспорядке по полю. Казацкие предводители напрасно удерживали русских, подозревая, не думают ли паны соблазнить хлопов: хлопы с жадностью подбирали драгоценности и лакомства, которых было столько, что они не знали, что им брать и что оставлять; никто не остался обделенным: за кварту водки казак отдавал своему базарнику бархатную шубу или серебряный кубок. Четыре дня пробыли победители в расхищенном лагере; пива, медов, вин было так много, что при обыкновенном употреблении достало бы им на месяц, говорит современник¹⁰. Бедные слуги, которых было очень много, беззащитно были избиваемы неверными.

«Такова была (говорит современника) кара от Бога за высокомерие¹¹. Добре (говорили казаки), добре пани выбрались на весильяля, и бенкет на славу задали, тильки кошту богато положили, сто тысячи, скарбу процвиндрыли и сирицю¹² здорожили»¹³. Очевидец поляк писал, что неприятелю пособили особенные какие-то чародейства. «Этому (говорит он) есть несомненные признаки, и оттого такой страх, такая констернация напала на нас, что мы скакали и бежали во весь дух, крича: гонятся татары! – а от татар, по милости Божией, никакого нападения не было»¹⁴. Только жадность хлопов к разбросанным богатствам спасла тогда поляков от гибели, но, однако, много из них было таких, что отдавали свои дворянские головы под сабли или под аркан; в особенности казаки сильно поразили беглецов под Константиновым, где под поляками обломился мост на Случе¹⁵.

Доминик, убегая из лагеря, послал Вишневецкому предложение взять команду: но Вишневецкий отказался: он знал, до какой степени беспорядок укоренился в войске, знал об угрожающей силе врагов и отвечал, что уже поздно. Утром он послал в главный лагерь узнать, что там делается, и получил известие, что все войско бежало, а казаки захватили лагерь. «Боже мой! (воскликнул князь) или то Твоя воля – наказать наше отечество этим презренным народом? О Господи! обрати на них свои перуны, но покарай и тех, которые причиною этою срама. Пусть и я положу свою голову, если виновен, только спаси отечество!». Он собирал по дороге рассеянных шляхтичей; то просьбою, то угрозами, то подарками успел он удержать на время некоторых и мужественно отбивался от преследовавших его казаков. Наконец, размышляя, что может достаться в руки татарам, и он последовал за бегущими.

Разогнанные папы убежали во Львов с такою быстротою, что достигли этого города в три дня, хотя в спокойное и безопасное время польский пан, по насмешливому замечанию современника, ехал бы туда целые полгода¹⁶. За военачальниками появились по Львове полковники, ротмистры, поручики. Все были между собою несогласны; один другого винил, а себя каждый оправдывал и изображал героем пилявского дня; все вопили и скорбели о бедствиях отечества, извещали жителей, что не сегодня-завтра неприятель покажется пред воротами Львова. Испуганные жители метались во все стороны; кто был похрабрее – тот спешил на вал встречать казаков оружием; многие забирали из своих пожитков то, что было у них поценнее и торопились уходить из города. Они сгоряча не рассуждали, что за городом им могло угрожать еще больше опасности, чем в городе. Воители, прибывшие с поля битвы, сейчас же уезжали из Львова подальше в Польшу: им пример показал сам главнейший предводитель, Доминик Заславский, уехавший немедленно в свой замок Ржешов. «Хорошо сделал, – замечает современник, – а то ему могло быть дурно от войска, в беспорядке сновавшего по Львову». Остророг и Вишневецкий остались на несколько дней во Львове. Остророг подвергался упрекам войска и жителей. Не так относились к Вишневецкому. Его одного все считали достойным быть полководцем. Сходка военных людей и обывателей Львова начала просить его принять начальство над войском и сделать распоряжения к защите Львова. После долгих отговорок, как бы уступая просьбам, князь согласился и тотчас пригласил к себе в сотоварищи Остророга; этим он избавил его от дальнейших упреков¹⁷. Он наложил на жителей контрибуцию: ради любви к отечеству каждый львовянин обязан был по совести объявить о своих и чужих сокровищах; назначенные для того чиновники обирали жителей; костелы и монастыри отдавали драгоценные сосуды, кресты; должны были жертвовать и церкви: все это делалось с тою целью, чтоб снарядить и удержать войско¹⁸. Иезуиты дали на 150.000 серебра. Некая пани Слоньонская привезла серебро из монастыря кармелиток и бросила к ногам Вишневецкого в костеле францискан. Некоторые купцы, кроме того чем были обложены, приносили туда же лишнее из патриотизма¹⁹. Вишневецкий оставлял во Львове гарнизон под начальством старого Христофора Артишевского, отличного артиллериста своего века, который по причине религиозных несогласий оставил надолго отечество, странствовал по чужим землям, служил голландской республике и завоевал в Южной Америке Pио-Жанейро²⁰. Поcле того Вишневецкий отправился к Замостью, а оттуда в Варшаву.

Но большая часть тех, которые вызвались защищать Львов, только что услышали о приближении казаков, тотчас разбежались в разные стороны; горожане жаловались, что паны их обобрали и, наконец, малодушно покинули на разграбление неприятелям ²¹.

Хмельницкий, преследуя врагов, вошел в Константинов и взял его без малейшего сопротивления. Оттуда он двинулся к Збаражу.

На дороге встретился с ним пан Юрий Немирич. Предки его были русские и владели большими имениями в Украине. Во время перерождения русского дворянства фамилия Немиричей, как и другие обратились в католичество; но сам Юрий не исповедовал уже и католической веры, а был заражен еретическими заблуждениями, как говорили тогда в Польше. Немирич принадлежал к тем, которые не только не признавали святости папы, но осмеливались подвергать сомнению догматы, издавна признанные, в продолжение веков существенными основаниями христианской религии: таких в Польше называли арианами. Выгнанный из местностей своих в Украине, он, как и другие, бежал в Польшу, но на сейме в Варшаве его приняли очень дурно. «Мы (кричали католики) много послабления делаем, когда позволяем сообщаться с нами протестантам; те, по крайней мере, соглашаются с нами в главных понятиях о Божестве и Св. Троице, но мы ни в каком случае не потерпим безбожников, подобных пану Немиричу²². Немирич, собрав свой отряд, вместо того, чтоб идти против казаков, пошел чрез Полесье, а оттуда на Волынь, и близь Збаража соединился со Хмельницким²³. Бывший в Польше в то время московский гонец Кунаков, называя его по ошибке Юрием Ермоличем, передавал в Москву носившийся тогда в Польше слух, что этот пан передал Хмельницкому тайное поручение от королевича Яна Казимира поддерживать его при выборе короля и обещание удовлетворить казаков, если он сделается королем. Кунаков говорил, что пан Юрий, приставши к Хмельницкому, стал у него «наивысшим писарем».

Казаки вступили в Збараж. Этот город был хорошо укреплен, но казаки не нашли в нем не только воинов, готовых к отпору, но даже живой души. «Тогда и я (признается простодушно современный стихотворец-историк), забрав свои бумажные ветоши, бежал вслед за другими из Збаража. Что ж удивительного?.. Ведь и Пиндар также бежал»²⁴. Только 50 пушек, множество пороха и других запасов взяты были казаками²⁵. За недостатком живых казаки помстились над мертвыми: разорив костелы, они выкинули на поругание остатки прежних панов из родовых могил. Сам Хмельницкий, если верить польским летописцам, не возбранял им этого, и особенно поругался над телом конюшего и жены его²⁶. «И мертвому льву надобно вырвать бороду», – говорил он²⁷.

Выступив из Збаража, Хмельницкий был в недоумении, что начать ему и куда идти. Он созвал раду, на которой как главные представители казачества отличались тогда: Иван Чорнота, полковник Тыша, опустошитель Польши, полковник переяславский Лобода, полковник гадячский Бурляй, издавна знаменитый пират на Черном море, полковник брацлавский Нечай, Калина, Воронченко, Полкожуха, Небаба и другие.

– Что скажет честная рада? (спрашивал предводитель). Много поживились мы от врагов наших, пойдем ли в глубь Польши кончать наших недругов или воротимся в свою Украину с гостинцами домашним и отдохнем от трудов?

Все прежде подачи советов настаивали, чтобы Хмельницкий п принял гетманский титул. Предводитель отвечал им:

– Не стану именоваться гетманом до тех пор, пока тот, кого изберут королем, сам пожалует меня этим достоинством; а печать гетманскую и клейноты употреблять буду.

Когда началась рада, Хмельницкий был того мнения, что лучше всего идти в Украину, послать на сейм депутатов и дожидаться избрания короля. Тогдашние обстоятельства внушали ему необходимость пользоваться своими успехами осторожно и умеренно. Идти в глубину Польши, нанести ей удар в самое сердце – казалось делом чересчур смелым и небезопасным для казачества по последствиям. Оно неминуемо повлекло бы за собою вмешательство соседних держав, а Хмельницкий еще не изведал, как они отнесутся к такому перевороту. Уже он заявлял Москве желание иметь государем московского самодержца; уже по-видимому, в голове его было намечено то соединение Украины с московскою Pycью, которое последовало чрез шесть лет; уже он убеждал московского царя вместе с казаками воевать Речь Посполитую: но Москва не дала ему ни малейшей надежды на согласие. Напротив, дружелюбные отношения, в которых находился тогда, по-видимому, московский двор к Польше, скорее вели к тому, что Москва могла оказать Польше содействие к укрощению мятежника, тем более опасного для обеих держав, что он сдружился с крымским ханом. Чтобы приобресть о себе доброе мнение царя, Хмельницкий должен был казаться не мятежником и по возможности держаться пределах законности; он так и повел себя, и пред Москвою показывал вид, что поднял оружие по самой крайности, единственно за греческую веру и притом с позволения короля Владислава против своевольных панов. Чтоб устоять на этой законной почве, Хмельницкий должен был приостановить неприязненные действия на то время, когда в Польше дело шло о выборе нового короля и подождать: что скажет ему будущий государь. Притом же Хмельницкий надеялся, что новый король, на выбор которого он мог иметь влияние, постарается привязать к себе возрастающую казацкую силу и даст законную твердость тем требованиям, какие Хмельницкий предъявит; и в этих соображениях Хмельницкий не хотел идти на Варшаву и опустошать Польшу, которую должен был почитать своим отечеством: но старшины, а еще более чернь, то есть простые казаки, думали не так; в особенности вооружился против предводителя Чорнота. Всеобщее мнение было таково, чтоб идти на Варшаву и вконец разорить Польшу. «Пане Хмельницкий, веди на ляхив, кончай ляхив!» – кричала ожесточенная толпа²⁸.

Хмельницкий объявил, что поведет их в Польшу. Но он задумал тогда же обманывать своих казаков и, утоляя, по возможности, их мщение, не допускать до вторжения в средину королевства и до больших опустошений. С этою целью он предложил, что следует наперед очистить всю русскую землю от ляхов и разослал своих полковников отрядами на Волынь и в Полесье²⁹. Такой род войны нравился казакам. Толпы отправились κ Дубну, Кременцу, Острогу, Луцку, разорять костелы, замки, кончать шляхту и иудеев: и сам Хмельницкий шел ко Львову под предлогом преследовать разогнанное войско, покорить своей власти старый русский город и потом уже идти на Польшу. Независимо от казацкой рады, Хмельницкий окружил себя тогда шляхтичами, приставшими к казакам: люди более образованные, чем казаки, они, казалось, лучше могли понимать его. Народ думал, что дело с поляками не должно кончиться ничем иным, кроме совершенного освобождения Руси от польского владычества; шляхтичи, хотя и русские, в то время считали возможным, что Русь может пользоваться независимостью и правами свободной нации, не разрывая окончательно связи с Польшей. Из всех таких советников, кроме Немирича, больше всех умел убеждать предводителя Иван Выговский, шляхтич русской веры, взятый в плен при Жовтых Водах. Своею расторопностью, красноречием и здравым умом он приобрел доверенность Хмельницкого, и его советам в особенности приписывают поляки ту нерешимость Хмельницкого, которая спасла на этот раз их нацию³⁰.

Проходя через Броды, Хмельницкий оставил там часть казаков для осады замка, очень крепкого, которого никак не могли одолеть, а сам, приближаясь ко Львову, послал вперед с небольшим отрядом Головацкого, шляхтича, вручив ему письмо на имя городского магистрата.

«Прихожу к вам (писал Хмельницкий) как освободитель русского народа; прихожу к столичному городу земли червонорусской избавить вас из ляшской неволи; прихожу по вашему желанию, потому что многие из ваших мещан приглашали меня. У меня 200.000 войска, кроме многочисленной орды; но это войско идет не на вас, а на поляков. Поэтому вы лучше всего сделаете, если соединитесь с единоверными вам казаками и выдадите панов, разбежавшихся из-под Пилявы. Мы утвердим взаимную нашу любовь взаимными клятвами. Если же пренебрежете нашею приязнью, то наживете себе беду»³¹.

Львов поступил под власть Польши гораздо прежде Украины и Волыни, а потому польская стихия здесь была сильнее, чем где-нибудь на Руси. Иезуиты основали здесь главный притон; ни в одном русском городе не было столько католических монастырей и костелов; много мещан приняло yнию; притом значительная часть городского народонаселения состояла из иудеев и армян: поэтому и неудивительно, если паны могли его считать верным для себя убежищем. Город издавна был богатейший в королевстве; жители занимались промыслами и торговлею: губернатор застращал их, а особенно иудеев, что казаки приходят разорять их. Испуганные мещане обещали не сноситься с казаками, а шляхтичи, прибежавшие из околицы, готовились драться; с ними вместе взялись за орудие бернардинцы, которых большой монастырь стоял в оконечности города. Православные хотя чувствовали иначе, но не смогли возвысить голоса. Головацкий получил следующий ответ от лица целого города:

«Город Львов не может понять, почему в то время, когда казацкий предводитель посылает к нам дружелюбные письма, казаки поступают в окрестностях по-неприятельски. Мы не отвергаем вашей дружбы, если она искренна, но не можем входить в союз с войском запорожским, пока не окончится избрание короля и все неудовольствия войска запорожского не прекратятся. Надеемся, что войско запорожское, которому мы не сделали никакого оскорбления, останется к нам с добрым расположением. Паны из-под Пилавы хотя приезжали к нам, но уже выехали на сейм; в городе заперлись мещане и предмещане; в замке оставлен гарнизон Речи Посполитой, над городом и замком начальствует губернатор»³².

Хмельницкий, получив такой ответ, двинулся осаждать город. Передовые отряды прибыли 6 октября.

На другой день явился под городом казацкий гетман и приказал ударить из пушек: начались стычки по разным концам Львова. Один отряд казаков рыл валы у гончарской улицы, близь монастыря кармелитов босых; другой напирал на галицкую браму; третьи нападали на бернардинский монастырь. Осажденные оборонялись; бернардины отличались особенно. Тогда под самим Хмельницким, была убита белая лошадь, приметная издали по своей масти. Вечером кончилось нападение; враги разменялись пленниками.

Хмельницкому нетрудно было взять Львов; но он сам не хотел напрасно проливать кровь и предавать богатый город в волю необузданной черни и татар: поэтому, расставив около города войско, сам предводитель стал в близкой деревне Лисеницах и послал оттуда священника Федора Радкевича с новым письмом к городскому магистрату, предлагая мир, и требуя 200.000 червонных злотых окупу для заплаты татарам.

Городские райцы ведали, что город не может удержаться, и согласились начать переговоры. Они уверяли и сами себя и других, что решаются просить пощады у казацкого вождя не из трусости, а единственно для того, чтоб спасти католическую святыню от поругания³³.

Но в городе Львове накопилось множество поселян православной веры. В самый день прихода казаков губернатор внушил жителям, что если предместья останутся целы, то казаки засядут надолго пред городом, и, по его мнению, для предупреждения опасности надобно бы истребить предместья. Нашли людей, которые за награду разложили в разных местах огонь; хаты подгородных жителей, гумна их, загородные дачи панов, церкви и костелы – все стало добычею пламени в несколько дней³⁴. Предмещане, лишившись имуществ, скитались без куска хлеба с женами и детьми; многие пристали к казакам; других загнали в город, обещая кормить во время осады. Население Львова увеличилось; от тесноты и дурной пищи, которою питались бедняки, при дороговизне припасов открылись повальные болезни. «Наши улицы, рынки и церковные дворы обратились в настоящий лазарет; угла не было в городе, где бы нельзя было встретить недужных и не слышать удушающей воин» (говорит очевидец).

Сверх того поляков, иудеев и армян пугало скопление православных, между которыми попадались подозрительные для них лица: слышно было, что у православных мещан бывают ночные скопища. Еще до прибытия Хмельницкого открыто было, что мещане Гологурские писали к нему, приглашали избавить народ от невыносимой ляшской неволи и обещали содействие. Письмо было перехвачено; поляки боялись, что таких доброжелателей Хмельницкого было в городе немало. Всяк – говорили тогда католики – кто только исповедует греческую веру, желает погибели Польше. Открыли в городе женщину, которая была любовницею Кривоноса и потом с одним казаком странствовала для узнания дела. Она сама созналась в этом и была пощажена. Донесли губернатору, что у одного богатого мещанина, Юрия Коваля, работники льют пули и куют оружие. Окружили подозрительный дом и действительно нашли много железа и свинцу. Хозяин отговаривался, что это припасено для продажи, но узнали, что это готовилось для оружия православным на помощь казакам. Во время штурма города Артишевский приказал казнить его на страхи прочим примерным образом, по выражению современника. Вслед затем было перехвачено письмо львовского православного владыки к Хмельницкому. Неизвестно содержание его: летописец говорит, что губернатор оставил и владыку в подозрении³⁵. Католики час от часу более боялись православных и, наконец, бернардины выдумали средство уменьшить число этого опасного для них народа.

Скрывающиеся во Львове мужики и предмещане проживали преимущественно в монастырях. Бернардинский был набит битком. Монахи устроили в субботу обед и поставили два стола: на одном кушанье было мясное, на другом постное; так как католики наблюдают в субботу пост, то монах, сзывая людей, говорил: «Идите, кто из вас русин, пусть садится и есть мясо, а кто поляк, то для него трапеза с рыбою и маслом». Православные, не подозревая уловки, сели за особый от католиков стол. Тогда монахи стали вызывать их поодиночке под предлогом, что хотят что-то сказать, и выводили за ворота. Там, в глухом дворе, был колодезь, называемый бардыш. Подле колодца стоял бернардин. Монах подводил русского к колодцу и говорила: «Посмотри туда, русин!» Русский наклонял голову, и стоявший подле колодца бернардин рубил его по шее, а тело сбрасывал тотчас в колодезь. Вот уж несколько человек таким образом пошло вслед за монахом; никто не знал, что сделалось с тем, который вышел прежде него; всяк добровольно наклонял голову под топор. Наконец обедавшие стали беспокоиться, что братья их не возвращаются, некоторые встали и подсмотрели, что делают монахи. Тогда все с отчаянными криками бросились через стены и без оглядки полетели в казацкий лагерь, где произвели всеобщее исступление. Хмельницкий в первом порыве гнева грозил сжечь целый город³⁶; но потом утишился и послал сказать, чтоб ему выдали всех панов, разбежавшихся из-под Пилявы. Ему отвечали, что никого из них нет в городе. Тогда Хмельницкий потребовал к выдачи всех иудеев. Ему отвечали, что нельзя сделать такого дела: иудеи королевские подданные и притом делили с христианами все тягости. Тогда Хмельницкий угрожал штурмом³⁷ и предостерегал всех жителей Львова русского вероисповедания, чтоб они спрятались в церквах во время взятия города³⁸.

Львов лежит между разнообразными холмами. Самый город был обнесен двумя стенами и рвом. Укрепления были ненадежны, вода во рву высохла, а стены, по замечанию современника, годились для защиты от ружей, а не от пушек. Правда, Артишевский показал отчаянную готовность защищаться. «Я уже стар, – говорил он, – довольно пожил; кончу жизнь во Львове, лучше пусть меня задавят его развалины, чем мне спасать жизнь низкою сдачей». Но жители, привыкшие к изобилию, не воинственные, давно повидавшее у стен своих неприятеля, желали избавиться от опасности каким бы то ни было образом. «Подумайте, – убеждал их старик-губернатор, – как можно довериться Хмельницкому, когда он замарал себя всякого рода вероломством? Для человека благоразумного и храброго гораздо желательнее смерть, чем неволя: смерть прекращает, неволя рождает горе!» Городской совет не послушался старика и отвечал Хмельницкому, что панов в городе нет, а Львов просит пощады. «Хмельницкий (говорит русский летописец) благочестивых ради, отложил свое намерение взять город штурмом и даже отказывался от жидов. Продолжались переписка и совещания; львовяне хотели что-нибудь выторговать у казацкого гетмана; но вдруг новые успехи казаков заставили мещан не прекословить более милосердию Хмельницкого.

С северной стороны города Львова, на горе, называемой Лысою, был замок, построенный в старину князем Львом Даниловичем. В мирное время он оставался незанятым, потому что был неудобен для жизни: там была дурная вода и притом в единственном колодце, но в военное время положение его было важно. Он стоял на возвышенности, откуда можно было видеть, что делается в городе, и притом оттуда можно было удобно палить в город. Артишевский поставил там гарнизон под начальством бурграфа Братковского. Гарнизон этот, в начале состоявший всего из семидесяти человек, увеличивался охотниками из мещан и мужиков. Туда столпилось также много предмещан, лишенных жилищ. Казаки Кривоноса нападали на этот замок вскоре после прибытия под Львов. Замок, впрочем, был силен не столько укреплениями, сколько крутизной горы, на которой был построен. Впоследствии накопилось там народу обоего пола до тысячи: замок казался крепче города, каждую минуту готового пасть; но зато скопление произвело голод. Казаки не переставали нападать на замок, и в один день Братковский от изнеможения ушел из замка со своими солдатами; тогда оставшиеся без обороны, голодные предмещане, мещане и мужики пришли в волнение. «Чего ж нам ждать еще? – закричали некоторые из них, – чем погибать от голода с детьми, лучше отдаться на милость казакам! Не такое страшное горе, как страх его малюет! Волки, медведи – и те бывают милосерды, а казаки – люди, да и татары люди! Что они нам сделают? В неволю возьмут? Что ж? потерпим, а после, может быть, на волю выйдем. Жен, дочерей наших изнасилуют? Э, что ж делать! Не стыдно, когда поневоле. Ну, с Богом!» Множество голосов со стен закричало, что они сдаются.

Тут толпа кияков (так назывались червонорусские хлопы, потому что за недостатком оружия употребляли кии) ворвались в замок, как волки в овчарню, говорит очевидец, и перерезали всех от старого до малого. «Страшно выглядывал, – продолжает тот же современник, – этот замок со мшистыми стенами, облитыми кровью, и башнями, заваленными людскими трупами»³⁹.

Потом казаки отняли у горожан воду, следуя указанию одного предмещанина, ушедшего к казакам⁴⁰, беспрестанно врывались в город и чтоб лучше долетали туда пули, взмостили на крышу высокого костела пушки. Пущенная бомба зажгла жидовскую синагогу; пожар распространился; люди не смели тушить, потому что картечи убивали их на улицах. Тогда мещане, видя неизбежную беду, соглашались сдаться па волю победители, выставили белое знамя и послали знакомого Хмельницкому ксендза Гумель-Мокрского просить помилования.

Хмельницкий, получив это известие, бросился лично к осаждающим, вложил на палку свою шапку и, показывал казакам, кричал: «Згода!»⁴¹ .

Нападение остановилось. Вслед затем выехали из Львова четыре депутата: от русских, поляков, армян и от университета⁴². В сопровождении полковника Остапа они прибыли в Лисеницы 13 октября.

Гетман принял их ласково, потчевал вином и уверил в своем расположении к городу Львову.

Депутат от католиков Вахлович отличался особенно красноречием, и со слезами. «нищенски», по замечанию очевидца⁴³, молил предводителя пощадить их и уменьшить цену откупа.

«Помилуй нас (говорил он) ради нашей крайней бедности; паны совершенно нас ограбили: пилявецкое войско обобрало нас и покинуло; мы в самом горьком положении: не дай нам погибнуть с голода!»

Хмельницкий отвечал: «Я не могу скрыть от вас, что меня слишком огорчают эти несчастные обстоятельства. Дай Бог, чтобы и ухо человеческое о подобных не слышало! Всему причиною Вишневецкий и Конецпольский, о чем я писал вам; не стало сил переносить нам тяжкий наш жребий; у нас насильно отнимали все наше достояние, и нам ничего более не оставалось, как взять оружие. Вы просите милосердия: я сам просил его для себя и не был настолько счастлив, чтоб получить; но вам я окажу его! Я не хочу поднимать меча на ваши головы и дарую вам жизнь – это уже большое милосердие, господа; только – без всяких отговорок отсчитайте мне двести тысяч червонных злотых. Вдобавок я оставлю при вас и жидов, этих негодных мерзавцев, но с тем, чтобы они выплатили большую часть этой суммы: они-то обирали казаков в Украине. Надобно вам знать, господа, что я требую этих денег не для своей корысти, а единственно потому что должен удовлетворить приятеля моего, пана Тугай-Бея. Моя обязанность – наградить того, который соединился со мною со значительными силами, помогал везде против моего неприятеля, и храбро разделял со мною опасности».

Очевидец заметил, что Хмельницкий прослезился, слушая описание бедствий Львова, но не уменьшил требуемой суммы ни одним злотым⁴⁴. Напрасно умоляли его депутаты: он ссылался на своих старшин и на Тугай-Бея. Депутаты умоляли его. Наконец он сказал: я посоветуюсь и оставил их с несколькими чиновниками казацкими. Депутаты должны были выслушивать насмешки над пилявскими героями. «Мы, – говорили им казаки, – взяли у поляков 6.460 возов с сокровищами, а вот и булава князя Доминика. Посмотрите на нее. Вот скоро турецкий цезарь пришлет помощь. Пана Вишневецкого мы достанем, хоть бы он в Гданск ушел: он виною тому, что переговоры не состоялись. Мы дойдем до Вислы, наготовим чаек и приплывем в Варшаву, а то и далее, если нас не удовлетворят». Но тут воротился Хмельницкий, с ним Тугай-Бей, Калга-султан и Пин-Ага. Все старшины и полковники были налицо, каждый с позлащенным перначем – знаком достоинства. Хмельницкий изложил просьбы города. Тугай-Бей, которого усадили па почетное место, поглядел на депутатов грозно и сказал: «Вы молодцев обидели: хоть бы вы в землю закопались, – и там я вас найду!» Он начал бранить поляков, особенно Синявского, который, будучи отпущен на честное слово. не заплатил откупа. Татары непременно требовали со Львова откупа. Хмельницкий ссылался на них и представлял депутатам, что ему невозможно сделать уступки, потому что нужно спровадить татар и заплатить им. Иначе они будут делать опустошения⁴⁵. Депутаты должны были с покорностью согласиться на все требования победителей.

Хмельницкий отправил в город за деньгами Петра Головацкого, а Тугай-Бей – татарина Пин-Агу: готовой монеты набралось только на 16.000 злотых. Этого было слишком мало и Львов откупался разными товарами и вещами: костелы и монастыри приносили свои украшения и сокровища; мещане выкладывали из лавок штуки богатых материй, полотна; жиды со вздохом сносили серебро, золото, разные драгоценности, приобретенные лихвою от убогих христиан; бедные посполитые принуждены были выносить последнее полотно или серебряную вещицу из скромного домика⁴⁶. Возами отправляли сокровища в лагерь победителей, где Тугай-Бей прилежно все это оценивал и взвешивал, иногда вскрикивая на привозивших⁴⁷. Этим не ограничился откуп. Город подарил самому Хмельницкому богатых одежд и сбруй на 20.000 злотых; все полковники, войсковые есаулы, судьи, писари, казацкие атаманы получили в подарок по нескольку сот талеров и разных вещей: кто воротился с позолоченною саблею, кто с богато оправленным буздыханом. По замечанию очевидца Кривонос показал себя особенно корыстолюбивым. «Я столько же сделал, как и пан Хмельницкий (говорил он), да если б захотел, то натворил бы во Львове страха и беспорядка; зато нельзя меня считать каким-нибудь простаком; я не хуже других: других одарили и мне дайте какую-нибудь сотню-другую червонных злотых. Этот отважный казак получил тогда тысяч на пять разных подарков. Вдобавок мещане должны были, по русскому обычаю, угощать на мировую казаков и выкатить полубочки и бочки разных водок, вин, меду, мальвазии. «Негодные холопы (говорит очевидец), пастухи, пригодные только к плугу, пьянствовали и обжирались посреди города, а потом уносили с собою в лагерь съестное»⁴⁸.

Для спокойствия граждан Хмельницкий оставил в городе двоюродного брата своего, Захария Хмельницкого, с десятью казаками; у них был универсал, подписанный рукою гетмана; этот универсал должен был останавливать казаков, если б какая-нибудь толпа наездников вздумала еще раз беспокоить Львов. Тогда жители начали роптать и обвиняли своих депутатов, что они у Хмельницкого более хлопотали о себе, чем об общих делах. Ожесточение против них дошло до того, что их чуть было не убили, но их оборонил Артишевский.

23 октября султан Калга со своею ордою отступил в Каменцу. На другой день 24 октября, казаки дали на прощанье залп из пушек и страшное войско отступило. Поляки считали особенным чудом неба свое избавление за деньги⁴⁹. Только бернардины не хотели участвовать в платеже, говорили, что они оружием охранили монастырь, и гордо указывали на кучу трупов около своей обители⁵⁰.

После того казаки уже не беспокоили Львов. Мимо города проходили казацкие отряды Хмельницкого и не делали опустошений, потому что Хмельницкий строго запретил им это. «О, если бы у нас в коронном в войске была такая дисциплина!» – говорили тогда поляки. За то и казаков не трогали по дорогам. Сын Хмельницкого в сопровождении небольшого отряда провез мимо Львова несколько десятков возов, нагруженных добычею; никто на него не нападал.

Отступив от Львова, Хмельницкий еще раз хотел было отложить неприязненные действия и дожидаться окончания сейма, но казаки, возбуждаемые преимущественно Чорнотою, подняли ропот и кричали: «Пане гетмане, веди на Польшу!»

Замостье, теперь сильнейшая крепость в царстве польском, принадлежало тогда фамилии Замойских, от которой и получило название, и уже в то время было сильною защитою королевству, как по своему неприступному положению, так и по искусственным укреплениям: с юга защищал его огромный пруд; с севера и запада – непроходимые болота, а с востока – ров, чрезвычайно широкий и глубокий, наполненный водою; над ним возвышалась огромная стена. Поперек всей стены проведен был толстый выступ, препятствовавший приставлять лестницы; семь круглых башен защищали стену, а между башнями и самою стеною поставлены были пушки так искусно, что издали нельзя было их приметить. В стене были сделаны отверстия для стрельбы в разных местах. Сама стена была так толсто наполнена землею, что наверху ее могла свободно оборачиваться карета в шесть лошадей. Иеремия Вишневецкий собрал туда десять тысяч шестьсот человек, в числе которых было 1.500 пехоты собственной команды коменданта Вайера, славившегося тогда знанием военного дела. Кроме того, в Замостье было четыре тысячи шляхты бельского воеводства, шляхтичи воеводств холмского и волынского, составлявшие резерв восемьсот человек постоянной стражи и до тысячи человек мещан, взявших оружие; были там люди разных наций: армяне, шотландцы, немцы, слуги, хоть и годные к бою, не считались в числе военных людей. Пороха было довольно; пушек, за исключением поставленных на местах, оставалось еще большое количество в резерве, а ружей было так много, что, по уверению современника, на каждое окно приходилось по пяти; притом у многих дворян они были трёхствольные. В случае долговременной осады крепость и город не боялись голода: каждый житель обязан был запастись припасами для себя и для поставленного у него на квартире жолнера на полгода, а кто не мог этого сделать, тот был высылаем из города: таким образом в Замостье не было и многолюдства, пагубного во время обложения. Оставшиеся в Замостье написали на сейм, что не могут прибыть в Варшаву по той причине, что должны защищать важный пункт в королевстве. Главным начальником собственно города был Владислав Мышковский, староста гродецкий. Все эти распоряжения были сделаны Вишневецким, которого паны и жолнеры избрали предводителем; он сделал все нужное для защиты крепости и доставил части пилявского ополчения случай стереть с себя стыд бегства. Сам князь уехал в Варшаву с 400 человек.

Паны, собравшиеся тогда в Замостье, ненавидели королевича Яна Казимира, которого Хмельницкий хотел видеть королем, и послали на сейм извещение, что если будет идти дело об избрании кого-нибудь из братьев покойного Владислава, то они дают голоса в пользу старшого брата, Карла. Хмельницкий, быть может, узнал об этом и решился держать крепость в осаде, чтоб застращать противников и, если нужно, силою оружия доставить престол Яну Казимиру, стороны которого держался и канцлер Оссолинский. Хмельницкий, приближаясь к Замостью, имел, по сказанию поляков, до 80.000 войска, хотя это число ни в каком случае нельзя принимать за достоверное, тем более, что большая часть ополчения русского вела гайдамацкую войну по окрестностям⁵¹.

Проходя от Львова к Замостью, Хмельницкий был сопровождаем восторгом русского народа. Православные бежали к нему навстречу, величали освободителем; одни приставали к рядам казаков, другие сносили им запасы, – все клялись в ненависти к католичеству и племени ляхов. Кто только исповедовал православную веру, тот считал святым долгом помогать чем бы то ни было восстанию, хотя некоторые из русских потерпели тогда не только от татар, но и от своих православных забияк⁵². Местечки, населенные католиками, униатами и жидами, без милосердия были истребляемы огнем и мечом. В народе русские произвели бесчеловечные убийства; в числе погибших был владелец, Самуил Лащ, известный забияка. Город Сокал и местечко Томашевка, откуда успели убежать все поляки и жиды, приняли с торжеством казаков. Католические храмы были ограблены: самые кости умерших выброшены из гробов на поругание⁵³. Приблизившись к Замоcтью, Хмельницкий послал передовой отряд под начальством Небабы.

Небаба, приблизившись к Замостью, удивился, увидев ворота отворенными и очень мало стражи на валу. Предмещане собрались к нему толпами н начинали было говорить с ним, как русские, но появился трубач на башне и закричал:

«Прочь отсюда! Паны, находящиеся в крепости, не станут унижаться, чтоб входить с вами, холопами, в сношения, а мещанам не позволяется».

Воротившись, Небаба доносил, что поляки ни во что считают силу казацкую, и настаивал, чтоб Хмельницкий поскорее взял Замостье и доказал им, что значат казаки⁵⁴.

Уверенные в том, что русские предмещане готовы будут принять казаков, как братьев, и дадут им пристанище в своих домах, паны приказали зажечь предместья, и казаки явились 5 ноября, в самый развал пожара.

Тогда поднялась сильная буря прямо в лицо казакам. «Несчастные предмещане (говорит очевидец) хватали, что успевали из своих пожитков; одни бежали с ними в подъемные ворота к северной башне; другие карабкались по веревкам через стены; крики малюток, вопли лишенных крова и дрожащих от стужи, страшно поражали слух. Многие не попали в город и поместились на возах с остатками своих имуществ под стенами. Никто не смел роптать, если не хотел быть отданными под стражу двум дворянам, которых выбирали стеречь подозрительных, с сотнею жолнеров. Заперли наглухо ворота; по всем башням расставили войско; на стенах расположился остальной народ с косами и колодами для отражения приступа».

Хмельницкий остановился в соседнем селении Лабунях и задумал стеснять поляков медленным обложением. Он расставил казаков кругом крепости, на большое пространство, и приказал сделать плотину на реке, протекавшей через город. Воду потянуло вниз, и осажденные потерпели через это большой недостаток. Колодцы днем насыхали до дна, и только ночью слегка наполнялись водою. Не так счастливы были казаки в полевых работах: валы и батареи копать было трудно, потому что земля стала уже замерзать. Хмельницкий видел, с одной стороны, трудность взять сильную крепость осадою в такое время года, а с другой, не желал идти на приступ, чтоб тем не обнаружить явных неприязненных действий против Pечи Посполитой и старался сохранить вид, что он не хочет воевать до окончания сейма, а потому послал к Мышковскому письмо на имя сенаторов и шляхты, запершейся в Замостье.

Хмельницкий вежливо желал им здоровья и благополучия и уверял, что не хочет кровопролития, а явился с войском единственно по тому случаю, что преследовал Иеремию Вишневецкого.

«Но так как (писал он) он из вашего города убежал, то мы бы желали, чтоб вы не заводили с нами войны, а примирились добровольно, как львовяне, и мы тотчас отступим от вашего города со всеми войсками, и волос не спадет с головы вашей. Если же вы не захотите мира, о котором мы просим Бога, то уж тогда не отойдем от города, пока не исполнится приговор Божий: мы хоть не рады, а должны будем воевать с вами. Сохрани Бог! Лучше пусть теперь, когда мы дошли до вас, Бог даст нам мир, и мы счастливо дождемся нового государя, кого Бог нам благословит. Мы же в особенности желали бы себе природного государя, королевича Яна Казимира: дай Господи, чтоб довелось служить ему верно, как мы служили блаженной памяти брату его Владиславу IV-му...»

Чрез два дня комендант прислал гетману, от лица всех дворян в Замостье, ответ, исполненный уверений в желании мира, но не заключавший в себе ничего решительного. Дворяне извещали казацкого предводителя, что и они желают королем природного королевича, но не упомянули имени Яна Казимира, которого не желали.

В то же время Хмельницкий, полагая, что Вайера, как иноземца, можно легко склонить, послал ему через пленного немца письмо и приглашал поступить в рыцарское товарищество с казаками.

Вайер отвечал:

«Хотя вы, казаки, привыкли снискивать себе хлеб саблею, но до сих пор добывали его не от Речи Посполитой, матери вашей, а от врагов, в чем мы всегда готовы быть вам товарищами, но против Речи Посполитой помогать вам не станем. Я. Вайер не только дворянин Речи Посполитой, но и сенатор и каштелян хелминский; хотя у меня под командою войско не польского происхождения, но состоит все из пруссаков и курляндцев, – все это сыны одной Речи Посполитой. Впрочем, мы не подадим повода к пролитию крови христианской, если ваши желания мира искренны»⁵⁵.

Современник рассказывает, что, получив ответ из Замостья, Хмельницкий со старшинами осматривал ров, который казаки копали для спуска воды из пруда. В это время ядро, брошенное со стен, чуть было не убило Хмельницкого: с тех пор он постоянно жил в Лабунах и только навещал табор⁵⁶.

Безуспешные переговоры и медленность Хмельницкого породили в толпе казаков ропот и даже негодование.

«Наш гетман так распился (кричал обозный Чорнота), что ни о чем не думает и страх овладел им. Как! мы побрали в неволю гетманов, рассеяли все польское войско, взяли окуп со Львова, и теперь Замостье, частная крепость одного поляка, не могла бы выдержать нашей силы; беда только, что пан гетман начал поблажать полякам, ведет с ними тайные сношения и обманывает войско!»

Хмельницкий знал, говорит летописец, что за голова был Чорнота, и приказал тотчас готовиться к приступу⁵⁷.

Гетман открыл нападение тем, что пустил ядра и зажигательные гранаты в город; но одни не долетали, другие перелетали, а третьи хотя падали на крыши, но не причиняли большого вреда. Дожидаясь решительного приступа, поляки, с колокольным звоном, ободряемые священною процессию со св. дарами, выстроились к бою; но казаки целый день только играли на трубах, как будто для того, чтоб изнурять врагов беспрестанным ожиданием⁵⁸. Между тем наломали хворосту для забрасывания рва, наделали соломенных пуков для зажжения, приготовили из толстых бревен осадную машину на колесах, называемую по-казацки гуляй городына, с отверстиями для вставки пушек и ружей, и с корзинами или ящиками, набитыми землею, для закрытия от неприятельских выстрелов⁵⁹. К вечеру на северной и на восточной стороне появилась сплошная масса казаков. Хмельницкий отобрал таких молодцов, которые еще не знали, как управляться с оружием, потому что до сих пор обращались только с косами да серпами, но за то болеe всех шумели против предводителя, выкатил сначала несколько бочек горелки, потом загнал всех в гуляй городыну и запер ее рогатками, а позади поставил старых настоящих казаков, приказывал им подгонять ленивых и трусливых, и даже колоть, если они попятятся назад. По бокам поставлена была конница. В одиннадцать часов ночи поляки отвечали им таким сильным огнем, что русские расстроились; бревна, сложенные наскоро, рассыпались; холопы не умели хорошо стрелять и попадали в стены или на воздух; притом на поляках были панцири, а на русских свитки да кожухи! Покинув разоренное свое орудие, они бросились на задних казаков, прорвали ряды их и привели всех в беспорядок. В то же время, когда неопытная и буйная чернь выставлена была на убой под гуляй городыною, Чорнота с казаками зашел с северной стороны чрез болото, где стена была ниже, не защищалась башнями и где поляки не ждали видеть казачества. Сначала с этой стороны дело казаков шло удачно: они перешли ров и приставили к стене такие огромные лестницы, что пятьдесят человек едва могли нести одну, но поляки поспешили туда, где нападал Чорнота, и отбили его. Сам Чорнота лез, «как сорви-голова», говорит польский летописец, но был ранен в лядвею, упал с лестницы и не получая впору ни подкрепления, ни содействия, оставил приступ. Тогда осажденные так расхрабрились, что две тысячи человек сделали вылазку на предместье, где стоял Головацкий с двенадцатью тысячами казаков; они напали неожиданно, захватили триста вьючных лошадей и взяли в плен сотника Метлу⁶⁰.

С тех пор казаки, хотя стояли три недели под Замостьем, но уж не оказывали ни малейших неприязненных поступков. Они даже перестали роптать на Хмельницкого, особенно когда посредством гадания (а в гаданиях, по замечанию современников, они были большие искусники) дознались, что судьба не дает им успеха, сколько бы они ни трудились. Они пустили что-то огненное, наподобие горящего шара или ракеты, прямо на город по воздуху, так что осажденные думали, что хотят зажигать город: ракета, долетев до средины города, протянулась в воздухе наподобие копья, потом начала сгибаться и, наконец, приняла форму змеи; хвост и голова сблизились, и тогда голова как будто начала кусать хвост. Видя это, казаки закричали: «годi mеnepь, панове молодцi, не наша доля»⁶¹. Какая-то знаменитая их чаровница Маруша объяснила им, что успеха не будет. С тех пор они уж не воевали⁶².

Начальник Замостья, пользуясь бездействием казаков, послал к Хмельницкому с просьбою не разорять замка пана Замойского. Этот замок стоял посреди пруда с южной стороны крепости: комендант предлагал поместить там для охранения казацкий гарнизон.

Хмельницкий отвечал: «Удивительно, что вы заботитесь о сохранении пустого дома более чем о многолюдном городе, в то время когда есть средство сойтись с нами, если только вы не станете пренебрегать своим домом».

Получив такой ответ, паны послали спросить, что он разумеет?

«Так как нам известно (писал Хмельницкий), что владетель Замостья обращался всегда человеколюбиво с русским народом, так как притом приходит пора снять лагерь, то я соглашаюсь отвести казаков в Украину, если мне дадут небольшую денежную сумму для удовлетворения татар».

На это Мышковский написал: «Мы согласны заплатить пану Хмельницкому 20.000 польских злотых, если казацкий предводитель исполнит следующие условия: во-первых, оставит в целости замок, о котором уж было говорено: во-вторых, запретит, казакам разорять костелы, замки и имения соседних дворян – все, что осталось еще неповрежденным; в-третьих, не будет отдавать в плен побежденных и, в-четвертых, если, по получении суммы, воротится в Украину».

Хмельницкий согласился на все, но, получив сумму, написал коменданту: «Я не могу возвратиться в Украину, пока не придут в мой лагерь казацкие отряды, разосланные по окрестностям; однако городу бояться нечего, даже вы получите от нас пользу, если позволите казакам без оружия подходить к городу и продавать скот и прочее, что они захотят сбыть; я же, со своей стороны, уверяю вас, что всякий может безопасно выходить из города.»

Комендант позволил, и тогда в казацком обозе открылась настоящая ярмарка: казаки продавали своим неприятелям скот и разные драгоценности: серебряные кубки, чаши, платья, меха; все это было отнято у панов под Пилавою и продавалось теперь необыкновенно дешево. Тучный бык стоил талер. Некоторым из поляков даже понравился такой торг, хотя от него поживлялись только богачи, а бедные, час от часу, приходили в скудное положение, особенно оттого, что в Замостье открылся падеж скота и лошадей⁶³.

Избрание Яна Казимира – Королевское приказание – Отступление Хмельницкого в Украину – Прибытие в Киев – Патриарх Паисий

Наконец, Хмельницкий узнал, что избрание нового короля кончилось и кончилось так, как он хотел. Приступая к Замостью, казацкий предводитель отправил в Варшаву Яна Гирю, Гладкого, Сокольницкого и Дмитра Черкаского просить, чтоб к нему прислали комиссаров для примирения. Он велел им заявлять, что казаки желают королем Яна Казимира и если сейм выберет этого королевича, то Богдан Хмельницкий будет в его воле. Так должны были говорить казацкиe посланцы и в таком смысле Хмельницкий послал с ними письма некоторым государственным людям. 15 ноября он послал на сейм ксендза каноника Гумель-Мокрского, вероятно, издавна ему знакомого, поручая ему письмо к целому сейму.

«Бог всемогущий свидетель, – писал он, – что крайняя беда и неволя заставила нас оскорбить величие Божие и вас, милостивых панов. Всему причиною двое панов. Первый коронный хорунжий: он убивал наших товарищей, мучил, сажал на кол, отнимал нашу собственность, чуть не запрягал нас в ярмо, делал с нами, что ему нравилось. Второй пан – князь Вишневецкий; когда, по разгроме кварцяного войска, мы хотели воротиться на обычное место на Запорожье – он, не знаем, по собственной ли злобе или по совету других панов, нападал на нас со своим войском, хватал казаков и наших духовных, сажал на кол, буравил глаза и мучил их другими способами. Защищая свою жизнь, мы, рады не рады, должны были двинуться с войсками нашими и давать ему отпор, потому что с одной стороны паны комиссары Речи Посполитой присылали нам миролюбивые письма, с другой на нас шло войско. Преследуя князя Вишневецкого, мы достигли Замостья, получив верное известие, что князь Вишневецкий собирается воевать с нами. Эти два пана всему причиною. Они своею алчностью и необузданностью чуть не до конца разорили землю. Князь Вишневецкий был у нас в руках за Днепром, но мы его выпустили в целости, надеясь на его дружелюбие. Теперь мы посылаем к вам его милость ксендза Мокрского, каноника, который засвидетельствует, как я трудился, желая оставаться по-прежнему верным слугою Речи Посполитой. Просим отпустить нам невольное прегрешение: сам Бог свидетель, что не мы виною. Просим не одобрить тех панов, которые всему злу причиною. Если же вы,

милостивые папы, окажете нам какую-нибудь немилость и неблаговоление и не удержите виновников войны, то мы поймем это так, что вы не желаете иметь нас своими слугами: а это причинит нам великую скорбь. Ожидаем ответа чрез того же ксендза каноника Мокрского, а затем остаемся по-прежнему верными слугами вашими»⁶⁴.

Избирательный сейм не был на этот раз так бурен и мятежен, как обыкновенно случалось. Правда, с 6 октября по 17 ноября время проходило напрасно в толках о средствах защиты, о частных правах и разных формальностях, хотя Кисель еще 10 октября представлял, что единственное средство утишить возникшие междоусобия – как можно скорее выбрать короля. «У этих хлопов, – говорил он, – ничего не значит величие республики. А що то есть Речь Посполита? Мы сами Речь Посполита, але король то у нас пан! – Хмельницкий в письмах своих ко мне и другим лицам не хочет и знать, будет ли Речь Посполитая именовать его гетманом. Он пишется гетманом войска его королевского величества. Король у них, хлопов, что-то божественное»⁶⁵. По мере того, как узнавали об успехах Хмельницкого, очевидная опасность заставляла думать о скорейшем избрании главы государства. Сначала входила в силу партия Ракочи седмиградского князя. Иеремия Вишневецкий был за него и приводил в доказательство, что венгерцы во всем похожи на поляков, и в правах, и в образе жизни, а потому с ними должны соединиться; одно только препятствовало Ракочи быть польским королем: он был не католик, но полякам памятен был пример Стефана Батория и многозначительны слова Сигизмунда III, который говорил, что для польской короны можно сделаться не только католиком, но даже иезуитом; эта партия, однако, не была многочисленна; притом же тогдашний седмиградский князь Стефан Ракочи в то самое время умер, оставив наследником сына Георгия. Другая партия хотела оставить польский престол в роде Вазы, следуя совету духовных, из которых один Стефан Вышга пред самым началом сейма произнес проповедь и привел в ней кстати текст из книги Царств: «Изберите себе царя из сыновей господина вашего, того, который нам понравится, и посадите его на отцовский трон».

Два сына Сигизмунда, Карл и Казимир, оба находившиеся в духовном звании, были кандидатами. Во время сейма один сидел в Непорентах, а другой в Яблонной, и оба действовали через панов своих комиссаров на сейме. Казацкие комиссары сильно стояли за Казимира; его стороны держался и Оссолинский. За Казимира старался посланник императора и французский двор⁶⁶. Говорят, что Оссолинский решил дело: он убедил Карла добровольно отказаться от своих претензий, представляя ему, что в противном случае отечество испытает ужасные беспорядки, когда Хмельницкий готов будет воевать за Казимира. Карл отказался; а Ян Казимир 17 ноября был избран королем, несмотря на то, что быв королевичем, вступил в иезуитский орден и получил от папы кардинальскую шапку; несмотря даже и на то, что не все желали видеть его королем и многие имели о нем дурное мнение⁶⁷. Но у ляхов, хоть их и большое скопление было в Варшаве, были заячьи уши, говорит летописец русский: такой страх ими овладел, что как послышат треск сухого дерева, так готовы без памяти бежать к Гданьску и сквозь сон не один тогда кричал: «Хмельницкий идет!» Оттого они все только и думали, как бы примириться с грозным победителем и согласились на избрание Яна Казимира преимущественно для того чтоб угодить казакам и избавиться от дальнейших разорений⁶⁸. Едва только большинство стало наклоняться в пользу Яна Казимира, паны тотчас послали к Хмельницкому ксендза Ансельма с известием.

Хмельницкий очень был доволен.

«Того только и ждать (сказал он), чтоб было к кому прибегнуть в тяжких несчастиях своих: настоящая беда не в моей причине сталась, а все от дурних старостiв к вiд лядской старшины, котора нам велики шкоды чрез аренди польски робила, дай того лиха наробила. Я не на кровь всенародную иду, а од настоючих на мене войском с бороню»⁶⁹.

Немедленно он послал в город известие и так писал:

«Избирательный сейм кончился. Казаки, как дети одного отечества, подавали голоса свои, и ради их поляки согласились избрать Яна Казимира. Но казаки так любят короля своего, как дети отца; и пока он не будет коронован, войско запорожское не выйдет из Польши, а будет стоять для охранения особы его величества. Предлагаю гарнизону в Замостье отворить нам теперь ворота, как согражданам и приятелям⁷⁰.

Весть об избрании Яна Казимира очень не понравилась в Замостье: паны видели в новом короле орудие Оссолинского и антиреспубликанской партии⁷¹; однако, скрывая неудовольствие, угостили и одарили казацкого трубача и отослали назад с таким ответом:

«Мы, находящееся в Замостье, все благодарим пана Хмельницкого за то, что его трубач принес нам известие, которого мы чрез почту не могли получить, по причине военных беспорядков. Нo слышали и мы, что Ян Казимир, избранный королем, двинулся уже к Замостью для успокоения несогласий наших; прибыв сюда, он узнает, кто из нас нападает на отечество, а кто его защищает».

Между тем комендант послал Хмельницкому в подарок четыре бочонка отличного вина⁷².

19 ноября явился в казацкий табор другой посланник самого новоизбранного короля, шляхтич русской веры, Яков Смировский. Казаки встретили его с распущенными знаменами, били в котлы, играли на трубах, стреляли из пушек».

Услыша такое неожиданное смятение в неприятельском обозе, осажденные испугались было, особенно, когда до них долетали слова: «Ой тепера прiйшов сирота до Замостья отворити ворота!» У казаков было предание о какой-то пушке огромной величины, которую некогда москвитяне везли в Киев и бросили на дороге: эта пушка в народе слыла под именем сироты, а потому осажденные подозревали, не получили ли казаки свежей помощи и не предпринимают ли приступа⁷³.

Но королевский посланник привез Хмельницкому приказание от имени короля отступить в Украину и там дожидаться его комиссаров.

«Я избран польским королем (писал король) по единодушному согласию обоих народов, так как ты сам, Хмельницкий, требовал этого пламенно, в нескольких письмах своих и частных, и посланных к сенату. Признай же во мне верховного наместника великого Бога, не опустошай по-неприятельски областей польских и перестань разорять моих подданных. Отступи от Замостья; и желаю, чтоб это было первым доказательством твоего послушания. Вспомни, что воин не есть разбойник и грабитель; ты не варвар, а христианин. Избавь народ от убийств, а себя от бесславия».

«Повинуюсь королевскому приказанию, ‑ сказал казацкий предводитель, ‑ ибо уверен, что скоро рассудят меня»⁷⁴.

Гетман был очень весел, пил с послом за здоровье короля при громе пушек и сказал: «Вот если б вы еще летом на конвокации выбрали короля, не было бы того, что сделалось. Хорошо, что выбрали Яна Казимира, а если б выбрали другого, так я б пошел в Краков и дал корону тому, кому бы захотел»⁷⁵. Он тотчас послал трубача в Замостье.

«Не подумайте, чтоб с моей стороны была какая-нибудь хитрость (писал он) и приготовляйтесь принять с должною честью посла его величества.»

Паны отвечали, что готовы принять его, и чрез несколько часов явился в город Смаровский.

«Завтра я ухожу с войском (писал Хмельницкий), по приказанию его величества, а потому теперь следует вам веселиться и быть верными своему государю»⁷⁶.

Тогда, говорит современник, поляки кричали для вида: «Многая лета королю Яну Казимиру», а шепотом приговаривали: «Если б эти многая лета кончились прежде, чем он вступит на престол!» Иные толковали тогда же, что «от нового короля нечего ждать доброго, потому что самое имя его – Казимир, по-русски означает сокрушитель мира»⁷⁷.

24 ноября казаки отступили, сделав залп из пушек, и паны, освободившись от осады, вышли смотреть на место казацкого обоза и пели там: «Тебе Бога хвалим.» Они удивлялись и поздравляли друг друга со спасением, которое казалось невозможным при таком большом войске неприятельском. «Тогда (говорит современник) поляки шепотом говорили, что верно Бог послал на Хмельницкого слепоту⁷⁸, когда с такими силами он не только не взял столицы и не покрыл пеплом всей Польши, но даже уклонялся от неприязненных действий.» Все поступки Хмельницкого, со дня пилявской битвы, казались для многих неразгаданными.

Изумленные татары спрашивали его, что значит такое внезапное отступление от города, в котором они верно надеялись обедать. «Я подданный короля и слуга короля (отвечал Хмельницкий) и потому повинуюсь его повелению!»

Возвращаясь из-под Замостья на Волынь с войском, Хмельницкий встретил новых послов от короля: то был посланный им ксендз Гумель-Мокрский и какой-то присланный пан Гижовский. «Начиная счастливо наше царствование (писал король), мы, по примеру предков наших послали вам, как старшему в верноподданном запорожском войске, булаву и хоругвь, и обещаем вам возвращение древних ваших рыцарских прав. Что касается междоусобия, которое, к сожалению, продолжалось до сих пор, то мы сами теперь видим и соглашаемся с вами, что причины его те самые, которые вы изложили в письме вашем, а запорожское войско не виновато. Вы желаете, чтоб запорожское войско состояло под властью нашею, независимо от украинских старост: мы того же хотим и, уразумев от послов ваших ваше справедливое желание, желаем привести его в действие чрез комиссаров как можно лучше. Относительно унии мы также хотим удовлетворить просьбу вашу надлежащим образом. А от вас желаем, чтоб вы, видя наше милостивое королевское к вам благорасположениe и готовность успокоить все нашею королевскою властью, возвратились в ваш край, распустили татар, дабы не было более опустошения нашему королевству и ожидали к себе комиссаров наших».

Хмельницкий был тронут этим письмом. Он видел в нем как бы продолжение планов Владислава и Оссолинского. Он надеялся и мирного успеха возрождения Руси, и возвышения королевского достоинства в Польше посредством казаков. Прибыв в Острог, гетман приказывал загонам прекратить свои набеги, народу оставлять оружие и издал универсал к дворянам. «Желаю (писал он) чтоб сообразно воле и приказанию его королевского величества вы не замышляли ничего дурного против вашей греческой религии и против ваших подданных, но жили с ними в мире и содержали их в своей милости. А если – сохрани Боже! – кто-нибудь, упрямый в злой, задумает проливать христианскую кровь и мучить убогих людей, то как скоро весть об этом дойдет до нас, то виновный нарушитель мира и спокойствия, установленного его королевским величеством, доведет Речь Посполитую до погибели»⁷⁹.

Ни поляки, ни русские не оставили неприязненных действий. По уходе Хмельницкого некто Якуб Роговский, выйдя из Замостья. кинулся на казацкий загон полковника Калины Ворониченка и разогнал его. Русские, со своей стороны, сожгли дом пана Замойского, стоявший на озере. И во всей Руси не переставало кровопролитие, несмотря на видимое миролюбие предводителя, который, казалось, спокойно решился ожидать судьбы своей от воли королевской⁸⁰.

Хмельницкий прибыл в первых числах января 1649 года в Киев. При звоне колоколов, при громе пушек, при радостных восклицаниях многочисленного народа, предводитель со всеми старшинами въехал торжественно в полуразрушенные Ярославовы золотые ворота и у стен св. Coфии, был приветствуем митрополитом и духовенством; бурсаки академии и училища пели ему латинские и украинские стихи. Казаки, говорит русский летописец, заплакали, увидя красоту церквей божиих столицы св. Владимира на землю опроверженную⁸¹. Сам гетман стал грустен: что-то странное явилось в его характере: он то постился и молился, долго лежал ниц перед образами в храме; то советовался с колдуньями, которых держал при себе три и пьяный пел думы своего сочинения; то был ласков и ровен в обращении со всеми, то суров и надменен; казачество все прощало ему⁸².

В Киеве ожидал его дорогой гость Паисий, иерусалимский патриарх, ехавший в Москву. От лица всего православного мира на востоке он приносил ему поздравление и побуждал его на новую войну против ненавистного папизма.

В Литве борьба с русским народом не прекратилась с отступлением Хмельницкого: с ожесточением резались против панов литовские крестьяне, но неудачно. В декабре Горкуша, бывший до того времени на Березине, напал на Быхов, дважды хотел взять его штурмом и дважды был отбит. Он отступил; но Ян Пац преследовал его и, догнав у Поповой горы – замка, который был сборным местом для составления загонов, разбил наголову. Крипошапка и Микулицкий шли со своими загонами на выручку Горкуши, но услышав о его несчастии, ушли в Бабиновичи. Пац отправил отряд выгнать их оттуда. Хлопы разбежались частью в лес, а частью в Стародуб. Милоковский, Жданович и Горский погнались за ними, имели на дороге несколько стычек, возвратили нескольких пленных дворян и дворянок и достигли Стародуба. Стародубовцы просили пощады, уверяли, что те, которые воевали в Литве, ушли в Мглин, а в Стародубе остались невинные люди. По уверению литвина-современника, они пощадили город⁸³.

Вслед за тем Радзивилл напал на Мозырь, бывший в руках Михненка. Прежде всего он отправил отряд под начальством Павловича на овручскую дорогу, чтоб пресечь возможность удалиться казакам, а сам повел войска свои на приступ с трех боков. После упорного боя драгуны разломали палисады, т. е. тесно соединенные между собою бревна, с большим усилием овладели валом и ворвались в город. Упорство русских приводило в изумление неприятелей: они засели в домах и стреляли в них; город был зажжен; русские продолжали бить врагов среди пылавших строений, убиваемые падающими на пих крышами и стропилами. Сам Михненко был схвачен сброшен с башни. Другой предводитель, неизвестный по имени, был счастливее: он успел выбежать из развалин Мозыря и наткнулся на неприятельский отряд: какой-то жолнер схватил его, но поскользнулся. И казак в свою очередь схватил его и умчал с собою.

От Мозыря Радзивилл отправился к Бобруйску и неожиданно окружил его. Мещане просили пощады; русские священники умоляли Радзивилла о милосердии. «Хотя (говорит современник) князь знал хорошо причину такого смирения, однако рассудил, что истребление мещан будет вредно государству, а мятежа не уничтожить, и обещал мещанам целость жизни и имуществ, если только они все по одиночке выйдут за ограду города, выдадут знамена и начальников возмущения со всеми, кто участвовал в мужичьем восстании». Они согласились, и тогда народ вышел толпою, дрожа от страха. Упорнейшие мятежники зажгли башни и, защищаясь, погибли в пламени города, их предавшего; начальник бросился в воду, но его вытащили, привели к гетману и посадили на кол. Все зачинщики были, подобно ему, посажены на кол, а другим, кого только обвиняли в участии в бунте, рубили руки. Таково было положение дел в Литве до конца февраля⁸⁴.

Положение Украины – Сношение с Крымом, Турцией, Молдавией, Трансильванией, Mocковией – Польские комиссары в Переяславле

В течение девяти месяцев 1648 года Украина изменилась так, как не изменялась в продолжение веков: польский аристократический порядок рушился и сословия перемешались и слились в понятии русского казака; связь, соединившая Украину с Польшею, была, по-видимому, разорвана; но переворот оставался неоконченным: еще кипело брожение, и кто мог отгадать, что из него выйдет? Соседние державы, которые находились с Польшей во вражде, искали тогда своих выгод в связи с Украиною.

Крымское царство могло много выиграть от этого переворота. И Московское Государство и Польша, страны, неприязненные между собою, обе испытывали дикую силу татарских полчищ. Но отважные казаки, стоя на границе и Московского Государства и Польши, защищали, сами не зная того, и ту, и другую державу, и не допускали татар пользоваться раздорами христиан, ибо они постановили между собою обет охранять веру и не только не допускали мухаммедан вторгаться в Московию и Польшу, но еще не давали татарам покоя и в их собственных жилищах. Теперь эти заклятые враги сами братались с крымцами, искали помощи. Для Крыма была двойная выгода: старинные враги мирились с татарами и вступали с ними в союз; следовательно, Крым освобождался от главного препятствия к грабежам: украинцы открывали крымцам путь в Польшу: следовательно, для крымцев был случай поживляться грабежом.

В подобных отношениях казачество находилось и к Турции. Султаны жадно обращали взоры на Европу; Польша всегда была врагом турецкой державы. Издавна обе державы спорили между собою за Молдавию, которая переходила под власть то поляков, то турок. Когда в Европе затевался крестовый поход против турок, Польша, казалось, была первая держава, готовая пристать к нему. Намерение Владислава, возбуждавшего к войне против неверных и своих подданных, и чужие державы, естественно, должно было усугубить вражду турок к полякам. Турция, соединясь с казаками, могла отомстить за все. Притом казаки издавна были самыми беспокойными врагами мухаммеданской держаны: когда другие христиане угрожали им только приготовлениями, воззваниями одни к другим, казаки вели с турками беспрерывную крестовую войну, о какой только мечтали европейцы. Туркам представлялся случай сделать из отчаянных врагов себе союзников и даже подчинить их своей власти.

Мы видели, что Ислам Гирей, хотя принял участие в казаках, но не решался формально воевать против поляков. Но когда первое дело было удачно, и Хмельницкий отослал в Крым пленников, хан послал в Польшу требование, чтоб отдали ему дань за четыре года сполна – и татары оставят казаков, а в противном случае, если дань не будет заплачена в течение сорока дней, поляки должны ожидать его со всею ордою⁸⁵. Причем правитель государства по случаю междуцарствия отвечал, что Польша не может удовлетворить хана немедленно, но чрез две недели соберется сейм, на котором постараются о средствах выплатить жалованье, которое поляки не хотели называть данью, хотя они не имели войска, однако уверяли хана, что он, в случае нападения, не найдет их неготовыми⁸⁶. Между тем правитель отправил в Константинополь послом пана Жебровского⁸⁷ к визирю Myccе-Паше и жаловался на Ислам-Гирея; уверял в совершенном благорасположении Польши к Турции и просил именем султана низложить крымского хана, как непокорного своему властелину. Посредством этого посольства при пособии французского посла Польша стала было обезопасена со стороны Турции. Визирь приказывал Ислам-Гирею немедленно отпустить польских пленников под опасением снурка на шею. Испуганный Ислам-Гирей отделывался тем, что поход сделан мурзою без его ведома, и проволакивал время.

Но надежда поляков была недолговременна; в августе сделался переворот: султан Ибрагим был умерщвлен янычарами; восьмилетний ребенок провозглашен султаном под именем Мухаммеда IV, а капудан-паша Кападжилар овладел правлением. Ислам-Гирей поспешил с ним сблизиться и представлял, что мурзы его не выдадут польских пленников, потому что у поляков есть в плену татары⁸⁸. Визирь, действуя в духе, противном прежнему правительству, задумал лучше воспользоваться переворотом в Украине для приобретения себе выгод и позволить Ислам-Гирею поступить как угодно. И так крымский хан сделался отъявленным союзником Хмельницкого, ибо с одной стороны был обеспечен успехами Хмельницкого, а с другой уверен, что турецкое правительство не станет ему мешать. По избрании Яна Казимира Ислам-Гирей написал ему поздравительное письмо и выразился в нем так: «Мы соединились с казаками, потому что ваш брат и предшественник Владислав не отдал нам поминков, следуемых по договору; за это мы задержали у себя ваших гетманов; если твоя королевская милость желает дружбы с нами и не хочет, чтоб твое государство было опустошаемо, отдайте нам задержанные поминки, а если этого скоро не сделаете, то ожидайте нас к себе, на то мы и вошли в дружбу с казаками. Впрочем, желаем твоей королевской милости долгоденствия и доброго здоровья»⁸⁹.

Хмельницкий наблюдал за дипломатическими делами очень искусно и еще не выходя под Пиляву, отправил в Константинополь с самыми льстивыми предложениями кропивенского полковника Джеджалыка (иначе Деджелея), природного татарина, знавшего восточные языки⁹⁰. Посольство это было успешно.

По приезде Хмельницкого в Переяславль прибыл к нему из Турции Джеджалык и с ним посланник турецкий Ага-Осман⁹¹. Визирь извещал, что самое правительство турецкое будет помогать Хмельницкому, и уже дано приказание хану выступить на помощь казакам с ордою, а силистрийский паша пришлет турецкий отряд со своей стороны. Хмельницкий постановил дать такой договор, что турки будут ему помогать – и он отдаст им значительную часть польского королевства от Дуная до Люблина⁹², а Украина будет особенною речью посполитою⁹³. Казацкий предводитель не боялся ласкать турок обещанием, что казаки будут находиться под покровительством Typции как данники⁹⁴. Джеджалык выхвалял турецкое правление и рассказывал, что христиане, находящиеся под властью султана, живут счастливо. В ознаменование вечного согласия и дружбы турок с казаками посланник заключил с Хмельницким договор: султан позволил казакам свободное плавание по Черному морю и по Архипелагу, предоставив право беспошлинной торговли на сто лет; в Константинополе должен был жительствовать казацкий посланник в особенной чести. Запорожцы обязывались, со своей стороны, защищать турецкие города и помогать туркам против разбоев, наносимых донскими казаками⁹⁵.

Прислали к Хмельницкому послов господари Молдавии и Валахии⁹⁶. Эти страны искали национальной независимости и по своему положению колебались между Typцией и Польшей. Обе державы издавна спорили за право ленного господства над волохами (румынами), а потому господари необходимо должны были участвовать в деле Украины. С одной стороны, казаки были страшны для волохов, потому что заключили союз с турками, отдавали туркам польские земли, лежащие на север от волошской земли, и таким образом предавали волохов возможности быть совершенно порабощенными; с другой, – они могли быть полезны для них и при совокупном действии взаимно утвердить общую независимость. Когда Хмельницкий поднял знамя восстания, молдавским господарем был Bacилий Липула или Лупула, достигший власти кознями; власть его была ограничена влиянием бояр, от которых он каждый день ожидал заговоров и со своей стороны старался ослабить аристократию. Сверх того, какой-то претендент в то время оспаривал у Лупулы престол: Лупула просил содействия у казаков. Хмельницкий принял ласково посольство и отправил в Молдавию отряд казаков под начальством своего сына Тимофея и тугай-бееву орду, а между прочим надеялся извлечь пользу собственно для себя. У молдавского господаря были две дочери: старшая была замужем за князем Радзивиллом; другая, Домна Локсандра⁹⁷, оставалась в девицах и славилась красотою. Хмельницкий изъявил послу желание посватать для сына молдавскую принцессу⁹⁸.

Союза с казаками искал трансильванский князь Ракочи. Подобно тому, как украинские гетманы стремились доставить независимость Южной Руси, по крайней мере, удельную, на счет Польши, седмиградский князь оспоривал свое владение от притязаний габсбургского дома. Мы уже знаем, что по смерти Владислава Стефан Ракочи искал польского престола. Но этот претендент в то время скончался. Когда избран был Ян Казимир, сын Степана Ракочи, Юрий, новый седмиградский князь, обратился к Хмельницкому, оставляя без внимания на время, что Хмельницкий более всего содействовал вступлению на престол Яна Казимира. Посланник Ракочи предлагал Хмельницкому вступить в союз с его государем и двинуться весною с казаками на Варшаву в то время, как венгерцы нападут на Краков и таким образом обе столицы могут быть покорены в одно время союзниками. «Если мой государь (говорил посол) получит польскую корону, то не забудет казаков и окажет им большую благодарность. Β его царствование русская вера будет пользоваться одинакими правами с римско-католическою, а гетман будет удельным государем Украины и независимым владетелем Киева». Мало могло выйти хорошего для Украины из союза с венгерцами. Из всех славянских народов, которым венгерцы были всегда врагами, ни один не заключал в себе столько элементов, противных венгерской национальности, как русский.

Наконец, явился к Хмельницкому посол Алексея Михайловича, московского царя, Унковский с товарищами. Они привезли гетману в подарок собольи меха и ласковое слово его царского величества. Царь уклонялся от разрыва с Польшей, желал успеха казакам, если в самом деле причина их восстаний одна только вера: в противном случае советовал покориться предержащей власти⁹⁹.

Хмельницкий сознал, какую дивную перемену в короткое время сделала с ним судьба, когда, будучи за несколько месяцев бедным изгнанником, увидел себя окруженным послами владетельных особ; но он знал, что обязан всем русскому народу, и потому среди величия показывал себя человеком чисто народным. В обращении с послами, окруженный своими полковниками, казацкий предводитель сохранял не только простоту, но и грубость казацкой беседы. Он потчевал их из золотых кубков простою горелкою, сам набивал для них трубки, а жена его, одетая в драгоценные убранства, «табаку мужу своему в черепку растирала”¹⁰⁰. Послы были удивлены братским и грубым обхождением полковников со своим начальником. Московский посол, человек почтенный и обходительный (по замечанию современного польского дворянина), часто принужден был опускать в землю глаза. Несмотря на радушный прием, оказанный Хмельницким послу Ракочи, венгерского аристократа возмущали грубые возгласы и степные манеры казаков. Говорят, что он тогда же потихоньку вымолвил по-латыни: Poenitel me ad islas bestias crudeles venisse¹⁰¹.

Недоставало польских комиссаров, а Хмельницкий дожидался их более месяца: ему хотелось показать перед чужеземными послами, как представители Речи Посполитой, недавно презиравшие казаков, как рабов своих, будут просить у них пощады. Еще в декабре король по согласию с сенаторами нарядил комиссаров для заключения трактатов с казаками: сенатора Киселя с его племянником, хорунжим новгородсеверским, молодым человеком русской веры, князя Четвертинского, Андрея Мястковского и других панов. Они поручили им объявить казакам прощение, вручить Хмельницкому знаки гетманского достоинства и, выслушав просьбы казаков, заключить с ними условия. Некоторые паны роптали против такого дружелюбного обращения с казаками. «От Богдана Хмельницкого и казаков, – говорили они, – сталось Речи Посполитой такое разорение, какого не бывало с тех пор, как Польша существует, а король будет оказывать им честь! Нет, следует вести против мятежников войну и карать их до конца; не снесем такого бесчестия; лучше всем нам умирать, чем уступать своим хлопам». – Король на это отвечал: «Если не допустим к милости нашей Богдана Хмельницкого и все войско запорожское, то придется ожидать еще худшего: хлопское своеволие не усмирилось; у Хмельницкого орда крымская наготове, а на наших коронных и литовских жолнеров такое Божье наказание, какого никогда не бывало. Поэтому нам нужно подумать о том, как бы не навлечь на Речь Посполитую окончательного разорения. Припомните, паны, еще и то: казаки прежде служили своею кровью Речи Посполитой и хотели ей добра, а чем им за это заплатили? Насилиями и угнетениями! Они подняли мятеж по крайней нужде: все это дело гордых панов, которые напрасно грабили и разоряли извечных служак»¹⁰².

Польские послы выехали из Варшавы в начале нового года с огромною свитою, по обычаю панскому, и, доехавши до Случи, принуждены были остановиться и просили у Хмельницкого провожатых, потому что не надеялись свободно проехать чрез мятежную Украину.

Хмельницкий выслал к ним полковника Тышу с казацким отрядом, и они вступали в Украину, встречая везде следы опустошений. Проедут несколько верст – и попадется им навстречу либо разоренный костел, либо обгорелые пни панских дворов; не раз встречали они груды шляхетских и жидовских трупов. Когда они проезжали через русские села, их встречали толпы народа, бранили их, смеялись над ними, и с трудом разгоняли буйную чернь вооруженные казаки. Насилу они могли добыть себе корму для лошадей, и то за дорогую цену: сноп сена стоил тогда шесть флоринов. Подъехав к Киеву, комиссары получили прием повежливее: к ним выехали русские духовные: митрополит и архимандрит печерский со знатным священством, приветствовали их, как вестников мира, и увезли с собою в город, где, по известию современника Мястковского, Кисель имел секретный разговор с митрополитом. Высшее православное духовенство в деле народного восстания имело в виду единственно вопрос о вере, а потому с равным участием принимало и панов православной религии, как и казаков, нимало не разделяло ненависти народа против панов, которая, после веры, была важнейшею причиною украинского восстания.

В пятницу 9 февраля, прибыли комиссары в Переяславль. Хмельницкий выехал к ними навстречу с полковниками и сотниками; перед ним несли бунчуки и красное знамя запорожского войска, как будто в намек дворянам, которые привозили такие же знаки от короля, что он уже и без королевского соизволения пользуется гетманским достоинством по избранию народа. После нескольких приветствий он сел по левую руку воеводы на одних с ними санях.

Когда они въезжали в город, вдруг из двадцати пушек выпалили на городском валу.

Комиссары приглашены были тотчас на обед к казацкому предводителю, где застали чужеземных послов. Молодая жена Хмельницкого угощала гостей.

После обеда отвели комиссарам квартиры, по разным улицам города, так чтоб они не могли сходиться без того, чтоб Хмельницкий об этом не имел возможности узнать.

На другой день комиссары спрашивали Хмельницкого, где будет ему угодно назначить место для торжественной аудиенции, на которой следовало вручить ему знаки гетманского достоинства.

– На площади (отвечал Хмельницкий), потому что здесь нет такого дома, где могли поместиться полковники и казаки.

Комиссары оскорбились этим.

– Ясное дело (говорили между собою молодые дворяне), что Хмельницкий хочет унизить нас пред чужеземными послами и перед всею чернью. Это обида Речи Посполитой!

– Нельзя противиться (возразил старик Кисель): мы в руках казаков. Не спорьте, господа, о месте, чтоб нам не испортить всего дела.

10 февраля назначен был день для аудиенции. Часов в двенадцать утра вышли послы на площадь. Хмельницкий стоял в богатом собольем кобяке, покрытом материей кирпичного цвета. Гетман был прикрыт бунчуками. Вокруг него полковники, каждый со своею булавою, и вся старшина. Народ и простые казаки толпились на улице и на крышах домов. Были здесь и чужеземные послы. Когда комиссары появились, загремели бубны и трубы. Кисель подошел к Хмельницкому, неся в одной руке королевскую грамоту, а в другой булаву, осыпанную сапфирами.

– Его величество (начал он): посылает ясновельможному гетману и всему войску запорожскому свою королевскую милость.

Это был приступ приготовленной речи. Один из полковников перебил его словами:

– Король, як король, але вы королевенята, броите много, и наброилисте, и ты, Киселю, кисть от костей наших, отщепився и пристав до ляхов.

Хмельницкий приказал ему замолчать. Помахивая булавою, полковник отошел с негодованием.

Тогда воевода подал ему грамоту на гетманство и булаву, а хорунжий новгородсеверский, молодой Кисель, поднес красное знамя с изображением белого орла и с подписью Johannes Casimirus Rex. Хмельницкий принял и поблагодарил. Грамота была прочитана всенародно¹⁰³. Но вдруг в толпе раздались голоса:

– На вищо вы, ляхи, принесли нам cи цяцьки? Знаем мы вас; хочете упьять нас у неволю приборкати!

Джеджалык выступить на средину и поддерживал народный говор.

– Хочут нас уловити (говорил он), щоб ми ярмо панське з себе зкинувши, упьят надили. Нехай злизнуть ваши солодки дари: уже теперь нас не зануздаете; не словами, а шаблею росправимось, коли хочете! Майто вы coби свою Польшу, а Украина нам, козакам, нехай зостается.

Хмельницкий закричал на него с досадою:

– Я придумав був що-сь сказати панам, а воин одвит у мене з головы выбили!

Потом он обратился к панам и сказала:

– А що сталось, те сталось, треба то злому часу приписати.

Сказав это, он пригласил комиссаров на обед.

Пред обедом Кисель хотел докончить свою речь, которую прервали казаки на площади.

– Ваша вельможность (говорил он) принимаете от короля большие знаки благоволения. Его величество прощает вас и отпускает навсегда все прежние ваши проступки, обещает старинную вольность греческой религии, умножение казацкого реестрового войска и восстановление прежних прав и преимуществ войску запорожскому, а вам дарует начальство над войском. Его величество надеется, что вы, как верный слуга и подданный, употребите, со своей стороны, все старание, чтоб остановить дальнейшие смуты и кровопролития, будете внушать хлопам повиновение и немедленно приступите к переговорам с нами, комиссарами его королевского величества и Речи Посполитой.

Хмельницкий отвечал:

– Благодарю его королевское величество за милость, оказанную чрез ваших милостей: благодарю за вручение команды над войском и за прощение моих проступков, за все нижайше благодарю! Но что касается комиссии, то трудно теперь начать переговоры: войско не собрано, полковники и старшины далеко, а без них я не могу и не смею ничего делать.

За обедом разговор стал живее.

– Идет дело о здоровье моем (сказал Хмельницкий), потому что я не получил удовлетворения от Чаплинского и Вишневецкого: надобно непременно, чтоб один был мне выдан, а другой наказан: от них вся причина кровопролития и смуты. Виноват и пан краковский (Потоцкий), зачем меня гнал, когда я унес душу в днепровские ущелья; но он получил свое. Виноват и пан хорунжий Концепольский за то, что у меня похитил отчину. Украину лащовщпкам раздавал; а они обращали в хлопов заслуженных у Речи Посполитой молодцов, грабили их, вырывали им бороды, запрягали в плуги: но он не так виноват как первые два. Изо всего этого ничего не выйдет, если одного не накажут, а другого мне сюда не пришлют: иначе, або мни з войском запорожским пропасти, або земли ляцкой, всем сенаторам, дукам, королькам и шляхти згинути. Мало ли этого, что кровь христианская льется! Литовское войско истребило Мозырь и Туров; Януш Радзивилл сажает русских на кол. Я послал туда несколько полков, а Радзивиллу написал: если он одному из христиан такое сделает, то я тоже сделаю четыремстам пленникам польским, которых у меня много, и заплачу за свое…

Ксендз кармелит Литовский, приехавший с комиссарами, заметил:

– Ваша вельможность! Быть может, вести эти из Литвы не совсем верны.

Тогда Вешняк, чигиринский полковник, крикнул на него.

– Мовчи, попе! Твое-то дило нам-то задавати? Ходи, попе, на двир: научу я там тебе як запорожских полковников шановати!

Он вышел из комнаты, проворчавши: «И ваши ксендзы, и наши попи уcи ростаки сини». Очевидец шляхтич уверяет, что Вешняк ударил бы ксендза булавою, если б близко сидел.

Таково было первое свидание.

Хмельницкий горячился более и более, и напрасно витиеватый Кисель хотел смягчить его вежливостями и комплиментами: полковники, по замечанию очевидцев, шипели, как будто гадины какие-нибудь в болоте. Выслушав множество оскорбительных выражений, комиссары разъехались. Воевода просил Хмельницкого на следующий день к себе обедать.

На другой день, 11 февраля, было второе воскресенье великого поста. Народ пьянствовал, и комиссары от нечего делать, пошли глядеть по городу. Они пошли в церковь, где хотели поговорить с московским послом, но казаки допустили их только обменяться с ним комплиментами. Они зашли в бывший костел иезуитского коллегиума: все было разорено, перебито, алтари опрокинуты, гробы открыты; по надписи одного из гробов, где не было тела, паны узнали, что там покоится прах основателя коллегиума, Луки Жолковского. «О, кавалер, достойный вечной памяти! (восклицали они) И над тобою такое поругание, когда ты был староста переяславский, воевода брацлавский!»

Долго ждал к себе Хмельницкого Кисель. Казацкий предводитель приехал уже вечером, немного пьяный, в сопровождении нескольких полковников, так же как и он, не в трезвом виде. Начались разные колкости, казаки твердили о своих оскорблениях, какие прежде терпели от дворян, вспоминали, как паны их заставляли исправлять хлопские работы, как казнили мучительною смертью. Хмельницкий доказывал свою невинность и грозил отнять у поляков всю Русь. Воевода отвечал на придирки вежливостями. После того Хмельницкий обратился к жене Киселя и весело закричали:

«Отрекитесь-ка вы, добрые православные паны, от ляхов и останьтесь с нами, казаками. Згине ляцька земля, згине, а Русь буде в тим року пановати!»

Хмельницкий, вдоволь натешившись над панами, уехал ночью на новую пирушку с вольными товарищами.

На другой день поутру воевода отправил к гетману своего племянника и князя Четвертинского испросить дозволения начать переговоры. Они застали гетмана за беседою с полковниками и старшинами. На столе стояла горелка. Казаки отправляли ракочиева посла.

«Завтра буде справа и расправа (закричал Хмельницкий), завтра: бо я теперь пьяный, венгерского посла отправую, та коротко мовлю: з тей комиссии ничого не буде; война мусит у тих трех або четырех неделях початися: виверну вас усих, ляхив, до гори ногами и потопчу так, що будете пид моими ногами, а напослидок вас цареви турецкому в неволю отдам. Король королем буде, щоб король сгинав шляхту и дуки и князи, аби вильний був coби. Согрешит князь – уриж ему шию; согришыт козак – и ему теж учинити: ото буде правда! Я хоть соби лихий малий чоловик, ало мини так Бог дав, що я теперь единовладный самодержец русский. Король не хоче королем вильним бути, як ся ему видить. Скажить се пану воеводе и комиссарам. Страхаете мене шведами – и ти мои будуть, а хочь бы и не так, хочь би их було пьятьсот тисяч – не подужают вони руськой запорожьской и татарськой мочи. За тем и йдите: завтра справа й росправа».

Дворяне не нашлись отвечать на такую казацкую речь и вышли прочь.

Обхождение Хмельницкого приводило комиссаров в отчаяние. Они не надеялись более на заключение мира и думали только выхлопотать возвращение пленников, которых Хмельницкий приказал было привести с тем, чтоб выдать комиссарам.

23 февраля воевода снова отправился к Хмельницкому с комиссарами. Последний раз пытался Кисель смягчить его своим красноречием и со слезами, по замечанию очевидца, упрашивал его пожалеть, если не панов, то свое отечество.

«Вижу (говорил он), что ваша вельможность готовитесь отдать в руки поганых польскую и литовскую землю и всю Русь, православную веру и святые церкви наши. Если вам нанесена обида, если винен Чаплинский – награда готова. Если войско запорожское недовольно малочисленностью или землями – король обещает его вознаградить. Отступитесь от мятежной черни; пусть хлопы возделывают поля, а казаки воюют; пусть войска казацкого будет пятнадцать, двадцать тысяч, сколько вам угодно; если ж казаки непременно хотят воевать, пусть лучше идут на поганых, а не на христиан; король будет вам благодарен, если вы пойдете за границу».

Хмельницкий отвечал:

«Шкода говорити! Був час трахтовати зо мною, коли мене Потоцьки ганяли за Днипром, и на Днипри був час, и писля жовтоводськой, и писля корсунськой играшки, писля Пилявец, и пид Константиновым, и на остаток пид Замостьем, и коли я з Замостья ишов шисть недиль до Киева, а теперь уже часу не маешь: теперь уже я доканав те, об чем и не мислив – докажу ще и то, що умислив. Вибью з ляцькой неволи народ руський весь. Спершу я воював за свою шкоду та кривду, теперь воеватиму за виpy православную нашу. Допоможе мини уся чернь по Люблин и по Краков, а я од ней не отступлю, бо то перва порука наша, бисте хлопив не знесли та у козакив не вдарили. Двисти, триста тисяч своих матиму; орда уся стоить на Иогаби, ногаци на Савране, близко мене Тугай-бей, брат мий, душа моя, единий сокил на свити, готов все учинити що я схочу; вишня наша козацька приязнь, которой свит не розирве. За гряницю войною не пиду; на турки и татари шабли не пидниму: буде з мене и Украини, Подоли, Волыни; досить достатку в княжестви нашем по Холме, по Львове и Галиче. А ставши над Вислою, повидаю дальнийшим ляхам: сидите ляхи! мовчите, ляхи! Дукив, князив туди зажену, а будут за Вислою кричати, я их певне и там знайду, не позостанеться ни одного князя, ни шляхтюка на Украини, а хочеть ли которий з нами хлиба исти, нехай же виську запорожському послушний буде – а на короля не брика».

Говоря эти слова, гетман вскакивал с места, топал ногами, рвал на себе волосы. «Так разъярился (замечали потом комиссары), с такою фурией кричал, что мы, слушая, подервенели».

Полковники поддерживали своего предводителя:

«Уже минули ти часи, коли нас сидлали ляхи нашими же людьми, були нам страший драгунами; теперь ся не боимо, пизнали ми пид Пилявцями, що товже не ти ляхи, що були колись, та били нимци, та турки, та татари, се вже не Жолкевски, не Ходкевичи, не Конецпольски; не Хмилецьки, се Тхоржевськи, та Заенчковськи, дити у зализo поубирани, померли од страху скоро нас узрили, и повтикали, хочь и татар не було. В середу тильки три тысячи пришло, а коли б до пьятници почекали, ни один бы лях живцем до Львова не втик!»

«Мене (говорил Хмельницкий), сам святий патриарх у Киеви на ту войну благословив; вин мени велит кинчати ляхив: як же мени его не слухати, такого великого старшого, голови нашего, гостялюбого? Уже я полки обислав, щоб коней кормили, у дорогу готови були без возив, без сармат: знайду я то у ляхив! А хтоб з козакив узяв хоть один виз на войну, кажу ему голову сняти: не возьму и сам жодной коляси з собою, хиба токи та сакви».

«Ни paциu, ни перевазии (говорит очевидец), ничто не помогало. После такой приятельской беседы да вдобавок после скверного обеда комиссары разошлись».

Прошел еще день. Комиссары стали побаиваться не только за пленников, но и за самих себя. Хмельницкий отправил послов московского и венгерского, одарив их богато; польские комиссары оставались как бы в неволе, терпя от пьяных мужиков оскорбления и угрозы под окнами своих квартир. «Треба було б сих панив облупити, та в Кодак видослати!» – кричала чернь. Комиссары еще раз обратились к гетману.

Но, к удивлению комиссаров, им сказали, что Хмельницкий не велел их допускать к себе. Хмельницкий советовался со старшинами, с каким ответом отпустить комиссаров.

«Теперь, верно, (говорили в страхе комиссары) у них составляется безбожный совет: или утопить нас, или отослать в Кодак».

Тогда они обратились к Выговскому, надеясь, что он сам, как дворянин по происхождению, заступится за лица одного с ним сословия. Выговский советовал им подождать, чтоб не гневить гетмана.

Чрез несколько часов пригласили комиссаров к гетману. Выговский исходатайствовал им доступ. Смелее всех показал себя Мястковский.

– Что это значит, пан гетман запорожский? – сказал он, – для чего вы без ответа держите королевских послов, будто в плену? Мир ли, война ли – пусть будет нам известно; отпустите нас: и у неверных в неволю не берут послов!

Хмельницкий кинул на него свирепый взгляд, достал из-под килима, которым был покрыт стол, бумагу и подал воеводе. Это были предложенные условия следующего содержания:

«1) Имья и память и слид унии, котору на Руcи широко видим – нехай не будет.

2) Римським костелам до времени, а униатским не бути зараз.

3) Митрополита киевский, по примаси польском, первое мисто нехай иметь.

4) Между Русью воеводи, каштеляни и иние от благочестивих тубольци нехай будуть.

5) Войско запорожское по всей Украини при своих вольностях давних да будет.

6) Гетман козацкий до самого маестату королевського нехай належить.

7) Жиди з ycией Украини зараз нехай виступают.

8) Иеремия Вишневецкий рейментарства над войском нехай не имеет никогда».

Прочитав эти пункты, комиссары пожимали плечами и поглядывая друг на друга, не знали, что начинать. Наконец, воевода начал снова разговор.

– Здесь не все означено, – сказал он, – король не будет знать, сколько желаете иметь войска: напишите число реестровых казаков.

– На що их писати? – отвечал Хмельницкий, – буде их стильки, скильки я схочу!

– Ваша милость, – сказал Мястковский, – по крайней мере, не откажите отдать королю его слуг, ваших пленников!

– То речь завоевана. Нехай король не думае, – отвечал гетман.

– По и неверные, – сказал Мястковский, – отпускают пленников. Мне самому девять лет назад в Константинополе султан Ибрагим отпустил на имя короля несколько сот пленных из галер и своего серая. Ваша милость, пан гетман, будучи подданным и слугою его величества короля, взяв от государя булаву и знамя, не хотите освободить слуг и рукодайных дворян своего государя, когда они были взяты не саблею, не на поле битвы, а на условиях; не хотите отдать их послам и комиссарам его величества, а держите в неволе и морите голодом! Что ж мы должны подумать о вашей верности, доброжелательстве и повиновении?

– Шкода говорити! – отвечал Хмельницкий, – их мини Бог дав; пущу их, коли жоднои защипки з Литви и вид ляхив не буде. Нехай тут почекае Потоцький брата свого, старосту Каминицького, который мини Вар мое мисто заихав на Подоли: кровь христианськую лье: казав ту ди полки рушити и живцем его до себе привести!

– Но разве не то же делают казаки? – возразил Мястковский, – в Киеве, днем и ночью, льется невинная кровь потоками в Днепр: одних ляхов топят, других варварски рубят; шляхту, обоего пола, остаток ксендзов... грабят, мучат. Нечай, полковник брацлавский, опустошил все костелы, ищет ляхов под землею и твердит, что такое приказание получил от тебя.

– Вольно мини там рядити, – отвечал Хмельницкий, – мий Киев, я пан и воевода киевский! Бог мини дав его навит без шабли: шкода говорити!

После нескольких минут молчания воевода снова обратился к гетману.

– Ваша милость, – сказал он, – соглашаетесь ли, наконец, заключить трактат?

Хмельницкий отвечал:

– Я уже сказал, что теперь нельзя: полки не собраны, да притом голод; комиссия отложится до зеленых святок, когда будет трава, чтоб было чем пасти лошадей, а до того времени, чтоб коронные и литовские войска не входили в киевское воеводство. Границею между нами Горынь и Припеть; а от брацлавского и подольского воеводств по Каменец.

Комиссары хотели еще переменить эти условия и предложили ему свои, но Хмельницкий перечеркнул их, и таким образом были в тот день написаны условия перемирия, в смысле сказанных Хмельницким слов, до зеленых святок ¹⁰⁴.

По заключении трактата, Кисель проговорил Хмельницкому речь:

«Нe помышляешь ты, пане-гетмане войска запорожского, о будущем, потому что ослеплен настоящим; ты омрачен нашими бедами и смотришь только на свое счастье. Но счастье кому служит, того горше оставляет; оно подобно стеклу прозрачному, но хрупкому. Поверь, гетман, желание успеха искушает тебя не покидать войны: оставь гордость и усмотри, что из этой войны может выйти. Ты хочешь спасти Украину, по погубить Польшу, думаешь укрепить веру, а ищешь покровительства турков и татар. Научись из того, что делалось прежде тебя. Что думают неверные? Они соболезнуют о тебе, чтобы после истребить города русские, извести народ русский! Неужели ты думаешь, что ради восточного православия турки сдружились с тобою? или ради казацкой славы добывают себе счастья? Если ляхи не помогут тебе своею силою, то живущие около народы вспомнят давние и свежие вины казаков, пробудится ненависть, и придут на вас с оружием. Если поляки, литва, русь будут друг друга губить, то они всех нас завоюют. Хорошо быть тебе с многомощным королем, который и теперь снисходит к тебе; но тяжко будет тебе его мщение, когда он вступится за оскорбление величества. Милость королевская, как дуга небесная, возвещает мир. Оставь гнев и надежду на брань; принеси вовремя покорность. Если же ты презришь моим советом, то найдешь погибель благочестивой веры со всем украинским народом, и кровь невинных падет на твою душу».

«Нельзя удержаться от меча, – отвечал Хмельницкий, – и до тех пор будем держать его обнаженным, пока станет жизни и не добьемся вольности: лучше голову положить, чем в неволю воротиться! Знаю, что фортуна скользка, но справедливость да торжествует! Короля почитаем как государя, а шляхту и панов ненавидим до смерти, и не будем им друзьями никогда! Если они перестанут нам делать зло, нетрудно заключить мир: пусть утвердят статьи мои! Если ж начнут хитрить, – война неизбежна в ответ на их коварные мирные предложения. Пленников я выдам на комиссии. Скажите это королю; кроме написанных условий, ничего не будет! »

Послы заметили, что у Хмельницкого во время произнесения этой речи навертывались слезы.

Комиссары сожалели, что не удалось им освободить пленников и придумали для этого иной путь. Они прослышали, что обозный Чорнота имеет над гетманом силу, отправились к нему и нашли его лежащими на похмелье. Они просили его походатайствовать пред гетманом о выдаче пленников. «Не пиду, – сказал Чорнота, – я хворий: вчера з ним пили цилу ничь, тим и не здужаю. Але я ему не радив и не поражу выпущати пташок з клетки, та коли б я був здоровий, навряд ви сами вийшли б видсиля». Воевода выслал комиссаров, остался с ним наедине и, намекая на то, что Чорнота прежде имел неудовольствие с гетманом, обнадеживал его булавою. Казак отвергнул предложение пана, и, слава Богу, говорили поляки, что не выявил секрета, а то б они все пропали. Однако по всему видно, что слух об этом распространился по городу, потому что вечером были расставлены сторожа по валам, и народ утопил несколько слуг из свиты Киселя, a многие из них от страха перешли к казакам.

16-го числа, собираясь к отъезду, послы отправили к Хмельницкому сказать, что желают с ним проститься.

Гетман пригласил их к себе.

Воевода, по случаю подагрического припадка, который с ним случился ночью, с трудом мог стать на ноги; его посадили на сани и повезли во двор, где он не входил в покои. Хмельницкий приказал запереть двор со всех сторон и позвать пленников. Пленники явились пред комиссарами, бледные, с заплаканными глазами. Хмельницкий подал воеводе условие, написанное 24-го числа, и теперь им подписанное, да, кроме того два письма: к королю и к Оссолинскому. В заключение они подарили воеводе серого коня и шестьсот талеров: Кисель тут же отдал их пленникам. Комиссары еще раз хотели смягчить Хмельницкого относительно отпуска пленников: пленники также присоединили свои просьбы, бросившись к ногам победителя, но гетман остался непреклонен. Тогда некоторые просили, чтоб их лучше отдали татарам.

«Нехай Потоцький (сказал Хмельницкий) пидожде брата свого: тоди сего кажу посадити на пад перед мистом, а того в мисти, та й нехай один на другого дивлються!» – Впрочем, после этой угрозы, Хмельницкий не преминул подтвердить своего обещания отдать пленников на предстоящей комиссии. «Однако, не знаю (заметил он), каково кончится эта комиссия, если молодцы наши не согласятся на двадцать или тридцать тысяч реестровых и не удовольствуются своим удельным княжеством».

Прощаясь, Хмельницкий сказал, что причина., заставляющая его отлагать комиссию, зависит не от него, а от казаков, потому что он не смеет поступать против воли рады, хотя и желал бы исполнить волю короля.

Из современной корреспонденции видно, что сам упрямый Вишневецкий, получив от сейма главное начальство над войском, вызывался на мировую с Хмельницким и казаками. 20 января он отправил к казацкому гетману двух посланцев: Миронича и Бржостовского с ласковым письмом; он радовался, что Хмельницкий обещает покорность королю, сожалел о прошедшем, обещал, со своей стороны, стараться, чтобы все было предано забвению. «Мои предки, – писал он, – были издавна доброжелательны запорожскому войску; некоторые из них вместе с вами проливали кровь в битвах против врагов св. креста; расширяя пределы польской короны и я всегда был готов и теперь готов доказать вам свое расположение, если только вы останетесь верны короне; в таком случае я вам обещаю прилежно стараться у короля, чтоб вашей милости было отпущено ваше преступление; вы можете надеяться на мое слово; в дружбе моей не обманетесь. Ваша милость жалуетесь на неприязнь мою к войску запорожскому, но ведь и я испытал неприязнь вашего войска, когда своевольные шайки напали на меня под Константиновом, вероятно, без воли своих старших, почему и я, как водится на войне, дал отпор, но это не изменяет моего расположения к войску запорожскому, особенно после того, как я узнал, что те, которые на меня нападали, казнены смертью. Я желаю оставаться в добрых отношениях с их милостию казаками – народом рыцарским; пусть только они останутся добрыми подданными единого отечества и, по примеру своих предков, обратят вместе со мною грозную и смелую руку на неприятелей св. креста»¹⁰⁵. Как принял Хмельницкий это послание неизвестно, но последствий оно не оказало; оно было составлено чересчур горделиво, чтобы склонить гордого успехами Хмельницкого к мировой со своим заклятейшим врагом.

Комиссары уехали из Переяславля, потеряв несколько человек из своей свиты, которые передались к казакам. Зато несколько пленников успели уйти с ними.

Когда комиссары проезжали в Белогородку мимо Киева, не смея заехать туда, потому что мещане города Киева заранее просили Хмельницкого, чтоб паны их не посещали, шляхтичи, католические духовные и евреи, уцелевшие во время смуты, желая убежать в Польшу, явились в Киев, думали пристать к свите воеводы, и услышав, что комиссары едут мимо города, бросились за ними, чтоб их догнать; но русские преследовали их и, поймав, убивали. Нисколько ксендзов и монахов были привезены к св. Софии; ТАМ привязали их, одного к другому спиною, к саням, на морозе. Многих иудеев ограбили и покалечили. Только убеждения митрополита могли подействовать на ожесточенных киевлян и спасти от смерти остальных. Вслед за тем однако гетман для усмирения беспорядков, не желая нарушить заключенного перемирия, поставил в Киеве и других городах казацкую стражу, и бедные шляхтичи дышали свободнее, но все-таки, по замечанию очевидца, страшились ходить по ночам, особенно между пьяными¹⁰⁶.

Сейм – Три предводителя – Поход войска на Волынь – Стычка с волынскими загонами – Ополчение Украины – Прибытие хана

В то время, когда комиссары находились в Украине, в Краков в конце января 1649 года после торжественного коронования Яна Казимира и присяги на хранение свободы польского народа, собрался сейм. Главным предметом совещания была защита шляхетской нации от восстания казаков и хлопов¹⁰⁷. Но между послами возникло несогласие: одни требовали нарядить суд над предводителями пилявецкого ополчения: другие, подкупленные виновными за большие деньги, всеми силами старались отклонить предложение. Король едва прекратил раздор и положил предать забвению это дело по причине обстоятельств большей важности. Определили собрать 30.000 регулярного войска; назначили для поддержки его временной налог; в случае необходимости, сейм заранее дал королю право собрать посполитое рушенье.

Рассуждали и спорили, кому вручить начальство над войском. Предыдущий сейм назначил региментарем (главнокомандующим) Вишневецкого; но по многим обстоятельствам князь не мог удержать этого достоинства. Ян Казимир не любил его, быв еще королевичем, а сделавшись королем, еще более стал недоволен им за то, что он при избрании держал сторону Ракочи; князя подозревали даже в тайных сношениях с венгерцами ко вреду существующего правления. Придворные не терпели его; «они (замечает летописец) привыкли платить богатырям неблагодарностью»¹⁰⁸. Вредило князю и ожесточение против него русских; Хмельницкий и после попыток Иеремии к примирению, ставил главным условием мира, чтоб не давали ему начальства над войском. Неприязненные паны называли его виновником смут. Ему становили в вину, что он писал универсалы к шляхтичам своего воеводства и призывал их к оружию, когда это было запрещено и походило на посполитое рушенье, которое мог собирать только король¹⁰⁹. Только горячие католики и страстные рубаки прославляли князя по-прежнему. Сначала король предложил избрать гетмана; но кого ни предлагали, паны не соглашались. Многие домогались булавы себе. Нашлись бы такие, которые, если б против их желания избран был гетман, стали бы выказывать свое неудовольствие к усугублению бедствий отечества; притом существовала сильная партия в пользу Потоцкого и Калиновского, которые, по мнению их приверженцев, отнюдь не должны были терять своих званий. Поэтому король принял верховное начальство на себя, а в виде его помощников положили избрать снова трех предводителей. Это были: Фирлей, каштелян бельский, в должности главнокомандующего, Ляндскоронский и ученый Остророг. Фирлей был седой старик, нечестолюбивый кроткий человек, о котором говорили в Польше, что он медлил принимать почести даже и тогда, когда ему предлагали. Фамилия Фирлеев пользовалась таким добрым мнением, что Сигизмунд III называл ее самою благороднейшею в Польше. Самые преклонные лета его могли внушать уважение; своевольные паны устыдились бы противиться почтенному старцу. Притом партия Потоцкого была уверена, что он добровольно уступит свой сан возвратившемуся из плена гетману. Все эти обстоятельства руководили сеймом при его избрании. Одно только многим не нравилось: он был реформатского исповедания¹¹⁰.

Весною польское правительство получило от комиссаров известие о неудаче комиссии. «Отечество в опасности (извещали они), неприятельское войско наготове, земля русская поднимается; иноземная помощь приходит к казакам; нет надежды на прочный договор. Мы употребляли все, что могла нам внушить любовь к отечеству и верность королю, но увидели, что Хмельницкий думает уже не о казачестве, а о независимом владении в русских провинциях, и хочет нахлынуть внутрь польского государства. Причиною тому какой-то патриарх иерусалимский, который дал ему титул князя русского и сравнивает его с Константином Великим. Причиною тому также и посольство Ракочи. Надежды нет. Тугай-Бей уже владеет Савранью и Чечельником. Везде готовят оружие. Хмельницкий принимает к себе и верующих и неверующих в Бога, людей всякой нации, всякого поведения, заключает с ними договоры, дает жалованье и вооружение. Остается и нам закалять оружие, готовиться к войне, кому верхом, кому пешком, либо склонять голову под ярмо презренных хлопов¹¹¹.

Условия, предложенные Хмельницким, возбудили негодование в сенате; в особенности требование сорока тысяч реестрового войска казалось ни в каком случае невозможным¹¹².

Поэтому приказано было предводителям идти с войском на Волынь. Число войска простиралось по одним летописцам до 12.000, по другим – до 10.000, по третьим – до 19.000¹¹³, а по иным только до 9.000¹¹⁴. Но зато слуг было гораздо больше, чем вдвое против этого числа, ибо под Збаражем после того насчитывали до 20.000 возов. Слуги были годны к битве при случае. Войско должно было стоять в совершенной готовности к битве, но не заходить в глубину Украины, согласно требованиям Хмельницкого, и не начинать битв с казаками. Несмотря на то, что Хмельницкий дал слабую надежду на примирительную комиссию и заключил перемирие до троицыной недели, загоны мятежных хлопов завязали неправильную и кровопролитную войну с начала весны. 5 марта предводитель загона Гарасько взял Острог¹¹⁵; перерезал четыреста человек мещан, вероятно унитов и иудеев, и прогнал из имения владетельницу Анну-Алоизию¹¹⁶, дочь православного пана, внучка знаменитого Константина, защитника православия, она приняла католичество: с фанатическою ревностью преследовала отеческую веру и навлекла на себя ненависть православных. Другой загон напал на Корец; владетель его, Самуил Корецкий, едва спасся; замок разграбили; шляхту и иудеев перебили¹¹⁷. Полесье взбунтовал Кривоносенко, сын славного Максима, не менее отца кровожадный. Узнав о его подвигах, Ляндскоронский бросился на него и запер в Острополе; но когда Кривоносенко предложил за себя окуп, Ляндскоронский согласился, чтоб не раздражить казаков, пока не кончился срок перемирия. Из многих тогдашних загонов, примечателен загон Донца, овладевшего в конце мая Заславлем. Говорили, что у него была сестра чаровница, которая умела предсказывать будущее и чародейственными заклинаниями способствовала успехам казаков: если казакам угрожала опасность, она советовала избегать битвы; если же им суждено было победить, она бодро гарцевала верхом впереди войска. Неприятельское оружие долго ее не брало. Но когда Фирлей услышал о взятии Заславля и поспешил на выручку города, Донец вышел ему на встречу, несмотря на предостережение сестры. Чаровница кричала: «Уходи, уходи! Не здержишь, брате!» Казаки не послушались ее и были рассеяны. Чаровница была схвачена и казнена вместе с другою колдуньею, по имени Солохою. Последняя предложила полякам свое искусство и уверяла, что с ее помощью они будут одерживать победы. Однако поляки не послушали ее и посадили на кол. «Видно, – говорили они, – что ее чародейство приносит вред тем, кому захочет она помогать, потому что повредило казакам»¹¹⁸.

Главный стан польских войск был под Константиновым. Отряды ходили оттуда во все стороны по Волыни, для укрощения загонов. Таким образом отняты были у казаков Звягель, где перебили всех русских, и Вар. Последний город был взят хитростью. Ляндскоронский отрядил туда триста молодцов пешком и сто пятьдесят драгун. В сумерки появился под Баром обоз из пивных бочек. Около возов шли драгуны, переодетые в платье русских хлопов, другие несли на плечах или тащили вязанки дров, вмешавшись в толпу поселян, которые ничего не знали. Обоз остановился пред городом на рассвете. Сторожа не подозревали хитрости и пропустили обоз и людей. Тогда те, что несли дрова, начали бросать их; то был сигнал: поляки начали бить казаков. Со всех сторон русские бросились на них с ружьями, но не приготовленные к отпору, были изрублены в куски: спаслась только те, которые успели убежать из города. Когда весть об этом разнеслась в околотке, загон хлопов тысяч в пятнадцать бросился выручать Вар, но Ляндскоронский послал им навстречу отряд, который, вступив с ними в битву, положил чуть не половину загона на месте, остальных рассеял¹¹⁹. Хотя в Украину положено было не вступать, однако поляки столь же мало наблюдали перемирие, как и русские, потому что не только взяли Вар, но также нападали на Шароград¹²⁰ и разорили Гусятин, где произвели бесчеловечное кровопролитие. Хмельницкий жаловался на эти поступки, как на нарушение мира¹²¹.

Кисель все это время находился в своих волынских местностях – то в Тайкурах, то в Гуще, и переписывался с Хмельницким. Оба притворялись, уверяли один другого в благорасположении, сыпали друг другу комплименты, а, между тем тайно один другому вредили. Хмельницкий, обманывая его надеждою комиссии, собирал ополчение, приглашал татар; а Кисель держал подле казацкого гетмана шпиона, шляхтича Смяровского, который цифрами писал ему обо всем, что делается в Украине; впрочем, Смяровский скоро поплатился за эти услуги Киселю: казаки открыли шпионство и утопили шляхтича¹²² . «От всего сердца (писал Хмельницкий Киселю) я желал видеть вашу милость в добром здоровье и тем радоваться. Я всеми силами стараюсь, чтоб комиссия наша могла скорее окончиться так, как угодно вам и как я желаю того же. Я послал за всеми полковниками, чтоб посоветоваться с ними, где бы найти удобное и безопасное место для комиссии». Но когда казака, привезшего эти комплименты, подвергли, как выражается шляхтич, приятельскому экзамену, тот сознался, что Хмельницкий собирает не только полковников, но и всех вообще казаков и беглых хлопов, и вовсе не для выбора безопасного места для комиссии; наконец, самому Киселю этот казак советовал поскорее убираться из Гущи, говоря, что Хмельницкий на него гневается, ибо то письмо, которое еще раз воевода писала в Москву, попалось в руки казацкого гетмана. Вскоре волохи, служившие в отряде Конецпольского, напали на восемьдесят казаков и у предводителя их отняли письмо от Хмельницкого к хану. «Мы надеемся (писал гетман) на обещания вашей царской милости и на слова, которые ваша царская милость сказал и подтвердил, что и до конца нас, слуг своих, не оставишь... Умилосердись над нами; ожидаем вашу царскую милость с нетерпением; как начал, так и кончай». После этих доказательств в конце мая Кисель с комиссарами поспешно убрался из Гущи. Если б они промедлили днем, то попались бы в руки казакам: едва только они выехали, шестьсот молодцев ворвались в местечко; вслед за тем подобных явилось до полутора тысячи. Имение Киселя снова подверглось участи папских имений¹²³.

В июне продолжались по-прежнему схватки польских отрядов с волынскими загонами. Несмотря на то, что в этих сшибках успех был на стороне поляков, восстание возрастало день ото дня. Ожесточение простого народа против владельцев усиливалось оттого, что последние, пользуясь вступлением польского войска на Волынь, проходили в свои имения и грабили у крестьян хлеб, скот, – все, что находили, и отправляли в Польшу, а самих хлопов подвергали варварским казнями; кроме того, польские отряды, ходившие укрощать загоны, вообще наносили жителями обиды, и оскорбленные увеличивали собою число мятежников¹²⁴. Последний из таких отдельных походов был поход Ляндскоронского к Межибожью. Он услышал, что сильный казацкий отряд напал на этот город, где сидел, запершись, комендант Корф с немцами. С поля ударил на казаков Ляндскоронский, а из города немцы сделали вылазку. Казаки отступили. Ляндскоронский начал их преследовать, как вдруг услышав, что Хмельницкий идет с ордою, воротился к обозу¹²⁵.

Когда таким образом на Волыни русские боролись с польскими панами, в Украине происходил сбор целого народа на войну. Хмельницкий весною распустил универсалы по всей Украине, призывая русских оборонять отечество. Он не ошибся, когда, разгоряченный вином, говорил, что у него будет двести-триста тысяч. Чигирин, столица гетмана, закипел толпами людей всякого рода и звания. Поселянин не рассчитывал дорогого времени: заброшен лежал плуг его; орала и серпы перекованы были на оружие... не заботился он, что ему есть и пить, надеясь жить на счет Польши. Пустели хутора, села, города; покидали ремесленники свои мастерские; купцы ­– свои лавки; сапожники, портные, плотники, винокуры, пивовары, могильники (копатели сторожевых курганов), банники, всякого рода промышленники бежали в казаки; трудно было по всей Украине нанять работника; недоставало даже могильщика, вырыть могилу для калеки или старого деда. Даже в тех городах, где было магдебургское право, почтенные бургомистры, райцы, войты и канцеляристы побросали свои уряды и пошли в казаки, остригши бороды: по обычаю того времени всяк, кто не служит в войске, должен быль носить бороду. «Так то (замечает современник) дьявол учинил себе cмех за людей статечных». Дух своеволия усилился с прошлого года, когда многие обогатились грабительством польских и иудейских имуществ; презрение и насмешки ожидали того, кто не участвовал в восстании; поэтому иной нехотя должен был менять весы или чернильницу на саблю и ружье. Только старики, калеки и женщины оставались дома, но и то по большей части больной или бездетный старик, не желая, или стыдясь оставаться без участия в деле освобождения отечества, ставил вместо себя наемщика¹²⁶.

Хмельницкий разделил их на полки; но под этим разумелся не правильный отдел армии, а известный край южно-русской земли: полк заключал в себе города, местечки, села, и назывался по имени главного более других значительного города, где было правление полка. Полком начальствовал полковник: ему были подведомственны другие чиновники. Полки разделялись на сотни: сотня заключала в себе села и хутора и также носила название по имени какого-нибудь значительного местечка. Сотни делились на курени, в которых было несколько десятков. Верховное место называлось войсковою канцелярию: там вместе с гетманом были чиновники: обозный (начальник артиллерии и лагерной постройки), асаул (обер-лейтенант), писарь (государственный секретарь), хорунжий (главный знаменоносец); все эти чины назывались енаральнами или войсковыми; все вместе – войсковою старшиною. В полку была войсковая канцелярия (полковое правление) и полковые старшины: полковые обозные, асаулы, писаря, судьи, хорунжие. В сотне была сотенная канцелярия и сотенные старшины, с теми же именами, как в полку. Таким образом, чиновники сотенные и полковые отправляли в сотне и в полку те же обязанности, какие возлагаемы были на чиновников войсковых с подобными именами в отношении целого казачества. Куренями начальствовали атаманы. В то время чиновники избирались и отрешались на радах, то есть народных собраниях, вольными голосами, потом утверждались гетманами. Такой порядок велся издавна в казацком войске, но в этот год он распространился на целый народ. Тогда слово «казак» перестало иметь значение особого военного сословия, а перенеслось на всю массу восставшего южно-русского народонаселения¹²⁷.

На правой стороне Днепра были полки: чигиринский (гвардия гетмана), черкасский, корсунский, лисянский, белоцерковский, паволоцкий, уманский, калницкий, каневский, животовский (как кажется, одно и то же, что брацлавский), полесянский и могилевский. Пространство, занимаемое этими полками, обнимало собою землю, где жил южнорусский народ, нынешние губернии: киевскую, часть минской, волынскую по Горынь, подольскую и часть Червонной Руси около Галича до Надвории; из Червонной Руси мужики бежали в полки могилевский и брацлавский. На всем этом протяжении только Каменец, твердая и неприступная крепость, держался во власти поляков; другие соседние местечки переходили то в те, то в другие руки. Полк полесянский, или овручский, простирался на неопределенное пространство по лесам. На юг казачество занимало степи до Бессарабии или до белогородских кочевьев. На левой стороне были полки: переяславский, нежинский, черниговский, прилуцкий, пчанский, лубенский, приклеевский, миргородский, кропивенский, гадячский, полтавский и зеньковский. Они занимали пространство нынешней Полтавской и Черниговской губерний и часть Могилевской по Гомель и Дронов. Более всех был полк черниговский, занимавшей пространство до Стародуба с одной, до Гомеля с другой стороны¹²⁸; число сотен в каждом из полков было неравно: доходило до двадцати и более; «що село, то сотник», говорит очевидец, а иная сотня имела человек тысячу. Приблизительно полагают число настоящих казаков, способных к войне, до двухсот тысячи, а один говорит простодушно, что русского войска было столь много, что в поле не помещалось и на карте написать его было трудно. Но с гетманом были далеко не все; черниговский и нежинский полки, со многими отрядами гайдамак, которые также иногда являются под именем полков, должны были сражаться против литовского войска, а иные рассеялись по Белоруссии и внутри Польши и Литвы грабить замки и дворы, жечь костелы и мучить шляхту и жидов¹²⁹.

В Киеве в мае повторились страшные прошлогодние сцены. Со дня отъезда комиссаров шляхтичи и духовные находили там убежище, охраняемые казацкою стражею, по приказанию Хмельницкого; но когда перемирие окончилось, толпы удальцов, мещан и окрестных поселян, называвшиеся тогда все без различия казаками, собрались в городе с целью докончить врагов. Какой-то плотник, киевский мещанин, Полегенький, прошлый год бывший в казацком войске, взял над ними начальство. По его замыслу, удальцы окружили город со всех сторон, чтоб не дать жертвам убежать; другие с яростью бегали по улицам; пойманных умерщвляли с поруганиями и насмешками. Сто тринадцать человек с торжеством повели на Днепр и сбрасывали с лодок для забавы. Не было пощады ни женам их, ни грудным младенцам; напрасно некоторые думали укрыться в домах православных: убийцы провозгласили, что всякий мещанин, укрывший врага, подвергнется смерти, как изменник: испуганные мещане выталкивали их на улицу. Спаслись только те, которые успели вбежать в русские монастыри. На пороге вековой святыни Киева угасало неутолимое бешенство ожесточенных мстителей. Зато в то же время не удержала их святыня римско-католическая: они ограбили и разорили оставшиеся церкви и монастыри, и перебили монахов. Такое неистовство продолжалось три дня, и с этих кровавых дней Киев навсегда освободился от власти католичества над восточным православием, польской народности над русскою¹³⁰. Хмельницкий выступил из Чигирина и шел медленно; охотники со всех сторон приставали к его войску; он ожидал хана. Ислам-Гирей все еще не получал от поляков дани, и султанский двор, не допустив Ракочи содействовать казакам, потому что Ракочи усилившись, искал бы возможности отрешиться от всякой ленной зависимости в отношении Турции¹³¹, разрешил войну хану; время было самое удобное потрясти и ограбить Польшу. В июне он соединился с Хмельницким на Черном Шляху за Животовым. В его ополчении были и крымские горцы, жители роскошного южного берега, отличные стрелки из лука, в пестрых рубашках, с колчанами за плечами; и степные ногаи, в вывороченных наверх шерстью тулупах, в огромных меховых шапках, питавшиеся, как предки их при Батые, кониною, согретою под седлом; и буджацкие татары, приводившие в изумление своею быстротою и знанием безграничной и бесприметной степи, способные жить в воде несколько времени, словно рыбы, сносившие с удивительным терпением жар и холод, и, наконец, отдаленные черкесы пятигорские – гости новые для украинцев, которые замечали в их выпуклых глазах и закрученном за ухо чубе что-то родственное; явились, по зову Хмельницкого, и донцы, связанные с украинскими казаками узами веры и племени и образом жизни. Вся степная удаль юга Poccии грянула в Украину, почуяв, что польской короне угрожает гибель и для всех будет пожива. Турецкий Визирь прислал к Хмельницкому, по данному обещанию, шесть тысяч румелийцев. Были в казацком войске даже цыгане. Это войско было столь велико, что, по выражению польского историка, подобного Европа не видывала со времен Тамерлана¹³². Никто не просил жалованья вперед; каждый без торга шел пробовать счастья. Мало было порядка и устройства, зато сильная охота к битвам и к поживе. Когда поляки услышали, что на них идет такая армия и уже приближается к Волыни, то, по словам русского летописца, такой страх напал на них, что они думали тогда же о бегстве, и самые храбрейшие, которые, сидя за вином в корчмах, разбивали Александров Македонских, побледнели и опустили руки¹³³.

Польский лагерь под Збаражем – Голод – Подвиги Вишневецкого – Стомиковский – Поход короля – Посполитое рушенье – Назначение нового казацкого гетмана – Зборовское сражение

Стоя под Константиновым, польские предводители собрали совет. Было два мнения относительно избрания места для встречи неприятеля. Одни, представителем которых был Остророг, советовали стать ближе к Каменцу, чтоб защищать эту важную крепость, да и самим иметь из нее продовольствие: притом носились слухи, что Хмельницкий направляет путь на Каменец. Другие говорили: «Неблагоразумно повидать Волынь, когда она взбунтовалась; неприятельская сила ударит на нее в надежде найти союзников в здешнем простом народе. Когда мы будем беречь Каменец, казаки через Волынь вторгнутся в средину государства. А между тем трусы разбегались под предлогом неполучения жалованья. Оставалось решиться на что-нибудь. Решили, по совету Фирлея, стать под крепким городом Збаражем. В пользу этого располагала надежда соединиться с Вишневецким, который тогда стоял под этим городом. Славное имя его возбуждало бодрость, а польское войско находилось в беспорядке¹³⁴.

Хладнокровие, оказанное князю на сейме, лишение региментарского достоинства, невыгодное о нем мнение короля и придворной партии, оскорбили до крайности честолюбивого князя. В порывах негодования он зарекался не вступать более в дело и отправился из Варшавы в одно из своих имений в Червонной Руси, чтоб проводить время подле своей любезной Гризельды. Дружина собралась около своего предводителя; подчиненные разделяли огорчение военачальника и также положили оружие. Но разнеслись ужасающие вести об ополчении казаков, о нашествии хана с ордами. Опасность грозила всякому пану; Вишневецкому более всего. Вишневецкий собрал своих удалых воинов, тех вишневцев, которых малая горсть в начале восстания одна подвизалась против бичей шляхетского звания.

«Что будете делать, друзья, – говорил он, – уходить ли нам? прятаться ли? И на то ли мы так славно подвизались, когда все бежало? Полетим, друзья, снова!"·

С отважною дружиною отправился он по дороге в Украину и собирал себе товарищей. Пристал к нему племянник его, Димитрий, подражатель и любимец воинственного дяди; соединился с ним Александр Конецпольский, его прежде жестокий соперник, но столько же, как и он, гонимый казацким предводителем. Стекалась к нему шляхта, ободряемая его именем.

«Все старания киевского воеводы к укрощению мятежа оказались напрасными; поднимается страшная буря, наступают роковые времена!» – писал Иеремия Вишневецкий в своем зазывном универсале к шляхте. «Из любви к отечеству мы пробуждаемся от глубокого сна зависти, сближаемся с народом и извещаем вас о своей готовности к услугам ваших милостей. Уже король выдал, как говорят, два раза вици на посполитое рушенье; о третьих еще не слышно, но отечество в крайнем положении: надобно спешить! Прошу вас, господа, сияющие мужеством и советом, беритесь за оружие и других уговаривайте и поспешайте ко мне к 18 июня!»¹³⁵.

Дошедши до селения Шимковцы, паны стали обозом: воины переходили туда из лагеря трех предводителей; в лагере от этого сделался такой беспорядок, который заставлял опасаться повторения пилявской комедии. Не время было играть честолюбием: Вишневецкий стал замечать, что раздвоение войска послужит к выгоде неприятеля, и начал исподволь стараться соединиться с главным войском. Для честолюбивого магната стыдно казалось самому набиваться с услугами: ему хотелось, чтоб соперники сами прислали просить его помощи и через то выказали, как мало они способны к войне без Вишневецкого.

Чрез несколько дней после того, как Иеремия расположился обозом, жолнеры привели связанного русина¹³⁶.

– Что ты видел, что знаешь? – спрашивали паны.

– Хмельницкий уже в Камени Чолганском; я сам видел его собственными глазами, – отвечал пленник.

– Отправьте его к предводителям, – сказал князь.

Как нарочно, Остророг только что воротился тогда в лагерь с четырьмя реестровыми казаками: они подтвердили показание русина, присланного Вишневецким, да сверх того прибавили, что Хмельницкий намерен им пресечь обратный путь и не допустить идущих к ним из Люблина партий¹³⁷.

От этих извeстий боязнь так усилилась в войске, что жолнеры, не слушая предводителей, пустились было бежать. Чтоб успокоить волнение, предводители решили отправить поскорее посольство к Вишневецкому и упросить его прибыть в обоз; они надеялись, что присутствие его остановит смятение. Ляндскоронский сам отправился к нему и явился с покорным видом.

– – Мы все знаем, – говорил Ляндскоронский со слезами, по замечанию летописи, – – что обидели тебя, отважнейшего, достойнейшего воителя; но мы все жалеем, и все войско наше жалеет, что король обошел тебя. Князь! Покажи пример великодушия: прости свои оскорбления, если не для нас, то для Бога и спасения отечества».

От таких слов Иеремия расчувствовался и заплакал, однако начал отказываться.

– Какую пользу могу принесть вам? – говорил он: – продовольствия у меня нет, пороха и оружия мало. Что сделает моя малая горсть при долгом обложении в обозе? Впрочем, если здесь нападут на нас; то мы покажем себя.

Ляндскоронский продолжил его уговаривать, представлял близость неприятеля, вспоминал, как злится на него Хмельницкий.

– Если идет дело о начальстве, – прибавил он – Фирлей уступает его тебе.

Честолюбие князя было удовлетворено.

– Нет, – отвечал он, – я не хочу отнимать у почтенного старика этой чести, которая, по всем правам, возложена на него королем и Речью Посполитою. Долг сына отечества – жертвовать общей пользе собою. Я готов служить под командою Фирлея, и завтра соединяюсь с вами!

Ляндскоронский прибыл с радостною для всех вестью¹³⁸.

На другой день Вишневецкий и Конецпольский подвинули свой стан и сами приехали в главный обоз при всеобщих восклицаниях обрадованного войска. Уже многие хоругви готовились к бегству и верно бы побежали, если б не прибыл Вишневецкий; но к нему все питали неограниченное доверие; при нем стали уверены и в самих себе¹³⁹.

Собрался военный совет. Рассуждали снова о выборе места для встречи с неприятелем. Иepeмия пристал к тем, которые почитали удобнейшим – Збараж. На горе стоял укрепленный замок; внизу лежал город, с деревянными укреплениями, но окопанный рвом; поляки расположились под городом и решили окопать лагерь валом¹⁴⁰. Исполнение этого дела поручено инженеру Пршиемскому и иностранцам; но работы производились несогласно и неправильно: каждый из начальников хотел удобнее занять для себя место, и потому вал, в котором должен был заключаться лагерь, проведен был на далекое расстояние.

8 июля н. ст., а по старому 28 июня неприятеля ожидали каждую минуту, а окоп еще не был готов. В пятницу, 29 июня (9 июля н. ст.), выслан был подъезд под начальством Сераковского; но только что он упустил из глаз свой обоз, как увидел огромную татарскую силу. Поляки, не вступая в сражение, обратились назад; неприятели бросились вслед за ними и разбили их наголову. Сераковсюй едва успел спастись и прибежал в обоз с вестью, что, может быть, завтра утром вся неприятельская армия явится к Збаражу¹⁴¹. Окопы не были готовы.

Одно к другому. И без того, по выражению летописцев, сильно бились сердца у панов, а тут для большего страха молния разбила древко у знамени, которое стояло при шатре главного предводителя; и это произошло очень странно: день был светлый и безоблачный; вдруг над шатром Фирлея набежало облако и из него полетел удар. Это показалось для всех дурным предзнаменованием. «Неложным пророчеством беды было для них это явление»¹⁴², говорит русский летописец. Те, которые были недавно в Варшаве, рассказывали, что раз уже было подобное предостережение. «Недаром (говорили они) тотчас после коронации короля загорелся дворец, неизвестно отчего». Поляки были очень недовольны бракосочетанием короля с невесткою, вдовою Владислава, которое совершилось тотчас после коронации. – «Такой союз не благословляется небом; нередко гнев божий поражает всю страну за преступление властителя», – толковали тогда в Польше. Ксендзы объясняли, что это сделалось с разрешения папы. «Что разрешает наместник апостольский, то уже не грех (говорили они). Не за брак короля наказываете нас Бог, а за то, что мы вошли в сношения с еретиками». От такого толкования в войсках возникло волнения против Фирлея и реформатских проповедников и увеличивало беспорядок¹⁴³.

Вдруг завидели поляки пыль; потом показались люди, послышались дикие голоса, и они увидали передовое татарское полчище. Заметив, что войска еще не соединились с главным обозом, татары летели, чтоб отбить стан Вишневецкого, находившийся не в дальнем расстоянии от главного лагеря; они неслись с жаром: успех или неуспех на первых порах считался у них верным предзнаменованием счастливого или несчастного окончания войны. Поляки в обозе испугались; но Вишневецкий с храбрейшими бросился на неприятеля и после упорной сшибки, в которой отличилось литовские татары, сражаясь против своих единоплеменников, неприятель отступил. Вишневцы вошли в обоз¹⁴⁴.

Все принялись кончать поскорее окопы. Опасность была слишком близка; паны забыли свою спесь; засучив бархатные рукава своих коптушей, они взяли в руки заступы и показывали пример прочим. Работали целую ночь, но все-таки не кончили дела. На одной стороне, где находился пруд, окопов еще не было, да и в других местах оставались прогалины¹⁴⁵.

30 июня (10 июля н. ст.) начали появляться с утра поляки и казаки. Наездники, разъезжая близь окопов, вызывали охотников помериться силою и удалью. Целый день впереди окопов происходили подобные герцы. На одном из них был убит Трунет, один из богатырей ханских¹⁴⁶. К вечеру гуще становились ряды воинов, и, наконец, на закате солнца, на пространстве, сколько глазами окинуть могли поляки, растянулось пред ними неисчислимое войско; татарских ратников, говорит современник, было более в этом войске, чем у Тамерлана¹⁴⁷. Прибыл хан с пышностью азиатского владыки, противоположною простоте его союзника, казацкого вождя. Хмельницкий со знатными татарами объезжал ряды своих воинов и, поглядывая на польские недоконченные окопы, гордо покрикивал: «Справимо теперь бенкет ляхам!» Возвратившись к хану, он говорил, что есть надежда заночевать в польском обозе¹⁴⁸.

Крики, насмешки и похвалки казацкие отзывались в ушах встревоженных шляхтичей. Осадное положение не было в духе польской тактики.

«Поляки (говорили тогда в обозе) храбро и бодро сражаются на просторе, но не в силах выдерживать тесноты и непрестанного нападения».

Обыкновенно в таких случаях поляки бежали, сами себя обманывая тем, что это делается с целью избрать удобнейшее место для сражения; теперь нельзя было думать о бегстве куда-нибудь далеко: все пути были заняты казаками и татарами.

Предводители ободряли унылых, а особенно Иеремия: они беспрестанно разъезжали по обозу и посылали своих адъютантов уговаривать жолнеров.

«Чем в большей мы опасности, тем более для нас славы (говорили они): пусть наша маленькая горсть заставит неприятелей завидовать: «Ай да поляки! – скажут они: неустрашимый народ!»

– «Хорошо показывать храбрость в поле, – отвечали жолнеры, – теперь иное дело, когда неприятель окружил нас со всех сторон.»

– А разве поляки (говорили ободрители) только на конях молодцы? Да ведь тогда коню геройские дела приписать надобно, а не воину. И поле, и вал – все одной Беллоны работы. Много чести победить на поле; а еще более славы храбрым рыцарям защищаться в окопах. Отцы наши в стенах московских два года бились и не поддались; они же так отличались, овладев чужим; а нам надобно показать тоже для вечной славы народу нашему за спасение родины¹⁴⁹.

Вечером духовные обходили обоз со св. дарами; всю ночь после того провели жолнеры на молитве¹⁵⁰.

На другой день, в воскресенье, 1 июля (12 июля н. ст.) Хмельницкий пустил татар и казаков на дивизию Фирлея; он направлял их на те места польского обоза, где не были еще выведены окопы. Сражение происходило с полудня до сумерек. Сначала поляки отбили первый напор, но когда Хмельницкий приказал ударить из тридцати пушек, которых у него было семьдесят, а татары пустили в обоз дождь стрел, поляки опять начали молиться и ободряли себя религиозными процессиями¹⁵¹.

В понедельник, 2 июля (12 июля н. ст.), Хмельницкий послал казаков гядячского полка на правую сторону; там было озеро и окопы вовсе не деланы. Полком командовал Бурляй, богатырь; отличался он на Черном море, завоевал Синоп, задавал страх самому Цареграду. С этой стороны обоз защищала венгерская пехота; она не выдержала казацкого натиска и обратилась назад. Казаки вторглись в обоз. Тем временем татары бросились огромною толпою на Фирлея: поляки потеряли дух.

– Нам невозможно сражаться с таким множеством неприятелей, надобно бежать и запереться в збаражском замке! – кричала толпа.

– Чорт побери! – восклицал Вишневецкий, – разве вам хочется, чтоб казаки вытаскивали вас за ноги из замка и рубили головы? Да уж если погибать, то лучше в поле! Гей, братья! кому из вас со мною умирать любо? Пойдемте на эту сволочь: утрем им нос!

Князь бросился с отважными; инженер Пршиесмский заворотил бегущую венгерскую пехоту. Казаков выгнали из окопов, потом притиснули к пруду; многие потонули. Погиб Бурляй. Увидев неудачу своих, полковник Морозенко кинулся на помощь гадячанам, но его смяли, и он сам, пошатнувшись на коне, едва было не попался в плен. Сеча была отчаянная. Жестоко напирали казаки; упорно стояли поляки, ободряемые Вишневецким. Рассказывают, что долго тогда враги спорили за раненного дворянина, который с оторванною ногою переходил то в руки своих, то в руки казаков. Наконец, товарищи отстояли его и отнесли умирать в кругу своих. После такого неудачного нападения (говорят польские летописцы) хан был недоволен Хмельницким, который пред тем говорил ему о возможности скоро заночевать в польском обозе¹⁵².

С этих пор Хмельницкий решился обложить поляков, томить беспрерывною пальбой, морить голодом, и довести до крайнего положения¹⁵³. Он приказал насыпать вокруг польского обоза вал выше неприятельского и поставить на него пушки, все было готово в одну ночь, потому что было кому работать. Утром 3 июля во вторник (13 июля н.ст.), ударили на поляков из пушек с разных сторон, и «разъяренное хлопство», – говорит очевидец, – лезло как смола, а татарские стрелы, летая в разных направлениях, затмевали солнечный свет»¹⁵⁴.

К вечеру прекратилось нападение. Поляки увидали, что окопы протянуты слишком широко; один другого укорял; а после несогласий решили рыть другие окопы, теснейшие, внутри прежних. На другой день они были готовы; войско вступило в них, а лишних лошадей выгнали прочь, по совету Вишневецкого. Но едва только поляки вступили в новые окопы, казаки бросились за ними, насыпали также окопы, еще выше польских, и опять начали палить в обоз. Поляки, желая закрыться от неприятельской пальбы, беспрестанно повышали свои окопы, но вслед за тем у казаков пред самыми польскими обозом выказывался такой огромный вал, что и собаку можно застрелить с него, говорит очевидец. Таким образом, днем и ночью казаки не давали покоя неприятелю; один из них повышал свой вал, другие палили в польский обоз, в котором им видны были все движения. Пули летали как град; пальцем нельзя было сунуть в пустое место, говорит очевидец¹⁵⁵. Паны разобрали свои шатры, отвязали знамена и закрывались от неприятеля; а когда такой род защиты оказался недостаточным, они принялись окапывать себя и лошадей землею; каждый вырывали себе нору и сидел в ней, как крот, по собственному их выражению; а когда, наскучив мучительным бездействием, они выскакивали из своих логовищ на сражение, то, вместо неприятелей, в дыму и туче стрел, били друг друга. В эти дни, по совету Вишневецкого, поляки начали рыть в средине своего обоза еще теснейшие окопы, уже под городом, и даже в городе близь замка, и, оставив у старых окопов по пятнадцати человек из каждой хоругви, бросились в новые окопы; но не ушли они половину пути, как казаки обратили в бегство сторожу, погнались за уходящими и перебили множество жолнеров, не успевших вскочить в новые окопы: чрез три часа появился у казаков высокий окоп и опять началась утомительная для поляков пальба¹⁵⁶. Казаки между прочим пускали в польский обоз из своих пушек зажженные нитяные клубки. Либо они хотели зажечь обоз, либо думали околдовать поляков, говорит современный дневник, но казацкие чародейства не вредили полякам: ксендзы разрушали их действия своими экзорцизмами¹⁵⁷.

Потом Хмельницкий прибегнул к новому способу: он приказал копать мины, чтобы подземным путем провести казаков в средину польского лагеря; но инженеры заблаговременно открыли хитрость; заметив, что вдруг прекратилось нападения с вала, они стали догадываться, ставили на землю мисы с водою и клали бубны. Догадка оправдалась: вода в мисах волновалась, а бубны издавали звуки на тех местах, под которыми проводились подкопы. Тогда поляки, в свою очередь, начали рыть контрмины и достигли до казаков¹⁵⁸. «Такова-то жестокость человеческая (восклицает польский историк): мало места им было на земле воевать, стали еще и под землею! Напрасно мудрые ищут ада in centra terrae; в Украине – там настоящей ад человеческой злобы»¹⁵⁹.

27 июля (6 августа н. ст.), казаки закопали поляков со всех сторон; вал был столь велик, что кто только из осажденных высовывал голову, тотчас его и убивали. К пущей беде, у поляков не доставало пороха и огнестрельное орудие потрескалось от частой стрельбы; инженеры и пушкари были изувечены или побиты¹⁶⁰. Поляки забирали в городе бочки, мазницы, обливали врагов смолою и защищались с остервенением обломками ружей и деревом возов. Врываясь в окопы, казаки тянули к себе крючьями возы и хватали воинов¹⁶¹. «Тогда (говорит очевидец) брат не смел подать помощи брату, священники не могли приготовлять к смерти; не успевали хоронить мертвых; летний жар, теснота, гниение трупов задушили осажденных и, что всего ужаснее, наступил губительный голод. Припасы, какие прежде покупали за дорогую цену, были потреблены; в городе нельзя было достать ничего ни за какие деньги; паны питались конским мясом, забыв свои затейливые блюда; шляхтич завяливал свою лошадь и нередко дрался за нее с товарищем; но скоро такой источник продовольствия прекратился; много лошадей было заранее прогнано за обоз, остальные были застрелены, или задохлись в дыму; жолнеры питались падалищем, собирали в городских домах кошек, мышей, собак, а когда и этих животных не доставало, отрывали кожу с возов и обуви, и ели, разваривая в воде, а иные грызли зубами спеклую землю"¹⁶². «И не один лях (говорит украинский летописец) заплатил мыто головою на лядском базаре, и воды, бедный, не напився без кровной заплаты, но и ту пив з червями и сукровицею из трупов»: казаки нарочно бросали трупы убитых в воду¹⁶³. Многие предводители оказывали благородное воздержание; хотя оставалось еще несколько припасов, но, чтоб ободрить унывающих, они отказывались от них произвольно и ели лошадиное мясо. Старик Фирлей также хотел приняться за подобный стол, но другие не допустили его до этого, принимая в уважение его старость.

Придаючи большого облеженцям утрапенья¹⁶⁴, казаки и хлопы, отдыхая от нападений, садились на валы и отпускали над врагами насмешки: «Коли ви, панове, чинить на Вкраини одбиратимете? От уже рик тому есть, як ми ще вам ничого не платили. А може чи не загадаете якои панщини? От из бидла доси не брали десятини, кони ржуть, бидло пошалило, на ярмарок до Вроцлава хоче».

Отважнейшие из панов вступали с ними в разговоры:

– Теперь вам пока льгота (говорили они), а вот, скоро пойдете на панщину гатить плотину чрез Днепр. А чинш соберет с вас литовское войско, как придет зимовать в Украину. А десятину возьмут татары, как погонят в Крым ваших жен и дочерей¹⁶⁵

– Годи вже вам, панове, удержуватись! – кричали хлопы – тильки дурно кунтуши покаляли та сорочки подралы, по шанцях лазячи. Бо то все наше, тай вы сами есте яссир татарам голодним. От-се вам наробили очкови та панщини, та пересуди, та сухомельщини! Була вам токи гарна музика: от тепор так добре вам у дудку заграли козаки¹⁶⁶.

При таком несчастном положении несогласия в обозе не утихали; изнуренные жолнеры приписывали бедствия свои гневу Божию за то, что в войске находились реформаты. Один раз закипело сильное негодование на реформатских духовных, которые, к соблазну католиков, отправляли свои молитвословы в одно время с религиозными католическими процессиями. Фирлей с трудом спас их от смерти, отправив поскорей в замок¹⁶⁷.

Челядь, то есть слуги, которых у польских жолнеров было больше, нежели их самих, беспрестанно переходила к казакам; были изменники и дворяне, даже знатные: выдавши то, что замышляют начальники; перебегали к ним и иностранцы. Хмельницкий ласкал их, особенно последних, потому, что между ними были искусные артиллеристы и инженеры. Не так радушно были приняты збаражские мещане и те простолюдины, которые ушли в город при начале осады, избегая вербунки в казацкое войско. Город Збараж с его крепким замком был постоянным предметом казацких нападений, большею частью не совсем удачных. Мещане и хлопы ревностно помогали полякам, быть может, и поневоле, отбивать козаков. Но уж пред концом осады, когда голод сделался невыносим, они с отчаянием хотели зажечь город или сдать неприятелю; предводители принуждены были их выпустить; несчастные вышли полуживые, с толпою польских слуг, и были взяты в плен татарами. Вероятно, казаки отдали их за участие в войне против единоверцев¹⁶⁸.

Таково было положение дел внутри польского обоза во время этой памятной осады. Тем не менее Хмельницкий досадовал на продолжительность ее и упорство врагов, и прибирал разные средства заставить поляков сдаться. Один раз он наделал соломенных чучел, одетых в турецкое платье, посадил на лошадей и думал испугать поляков появлением нового турецкого войска. Однако, это не удалось: поляки рассмотрели в зрительные трубы, что это не настоящее турки¹⁶⁹.

Стесняемые более и более врагами, поляки пытались войти в переговоры с ними, 4/14 июля Вишневецкий съезжался с ханским визирем Шеффер-Кази; они рассуждали дружески, но не могли ни на чем сойтись. Вишневецкий говорил: «Ударьте разом с нами на казаков; мы за то отблагодарим вас – «Ты, князь, прежде явись к хану и положи перед ним оружие», – сказал Шеффер-Кази. – «Это для меня унизительно и слушать», – сказал Вишневецкий и уехал прочь. Потом поляки пытались сойтись с самим Хмельницким. Племянник Адама Киселя, новгородсеверский хорунжий Кисель, недавно бывший в посольстве у казацкого гетмана, написал к нему письмо. По этому письму Хмельницкий 11/21 июля вызывал одного из панов греческого вероисповедания, Зацвилиховского, давнего своего знакомого и даже приятеля, на разговор¹⁷⁰.

«Каково вам в осаде, господа? – говорил он. – Не хорошо, я думаю. Слушай же: ты мой давний приятель; передайся к нам и панов русских уговори: мне ведь жаль своих единоверцев».

Зацвилиховский на это мог сказать только то, что присяга побуждает его быть верным королю и Речи Посполитой.

Чрез несколько времени пытались еще раз поляки смягчить Хмельницкого. Зацвилиховский отправился к нему¹⁷¹ снова, уже с Киселем. «Хмельницкий, – говорит современник, – на этот раз не был пьян от вина, но был слишком упоен счастьем». Кисель хотел употребить в дело красноречие, но Хмельницкий прервал его, покачал головою и сказал ему, начав своею обыкновенною поговоркой:

«Шкода говорит! Вы просите пощады; я вас пощажу: выдайте мне Вишневецкого и Конецпольского; они причиною всей беды, выдайте также Ляпдскоронского, Остророга и Сенявскаго, а сами выходите из обоза и положите оружие... Пусть сверх того мне будут уступлены Польшею все провинции по реку Вислу».

«Такие тяжелые условия, – отвечали паны, – войско не в силах принять, притом ваша милость делаете предложения о том, что не в нашей власти; войско не имеет прав над землями Речи Посполитой».

Хмельницкий начал им говорить резко и с угрозами. Кисель сказал: «Нам остается молчать. Мы надеемся на Бога и будем защищаться до последней капли крови, хотя бы ваша милость, алча нашей крови, подвинули на нас силы самого ада»¹⁷².

После этой неудачи сойтись с Хмельницким, когда полякам стало в осаде хуже, паны собрались на совет и говорили: «Честнее и надежнее будет попытаться войти в сношения с ханом – иноземным государем, чем с этим грубым хлопством. Рабская душа не в силах сохранить умеренности в счастии и не может удержаться, чтоб не ругаться бесстыдно над теми, перед которыми прежде раболепствовала. Если хан предпочтет мир войне, Хмельницкий падет, потому что этот государь – единственный виновник его могущества и счастья». Поляки решились отправить к хану двух особ, Яницкого и Белецкого, знавших по-татарски¹⁷³.

[16]/26 июля они явились к Ислам-Гирею и стали упрашивать его отступить от казаков и войти в соглашение с поляками.

«Что это, – воскликнул хан, – вы нам предлагаете совещания, когда вы и без того у нас в руках? Завтра мы вас всех за шиворот вытянем».

На все представления польских посланцев Ислам-Гирей отвечал едкими насмешками. Нельзя было сговориться с ним¹⁷⁴.

Хмельницкий, узнавши об этом, дал хану такой совет.

– Упорство поляков, – говорил он, – зависит от Вишневецкого; стоит только выманить его из обоза под видом переговоров и взять в неволю, – поляки непременно сдадутся, лишась храбрейшего предводителя.

Хан принял совет и препоручил обделать это дело визирю Шеффер-Кази. Последний выехал к польским окопам и сказал: «Поляки, хан согласен на мир и хочет быть посредником между вами и Хмельницким; но желает, чтоб на переговоры выехали к нему Вишневецкий и Конецпольский. Если эти два пана явятся лично к хану, то его величество избавит вас всех от опасности».

Из обоза отвечали ему, что завтра поляки скажут свое решение.

Вечером собрался совет и «предводители задумались», по выражению польского историка. «Зачем хан зовет на конференцию именно Вишневецкого и Конецпольского? (говорили они) Почему не главных предводителей: Фирлея, Остророга или Ляндскоронского?»

Татары между тем разглашали самые приятные для поляков вести: будто хан намерен им выдать Хмельницкого.

«Эй, не то! – говорили паны: – глядите, как бы это не проделка Хмельницкого! Он давно зол на этих двух панов!»

Совет разошелся, ничего не решив. Вдруг ночью жолнеры привели трех пленных казаков; один из них сознался, что вызов панов к хану есть хитрость казацкого вождя, и что если б Вишневецкий явился к хану, то уж не воротился бы в обоз.

«Ага! так и есть! – восклицали паны, – хитро разбойник затеял дело, да не умел довести до конца. Пьяный расхвастался и выболтал секрет».

Поляки решились послать к хану еще раз Яницкого.

[15]/28 июля Яницкий явился пред ханом. «Причина этой войны, – представлял он ему, – та, что казакам запрещали ходить на Черное море и опустошать турецкое государство и Крым. Татары подали им помощь и уничтожили наше войско под Корсуном. Теперь татары с ними в союзе и воюют нас. Но какое же будет последствие этой войны для татар? Казаки станут еще своевольнее и снова начнут опустошать оттоманское государство. Пусть лучше татары теперь же отступят в свою землю: мы не сделали им никакого зла, и турецкой император не объявлял нам войны».

Хан выслушал его сурово.

«Лучше вы поскорее сдайтесь, – сказал он, – а если сегодня не сдадитесь, так завтра всем вам будет кесим; никому не будет пощады».

«Вот уж три недели вы нам грозите судом Божиим, – сказал Яницкий, – но мы уповаем на милость Божию. Надеемся, что завтра Бог нас не оставит. Кто завтра за нашими головами придет, тот и свою понесет к нам».

«А может быть, – сказал хан, смягчившись, – завтра все окончится хорошо. Пусть только князь Вишневецкий придет сюда ко мне, я вышлю к нему всех моих мурзаков навстречу: такой ему почет будет».

Когда Яницкий выезжал от хана, писарь Выговский сошелся с ним и говорил: «Я пристал к казакам поневоле. Меня поймали на Жовтых Водах. Хмельницкий выкупил меня за кобылу и велел быть при себе. У меня отец, братья, сестры. Если я брошу Хмельницкого, он прикажет всех их побить». Он уверял в своем расположении к полякам, рассчитывая на всякий случай оградить себя от беды, если бы поляки взяли верх и хан оставил казаков¹⁷⁵.

Польские современные летописцы говорят, что Шеффер-Кази подъезжал к окопам и извещал, что хан дожидается Вишневецкого и Конецпольского. Выехавший к нему Яницкий отвечал:

«Войско не позволяет Вишневецкому и Конецпольскому выезжать из обоза, хотя они душевно желают повидаться с его величеством». Такой ответ взбесил татарина.

– Так вы смеете пренебрегать разговором с ханом и не доверяете ханскому слову! – вскричал татарин. Он плюнул на Яницкого и с угрозами уехал¹⁷⁶.

Скоро после того, 23 июля (2 августа н. с.), случилось такое событие: беглый немец уверял Хмельницкого. что иностранцы недовольны поляками и есть возможность преклонить их к измене. Этот немец взялся доставить в обоз возмутительное воззвание такого содержания:

«До сих пор польское войско, находясь в осаде, закрывается немецкою грудью. Всем известно, что поляки трусы и прячутся вам за спину: они купили ваше мужество за неверную плату, потому что у них обычай много обещать и ничего не давать, а если что и дадут, то достанется немногим. Вспомните, сколько вы перенесли опасностей п потеряли крови! Какого ценою они платят вам за нее? Если же вы перестанете служить им и пристанете ко мне, то получите больше выгод и вернее награду: вы не только возьмете готовое жалованье, но еще примете от меня особые подарки за вашу отвагу и победы».

Вручая беглецу письмо, он, для прикрытия хитрости, послал с ним письмо к Иеремие Вишневецкому, в котором назвал его «приятелем моим, хотя недоброжелательным». Хмельницкий возвращал Вишневецкому письмо, перехваченное на дороге: письмо это посылал Вишневецкий к королю. «Посланцу вашей милости, – писал Хмельницкий, – отрубили голову, а письмо возвращаю в целости. Ваша милость надеетесь на помощь от короля; зачем же вы сами не выходите из нор и не соединяетесь с королем? Король ведь не без ума: не станет безрассудно терять людей. Как ему идти к вам на помощь! Без табора нельзя, а с табором – все речки, да протоки. Верно его величество нас скорее к себе дождется и тогда наступит соглашение и договора обо всем. А ваша милость на нас не жалуйтесь; мы вас не зацепляли и хотели вас сохранить в целости в заднепровском государстве. Верно так по Божьей воле пришлось».

Отдав письмо Вишневецкому, немец затесался между бывших товарищей и стал показывать возмутительное послание. Но оно, переходя из рук в руки, скоро попалось хорунжему немецкой пехоты Корфу, а от него дошло и до князя Вишневецкого.

Иеремия написал Хмельницкому ответ, где, между прочим, выражался так; «Нечего хвалиться, что ваша милость приказал казнить моего посланца; это не по-кавалерски, а по-тирански. Надобно помнить: когда кого фортуна из ничтожества возносит, то для того, чтоб падение его было тяжелее. И вам следует осматриваться и уже пора! Ваша милость называет меня недоброжелательным приятелем; узнаете противное, когда покажетесь верным королю и Речи Посполитой. По многих карах от Бога все-таки придет до того, что вашей милости не удастся победить короля, который до сих пор хотел победить вас не мечом, но милостью, как подданного. Дурные переправы затрудняют ему путь к нашему войску, но ваша милость не все наши письма перехватываете; иные и доходят до короля, и от короля к нам приходят. Нехорошо, что ваша милость послали с беглецом универсал к чужеземному войску; благодарениe Богу, их верность и добродетели несомнительны; их начальники по большей части из шляхты, да и большая часть их самих не привыкла изменять. Я возвращаю вам писанье к чужеземцам, как ненужное». Он предлагал окуп за пленных, благодарил Хмельницкого за недопущение его заднепровских имений до разорения. «В настоящее время, – кончал Вишневецкий свое письмо, – подданные мои пошли в ваше войско; я не ставлю им этого в вину; они принуждены были так поступить. Уверьте их, что я окажу им свою милость. Желаю, чтоб ваша милость не держали их у себя, а отпустили домой» ¹⁷⁷.

В ответ Хмельницкому на его воззвание к чужеземцам, Корф послал такую записку:

«Хотя мы немцы и в осаде, но ваша милость не склоните нас к предательству; мы не хотим быть изменниками, подобными вам?»¹⁷⁸.

Хмельницкий давно сдержал бы свое слово и заночевал в польском обозе, если бы там не было воинственного Иеремии. Почти всегда, как только Хмельницкий напирал сильно на поляков, предводители не в силах были остановить воинов, которые хотели бежать и запереться в замке: Хмельницкому это было бы очень выгодно. Один Иеремия имел дар управлять толпою. Один из ужасных для поляков дней был 9 июля (19 н. с.). Рассказывают, что накануне этого дня хан, соскучившись бесплодною осадою, приказал привести к себе Хмельницкого за шею, по выражению поляков¹⁷⁹.

«Что это значит? – говорит гневный повелитель Крыма, – с таким огромным войском ты не одолеешь малой горсти поляков и держишь нас по-пустому? Если ты мне, в три дня, не расправишься с поляками. то поплатишься собою и людьми своими: ты мне обещал заселить Крым ляхами – заселишь его своими казаками!»

Хмельницкий выехал к казакам и кричал вслух сего войска:

«Гей, козаки молодци! От що я вам до уваги подаю, що мини хан, его милость, казак, що ежели ему полякив на яссир не дамо, то сами у неволю до Крыму пидемо”¹⁸⁰.

После этого русские наготовили лестницы, цепей, крюков, машин и ударили на штурм. По известию польских историков, щадя своих воинов, Хмельницкий поставил впереди пленных поляков и насильно набранных по окрестностям жителей, привязал их к длинным шестам, повесил им на груди мешки с землею, для защиты от неприятельских пуль, а за ними шли казаки, огражденные таким образом несчастными, долженствовавшими служить щитами для своих врагов и мишенью для соотечественников; через них палили, а другие подгоняли пленников нагайками. Вслед за тем катились изумительные гуляй-городыны, которые польский историк сравнивает с троянским конем.¹⁸¹ С гиком, при громе нескольких десятков пушек, бросились казаки на приступ с разных сторон. Поляки сидели в темноте от дыма. В иных местах казаки прорвались через окопы и резали врагов, так что те не успевали заряжать ружей. Страх и отчаяние овладели войском. Предводители говорили:

– Нам надобно оставить в замке два полка пехоты, пушки, а самим бежать.

Так говорили они, мало помышляя, возможно ли исполнить то, о чем говорили. Вишневецкий засмеялся.

– Вы поместите в замке пехоту, – сказал он, – а что ж она будет делать в тесноте, без пищи? А с лошадьми куда деваться? Да и как пробраться сквозь неисчислимые ряды врагов? Разве крылья приделать себе и лошадям, и перелетать по воздуху через неприятельский обоз? А тех куда денете, у которых лошади пали, слуг, мещан и простолюдинов? Ведь они христиане: грех их покинуть! Разве вам жизнь дороже чести? Но мы сохраним и жизнь, и честь, если решимся обороняться до последней возможности.

«Не пожалеем рук! – кричали ободренные смельчаки. – Будем сражаться соединенными силами, пока ни одного из нас не станет»¹⁸².

По таких было мало: большая часть выступала бодро, а потом пятилась назад. Князь с обнаженною саблею заступал им дорогу.

«Если кто двинется назад, тот или сам погибнет, или меня на месте положит! – кричал он, – не дадим сволочи потешаться. Вперед!» ¹⁸³

Ободряя таким образом воинов, Иepемия бросился с племянником своим из окопов, ворвался в средину неприятелей, собственноручно положил на месте несколько казаков, бросился на гуляй-городыну, разогнал подвигавших ее хлопов и зажег ее. Рассказывают, будто в то время полился дождь, а машина горела, и все причли это к чуду ¹⁸⁴.

В другой раз, в конце июля, в один из тех дней, когда, по выражению современника ¹⁸⁵, с огромного казачьего вала летели на поляков огненные венцы пороха, а гранаты и пули не давали никому выглянуть из землянок, всеобщее уныние распространилось в польском лагере.

– Больше ничего не остается, как уйти в замок и там защищаться, – говорили поляки.

«Так! так! – говорил Иеремия, – этого только и хочется неприятелю, чтоб мы уступили ему поле, а сами залезли в города и замок. Тогда он нас и повыберет оттуда, как грибы из лукошка, Подлец тот, кто пойдет! Я останусь здесь»¹⁸⁶.

Тогда-то, по совету его, поляки отправили больных в замок, а сами сделали теснейшие окопы и заперлись в них.

В самом несчастном положении войска, когда голод свирепствовал в высшей степени, князь не терял духа и заохочивал к бою.

«Еще немного, еще немного! – говорил он, – и мы получим помощь. Король недалеко! Вот-вот он к нам явится!»

Не раз он ходил с отрядом добывать языка и однажды привел в обоз несколько пленников, из которых один сказал:

«Король уже недалеко, – близ Топорова; – татары узнали об этом наверное; Хмельницкий испугался и хочет бежать; уже он отправил возы за Горынь».

Это развеселило поляков.

«Вот и наш час приходит, – говорил Иеремия, – и мы, в свою очередь, помстимся над врагами!»

Чем сильнее козаки напирали на поляков, чем жарче палили из пушек, тем бодрее казался Вишневецкий.

– Радуйтесь! радуйтесь! – говорил он, – вот-вот король подходит; оттого-то неприятель нам и не дает покоя!¹⁸⁷.

Хмельницкий через беглецов, продолжавших переходить к нему, узнал, что такое мнение распространилось между неприятелем, и задумал им воспользоваться для своих выгод. Он приказал одну часть возов с припасами побросать на месте, а на другие возы наложить хворосту и ехать по дороге к Старому Збаражу. Хлопы, сидя на возах, кричали:

– Эй, рушай! рушай! не ближься до лядьских окопов! Уже бачу, ляхив не будем добувати, король их з виськом иде¹⁸⁸.

Это сделано было в том предположении, что иных можно будет выманить из обоза оставленными съестными припасами, а другие вздумают ударить с тыла на идущих. Но поляки не трогались с места и недоверчиво посматривали на казацкие маневры. Тогда Хмельницкий употребил свое приготовление на другое дело: рано утром поляки увидали, что казацкие окопы повысились от наброшенного на них хвороста; сверху стояли огромные лестницы; взобравшись на них, казаки длинными котвыцями (так назывались крюки, наподобие якорей) удили, так сказать, осажденных и таскали за окопы. В то время обоз уже был зарыт до того, что не оставалось и узкого прохода для вылазки; словом, «неприятель, – говорит очевидец, – мог нас всех посчитать и перебить как кур»¹⁸⁹.

В таком ужасном положении прошел день, прошел и другой; некому было ободрять унывающих. Уже все сильно роптали на Вишневецкого за то, что он довел войско до такого положения своими выходками и ложными уверениями скорого королевского прихода. Иеремия последний раз придумал средство спасти, хоть на несколько дней, обоз от неминуемой сдачи. Он находился в своей палатке с полководцами; до ушей его долетали насмешки торжествующих казаков, вместе со стонами умирающих oт голода соотечественников; полководцы видели последняя своя¹⁹⁰, рассуждали и ничего не могли выдумать утешительного; вдруг, со стороны неприятельского обоза, прилетела стрела и упала к ногам Иеремии; к стреле привязана была записочка. Вишневецкий вместе с прочими показал вид изумления, поднял стрелу и прочитал следующее в записочке:

«Я, природный поляк, прошлый год, по причине обид от одного господина, принужден был идти в службу Хмельницкого; но желаю добра своим соотечественникам, а потому извещаю вас, братья-поляки, что король ваш за пять миль отсюда с большим войском. Хмельницкий с татарами знает об этом и боится, и если сильно на вас нападает, то потому, чтоб вас скорее взять, пока еще не прибыл король. Надейтесь и выдерживайте осаду: Бог и король избавит вас!»

Это была хитрость князя. Он приказал одному из приближенных пустить эту стрелу в то время, когда он будет сидеть с полководцами. Войско, узнав о письме, стало увереннее, и хотя казаки сильно палили в обоз, а голод делался нестерпимее с каждым часом, зато каждый шум в неприятельском лагере наполнял сердца поляков ожиданием¹⁹¹.

Таковы заслуги Иеремии, которому отдают честь не только польские, но и русские летописцы.

Еще до прибытия казаков польские предводители писали к канцлеру, просили помощи и представляли невозможность удержаться против сильного и многочисленного неприятеля¹⁹². Во время осады они несколько раз посылали письма, но казаки их перехватывали¹⁹³, как это сделалось с письмом Вишневецкого. Осажденные из показаний пленников были уверены, что король идет к ним на помощь; но король мог не знать, в каком крайнем положении войско; король мог медлить, а, между тем голод и недостаток пороха и орудия должны были погубить польское войско чрез несколько дней.

«Король недалеко, – говорили предводители, – теперь от нашей отваги зависит наше спасение. Пусть кто-нибудь решится отыскать его и доставить ему известие».

«Правда, – говорили паны, – но возможно ли это, когда не только человеку, птице перелетать трудно! Головы не дадут высунуть из окопов!»

Было объявлено в обозе, что если кто доставит королю известие, тот получит большую награду. Вызвался служивший у Вишневецкого шляхтич Стомпковский. Ему дали письмо такого содержания¹⁹⁴:

«Мы в крайности. Неприятель окружил нас так, что птица не перелетит от нас и к нам. Письма наши к вашему величеству перехвачены. Не только лошади пали, но у нас самих нет продовольствия и более нескольких дней не можем держаться. Хуже то, что пороха нет, а неприятель делает сильные приступы: много пороха потратили. Коротко сказать, пороха станет едва дня на три. Благоволите, ваше величество, помочь войску; великий вред для вашего величества и Речи Посполитой будет, если это войско погибнет: оно никаким способом не может существовать долее недели. Ради Бога, дайте помощь и пороха пришлите побольше. Это письмо писали уже тому третий день, а мы в крайней нужде. Ради Бога помогите. На честный мир нет надежды. Хмельницкий надеется быть господином всей Польши. Голод чрезвычайный и неслыханный, ежедневные труды и опасности терпим мы из любви к отечеству и вашему величеству. Но пороха у нас только на несколько дней. Помогите нам, ради Бога, порохом, чтоб мы, по крайней мере, погибли в бою, как воины, если за нескорою присылкой войска нам придется погибнуть».

Письмо это написано было условною азбукою.

11 августа Стомпковский по-мужицки прибрал голову, как русин. Нельзя было перескочить через окопы; он с казаком и двумя татарами бросился в пруд, который примыкал с одной стороны к обозу, ночью переплыл его на лодке, прополз как змея посреди спящих неприятелей, и к свету добрался до болотистого места; там просидел он целый день, боясь показать голову, чтоб не встретить красной казацкой шапки или татарской кучмы. Ночью он снова полз по траве; при малейшем шуме припадал лицом к земле и притаивал дыхание, как охотник за медведем. Таким образом он достиг до бурьянов, где уже мог идти сгорбившись, а когда минул стан неприятельский, то побежал, выдавая себя за русского мужика, а далее по почте прискакал в местечко Топоров, где застал Яна Казимира¹⁹⁵.

Сейм, как уже было сказано, дал королю право собрать при случае необходимости посполитое рушенье. Между лицами, окружавшими короля, происходило недоуменье относительно этого. Польское правительство употребило меры к ограждению себя от соседей, послало нарочных послов в Московское Государство, Швецию и Трансильванию с изложением своей справедливости в отношении к украинскому восстанию: однако многие из сенаторов представляли, что неблагоразумно оставить королевство без жителей, годных к отражению неприятеля: не могли не опасаться Ракочи, который переговаривался с Хмельницким; боялись Швеции, постоянной соперницы Польши¹⁹⁶. Другие страшились, чтоб в то время, когда дворяне выйдут на войну, не сделалось возмущения между польскими хлопами, в подражание украинским. Сверх того, доходили слухи, что шляхтичи на своих сеймиках негодовали и находили противозаконным, что на них наложили особенную подать и вместе с тем призывают на посполитое рушенье¹⁹⁷. «Это значит (говорили они) с одного вола драть две шкуры!» Тогда король оповестил снова сейм к 1 июня. На этот сейм не явилось н сорока послов, и потому многие впоследствии не признавали его правильным сеймом, достойным своего названия. Заседания продолжались шесть дней и предметом споров было посполитое рушенье. Оссолинский и его приверженцы доказывали, что его собирать не нужно, представляли, что в войне искусство и храбрость ценятся более многолюдства, хвалили наемное иноземное войско и указывали на трусость и невоинственность польских шляхтичей, показавших себя под Пилавою. Главным противником Оссолинского был подканцлер куявский епископ, и его стороны держались духовные. «Этому было причиною, – говорит современник, – не столько любовь к отечеству, сколько то, что при сборе посполитого рушенья они надеялись ничего не платить со своих имений, между тем как в противном случае принуждены были бы давать пособия на жалованье наемным войскам». Решили только, что король должен с войском идти в Украину: о Посполитом рушеньи не было сделано окончательного приговора. Тем нe менее король оповестил два раза о том, чтоб все были наготове по востребованию¹⁹⁸. Эти оповещения в Польше назывались вици. После первых и вторых вицей все должны быть под ружьем, за третьими – выступать без малейшего замедления. Каждый шляхтич, если только он не был стар или болен и не поставлял другого вместо себя, должен быль выезжать во всем вооружении, на боевом коне: за ним следовало несколько слуг, вооруженных саблями, ружьями или стрелами; один из этих слуг сидел на высоком возе, запряженном в две лошади; воз был сверху закрыт, там хранились съестные запасы, которые по обычаю времени состояли из ветчины, сухарей, гороху, овса, уксусу и водки в большом количестве. Хозяин избегал тратить эти запасы, когда проезжал по населенным землям и мог все купить, а берег на случай нужды. В этом возе, кроме съестного, можно было найти запасное оружие и разную домашнюю и военную утварь, как-то: котел для варенья пищи, топор, заступ, на случай необходимости копать валы, лопату, лукошку для выноса земли и проч.¹⁹⁹.

Король выехал из столицы с большим торжеством. Панский легат де-Торрес благословил его в день св. Иоанна Крестителя и вручил ему освященное знамя и меч, как воителю за католичество против врагов апостольской власти. Только то не гармонировало с этою торжественностью, что с королем шла немногочисленная гвардия и приводила на память, по замечанию польского историка, пословицу: «Не силен царь без войска.» Королева была очень грустна, провожая своего деверя-супруга²⁰⁰. Когда король выехал, под ним споткнулся конь, чего прежде никогда не было с этим конем. Это сочли тогда же дурным предзнаменованием²⁰¹.

Король прибыл в Люблин; паны окружили его; король начал с ними совещаться, собирать ли посполитое рушенье. Канцлер Оссолинский был против этого.

– Отечество еще не в такой крайности (говорил он), чтоб собирать посполитое рушенье против непослушных. Одно появление королевского величества устрашит мятежников. Видали ли вы, как морозною ночью вода покроется стеклом льда, а взойдет солнце – лед растопится! Так от блеска величия государя растопляется злоба мятежа и виновные падают в прах, устрашенные присутствием монарха.

Оссолинского подозревали в потачке казакам. В самом деле, быть может, он боялся, чтоб не открылись слишком осязательно тайные причины украинского восстания, а потому и желал уладить дело сколь возможно тише.

Впрочем, сам король разделял мнение Оссолинского. «Созвание посполитого рушенья, – говорил он и потакавшие ему паны, – которое было собираемо всегда только в крайности, произведет нехорошее впечатление. Соседние государства будут думать, что Речь Посполитая на краю гибели».

Против этого возражал подканцлер литовский, Сапега.

«Сохрани Бог (говорил он), чтоб мы короля, главу Речи Посполитой, послали в опасность! Было время, когда мы, словно на медведя, ходили укрощать украинские мятежи: тогда они были в зародыше, под предводительством какого-нибудь Павлюка; теперь иное дело! Мы ополчаемся за веру, отдаем жизнь нашу за семейства и достояние наше. Против нас не шайка своевольников, а великая сила целой Руси. Весь народ русский из сел, деревень, местечек, городов, связанный узами крови и веры с казаками, грозит искоренить шляхетское племя и снести с лица земли Речь Посполитую. Вся шляхта должна защищать свои права и вольности»²⁰².

Наконец, решили, что посполитое рушенье необходимо, однако не изо всей Польши. Король находил, что западную полосу королевства нельзя совершенно лишить обороны и потому положил, что с пространства Великой Польши от Балтийского моря до Кракова не следует созывать посполитого рушенья. Таким образом, для призыва шляхты из остальных воеводств Речи Посполитой король выдал третьи вици.

Король после того в течение пятнадцати дней дожидался в Люблине прибытия войска; но не только посполитое рушенье – самое регулярное войско и надворные команды панов сходились медленно²⁰³.

Подати, положенные на уплату жалованья войску, платились неисправно; иные воеводства внесли только часть того, что приходилось на их долю, а другие ничего не внесли; таким образом, войско не было удовлетворено как следует, и это, по замечанию современников, было причиною нескорого сбора войска. Как ни побуждал король полковников и ротмистров поторопиться, они отговаривались не получением жалованья, следуемого их отрядам²⁰⁴.

Вдруг разносится весть, что хан с сотнею тысяч ордынцев соединился с казаками на Подоли²⁰⁵.

Некоторые паны все еще советовали королю не ходить самому на войну, а послать войско. Но тут пришло известие, что союзники осадили поляков под Збаражем. Король решился непременно идти сам лично. Он не стал медлить и выехал из Люблина 7 июля (17 н. с.)²⁰⁶. Сколько у него тогда было войска – определить невозможно, потому что беспрестанно прибывали новые отряды. Один полагают число собственно регулярного войска в двадцать тысяч²⁰⁷, другие простирают до сорока тысяч с гвардией, ново вступившими в службу и надворными командами панов ²⁰⁸.

Король главным предводителем назначил после себя Оссолинского и тем навлек на себя неудовольствие от многих, подозревавших канцлера; даже и те, которые не сомневались в его верности, не ободряли такого выбора, признавая в Оссолинском государственного человека, но вовсе не воина²⁰⁹. Равным образом не нравилось польским патриотам, что начальство над пехотою поручено было Убальду (или Гавальду), шведу ²¹⁰.

Посполитое рушенье собиралось медленно. Эта медленность казалась тем непростительнее, что уже давно оповещено было всем быть наготове. Шляхтичи сходились на сеймики, толковали, сбирались, шли как будто в путешествие. Только ополчения воеводств русского (Червонной Руси), волынского и бельского (часть Червонной Руси и Польши) приходили скорее в войско, потому что они на опыте изведали, что такое казаки; но и те не знали военных оборотов и при первом случае могли побежать²¹¹. Король шел нарочно медленно и околичною дорогою, чтоб дать время сходиться ополчениям посполитого рушенья. Это подало повод впоследствии подозревать канцлера, что он с дурными намерениями вел короля не прямиком н задерживал²¹². Всего более беспокоило поляков то, что они не имели никакой вести ни о неприятеле, ни о своем войске на Волыни²¹³. Рассказывают, однажды начальник артиллерии, Артишевский, заметил, что поляки идут как будто с мотыкою на солнце, по известной пословице, и что неприятель, того и гляди, нападет на них врасплох. Оссолимский отвечал на это: «Дай Бог, чтоб он пришел к нам»²¹⁴.

Путь короля с войском лежал чрез Красностав и Сокал. Всего посполитого рушенья, по свидетельству современника, пришло тогда только 13.600²¹⁵. Отсюда, поcле недоумения, куда идти, поляки решились идти на Збараж, еще не зная ничего, где войско и в каком положении. Наконец 31 июля (10 августа н. с.), они пришли в Топоров, и здесь-то Стомпковский явился пред королем с письмом от предводителей осажденного войска²¹⁶. Король, по замечанию польского летописца, на бледном и изможденном лице посла прочитал еще явственнее известие о положении осажденных, чем в письме, доставленном ему²¹⁷.

Тогда король не стал более дожидаться сбора и прибытия посполитого рушенья и немедленно выступил. Но вместо того, чтоб идти прямо на Збараж, он поворотил направо к Злочеву. Впоследствии и в этом хотели видеть коварство Оссолинского: говорили, будто он, из личной вражды к Вишневецкому, хотел его долее помучить в осаде²¹⁸. В самом деле здесь действовали другие причины: хотели узнать о неприятеле, и притом необходимо было приучить к военному делу посполитое рушенье; из него многие до того времени не держали никогда оружия. Прибыв в Злочев, король выдал унивсрсал, которыми отрешал Хмельницкого от гетманства, а вместо его назначал предводителем казацких войск какого-то Забусскаго, который в то же время произнес присягу в верности на гетманство²¹⁹. Поручив регулярное войско полководцам, король предоставил своему исключительному попечению посполитое рушенье; сам учил его, показывал, как держаться на лошадях; как один отряд должен поспешать другому на помощь; обучал маршировать, стрелять²²⁰. Замечая в воинах трусость и страшась, чтоб каким-нибудь образом не вкралась измена, он, переодевшись, ночью ходил по рядам, прислушивался к сонным, осматривал, исполняют ли свой долг караульные, и то же приказывал делать начальникам²²¹. Однако все еще плоха была надежда на это войско; посполитое рушенье сходились очень медленно.

Одно к другому. Лето 1649 года было необыкновенно дождливо; уже целый месяц лило, как из ведра; дороги были попорчены, так что повозки грузли в болотной тине; реки выступили из берегов и разломали мосты: переправы были затруднительны²²². К горшей беде поляков они все еще шли как в море, не зная, где встретит их неприятель. Неоднократно король посылал узнавать о нем, но все было безуспешно: посланные либо возвращались, ничего не узнав, либо пропадали без вести²²³. Русские жители края, если и знали, то не говорили полякам: ни просьбы, ни увещания, ни награды – ничто не могло вынудить их открыть истину²²⁴. «Эта Русь все наголо мятежники (говорит современник): если и достанем языка, то etiam ustulati prawdy nie powiedza; а между тем, того и гляди, что какое-нибудь неожиданное нападение наделает беды»²²⁵. В таком положении дел король прибыл к местечку Зборову и стал в деревне Милоновичах.

Тут поймали какого-то татарина, и подвергли пытке и расспросам. «Казаки и татары под Збаражем, – отвечал он, – Хан с двумя султанами, своими братьями, а орды у него и счета нет. Только вот как прошла весть, что король идет, так хан думает уйти: нельзя с нашими татарскими луками да саблями бороться против польских ружей и копий, польской конницы, а у хлопов одни косы». – «Этому нельзя доверять, – рассудили паны, – татарин, быть может, нарочно подослан, чтоб нас испугать или некстати одобрить чересчур». Посланные подъезды не привели пленников и не доставили вестей²²⁶.

Совсем иное происходило в войске казацком. Казаки не думали предпринимать далекого похода: ни непогода, ни дурные дороги не озабочивали их. Силы у Хмельницкого было несравненно более, чем у короля. Хмельницкий знал все движения польской армии: русские хлопы, привозившие припасы королевскому войску, отправлялись после того к своим братьям рассказывать о положении неприятеля²²⁷: высылаемые на подъезде поляки попадались в руки врагов; их приводили в казацкий стан, и там под пытками они высказывали все тайны. Мещане города Зборова, заранее предвидя победу казаков, изъявляли Хмельницкому готовность помогать ему; наконец, множество слуг, пришедших с панами, бежали от господ своих к казакам; между ними были не только русские, но и природные поляки: «Уж такая у нас неприязнь черни к шляхетству!» – восклицает летописец²²⁸. Словом, Хмельницкий рассчитывал каждый час, а когда узнал, что король приступил к Зборову, тогда оставил пеших из своей армии кончать, как выражаются современники, осажденных под Збаражем²²⁹ и запретил, под смертною казнью, выходить из обоза и производить какое-нибудь волнение²³⁰, а сам пошел к Зборову с конницею, в сопровождении татар, под предводительством самого Ислам-Гирея²³¹. Хан шел c решительным намерением взять короля в плен. Поляки говорят, что с союзниками пошло тогда сто, а по другим – сто двадцать тысяч татар, и пятьдесят, а по другим – восемьдесят тысяч казаков, что составляло половину всей их армии. Эти известия нельзя почитать верными: было ли еще тогда столько татар у хана – сомнительно.

По левую сторону Зборова был густой дубовый лес, закрывавший со стороны города вид на дальнейшее местоположение²³². Хмельницкий хорошо знал местность и повел туда своих казаков и татар, так что находился за милю от польского обоза при деревне Менове, и никто из поляков не подозревал этого. Чрез город протекал рукав реки Стрипы; поляки находились на правой ее стороне и готовились переходить на левую. Хмельницкий предложил дождаться, когда поляки начнут переход и тогда стремительно напасть на них с двух сторон. Таким образом часть татар он оставил на левой стороне, а другую, вместе с казаками, перевел на правую²³³. Он приготовил свое войско в боевой порядок и, собрав старшин, пред рядами молодцов говорил такую речь:

«Молодцы! Отцы, братья, дети ваши простирают к вам руки и просят вас освободить их от фараонского лядского ига: души замученных ляхами молят о мщении за кровь их, безнаказанно пролитую! Церковь наша, поляками поруганная и попранная, взывает к вам, сынам своим, постоять за нее! Но не дерзайте поднять убийственной руки на его милость, короля, помазанника Божия! Мы воюем против панов, наших мучителей, которые подвигли его на нас»²³⁴.

Был канун Успения (по католическому календарю). Король переехал чрез реку в костел, слушал там обедню и причастился св. тайн²³⁵ . В тот же день совершена была генеральная исповедь войску; священники приготовляли к битве воинов за веру святую. По окончании религиозных обрядов король советовался с полководцами, раздавал приказы²³⁶ и потом произнес пред собранным войском ободрительную речь:

«Господа! вы идете за отечество, за жен ваших и детей, за спасение целой Речи Посполитой; идете против врагов свирепых, поклявшихся смести с лица земли имя шляхетское, несытых нашею кровью. Вспомните пленных гетманов ваших, которые томятся в неволе, далеко от милой родины; вспомните поругание костелов, убиение священников, погибель тысячей невинных, разорение домов; вспомните все, что вы терпели от казаков, и сражайтесь, как прилично благородным рыцарям сражаться за свое отечество! Неизбежная погибель грозит Речи Посполитой в случае трусости пашей. Вы теперь должны загладить гнусное пилявское дело, которое нанесло стыд и поношение польской нации. И если б кто из вас обратился в бегство – вечное проклятие да преследует его имя»²³⁷.

Когда король кончил речь, вдруг прибежал к нему второпях пан Михаловский и известил, что некто Бейковский, отправясь на подъезд, увидел татарский отряд²³⁸.

Оссолинский немедленно послал ротмистра Гдешинского в окрестности разведать, действительно ли справедливы слухи. Канцлер поручал ему возвращаться не иначе, как с языком²³⁹. Но Гдешинский, поездив неподалеку от обоза²⁴⁰. воротился вечером и донес, будто он обегал пространство на три мили и не видел никакого признака близости неприятеля²⁴¹.

«Верно Бейковскому показалось так от страха: он видел, вероятно, солдат, которые гонялись за мужиками, чтоб достать себе живность, а может быть, служители ссорились между собою»²⁴². Так говорил Гдешинский. Ему поверили и отложили на утро переход через реку и приведение войска в боевой порядок.

Утром рано в воскресенье, 5 августа (15-го, день Успения по н.с.) началась переправа. Для скорости войско должно было переправляться по двум мостам, которые накануне старик генерал Артишевский устроил через реку²⁴³. Одна часть, под начальством короля, должна была переправляться на той стороне Зборова, которая называлась к Озерной (имя местечка), куда лежал путь на Збараж, а другая на стороне ко Львову²⁴⁴. Оба моста были тесны для множества возов и воинов, а поэтому войско необходимо растянулось на большое пространство, да и переправившись, не могло скоро стать в боевой порядок²⁴⁵. Подъезчики уверяли и клялись, что не видели татар, а потому все думали, что неприятель далеко и опасаться нечего. Но как день был пасмурный и дождливый, то король для предупреждения опасности отправил, на самом рассвете, два отряда в передовую и заднюю стражу: впереди поехал князь Самуил Корецкий, известный виновник корсунского пораженья, а назад отправился, с 1200 человек, Самуил Коржицкий и стал подле какого-то полуразрушенного старого окопа близ озерца или плеса, образуемого pекою²⁴⁶. Обязанность их состояла в том, чтоб в случае опасности дать знать войску и удерживать нападение, пока войско придет в порядок.

Казаки видели все, что делают враги, и сам Хмельницкий вскарабкался на высокое дерево и наблюдал переправу со стороны Львова.²⁴⁷ Он не велел трогать поляков до тех пор, когда они растянутся еще более и станут еще беспечнее, не видя нападения. Он не ошибся в расчете относительно тех, которые переправились со стороны Львова. В полдень уверенность в отдаленности неприятеля до того распространилась между поляками, что на половине переправы посполитое рушенье расположилось обедать.

– К чему спешить? (говорили они) еще успеем. Неприятель далеко. Король недалеко от Зборова сегодня!..

Вдруг прибегают к ним посланные от Коржицкого, извещают, что из леса напали на них татары и требуют помощи.

– Вздор! (отвечают посполитаки), это вам привиделось.

Чрез несколько времени прибегают другие посланные.

– Спешите (говорят они); дело завязалось не на шутку; спешите, иначе погубите самих себя!

Посполитое рушенье все еще не доверяло известию и никак не хотело оставить своего обеда; послали только удостовериться, точно ли напали на Коржицкого неприятели.

Но уже было поздно: татары совершенно разбили заднюю стражу. Коржицкий с малым остатком бежал и на дороге встретил посланных.

«Вы не хотели верить словам военачальника: поверьте же теперь собственным глазам!» – говорил он и побежал прямо в королевский лагерь²⁴⁸.

Зборовские мещане зазвонили в колокола.

Татары и казаки появились перед растерянными рядами обедавших посполитаков и с оглушающим криком ударили на них. Слуги в испуге побросали возы на мосту и сразу сделали невозможным ни с другой стороны подать помощь не перешедшим, ни последним убежать на другую сторону; притом дождь и туман до того закрывали вид на окрестность, что поляки, как говорит современник, прежде могли чувствовать удары, чем увидать неприятеля, наносившего их²⁴⁹.

Началась ужасная резня. Нестройные и не привыкшие к битвам шляхтичи падали безотпорно. Конница хотела уйти и покинула пеших... Татары и казаки порознь удобнее истребили и тех и других²⁵⁰. Король, по донесению Коржицкого, послал на спасение посполитому рушенью несколько хоругвей; но сила неприятельская прибывала: все присланные на помощь отряды были окружены, разбиты и совершенно истреблены с их начальниками²⁵¹. Тогда погиб Балдуин Оссолинский, племянник канцлера, молодой человек, подававший большие надежды; погиб Фелициан Тышкевич и Захария Четвертинский, бывшей комиссаром у Хмельницкого, пан православной веры, и один из Чарнецких, и ученый Ржечицкий, и Котецкий, видевший прежде своей смерти истребление всего полка своего, и более двадцати особ из знатнейших фамилий; раненые попадали с лошадей и окончили жизнь в муках²⁵²... и много, много погибло тогда цвета дворянства Речи Посполитой, много осталось в Польше замков и дворов без хозяев, воеводств и поветов без начальников, вдов и сирот еще более²⁵³. «Жальче всех (говорит украинский летописец) бедной шляхты львовской и перемышльской, природных русских: не быв никогда на войне, они выступили в поход, со слезами разлучались с женами и детьми, и уже более никогда их не увидели»²⁵⁴. На полмили все поле и топкий луг покрылись шляхетскими трупами; кровь текла реками; на полмили до Зборова не осталось ни одного поляка. Число убитых дворян, кроме слуг, простиралось до 5.000. Возы со всеми пожитками, пушки и множество оружия достались победителям²⁵⁵. «Но да будет памятно имя достойного Ковальского (восклицают польские историки): не напрасно он держал хоругвь земли львовской: ему отрубили правую руку – он схватил знамя левою; отрубили левую – он лег на знамя и пал под ударами врагов, защищая вверенный ему знак»²⁵⁶.

Расправившись таким образом с одною частью польского войска, союзники бросились не допускать другую до переправы; но это войско уже поспешно перешло на другую сторону и разломало за собою мосты. Когда татары и казаки хотели было вслед за ними переправиться, поляки из-за реки пустили на них сильный огонь и в то же время начали стрелять им в бок засевшие в городе драгуны. Но тогда уже начиналось сражение на другом берегу²⁵⁷.

Король после переправы наскоро устроил к битве свое войско. Правою стороною командовал Оссолинский с воеводами подольским и брацлавским. «Я обманут, – кричал он, – придется, может быть, идти к татарам в плен; но я не побегу»²⁵⁸. Левою стороною, где было ополчение из внутренней Польши, начальствовал Любомирский, человек знаменитый впоследствии: в числе знатных лиц под его командою был молодой Ян Собейский, будущий король польский и освободитель Европы. В центре находился корпус немецкой пехоты, под командой Убальда и Вольфа и сам король с пятисотным отрядом гусар. По тогдашнему обычаю шесть дворян неотлучно должны были находиться при особе короля во время сражения: он отпустил их к хоругвям, оставив с собою только двух²⁵⁹.

В то время, когда часть союзников истребляла поляков на том берегу, все войско татарское и казацкое сосредоточивалось на другом. Корецкий со своею передовою стражею первый вступив с ним в битву, сражался храбро; но когда перед ним показалась несметная сила ордынцев, он, преследуемый врагами, побежал в лагерь²⁶⁰.

Татары появились густою толпою пред глазами польского войска²⁶¹. Вслед за тем посыпали и казаки из леса и с возвышенностей в долину.

Первая встреча казаков была с королевским парламентером. Он оповещал им во всеуслышанье, что король назначил казацким гетманом Забусского вместо мятежного, безбожного Хмельницкого; король увещевает их покориться и назначает десять тысяч червонных за голову Хмельницкого. Польский историк говорит, что Хмельницкий слышал это и очень боялся, не доверяя своему войску²⁶². Однако по прочтении воззвания герольд принужден был ускакать назад, а казаки вступили в сражение по приказанию осужденного их предводителя.

Татары бросились сначала на правую сторону польского войска и начали, по обыкновению, вызывать на герцы. Казацкий полковник Нечай стоял с отрядом казаков и не вступал в бой, а послал полякам сказать: «Наша казацкая оборона вам не пригодилась; бейтесь теперь с татарами сами»²⁶³. Поляки не выступали из строя²⁶⁴. Тогда, оставив правую сторону, татары, свернувшись, стремительно проскочили мимо центра и бросились на Любомирского, где уже действовали казаки. Резкие крики огласили воздух; татары кричали: «Алла! Алла!»; поляки призывали имя Иисуса Христа²⁶⁵.

Три раза подавалось назад польское войско, три раза заворачивали его полководцы; наконец не стало сил... татары врезались в средину армии, так что поляки невзначай, при темноте от стрел и выстрелов били друг друга, и, со стороны смотря, трудно было разобрать, кто с кем воюет²⁶⁶. Поляки броcились бежать, увлекая задних²⁶⁷; неприятель гнал их по всем направлениям и убивал беспощадно²⁶⁸.

Тут некто Пузовский, с татарскою стрелою, проткнувшею ему насквозь обе щеки, летит к Яну Казимиру²⁶⁹ . Король покинул центр армии и во весь опор поскакал к левому крылу, с обнаженною саблею, загораживая дорогу бегущим.

«Господа! (восклицал он) не покидайте меня, не губите отечества!»²⁷⁰.

Собственноручно хватал он за узды лошадей, оборачивав и подгоняя их на неприятеля, поднимал брошенные знамена и показывал войску в знак ободрения; а когда не слушали его возгласов, грозил заколоть первого, кто осмелиться обратится к неприятелю спиною.

«Тот умрёт как изменник, кто трусит! (кричал он) Палачу велю казнить негодяев!^"

Устыдившись присутствия государя и притом боясь наказания, воины обратились было на неприятеля²⁷¹, но снова были смяты и снова попятились: не помогали ни просьбы, ни угрозы; «походило на пилявское дело», говорит историк²⁷².

Тогда король побежал назад и двинул немецкую пехоту и рейтаров²⁷³, а далее и сам Оссолинский оставил свой пост и поспешил со всем правым крылом на помощь разбитым²⁷⁴. Король, по уверению очевидца, беспрестанно летал от одного конца до другого, командовал, угрожал, заклинал не срамить польской нации: стрелы, как дождь, летали вокруг головы польского государя, и он остался невредим²⁷⁵. В самом разгаре битвы он приказывал трем хоругвям идти в дело. Ему отвечали: «У нас ротмистра нет». «Я вам ротмистр», – сказал король и хотел напоказ другим броситься в битву; но не допустили – говорит очевидец – особу государя отдаться на неминуемую смерть²⁷⁶. Соединившееся войско принялось дружно отражать неприятеля, как вдруг нахлынула новая орда и, по выражению очевидца, летела в огонь, как будто ей кто глаза выколол²⁷⁷.

В сумерках прекратилась кровавая трагедия. Поляки, раccтроенные, растерянные, столпились в обозе, а неприятель окружил их со всех сторон²⁷⁸. Чрез несколько часов задача украинского восстания должна была, по-видимому, решиться.

Настала ночь. Темна и ужасна была ночь эта. Отчаяние овладело и жолнерами и предводителями; оно втайне овладело и королем; но Ян Казимир скрывал его, как прилично государю. Сидя верхом, собрались полководцы на совет.

– Мы погибли; спасения нет! – был голос большинства.

– Что делать в таком положении, когда Хмельницкий окружил нас? У него сто тысяч войска, кроме татар! – спрашивал король.

– Пусть погибнем мы все, – говорили одни, – но с жизнью и свободою короля соединена целость Речи Посполитой. Пусть погибнут члены, лишь бы цела была голова. Нам следует придумать способ вывести тайно короля из обоза²⁷⁹.

– Никогда! – отвечал Ян Казимир, – никогда я не покажу примера гнусной трусости, чрез которую мы всегда теряем, потому что не вытерпливаем до конца. Я готов жить и умереть с вами²⁸⁰.

Другие, более смелые, советовали прорваться вооруженною рукою сквозь ряды неприятеля²⁸¹. Мысль была смелая, но несбыточная.

Артишевский советовал идти напролом до Збаража и соединиться с осажденными войском, и представлял, что местоположение дозволит на две мили оборониться от неприятеля, потому что болотистые места ограждают дорогу²⁸². Это предположение сочли также неисполнимым: кроме огромной силы казаков и татар, поляки затруднялись бы в продовольствии посреди враждебного народа²⁸³.

Гораздо благоразумнее показались королю слова канцлера Оссолинского, который советовал так:

«Единственное средство спасения – отлучить татар от казаков. Надобно написать к хану, напомнить ему услуги, оказанные блаженной памяти королем Владиславом, представить, что казаки будут татарам неблагодарны, наконец, обещать ему плату и вообще написать самым вежливым тоном».

Такой совет был принят²⁸⁴. Послали к Ислам-Гирею пленного татарина с письмом следующего содержания:

«Ян Казимир желает здравия крымскому хану. Твое ханское величество много обязан брату моему, наияснейшему и могущественнейшему, бывшему королю польскому, который благосклонно обращался с тобою, невредимо сохранил и даровал свободу; чрез него ты получил царство твое. А потому мы удивляемся, что пришед для укрощения беспорядков в государстве нашем, застаем и тебя подручником нашего мятежника, с поднятым на войско наше оружием. Надеемся, что Бог не благословит такого предприятия. Тем не менее, приводя тебе на память благорасположение брата нашего, Владислава IV, предлагаем тебе дружбу нашу и желаем, чтоб она процвела обоюдно». Другие историки прибавляют, что Ян Казимир писал к нему, сверх этого, такое предостережение: «Казаки всегда были тебе врагами, и хотя теперь и кажутся друзьями, но пришед в силу, на вас же, своих пособников, обратят оружие, как волчата, приходя в возраст, съедают кормившую их козу»²⁸⁵.

Вслед за тем приказано окапываться, дабы к утру войско было готово к осадному положению²⁸⁶. Но раcсуждения полководцев разошлись по обозу и наделали смятения. Кой-какие переносчики разнесли весть, будто паны присоветовали королю бежать, и он вместе с ними в ту же ночь покинет свое войско²⁸⁷.

Все зашумело. «Нас покидают на зарез!» – кричала толпа. Темнота и сверкающее огни в стане неприятельском придавали страха. Жолнеры кинули работу.

«Явное дело (кричали они), что нас губят; место тесно и неудобно, припасов нет; татары и казаки перебьют нас или переморят голодом!»

Слуги готовили к бегству повозки и лошадей²⁸⁸.

Один литвин разглашала, что уже короля нет в обозе²⁸⁹.

Утомленный кровопролитным сражением, изнуренный тяжелыми думами о будущем, король помолился, призвал на помощь Божью Матерь – покровительницу Польши, дал обет отправиться на поклонение к одному из чудотворных ее образов, потом прилег не на мягком ложе, а на твердой земле, говорит современник²⁹⁰. Но едва он сомкнул глаза, как уже стоял пред ним новый вестник несчастий, ксендз Тетишевский.

– Ваше величество! – сказал пробудивший его духовник, – в обозе разнеслись недобрые вести: говорят, будто король и паны уходят тайком. Войско в смятении. Повторяется пилявское дело.

– Коня! (крикнул король) Я пойду по рядам; я покажу им, что король с ними.

Подали коня. Впереди понесли зажженные факелы. Ян Казимир ехал с открытою головою, чтоб все видели лицо его и беспрестанно кричал:

,,Вот я! вот я! я король ваш! не бегите от меня, дети мои! Не оставляйте, благородные шляхтичи, своего государя! Не покидайте, воины, своего командира! Что делать? Богу было угодно послать на нас такую беду, но Бог милосерд! Завтра, с помощью его, я надеюсь победить неприятеля. Я не отстану от вас, и, если угодно будет Богу, положу вместе с вами голову».

Эти слова были произносимы трогательным голосом; слезы лились по щекам короля; все расчувствовались и стали раскаиваться.

– Не уйдем (кричали жолнеры): король не покинет панов.

– Мы знаем наверное (говорили воинам ехавшие за королем паны), что мы завтра победим неприятеля; татары хотят отступить от казаков; завтра явится новая сила посполитого рушенья; а к тому еще слышно, что збаражское войско перебило казаков и идет к нам на помощь. Славен будет завтрашний день для нас!

От таких вестей простодушные шляхтичи ожили и продолжали весело работать окопы.

Стало рассветать. Король быль готов к новой битве.

– Что слышно? – спрашивал он.

– Невзирая на трогательную речь вашего величества, несмотря на все уверения, два ротмистра Белжецкий и Гидзинский со своими командами ушли из обоза, – отвечали паны. – Слава Богу, что ночь была темна, а то много бы нашлось таких, которые последовали бы этому примеру.

– Огласить по всему обозу, – сказал король, – что они изменники и лишаются прав и чести²⁹¹.

Взошло солнце. Татары бросились в тыл польской армии, которая замкнулась в неоконченных окопах; те места, где не доставало насыпей, заслоняли телегами²⁹².

Вчера война происходила преимущественно с татарами; сегодня был день казаков. Хмельницкий разделил свое войско на две части: одна, сильнейшая, ударила на польский табор²⁹³, другая, под предводительством миргородского полковника Гладкого, начала штурмовать город²⁹⁴. Мещане зазвонили в колокола, бросились помогать осаждавшим, и в тех местах, где вал был низок и рвы не глубоки, накидывали в ров хворосту и соломы и показывали казакам дорогу²⁹⁵. Драгуны, защищавшие город, ослабели²⁹⁶. Король послал к ним на помощь разных служителей и погонщиков, дав им полотняные знамена, под предводительством Забусского²⁹⁷; с ними пошел на битву какой-то ксендз-иезуит, Лисецкий²⁹⁸; около него отличались и другие особы духовного звания²⁹⁹. Сражение было кровопролитное, а все-таки поляки ослабели... драгуны легли в сече; ксендзы побиты, служители отрезаны и поражены³⁰⁰. Победители-казаки заняли русскую церковь на краю города³⁰¹, взмостили на нее пушки и начали крепко нагревать поляков, по их собственному выражению, паля в обоз³⁰².

Между тем те, которые нападали на окопы, уже разбили телеги, и один казак водрузил свою корогву на польском валу³⁰³. Огонь битвы разгорался более и более, казаки рвались с ожесточением; гусары не в силах были защищать οкопы своими длинными копьями... козаки наводнили польский лагерь. «Ради Бога спасайте меня и отечество», – кричал король. Польские хоругви теснились около государя, чтоб не дать, по крайней мере, его в неволю... казаки рассеяли охранительную стражу и достигали до короля.

Все изменилось в минуту. Из союзного лагеря раздался голос: «Згода!» Хмельницкий приказал остановить битву. «Хмельницкий (говорит современник) не хотел, чтоб монарх христианский достался в басурманскую неволю»³⁰⁴. Сеча стала утихать – однако стоило большого труда, чтоб унять рассвирепевших воинов; по местам дрались до вечера. Только в лагере, где находился король, утихло: победители отступили.

Переговоры с ханом – Трактат с татарами – Зборовский договор поляков с казаками – Хмельницкий у короля – Освобождение от осады польского войска под Збаражем – Битвы в Литве – Подвиги и поражение Кречевского

Вслед за тем явился в польский лагерь татарин с поклоном от крымского государя, и принес королю письмо такого содержания:

«Счастливый, милосердый, хан крымский Ислам-Гирей наяснейшему королю польскому Яну Казимиру, милому брату, желает здравия.

Счастливо ли поживаешь, твое королевское величество? хорошо или худо? Я, со своей стороны, желаю твоему королевскому величеству на предбудущие лета счастья, здоровья и благополучного царствования. Приятельское письмо твоей королевской милости дошло до нас, в котором ты предлагаешь нам дружбу. Чрезвычайно удивляюсь, почему твоя королевская милость с той поры, как принял скипетр, не изволил прислать ко мне ни одного человека, и царство мое ни во что поставил, и меня человеком не счел. Мы пришли зимовать в твои улусы, и, положившись на Господа Бога, останемся у вас в гостях. Если твоей королевской милости угодно потрактовать со своими гостями, то вышли своего канцлера, а мы своего вышлем. А если канцлера не вышлешь, то кого-нибудь другого вышли, верного человека, который бы не постыдился за свои слова, потому что за одну фальшивую увертку все дело испортится»³⁰⁵.

Вместе с этим письмом прислал Хмельницкий письмо. Припоминая службу и смерть отца своего, двухгодовое заключение свое в турецкой неволе, казацкий предводитель уверял, что он вовсе не мятежник, а только прибегнул к ногам великого хана крымского, дабы при его содействии возвратить себе милость и благосклонность короля. «Так как, – писал он, – ваше величество приказали назначить казацким гетманом Забуского, то извольте ваше величество немедленно прислать его к запорожскому войску, а я тотчас отдам ему булаву и знамя, которые теперь держу по милости вашего величества. Уверен, что по милости вашего величества я был бы невредим, но знаю и то, что паны украинные державцы вашего величества мало обращают внимания на ваше величество: каждый пан сам себя называет королем: они не только не потерпят меня в государстве вашем, но и душу у меня сейчас отнимут. Впрочем, я с войском запорожским всегда и в начале, при счастливом избрании вашем на престол, старался и теперь того же желаю, чтоб вы были более могущественным государем в Речи Посполитой, чем блаженной памяти родитель и брат вашего величества. Затем не допуская, чтоб вы были невольником Речи Посполитой, буду держаться того государя, который по милости Божьей сохранил меня под своим покровительством и с готовностью к нижайшим услугам повергаюсь к стопам вашего величества»³⁰⁶.

Вскоре после доставления ханского письма, когда было уже за полдень, явился к польскому лагерю трубач и три раза протрубив, извещал, что ханский визирь уже выехал на переговоры.

С польской стороны выехал, под прикрытием значительного отряда, канцлер. Отряд остановился: канцлер с восьмью панами вошел в лощину; туда прибыл Шеффер-Кази.

Канцлер высокопарным тоном первый приветствовал хана от имени короля.

Визирь отвечал:

– Государь мой, хан крымский, посылает меня с засвидетельствованием благорасположения и братской дружбы к королю, помня прежнее благорасположение к себе королевского дома³⁰⁷.

– Король, мой государь, – сказал Оссолинский, – желает знать, что за причина, по которой разорван старинный союз между двумя народами, поляками и татарами? Польша не начинала неприятельских действий, как вдруг изменникам, мятежникам явилась из Крыма помощь. Для чего татары стали нам из союзников врагами и покровителями наших врагов? Какое оскорбление сделали вам поляки, и за что терпят от вас?

– Дружественный союз, – отвечал визирь, – нарушен, потому что нам удержана должная дань. Если же вы будете платить нам ежегодную дань по-прежнему, то мы возобновим наш союз и разойдемся по домам.

Слово «дань» оскорбило пана Речи Посполитой.

– Поляки, – сказал он, – народ свободный и никогда никому не платили дани и платить не будут. Если же дело идет о дарах и жалований, которое милостивый монарх наш обык дарствовать соседям в знак благодарности за услуги, то мы от этого не отказываемся.

Визирь отвечал ему:

– О прозвище нечего спорить; дар ли, жалованье ли, дань ли – все равно, были бы деньги; следует говорить о деле, а не о словах³⁰⁸.

– В чем же, – спросил канцлер, – по желанию ханскому, будут состоять условия мира?

– Мир, – отвечал визирь – станется на таком условии, если заплатят нам деньги, а Хмельницкому и казакам будет прощена их вина³⁰⁹.

Канцлер обещал представить об этом королю, и они разошлись.

На другой день, в среду утром, выехал Оссолинский на прежнее место с Киселем и еще несколько комиссарами, назначенными для заключения мира. Со стороны хана при Шеффер – Кази был какой-то Сулейман-Ага³¹⁰. Шеффер-Кази привел с собой и Хмельницкого³¹¹. ,,Он (говорит летописец)³¹² принял вид смиренника; только что завидел Оссолинского, тотчас снял и шапку, отвесил поклон и в продолжение переговоров стоял поодаль, не говоря ни слова³¹³.

Переговоры окончились на следующих пунктах:

1) От сих пор между королем Яном-Казимиром и его наследниками, польскими королями, с одной, и Ислам-Гиреем и его наследниками, Султан-Гиреями, с другой стороны, утверждается вечная дружба так, что обе стороны обязываются подавать друг другу помощь, когда потребуется³¹⁴.

2) Король польский, по доброжелательству и щедрости, назначает хану в дар ежегодно 90.000 злотых³¹⁵, которые будут отпускаться чрез Каменец. Сверх того единовременно дает хану подарок, вместе с задержанными хану деньгами, за два года 200.000 злотых, из которых 30.000 заплатит немедленно³¹⁶.

3) Татарское войско тотчас отойдет от королевского обоза и отступит от Збаража, и так как вольный царь великой орды и хан крымский не может иначе возвратиться, как чрез польское государство, то он будет стараться, чтоб это возвращение совершилось с наименьшим вредом для земель его величества короля³¹⁷.

Один из современников³¹⁸ прибавляет: что хан за себя и за своих потомков обещал не дозволять никогда ордам крымским, буджацким, ногайским, очаковским, добруцким и всем вообще, равно янычарам и беям, вторгаться в пределы владений короля.

4) Король польский должен простить вину войску запорожскому и принять в свою милость гетмана, а войско запорожское утвердить клятвою свою верность³¹⁹.

Положили в заключение, чтоб, пока не заплатит король требуемых денег, кто-нибудь из знатных панов находился заложником в Крыму, а также и хан дает заложника в удостоверение того, что он не будет причинять никакого разорения польским областям на возвратном пути своем³²⁰.

По окончании разговора с крымцами, выступил и Хмельницкий. Он уверял в своем искренним расположением и обещал вперед служить верно Речи Посполитой. Канцлер обнадежил его получением королевской милости, то есть удовлетвopением его требований³²¹.

В тот же день прибыли от казацкого предводителя два полковника с мирными предложениями. Посреди густой толпы провели их в королевский шатер. В царственном великолепии, окруженный сановниками, сидел побежденный ими король. Русские, увидя Яна Казимира, пали на колени:

– Милосердия и прощения просим у вашей королевской милости, – сказали они и положили к ногам короля написанные предложения Хмельницкого.

Канцлер отвечал им от лица короля:

– По врожденной доброте своей король, далекий от того, чтоб жаждать крови подданных, прощает тяжелое ваше преступление, в надежде, что вы загладите вину свою верностью, покорностью и доблестями³²².

Поcле этой сцены послов проводили и начался совет.

В своем письме казацкий гетман писал: «Повергаясь к стопам вашего величества, повторяю просьбу мою: соизвольте ваше величество как отец и милосердый государь, простить мне нижайшему своему подножку, невольный грех мой и принять в свою монаршую милость. Я же как издавна был верным подданным предшественников вашего величества, так и до конца жизни обещаюсь быть верным вашему величеству». Сообщив, что у казаков с татарами установился такой договор, чтоб татары не трогали пределов польского королевства, Хмельницкий в письме своем говорил: «Если в статьях, которые при этом представляются, ваше величество найдете что-нибудь неприятное, не извольте за то гневаться на меня; в этом не моя воля и мне вовсе того не нужно, но все войско о том сильно просит, я же нижайше прошу, чтоб оный злодей, не только мой, но и целой Речи Посполитой, Чаплинский, который выгнал меня из моего убогого именья, который чуть было не выпросил моей смерти у пана хорунжего за то, что я жаловался на него блаженной памяти его величеству брату вашему, был казнен такой казней, какую он мне назначил, чтобы на вечные времена иные не отважились делать таких злодейств, ибо не мне одному, но и всему войску тоже учиняли безрассудные люди»³²³.

Смысл статей Хмельницкого был таков: казаки требовали от Польши независимости земли своей в определенных границах, с признанием единственной власти короля и с освобождением от войск Речи Посполитой, уничтожения унии, свободы греческой церкви, равенства прав ее с правами римской церкви и умножения числа своего войска до 40.000. Выказывая себя представителем казацкого сословия, и себя не забыл Хмельницкий, говорит польский летописец; в конце предложения было сказано: «Староство чигиринское должно принадлежать казацкому гетману»³²⁴. Современный историк очень правдоподобно полагает, что Хмельницкий мирился с королем на этих условиях только потому, что не только не надеялся уже помощи от хана на продолжение войны, а еще мог опасаться, что татарский государь соединится и против него с новыми союзниками³²⁵.

Между панами поднялся ропот.

«Как? (говорили некоторые с негодованием), он смеет нам предлагать условия? И мы должны с ним заключать договоры, как с равным? Иное дело хан: он государь; поляки имеют дело с крымцами, как равные с равными, а казаки наши подданные».

Так говорили те паны, которых имения находились далеко от Украины. Король сам сначала разделял их мнение. Ян Казимир забыл, как много обязан Хмельницкому при своем избрании; государь вольной шляхетской нации, он защищал интересы ее: это было безопаснее, чем думать о своих.

Но те, которые испытали силу казацкого оружия, которые не раз покидали свои домы и только бегством спасали жизнь свою, те указывая на великополян и мазуров, говорили со вздохом:

«Эти господа не попробовали, как больно бьет казак, а потому так и говорят; мы должны согласиться, потому что мы в руках неприятелей. Если казаков нет возможности покорить оружием, надобно покорить их прощением и милостью»³²⁶.

Долго спорили; наконец король принужден был согласиться на все. Король написал Хмельницкому сам: «Как помазанник Божий, подражая самому Богу, прощающему человекам величайшие грехи, мы готовы принять тебя в нашу милость и оставить тебя в твоей должности, если ты искренно и действительно принесешь нам верность и покорность, не будешь прибегать к чужим государям, не станешь подущать к бунту наших подданных и отпустишь всех тех, которые теперь с тобою, и мы за то примем тебя в милость нашу и сделаем для тебя то, о чем ходатайствует перед нами за тебя наш брат крымский царь». Король (говорит польский летописец), желая привести в послушание мятежников, показал над ними свое милосердие, потому что их нельзя было победить никаким иным образом. Хотя полякам и крепко не хотелось принять статей Хмельницкого, говорит русский летописец³²⁷, но они рассудили. что лучше воротиться домой с целыми ушами.

В четверг, 9 августа (19 н. ст.), татары послали к королю заложником Сулеймана-Агу, и получили 30.000 злотых, да сверх того 2.500 червонцев дано в подарок Шеффер-Кази и 500 Сулейману. Κ хану заложником уехал Донгоф в сопровождении Мястковского, который повез ему один из двух экземпляров трактата; другой, подобный, доставлен был Сулейманом-Агою полякам.

«Я был допущен в шатер хана (говорит Мястковский): повелитель несметных орд берегов Черного моря сидел, окруженный знатными особами, с подобострастием опустившими глаза в землю, несколько сот вооруженных янычар охраняли шатер царя. Хан был одет в соболью шубу, крытую бархатом кирпичного цвета; по правую сторону сидел брат его султан Калга, по левую султан Нуреддин. Применяясь к христианским обычаям, хан, как государь, дал мне поцеловать руку»³²⁸.

Этой церемонией окончен мирный договор Польши с Крымом. В знак своего расположения хан послал королю, своему любезному брату, в подарок дорогого татарского коня и лук с колчаном в богатой оправе. Король, в свою очередь, послал ему седло с богатым верховым прибором и турецкую саблю с золотою рукояткой, осыпанною драгоценными каменьями³²⁹.

Потом начался договор с Хмельницким. Краковский воевода принял от него присягу. «Было с ними возни», – говорит очевидец³³⁰. Крайность разрешила недоумения. Паны хотели удержать более власти над Украиною; Хмельницкий хотел более прав русскому народу. Но хан, получив удовлетворение от короля, теперь, со своей стороны, требовал от Хмельницкого повиновения правительству³³¹. Тогда написан был зборовский договор, который в самом деле не заключал в себе ничего нового, только возвращал старинные права казацкому сословию. Вот в каком виде сохранился οн:

«Объявление милости его королевского величества, войску запорожскому на пункты, предложенные в его челобитной:

«1) Его королевское величество оставляет войско свое запорожское при всех старинных правах (wolnosciach), по силе прежних привилегий и выдаст для этого тотчас новую привилегию.

2) Желая угодить просьбе своих подданных и привлечь их к услугам Речи Посполитой, его королевское величество позволяет числу войска запорожского простираться до 40.000 человек и поверяет составление списков гетману войска своего запорожского, позволяя вписывать в казаки как из шляхетских поместий, так и из королевских имений по правую сторону Днепра, начиная с города Димера, в Горностайполе, в Корыстышове, в Паволоче, в Погребище, в Прилуке, в Виннице, в Браславле, а от Браславля до Ямполя по Днестру, также до Днестра, а на левой стороне Днепра: от Остра в Чернигове, в Нежине, в Ромне, до рубежей московских и до Днепра в пространстве между этими местами; далее же показанных мест казаки не могут находиться: но кто пожелает из других краев вступить в казачество, может, без опасенья со стороны прежнего владельца, перейти со своим имуществом в Украину и записаться в реестр. Полный поименный список казаков, за подписью руки гетмана запорожского, с приложением войсковой печати, должен быть окончен совершенно до нового русского года, для того чтоб те, которые войдут в казацство, пользовались своими правами, а все прочие, живущие в королевских имениях, исправляли свои обязанности, а живущие в шляхетских служили своим панам.

3) Чигирин, как он теперь находится со своим округом, должен навсегда оставаться при булаве войска запорожского, почему его королевское величество вручает его нынешнему начальнику войска запорожского, благородному Богдану Хмельницкому, как верному слуге короля и Речи Посполитой.

4) Все, что с допущения Божия, происходило во время нынешнего замешательства, должно быть предано забвению, и никакой пан не должен мстить и казнить за прошлое.

5) Его королевское величество, по своей монаршей милости, прощает всем тем из шляхты, которые каким бы то ни было образом находились в запорожском войске; и если во время нынешних смут кто-нибудь выпросил родовое или коронное имение, принадлежавшее тем, которые находились в войске запорожском, и если кто, по поводу такого участия, лишен был чести – все должно быть изглажено на следующем сейме сеймовою конституцией.

6) В тех местах, где будут жить казаки, вписанные в реестр, коронные войска не могут занимать квартир.

7) В тех местах, где будут находиться казацкие полки, жиды не могут пребывать ни владетелями, ни арендаторами, ни просто жителями.

8) Относительно уничтожения унии, как в короне, так и в великом княжестве литовском, также относительно целости церквей и вотчин, к ним приписанных исстари, будет сделано постановление на сейме в присутствии и по желанию отца митрополита киевского и всего духовенства. Его королевское величество желает, чтобы всякий мог свободно пользоваться правами и вольностями своими и позволяет отцу митрополиту киевскому заседать в сенате.

9) Все должности и чины в воеводствах киевском, брацлавском и черниговском, его королевское величество обещает раздавать впредь только тамошним дворянам, исповедующим греческую веру, по силе прежних прав.

10) Отцы иезуиты не имеют права находиться в Киеве и в других городах, где есть привилегированные русские школы, но должны непременно перейти все в другие места. Все русские школы, существующие издавна, должны оставаться в целости.

11) Казаки не имеют права шинковать горелкою, но могут для себя курить вино и продавать оптом. Шинки с медом и пивом остаются на прежних основаниях.

12) Все изложенные статьи будут утверждены на сейме, а теперь, предав все забвению, да пребывает согласие и любовь между живущими в Украине и между войсками его королевского величества и войском запорожским»³³².

Написанный и утвержденный печатью, трактат был отправлен к королю, откуда возвратился с подписью: Joannes-Casimirus rex, и тогда Хмельницкий пред крестом и евангелием проговорил присягу королю со слов краковского воеводы³³³.

Поcле этого предводитель восстания сказал:

– Да позволит же его королевское величество упасть к ногам его!

Паны были довольны таким желанием; но казаки, не доверяя полякам ни на волос, кричали:

– Не пустишь нашего батька, щоб вы его не задили. Пусть кто-нибудь из знатных панов останется у нас в закладе, а без того гетман не пойдет к королю.

Один из присутствовавших при заключении договора, Любомирский, вызвался остаться на несколько часов у казаков, и тогда казаки отпустили гетмана.

В пятницу, 10 августа (20 н.ст.), утром Хмельницкий в сопровождении сотни знатнейших казаков прибыл в польский лагерь. Его подвели к шатру; паны уверяли короля, что он явится с трусливым и униженным видом, сложа на грудь руки, переводя дыхание. Паны обманулись³³⁴.

Хмельницкий вошел бодро, с уважением к особе государя, но и с чувством собственного достоинства. Преклонив одно колено, он сказал:

«Много уже лет, наияснейший и могущественнейший государь всемилостивейший отец подданных своих, много уже лет свирепая и коварная ненависть почти всех польских панов обращена была на нас, верных слуг твоих. Всеми возможными средствами они топтали привилегии наших старшин, считали казаков запорожских не войском величества твоего, а своими рабами. Священники наши были для них хуже мухаммедан: захватив в государстве власть при блаженной памяти короле Владиславе IV, они не давали нам вознести свободный голос на сейме; насилия, убийства, крайние оскорбления всякого рода мы претерпевали от них безнаказанно. Прости смелости моей речи, государь милостивый; мы не обманывали благосклонного твоего слуха представлением причин, вынудивших нас защищать жизнь свою. Терпение наше потерялось: мы принуждены были заключить союз с чужеземцами и употребить их помощь против шляхетства. Как осуждать нас за это, когда мы защищали жизнь свою и имущества, что свойственно всякому животному? Скот, если его мучать, бодается! У меня в мысли никогда не было поднимать оружия против вашего величества, государя нашего милосердого и неповинного в страданиях наших. Мы восстали против тех только, которые презирали казаков, как пресмыкающихся, угнетали нас, как самых последних рабов»³³⁵.

Хмельницкий произносил эту речь с жаром.

Король, сохраняя важность своей особы, молчал³³⁶, только ласково протянул руку; Хмельницкий поцеловал ее с почтением. Тогда литовский подканцлер Сапега отвечал ему от лица короля:

«Что было и кто в том виноват – того невозможно разобрать, даже и вспоминать об этом более не будем. Его величество, наияснейший король, не хочет раздражать никого; его монаршая милость, как врачевство, все исцеляет; подобно солнцу, освещающему и добрых и злых, добрый монарх благодетельствует своим подданным, и кротким и строптивым, и прощает виновного, если он загладит свой поступок верностью и трудами на пользу отечества»³³⁷.

Вышедши, Хмельницкий повидался с канцлером³³⁸, но в чем состояла их беседа – неизвестно.

На другой день враждебные войска разошлись. Поляки с королями отправились ко Львову, Хмельницкий и хан к Збаражу.

Уже девятая неделя наступила с тех пор, как панское войско стало под Збаражем и седьмая с тех пор, как оно вступило в битву с неприятелем. В последние дни поляки были доведены до такого истощения, что уже для утоления голода недоставало у них и самой скверной пищи. Еще два-три дня – и обоз пропал бы сам собою. Вдруг, 9 августа (19 н. ст.). прибежали из-под Зборова казаки и закричали: «Эй, панове, слухайте? уже хан трактуе з королем!» Паны думали, что это только казацкая насмешки, как вот приблизился Кара-Мурза, и, подъехав к окопам, закричал чрез переводчика:

«Радуйтесь, ляхи, я вам привез веселую новость: король ваш с ханом побратался, а хлопы будут вашими подданными, как были и прежде, исключая тех, которых Хмельницкий возьмет себе в реестр, до 40.000 молодцов. Не стреляйте по казакам».

Вишневецкий приказал его с честью ввести в обоз и угощать, а между тем остерегался, нет ли тут хитрости, «Будем ждать вести от нашего государя», – говорили поляки татарину.

В это время казаки поставили близь пруда четыре пушки и гнали своих людей к валу. Часа в три пополудни завязалась перестрелка, скоро однако прекратившаяся по причине дождя. Это полякам внушило еще более подозренья.

Вечером прибыл в обоз пан Ромашкевич поляк, и извещал, что мир действительно заключен, но и ему не поварили, тем более, что он не умел объяснить, в чем состоят условия мира. Наконец пришло письмо от Хмельницкого: казацкий предводитель извещал о последовавшем под Зборовом мире и выражался так: «Ваши милости обещали сто тысяч крымскому хану; изготовьте их и царь отступит».

Это письмо произвело чрезвычайное негодование: «Мы ничего никогда не обещали хану, – кричали предводители, – мы были готовы все полечь с оружием в руках, а не поддаваться: мы не будем откупаться».

В таком смысле послан ответ Хмельницкому. Казацкий гетман сильно рассердился³³⁹; но вот вслед за тем в окопы вошли королевский чиновник Мирский и Ожга, писарь львовской земли, и вручили начальникам письмо короля, разные пожалования староствами и копию зборовского трактата. Спасенное войско было в невыразимой радости; но Вишневецкому, хотя также получившему староство, и его отважной партии не поправилось, когда, читая письмо короля, они были поражены следующими словами:

«По силе договора с ханом, збаражское войско должно заплатить часть суммы для окупа хану, и потому необходимо, чтоб кто-нибудь из важных панов согласился до уплаты этой суммы идти заложником в ханское войско, подобно как и мы отправили заложником Донгофа, потому что они с пустыми руками не отойдут от Збаража».

– А чтоб вы этого не дождали! (закричал Иеремия и его приверженцы) Сами платите, когда обещали! Король и комиссары не смели давать за нас обещаний: мы будем защищаться, пока в руках будет оружие!

Тогда находившийся в казацко-татарском обозе заложником Донгоф прислал некоего Ольшанского требовать, чтоб сумма, которой хочет хан, была непременно заплачена. «Иначе, – говорил Ольшанский, – пан Донгоф сокальский староста пропал»³⁴⁰. «Кто его отдал в заложники, тот пусть и выкупает», – сказал на это бельский воевода.

Но другие удерживали такую бесполезную вспышку. Они говорили: «Можем ли мы иметь хоть какую-нибудь надежду на защиту? Мы при последнем издыхании. Иначе и быть не может; победитель дает права и толкует их как ему угодно».

Издыхающее войско роптало: жолнеры просились, чтоб их скорее выпустили, а между тем казаки перед самым обозом расставили столы со съестными припасами. Молодой Потоцкий, но не того герба, к которому принадлежал взятый в плен под Корсуном гетман, вызвался идти в заложники³⁴¹.

Татары отступили немедленно по получению заложников. И тогда сбылось предсказание осажденных поляков, которые говорили, что десятины будут собирать с русских их дикие союзники. Мурзы, неповиновавшиеся хану и считавшие для себя законом свою прихоть, забирали по городам и селам жен и дочерей тех самых молодцов, с которыми вместе издевались над поляками. Одна польская летопись говорит, что в местечке Ляховцах татары погнали пленных до пятнадцати тысяч³⁴². Сами русские, своевольные гайдамаки, пошли ватагами опустошать свое отечество и обижать своих братьев³⁴³.

По отходе татар отворились польские окопы; и чахлые, бледные поляки выползли из своих нор. По известию одного из современников³⁴⁴, десять тысяч жолнеров было заключено в окопах при начале осады: из них теперь осталось только 3.000, слуг погибло более чем наполовину, а из шестидесяти тысяч лошадей едва осталось в живых три тысячи. Почти никто из них не в силах был идти прямо: дуновение ветра, по выражению летописцев, сваливало их с ног; у кого был конь, тот держался за хвост коня; иные поддерживали друг друга и падали от изнеможения. Хлопы променивали им свои припасы на битые талеры и не забывали колоть их горькими насмешками. Сами гетман разъезжал с гордостью между шляхтичами, которые с восторгом увидали в первый раз после долгого томления хлеб и чистую воду.

Были из русских такие, которые не смотрели на свежий мир и, накормив бессильных врагов своих, продавали их татарам³⁴⁵. Со своей стороны и поляки мало были расположены считать казаков друзьями. Один польский отряд, на дороге, в селе Дергах, напал на толпу гайдамаков и перебил их, беззащитных и пьяных³⁴⁶.

Наконец, когда поляки разошлись, Хмельницкий со своим победным войском отступил в Украину на покой, в славе и чести.

– Що? багато пропало ляхив? – спрашивали казаков родные.

– Що пид Збаражем, – выражались тогда, – то нехай той зличить, кому там лучилось бути, а що пид Зборовим, там де наибильший пан – той мусив головою наложити, а що слуги и висько грошове то добре воны тямитимут весильля Зборове³⁴⁷.

Во все время збаражской осады на Волыни и в Литве происходили отдельные битвы русского народа с неприятелями, столь же кровопролитные, но не столь счастливые для него. Несколько загонов, отделившись от войска, отправились на Волынь. Там город Острог, доставшийся в руки казаков, опять перешел к полякам. Множество народа, по известию одного современника, до 20.000³⁴⁸, сбежалось в этот город, укрываясь от бродивших татарских и казацких загонов. Три казацких отряда, под начальством Небабы, Донца и Головацкого, подступили к нему и увидели, что поляки уже успели поправить и возобновить укрепления. «Мы не враги вам, – послали в город сказать казаки, – пустите нас купить кое-что на рынке». Жители доверились и начали впускать казаков и продавать им пиво, мод, водку, хлеб и разное съестное. Но так как у ворот стояла стража, то казакам это не понравилось, они бросились на нее и прогнали. Гарнизон ударил тревогу; все казаки и татары подоспели к своим на помощь и дело дошло до ожесточенной резни: вырезали множество жителей; других татары погнали в плен, так что погибло тогда как говорят до 20.000 человек. Весь город был превращен в пепел. Только двести человек мещан заперлись в палац: они дали храбрый отпор, а потом выговорили себе свободный выступ, за известную сумму. Заславль, находившийся также после изгнания Донца в руках поляков, сдался добровольно. Православные сами позвали казаков и впустили их в город, предавая им на жертву католиков и жидов. Гайдамаки овладели Заславлем ночью, перебили католиков, а над жидами потешались несколько времени: они их запихали в топленые печи и медленно мучили жаром. Православные вместе с гостями погашались местью над врагами, но потом и сами расплатились за свою дружбу с ними. Татары их ограбили, вымучивали у них деньги, многих замучили, других угоняли в плен и делали над ними разные неистовства³⁴⁹.

Военные действия в Литве начались очень рано в 1649 году. Оставленное Радзивиллом на зимовых квартирах на левой стороне Припяти литовское войско было по неосторожности покинуто хорунжим Воловичем, который отлучился для поправления здоровья. Узнав об этом, Хмельницкий послал туда Илью Голоту, какого-то предводителя украинских хлопов. Сначала отряд его простирался только до десяти тысяч; но едва в Литве разнесся слух, что гетман украинский прислал новые силы на помощь русской земле, народ сыпнул со всех сторон к нему и число казаков увеличилось. Они напали на зимовые квартиры литовцев и, пользуясь их беспечностью, множество перебили, а остальные, покинув свои походные имущества, разбежались; города за Припятью поднялись; составлялись загоны; шляхта покидала домы свои и замерзала толпами по дорогам.

Узнав о поражении литовцев, Винцентий Гонсевский набрал наскоро несколько отрядов немецкой пехоты, начал заворачивать бегущих жолнеров и нечаянно напал на Голоту, который, вовсе не ожидав неприятеля, распустил три части своего свежего войска и оставался только с 7.000 пехоты. Не в силах меряться с Гонсевским, казаки побежали в непроходимые болота³⁵⁰ и заперлись на одном острова Припети, разрубив за собою лед на реке; Гонсевский пошел по следам спрятавшихся русских и открыл их убежище. Казаки защищались отчаянно и почти все были перетоплены и побиты, вместе с своим предводителем Голотою, храбрым и кровожадным, как называют его поляки.

Радзивилл с главным корпусом литовского войска стал близ Речицы. Тогда разнесся слух, что литовцы хотят с силами войти в Украину в то время, когда Хмельницкий с казаками воевал на Волыни. В самом деле, Радзивилл имел эту мысль, но другие удержали его, представив, что такое предприятие опасно: дорога шла между лесов и болот, народ в восстании: литовское войско внезапно могло быть атаковано и сзади, и спереди, и с боков в каком-нибудь неудобном проходе³⁵¹. Хмельницкий послал против литовцев свежий десятитысячный отряд, под начальством Стецька Подобайла, молодого, отважного казака, который, по сказанию летописцев, был готов лететь в огонь, сломя голову³⁵². Хмельницкий, готовя вслед за ним другое, сильнейшее войско, приказал ему только удерживать вторжение Радзивилла.

Подобайло выбрал место между Днепром и Сожью, при устье последней, окруженное непроходимыми болотами; а в тех местах, где местность представляла возможность к переходу, тотчас вырыл рвы и насыпал валы³⁵³. Город Лоев на противоположной стороне, был им сожжен, чтоб не дать в нем утвердиться неприятелю³⁵⁴. Услышав об этом, Радзивилл решился уничтожить его прежде, чем явится сильнейшее войско. Он оставил в Речице гарнизон, а остальное войско повел на Подобайлу. Конница и артиллерия шли сухопутно: Гонсевский, с пехотою и частью оружия, плыл на лодках. Два отряда посланы были в стороны: один, под начальством Комаровского, к Припяти, другой, под начальством Павловича, к Речице, для наблюдения над свежими неприятельскими силами, который должны были появиться в помощь Подобайлу³⁵⁵. Литовский историк, постоянно уменьшающий число своих и увеличивающий число русских, простирает число воинов в этих отрядах только до тысячи человек в каждом³⁵⁶.

Гонсевский, заняв удобное место, приказал сделать вал в уровень с неприятельскими окопами и палить в табор Подобайла³⁵⁷.

Между тем новое войско уже вступило в Белоруссию из Украины, Хмельницкий послал туда Кречовского, своего бывшего избавителя, которого любил, как задушевного друга. С ним было тридцать тысяч русских. Одно имя его, по замечанию современников, могло собрать под его знамена огромное войско³⁵⁸. Природный русский, Кречовский служил Хмельницкому не из выгод, не из приязни, а из любви к Руси. Переправившись через Припять, он рассеял отряд Мирского. Этот успех послужил к тому, что к нему начали стекаться хлопы. Услышав от пленных жолнеров, что город Речица готов принять казаков³⁵⁹, Кречовский распустил слух, что и идет на Речицу, а между тем решился стремительно атаковать Радзивилла. От быстроты зависел успех. Для предупреждения опасности он разослал недавно приставших к нему хлопов по сторонам для наблюдения, а сам бросился на обоз Радзивилла³⁶⁰.

Но казаки испортили дело: они рассеялись с лошадьми по пастбищу и дали о себе знать литовскому войску, потом завязали с передовыми постами битву, и таким образом позволили неприятелям собраться и не попасться врасплох.

Завязалась жестокая сеча. Радзивилл, заметив, что левое крыло русского войска отделилось, послал на него конницу под начальством Ходорковского, Неверовского с гусарами и Гонсевского. Левое крыло казацкое попятилось в лес. Тут Кречовский, видя, что литовская конница отделилась от лагеря, стремительно выдвинул правое крыло своего войска и начал перерезывать обратный путь неприятельской коннице. Тогда левое крыло, примкнутое к лесу, спешилось и, в свою очередь, ударило па литовцев. Литовское войско, окруженное неприятелем, пришло в беспорядок. Оно было бы неминуемо разбито наголову, если б литовцам не явилась неожиданная помощь.

Отряды, посланные для разведывания о неприятеле, под начальством Комаровского и Павловича, возвращались тогда в лагерь и были так недалеко, что слышали выстрелы. Они внезапно ударили сзади на русских. Изумленные неожиданностью, казаки смешались, и в то время, когда появившиеся в тылу отряды напали па правое крыло войска Кречовского, Радзивилл ударил всеми силами на левое. Кречовский бросился в лес, спустился в глубокую долину, окопался валом, а между тем послал к Подобайлу, чтоб он поспешил к нему на помощь³⁶¹. Этот успех дорого стоил литовцами: много было убитых, много раненных и, в числе последних, Гонсевский: пуля попала ему в ногу, другая в грудь, но панцирь спас его.

Между тем Радзивиллу донесли, что Подобайло готов броситься на него с тыла. Радзивилл, оставив для удержания Кречовского немецкую пехоту, бросился сам на Подобайла. Подобайло получил весть и плыл Днепром на чайках на помощь Кречовскому, по известию некоторых с 12.000, по другим, – с 15.000, а по иным – с 9.000 казаков. Казаки пристали к берегу и сделали из дерна вал, чтоб закрыть себя от неприятельских наблюдений при высадке и готовились напасть на Радзивилла с тыла; но Радзивилл предупредил их и напал стремительно в то время, когда казаки не успели высадиться и потому не были готовы к бою. Видя, что им невозможно удержаться на берегу, они бросились назад в чайки, и многие летели прямо в воду. «Словно плавающие утки (говорит современник) они выставляли из воды головы, которые беспрестанно слетали от литовских пуль». Сам Подобайло с частью воинов успел, однако, прорваться и спешил соединиться с Кречовским; но предводители немецкой пехоты, Тизенгаузен, Польд и Вехман, пресекли ему дорогу и рассеяли казаков.

Тем временем Кречовский, окопавшись в лесу валом, возами и даже телами убитых, отражал удачно немецкую пехоту и не выходил из лагеря, дожидаясь Подобайла; но к ужасу своему он услышал, что к нему приближается не Подобайло, а Радзивилл, который, со всем войском перешедши болотистые леса, заходит на него с другой стороны. Поражение Подобайла лишило его надежды. Он искал смерти, вырвавшись с отрядом из укрепленного табора, бросился на передовой отряд и был сильно ранен. Казаки положили на воз своего предводителя и ночью оставили табор, но на рассвете наткнулись на войско Радзивилла и разбежались. Полумертвого Кречовского, лежавшего на возу, литовцы привезли в лагерь. Он так был храбр, так внушал к себе уважение, что литовское паны, окружая, его ласкали; сам Радзивилл изъявлял сожаление и просил, чтоб он не боялся; но русин бросил на них презрительный взгляд, отворотился и начал биться головою о дерево, и так испустил несчастный дух свой, по выражению польского современного историка³⁶².

Это было в августе. Казалось, все было кончено; но мятежи, по выражению польского летописца, словно гидра, у которой если отрубишь голову, то сейчас вырастает другая³⁶³. Едва кончил Радзивилл кровопролитную войну с Кречовским, над которым победа стоила литовцам дорого, как услышал, будто 60.000 казаков переправляются чрез Припять и снова начал устраивать к бою свое утомленное войско. Но в это время уже заключен был зборовский мир, и литовцы избавились от новых опасностей. На дороге Радзивилл получил от короля письмо, в котором ему предписывалось отступить³⁶⁴.

Неудовольствия в Польше – Пасквили – Обвинения Оссолинского – Смерть его – Любовь к Вишневецкому – Состояние Украины – Сейм в Варшаве – Недопущение киевского митрополита в сенат – Гражданское устройство в Украине – Комиссары – Водворение владельцев – Бунты – Нечай – Ходатайство митрополита – Переяславская рада – Казацкие полки – Положение владельцев

Никто в польском лагере под Зборовом не думал о сохранении зборовскаго договора. «Мы должны были suadente necessilate согласиться на подобные статьи», – писал один поляк из-под Зборова³⁶⁵. «Тайный шепот (говорит поэт-современник) предупреждал всех, что мир, который служил к униженно шляхетского сословия и достоинства, не мог быть продолжительный. Это значит присыпать пеплом огонь, который, со временем, должен был вспыхнуть снова». Русские также мало верили в прочность этого договора. Если б они и доверяли королевскому слову, то все-таки не могли думать, что король в силах сдержать его. «Что значит в Польше король? (говорит русский летописец). Ляхи народ непостоянный; они не повинуются своим королям и живут между собою в несогласии. Сколько в польской земле ляхов, столько советов и мнений: каждый хочет свое слово поставить выше слова другого; они пишут договоры, обещают, а потом отрекаются от своих обещаний»³⁶⁶.

Короля в Варшаве встретили очень дурно. Жители столицы, только по слухам знавшие, что такое Хмельницкий и его казачество, кричали, что король посрамил честь польской нации, что он сделал Польшу данницею неверных и игрушкою хлопов. Когда при дворе происходили праздники и балы, как бывает обыкновенно по окончании войны, которое придворные хотели выставить счастливым, варшавские шляхтичи пели на улице язвительные песни, прибивали к стенам пасквили и распускали соблазнительные истории насчет короля, королевы и придворных³⁶⁷. В числе подобных сочинений ходило по рукам одно диалогической формы. Сцена происходит между королем, канцлером, Киселем, ханом, русским митрополитом и королевским любимцем певцов Грембошевским. Король дружески беседует с ханом. Канцлер, стоя перед ним, восклицает: «Се что добро и что красно, еже жити братии вкупе!» – «Одна любовь нас соединила, и тебе подобает честь за эту услугу отечеству», – говорит король. Канцлер, желая показать скромность, обращается к Киселю и восклицает: «Вот кто сделал услугу отечеству; восстань, возлюбленный, прими венец!» Митрополит при этом говорит Киселю: «Ты краса русских, ты слава схизматиков»! – «И ты, – отвечал ему Кисель, – воссядешь между двенадцатью коленами Израиля». (то есть в сенате). Певец играет на лире и поет: «Сей день, его же сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь!» – и получают за это в награду староство³⁶⁸. Один из сенаторов, Кобержицкий, советовал отыскать оскорбителей величества и предать их наказанию; но король хотя знал, кто сочиняет эти пасквили, однако терпел, зная непостоянство польского характера. «Он (говорит польский историк) припоминал слова Тацита: «Оскорбление теряет свою силу, когда им пренебрегают, и внушает к себе веру, когда за него гневаются»³⁶⁹ .

Ненависть к Оссолинскому не кончилась пасквилями и сатирическими стихотворениями. В ноябре 1649 г. был собран чрезвычайный сейм с целью утвердить зборовский договор, назначить задержанную уплату жалованья войску и принять меры к увеличенью регулярного войска в Польше. Когда еще собирались предварительные сеймики для выбора послов, Хмельницкий писал к Киселю и уполномочивал его держать на предстоящем сейме сторону русского народа. «Нижайше просим вашу милость, – писал он, – стараться, чтоб на этом сейме утверждены были наши права и вольности, успокоена наша вера и уничтожена уния, возвращено было домам Божиим все, что предки наши на них пожертвовали и каждый бы пользовался своими вольностями и более не было бы в отечестве раздоров»³⁷⁰. Тогда паны речи Посполитой обратили всю злость на виновника своего унижения. Обвинители подали на сейм краткий очерк действий канцлера. «Вся последняя междоусобная война есть плод правления Оссолинского (гласило это сочинение). Овладев умом жадного к славе и власти короля Владислава, он затеял войну с Турцией, и когда представители Речи Посполитой не одобрили его замыслов, вздумал начать ее с помощью казаков и уговорил короля раздать им приданое королевы: с этими-то деньгами казаки и поднялись³⁷¹. Он раздражил всех наших соседей: Турцию оскорбительными письмами, шведского короля – непризнанием титула, московского царя – разными выходками³⁷²: наконец, он с Владиславом замышлял сделать в государстве переворот и употребить казаков орудием к уничтожению шляхетской нации³⁷³. Он один не советовал собирать посполитого рушенья, и во время похода не велел посылать подъездов для того, чтоб мы не знали о неприятеле; а когда привел короля в беду, то предложил мириться с ханом, и с первого раза согласился на все, что предложили хан и Хмельницкий»³⁷⁴. «Легко понять (говорили на сейме), чего заслуживает тот, кто короля нашего послал безоружным против врагов, как на бойню; кто довел его до такого унижения, что он, отдав булаву Забускому и объявив Хмельницкого изменником, снова переменил свое постановление; кто прежде не хотел давать татарам жалованья, а потом обязался платить постыдную дань; кто наложил вечное ярмо на жителей воеводств: киевского, черниговского и брацлавского и доведя Речь Посполитую до заключения такого унизительного договора, о каком наши деды и не слыхивали!»³⁷⁵.

Часть этих обвинений была справедлива. Канцлер удержался на месте, потому что на его стороне были король, придворные и. множество клиентов. Но эти обвинения были для него последним ударом. Оссолинский не прожил года после этого тяжелого сейма.

Поражая всеобщим поношением Оссолинского, паны в то же время величали врагов его. Соперник его, Иеремия Вишневецкий, встречен был в Варшаве с такими почестями, какими пользовались в Варшаве только короли. Толпа народа всякого звания ожидала его за городом; рукоплескания, восклицания оглашали воздух: «Вот он (кричал народ), поборник правоверия, единственная защита нашей свободы!» Из уст в уста переносились свежие рассказы о его геройских подвигах под Збаражем; духовенство всенародно оказывало ему знаки признательности от имени церкви³⁷⁶, а послы, в вознаграждение за труды, постановили отдать ему в наследственное владение страну, омываемую Горолом, и приписать к Збаражу³⁷⁷. Королю, придворным и Оссолинскому не нравилось это предпочтение, оказываемое воинственному князю; но, сильный любовью шляхетского звания, он только радовался бессилию злобы не любивших его и громко произносил сочиненное им латинское двустистишиe: Hoc eral velus Ossoiinsciorum opus corrumpere semper reipublicae corpus (фамилия Оссолинских издавна действует ко вреду Речи Посполитой)³⁷⁸.

Еще торжественнее, чем Иеремию в Польше, принимали Хмельницкого в Украине. Возвращаясь с победоносным войском из-под 3борова, где была потоптана гордость ляхов, как выражались тогда, он нес в родную землю утешительную весть освобождения от долгой неволи. В каждом местечке, куда он проходил, раздавался колокольный звон, и русские люди, по обычаю предков, выходили с образами, хлебом и солью навстречу избавителю Украины от кормыги лядськой. «Радуйтесь, братия (говорил победитель), под Зборовом сила русская была поставлена на весы с польскою и перевесила: теперь целый свет узнает, что значит казаки»³⁷⁹. То было славное время, но короткое и единственное в жизни южно-русского народа, время всеобщего восторга. «Были у нас времена страшные, никто не приходил спасать украинцев, никто не подавал воды омыть кровавые раны наши; но вот прошли грозные невзгоды! Теперь не будет у нас ни жида, ни ляха, ни пана, и не будет на свете земли лучше нашей Украины»³⁸⁰. Так воспевала народная муза эпоху славы и освобождения Южной Руси.

В другой раз Хмельницкий въехал торжественно в Киев, столицу православия, и возвестил митрополиту о восстановлении достоинства отеческой церкви. «Там (говорит летописец) он, лежа ниц перед гробами святых, заливался слезами благодарности и воздавал хвалы Всевышнему»³⁸¹. Из Киева он уехал в Чигирин и начал жить великолепно. В короткое время он приобрел столько сокровищ, сколько могло быть только у государя. Богатое местечко Млиов, славное добыванием красильных произведений, отнято у Конецепольского, давало ему до двухсот тысяч талеров дохода³⁸². Чигиринский полк, набранный из лучших казаков, составлял его гвардию: сверх того, три тысячи татар должны были стеречь здравие вельможного гетмана по образцу иноземных властителей, окружавших себя наемной стражей из чужестранцев³⁸³. «Только скипетра и венца недоставало ему, чтоб быть совершенным монархом», – говорит современник³⁸⁴.

Но скоро проходило первое восхищение русского народа, и кипучая любовь к гетману охладевала. Надобно было платить татарам. Уже Хмельницкий из своей шкатулки отсчитал им пятьсот тысяч талеров; этого недоставало: наложена была поголовная подать на русский народ для заплаты союзникам. Татары, повадившись лакомиться в Украине, почитали позволительным распоряжаться по произволу в земле союзников и уводить в плен женщин. Распространилась ужасная дороговизна: хлопы, евшие все готовое в походе, приходили домой и заставали семейства в скудости. Иное дело прошлый год: тогда много богатств из панских палацов перенесено было в казацкие хаты; но все это давно было распродано московским и турецким купцам за безделицу; много поживились тогда русские хлопы на полях пилявских; теперь не то: два месяца простояли украинские удальцы под Збаражем, а получили только удовольствие посмеяться над голодными врагами, которые прежде мучили их медленным голодом; если же что и отняли у неприятеля, то это все доставалось ненасытным татарам, которые считали себя вправе подгонять русских нагайками в сечу, чтоб самим не отваживаться на опасность. Пришла осень; мужики не взялись за цепы, которыми летом били поляков, сравнивая их с соломою: молотить нечего было. Но это все было еще начало; еще не всмотрелись в зборовские статьи.

Польский сейм утвердил зборовский договор после всеобщего ропота, этот договор был написан кратко, потому что паны не имели духа ни писать, ни читать его. Послы согласились на унизительный, как они говорили, договор, потому что желали доставить своим братьям, украинским шляхтичам, способ возвратиться на родину. «Но они (говорит украинский повествователь) помнили этот договор только до тех пор, пока не перестали смотреть на окровавленные трупы своих соратников, а потом снова начали свои злобства". Зборовский договор был нарушен в одной из главнейших статей своих на том же сейме, на котором был утвержден.

В нем было сказано, что митрополит киевский имеет право заседать в сенате. Сильвестр Коссов в сопровождении знатного духовенства отправился в Варшаву занять свое место, купленное для него ценою крови. Но прежде появления его в сенате открылось предварительное совещание, на котором толковали: допустить ли греко-русского первосвященника в сенат, или отказать ему?

Этот вопрос завязали римские епископы. «Сидеть и рассуждать с духовенством схизматическим – большое оскорбление римско-католической вере (говорили они): за это нас в Риме назовут защитниками раскола, и папа произнесет клятву на целое королевство».

Светские сенаторы, часто недовольные притязаниями духовных особь, протестовали против такой выходки.

– Напрасно духовные отцы беспокоятся (говорили они): решения сената зависят не от одних духовных, но и от светских. Русская земля присоединена к королевству на условиях с сохранением прав духовных и гражданских, а митрополит киевский есть примас русской церкви. У нас заседают кальвины и лютеране; есть между нами почтенные особы греческой веры, и не делают зла, напротив, подают благие для отечества советы.

– Это иное дело (возражали духовные): мы терпим диссидентов и схизматиков, потому что они, как люди светские, подают голоса в делах отечества, не касаясь религиозных вопросов, иное дело духовные – хотя бы диссиденты, хотя бы схизматики. Они не должны находиться вместе с нами. Владислав Ягелло допустил на совещание гуссита, прибывшего из Чехии; тогда кардинал Олесницкий вышел из сената и наложил на королевство интердикцию. После такого примера можем ли мы дозволить входить в общение с нами главе отступников, неприятелю св. отца?

– Этого требует трактат (говорили светские): он заключен королем и комиссарами. Неужели покажем пример крайнего вероломства и на первых порах нарушим зборовский договор, и притом в столь важном пункте – относительно религии? Этим мы подадим Хмельницкому повод к новой вражде, чего, быть может, он только и ждет. Русский народ привязан к своей вере и уважает свое духовенство. Митрополит человек почтенный и умный, он не станет действовать против отечества, напротив, получив право, ему принадлежащее, он станет для нас заложником спокойствия, будет удерживать русский народ в повиновении Речи Посполитой. Если ж бы он показал и какое-нибудь недоброжелательство к отечеству, в таком случае мы можем отказать ему.

– Надобно нам (говорили другие), по крайней мере для вида, обласкать русского каплана, а в другой раз он сам не захочет добиваться этой чести.

– Зборовской трактат (возражали духовные) заключен во время опасности, по необходимости; поэтому он не должен нарушать старинных прав римско-католического духовенства. Король разве имеет право делать постановления, который оскорбляют святую католическую веру? Никогда, никогда схизматик не дождется, чтоб сидеть ему с нами. Иначе мы оставим сенат.

Кисель вышел из сената и поспешил к митрополиту. Он рассказал ему обо всеми. «Со временем (прибавил он) они успокоятся и принуждены будут исполнять должное; а теперь я вижу в них большое ожесточение. Уступим на этот раз, иначе они в самом деле оскорбят главу православия в самом сенате, и тогда произойдет горшая вражда».

Митрополит был столь же миролюбив, как и Кисель, но более кроток и прямодушен; он не пожертвовал общим спокойствием интересам своего звания. Без ропота он уехал из Варшавы, и никто не заметил в нем неудовольствия. Только втайне вздыхал архипастырь, предвидя новых беды³⁸⁵. Однако, не уничтожая yнии, в последний день сейма 12 января король издал апробацию, утверждавшую права греческой религии. По силе этой апробации должны были быть возвращены ведомству киевского митрополита остававшиеся вакантными епархии луцкая, холмская и витебская, соединенная со мстиславскою; в перемышльской же отдавались православному епископу только несколько монастырей, но по смерти бывшего тогда унитского владыки он должен был вступить в управление всею eпархиею. Митрополиту в знак почести предоставлялось право ношения креста во всех своих диэцезиях. Возвращались православным все церкви, которые постановлено было возвратить им еще при Владиславе IV в разных местах королевства польского и великого княжества литовского с тем, что отдача этих церквей в православное ведомство совершится через посредство комиссаров, избранных самим православным духовенством; дозволялось равным образом возобновить сгоревшие храмы. Сохранялись духовные суды по древним обычаям, дозволялось существование православных братств и в том числе двух, недавно перед тем уничтоженных в Смоленске и Бельзе, оставлялись в ведомстве киевского митрополита и православных епископов школы и типографии в Киеве и других городах; возлагалась на духовенство цензура книг; церковные и монастырские имущества оставлялись на прежних правах и привилегиях, а духовенство подчинялось единственно своему духовному начальству и освобождалось от всяких повинностей, подвод, стаций и работ. Вместе с тем утверждалось сохранение всех религиозных и гражданских прав за русскими мещанами городов Львова, Киева, Чернигова, Винницы, Мозыря, Речицы, Стародуба, Пинска и др.³⁸⁶

Между тем в королевском дворце происходили тайные совещания. Предполагали успокаивать казаков и ласкать до тех пор, когда Польша будет в состоянии свергнуть с себя обязательство зборовского договора. В панских домах толковали о том же. Государственные люди и дипломаты изыскивали средства повредить Хмельницкому и ослабить в зародыше возраставшую Украину.

В Чигирине было известно, что говорили и что замышляется в Варшаве. Был при дворе Яна Казимира русский шляхтич, Верещака, умный и ловкий, рекомендованный на службу Киселем. Он подбился в милость к королю, умел потакать панам; никто не замечал в нем ни малейшей приверженности к казачеству. Этот человек с изумительным искусством проникал в самый сокровенные тайны варшавского кабинета, в политические замыслы, направления умов и передавал все это православным монахам посредством писем, писанных цифрами на русском языке; монахи сообщали их Хмельницкому. Гетман по положению дел в Варшаве располагал свои поступки³⁸⁷.

Но до поры до времени он не показывал полякам ни малейшего вида недоверчивости. Всю зиму Хмельницкий был занят водворением порядка в освобожденной стране. Гражданская часть оставлена была в прежнем виде; народ привык к польским законам: по своему основанию они вовсе не были тягостны; притом значительная часть законодательства и управления заимствована была из Руси в разные исторические времена чрез сближение единоплеменных народов; поэтому тогдашний гражданский порядок в Украине, будучи польским, был в то же время и русским. Особенно когда чиновники и исполнители законов были русские и дела отправлялись на русском языке.

В некоторых городах было мийское, или так называемое магдебургское муниципальное право. В это время на правой стороне Днепра в Украине пользовались им из городов, вошедших в границы гетманщины: Брацлав, Винница, Черкасы, Васильков, Овруч, Киев; на левой: Переяславль, Остер, Нежин, Чернигов, Погар, Мглин, Козелец, Новгород-Северский и Стародуб. Каждый из этих городов представлял как бы отдельную общину. Граждане гордились своею вольностью. Они носили общее название мещан, или мийского поспольства, и разделялись на торговых и ремесленников. Всякое занятие имело свою корпорацию, цехи – под управлением выбранных чиновников, называемых цехмистрами. Таким образом были, например, цехи: кушнирский, ткацкий, малярский, ковальский, ризницкий, бондарский и тому подобные; каждый цех имел свой герб, свою печать. Ежегодно, обыкновенно пред новым годом, под звук городового колокола, сходились все мещане на вече, поверяли дела свои, избирали начальников. Администрация сосредоточивалась в ратуше, которая в Киеве и Нежине называлась магистратом: в ратуше, или магистрате, заседали выбранные райцы под председательством бурмистра. Не везде было одинаково число райцев и бурмистров, смотря по величине и многолюдству города, в некоторых местах (особенно великого княжества литовского) число райцев доходило до двадцати четырех, в иных только до четырех; в городах, вступивших в черту казачины, их было немного, и впоследствии обыкновенно четыре. Бурмистров выбирали по два или по четыре, и каждый из них председательствовал в ратуше по очереди в течение нескольких недель. Под ведением ратуши были дозорцы, полицейские чиновники. Судебная часть была отделена от администрации. В городовом суде сидели лавники, присяжные, выбранные народом из граждан, отличавшихся умом, опытностью, честностью. Число их также не везде было одинаково, смотря по потребностям. В собрании лавников председательствовал войт, называемый адвокатом; по большей части он выбирался ежегодно, а иногда и назначался от правительства. Это был важнейший сановник города и, кроме суда, имел влияние и на администрацию. Как в суде лавников, так и в совете райцев были мийские писаря, также выбранные. Все чиновники содержались из разных доходов, предоставленных им, и имели вблизи города земли, приписанные к их уряду. Устройство мийское было везде с разными отличиями; но вообще города, пользовавшееся магдебургским правом, должны были судиться и управляться без всякого вмешательства панов, старост и всех чиновников Речи Посполитой, были освобождены от воинского постоя, от службы в армии, от многих поборов и податей, от дачи подвод, имели право вольной беспошлинной торговли, свое казначейство, которым добровольно распоряжались, и свою городовую гвардию, обыкновенно составленную из двух отрядов: конного и пешего. Всякий, кто жил в городе, или занимался в нем, какого бы он звания ни был, подчинялся суду и управе города. Город имел свой герб, свою печать, свое знамя. Хотя своевольные паны часто нарушали эти права, но горожане ими очень дорожили, как единственною опорою против произвола шляхетства, и Хмельницкий оказывал уважение к этому устройству; мещане принимали его сторону именно потому что с ограничением произвола панов надеялись большей неприкосновенности своих городовых прав. Король, чтоб привязать к себе городской класс, подтвердил прежние привилегии Сигизмунда и Владислава, и распространил их свободу еще более³⁸⁸. В других местах, не имевших магдебургского права, было, однако, в устройствах много сходного с ним. Везде, даже в селах, были войты и лавники, выбираемые народом, только объем их действий был тесен и мещане были наравне с крестьянами отягощены повинностями и находились в безусловном повиновении старост и панов. Теперь, с ограничением власти дворянства, несвободные города могли возвыситься и стать наряду с муниципальными сами собою. Впоследствии развитию мещанского класса препятствовало казачество. В 1650 году этого еще не чувствовали. Оставив городовой порядок, как он был, гетман с генеральною старшиною обратил внимание на устройство военного класса: при составлении реестра казаков определяемы были границы полков, сотен, отводились земли казакам; гетман назначал начальников, вместо убитых или смененных, по согласию с выбором.

Остальное народонаселение, под именем посполитых, долженствовало снова обратиться в крестьянство. Уже начинались вспышки недовольных, которых не помещали в реестр, уже Хмельницкий не одного из них казнил смертью³⁸⁹ . Ясно можно было предвидеть, что Украина снова поднимется, как только появятся паны, которые не смели еще показаться в Украине до утверждения сеймом зборовского договора и приведения в порядок казацкого реестра. Хмельницкий в договоре позволил дворянам вступить снова в прежние права, но хотел воспользоваться коротким временем, пока они не пришли, чтоб обессилить панское сословие еще более и возвысить казацкое. Гетман приказал избирать в реестр преимущественно из имений Вишневсцкого и Конецпольского и вообще богатейших панов; этого казалось мало: он отбирал у них целые имения, города, села, хутора с полями, лесами, всеми угодьями под тем предлогом, что паны захватывали коронные поместья, которые должны служить жительством казакам, королевскому войску. Гетман отдавал их генеральным старшинам, полковникам и полковым чиновникам. С этих пор образовался в Украине класс ранговых помещичьих имений, которыми владели казацкие чины до тех пор, пока носили чин свой. Этот порядок впоследствии послужил основанием введению помещечьего права в Малороссии³⁹⁰. «У Конецпольского отнято было семьдесят сел; а что потерял Вишневецкий, то и вспомнить жаль (говорит польский историк). Хмельницкий воспользовался и насчет тех имений, которые оставил панам, забирал господский скот, пчел, табуны, не брал только недвижимого» (говорит историк)³⁹¹.

В конце октября 1649 года король назначил к Хмельницкому комиссаров для окончательного устройства дел в Украине сообразно Зборовскому договору и для водворения изгнанных панов. Главным комиссаром, был по-прежнему Адам Кисель, назначенный теперь воеводою киевским; он получил это место по Зборовскому договору, обязывавшему назначать в русской провинции особ греческой веры. Вместе с ним собрались на Волыни изгнанные паны, дожидаясь с нетерпением, когда их пустят в имения, а тех, которые осмеливались приехать в свои домы, убивали хлопы. Хмельницкий выслал полковника с почетным отрядом для сопровождения комиссаров.

«С радостью буду ожидать я дорогих гостей, которые привезут мне милость моего государя и помогут привести чернь к послушание. С удовольствием слышу, что дворянство украинское возвращается в свои поместья; прошу, однако, дворян обождать немного, пока окончится реестрование казаков и отвода им земель: дело покажет, какие имения королевские и какие дворянские, и тогда благородные паны приедут в свои имения». Так писал он.

Прибыли комиссары в Киев и увидели в русском народе сильное раздражение, злобу против панов и готовность хоть сейчас воевать против Польши³⁹² . Хмельницкий приехал в Киев с полковниками 7 ноября, и обращался с комиссарами самым дружеским образом: не было ничего похожего на прием в феврале. Он отдал киевский магистрат во власть воеводы и казнил до двадцати человек казаков за убийство³⁹³ шляхтича Голуба, совершенное незадолго перед тем. Когда воевода подал ему свой кредециальный лист, то есть уверительную грамоту в том, что он действительно назначен комиссаром, Хмельницкий поцеловал подпись королевскую и от умиления заплакал.

«О, как милостив король! (восклицал Хмельницкий) о, если б мы могли возблагодарить ему, благодетелю нашему!»

С удовольствием смотрели комиссары на чувствительного казацкого вождя. Началась попойка, пиры, праздники; гетман, казалось, выбивался из сил, чтоб угодить гостями. Все носило вид искреннего согласия. С обеих сторон сыпались уверения в неразрывной дружбе и вечном мире. Кисель рассказывал, как король любит и уважает гетмана, величал милосердие своего монарха. Хмельницкий уверял, что ищет случая доказать свою преданность его величеству и готов, если нужно, пролить кровь за Речь Посполитую. Но гетман протягивал время и под разными предлогами долго отклонялся от требований Киселя поскорее впустить дворянство³⁹⁴. «Наступает зима, – говорил Кисель, – каждый хочет согреться на своем пепелище, каждому дом свой мил после двухлетней передряги; поверьте, каждый будет вести себя скромно и стараться привлечь к себе подданных; только ваша милость прикажите, чтоб те, которые не войдут в казачество, оставались послушными панам, и не смели, под страхом войскового наказания, собирать шаек³⁹⁵. Не прежде как уже получив от короля универсал от 16 января 1650 года³⁹⁶, извещавший об окончательном утверждении сеймом зборовским статей, Хмельницкий выдал позволение панам вступить в их украинские имения.

Помещики и шляхтичи посыпали в Украину³⁹⁷. Прежде прибытия в имения владельцы приходили сами или присылали поверенных своих к гетману, давали ему подарки, как хозяину, и просили покровительства³⁹⁸. Хмельницкий уверял их, что все будет хорошо, что они будут жить счастливо и спокойно, и выдал универсал, которым приказывал всем, не вошедшим в реестр, повиноваться своим господам, под опасением смертной казни³⁹⁹. Всем более или менее хотелось быть вольными, но не все могли ими быть, потому что не все могли уместиться в ограниченном числе казацкого звания. Даже те, которые успели записаться в реестр, подвергались затруднениям: живя в панских селах, они должны были покидать свои домы и перебираться в казацкие селения⁴⁰⁰.

Вместе с этим выдал универсал ко всем жителями Украины и король; он извещал, что, в случае бунтов хлопов против владельцев, коронное войско вместе с запорожским будет давать отпор как бы пограничному неприятелю⁴⁰¹.

Как только разошлись эти универсалы, как только узнали не вошедшие в реестр, что они обязаны будут снова работать панщину, вдруг вспыхнуло всеобщее волнение.

«Как! (кричал народ) где же обещания гетмана? Разве мы не были казаками?»

Хлопы наотрез отказались служить панам. Большая часть панов едва только вступила в свои имения, как тотчас же должна была спасаться бегством, а многие заплатили жизнью за попытку управлять удалыми головами. Беглецы стекались в Киев под защиту воеводы, но жители самовольно не впускали их в средину города; шляхтичи скитались по предместьям и пригородным селам около Киева, и редкий, при их бедности и тогдашней дороговизне, мог иметь кусок белого хлеба, или воз сена. Голод день ото дня достигал ужасающих размеров. По свидетельству современника, мера пли маца ржи стоила 45 злотых. Зажиточные покупали хлеб от московских купцов, которым царь дозволил вывоз, а бедняки пухли и умирали по дорогам и улицам. напрасно стараясь травою и листьями поддержать существование. Это положение усиливало буйство и мятеж⁴⁰².

Между тем богатые и знатные паны вступили в свои имения с надеждою воротить прежнее положение дел. Князь Корецкий, как только приехал в свои имения на Волыни, тотчас велел отыскать между подданными тех удальцов, что во время всеобщего восстания возбуждали свою братию к мятежу. «Князь, – говорит современный историк, – брал пример с Тарквиния, который, припоминая как он сбивал маковые головки, этим показывал, что для прочного господства надобно посбивать головы зачинщикам и тогда нечего бояться народа, потому что народ сам по себе бездушное тело, если нет духа, который бы оживлял его и возбуждал к деятельности». Притом же до князя доходило, что эти самые люди, недовольные исходом восстания, не получивши свободы, и теперь слишком громко роптали. Их поймали, заперли в тюрьму а потом, по приказанию князя, посадили на кол. «Надобно показать пример строгости на страх прочим», – говорил князь Корецкий. Пример этот действительно не остался без последствий и навел страх на весь околодок, особенно на подданных князя. «Прежние беды рушатся на наши головы; паны уже начинают мстить нам и мучить нас!» – роптали хлопы. Одни бежали, другие же собрались в толпу и волновались, не зная что делать. В эту толпу явился православный священник и говорил им:

«Вот награда за наши терпенья; вот до чего довела нас потеря нашей крови, пролитой на то, чтоб добыть свободы и скинуть с себя невыносимое польское ярмо! Вот образчик панской милости. Вот вам клейпоты польской славы – трупы нашей братии на кольях; не одолели ляхи нашей крепости сплою, так одолевают лестию. Это, братия, значит свирепство поляков! Сам Бог теперь открывает нашей простоте глаза, чтоб мы не поверяли панской злобе своих душ. Много нас паны обижали, много мы пострадали от панского тиранства, а теперь, по доброй воле, вложили свои головы в то же ярмо, чуть только скинули его с шеи. Лисица зверь – и та не пойдет в другой раз в капкан, и птица не полетит в другой раз на приманку! А человеку на то и разум дан, чтоб он разбирал и от беды уходил. Кто, братия мои, только захочет пановать, тот на все дурное пойдет, лишь бы самому усидеть на панстве. Вот они нашего брата хитро засядут, а после скажут, что это не вероломство, а благоразумие. Такой почет дают паны своим делам. В панских дворах обман похваляется, и когда нельзя кого одолеть силою, так паны одолевают обманом и еще тем величаются. Паны не смотрят на то, что праведно: лишь бы им корыстно было. Давно ли высохла кровь нашего доблестного Павлюка, как после Кумеек паны заманили его, уверили клятвою, что ему ничего не будет, а потом казнили в Варшаве на целом своем сейме? Да что давнее вспоминать: посмотрите на ваших братьев: они еще на кольях; может быть, еще дышат и призывают вас беречь себя самих и соделаться слугами божьими на праведное мщение за их муки!»

Эта речь была произнесена с силою и вдохновением, личность и сан оратора помогали впечатлению. Толпа заволновалась. Ожесточенные хлопы кричали: «Оружия! оружия! бить их, бить всех и больших и малых! Кара им за их злодейства!» Весть разнеслась по окрестностям, и в разных местах составились партии, соединялись между собою и побуждали других поселян составлять такие же партии. Несколько дворян попались к ним и были замучены. Услышав о волнении, князь Корецкий отрядил против бунтовщиков три тысячи своей конницы. Этот отряд легко бы, казалось, мог расправиться по одиночке с шайками крестьян, который, как доносили князю, действовали одна от другой отдельно. Но вышло не так. Хлопы окружили его и обратили в бегство, и если б у хлопов были в то время лошади, то, верно бы, истребили всех. Событие это, как следовало ожидать, способствовало к распространенно мятежа; слух о нем скоро дошел в Варшаву и наделал там большого переполоха. Король был недоволен Корецким, и поручил канцлеру написать к нему письмо с выговором. «В настоящее время, – было писано в этом письме, – вовсе не годится возбуждать и раздражать хлопов. Если б даже казненные вполне были достойны этого, и тогда нельзя похвалить такой строгости; благоразумный человек должен сообразоваться с обстоятельствами и знать, что не всегда должно наказывать преступление, когда из этого может произойти соблазн. Ваша милость, требуя от своих хлопов повиновенья, сами вашими поступками возбуждаете и усиливаете в них строптивость и неуважение к себе. Извольте же исправить сделанную вами ошибку; ибо по вашей вине не должна страдать вся Речь Посполитая»⁴⁰³. Неизвестно, как поправил свои ошибки Корецкий. Мятеж то усиливался, то улегался, но не прекращался. Как только бывшие в войске в прошлую войну хлопы возвращались в свои жилища, владельцы стали их мучить. «Вот это и вашему Хмельницкому будет, – говорили они, – дайте только нам справится». Хлопы составляли шайки, владельцы обращались к Хмельницкому с жалобами⁴⁰⁴. Хмельницкий казнил непослушных, вешал, сажал на кол⁴⁰⁵ , и чрез то имя его, которое до того времени произносилось с благоговением русскими, стало у многих предметом омерзения. Забужане и поднестране, самый бойкий и отважный народ в Южной Руси, отличались пред всеми приверженностью к буйству и неповиновению. Начались по-прежнему убийства и пожары; начальником мятежных озвался Нечай храбрый брацлавский полковник. Говорили, что к Хмельницкому нагрянула толпа тысяч в пятьдесят⁴⁰⁶.

«Так-то ты нас покидаешь, гетман (говорили они), покидаешь тех, кого обязан защищать и не давать в обиды панству! Или ты слеп и не видишь, что ляхи тебя обманывают своими ласками, чтоб потом погубить коварно? Или не понимаешь, что они хотят тебя обезоружить, поссорив с верными воинами? Поступай же, как хочешь; если тебе нравится неволя, оставайся в ней; а мы выберем себе другого старшого, который лучше тебя постоит за нас».

Гетман не осмелился пренебречь голосом брацлавского полковника, любимого народом Нечая, которого имя до сих пор осталось в народной поэзии идеалом мужества и отваги. Гетман убоялся (говорят летописцы), чтоб его не свергли с гетманства, и прибегнул к изворотам.

– В реестр принимать более нельзя (сказал он); кто захочет быть охочим казаком пусть будет⁴⁰⁷.

Это охочее войско, которое называли просто гультайством (сбродом), гетман отправил под начальством Нечая к Горыни, на границу от Польши.

В то же время, не показывая вида, что он каким-либо образом потворствует народным волнениям, он отрубил еще некоторым головы и в том числе какому-то, неизвестному по имени, который объявил себя гетманом и собирал под свои знамена запорожцев⁴⁰⁸.

Кисель узнал, что Хмельницкий начинает двоить, и не поехал к нему сам, потому что знал его крутой и горячий нрав, а послал митрополита.

Старик явился к гетману.

«Уж я стар и дряхл, – сказал архипастырь, – недолго буду трудиться для пользы вашей милости, пан гетман! Постарайся приобрести имени своему вечную благодарность от короля и Речи Посполитой, а от Богa благословение над своими детьми. Усмири кровопролитие, осуши слезы изгнанников: иначе они потекут из очей их на твою душу. Вспомни, что они наслаждались изобилием, а теперь лишены куска хлеба; вспомни, что многие из собратий наших, исповедующих православную веру, которую исповедую и я с тобою, проводят дни в слезах и поруганиях; иные уже умерли с голода, других злодейски замучили хлопы. Бог взирает на это и месть его не дремлет».

– Тебе известно, почтенный архипастырь, – отвечал гетман, – что я употреблял все меры, какие только мог; с моей стороны нет никакой вины. Но что ж мне делать с народом? Пока из маленького деревца вырастет большой дуб, много лет надобно ждать! Хмельницкий приехал в Киев.

,,Господа поляки (сказал он Киселю, почесывая голову, по выражению польской летописи) поддели меня; по их просьбам я согласился на такой договор, которого исполнить нельзя никаким образом. Сами посудите: сорок тысяч казаков; что я буду делать с остальным народом? Они убьют меня, а на поляков все-таки поднимутся».

Кисель не находил, какой совет дать ему⁴⁰⁹.

Тогда Хмельницкий назначил в Переяславле генеральную раду в первых числах марта⁴¹⁰. Никогда еще не производилось в Украине такой рады; «она (говорит современник) была похожа на польский сейм и была настоящим национальным собранием государства вольного и независимого»⁴¹¹. Там был окончательно прочитан и утвержден народом реестровый список, который должно было послать к королю. Историки разногласят в числе казаков, вошедших в реестр; известно, однако, что их было не ровно сорок тысяч. Коховский говорит, что их было менее – 37.549⁴¹², а украинские летописцы говорят, что число их превышало определенное по договору, одни из них считают до 47.350 казаков, другие до 50.009⁴¹³. Известия украинцев заслуживают в этом случае более доверия, потому что Хмельницкий в письме своем к королю извиняется, что хотя по Зборовскому договору, следовало бы уменьшить число реестровых казаков, но он этого не мог сделать, потому что уже и без того претерпевал большие затруднения при реестровании⁴¹⁴. Каждый реестровый казак вступал в казацкое звание со всем семейством и имел по одному конному и пешему подпомощнику, кроме работников⁴¹⁵; сверх того, Хмельницкий составил еще двадцать тысяч казаков для резерва: этот корпус находился под особой командой сына его Тимофея⁴¹⁶. Таким образом, число вступивших в непосредственное ведомство казацкого начальства было довольно значительно и доходило до трехсот тысяч⁴¹⁷. Но тем не менее оставалось более таких, которые не вошли в реестр, должны были расстаться с блестящими надеждами быть вольным сословием и поступали снова в подданство панам. Надобно предполагать, что эта переяславская рада была шумная и бурная, потому что Хмельницкий жалуется на затруднения, которые он претерпевал при утверждении своего реестра⁴¹⁸. Кисель присутствовал на этом собрании русского народа, как воевода важнейшей русской земли, и подавал чрез это католикам новый повод сомневаться в его искренности⁴¹⁹. Из Переяславля Хмельницкий прибыл в Киев отдать визит Киселю. С ним приехали старшины и все полковники, то было 13 марта. В Киеве в это время столпилось более десяти тысяч народа – поспольства и казаков: все это были недовольные, роптали на гетмана за реестрование, за исключение из казацкого звания тех, которые уже привыкли считать себя казаками. Распространился слух, что коронное войско приближается к границам казацкой земли. «Ляхи, – кричали тогда недовольные, – нас обманули; они только для вида нам мир дали, а теперь хотят напасть на нас, когда мы оставили оружие. Зачем такое великое войско идет в Украину?» Волновало их возвращение из плена Потоцкого; не нравилось им, что его оставили в звании гетмана, опасались, что он будет мстить казакам за свое поражение и унижение. Какое-то духовное лицо, которое Кисель в своем письме к королю не именует, указывало народу на то, что ляхи обещали уничтожить унию и не уничтожили, а Кисель не поддерживал веры, да еще мирволил ляхам. Злились на Киселя за то, что он привел с собою триста человек вооруженной ассистенции. Хмельницкий боялся, чтоб не составилась чернечная рада и не свергла его с гетманства. Уже на Запорожье некто Гудский назвался гетманом и к нему стекались недовольные. Хмельницкий не решался поступать круто, тем более, что и на доброжелательство полковников к себе не мог положиться. Толпа народа, собравшись в Киеве на Подоле, послала к Киселю требовать, чтоб он распустил свою ассистенцию. «Мне дана ассистенция от короля и вам о том объявлено. Вам надобно прежде было говорить об этом. Мне писали, меня приглашали, обещали принять дружелюбно, и теперь не нужно выдумывать такого, чтоб только показать ко мне неуважение. Я и то взял только половину той ассистенции, которую мне дали, и теперь не отошлю ее, а если вам она не нравится, так сам с нею от вас уеду.» После этого ответа, на другой день 15 марта, опять собралась народная рада, очень шумная. Хмельницкий не мог ее успокоить. Против его желания послали к Киселю требовать, чтоб он явился на раду и дал отчет с чем приехал? «Я приехал, – отвечал Кисель, – не заключать договоры, а быть стражем уже постановленного мирного договора. Все прежнее покончено». Этот ответ усилил волнение, крики и угрозы, но толпа разошлась, не решившись ни на что. Тогда Хмельницкий пригласил к себе старшину и полковников и убедил их ехать с ним вместе к Киселю с визитом. Он предуведомил Киселя. Воевода приказал изготовить обед для гостей. 16 марта Хмельницкий с полковниками, в сопровождении трехсотенного конного отряда, поднялся на гору и въехал в замок, но в это мгновение в толпе народа вспыхнул мятеж, начали кричать, что пришла пора расправиться с Киселем и огромная вооруженная толпа бросилась на гору, окружила замок с угрожающими криками и ругательствами. Хмельницкий выслал асаулов и полковников укрощать парод, а потом и сам не остался обедать и выбежал. По собственному признанию Киселя, и он, и вся его ассистенция очень перепугались, а в особенности женщины: «Наши, – говорит Кисель, – приехали сюда с семьями как домой, надеясь на мир». Хмельницкий прекратил смятение. Тут на счастье его пришло известие, что смельчак, принявший на Запорожье гетманский титул, схвачен и отправлен в Чигирин. Хмельницкий понял, что несмотря на возникшее против него неудовольствие, он все еще столько силен, что соперника ему быть не может и стал смелее и решительнее. На другой день, переговоривши по секрету с Киселем, он сам собрал на раду казаков, говорил им длинную речь, присягнул перед всеми, что не станет заключать договора с Киселем, уверял, что за Киселем нет измены, а если б вышло иначе, то он сам его задержит, обещал не пускать панов в маетности, а между тем отправить посольство к королю, и приказал всем казакам расходиться в полки и беречь границы на случай, если бы в самом деле ляхи вздумали вступить с войском. Казаки послушались гетмана и расходились. Поспольство шумело, роптало и не смело ничего предпринять в Киеве, только киевляне мстили Киселю тем, что не хотели давать провианту ни ему, ни его ассистенции, так что он должен был содержать ее на свой счет, тратя ежедневно, при большой дороговизне, по сто талеров в день и жалуясь на скудость своих средств, подорванных разорением его местностей.

Хмельницкий написал универсал, которым строго запрещал бунты и неповиновение, угрожал непослушным жестокою казнию и приказывал полковникам немедленно казнить всех, кто окажется виновным, а в пример другим приказал казнить в Киеве сделавших перед тем возмущение в Кальнике и убивших папа Лагевницкого. Но в то же время он обратился к воеводе вместе со своею старшиною и говорил: надобно соображаться с временем (служить часу). подымного пока не собирать, войску коронному отнюдь не подходить к линии, а панам можно оставаться в Украине только тем, которые уже прежде приехали сюда, в свои имения, и то тем только, которые не так важны, а можнейшим надобно поприудержаться, пока поспольство утихнет. Пусть присылают СВОИХ урядников, только непременно русских, с самым малым числом провожатых, а с подданными пусть обращаются как можно скромнее и дружелюбнее»⁴²⁰. Кисель должен был согласиться с доводами гетмана, но по своей привычке держаться средины в одно и то же время дружески советовался с Хмельницким и писал королю, что гораздо лучше взяться за оружие снова, чем иметь хлопов и не владеть ими, и просил только, чтоб когда начнется война, то дали бы ему тайно знать заранее, дабы он мог безопасно убраться из Украины и вывести оттуда дворянство под благовидным предлогом отъезда на сейм⁴²¹.

Хмельницкий со своими реестром отправил поспольство к королю. В письме своем к Яну Казимиру казацкий гетман изъявлял от имени своего казачества благодарность за утверждение зборовского договора, и заметил, что как на сейм не приняли митрополита, и поэтому не дали возможности прекратить религиозные недоумения, то казачество просит, чтоб по договору Зборовскому уния была непременно уничтожена, и все церкви, и церковные имения, которыми владеют униты по прежним королевским привилегиям, были, по смерти их, немедленно возвращены греческому духовенству, дабы не было отнюдь разъединения в православной вере⁴²².

Гетман поручал своим депутатам просить короля, чтоб все должности во всех русских областях были раздаваемы православным, чтобы паны приходящие в украинские поместья, являлись без военной ассистенции и обращались кротко с хлопами, причем замечалось, чтоб и киевский воевода не имел при себе ассистенции. Хмельницкий, сверх того, требовал, чтоб коронное войско не приближалось к линии, обозначавшей границы земли, уступленной по зборовскому договору казакам, наконец, он домогался выдачи своего врага Чаплинского.

Король приняли депутатов очень ласково, а на просьбу, представленную ими, казацкие депутаты в мае получили такой ответ: «Относительно унии король сообщал, что Киевский митрополит в присутствии епископов разговаривал с унитами, а что касается до епархий и церквей, то король уже более сделал, чем обещал; если же кто из частных лиц препятствует, то король готов оказать правосудие». Это были только слова. При этом король счел нужным заметить, что обещание раздавать должности только исповедующим греческую веру относится единственно к трем воеводствам: черниговскому, киевскому и брацлавскому. Сообразно казацкой просьбе король обещал написать к киевскому воеводе, чтоб и он сам, и другие паны жительствовали в этих трех воеводствах без вооруженной ассистенции, ограничиваясь только домашнею прислугою, но заявлял свое недовольство составленным казацким реестром: из шляхетских имений брацлавского воеводства вписано в реестр много хлопов; шляхта на это жалуется и король приказывал или заменить их другими или вывести из шляхетских имений, чтоб они не присвоивали себе панских грунтов и не волновали подданных, с которыми имели совместное жительство. Относительно желания, чтоб коронное войско не приближалось к казацкой границе, король замечал, что коронное и запорожское войско равным образом принадлежат Речи Посполитой и коронное войско будет иметь право идти повсюду, где окажется нужным, не делая вреда запорожскому, а гетман коронный должен сноситься с запорожским о мерах порядка и защиты. Что же касается до Чаплинского, то король высказал, что находит требование Хмельницкого уже неприличным, после того как под Зборовом он вошел в милость короля и все прежнее должно быть забыто, причем прибавил, что не нуждается ни в какой услуге Чаплинского⁴²³. Вместе с тем король писал к воеводе, чтоб он внушил шляхтичам и панам не раздражать простого народа, обращаться с подданными ласково, не подавать никакого повода к беспорядкам⁴²⁴.

Панство вообще было очень недовольно этими требованиями Хмельницкого.

«Видимое ли дело! (кричали они) Хмельницкий смеет требовать уничтожения унии. И от кого же? От короля-католика! И король принимает такие посольства!»

Хмельницкий знал об этих толках. В мае он прибыл в Киев с полковниками, сотниками и двумя тысячами казаков; казаки окружили замок, где был тогда Кисель, и гетман имел с ним свидание. Бедные шляхтичи думали, что их ограбят и перебьют вместе с воеводою. Но хотя гетман и воевода поговорили друг с другом крупно за свое первенство, однако расстались друзьями, и вслед затем в Киеве казнено несколько бунтовщиков⁴²⁵. Но это не успокоило народа. Более вела к спокойствию уступчивость самого дворянства.

Некоторые паны, видя, что «плетью обуха не перешибешь», как гласит пословица, стали приходить в свои деревни одни и соглашались жить и управлять на таких условиях, какие им предложат. Мужики, услыша это, покидали оружие и возвращались. Они сходились на сходки и рассуждали, как им принимать панов.

В Немирове была подобная сходка из соседних сел; мужики выбрали себе атаманом какого-то Куйку и советовались, как жить с панами и служить им. «А що, – говорил Куйка, – дамо ему плуг волив, та чотири мирки солоду; буде з его; абы не вмер з голоду».

В других местах попы уговаривались отдавать панам поклоны по большим праздникам, то есть приносить им от своего желания что-нибудь, и отказывались от всякой панщины. Дворяне принуждены были принимать такие условия, надеясь поправиться со временем. «Но какого исправления можно было ожидать от таких своевольных и необузданных подданных? (говорит современный пан) Наше перемирие с ними пахло рабством для нас самих»⁴²⁶ . Самые богатые прежде паны не получали ни гроша из огромных маетностей, который только по имени слыли собственностью их. Те же, которые были попроще и победнее (говорит летописец)⁴²⁷, принялись сами пахать к косить, и жены их, прежде боявшиеся выйти на солнце, чтоб не загореть, вязали снопы в июльский полдень. «Не было деревни, не было дома, где бы бедный шляхтич мог и зевнуть свободно (говорит современник); чуть мало кто-нибудь погорячился, тотчас бунт, а сорок тысяч реестровых, словно горох из мешка, рассыпавшись по целой Украине, производили страшный для нас шорох⁴²⁸.

Хмельницкий не переставал наказывать строптивых. Эта потачка окураживала владельцев; они стали заключать между собою договоры усмирять непокорных оружием⁴²⁹; богатые паны убегали в Польшу и возвращались в Украину с командами, врывались в мятежные села и наказывали зачинщиков, отрезывали уши, пороли носы, выкалывали глаза⁴³⁰. Начали появляться в Украине снова униатские попы, ксендзы и даже иезуиты⁴³¹.

Хлопы, не хотя решительно служить владельцам, убегали за Днепр в степи и селились в московских землях; другие составляли загоны, под названием левенцев, то есть молодцов, и бились с польскими партиями. Во всех трех воеводствах Украины происходили все ужасы безначалия и беспорядка, и недоставало ничьих сил прекратить такое состояние. В особенности же Подоль представляла жалкое зрелище. Гетман Потоцкий, освободившись из крымской неволи, собирал вновь войско и ставил около Каменца. Тогда жолнерские партии врывались за черту под видом усмирения хлопов; хлопы нападали на военные квартиры. Эта партизанская война сопровождалась самыми отвратительными варварствами с обеих сторон⁴³², Хмельницкий ясно видел невозможность удержаться в мире с поляками на основании зборовского договора, заключенного с ними наскоро.

Из тогдашнего внутреннего положения Украины истекала причина новой неизбежной войны. Хмельницкий заранее хотел обезопасить себя от соседей и преклонить их на свою сторону.

Сношения гетмана с Московским Государством – Московское посольство в Польше – Сношения с Турцией – Чауш в Чигирине – Молдавские дела – Сватовство Хмельницкого – Союз с татарами – Истязания поляков над мятежниками – Поход в Молдавию – Вынужденное согласие на брак – Посольство Кравченка к Потоцкому – Письмо короля к Хмельницкому – Универсал короля – Сейм – Посольство Хмельницкого в Варшаву – Требованья Киселя – Раздражение поляков – Объявленье войны – Посольство поляков к Хмельницкому – Сношения Хмельницкого с Tyрцией, Крымом и Ракочи

Мы видели, что Московское Государство и Турция обратили с самого начала восстанья Хмельницкого вниманье на Украину. Хмельницкий обращался разом к царю и султану.

Гетман составил план затянуть Московское Государство в войну с Польшей. Вскоре после отпуска Унковскаго, Хмельницкий посылал в Москву чигиринского полковника Федора Вешняка. В письме своем он выражался: «Прими нас, слуг своих, в милость своего царского величества и благослови, православный государь, наступить своей рати на тех, которые наступают на православную веру, а мы Бога о том молим, чтоб ваше царское величество, правдивый и православный государь был над нами царем и самодержцем». В ответ на такое льстивое предложение московский государь в своей грамоте похвалил Хмельницкого за желание, но заметил, что при отце его царе Михаиле Феодоровиче заключен был с Польшей вечный мир, и потому нельзя наступать войною на литовскую землю. «А буде, – говорилось в той же грамоте, – королевское величество тебя гетмана и все войско запорожское учинить свободными, без нарушения вечного докончания с нами, тогда мы великий государь, тебя гетмана и все войско запорожское пожалуем: велим вас принять под нашу царского величества царскую руку».

Москва, целые столетия не поддававшаяся на предложение вечного мира с Польшей, в последнее время связала себя такого рода миром и должна была ожидать благоприятного случая. Хмельницкому пришлось воевать с поляками без московской помощи. После Зборовского договора он говорил одному великорусскому сыну боярскому, приезжавшему в Украину по делам пограничным: «Крымский хан звал меня воевать московскую землю, да я не хочу и его отговорил от этого, я желал государю служить во всем и не так бы следовало быть, как сталось: государь не пожелал, не пожаловал нас, не подал помощи, нам христианам, против врагов». Отказ московского государя сильно запал ему в душу; по своему обычаю сдержанный в трезвом виде и откровенный в пьяном, Хмельницкий иначе обошелся с другим сыном боярским, также приезжавшим по делам пограничным. Когда он ему представлял о взаимных спорах пограничных жителей между собой, Хмельницкий, бывший тогда навеселе, говорил: «Вы мне все про дубье, да про пасеки толкуете, а я пойду изломаю Москву и все Московское Государство, да и тот, кто у вас на Москве сидит, от меня не отсидится: зачем он не учинил нам помощи на поляков ратными людьми?» Казаки распространяли зловещие слухи о том, что на Московское Государство скоро нападут татары, а Хмельницкий с ними заодно. «Будет у нас, – говорили казаки, – с вами, москали, большая война за то, что от вас нам на поляков помощи не было».

Всю осень и зиму после того в московском государстве опасались, чтоб Хмельницкий заодно с татарами не напал на царские области. В Москве стали понимать, что оставаться в нейтральном положении трудно. Придется рано или поздно либо воевать с Польшей за Украину, либо терпеть нападение и разорение от казаков и татар. Поэтому москвичи старались выведать, в какой степени слабы силы Речи Посполитой и при случае искать предлога нарушить мирный договор. В конце 1649 года, послан в Варшаву гонец Кунаков известить о прибытии вслед за ним послов и вместе для узнания польских дел. В своей записке он передавал сообщенные ему в Варшаве рассуждения в таком смысле:

«Король наш под Зборовом нарушил поневоле вечное докончание с московским царем; он позволил крымскому хану ходить с войском через Польшу и Литву, куда ему понадобится, а крымскому хану через наши земли некуда ходить, разве на одно Московское Государство. Узнает про это царь и может начаться война, и если с царскими войсками соединится Богдан Хмельницкий, то нашей Речи Посполитой придет крайняя беда. И Москва ныне стала субтельна, устроила у себя рейтарский строй, а на Украине все люди привыкли к ратному делу. Хмельницкий с ними одной веры. Наша Польша бедствует от панского несогласия; польские и литовские войска поражены от казаков и хлопов; жолнеры наши умеют только свое государство грабить, а от казаков убегают. Да еще у нас неурожай. Все паны вдались в роскошь и своевольство; на сеймах нет согласия. Духовенство только собирает себе сокровища и дает мало денег для спокойствия Речи Посполитой».

Кунаков доносил, что паны очень боятся, чтобы в письмах царю не сделать ошибки и не дать Москве повода к войне. Русскому гонцу передавал вести о разговорах между сенаторами купец Данило Грек, который был вхож к референдарию. Тоже подтверждал бывший при нем приставом Свяцкий.

Донесение Кунакова произвело в Москве ободрительное влияние. За придирками дело не стало. Москва сочла уместным оскорбиться тем, что некоторые польские писатели помещали в своих сочинениях неприятные ей выражения. Эти сочинения послал в Москву Хмельницкий. Первое из них был панегирик Владиславу IV, написанный каким-то ксендзом. Автор прославлял подвиги поляков против москвитян, избрание на царство Владислава и называл москвитян народом вероломным, а царя Михаила Феодоровича назвал просто вождем Федоровичем. Другое – была известная история Владислава IV, написанная Вассенбергом. Московская политика находила оскорбительным описание бедствий, понесенных Московским Государством от поляков и похвалы доблестям и храбрости последних. И между прочим особенно не понравились Москве некоторые места в сделанном тогда нарочно русском переводе, напр. «И ныне пусть Московия за своим Михаилом опять исподволь возрастают и возносятся либо паче того к большему падению, а возрастати именуется то: возрасти и буде высоко вознесен, чтоб паче з большим падением ко дну разоритьца. А в то время буди Владиславус прямой и истинной великой князь московской, а Михайло буди прозваной великой князь московской и мучитель». Или: «Москвитеня, которые только лишь голым именем християня словут, а делом и обычаями многим пуще и хуже варваров самих, и тех мы часто одоляли, побивали, и потом лутчую часть их земли под наше государство и владение привели». Таких мест, принадлежавших частным писателям, в те времена казалось достаточным для того, чтобы начать иск об оскорблении со стороны той нации, к которой принадлежали писатели⁴³³.

Хмельницкий извещал, что латинские проповедники поносят православие, а король замышляет с татарами напасть на Московию. Извещения его были кстати: между московским и варшавским дворами уже начались неудовольствия. Царь жаловался, что поляки пишут неполно его титул, такое обвинение относилось, между прочим, и к Иеремии Вишневецкому⁴³⁴. Хмельницкий раздувал начавшееся несогласие. В июне царь послал в Варшаву послом боярина Григория Пушкина с товарищами. Польские летописцы рассказывают, что когда король выслал навстречу царским послам панов, то целый день прошел в толках о церемониях; бояре долго не хотели садиться в карету, домогаясь узнать, действительно ли это королевская карета⁴³⁵, и не хотели давать правой руки высланным к ним навстречу послами. Пушкин в переговорах по этому предмету закричал на пана Тышкевича: «Лжешь», – а тот ему в ответ сказал: «За такие слова у нас бьют в рожу, если бы ты не представлял царской особы!..» – «И у нас дураков бьют, которые не умеют чтить великих послов,» – сказал Пушкин. Потом, указавши на товарища Тышкевича Тыкоцинского, Пушкин спросил: «Что это он ничего со мною не говорит?» – «Не понимаю по-русски, что вы говорите», – сказал тот. ‑ «А зачем же король прислать дураков ко мне?» – сказал Пушкин. – «Не я дурак, – отвечал Тыкоцинский, – а меня послали к дуракам; мой гайдук мог бы вести с вами польское дело». Пушкин завопил о бесчестии и ввергнул обычную московскую поговорку: б… сын! Такое начало не предвещало хорошего. Московское Правительство как будто нарочно посылало такого посланника, который способен был произвести разрыв⁴³⁶.

На третий день по приезде в Варшаву в частной беседе с некоторыми послами во дворце бояре вспоминали о прежних войнах москвитян с поляками, вздыхали о своих неудачах, приписывая их наказанию Божию за грехи, но прибавляли, что и русских Господь изберет орудием мщения за преступления поляков. «Если (говорили они) поляки не отдадут нам Смоленска и княжеств северского и черниговского, отторженных от России при Владиславе, то едва ли можно надеяться покоя⁴³⁷.

Распространился в городе слух, что послы приехали с объявлением разрыва⁴³⁸. Хотя сказанное послами было их частное мнение, однако польское правительство так испугалось грозящей войны, что немедленно послало в Москву послом Бартлинского для успокоения царя и узнания, что за причина такой перемены⁴³⁹. Между тем король поручил Радзивиллу и нескольким другим сенаторами вступить в переговоры с московскими послами.

Послы не упоминали официальным образом о Чернигове и Смоленске, но тем не менее Пушкин с первого раза начал говорить и досадно и доткливо⁴⁴⁰.

– Великий государь изволит гневаться на вас поляков, за нарушение крестного целования. При вечных и доконченных грамотах мирных постановлено было, чтоб титул царского величества писался с большим страхом и без малейшего пропуска, а вы этого не соблюдаете. Его царское величество требует, чтоб все, которые написаны в этой росписи, которую мы предлагаем вам, были подвергнуты за большие вины казни, а за малые – наказанию.

Паны, после многих отговорок, отвечали, что виновные будут наказаны на первом сейме, по конституции 1637 года, при тех послах, которых царь пришлет с прописными гранатами.

Разумеется, такое обещание не было искренним: власть короля и сената не столько была сильна, чтоб иметь возможность наказать Иеремию Вишненевецкого, которому шляхтичи оказывали уважение более, чем самому королю. Поляки хотели отделаться как-нибудь от войны, пока Речь Посполитая соберется с силами; но они не предвидели, что, давая обещания, которых не могли исполнить, сами подавали вперед на себя повод к нападению.

После этого притязания Пушкин объявил другое. Дело шло об оскорбительных сочинениях.

– Его царское величество, – говорил он, – требует, чтоб все бесчестные книги были собраны и сожжены в присутствии послов, чтоб не только слагатели их, но и содержатели типографий, где они были печатаны, наборщики и печатальщики, а также и владельцы маетностей, где находились типографии, были казнены смертью.

Замечательно, что в числе этих виновных против царской чести оказывался и Иеремия Вишневецкий.

– Из ваших требований, – отвечали огорченные сенаторы, – видим, что его царское величество ищет предлога к войне. Несколько строк, в которых погрешили литераторы, еще не дают повода к разрыву мира. В таком случае и мы можем жаловаться на московских летописцев, которые в своих писаниях умаляют честь польского народа. Стоит ли какое-нибудь оскорбительное слово, написанное по легкомысленности, или ошибка, в титуле происшедшая, быть может, от случайного недостатка чернил, стоит ли все это того, чтоб, проливать человеческую кровь?

– Как? – возражал посланник, – возможно ли, чтоб царь терпел уменьшение своей чести, когда Господь Бог возвеличил его пред всеми владыками и монархами земными? Такие укоризны не только помазаннику Божию, но даже и простому человеку терпеть не пристало, а у вас за то по конституции 1637 года положена казнь, латинскими языком называемая пенам пердуеллионис, почему государь царь и требует, чтоб оскорбители его были наказаны. Это оскорбление делает нам «большую кручину», поэтому мы не хотим вступать с вами в дальнейшие переговоры, пока король не удовлетворит нас.

Паны оставили конференцию и отправились с вопросом к королю. «Болело (говорит польский летописец) сердце короля, но делать было нечего. Речь Посполитая не залечила еще корсунских и зборовских ран; Русь готова была от нее оторваться совершенно, финансы были истощены; войско в беспорядке: жолнеры не хотели служить, потому что им платили, как выражались они, вместо наличной монеты, клочками бумаги, и расписками на получение жалованья. Трудно было ввязаться в войну с Россией. Король попробовал еще одно средство смягчить требования послов».

С кротким видом Радзивилл явился к русским.

– Его величество король, – говорил он, – почитает честь и достоинство царя столько же, сколько и свое собственное. Всякое оскорбление, нанесенное его царскому величеству, любезному его брату, он принимает также и на себя. Разбирательство «бесчестных» книг и преследование сочинителей не только не произведет уменьшения, но прибавит оскорбление его царскому величеству. Поэтому король, щадя и соболезнуя о чести любезного брата своего, его царского величества, просит вас, бояр, послов царских, оставить это дело.

– Ни за что! – отвечали послы, – если нам не дадут удовлетворения, то мы уйдем, не окончив переговоров.

Паны снова отправились к королю. Между тем возвратился из Москвы гонец Речи Посполитой и принес известие, что царь вовсе не требуете возвращения завоеванных Польшей провинций; напротив, желает вечного мира между москвитянами и поляками, в надежде обратить соединенные силы обоих христианских народов на оттоманскую империю; но требует непременно, чтоб виновные в оскорблении его царского величества посредством книг были преданы казни, а также наказаны примерно и те, которые писали царский титул с пропусками, и что только на этих условиях можно надеяться прочного мира.

Тогда Радзивилл дал послам такой ответ:

– Его величество король обещает выдать универсал, чтоб вперед никто не смел печатать оскорбительных книг на его царское величество под опасением лишения маетностей.

– Этого мало, – говорили послы, – надобно воспретить под опасением смертной казни.

Паны обещали и это, отговариваясь будущим сеймом, равным образом обещали наказать прежде оказавшихся виновными. Несколько книг и в том числе сочинения Твардовского были сожжены в присутствии послов.

После этого было еще несколько притязаний со стороны послов: упоминали о возвращении Смоленска, требовали 500.000 черв. за бесчестье бояр, нанесенное польскими книгами; паны успокаивали их. Наконец, после великолепного пира они уехали, повторив, что только наказание «слагателей бесчестных книг» и писавших царский титул с пропусками может отклонить войну Московского Государства с Польшей ⁴⁴¹.

Поляки видели, что начавшееся недоумение с московским двором доведет их рано или поздно до неминуемой войны, а потому заранее начали искать себе союзников. Они стали сходиться с крымским ханом. Сперва за медленность в доставке денег, обещанных по Зборовскому договору, ханский визирь послал к канцлеру, а хан к самому королю угрозы и упреки, но весной польский король отправил в Бахчисарай Бечинского с известием, что деньги уже в Каменце; тогда, по этому известию, во время пребывания московских послов в Варшаве приехал от Ислам-Гирея в Польшу посол, Мустафа-Ага. «Что он вам скажет, то будут наши слова, – писал Ислам-Гирей, – какое дело хотите начинайте, только дайте нам знать чрез Мустафу-Агу, в какое время можете быть готовы. Летом ли, зимою, – когда будет ваша воля; а мы готовы и ждем вашего решения. Дело великое! Много государств и царств можете приобрести, только будьте готовы и нам дайте знать; а о казаках запорожских, если какие люди вам скажут дурное, не верьте; они ваши слуги и подданные. Куда вы замыслите – они там служить вам будут охотно; такой у нас с ними договор, что без нашей воли никуда не смеют двинуться»⁴⁴².

Мустафа-Ага предлагал от своего государя соединенными силами напасть на Московское Государство.

– Татары (говорил он), не могут сидеть спокойно дома: им надобно войны; нападем же вместе на этих бородатых коз (так называл он московских русских); сто тысяч крымцев будут готовы хоть сейчас к услугам Речи Посполитой⁴⁴³.

– – Москали, – отвечали поляки, – наши oбщиe враги: не владеют ли они достоянием татар? Не были ли они сами данниками татарских ханов? Если твое ханское величество соединишься с королем на завоевание Московского Государства, то получишь снова в удел себе астраханское царство⁴⁴⁴.

Таким образом предложено было действовать в случае нужды соединенными силами против Московского Государства.

Втайне совещались, если война окончится счастливо, обратить взаимные силы на казаков, которых поляки изображали давними недругами татар⁴⁴⁵. Хан побаивался казаков, которые взяли верх, по выражению летописца⁴⁴⁶.

Хмельницкий узнал об этом: недаром действовал в его пользу при дворе Верещака.

Крымский хан после того усиленно побуждал поляков скорее начинать войну против москалей, и в письмах своих к королю⁴⁴⁷ жаловался на панов, которые отсоветуют нападать на Московское Государство, изъявлял надежду завоевать его, себе присвоивал земли, населенные магометанами, а христианские уступал Польше.

Прибыли и к Хмельницкому татарские послы с предложением соединиться с поляками и с ними идти на Москву⁴⁴⁸. Кисель располагал гетмана к этой войне в случае, если поляки вынуждены будут вести ее, и представлял, что для казаков это будет случай загладить прежние огорчения, нанесенные Польше⁴⁴⁹. Хмельницкий с притворною радостью слушал эти предложения, дал приказание казакам сбираться, приводить в порядок артиллерию, снаряжал войсковую амуницию, но в самом деле в то же время отправил гонца в Москву с предостережением и послал царю реестр своего войска, желая удостоверить в своей силе.

«Пусть его царское величество не думает ничего дурного о нас; мы не замышляем и замышлять не будем никакого зла», – говорил казацкий посланец.

Хмельницкий тогда же просил покровительства (протекции) царского над Украиною.

Поляки, узнав, что тайны их открыты, думали поразить Хмельницкого тем же оружием, и король отправил в Москву Альберта Пражновского.

«По дружбе своей к любезному брату (говорил польский посол в Москве) король предупреждает его, что Хмельницкий, по наущению турков, соединяется с татарами и думает ворваться в Московское Государство. Он вместе с крымскими послами присылал к нам просить вспомогательных сил против Москвы: но его величество король не хочет нарушать мира со своим братом и предупреждает его, чтоб он в случае, если казаки нападут на Москву с татарами, не подозревал в участии короля и Речь Посполитую».

Бояре отвечали, что казаки – подданные короля и ему следует унимать их и не допускать до своевольства.

Таковы были в этот год сношения гетмана с Московским Государством. Московское правительство действовало в его пользу нерешительно, а между тем Хмельницкий видел со стороны поляков явное желание разорвать зборовский договор; татары принуждали его воевать Московское Государство и скрывали под этим предлогом другой план: напасть на Украину; им все равно было где бы ни воевать, лишь бы грабить и наездничать; они могли служить Польше удобным орудием к порабощению Украины, как недавно служили Украине к ее освобождению. Они заранее показывали это, потому что, скучая миром, нападали загонами на украинские села. В таких обстоятельствах Хмельницкий решился продолжать свои сношения с Турцией.

Гетман послал в Константинополь какого-то полковника с предложением союза и с просьбою воспретить татарам набеги на Украину. Казацкий посланник ласкал турецкое правительство надеждою, что Украина будет находиться под покровительством Турции.

Обрадованный этим, визирь послал в Чигирин чауша Осман-Агу, который привез Хмельницкому в подарок турецкую саблю с рукояткой слоновой кости, знамя с изображением луны, гетманскую булаву, осыпанную каменьями, и грамоту, в которой Хмельницкий титуловался князем Украины. Чауш предлагал ему помощь против поляков и потомственное княжество в Украине, если только он вполне признает себя под покровительством султана. Хмельницкий со своей стороны уступал в таком случае в полное владение Турции всю землю по Днестру и в том числе Каменец⁴⁵⁰. Предполагаемое покровительство, впрочем, не было данничеством Украины: казаки обязывались в отношении Typции только помогать войною и преимущественно не допускать донских и других казаков пиратствовать на Черном море. Визирь писал, что гетман с казаками будет в особенной чести пред прочими подвластными Турции назарейской веры вельможами и что татары не посмеют более делать насилия Украине⁴⁵¹.

Когда происходил прием султанского посла в Чигирине, приехали к Хмельницкому двое панов от коронного гетмана, уговаривать его воевать Москву. Они были свидетелями его сношений с Турцией. Угостив их обедом и, по обыкновению, подвьпивши, Хмельницкий говорил им:

«Ни король, ни Речь Посполитая не может меня принуждать ни к какой службе; я себе волен – кому захочу, тому и послужу. Мне турецкий царь поможет, московский тоже; все орды со мною постановили договор. Не то что польскую корону – римскую империю кому захочу, тому и отдам. Если ляхи двигают свое войско, так ведь и я свое двину и тогда те, что там живут, прежде войска своею жизнью заплатят»⁴⁵².

Старик Кисель, узнавши о сношениях с Турцией, клонящихся к отдаче Украины под власть султана, так испугался, что, по словам польского историка, чуть не умер⁴⁵³. Он отправил к Хмельницкому брата своего Юрия.

Казацкий гетман был взбешен: ему только что донесли, что Потоцкий стал с войском на границе Украины, и жолнеры врываются за черту в казацкую землю под видом укрощения непокорных хлопов. Хмельницкий встретил Киселя этими словами:

– Здравствуй! Я принял уже турецкую протекцию!

– Ваша вельможность, – вскричал побледневший Кисель, – если для тебя ничего не значила погибель Речи Посполитой и самого короля твоего, то ради православной веры, которую мы исповедуем, ради свободы... неужели думаешь, что турок будет хранить драгоценный завет веры и свободы? Если ты хочешь вступить с турками в какое-нибудь сношение, то найди предлоги удержать до времени посла и спроси совета у короля, открыв ему искренно предложения турецкого двора.

– А что мне делать, – сказал Хмельницкий, – когда ляхи ищут моей погибели! Ваши несправедливости, ваши тайные козни вынуждают меня искать защиты у турков.

Кисель хотел доказывать, но бешеный гетман прервал его и закричала:

– Не тильки Украину, Польшу всю и Рим, и папежа завоюю, та туркам отдам!

Кроме Киселя, здесь стояли депутаты от разных украинских владельцев: они приносили подарки Хмельницкому и просили у него укрощения непокорных хлопов. Хмельницкий заметил, что проговорился и пришел в большую досаду, которую готов был излить на все окружающее.

– Это изменники, это шпионы! – кричал он, – они пришли подглядывать за мною.

Он обратился к Выговскому и, указав на Киселя, сказал:

– Повесить его!

Потом обратился к депутатам и прибавил:

– Утопить их!

Гостей увели. Гетман пил еще с досады, бесился, наконец упал и заснул. Проснувшись, он вспомнил о своей горячности и первый вопрос его был:

– А що, живой Кисель? Позовите его!

Жена Хмельницкого и Выговский, зная, что вспыльчивый гетман часто, в минуты гнева, давал приказания, о которых жалел после, не исполнили его приказания. Кисель вошел к гетману: Хмельницкий просил у него прощения. «Я вчера с досады напился (сознавался он) и совсем обезумел!»

Кисель простил ему вспышку, продолжал уговаривать не знаться c неверными и просил приехать на совещание с митрополитом и киевским воеводою. Гетман рассыпался в уверениях, но тем не менее отправил чауша с особенными знаками признательности и расположения к султану⁴⁵⁴.

Сблизившись с турецким двором, Хмельницкий был тогда в состоянии действовать на подручника оттоманской порты, хана крымского, и разорвать союза крымцев с Польшей. Он начал с того, что вместо Москвы направил татар на Молдавию.

Молдавский господарь, обязанный в 1648 году спасением Хмельницкому, дал обещание выдать за Тимофея Хмельницкого дочь свою (домну-Локсандру т.е. госпожу Александру- – m-me Alexandrine), но это обещание было не искренно; сначала господарь отказывался под благовидным предлогом, что не смеет на это отважиться без позволения Турции; а когда Хмельницкий истребовал не только позволение, но и приказание турецкого двора на этот брак, тогда Лупула сблизился с поляками и начал тайно действовать ко вреду Хмельницкого. Сама невеста, если верить украинскому источнику, любила Тимофея; а если верить польским летописям, то предпочитала казаку Димитрия Вишневецкого, молодого и ловкого кавалера, который, слыша о ее красоте, явился в Яссы под чужим именем и познакомился с княжною очень романически. Неизвестно действительно, понравился ли домне Лександре князь Вишневецкий, но Лупула находил более удобным отдать ее за него, чем за Хмельницкого. Уже старшая дочь его была за Радзивиллом; отдав другую за Вишневецкого, он вступал в родство с двумя знатнейшими фамилиями Речи Посполитой и мог надеяться иметь всегда сильную опору в Польше, которая, несмотря на временной упадок, все еще, как казалось, могла снова сделаться могущественною державою. Хмельницкому очень не понравилось, когда он узнал, что Лупула принимал радушно панов, возвращавшихся из крымской неволи, заискивал расположения гетмана Потоцкого, давал полякам деньги на войско. Раздосадованный двоедушием Лупулы, Хмельницкий написал ему: «Если ты не отдашь своей дочери за моего сына, то я пошлю к тебе сто тысяч сватов!» Хмельницкий жаловался турецкому двору на непослушание Лупулы, уверял, что господарь надеется на Радзивилла, хочет отложиться от Турции и воевать против нее. Со своей стороны и турки сообщали Хмельницкому явные доказательства зложелательства к нему господаря. Неверным хотелось, по мнению современников, стравливать между собою христианских соседей, чтоб потом порабощать их⁴⁵⁵. Лупула обратился к Потоцкому, который около Каменца укрощал гайдамаков.

Услышав это и видя со стороны господаря решительное нежелание отдать дочери, Хмельницкий обратился к брату крымского хана султану Калге и приглашал его помогать казакам воевать Молдавию.

Султан прислал к нему своего посла потолковать о предложении.

Хмельницкий старался внушить татарам недоверчивость к полякам, и одно обстоятельство доставило ему удобный для этого случай. Посланник брата ханова, султана Калги прибыл в Чигирин снова располагать Хмельницкого к войне с Московским государством.

Когда гетман, сидя в Чигирине, рассуждал с татарским посланцем, вдруг дают ему знать, что толпа подольских хлопов хочет представиться своему повелителю. Он вышел на площадь вместе с татарином.

Толпились казаки: среди их находились существа, в которых трудно было узнать человеческий образ: у одних не было рук, другие ползали без рук и ног, третьи выказывали отвратительные лица без ушей и носов с ямками вместо глаз. Казаки гремели саблями и кричали: «Кара клятвопреступникам!»

Эти несчастные были жертвы Потоцкого и его жолнеров. Когда коронный гетмана расположился на Днестре с войском, левенцы начали набегать на жолнеров, уводить лошадей, похищать запасы. Они образовали из себя совершенную разбойничью шайку: грабили в Молдавии и переносили продавать награбленное в Польшу, грабили в Польше и продавали в Молдавии. Потоцкий выслал против них сильный отряд под начальством Кондрацкого. Кондрацкий разбил левенцов в лесу Недоборе и привел связанного главного предводителя Мудренка с двадцатью другими предводителями. Потоцкий одних из них посадил на кол, других перекалечил и распустил по Украине, чтоб вид их наводил страх на всякого, кто захочет показать свою удаль и не станет повиноваться панам. Этих-то изуродованных привели к гетману.

«Боже праведный! – восклицал Хмельницкий, увидя их, – вот что значит слово поляков! Во время мира они так поступают с нами и делают, под видом согласия с нами, такие бесчеловечия. Не явное ли дело, что не успев одолеть нас силою, они вздумали обезоружить нас посредством зборовских статей, чтоб потом удобнее и легче истребить?»

«Убедитесь же, – сказал он татарам, – каковы ляхи ваши союзники! Что же будет далее, когда они отправят нас в Московское Государство? Тогда они нападут на беззащитные домы наши, предадут их огню, истребят города и села, умертвят жен и детей наших. Скажите же султану Калге, что киевский воевода под предлогом войны с москалями предлагал мне напасть на крымцев н турок. Потоцкий уже стал на турецкой границе – не ясно ли? Вот то же самое, что делают теперь с нами, начнут они делать и с вами, когда орда и казаки отправятся против москалей. Но мы с татарами друзья и не скрываем от них опасности» ⁴⁵⁶.

После этого Калга сблизился с Хмельницким и отправился с ним к Молдавии. Шестнадцать тысяч казаков под начальством Тимофея Хмельницкого, прилуцкого полковника Носача, полтавского полковника Пушкаря, и арматного писаря Дорошенка, и с ними двадцать тысяч крымцев двинулись к городу Сороке и сожгли его⁴⁵⁷. Потом свадебные поезжане, как называли они себя, развеялись отрядами по Молдавии и обращали ее в шивец, по выражению современника, до самых гор⁴⁵⁸. Дикие толпы татар забирали скот, хлеб, врывались в дворы бояр, уводили в плен людей, не щадили и церквей. Пылали города и села; удерживались только крепкие замки. Главное войско приблизилось в Яссам: напрасно Лупула умолял Потоцкого прибыть для спасения его.

«О Потоцкий! Потоцкий! или у тебя розум жиноцький? – такие слова, влагает ему в уста народная дума. – Ты себе пируешь, а Хмельницкого не останавливаешь! Вот уж он начал пахать конскими копытами молдавскую землю и поливать ее кровью»⁴⁵⁹. – «Ты не знаешь Хмельницкого, а я знаю его (отвечал ему Потоцкий, по словам украинской летописи) он убил моего сына, а потом и меня победил и, помучив неделю на пушке, отдал татарам в плен, от которого я избавился с большим трудом»⁴⁶⁰.

В самом же деле Потоцкий сильно был занят укрощением хлопов. «Ему, – говорит польский летописец, – хотелось бы наказать и казаков, но король воспретил ему оборонять чужое просо, покинув свое.»⁴⁶¹.

Лупула, не видя ниоткуда помощи, убежал из Ясс. «О Яссы мои, Яссы! (восклицал он, по словам народной думы) были вы когда-то красны, да уж не будете такими, как посетят вас казаки!»

Господарь скрылся в буковом лесу и сидел в засеке с семейством и приближенными боярами, откуда выглядывал на зарево пылавших жилищ своих подданных. Люди его, взобравшись на высокие буки, донесли ему, что уже горят Яссы⁴⁶², «как новая Троя для Прекрасной Елены», по выражению польского историка.

«Что делать?» – спрашивал господарь.

Было у него два поляка, Кутнарский и Доброшевский, которым он доверял по домашним делам; они предложили единственное средство – согласиться на требования Хмельницкого.

Казацкий гетман тогда с Нуреддином стоял на границах Молдавии, в Ямполе. Пришло посольство от господаря; письмо Лупулы было столько же унизительно, сколько прежние его письма были высокомерны: он сам предлагал теперь дочь в замужество за Тимофея и десять тысяч талеров. Другие послы явились к татарам и отсчитали 180.000 талеров. Таким образом господарь удовлетворил всех. Хмельницкий был доволен обещанием, турки видели покорность владетеля Молдавии, который обязывался находиться в повиновении у султана; казаки и татары удовольствовались добычею. Только Лупула горько плакал над пепелищем столицы и роптал на поляков, которые побуждали его враждовать против Хмельницкого, а в беде оставили на произвол победителя⁴⁶³. Тем не менее, он написал Потоцкому, что готов сейчас нарушить свой договор с Хмельницким, если только может надеяться, что Польша подаст ему помощь и защиту⁴⁶⁴. «Он (говорит летописец) имел привычку кланяться тому, кто сильнее – такова всегда судьба народа, живущего посреди сильных: с исподу дым выедает глаза, а сверху каплет»⁴⁶⁵.

«Вот была слава! (восклицает народная дума) тогда казачество не давало себя на смех никому, а топтало ногами неприятеля: так-то Хмельницкий хорошо сделал: Польшу победил, Волощину засмутил, Гетьманщину взвеселил»⁴⁶⁶. «Недаром (замечает беспристрастный украинский летописец) казаки побратались с врагами христианской веры»⁴⁶⁷.

С тех пор рушился предполагаемый союз крымцев с Польшей. Султан Калга заключил «побратимство», как говорили тогда, с Хмельницким. Татары были довольны, что казаки скорее поляков дали им способ обогащаться чужим; а хан Ислам Гирей, хотя и побаивался, что Русь сделалась сильна, но не смел действовать наперекор Хмельницкому, потому что турецкий двор почитал Украину будущею данницею Турции и повелевал крымскому хану находиться с Хмельницким в дружеских сношениях, как с союзником и подручником порты.

Когда Потоцкий стоял у Каменца, а Хмельницкий у Ямполя, соперники не начинали никакого враждебного делa. Хмельницкий побаивался, что Потоцкий вмешается в дело с Лупулою, однако обошлись без всяких неприязненных выходок со стороны поляков, и казацкий предводитель, совратившись в Украину, хотел показать, что, несмотря на войну с союзником Польши, он все-таки не думает разрывать зборовскаго мира; он издал новый универсал, в котором писал, что мятежи хлопов, усилившиеся в последнее время, когда он находился в походе, происходили против его воли, приказывал хлопам повиноваться шляхте и грозил непослушным казнью⁴⁶⁸.

Но в то же время он отправил к Потоцкому Кравченка, какого-то казацкого чиновника. Вместе с ним поехал и посланец от Калги.

Гордый казак, явившись к гетману, не поклонился и не сделал ему должного приветствия, а тотчас заговорил грубым голосом:

– Или ты еще не напился крови нашей, пан гетман! Зачем нарушаешь зборовский договор?

Пан заметил, чтоб он обращался вежливее. Кравченко продолжал:

– Гетман Хмельницкий удивляется, для чего войско польское стоит на границе, когда нигде не слышно о неприятеле?

– Не знаю, чему удивляется Хмельницкий, – сказал коронный гетман, – разве ему неизвестно, что по старинному обычаю войско польское должно стоять на границе королевства даже и в мирное время до самой зимы?

– Речь Посполитая, – сказал Кравченко, – может положиться на казаков: они служат пограничною стражею и защищают отечество.

– Какие это защитники, – возразил Потоцкий, – когда они делают насилия дворянству и принуждают бежать владельцев, когда в моем нежинском старосте вооруженною рукою выгнали подстаросту?

– Хмельницкий и казаки, – отвечал Кравченко, – не делают насилья дворянству; а если панские подданные так поступают, то зачем паны мучат и утесняют народ? Владельцы должны ласково и кротко обращаться с поселянами, потому что они хотя и подданные их, а в ярмо шеи класть не станут.

Потоцкий не хотел вступать в рассуждения с казаками об этом предмете и сказал:

– Прежде я спрошу тебя: с чего это Хмельницкий, который хвастает своею верностью, собирает полки? Составляются партии, вся Украина вооружается? По какому праву казацкий гетман ходил в Молдавию? Если он что-нибудь предпринимал, то должен был посоветоваться со мною, как с главнокомандующим войск. Пусть он не надеется меня одурачить. Я понимаю, к чему это клонится.

После того подошел татарский посланец.

– Султан оскорбился обидами, которые вы наносили казакам и принимает их так, как бы делали то же татарам, – сказал он.

– – А для чего это султан Нуреддин вступил в украинские степи с тридцатью тысячами татар? – спросил Потоцкий.

– Они с позволения казаков пасут лошадей, – отвечал татарин.

– Но теперь мир между ханом и королем, – возразил Потоцкий, – вы не должны занимать наших пастбищ, а мы ваших.

– Земля казацкая есть также земля татарская: казаки ни в чем не отказывают татарам, своим союзникам, – сказал Кравченко, ‑ напротив, по Зборовскому договору, польские войска не должны стоять за линией, а ваши жолнеры переходить черту: это противно договору.

– Земля никогда не была казацкою, – с гневом сказал Потоцкий, – Земля принадлежит Речи Посполитой. Имею право стоять на линии за линеей. Не я сам собрал здесь войско, а король мне это приказал; не сойду отсюда, пока не получу от его величества иного приказания.

В споре с казаком коронный гетман чуть было не схватился за саблю, но удержался: он рассудил, что, быть может, Хмельницкий нарочно прислал такого молодца, чтоб раздражить его⁴⁶⁹.

Отправив Кравченко, коронный гетман доносил королю о новых притязаниях Хмельницкого, извещал, что казацкий гетман действительно отдался в протекцию Турции, что вся Украина волнуется, и что хлопы вовсе не думают о повиновении панам. Дворяне беспрестанно жаловались на подданных. Вишневецкий, богатейший из всех магнатов, представлял, что он не получает вовсе никаких доходов.

Все в Польше сознавали необходимость войны. Ян Казимир хотел еще продлить время, потому что финансы и войско не были в порядке; жолнеры не хотели служить без чистых денег и не верили ассигнациям и распискам, так что Потоцкий, прежде удерживавший их, потом сам вынужден был сказать: «Вижу, что голодный жолнер не слушается команды»⁴⁷⁰. В этих обстоятельствах король решился собрать сейм для рассуждения о делах отечества, а между тем хотел до поры до времени усыпить Хмельницкого и послал к казацкому гетману собственноручное письмо такого содержания:

«Я не ожидал от тебя, благородный гетман, чтоб ты нарушил так недавно поставленный мир. В Украине из едва потухшего пепла опять появляются искры; дворянство терпит оскорбления от подданных, казаки самовольно воюют. Без моего позволения ты принял в Украину татар и послал их с казаками в Молдавию опустошать огнем и мечом владения союзника Речи Посполитой. Напоминаю тебе, гетман, твою обязанность: распусти казачество, потуши начатки мятежа и накажи бунтовщиков, поднявших оружие на владельцев⁴⁷¹ .

Хмельницкий принял это письмо с обычным почтением: но уже прошло несколько месяцев после его последнего универсала к народу: этот универсал только больше раздражал непокорных хлопов. Хмельницкий ясно увидел невозможность удержаться в мире с Польшей на основании зборовскаго договора, отдавшего большую часть народонаселения Украины под власть панов. С самого первого объявления крестьянам о возвращении их в прежнее подданство он несколько раз издавал универсалы о покорности владельцам, беспрестанно наказывал непослушных – все было напрасно. Виновных было так много, что власть Хмельницкого не могла с ними сладить. Гетман начал явно потакать освобождению народа от панов. Он примирился с Нечаем посредством киевского митрополита. Буйство усилилось. Дворяне бежали из Украины и сам Кисель, услышав о потачке со стороны Хмельницкого, ушел из Киева в свое волынское поместье Гущу⁴⁷².

Хмельницкий решился потребовать уничтожения унии и зная, что поляки не согласятся на его требования, приготовлялся к войне и обезопасивал Украину дипломатическими сношениями. Полковник Джеджалык поехал в Константинополь, и турецкий двор обещал в случае войны с поляками помощь и приказание господарям валахскому и молдавскому содействовать Хмельницкому⁴⁷³. Хмельницкий вступил в новые сношения и с Ракочи, возбуждал в нем неудовольствие против Польши за предпочтение Яна Казимира при выборе короля, и представлял ему возможность напасть на Краков⁴⁷⁴. Наконец он завел сношения со Швецией: по его настроению отправлены были в Стокгольм послы от татар⁴⁷⁵: это было начало тех сношений Хмельницкого со шведами, которые впоследствии были так пагубны для Польши.

Все эти тайные сношения стали известны полякам тотчас же. Потоцкий получал чрез своих агентов верные известия о дипломатических действиях украинского гетмана и сообщал их королю. «Ясное дело (писал он в заключении своего донесения), что Хмельницкий хитрит, как лисица, и обманывает поляков до тех пор, пока не увидит удобного случая довести до конца свои намерения. Если только у поляков есть еще разум и силы, то следует напасть па Хмельницкого и уничтожить казачество. Если мы будем медлить и не станем делать того, что надобно, то нас ожидают печальные последствия коварства Хмельницкого»⁴⁷⁶. В ноябре Ислам-Гирей заговорил с польским королем уже не тем дружелюбным тоном, как прежде. «Мы отправили было, – писал он, – нашего брата султана Калгу, чтоб он, соединившись с запорожским войском, шел на Москву, в то время как вы, брат наш, пойдете на нее с другой стороны, но гетман запорожский, готовясь садиться на коня, узнал по вестям, дошедшим до нашего брата султана Калги, что польские паны в трех милях от него собирают войско, сказал, что он от этого войска в опасности и не пошел на войну вместе с султаном Калгою. Если действительно казакам запорожским угрожает опасность от вас, нашего брата или от каких-нибудь панов ваших, то это очень нехорошо. Между нами на том и мир состоялся, чтоб казаки спокойно сидели в своих домах и ни один ваш пан или староста не смел начинать никакой войны во вред им. Если сделаете им что-нибудь дурное, то и договор наш, утвержденный присягою, нарушается. Кто казакам запорожским станет делать какие-нибудь неприятности, тот нам, татарам, не друг и брат»⁴⁷⁷ .

Король оповестил собрание чрезвычайного сейма. Он издал тогда универсал, из которого поляки, собравшись на предварительные сеймики, могли видеть положение отечества и приготовиться к важному делу. Смысл этого универсала был таков: «К нам приходят верные и несомненные известия о непрестанных кознях закоренелого в заклятого врага Речи Посполитой, о чем извещаем всех нашим писанием. Речь Посполитая уже понесла много непоправимого вреда от союза Хмельницкого с татарами. В недавнее время, пустив слух, будто хочет идти на Москву вместе с татарами, он внезапно бросился на доброжелательного Речи Посполитой господаря Молдавского и оружием вынудил у него обещание отдать дочь за его сына. Если это станется – какая тогда опасность будет угрожать Речи Посполитой, каждый может рассудить. Недовольный этим наш враг ищет еще и других способов увеличить свое могущество ко вреду Речи Посполитой. Он отдался под протекцию турецкого императора, принимал турецких послов в присутствии наших послов, отправлял своих послов в Константинополь с изъявлением покорности Порте, и держит там своих резидентов для совещания. Кроме того, недавно чрез наши земли проезжало посольство от татарского хана в Швецию; послы не хотели открыть предмета своего посольства, и мы разумеем это не иначе как так, что Хмельницкий побудил отправить это посольство с целью возбуждения шведов против Речи Посполитой. Наконец, подстрекаемая им чернь опять начинает неистовствовать и уже истребила десятки шляхетских семей с женами и детьми, едва только они, полагаясь на мирный договор, прибыли в свои имения. При таких замыслах и кознях нельзя на будущую весну ожидать ничего иного, кроме новой войны от казаков в соединении с оттоманскими и татарскими вспомогательными силами. Сверх того и других соседей надобно остерегаться и заранее предпринимать меры, а то не время будет собираться на сейм и рассуждать, когда неприятель явится в средине Речи Посполитой. Донося вам об этих опасностях, желаем, чтобы вы поскорее измыслили средства к их отвращенью»⁴⁷⁸.

В декабре открылся сейм. Каждый спешил в Варшаву подать свой голос в важном деле: о целости Речи Посполитой.

Все равно были раздражены против Хмельницкого, но не все равно горячо принимались за мысль о войне с ним.

Пока время проходило в совещаниях, донесли, что казацкие послы прибыли с прошением. Это были старшины Маркевич, Гурский и Дорошенко. Некоторые сенаторы до того воспламенились мыслью о необходимой во всяком случае войне, что не советовали принимать их. «Это шпионы (говорили они): они приехали сюда с целью выведать, что делается на сейме и какое будет его решение». Но король представлял, что их следует выслушать.

«Казаки (говорит польский летописец) явились с видом покорности и почтения, проговорили речь, превозносили в ней великодушие и благодеяния к себе короля, а потом, потупив глаза в землю, поднесли с благоговением прошение от лица Хмельницкого и всего казачества»⁴⁷⁹. Оно заключало в себе такой смысл: «Пусть архиепископы гнезенский и львовский, епископ краковский, великие гетманы – коронный и литовский, воевода ляндскоронский и подканцлер коронный утвердят присягою мир между Речью Посполитою и войском запорожским, а заложниками мира пусть будут князь Вишневецкий, издавна не желавший смут и милостиво обращавшийся с войском запорожским и своими подданными; пан коронный хорунжий Конецпольский, который привез нам стародавнюю привилегию на Чигирине, где пусть и жительствует, и паны: староста белоцерковский Любомирский и обозный коронный (Калиновский), которые пусть пребывают в своих местностях. Все они должны жить у нас без войска и хоругвей, без большой дворни и ассистенции, как заложники, и обращаться хорошо с нами.

Просим, чтобы уния, давняя причина всех зол, была совершенно уничтожена, как в Короне, так и в Княжестве литовском и все епископства, кафедры, церкви – были возвращены, чтоб господа униты вперед себе ничего не присваивали коварствами и хитростями и вера наша не подвергалась никаким утеснениям. Свободное русское богослужение должно беспрепятственно отправляться по старине, сообразно своим обрядами во всех городах Короны и Великого Княжества литовского. Духовные и светские паны римского вероисповедания в имениях, как королевских, так и дедичных, не должны принуждать к повиновению себе духовных русской нашей веры, брать с них даней и десятин с церковных имений. По уничтожении yнии в Κοроне и Великом Княжестве литовском, униты немедленно должны возвратить неунитам все епархии, кафедры, церкви, земли и имущества, а кто окажется непослушным, того по конституции следует судить, и казнить жестоко. Священники древней русской религии должны пользоваться такими же правами, как и римско-католические не подчиняться светским законам, а жолнеры у них не должны занимать стоянок.

Просим возвратить к львовской кафедре село Перетынско и капитул Галицкой село Кцелов, сообразно привилегии князя Льва ее основателя.

Доносим вашему величеству, что народ русский терпит большие утеснения от панов духовных и светских. Просим покорно, чтоб они отнюдь не мстили. Если мы по милости вашего величества получим отдельную линию, то просим, чтоб и за этою линией наши духовные и вся Русь оставались свободными при своих обрядах, чтоб от унитов не было никакого утеснения, ибо в чужих землях нигде не делается такого угнетения и преследования верам, как в нашей земле. Доносим еще вашему величеству, что приятели наши из соседних земель сообщали нам, что из Польши послано просить помощи против кого-то, неизвестно с ведома или без ведома вашего величества. Просим ваше величество все это нам простить, ибо мы так поступаем по долгу подданства; извольте охранить нас, верных подданных, от всяких обид, иначе мы, спасая свои головы, должны будем, в предупреждение зла, искать себе приятелей»⁴⁸⁰.

Эти статьи произвели в сенате величайшее волнение.

– Вот, наконец, до чего дошли казаки (кричали сенаторы): им недостаточны зборовские статьи – они хотят присяги, заложников! Но что же значит присяга панов, когда слово монарха, которое для подданных должно быть высочайшим законом, они считают нарушенным? Эти требования казаков напоминают басню, в которой волки заключают мир с пастухами для того, чтоб последние удалили собак. Такие требования есть чисто плод безумной и наглой головы, которая посылает их в насмешку над королем и представителями Речи Посполитой?

«Как? (говорили послы) так мы будем игрушками Хмельницкого? так мы ему позволим это? простим ему измену и наглость? отдадим ему оплот наш от неверных, Украину, которую он дарит Оттоманской Порте? О, конечно, согрешили мы пред Богом, терпим мы наказание его за наши преступления. Покоримся, покаемся, братья: он не излил еще на нас полный фиал своего гнева; он не отдалит от нас своего милосердия»⁴⁸¹.

В одно время с казацким прошением явилась депутация от Киселя с мнением воеводы относительно успокоения отечества. «Тогда (говорит летописец) паны увидели, что Кисель как был схизматик, то и выказывал всегда свой схизматический дух».

Кисель находил, что отечество в такой опасности, что надобно во многом уступить Хмельницкому. Он советовал согласиться на заложников, чтоб они жили в украинских имениях, но могли носить почетное звание комиссаров. Он надеялся склонить Хмельницкого подарками и деньгами, чтоб он перевел всех своих казаков из панских имений в королевские и таким образом прекратил бы возбуждение хлопов к мятежу. Но Кисель считал неизбежным уничтожение унии «Ссылаюсь на тех, – писал он, – которые были со мною вместе под Зборовом; тогда состоялась безусловно статья об уничтожении унии; гетман запорожский иначе не хотел мириться, как только с тем, чтобы присягнули на этом король и мы все. Я С трудом отклонил присягу и отложил уничтожение унии до разговоров об этом с митрополитом. В Киеве с большими затруднениями я довел дела до того, что вопрос о вере стал вопросом о церковных имуществах; я было предлагал различие имуществ: чтоб после умерших владельцев-унитов они получались не унитами, а при живых – униты были бы в ожидании, тогда я чуть было не лишился жизни. Что дано и дозволено на сейме – то не исполнено. Чернь мятется. Я всегда желал и желаю, чтоб Русь была в единстве с Польшей, а не желаю, чтоб она уничтожалась. Если целый народ и клир противится унии, а против народа стоит какой-нибудь десяток-другой духовных особ ради церквей и деревень – скажите, ради Бога, что лучше: уступить ли церкви и деревни, которых наберется не более двадцати или тридцати в оных епархиях, или же ради этих церквей пусть тысячи костелов будут опустошены? Если есть способ, согласный с оным католическим исповеданием, которому и я, по милости Божьей, благоприятствую, пусть те господа из Руси, кто только знает, как он верит и умеет объясниться, соединятся с целым народом и клиром, а Речь Посполитая останется в покое. В самом деле, перейти от обряда к обряду все равно, что одно платье скинуть, а другое надеть. Так лучше поступить, когда вера одна и та же, чем подвергать крайней опасности Речь Посполитую. Пусть Бог лишит меня вечной жизни, если я не считаю обе веры за одно и то же по существу – разница в обрядах; и у той, и другой церкви – один глава Христос, одно преемство от апостолов, одни вселенские учители, одно учение; одна без сущности другой существовать не может; я только придерживаюсь обряда, в котором родился и терплю то, что приходится терпеть, а другие не могут терпеть и думают, что дедовская вера чрез то уничтожается. Что же тут делать? Не повысить же в свободной нации всю Русь и не подвергать же Речь Посполитую вечной опасности»⁴⁸².

Это письмо взволновало посольскую избу. «Как козел не будет бараном, так схизматик не будет искренним защитником католиков и не может охранить шляхетские вольности, будучи одной веры с бунтовщиками-хлопами», – говорили паны. «Вера есть дар Духа святаго, а Дух святый – иероглиф вольности – где хочет и как хочет дает вдохновение. Как для схизматиков, для глупого хлопства делать рабами шляхту, не позволять ей верить, как повелевает Дух святый, – а пусть верит, как предписывает пьяная, сумасшедшая голова Хмельницкого! Вот проявился какой доктор чертовской академии, холоп, недавно отпущенный на волю, хочет отнять у поляков дар Божий, веру святую! Им не правится слово уния, а нам не нравится схизма: пусть отрекутся безумного учения своего схизматика, патриарха, оскверненного арианскою ересью, посвященного бусурманскою властью, пусть соединяется с западною церковью и назовутся правоверные. На это Польша согласна, а Кисель киевский воевода, что это хочет быть проповедником казацкого учения?»

В сенаторской избе уничтожение унии возбудило также толки.

– Требуют уничтожить унию, источник и начало зла (рассуждали сенаторы)! Не может быть прочен мир гражданский там, где нарушается религиозный. В угодность заклятому врагу, мы должны насиловать совесть, распространять заблуждение, нарушать основание закона: чего себе не хочешь, того другому не делай. Но если б мы этого и хотели, то вправе ли так поступать? Уния русских с римскою церковью установлена в национальном синоде и утверждена св. отцом. Пусть таким образом и уничтожается!»⁴⁸³.

Домогательства русских уничтожить унию тронули щекотливую струну польского сердца, фанатически приверженного в тот век к католической религии. Все единодушно были проникнуты негодованием. В то время были открыты хитрости Верещаки; перехвачена переписка. Его заточили в мариенбургскую крепость.

Вот что делают эти защитники раскола (говорили тогда паны): они все злодеи, все изменники!

– О, не потерпи король, монарх на наш, такого гнусного унижения! (кричали в посольской избе) Ты принял на себя долг охранять свободный народ; ты должен быть полным королем нашей нации и не разделять своей короны с кем бы то ни было, тем более с холопом!.. Препоясуй меч свой: мы идем за тобою: нас много у тебя; пойдем все поголовно, и юноши, и мужи, и старцы, за вольность нашу: накажем эту наглую сволочь! Пусть не брыкает Хмельницкий; в горло ему заткнем его дерзкое требование!

Мысль о защите римско-католической церкви и шляхетской свободы породила редкое между поляками единодушие.

24 декабря, в последнее заседание сейма, война была объявлена всеми голосами. Сейм положил созвать посполитое рушенье и собирать временные подати для платы регулярному войску. Так как это было против обыкновения, то некоторые сначала стали представлять несообразность двух повинностей разом, приводя обыкновенную пословицу: «С одного быка драть две кожи». Но король в пример прочим пожертвовал значительную сумму на содержание войска из собственных доходов, вслед за ним сенаторы дали обещание принести пожертвования со своей стороны. Эти примеры подействовали на послов. Из любви к отечеству и для спасения его (как говорили они) прекратились споры и недоумения. Установили меры собирания податей посредством провинциальных сеймиков, определили строгое наказание всем, кто стал бы противиться или медлить взносом, а равным образом и неисправным сборщикам. Король и сенаторы предложили от себя еще, кроме дарованных пожертвований, плату иностранным отрядам, которых предположили пригласить из Германии. После тридцатилетней войны скитались по Европе толпы наемных войск, готовых пристать к тому, кто дает им жалованье, и служить со всею честностью, как бы и за собственное отечество. Это были остатки тех войск, которыми предводительствовали в кровавую эпоху Германии то католические, то протестантские полководцы. Этих-то храбрых, закаленных в боях рубак вызывали теперь король и паны против казаков. Наконец, положили отправить посольство в Рим и просить у папы денежного вспоможения для такого дела, которое касалось, по мнению поляков, не только спасения христианской державы, но вообще целости и чести римско-католической церкви. Другое такое же посольство с просьбою о денежном пособии было послано к императору Фердинанду III.

Поляки рассуждали. что новонабранное войско требует некоторого времени для обучения; вообще надобно было помедлить, пока финансовые и военно-административные дела их придут в надлежащий порядок; а потому, по предложению короля, сейм решился еще раз попробовать, нельзя ли посредством мирных сношений заставить Хмельницкого отказаться от своих требований или, по крайней мере, задержать военные действия казаков. Казацким послам вручили такой ответ на присланное прошение:

«Если казаки не хотят довольствоваться зборовскими статьями, то король и Речь Посполитая не имеют средств удовлетворить их. Что же касается новых, неслыханных предложений Хмельницкого и требований подтверждения существующего договора, то королевству даже принимать их унизительно. Если казаки не оставят духа мятежа и не приведут в исполнение зборовских статей при комиссарах, назначенных от Речи Посполитой, то Речь Посполитая принуждена будет для усмирения их употребить силу».

Казацкие послы получили дворянское достоинство. Поляки желали расположить к себе этих лиц. По отъезде их отправились в Украину и комиссары, которых начальником был опять Кисель; но они еще не успели прибыть в казацкую землю, как Хмельницкий уже узнал, что сейм постановил воевать против него и не хочет принимать присланных статей. Гетман со своей стороны не хотел и не видел никакой возможности отрекаться от них, а потому, не дожидаясь комиссаров, созвал генеральную раду и объявил на ней, как водилось по казацкому обычаю, об опасностях, грозящих Украине.

«Вот, наконец, – говорил он, – панове-братья, нам объявляется война; давно уже грозят нам ею поляки, тая замысел отнять у нас свободу, доблестно купленную нашею кровью. Уже ляхи перестали вести советы между собою да приискивают меры, чем и как уплатить войску, не спорят и о том, как нападать на нашу землю. Все порешили на последнем своем сейме в Варшаве, во всем согласились: и деньги платить, и помочь давать; продают свои сокровища, вывозят дорогую утварь из краковского замка, чтоб уплатить чужеземному войску и собрать своих под знамена; послали за пехотою в немецкую землю; набирают жолнеров в Короне и Литве; все шляхетство идет в посполитое рушенье с оружием и запасами. Как только соберут людей, тотчас нападут на нас: думают, чем скорее, тем лучше; хотят начать войну зимою, чтоб мы не могли вести земляных работ, и чтоб наши союзники татары, по недостатку подножного корма, не могли послать к нам на помощь. Гроза большая наступает на нас и уже близко; надобно скорее браться за ум! Что делать? спрашиваю, братья, вашего совета. Ожидать ли нам врагов в нашем отечестве или опередить их и самим на них напасть?»

Одни говорили:

«Лучше нам оставаться в своей земле; укрепить границы и ждать ляхов. Тут они от холода и голода будут пропадать пуще, чем от оружия. Поляки привыкли спать па печке, жить в довольстве; не вынесут они зимней стужи и голода, и разбегутся сами».

Другое возражали:

«Не приходится нам сидеть спокойно, ожидая неприятеля и смотреть, как без всякого отпора, начнет лить кровь наших земляков. Это нанесет большой вред и людям, и имуществам, и убьет в нас бодрость духа, с какою мы одолевали всякая трудности и добыли себе свободу. Гораздо лучше будет, когда мы сами пойдем в неприятельскую землю: одно – то, что войско наше будет продовольствоваться добычею; другое – умножится слава наша, а с нею и храбрость наша, а врагам нанесет страх и смятение. Если мы успеем на первый раз одолеть ляхов, то уже трудно будет возвратить жолнерам бодрость, а шляхте надежду, одна дума о своей слабости даст противной стороне средства к победе.

После всех рассуждений решили держаться линии между киевским и брацлавским воеводствами по Бугу, и укрепить эту сторону, сколько можно⁴⁸⁴.

Вслед за тем Хмельницкий издал универсал, в котором объявил русским о новой войне, запрещал жить панам в Украине, исключая тех, которые отрекутся от своих прав над хлопами и станут заодно с казаками, и призывал весь народ к ополчению. Паны, которые не успели еще оставить, в числе прочих, Украины заранее бежали опрометью; некоторые были убиты; со всех сторон стекались хлопы в сборное место, назначенное у Ставищ; девять тысяч татар, передовой отряд крымской вспомогательной силы, был уже в распоряжении предводителя русского народа. Комиссары увидали, что уже поздно переговариваться, побоялись ехать к гетману и послали одного из них, Маховского, к митрополиту Сильвестру Коссову.

«Король, – говорил он, – опуская на время поднятое оружие, обращается к тебе, достойный архипастырь: останови своими пастырскими советами пролитие христианской крови и опустошение земли русской».

Как ни должно было, по-видимому, огорчать православного владыку пренебрежение к греческой вере, но он и здесь не изменил своей кротости. Он умолял Хмельницкого отложить всякую месть, а положиться на волю Божию. Хмельницкий, прочитав убеждение митрополита, заплакал, как говорит польский историк, и клялся, что должен воевать, единственно защищая отечество.

Маховский уехал прочь. Знакомый Богдану чауш опять явился в Чигирине. «Вы знаете, – писано было в грамоте падишаха, – что высокие врата умеют оказывать милость друзьям и карать недругов. И так как вы секретно сообщили нашему чаушу Осману, что вы со всею искренностью отдаетесь под крылья покровительства высоких врат, то мы, принимая это от всего сердца и не сомневаясь в вашей верности, послали крымскому хану строгое приказание, чтоб он не обращал очей и ушей своих к Польше, а напротив, если бы оттуда повеял на вас какой-нибудь ветер, и поляки захотели бы притеснить вас или напасть на вас, то хан обязан тотчас защищать вас своим быстролетным войском, и пока вы будете верны и преданы счастливым вратам нашим, до тех пор – имейте безопасные сношения с ханом: вы в нем не обманетесь. Посылаем вам постав златоглава и кафтан и требуем, чтобы, веря настоящему нашему писанию, вы возложили на себя этот кафтан в знак верности, подобающей нашему подручнику, потому что вы писали к блистательнейшим вратам нашим, что готовы давать нам такую же дань, какую дают другие христианские подданные наши, а мы, узнавши о вашей верности, будем этим довольствоваться, вы же будете держать при нас своих достойных людей».

Хмельницкий отправил в Константинополь Антона Ждановича и какого-то Павла Петровича с толмачом благодарить падишаха⁴⁸⁵. Их там приняли со знаками внимания и дружелюбия. Но Ислам-Гирей показывал неохоту идти на поляков; визирь приказывал ему, и он дал невольное обещание явиться со всею ордою, и послал вызов к полякам под предлогом, что идет воевать за оскорбление казаков, своих союзников. Хмельницкий не хотел принимать помощи от валахского господаря Радула, зная вообще непостоянство валахов, а еще менее от Лупулы, который сам набивался помогать казакам, но с коварною целью вредить им. Доверчивее он сошелся с Ракочи: по договору, заключенному с ним, семиградский князь должен был напасть на Краков в то время, когда казаки будут громить Польшу с востока.

Начало неприязненных действий – Поражение и смерть Нечая – Разорение Ямполя – Приступ поляков к Сцяпам

Первые неприязненные действия с обеих сторон открылись в феврале 1651 года, в Подолии, земле, где отважный народ не хотел признать зборовского договора и первый увлек своим примером южную Русь к новой брани с поляками. Правительство польское намеревалось начать войну ранее весны, чтоб не допустить к Хмельницкому турок и крымцев, которые не привыкли к зимнему холоду в не могли обойтись без подножного корма для лошадей. Потоцкий и Калиновской с тридцатью тысячами кварцяных жолнеров, отправились к Каменцу и разделили войско на две части: Потоцкий стал под Каменцом, а Калиновский пошел в Вар и выдал универсал к русским жителям; он извещал их, что польское войско вступит в Украину, но единственно с тем, чтоб укрощать загоны и не будем оказывать неприязненных действий, если простой народ станет повиноваться владельцам, а казаки будут оставаться в покое на основании зборовского договора⁴⁸⁶.

Услышав об этом, брацлавский полковник Нечай хотел предупредить вторжение; он двинулся со своим полком на Вар и посылал воззвания к жителям тех мест, которые не вошли в границы украинские по Зборовскому миру. Хлопы стекались к предводителю.

Брацлавский воевода Ляндскоронский, находившийся с Калиновским, послал как начальник земли к казацкому вождю депутатов.

– Что это значит? – говорили они, – Хмельницкий еще не давал вызова на брань, а ты уже вооружился с своим полком!

– Обманщики! – отвечал Нечай. – Не вы ли сами думаете напасть на нас, а показываете вид, будто ничего не знаете? Вы хотите уловить нас коварною дружбою!

Депутаты не возвратились: Нечай приказал их повесить в присутствии турецкого комиссара⁴⁸⁷.

Калиновский, не допуская Нечая до Вара, пошел к нему навстречу⁴⁸⁸.

Нечай с тремя тысячами стоял в местечке Красном и каждый день увеличивал свои силы. Наступила масленица. Казаки по русскому обычаю начали гулять. Полковник поставили передовую стражу в Ворошиловке, под начальством сотника Шпачепка: он должен был наблюдать приближение неприятеля и известить полковника. Поляки стояли в Станиславчике.

Гетман Калиновский созвал военный совет и говорил: «Дошла до нас весть, что хлопы собрались в Красном, пьянствуют и празднуют масленицу, а нас не боятся и не ожидают, чтоб мы на них напали. Нападем на них сонных и пьяных – победа достанется легко, а военным она придаст духа наперед!»

В прощальное воскресенье Нечай отправился на крестины. Казаки с часу на час дожидались нападения и уговаривали своего начальника не предаваться беспечности.

– Эй, пане Нечаю, – говорили они, – держи коника в седле, а шаблю пид опанчею!

– У меня, – отвечал Нечай, – есть Шпак, добрый хлопец: он мне даст знать о тревоге!

Казаки последовали примеру начальника и начали пьянствовать.

Тем временем Калиновский отобрал два отряда драгун, которые почти все были немцы, и польской конницы. По одним известиям, каждый отряд имел две тысячи человек, по другим всего отобранного польским гетманом войска было семь тысяч; узнав, что Шпачепко стоит в Ворошиловке с малым отрядом, Калиновский стремительно бросился на него и поразил этот передовой отряд так, что не осталось ни одного человека принести в Красное весть о несчастии. Была ночь. В Красном никто не думал об опасности, как уже передовые жолнеры овладели городскими воротами и изрубили без сопротивления пьяную без чувств стражу. Драгуны были расставлены кругом города, а конные полки вступали в город. Это было в третьем часу пополуночи. Когда поляки вошли в город, то вдруг залаяли и завыли собаки; пробудившиеся жители стали прислушиваться и явственно различали стук конских копыт и звук удил.

Ударили в набат. Пьяные казаки схватились за орудие. Предводитель сидел за ужином ,,с любезною кумою», по выражению песни.

– Гей, утикаймо, Нечаю, – кричали казаки, – ляхи в мicтi.

Бегство тогда еще им было возможно; но разгоряченный вином полковник, вскочив из-за стола, закричал:

– Утикати! Щоб то козак Нечай утикав! Як можно славу свою козацькую пiд ноги топтати? Давай швидче коня, джуро! Вирiжим всiх ляхiв, таки вcix до одного!

Он вскочил на своего буланого, которого не успели даже оседлать, и выехал на улицу, где казаки уже резались с жолнерами в темноте.

– О, та до-сына вражих синiв! – кричал Нечай. – А ну лишь, хлопцi, биймо их, як курей!

Он полетел впереди на врагов, собственноручно выбил из рук хорунжего знамя, повалил его на землю; казаки, которым было море по колено, принялись «ciкти на капусту ляхiв», как выражается песня, а между тем жители палили на врагов с крыш, из окон, с заборов. Жолнеры попятились назад и пришли в беспорядок; вся улица уложена была трупами; журчали ручьи крови. Поляки бежали, казаки преследовали их за городскую браму, как вдруг позади их в города сверкнуло пламя и раздались выстрелы.

Это был многочисленный польский отряд из разогнанных подольских шляхтичей под начальством Коссаковского; в то время, когда казаки и жители местечка расправлялись с жолнерами, они ворвались в местечко со всех сторон и зажгли его в нескольких местах. Казаки воротились в город, спотыкаясь на груды трупов, а вытиснутое войско снова пришло в порядок и обратилось на них в тыл. В местечке сделалось страшное смятение. Среди пылавших строений казаки резались отчаянно, отбиваясь от врагов, наступивших на них отовсюду; наконец стали уходить в замок. Брат Нечая пал в глазах его; полковник, исстрелянный, изрубленный, еще отмахивался саблею; поляки силились взять его живьем и не взяли: умиравший, он был отнесен в замок и скончался, заповедав казакам предать последний поклон осиротевшей матери.

Начальство над казацким отрядом после Нечая приняли сотники Гавратынский и Кривенко. Три дня они мужественно защищались: враги напрасно предлагали им помилование; на четвертые сутки, не видя ниоткуда спасения, казаки ночью вырвались из замка, но утром поляки догнали их на озере, покрытом тогда льдом. Русские все погибли в сече: только сотники Гавратынский и Тышко были схвачены и повешены.

Заняв замок, поляки вошли в церковь и нашли в ней мертвое тело Нечая; попы в черных ризах отпевали казацкого рыцаря. Поляки перебили этих священников и потом ругались над их трупами и над трупом Нечая, делая с ним то, что воображали с ним сделать, если б он попался к ним живой. Народная песня говорит, что русские предлагали полякам окуп за тело Нечая, дабы похоронить его с честью; но «вражи ляхи» (выражается украинская песня) не взяли ни серебра, ни золота, искрошили рыцаря на мелкие части и пустили их по воде; только голова Нечая спаслась от посрамления: русские как-то унесли ее и предали погребению где-то в церкви великомученицы Варвары и произнесли над нею заветное прощание: «Прощай, казаче! Зажив есчи великой славы!» Все местечко сгорело; враги истребили без разбора жителей; их имущество, какое спаслось от огня, досталось победителям⁴⁸⁹.

Это поражение показалось для русских дурным предзнаменованием. Казаки, подобно татарам и полякам, верили, что первый успех или неуспех служит предзнаменованием счастливого или несчастного окончания войны. Убийственное предчувствие распространилось в народе с вестью о погибели брацлавского полковника. Говорили, что в Киеве перед тем появилась кровь на главных воротах⁴⁹⁰.

Кисель, находясь тогда в своей Гуще, все еще надеялся, авось либо можно дипломатическим искусством остановить кровопролитие и был поражен известием о судьбе Нечая. Он обратился к митрополиту убеждал его употребить пастырские увещания над Хмельницким, писал к Калиновскому, просил его приостановить дальнейшие военные действия, снестись и объясниться с казацким гетманом. По этому совету, Калиновский писал к Хмельницкому, доказывал, что разбитие Нечая не должно считаться началом войны, что Нечай – своевольный бунтовщик, начал войну без позволения своего гетмана; Калиновский припоминал, что Нечай еще прежде был непослушен Хмельницкому и поднимал хлопов против панов. У Калиновского в этом случае не было ни мало искренности; он хотел поставить своего врага в бездействие, чтобы тем временем нанести ему удар. Но Хмельницкий не был из тех, которых можно прельстить и обмануть такими письмами. Когда митрополит по просьбе Киселя стал его увещевать, Хмельницкий письменно отвечал ему, что он не подал повода к нарушению мира, и ожидал комиссии, как вдруг поляки первые начали лить кровь. «Я согласен, – выражался он, – и теперь ждать комиссии, но пусть польское войско отступит от линии и не делает нападений. Я дитя той же орлицы, у которой оттоманские руки общипали золотые перышки: они скоро отрастут, если только поссорившееся братья, окончив вражду взаимным прощением друг другу, обнимутся по-дружески»⁴⁹¹. Отзываясь так чувствительно, Хмельницкий был уверен, что война неизбежна, и желая возвратить к себе прежнее доверие народа, выдал универсал, в котором приказывал всем вооружиться поголовно за свободу русской земли и позволил истреблять всякие остатки панского и католического в землях русских ⁴⁹². Он разослал своих агентов и в Польшу – волновать тамошних простолюдинов, уверяя их, будто казаки воюют не за одну Русь, а вообще за весь простой народ Речи Посполитой⁴⁹³.

В то же время он послал к хану, убеждая его прибыть с ордою как возможно скорее.

«Польского войска не более тридцати тысяч (писал он); оно состоит из новобранцев и находится под командою Потоцкого и Калиновского, которые подавно испытали татарский плен и теперь не осмелятся показать лица перед ордою; те же, которые выдержали збаражскую осаду, уже погибли от трудов и нищеты. Теперь самое благоприятное время для войны. Король объявляет сбор посполитого рушенья; но вашему ханскому величеству известно, как медленно и трусливо поляки собираются на войну. Если орда успеет прийти до прибытия посполитого рушенья, то наше взаимное войско будет так велико, что десяти человекам придется бить одного, а если они один раз проиграют, то уже больше не поправятся. Все королевство польское, от Днестра до отдаленных северных пределов, отдадим под власть повелителя оттоманов⁴⁹⁴.

Зная тайное недоброжелательство к себе хана, Хмельницкий еще раз отправил в Константинополь просьбу, чтоб турецкое правительство принудило своего данника выступить поскорее на поляков, не теряя драгоценного времени.

Сколько поражение Нечая опечалило русских, столько же обрадовало поляков. «Вот несомненные признаки дальнейших побед и успехов!» – говорили в Польше. Калиновский, предлагая в своем письме к Хмельницкому мир, в то же время писал в Польшу, что он намерен очистить от мятежников подольскую землю, а потом пойти в средину Украины⁴⁹⁵. Письмо его произвело восторг в Варшаве. Служили благодарственные молебны, при дворе отправлялись балы и праздники⁴⁹⁶, носились между шляхтичами утешительные известия; когда после того не приходило долго вести от войска – это приписывалось быстрым его успехам. «Теперь (говорили поляки) они, конечно, уже подле Чигирина, а, может быть, и далее, гонят врага в степи к Дону». Другие даже начинали роптать за собирание податей и объявление посполитого рушенья. «Нас только пугают (говорили они) для того, чтоб выманить деньги. Мы пойдем в посполитое рушенье, да проходимся до Вислы или Сана, а оттуда назад разойдемся, ничего не сделав, потому что войско и без нас размечет в прах хлопов»⁴⁹⁷ Сам король, так неотступно спешивший на войну, дожидался несомненной вести о новых победах и отправился на богомолье в Журовицы, на границу Литвы, где была икона Божьей Матери, которой приписывали чудодейственную силу⁴⁹⁸.

Усилив свое войско новыми отрядами, прибывшими из главного лагеря под Каменцом, Калиновский начал опустошать страну между Бугом и Днестром. Богатое местечко Мурахва сдалось без сопротивления; жолнеры не убивали жителей, но ограбили их. Такую же участь имел многолюдный город Шаргород и местечко Черниевцы⁴⁹⁹. Оттуда войско обратилось на Ямполь, на Днестре. Услышав, что там собиралась ярмарка, поляки рассчитали, что там будет чем поживиться. Калиновский распустил слух, что идет к Виннице, и послал на Ямполь передовой отряд под начальством Ляндскоронского. Жители Ямполя не ожидали нападения, веря ложным слухам об удалении польского войска в противную сторону. Вдруг утром, на самом рассвете, когда большая часть спала и только лавочники раскладывали свои товары, явились неожиданно новые гости, приносившие, по выражению современника, вместо товаров раны и убийства. Зазвонили в колокола, схватились за оружие, но уже было поздно: большее войско вторглось в город вслед за передовыми. Приезжие бросились бежать, покинув свои товары, и столпились на мосту; мост обломился, и все попадали в реку. Поляки окружили город, ограбили его совершенно, наполнив множество возов разными произведениями и в том числе венгерскими винами: купцы привозили их в предположении распродать на свадьбе Тимоша, которая, как думали, будет здесь справляться. Когда уже более нечего было брать, поляки зажгли город и начали умерщвлять всех жителей без разбора, не щадя ни стариков, ни женщин, ни младенцев. Тогда погибло более десяти тысяч народа всяких наций – русских, волохов, венгерцев, и ни одной живой души не оставили жолнеры⁵⁰⁰.

Покинув дымящиеся развалины Ямполя, заваленного трупами, поляки приступили к городку Сцанам. Этот городок разделялся на две части: одна находилась на неприступной горе, другая лежала у подошвы горы. На горе засел храбрый казацкий сотник, которого одни историки называют Калюшем⁵⁰¹, а другие – Александренком⁵⁰². Калиновский послал к нему предложение сдаться и заплатить окуп.

– У меня нет денег, – отвечал казак, – есть люди и оружие: будем сражаться до последних сил!

Калиновский ударил на низменный город. После первого сопротивления жители убежали на гору; поляки хотели взять верхний город – казаки храбро отразили их; три дня приступали враги на утесистую скалу и три дня напрасно теряли людей⁵⁰³ . Наконец, поляки оставили упорный городок и отправились под Винницу, которая только что из сотни кальницкого полка сделана была полковым городом⁵⁰⁴. Винницким полковником был Иван Богун. Он «упремудрил» ляхов, говорит украинская летопись. Прежде всего он отправил к Хмельницкому просить помощи, а сам составил план задержать поляков под Винницею, пока подойдет войско от Хмельницкого. Как только поляки подходили к Виннице, Богун оставил в винницком замке гарнизон, а сам вышел навстречу врагам и после первой стычки обратился в бегство, перешел реку и заперся в монастыре, который находился вблизи Винницы и омывался со всех сторон водою. Поляки заметили, что у неприятеля войско несильно, и думали, что на казаков напал страх; они обратились прямо на монастырь, и никому не вошло в голову, зачем по льду раскидана солома. Богун приказал заранее прорубить на Буге лед, и, когда утренний мороз подернул воду тонкою корою, набросать соломы. Густые ряды польского войска ступили на эти места и стремглав пошли на дно. В числе нескольких сот утонувших был Юрий, брат Киселя, едва спасшийся прошлый год от виселицы в доме Хмельницкого. Отважного Ляндскоронского чуть успели вытащить из воды⁵⁰⁵.

Взбешенный этою хитростью, Калиновский решился во что бы то ни стало взять Богуна. Он отправил Ляндскоронского за Буг наблюдать, чтоб не явилось неожиданно свежее казацкое войско, и разузнать, где находится казацкий гетман⁵⁰⁶, а сам приказал брать Винницу. Богуну не нужно было упорно охранять город: он старался только задержать поляков от похода далее в Украину. Жители Винницы дали сильный отпор, стоивший полякам много людей, а потом ушли в замок.

Все усилия поляков взять приступом замок были напрасны⁵⁰⁷. Богун с изумительною для врагов деятельностью и быстротою командовал разом и монастырем и замком, и не только отражал удачно приступы жолнеров, но и беспокоил их отважными выходками. Современник рассказывает, что в одну ночь казацкий полковник сделал вылазку с тремястами казаков на другую сторону Буга для узнания, не идет ли к нему вспомогательное войско; этот отряд вступил в битву с поляками; последние узнали Богуна, потому что лучи месяца ярко играли на его блестящем панцире. Враги устремились на него. Уже хорунжий Рогальский ударил его рукояткой своего знамени, а другие жолнеры хватали его за руки, но Богун, необычайно сильный, одним встряхом повалил на землю своих преследователей и поскакал во весь дух, отмахиваясь саблею от толпы гонителей, как вдруг, в жару битвы, попал в одну из тех продушин, в которые прежде так хитро спровадил врагов. Но борзый конь его счастливо выкарабкался из воды на лед и донес своего мокрого и обмерзлого седока в монастырь. Поляки думали, что это приключение отобьет у него охоту к таким смелым выходкам, но к удивлению их на другой же день Богун снова показался на своем буланом коне.

– Каково здоровье? – кричали ему насмешливо поляки.

– Вчера поляки отомстили мне такою же банею, какою я их угостил, – отвечал Богун.

«Так-то (замечает современник) храбрецы, в одно и то же время, и сражаются и весело разговаривают между собою»⁵⁰⁸.

Так проходили дни, как вдруг прибегает Ляндскоронский со страшною вестью, что приближается уманский полковник Глух с сильными ополчением. Ляндскоронский встретился с ним подле Липовца и убежал опрометью; Глух гнался за ними по следам и должен был явиться под Винницею чрез несколько часов⁵⁰⁹. Это известие навело панический страх, подобный, по замечанию летописцев, тому, который овладел поляками под Пилявою.

«Бежать! бежать! – кричали предводители, – нас застигнет мартовская распутица, переправы будут невозможны; притом наше войско будет во всем нуждаться в неприятельской земле».

В ту же минуту дано приказание как можно скорее уходить и побросать даже все возы, которые были полны со времени разорения Ямполя. Но некоторые хоругви до того прониклись страхом, что побежали, не слушая команды, сами не зная куда⁵¹⁰.

Гетманы и начальники, желая их удержать, поспешили за ними и покинули лагерь и большую часть войска без дисциплины. Тогда служители, пользуясь сумятицею, бросились на возы и начали самовольно выбирать из них, что кому хотелось; хозяева вступались за свою добычу; началась драка... в то же время иные жолнеры спали мертвецки пьяны, а другие начали тревожно будить их; проснувшимся представилось, что на них наступают казаки: они схватились за ружья и начали палить по своим.

Так прошла ночь. На рассвете Богун сделал вылазку, и поляки бросились врассыпную, кидая не только возы, но даже пушки и оружие...⁵¹¹ «Словно (говорит современник)⁵¹² боязливый человек увидит в лесу несколько волков и ему представляется огромная стая, между тем как число их невелико: так точно бежали и мы; и нашим глазам представлялись ужасные химеры; в самом же деле не было большой опасности. Возвращавшийся из подъезда Димитрий Вишневецкий привел в порядок несколько отрядов и спас по крайней мере часть артиллерии⁵¹³. Впрочем, поляки не ушли бы от совершенной гибели, если б казаки не бросились на оставленные возы и тем не дали возможности передним уйти далеко. Задние не избежали так легко беды. В Липовце напали на бегущих поляков ночью казаки. ,,Такое смятение произошло, – говорит очевидец, – что походило на пилявское дело. Один из наших бежали в ворота, а другие лезли прямо через вал, те верхом, те пешие, ... если бы сам Бог нас не оборонил, мы все пропали бы тогда!» Казаки гнались за ними по пятам, и пока жолнеры добежали 24 марта до Вара, то оставили более тысячи раненных своих собратий, и потеряли не только все награбленное ими у подолян, но и все собственные пожитки: в Варе у них не было ни белья, ни платья и притом их утомляли непрестанные караулы: «По три дни и по три ночи приходилось нам, – говорит Мястковский, – стоять настороже, не разводя огня, и мы поморозили себе носы, руки и ноги»⁵¹⁴. Из Вара жолнеры в начале апреля поспешили в Каменец, где соединились с другою частью войска, бывшего под начальством Потоцкого⁵¹⁵.

С тех пор войско стояло под Каменцем и уже не осмеливалось выступать из лагеря. Оно находилось в бедном положении. Наступила Пасха, а для жолнеров, говорит современник, была она настоящею иудейскою пасхою в пустыне. За неимением хлеба они поневоле ели хлебы в роде опресноков, без соли и с горечью, потому что эти хлебы печены были из лебеды⁵¹⁶. Угрожавшие вести тревожили их: господарь Лупула писал, что Хмельницкий намеревается грянуть на них с сильным войском, чтоб не допустить до соединения с королем⁵¹⁷. Предводители посылали к королю известия, вовсе непохожие на прежние, описывали свое бедствие и умоляли о скорейшей помощи⁵¹⁸. И вот в Варшаве внезапно разочаровались поляки в своих блестящих надеждах насчет удивительных побед кварцяного войска! «Те, которые сочиняли небывалые события, – говорит летописец, – теперь первые опустили руки⁵¹⁹; а охотники до таинственного со вздохом разносили вести, что в Варшаве, на кладбище казнимых преступников, у мертвеца из уха пролилось много крови, а другой мертвец из могилы просунул руку. Это пророчит большие беды Польше», – говорили тогда⁵²⁰.

Ополчение в Польше – Папский легат – Коринфский митрополит Иосаф в Украине – Вступление короля из Люблина к Сокалу – Планы Хмельницкого – Неудачная осада Каменцa – Битва под Купчинцами – Пoлoжение лагерей казацкого и польского – Татарский мурза – Поляки идут к Берестечку – Прибытие хана к Хмельницкому – План Хмельницкого. Поляки идут к Дубну – Вишневецкий предупреждает опасность – Возвращение поляков – Переправа польского лагеря через Стырь – Появление татарско-казацкого войска – Первые стычки – Гнев хана – Ночь перед битвою

Король получил в Журовице донесениe из Каменца и, как будто пробудившись от сна, по выражению недоброжелательного к нему историка⁵²¹, побежал в Варшаву. Он недолго оставался в столице и с половины апреля выехал в Люблин с королевою, сенаторами, окруженный всем двором и многими знатными особами обоего пола, с десятью тысячами новоприбывшего из Германии войска. По приезде в Люблин двенадцатого апреля он выдал третьи вици на посполитое рушенье. «Сообразно сеймовой конституции, – писал король, – оповещаем сими третьими и последними вицами всех обывателей Речи Посполитой, что мы лично идем для укрощения своевольных мятежников, которые, соединившись с неверными, покушаются искоренить не только всю шляхетскую кровь, свободу, вольности и самое имя польское, но даже и святую католическую веру, всегда процветавшую в нашем королевстве, и ниспровергнуть костелы, посвященные имени Божию. Местом сбора для всех, подлежащих посполитому рушенью, назначаем Константинов на пятое число месяца июня и желаем, чтобы никто, под страхом наказания по закону, не уклонялся от этого служения Речи Посполитой, но каждый спешил бы в указанное место, с охотою и готовностью, как подобает защитникам Христовой веры, чести Речи Посполитой, свободы и вольности»⁵²².

Дорогой гость посетил короля в Люблине. Это был снова Иоанн де Торрес, епископ адрианопольский, легат папы Иннокентия Х, приезжавший в Польшу прежде при Владиславе. Папа не прислал денег, которых просили поляки; он отговаривался тем, что римская казна истощена; зато он прислал всем полякам, идущим на брань, свое первосвященническое благословение и полное отпущение всех грехов, королю в подарок мантию и освященный меч, украшенный жемчугом и драгоценными камнями, а королеве золотую розу. Во время утреннего богослужения легат вручил Яну Казимиру и его супруге эти дары и от имени св. отца торжественно провозгласил польского короля защитником св. веры. Внимание папы обрадовало поляков. Несколько дней прошло в религиозных церемониях, напоминавших времена крестовых походов. Король обнародовал, что сам святой отец благословляет ополчающихся на брань и повелевал творить в храмах торжественные моления о ниспослании счастливого окончанья войне, предпринятой за честь римско-католической религии. Религиозный характер войны возбуждал в поляках отвагу и мужество; шляхтичи выходили с уверенностью в победе, потому что в Риме будут молиться за них; шли на смерть с надеждою очиститься от грехов участьем в таком святом деле и приобресть мученический венец на небе⁵²³.

Польша восстала. Шляхтичи не только выходили сами, но выбирали из своих подданных крепких и рослых, вооружали их и брали с собою на войну⁵²⁴.

И у казаков также было религиозное побужденье. В Польше – легат; здесь такое же лицо – был митрополит коринфский. Он препоясал Хмельницкого мечом, освященным патриархом на самом гробе Господнем, вручил ему частицы мощей из Греции, кропил войско святою водою, ободрял надеждами на помощь Божью и решился сам с духовенством идти на брань за честь православной веры. Этот пастырь, проживая в Украине, тайно сносился с Москвою через своего двоюродного брата Илью, писал к цареву тестю Милославскому и к самому царю, сообщал о том, что делается в Украине, извещал о благожелательстве к Москве гетмана, которого он, со своей стороны, настраивал вступить в подданство царю: «Гетман Хмельницкий, – писал он, – мне сказал так: если государь хочет, чтобы мы ему поклонились и оберегали его Украину без жалования, и если он любит христианскую веру, как подобает истинному христианскому государю, – пусть пришлет нам помощь, и мы признаем его царем и учинимся его подданным; как служат ему донские казаки, так и мы будем служить ему ради единой христианской веры; и если он изволит отбирать от поляков свои города, мы будем помогать ему взять их; если же он захочет, чтобы этими городами владели ляхи, то казаки и татары разорят ляхов, а не дадут им владеть русскими городами». От себя митрополит замечал: «Мы подлинно слышим, что казаки ляхов победят; мира между ними ни за что не будет; гетман хочет их до конца разорить и посадить на польское королевство короля истинной христианской веры». В Москве через греков распространился слух, будто Хмельницкий договорился с Ракочи: последний будет помогать казакам, а когда поляков завоюют, то гетман посадит на польский престол ракочиева брата с тем, что этот новый король примет православную веру. Этими слухами хотели уверить царя и бояр, что Хмельницкий ведет войну за торжество православной веры. Но греки старались укрыть перед царем и боярами дружелюбные сношения гетмана с Турцией; грек Илья говорил в Москве, что турецкий падишах предлагал Хмельницкому войско, но гетман отвечал: «Мне турецкое войско не нужно: я и со своими войсками могу стоять против ляхов». Кроме коринфского митрополита был тогда в Украине другой митрополит с востока – назаретский, по имени Гавриил. Отправляясь на войну, Хмельницкий взял с собою Иосафа, а Гавриила отправил в Москву с письмом к царю – умолял царя прислать ему ратную помощь и изъявлял готовность поступить в подданство со всею Украиною. К этим сношениям с Москвою, которые велись беспрестанно через греков: Илью, Ивана и Павла и серба Василия, примазался и писарь Выговский. Никогда не любя Москвы, хитрый писарь видел, что гетман к ней расположен и соображал, что рано или поздно Украине придется отдаться Москве, и потому заранее пользовался случаем выказаться и выслужиться перед московским государем. Он поручал грекам говорить в Москве, что они ведут сношения иногда тайно от гетмана, но всегда в соумышлении с Выговским. Но так как они все-таки не говорили, чтобы гетман был не расположен к Москве, то быть может, все это делалось и с согласия Хмельницкого: для него было полезно, чтобы царь получал сведения о его преданности Москве такими путями, которые будто бы совершаются мимо его; тем самым царь был склонен доверять ему.

Другие греки служили делу восстания в самой Украине. Aфонскиe монахи ходили по городам и селам и призывали православных к обороне своей святыни. Сам константинопольский патриарх прислал Хмельницкому грамоту, восхвалял его благочестие, одобрил предпринятую войну против врагов и утеснителей православия, называл римских католиков вообще изменниками, разорителями, орудиями самого сатаны. Эту грамоту послал он с каким-то Никитою Михайловичем, русского происхождения, и поручал ему изложить нужды восточной церкви и просить помощи. С этим Никитою Михайловичем отправлено было послание и к киевскому митрополиту: патриарх просил его быть дружелюбным к Хмельницкому и осенить своим благословением его предприятие. Патриарх писал и к коринфскому митрополиту: хвалил за то, что он остается при Хмельницком, и ободрял на подвиги во имя православной веры⁵²⁵. Но войска у Хмельницкого в этот год было менее, чем прежде: значительная часть его была оставлена для охранения Украины; притом Хмельницкий нe имел тогда той нравственной силы, какая была у него прошлый год. Хлопы, воины неискусные в строю, хотя шли с фанатизмом против панов, но питали недоверчивость к своему гетману за потачку панам и казни мятежников. Многие реестровые казаки, пользуясь уже своими правами, охотнее хотели бы идти против турок, с которыми сносился и дружился их предводитель. Новый союз с татарами не нравился им, потому что эти союзники, вступая в русскую землю под видом помощи уводили в плен женщин. Были такие казаки, которые при самом начале войны предложили полякам свои услуги против того, кого за год боготворили⁵²⁶.

В первых числах мая король выступил из Люблина и отряды посполитого рушенья беспрестанно прибывали к нему, одни за другими, из ближних воеводств. Двор провожал короля до Красностава; королева хотела следовать с ним далее, изъявляя готовность разделять с ним труды и опасности для славы и чести. Поляки с восхищением смотрели на такую отвагу. «Это была новая Томира (говорит современник); ее смелый дух, ее мужественная осанка показывали в ней не только женщину с мужским сердцем, но как будто мужа, скрывшегося под женскою одеждою». Однако король и сенаторы упросили ее воротиться; они представляли ей, что не подвергая себя опасностями в поле пусть лучше она заботится о спокойствии оставленного отечества вместе с примасом. Королева уступила с нежеланием; только тогда, когда настала минута прощания, она изменила своей твердости и прослезилась и вместе с нею (говорит историк) заплакали прекрасные и любезные придворные дамы знатнейших польских фамилий, а между тем молодые придворные кавалеры утешали их, говоря: «Эти слезы сокрушат дерзость мятежников; с Божией помощью, они заплатят кровью за слезы героинь польских» ⁵²⁷.

Король прибыл под Сокал и там решился стоять лагерем, пока кварцяное войско не успеет с ним соединиться⁵²⁸. В вицах было назначено сборное место под Константиновым, но после того это место признали неудобным для сбора войск, потому что страна, где находился Константинов, была уже в руках казаков и притом кварцяному войску надобно было идти чрез неприятельскую землю, между тем как теперь оно могло пройти чрез Червоную Русь.

Хмельницкий все это время дожидался хана, но крымский повелитель посылал к нему только обещания и отговаривался тем, что ему прежде надобно усмирить калмыков⁵²⁹.

Таким образом терялось драгоценное для казаков время. Хмельницкий не решался с одними собственными силами ударить на кварцяное войско, стоявшее под Каменцем.

Но вот донесли ему, что король уже выступил в поход и посполитое рушенье собирается в его лагерь. Не дожидаясь более союзника, Хмельницкий составила план пресечь кварцяному войску соединение с королем. Он отрядил сильный казацкий отряд, тысяч в сорок, под начальством асаула Демка и полковников Джеджалыка и Савича на Каменец, ударить на жолнеров сзади, когда они двинутся⁵³⁰, а сам с восемнадцатью тысячами должен был идти на Тарнополь и перерезать им дорогу. Но молдавский господарь узнал об этом и сообщил Потоцкому вовремя. Польское войско двинулось ранее, чем казаки могли стать в положение, необходимое для их планов⁵³¹. Посланное казацкое войско, прибыв под Каменец, не застало там неприятельского войска. Демко и Савич⁵³² отправились в погоню, а Джеджалык принялся штурмовать Каменец. Джеджалык несколько дней пускал в Каменец ядра, которые при неискусстве казацких пушкарей не нанесли полякам вреда, и 19 мая оставили его. Казаки взяли только недалеко лежавшую крепость Паневцы: им отворил ворота какой-то Тржикатковский, уговорившись, что за это он получит чин полковника в казацком войске; но когда казаки вошли в крепость, то вместо полковничьего чина дали ему петлю на шею в награду за измену своему долгу и отечеству⁵³³. Между тем тот казацкий отряд, который пошел в погоню за польским войском, догнал поляков на переправе чрез реку Серет, при селении Купчинцы; но поляки узнали заранее о погоне и поставили за холмом и лесом по обеим сторонам дороги скрытые отряды; а когда казаки явились, то побросали возы и пустились бежать. Казаки погнались за ними, прошли чрез реку, но едва достигли места, где была скрыта засада, бегущее войско вдруг оборотилось, скрытые отряды выскочили на казаков с боков и притиснули их к реке. Много их потонуло⁵³⁴. Пленные казаки сказали полякам, что Хмельницкий заходит с другой стороны прямо им навстречу. Это известиe снова породило в войске страх; поляки бежали днем и ночью и недалеко от Сокала, доходя до Буга, увидели позади себя чернеющие ряды людей: им показалось, что они летели прямо на них. «Беда! беда! (кричали поляки) Этο Хмельницкий!» В беспорядке они кидались в Буг вплавь, и многие утонули, «и много тогда погибло ляхов от одной боязни», говорит летописец⁵³⁵. Хмельницкого не было; черневшая толпа была татарский загон, уводивший невольников. Увидя польское войско, татары бежали от него в страхе, никак не предполагая, что их появление наделало такого ужаса тем, которых они боялись сами.⁵³⁶

Избавившись от опасности, польское войско прибыло в королевский лагерь без запасов, пожитков и потеряв значительную часть артиллерии в своих походах.

Хмельницкий доходил до Тарнополя; но услышал, что планы его разрушены и что войско уже соединилось с королем. Досадуя на Джеджалыка за то, что провел по-пустому время под Каменцем⁵³⁷, гетман возвратился назад, стал под Збаражем и там решился дожидаться хана⁵³⁸.

Так находились неприятельские войска в своих лагерях около трех недель; оба теряли удобное время к нападению одно на другое. Хмельницкий не отваживался напасть на короля, потому что польские силы увеличивались с каждым часом, между тем как положениe казаков под Збаражем было невыгодно: распространились в таборе повальные болезни, до того пагубные, что в короткое время казаки вывезли двести шестьдесят возов с мертвыми и больными⁵³⁹. Кроме того, край этот был опустошен прежнею войною и в последний год саранчей⁵⁴⁰. Армия начала терпеть голод. Хмельницкий посылал отряды в Полесье и на Волынь для фуража⁵⁴¹ .

Королевское войско, беспрестанно увеличиваясь, подвергалось тоже тем неудобствам, от которых терпело казацкое: и там распространились повальные болезни, от которых многиe умирали, не увидев неприятеля. Многочисленное стечение народа произвело дороговизну, которая скоро возвысилась до того, что шляхтичи, говорит современник, нередко дрались между собою за кусок белого хлеба, а овес был по 20 злотых за корец, тогда как в обыкновенное время цена его была 2 злотых⁵⁴². Сверх того, беспокоили короля обычные несогласия панов и дух неповиновения, никогда не оставлявший поляков. Король употреблял все меры, чтоб усмирить волнения, и в особенности действовал посредством религии. Он сам часто ездил в бернардинский монастырь, показывал всем пример, что в такое время мысли должны быть обращены к Богу. Наступил праздник тела Господня. В этот день все войско было собрано; канцлер, епископ Лещинский совершил литургию и по окончании ее вынес св. Дары с торжеством, как следовало по обряду праздника. За ним шел король с горящею свечой, после него следовали сенаторы и воеводы. Все войско было выстроено и по данному знаку каждая хоругвь должна была подходить к духовенству, стоявшему около канцлера, который держал бескровную жертву. Впереди хоругви шел хорунжий со своим знаменем и, подошед к первосвященнику, клал с благоговением знамя у ног его; все за ним становились на колени, и хорунжий от имени своих подчиненных произносил клятву пребывать в согласии и единстве, как прилично воинам креста. Пример тому показала хоругвь королевская, за нею следовали прочие хоругви; обряд этот, кроме того, что поддерживал в воинах дух, послужил и для обозрения всего войска⁵⁴³. Это войско было тогда еще неполно; из некоторых воеводств еще не успело прийти посполитое рушенье, что очень не нравилось королю. В стане под Сокалом он был также деятелен, как и под Зборовом, производил маневры, учил неопытных, отправлял подъезды и беспрестанно возбуждал и поддерживал в подчиненных дух воодушевления и порядка⁵⁴⁴.

Простояв несколько недель под Сокалом, паны сочли неудобным для встречи с неприятелем то место, которое до того времени считали выгодным. Случилось обстоятельство, которое заставило их перевести лагерь из-под Сокала в другое место.

Хан шел уже со своими ордами на соединение с Хмельницким и отправил своих послов к королю. Эти послы имели тайное свидание с королем, и потом спросили позволение повидаться с Ничахом, пленным мурзою, взятым Калиновским под Купчинцами. Этот богатырь, черный как негр, исполинским ростом приводивший в изумление, пользовался благосклонностью панов как знаток военного дела; он советовал им не покидать места под Сокалом. Когда татары сошлись с ним, тогда два поляка, знавшее, по-татарски, нарядились в платье немецких солдат и, стоя на карауле под видом часовых, услышали, что этот мурза описывал воинов посполитого рушенья трусами и передавал хану совет поскорее напасть на поляков под Сокалом, где он, между тем, будет их задерживать своими советами, потому что место для них неудобно и тесно. Хитрого мурзу после того отправили в Варшаву, а ханских послов отпустили с честью⁵⁴⁵.

Польские историки не говорят, что за цель была этого посольства и какое последствие оно имело; но летописцы украинские повествуют, будто король, заметив, что хан не расположен к казацкому гетману, предлагал ему южную часть Украины, где находилось Запорожье – приют недовольных, колыбель восстаний, если только он отступит от казаков⁵⁴⁶.

Во всяком случае, поляки рассчитывали, что если хан и недоволен своим союзником Хмельницким, а все-таки не упустит случая, когда можно повредить полякам. Послы с тайными предложениями могли быть также и шпионы, присланные для того, чтоб узнать, как велико польское войско и есть ли возможность с ним сладить⁵⁴⁷. Паны не смели оставаться на том месте, которое неприятель почитал для себя выгодным: решили перенести лагерь на Волынь⁵⁴⁸. «Лучше (говорили они) воевать в земле враждебного народа, чем отягощать собственный народ войною»⁵⁴⁹. Конецпольский был послан вперед, с двумя тысячами пятьюстами человек, осмотрел переправы и доносил, что самое удобное место стать лагерем – под местечком Берестечком на pеке Стыре; «там (извещал он) просторное поле, обильное пастбище, хорошая вода»⁵⁵⁰. И так, 5 июля, (15-го н. с.) войско, усиленное новыми ополченьями посполитого рушенья, двинулось в поход. Вперед, по направлению на юг, где был Хмельницкий, выслан был Вишневецкий с тремя тысячами для наблюдения за неприятелем⁵⁵¹.

Как только поляки замыслили идти на Волынь, Хмельницкий узнал об этом и задумывал напасть на них в то время, когда они будут проходить по болотистым местам между Сокалом и Берестечком, и запереть их в непроходимом месте. Но он с часу на час дожидался хана и не решился выступить до его прибытия целым войском, а послал только вперед отряд, готовясь броситься вслед за ним и сам, когда придет хан⁵⁵².

Первый день польское войско проходило по болотистому, вязкому лугу; лошади забивались в тину; ломались по кочкам колеса; солдаты сбивались с дороги. Вечером войско должно было переправляться по узкому сухому пути, окруженному топями; оно растянулось на большое пространство и находилось в таком положении, что если б неприятель напал на него, то поляки, при всей своей многочисленности, не в силах были действовать взаимными силами и были бы разбиты ⁵⁵³. На другой день шесть часов сряду король разделял свое войско на отделы для удобнейшего перехода⁵⁵⁴. Поляки шли медленно. Но Вишневецкий прислал королю пойманных казаков. Принужденные пытками, пленники рассказали о намерении гетмана, и король приказал спешить день и ночь, и на пятый день пути они достигли Берестечка⁵⁵⁵. Хмельницкий пропустил удобное время напасть на поляков во время перехода.

Польское войско остановилось на левой стороне Стыри; король признал лучшим перевести его на правый берег, потому что там была огромная равнина.

Началась переправа. Польское войско было так огромно и так своевольно, что переправа не окончилась в несколько дней. «Мы были до того безрассудны (говорит современник)⁵⁵⁶, что в то время, когда уже неприятель, угрожавшей погибелью нашей свободе, готов был, не сегодня-завтра, появиться пред нашими глазами, в нашем войске возникли волнения. Шляхта негодовала, на короля за предпочтение немцам. Иные, поссорившись с товарищами, требовали от начальства наказания своим соперникам и кричали, что если им не окажут удовлетворения, то они не пойдут на переправу⁵⁵⁷. Шум, смятение, даже драка в самые опасные минуты...» Еще раз был благоприятный случай для Хмельницкого, но Хмельницкий не являлся, а между тем польская сила увеличились еще несколькими десятками тысяч: под Берестечком прибыли ополчения посполитого рушенья воеводств краковского, сендомирского, волынского, бельского и русского⁵⁵⁸.

Хмельницкий в то самое время был занят приемом хана. Радостные восклицания и приветственный гром орудий возвещали на далекое пространство о соединении казацкого гетмана с повелителем крымцев⁵⁵⁹. Но уже первое свидание союзников предвещало мало доброго. Ислам-Гирей намекал на предполагаемую войну с москвитянами, которой так искусно помешал Хмельницкий, и слушал холодно уверения гетмана в благодарности. Ислам-Гирей поневоле должен был нарушить зборовский договор, выгодный для него и представлявшей ему случай обогатившись уже на счет Польши, обогатиться еще и на счет Московского государства. Ислам-Гирей оскорблялся тем, что Хмельницкий, действуя посредством турецкого двора, насильно принудил крымского хана идти против поляков. Между татарскими беями были враги и недоброжелатели Хмельницкого, один из них Велибей рассылал к разным татарам письма, убеждал не ходить на помощь к казакам и уверял, что того желает сам хан⁵⁶⁰.

Не успев исполнить своего плана и преградить врагам путь к Берестечку, Хмельницкий затеял другой: он послал казаков, которые нарочно попались в плен и сказали, что их гетман направляет все свои силы к Дубно. Это сделано с тем намерением, чтоб разделить польское войско и атаковать его на двух переправах: оставшихся – на Стыре, а тех, которые двинутся к Дубно, на реке Икве – среди болот и яров.

Сначала план было удался. Тогда еще обоз на Стыре не успел переправиться и множество возов и пехоты было на другом берегу, а по настоянию короля, вопреки возражениям Потоцкого, на военном совете решили – идти с конницею под Дубно.

На другой день, едва только стало рассветать, раздались трубы и передовые полки двинулись по дороге к Дубно. Сам король, собравшись в путь, слушал обедню. В это время приводят к Потоцкому какого-то шляхтича.

«Я шел из Подкаменя (сказал он), и один Промысл спас меня. Когда я проходил чрез лес, то видел изломанные кустарники и свежие следы конских копыт – несомненный признак, что неприятельское войско недалеко.»

Потоцкий побежал к королю и прервал его благочестивые занятия. Он рассказал ему о вести и заклинал, именем булавы, которую государь вручил ему, не идти вперед.

«Умоляю, ваше величество, – сказал он, – не выступать, по крайней мере, сегодня; если желание бессмертной славы и победы так горячо побуждает ваше величество, то повременим до утра: быть может, тем временем мы получим наверное известие о неприятеле».

Король приказал помедлить, но все-таки собирался в поход, и передовые полки были за четыре версты от стана ⁵⁶¹. Вдруг прибегает гонец Вишневецкого.

Иepемия уже успел под Радзивилловым войти в новую битву с казаками и узнал намерение неприятеля.

«Воротитесь (извещал он) и не покидайте своего поста. Хмельницкий идет к Дубно, чтоб остановить войско наше во время переправы чрез Икву, а хан хочет напасть на оставшийся обоз на Стыри и уже сосредоточил свои силы около местечка Перепятина⁵⁶².

Тогда король дал приказание немедленно воротиться и начал переправлять остальную пехоту и обоз с левой стороны Стыри на правую. Эта работа продолжалась весь день и, наконец, целую ночь, при зажженных лучинах ⁵⁶³.

Король запретил, под страхом наказания, выходить из обоза пасти лошадей, для того, чтоб какой-нибудь нерасторопный слуга не попался под татарский аркан и не высказал неприятелю о положении войска. Но поляки, как обыкновенно у них делалось, не слушали приказаний, попадались в плен и через это Хмельницкий знал обо всех движениях своих неприятелей. Так случилось и в этот день⁵⁶⁴. Попавшись в плен, слуги сказали, что король уже нейдет к Дубно. Хмельницкий узнал, что другой план его разрушен Вишневецким. Досадно стало гетману, что его кровный и непримиримый враг один уничтожает замыслы его и как будто насмехаясь над силою его стоит в отдалении и от главного войска и спасает всех своею храбростью и предусмотрительностью. Хмельницкий послал сильный отряд сломить и уничтожить храбреца.

Недалеко от Берестечка напали казаки на Вишневецкого; два раза он посылал просить подкрепления и два раза не выдержали поляки. Приходилось Вишневецкому посрамить свою воинскую славу, как вдруг, уже на закат солнца, является Конецпольский. С тех пор, как он был выcлан для узнания местности, его не было в лагере; он воевал с казацкими загонами, а теперь возвращался из Брод и, услышав шум сражения, нечаянно поспешил на спасение Вишневецкого и ударил на казаков сзади; они смешались и оставили сражение. С торжествующим видом прибыл Иеремия в обоз с новыми пленниками. Татарские пленники сказали, что хан хотя прибыл, но вовсе не расположен сражаться и теперь хочет возобновить мир⁵⁶⁵.

Это было вечером 18 июня (28-го н. с.). Вдруг на горизонте зачернела толпа. В польском лагере раздался крик, началась беготня. Король приказал конным полкам выходить в поле. Но это были только передовые татарские наездники, открывавшее сражение, по своему обыкновению, герцами. Они вызывали поляков помериться силою и, чтоб раздражить их, называли трусами и показывали разные оскорбительные знаки. Несколько отважных выехало на герцы. Дело обошлось без большого кровопролития, но татары удалились с тайным предчувствием неудачи. «У татар (говорит современник) был обычай замечать, в какую сторону головою упадет первый татарский труп: если к неприятелю, то это счастливая примета, а если к своим, тогда ждали потери». Случилось, что какой-то татарин, на пегом коне, расскочился на поляка, но тот ударил его копьем – и наездник упал навзничь головою к своим⁵⁶⁶.

Король, ожидая с минуты на минуту появления целого неприятельского войска, не велел коннице возвращаться в лагерь. Жолнеры провели ночь сидя на конях, жалуясь, по выражению современника, на ленивую зарю, которая, как казалось им, слишком медлила и оставляла их в неприятном положении⁵⁶⁷.

19 июля (29-го н. ст.), когда взошло солнце, поляки увидели издали на юге неприятеля. «Казаки, в своих коротеньких черных свитках, были подобны громовым тучам, волнуемым бурею (говорит современник)⁵⁶⁸. Они остановились табором, верст за пять от польского лагеря, над речкою Пляшовою, впадавшею в Стырь. Вслед за ними начали, мало-помалу, появляться татары. Пойманные накануне поляками пленники говорили, что в этот день союзники не будут начинать генеральной битвы по каким-то колдовским приметам, а потому король выстроил только часть своего войска, остальным же велел выходить из обоза, приказывая, однако, быть наготове по первому вызову⁵⁶⁹.

Вдруг десять тысяч татар летят вместе с казацкими отрядами, в виде треугольника, на левое крыло польской армии. Король велел перемешать кварцяных жолнеров с посполитым рушеньем и двинуть на неприятеля. Неприятель нарочно пускал стрелы и пули в посполитое рушенье, заметя, что это народ не воинственный. Оглушительный крик татар придавал им боязнь: они пришли в беспорядок и побежали⁵⁷⁰. Два раза король посылал им свои силы, но из казацкого табора прилетали на помощь свои новые толпы⁵⁷¹. Уныние начало распространяться по рядам; мирный шляхтич не мог смотреть без содрогания на потоки крови, слышать стоны умирающих, крики раненых. Коронный гетман, ободряя их, кричал:

«Никто не должен страшиться такого зрелища: всякий знает, что оно обыкновенное игралище Марса!»

«Πриятнο (замечает современник)⁵⁷² было смотреть издали, как бегущие опять возвращаются на неприятеля, как опрокидывают его, как перелетают с одной стороны на другую знамена, берут пленников; и недаром один почтенный муж при этом зрелище воскликнул: «Господи Боже! покажи на мне милость свою, чтоб в то время, когда другие бьются, я мог только смотреть и любоваться».

Враги разошлись; и те и другие приписывали себе победу. Поляки говорили, что заставили казаков и татар оставить поле битвы⁵⁷³; казаки хвалились, что тогда-то познали поляки казацкую силу⁵⁷⁴. Убитых, по свидетельству современного дневника, было только двести с обеих сторон⁵⁷⁵, но без ран редкий возвратился с поля⁵⁷⁶.

Истомленные бессонницею прошлой ночи и сражением, польское войско нуждалось в успокоении, а потому король позволил коннице возвратиться в обоз, но приказал быть в совершенной готовности, когда сделается тревога⁵⁷⁷; между тем на передовых окопах поставлены были караулы для наблюдения за движением неприятеля⁵⁷⁸.

Эта первая стычка мало удовольствии принесла и Хмельницкому. В продолжение сражения хан с холма смотрел в зрительную трубу и удивлялся многочисленности польского войска⁵⁷⁹. По возвращении орды с поля, он собрал около себя мурз и начал советоваться: нельзя ли отыскать предлога оставить Хмельницкого и примириться с поляками? Услышав об этом, Хмельницкий прибежал к Исламу.

– Как же это? – сказал хан, – ты уверял, что у поляков войска тысяч каких-нибудь тридцать, да и неопытная молодежь, а я вижу, что у короля войско огромное и есть воины храбрые.

– Они отважны на первых порах, – возразил Хмельницкий, – пусть-ка попробуют пуль, лагерных неудобств, непогоды, солнечного зноя и бессонных ночей, а наконец, голода; не станет вина и других напитков: воды пить не привыкли; холоду и голоду не испытывали, – посмотрите, как они сами поднимут мятеж и оставят своих начальников. Надобно только истребить кварцяных, а посполитое рушенье от одного страха пойдет врассыпную. Назад тому три дня уже и так многие, рассердившись на короля, ушли домой⁵⁸⁰.

– Если ты мне завтра не расправишься с поляками, – сказал, по известию поляков, хан, – то я тебя самого отведу к королю⁵⁸¹.

Украинские летописи уверяют, будто в эту ночь действительно было заключено новое и окончательное тайное условие между ханом и королем. Поляки отдавали хану Запорожье, обещали подарки и союза, и хан дал слово, что будет следующей день сражаться только для вида⁵⁸². Есть причины, заставлявшие, с другой стороны, сомневаться в этом, особенно если верить описаниям сражений по историкам польским, а русских подробных описаний не сохранилось.

Как бы то ни было, несомненно только то, что хан показывал в то время сильное нерасположение к казацкому вождю. Хмельницкий не унывал. Удалившись из исламова шатра, он стал наблюдать в сумерках польский лагерь; видел, как расставляли караулы, и заметил, что один крайний редут около реки Стыри охранялся слабо. Казацкий гетман выбрал шайку отважнейших и приказал им напасть на немцев, которым был вверен этот пункт. В полночь казаки переплыли Стырь и тихо подкрались к неприятелю. Немцы спали, утомленные битвою и трудами. Рассыпавшись между сонными, казаки начали их колоть, и уже много погибло немцев и ни один не успел пикнуть. Но после долгого труда руки ослабели у казаков и умиравшие, сквозь сон почувствовав мучение, произносили глухие стоны. Это пробудило одного артиллериста... он встает, догадывается, подходит к пушке и выпаливает. Гром ее пробудил множество народа; раздалась тревога на трубах от одного редута до другого и скоро затрубили по всему лагерю, и вся армия была уже на ногах. Воины летели туда, откуда послышалась тревога. Казаков уже не было: они бросились в реку, переплыли ее, и когда жолнеры, с зажженными лучинами, смотрели на зарезанных немцев, молодцы уже выбрались насухо, с удивительною для врагов скоростью⁵⁸³.

С этой минуты все войско польское не спало. Проснулись и в казацком войске. И там, и у поляков начали готовиться к решительному бою. Как только стал показываться на востоке свет и можно было отличить человека от человека, король начал устроивать войско в боевой порядок⁵⁸⁴. Он разделил его, как водится, на три части. Правым крылом командовал Потоцкий; под его начальством были, между прочими, Ляндскоронский, Александр Конецпольский, Юрий Любомирский и два брата Собеских; левым крылом начальствовал Калиновский; здесь был и герой этой эпохи – Иеремия. Ополчения посполитого рушенья перемешаны были с кварцяными: ополчения сендомирское, краковское, бельсское, любинское, волынское, русское и серадское – шляхтичи, большею частью потомки православных предков, находились на левой стороне. Прочие были на правой. Правое крыло примыкало к лесу, левое к Стыри. Центром начальствовал сам король. Впереди, в центре, стоял Пржиемский с артиллерией, за ним ряды немецкой пехоты, прикрытой по оконечностям отрядами конницы; далее, вдоль полукруглого шара, гусары с копьями, украшенными красными древками, а за ними король, окруженный пятьюстами конной дружины из знатнейших дворян; за королем была пышная гвардия, полки некоторых воеводств, в том числе драгуны, присланные брандербургским курферстом, по долгу ленной зависимости. Позади был лагерь, окруженный возами, скованными цепями, а за ним Берестечко и извилистая Стырь⁵⁸⁵. Число всего польского войска простиралось до трехсот тысяч⁵⁸⁶, но если прибавить к тому слуг, погонщиков, не участвовавших во фрунтовой службе, то быть может оно было более и могло действительно привесть в страх не одного хана. «В то время (говорит современник)⁵⁸⁷, только ксендзы, женщины, старики и дети оставались дома, в Польше; все взрослые и сильные пошли на войну, освященную благословением римского первосвященника: всякому желательно было избавиться от грехов и мучений после смерти».

Канцлер Лещинский советовал королю удалиться с поля битвы для предохранения себя от опасности.

– Народ божий, – говорил он, – удалял от опасности Давида, дабы не затмилось светило Израиля; Владислав, Ягелло и Сигизмунд III всегда издали смотрели на сражавшихся, да и сам хан пред глазами нашими, хотя и считается смельчаком, но только зритель битвы, а не боец.

– Собственная безопасность для меня не дороже безопасности отечества, – сказал король, – король живет одною жизнью с народом; едино тело должно быть оживляемо единым духом. Другим королям угодно было удаляться от битвы, а я знаю, что победы зависят прежде всего от Бога, а потом от короля и вождей. Пусть дворяне видят своего короля и ободряются; пусть враги видят его и боятся нас. Пуля найдет виновного⁵⁸⁸.

Хмельницкий тоже устроивал свою армию: она разделена была на две половины по союзным народам. По отлогости равнины, на левой стороне, расположились татары; их длинный ряд загибался назад, в виде полумесяца, и соединялся с казацким войском; казаки прямо стояли против левого польского крыла; впереди находился знаменитый казацкий четвероугольник из возов в три ряда, скованных между собою цепями: пехота уставлена была рядами в средине этого подвижного укрепления, которое, по сознанию поляков, могло выдержать самый сильный напoр. Пехота была прикрыта по бокам отрядами конницы⁵⁸⁹. Число ханcкого войска вообще историки простирают до ста тысяч, а число казацкого польские историки явно преувеличивают, ибо одни простирают его до 350.000, другие до 250.000⁵⁹⁰, иные до 200.000⁵⁹¹, но, по всем вероятиям, у Хмельницкого не было столько войска, потому что тысяч более тридцати поставлено было на границе литовской; некоторые украинские полки, например, киевский, уманский, оставлены были в средине Украины и почти все местечки наполнены были казаками. Под Збаражем Хмельницкий не имел войска более восьмидесяти тысяч. Современные польские дневники также упоминают только о восьмидесяти тысячах действующего русского войска под Берестечком⁵⁹². Если прибавить сюда толпу простонародья из Волыни, которая смотрела за возами и лошадьми и служила для исправления всяких работ, то, быть может, русское войско простиралось до ста тысяч с лишком. Таким образом, один польский историк, упоминая о числе всего войска, действовавшего под Берестечком с обеих сторон, справедливо насчитывает только пятьсот тысяч с лишком, но триста тысяч из него было поляков. Опытные реестровые казаки, так называемые ветераны, были в войске Хмельницкого такая же сильная надежда, как немецкие полки в польском войске; но вообще у казаков тогда уже начало показываться качество, несколько угаснувшее в эпоху всеобщего волнения – предательство.

Выстроенные к битве, враги долго не видели друг друга за утренним туманом, расстилавшимся по стырской равнине. В польском лагере пели молитвословия; по рядам носили чудотворный образ холмской Божией Матери, которой работу предание приписывало св. евангелисту Луке⁵⁹³. Он был подарен, как думали поляки, константинопольским императором киевскому князю, и в этом-то памятнике былой эпохи независимости Южной Руси поляки искали помощи против казаков, ополчавшихся за возвращение русской земле независимости. Канцлер, с духовенством и клирошанами, отправлял торжественную процессию, и, возвышая крест, ободрял воинов благочестия и креста Христова, как называли поляки свое посполитое рушенье. Король, разъезжая по рядам с обнаженною саблею, в блестящем собрании польской знати, возбуждал мужество в воинах:

«Друзья! (восклицал он) теперь пришел час воздать справедливую месть мятежникам, соединенным с неверными, за оскорбление святыни римско-католической церкви, и спасти потоптанное божественное право и честь польского королевства. Я с вами неразлучно: или уничтожим холопа и возвратимся домой с победою, или все ляжем здесь, защищая отеческую свободу. Лучше смерть, чем быть в неволе у хлопов и в посмеянии у всех народов»⁵⁹⁴.

Тоже делалось и в казацком войске, гордившемся именем ополчения за православие, хотя в нем половина войска состояла из врагов Иисусова креста. Коринфский митрополит Иосаф, в архиерейском одеянии, проезжал на коне между русскими; пред ним несли церковные хоругви и образа; дым кадильный возносился предвестником дыма пушечного.

«Братия и воины Христовы, – говорил архиерей, – постойте за церковь вашу, отродившую вас духовно»⁵⁹⁵.

Хмельницкий, в своей горностаевой мании, препоясанный освященным мечом, с булавой, осыпанной драгоценными камнями, летал на бесценном аргамаке и напоминал казакам, что пришел день утвердить навсегда свободу веры и русского отечества; и голос его, приводивший врагов в трепет своею резкостью, разносился на далекое пространство.

Сражение при Берестечке – Бегство хана – Задержание Хмельницкого – Десять дней осады – Переговоры – Вылазки – Бегство русских – Расхищение казацкого лагеря – Мужество казаков

Среди таких церемоний взошло солнце: но без лучей было дневное светило: туман еще с час закрывал врагов друга от друга. «Наконец, словно занавес (говорит современник)⁵⁹⁶, поднялся его воздушный полог и лучи солнца отразились в блестящих оружиях и панцирях, и утренний ветерок заиграл желтыми значками, раздвоенными на острые клинышки, и гордо вдали на холме в татарском лагере высилось белое знамя, поставленное близь шатра, где находился повелитель Крыма». – «Был вид величественный (говорит современник), на пространстве, сколько можно было окинуть взором, разостлались несметные ряды трех враждебных народов: каждый из них готовился к бою за то, что было для них всего драгоценное: поляки за отечество, татары за славу и добычу, казаки за независимость⁵⁹⁷. Разделяло их ровное поле, которому суждено было упиться кровью и устлаться трупами. Враги смотрели друг на друга безмолвно, недвижно, как бы любуясь огромностью сил своих»⁵⁹⁸. Хмельницкий не приказал начинать битвы до тех пор, пока сам неприятель не бросится на них. Король дал приказание не выходить из строя под опасением смертной казни и не отвечать на татарские вызовы⁵⁹⁹. В таком торжественном безмолвии стояли они до полудня и только редкие крики прерывали глубокую тишину, подобную той, какая бывает в воздухе пред наступлением грозы. «В эти часы томительного ожидания и неизвестности явился, говорит предание, сохраненное польскими летописцами, в воздушной синеве архангел Михаил и светоносным мечом грозил татарскому полчищу, и в далеком небе блеснул образ св. Девы. Многие видели это, говорит летопись, и оживлялись мужеством сердца их и бездействие было тягостнее битвы»⁶⁰⁰.

«Что бы это значило, что неприятель не трогается? (спрашивали друг друга поляки) верно, он боится нашей огромной силы и думает бежать?»

Другие подозревали, не замышляет ли Хмельницкий какой-нибудь хитрости⁶⁰¹. Король приказал оглядываться назад и остерегаться нападения с тыла. Поглядывая на далекий холм, где белелось ханское знамя, иные думали, что неверные собирают на них силы ада и заклинаниями хотят поразить их пуще оружия. Непонятное опасение стало распространяться между полководцами, так что некоторые хотели было отложить битву до другого дня. Тогда король, желая прекратить толки и не допустить войско до упадка духа, послал к хану Отвиновского, знавшего восточные языки, с вызовом открыть поскорее битву, которая, по сказанию украинских летописцев, долженствовала быть только примерная для татар.

«А что, – сказал хан окружавшим его, – вытрезвился ли Хмельницкий, который мне говорил ложь о польском войске, будто оно ничтожно? Пусть идет подбирать мед у этих пчел, у которых так много жал»⁶⁰².

Было два часа пополудни; облако начало находить на солнце и ветер подул с запада: вдруг в польском войске заиграли на трубах и запели торжественную песнь в честь Богородицы «О gospodzie nwielbiona», которую пели всегда пред о начатием сражения⁶⁰³.

Пехота казацкая двинулась под прикрытием своего укрепления. Татары, с диким гиком, бросились к центру польской армии⁶⁰⁴. Тогда Иеремия Вишневецкий с двенадцатью полками кварцяного войска и с четырьмя ополчениями: краковским, сендомирским, ленчицким и серадским, бросился стремительно на казаков⁶⁰⁵. Бесстрашный полководец сам указывал всем дорогу и летел вперед с обнаженным мечом. Непобедимый, по сознанию поляков, казацкий четвероугольник распался⁶⁰⁶.

В войске казацком из полководцев было много таких, которые для «паньства великого, для лакомства несчастного, как выражается старинная песня, готовы были предать врагам свободу веры и отечества. Украинская летопись обвиняет в этом случае особенно одного, Гурского, родом киевлянина, которого называет генеральным асаулом. Хмельницкий, если верить этому сказанию, наблюдая сам за двухмысленным ханом, оставил Гурскому команду над пехотою, но Гурский, недавно пожалованный поляками в дворяне и обласканный ими, во время нападения Вишневецкого двинул казаков назад⁶⁰⁷. Поляки проскочили среди казацкого войска, разорвали его, и князь Вишневецкий вдали показывал знамя с гербом своего дома, посреди неприятельского лагеря, вдалеке от прочих знамен Речи Посполитой⁶⁰⁸.

По следам Иеремии король приказал двинуть на казаков артиллерию и иностранную пехоту, а между тем с правого крыла прибежал на помощь Вишневецкому Александр Конецпольский⁶⁰⁹. «Тогда (говорит очевидец) грянуло разом несколько десятков пушек, поднялась черная туча, разрываемая огненными фонтанами; раздался ужасный крик; ржание коней, рев испуганных волов, вопли раненых смешивались с оглушающими пушечными выстрелами и сквозь поднявшийся дым виднелись багровые потоки крови, груды трупов в панцирях, с обнаженными саблями и ружьями в заледенелых руках, и бешеные кони, волочившее по полю своих всадников, не успевших вынуть ног из седла и кончивших жизнь под шипами подков».

К вечеру дело совершенно было кончено. Хан закричал, как говорит украинский летописец: «В казацком войске измена!» – и стремительно бросился в бегство⁶¹⁰; за ним, пораженные паническим страхом, пустились в беспорядке татарские полчища... Бегство их государя и за ним всех мурз до того поразило татар, что они, не будучи никем преследуемы, бросали, в беспамятстве, свои арбы с женами и детьми, свои сокровища, награбленные на Руси, больных и даже мертвых, в противность алкорану, запрещавшему оставлять правоверных без погребения⁶¹¹. Хмельницкий, изумлявшей всегда врагов твердостью и присутствием духа, стоял, как ошеломленный; потом отдал начальство Джеджалыку, а сам бросился за ханом в надежде уговорить его и воротить на сражение⁶¹². Хан покинул поле битвы, остановился верстах в трех от казацкого обоза. «На нас сегодня на всех, – сказал хан, – какой-то страх напал, татары не по пойдут биться; останься со мной, подумаем; а завтра я пошлю своих людей помогать казакам»⁶¹³.

Поляки заняли все поле, где прежде стояли татары, захватили ханский шатер, взяли даже серебряный барабан, которым скликали татар на битву⁶¹⁴, начали поражать казацкие силы с трех сторон, а вдобавок усилился ветер и дул прямо в лицо казакам, и смятение до того распространилось между ними, что одна часть войска, желая подать помощь другой, наткнулась в дыму на собственные пушки, и пушкари вместо поляков начали бить своих. Быть может, и это была заранее устроенная хитрость изменников. Тогда часть конницы, видя поражение, убежала из лагеря и пустилась вслед за татарами. Другая часть конницы и пехота сомкнулись снова. Мужественный Джеджалык с присутствием духа привел все в порядок, храбро отразил натиски и стал ретироваться к реке Пляшовой.

Вечерело. Облака, с самого полудня мало-помалу заволакивавшие небо, распустились сильным дождем; лошади и люди спотыкались, порох подмочился; поляки прекратили битву.

«Это всегда так бывает, – говорили старые воины, – после каждой кровавой битвы Бог смывает со своей земли человеческую кровь, пролитую человеческими руками»⁶¹⁵.

Торжественное «Те Deum» разносилось по полю битвы⁶¹⁶ . Всю ночи после того утомленные жолнеры спали, как убитые, где кто упал, и никто не боялся хитростей неприятелей, которые если б воспользовались такою уверенностью, повернули бы дело иначе. Дождь лил, как из ведра, небо покрывали тучи, раздираемые молниями; только неутомимый король был на воздухе, с открытою головою, несмотря на то, что получил контузию в ногу – он подавал собою пример деятельности прочим полководцам⁶¹⁷.

В казацком таборе воины тоже не спали. Они дожидались своего гетмана, который обещал к ним воротиться. Тем временем они снова сбили возы в четвероугольники и начали окапывать обоз с трех сторон; с четвертой не нужно было никаких окопов: там простиралось болото, в котором утонула бы нога и человеческая, и лошадиная⁶¹⁸. Окопы окончились в одну ночь и казаки утром готовы были на новую битву, к удивлению поляков, которые говорили: «Вот бойкий народ! Копать землю им ни почем; но ведь на то они холопы!» ⁶¹⁹. Писарь Выговский, окончив распоряжения, уехал к хану просить, чтобы он отпустил к ним гетмана, явно задержанного и уже не воротился в обоз. Хан и его задержал вместе с гетманом.

В субботу, 21 июня (1 июля н. ст.), жолнеры собирали и считали тела, и нашли убитыми шесть тысяч с обеих сторон. «С таким малым кровопролитием мы приобрели решительную победу!» – воскликнули они⁶²⁰. Тeла поляков были отвозимы к погребению во Львов; этим заведовали кармелиты⁶²¹. Между тем король и предводители начали совет.

«Что делать? – говорил Ян Казимир, – добывать ли казаков штурмом, или морить обложением?»

Иеремия Вишневецкий советовал действовать решительно: истребить все неприятельское войско, не щадить ни сил, ни средств, чтоб затушить совершенно восстание. Приверженцы его советовали послать войско за реку, поделать плотины и палить в казаков со всех сторон; другие предлагали спустить воду и затопить казацкий обоз.

«Стоит ли терять благородную кровь, чтоб получить какие-нибудь попоны или отрепья? (говорили другие) лучше стесним их, пока они преклонятся пред королевским величеством»⁶²².

Король прибавил при этом:

«Мы не должны быть суровее самих казаков, которые не уничтожали войска, разбежавшегося под Пилявою, не шли из-под Замостья на Польшу и не употребили всех прав победы под Зборовом. Для чего же и нам взаимно не заплатить им великодушием, если они согласятся на справедливые условия? Умерим милосердием нашу победу. Эти неблагородные члены государства нужны, однако, для благородных; лучше мы излечим их кроткими средствами⁶²³ .

Наконец решили осадить казаков и палить в казацкий лагерь до тех пор, пока они будут просить мира, а тем временем послать за пушками в Гродно и Львов, потому что в польском лагере орудий было недостаточно для такого большого пространства⁶²⁴.

В воскресенье поляки подвинулись к неприятельскому лагерю и растянулись около него в виде полумесяца. Немцам было приказано поделать на другой стороне шанцы и палить на неприятеля с востока. Таким образом, казаки отовсюду были осыпаемы пулями.

Казаки ждали Хмельницкого целую субботу и не дождались; ждали его до полудня в воскресенье, с беспокойством поглядывая на окопы, которые насыпали для пушек польские жолнеры. Гетман не являлся. Между тем многие из чиновников, а особенно шляхтичи по происхождению, вероятно, желая облегчить полякам победу, переезжали в польский лагерь, как скоро увидали, что будет штурм. Наконец со всех сторон загремели пушки, градом посыпались картечи в казацкий лагерь. Казачество заволновалось. Довбиши ударили в котлы, и толпа повалила на раду.

«Поляки хотят нас добывать (говорили они): а кто же теперь нас поведет? Нельзя быть без головы! Надобно выбрать старшого»⁶²⁵.

Хмельницкий, уходя из табора, оставил вместо себя команду Джеджалыку; ему предоставляли теперь начальство вольные голоса.

Кропивенский полковник долго отказывался от этой чести. Того требовали запорожские обычаи, к тому же он знал, что Хмельницкий не любил, если кто-нибудь берет на себя принадлежащее ему начальство: за несколько дней первенства он мог поплатиться головою⁶²⁶. Наконец, после усильных просьб и даже угроз и брани, без чего не обходилось в казацком обществе, он принял команду только на один день.

Первое дело этого новоизбранного наказного гетмана было послать к полякам просить мира. Это сделано было не для того, чтоб казаки хотели в самом деле помириться, но для того, чтоб поляки на время приостановили штурм и дали им, в свою очередь, сделать удачные нападения. Поляки перестали палить и тогда русские быстрым полетом пустились в две стороны: один на польские шанцы, другие через реку, на немцев. Много в тот день пало польских воинов, много было взято в плен, но главное зло – немцы остались: их хладнокровия не сломила горячая казацкая удаль.

Ночью Богун с отважными переправился через реку; они подползли по берегу до немецких шанцев. Караульные заснули. Казаки отняли несколько пушек, перетащили через реку и убили до ста человек, но тут подоспели к немцам на помощь, и казаки принуждены были обратиться назад⁶²⁷.

«Вот что значит спускать неприятелю!», – говорили тогда поляки, и решились не давать казаками отдыха ни на минуту.

Весь понедельник происходила битва: казаки опрокинули нисколько хоругвей и набрали много пленников.

Во вторник с утра до вечера гремели с обеих сторон пушки. Казаки огромною толпою выскочили из окопов, бросились на средину польской армии, и тяжел был для них этот день.

Ночью со вторника на середу казаки бросились неожиданно на польский лагерь, но лунная ночь помешала их намеренно сломить неприятеля внезапным напором⁶²⁸.

В середу русские до того были ужасны, что польские полководцы не находили охотников идти на штурм. «Только что шляхтич высунет голову из лагеря, пуля казацкая тотчас и подцепит его»⁶²⁹, – говорили очевидцы.

Ночью, с середы на четверток, почти все казацкое войско бросилось на разные пункты польской армии, но помешала, говорит современник, хлопам гроза и проливной дождь.

Храбры и отчаянны были их выходки, хитры замыслы, которые обыкновенно выдумывал и исполнял Богун; но страшная безладица не допускала их приводить к концу начатого дела. Одни избирали начальником Джеджалыка, другие Богуна, третьи еще какого-нибудь вождя. Каждая партия исполняла только то, что приказывал ее вождь, и не хотела действовать так, как хотел избранный другою партией; а начальники эти поступали нарочно наперекор один другому⁶³⁰. Паны узнали о таком беспорядке и ободряли этими жолнеров: «Где нет старшого, там ничего не сделает солдат, хотя бы у него была чертовская отвага».

6 июля, в четверг, полякам привезли пушки; началась такая пальба, что казаки, как они сами сознавались, думали, что земля под ними провалится. Они храбро отстреливались, но польские пушки были больше казацких и наносили казакам больше вреда. Тогда, подобно осажденным полякам под Збаражем, русские окапывали себя и лошадей; но такая война была не в казацком духе. Казаки готовы были пойти в огонь, в воду, но сидеть неподвижно и бояться выглянуть на свет – было не сходно с их размашистою натурою. Джеджалык, принявший в третий или в четвертый раз начальство, увидел, что вместо поляков они скоро начнут с досады бить друг друга, и опять послал к панам предложение прекратить пальбу для начатия мирных переговоров. Король принял его, но приказал держать в готове артиллерию. «Уже раз (говорили поляки) они нас обманули; с ними надобно дружиться, а камень за пазухой держать»⁶³¹.

И вот в русском лагере собралась рада, шумная, беспокойная, какая бывала только в крайних случаях угрожавшей гибели.

«Старшина нас покинул (говорили русские), Хмельницкий всему виною! Он злодей, изменник, погубил нас! Мы выбились из ляшской неволи, а он нас опять предал панам! Мы восстали… вот он нам за то и наделал беды! Он нарочно покинул войско! Он подружился с бусурманом и сам ушел с ним, а нас оставил на зарез! Будем просить милости у короля; пусть только он сохранит наши зборовские статьи: а его, злодея, поймаем и выдадим. У нас будет лучше его гетман».

Тут среди разъяренной толпы явился митрополит Иocaф с духовными и успокоивал волнение.

После разных споров и несогласий решили наконец отправить к королю посольство с предложением заключить мир⁶³². Посланы были три чиновника: сотник чигиринского полка Крыса, миргородский полковник Гладкий и сотник переяславского полка Петрашенко.⁶³³

В блестящих кармазинных кунтушах, как будто для показания казацкого богатства, явились казацкие посланцы к Потоцкому.

– Мы пришли просить милосердия и пощады! – сказали они по-латыни, (все трое были люди образованные) и поклонились почтительно.

Потоцкий воскликнул также по-латыни:

– Ах, вы, изменники! ах, вы, злодеи, каких на свете еще не было! И вы смеете толковать о вере, представляете, будто воюете за церковь? Христиане ли вы, когда побратались с неверными татарами и турками? Нет, вы недостойны видеть короля⁶³⁴.

– Милостивый пане, – отвечали казаки, – мы пришли просить прощения; не мы сами зачинщики зла; нас обманули лиxиe люди, привели нас насильно на войну, а потом оставили⁶³⁵.

Ποтоцкий продолжал им читать нравоучение, а казаки просили прощения. Наконец, Потоцкий сказал им ласковее:

– Хорошо; дожидайтесь! Если его величеству будете угодно, вас позовут.

Через несколько часов их позвали в королевский шатер, который тогда находился на том месте, где теперь был xaнский. Король сидел посреди сенаторов и господ. Казаки вошли, потупив глаза, и тотчас пали на колени. Петрашенко начал говорить речь.

«Казаки, побежденные тобою, великий король, и уцелевшие от смерти на кровавом поле, умоляют тебя о милосердии. Мы преисполнили меру человеческих преступлений, но думаем, что еще не превысили врожденного милосердия твоего. Пощади кающихся, или скорее умертви виновных! Сто тысяч повергают перед тобою головы, готовые к отсечению, если тяжесть наших преступлений может быть смыта только обильною кровью. Но к чему, государь, употреблять оружие против тех, которых мучит совесть! В твоей воле казнить нас или помиловать; мы в своем лагере, как в темнице, будем ожидать казни. Но если ты во власти умертвить нас за оскорбление твоего величества, то приобретешь более славы, если простишь наши заблуждения и тем заставишь нас умирать ежедневно от раскаяния в своих прегрешениях. Ты умножишь победу свою нашею погибелью, но уменьшишь царство свое, потому что принесешь многих в дар мщению» .

– Для чего вы подняли оружие? разве вам худо было? Не сделал ли король по вашему желанию? не простил ли вам прежних проступков? – обращались к ним паны с укоризненными вопросами.

Казаки продолжали просить прощения, взваливали всю вину на Хмельницкого и, заливаясь слезами, целовали, по тогдашнему польскому обыкновению, руки и полы одежд сенаторов и панов⁶³⁶.

– Видим в вас добрые знаки покорности, – сказали паны, – хорошо, если только они не притворные.

Казаки уверяли, что они хотят оставаться в повиновении короля и Речи Посполитой⁶³⁷.

Казакам приказано было выйти, и король начал совет. В казацкой просьбе, которая тут же была прочитана, не было ничего, кроме покорности и охоты предаться на волю короля. После продолжительного совещания казаки снова были позваны.

– Хотя подобных вам злодеев и свет не производил, – сказал канцлер от имени присутствовавшего здесь же короля, – хотя ваши преступления исключают всякую надежду на прощение, но удивительное милосердие королевского величества подобно бесконечному милосердию Господа, небесного Творца, который ниспосылает и грешникам щедроты своей благости; его величество король не желает вам окончательной гибели, если только ваше раскаянье непритворное и невынужденное вашим положением, и вы покажете знаки послушания. Завтрашний день вы получите приказания; двое из вас могут идти в войско и объявить королевскую милость, а один пусть остается здесь, чтоб мы видели первый пример покорности вашей.

Казаки недоверчиво поглядывали друг на друга; но Крыса вызвался остаться без принуждения. Он не думал уже возвращаться и остался у поляков в службе. ,,Видно, что у тебя не черная душа», – говорили ему паны⁶³⁸.

На другой день, в пятницу, явились казаки за обещанными уcловиями и были допущены к гетману и канцлеру, которые находились тогда вместе.

– Его величество обещает вам пощаду, – говорил канцлер, – если вы нам выдадите Хмельницкого и разорвете союз с татарами. Одни из вас пойдут спокойно за плуг, а других король пошлет в погоню за Хмельницким и татарами. Вы должны выдать нам старшин для испрошения королевской милости, и все пушки, и оставаться в совершенной зависимости у короля.

– Хмельницкого у нас нет и не знаем, где он; панов будем слушать; татар бить будем, а старшин и пушек отдать не знаем, как присудит рада; нехай до завтра, бо теперь висько пьяне ⁶³⁹.

– Ступайте! – сказали им. Послы пошли, потупив головы.

Снова грянули поляки изо всех орудий и несколько часов палили так, что в польском обозе слышно было, как картечи ломали казацкие возы. Казаки отстреливались, но слабо⁶⁴⁰, потому что тогда у них происходила рада.

Недовольное неудачею посольства, казачество сменило с начальства Джеджалыка. Избран был снова Богун. Духовные по-прежнему старались уверить их, что Хмельницкий ушел для их же пользы и скоро воротится, но уже тогда мало верили этому.

«Мы согласны (говорили казаки) помириться с королем; пусть только он нам подтвердит зборовские статьи; мы выдадим ему Хмельницкого и Выговского и всех подобных им: мы пойдем за татарами и верно будем служить Речи Посполитой».

Эти требования были написаны и отправлены с депутацией к королю⁶⁴¹.

Потоцкий, вероятно, думал, что польские картечи укротили русских, когда увидел новую депутацию; но удивился вспыльчивый гетман, когда прочитал совсем другое, нежели ожидал.

«Ах вы, хлопы! – закричал он. – Что это такое? Не из чего ж и война идет, как через то, что Речь Посполитая не хочет связываться этим договором ни в каком случае! Если хотите какой-нибудь милости его величества, то забудьте о зборовском договоре; с этим предложением нельзя являться к королю, иначе вы разгневаете его еще больше. Москвитяне не хуже вас, а выдали Владиславу пушки и знамена под Смоленском, и король оказал им милосердие. Повинуйтесь, а не то все пропадете, холопы⁶⁴². Вот вам пункты: два часа срока – не более».

В пунктах, поданных казакам, было сказано:

«Так как Хмельницкого и Выговского нет в таборе, то казаки обязаны дать в заложники полковников до тех пор, пока не представят Хмельницкого и Выговского, отдать все пушки, и те, какие в лагере, и какие есть в Украине; возвратить знамена, полученные Хмельницким от королей Владислава и Яна Казимира; выдать бунчук, булаву и все гетманские принадлежности. Король назначит им гетмана и вперед будет сам производить в гетманы, а число казацкого войска определит будущей сейм. Зборовские статьи уничтожаются, а вместо них казаки будут довольствоваться ожеговскими, заключенными гетманом Конецпольским».⁶⁴³

Эти статьи отнимали у казаков всякую свободу выбирать чиновников, лишали их возможности почитать себя вольным народом.

Вместе с послами отправился в казацкий лагерь сендомирский хорунжий.

«Никогда! никогда! – кричала рада, – король забыл, что обязан нам свободою и жизнью под Зборовом. Подпишите зборовские условия, которые мы вам написали саблею, иначе мы не хотим мириться и лучше все до одного положим свои головы»⁶⁴⁴.

С таким ответом воротился хорунжий.

Паны, надменные победою, далеки были от того, чтоб согласиться на требование казаков. Только подканцлер Радзеевский доказывал с жаром, что в самом деле Ян Казимир должен по всем правам подписать зборовский договор, и навлек на себя негодование короля и шляхты.

Между тем более и более находилось таких, которые переходили в польский лагерь. За Крысою вслед пришел Липинский, родом шляхтич, потом также шляхтич Головацкий⁶⁴⁵. Немало после них было таких верных, как назывались они в польском ополчении. Их принимали ласково, чтоб обнадежить других, и позволили служить в польском войске. Только один из таких змиев, которым жити не треба, как выражается украинская летопись, получил иной прием. Это был Лисенко, атаман кровожадного загона вовгуревцев. Он явился без оружия в ставку князя Вишневецкого, избрав самого злейшего врага казачества, чтоб тем сильнее доказать свое обращение. «Принимаю унию (говорил он), признаю св. отца и клянусь польским крыжем не делать зла католикам». Князь с отвращением смотрел на гайдамака и, не сказав ему ни слова, обратился к своим мечникам, дал знак, а сам ушел прочь. Лисенка разорвали на двух досках, соединенных посредине гвоздями и расходившихся в разные стороны⁶⁴⁶.

В субботу, 28 июня (8 июля н. с.), началась снова пальба. Казаки из мести и ожесточения начали умерщвлять пленников в виду польского войска: одному свернули голову, другому забили под колена гвозди⁶⁴⁷. Богун решился не сдаваться до последней капли крови и действовал против поляков как оружием, так и своею хитростью. Он распространил в польском лагере слух, будто хан с Хмельницким воротились и ночью нападут на польское войско. Немедленно отправили за реку большой корпус. Чтоб уверить поляков в истине этого, казаки затрубили в трубы, забарабанили в литавры, заиграли на инструментах⁶⁴⁸. Тем временем Богун напал на усевшихся на близких окопах и удержал над ним верх⁶⁴⁹. Ни искусство Богуна, ни отвага казаков не могли спасти их. Волнение в лагере дошло до крайности. Толпы новонабранных хлопов, исправлявших разные работы и вооруженных только косами, сходились на сходки.

«Что, братцы (говорили на этих сходках ораторы), король хочет, чтоб полковники и вся старшина шли в заставу, а они не хотят: оттого не мирятся; а тем временем татары разоряют край наш, побрали наших жен и детей. Выдадим старшину ляхам и будем свободны».

Богун узнал о таком замысле и, собрав на совещание старших, говорил: «Глупая чернь отдаст нас на убой и сами все пропадут. Остается выйти отсюда и спасти как самих себя, так и их».

Старшины решили ретироваться; но, чтоб этот замысел мог быть исполнен как следует, Богун не приказывал объявлять о нем, а велел переводить казаков мало-помалу на другой бок реки, и между тем беспрестанно сражаться с неприятелем, чтоб отвлечь внимание. Так, под распоряжением Богуна, начали делать мосты через Пляшовую и плотину через болото⁶⁵⁰.

Народу говорили, что это делается для того, чтоб иметь пастбища на другой стороне реки.

Но поляки немедленно узнали об этом. Один из многочисленных тогда казаков, переходивших к полякам, неизвестный по имени, казак гожий, как выражается о нем современник, явился в польский лагерь и объявил, что казаки думают уйти⁶⁵¹.

«Надобно прижать этих ужей, чтоб больше не кусались!» – говорили тогда поляки⁶⁵². По совету Потоцкого отправлен был Ляндскоронский с несколькими тысячами за реку⁶⁵³; хотели было послать туда Вишневецкого, но подвиги его возбудили зависть: не желали, чтоб от него зависело окончание битвы, потому что и без того приверженцы провозгласили его победителем на генеральном сражении⁶⁵⁴.

Весь день в воскресенье шел проливной дождь и казаки готовились уходить, как вдруг увидели, что за Пляшовой стоит польский отряд. Послана была еще одна депутация в польский лагерь и явилась в обед к Потоцкому⁶⁵⁵.

«Что еще? зачем?» – вскрикнул гетман. Казаки по-прежнему просили утвердить зборовский договор.

«Было время (писали они), когда под Зборовом король находился в такой же беде, как и мы теперь, но казаки пустили его в добром здоровье, истребовав только права свои. Зачем же, поляки, не помните этого, наступаете на нас силою и хотите истребить? У нас одна свободная дорога, а вы и ту хотите отнять»⁶⁵⁶.

Потоцкий вспыхнул, затопал, закричал и прогнал послов с ругательствами. Вслед за тем прискакал к нему король, услышав о новых послах из русского лагеря.

– Что это значит? пан коронный гетман!.. – сказал с сердцем Ян Казимир, – Вы распоряжаетесь самовольно и не даете знать королю.

– Ваше величество! – отвечал Потоцкий. – Эти изменники не стоят того, чтоб их допускать к высокой особе. Если б я знал, что у них написано в прошении, то приказал бы вытолкать, не допуская к себе⁶⁵⁷.

Нечего было делать. Богун решился вести войско напролом. В воскресенье вечером он приказал начать сражение для того, чтоб занять хлопов битвою с поляками в то время, когда другие будут заниматься приготовлением плотины. Богун выкатил им горелки и отчаянные хлопы полетели из окопов. Они сражались в тот вечер храбро, увели много пленников, которых обрекали на мучительные казни на следующий день. Вечером ударили отбой, и поляки говорили тогда:

«Чорт возьми! у них люди храбры, да и пороху много, а у нас ветер лошадьми колышет! Бог весть, что дальше будет»⁶⁵⁸.

Утомленные хлопы не подозревали, что будут делать казаки с предводителями, напились горелки и скоро весь табор заснул. Казаки тем временем свозили на болото возы, кожухи, шатры, кунтуши, свитки, мешки, седла, попоны – все, что имели и без чего при нужде могли обойтись, бросали в болото, и таким образом устроили три плотины⁶⁵⁹. Ляндскоронский увидел это и поспешил им навстречу, чтоб не дать переправиться. Богун выстрогал на трех плотинах войско, выставил впереди две пушки, а сзади поставил часть конницы, а потом должны были следовать артиллерия и казаки отрядами. Богун шел впереди и командовал, какому отряду следовало когда переправиться⁶⁶⁰. Передние крикнули резким голосом. Этот крик испугал Ляндскоронского; он подумал, что на него наступает целый табор; и так как у него было немного войска, то уступил дорогу неприятелю и убежал⁶⁶¹. Казаки начали свободно переходить, но несмотря на увещания полковников не спешить так столпились, что многие, при ночной темноте, положили головы во время этой переправы.

Занялась заря. Хлопы проснулись, а уже половины войска и всей конницы не было в лагере⁶⁶². Взошло солнце; они все еще ни о чем не знали, потому что табор был очень велик, да притом утренний туман закрывал вид. Только те, которые ночевали ближе к переправе, продолжали переход толпами. Между тем хлопы стали завтракать⁶⁶³. Это был день св. апостолов Петра и Павла⁶⁶⁴: надобно было разговляться.

Со стороны поляков не было ни малейшего нападения⁶⁶⁵. Вдруг кто-то посреди толпы крикнул резким голосом: «Братци! уже ни едного полковника немае в таборика, поутикали yci!»

По всей массе пробежал внезапный страх, раздался крик нескольких тысяч голосов, перепугавший поляков в минуту, весь оставшийся табор пришел в крайнее смятение⁶⁶⁶. Кто держал ложку с горячим кулишом, кто наливал чарку горелки для бодрости, другой заряжал ружье, иные держали пленных шляхтичей, готовясь, может быть, живьем зарывать их в землю – все было покинуто. «Словно воробьи (говорит поэт-очевидец)⁶⁶⁷, когда вырвутся из сети и мечутся во вей стороны, и бросаются толпами на блестящие окна, так все бросились врассыпную с отчаянными криками: «Пропали мы», – ища перехода. «Сюда! сюда!» – кричали передние казаки и вели их на плотины, но хлопы в таком множестве натолпились, что плотины разгрузли и они начали тонуть⁶⁶⁸. Напрасно Богун с другого берега, подъехавши к ним, уверял, что он никогда в мыслях не имел бросать их на произвол судьбы⁶⁶⁹ и уговаривал переходить в порядке, напрасно казаки кричали им: «Стойте! стойте? тише!» – хлопы, не поспев на плотину, бросились в разные стороны, толкались, стучали лбами друг о друга, по выражению очевидцев, в испуге стремглав летели в воду⁶⁷⁰. Поляки несколько времени смотрели на своих неприятелей и не могли понять, что это значит. Некоторые думали, что неприятель задумал хитрость, что казаки притворным бегством хотят завлечь поляков в табор⁶⁷¹. Они разуверились только тогда, как в польский лагерь прибежали пленные шляхтичи, чудесно спасшиеся от мучительной смерти. «Непостижимо! (говорили тогда поляки) мы на них вовсе не нападали; вдруг неприятель с криком бросается ни с того ни с сего. Больше ничему нельзя приписать этого, как особенному промыслу Божию»⁶⁷².

Со всех сторон повалили поляки в казацкий табор и с жадностью подбирали все, что им попадалось на глаза: на рожнах жарились большие куски говядины, на треногах стояли горшки с борщом, киселем, или казацкою соломахою⁶⁷³. «О, Господи Боже! (восклицали жолнеры) как Ты милосерд! мы уже страдали голодом, а Ты нам, ни оттуда, ни отсюда, послал столько хлеба, муки, каши, мяса!» В таборе было много овец и быков, и много стояло лошадей, совсем оседланных, так что жолнерам стоило сесть на них и гнаться за казаками. Двадцать восемь пушек досталось победителям; ружей и пороха было столько, по замечанью современников, что ими можно было снабдить все польское войско. Казачество потеряло и те знаки, которые служили для него залогом уважения к его мужеству и доблестям. Это были два знамени: одно, пожалованное Владиславом, когда он предпринимал войну против неверных и втайне думал восстановить значенье короля посредством русского народа; другое, присланное Хмельницкому в Переяславль Яном Казимиром⁶⁷⁴. Митрополит Иосаф – загадочное лицо в этой кровавой эпохе, проповедник крестового похода православных против католичества и вместе пропагатор соединенья Украины с Московщиной и могущества православной русской державы, и главная, по замечанию поляков, причина упорства осажденных русских, – не достался врагам на жестокие мученья, которые ожидали бы его, по сознанью самих поляков⁶⁷⁵. Последний раз он выдержал себя и представ в архиерейской мантии пред растерянными толпами, хотел остановить их и пал с освященным мечом в руке, освятив его, по замечанию историков, своею кровью⁶⁷⁶: какой-то шляхтич заколол его⁶⁷⁷. Поляки принесли к королю его митру, омофор драгоценной работы, жезл, литой из серебра, и освященный меч. Ян Казимир приказал похоронить архиерея в близкой русской церкви со всем его облачением. Вместе с тем привезли к королю и турецкого посла, неразлучно находившегося при казаках. Его вытащили из болота. Жолнеры разграбили шатер Хмельницкого и взяли его шкатулку, в которой было множество писем и тридцать тысяч талеров. Деньги достались полякам, кто успел подхватить их, а письма и печать войска запорожского принесли к королю⁶⁷⁸. Поглядывая на кипы бумаг, заключавших переписку с турецким правительством, молдавским господарем, трансильванским князем и агентами в Польше, паны говорили в шутку: «Теперь будет что читать!»⁶⁷⁹ . Однако некоторые письма были написаны условною азбукою.

Среди раненых и убитых поляки отыскали несколько своих несчастных собратий: одни были облуплены, как скотины, у иных были отсечены руки и ноги, другие еще дышали в страшных мучениях; по трупам некоторых поляки видели, что казаки употребляли всякие варварства, какие придумывало ожесточение⁶⁸⁰. Это возбудило свирепство воинов, они гонялись за русскими, хватали и терзали их. В таборе было много женщин, которые пришли в лагерь разделять труды и опасности со своими мужьями и братьями. Никому не было пощады, и даже раненым и чуть живым. «Наши (говорит современник) были похожи на разъяренных охотничьих собак, которые преследуя зверя, пронюхают его во всякой яме, во всяком кусте»⁶⁸¹. Напрасно хлопы кричали: милостивии панове ляхи, на Бога гляньте, будем вирни: мы не казаки, а мужики з черни – «Нет пощады тем, которые пили шляхетскую кровь и грабили костелы!»⁶⁸² – кричали поляки. Жолнеры вытаскивали бессильных врагов из-под возов, из болот, и мучили без сострадания, отплачивая за своих. Русские толпами сами бросались в воду и скорою смертью избавлялись от мучений.

Три тысячи храбрых не посрамили тогда казацкой славы, как говорилось в тот век в Украине. Заняв небольшой холм, они дорого продали жизнь свою, защищались мужественно, перебили множество врагов; а когда увидали, что на них со всех сторон наступает сильное войско, тогда бросились в реку, предпочитая смерть рабству. Осталось из них триста человек; они засели на небольшом острове, на реке Стыри, и оборонялись целый день; сколько ни подходили к ним шляхтичи, казаки ловко палили по них и метко задевали их косами, коль скоро какой-нибудь отважный бросался через воду. После неудачных попыток над храбрецами, долго начальники не могли вызвать на них охотников. Потоцкий послал депутата к этим отчаянным, для которых не существовал страх смерти⁶⁸³.

– Пан Краковский, – говорил депутат, – удивляется вашей храбрости и, жалея таких мужественных воинов, дарует вам жизнь, если вы сдадитесь.

– Скажите пану Краковскому, – отвечали казаки, – чтоб он так не думал о казаках. Нет, ляхи, не проведете нас обещаниями: нам жизнь недорога, а милостями врагов гнушаемся мы!

Они показали множество серебра и золота, которое унесли с собою из табора.

– Смотрите, – продолжали они, – как мало значит для нас добро мирское. – Драгоценности полетели в воду в глазах изумленных поляков.

– Знайте, – прибавили казаки, – что свобода для казака всего дороже.

Потоцкий послал на них две хоругви. Сам король прибежал смотреть на это редкое зрелище. Они обняли друг друга, прочитали молитву и бросились на поляков; каждый из них не прежде расставался с жизнью, как убив врага и сказав ободрительное слово товарищу. Целая сотня полка радзивиллова погибла прежде, чем перебили неустрашимых русских. Оставался только один из храбрых; он вскочил в лодку и начал отмахиваться косою. Четырнадцать пуль запустили в него: он был еще жив и держался! Один жолнер бросился на него также с косою и попятился назад. Король приказал сказать казаку, что удивляется его храбрости и дарует ему жизнь.

«Я гнушаюсь жизнью (отвечал воин), хочу умереть, как истинный казак!»

Несколько немцев вошли по шею в воду и закололи его копьями⁶⁸⁴.

«Каждый может видеть (говорили тогда поляки), что Бог лелеет счастие и благосостояние польского народа. Кто может сказать: мы победители неприятеля? Сам Бог низложил его»!

Напирский – Поляки преследуют казаков – Король уезжает в Варшаву – Польское войско идет в Украину – Дела в Украине – Поражение Небабы – Занятие Чернигова – Радзивилл вступает в Киев – Хмельницкий у хана – Хмельницкий в Паволочи – Свидание с полковниками – Судьба жены Хмельницкого – Третья женитьба Хмельницкого – Казацкий лагерь на Масловом Броде – Повсеместное восстание русских – Смерть Вишневецкого – Разорение Трилис – Киевский пожар – Неудача казаков под Киевом – Письмо Хмельницкого к Потоцкому

Почти в это время всеобщей радости пришли в войско вести, довершившие победоносное торжество польского короля. Хмельницкий, объявляя войну, разбудил и поселян Червоной Руси. В этой части русской земли, присоединенной к Польше еще в XIV веке, более угасала национальность, изглаживались воспоминания о временах князя Ярослава и короля Данила. Посещение Хмельницким Львова, в 1648 году, а в особенности воззвания Нечая, который в своем полку считал множество хлопов из воеводства русского, сделали червоно-руссов участниками борьбы русского народа с Польшей. Хмельницкий разослал туда свои универсалы и обнадеживал помощью Ракочи. На челе восстания явился тогда Напирский, пройдоха, сорви-голова, промотавшийся шляхтич, думавший поправить свое положение среди всеобщего замешательства: так описывают его современники⁶⁸⁵. Возмущение показалось сперва в ущельях Бескидов, где жили горные гуцулы, люди православные, русские по языку, удальцы, смелые, здоровые, как вода горных ключей, по выражению их песен. Гуцулы для Червовой Руси, казалось, должны были быть тем, чем были для Украины казаки. По голосу Хмельницкого они стали под начальство Напирского⁶⁸⁶. С ним вместе действовал некто Чепец, который с передовым отрядом первый спустился в долины, и приглашал поселян к восстанию⁶⁸⁷. «Мы пришли освободить вас от злодейств панов и жидов», – говорил он. Не только хлопы, но и некоторые дворяне, особенно те, которые не исповедовали католической веры, становились в это ополчение, в надежде возвратить себе права. Каждый из этого ополчения носил зеленый снурок, и пламя угрожало тому селу, где не хотели видеть этого знака⁶⁸⁸. Напирский надеялся на Хмельницкого: тогда еще никто не предвидел берестечского пораженья, надеялся и на трансильванского князя. Напирский думал воспользоваться повсеместным отсутствием дворянства, ушедшего в посполитое рушенье. Предводитель хотел завладеть всеми укрепленными местами, потом взять Краков и предать столицу в руки Хмельницкого в то время, когда шляхтичи будут отстаивать права свои на Волыни. Для удобнейшего исполнения замысла и притом, чтоб не тратить понапрасну людей, Напирский назвал себя Косткою (так называлась одна из знатных польских фамилий) и распустил слух, будто прислан от Яна Казимира с повелением занять крепости, оставленный без обороны. Первая крепость, с которой он начал дело, была Чорстын, лежащая на неприступной горе, на берегу реки Дунайца. Там вместо старосты оставался подстароста, жид. Напирский требовал, чтоб его впустили. Самозванец показывал грамоту с подписью короля с большой висячею подписью. Жид сначала было воспротивился, но вскоре почувствовал, говорит современник, что у него не достало духу. Мятежники заняли Чорстын.

Дошла весть до краковского епископа, которому король предоставил тогда надзор за этим краем. К Напирскому явились посланники от епископа.

«По какому праву и по чьему приказанию занять Чорстын и что за войско появилось в Польше?» – писал епископ.

«Я Костка, природный дворянин Речи Посполитой (отвечал самозванец): я прислан от короля для охранения границы от неприятельских нападений. Его величество беспокоится, что все дворяне вышли из отечества и потому прислал меня».

Посланцы уверяли епископа, что сами видели королевскую грамоту, и рассказали ему приметы нового чорстынского коменданта.

«Не может быть (сказал епископ): я знаю всех Косток, сколько их есть в Польше. Это не Костка».

Подозрение его оправдалось: в Краков привели из отряда Напирского покупщиков пороха и олова; они сознались под пытками, что замок занят приверженцем Хмельницкого.

Епископ тотчас послал отряд своей надворной команды и еще хоругвь староства Опунцкого, всего около тысячи человек, под начальством шляхтича Яроцкого, а между тем написал к королю, который немедленно отправил против мятежников три тысячи войска.

Пришедши под Чорстын, послали вперед часть жолнеров, которые должны были показывать вид, что хотят соединиться с мятежниками, и потом при удобном случае отворить ворота и выдать предводителей. Напирский впустил их. Тогда они тайно дали знать своим, что в Чорстыне недостаток воды, потому что на горе, на которой лежал замок, невозможно было дорыться до воды; а единственный колодец, служивший для продовольствия замка, находится за стеною. Поляки окружили Чорстынь, отняли воду и начали палить. Пальба ничего не повредила осажденным; из пяти тысяч, запертых в замке, был убит один повар; удалые гуцулы могли перетерпеть несколько дней без воды; а между тем прибывала к ним сильная помощь из гор, от своих братий; но пришедшие шпионы схватили нечаянно Напирского и Чепца, называвшего себя маршалом Комаровским, и выдали полякам.

На третий день после того они ехали по краковской дороге в цепях, и толпы народа с любопытством бежали смотреть на сподвижников Хмельницкого. Гуцулов выпустили из замка и не преследовали. Напирский, привезенный в Краков, был подвергнут допросу.

«Я родом Мазур (сказал он), я помогал Хмельницкому. Если б вы не проведали о моей хитрости, у меня было бы тридцать тысяч: я взял бы Краков и освободило бы всех крестьян в Польше от власти панов и жидов».

Его насадили на кол за оградою Кракова, а Чепца четвертовали⁶⁸⁹.

Подобное возмущение сделалось около Познани, в Великой Польше. Туда явилось шесть русских шляхтичей православной веры, посланных Хмельницким. Сначала они прикидывались пред дворянами будто бы у бежали из родины, спасаясь от народного восстания, а потом, когда по случаю отхода шляхетства в посполитое рушениe, число шляхетского сословия стало редеть в краю, они стали возмущать простой народ, распускали слухи о победах казаков, о поражении короля, толковали, что Хмельницкий восстал за свободу не. только русских, но вообще всего простого народа в Польше, призывали свергнуть иго владельцев, и таким образом набрали толпу, которая начала возмущение. Но князь Чарторижский, управлявший тогда Познанским епископством, погасил мятеж в самом начале. Отряд из пятисот всадников, посланных им против мятежников, напал на них: хлопы не знали ни военного строя, пи дисциплины, и с первого натиска разбежались. Четверо из эмиссаров были схвачены и посажены на кол; другие скрылись в лесах. Это поражение отняло отвагу у других хлопов, которые, по примеру этих, уже были готовы подняться. Весть о поражении Хмельницкого под Берестечком погасила всякую попытку на новые движения; иначе Польшу ожидали бы большие перевороты⁶⁹⁰.

После расхищения казацкого табора сам король намеревался идти в Украину со всеми и обещал не оставлять войска до тех пор, пока не прибудет в Киев, центр неприятельской земли.

Вишневецкий и Калиновский были посланы вперед с семью хоругвями для преследования бежавших казаков. Первый отправился к Дубно, а другой на юг, к Кременцу⁶⁹¹. Король, посылая эту погоню, обнародовал по Волыни универсал, который должно было оповестить по приходским церквам городов и сел.

«Желаем смягчить правосудие милосердием (было сказано в этом универсале) и объявляем милость свою русскому народу: мещанам и поселянам, если они не будут иметь ничего общего с мятежниками, будут ловить хлопов, разбежавшихся из-под Берестечка, и готовить королевскому войску мосты, а для содержания его – жизненные припасы»⁶⁹².

Король отправился по дороге в Кременец, и повсюду поляки встречали несчастные остатки сокрушенной русской силы. Во время бегства потонуло и было побито врагами двадцать две тысячи русских. Страна вокруг была разорена и опустела; те, которые успели пробиться из табора, умирали от голода, особенно пешие. Поля были усеяны их трупами. Когда поляки ехали лесами, лесной гул доносил до них со всех сторон крики умиравших, которые напрасно пытались поддержать жизнь кореньями и травами. Слыша топот копей и польскую речь, русские силились бежать, но подламывались их ноги и, спасаясь от врагов, они заползали в кусты, как подстреленные птицы, желая, по крайней мере, умереть не в руках неприятелей. Король приказал подбирать их и кормить, из сострадания, потому что, как замечает современник, они были хотя не дворяне, а все-таки подданные, годные для того, чтоб служить дворянству⁶⁹³. Но русские с омерзением отворачивались от собственного хлеба, который теперь предлагали им победители, и разбивали себе головы о пни и камни⁶⁹⁴. Такое зрелище представлялось полякам до самой реки Иквы. Там стекались отряды, посланные в погоню. Калиновский привел в лагерь толпу пленников, уроженцев левой стороны Днепра; привязанные за шею к седлам, они бежали как собаки на своре за охотниками. Поляки стали их обыскивать и нашли только несколько папуш табаку; съестного не было ничего; зато пороха и пуль у некоторых было довольно.

– Много вас здесь? – спрашивали их.

– Тысячи наших скитаются по этому лесу, – сказали, – на беду нам, нет здесь и птиц, да притом редкий в силах зарядить ружье.

– Что ж вы едите? – спросили их.

– Катран, холодец (спаржа) и другие зелья, да и того негде достать. Скоро все пропадем с голода⁶⁹⁵.

Иepeмия не привозил пленных; застав под Дубно три тысячи хворых и усталых, он приказал их добить, не трогаясь жалкою участью врагов⁶⁹⁶.

Посполитые подняли ропот и требовали у коронного гетмана отпуска. «Как? (кричали шляхтичи), мы оставили наши семейства, наши домы, в летнее хозяйственное время, мы давали деньги и сами служили, – и этим недовольны! Хотят нас разорить, повести в неприятельскую землю и выморить голодом. А между тем в Польше неспокойно. Кто знает, что теперь делается с нашими женами и детьми.

Коронный гетман вспылил и начал им выговаривать бранными словами. Тогда мазовецкиий подкоморий заметил ему:

– Пан гетман! извольте обходиться осторожнее с дворянством: вы знаете, ведь это оmnes!

– Что? как? нас? – закричал Потоцкий. – Барабанщик! бей в литавры! Будем бить этих omnes изменников!

Иеремия Вишневецкий схватил его за руку к с трудом успокоил. Эта сцена усилила волнение шляхетства; оно начало расходиться самовольно⁶⁹⁷. Кварцяное войско роптало на задержку жалованья и требовало, чтоб король принял меры к сбору податей для заплаты воинам. Этого нельзя было сделать иначе, как освободив шляхтичей от воинской службы⁶⁹⁸.

«В самом деле (говорили некоторые паны), держать посполитое рушенье не к чему: казаки совершенно пали. Довольно небольшого числа войска, чтоб уничтожить остатки мятежа. Нельзя притом лишать средину королевства людей, способных носить оружие, потому что Ракочи может напасть на нас»⁶⁹⁹.

Король согласился. Потоцкий напрасно старался удержать его. Посполитое рушенье было распущено.

«Предоставляю славу окончания войны вам, господа», – сказал гетманам Ян Казимир.

И последний раз осмотрел он свое войско под Орлом. Всех сил, отправляемых в Украину, было более тридцати тысяч: они преимущественно состояли из немцев; посполитого рушенья прикомандировано было семь тысяч⁷⁰⁰, из тех, которые пришли поздно и еще не были в битве. Остальное было распущено.

После торжественного прощания король уехал в Варшаву через Броды и Львов, а кварцяное войско двинулось в Украину тремя большими отрядами⁷⁰¹.

Более недели шли жолнеры по разоренной и опустелой Волыни.

Так как это были пограничные земли между Украиною и Польшею по Зборовскому договору, то жители разбежались из края, который всегда подвергался первым неприязненным действиям. Целыми толпами переселялись тогда в Московское Государство. «Край этот был так безлюден (говорит очевидец), что о нем можно было произнесть: земля была пуста и неустроена; мы не видели ни городов, ни сел; только поле и пепел: не было ни людей, ни животных, только птицы кружились в воздухе»⁷⁰². Бурьян подымал по полям высокие свои маковки, так что лошади тонули в нем и едва виднелись всадники⁷⁰³.

Затруднительно было положение польского войска. Только конница имела несколько запасов и притом могла делать набеги по окрестностям и добывать хотя очень скудное пропитание⁷⁰⁴. Пехота пухла с голоду, по выражению современника. Не в состоянии быв фуражировать, пехота принуждена была покупать: но жолнер в то время все свое жалованье обыкновенно проедал, пропивал и проигрывал, а потом шел ободранный, босой и голодный⁷⁰⁵. Вдобавок если у кого и были деньги, то не у кого было купить чего-нибудь. Пехота принуждена была есть конскую падаль, иногда такую, которая уже по три дня гнила в болоте⁷⁰⁶. От этого сделались в войске заразительные болезни и более полуторы тысячи пало, пока войско дошло до первого украинского местечка Любара.

Потоцкий спешил как можно скорее в Украину, которую поляки называли тогда обетованною землею, надеясь там иметь продовольствие: но на беду шли проливные дожди: слякоть препятствовала идти и ехать, и не было строений, где бы можно было укрыться от непогоды⁷⁰⁷. Когда, наконец, войско достигло пределов Украины, жолнеры с радостью увидали хлеб на полях: но вскоре эта радость исчезла; люди убежали и сожгли мельницы: пехота принуждена была довольствоваться жареными зернами⁷⁰⁸. В Любартове Потоцкий получил в таком смысле послание от четырех казацких полковников: белоцерковского Громыки, миргородского Гладкого, кропивянского Джеджалыка и полтавского Пушкаренка:

«Поляки! заключим искрений и братский мир; вы можете победить нас выгодными условиями, но завоевать – никогда: знайте это! И если вы нас теперь одолеете, то казаки будут непреклоннее в своем мщении, чем в борьбе за свою свободу»⁷⁰⁹.

Потоцкий (говорит cсовременник), по старости лет и по нездоровье, готов был на мир, разумеется, на выгодных условиях, но другие паны, особенно Вишневецкий и Ляндскоронский, твердили, что надобно истребить врага.

В то время, когда с одной стороны поляки вступили в Украину, с другой иное войско одержало победу над русскими и завладело центром земли южно-русской. Когда Хмельницкий отправлялся на Волынь, он оставил полки черниговский и нежинский на северной границе Украины для охранения от литовского войска⁷¹⁰. Под начальством Радзивилла литовское войско расположилось над Припятью для усмирения тамошних хлопов, которые поднимались, как скоро на Украине казаки брались за оружие против панов. На правой стороне Днепра, в Чернобыле, стоял киевский полковник Антон Жданович⁷¹¹, а в Полесье Горкуша с шестью, а по другим, с пятнадцатью тысячами, и другие предводители⁷¹². В Киеве находился двухтысячный гарнизон из корсунского полка, под начальством Мозыры, зависевший от Ждановича⁷¹³. На левой стороне было наготове двадцать тысяч казаков. Главным начальником их был Небаба. Он стоял в Чернигове. Он, по замечанию современника, занимался пьянством и ссорами с другими предводителями⁷¹⁴.

Небольшая сторожа находилась под Лоевым на переправе через Днепр.

Пока неизвестно было, чем кончится война на Волыни, Радзивилл не трогался с места и стоял лагерем под Речицею; только по Полесью происходили стычки. Но когда король известил его о победе под Берестечком и поручил соединиться с войском, которое пойдет в Украину⁷¹⁵, Радзивилл послал к переправе отряд под начальством Мирскаго. Мирский напал на стражу, состоявшую из трехсот человек. Казаки не ожидали нападения и беспечно пьянствовали. Мирский разбил их так, что только несколько человек успело прибежать в Чернигов и сказать Небабе: «Ляхи пришли на тое мисто де була наша залога; але немного ляхов»⁷¹⁶.

Небаба, «порвавшись неисправно npотив исправного войска», по замечанию современника⁷¹⁷, почитал себя непобедимым и думал уничтожить незначительный отряд Мирского. Пятнадцать тысяч казаков сцепились с этим отрядом под Ренками; но князь Радзивилл зашел быстро и искусно в тыл казацкому войску и бросился на него в то время, когда оно было занято сражением. В несколько часов казаки полегли почти все, сам Небаба, лишившись коня, побежал, но тяжелый панцирь помешал ему: два литвина напали на него; он оборонялся; ему отрубили правую руку – он защищался левой и положил голову, как воин, вместе с своим братом⁷¹⁸. Остатки разбитых убежали в Чернигов⁷¹⁹.

Радзивилл подвинулся к Чернигову. Испуганные мещане прислали к нему депутатов.

«Умоляем (писали они) сжалиться над нами и нашими детьми, и пощадить нас. Мы выдадим всех паробков, которые пришли для соединения с Небабою»⁷²⁰.

Радзивилл остановился лагерем в Любече, а часть войска послал на Чернигов. Неизвестно, выдали ли ему черниговцы казаков, только литовцы по-неприятельски опустошили черниговский край, грабили, убивали русских без разбора, и истребили множество жителей в самом городе⁷²¹. Другой отряд литовского войска, под начальством Гонсевского, перешел Днепр и разбил Горкушу на реке Ирпени: Жданович отступил. Гонсевский дошел почти до Киева и, воротившись, донес, что Украину объял всеобщий страх и что в Киеве войско незначительное⁷²². Тогда литовский гетман подвинулся к Киеву.

Как только услышали киевляне, что литовцы идут к русской столице, в испуге собрали, какие успели, пожитки, сели на байдаки и поплыли вниз по Днепру, к Каневу и Черкасам⁷²³. Казаки также оставили Киев, предав огню предместие⁷²⁴. Но Жданович тогда же замыслил уступить неприятелю столицу, надеясь удачнее поразить его в ней. Митрополит, архимандрит печерского монастыря Иосиф Тризна, духовенство и члены городового магистрата остались в городе и предались на волю Божию, хотя, по замечанию украинского историка, жизнь их была не в безопасности⁷²⁵. Они боялись попасть в руки поляков и надеялись более на великодушие литовцев⁷²⁶. Не доходя до города, Радзивилл получил следующее письмо:

,,Сиятельнейшему, ясновельможному пану-гетману войска, его королевской милости, литовского и всему рыцарскому сословию нижайший поклон.

Со слезами просим вас, милостивые паны, оказать сострадание над нами и сжалиться над церквами Божьими и всем вашим городом Киевом: не допускайте своих воинов до разорения. Мы никогда не поднимали рук против помазанника Божия, но всегда молили всемогущего Бога о счастливом ему царствовании, а во время смут укрывали многих благородных дворян и дворянок, которые сами подтвердят это. Давно бы мы принесли покорность вашим милостям, панове, если б нам был вольный проезд. Просим ваших милостей избавить нас от военного разорения. Июля 29, у св. Coфии»⁷²⁷.

Радзивилл отвечал:

«Верные подданные могут спокойно сидеть в домах своих, не опасаясь никаких враждебных поступков!»⁷²⁸

Литовское войско подвинулось к Киеву и обоз сначала расположился на равнине под Подолом. Сам Радзивилл поместился в покоях митрополита, близь собора св. Софии⁷²⁹, известил об этом Потоцкого и приглашал идти скорее, чтоб взаимными действиями уничтожить неприятеля.

И так Украина была наводнена врагами с двух сторон, и они готовились уничтожить в ней всякий зародыш русской независимости. Где ж был он, Хмельницкий, когда, по выражению народной песни, его кованые возы стояли в лозах под Берестечком, его кони достались польному гетману, его битые талеры расхватали ляхи?

Темные слухи носились о казацком гетмане. Говорили, будто хан держит его в цепях и бьет нагайками; говорили также, что он собрал против поляков новые силы. Долго не знали о нем ни поляки, ни казаки. Покинув свое несчастное войско, осудившее его на выдачу полякам, Хмельницкий думал воротить Ислам-Гирея. Напрасно. Хан ночью увез с собою Хмельницкого с его писарем Выговским. Хан укорял гетмана за то, что он уверял его, будто у поляков немного сил, а на деле оказалось противное. «Вот, – говорил хан, – поляки взяли в плен моих мурз: чем мне выкупать их?» Было заметно, что хан намеревался отдать Хмельницкого и Выговского полякам за своих, взятых поляками в битве. Выговский, если верить тому, что он сам рассказывал, говорил тогда повелителю Крыма так: «Ваше ханское величество думаете отдать нас польскому королю, немало вам будет пользы от нашей крови; Бог вас накажет за нарушение присяги, а войско запорожское будет вам мстить за нас. – «Я не нарушаю присяги, – отвечал хан, – иначе бы я не пришел сюда со своим войском. Я сам не знаю, как это сделалось, что на моих людей нашел страх; вы сами видали, как они, покидав свои наметы, разбежались. Я и вперед не нарушу присяги и буду вам помогать». Он отпустил Выговского, а Хмельницкого задержал. Он дал Выговскому двадцать тысячи татар с четырьмя мурзами, но, прошедши с ним верст двадцать, эти татары ушли, оставив писаря с двумя татарами и тремя казаками. Выговскому нечего было идти к козацкому войску и он уехал в Украину. Там он увидал, что татары забирают в плен русских людей и оповестил казакам, чтоб они отбивали своих единоземцев. Так рассказывал сам Выговский⁷³⁰. Польские источники показывают, напротив, что хан, удержав у себя Хмельницкого, отпустил Выговского в Чигирин за деньгами, которых требовал в качестве окупа за Хмельницкого, и Хмельницкий сидел у него под стражею, пока Выговский не доставил хану восьмисот тысяч талеров⁷³¹. Польское сказание правдоподобно, хотя, вероятно, сумма окупа преувеличена. Будучи пленником, Хмельницкий, с позволения хана, посылал универсалы в Украину. Ненадежною оказалась дружба волка с бараном, христианина с бусурманом⁷³². Хан, взяв, по всем вероятиям, с Хмельницкого деньги, отпустил его с честию и с комплиментами. «Если я, – говорил он гетману (так пересказывал об этом Выговский), – держал тебя, то делал это из любви к тебе; невозможно было тебе проехать к войску в обоз; вот теперь иное дело, можешь ехать; я же от тебя и от казаков не отступлю и не помирюсь с польским королем». Поляки говорили, что хан отпустил казацкого вождя чуть не в одной сорочке да в тулупе⁷³³.

Как бы то ни было, Хмельницкий выехал из-под Вишневца в конце июля, в сопровождении пяти мурз и около сотни казаков⁷³⁴.

Гетман бросился тотчас в Украину с тою целью, чтоб поскорее собрать войско и поспешить на помощь осажденным под Берестечком. Ничего не зная о судьбе их, он прискакал в Наволочь. Мещане тоже ничего не знали о поражении и изумились, увидя своего гетмана без полковников и почетной гвардии.

Толпа окружила его с расспросами.

– Каким образом твоя милость идешь один? Что это такое? – С участием и беспокойством спрашивали православные.

– Ничего! ничего! – отвечал Хмельницкий, – все будет хорошо! Я оставил двадцать полков молодецкого войска против короля: они будут обороняться хоть три месяца: живности и пороха у них много, а мы в таборе обороняться умеем, да и голод перенесть для казака нипочем!

– А литовский гетман не придет в Украину? – спрашивали мещане.

– Нет! – отвечал Хмельницкий, – Радзивилл дал слово только оборонять границу.

Успокоив таким образом мещан, Хмельницкий остался в Наволочи дожидаться ханской помощи и два дня пил без просыпу. На третей день явился в Наволочь Хмелецкий, один из старшин.

– Здесь гетман? – спросил он.

– Здесь, – отвечали ему, – а что такое?

– То, – сказал Хмелецкий, – что я не знаю, как теперь явиться к гетману: мы разбиты напропалую! Гетман убьет меня! Как-нибудь уж хоть вы защитите!

В сопровождении мещан Хмелецкий вошел к Хмельницкому.

– А табор де? – вскричал гетман, увидя казака из-под Берестечка.

– Оже чорты узяли табор. Утеклисьмо з табора, – сказал Хмелецкий.

– Як?

– Молодци биться не зхотили.

– А корогви де?

– И корогви пропали.

– А гармати?

– И гармати!

– А шкатула з червонными?

– Про те не знаю.

Хмельницкий рвал на себе волосы, проклинал сам себя и целый мир.

В таком меланхолическом расположении духа, говорит современник, застали его новые гости: приехал Джеджалык и рассказал, что сделалось в казацком таборе; приехал Гладкий, а потом и другие полковники с остатками конницы: у кого было человек полтораста, у кого сто... только Пушкаренко привел шестьсот своих полтавцев.

– Больше виська немае? – спрашивал гетман.

– Немае, пане гетмане, – отвечали полковники, – уси вроспорошку пишли.

Тогда начался плач и вопль; к увеличению горя вдруг приходит в Наволочь весть, что Радзивилл разбил Небабу и вступил в Украину.

– Якже так? – говорили мещане, – казав еси, пане гетмане, що литовци не будут, а от уже йдуть!

– Отже, – не здержав слова Радзивилл! – сказал Хмельницкий в отчаянии⁷³⁵.

Хмельницкий пробыл еще два дни в Наволочи, как вот пришло несколько татар: они принесли универсал от хана ко всем украинцам.

«Если я отступил от Берестечка (писал хан), то это я сделал не из боязни, а рассудил так поступить по причине болот и лесов; но я не отстану от запорожского войска, и когда явится вам опасность от поляков, снова приду со всеми ордами».

Хмельницкий приказал читать всенародно этот универсал для ободрения мещан и казаков.

Но на следующее утро Хмельницкий получил другое послание от своего союзника. Ислам-Гирей отказывался от всякой помощи казаков, да еще грозил казакам⁷³⁶. Уманский полковник Глух, услышав, что в его полку татары разбежавшись из-под Берестечка, начали грабить, догнал их на Синих Водах и жестоко поразил десять тысяч этих союзников.

Хмельницкий в досаде уехал из Наволочи.

«Пойду на Запорожье, – говорил он, – и не хочу больше воевать с панами»⁷³⁷.

Хмельницкий прибыл в Корсун и там встретил возвратившегося из Москвы митрополита назаретского Гавриила, прибывшего в сопровождении подьячего Григория Богданова, который по данному поручению должен был возвратившись передать в Москве то, что услышит в Украине. Царь похвалял гетмана за изъявленное им желание поступить под высокую государскую руку – и только; единственное существенное утешение казакам из Москвы было извещение чрез митрополита, что к царю приезжали польские послы, но государь отправил их не с ux охотою, – не так как они хотели и домогались. Прочитав царскую грамоту и выслушав от митрополита объяснения насчет приезда польских послов в Москву, Хмельницкий прослезился, поцеловал государеву грамоту и сказал: «Я скоро отправлю послов просить великого государя принять всю Украину под свою руку». – «Это самое доброе дело, – сказал митрополит, говорившей в присутствии московского подьячего то, что ему в Москве поручено было говорить, – и великому государю то угодно, что ты, гетман, хочешь ему служить; только то удивительно, что ты, гетман, православный христианин, держишь братство и соединение с бусурманом и крымским царем, и татары, будучи в братстве с войском запорожским, убивают православных христиан, берут их в плен, разоряют их домы. Вот крымский хан приходил тебе на помощь да изменил и чуть было тебя самого не отдал ляхам ради своей корысти. Я живу в бусурманской земле и знаю бусурманские обычаи; бусурманы в чем ни присягнут православным христианам – во всем солгут и в грех себе этого не ставят, затем что у них в законе написано: кто из бусурман будет жить с гяуром в братстве и большой любви, не сделав гяуру никакого зла, тот от Мугамеда будет в вечной муке. Как же им своего закона не исполнять? Перестань, гетман, держать братство с крымским ханом, а то он тебе наделает много дурного».

«Сам я, – сказал Хмельницкий, – знаю, что православным христианам не годится быть в совете и соединении с бусурманами, да за грехи, видно, наши такое теперь время пришло, что нам поневоле приходится держать братство с бусурманами; мы с ними в братстве для того, чтоб освободить от польских и еретических рук святые церкви и православную веру, а они, приходя к нам на помощь, получают большую корысть. Крымский хан нам изменил: меня отвел от польского обоза и с неделю держал у себя, не допуская до войска, а войско подумало, что крымской хан сложился с королем, пошел разорять наши украинские города и брать в плен казачьих жен и детей; и оттого-то войско запорожское в страхе кинуло обоз и побежало, чтоб не давать на разорение свои домы и семьи. Какой же после этого мне друг крымский хан? Но прежде времени мне нельзя с ним умыслить раздор; приходится терпеть от него всякие обиды, а то иначе он сложится с польским королем и начнет воевать казаков вместе с поляками. А вот пусть великий государь примет меня с войском запорожским и всю Малую Русь и всяких чинов людей под свою высокую руку – тогда я именем царского величества сам стану страшен крымскому хану, не стану терпеть от него обид и не буду иметь с ним союза и сношений без царского повеления. Тогда ему нельзя будет сложиться с польским королем. Великого государя подданные донские казаки будут страшны крымскому хану, да и я с войском запорожским буду чинить над ним промысел. Куда ему тогда дружиться с польским королем? Пусть только великий государь велит меня призвать под свою государскую руку: я, служа ему, государю, и крымского хана сделаю его подданным».

Taк говорил Хмельницкий в присутствии московского подьячего; так он и думал, хотя медленность и неповоротливость московской политики подчас выводила его из терпения и он выражался о Москве не в таком почтительном тоне. «Я к ним со щирым сердцем, а они лицу моему насмехаются, – сказал однажды Богдан в присутствии одного грека, передавшего его слова в Москву, – порази меня Бог, если не пойду на Москву и не разорю ее пуще Литвы!» Писарь Выговский подделывался к московскому подьячему и показывал перед ним вид, будто работает в ее пользу тайно от гетмана и более ей предан, чем Хмельницкий. «Я, – говорит он, – присягну служить государю без хитрости, и если будут у гетмана какие-нибудь ссылки с польскими королем или крымскими ханом, буду доносить государю и писать тайным делом в Путивль к боярину и воеводе князю Семену Васильевичу Прозоровскому, только чтоб никто об этом не уведал, а то – если дознается гетман, прикажет меня карать». Впрочем, быть может это говорено было с предварительного соизволения гетмана, потому что потом писарь говорил подьячему тоже, что сказал бы гетман. «Если, – объяснял Выговский, – государь изволит принять нас под свою руку, то его государству учинится большое прибавление без войны и кровопролития; великий государь овладеет многими землями и городами; от мещан и людей всяких чинов, от их торговли и промыслов казне его пойдет большая прибыль: тогда польский король не только не посмеет поднять войны против великого государя, а пришлет послов просить, чтоб великий государь на него не наступал, и во всем будет ему уступать. Истинно скажу – если государь, приняв нас к себе, пошлет своих ратных людей на Польшу, то вся Польская Корона и великое Княжество Литовское без войны учинятся у государя в подданстве и будут под его государевою рукою: и теперь от одних нас, казаков, ляхи живут в страхе и ожидают себе разорения. Если же государь нас скоро не изволит принять под свою высокую руку, так мы, видя, что государь нас не жалует, станем подданными польского короля, и король и паны прельстят нас, и приведут к тому, что мы пойдем с поляками на Московское Государство разорять православных христиан. Их злые замыслы от того не состоялись, что войско запорожское не хотело идти войною на Московское Государство; и крымский хан за это самое на гетмана гневался. Польский король много сделал неправд великому государю, и за эти неправды можно бы великому государю принять Малую Русь и учинить прибавление к своему государству»⁷³⁸.

На Масловом Броде, на реке Русаве, собиралась так называемая черная рада. Казаки обвиняли Хмельницкого за то, что покинул войско под Берестечком⁷³⁹. В разных местах Украины собирались мятежные сходки, на которых осуждали Хмельницкого, как изменника.

Но тут-то Богдан показал все присутствие духа. «Он (говорит современник) не изменялся пред подчиненными ни в лице, ни в духе; с веселым видом, со смелою речью показывал вид, что счастие его не потеряно»⁷⁴⁰. Он прибыл сам на Маслов Брод и вскоре недовольные им казаки снова готовы были идти на смерть по его мановению.

К удивлению всех Хмельницкий в самом критическом положении женился: прежней его жены, которая, между прочим, был не последним поводом к восстанию, уже не было. Один из греков, живших в Украине, старец Павел, сообщил в Москву: мая в 10 день пришла к гетману весть, что не стало жены его, и о том гетман был зело кручинен, и я ходил к нему о той его кручине разговаривать⁷⁴¹. Но по другим известиям, она навлекла на себя гнев мужа неизвестно чем, а сын Хмельницкого, Тимофей, повесил свою мачеху⁷⁴² на воротах, как говорит одна летопись⁷⁴³ вместе с семью другими лицами, вероятно, соучастниками ее в том, за что она пострадала. Это сделано было, как говорит один из современников, по приказанию гетмана⁷⁴⁴. Новая жена Хмельницкого была сестра Золотаренка, которого он потом назначил корсунским полковником, по имени Анна⁷⁴⁵. Поляки, неизвестно почему, называют ее казачкой Филиппихой⁷⁴⁶.

Стоя на Масловом Броде, Хмельницкий послал опять к хану с извинением, что несогласие казаков с татарами произошло против его воли.

«Мы не имеем (говорил он) другой надежды, кроме твоей ханской милости и татарской орды. Теперь самое время отомстить полякам и напасть на них. Король и все посполитое рушенье пошли назад в Польшу. Только паны с командами идут забирать свои украинские поместья»⁷⁴⁷.

Чиновник казацкий Котаржный поехал в Константинополь.

Но Потоцкий послал в Крым послом Гебултовского, припоминал трактат, заключенный с королем, и обещал хану новые выгоды от соединения с Речью Посполитой⁷⁴⁸. Лупула, со своей стороны, убеждал хана отказаться от союза с казаками⁷⁴⁹. Прикидываясь другом турок, господарь чернил пред ними Хмельницкого и старался пред визирем, чтоб были остановлены турецким правительством отправленные уже к Хмельницкому подарки⁷⁵⁰. Таким образом оба союзника, визирь и хан, хотя не объявили себя врагами казаков, но оставались в бездействии, предоставляя Потоцкому выигрывать время и ослаблять мятежную и несогласную Украину. Хан писал Хмельницкому, что он не оставляет вовсе казаков, но отказывался выходить в поход. «Я, – писал он, – желаю гетману, писарю, полковникам, атаманам и всему войску запорожскому здоровья и многих лет. Пошлю брата своего Нураддина, Шефер-кази, Субингизи-агу и других аг и беев, а сам останусь в Крыму. Давайте отпор неприятелю, только не занимайтесь пьянством, как прежде делали, а просите господа Бога о победе»⁷⁵¹. Только две тысячи отборных татар служили у Хмельницкого⁷⁵²; кроме того, у него было на границе четыре тысячи татар ногайской вольной орды, под начальством Карач-Мурзы⁷⁵³.

Оставалось положиться на своих. Хмельницкий распустил по Украине универсал, призывая русский народ защищать отечество.

«Судьба непостоянна (таков, по известию поляков, был смысл его универсала) – она обыкновенно поднимает вверх того, кого потоптала; теперь она покровительствует полякам, но скоро обратится к казакам. Стоит только начать войну и мы возвратим потерянное с лихвою. Король с войском ушел уже в Польшу, где Ракочи взял Краков. Против нас идет слабое войско под начальством панов, которые считают нас рабами и думают теперь властвовать над побежденными, как угодно. Ими предводительствует напыщенный Потоцкий, дряхлый старичишка, который когда-то был у нас в руках и продан Тугай-Бею. Со всех сторон сбираются татары и будут теперь сражаться охотнее, чтоб стереть бесславие недавнего поражения»⁷⁵⁴.

«Плодовитая матка казацкая Украина (говорит русский летописец)⁷⁵⁵ возродила казачество, как будто не было берестечского поражения». Повсюду собирались толпы русского народа и клялись умереть, а не поддаться врагам. Но не было ни порядка, ни единодушия в рассеянных ополчениях⁷⁵⁶. Одни утешали себя тем, что, быть может, придут турки и Украине будет легче под властью султана⁷⁵⁷; другие называли Хмельницкого изменником за сношения с бусурманами. По разным местами буйные головы выбирали себе предводителей и не хотели признавать власти Хмельницкого. В самой раде Хмельницкого происходили разногласия: Выговский и другие шляхтичи, спасенные казаками и вступившие в казацкое звание, думали помириться с поляками, другие не соглашались ни за что, готовы были лучше отдаться Турции или Московскому Государству. Что касается народа, в нем была непримиримая ненависть против поляков, и вся масса русского народонаселения готова была лучше погибнуть до последнего, чем снова признать власть панов.

Подоляне, упорнейшие из всех южноруссов, поднялись с прежнею заклятою враждою к панскому сословию. Владельцы думали, что теперь, после победы над хлопским ополчением, можно, наконец, безопасно въехать в свои имения, и прибыли на Подол с командами; но поднестранские жители приветствовали гостей рогатинами и косами. Потоцкий думал, что это делается из отчаяния, от безнадежности получить прощениe за прежние своеволия, а потому отправил к ним милостивые универсалы и обещал всеобщее забвение прошлого, если они перестанут мятежничать. Подоляне собрались на черную раду в Дерепчине, перебили посланных Потоцкого и выбирали себе предводителей: упорные во вражде к панам, они не думали повиноваться и Хмельницкому⁷⁵⁸.

Бужане стекались в Прилуки под начальством винницкого полковника Богуна, который с каждого жителя брал по талеру для приглашения татар⁷⁵⁹. Составилось ополчение и в Белой Церкви, но белоцерковский полковник Громыка пришел в подозрение у подчиненных за склонность к миру⁷⁶⁰. Богун, услыша, что войско коронное идет на Киев, поспешил соединить свое ополчение с белоцерковским, и в то время когда Хмельницкий собирал войско на Масловом Стане, укрепил Белую Церковь, поставил казацкие гарнизоны в Хвастове и Трилисах, лежавших на дороге⁷⁶¹. Деятельность и воззвания винницкого полковника в особенности пробуждали и поддерживали в жителях упорство. Они с ожесточением жгли на полях собственный хлеб, разоряли свои хаты, загоняли в замки скотину, увозили припасы, чтоб не дать врагам ни пристанища, ни пропитания⁷⁶².

Поляки скоро почувствовали ожесточение народа. Сначала было они обрадовались, когда вышли из Любара и потянулись по обетованной земле, как называли они Украину; чрез несколько дней все изменилось; паны за большие деньги не могли достать себе живности, «а меду, пива, или вина (говорит современник) мог отведать разве Потоцкий, да и то заплатив вчетверо за дурное пиво, какого и слуга его не стал бы пить в другое время»⁷⁶³. Во время похода беспрестанно нападали на них вооруженные партии; в виду их отнимали возы, лошадей, останавливали на переправах, ломали мосты и кричали:

«Коли здумаете побигти, той нога ваша не втече⁷⁶⁴ ».

3 августа (13-го н. с.), в воскресенье, польское войско прибыло в Паволочь. Некоторые полководцы хотели ударить прямо на Хмельницкого, но Вишневецкий подал совет идти по дороге в Киев и соединиться с Радзивиллом, а потом уже, с большими силами, задавить казацкого предводителя. Потоцкий принял совет и приказал отдохнуть войску несколько дней в Паволочи. Наступал праздник Успения. Поляки считали обязанностью провести его на месте, а не в дороге⁷⁶⁵. Может быть, живое воспоминание Зборовской битвы оставило такое впечатление и несчастную примету об этом дне.

Во время стоянки в Паволочи поразила поляков неожиданная скорбь, 3 августа (13-го н. с.) был совет, где принято мнение Вишневецкого; совет происходил в шатре князя. Во все продолжение дня паны оставались у него в гостях. Иеpeмия был весел, шутил, потчевал гостей и сам пил против обыкновенной своей трезвости. На другой день он съел арбузов и напился меду; это испортило у него желудок; оказались признаки горячки. 9 августа его отнесли в замок и чрез двадцать два часа скончался храбрый полководец, в цветущих летах, среди блестящих подвигов, счастливый любовью соотечественников. Войско было поражено горестью до исступления; смерть его казалась подозрительною; поговаривали, что его отравили ядом.

12 августа (22-го н. с.) тело Иеремии отправили в Вишневец к родным могилам. Верная дружина покойника провожала его, и хорунжий, в знак последней почести, держал опущенное вниз знамя, а предводители шли за ним с открытыми головами. Звук труб и бубен и залпы из пушек и ружей были прощальною данью всего войска воинственному князю. «Редкий тогда не плакал (говорит очевидец), потому что все простые жолнеры любили его, как только может солдат любить своего генерала» – «Не скоро явится в Польше подобный герой», – говорили они единогласно⁷⁶⁶ . «Зато Хмельницкий (говорит польский летописец) обрадовался, как услышал, что нет более того, кто всегда стоял ему костью в горле». – «Наконец, Бог услышал наши моления (говорил он казакам): десница Божия оказала справедливость: князь Вишневецкий, хотевший некогда обладать целою Русью, теперь занимает четыре локтя земли. Оружие наше не сразило его; Бог, мститель крови нашей, поразил беззаконную голову»⁷⁶⁷.

На другой день поcле похорон, войско вышло из Паволочи по дороге к Трилисам, отстоящим от Паволочи на тридцать верст. «Мы очутились тогда (говорит современник) среди необозримых жатв и всеобщего изобилия. По обеим сторонам дороги мелькали хутора, потонувшие в роскошных садах и пасеках и голодное жолнерство бросилось жадно на грабежи. В пять часов вечера поляки подошли к Трилисам. Потоцкий послал к местечку объявить жителям прощение и пощаду, если они впустят войско. Поляки, подошедши, увидели, что все местечко окружено по валу дубовым толстым забором; на заборе сидели вооруженные люди обоего пола с разными орудиями, и военными и домашними».

– Покоритесь вы нам, ляхи, – кричали они, – не морите cоби коней, бо нi на чом буде до Кракова утикати!

Вслед за тем раздался залп и смех над падавшими врагами.

Потоцкий приказал войску подвинуться, чтоб показать упорным свою силу; «но ни одна живая душа не думала просить милосердия (говорит современник)⁷⁶⁸. Они сидели по-прежнему и ругались над врагами, хотя видели ясно, как велико польское войско и как ничтожна их сила».

Потоцкий отрядил шестьсот человек пехоты и четыреста драгунов и велел им идти на штурм, а между тем еще раз сделал мирное убеждение.

– Гетман, – говорили посланные к местечку, – не желает вас губить и обращать в пепел местечко его королевской милости. Опомнитесь и покоритесь.

– Убирайтесь к чорту, ляхи, – отвечали казаки, – король ваш утик, и ви идите coби у Польщу, бо се вже не ваша земля.

Это удивительное упорство взбесило поляков.

– Нет (говорили они), нечего жалеть дрянной деревушки; хлопское упрямство скорее усмирится саблею и огнем, чем угрозами и поблажками.

Отряд, назначенный для штурма, вышел еще до света, в то время когда сон особенно одолевает человека. Жители не спали. В местечке горели огни, дубовый частокол по-прежнему был усажен людьми. В местечке, кроме всего вооруженного населения, было только шестьсот казаков; погибель их была очевидна, но они решились показать собою в Украине пример, что только отчаянием можно спасти их дело. Начальником в Трилисах был Александренко, тот самый, который зимою отличался в Сцянах.

Пржиемский ударил залпом из орудий; из местечка отвечали тем же.

Пржиемский повторил канонаду; польские ядра проломали тройной забор: жолнеры перескочили через глубокий и узкий ров и ворвались в местечко. Жители заперлись в замке.

Пехота полезла на вал замка. С ожесточением оборонялись русские; женщины поражали немцев рогачами и косами, и одна баба зарезала косою начальника отряда, полковника Страуса, и более ста человек немцев легло на валу. Но Трилисы были взяты; железное упорство привело победителей в зверство; овладев местечком, они разбивали о стены младенцев, потому что никто из взрослых не дался живой. «В четыре часа утра Трилис не стало; все местечко, замок, прекрасная церковь – все было принесено в жертву Вулкану (как говорит современник)⁷⁶⁹; сгорели даже вековые, толстые, как пивная бочка, дубы, окружавшее местечко». Всех жителей в местечке погибло более двух тысяч. Поляки, недовольные этим, бегали по околице, по лесам и болотам, и убывали без разбора всякого русского, какой только им встречался. По обгорелым развалинам хат лежало множество разбросанных трупов, мужеских, женских и детских; вся окрестность усеяна была телами; храбрость украинских женщин изумляла поляков, и они в ожесточении убивали каждую женщину, думая, что это мужчина, в женском платье.

«О, Господи Боже! как Ты милосерд!» – восклицали поляки, добыв в разоренных хуторах скота, хлеба, горелки.

Александренко был схвачен живым и посажен на кол⁷⁷⁰.

Простояв два дня на пепелище Трилис и окрестных хуторов, поляки переправлялись целый день по узкой плотине и 16 августа (26 н.ст.) пришли в Хвастов. Там не было живой души. Все жители, испуганные разорением Трилис, ожидали себе такой же участи в случае упорства, а покориться не хотели, и потому разбежались, оставив жолнерам пустые домы. Киевский митрополит послал в подарок к Потоцкому напитков и просил пощады духовенству и православным жителям. Простояв несколько дней в Хвастове, войско двинулось к Василькову.

За четыре дня до разорения Трилис, Киев испытал также горькую участь. Литовцы сначала подошли по-дружески, но чрез несколько дней Радзивилл ввел всю свою армию в Киев, приказал отбирать у жителей оружие и потом обвинял город в измене, потому что горожане выпустили свободно отряд корсунского полка и своих собратий, убежавших в нижние страны Украины. Литовский гетман нарядил комиссию для отыскания виновных. Эта комиссия открыла, что те, которые были виновны, ушли из города; тогда Радзивилл принялся за тех, которые имели какое-нибудь сношение с людьми, признанными мятежниками, и многих мещан вешал и сажал на кол. Жолнеры грабили и насиловали жителей, ругались даже над верою. Памятником посещения ими Киева осталась до сих пор в братском монастыре изуродованная икона Богоматери, к которой набожные богомольцы прибегают с мольбами.

Поступки войска ожесточили жителей. Между тем Жданович, с которым они были в уговоре, составлял план погубить неприятельское войско в Киеве. Он отправил Мозыру с двумя тысячами к Днепру, приказал ему тихонько подплыть под литовские байдаки и зажечь их; другой же предводитель Горкуша, также с двумя тысячами, должен был идти по правому берегу и ударить неожиданно на Старый город. Сам Жданович с шестью тысячами казаков плыл по Днепру вверх и готовился пристать к берегу и напасть на литовцев в то время, когда Горкуша нападет на них с другой стороны города. Тогда по уговору с ним жители, ожесточенные грабительством литовцев, решились сами зажечь домы свои, истребить все достоянье, чтоб оно не доставалось в руки врагов, и этим пожаром произвести смятенье, которое помогло бы казакам.

6 августа (16-го н. ст.) один неустрашимый мещанин на Подоле первый зажег свой дом и все строенье и сам бросился в огонь, вероятно, потому что его подвиг увидали враги: он хотел избавить себя от позорной казни. Шестьдесят домов сравнялись с землею. На другой день в полдень увидали мещане издали казаков, и Киев загорелся со всех сторон: поднялся страшный вихрь. Очевидец рассказывает, что он, стоя на горе, воображал себе Содом и Гоморру. Горели лавки с товарами, шляхетские и мещанские домы, училища, горели церкви, в числе их погибли две древние каменные церкви, одна во имя св. Троицы, другая во имя св. Василия, построенная Владимиром, и стоявшая на том месте, где теперь церковь Трех Святителей, женский флоровский монастырь, церковь Николая доброго. Только католический кафедральный костел и доминиканский монастырь были охранены жолнерами. Более двух тысяч дворов было истреблено пожаром. Литовцы бросились было грабить остатки имущества, которые так усердно повергали в огонь собственные хозяева, но тут раздалась тревога: казаки нападали на них.

К несчастью русских, предводитель корсунских казаков Мозыра испортили все дело. Вместо того, чтоб исполнять приказанье Ждановича и подплыть Днепром под байдаки, он пошел на правый берег, позади Горкуши, и начал огнем давать сигналы плывшему Ждановичу, чтоб тот спешил скорее. Это открыло Радзивиллу тайну. Сильный отряд под начальством Нольда встретил казаков за золотыми воротами, близь Лыбеди, а другая часть войска бросилась в байдаки и поплыла быстро к печерскому монастырю против Ждановича. Горкуша на Лыбеди не мог ничего сделать. Две тысячи татар, бывших с ним, вместо того, чтоб помогать ему, остались за Лыбедью. Сначала казаки на Лыбеди опрокинули было неприятеля и погнались за Нольдом, но потом драгуны окружили их со всех сторон и оттиснули. В то же время литовцы, плывшие по Днепру, принудили Ждановича обратиться назад; вихрь был прямо в глаза казакам; им надобно было плыть против воды, а враги их плыли вниз по течению за ветром. Таким образом план Ждановича не удался от своеволия его подчиненных. Русские выиграли только то, что имущества их не достались грабителям.

Киевский пожар и трилисское кровопролитие увеличили ожесточение русского народа. Русские, скрываясь по лесам, наскакивали исподтишка на врагов и отомщали на пленниках кровь своих братьев и пепел их жилищ; они преследовали с особенным ожесточением немцев, потому что немцы выказали себя свирепыми при взятии местечка. Приводя пленников в уединенные ущелья, они сажали их за стол, потчевали медом и вином, вели приятельские разговоры, потом, поругавшись вдоволь, сажали на кол, сдирали кожи и прокалывали рожнами⁷⁷¹. Летучие казацкие отряды беспрестанно нападали со всех сторон на литовское войско, отнимали возы, уводили пленников на муки. Радзивилл послал к Потоцкому предложение соединиться вместе поскорее⁷⁷².

Хмельницкий тотчас узнал об этом. Власть его колебалась; полковники действовали от него отдельно; войска у гетмана было мало; на татар не было надежды; крымские отряды, которые пришли на помощь, занимались только грабежом своих союзников⁷⁷³. Хмельницкий боялся не только врагов, но собственных подчиненных, из которых многие не хотели ему повиноваться, действовали храбро, но своевольно, и потому ничего не успевали. Он счел за лучшее предупредить соединение войск и послал к Потоцкому депутацию. Он просил Киселя быть за него ходатаем и написал к коронному гетману письмо следующего содержания.

«Видит Бог, что мы не хотели нового кровопролития и довольствовались милостями его величества, но ссора возобновилась с обеих сторон. Какая сторона виновнее – пусть Бог рассудит. Нам трудно было наклонять под меч голову: пришлось защищаться. Мы не поднимали рук на его величество; под Берестечком войско ваше не испытало его милосердия: мы уступили своему государю и пошли домой, желая мира. Но ваша милость нападает на нас со своим войском: это уже ведет не к миру, а к большему кровопролитно. Все это начинается не от нас: Бог в том свидетель. Не раз уже ваша милость воевали с нами и оттого происходил невознаградимый вред для обеих сторон. И теперь если ваша милость не будет иметь к нам сострадания, каждый из нас, при своем убожестве, готов положить голову: и пташка охраняет свое гнездо. Притом же, кроме Бога, никто вперед не может знать, кому выпадет на войне счастливый жребий. Просим вашу милость: как первенствующий пан в государстве, содействуйте вашим мудрым советом к прекращению кровопролития, и походатайствуйте перед его величеством за нас, чтобы король оставил нам вольности наши и оказал отеческое милосердие над своими подданными! Пусть расцветет в нашем королевстве мир и обоюдные силы обратятся на службу его величества! Извольте уведомить нас: чего от нас требует король, а с войском на нас не наступайте. В универсале, присланном в Белую Церковь, вы сами изволили выразиться, что более не желаете кровопролития. И мы не подвигаемся с нашим войском, и будем ожидать милостивого решения вашего: надеемся получить его в понедельник»⁷⁷⁴.

Переговоры – Маховский у Хмельницкого – Комиссары в Белой Церкви – Раздоры в народе – Переговоры на Острой Могиле – Стычки под Белою Церковью – Хмельницкий в польском лагере – Попытка отравить Хмельницкого – Белоцерковский трактат – Смерть Потоцкого – Состояние умов

Не понравился Потоцкому неустрашимый тон письма Хмельницкого. Он видел впереди себя новые победы, но русский народ в самом несчастии был страшен и грозен своим ожесточением. Потоцкий мог бояться, что несогласия казацкие улягутся, гетман снова станет на челе народного восстания, всеобщего в полном смысле, когда самые женщины выходили на неприятеля, и, наконец, может явиться казакам помощь от турок или москвитян; сверх того, в войске появилась повальная смертная болезнь. Коронный гетман соглашался на выгодный мир, но прежде хотел показать еще более свою силу и торжество.

Письмо Хмельницкого доставлено было 24 августа (3 сентября н. ст.). Посланных казаков провели чрез весь лагерь, чтоб они видели польское войско. Они пришли в лагерь Киселя.

– Пан краковский, – сказал воевода, – не хочет с вами вести переговоров; я насилу упросил его позволить вам явиться к нему. Но скажу вам заранее, что вы получите пощаду не иначе, как так: перебейте татар, которые находятся у вас, перевяжите мурз, выдайте Хмельницкого и совершенно предайтесь на волю его величества и Речи Посполитой⁷⁷⁵.

На другой день их позвали к Потоцкому. Когда они шли, все войско уже садилось на коней и готовилось выступать; военная музыка разливалась веселым и торжественным отголоском. Казаки почтительно поклонились.

– Пане краковский, – сказали они, – вы имеете власть над войском и в сенате, прекратите кровопролитие и доставьте войску запорожскому прежнюю милость короля, которою мы пользовались по Зборовскому договору⁷⁷⁶.

– Разбойники! обманщики! – крикнул Потоцкий, – вы думаете, я не знаю, что у вас на уме? Хмельницкий послал за ордою, а вы просите прощения! Слушайте же: я вашего Хмельницкого знать не хочу: не считаю гетманом того, кто поднял руку на его величество, а обращаюсь к вам, ко всем казакам, и скажу вот что: его королевское величество поверил мне в одну руку меч, а в другую милосердье: выбирайте, что хотите, а я не стану долго толковать с вами, если вы не решитесь на то, что сказал уже вам киевский воевода от моего имени. Вот вам срок до среды, а я тотчас соединяюсь с литовскими гетманом, иду на вас и разольется кровь христианская. Бога заступника призываю в помощь; надеемся на справедливость нашей стороны! Один пусть идет, другой остается заложником^777.

Потоцкого обо всем уведомлял Лупула.

«Если Хмельницкий пришлет к вам для переговоров (писал он), не верьте ему; изменник обманывает вас: он ищет помощи у турок⁷⁷⁸.

На другой день, 25 августа (4 сентября н. ст.), Потоцкий, сидя на богато убранной лошади, встречал в поле литовского гетмана. Оставив пехоту в Киеве, Радзивилл с конницею прибыл для соединения с коронным войском. С обеих сторон (говорит очевидец) воины сверкали серебром и золотом; блестящи были их панцири, красивы седла и сбруи, статны копи. После взаимных поздравлений Потоцкий пригласил литовского гетмана в свой шатер на жолнерское жаркое, как он выражался.

Но только что паны успели усесться за походный стол, как вдруг прибегает гонец с донесением, что три тысячи казаков идут по правому берегу Днепра для нападения на оставленное под Киевом литовское войско. В то же самое время казаки на челнах поплыли вниз Десною и таким образом предполагали напасть на литовцев с двух сторон.

Это новое покушенье казаков на литовское войско не удалось. Поляки узнали о нем заранее. Калиновский пошел навстречу шедшим по правому берегу, остановил их между оврагами и кустарниками и разбил наголову⁷⁷⁹.

В тот же день оставшаяся в Киеве пехота вступила в кровопролитное сражение с казаками под николаевским монастырем. Казаки потеряли много членов своих, и, не видя подкрепления с другого берега, удалились⁷⁸⁰.

Литовская пехота тотчас оставила Киев и свободно отправилась в путь для соединения с коронным.

29 августа (8 сентября н. ст.), Хмельницкий отправил новую депутацию к Потоцкому. Посланы были казаки Андрей Кулька и Роман Литош. Гетманы приняли их в великолепном шатре среди множества панов. Кулька поклонился до земли и подал пук писем к разным панам.

– Старшина войсковая, – сказал он, – прислали к вашим милостям просить пощады.

«Много уже пролито крови (писал снова казацкий гетман), а все чрез наше упрямство. Видно, Богу так угодно. Клянусь Богом, ясновельможные паны, что хочу прекратить кровопролитие и буду служить верно королю. Соизвольте послать умного пана, а я пошлю писаря Выговского: пусть они переговорят, а потом постановим мир»⁷⁸¹.

Несмотря на усиление армии, гетманы охотнее желали окончить войну выгодным для Речи Посполитой миром, чем отваживаться на новую брань. Недостаток съестных припасов становился слишком ощутителен в разоренной неприятельской стране; повальная болезнь каждый день отнимала лучших солдат; приблизилась осень, с нею непогоды и новые неудобства, а между тем русский народ не только не усмирялся, но, казалось, по мере большей опасности, приходил в сильнейшую отвагу. Паны с беспокойством слышали неприятные вести. Хмельницкий перенес свой лагерь в Рокитню, на Рось, и войско его возрастало с каждым днем: Богун привел к нему десять тысяч казаков; Белая Церковь заключала пять тысяч человек, приставших к Хмельницкому⁷⁸².

Винница была в руках казаков и сделалась сборным местом для ополчения⁷⁸³. Наволочь взята была внезапно казаками и весь оставленный в ней польский гарнизон изрублен. В Хвастове явилось тысяча четыреста человек⁷⁸⁴; в то же время, от севера и востока, на левой стороне Днепра готовились грянуть на поляков новые полчища русского народа, а из степей пришло к Хмельницкому четыре тысячи татар с Карач-Мурзою. Поляки опасались, что если они протянут войну до глубокой осени, то будут окружены неприятелем со всех сторон и отрезаны от Польши.

Злейшие враги казачества все еще кричали: «Не должно входить в переговоры с казаками, не сделаем им никакого сострадания! истребим имя их с лица земли»⁷⁸⁵.

Но Потоцкий представлял невыгоды войска и наконец заметил:

– Русский народ тогда только может быть побежден оружием, когда погибнет, и когда целый край сделается безлюдным, и граница королевства останется открытою для неверных⁷⁸⁶.

После этого совета паны призвали послов. Потоцкий сказал им:

– Я люблю больше дело, чем слова, и мог бы скорее и легче окончить спор этот оружием, чем разговорами, но я не жестокой души человек и не хочу казнить казаков, когда они раскаиваются, а потому объявляю им милость и отправляю к ним благородного пана Маховского комиссаром. Видите, как мы верим вам?

– Принимаем его на души свои, – сказали послы и поклялись, что Маховскому не будет ни малейшей обиды⁷⁸⁷.

В доказательство своего уважения к греческой вере, Потоцкий в присутствии послов казнил шесть жолнеров, ограбивших церковь в Василькове⁷⁸⁸.

31 августа (10 сент. н. ст.), Маховский был принят очень ласково в казацком лагере под Рокитной. Хмельницкий приветствовал его с полковниками своими и прежде, чем заговорил о деле, начал угощать гостя. Казаки шутя рассказывали о берестечском поражении.

– Обманщик хан всему виною, – говорили полковники, – а то бы мы разбили вас, как и прежде.

– Да, – прибавил Хмельницкий, – бусурман поклялся Мухаммедом, что воротится, а потом и меня взял с собою.

– Теперь вы узнали, что значит дружиться с неверными, – сказал Маховский, – лучше было бы поражать неверных.

– Имя его величества, – сказал Xмельницкий, – соделалось страшным после берестечского сражения. Присутствие короля дало вами победу.

– Правды негде деть, – сказали полковники, – под Берестечком одна пуля королевская стоила ста казацких, а уж как в пятницу вы на нас приударили, так мы думали, вот так сквозь землю и провалимся!

– Ну, я бы еще мог с вами померяться, – сказал Хмельницкий, – да не хочу: жалею крови христианской. Повоевали – и довольно! Пора бедному народу дать отдых; притом я недавно женился. Посоветуйте от меня пану краковскому жениться. Мы бы тогда скорее помирились, потому что захотелось бы к жене: а пока будем вдовцами, так скучно сидеть дома и будешь воевать.

После обеда Маховский подал гетману письмо с условиями мира. Хмельницкий начал читать его, побледнел и нахмурил брови.

– Скажите, пане Маховский, – сказал он, – почему милостивые паны гетманы лишают меня гетманского титула, который дарован мне от его величества?

Джеджалык, стоявший подле гетмана, сказал:

– Не добре так, панове, не годится однимати честь гетьманську од вашого добродия.

«Маховский засыпал их словами и доказательствами, так что они слушали, развесив уши», – говорит современник.

– Будьте уверены, – прибавил посол, – что король вознаградит вам все, что вы потеряли; но ясновельможные паны гетманы ставят первым условием возможности мира разлучение с ордою. Неприлично такому храброму вождю иметь связь с неверными, которые доказали свое непостоянство.

– Орда, – отвечал гетман, – может находиться в моем распоряжении и вам не будет делать зла, напротив, я постараюсь самый этот союз обратить на пользу королевства; я поведу орду на турок и разовью знамена свои на стенах Константинополя.

– Разлучение с ордою, – первое желание его величества, – сказал Маховский, – вы должны его исполнить, чтоб доказать свою преданность королю.

Хмельницкий отговаривался, Маховский настаивал; целые три часа спорили, наконец, поляк вышел из терпенья и сказал:

– Вы несогласны, так позвольте мне уехать.

– Мир легко состоится, – сказал в свою очередь разгоряченный Хмельницкий, – если поляки утвердят зборовский договор.

Уже повозка была готова в обратный путь, как вот Выговский подбежал к Маховскому и сказал:

– Не уезжайте, мы обделаем дело, я постараюсь убедить гетмана.

– Знаю, – отвечал Маховский, – что вы обладаете умом и сердцем Хмельницкого. От вас теперь зависит оказать услугу отечеству, а я обещаю вам особенную милость королевскую, если вы сумеете отклонить Хмельницкого от союза с варварами.

Выговский вошел к Хмельницкому в шатер, с большим жаром говорил с ним и вышел с рассерженным видом.

– Стало быть, нет надежды? – сказал Маховский.

– Постойте, подождите, – сказал Выговский, – у нас так делается: сперва прогонит, потом сам пришлет за мною и согласится.

В самом деле, чрез несколько времени, Выговского снова позвали; Маховский дожидался ответа. Наконец Выговский вышел и сказал:

– Оставим этот пункт до времени; Хмельницкий согласен со своей стороны, но чернь взбунтуется, когда узнает, да и татары не послушаются и начнут грабить нас.

– А почему же, – сказал Маховский, – казакам не соединиться с коронным литовским войском и не прогнать неверных?

– Нельзя, – сказал Выговский, – своевольная чернь мешает. Мы уладим это после и выпроводим орду.

Маховский снова вошел к Хмельницкому.

– Всего лучше будет, – сказал он, – если вы пожалуете со старшинами в обоз к нам, и там сами потолкуете с гетманами.

Выговский хотел было уже договариваться, как вдруг один из полковников сказал:

– Этого не будет. Мы не пустим так гетмана, чтоб еще и он остался в польском лагере, как Крыса! Уж мы и то потерпели от черни под Берестечком, когда гетман ушел с ханом. Если старшины будут уговариваться в польском лагере, а чернь не будет знать, что они постановляют, то поднимется бунт.

– В таком случае мы будем совещаться в поле при войсках, – сказал Маховский.

– Нет, – отвечал Хмельницкий, – пусть лучше комиссары, которых назначат гетманы, прибудут для переговоров в Белую Церковь.

– Гораздо приличнее, – прибавил Выговский, – для достоинства его величества, дарующего мир, если комиссары будут договариваться в Белой Церкви, королевском замке: там они будут безопасны.

Маховский не соглашался, оскорблялся тем, что казаки, не доверяя полякам, требовали к себе столь много доверенности.

Но Выговский стал пред ним на колени и говорил:

– Ради Бога умоляем вас, пусть комиссары придут в Белую Церковь. В поле невозможно договариваться; чернь и своевольная орда не допустят. Богом и душами нашими клянемся, что паны будут безопасны.

Хмельницкий и полковники стали также на колени и поклялись хранить народные права и святость гостеприимства.

3 сентября (13 н. ст.), Маховский уехал с двумя избранными казаками⁷⁸⁹ в лагерь, который во время его отсутствия перенесен из-под Василька в Германовку: в тот самый день оба войска, коронное и литовское, соединились⁷⁹⁰.

Хмельницкий, ожидая комиссаров, двинулся со своим войском под Белую Церковь.

Кисель вызвался ехать к Хмельницкому комиссаром. С ним отправились смоленский воевода Глебович, Гонсевский – и брацлавский подсудок, Коссаковский. Они взяли с собою двадцать четыре мирные предложения, которых смысл клонился к уничтожению казацкой силы. Из этих пунктов, которые почти все вошли потом в белоцерковский договор, были тогда главнейшими: уменьшение реестрового войска до 15.000; ограничение жительства казаков одним киевским воеводством; право стоять коронным войском в Украине и разлучение с ордою. Два полка проводили комиссаров до Белой Церкви и воротились назад, а они отправились далее с пятьюстами драгунов. Пестрая толпа казаков и татар окружила замок. Экипажи комиссарские ехали посреди казацких возов и татарских арб. Русские толпились около них, кричали, свистали, грозили отнять у них экипажи, проклинали ляхов. Старик Кисель, выглядывая из экипажа, говорил им с кротостью:

– Мы не ляхи, друзья мои; я русский; мои кости такие же русские, как и ваши.

– Твои русские кости слишком обросли польским мясом, – отвечали ему казаки.

Хмельницкий, Выговский и полковники спешили к ним навстречу, унимали своевольную толпу и с почтением ввели в замок.

Толпа казаков и татар бежали за ними.

– Эй, пане гетмане! – кричали казаки, – не добре так чинишь, що вже з ляхами братаешься.

В это время везли в замок съестные припасы.

– А що се? – кричал один казак, – ляхам стации будем давати.

За это Богун разрубил его саблею.

Переговоры продолжались недолго. Предводитель соглашался на все условия, но просил только прибавить число казаков до 20.000 и права для казацких городов и местечек быть свободными от постоя. Что касается орды, то он обещал не сноситься с татарами, но отказывался обратить на нее оружие, потому что казаки его не послушают, и произойдет бунт.

По окончании договора Хмельницкий с полковниками вышли из замка. Наступило молчание; начали читать договор. Но только что хлопы заметили, что зборовский договор нарушен, и они опять будут служить панам, как вдруг поднялся шум.

– – От так-то ты, пане гетмане, з ляхами трахтуешь, а нас покидаешь и од орди одступаешься! Сам себе та старшину визволяешь, а нас знати не хочешь. Сам еси привив на все, що ми пиднялись на пани, а тепер оддаешь пас, бидних, на муки пид кии та батоги, на пали та на шибеници. Але ни прежь ниж до того дийдется, и ты сам наложишь головою и ни один лях живцем видеиля не вийде.

Раздались выстрелы; Хмельницкий, полковники убежали в замок. Толпа обступила замок со всех сторон и готовилась брать его штурмом.

– Отсе вже ви пошалили, панове, – говорил комиссар Выговский: – огонь такий приихали! Боронячи вас и ми пропадаемо. Однакже хиба по нашему трупу дойдуть до вас!

Татары начали пускать стрелы, хлопы бросали каменья; окна разлетались и одна стрела чуть было не попала в голову воеводе. Хмельницкий с изумительною для панов неустрашимостью вышел снова из замка со всеми старшинами; чернь толпилась против него с поднятыми саблями и дубинами. Хмельницкий бросился на них, держа в обеих руках булаву, и собственноручно начал бить их со всего размаха; за ним полковники и казаки разгоняли хлопов саблями и перначами. Выговский играл роль примирителя и говорил убедительную речь:

– Чего вы хотите, злодеи? за что вы обижаете панов, когда они ни в чем не виноваты; это не ляхи. Притом они послы, а послов нельзя трогать: право народное запрещает: уж так везде водится: послы везде безопасны.

Некоторые опамятовались.

– Правда, – говорили они, – Кисель русский, а прочие литовцы и никогда не делали нам обид; знали ляхи кого послать. Вот если б настояние ляхи пришли: так уж бы не вышли отсюда!

Но смелость Хмельницкого успокоила толпу только на малое время. Через несколько часов начался снова шум. Хмельницкий, Выговский и полковники провели ночь без сна, сами стояли настороже и оберегали ворота. На другое утро волнение усилилось до того, что белоцерковский полковник грозил палить по мятежникам из пушек и предлагал комиссарам свой оружейный запас к услугам, а Гонсевский послал тайно к войску записку на жмудском языке: он извещал об опасности и требовал вооруженного конвоя.

Комиссары не дождались помощи; чрез день, 9 сентября (19 н. ст.), они выехали из замка. Хмельницкий и старшины провожали их и обороняли до тех пор, пока они выехали из неприятельского табора. Хлопы снова бросались на них, и Хмельницкий в глазах панов опять положил несколько удалых на месте. Но только что они очутились в чистом поле, как бешеная толпа хлопов и татар догнала их, высадила из экипажей, побрала у них золото, серебро, одежды и лошадей... сняла даже с пальца у Гонсевского драгоценный перстень; «словом, пустили их в одном платье», – говорит современник. Грабеж делался не из одного корыстолюбия, но из удали, чтоб досадить панам. Иные, которым недоставало сокровищ, срывали с рыдванов обои, раздирали на части, делились ими, потряхивая издали, кричали: «А що? и у нас с ляцька здобичь?» Кисель продолжал напоминать русским, что они ему братья. Тогда татары ломаным славянским наречием кричали: «Ляшка братка, а лоша не братка, и сукманка не братка!»

Ограбленные комиссары встретили целое войско уже на пути из Германовки в Белую Церковь⁷⁹¹. Чрез два часа за ними явились казацкие послы Москаленко и Гладкий.

Они изъявили согласие на статьи, предложенные комиссарами в Белой Церкви. «Пусть (говорили они) паны приезжают к нашему обозу для взаимной присяги».

Гладкий остался заложником. Казакам дали также заложниками двух поляков. Отправляя Москаленка, Потоцкий сказал ему:

«Скажи благородному гетману войска запорожского, Богдану Хмельницкому, что коронный гетман и каштелян краковский идет к Белой Церкви с войском принимать присягу на верность от подданных его королевского величества, запорожских казаков».

На другой день, 10 сентября (20-го н. ст.), все коронное и литовское войско двинулось к Белой Церкви. «Огромен был корпус этого войска (говорит очевидец): одних возов шло сто тринадцать рядов. Ночью приступили они к Белой Церкви, и жолнеры не смыкали глаз, страшась нападения.

На другой день комиссары разбили великолепный шатер на кургане, называемом Острая Могила, и ждали Выговского и казаков для присяги; но вместо ожидаемых явились другие, вовсе неожиданные казаки. Двенадцать человек – на челе их старшина Одынец – вступили в шатер и сказали:

«Милостивые паны и комиссары! войско запорожское послало нас к вашим милостям просить, чтоб вы утвердили зборовские статьи, чтоб войско коронное вышло из Украины и не занимало в нашей земле квартир, и чтоб нам не мешали сноситься с татарами, которые охраняют нашу свободу.»

Это требование раздражило комиссаров: они, в гневе даже хватались за сабли, говоря:

«Что же это? мы будем игрушками презренного холопства?»

Но войско их стояло в отдалении, и потому они умерили вспыльчивость.

– Мы ожидали, – сказал Кисель, – что вы явитесь присягать в верности, потому что уже все кончено, а вы снова начинаете квистын?

– Казаки не будут присягать и не покорятся, – отвечали казаки, – пока вы нам не подпишете зборовский договор.

– В Белой Церкви сделано было другое условие, – сказал Кисель, – опомнитесь, ведь там дело было слажено.

Казаки отвечали: «Мы розъехалися с паном гетманом, ми незнаемо, невидаемо, що там у вас у Билой Церкви було, а нас висько з тим послало».

– Вижу, – сказал Кисель, – что вас обманывает турецкий султан и хочет вас обратить в мусульманство. Вы на него надеетесь. О проклятые души! вам лучше нравится безначалие, чем порядок; вы хотите лучше быть рабами тирана, чем свободными подданными христианского государя! Бог накажет вас и в одно мгновение разрушит ваши безумные замыслы.

Казаки продолжали, как говорит современник, все одну и ту же песню:

«Мы не знаем, не ведаем! Подпишите зборовский договор и мы присягнем в верности».

– Мы уезжаем, – сказал Кисель, – и призываем Бога в свидетели, что хотели поступить с вами искренно, а вы платите нам коварством!

– Как угодно, – сказали казаки, – мы пришлем ваших заложников, целых и невредимых⁷⁹².

Польские заложники воротились и предводители начали устроивать войска в боевой порядок. Русские требовали сражения. Хмельницкий не доверял своим силам и потому не хотел вступать в решительную борьбу с неприятелем, не стал предводительствовать казаками, но не стал им и препятствовать: в случае неудачи, он предоставлял себе право уверить панов, что сражение сделалось без его позволения; в случае удачи он мог вынудить у поляков более выгодные условия. Он показывал вид, будто ничего не знает, что замышляется в русском лагере, и между тем выкатил своим молодцам семь бочек горелки.

13 сентября (23 н. с.), на другой день после неудачных переговоров, поляки и русские стояли одни против других, разделенные широким полем, ycеянным курганами, которых такое множество в этой стране. Татары первые вскочили на курганы и молодецким посвистом вызывали на герцы. Казаки еще не начинали нападения, но Радзивилл, командовавший правым крылом войска, ударил на них всею силою. Он приглашал Потоцкого как можно скорее содействовать ему с другой стороны, но Потоцкий, как говорит современник, чувствовал себя нездоровым и не хотел в тот день вступать в битву. Напрасно Чернецкий уговаривал его и представлял, что тогда была суббота, день, посвященный Божией Матери, покровительнице поляков, день, счастливый для битв, особенно с русскими, которые не соблюдают поста в субботу. Коронный гетман послал только свою артиллерию. Казаки отступили с поля и неприятельское войско не преследовало их. Радзивлл очень досадовал на упрямство Потоцкого и уверял, что если б коронное войско помогло ему как следует, то казакам было бы здесь второе Берестечко.

«Хмельницкий увидел тогда (говорит польский летописец), что ему не удаются штуки, а потому утром на следующей день прислал в польский лагерь Райтаровского, поляка, оставленного в Белой Церкви комиссарами».

«Удивляюсь (писал он) как это случилось несогласие между поляками и русскими. Я ничего не знаю; я запрещал своим выводить из табора войско, а они вышли против своей волн. По крайней мере я рад, что не произошло большого кровопролития. Прошу скорее выслать послов для окончания договора, а я вышлю своих».

По приказанию Потоцкого Кисель отвечал ему:

«Очевидно, что ваша милость думает искусно и хитро окружить нас и довести до невыгодного положения. К чему это являлись вместо чиновных казаков какие-то презренные хлопы требовать зборовского договора? Ведь в Белой Церкви о нем даже помина не было. Впрочем, если искренно угодно мира, то пришли послов; для этого нужно не более двух часов времени»⁷⁹³.

Поляки ждали ответа до полудня. Ответа не было. Вдруг со всех сторон посыпали на них русские и татары, и в одно мгновение так окружили лагерь, что не было выхода. Поляки поражали их огнестрельным оружием, но неприятели нападали на них быстро и уводили пленников. С обеих сторон потеря была значительная.

Вечером прибыл Райтаровский с новыми извинениями от Хмельницкого и с какими-то новыми требованиями относительно прав греческой религии. Потоцкий понуждал скорее прислать депутатов.

Прошел еще другой день. Татары и казаки все более и более стесняли обоз польский. Три дня уже шел проливной дождь, войску угрожал голод. Радзивилл жаловался, что ему надобно возвратиться в Литву, которая остается столь долго без обороны: часть литовского войска была оставлена в Любече и в то время была осаждена казаками: надобно было освободить ее. Но всего более побуждала поляков к миру заразительная болезнь, которая усиливалась с каждым днем и дошла уже до того, что триста человек умерло в одну ночь. Некоторые из панов все еще настаивали вести упорно войну и уничтожить казачество до основания.

«Если под Берестечком, – возражал им Кисель, – в чужой земле, окруженные войском, втрое их многочисленнейшим, оставленные своим вождем и татарами, находясь в дурном местоположении, казаки не только не сдались, но в виду наших ушли и разрушили наши предположения, то как можно легко покорить этот народ в собственной земле его! Мы должны быть довольны и тем, что можем хоть на время залечить эти раны и получить потом средства укротить и приучить к повиновению простонародье»⁷⁹⁴.

Со своей стороны и Хмельницкий нуждался также в мире. Посланник Хмельницкого, воротившись из Константинополя, привозил обещаниe падишаха прислать вскорости на помощь казакам добруджскую орду и приказать хану снова помогать Хмельницкому. Но Хмельницкий не дождался ни того, ни другого. Войска у него было⁷⁹⁵ налицо под Белою Церковью не более тысяч сорока, и притом оно состояло большею частью из мужиков, неопытных и что еще хуже, своевольных; напротив польское войско, простиравшееся, как кажется, тысяч до шестидесяти, состояло преимущественно из немцев, воинов опытных; артиллерия у них была несравненно в лучшем виде, чем у казаков. Мор свирепствовал в казацком полчище так же опустошительно, как и в польском. Украина была разорена: продолжать войну значило довести народ русский до последней степени изнеможения, голода и беспорядков; притом власть Хмельницкого, а с нею всякий порядок и подчиненность были сильно подорваны со дня несчастного поражения берестечского; чернь была недовольна гетманом; объявив себя врагом поляков и лишаясь законного права на свое достоинство, он должен был зависеть от воли пьяной толпы, которая за малейшее неудовольствие готова была сменить его или даже отдать полякам. Унизительно было для Хмельницкого, недавно еще повелевавшего народом русским, принять условия, которые делали его только начальником нескольких тысяч войска, предавали русскую землю во власть поляков, но он должен был принять их для спасения себя: нельзя было сомневаться, что такой мир прочным быть не может, когда и мир зборовский не обеспечивал прав народа русского. Хмельницкий понимал это. Но Хмельницкий смотрел на этот предстоящий мир не более, как на перемирие, которое он надеялся легко прервать, когда будет нужно.

Предводитель казаков последний раз попробовал преклонить Потоцкого на более выгодные условия и послал к нему, 16 (26 н. ст.) сентября, двух казаков. Он согласился на все пункты, предложенные в Белой Церкви, но просил только, чтоб казаков было двадцать тысяч, и чтоб в королевских имениях брацлавского и черниговского воеводств могли находиться казаки, и эти имения были освобождены от постоя. Такими образом Хмельницкий, поместив хотя незначительную часть войска в этих русских странах, надеялся, что присутствие вольных воинов опять поднимет народ русский, и он может снова воспользоваться обстоятельствами, чтоб достигнуть своей цели и доставить русскими свободу. Но Потоцкий согласился на число двадцать тысяч и решительно отказал в последнем требовании.

Рассказывают, когда казацких чиновников пригласили на обед, то один из них, Роман Катержан, во время стола обратился к Потоцкому и сказал:

– Милостивый пане краковский! чому вы нас не пускали на море на турка: того б лыха не було в нашей земли!

– Все, что мы терпим, – отвечал Потоцкий, – то для пользы турецкого цезаря, мы охраняем его царство, а сами себя разоряем.

– Уже ж теперь нехай королевсвка милость и Ричь Посполыта не боронить нам моря, бо козак не обийдеться без войни.

– Хоть бы сейчас хотели идти, – отвечала Потоцкий, – идите: мы вам не будем запрещать⁷⁹⁶.

В следующий день заключен был договор; чиновник казацкий Сава отвез один экземпляр к Хмельницкому. Казацкий гетман изъявил желание повидаться с польскими военачальниками.

17 сентября приехали в казацкий табор Гонсевский и Марко Собеский: это были заложники, которые должны были оставаться там, в то время когда Хмельницкий посетит польский лагерь. Казацкий гетман знал, что народ не пустит его, а потому приказал выкатить казакам несколько бочек горелки, и когда казаки перепились, тогда собрался в путь. Полковники старались всеми силами отклонить его.

– Ты был победитель, – говорили они, – а теперь идешь им кланяться!

– Нельзя, – отвечал он, – мы теперь в таком положении, что они нам нужны, а не мы им.

Он приехал в лагерь и вошел в шатер Потоцкого, где собраны были все знатнейшие предводители. Он кланялся и просил прощения.

– Я знаю, – сказал он Потоцкому, – что виноват пред вами более, чем пред кем-нибудь.

Казацкому гетману неловко было смотреть на магната, которого он некогда отдал в плен татарам.

Потоцкий отвечал:

– Оскорбление, которое я получил под Корсуном, я давно уже забыл для Бога, веры и отечества и не хочу более вспоминать о нем; Божию наказанию следует приписать и мои несчастия и бедствия целого отечества. Бог даст, ты вознаградишь все прежнею своею верностью и подвигами для пользы Речи Посполитой.

Хмельницкий повидался с Радзивиллом и другими панами, соблюдая величайшее смирение. Потом был прочитан белоцерковский трактат⁷⁹⁷. Хмельницкий, выслушав все пункты, подписал их; за ним подписали полковники. Казацкий гетман просил Потоцкого подарить ему Черкасы и Боровицу, но коронный гетман отделывался церемониями, по выражению поляков, зная наперед, что этого не будет. Вслед за подписанием с обеих сторон дана была присяга.

Окончив дела, Потоцкий пригласил Хмельницкого на обед. В знак почести во все продолжение обеда оруженосец стоял за Хмельницким с поднятой булавой. «Пока казацкий вождь еще не выпил (говорит современник), то соблюдал скромность, но с винными парами начинал развязываться язык его».

– Очень странно, – сказал он Радзивиллу, – что я вижу вашу милость в польском лагерь. Под Хотипом и в других опасных случаях литовское войско не выступало на войну.

– Ничего нет странного, – отвечал Радзивилл, – я пришел для укрощения мятежников!

– Однако, – возразил Хмельницкий, – предки вашей княжеской милости не показывали вам примера воевать против войска запорожского.

Чем далее, тем смелее становился гетман. Зашла речь о молдавском господаре. Хмельницкий не мог удержаться и закричал:

– Изменник!

– Почему же вы так называете верного слугу Речи Посполитой? – спросили паны, изумленные такой выходкой в присутствии зятя самого господаря.

– Он обманул сына моего, Тимофея, не отдал за него обещанной дочери, – сказал Хмельницкий, – да, ваша княжеская милость, хотя он и зять вам, а я скажу, что готовлюсь воевать с ним; маеть вiн много грошей, а я много людей; разграблю его сокровища, накажу вероломного!

Князь побледнел от гнева, но преодолел себя и сказал:

– Надеюсь, что господарь этого не испугается.

Тогда, по сознанию поляка-современника⁷⁹⁸, паны, тайно перешептываясь между собою, задумали отравить Хмельницкого.

После обеда загремела музыка, ударили из пушек, в казацком лагере отвечали тем же; начали пить за здоровье короля. Хмельницкий догадался, что в заздравном кубке всыпан яд; он открыл голову при имени короля и надел шапку снова, когда пили за благородное сословие; с судорожным движением схватил он кубок, стукнул им по столу, вышел, извиняясь нездоровьем, и тотчас попрощался с панами.

Ему подали турецкого коня в богатой сбруе: это был подарок коронного гетмана.

– Это щедроты вашего Потоцкого, – сказал он, – благодарю его, как гетмана, победителя, союзника, а за коня готов ему отдарить триста подобных.

В сильном волнении он вскочил на коня и полетел во всю прыть. Поляки с изумлением смотрели на эти странные поступки гетмана и ясно увидели из них, что Хмельницкий догадался о намерении отравить его. На половине дороги гетман соскочил с коня, сел в коляску и в задумчивости полетел в свой табор⁷⁹⁹.

На другой день Выговский привел турецкого коня в подарок от Хмельницкого сыну Потоцкого, старосте каменецкому, которого казацкий предводитель некогда грозил посадить на кол. Писарь кланялся панам, уверял в своем расположении и обещала действовать в пользу Польши, находясь при Хмельницком. Он старался выставить полякам, что договор, столь выгодно для них постановленный, есть плод его старний. Подошедши к Радзивиллу, он передал ему извинение от Хмельницкого за вчерашнюю горячность.

– Я об этом не думаю, – отвечал Радзивилл, – если он говорил в пьяном виде, то я повторю в трезвом, что я и господарь не боимся угроз его. Меня всегда он найдет готовым, если ему угодно; я ожидаю его в поле, как он хочет, хоть с войском, хоть один на один⁸⁰⁰.

«Слава Богу, – говорили тогда в войске, – мы возвратили отечеству честь его!» Но печально было возвращение обоих войск из Украины, где, простояв две недели по заключении мира, жолнеры стали было забывать, что недавно терпели недостаток и радовались дешевизне в медовой земле, как они называли Украину. Зараза, появившаяся летом, свирепствовала в Подолии всею силою. Выйдя из киевского воеводства, жолнеры так умирали, что их не успевали хоронить, и часто в поле, далеко от селения, вместо колокольного звона провожали в могилу мертвых воинов звуками труб⁸⁰¹. Потоцкий не прожил и месяца после заключения мира; он скончался в Литичеве 9 октября. Все лето старик чувствовал себя слабым и хотел только дожить до того, чтоб загладить стыд корсунского поражения⁸⁰².

Радовался король, радовалось дворянство, но грустное предчувствие овладевало сердцами против воли: было какое-то непонятное беспокойство, заставлявшее, против всех убеждений, думать, что Польше грозит еще новая, большая беда.

К усугублению общего волнения появилась комета, и астрологи возвещали, что эта комета та самая, которая бывает видима только тогда, когда предшествует великому перелому или несчастью. Носились в Польше разные слухи: то показывались странные видения, то появлялись умершие и предсказывали общее горе. Одни высматривали опасности от Хмельницкого, другие от Турции, от Московского Государства и Швеции: Польша была окружена врагами. Другие вздыхали, вспоминая законопреступный брак Яна Казимира. Люди рассудительные хотя смеялись над предрассудками, однако втайне и сами ощущали непонятную грусть в душе. Предчувствие целого народа редко бывает ложным.

Конец 2-го тома