Том VIII. История Новгорода, Пскова и Вятки. Том 2

Город Великий Новгород, расположенный по течению реки Волхова в двух верстах от его истока из озера Ильменя, разделялся на две половины или стороны: Торговую на восточном и Софийскую на западном берегу Волхова. Первая также имела название Купецкой, потому что там сосредоточивалась торговля; вторая называлась еще Владычнею, ибо там жил новгородский владыка.

Центром города быль Детинец или собственно град, на Софийской стороне. Это было просторное место, обнесенное стеною с башнями и воротами. Внутри находилась патрональная церковь св. Софии премудрости Божией и двор владыки. Кроме того, было там еще несколько церквей, судебная изба и дворы, построенные улицами, как это показывает существование бискуплей (епископской) улицы. Детинец новгородский был обширнейший между подобными срединными укреплениями русских городов. Неизвестно, с какого времени стены Детинца стали каменные, и равными образом неизвестно, с какого времени они стали каменные на всем протяжении, и до каких пор были частью каменные, а частью деревянные. В летописях говорится о заложении каменного города в 1302.¹ Но в третьей летописи новгородской² первое построение каменных стен Детинца приписывается Ярославу и относится к 1044 г., после того как этот князь ходил на войну. Последнее известие не лишено вероятности. В начале XII века уже пригород Ладога был обведен каменною стеною;³ естественно допустить, что главный город не лишен был таких укреплений, какие имел пригород, и следовательно, построенные в начале XIV-го века каменные стены не были первыми на своем месте. После 1302 г. два раза говорится о построении каменного города Детинца. Под 1333 годом говорится, что владыка Василий сделал каменный город в два лета, а под 1400 опять упоминается о заложении Детинца от церкви Бориса и Глеба. Может быть это были перестройки и поправки. В 1334 году под всею стеною сделана была кровля. На воротах, в каменных башнях устраивались церкви. Так, архиепископ Иоанн 1182 г. поставил в одних из ворот Детинца церковь Богоявления; в 1296 г. владыка Климент соорудил на других воротах каменную церковь Богоявления; в следующем 1297 г. была построена церковь Преображения на воротах, откуда был въезд в Людин конец, на юг; в 1305 построена церковь Василия на прусских воротах, на запад.⁴ Обычай строить на воротах церкви, совпадал с понятием о важности и святыне города. Город – место защиты против врагов, должен быть всегда готов на отражение нападений и нуждался в Божьей помощи. Церкви на входах как бы осеняли его небесном благодатью. Город был местопребыванием владыки и духовного управления всей Новгородской Земли; город был глава земли; его первоначальное значение было то, что в нем должны укрываться жители в случае неприятельского нашествия; город был место верхового суда и хранения казны Великого Новгорода; все это вместе придавало особенную важность и требовало помощи и благословения свыше Детинцу, называемому часто просто городом.

За пределами Детинца простирался город Новгород – город в нынешнем смысле слова, разделенный на концы. На Софийской стороне полукружием около Детинца располагались три конца: на юг Людин конец или Гончарский, на запад Загородный конец, а на север Неревский. Ближайшая часть города к Детинцу называлась – Околоток. На Торговой стороне было два конца: на юг Славенский, на север Плотницкий. Названия концов указывают несколько на древнюю историю города. Так Славенскй, вероятно, был древним местом поселения Славян ильменских. Названия Гончарский и Плотницкий указывают на древние занятия жителей гончарным и плотничным ремеслами. Другое название Гончарского конца – Людин, должно, по-видимому, происходить от сословия людей, или людинов, в противоположность боярам и княжеской дружине. В детинцах или градах русских обыкновенно помещались князья, бояре земли и дружины – военная сила; у стен града располагался посад, где жили не входящие в число бояр и дружины, и носившие общее название людей или людинов. Так должно быть и в Новгороде: и Людин конец был посадом, в древности примыкавшим к Детинцу. Название Загородного конца показывает, что эта часть вошла в состав Новгорода позже остальных, и некогда существовала, не составляя отдел города. С точностью определить, когда именно случилось это включение, нельзя: быть может в 1116 г., когда летопись сообщает известие, что князь Мстислав распространил пределы Новгорода. Название Неревского конца не ясно; созвучие его с названием реки Наровы побуждало предполагать, не был ли он поселен первоначально выходцами с берегов этой реки; но это предположение не имеет достаточных оснований. Некоторые названия улиц также указывают на их древнее историческое значение. Так Волосова улица в Людине конце напоминает древнее божество Волоса, которому, вероятно, здесь в языческие времена происходило поклонение и где впоследствии поставили церковь св. Власия, по созвучию имени этого святого с именем языческого божества. Варяжская, иначе Варецкая, улица, в Славенском конце, названа так от близости Варяжского (Немецкого двора), от построенной на ней римско-католической церкви и, вероятно, от того, что там жили иноземцы, которых в Новгороде называли общим именем Варягов. Особенного внимания заслуживает Прусская улица в Загородном конце, простиравшаяся от прусских ворот Детинца до прусских ворот во внешнем вале. Эта улица была местом жительства бояр, стояла как-то особняком в истории города и нередко на нее обращалась вражда черни изо всего города. Название Прусы, которое давалось постоянно обитателям этой улицы, само собою указываете на их первоначальное происхождение. Там-то вероятно поселились первые пришельцы прусско-варяжского племени, явившиеся вместе с князьями и к ним-то должны относиться слова летописца о Новгородцах из рода варяжского, принесших в Новгород название Руси (от Варяг бо прозвашася Русью). Их потомки, осланявшись, продолжали, однако же, долго сознавать свое особое происхождение, носить племенное название своих предков, составлять в известной степени самобытную корпорацию в отношении других частей города, и, по предковской памяти, проявлять аристократические наклонности, вызывавшие естественно столкновения с массою прочего населения.

Федеративный дух, слагавший русские земли на правах самобытности каждой из земель в связи с другими, отпечатлелся резкими чертами на составе Великого Новгорода. Каждый конец в Новгороде, как каждая земля в удельно-вечевой федерации, составлял сам по себе целое; жители назывались кончане: один другого считал ближе, чем жителя соседнего конца; в общественных делах, касавшихся всего Новгорода, каждый конец выражал себя своей корпорацией; во время переговоров с чужеземцами, посылал от себя депутатов; следовательно, в делах касавшихся всего Новгорода, изъявлял свое участие как часть, сознающая свое отдельное существование; внутри имел свое управление, свое делопроизводство, свои собрания. Не только конец, но и улица, составляя часть конца, имела значение самобытной корпорации, так как в русских землях – волости, на которые делились земли. Жители улицы носили название уличане, имели свое управление, выбирали своих улицких старост и являлись в общественных делах как члены сознательно признаваемого общества. Таким образом, несколько улиц, будучи каждая в отношении к другим до известной степени самобытным телом, все вместе составляли конец, а все вместе концы – составляли Великий Новгород. За неимением источников, мы не можем себе разъяснить, в каком отношении было деление по улицам к делению по сотням.

Торговая сторона, будучи, как показывает ее название, местом торговли, в то же время была местом народоправления. В Славеском конце быль торг – средоточие торговых оборотов, и в нем же место называемое Ярославовым дворищем (т. е. местом, где некогда существовал Ярославов двор). Здесь в разные времена построено было значительное количество церквей; и между ними стояла вечевая башня со ступенями: на ней висел вечевой колокол, созывавший народ для совещания. Здесь собиралось вече на широком майдане, вплоть до берега. В окрестностях этого места были торговые дворы: немецкий, готский и плесковский. Таким образом, Славенский конец, будучи гнездом славянского элемента в Новгороде, был до последних дней центром вечевой в торговой жизни. Из Славенского конца от веча шел через Волхов, прямо в Людин конец, мост, уставленный разными торговыми помещениями.

Весь этот город из пяти концов был окружен земляным валом, а за ним рвом. Известие о копании рва около Софийской стороны встречается в летописи под 1372 годом, когда Новгород, после разорения Торжка тверичами, опасался нашествия тверской силы. Нельзя думать, чтобы это был первый ров: вероятно, он был в это время только возобновлен, а существовал ранее. В 1383 г., когда боялись Димитрия Донского, расширили этот вал более чем на три сажени.⁵ Видно, что Новгородцы мало заботились о постоянной поддержки своих укреплений, и обращали на них внимание тогда только, когда им угрожало что-нибудь. По линии вала в некоторых местах сделаны были каменный башни или костры. В 1391-м году на обеих сторонах – на Торговой и на Софийской, были поставлены каменные костры при окончании каждой улицы, то есть в тех пунктах, где улицы доходили до валу.⁶ Конечно в кострах, по крайней мере в некоторых, должны были находиться ворота для выхода в поле. По всей линии сверху вала поставлен был деревянный частокол, называемый острогом. Внешняя сторона вала была во многих местах, отделяясь от вала, окаймлена натуральными протоками. За Неревским концом протекал у самого вала ручей Гзень; он поворачивал к востоку и впадал в Волхов. За Людиным концом было Жидическое озеро или плесо. Торговая сторона была окаймлена канавою или речкою Копанью; на южной стороне за Славенским концом протекал ручей Жилотуг, сливавшийся с другим протоком, Малым Волховцем. Этот последний в значительном отдалении от вала (на 1 ½ в.) протекая из Волхова в Волхов же, окружал всю Торговую сторону и служил ей защитою. Ближе к валу, за Плотницким концом, протекала речка Витка. Сверх этих ручьев и протоков, Федоровский ручей протекал посреди Торговой стороны в Плотницком конце, а может быть в древности служил ему межой со Славенским. Ручьи Гзень, Витка, Федоровский, Копань, теперь значительные только в половодье, прежде были многоводны. Защищенная природою, Торговая сторона менее нуждалась в искусственных средствах, когда имела их, по крайней мере XIV века. В 1335 году часть Славенского конца⁷ была обнесена каменною стеною от Ильи до св. Павла. В 1386 году Торговая сторона была окопана валом; быть может это была уже поправка прежнего вала.

Вал, огибавший Новгород на обеих сторонах Волхова, не составлял последней границы городских построек. За валом, на значительное пространство во все стороны, простирались посады, прилегавшее к монастырям, построенным около Новгорода в большом количестве. Они считались не в Новгородской Земли, а в самом Новгороде. Определять с точностью черту этого собственно городского пространства – невозможно; но приблизительно можно предположить, что состоящим в городе считалось пространство на Торговой стороне от Николы Ливенского до Хутыня, а на Софийской от Перыня до Пидбы. На запад Мостище, а на восток Ковалево, были крайними посадами. Нельзя также с точностью определить, где и как расположены были эти посады.

Окрестности Новгорода болотисты и в сильные разливы покрываются водою, исключая высоких мест, где построены монастыри, а иногда вода достигает до самых их стен. Вероятно, посады строились отрывками на этих более удобных местах, но может быть существовали они и там, где теперь трудно предположить строение, потому что во многих таких местах находят деревянные трубы колодцев и бревна, свидетельствующие о жилье. Быть может древние Новгородцы предохраняли себя от затопления, ставя свои избы на столпах, как это делается и теперь в разных местах старой Новгородской Земли, и что, между прочим, можно видеть в Соснинском погосте близ Волховской станции железной николаевской дороги.

Надобно принять во внимание и то, что в древности, когда кругом были огромные леса, подгородная почва была не так болотиста, как теперь. Так, под 1255 г., говорится, что Новгородцы выстроили полк за Рождеством Христовым в поле; это место (т. е. за кладбищенскою церковью), стало быть, тогда было сухо, а теперь оно болотисто. С некоторых сторон город продолжался непрерывно за валом. Так за валом у Неревского конца был посад Зверинцы. За Людиным и Загородиным концами следовали сплошные поселения, расположенные улицами, как это видно из известия о их сожжении в 1386 году. На Торговой стороне за Плотницким концом, к северу, шло непрерывное поселение вплоть до Антониева монастыря. Вправо от него был большой посад, принявший в XV веке уже название конца – Никольский конец. На той же Торговой стороне были посады за валом у Воскресения на Красном поле и у Рождества. Далее – где только был монастырь, там и посад. В 1386 г. их сожжено было около города двадцать четыре. Можно с достоверностью искать главнейших посадов, – на Софийской стороне: в Раком, в Коломцах, около монастырей Перыня, Юрьева Аркажа, Пантелеймонова, Благовещенского, Воскресенского, Петра и Павла, Николы Мотищенского, Колмов- ского. На Торговой стороне – на Липне, на Городище, в Нередицах, близ монастырей: Ситицкого, Лятского, Кириловского, Ковалевского, на Волотове, на Лисьей горке, в Деревяницах и около Хутынского.

Эти посады (из которых некоторые по неудобству местности могли ограничиваться несколькими избами), с дворами, рассеянными там и сям, с огородами и садами при дворах, придавали Новгороду вид огромнейшего города, которого части были в разных направлениях разрезаны между собою пустыми местами, протоками, рощами, а во время сильной весенней половоди казались выходящими из широкого озера.

Город Псков расположен на берегу двух рек Великой и Псковы, впадающей в Великую в самом городе. Ядро города находилось на холме, под рекою Великою, где заложен был и Детинец, потом город распространился, и то, что было за Детинцем, называлось Кром, т. е. Внешний кромешний город. Многие полагают, что Детинец и Кром – одно и то же, но это несправедливо: потому что в летописях они явно различаются.⁸ Таким образом, город состоя из Детинца и Крома, заключался в углу, образуемом Псковою и Великою, а как далеко простирался на противоположную сторону – неизвестно. Собственно Детинец был мал: в нем находилась патрональная церковь Живоначальной Троицы. Первая каменная плитяная стена, чрезвычайно толстая, была построена Довмонтом, и теперь еще носит его имя. Город распространился на восток и на юг постепенно; в 1309 году загородные поселения за пределами Крома сделались городом; Борис посадник сделал плитяную стену от Великой реки до Псковы реки.⁹ За пределами этой стены расселялся на востоке посад, называемый Полонище; неизвестно, когда он в первый раз вошел в город. Под 1465 годом находится известие, что эта часть города была обведена наскоро только деревянною стеною.¹⁰ Когда заселился город на другой стороне Псковы, неизвестно. B 1266 также существовал посад, а в 1383 г. является там церковь Космы и Дамиана. Запсковское население соединялось с городом посредством моста, называемого Смердным у окончания Крома¹¹ близ церкви св. Кирилла. Запсковье не было укреплено так крепко, как средина города, потому что уже в 1464 году около всего Запсковья заложили деревянную стену.¹² Несколько раз упоминается о построении мостов между Запсковьем и Средним городом – именно в 1389, в 1435., в 1456 годах.¹³ Долго река Пскова служила границею собственно города: вдоль ее, на левой стороне, прямо против Запсковья шла стена, сначала дубовая, а потом, в 1375 г. плитяная.¹⁴ За пределами Детинца, в Крому было место торговли, так называемое Торговище, которое было в 1308 г. вымощено.¹⁵

В 1377 г. там сбыли поставлены два каменных костра.¹⁶ Там собиралось большое вече у подножия башни на Домонтовой стене близ св. Троицы, где висел вечевой колокол. Укрепления Пскова несколько раз прибавлялись и поправлялись. Так в 1401 году прибавили каменную стену к старой стене над Великою рекою, а в 1402 г. провели плитяную стену по линии всего города, примыкающей к реке. В 1406 г. сделали толще и выше стену около Псковы. Все стены Пскова были усеяны каменными выступали, называемыми персями и кострами: последние были плитяные башни на пряслах, т.е. на продольной линии стены и на персях, т. е. выступах их продольной линии. В кострах или под ними в стене делались ворота. Костры и ворота имели свои особые названия (Кутний костер, Глухой костерь, костер на Власьевой Горке, костер Кутекрома, Старый костер, костер на Персях, костер на Незнанове горе; – ворота Великие, Малые, Лужская, Кумины, Сысоевы, Смердьи, Гремячия). Стена была сверху покрыта кровлею, под которою, вероятно, можно было ходить по стенам, а в самых боках стены делались по местам церкви, разные кладовые и погреба.

На другой стороне реки Великой был посад, называемый Завеличье. Он существовал, вероятно, еще в ХII веке, ибо тогда был уже построен Спасо-Мирожский монастырь; при Довмонте о нем уже упоминается по случаю нападения Немцев.¹⁷ Под 1348 годом упоминается о существовании жилых домов (хоро̒м) на Завеличье.¹⁸ Впоследствии, эта часть Пскова имела важное значение: там стоял немецкий двор, и было средоточие иноземной торговли.

Весь Псков, как и Новгород, разделялся на концы, имевшие также значение автономическое: каждый пользовался своим управлением, и целый Псков изображал собою соединение концов. Когда отправляли посольство, то брали бояр от концов. Из них упоминается по названиям о шести: Торговый конец, Боловинский конец, Опоцкий конец, Городецкий конец, Острые-Лавицы конец, Богоявленский конец на Запсковье.¹⁹ Но, вероятно, их было десять: под 1485 г.²⁰ упоминается о посылке из концов десяти бояр.²¹ Так как мы знаем, чти их было более пяти, то, следовательно, не могло быть послано по два боярина от конца, следовательно, в это время их было послано по одному, и так концов было десять. Кроме концов существовало название Лавицы, означавшее также части города: Боловина Лавица,

Куклина Лавица, Жабья Лавица на Запсковье, Боркова Лавица, Ропата Лавица в Опоцком конце.²² Что такое лавица – это требует археологического исследования.

Вся масса жителей Великого Новгорода и Пскова, составляя целое собрание концов и улиц, пользовалась в обширном смысле правами самоуправного государства: она разделялась на сословия, которых границы не были определены строгими юридическими правилам, но возникли из обстоятельств и течения жизни, изменялись и зависели от своенравного хода свободы. В обширном смысле, жители делились на духовных и мирских: между теми и другими проводилась строгая черта. Сами же миряне составляют существенный подел на старейших и молодчих: первые назывались также вящшие люди, передние люди, большие люди; последние назывались также: меньшие люди, черные люди. При более разнообразных условиях общественной жизни, являлись более дробные поделы, и в Новгороде обозначались следующие названия сословий: огнищане, гридьба, княжеские дворяне, посадники, бояре, дети боярские, купцы, житые люди, земцы и собственно-черные люди: смерды и холопы. Название дворян и гридьбы давалось только свите князя; люди, носившие это название, не принадлежали к новгородскому гражданству, не жили в городе, но пребывали на Городище. Название огнищан является только в ранние века, и уже после XII века не упоминается. Погодин считает это название однозначительным со словом житые люди, и полагает, что огнищанами назывались хозяева дворов, т. е. люди, имеющие свой очаг, свое огнище. Но правдоподобнее кажется другое объяснение, – именно то, что огнищане значит то же, что и княжеские дворяне. Это мнение подтверждается тем, что употребленное в одной статье «Русской Правды» слово огнищанин, в другой соответствующей и равнозначительной – заменено словом: княжь-муж,²³ а равно и тем, что в той же «Русской Правде» об огнищанах говорится за уряд с должностными лицами при княжеском дворе;²⁴ наконец, в пользу такого толкования, говорит и то, что вира за убийство огнищанина положена самая высокая – 80 гривен; следовательно, он принадлежал, по юридическим понятиям, к высшему сословию, каким должны быть составлявшие княжескую дружину и двор. Слово огнищане, по всему видно, происходит от слова огнище: но тут разумелось не собственное огнище хозяина, а огнище княжеское, княжеский двор. Огнищане и гриди (приспешники, литовское greitis) посылались в пригороды для защиты их, как военное сословие. Так в 1234 году, в Русе являются огнищане вместе с гридьбою.²⁵ Вся остальная масса княжеских слуг носила в Новгороде и Пскове название шестники, иначе сестники. Это название давалось и вообще русским иноземцам, проживавшим в Новгороде и Пскове.²⁶

За исключением этих сословных названий, которые принадлежали исключительно княжеской дружине, все прочие составляли новгородский и псковский народ. И в Новгороде, как в остальных землях Руси, важное значение имело владение землею; здесь также стоит на первом плане сословие бояр, т. е. землевладельцев. Кто владеет поземельною собственностью, тот, естественно, есть прямой участник управления всею землею. От этого землевладелец приобретал преимущество пред теми, кто не был поземельным собственником. Земледелие само по себе имеет то свойство, что способствует развитию родового аристократического начала. Отец передает землю сыну: постоянство владения в одном и том же роде подкрепляет и поддерживает в этом роде сознание своего достоинства; землевладение порождает власть над рабочими; в каких бы правах и отношениях ни находился рабочий к землевладельцу, он всегда ниже последнего, всегда от него зависит. Привычка властвования, понятие о превосходстве своего происхождения, укореняется в детях и внуках. Поддержке значения боярских семейств в Новгороде должны были способствовать брачные связи с князьями Рюрикова дома. Если с одной стороны князья, роднясь с семьями стоявшими по правам за уряд со всею массою народа, ослабляли понятие об исключительном превосходстве и чистоте своего рода, и тем самым не могли удержать за собою того царственного значения, которое бы ставило всех принадлежащих к их роду выше обыкновенных смертных, то, с другой, боярские семьи, породнившись с княжескими, должны были приобретать особое значение в народном понятии; так должно было быть, пока, в глазах народа, княжеский род не потерял своего исключительного права доставлять из себя верховных правителей народу. По мере неизбежного влияния землевладельцев на общественные дела, достоинство боярское, не отрываясь от значения землевладельцев, соединилось с понятием влияния на дела; а потому боярин был вообще тот, кто, независимо от своего поземельного владения, по уму, по ловкости и уменью становился в кружки народных советников и правителей. Должностное лицо, по своей обязанности, пользуясь уважением народа, уже принадлежало к боярскому сословию. Значение в народе не приобреталось исключительно по родовому землевладению; земля в Новгородском крае не была главным источником экономических дел, и не могла доставить сама по себе средств к возвышению. Богатство, а вместе с ним, – при уме, – и значение, приобретались и торговлею, и промыслами; и так, в кружок бояр, людей влиятельных, поступали разбогатевшие купцы; да и такие бояре, которые были по происхождению богатыми землевладельцами, занимались торговлей; средством к обогащению и возвышению служила также война: легко мог подыматься и становиться в ряду влиятельных людей человек военный, приобретавший храбростью славу и добычу. Такие лица делались боярами, но все-таки, приобретая землю в собственность, боярство без имений было невозможно; потому что, если бы человек безземельный достиг влияния и значения, то Великий Новгород подарил бы ему землю: по тогдашним понятиям, тот, кто владел большим размером поземельной собственности в какой-нибудь Русской Земле, тем самым имел более права участвовать в делах этой Земли. В таком смысле влиятельных и богатых граждан-землевладельцев, бояре составляли, вместе со старыми посадниками, совет, около двух важнейших правительственных лиц – посадника и тысячского. Иноземцы, имевшие дела с Новгородом, называют их господами (Herren). Как составлялся этот совет бояр – мы не имеем сведений. Знаем только, что бояре эти отправлялись для заключения договоров, призвания князей, рядились с князьями от всего Новгорода, начальствовали войсками, распоряжались постройкой городов. Из бояр выбирали также посадников и тысяческих. Оттого можно заметить, что достоинства эти доставались детям и внукам тех, которые были облечены ими. Как землевладельцы, и вместе богатые и влиятельные люди, существовали особые местные бояре во всех краях Новгородской Земли. Были бояре ладожские, водские, русские (из Русы), новоторжские, лужские (из Луги), ижорские, двинские. По своим правам они не выходили из сословия бояр Великого Новгорода; вообще богатые бояре, владевшие землями разом в нескольких землях новгородских, принадлежали тем самым в одно и то же время к разрядам различных местных бояр. Но случалось, что те, которые имели земли в одном только краю, и притом отдаленном, и постоянно проживали в этом краю, отстранялись от дел всего Великого Новгорода, и держались за свои местные интересы, которые, не сходясь по чему-нибудь с требованиями, заявляемыми в Новгороде, доводили их наконец до столкновения с новгородским правительством.

Из боярского сословия стали выделяться вперед лица, которые прежде имели должности посадских и тысячских, и оставили их. В древности этого отличия не существовало; избранный посадник терял свою должность тогда только, когда оказывался недостойным; если же умел угодить народу, то оставался в ней до смерти; но мало-помалу вошло в обычай, что посадники и тысячские переменялись часто, и за смененными посадниками удерживалось название их должностей, с прибавлением эпитета – старый: старые посадники, старые тысячские, а часто и без этого эпитета. Вероятно, это делалось с желанием оставить при смененных посадниках честь, во свидетельство того, что они сменены не по винам своим. Первый раз о нескольких посадниках упоминается при договорной грамоте 1317 года, где приложено одиннадцать печатей, из которых четыре посадничьих, а три тысячских.²⁷ Потом, в 1372 году упоминаются носящие титул посадника, кроме степенного, о котором там же говорится.²⁸ По мере того, как выборы посадников степенных стали чаще, носивших звание посадников становилось больше. К ним, без сомнения, причислялись и те, которые посадничали в пригородах и сложили свое звание. Таким образом составилось как бы сословие посадников. Ни из чего не видно, чтобы они в сущности отличались от бояр какими-нибудь правами; продолжая принадлежать к боярскому сословию, – они образовали в нем как бы почетный класс и в грамотах, при исчислении сословий новгородских,²⁹ упоминаются прежде бояре. Им, как людям более других опытным, поручали те обязанности, которые обыкновенно давались боярам. Так, например, было в обычаи для заключения договоров посылать по пяти человек бояр, и по пяти человек житых от каждого конца города: в таких случаях из бояр выбирали преимущественно старых посадников,³⁰ а иногда старых тысячских, вместе со старыми посадниками.³¹

Лица, которых ум и обстоятельства выдвигали на первый план, и которыми народ поручал управление, передавали своим детям дань уважения, каким сами пользовались. Таковы были по духу народа и времени понятия о родственной чести. Сын посадника сознавал свое происхождение и гордился им. Таким образом возник как бы особый класс в народной массе – детей посадничьих и тысячских. Пользуясь уважением массы к своим родителям, они смелее говорили с народом, смелее изъявляли свои домогательства. Название сын посадничий показывает, что народ признавал такое лицо достойным особой чести именно по его происхождению от лица, занимавшего должность. Это уважение, конечно, содействовало тому, что сыновья посадничьи и сыновья тысячских являются предводителями войска, и встречаются в числе бояр, на челе значительных посольств.³²

Как от посадников возник особый класс сыновей посадничьих, так от бояр возник особый класс детей боярских. Со званием боярина соединялось, как мы сказали, владение землею, богатство и влияние на управление. Если бы родовое начало не подрывалось в народе другими, противными понятиями, то боярство сделалось бы званием наследственным и оставалось бы только в известных родах. Но родовое начало не достигло в народных понятиях такого значения. Масса всего народа, в том числе и черного, имела верховную власть; значение боярства зависело от нее: боярин был боярином – пока народу было угодно; поэтому, в смысле человека влиятельного, боярство могло и не переходить на потомство, если народ этого не захочет; могло оно не переходить и по владению землею, то есть: можно было владеть землею и не быть боярином, хотя бы предки и находились в числе бояр; можно было, наконец, происходя от предков боярского звания, не владеть вовсе землею. Хотя первоначально боярин означал владельца земли, но по мере того, как другие отрасли, а не одно владение землею, становились источником богатства, а вместе с ним – и влияния, и силы, неизбежно стало, что владелец земли был боярином тогда только, когда его владение было значительно и велико; или же, когда оно было только дополнительным, а не главным признаком силы и значения. Новгородцы любили делиться, как это показывают их старые духовные.³³ С разветвлением боярских родов, при дележе имений, все члены боярского рода не могли в равной степени быть богатыми; потомки владельцев многоземельных и доходных имений делились с небогатыми собственниками, сами лично не приобретали для себя иными путями влияния и силы, а следовательно не могли быть боярами. Наконец, так как влияние на дела зависало от народа, то случалось, что бояре, при материальных средствах, теряли это влияние, и потому уже никак не могли передать детям своего почета. Таким образом, от разных причин, дети и потомки бояр не могли быть боярами, т. е. богатыми и влиятельными; –родовая честь их ограничивалась сознанием, что они происходят от тех, которые были боярами. Примиренье родового начала с началом личной свободы и правом верховной власти за народною массою – произвело сословье детей боярских. Это уже не были только дети бояр-родителей; но и внуки, и правнуки их во всех разветвлениях носили такое названье. Эти дети боярские были незначительные землевладельцы, помещики, и составляли обыкновенно новгородское военное ополчение. Первый раз являются дети боярские под 1259-м годом³⁴ и затем в 1364;³⁵ и с тех пор имя это попадается чаще и чаще, и почти всегда в служебных отношениях. Если сопоставить то положение, в каком являются дети боярские впоследствии, по всей Русской Земли, именно как помещики, владеющие землею с обязанностью служить за наделенный им участок, – с тем положением, какое они занимали в Новгороде ранее, то кажется правдоподобным, что в Великом Новгороде раздавали этим детям боярским земли с такою же обязанностью, как это делалось в прочих краях Руси. По крайней мере, когда Иван III-й завоевал Новгород, то нашел в Земле Новгородской детей боярских – владельцев новгородских земель, которых переселил в Московию, а оттуда вывел в Новгородскую волость таких же, взамен выведенных.³⁶ Известно, что Новгород отдавал князьям свои земли в кормленье, т. е. в управленье и пользование, с оставленьем за собою полного права собственности. Слово кормленье встречается первый раз в XIV-м веке, а самый факт в ХIII-м. Это побуждает предполагать, что за долго до падения новгородской независимости, таким же образом раздавались земли не одним князьям.

Торговый класс обозначается в Новгороде сословным названием купцов. Это не было сословие в том значении, как мы привыкли понимать это слово, т. е. с особыми гражданскими правами. В Новгороде это было занятие доступное по праву, для всех. Из массы торговцев по достоинству, которое измерялось в глазах народа богатством и широтою торговых оборотов, выделялись гости, или добрые купцы. Кроме новгородских купцов, были местные, жившие в пригородах и волостях: например, обонежские, русские, ладожские. В самом городе они различались по предметам их торговли, например, купцы-прасолы – торгующие съестным, купцы-суконники, и пр. Торговля, важнейшее занятие Новгорода, естественно делала купцов влиятельными, значительными людьми. И они являются участниками государственных дел, например, при заключении договора с Немцами в Изборске, в 1391 году. Иногда они участвовали в сражениях.³⁷ Купцы в Новгороде разделялись на сотни, во Пскове на ряды, и выбирали между собою старост для управления своими торговыми делами.

Житыми людьми назывались, собственно те, которые имели свои дворы и оседлость в городе в концах. Боярин в купец могли не иметь своего двора в Новгороде и быть участниками новгородского гражданства, – первый, как землевладелец и человек, приобретший влияние, второй – как торговец в Новгородской Земле; и тот и другой могли иметь оседлость не в Новгороде, а где-нибудь в пригороде, или в волости. Здесь представляется недоразумение, не разрешаемое при наших сведениях: были ли в числе житых людей бояре, имевшие дома в Новгороде, или тут были только разные мастера и ремесленники-хозяева, и вообще такие домовладельцы, которые не могли считаться ни между боярами, ни между купцами – кажется было последнее. Житые, отдельно от бояр и купцов, как сословие, являются в политических делах, депутациях, договорах, когда от каждого конца частей города посылались депутаты, и говорилось, что они посылаются от житых людей. Нет указаний на то, назывались ли житыми людьми те хозяева, которые имели свои дома в пригородах.

Затем вся масса остального свободного населения носила название – черных людей. Они не были отнюдь каким-нибудь заключенным в себе сословием. К черным людям принадлежал не тот, кто обязан был к этому какими-нибудь правами рождения. Прежде богатый купец, когда имущество его погибало от пожара или от военной невзгоды, делаясь по неволе поденщиком, поступал тем самым в массу черных людей. Равным образом, при счастье и ловкости, бедный поденщик не лишен был права возвышаться и быть житым человеком, и даже боярином. К черным людям, собственно, в Новгороде, должны были принадлежать ремесленники-нехозяева, не имевшие своих домов и хозяйств и служившие хозяевам из платы. Таковы были рабочие – плотники: ремесло древнее; оно всегда поддерживалось частыми пожарами, после которых надобно было возобновлять постройки. Значительное количество построек каменных церквей, должно было образовать класс каменщиков. Действительно, о каменщиках мы находим упоминание под 1433 г., когда новгородские каменщики работали, вместе с немецкими, церковь.³⁸ Даже в позднейшее время, в московский период Русской Истории, Новгород славился своими каменщиками; ремесло это преемственно перешло к московским поселенцам, заменившим старое население. Распространено было издавна в Новгороде гончарное ремесло, как это показывает название Гончарского конца. Вероятно, этого рода произведения служили для сбыта в другие русские земли. Частые войны, необходимость каждому носить оружие – должны были образовать класс кузнецов и слесарей; вместе с тем в Новгороде занимались деланием металлических сосудов (котельники 1216 г.). Были серебряных дел мастера – ливцы; обычай складывать иконы, щеголять серебряными сосудами, поддерживал это ремесло. Такого рода мастера делали и монеты. Множество церквей, набожность, требовавшая в каждом доме икону, образовали класс иконников; впоследствии в Москву они прибывали из Новгорода. Из другого рода ремесленников упоминаются опонишники – мастера одежд и разных покровов; кожевники, обрабатывавшие туземные кожи для отсылки заграницу. Из промыслов очень был распространен рыболовный; им занято было много рук в Новгороде, на Волхове и на Ильмене (рыбники). Город лежит близ реки: в окрестностях многоводие; от того образовался многочисленный класс лодочников и перевозчиков. Число их должно было увеличиваться весною, когда сообщения с посадами и монастырями могло совершаться только водою. Хозяева лодок нанимали порученников или наймитов, принадлежавших к черным людям. Последний разряд черного народа были работники или наймиты, служившие у богатых и не имевшие определенного труда. Должно думать, что в старом Новгорода существовали какие-нибудь правила, для того, чтобы известное лицо помещаемо было в том или другом разряде, и делались переписи – иначе бы не могло существовать и отделов.

Земледельческое население носило общее название сельнян. Некоторые из них имели свои собственные участки и назывались земцы или своеземцы. Другие жили на землях Великого Новгорода, платя поземельную дань Новгороду или его кормленникам; другие – на владычних и церковных, третьи на боярских или вообще на землях частных собственников, которыми быть могли житые люди, купцы, дети боярские. Эти, не имеющие собственной земли, носили общее название – смерды. Они были свободные люди, и имели право, по условиям, жить на чужих землях, оставлять их и переходить к другим землевладельцам; но по известиям, сохраненным некоторыми благочестивыми отцами в поучениях, часто терпели насилия от сильных и богатых. В XV-м веке их состояние сделалось гораздо зависимее, так что в договоре с Казимиром³⁹ постановлено не принимать веры жалобам смердов наравне с рабами. Их отношения к владельцам состояли иногда в плате, чаще в уступке им части натуральных произведена за труд, смотря по условиям времени и местности. В одних местах, как например, во Псковских волостях они назывались изорники, т. е. нанимавшее землю у владельца и платившие за нее покруту (условие), в некоторых новгородских краях они назывались поземщики, и платили за земли позем; в других они были половники, т. е. получавшее половину произведений: эта форма была самая обыкновенная; в других местах – третники, дававшие треть собираемых произведений, и четники, дававшие четверть собранного количества. Также точно владевшие огородами давали их рабочим на таких же условиях, а промышленники тем же способом отдавали свои рыбные ловли. Отказ со стороны владельца земледельцу во псковской судной грамоте называется отрок. В этом памятнике постановляется правилом, чтобы отрок давался раз в год – на Филиппово заговенье; это совпадает с Юрьевым днем, принятым во всей Руси в древности для перехода земледельцев от одного владельца земли к другому. Но был еще обычай у бояр отдавать свои земли и угодья в кормленье другим, так точно, как и Великий Новгород, не лишаясь права собственности над своими землями, отдавал их в кормленье. Кормленнику передавались грамоты на владение; но он не имел права отчуждать имения самовольно. Во владычних и монастырских именьях управляли поставленные от властей заказчики, подъездники, или посельские; в имениях боярских, если сам хозяин не занимался управлением на месте, – были посельские или ключники: обязанностью их был сбор доходов владельца. Эти посельские и ключники пользовались, собственно для себя, особым установленным доходом, называемым ключничьим доходом. Вообще доходы получались деньгами и произведениями: иногда же тем и другим. Иногда часть дохода платилась деньгами, другая часть хлебом, который считался коробьями, а третья часть разными другими предметами хозяйства; это называлось мелким доходом: к нему относилось определенное количество сыра, масла, в ставцах льна, считаемого пятками и горстями, яиц – сотнями и десятками. Во Псковской Земле существовали подсуседники, вероятно также люди, которые по положению своему примыкали к богатому человеку и составляли что-то среднее между вольным и рабом, потому что в отношении к ним господин назывался государем.

Самый последний класс, отличный от всех предыдущих по правам, были холопы или рабы. Они были чужды всех прав. Начиная от ранней, известной нам, договорной грамоты 1270 года,⁴⁰ до позднейшей с Казимиром, постоянное желание новгородского правительства было держать их в безусловной зависимости от господ. Холоп не мог найти управы на господина; в договорных грамотах с князьями писалось: а холоп или роба начнет видити на господу, тому веры не яти. Они лишены были права свидетельствовать на суде против свободного человека, но могли быть свидетелями против своего брата-холопа. Холопы в Земле Великого Новгорода были владычние, монастырские, боярские, житейские (житых людей), купецкие; они назывались одерноватыми людьми, и акт, по которому господин владел холопом, назывался одерноватою грамотою. Холоп или сам на себя давал одерноватую грамоту, или был продаваем прежним господином. Число этих одерноватых людей увеличивалось тогда, как Великий-Новгород постигало какое-нибудь народное бедствие, например, пожар или голод; пришедши в нищету, из-за куска хлеба бедняки отдавали себя в рабство, а иногда родители таким образом продавали своих детей.⁴¹ Брак не влек за собою поступления в рабство. В духовной XIV века⁴² завещатель пересчитывает своих рабов, указывает о некоторых, что они сами в числе одерноватой челяди, но жены их и дочери свободны; из этого видно, что рабство не простиралось также на детей того пола, к которому принадлежит свободное лицо, состоящее в браке с несвободным. От одерноватых отличались закладчики, которые поступали во временное порабощение за занятые деньги: – они служили вместо росту. Это то же, что впоследствии в Московщине называлось – кабальные; хотя неизвестно, в подобном ли образе жизни находились они в Новгороде, как в Москве. В бедственные времена многие шли в закладники за князей, и Великий Новгород старался не допускать этого, и в договорах своих поставлял, что ни князь, ни его бояре не имеют права брать закладников в Новгородской Земле.⁴³ Число закладников увеличивалось во время войн с московскими великими князьями, вообще с Восточною Русью: тогда бедные люди, чтобы избежать разорения, спешили признавать власть сильных неприятелей, и закладывались за них. Церковь всегда не благоволила к рабству. Еще в ХII-м веке в «Вопросах Кирика» иеромонах спрашивал у владыки: что, если пустить на свободу? – Здесь нет такого обычая, – отвечал владыка: – а хорошо и чужого человека выкупить, чтобы и другие поучались.⁴⁴ Следовательно, с одной стороны рабство не одобрялось Церковью, с другой – народ неудобно поддавался ее поучениям. Об этом неблаговолении к рабству – в тех же «Вопросах» встречается, что самое душегубство, совершенное рабом, не вменяется в грех; и если господин бил паробка своего за воровство, то это не препятствует даже к поставлению во священники последнего. Но христианские понятия, укрепившись в народе, смягчили его нравы впоследствии; и в Новгородской Земле, как вообще на Руси, существовал благочестивый обычай – перед смертью отпускать всех рабов своих.⁴⁵

Вся автономия Великого Новгорода опиралась на вече, – народном собрании. По старым русским понятиям, вече, в обширном значении, не было чем-нибудь определенным, юридическими; под этим названием вообще разумелось народное сходбище; и потому вечем называлось и такое сходбище, которое с нашей точки зрения может назваться законным, то есть правосознательное собрание народа, рассуждающего о своих делах, и такое, которое выделяется из прочей массы народа, кружок, иногда и в противоречии с общею волею народа – мятежный скоп. Так, в Киевской Летописи, под 1169-м годом записано, что Новгородцы начали веча деяти по дворам тайно на князя своего.⁴⁶ В Новгородской Летописи назван вечем – заговор недовольного кружка черни против архимандрита Есипа.⁴⁷ В этом смысле сходбище военной рати на полк войны так же называлось вече.⁴⁸ Когда случались разноголосицы в Новгороде, и разом возникали противные друг другу собрания народа, каждое из них равным образом называлось вече. Так в 1342 году составилось два сборища, враждебные одно другому, – одно на Ярославовом дворе, другое на софийском, и оба назывались вечами.⁴⁹ То же в 1384 году, по поводу спора о князе Патрикие: одно вече собралось, по обычаю, на Ярославовом дворе, другое – на Софийской стороне;⁵⁰ то же повторилось по поводу посадника Есипа Захарьина в 1388 году, когда Софийская сторона была против посадника, а Торговая за него.⁵¹ При такой неопределенности значения веча, не мудрено, что тогда, как единодержавный порядок стал брать верх, понятие о вече переходило в понятие о мятеже, и слово: вечники, – в Москве стало значить то же, что: буяны, разбойники. Но при неопределенности общего значения слова вече, существовало, однако в Новгороде, отдельно от всякого веча, большое вече, т, е. полное законное собрание, и оно-то юридически составляло верх законной власти и правления Великого Новгорода. К сожалению, подробностей, относящихся к его существованию так мало, что многие важнейшие вопросы остаются пока неразрешенными. Право собрания большего веча представляет ту же неопределенность. Это право не принадлежало только сановникам, облеченным властью или правительственною обязанностью. Созвать вече, – значило представить дело на обсуждение народа, и потому всякий, кто считал себя в праве говорить пред народом, мог и созвать вече. Удар в вечевой колокол был знаком, что есть требование народного голоса. Случалось, созывал вече князь; но это не по какому-нибудь особенно признанному за ним праву, а потому, что князь, как правитель, естественно, имеет и поводы, и необходимость говорить с народом. Вероятно, веча собирались и посадниками, которые, будучи предводителями, находились в необходимости советоваться с народом. Неизвестно, существовали ли какие-нибудь правила, что бы не допускать неправильных созывов веча; могли не существовать вовсе; предполагалось, что с таким делом шутить было опасно, и следовательно, всякий побоялся бы беспокоить напрасно весь народ. Случалось, однако, что смельчаки, надеясь на подобранную заранее партию, созывали вече и, поддерживаемые своими сторонниками, проводили свои планы – низвергали власти, устанавливали иные.⁵² Таких называли коромольниками. Таким-то образом созывались веча тогда, когда восставшая толпа, по наущению умевших ее возбудить, ниспровергала власти и преследовала партии, к которым была не расположена.

Вече устанавливало приговоры по управлению, договоры с князьями и с иностранными землями, объявляло войны, заключало мир, призывало князей, избирало владык; делало распоряжения о сборе войска и охрании страны; уступало в собственность или кормленье земли; определяло торговые права и качество монеты; иногда ставило миром церкви и монастыри; установляло правила и законы: было таким-образом законодательною властью, а вместе с тем являлось судебною, особенно в делах, касающихся нарушения общественных прав. Относительно права участия на вече и порядка собрания, нет таких подробных сведений, которые бы могли дать об этом ясное понятие. Все граждане, как богатые, так и бедные, как бояре, так и черные люди, имели право быть на вече деятельными членами. Цензов не существовало. Но только ли одни Новгородцы – жители города, или всей Новгородской Земли могли участвовать на вече, – не вполне известно; из классов народных, упоминаемых в грамотах, видно, что там участвовали посадники, бояре, купцы, житые и черные люди. Оставляем в стороне посадников: они могли участвовать потому, что были прежде сановниками – тут ясно само собою. Бояре-землевладельцы были, сами собою, уже представители не города, а всей земли; боярин мог жить в своем имении где-нибудь на Води, или на Двине, и проехать оттуда подавать голос на вече. Отход из Новгорода в Новгородскую Землю не лишал права гражданства; мы видим пример, что отошедши на Вагу, Онисифор Лукич был после воеводою и посадником.⁵³ Жившие на Двине, в отдаленной земле, бояре, назывались все-таки Новгородцами, и были между ними дети посадников, сохранявшее это наименование.⁵⁴ Точно также и купцы составляли класс по занятию, а не по месту жительства, и, следовательно, могли проживать не в Новгороде, а в пригороде, и так же подавать голос; так точно мы и встречаем купцов, называемых Новгородцами, но которые проживали в Торжке и в Русе, – потому что там строили церкви. Житые люди участвовали на вече как жители концов, потому что при отправке посольств обыкновенно выбирались житые люди от концов (хотя, впрочем, есть примеры, что и бояре от концов выбирались). Что касается до черных людей, то участие их несомненно: но как оно совершалось, неизвестно: те ли участвовали кто был в городе, или из волостей присылали как-нибудь выборных. Неизвестно, в какой степени, и когда, и как участвовали в новгородском вече пригороды и волости. Есть указания, что вместе с Новгородцами, участвовали в решении дел и пригородные жители; например, когда Всеволода изгоняли, то призывали Псковичей и Ладожан.⁵⁵ В 1270 г. совокупилась в Новгороде – говорит летописец – вся Новгородская волость: Ладожане, Корела, Ижора, Ладожане, Плесковичи.⁵⁶ Когда пригорожане были недовольны князем Патрикием, то сошлись в Новгороде и подняли за себя половину города.⁵⁷ Эти неясные указания не позволяют сделать заключение, что пригороды постоянно участвовали на вече корпоративно; но несомненно, что жившие в пригородах могли участвовать как Новгородцы, а не как пригорожане. Не известно, был ли какой-нибудь способ поверки приходивших на вече, для предупреждения прихода тех, которые права на это не имели. Едва ли был. Место отправления собраний на воздухе и способ созыва звоном колокола заставляют предполагать неудобство к этому; притом же, когда веча собираемы были частными людьми, там уж не могло быть поверки. И так, естественно, что масса решала дело. Неизвестно, был ли какой способ сбора голосов или дело решалось par acclamation. Судя по чертам описания последнего веча во Пскове, возвышение, куда вели ступени, служило трибуною. С него говорили к народу. Оно находилось у вечевой башни: в ней помещалась вечевая изба – т. е. канцелярия веча. Решение веча называлось приговором и записывалось в грамоту: для этого существовала должность вечного дьяка (секретаря). К грамоте прикладывалась печать.

Печати были свинцовые и привешивались к грамотам снурками. Едва ли существовали постоянно одинаковые печати для веча. На договорной грамоте с тверским великим князем Борисом, ХV века, две печати: на одной надпись; печать новгородская, а на оборотной стороне изображение животного, похожего на лошадь; на другой печати надпись: печать Великаго Новагорода, а на оборотной стороне ее, изображение животного, которое, как кажется, хотели изобразить львом. На разных грамотах по несколько печатей разных: иногда владычная, иногда посадников и тысячских. На грамоте 1317 г. число печатей простирается до одиннадцати. В старицу грамоты писались с именем того князя, который на ту пору княжил в Новгороде. Но с тех пор, как Новгород признал над собою верховное первенство великого князя, вечевые грамоты писались без имени князя– от имени степенного посадника, тысячского, бояр, житых и черных людей и всего Великого Новагорода, а иногда с приписью в начале благословения владыки. Выше было рассказано, как великие князья в ХII-м веке претендовали за такое отсутствие своего имени в грамотах. Независимо от большого веча, каждый конец должен был иметь свое частное вече: это видно из того, что концы писали свои грамоты, имели свои печати, в случае недоразумения переговаривались друг с другом: это было бы невозможно без собраний. Обыкновенно большие вече сбиралось на Торговой стороне, на Ярославовом дворище, – но также, на Софийской у св. Софии, особенно когда дело шло об избрании владыки, или вообще о делах церковных: часто пред таким вечем собиралось предварительное вече на Ярославовом дворище.⁵⁸ Должно быть, вечевой звон имел что-нибудь особое, почему можно было узнать его среди множества колоколов: колокол висел на Ярославовом дворе, на башне; когда вече собиралось на Софийском дворе, божницы, созывали вече звоном софийского большого колокола.

Во Пскове большое вече имело те же основания, как и новгородское. Оно собиралось в Крому близ Детинца.

Вечевой колокол висел на башне у св. Троицы.

Кроме князя, два лица были главными административными распорядителями в Новгороде: посадник и тысячский; их имена стоят впереди в грамотах; они представляли в себе собирательную и исполнительную силу Великого Новгорода. Слово посадник известно было во всей Русской Земле, и не составляло исключительного достояния Великого Новгорода. В других землях посадник является лицом, имеющим значение княжеского наместника: случалось, что князь, принимая город и край под свою власть, удерживал его за собою тем, что сажал там посадника. Так Владимир Мономах сажал своих посадников по Дунаю. В городе Владимир-на-Волыни Святополк, захвативший этот город от князя Давида Игоревича, посадил своего посадника Василя. Когда Мстислав Изяславич занял Торческ, то посадил там посадника. Слово посад на южнорусском языке означает возведение в сан, дарование власти. Так в южнорусских свадебных церемониях, которые носят живой образец удельного склада, новобрачный с невестою в знак почести и сажается на посад. Слово посадник на юге и на севре могло иметь различное происхождение; на севере оно, быть может, находится в теснейшей связи с названием посад, означавшим вообще жилое место. В Новгороде и Пскове, – не так как на юге – посадник был правитель, выбранный народом, а не назначенный князем: здесь слово посадник могло означать лицо, управлявшее посадом. Тогда быть может под теми посадниками, о которых говорится, что их отправлял киевский князь в Новгород, скорее следует разуметь наместников – посадников в южнорусском значении, а не в севернорусском. Но посадники новгородские существовали независимо от тех, которых южные летописи именовали посадниками. Так Ярослав князь был в Новгороде⁵⁹ и в его пребывание лично находился там посадник; тогда как в других землях, где посадник означал княжеского наместника, коль скоро находился князь, посадника при нем не было.

До окончания свободы новгородской всегда был один только посадник. Из того, что в летописях в последние два столетия (XIV и XV) стали упоминаться несколько посадников разом, заключали, что число посадников увеличилось: вместо одного стало два; потом пять, наконец десять. Но здесь недоразумение. Только пред концом независимости упоминается о существовании особого владычного посадника.⁶⁰ Посадник в Новгороде всегда был один. В древности посадники избирались на неопределенное время; смена посадника была, некоторым образом, наказание. Так в 1243 году умерший в посаднической должности был в ней тринадцать лет.⁶¹ Впоследствии стали чаще сменять посадников, так что, по свидетельству Ляннуа, посещавшего Новгород в начале XV-го века, каждый год происходил выбор. Посадник, оставляя должность, не лишался ее имени. Еще в XIII веке под 1257 годом говорится о смерти Анания, бывшего прежде посадником, и он носит это название, между тем назад тому был третий год, как он лишился самой должности. В 1417 году Юрий Онцифорович назван посадником, хотя он был перед тем более года нем и, конечно, не мог исправлять должности. В ином месте человек, уже удалившейся в монастырь, назван посадником только потому, что прежде посадничал. Таким образом название посадника, прежде означавшее исключительно правителя, стало, как уже было объяснено, означать особое сословие или класс. О единстве посадника правительствующего говорит ясно то, что всегда и в тех случаях, когда упоминается о многих посадниках в одно и то же время, является такое лицо, которое, называясь посадником, действительно управляет Великим Новгородом; например, бывшие посадники и тысячкие сопровождают в 1416 году владыку, поехавшего к митрополиту на посвящение в Москву, а посадник с тысячским, – действительно управлявшие – встречают по их возвращении.⁶² Грамоты всегда писались от имени одного посадника и тысячского, а не многих. Когда упоминается о каком-нибудь событии, то для объяснения, когда оно совершилось, приводится имя правившего тогда посадника, так точно, как в Риме это делалось по имени консулов. Посадник правительствующий назывался степенный.

Во Пскове в XV-м веке было два степенных посадника. Но в ХIII-м, XIV-м и первой половине XV-го не видно двух степенных посадников разом; напротив, один посадник указывается, как один правитель для означения времени, вместе с князем, в таких выражениях: при «псковском князе (таком-то) при посаднике (таком-то)».⁶³ С конца XIV-го века являются и во Пскове, как в Новгороде, много лиц, носивших в одно и то же время звания посадников, но они отличались от степенного, который все-таки был один. В 1397 году являются разом два посадника, Сысой и Роман, но в то же время упоминается о степенном посаднике, который назывался Захарий Костроминич;⁶⁴ также упоминаются четыре посадника в 1406 и 1407 гг. – в последнем из годов этих указывается степенный посадник Юрий Филиппович.⁶⁵ В 1416 году во Пскове упоминается разом о четырех, в 1430– о многих посадниках разом, когда в то же время был один главный– Юрий Тимофеевич. При заключении мира, при отправке посольств везде деятелями посадники, но главный или степенный существует особо от них. Так в 1434 году посадник Селиверст Левонтьевич ездил заключать мир с Новгородом, а когда приехали Новгородцы во Псков, для окончательного постановления, там был главный или степенный посадник Иван Сидорович.⁶⁶ Трудно решить, упоминаемые, кроме степенного лица, носившими звание посадники все ли были старые посадники, или же быть может между ними разумелись некоторые посадники пригородов, или же, кроме посадника степенного и посадников в пригородах, существовали еще должности с названием посадников. Несомненно только, что во Пскове, как и в Новгороде, бывши раз степенным посадником, по сложении с себя этой должности, продолжал носить звание посадника. Так бывший степенным посадником в 1402 году, Ефрем, называется посадником и в 1407, хотя степенным был в то время иной.⁶⁷ Носившие звание посадников занимались разными общественными делами, например, в 1418 году из числа упомянутых в 1417 г. пяти посадников, один занимается устройством мостовой во Пскове, а другой со своею дружиною получил поручение заключить договор с Новгородцами.⁶⁸ Там, где происходит дело, касающееся целого Пскова, или же производится целым Псковом, всегда упоминается один посадник, например в 1442 г. по делу о построении церкви всем Псковом, упоминается вместе с князем один степенный посадник Юрой Тимофеевич.⁶⁹ В 1450 году, хотя говорится разом о нескольких посадниках, встречавших владыку Евфимия вместе с боярами, но для означения времени, когда случилось это самое событие, упоминается один посадник с прибавлением эпитета – степенный: «при князе псковском Василье Васильевиче, при посаднике степенном Федоре Патрикеевиче.» В 1453 году, также по поводу приезда владыки, упоминается один только степенный посадник. То же в 1462 и в 1463 годах; но в 1464 году является в первый раз двое посадников в таких случаях, когда прежде следовало быть одному, как представителю всего Пскова на вече, именно: целовали крест на вече два посадника: Максим Ларионович и Игнатий Логинович, с сотскими;⁷⁰ а в следующем 1465 году упоминаются уже два посадника, с названием степенных (князь псковский Иван Александрович и посадники степенные – Леонтий Макарьевич и Тимофей Васильевич.⁷¹ Посадники степенные стали часто переменяться во Пскове с ХV-го века. В XIV-м мы, напротив, встречаем одного посадника в продолжении нескольких лет. Так посадник Селога был в этой должности в 1327, в 1337 и умер в звании посадника в 1338 году.⁷² Захарий Костроминич был посадником в 1395 году и пребывал в этой должности до 1401 года, когда скончался.⁷³ После его смерти посадники стали переменяться чаще, но должно быть раньше его, т. е. прежде 1395 года, посадники менялись не по вине, а входило в обычай недолго оставлять их в должности, потому что при жизни и при посадничестве 3axapии упоминаются лица со званием посадников. Нередко в летописи трудно бывает и добраться, какой из упоминаемых разом нескольких посадников был степенный.

Случалось, что одно и то же лицо было посадником несколько раз, например, в 1442 году был степенным посадником Юрий Тимофеевич; в 1450 году был степенным посадником Федор Патрикеевич, а в 1453 снова степенным был Юрий Тимофеевич. В 1462 г. был степенным посадником Максим Ларионович, но он вероятно был уже раз прежде в этой должности; потому что в 1456 г. отправился в помощь Новгороду с войском и назван посадником.⁷⁴ В один и тот же год сменялись и опять возводились в должность степенного посадника одни и те же лица. Так в 1462 г. был степенным посадником Максим Ларионович, потом является Зиновий Михайлович, а осенью того же года опять Максим Ларионович.⁷⁵ Он был недолго, ибо в следующем году степенным был Федор Никифорович, а за ним в том же году явился Зиновий Михайлович, бывший посадником в предшествовавшем году.

Вместе со степенным посадником в Новгороде обыкновенно выбирался и степенный тысячский, хотя это, кажется, не было законом. Впоследствии, когда и тысячских стали выбирать часто, прежние тысячские удерживали свое название, и оно, также как и названия посадников, обратилось в значение сословия: и бывшие прежде тысячскими, назывались старыми тысячскими.⁷⁶ Находясь в своей должности, посадники и тысячские получали содержание с особых сборов, назначенных с некоторых волостей. Так под 1411 годом встречается жалоба Терпиловского погоста крестьян на посадника и тысячского вечу, – что они стали с них брать поборы не по старине; и вече дало жалобникам грамоту, чтобы с них брать по старине. Этот побор назывался поралье посаднице и тысячского).⁷⁷ Из этой грамоты видно, что Терпиловский погост платит по 40 бел, четыре сева муки и 10 хлебов, и этот налог был не изменен по закону.

Вместе с владыкою, верховным правителем церковных дел и начальником духовенства, степенные посадник и тысячский составляли троичность государственного представительства Великого Новгорода. Когда великий князь Иван Даниилович хотел оказать честь Великому Новгороду, то выразил это тем, что сделал пир для этих трех представителей его правительства.

Выше мы заметили, что около посадника и тысячского бояре, а между ними преимущественно старые посадники и тысячские составляли правительственный совет. Вероятно, они-то назывались во Пскове дружиною посадников.⁷⁸

Кроме политического представительства народной власти, которое выражалось в внешних сношениях, посадник и тысячский, нередко в соучастии с владыкою, закладывали города, заведовали финансами, распределяли начальства по волостям, имели над ними наблюдение и отправляли суд. Во Псковской судной грамоте указывается, что посадник, точно как и князь, не мог отменять распоряжений своего предшественника. Это простиралось вообще на решенные дела и правые грамоты.⁷⁹ Пользуясь своим правом, посадник не мог вести тяжбы за другого: это распространялось не только на степенного, но и на всякого, носившего звание посадника.⁸⁰ Нередко посадники упоминаются на войне, как предводители, но, кажется, надобно разуметь в такой должности старых посадников. Необходимо было присутствие посадника в городе, и если в самом деле степенные посадники ходили на войну, то вече должно было выбирать другого или поручать кому-нибудь эту должность в его отсутствие. Она и поручалась, вероятно, в таком случае, старым посадникам. Точно также и на суде, вероятно, были посадники старые, ибо из судной грамоты видно, что не один, а несколько лиц, носивших звание посадников, занимались потом судом.⁸¹

Степенный посадник имел свою печать, которою утверждал грамоты и дела, производимые в его управление. Старые посадники, будучи судьями и исполняя разные служебные поручения, считались в общественных должностях, были как бы помощниками степенного и разделяли их труд. Изо Псковской судной грамоты видно, что во Пскове, степенный посадник, оставляя должность, должен был оканчивать после того те судные дела, которые были им начаты во время исправления должности.⁸²

В этом правиле заключается повод удерживать звание посадника тому, кто перестал быть степенным. В чем состояла должность тысячского и отличие ее от должности посадника – определить трудно, потому что во всех случаях, когда встречаются известия о первом сане, упоминается и о последнем. Он участвует в заключении договоров, во внешних сношениях, в делах общественных, предводительствует войском: в последнем случае быть может надобно разуметь старых тысячских.⁸³ По некоторым чертам, сохранившимся в старых памятниках, можно заключить, что тысячский имел специальное назначение заведывать преимущественно простым или черным народом. Так в грамоте Всеволода церкви Иоанна-на-Опоках говорится, что князь поставил святому Ивану от житых людей старост, а от черных тысячского. Суд у тысячского был особый, чем у посадника; и когда при суде посадника был наместник великого князя, в суд тысячского последний не мешался. Очень может быть, что это произошло от того, что наместник княжий присутствовал на суде для собрания части судных пошлин, следуемой князю; а так как тысячский судил черный народ, то чернь, как бедная масса, была освобождена от пошлин. Во Пскове тысячского не было. Псков был прежде пригородом Новгорода, а в пригородах нигде не встречается тысячский. Во Пскове по старине осталось. Слово тысячский конечно соединяется с числовым делением у Славян вообще; тысяча изображает не только строго это число, но неопределенно самое большое количество и делится на сотни, изображающие меньшие и также неопределенные количества. В договорной грамоте с Ярославом Ярославичем в 1265 году посылается поклон от посадника, тысячского и всех сотских.⁸⁴ Во многих договорных грамотах неоднократно употребляется выражение: «а купец поидет в свое сто, а смерд в свой погост», из этого, по-видимому, можно было бы заключить, что деление но сотням принадлежало собственно торговому классу: купцы были разделены по сотням, и, следовательно, имели своих сотских. Но и другие классы также разделены были на сотни. В 1398 году в грамоте Двинской Земле от Василия Дмитриевича говорится об одном сотском на всю Землю.⁸⁵

В 1230 году имущество осужденных вечем было разделено по стом;⁸⁶ нельзя предполагать, чтобы здесь участвовали одни купцы. В XV веке упоминаются сотник в каждом селе (в грамоте с Казимиром 1471 г.).⁸⁷ В старину сотские были почетные люди и отправлялись послами, например к великому князю Всеволоду в 1195 году отправлены были посадник и сотский.⁸⁸

Во Пскове сотские являются представителями Пскова во внешних делах и заменяют тысячского; так например в 1464 году при заключении мира с Немцами целовали крест во Пскове степенный посадник и сотские.⁸⁹ Кажется, что название сотские имело два значения: обширное и тесное; в первом – мы встречаем одного сотского на всю волость; в Двине сотский равнялся в своей земле тому, что значил тысячский для всего Новгородского края. Сотские с в тесном значении, как в городе, так и в селах, как кажется, заведовали порядком. По крайней мере впоследствии, уже по уничтожении свободы, сотские, вместе с подчиненными им пятидесятскими и десятскими, наблюдали за порядком, ловили воров и разбойников, и предавали суду. Вероятно и прежде сотские в селах имели такое же значение; из договорной грамоты Новгорода с Иваном Васильевичем видно, что сотские не могли судить.⁹⁰ Во Псковской судной грамоте сотские производили обыски по делам, относящимся к бою, грабежу и к поземельным спорам о границах: все это полицейские обязанности. Неизвестно, существовали ли пятидесятские и десятские, – может быть и пятидесятские были; но вероятнее всего можно предположить существование десятских, потому что исстари – где были сотские, там и десятские: например, в Киеве в начале XII века; разделение по дворам на сотни и на десятки, которое известно как повсеместное в XVI веке, должно быть древнее.

Кроме сотских, существовали старосты. Учреждение старост чрезвычайно древнее, – еще под 1016 годом упоминаются старосты, ходившие с Ярославом на Святополка; о них говорится вместе с смердами, и это заставляет предполагать, что то были сельские начальники. В 1228 году говорится о Душильце, старосте липинском, которого хотели убить Новгородцы.⁹¹ Липна был один из подгородных посадов, следовательно подгородные посады управлялись старостами. Везде по волостям были старосты, как это видно на Двине, из грамоты Андрея Александровича (1294–1304 г.). В переговорах последнего великого князя Ивана Васильевича с Новгородом, великий князь требовал дани с земледельцев и поименовал в том числе старост. Старосты, везде по общему Русским понятию, были хозяйственными начальниками. Так, в церкви Иоанна-на-Опоках уставлены были старосты от житых людей. В Новгороде были пятиконецкие старосты, т. е. от концов; по числу последних их было пять; они, между прочим, заведовали торговыми мерами. Над улицами были свои улицские старосты, и в других частях города; – например, в ХII-м веке упоминаются побережские (в грам. Всеволода Иоанну-на-Опоках) старосты. Во Пскове купцы делились по рядам, и каждый ряд имел своего старосту. Во псковских пригородах, селах и волостях – везде были старосты. Равным образом были старосты в губах – пограничных волостях – и назывались «губскими старостами.» Старосты в волостях заведовали разверсткою повинностей и всякими сборами и хозяйственными расходами; от этого существовало выражение «к старость тянути», означавшее подлежание государственным повинностям. Вообще, при всяком предприятии, при всяком соединении лиц с одной целью, выбирался староста. Администрация старост должна быть другая, чем сотских, потому что в судной грамоте говорится: «а будет навадка от конца, или от улицы, или от старосты, или от ряду.⁹² Из этого видно, что разделение на сотни было особое от разделения на концы и улицы, которыми заведовали старосты, а также от разделения на ряды.

Подвойский исправлял разного рода поручения; неоднократно является он гонцом с объявлением воли веча. Подвойские звали к суду; как в городе подвойские, так в волостях исправляли эту должность «позовники».⁹³ Встречается еще название «изветники»; судя по имени, может быть это были доносчики по преступлениям, как это существовало у южных Славян. Для размежевания земель, в случае спора, посылались «межники». Чиновники, извещавшие народ о распоряжениях, созывавшие на войну, назывались «биричи»: они исправляли вообще должность созывщиков, посыльщиков, а также брали под стражу. Биричи были как в городе, так и в волостях, и побуждали к исполнению повинностей.⁹⁴ Приставы были общее название лиц, которым власти поручали какое-нибудь судебное или распорядительное действие. Таким образом, если нужно было послать в дом привести к крестному целованию женщину, то посланные для этого назывались «приставами». Выборные судьи на суде княжеского тиуна назывались «приставами». Если тяжущиеся были недовольны судьями, или докладчиками, то брали от веча лиц, которым поручалось поверить их действия,– и эти лица назывались приставами.⁹⁵ Во Псковской судной грамоте, например, «приставами» называются те, которым от князя и посадника поручалось по чьей-либо жалобе делать где-нибудь обыски, по поводу подозрения в воровстве; когда владелец жаловался на изорника, который сбежал у него с земли, не покончив с ним счетов, то брал у князя и посадников «приставов», которые распоряжались, при старостах и сторонних людях, продажею имущества бежавшего; равным образом «приставы» посылались для осмотра имущества умершего без потомства изорника.

Вообще во всякого рода делах, когда надобно было досылать куда-нибудь, посланный назывался «приставом». Даньщики были чиновники, отправлявшиеся для собрания дани в провинции, неустроенные еще по славяно-русскому образцу, и населенные инородцами, платившими дань Великому Новгороду. Предводители военной рати назывались вообще воеводами;⁹⁶ это имя не означало постоянного, определенного звания или сана, а значило военачальника вообще. Впрочем, когда предводительствовал начальник, с высшим саном, например, тысячский, то другие предводители, начальствовавшие отрядами, назывались воеводами.⁹⁷

Отношение пригородов к метрополии и вообще способ их управления, представляют неясные стороны. Мало знаем об этом, и можно делать заключения только по общим чертам. Новгород, в отношении пригородов, был господин; его княжение называлось стол. Вместе с пригородами он составлял, единое политическое тело, и потому, заключая договор, Новгородцы целовали крест разом за Великий Новгород и за все его пригороды.⁹⁸ В пригородах были посадники. В летописях они упоминаются, при случаях, в городах: Русе, Ладоге, Новом-Торгу, Порхове; на Двине было разом несколько посадников. Вероятно, они были в каждом пригороде, управляли или охраняли его от неприятеля.⁹⁹ Встречаются известия, когда видно, что они назначались из Новгородцев, и притом из бывших в Новгороде посадников; например, Нежата, лишенные посаднической должности в Новгороде в 1161 году, был в 1165 году посадником в Ладоге.¹⁰⁰ Очень может быть, что в тех местах наших летописей, где упоминаются посадники явно не степенные, разумелись кроме старых, и такие, которые, быв прежде на должности в Новгороде, поступили потом куда-нибудь посадниками в пригород, а об них говорится под общим именем новгородских; на это наводит несколько то, что, под 1443 годом, некто Иван Васильевич, державший посадничество русское (в Русе), назван новгородским посадником.¹⁰¹ Этими назначениями посадников из Новгорода пригороды не всегда были довольны, коль скоро в пригороде пробуждалось стремление управляться самобытно; так в Торжке не приняли посадника, присланного из Новгорода.¹⁰² Во псковских пригородах, по образцу псковскому, были также посадники в каждом. Так в 1426 году, когда Витовт подступил к псковскому пригороду Вороночу, в этом пригороде начальствовали и просили помощи у Псковичей два посадника.¹⁰³

Пригороды имели свои народные классы под теми же названиями, как и в Новгороде, например, бояре новоторжские, купцы ладожские, купцы русские. Пригороды были главным центром управления приписной к ним территории, называвшейся волостью пригорода, например, Новоторжская волость, Лужская волость, Корельская волость – (состоявшая под управлением корельского города), Вороночская волость (во Псковской Земле). Пригороды имели свой торг, свое торговое место, и свою патрональную церковь. Так Новый-Торг состоял под покровительством Св. Спаса, Порхов под покровительством святого Николы, Руса под покровительством святого Преображения. Как в Великом Новгороде, так и в его пригороде был свой детинец или крепость, собственно город. Постройкой его заведовал Великий Новгород, а пригород с своей стороны высылал людей для поддержки укреплений в Новгороде. За пределами детинца или города, в пригороде распространялся посад, который также был огорожен, но вообще хуже города; так в 1338 году Немцы успели взять ладожский посад, но города не взяли.¹⁰⁴ В пригородах должны были быть непременно и свои веча. Известия летописные, вообще очень скудные во всем, что касается до пригородов и до волостей, упоминают о вече один только раз в Торжке,¹⁰⁵ и то в смутное время; но о существовали вече в пригородах надобно предполагать, во-первых, потому, что во Пскове они существовали в древние времена, когда еще Псков не достиг последующей независимости от Новгорода; во-вторых, потому, что учреждение вече было общее не только по пригородам, но и по селам; в-третьих, потому, что в летописях встречаются такие события, когда пригороды распоряжались своими делами в значении местного общества, составляющего корпорацию. Так, например, Порховичи могли сами покончить с Витовтом делом и заплатить ему 5,000 р. серебра за себя.¹⁰⁶ Эта сделка с Витовтом невозможна была без народного собрания, которое должно было и согласиться на такую сумму и разложить ее между своими членами. Также точно жители городов, отданных в кормленье князю Патрикию Наримунтовичу, являлись на большое вече в Новгород, жаловаться на князя. Чтобы сойтись в Новгороде, надлежало прежде собираться в пригородах, и, следовательно, такое дело не могло обойтись без народных сходок по пригородам; сверх того, как скоро из нескольких пригородов сошлись разом в Новгороде, то значит эти местные сходки или веча сносились между собой. Случай, когда Порхов заплатил Витовту окуп собственно за себя, независимо от того, что заплатил тому же князю Великий Новгород, указывает, что пригороды имели свою казну. Из этой-то казны, собранной с волости, тянувшей к пригороду, следовала известная доля в новгородскую казну: то была обязанность пригородов и волостей их; в 1436 году Великие-Луки и Ржева не стали было давать дани, и за то Новгородцы ходили на эти волости ратью¹⁰⁷ и воевали Ржевскую волость, как неприятельскую землю; тогда пожгли все ржевские села до самого псковского рубежа. Вместе с Новгородцами, для укрощения Ржева ходили ополчения Русы и Порхова. В этой печальной судьбе пригородов с их волостями, видно, что веча должны были существовать в их обычаях. Конечно, поступок Новгородцев был вследствие открытого сопротивления и отказа в платеже, что должно было произойти только при существовании веча; оттого Новгородцы, признавая возмущение двух пригородов делом общим, мирским, и казнили весь мир.¹⁰⁸ Во Псковской Земле, в пригородах, также должны были собираться веча. Это можно видеть в примере из события в 1341 году, когда Псковичи обращались к Островичам с предложением: хотят ли они ехать на войну? Островичи согласились (яшася) и назначили срок и место, где им сойтись со Псковичами.¹⁰⁹ Без общего совещания или веча в Острове невозможно было такое решение.

В 1347–1348, Новгород называет право Пскова управляться самобытно своим жалованьем: это право со стояло в том, что Новгород не назначал туда своих посадников, не звал к суду, следовательно в других пригородах посадники были назначенные и верховный суд в Новгороде. Так было и во Псковской Земле: пригороды не имели права казнить смертно по своему суду без позволения Пскова; так в 1477 г. Опочане казнили без позволения Пскова конокрада, и за это Псков наложил на Опочку в наказание сто рублей, т. е. виру.¹¹⁰ Как пригороды так и волости во Псковской Земле в случае каких-нибудь важных предприятий обращались за позволением к Пскову. Так, например, в 1476 г. Слобожане Кокшинской волости просили у Пскова позволение построить город на реке Лоде и Псков дал им на то грамоту.¹¹¹ В случае войны, пригороды обязаны были являться со своими ополчениями по распоряжению большого веча; но ополчение их составляло отдельную часть общей всеземельной рати. Оттого встречаются выражения: Ладожане, Рушане, Новоторжцы в смысле отделов войска на войне. Во Псковской Земле вече приказывало чрез посадников собраться ополчениям пригородов в известное место, и они являлись каждое со знамением (стягом) своим во всем собственном вооружении.¹¹² Таким образом сбор рати и содержание лежало уже на попечении пригородов, управлявших тянувшими к ним волостями.

Не один раз повторяются примеры в новгородской истории, что Великий Новгород отдавал свои пригороды в кормленье призванным князьям. Это мы видим еще в XII веке. Когда из Володимерской Земли прибежали в Новгород изгнанники, князья Мстислав и Ярополк, то первого посадили на стол второго, в Новом-Торгу, а Ярослава, своего бывшего князя, на Волоке-Ламском.¹¹³ Князь на пригороде был в отношении к пригороду на таком же праве, как князь в Новгороде к Новгороду: не получал пригорода во владение, не был в нем государем, а получал известные доходы и обязывался защищать свой пригород в случае войны; и обыкновенно пригороды, как укрепленные места, строились в таких пунктах, где можно было ожидать неприятеля. Оттого-то пригороды были по большей части близко к границам. Помещение особого князя в пригороде значило, что Новгород считает необходимым усилить средства защиты пригорода и окружающей его волости. Если в пригороде появился таким образом князь, то ничто не устанавливало на будущее время какого-нибудь права или даже обычая непременно держать там и впоследствии князя. Тем менее этот князь имел бы на пригород право долее того времени, на какое ему уступлено управление. Так, тот же Ярополк, о котором сказано выше, переведен в Новгород, и Новый-Торг остался без князя. Но после в 1255 году¹¹⁴ в Новом-Торгу явился опять князь (Ярослав Володимирович); чрез то пригород не приобретал никакой особой самостоятельности, и князь не получал над ним никакого личного права. Примеры такой отдачи городов в кормленья повторяются. В 1333 году¹¹⁵ Наримунту отдали Ладогу, Орехов, Корельский и половину Копорья – страны пограничные. Волости эти были отданы притом наследственно, но он чрез то не уходили из-под власти Новгорода. В 1383 году сыну Наримунта, Патрикию, отданы были в кормленье те же города, кроме Ладоги, а потом отняты и даны Луга и Ладога.¹¹⁶ Власть князя в пригородах, отданных на кормленье, не могла расшириться до того, чтобы сделаться для него правом, независящим от воли Новгорода. Это доказывается тем, что когда князем Патрикием Наримунтовичем стали жители пригородов недовольны, то явились в Новгород и подняли весь город, и большое вече присудило князю другие города; а потом вече совсем изгнало его, когда он оказался негодным к охранению вверенного ему края. Те же пригороды, два раза бывшие в кормленье, первый раз у Наримунта, другой у его сына, поступили в третий раз Симеону Ольгердовичу.¹¹⁷ Самая щедрая раздача пригородов была в 1404 году последнему князю смоленскому, Юрью: Новгород дал ему тринадцать пригородов за крестное целование с его стороны (Русу, Ладогу, Орехов, Тиверский, Корельский, Копорье, Торжок Волок-Ламский, Порхов, Вышгород, Высокое, Кошкин и Городец.¹¹⁸ Все это значило только, что Великий Новгород принимал его к себе на службу и поручал ему свои волости в управление и защиту, по тогдашним правам и обычаям, с теми доходами, которые шли в пользу князя как бы в вознаграждение за труды по управлению и охранению вверенного ему края.

Слово волость вообще означало подвластную (волость – власть) кому бы то ни было территорию. В обширном смысле вся Новгородская Земля была волостью Великого Новгорода; пригород, куда по управлению тянула окрестная территория, имел свою волость, которая в свою очередь распадалась на несколько волостей, как это показывает выражение: «а се волости Новгородские: «Волок со всеми волостями» и т. п., встречаемое часто в договорах. Точно тоже и в летописях: например, Волок-Ламский с волостями, Торжок с волостями.¹¹⁹ В тесном смысле волостью называлось соединение поселений, принадлежащих к одному владению. В этом смысле различались волости новгородские, т. е. принадлежащие Великому Новгороду – казенные, по теперешнему образу выражения, – волости боярские, волости св. Софии, – т. е. владычние, – волости монастырские и волости княжеские– иначе князчина, т. е. такие, с которых доходы следовали князю.¹²⁰ В таком смысле погосты заключали в себе волости. В перечислении волостей в смысле частей Новгородской Земли в договорах не соблюдается полнота; то есть о многих не упоминается, вероятно потому, что на них не было никаких притязаний, а упоминаются только те, на которые великие князья их оказывали. Во Псковской Земле кроме волостей существовали губы, на оконечностях всей области. Край по озеру назывался Пецкая губа, по Нарове Наровская губа. В Новгородских владениях встречается слово губа тоже на границах, например в Новоторжской области Спасская губа.

Обширнейшие и более точные единицы деления новгородской территории были Земли, о которых понятия образовались не какими-нибудь правительственными распоряжениями, а естественным путем соображения с географическими и этнографическими особенностями. Позднейшее разделение на пятины, сообразно пяти концам города, не существовало во времена независимости; по крайней мере, нигде не встречается названия пятин; но те самые территории, которые составляли после пятины, назывались такими собственными именами, из которых потом образовались для пятин прилагательные, например, Водь, вместо Водская пятина; Шелонь вместо Шелонская пятина и проч. Во Псковской Земле отношения пригородов к городу действительно представляли какую-то сообразность и как-бы зависимость от концов города. «В 1468 г. весь Псков поделиша по два пригорода на вси конци коему же концу к старым пригородом новыя жеребьем делили».¹²¹ Из этого неясного известия видно только, что во Пскове конец города имел у себя в заведовании,–неизвестно в каких отношениях и до какой степени – псковские пригороды. В новгородском управлении ничего такого не встречается. Правда, в житии Саввы Вишерского рассказывается, что за получением права на землю, где он основал монастырь, он обращался в Славенский конец на вече; из этого заключали, что земля, которую просил Савва, принадлежала к Славенскому концу, состоя в той пятине, которая находилась в заведовании этого конца. Но это место имеет очевидно тот смысл, что Савва обратился к большому вечу, управлявшему всем достоянием Великого Новгорода; а это вече действительно собиралось на Ярославовом Дворище, находившемся в Славенском конце. Мы встречаем не пятины, а земли. На западе от Новгорода Водь,– между рекою Волховом и морем; неизвестно, включалось ли в Водскую Землю все пространство до границ Новгородской Земли, именно до р. Плюсы, отделявшей ее от Псковской, и до Наровы, где она граничила с Ливонией; – или Водь доходила только до Луги, как впоследствии Водская пятина. Часть этой земли по р. Ижоре и по Неве называлась Ижорою. Здесь были пригороды укрепленные: Ладога на р. Волхове, невдалеке от его устья, городе, которого основание теряется в баснословной древности: каменный город в нем построен на горе, в 1116 г. Павлом, ладожским посадником.¹²² Орешек, построенный в 1323 году на Ореховом острове при истоке Невы из Ладожского озера. Копорье на холме, над рекою Копоркою. В 1240 года Немцы, овладевши Водью, построили город на погосте этого имени, с тем, что он должен быть центром управления над всею Водью; Новгородцы разорили его; в 1280 г. князь Димитрий Александрович построил там снова каменный город; в 1282 г. Новгородцы, поссорясь с ним, разорили этот город, а в 1297 году построили опять. Яма и Луга на реке Луге, – первый ниже последнего на правом, а последний на левом берегу (каменные стены города построены в 1384 году). На север от Невы была Корельская Земля, отделявшаяся от Шведской Финляндии рекою Сестрою: здесь на берегу Ладожского озера, при впадении реки Узервы, существовал новгородский пригород Корельск, центр новгородского управления над Корельскою Землею. В 1310 г. Новгородцы построили там новый город, разметавши прежний за ветхостью. За Невою, поблизости к шведской границе, находился пригород Тиверский. На юго-запад от Новгорода была Шелонская Земля, по обеим сторонам реки Шелони. Здесь были пригороды: Шелон на устье Пшаги (не Мшаги-ли?); Порхов, где в 1387 году построены каменные стены, которых остатки существуют и теперь; Высокой, выше Порхова; за Шелонью был пригород Вышгород близ границы со Псковскою Землею; здесь Новгородская Земля, гранича к западу со Псковскою, огибая вдавшуюся от последней Навережскую губу, ниспускалась на юг и, на близкой со Псковскою линии, граничила в древности с Полоцкою Землею, а потом с Литовскою, когда Полоцкая вошла в состав последней: это была Ржевская волость с пригородом Ржевою при озерах Поццо, Аршо и Рессо, при истоке реки Великой; пригород был окружен земляною насыпью до 400 саж. в окружности. За ним следовала литовская граница: Заволочье было уже за границей. Кроме этих пригородов, имевших свои волости, по реке Шелони были еще укрепленные места, остроги или городки в XIII веке, для защиты от Литовцев, построенные Александром Невским в 1238 году. Так во Псковской Летописи Опока на Шелони называется городом. Между Шелонью, впадающею в западный угол Ильмень-озера и Ловатью, впадающею в то же озеро, на юго-восточной его стороне, протекают от юга к северу впадающая в Ловать реки Редья и Полиста, обе из озер того же названия; при соединении рек Полисты и Порусии стоял город Руса, к которому принадлежал край, омываемый этими реками. Его основание теряется в доисторических временах. О построении в нем деревянного укрепления упоминается под 1201 годом. На запад от нее был пригород Городец, а у самого озера селение Коростынь, знаменитое по несчастному миру, предуготовившему падение Новгорода; на восток по течению реки Ловати лежали пригороды – на правой стороне этой реки Курск, выше его Холм, и еще выше Великие Луки поблизости к литовским границам. Великолуцкая волость граничила к западу со Ржевскою, а с востока с Торопецкою волостью Смоленской Земли, с юга с Невельскими и Усвятскими волостями Великого Литовского княжества – в древности Кривской Полоцкой Земли. На востоке от Ловати была Дерева или Деревская Земля, заключавшая пространство между Ловатью и Мстою, изрезанное множеством речек и протоков. Верхняя часть ее болотиста и неплодородна, но южная гориста и относительно плодородна, как и берега рек, впадающих в Ловать слева. На берегу реки Явони, впадающей в Полу, которая сливается с Ловатью, стоял пригород Демань; на юг простиралась Дерева до верховьев Волги, вытекающей из озера Селигера или Серегера, которое все находилось во владении новгородском: юго-восточная часть ее называлась Заборовье. Ниже ее простиралась Торжковская или Новоторжская волость, тянувшая к пригороду Торжку или Новому-Торгу. Этот пригород, вместе с Русою и Ладогой, составлял три важнейших города в Новгородской Земле после столицы, как по населению, так и по торговле. На юг от Новоторжской Земли был пригород Волок-Ламский с своими волостями. Остается Неизвестным, был ли он связан с Новоторжскою волостью полосою, принадлежащей Новгородской земле, через нынешний Старицкий уезд, или лежал оазисом среди чужих владений. Земля Новгородская оканчивалась с юга, как надобно думать, рекою Тмою, текущею на восток и рекою Кошею, текущею на запад в верховье Волги. Вероятно, упоминаемый в летописях пригород Кошкин был на последней реке. От реки Тмы (вероятно от ее поворота на юг) граница новгородская шла до верхней части реки Медведицы, потом на восток Медведицею; а потом рекою Березаем на севере до Мологи, верховьем Мологи, до впадения в нее Мелечи, далее Мелечею до ее верховьев, потом Званою и от Званы на северо-запад до устья Кобожи, а оттуда на север до Колпи и до ее вершины. Край, заключающийся между этой восточною границею и Мстою, назывался Бежицами пли Бежицкою Землею. Здесь был пригород Бежицкий-Верх, стоявший на окраине новгородских владений. Вероятно, городок Палиц или Палец, упоминаемый в Новгородских договорных грамотах, был на реке Медведице; ибо теперь там есть деревня Пальцова, напоминающая название древнего городка. Волость Мелеча, упоминаемая в тех же договорных грамотах, указывается сама собою названием реки Мелечи. От верховья реки Колпи новгородская граница, разделяя Новгородскую волость от Белозерской, поднималась вверх по верховьям рек: Суды, Киамы, Вытегры, Кемы, до озера Лача; принадлежащее Новгороду пространство на северо-западе от этой границы, начиная от самого Новгорода по обеим сторонам Онежского озера и кончаясь на восток рекою Онегою, на запад Ладожским озером и выше его рядом озер (Кучозеро, Линдозеро, Кумчезеро, Сегозеро, Шуезеро), а на севере морем, называлось Обонежьем. Природные жители этого пространства были Корела, в отличие от западной называемой Обонежскою, и Чудь, а далее на север Лопь или Лопари. Новгородские колонии располагались по рекам, впадающим в озера – на волок между двумя большими озерами: Ладожским и Онежским, по рекам: Паше, Ойяти, Свири, Олонце; на другой стороне Онежского озера по Вытегре, Водле, Онеге. На Водле существовала уже в ХV веке Пудога – нынешний Пудож, а на Онеге при озере Лаче пригород Каргополь. За рекою Онегою на восток до Мезени простиралось Заволочье. Южная граница его шла от озера Лача до верховья реки Вели и Пежмы, впадающих в Вагу; новгородские поселения располагались по этим рекам, а также и по их притокам Подвиге или Подюге и Шоноше; по Ваге поселения существовали от ее устья до верховьев (в числе их Шенкурск, Вельск, Терминск, Паденгский погост), а с верховьев Ваги было сообщение с Сухоною (может быть посредством реки Вожболя) и с Вологдою. Пригород Вологда был конечным новгородским поселением важской линии, которая ниспускалась к югу узкою полосою, быв окружена в конце с обоих сторон чужими владениями. Новгородские поселения существовали по обеим сторонам правобережных важских притоков: Колуя, Терминги и Кокшенги. Погосты и деревни этих рек тянули к пригороду Емцу, находившемуся при устье реки Емцы, впадающей в Двину. По Емце и по притоку ее Мехренге были новгородские погосты и деревни. Они были также на Кодиме, впадающей в Двину и, вероятно, на других притоках с левой же стороны Двины, образующих волоки с притоками Ваги. По Двине новгородские погосты и селения шли от устья Верхней-Тоймы, сплошь до устья Двины; из них, между прочим, во времена независимости Новгорода существовали на левой стороне: Нижняя-Тойма, Заостровье, Корбала при впадении в Вагу, Юмыш, Моржегоры, Колея, Коскошино, пригород Емец, Кирьигоры, Чюкчин конец, Ваймуга, Матигоры, Быстрокурья, Холмогоры, Орлец главный город над Двинскою Землею, Ижемское, Койдокурья, Кехта; на правой стороне: Шестозеро, Хаврыгоры, Пингиш, Прилуцкое, Челмахта, Хоченема, Чюкчелема, Чиглоним; на двинских островах: Курь-островах, Великая-Курья, Ухть-остров, Кег-остров, Княжь-остров, Линь-остров, Лисичь-остров, Яковлева-Курья, Конев-остров, Соломбала при море; Терпилов погост; на берегу моря на запад от Двины: Конечный погост, Уна и Ненокса; на реке Солзе Солза; на Пинеге, впадающей с правой стороны в Двину: Чакол, Кегрол, Чюшола, Юрол, Пильигоры; на волоке Пинемском: Пекернема, Шулонема, Воепала; были поселения по притокам, впадающим в Пинегу: по Вые, Пинежке, и Немьюге; а также в небольшом количестве на реках Кулое и Мезене, впадающих в океан. Далее на восток от Мезеня была Печорская-Земля; на юг от нее, заходя восточнее независимой Вятской Земли, Пермская Земля, а на северо-восток от нее Югра. Там колоний, сколько нам известно, не было, а туземные народы платили Новгороду дань.

К Заволоцкой Земле принадлежали и острова на Белом море, из которых значительнейшими были Соловецкий н Анзерский, а за Белым морем принадлежал к новгородским землям Терский берег, называемый в то время Тре, Терь и Тир.

Окраинные новгородские волости по каким-то старинным обычаям состояли в черезполосице с соседями. Отсюда-то и возникли притязания на них великих князей, которые вводили Новгород в войны с ними и довели его, между прочими, другими причинами до падения. Еще в 1133 году давалась дань великим князьям с Печоры.¹²³ Пермская Закамская страна давала Новгороду дань, под именем – закамского серебра. В 1332 году великий князь Иван Даниилович претендовал на выдел себе из этой дани.¹²⁴ Из грамот, относящихся к концу XIII и началу XIV века, видно, что великие князья имели право посылать в северные приморские края, принадлежащие Новгороду, ватаги для поимки птиц, а жители обязаны были давать им корм и подводы.¹²⁵ Это, вероятно, была древняя уступка от Новгорода великим князьям – верховным правителям всех земель русских. Волок-Ламский, а потом и Торжок платили половину своих доходов, следуемых в новгородскую казну, великим князьям, а другую половину Новгороду. Так велось с глубокой старины, что Новгород вознаграждал своих князей частью доходов с известных окраинных волостей. С усилением московских великих князей, эти древние обычаи подавали им повод покушаться на большее подчинение окраинных земель и, наконец, на оторвание их от Новгорода. Великие князья претендовали потом и на Бежецкий-Верх. Уже в XIV веке Михаил тверской захватил Бежецкий-Верх и посадил там наместника в 1370 г., а Димитрий Донской убил этого наместника.¹²⁶ Василий Дмитриевич отторгнул от Новгорода разом Заволочье, Волок-Ламский, Торжок и Бежецкий-Верх. Хотя он должен был уступить отнятое назад Новгороду, но впоследствии, во время распрей князей московского дома, в ХV веке, эти князья делили между собою окраинные новгородские волости, как свою собственность. Так, например великий князь отдал Бежецкий-Верх меньшому сыну Юрию¹²⁷. В 1449 году тот же князь отдал тот же новгородский пригород Ивану Можайскому¹²⁸, а Димитрий Шемяка в 1447 г., пленив Василия, дал ему в удел Вологду.¹²⁹ Край Бежецкий, также как Новоторжский и Волоколамский, подвергался частым разорениям от соседей, и Новгород не в силах был охранить его. Например, в 1446 г. Борис тверской напал на Бежецкий-Верх и в продолжение двух лет потом разорял его волости, повоевав их до двадцати.¹³⁰ Из актов, относящихся к уступке Заволочья Ивану Васильевичу, видно, что в этой земле происходили столкновения между Новгородцами с одной стороны и разными князьями и боярами великокняжеских земель с другой. Земли в Заволочье занимались и Новгородцами и не Новгородцами; там происходили беспрестанные драки; на том основании, что в них селились подданные великих князей, – великие князья называли их своими. Не в силах будучи обезопасить свои окраинные волости и колонии от сильных соседей, уступая великим князьям известные с них доходы, Новгородцы старались, по крайней мере, удержать их в своем управлении. Сверх того, окраинные волости на границе с литовской, – Ржевская и Великолуцкая, давали дань и половину судных пошлин¹³¹ литовским великим князьям, а последние держали там своих тиунов. Трудно решить: было ли это следствие давней черезполосицы со Смоленскою и Полоцкою Землями, вошедшими в состав Литовской державы, или же то была ускользнувшая от летописцев уступка притязаниям усилившихся литовских князей и имела значение платы мира деля, т. е. за то, чтобы не грабили и не разоряли новгородских владений.

В волостях сельское народонаселение делилось на погосты. В договорах говорится, что смерд, бывший закладником, должен отойти в свой погост, а в других в свой потуг; следовательно, погост и потуг одно и то же. Итак, погост означал главное место, куда тянули, то есть отбывали свои повинности и считались принадлежащими на определенном расстоянии живущие сельские жители-смерды. Туда должны были они доставлять свои налоги, поэтому слово погост употреблялось тоже в смысле дани или платежа налога,¹³² – как показывает выражение погоста не платити. Там было их управление. Туда сходились жители деревень и сел для рассуждений о своих делах. Но для поселян не было обязанностью непременно пребывать в одном месте и тянуть к такому-то погосту. Каждый имел право выйти и переселиться из одного погоста в другой, но обязан был по месту жительства исполнять повинности.¹³³ Значение погостов яснее, нежели происхожденье этого слова; несомненно, оно древнеславянское и однозначно с чешским названием погостина – торговое, большое село. Вероятнее всего, слово погост – однокоренное со словом гость и с глаголом гостить, – что значило торговать; ибо в тех местах, где сосредоточивалось управленье поселян, происходила и сельская торговля. Вместе с этим, погост имел и религиозное значение: там был приходский храм для окрестных деревень, тянувших к погосту; – в древней Руси торговля всегда избирала себе деятельность около храмов или монастырей. К погосту принадлежали села, сельца, деревни, починки и выставки.

Названье село, кажется, имело значение всякого земледельческого поселения вообще; а в более тесном смысле – селом, и еще чаще, сельцом, называлось имение частного владельца, где он жил сам или где имел усадебное заведение. Иногда в селах и сельцах были церкви, построенные хозяевами. Деревня было самое обыкновенное название: деревни были владычные, монастырские, боярские – принадлежавшие к боярским селам, – поселенные на землях Великого Новгорода и своеземцевы, т. е. частных мелких собственников. Они были не велики и состояли, по большей части, из нескольких дворов; но зато в местах, куда притягивалось народонаселение, располагались в недальнем одна от другой расстоянии. Деревни не всегда были без церквей; случалось, что в деревне строилась церковь, а она все-таки не переставала называться деревнею.¹³⁴ Починок был –только что возникавшее поселение; выставка – выселок из прежнего. Что такое рядок – определить трудно. Неволин заключает, что это были поселения, в которых избы были построены рядом.¹³⁵

Сельняне, люди свободные, управлялись своими вечами. Из поселений, тянувших к одному и тому же погосту, собирались они – преимущественно по воскресным дням – к церкви своего погоста. Собрание происходило или на отрытом воздухе, или в избах, нарочно для того состроенных при церкви; смотря по количеству собиравшихся, было по одной и по две таких избы.¹³⁶

Здесь выбирали они себе старост, распоряжались сбором, раскладкой и исполнением повинностей, обсуждали свои нужды и творили свой суд. По отношению к отбываемым повинностям, принято было деление на сохи; каждая соха заключала три обжи; а обжей называлось то, что может выпахать один человек с одной лошадью. Повинности разлагались на сохи. Из грамоты на черный бор, данной Василию Васильевичу по Новоторжской области, видно, что за соху принимались три лошади, и приравнивались с нею некоторые промыслы, например: чан кожевенный, невод, лавка, кузница, црен (соляное производство), лодка; плуг принимался за две сохи, а исполовник за полсохи вместо сохи.

Одерноватые, как люди несвободные, освобождались от дани. Освобождались тоже старосты, как люди должностные. Какая именно была обычная дань, неизвестно; но когда предстояла необходимость, тогда Новгород делал распоряжение собрать с известного количества дворов известную сумму, например, с десяти дворов по рублю: для этого посылались нарочные, которые сбирали эту дань через старост, в имениях частной собственности через ключников. Кроме платежа налогов, жители волостей были обязаны давать корм и подводы гонцам и подъездникам, служить в военной службе по разрубке, выходить на работу для постройки укреплений.

Отбываемые по определенным правилам, сосредоточенные в определенных пунктах, повинности назывались тяглом, подчиненные им – тяглыми людьми; таким образом, живя по деревням, починкам, селам, сельняне тянули к погостам и волостям, волости к пригородам, наконец, все пригороды и волости тянули к Великому Новгороду. Некоторые из волостей не только Великого Новгорода, но и монастырских, и может быть боярских, вместо даней, которые бы следовало брать них в новгородскую казну, тянули тяглом к известным концам Новгорода¹³⁷. Вероятно, такие-то носили названия кончанских и улицких, которые встречаются в судной новгородской грамоте 1471 года. Последнее название – улицких – заставляет предполагать, что, кроме тянувших к концам, были еще приписанные тяглом к улицам. Во Ржевской волости, где как было сказано, великому князю литовскому платилась половина дани и судных пошлин, Новгород отдавал свои доходы владыке, монастырям и своим боярам. Дань сбиралась у них больше вещественными произведениями. Некоторые предметы собирались валовым способом с погоста или волости, другие по жеребьям, на которых бывало по нескольку хозяев на каждом, например, по пяти и по одном, и наконец, некоторые с дыма. Для образца как платили с жеребьев – укажем на повинности, отправляемые в Будкинской и Туровской волостях новгородскому владыке. С жеребья (сколько бы ни сидело на нем хозяев) давалось три горсти льна, хлеб, полполти мяса, полбочки жита, и это возили сами крестьяне зимою. Сверх того, когда приезжали владычные подъездники, то на них варили пиво. С других жеребьев брали рыбною ловлею: владыка присылал два невода, а третий невод великого князя литовского; крестьяне были обязаны кормить людей и лошадей, присланных владыкою. В селениях, где доходы были уступлены Кириловскому монастырю, брали валовой доход без подела на жеребья: например, на Влицах и на Цебле, осенью брали 1 рубль, двести белок, двести хлебов, двести окороков мяса, двести горстей льна; за этим ездили два раза монастырские подъезники; и тогда жители обязаны были варить им пиво. Сверх того, бралось с них жито; если сами мужики повезут в Новгород, то – шестьдесят бочек, а если не сами, но приедут за житом посланные из Новгорода, – то девяносто бочек. Бояре получали обыкновенно пятый сноп. В некоторых местах брали с жеребья по три белки, заменяя их, по удобству, тремя деньгами, да по горсти льна, и сверх того, корм для подъездника. В других местах брали по сыру с дыму. Дань великому князю литовскому давалась деньгами¹³⁸.

В странах, подвластных Новгороду, но заселенных инородцами, повинности подвластных ограничивались дачей мехов. Так было в Перми, Печере и Югре.

Налоги, назначаемые Великим Новгородом на жителей своих волостей, были главным источником новгородской казны. Кроме того, доходы его составляли судные пошлины, виры и торговые пошлины. Судные пошлины платили с каждого дела проигравшие тяжбу; виры платились общинами с убитых на их земле, когда убийца не найден. Для сбора судных пошлин и вир посылались по волостям тиуны, которые отбирали их у судей. Половина всех вир и судных пошлин по Новгородской Земле принадлежала князю, а другая Великому Новгороду. О торговых пошлинах дает слабое и смутное понятие жалованная грамота Троицкому монастырю (1444–1454 г.) Там исчисляются некоторые пошлины, от которых освобождались монастырские торговцы в виде привилегии подоральное, подзорное, описчее, подъездное, амбарное, т. е. плата с амбаров и лавок в городах и в торговых местах, побережное, померное. Это были более платы за труды, употребленные при разных поверках торговых оборотов.

Псковская Земля заключала в себе полосу между рекою Плюсом и озерами Псковским и Чудским, и пространство, составляющее часть нынешней Псковской губернии, именно уезды: Псковский, Островский и Опочский; на запад она простиралась до Нейгаузена и нынешней границы Лифляндской губернии. Южный берег Псковского озера, между реками Медою и Великою, принадлежала к ней; на восток она доходила до Дубровны и Вышгорода, новгородских поселений. Граница шла невдалеке от этих мест прямо с севера на юг, а на юге она соприкасалась с Литвой в пределах нынешней Витебской губернии. Северная часть земли ровна и болотиста, южная же лесиста и холмиста. Последняя довольно плодородна, особенно в урожайные годы и родит в изобилии хлеб, сено, в особенности лен, который издавна возделывали Псковичи, точно, как и теперь. Эта промышленность составляла важнейший источник народной экономии. Земля Псковская имела пригороды и волости; к пригородам приписывались волости и носили названия по пригороду: Велейщина, Красногородчина и пр.; но были волости и без пригородов, например Березская волость, Кокшинская волость. Кроме волостей, существовали еще губы, под которыми кажется понимать следует окрайные земли, представляющие собою загибы. Край соседний с новгородскою волостью, Порховщиною, называли Навережскою губою; на озере была Пецкая губа; по Нарове – Наровская; упоминается еще Бельская губа. Как и в Новгородской Земле, во Псковской сел больших не было; поселения устраивались небольшими деревнями, тянувшими к погостам, где были церкви, и при них, вероятно, совершались народные сходки. Совокупность нескольких погостов с деревнями составляла волость. Пригородов было двенадцать; они были размещены так, что опоясывали границу и явно имели своим назначением служить укрепленными местами. Они строились на высоких местах, способных к защите; укреплялись земляными валами, некоторые – каменными стенами. Пригороды эти были: Изборск¹³⁹ на запад от Пскова; Кобылий городок у озера; Гдов (каменная крепость построена была в нем в 1431); на юго-восток и на юг от Пскова: Владимирец, заложенный в 1462 г;¹⁴⁰ Котелна а вместо нее Выбор, заложенный в 1431 году в Котелинском обрубе.¹⁴¹ Врев;¹⁴² Вороночь – в 16-ти верстах от Врева, на левом берегу реки Сороти.¹⁴³ Коложе – уничтоженное великим князем Витовтом в 1406 году.¹⁴⁴ Опочка построенная вместо Коложа в 1414 году;¹⁴⁵ Красный, – на реке Сини, основанный в 1464 году;¹⁴⁶ Велье,¹⁴⁷ Остров, – названный так потому, что замок или город его расположен действительно на острове реки Великой,¹⁴⁸ Вышгород, уничтоженный Немцами в 1480 году. При конце независимости Пскова, уже не существовало Котелны и Коложа, Вышгорода и Кобыльего. Псковские пригороды вообще, как видно по их настоящим остаткам, были не велики и могли служить более для убежища соседним жителям, чем для постоянного жилья большого народонаселения. В них всегда находилась патрональная церковь, главная над всею волостью, и кроме ее несколько церквей; там жили посадники, управлявшие волостью.

Войска, исключительно занятого военным ремеслом, сколько известно, не было. Каждый Новгородец и Пскович был воин более или менее. И купцы появлялись в битвах. Когда Изяслав Мстиславич посетил Новгород, вызываясь охранять его против общего врага, суздальского князя, Новгородцы сказали ему, что пойдут все на брань, исключая посвященных в духовный сан. Иногда в войске были только бояре да купцы, а иногда черные люди становились в ряды. Набор войска определялся вечем, и производился в волостях по сохам. Приговоры веча отправлялись по пригородам, оттуда по полостям, так что в набранном ополчении различались пригорожане и волостные люди¹⁴⁹. Кроме подвластных Новгороду русских жителей, набирались в ополчение так же и инородцы, например, Чудь, Корела, Ижора. Смотря по степени опасности и по краю, с которого угрожало нападение, Великий Новгород определял иногда собирать ополчение только с некоторых своих волостей, например, когда в 1240 году Шведы напали на Ладогу: их отражали Новгородцы и Ладожане. Когда в следующем году Шведы продолжали нападения, то собирали силы Корелы и Ижоры.¹⁵⁰ Также в 1301 году, когда князь Андрей сразился со Шведами и разрушил построенный ими городок, то в походе участвовали Новгородцы и Ладожане. В 1256 году, по поводу нашествия Шведов, Новгород разослал собирать войско по всей волости. В 1348 году, по поводу войны со Шведами, собрана была вся область новгородская.¹⁵¹ По известиям, относящимся к XV веку, во Пскове вече приговорило собрать с четырех сох одного конного¹⁵². В случае сопротивления, непокорные наказывались пенями. Так в 1200 году Новгородцы принуждали идти в поход ополчение, собранное на Латышей, а когда ратники не хотели, то их били и брали с них куны.¹⁵³ Впрочем ,такие случаи вероятно были редки; охота к брани вообще была в тот век у всех велика, и набиралось войска всегда много; только уже в XV веке воинственность охладела, и Новгород, видимо, не мог собрать на свою защиту таких сил, как в прежние века. Войско, собранное по сохам, называлось «рубленое», «рублевые люди», потому что собирались по разрубке, т. е. по расчислению. Кроме рубленого войска были всегда охотники; – охочие люди.¹⁵⁴ Из имений, принадлежавших владыке, собиралась рать, составлявшая особое владычное ополчение – владычный полк. Княжеская дружина составляла также особый отдел, и называлась дружиною, в отличие от всей остальной рати, которая называлась полк. Слово полк принималось в обширном и более тесном смысле: в первом оно значило все ополчение, идущее на войну, за исключением княжеской дружины; в последнем оно значило отдел войска; так ополчение пригородов и волостей составляли каждые свой «полк» и назывались по местности, где собраны: Ладожане, Рушане, Новгородцы, Двиняне. Войско состояло из пехоты (пешцы) и конницы (коневницы): и та и другая составляли часто отдельные ополчения, и в военной позиции становились на значительное расстояние одна от другой; например, в 1270 году, когда Новгородцы воевали против князя своего Ярослава, то пешцы стояли за Жилотугом, а коневницы за Городищем. Над полками начальствовали воеводы, а начальником всего ополчения был князь. По принятому и усвоенному вековыми привычками понятию, он был нормальный начальник войска, хотя случалось, когда не было князя, то начальствовал старый посадник, или тысячский, или вообще боярин. В войске всегда были удалые, отважные молодцы – открывали бой, задирали неприятеля; они назывались «кмети» и «добрые удальцы».¹⁵⁵ Каждый полк имел свое знамя – стяг, которого держался; особый стяг был княжеский, особый владычный, особый у охочих людей. Вооружение у них было: остроконечные шлемы на головах, кожаные щиты и брони: новгородские брони так были тяжелы, что нередко мешали быстроте движения. Так в 1343 году, в битве с Немцами, один воин, бежавший с поля сражения, должен был обрезать себе броню.¹⁵⁶ То же было на шелонской битве, где бегущие Новгородцы сбрасывали с себя тяжелые брони. Сражались мечами, секирами, палицами, сулицами и стрелами. В XV-м веке стали употреблять пушки, но по старой привычке не оставляли стрел и лука.¹⁵⁷ Для возбуждения охоты к битве ударяли в бубны, гудели на трубах и на свистелях.¹⁵⁸ Когда приходилось брать укрепленное место, то обступали его кругом и били в стены орудиями, называемыми пороки: это были длинные валы. Ставили туры на колесах, так, чтобы они были в уровень с неприятельскими стенами, и оттуда бросали через стены зажигательные снаряды, которые назывались огненные приметы. Вообще жечь составляло обычный способ войны. Добрые молодцы отправлялись в зажитье по неприятельским селам, брали что могли, и сжигали жилища. Коль скоро входили в неприятельскую землю, – следовало жечь.

При отправлении в поход, Новгородцы всегда испрашивали благословение владыки и придавали священное значение походу. Война предпринималась как бы за св. Софию и ее достояние, потому что Новгород с его волостью был достоянием св. Софии; в особенности войны с иноверцами имели религиозное значение. Когда Довмонт отправлялся на брань против Немцев, то клал меч свой пред алтарем, и игумен препоясал его этим мечом сам. Таким образом воитель получил его как бы от Церкви. Во время похода за войском шел обоз, называемый «товары». Становясь на стоянку, расставляли стражей, переменяя их в день и в ночь.

Укрепление собственных городов в Новгородской и Псковской Землях совершалось также посошною службою. Так, когда Михаил тверской угрожал Новгороду, были созваны из пригородов и волостей люди для работ: Ладожане, Рушане, Корела, Ижора; и Псковичи помогали.¹⁵⁹ Во время опасности ставились по стенам и башням караулы. Отражая приступ, метали на неприятеля каменья.¹⁶⁰ Пригороды имели постоянное вооружение, готовое в случае нужды отбивать неприятеля. Так, в 1231 году, когда Литва напала на Русу, Рушане должны были отражать нападете своими силами; в 1245 году Новоторжцы преследовали нападавшего на них того же неприятеля.¹⁶¹ Впрочем силы пригородов, вообще, были сами по себе недостаточны. Так в 1257 году Торжок не мог защищаться против литовской рати.¹⁶² Так посадник ладожский в 1314 году не мог охранить Ладоги от Шведов, неприятели сожгли Ладогу.¹⁶³ Поэтому, в случае нападения на пригород, пригорожане должны были давать знать в столицу; а собственных сил у них едва ставало на столько, чтобы удерживаться до прихода сил, присланных Новгородом.

Говоря о суде в Великом Новгороде и Пскове надобно различать исследование дела или собственно суд, называемый теперь этим словом, и исполнение суда, что тогда называлось судом. Тогда проиграть процесс какой бы то ни было, значило – платить князю и Великому Новгороду; поэтому, исполнением приговора заведовали посадник и (в древности) князь, или (впоследствии), вместо князя, наместник великого князя (а в замене наместника тиун). Тысячский имел свой особый суд. У посадника и тысячского там, где они не могли быть лично сами, были свои судьи, исполнявшие за них обязанности на суде и собирали пошлины по правилам. Что касается до самого судебного процесса, то в Новгороде в основании он имел такой порядок. Спорящие стороны выбирали себе двух человек (а кто в суду кого посадить, тот с тем и ведается); кажется эти лица есть те самые, которые ниже того в той же грамоте называются рассказчики. Эти рассказчики имели значение примирителей. Они рассматривали спор и предлагали уладить его каким-либо способом. Когда тяжущиеся на это соглашались – тяжба прекращалась сама собою. То был вольный ряд: ни князь, ни посадник, никакие судьи не могли его пересуживать. Если же рассказчики не успевали, тогда начинался суд. Так, между прочим, наблюдалось и в сношениях с немцами: когда немцем с новгородцем поспорит, обе стороны должны представить по двое таких рассказчиков с каждой стороны. Если они не успеют уладить спора,¹⁶⁴ тогда уже начинали разбирать его судебным порядком. В верховном новгородском суде сидели лица, творившие суд,¹⁶⁵ да по боярину и по житому человеку с каждого Новгородского конца; они назывались, докладчики, их было десять человек. Они руководили судом, наблюдали за его правильностью и утверждали приговор. Без них нельзя было вершить суда. В Новгороде докладчики должны были с судьями собираться три раза в неделю: в понедельник, среду и пяток для судопроизводства во владычных палатах. Вместе с ними были при судопроизводстве приставы, которые, также как и докладчики, целовали крест –поступать справедливо. Учреждение докладчиков известно по памятникам с 1384 года. Тогда, по поводу соприкосновения церковного суда и гражданского, установлено было, чтобы на таком местном суде сидели четыре выборные человека, два боярина и два житых. Древность этого учреждения неизвестна, но нет сомнения, что оно велось исстари, с видоизменениями. Так в XIV-м веке мы встречаем на суде четыре человека, а в XV-м столетии десять. Самое учреждение, по своему смыслу, имеет связь со старинным обычаем, записанным в одном из списков Русской Правды, что истец с ответчиком должны были идти на извод перед двенадцать мужей. Это был обычай глубокой древности, принадлежавший всем славянским народам и уступивший везде наплывом других начал. В Новгороде он сохранялся полнее, как в стране более свободной. Отношение ко князьям произвело во всем организме общественных отправлений двоеначалие – одна половина принадлежала собственно народу, а другая призывной власти; так было и в суде. Но князь, как лицо охраняющее, пользуется только половиною дохода судебного; самый суд принадлежит народу: представители народной совести – выборные докладчики. Это было тоже, что у Сербов «поротци» и у Чехов «помощники» «очистницы». Разница между первыми и последними была та, что первые были самобытные судьи, а вторые подавали мнения, которыми уже суды руководились.¹⁶⁶ Но в сущности, и то и другое, исходило из одного источника, – понятия о народном судопроизводстве по совести. Порота в сербском судопроизводстве отличалась от царского суда. Для каждого дела выбирались поротцы и число их было различно, смотря по важности дела, для иного выбирали шесть, для другого двенадцать, для более важного – двадцать четыре поротца. Они должны были присягать в церкви. Также точно в Венгрии, где старые славянские обычаи вошли в положительные права, в уголовных делах выбирались двенадцать мужей для исследования дела; они должны были присягать пред начатием дела. В Новгороде это общеславянское учреждение выразилось двояким образом: одни судьи, как помощники чешские, были выбираемы обеими сторонами, другие выбраны были от целого города, как блюстители правды во всех вообще делах. Название докладчики в новгородском судопроизводстве, кажется, происходит не от значения представить, ибо в судной грамоте говорится, что докладчики кончали суд. Докладчики – «докладывали», добавляли к суду свое мнение, и оно было окончательным приговором. Судьи исследовали дело, а докладчики решали его, и судьи должны были приказать дьяку написать протокол и прилагали к нему свои печати. Правой стороне выдавалась судная грамота, по которой он взыскивал свое с обвиненного. Наместник и посадник или их судьи брали пеню по правилам, и в этом то состоял суд – то есть наказание, исполнение приговора.

Во Пскове, как и в Новгороде, верховный суд принадлежал вечу, как над городом, так и над всею Псковскою Землею. От него зависело оправдать и обвинить тех, которые к нему обращались.¹⁶⁷ Оно назначало и отряжало судей для разбирательства пограничных дел, служивших поводом ко вражде с соседями.¹⁶⁸ Кому оно поручит суд по какому-нибудь делу, тот и судья. Постоянная высшая судебная инстанция во Пскове был суд княжий, пополам с посадничьим; на суде присутствовали сотские. О докладчиках или подобных представителях народной совести мы не знаем. Только по уничтожении веча великий князь установил на суде двенадцать старост московских и двенадцать псковских – стеречи правды. Быть может это не было тогда новым учрежденьем, а старое: только великий князь дал в нем участие и Москвичам. Но в примере княжьего суда, представляемом дошедшею до нас правою грамотою от 1483 года,¹⁶⁹ значатся, кроме князя и посадников, одни сотские. Если последние были полицейскими должностными лицами, то, вероятно, во Пскове понятие о суде смешивалось с понятием об управлении: кто был облечен по выбору правительственною властью, тот был уже тем самым и представителем правды на суде. Суд производился таким порядком; спорящие стороны излагали каждая свое дело; сначала говорили истцы, потом ответчики. Если дело подтверждалось письменными доказательствами, то их представляли тут же. Если ссылались на свидетелей, то звали последних на суд. Если показание спорящих должно было повериться на месте, для этого посылались княжеские бояре и псковские сотские или приставы. Им же или другим лицам, по совместному распоряжению князя и посадников, поручалось привести в исполнение приговор суда. Оправданной стороне выдавалась правая грамота с двумя печатями: одна была княжеская, другая – печать посадников псковских. Делопроизводством занимался дьяк, т. е. писал правую грамоту, где излагалась история тяжбы и приводились речи тяжущихся. Этот суд происходил на сенях у князя. Псковская судная грамота указывает, что суд непременно должен совершаться здесь, а никак не на вече. Но были, кажется, случаи, когда суд, происходивший на сенях у князя, был в присутствии граждан и образовал малое вече, называемое, в отличие от большого вечье. Для этого существовал особый колокол, меньше большого вечевого, висевшего у Живоначальной Троицы, и назывался корсунским.¹⁷⁰ Кроме этого княжеского суда на сенях были во Пскове другие суды и судьи; об их устройстве и отношениях мы ничего не можем сказать точного; но что были такие судьи, доказывается известиями о лицах, носивших титул судей; например, под 1444 г. говорится о Прокопии судье, который ездил в Ригу и Выборг для мирных постановлений.¹⁷¹

По новгородским волостям суд производили посадники и великокняжеские тиуны, в судебных избах, называемых одринами; но таким же порядком, как в городе выбирались приставы по одному с каждой стороны. Вероятно, существовали везде народные суды по местным обычаям, о которых до нас не дошло подробных известий. Так как великие князья беспрестанно жаловались, что Новгородцы отнимают у них княжщины –(княжеские статьи дохода), то, вероятно, в большей части случаев великокняжеских тиунов и не было. Тиуны никак не были разбиратели дела. Даже после падения независимости, когда по Новгородской Земле управляли великокняжеские наместники и их тиуны; кроме их были еще судьи, разбиравшие дела, – пред наместником или тиуном, который на основании производившегося процесса оправлял и обвинял. Кроме судей, на суде были судные мужи – целовальники, имевшие то значение, как в самом Новгороде докладчики.

При судебном рассмотрении дел, для доказательств, служили грамоты, улики, послухи, свидетели и показания сторонних людей по расспросам. Псковская судная грамота показывает, что, при спорах о праве владения, о займах, о покражах и вообще в делах, касающихся собственности, грамоты служили важнейшим доказательством. Правая грамота, т. е. решение суда в пользу одной из тяжущихся сторон, имела юридическую неприкосновенность: ни князь, ни посадник не имел права нарушить ее, лишь бы она сама не была фальшивая. По смыслу этой правой грамоты, тяжущиеся должны были урядиться между собою; могли они, однако, урядиться и несообразно с приговором, лишь бы у них последовало обоюдное согласие: тогда составлялась рядная грамота, и она, как и правая оканчивала всего тяжебное дело. В ней полагалась пеня, которой подвергался тот, кто ее нарушит.¹⁷² Улики (долики), т. е. очевидные признаки и свидетельство послухов (знающих дела обстоятельства) служили как для решения гражданских исков, так и при обвинении в преступлениях. Послух не мог ссылаться на другого (а послуху на послуха не быть); не мог быть послухом в Новгороде Псковитянин,¹⁷³ также одерноватый или холоп; но позволялось быть послухом холопу, когда тяжба велась с холопом (а холоп на холопа послух). Если оба тяжущиеся ссылались на одного послуха, то паказание послуха решало дело как бы третейского судьи. В противном случае, если один из истцов отрицал послуха, то мог вызвать его на судебный поединок (поле, Божия правда) или заставить присягнуть (рота). Выгода предоставлялась в этом случае тяжущемуся, ибо вызывал он, а не послух, и если сам он был нездоров, или стар, или слишком молод против послуха, или принадлежал к духовному званию, то имел право поставить против него наймита. Послух должен был выходить на поединок сам лично, а ставить за себя другого ему не позволялось. Если судились женщины, то присуждалось поле женщине с женщиною, но уж тогда женщина никак не могла против соперницы назначить наймита. Впрочем, псковская грамота дозволяет при спорах о долгах нанимать наймитов обеим женщинам. Вообще наблюдалось правило, как в Новгороде, так и во Пскове, чтобы боец шел на бойца, а не боец на не бойца. Поле и присяга (рота) вообще служили средством открытия истины, когда нельзя было ее доискаться юридическим путем. Полем заведовали приставы, получавшие за то определенную плату с побежденного. По юридическому значению поля, оно не должна было оканчиваться убийством. Было достаточно, когда один другого повалит на землю; тогда победитель брал с побежденного свой иск и сверх того снимал с него доспех. Бились чаще всего дубинами; но из известий, относящихся к XVI веку, видно, что употреблялись короткие мечи о двух остриях с отверстием посреди, куда вкладывалась рука, также топоры; сражающееся надевали на себя кольчуги и латы. Поле присуждалось обыкновенно тогда, когда ответчик почему-либо признавал неверными письменные свидетельства, представленные истцом, или их недоставало, но были какие-нибудь данные, не дозволяющие признавать иска совершенно лишенным основания, или же когда ответчик не признавал свидетельства послуха и с ним вступал в поединок. Обыкновенно вызов на бой с истцом предоставлялся ответчику, и при этом он имел возможность выбирать что-нибудь для предложения: или поле, или крестное целование – роту. Если дело шло о вещи, то он клал эту вещь у креста, и потому вошло в обычай выражение: у креста положить, т. е. предложить присягу (роту). Рота много раз была порицаема духовенством. Архиепископ Иоанн II в начале XV века установил вместо целования креста, в делах о пропажах и покражах, ходить к иконе св. Исповедников Гурия.

Самона и Авива, которой приписывалась благодать открывать похитителей. Верование это возникло после какого-то знамения, бывшего 21 декабря 1410 года от этой иконы, по поводу похищенных церковных сосудов; похитители были обличены пред этою иконой. У стен св. Софии построена была маленькая церковь св. Гурия, Самона и Авива, и там-то, вероятно, сходилась ротники. Священник служил литургию на просфоре, нарочно для того приготовленной, с изображением крестообразно расположенных четырех крестов. Три раза: – первый – при входе в церковь, второй – пред иконою св. Исповедников, а третий – вынимая частицу из просфоры, – читал он молитву св. исповедникам, сочиненную архиепископом. Кроме того, для узнания истины, двум тяжущимся давали съесть хлебец с насыпанным на нем Божиим именем. Кто съедал, тот тем показывал свою правоту; а кто был виновен, тот не решался съесть его; кто же отказывался идти к хлебцу вовсе, того – признавали виновным без Божия и без мирского суда. Архиепископ учреждал такой способ прибегания к религии ради открытия преступлений и в то же время запрещал ходить на роту.¹⁷⁴ В поземельных спорах существовал обычай, приближающейся к роте: обычай ходить с иконою по меже спорной земли; этот обычай был равносилен полю; истец мог предлагать то или другое. Прошедший по меже с иконою оправдывался, если только судьи находили возможным допустить это. Во Пскове пособники не допускались; каждый должен был заботиться только о собственном деле; только за женщину, малолетнего, чернеца, черницу, старого и глухого могли явиться в суд пособники. По новгородской судной грамоте также запрещается ходить толпою в суд в качестве пособников, для предупреждения навадки, но в каждой тяжбе было, как сказано, двое рассказчиков, которые, таким образом, были пособниками дела. Они были от конца, или улицы, или сотни, или от ряду, куда тяжущиеся принадлежали. В Новгороде, кроме целования креста в значении роты, истец и ответчик пред начатием дела должны были целовать крест. Каждый должен был целовать крест сам за себя; но сын за мать, а муж за жену могли исполнить крестное целование, когда дело шло об имуществе, принадлежавшем такой особе женского пола. Сверх того, каждый вместо себя мог послать другого, – «ответчика», т. е. доверенного. По отрывочности новгородской судной грамоты, невозможно доискаться подробностей, которыми руководились при суде.

Замечательно, что новгородская судная грамота принимает меры, чтобы дело не затягивалось. Нельзя было запутывать тяжбы, примешивая к ней другие дела; надлежало окончить одно дело, а потом уже наследовать другое. Когда речь шла о земле и истец требовал поверки на месте, то, чтобы дело не затягивалось, выдавалась срочная грамота, определявшая время по разным пространствам: полагалось на сто верст три недели, и если срок протягивался долее, то дело проигрывалось. Вообще дела о землях не должны тянуться долее двух месяцев, а дело, которое могло рассмотреться внутри города, – не более одного месяца. Если один из тяжущихся являлся, другой медлил, то последний проигрывал дело. С другой стороны, докладчики, без которых не могло производиться дело, подвергались штрафу, когда не являлись в суд, а если не решали дела в определенное время, то истец мог обратиться к Великому Новгороду и взять от него приставов, которые уже судили самых докладчиков и при себе заставляли решать дело. Точно также, если дело замедляли судьи, истец имел право брать от Великого-Новгорода приставов на судей.

По отношению к сословиям и состояниям, юридические новгородские понятия соблюдали строгое равенство на суде.¹⁷⁵

Никто не мог быть арестован без суда; подлежавший суду получал извещение и если не являлся, то следовало другое, наконец третье; и только после того не являясь, он лишался своего иска. Если он назначал день, когда явится в суд, его не беспокоили, но более трех дней не мог он медлить. После выдачи судной грамоты, если обвиненный мог уладить дело мирно с судьями и приставами, ему давался льготный месяц, в который его не задерживали; он имел возможность без принуждения сам исполнить приговор суда или иначе сойтись с противником; по прошествии этого месяца, если он не исполнил присужденья, посылались за ним пристава и принуждали. В случае, когда он уклонялся и хоронился, то подвергался казни всем Великим Новгородом.

Нигде не видно употребления пытки. Не существовало телесного наказания, исключая холопу, которого мог бить господин за вину. Только в последние годы независимости Пскова, появился там московский кнут, как предвестник разрушения старого свободного порядка.¹⁷⁶ Обыкновенно наказание состояло в денежной пене, а за тяжкие преступленья следовала смертная казнь. В таком случае преступника отдавали истцу, и тот собирал граждан и предавал его казни. Уголовные дела против личности имели значение гражданских; начинались тяжбы, и обвиненный отдавался головою обиженному, который мог с ним поступить по закону, но мог и простить. Суд над изменниками и преступниками, виновными против общественного спокойствия, принадлежал вечу: преступника судил и казнил весь Великий Новгород. Суд и казни общественные так похожи на народные восстания, что в летописных сказаниях не всегда можно решить, где было восстание и где суд, и одно от другого отличалось только большим или меньшим участием всей народной массы в негодовании к осужденным. По старинному понятию было два рода тяжкой народной казни: смертная и пограбление или отдача на поток; третий род казни была ссылка; она встречается в летописях однажды, над Якуном, которого в 1141 году сослали в Чудь.

Но так как перед тем его ограбили, то быть может ссылка эта была уже обычным последствием отдачи на поток. Обычная смертная казнь в Новгороде была утопление: осужденного сбрасывали с моста. Но сверх того, существовал также обычай вешать; впрочем, сколько можно заметить, вешали только во время походов изменников; в Двинской Земле вора, пойманного в третий раз в краже вешали,¹⁷⁷ и вообще всякого вора, хотя бы и в первый раз уличенного, пятнали. Во Пскове повешенье было такою же обычною казнью,¹⁷⁸ как в Новгороде утопление, и нигде не видно, чтобы во Пскове топили. Смертная казнь, по Псковской судной грамоте, постигала церковного вора, всякого вора, уличенного в воровстве трижды, зажигателя и переветника (изменника).

Сожжению предавали зажигателей и волшебников. Во Пскове пойманного в поджоге Чухну, в 1496 году, сожгли.¹⁷⁹ В Новгороде, во время сильных пожаров, народ в ожесточении бросал в огонь подозрительных и часто невинно; это было больше следствие раздражения, чем народный суд в казнь, теме более, что тогда же подозреваемых в поджигательстве не только жгли, но и топили; следовательно из этого нельзя еще заключить, чтобы в Новгороде по суду следовала зажигателям такая казнь.

Сожжение за волшебство встречается только один раз в Новгороде и один раз во Пскове. В Новгороде в 1227 году сожгли на Ярославовом дворище, следовательно по приговору веча, четырех волхвов,¹⁸⁰ а во Пскове в 1411 году сожгли двенадцать вещих женок.¹⁸¹ Эти казни, столь обычные на западе, кажется, оттуда перешли к нам, однако не вошли в обычай; и два случая, приводимые в летописях, вероятно, были исключительными, в особенности в Новгороде; ибо летописец, сообщив известие о сожжении четырех волхвов, прибавил сомнение в их виновности и неодобрение этого поступка, и, без сомнения, высказал тогдашний нравственный взгляд в этом отношении (творяхуть е потворы деюще, а то Бог весть). Во Пскове в последний год свободы (1510) казнили сожжением за кражу общественной казны.¹⁸² Другого рода казнь – отдача на поток, состояла в том, что народная толпа бросалась на двор осужденного и расхватывала его имущество, самый двор и хоромы разносили, иногда выжигали; его имение конфисковали. Иногда, при этом, самого виновного убивали, а чаще изгоняли со всем семейством и даже с родней, например с братьями, племянниками и вообще близкими по крови. Иногда отдача на поток – разграбление постигало семейства тех, которых уже сбросили с моста. Так в 1418 году одного боярина свергнули в воду и потом разграбили его дом.¹⁸³ Когда поток происходил юридическим образом, то раздел имущества осужденного велся правильно, по городовому делению; так в 1230 году ограбили Водовика, Семена Борисовича и других бояр, и разделили достояние по сотням.¹⁸⁴ В 1209 году разграблен был двор Мирошки и Дмитрия и тогда избыток разделен был по зубу по три гривны.¹⁸⁵

В разряд имущества, подлежащего дележу, входили и села, и рабы, и скот; все это оценивалось, продавалось и делилось на каждый двор, сколько придется. Слово «избыток» (избыток разделиша) побуждает предполагать, что не вся сумма проданного имения делилась: может быть известная часть шла в новгородскую казну, и также князю. При таком всеобщем дележе и расхвате, случалось, схватывали и тайно, как об этом и упоминается в летописи.¹⁸⁶ Так, по замечанию летописца, одни трудились, другие входили в их труды. Остается неизвестным порядок такого расхвата имущества осужденных, право участия нем тех или других граждан. Из примера 1230 г. мы узнаем, что имущества эти делили по сотням. Значить ли это, что участвовать в дележе могли только те, которые принадлежали к той сотне, в которой состоял осужденный, и всегда ли так соблюдалось, или же расхватанное имущество доставаться могло юридическим путем жителям по концам и улицам, где жили виновные? Неизвестно.

Возможность наживаться на счет других была поводом к тому, что в Новгороде постоянно находились «ябедники, возмутители», которые легко подговаривали других, составляли кружок из черных людей, звонили на вече и обвиняли богатых и влиятельных бояр, то в перевете, то в неправом суде и в насилиях бедным людям. Вообще Новгородцы не отличались ни кровожадностью, ни мстительностью: случалось, что осужденный на смерть преступник возбуждал своими просьбами сострадание, особенно если уважаемые люди подавали за него голос; и осужденного освобождали от смерти и позволяли вступить ему в монастырь – душу на покаяние отпускали. Так одного из двинских изменников, пойманных с оружием в руках, избавили от Волхова, а потом так слабо стерегли его в монастыре, что он мог оттуда уйти и опять враждебно действовать против Новгорода. Бывало даже, осужденный и ограбленный, случайно ускользнувший от смерти, опять был в чести у народа; так случилось с посадником Якуном; он не только потерял все достояние, отданное на поток, но и сам был брошен с моста и, случайно спасшись от смерти, впоследствии был посадником. В новгородском народе была сильная впечатлительность, быстрая восприимчивость, недостаток обдуманности; делали по первому побуждению и после сознавали, что делали невпопад. Как толпа производила иногда свой суд, можно видеть из примера серебряного ливца Федора Жеребца, в 1447 году, его уличили в неправильном приготовлении рублей, призвали на вече, стали поить и допрашивать; он оговорил восемнадцать человек, что они заказывали ему делать рубли не по узаконенным правилам; тех схватили, – одних сбросили с моста, у других ограбили дома.¹⁸⁷ Не видно, чтобы при этом было строго исследовано показание Федора Жеребца; Тогда, – говорит летописец, – весь город был в сетовании, а ябедники я посульники радовались: стоило только на кого-нибудь сказать и тотчас предавали того смерти, a имение его, обыкновенно спрятанное в церкви, разграбляли. И прежде подобное случалось, когда народ буйствовал, не рассуждая, по первому впечатлению. В 1316 году, некто Данил Писцов быль убит своим холопом, убийца остался без наказания, объявив гражданам, что его господин держал перевет и благоприятствовал враждебному князю.¹⁸⁸ Таким образом, правило, чтобы холопу не верить, когда он будет говорить на господина, правило, которым стесняли Новгородцы своих князей, не имело приложения на вече; там, напротив, низший и бедный скорее мог быть оправдан в деле с богатым и сильным, по естественной злобе толпы к тем, которые над нею возвышаются. Летописцы нередко указывают, что народный суд постигал невинных. В 1137 году предавали потоку на разграблению приверженцев Всеволода. Тогда, – говорит летописец–«сягоша и невиноватых.¹⁸⁹ В 1194 году, когда возвратились новгородское отряды из несчастного похода в Югру, Новгородцы, раздосадованные неудачею, нескольких человек убили, других обложили денежною пенею; на них взводили, что они погубили свою братью в походе; – но видно, преступление не было доказано, потому что летописец прибавляет: «а то Богови судити!».¹⁹⁰ Под 1208 годом рассказывается о свержении с моста невинного Олексы Сбыславича; на другой день, в обличение несправедливости народного суда, заплакала Богородица у св. Якова в Неревском конце.¹⁹¹ Во время пожаров, раздраженная толпа, подозревая, что город зажигают злодеи, без дальнейших рассуждений, обращала злобу свою на всякого, кто мало-мальски навлекал ее нерасположение; например, в 1442 году,¹⁹² после сильного пожара, народ схватил некоторых лиц: одних бросал в огонь, других с моста в воду. Какие причины иногда руководили народом, можно видеть из примера над архиепископом Арсением в 1228 году: – черному народу вообразилось, что из-за него стоит долго тепло осенью; ибо он, как говорили, неправильно поступил в архиепископский сан; и его выгнали с бесчестием.¹⁹³ Подобно тому, во Пскове, в 1407 году изгнали князя Данила Александровича по случаю мора; Псковичи укоряли его, будто бы из-за него постиг их мор.¹⁹⁴

Неудивительно, что при таком образе народного суда, летописец жалуется на неправосудие в новгородских волостях в XV веке.¹⁹⁵ «Тогда – говорит он,– в Новгороде не было ни правды, ни справедливого суда; восстали ябедники, устраивали четы и обеты и целовали на неправду; и стали грабить по селам и на волостях и по городу; и стали мы в поругание соседям нашим; и по волостям было разорение и частные поборы, крик и рыдание, и вопль, и проклятия людей на наших старейшин и на наш город; ибо не было у нас ни жалости, ни правосудия».

В Новгороде беспрестанно происходили раздоры, и молодшие или черные враждовали со старейшими и богатыми. Люди, которые успевали возвышаться, тотчас возбуждали против себя злобу низших. Начальники, уже потому, что облечены были властно, подвергались неудовольствию черных людей. Начало личной свободы было всегда духом общественной жизни и взаимных отношений. Перевес общинной воли не подавил его до конца. Те же черные люди, которые злобствовали на богатых и влиятельных, сами же помогали их возвышению и оказывали им честь и повиновение, пока последние не раздражали массы и не наживали себе завистников, и обиженных мстителей. Народ озлоблялся против бояр, но никто не думал, чтобы можно было не быть боярам. Нехороши бояре; надеются – другие будут лучше. Бедный завидует богачу и когда чувствует от него оскорбление и презрение, готов разграбить его; но он вместе с тем знает, что так свет создан, чтобы были богатые и бедные, и сам, разумеется, желает лучше быть богатым, чем бедным. Уравнивающее начало народной воли не уничтожило и родового начала. Уважалось происхождение. Внук помнил деда, и народ признавал за ним святость этого воспоминания. Христианская религия должна была способствовать поддержке чести происхождения установлением порядка кровно-семейных связей. Византийские понятия о благородстве прививались к древним славянским родовым понятиям.

О временах, более от нас отдаленных, предшествовавших ХII веку, исторические известия так скудны, что не осталось ничего о существовании в древности такой же борьбы старейших с молодшими, бояр с чернью, какие являются впоследствии. Еще меньше можно, по той же скудости источников вообще, даже и в последующие времена, проследить постепенность этой борьбы, ее видоизменения и поводы к ним. Однако из коротких, отрывочных известий и смутных преданий старины можно ощупью уловить, и в эти темные времена, следы той же борьбы, которая резкими чертами является в последующие века, о которых известия дошли до нас полнее. Еще до прибытия русско-варяжских князей, восставал род на род. Когда Перуна низвергли в воду, он бросил палку на мост и заповедал Новгородцам биться между собою. Предание это показывает, что в памяти Новгородцев их раздоры были очень древними. Народ этим как бы хотел сказать, что, по его понятию, то же и при дедах делалось, что после. По неясным чертам можно видеть не только вражду равных партий, но и борьбу старейших с меньшими, в некоторых событиях XI и ХII веков; например в 1071 году, при князе Глебе, когда явился волхв и вызывался перейти Волхов, черный народ, долее упорствовавший в язычестве, и, как видно, в то время еще не приладивший своих заветных чувств и понятий ко введенному огнем и мечом христианству, пошел за волхвом посягал даже на епископа. Епископ, взяв крест, облачившись в богослужебные одежды, говорил: «Пусть идет за волхвом – кто верует в него; а кто верует кресту, – тот за крестом пойдет». Князь и бояре его пошли за епископом, а людие – то есть народ – за волхвом.¹⁹⁶ Едва-ли в этом месте можно разуметь под боярами князя исключительно дружину его, которая пришла с ним с юга. Иначе, если бы под словом людие понимать всех Новгородцев вообще, то надобно предположить, что христианство вовсе не имело никакой почвы в стране. И потому, скорее можно толковать это место так, что христианство было распространено между старейшими, а язычество держалось в массе. Так везде было, и это конечно должно было способствовать раздвоению народа, выделению из массы лиц и родов, благоприятству со стороны Церкви избранным – в противоречии с массою, различию понятий одной части народа от другой, сознанию собственного преимущества в тех, которые принадлежали к давним христианским семьям. Как все извне входящее в народную жизнь, и христианство должно было произвести раздвоение в народе и восставить понятие о превосходстве тех, которые приняли новое, пред теми, которые держатся того, что необходимо должно уступить свое место новому, а само исчезнуть. Поэтому, христианство, принимаемое, как везде, прежде классом зажиточным и влиятельным, должно было поддерживать противоречие между жизнью высших и низших слоев народа; а через то неизбежно поддерживались и начала неприязни между ними.

В ХII-м веке, в междоусобии происшедшем по поводу князя Всеволода Мстиславича, видимо играла роль та же вражда: тогда ограбили бояр, приятелей Всеволода, взяли с них в роде пени за приверженность к изгнанному князю 1,500 гривен и отдали другому классу – не боярам, а купцам, устраивать военный поход: крутитися на войну. Как в IX-м веке Новгород призвал прусско- варяжских князей для устроения порядка, сознавая, что у него самого нет ни ладу, ни складу, так и в половине XII-го века Новгородцы понимали, что им нужен князь именно потому, что у них вечная бестолковщина; что князь должен творить между ними «ряд» и тот, который не умеет этого сделать – не годится быть князем. Так под 1154 годом хулится один князь, – зане не створи им ряда, но боле раздора.¹⁹⁷ Здесь, как нельзя яснее, выказывается первоначальное понятие, что князь необходим как внешняя, правительственная сила над внутренней безладицей. Во множестве смут, происходивших по поводу князей, не видно пружин, двигавших партии, стоявшие за того или иного князя, потому что летописцы скупы на изложение побуждений. Но в некоторых подобных описаниях закрались черты, показывающие, что тут не обходилось без той же постоянной борьбы классов. Из смуты, возникшей в 1418 году, о которой будет сказано ниже, видно, что на Софийской стороне, именно в Загородном и Неревском концах жили бояре, старейшие, и соперничество Торговой стороны с Софийскою, которое показывается с первого вида, как вражда двух местностей часто может объясняться именно этою сословною враждой черного народа со старейшими. Так еще в 1157 году, по поводу князя Мстислава Юрьевича, Торговая сторона поднялась за князя, а Софийская против него.¹⁹⁸ В 1218 году сделалась смута из-за посадника Твердислава. Прусская улица держалась за Твердислава. Четыре конца были против него, или же – ни туда, ни сюда. Дело началось с того, что князь Святослав арестовал какого-то Матвея Душильцовиця. Распространился слух, что посадник Твердислав выдал этого человека князю, когда по новгородскому праву никто не мог быть лишен свободы без обвинения судом. Твердислав со своими Пруссами пошел на битву. Началась драка у городских ворот; но тут разломали нарочно мост, вероятно для того, чтобы остановить смятение. Толпы плыли в ладьях на междоусобную битву. Тогда убили несколько Прусс. Целую неделю волновался город. Наконец открылось, что тут было недоразумение. Твердислав вовсе не был виноват, а князь сам его не любил. Воспользовавшись неудовольствием против него, князь объявил, что сменит его. «За что? – спрашивали его: – виноват ли он?». Князь не мог представить вины и должен был сказать, что нет. Это примирило Твердислава с народом. Все почувствовали, что князь нарушает права и кричали, что «князь присягал без вины не отставлять мужей». Твердислав отказывался от посадничества, говоря: «Вы, братья, вольны в посадниках и князьях.¹⁹⁹ Народ оставил его на посадничестве. В 1255 году старейшее или вящшие, и меньшие или молодшие стояли друг против друга открыто-враждебно. Сторона меньших или простых была недовольна князем Александром, изгнала его сына и призвала его брата, Ярослава. Александр шел с военною силою против Новгорода. Вящшие стали за Александра. Меньшие вооружились. «Тогда, – говорит летопись, – (в этом месте, вероятно, попавшаяся под руку сторонника народной массы), старшие составили совет, как бы меньших побить и поставить князя на своей воле». Меньшие собрались на вече у св. Николы. Князь Александр, поддерживаемый старейшими, потребовал выдачи своих противников, и в том числе посадника Анании; менышие целовали Богородицу – стоять за новгородскую правду и за свою отчину.

При посредстве владыки, дела уладились так, что любимый черным народом посадник Анания лишился должности. Народ в этом случае уступил силе: Александр угрожал чужою ратью. Примирению способствовало и то, что князь Ярослав, которого тогда хотела чернь, сам убежал из города. Чернь устояла на своем только в том, что Анания остался без преследования. Посадником сделан был другой, из партии вящших. Но через два года, именно в 1257 г., чернь взяла свое. Приезжие Татары потребовали дани – десятины и тамги. Новгородцам непривычно показалось давать дань. Вящшие, державшееся Александра, угождали ему и готовы были покориться ханской власти, наравне с остальным русским миром; вероятно, их располагал к этому страх, а иных могли руководить и личные виды, надежды возвыситься через угодничество сильным. Народ взволновался. Татары, пришедшие в Новгород с этим предложением, ушли безуспешно. Нелюбимого посадника Михалка убили. «Кто, – говорит по этому поводу летописец, вероятно устами тогдашнего народа, – копает яму под другими, тот сам впадет в нее». Любимого посадника Ананию нельзя было только потому избрать, что он тогда уже умер. Поставили посадником какого-то Михаила Федоровича, переменили тысячского, избравши какого-то Жироху и, вероятно, убили прежнего; по крайней мере, кажется, под именем убитого Миши, о смерти которого говорится вместе с избранием нового тысячского, должно разуметь прежнего. Князь Василий, сын Александра, сначала потакал народному упорству; но когда убили начальство, он бежал. Александр прибыл в Новгород с силою, ловил непокорных, обрезывал им носы выколупливал глаза.

На третий год после того, в 1259 году, явилась Татары, с согласия Александра, исполнять то, чего не могли прежде сделать в Новгороде то же исчисление, какое производилось в других местах России. Вместе с князем они остановились на Городище и послали в Новгород требовать числа (переписи). То был знак подчинения хану. Чернь воспротивилась – «Лучше умереть за св. Софию и за домы церковные!» – кричали простые Новгородцы, – «Кто добрый человек, тот за святую Софию и за правую веру!» Но вящшие рассчитали, что Новгород не сладит Татарами и с остальною всею Русскою Землею, которая пойдет на него по приказанию Татар; а сопротивление воле сильных доведет их самих до разорения. Они убежали на Городище, и вместе с Татарами, готовились брать Новгород приступом. В черни было больше порыва, чем расчета; оставшись без бояр, чернь и смысл потеряла, и жар ее начал остывать. Тогда бояре вступили с народом в переговоры, стали убеждать и представлять, и убедили. Новгородцы размыслили, что сопротивляться трудно, и, скрипя сердце, согласились. Все то, – говорит летописец, – наделали бояре, «творяще себе легко, а меньшим зло.» Татары поехали по улицам и переписали жителей.²⁰⁰

Народ не имел энергии довести до конца какое-нибудь дело без бояр; оттого партия старейших и брала верх; но черные не переставали выказывать свой протест восстаниями и сопротивлениями. Татарская перепись сделалась, как хотели бояре; но черные долго после того не могли забыть этого и долго выказывали свое сопротивление и боярам и татарской власти. В

1270 году, когда изгнали князя Ярослава, один из его приятелей, отданный на поток, жаловался хану в Орде и доносил ,что Новгородцы не хотят платить хану дани и оставаться в покорности Татарам; что бояре требовали от них дани хану, а чернь за то разграбила их дома и имущества.²⁰¹ В 1290 году зазвонили разом у Софии и на Ярославовом дворище: одного, по имени Самойла Ратьшинича, убили на владычнем дворе; толпа бросилась на Прусскую улицу, гнездо новгородских вящших людей, разграбила там все дома и сожгла всю улицу.²⁰² В 1342-м году произошел мятеж, который явно носит на себе характер сословной вражды. Какой-то Лука Варфоломеев, сын бывшего посадника Варфоломея и внук посадника Юрья Мишинича, набрав себе толпу холопов-сбоев, отправился за Двину и брал на щит заволочские погосты. Там построил он себе городок Орлец. Заволочане его убили. Как видно, предприятие его нравилось черни. Он был ее любимец. Когда разнеслась весть, что его уже нет на свете, чернь кричала, что его там велели убить вящшие, и двух из них разграбила; так они едва спаслись от смерти, убежавши в Копорье. После того сын убитого Луки явился в Новгород и требовал мщения за отца. По его наущению, Новгородцы потребовали к суду укрывшихся в Копорье бояр. Убежавши от народного волнения, они не побоялись потом войти в Новгород: у них там были пособники. Обе стороны зазвонили вече на разных берегах Волхова (одни у святой Софии, другие на Ярославовом дворе); начиналась уже междоусобная брань, но владыка с наместником успели примирить их и остановить смуту. В этом неясном для нас событии видно только, что Лука и его сын угодили черному народу, и дело их стало делом партии простонародной против партии боярской.

Часто бояре, достигая звания посадника, тысячского или вообще должности, которая могла иметь влияние на дела, наживались на счет народа и навлекали народное мщение на себя, и на свою родню, и на весь свой класс. В 1351 году опять Прусская улица испытала почти то же, что испытывала шестьдесят лет назад. Вознегодовал народ на посадника Федора Даниловича, лишил его должности; этого было мало, – посадник, должно быть, приобрел много выгод в свое посадничество; его изгнали, дом его разграбили; потом предали на поток его родню, брата и тоже выгнали из Новгорода и, наконец, перенесли вражду на всю Прусскую улицу – ограбили, разорили ее.²⁰³

Нигде так наглядно не описывается это соперничество и вражда сословий, как в деле Степанко и боярина Данила Ивановича в 1418 году. Некто по имени Степанко схватил на улице боярина Данила Ивановича Божина и кричал к народу: – «Господо! пособите мне на сего злодея!» Видно, слова его попали на готовое уже раздражение против бояр; без большего разбирательства толпа бросилась к нему, схватила боярина, потащила на вече.

Тогда одна женщина, – по выражению летописца, – отвергши женскую немощь и вземши мужскую крепость, выскочила посреди веча и начала колотить его с неистовством, припоминая причиненные себе обиды. Потом боярина повели на мост и сбросили в воду. На его счастье какой-то рыбник Личько Людин (из Людина конца), подхватил его в свою лодку. Тогда толпа бросилась на дом этого рыбинка и разграбила его. Народ в своих побуждениях был не очень настойчив; дело бы тем и кончилось, да спасшийся от смерти Данило поймал Степанко и начать его мучить. Когда разнесся слух по улицам, что Степанко схвачен, побежала толпа с криком на Козмодемьянекую улицу, где жил Данило. Боярин ушел; но тут загоралась у народа охота грабить и других бояр. Меньшие люди подняли знамя и с оружием кинулись на Яневу улицу, где жили бояре, разграбили несколько богатых домов; потом бросились в Загородный конец ограбили на Чюдинцевой улице монастырь св. Николы, где хранились боярские пожитки, и достигли наконец гнезда боярского – Прусской улицы: тут дали им отпор. Черный народ легко мог составлять толпу на бояр; и у бояр были свои толпы вооруженных «паробков» из того же простого народа, – челядь боярская: эти паробки стали защищать своих господ. Удалые двинулись назад на Торговую сторону. Но вслед за тем, распространился на Торговой стороне слух, что с Софийской собираются толпы и хотят напасть на Торговую. Ударили во всех церквах в колокола тревогу. С обеих сторон вооруженный город бросился на мост. Началась свалка: «бяше же и губление» – повествует летопись – «овы от стрел, овы от оружиа беша же мертвыи яко на рати, и от грозы тоя страшныя и от возмущения того великаго въстрясеся весь град и нападе страх на обе стране» Вот тогда владыка Симеон созывает священников, сам облачается, и им приказывает облачиться, велит нести крест хоругви и образ св. Богородицы от св. Софии, идет сам на мост и, среди разъяренной массы народной, начинает благословлять крестным знамением на все стороны. Увидев владыку, старые посадники и тысячские подошли к нему и поклонились. Волнение стало утихать. Владыка отправляет архимандрита Варлаама, своего духовного отца, да протодьякона на Ярославов двор – отдать благословение степенному посаднику, и тысячскому, и народу и уговаривать, чтобы все шли с миром в свои дома. Волнение прекратилось.²⁰⁴ Конечно, к той же сословной вражде следует отнести и восстание, случившееся в 1421 году. Тогда Неревский и Славенский концы поднялись за землю какого-то Климентия Ортемьина против посадника и бояр; разграбили их дома, до двадцати человек убили и своих Неревлян потеряли двух человек.²⁰⁵ Следы подобного соперничества старейших и молодших видны и в пригородах. Так, например, в Торжке в 1340 году восстала чернь на бояр; и бояре, ограбленные, бежали в Новгород, едва успев увести душу. Черный народ не только ограбил их имущества, но разнес дома и опустошил их села.²⁰⁶

Нередко этою сословною враждою пользовались сами бояре в своих распрях друг против друга; составлялись между ними противные друг другу партии и старались привлечь на свою сторону черный народ. Тогда в самой черни делалось раздвоение; одни ополчались за тех, другие за других бояр. Это особенно проявлялось в те времена, когда общественные бедствия поражали народные массы. Такой пример видим мы в 1230 году в ссоре посадника Водовика со Степаном Твердиславичем. Оба, как ясно видно, были предводителями партий. Паробки посадника напали на одного приверженца Твердиславичева, Иванку Тимошкинича и поколотили его. На другой же день партия, противная посаднику, зазвонила на вече на Ярославовом дворе, вооружила народ против посадника; собрались охотники и начали грабить двор посадника. Но посадник в свою очередь зазвонил на вече, поднял значительную массу народа против Иванка Тимошкинича, Якима Блунковича и Прокши Лашнева. Это были сторонники Твердиславича, подустившие народ грабить посадника. Посадник так хорошо умел повернуть дело, что народ озлобился на тех, которые пред тем стали было руководить его. Убили Якимова брата Волоса, сожгли двор Прокши; потом Иванка сбросили с моста; других привели к присяге, что они не будут мстить. Водовик взял верх, да ненадолго. В тот же самый год, в его отсутствие ограбили не только его, но его братьев, его родню и много дворов его приятелей, бояр; одного из них, Семена Борисовича, убили; в заключение поручили посадничество врагу Водовика, Степану Твердиславичу.²⁰⁷

Иногда составлялась партия, «коромольники» – как называет летописец; – поднимались на посадника и на все власти, низвергали их, грабили и в свою очередь терпели то же, что другим приготовляли. Так в 1332 году, такие коромольники подняли народ, отняли посадничество у Федора Ахмыла и дали Захарии Михайловичу, ограбили села и дворы прежней партии; но в тот же год свержен был новопоставленный посадник.²⁰⁸ Точно также и в 1359 году лихие люди взбунтовали Славенский конец против Заречан, то есть Софийской стороны, лишили посадничества Андрея Захаринича и дали Сильвестру Леонтьевичу. Заречане бросились на Славян; на Ярославовом дворе сделалась сеча; нескольких человек прибили; одного убили до смерти; Славяне прогнали гостей за реку. Тогда поднялась вся Софийская сторона мстить свое бесчестье. Поднялась Торговая сторона защищать себя. Мост разломали. Обе стороны стояли вооруженные на берегу, угрожая одна другой. Между тем удальцы из Софийской стороны бросились на села бояр и богатых людей, живших в Славенском конце и начали их брать на щит. Но владыка Алексий с архимандритом и игуменами вышел к раздраженной толпе и возгласил: «Дети! не доспейте себе брани, а поганым похвалы, а святым церквам и месту сему пустоты. Не соступайтесь, дети, на бой! Примиритесь!». Убеждение его подействовало. Примирились; посадничество не досталось ни прежнему, ни тому, которого Славенцы поставили, а выбрали нового.²⁰⁹ Как только какое-нибудь лицо возвышалось и чем-нибудь навлекало на себя нерасположение черного народа, составлялась шайка и замышляла ему какую-нибудь пакость. Так, например, в 1337 г. «простая чадь,» то есть толпа черного народа, озлобилась на архимандрита Есипа, загнала его в церковь св. Николы и целый день и ночь держала его там. В церковь ворваться не смели, а он выйти боялся.²¹⁰

Вообще междоусобия в Новгороде, или как назывались они –«голки», не представляют слишком кровавых картин. До кровопролития не всегда доходили, а если оно и случалось, то ограничивалось смертью нескольких человек. Часто голка тем и кончалась, что соберутся враждебные стороны и вооруженные, погрозят друг другу, побранятся, а потом помирятся и разойдутся. Но эти обычаи произвели в народе такие слои, которые руководились только эгоистическими расчетами и обращались очень неуважительно с чужою собственностью. Иногда молодцы собирались для грабежа. Новгород принужден был усмирять их. В 1291 году коромольники начали грабить торг в Новгороде; на другой день вече осудило и свергло с моста двух заводчиков этого дела.²¹¹ В 1310 году собрались коромольники, пошли грабить села около города, принадлежавшие зажиточным людям.²¹² В 1314 году то же делалось во Пскове: грабили села, дворы и клети в городе, но Псковичи казнили их до 50 человек и потом стало тихо.²¹³ Во время пожаров часто происходили грабежи и бесчинства. В 1299 году сделался пожар, и злые люди, – как их называет летописец, придавая им это название, как бы особый термин,– пустились грабить не только дома, но и церкви, где, по обыкновению, прятались сокровища; они убивали сторожей и расхищали товары. То же происходило в 1311 году.²¹⁴ Вероятно, большая часть опустошительных пожаров, которыми так часто страдал Новгород, происходили от поджигательств с целью грабить. Во времена дороговизны хлеба, молодцы грабили села и дворы зажиточны людей, не дозволяя им наживаться на счет бедного народа, как обыкновенно делается в таких случаях.

В городе всегда была наготове толпа таких задорных и пьяных забияк, которые, как итальянские bravi, служили сильным, и богатые бояре держали их у себя на жалование, чтобы их услужливыми руками охранять себя от соперников, своей братьи бояр и от народных волнений. Митрополит Иона в 1448–1458 годах писал к Новгородцам: «Мы узнали, что в вашем православном христианстве, в Великом Новгород, в вотчине моего сына, великого князя, сотворяется некое богоненавистное и богоотметное дело не только от простых людей, но от честных великих людей, – от наших духовных детей. Из-за какой-нибудь малой вещи зачинается гнев и ярость, и свары, и лжесловия и многонародное сборище с обеих сторон; угождая врагу диаволу, нанимают на такое злое и богоненавистное дело сбродней, пьянчивых и кровопрожадных людей, замышляют бои и кровопролития, и губят христианские души.²¹⁵

Во Пскове летописи не представляют нам подробностей о таких междоусобиях, как в Новгороде, но из кратких известий видно, что и там они случались, были и кровопролития: в 1385 г. произошли по неизвестной для нас причине драки и убийства (бысть сеча Псковичем промеже себе и много бысть мертвых.)²¹⁶

Новгородские удальцы; не терпевшие стеснения своего произвола, искали раздолья, простора, подвигов за пределами Новгородской Земли и таким образом составились в XIV веке разбойничьи шайки, разносившие страх на востоке нынешней России, под именем ушкуйников (от слова ушкуй, означавшего лодку особой постройки). Войны со Шведами приучили Новгородцев к водяным набегам. Так в 1320 году Лука (может быть Варфоломеев, который потом с толпою холопов-сбоев разорял Заволочье и там погиб) ходил в ушкуях на Мурман (на Норвегию), но был разбит.²¹⁷ В 1339 году такие молодцы разоряли Корелу, признававшую власть Шведов, а в 1349 г., когда Магнус предпринял свой крестовый поход против Новгорода, новгородские и двинские удальцы делали морские набеги на берега Норвегии (на Мурман).²¹⁸ В 1340 году шайка новгородских лодейников сожгла Устюжну и воевала Белозерскую область; однако на них напали и отняли награбленное.²¹⁹ В шестидесятых и в семидесятых годах XIV столетия, Новгородцы стали отличаться на Волге от того, что в то время по Волге и притокам ее развилась торговля и было кого грабить. В 1360 г. новгородские ушкуйники напали на татарский город Жукотин, разорили его, набрали там всякого добра и расположились в русских поволжских городах, особенно в Костроме. Татарские князья обратились с жалобою к хану, и хан Хидыр прислал к русским князьям послов с требованием выдать ему новгородских разбойников. По этому поводу князья владимирский, нижегородский и ростовский съехались в Кострому. Нельзя было потакать такому удальству, тем более что Татары с христианами вообще стали поступать так же, как Новгородцы с Татарами: в возмездие за Жукотин, в Болгарах, другом татарском поволжском городе, ограбили всех христиан, какие на ту пору там случились. Князья переловили ушкуйников, бывших на ту пору в Костроме и выдали их Татарам.²²⁰ В 1365–1366 годах трое бояр новгородских: Есип Варфоломеевич, Василий Федорович, да Александр Абакумович набрали себе толпу удалых и отправились по Волге. Их было двести ушкуев. Они пошли самовольно, без новгородского слова. Под Нижним Новгородом они напали на купцов бесермен (бухарских), ограбили их и многих убили. При этом, как видно, досталось не одним бесерменам, но и русским купцам. Великий князь Димитрий жаловался, что новгородское ушкуйники ограбили под Новгородом его московских гостей. Новгородское вече дало такой ответ: «Это ходили молодые люди на Волгу, без нашего слова; да они твоих купцов не грабили, а грабили бесермен. За это не сердись на нас».²²¹ Если новгородское вече не давало позволения на такие походы, то, очевидно, смотрело на них сквозь пальцы, и по общим понятиям того времени, пограбить и побить бесермен казалось дозволительно. Такое понятие должно было возникнуть очень естественно, после того, что претерпели Русские Земли от татарского своевольства. И действительно, за свои самовольные разбои новгородские ушкуйники не только остались без преследования, а одному из них тогдашних предводителей доверяли государственное дело: он послан был для защиты Торжка от Тверичей. В 1369–1370 г. ушкуйники взяли Кострому и Ярославль. Эти набеги, вероятно, состояли в связи со враждою Новгорода к тверскому князю, который тогда посадил своего наместника в Костроме точно также, как и в новгородском пригороде Бежецком-Верху.²²² В 1374 году девяносто ушкуев напали на Вятку, ограбили ее, потом захватили Болгары, и взяли окупа 300 рублей. Потом они разделились на две партии: одна – из 50 ушкуев –отправилась на низ к Сараю, а другая – из 40 ушкуев – пошла вверх по Волге, дошла до Обухова, ограбила Засурье и Маркваш, перешла за Волгу, истребила суда свои, конно прошлась по берегам Ветлуги, ограбила села и ушла к Вятке.²²³ Но самый свирепый набег новгородских ушкуйников на Поволжье происходил в 1375 году, тогда, когда Новгородцы вместе с московским великим князем воевали под Тверью. Отправилось две тысячи удальцов, они плыли в семидесяти ушкуях; воеводами у них были: один по имени Прокопий, другой по прозвищу Смольнянин, вероятно так названный, потому что действительно был пришелец из Смоленской Земли. Эта шайка состояла не из одних Новгородцев, но еще более из Заволочан. Они приплыли рекою Костромою на Волгу, к городу Костроме. Костромичи, зная, чего можно ожидать от таких гостей, вышли против них с оружием; было Костромичей пять тысяч; воеводою у них был Плещеев. Новгородцы сошли на берег и как только поняли, что Костромичи встречают их не добром, то разделались на двое. Одна половина пошла прямо на Костромичей, а другая зашла им в тыл, через кусты можжевельника. Они разом ударили на Костромичей, – и спереди, и сзади. Воевода Плещеев первый оставил рать и побежал в Кострому; за ним и все пустились врассыпную. Новгородцы некоторых вдогонку убили, других повязали; третьи успели скрыться в лесу. Тогда ушкуйники вошли в беззащитную Кострому, простояли там неделю и ограбили ее до конца: они брали все, что им попадалось под руки; не оставляли даже того, чего не могли брать с собою: взяли только что было подороже, а все остальное сожгли; такая у них родилась охота истреблять. В заключение, набрали они сколько хотели пленников, особенно женского пола, и поплыли вниз по Волге. Они пристали в Нижнем Новгороде, награбили что им приглянулось и зажгли город. Отсюда они поплыли в Болгары и там распродали бесерменам женщин и девиц, костромских и нижегородских, а потом поплыли еще ниже. Встретят по пути на судах гостей бесерменских – ограбят и людей перебьют; а встретят христианских купцов – только ограбят, а самих пустят живыми. Так достигли они Астрахани. Тут-то постигло их воздаяние и за Костромичей, и за Нижегородцев. Какой-то татарский князь Салчий заманил их лестью; и Татары всех их перебили без милости, забравши все их имущество, приобретенное в русских городах.²²⁴ За этот-то поход Дмитрий с князьями и с ополчениями многих русских городов подходил к Новгороду. Эти шайки, точно так, как и шайки Луки Варфоломеева в 1340 г., вероятно, наполнялись беглыми холопами, которые или сами продавались в рабство для того, чтобы взять деньги с господина, а потом убежать от него, или, будучи рождены в рабстве, находили себе единственный исход из него в таких странствованиях. Предлогом для походов таких ватаг, однако, было грабить и разорять бесермен и Татар, это казалось извинительным по тогдашним обстоятельствам и понятиям; а на Русских они озлились за то, что Русские встречали их недружелюбно. На Кострому они нападали два раза. Очень может быть, что они питали особенную злобу именно к этому городу за то, что здесь перехватали и выдали Татарам их братию, разорившую Жукотин.

Поступок Димитрия с Новгородом не искоренил совсем ушкуйничества, хотя новгородское правительство преследовало ушкуйников: так в 1390 г. по миру, заключенному Новгородом со Псковом, последний обязывался выдавать тех, кто в путь ходил на Волгу; – вероятно гонимые в Новгородской Земле молодцы думали найти убежище во Псковской.²²⁵ После Костромского дела несколько раз еще встречаются в летописях известия о набегах ушкуйников. В 1379 году Вятчане ходили в Арскую Землю и разбили шайку ушкуйников; воевода их Рязан, взятый в плен, был умерщвлен.²²⁶ В 1392 году, шайка, составленная из Новгородцев и Устюжан, напала рекою Вяткою на Жукотин и Казань, и грабила гостей на Волге.²²⁷ В 1409 г. Анфал предпринял поход на Болгары: сто насадов шло Камою, сто пятьдесят Волгою. Это разделение шайки погубило ее; Татары напали на тот отряд, который плыл по Каме и разбили его: сам Анфал был взят в плен и отведен в тюрьму. Волжске насады не поспели на помощь Камским.²²⁸

Ничто так хорошо не изображает новгородских нравов и явлений древней общественной жизни, как превосходная песня о Ваське Буслаеве. Хотя она сильно расцвечена сказочным эпосом, но действительность проглядывает из-под фантастических красок во всем существе своем. Буслаев изображается знатным, богатым, может быть боярином. Противники его – мужики, слово позднейшего быта, заменившее древнее название– простая чадь. Старый Буслай жил, по выражению песни, девяносто лет, то есть долго и соблюдал мир с простою чадью; он не перечился – поперек слова ей не говаривал, ладил с народом новгородским; ни со Псковом ни с Москвою не вздоривал; а потому-то после его смерти, все житье-бытье его, (дворянское, по выражению новому, вместо боярское), передал он в целости сыну. Народная поэзия не всегда выставляет обычные черты; чаще она увлекается тем, что любит, чего желает, чтобы оно всегда было, но что не всегда бывает. Положение Буслая не было рядовое; бывало вчастую, что богач, боярин, не долго утешается своею знатностью и богатством; только раздразнит он мужиков новгородских, начнутся против него заговоры, умыслы; составится на него вече; пойдут на него в вооружение и, расхитят животы его, и разнесут хоромы его. Буслай – примерный боярин, добрый богач; он умеет поладить с черным народом; он такой боярин, какого желает народ. Старик Буслай умер, оставил молодца сына Буслаевича. Мать стала главою дома. Жена теряется при муже; вдова получает полную независимость и значение. Мать отдает сына в науку. Песня говорит, чему учился Василий, сын Буслая, то есть чему следовало учиться по тогдашнему понятно: грамоте, письму и пению церковному. Всему этому выучился Василий. Пение церковное считалось верхом образованности. Песня распространяется об этом достоинстве своего героя:

А и нет у нас такова певца

Во славном Новегороде

Сопротив Василия Буслаевича Как стал он доходить до возраста юношеского, стали его обучать и воинским наукам; и ощутил он в себе великую ратную силу, как познакомился с копьем вострым, воинскою палицею и разрывчатым тугим луком.

Наследник богатства, оставленный под слабым надзором матери, Василий ищет жизни, простора, приволья: хочется ногам расходиться, рукам размахнуться. И он стал ходить на улицу, на Рогатицу, и сделался приманкой для пьяниц, гуляк, которые, как мы видели, составляли обычный образец новгородской вольной жизни. Это были те, что при случае делались материальною силою партии и заговоров под покровительством сильных и богатых, отваживались чинить смуты и голки, а иногда и сами составляли шайки, на разбои ходили, город поджигали... ребята нерассудные, безумницы, не помышляли о будущем, пускались на отважное дело, хотя успеха впереди не видели; люди веселые – не рассуждали что за весельем часто горе бывает; люди добрые для тех, с кем в дружбе, грудью за них станут; люди буйные, разудалые – и святыня храма их не удержит; в церковный подвал залезут, сторожа церковного убьют. С такими поводился Василий; поит их до пьяна; сам пьян напивается, шумит, буянит по улице, по Рогатице, дерется со встречными: в руках силы много, в груди удали много; кровь молодая кипит, согретая вином; словно сказочный Еруслан Лазаревич – тому руку вывихнет, этому ногу переломит. Мужики идут на него с челобитною, да не к посаднику, а к матушке: ясно, что его шалости преувеличены,– еще видно, он не наделал большой беды, а только одному-другому дал затрещину,– те с ним не могли сладить: и сам силен, и товарищи за него; – идут к матушке:« Честная вдова! – говорят ей – уйми ты свое чадо милое! Не хорошие шутки стал он пошучивать! А то ведь с такой удачей молодецкой наквасить ему река Волхова». Мать стала журить сынка. Удалец присмирел, покоряется матери, а сам злится на мужиков: хочется им отплатить. Может быть с жалобою и угрозы были: мужики нападут на него и отколотят; надобно себе запастись товарищами, дружиною, а то врагов много может собраться. Прежде он водился с ярыгами, гуляками по вдохновению, с кем придется встретиться на улице, на Рогатице. Но гуляки встречные могли его оставить; они ему чужие, – это такие товарищи, что вечером погуляют вместе, а утро в глаза не узнают. Есть в народной жизни покрепче союз. Василий хочет подобрать себе названных братьев, побратенников. Это союз на жизнь и на смерть, такой союз, что изменять ему грех смертный, все равно что на роту идти не в правду.

Издавна, еще в языческие времена, был обычай, что богатыри устанавливали между собою названное братство иначе побратенничество, у южных славян побратимство. Один перед другим давал клятву быть вместе как один человек, друг другу во всем помогать, друг друга из беды выручать, жизнью за друга жертвовать, за смерть друга мстить. Под влиянием христианства этот обычай получил религиозное освящение. Это исконная принадлежность нравственных понятий всех народов Арийского племени; до сих пор этот обычай сохранился у Афганов. У древних Греков он является в дружбе Ахилла и Патрокла, Тезея и Пиритоя, Геркулеса и Иола, Ореста и Пилада; на противоположном конце Европы, у Скандинавов, он называется Foetbroederalag и сопровождался заветными символическими обрядами.²²⁹

У нас этот союз связывал древних богатырей сумрачно героической эпохи Владимира Красного Солнышка, и почитался до того священным, что богатырь упорный и неустрашимый терял дух, когда увидал величайшее в мире беззаконие – своего названного брата идущего против него с оружием. Этот союз существовал в новгородских нравах, сохранявших чистоту древних славянских жизненных начал. Вот как удалец отыскивает себе таких братьев. Василий Буслаев ставит чан вина посреди двора и опускает туда огромную чару, или ковш. Его слуги понесли по Новгороду записки:

Кто хощет пить и есть из готового,

Вались к Ваське на широкий двор;

Тот пей и ешь готовое,

И носи платье разноцветное....

Замечательно, как изменялся древний обычай под влиянием дальнейшего развития жизни. Прежде названные братья были равны между собою, хотя бы и много их было в одном братстве, – все у них было общее: брат считал братнее своим имуществом; самая жизнь принадлежала брату. Василий в своих записках предлагает свое достояние тем, кто придет к нему на братство; но он не показывает притязания самому иметь право считать своим достоянием имущество названных своих братьев. Названные братья ниже его по достоинству: они его пособники, его вассалы, его дружина. Он над ними старшина, он их будет поить и кормить. Древнее равенство от усложнения общественных связей ниспускается до клиентства, хотя еще не дошло до наемничества. Новгородская свобода подорвала первобытное равенство отношений; но она же не допустит до унижения одной стороны пред другою, так как она же, хотя и возвышала бояр в Новгороде, но не допускала черный народ до безгласного порабощения боярам. Приходящий вступал в союз с Василием и, хотя был меньшим перед ним, однако все-таки братом; так точно, как и Псков хотя был меньшим, а все-таки братом, а не подчиненным Великому Новгороду.

Весть о призыве на братство разнеслась быстро. В славном Новгороде тогда были грамотны люди. Большой литературной образованности, конечно, не было; зато грамотность должна была быть тогда обычным делом. Вечевые дела производились письменно; концы, улицы составляли приговоры, друг с другом переписывались; торговые и гражданские сделки совершались на письме. Сами пастыри русские признавали за Новгородцами то достоинство, что они были народ книжный. Замечание в песне о грамотных людях в Великом Новгороде осталось как воспоминание угасшей старины для последующих веков, когда уже песня приняла измененную под влиянием московской народности редакцию.

Когда созывались братья с улицы, нельзя же было принимать всякого охотника в братство без опыта. В песне Бусласвич испытывает своих названных братьев таким способом: прихожий молодец подойдет к поставленному посредине двора чану с вином, выпьет чару – Василий ударит его дубиною в двенадцать пуд. Молодец стоит, не шевельнется, и на буйной голове кудри у него не тряхнутся. Это значило, – годится молодец в побратенники. В переводе на исторический язык этот эпический образ означает, что Василий боролся с каждым или дрался на палках, по новгородскому обычаю. Так точно и у Скандинавов, нередко два богатыря сходились между собою на поединок; когда один узнавал, что другой так же силен и неустрашим, как он сам, то оба кидали орудие, бросались друг к другу в объятия и заключали взаимное братство.

Так сходились молодцы к Василию. Пришел Костя Новоторженин; пришли Потанюшка Хроменький, Хомушка Горбатенький; пришли потом два сына боярские, братья родные; пришли мужики Залешане ;– семь братьев Сбродовичи. Всех надобно было опробовать. Кто выдерживал испытание, тому Василий говорил:

А и будь мне названный брат,

И паче мне брата родимого!

Но приходившие охотники не все выдерживали нелегкое испытание. Были такие, что заходили невпопад, слишком на себя понадеявшись; их изломают и за ворота выбросят.

И прибрал Василий много-много товарищей;

Набрал он их три дружины в Новераде; и пошел Василий со своими названными братьями искать приключений и случая начать задор с Новгородцами – отмстить им за то, что они на него жаловались.

Была братчина-Никольщина. Это было обычное увеселение на Руси. Братчина носила характер правильно организованной общины. Каждый участника давал от себя часть и это называлось ссыпь. Избирали пирового старосту, который должен был учреждать пир и наблюдать порядок. В старину, при соблюдении патриархальных отношений, ссыпь давалась натурою – съестными припасами, солодом, ячменем, медом для напитков. Но впоследствии стали ссыпщики давать свою часть деньгами, а пировой староста распоряжался покупкой. Сумма эта, как видно, хотя и определялась заранее, но иной ссыпщик мог дать и больше других, смотря по достатку и по щедрости. Братчина на этот раз отправлялась в приход св. Николая – верно по поводу храмового праздника. Церковный староста был старостою пира. Распорядители братчины не звали Василия; но Василий пришел сам в братчину со своими побратенниками. Спрашивает: по сколько в братчине от брата берется; и сам дает за себя и за товарищей гораздо большую сумму, чем платилось вообще; но собственно за свою особу он дает вдесятеро больше, чем за каждого товарища: за себя пятьдесят рублей, за каждого названного брата пять рублей. Здесь тоже видна потеря древнего равенства отношений: Василий считает себя в десять раз выше своих побратенников.

На Василия была уже тайная злоба. Василий, заплативши больше всех, и притом окруженный своею дружиною, сознавал свое первенство между всеми, раздвигал братчиков, садился на переднее место, усаживал около себя товарищей. Мужики взглянули на него с искоса и стали задирать его:

Званому гостю хлеб да соль,

А незваному гостю и места нет.

В этом замечании была уже угроза. Василий отвечает им такою же двусмысленною угрозою.

Званому гостю много места надо,

Много места надо и честь большая;

А незваному гостю как Бог пошлет.

Когда ссыпщики поели, попили, начались забавы молодецкие, стали молодцы между собою бороться, драться на кулаки и примерно сражаться: то были новгородские забавы; но они нередко переходили в дело серьезное, под пьяную руку. «От того боя кулачного – говорит песня, – учинилась драка великая». Василий стал разнимать драку. Тут кто-то из мужиков, по прежней злобе, а может быть и невзначай, оплел его по уху. Тогда Василий крикнул громким голосом:

Гой оси ты, Костя Новоторженин,

И Лука, Моисей-дети боярские!

Уже Ваську, меня бьют!

Тут бросились к нему молодцы. Вся толпа выхлынула на улицу. Пошла потеха. Мужикам достается; они кричат, ревут; а Василий видит, что ему везет счастье, разгорячился, крикнул на весь мир:

Гой еси вы, мужики новгородские!

Бьюсь с вами о велик заклад:

Напущаюсь я на весь Новгород

Битися, дратися,

Со всею дружиною.

Тако вы меня с дружиною побьете, Новым городом –

Буду вам платить дани, выходы по смерть свою,

На всякой год по три тысячи!

А буде я вас побью –

И вы мне покоритеся;

То вам платить мне такову же дань!

Мужики новгородские смекнули в чем дело. Василий надеется на свою дружину и думает, что его противников только и есть, что на братчине; но мужики связаны со всем Новгородом. Такого народа много найдется, что станет за них, если дело на то пойдет. У всех есть приятели. Мужики говорят ему:

Ай-же ты Васильюшка Буслаевич,

Загадываешь загадку великую:

Когда ты, Василий, удал е,

Пойдем же драться на мостик, на волховский,

На тою на реченьку на Волхову;

Ты с своими с дружинами хоробрыми, –

А мы будем драться всем народом.

Василию нельзя было идти на попятную. И вот ударились об заклад; написали запись; приложили руки; заложили головы. В записи постановлено: «Василию идти на волховский мост». Поставить на мосту три заставы: Василий должен перейти через все заставы; если его свалять где-нибудь на мосту, заклад проигран и его тогда казнить; а если он пройдет все три заставы и собьет всех своих противников, тогда ему заплатят. Черта чрезвычайно любопытная; она открывает для нас много в старой действительности. Такие заклады, как видно, были в обычае, и этим-то, быть может, могли бы объясниться буйства в Новгороде. Историческая основа этого дела та, что тогда образовалось две удалые партии, одна Васильева, другая противная; одна под рукою знатного богатого боярина; другая из толпы черни, молодчих людей; и держали они заклад: чья сторона одолеет в драке на мосту.

Обе стороны составили договор и подписались. Запись эта получала юридически характер. Само новгородское правительство ее признало. Матушка, узнавши, что ожидает ее сына, побежала к новгородскому князю хлопотать: нельзя ли как-нибудь приостановить спор. Но что тут может делать князь, когда договор написан и подписан с обеих сторон? Князю оставалось только казнить Василия, когда ему противная сторона выдаст его. И князь отвечает матушке:

Тогда прощу, когда голову срублю.

Началась свалка на мосту – правильная, законная. Храбрая дружина Буслаева одолевает. Тут противники, чтобы не проиграть окончательно заклада, побежали к матери Василия, принесли ей подарки и стали просить:

Матера вдова Амелфа Тимофеевна!

Прими у нас дороги подарочки:

Уйми свое чадо милое!

Старуха естественно склонна к тишине и спокойствию. Она посылает девушку чернавушку – взять Васеньку с побоища и привести к ней домой. Богатырь, от которого трясется вся улица, покоряется безропотно:

Прибежала девушка-чернавушка,

Схватила Ваську за белы руки –

Потащила к матушке родимыя,

Притащила Ваську на широкий двор.

Покорность эта в духе тогдашних нравов и понятий. В семейном быту власть матери считалась священнее и выше власти отца. Без материнского благословения не было удачи в жизни. Рьяный, неугомонный молодец делался ниже травы, тише воды, перед матерью. Тут был чистый расчет. Что же, если удалец не послушает, какая из этого ему корысть? – Материнского благословения не будет; и ему удачи не будет; и сила его будет не в силу. Оттого и Василий так покорно отправился вслед за девушко- чернавушкой. Мать заперла его. Песня за то называет ее неразмышленной:

А и та старуха неразмышлена –

Посадила в погреба глубокие

Молода Василия Буслаевича,

Затворяла дверьми железными,

Запирала замки булатными.

Действительно, старуха не рассудила, поступивши так с Василием. Заклад был сделан; договор подписан. Драка не прекратится от того, что Василия нет на улице. Противники его умышленно рассчитали, что без Василия дело обратится на их сторону, а потому хитро и постарались отвлечь его от боя. Дружина осталась без атамана. Противники стали одолевать. Тогда пошла девушка-чернавушка к Волхову: и проходила она мимо побоища, и видела, как одолевали мужики Васильевых побратенников; они подбежали к ней и стали говорить:

Гой еси ты девушка-чернавушка!

Не подай нас у дела ратного,

У того часа смертного.

Иначе – они просили, чтобы она освободила Василия. Но мужики-противники, завидя ее, бросились на нее;

И тут девушка-чернавушка

Бросала она ведро кленовое,

Брала коромысло кипарисово;

Коромыслом тем стала она помахивати

По тем мужикам новгородским.

Как не эпичен кажется этот образ героини, но он не совсем лишен исторической действительности. В новгородских женщинах была мужественность; в суде, когда дело доходило до поля, женка с женкою становилась на бой – дело было обычное и законное. Не мудрено, если и девушка-чернавушка из Буслаева дома богатырски отмахивалась от мужиков.

И тут девка запыхалася,

Побежала к Василию Буслаеву:

Срывала замки булатные,

Отворяла двери железныя:

А и спит Василий или так лежит? –

Твою дружину хоробрую

Мужики новгородские

Всех прибили, переранили,

Булавами буйны головы пробиваны.

Девушка-чернавушка освобождает сама Василия. Но, может быть, и матушка тогда не противилась; матушка должна же была одуматься и рассудить, что если Васильеву дружину победят, то доберутся до ее дома и тогда придется ее сынку плохо. Как бы то ни было, Василий, освобожденный из заключения, бросается стремглав; – не попал– говорит песня – палицы железной; попалась ему ось железная – обычным образ для означения храбрости героя, который так силен и ловок ,что и с таким плохим оружием может творить чудеса! Выскочил Василий, и не достиг еще моста, где дружина его, изнемогая, отдавала бока свои под мужичьи кулаки и палки... Вдруг пред ним явление – старчище-пилигримище; на плечах у него трехсотпудовый колокол.²³⁰ То его крестовый батюшка. Был он, как видно, когда-то и сам молодец-богатырь, а теперь уже удалился от мира и уединился в Кирилов монастырь. Мужики упросили его явиться посреди свалки и остановить Василия; они думали, что Василий, увидя пред собой крестного отца, и притом отшельника, посовестится ударить его. Он кричит ему:

А стой, Васька, не попархивай,

Молодой глуздырь не полетывай!

Из Волхова воды не выпити,

В Новеграде людей не выбити!

Есть молодцы супротив тебя!

Стоим мы, молодцы, не хвастаем!

Пилигримище дает знать, что сторону врагов его примет целый Новгород, что ему не сладить с большою толпою; он его предупреждает не раздражать Новгорода. Василий отвечает ему:

Ай же ты мой крестовой батюшка!

Тебя ли черт несет во той поры

На своего на любимого крестника!

А у нас-то ведь дело деется:

Головами, батюшка, играемся!

А и бился я о велик заклад

Со мужики новгородскими,

Опричь почестных монастырей,

И тебя старца пилигримища;

В задор войду и тебя убью!

Это не только крестный отец, – это олицетворение церковного начала. Это эпическое изображение тех владык, отшельников-угодников, которые не раз усмиряли волнение толпы своим словом и своим достоинством. Самое название пилигримище подходит к такому объяснению. Пилигрим-паломник, странствователь по святым местам, был в старину лицо исключительно принадлежавшее Церкви, как монах: паломники были в большом уважении в Новгороде. Странствовать по святым местам было до того обычно, что пастырям приходилось говорить против злоупотреблений таких благочестивых путешествий. Очень естественно, что народное творчество изображало обыкновенно в историй Новгородских смут явление духовного посредничества в образе старца паломника. Василий, говоря, что он держал заклад опричь честного монастыря и старца пилигримища, ясно дает знать, что он под этими двумя приведенными образами разумеет Церковь. Монастыри и паломники пользовались во всеобщем мнении изъятием от земных дел и житейских треволнений; их минуют страсти и к ним не смеют прикоснуться земные договоры. «Что тебе за дело – как бы хочет сказать паломнику Василий: – мы до тебя не касаемся; мы людей церковных не трогаем; не трогай же и нас грешных: мы вас, церковников, уважаем и в наших спорах вас минуем; да и вы не подвертывайтесь нам под руку».

Пилигримищее – крестовый батюшка Василия Буслаевича по народному верованию, лицо, против которого идти все равно, что против отца родного. Но удалец в пылу своей отваги ни пред чем не должен останавливаться: долг, связи родства, все нипочем, когда разыграется его широкая удаль молодецкая. Разъярилось богатырское сердце; крикнул Василий:

Ай же ты крестовый мой батюшко!

Не дал я ти яичка о Христове дни,

Дам тебе яичко о Петрове дни.

И хватил он осью железною в колокол. По одним вариантам он убил крестового батюшку, а по другим – пилигримище оказался вовсе существом не плотского человеческого мира. Недаром на нем и колокол в триста пуд. Василий ударил его: старец не шевельнулся от удара. Тогда Василий глянул под колокол... а у пилиримища во лбу глаз уж веку нету. Кажется, народная поэзия выразила здесь символически совершенное отчуждение Церкви от мирских уст. У него нет глаз под колоколом: он чужд всему, что происходит около него; он принадлежит иному миру – с ним нельзя драться; он не даст отпора. Пилигримище исчезает как привидение. Бесследно, тотчас, как только Василий глянул под колокол и увидал, что у него нет глаз.

Василю доходит до моста. Как только завидели побратенники своего атамана, у них, молодцов, думушки прибыло, словно у соколов крылья отросли. Молодой Василий идет к ним на выручку. Дело их вдруг поправляется. Бой разгорелся. Мужики подаются. Драка идет до вечера. Мужики побиты, смяты, мира просят. Они обращаются с мировою не к Василию, а к его матери. Песня расцвечивает это событие, говорит, что они одну чашу поднесли с золотом, другую с серебром; а это только подарок – не в счет условия. Три тысячи, что в заклад положены, само собою; эти три тысячи разлагаются на определенные дани с целой улицы, так что Буслаев будет получать с них, как будто князь со своего княжения дань. Таково было народное понятие: кто одолеет, тот с побежденного берет дани и накладывает пошлины:

А и ради мы платить

На всякой год по три тысячи,

На всякой год будем тебе носить

Со хлебников по хлебику,

Со калачников по калачику,

С молодиц повенечное,

С девиц повалечное,

Со всех людей ремесленных,

Опричь попов и дьяконов.

Может быть в случае таких споров и закладов на то, кто кого побьет, проигранный заклад падал на все общество, к которому принадлежали побежденные, так что если такой-то улицы молодцы побиты в заклад, то вся улица платила по разверстке. Так и должно было быть там, где и за сделанное убийство, когда убийца не отыскан, платило все общество, и в делах политических и общественных представительство касалось известной массы людей, соединенных одноместностью жительства, или принадлежности к одному управлению. Мать приказывает прежней же девушке-чернавушке привести Василия. Девушка застает его еще среди боя, побеждающего мужиков. Она схватила Василия за руки и провозгласила утешительную весть:

Мужики пришли новгородские,

Принесли они дорогие подарочки,

И принесли записи заручныя

Ко твоей сударыне-матушке.

Бой прекратился. Василий пошел с торжеством к себе на двор, а за ним его удалые верные побратенники. Прежде всего после трудов они выпили по чарке вина и когда хмель зашел им в голову, они выразили Василию намек, чтобы он распоясывался – давал им награду и честили его таким образом:

У мота у пьяницы

У млада Василия Буслаевича,

Не упито не уедено,

Вкрасне хорошо не ухожено,

И цветного платья не уношено,

А увечье на век залезено.

Василий повел их обедать и веселым пиром окончилось побоище.

И за тем у них мирова пошла;

А и мужики новгородские

Покорилися и сами поклонилися.

В этом деле нет властей, – они не вмешиваются, не останавливают беспорядка. Это братчина – повольное дело. А братчина, по судной новгородской грамоте, сама судит как судьи. Невольно приходит вопрос: какие же побудительные причины всей этой кутерьмы? Все здесь является плодом внезапных увлечений, порыва страстей; нет ничего рассчитанного. Оно так и делалось в жизни вольного города. Здесь все беспричинно, как и в рассказах летописей, где также не доберешься, из-за чего люди волнуются, за что князей выгоняют, других приглашают; сегодня одного возносят, завтра того же грабят, с моста сбрасывают, потом опять честят. Точно так и в нашей песне все покажется непонятным, если начнешь думать, что это совершалось по заданной мере, сообразно принятым понятиям и убеждениям; но все станет понятно, если смотреть на эти события, как на следствие движений души, рождаемых случайным стечением обстоятельств. «Планида набежала такая», – говорит и теперь наш народ о событии, которого причин отыскать трудно, потому что нет других, кроме влечений нрава и сердца: человек не знает сам утром – что сделает вечером.

Есть другая песня о том же Василии. Герой наш является с тем же бесстрашием, с тою же удалью и отвагою, но уже под другими впечатлениями, под религиозным чувством, которое также составляло черту новгородской души. Василий уже пережил первую молодость; но он еще не стар; он во славе и в чести,– но в душу ему западает грустная дума. Вспоминает он прокаченную буйную молодость; много грехов на душе: надобно отмолить; он собирается в Иерусалим. Такое путешествие было своего рода удалью. Побывать в далекой стране, повидать всякого дива, поклониться величайшей святыни – это приманчиво для пылкой натуры. Василий приплывает откуда-то по Ильменю в Великий Новгород. Песня не говорит, откуда он возвращается, может быть с торгового дела, а может быть с удалого; а может быть и от Великого Новгорода в посылке был; а Великому Новгороду такие молодцы, как Буслаев, всегда годились. Он оставляет караульщиков у своих суден, а сам идет к матушке; за ним храбрая дружина. Он просит материнского благословения идти в Иерусалим. Старуха подозревает, что удалой сын вместо Иерусалима пойдет ушкуйничать на Волге, либо на море Варяжском. Она как будто боится, чтобы Василий обманом не взял у нее родительского благословения на дурное дело и говорит:

Гой еси ты чадо мое милое,

Молодой Василий Буслаевич!

Ты коли поедешь на добрыя дела,

Тебе дам благословение великое;

То коли ты дитя на разбой пойдешь,

И ее дам благословения великого–

А и не носи Василия я сыра земля!

Она дает Василию съестные запасы и долгомерное оружие. Василий и теперь еще у ней в зависимости, как в то время, когда бился с мужиками новгородскими; и оружия молодец не смеет взять без воли материнской. «Побереги ты, Васили, свою буйну голову» – говорить ему на прощанье мать. И действительно, Василий едет Богу молиться, а не разбойничать: он знает, что ему не посчастливится в удалом деле, когда матушка заранее дала ему свое проклятие, если он пойдет на то.

Они плывут по Ильменю, а оттуда по волжскому пути. В народном воображении географические сведения очень смутно представлялись. Много судов приплывало с восточной стороны по Ильменю к Новгороду. А Иерусалим где-то далеко в восточной стороне. Стало быть, и в Иерусалим можно достигнуть, поплывши по Ильменю. Наши паломники плывут по Волге: путь ее был хорошо известен Новгородцам. Встречают они гостей корабельников.

Беседуя с гостями, Василий так о себе говорит им:

Мое дело не охотное:

С молоду бито много, граблено,

Под старость надо душу спасти.

Вот чем объясняется страсть к паломничеству: надобно загладить старые грехи! Когда гости сказали ему, что далее на своем волжском пути он встретит разбойников, Василий отвечает им:

А не верую я, Васинька, ни в сон, ни в чох,

А верую в свой червленый вяз:

А бегите-ка, ребята, прямым путем.

Василий, как видно, и не робок, и вместе не суеверен. Это достоинство молодца по народному понятию. Народ хотя поддается верованиям, но сознает, что его идеал не должен бояться ни примет, ни предзнаменований, ни сна, ли чоха. Далее это еще яснее высказывается.

На дороге с Василием чудная встреча: на горе Сорочинской лежит (символическое старопесенное изображение) человеческий череп. Полнота жизни неприятно сталкивается с унылым видом ее разрушения. Василий пихнул голову с дороги; и вдруг голова проговорила человеческим голосом:

Гой еси Василий Буслаевич!

Ты к чему меня, голову, побрасываешь:

Я молодец, не хуже тебя был!

Умею я, молодец, валятися;

А на той горе Сорочинския,

Где лежит пуста голова,

Пуста голова молодецкая, –

И лежать будет голове Васильевой!

Василий плюнул. «Верно в тебе враг говорит, – сказал он – дух нечистый!» Далее другое предзнаменовательное видение –камень; – на нем написано «кто перескочит чрез него поперек – тому ничего не будет; а кто перескочит вдоль – тот сломит буйную голову. «Молодцы стали скакать поперек – вдоль не смеют перескочить. Василию было приходила охота, да не решился! Еще он Иерусалима не видал, грехов не отмолил; рано ему пропадать! Дорога еще жизнь; за гробом страшно. Поплыли молодцы далее.

Встречают удалых атаманов: в песне они называются казаками. Явно это – ушкуйники, замененные в позднем варианте более современным однозначительным именем. Они

Грабят бусы, галеры,

Разбивают червлены корабли.

Они были страшны купцам, но Василий не боится их, Василия слава далеко пошла. Атаманы знают его по слуху. Не Василий их испугался; они Василия боятся.

Стоим мы на острову тридцать лет;

Не видали страху великого:

Это де идет Василий Буслаевич:

Знать де полетка соколиная;

Видеть де поступка молодецкая!

Они сошлись в круг, честь отдают славному богатырю. Василий спрашивает у них дороги к Иерусалиму. Атаманы приглашают его хлеба-соли вкусить. Василий удивил их тем, что выпил вина много-много, столько – сколько из них никто не может выпить. Атаманы поднесли ему подарков, и, по просьбе Василия, дали Новгородцам провожатого до Иерусалима.

Прибыли Новгородцы в Иерусалим. Василий совершает там дела благочестия в том виде, в каком следовало по нравственным понятиям народа.

Служил обедню за здравие матушки,

И за себя, Василия Буслаевича,

И обедню с панихидою служил,

По родимом своем батюшке,

И по всему роду своему!

На другой день служил обедню с молебном:

Про удалых добрых молодцев,

Что с молоду бито много, граблено.

Последние стихи показывают, что самое религиозное настроение поддерживалось удалью. Молодец нашалит, наделает другим зла, а потом отмаливает грехи, в Иерусалим ездит, церкви строит. В заключении Василий идет купаться в Иордан реке. Тут является ему привидение – баба залесная. В Русской Земле, покрытой дремучими лесами и болотами, разделявшими жилые поселения одно от другого, то, что было за лесом – представлялось воображению зловещим, страшным, таинственным. Громадность лесов давала противоположной стороне значение далекого, недоступного; оно легко облекалось в образы фантазии. От этого существо таинственное, привидение, называется «залесным». Баба залесная возвещает Василию, что купаться в Ердане нельзя, потому что там Христос крестился. За это Василий голову потеряет. Дружина дала ответ, который уже прежде смельчаки выразили:

Наш Василий не верует ни в сон, пи в чох.

Когда молодцы возвращались домой, встретили они атаманов, с которыми виделись прежде, и Василий известил их, что в Иерусалиме и за их грехи помолился;

Подал письмо в руку им,

Что много трудов за них положил,

Служил обедню с молебнами за их, молодцов.

Атаманы были довольны, что за них помолились Богу для очищения их грехов, но грешить перестать ничуть не думали. Василий был что-то грустен. Он не стал обедать у атаманов. Он торопился. Его предчувствие томило. Молодцы опять проплывают мимо горы Сорочинской; опять взошел на гору Василий, и опять толкнул пусту человечью голову. Голова снова проговорила ему то же, что и прежде. Василий опять плюнул и прочь пошел. Далее молодцы встретили знакомый камень с надписью. На этот раз отвага берет верх. Не утерпел Василий. Он перепрыгнул вдоль и только четверти не доскочивши – убился до смерти. И сбылось предвещание черепа; сбылось предсказание и залесной бабы.

Дружна потеряла храброго предводителя. Против судьбы невозможно устоять, но можно убежать от нее. Таинственное предвещание остерегало его; но Василий не был бы и богатырь, удалец, если бы он послушался предостережения. То и молодец, что ничему не покоряется, ничего не боится – верует в одну свою силу! Хотя погиб он – да славно, честно, до конца сохранил свою свободу, свою мочь-силу. Новгородская душа не любит закона, связывающего деятельность – это видно во всей общественной жизни. То же выходило и в явлениях единичных. Как не сделать того, что запрещается, хотя бы за это и грозили? Уж лучше пропасть, да не послушаться!

Дружина возвратилась в Новгород. Старая матушка узнает о смерти сына: она теперь круглая сирота в мире. Ей ничего не нужно. Она отдает казну свою из глубоких подвалов удалым товарищам сына: они теперь ей как родные; они напоминают ей Василия. И молодцы возговорили ей таково слово:

Спасибо, матушка Амелфа Тимофеевна,

Что поила, кормила, обувала и одевала добрых молодцев.

Втапоры матера вдова Амелфа Тимофеевна

Приказала наливать по чаре зелена вина;

Подносит девушка-чернавушка

Тем удалым добрым молодцам;

А и выпили они сами, поклонилися,

И пошли добры молодцы

Куда кому захотелося!²³¹

Частная жизнь, со всеми особенностями нравов, для нас остается пока неизвестна; только незначительные черты, вообще отрывочные, наводят на некоторые предположения. Нельзя приписывать Новгородцам такую же народность, каковую имели известные нам, по источникам домашним и иностранным Московитяне. Во-первых, русская жизнь повсюду изменялась с XV века, и в ХVII явилась выработанною уже под влиянием единодержавного уклада; во-вторых, Новгород представлял и прежде, издавна, своеобразный склад народности. Все принадлежности быта и обращения были иные: другие монеты, другие весы, меры, другие понятая, отличные общественные нравы. Необходимо должны были быть своеобразные явления частной домашней жизни. Герберштейн в начале XVI века отличал Новгородцев от Московитян и, описывая последних в черном виде, заметил, что в Новгороде народ был честный и гуманный, но, по его замечанию, московская зараза внесла уже в край другие, испорченные нравы; ибо Иоанн населил его другими людьми.²³² Без сомнения было что-то резко выдававшееся в нравах, если так поразило путешественника.

О способе построек и помещений мы имеем весьма недостаточные сведения. Так как пространство Новгорода, в сравнении с его населением, было не велико, то нельзя думать, чтобы дворы были обширны. Исключением, может быть, была прусская улица, где дворы бояр, вероятно, были просторнее, потому что были многолюдны, и хозяева содержали большие дворни. Улицы в городе имели вид совсем отличный от московского, потому что в 1507 г. великий князь переделал их по-московски. Улицы были вероятно не широки и не прямы, потому что большое скопление строений этого не допускало. Улицы были мощеные в Новгороде верно деревом, а во Пскове быть может плитняком, потому что этого материала изобильно в Псковской Земле. На некоторых улицах в Новгороде садились ветлы (тополцы).²³³ Во Пскове в 1473 г. около церкви рассадили яблони.²³⁴

Дома новгородские строились деревянные, на подклетях, иногда каменных, в которых были службы и кладовые. Во Пскове должно быть каменных зданий было больше, чем в Новгороде, потому что изобилие плитняка вблизи способствовало их построению.²³⁵

На дворах, кроме главного жилья, строились светлицы, называемые одрины, и клети для хранения домашнего груза. Вероятно, богатые люди хранили лучшее свое добро в домах и в церквах, или церковных подвалах. При дворах разводились огороды и садики. Деревянные строения на улицах перерывались каменными церквами, которых было множество; около церкви пускалось просторное место для торговли и также для погребения. Так посреди города около церквей и хоронили мертвых. Так как у богатых людей были около города дворы и села, то, вероятно, все домашнее заведение у них было, преимущественно, в загородных имениях, а в городе двор стоял только для приезда.

Об утвари, одежде, пищи, известий мало. Домашняя утварь зажиточных людей необходимо должна была быть привозная, европейская, получаемая через немецкую торговлю. На пирах пили из золочены кубков и оправленных рогов. Названия одежд, которые мы знаем из московской жизни, в Новгороде и Пскове не были известны вовсе: едва ли могли быть там в употреблении татарские названия, как кафтан, армяк и проч.; потому что татарские нравы не проникали в эти города, жившие старою славянскою жизнью. Напротив, упоминаются одежды древние. В холод Новгородец, Пскович надевал шубу, и подпоясывал ее поясом; в сырую погоду опашень, верхний плащ. Другое название новгородской одежды было – «мятель», вероятно, обыкновенная домашняя, равняющаяся зипуну. Одежды мужские были суконные, цветов ярких, особенно пунцового. Для простых одежд сукно различное, капелюк и орница – шерстяные материи. Богатые одежды передавались по наследству детям от отцов и матерей.²³⁶

Грудь богатого Новгородца украшалась золотой цепочкой; на пальцах носили перстни. Женщины носили перстни, а в ушах колтки (подвески),²³⁷ на руках браслеты: разные украшения женские назывались, вообще, крутою, и составляли необходимость в приданом. Есть в церкви Николы Качанова в Новгороде вытертый образ: на нем изображено молящееся семейство. Образ этот XV-гo века.²³⁸ На нем – несколько мужских и одно женское лицо. На мужских одежда до колен, с поперечными нашивками на груди, по обеим сторонам переднего разреза; одежды эти красного и зеленого цветов, штаны черные и зеленые вкладываются в сапоги. Сапоги у всех красные, с высокими голенищами. На плечах, сверх этой одежды, накинут плащ с откидными рукавами; плащи черные, у всех с отложными красными воротниками. У женщины подобное одеяние, только разница та, что одежда доходит до ступней, без нашивок; на голове шапочка, повязанная убрусом, подвязанным под подбородок. Новгородцы носили бороды; а на голове – клок волос, спускавшийся с макушки. Из нравственно-аскетических поучений старого времени видно, что щеголи заботились и о волосах, мазали их пахучими маслами, подстригали на лбу, и заплетали так, что делали особого рода прическу, которую называли кикою, а бороды для красоты подстригали. Все это охуждалось благочестивыми.²³⁹ Девушки носили косы с лентами. О пище нам известно, что хлеб употреблялся ржаной, а пшеничный шел на калачи; богатые люди употребляли калачи к столу. Каша было обычное кушанье. Обыкновенно продовольствие состояло в мясе и рыбы: этими предметами означалось вообще обилие. Лакомствами были овощи и мед. Напитки, употребительные у Новгородцев, были: пиво, брага, мед и вино, доставляемое от иноземцев. Изъявлением веселости и радушия был пир, который в Новгороде человек зажиточный считал обязанности делать для множества гостей и тем поддерживал свое значение. В особенности считалось почетом и делом вежливости, делать пир для уважаемого гостя. Иноземец, заехавший в Новгород, если знакомился с Новгородцами, подавал предлог к учреждению пиров. Так Француз Ланнуа, заехавший в Новгород в начале века, говорит, что ради его давали пиры владыка и посадник. К сожалению, этот путешественник не передал нам подробностей пиров, на которых был сам, но счел нужным заметить, что обычаи, наблюдаемые при пире, показались ему странными и непривычными. Когда князь приезжал в Новгород, избирался и поставлялся владыка, всегда торжество сопровождалось пиром. Князь Изяслав Мстиславич, желая приобрести расположение Новгородцев, сделал пир для целого города. Как много значили пиры в Новгороде, и как легко было посредством хлебосольства приобрести расположение, показывает то, что Борецке делали пиры, и через то подбирали себе партии. Так и в песне о Садке, богатом госте, Ильмень-озеро советует ладить с Новгородцами, почаще их кормить обедами. После пиров в обычае было дарить гостей. Исполняя этот обычай, и Ивану III-му подносили подарки, когда он посещал Новгород, приготовляя ему падение. Существовал обычай встречать и провожать гостей с хлебом, вином и медом. Так, отпуская своих князей, Псковичи провожали их до рубежа с хлебом, вином, медом и вологою.²⁴⁰ Когда в 1473-м году, в Изборске, Псковичи встречали невесту великого князя Ивана Васильевича, то отрядили шесть насадов, в которые уселись посадники и бояре. Как только нареченная невеста причалила к берегу, они вышли из своих насадов, налили золоченые кубки и рога медом и вином и, подошедши к ней, кланялись и били челом. Гостья должна была принять поднесенное в честь и любовь. После ее приезда на княжий двор, посадник и бояре снова оказывали ей почесть поднесением вина и меда, раздавали тоже напитки и кушанья слугам и кормили ее лошадей. Царевна благодарила на хлебе, соли и вологе. Кажется, эти предметы, упоминаемые неоднократно, символизировали гостеприимство. Отпуская ее из города, Псковичи, посадники и бояре, провожали ее также с хлебом, солью, вином и медом до самого рубежа. Так же Псковичи встретили посылаемого к ним от великого князя для защиты от Немцев князя Даниила Холмского.²⁴¹

Это описание может служить образчиком почетов, оказываемых разным гостям. Подобное наблюдалось и в каждом доме. Почетного гостя встречали на дворе и провожали с символическими знаками. Товарищеские пиры – братчины, имели общественное значение; это было средство сближения между собою; это были, так сказать, общественные митинги, где не только пировали и веселились, но и толковали о делах. Братчина имела уважение в народном мнении, и ей, как отдельной корпорации предоставляли самосуд и самоуправление. Братчины сбирались иногда улицами, т. е. жители улицы вместе учреждали братчину, иногда в храмовые праздники, и потому говорилось – братчина-никольщина, братчина покровщина. Участники давали свой удел в братчину.²⁴² При большом количестве участников братчины отправлялись, вероятно, на воздухе, особенно в не слишком холодное время. Иногда на таких братчинах сходились не только мужчины, но и женщины, и после пира начиналась пляска.²⁴³

Пиры Новгородцев приобрели значительность в свое время, и пастыри особенно вооружались против них, так как вообще, с церковного взгляда, почиталось грешным делом всякое увеселение.²⁴⁴

Свадьбы совершались обыкновенно, зимой, так что время зимнего мясоеда называлось: о свадьбах.²⁴⁵ Свадьба была временем домашних пиров и веселий. Она сопровождалась всегда пирами, которые назывались кашею. Так Александр Невский, женившись на дочери полоцкого князя Брячислава, венчался в среднем на пути между Новгородом и Полоцком городе Торопце; там учредил одну кашу, а другую в Новгороде, по своем возвращении с новобрачною. Свадебные обряды в Новгороде, вероятно, представляли отличия от других русских; но они нам неизвестны; а что они были в старину отличны, видно из того, что и теперь в местах, где только потомство новгородской народности сохранилось более, чем в других краях, есть важные отличия от свадьбы русской вообще.²⁴⁶

Из старинных памятников видно, что женщина пользовалась юридическим равенством с мужчиною. Жена могла владеть своими вотчинами, своим имуществом, могла приобретать его, и передавать и вести дела от себя. В случае нужды, женщине так же, как и мужчине, присуждали поле, и во Пскове позволяли нанимать наймитов. Равным образом приводили женщин к крестному целованию. Из известия под 1418-м годом видно, что женщины являлись даже на вече, потому что тогда женщина обвиняла боярина Божина. При падании независимости Новгорода, Иван Васильевич приказал приводить к присяге на верность не только мужчин, но и женщин: значит за ними признавали самобытную деятельность, По псковской судной грамоте, по взаимному имуществу, предоставляется равное право как мужу, так и жене; например, когда муж умрет без завещания (без рукописания), то вотчина его остается жене до ее смерти если она не пойдет замуж; так же точно, по смерти жены, муж владел ее вотчиной, пока сам не вступит в другой брак. И когда муж, умирая, назначал из своего имения часть жене, если она после его смерти пойдет замуж. Девушке по завещанию оставлялась родительская часть – наделок; а если родители умерли, то братья считали обязанностью выдать ее замуж с наделком. Между тем у Ляннуа есть известие чрезвычайно странное, будто Новгородцы продавали публично жен своих за гривны. Автор еще и замечает несообразность такого поступка с понятиями, господствующими у западных христиан. Это известие нельзя не признать грубою ошибкой. Новгородцы, как христиане, никак не могли сохранить таких черт в XV веке, а если бы они были, то, вероятно, как-нибудь упомянули об этом церковные учители, которые часто преследуют пороки своего общества. Вероятно, Ляннуа видел продажи рабынь или передачу любовниц, ибо некоторые дозволяли себе жить невенчанными, против чего действительно вооружаются пастыри, хотя в позднее время.²⁴⁷ Вообще в новгородском быту связь родовая должна была сделаться слабее, чем где-нибудь в Руси. Это видно по скоплению бездомовных гуляк. Эти молодцы были выкидыши из родов. Семьи неизбежно дробились, более, чем в других краях, что соблюдается даже и теперь в селах древнего Новгородского края. В Новгороде сильно развит быль дух артельничества, товарищества, и это уже служит признаком слабости родовых связей. В товарищества сходились лица, не связанные родовыми узами, по крайней мере товарищества составлялись не на основании родственных, кровных связей, а на условиях взаимной выгоды. Таковы были товарищества купеческие, промышленные; таковы были военные – ушкуйнические. Дух необузданной свободы, привычка и средства распоряжаться собою по произволу, препятствовали усиленно родового деспотизма. Изо всех примеров, указывающих на связи между собою Новгородцев, заметно, что связи по месту жительства и по способу занятий брали везде верх над ними. Жители одной улицы составляли между собою корпорацию по месту жительства: нельзя предположить, чтобы тут участвовали какие-нибудь родовые отношения, – всякий мог поселиться на улице, перейти в другую, выйти вон из Новгорода – всем была вольная воля. Еще менее это возможно в товариществе по способу занятий.

Обычная забава Новгородцев была, как уже был случай упомянуть, примерная драка палками и борьба. Князья и бояре тешились охотою за зверьми и птицами. Так как остатки веселого язычества долго еще существовали в жизни, не поддаваясь христианской строгости, то у народа были свои заветные забавы, например, праздник Купала, или веселой Радуницы, с разными играми, плясками и обрядами. Но Церковь старалась вывести эти забавы: в 1357-м году Новгородцы утвердили между собой крестным целованием «бесовских игр не играти, и бочек не бити».²⁴⁸ Попадать в бочки – древняя славянская игра, употребительная до сих пор у Хорутан. Подобное описание бесовских игр, ясных остатков язычества, представляет послание Памфила, игумена Елизарьевой пустыни.²⁴⁹ Эти забавы сопровождались суевериями, исканиями зелий и кладов.²⁵⁰ Порицая такие забавы, Церковь преследовала волхвование, состоявшее, как остаток язычества, в тесной связи с этими потехами.

Народ тешился игрою скоморохов. Они ходили по городам и по селам, и представляли разные сцены, так называемые действа из жизни – свойский зачаток драматического искусства. Они сопровождали свои представления песнями и музыкою, которая состояла из гуслей струнных, сопелей, свистелей и бубен. В Новгородском крае эти странствующие актеры – веселые молодцы, – кажется, были многочисленнее, чем еще в других краях, потому что свобода давала простор их деятельности. Народ любил сценические представления. Любовь к сценизму видна уже из того, что в Новгороде ввелись даже в церковный обиход сценические представления, которых не видно в других землях, например, праздник трех отроков, сценическое представление чуда огненной пещи халдейской, отправляемое в самой церкви во время заутрени. О новгородских скоморохах может дать понятие, хотя слабое, песня о новгородском госте Терентьище, которая, как и некоторые другие, будучи первоначально новгородского состава, дошла до нас не иначе, как перешедши через влияние последующих веков, усвоенная и переделанная поколениями другой народности, заступившей в новгородской земле, старую народность.

Богатый гость Терентьище жил в подгородной слободе Юрьевской, то есть около Юрьевского монастыря, где действительно издавна были дворцы зажиточных людей. Он был уже в пожилых летах. Жена у него Авдотья Ивановна – молодая и приветливая. Она раскапризничалась, кричит, что больна,

Расходился недуг в голове,

Разыгрался утин в хребте,

Пустил недуг к сердцу.

Она требует, чтобы он шел искать лекарей, которые не могли быть ничем другим, как волхвы. Терентьище

Он жены своей слушался,

И жену-то в любви держал.

Взявши деньги, отправился он искать волхвов, и повстречал скоморохов.

«Веселые скоморохи люди вежливыя,

скоморохи очестливые».

Они взялись вылечить жену Терентьища. По их приказанию, он влез в мешок и взял дубинку; они понесли его в его дом и сказали жене, что принесли ей поклон от Терентьища, что Терентьища они нашли мертвого и его клюют вороны. Молодая жена обрадовалась, избавившись от постылого старого мужа и приглашает запеть ей про него песенку. Скоморохи садились на лавке, заиграли на гусельцах и запели песенку, призывая в ней мешок зашевелиться, а Терентьище вылезть оттуда. Тогда Терентьище, раздосадованный на жену, выскочил из мешка и выгнал дубинкою от жены из-за занавеса недуг, который выскочил в окно и чуть головы не сломил, а на месте оставил и платье, и деньги.

Такими-то действами тешили скоморохи свою публику, представляя ей сцены домашней жизни.

И Новгород, и Псков в течении своей истории подвергались физическим бедствиям, потрясавшим благосостояние жителей и нарушавшим спокойное течение общественной жизни. Очень часто жители этих городов страдали от пожаров. Некоторые из этих пожаров, правда, были незначительны и ограничивались сгоранием двух-трех дворов и одной церкви; но другие до того были опустошительны, что истребляли значительные части города, а иногда, как случилось однажды во Пскове, и весь город зараз. В XII-м веке в Новгороде упоминается о семи пожарах: из них были четыре на Торговой стороне, три на Софийской: в Людином и Неревском концах разом. Из них важнейшие в 1153 ,1181, 1194, особенно последний. Он замечателен был тем, что в разных местах этих концов один раз за другим вспыхивало пламя, невидимо, по выражению летописца, и люди до того перепугались, что жили несколько времени в поле. Тогда на всю Новгородскую волость нашла, так сказать, пожарная эпидемия; вслед за новгородскими пожарами горело Городище, горела Ладога, горела Руса.²⁵¹

В ХII веке было семь больших пожаров: из них три на Торговой, три на Софийской, один на обеих разом.²⁵² Пожар 1290 года произошел от междоусобия: тогда сожгли Прусскую улицу. Пожар 1299 года был в самую пасхальную ночь, – загоралось на Варяжской улице; поднялась буря с вихрем, и вдруг загорелось совершенно далеко оттуда, в Неревском конце, на Софийской стороне; горело на обеих сторонах до света; сгорало много людей; в церквах много товаров погибло; а удалые воспользовались суматохою и общею бедою – пустилась грабить товары в церквах. Тогда – говорит летописец, –вместо праздничной радости была нам утром скорбь и сетование. ХIV-й век был особенно изобилен пожарами. Записано девятнадцать;²⁵³ из них четыре были на обеих сторонах разом, девять на Торговой, а шесть на Софийской. Некоторые пожары отличаются своею важностью. В 1311 году было три пожара в Неревском конце; сгорело тогда более сорока церквей; и много сгорело добрых домов, – говорит летопись, – а недобрые люди по обычаю грабили; точно то же повторилось на Торговой стороне; и там окаянные человецы – как называет их летописец, – не боясь Бога, или не жалея своей братьи в беде, поспешали исхитить чужое добро от огня, чтобы прибрать его в свои руки. В пятом десятилетии ХIV-го века были четыре сильные пожара. В 1340 г. обратилась в пепел значительная часть концов Неревского и Людина; огонь прошел в Детинец; сгорели владычные палаты, огорела София; такой был пожар,– говорит летописец,– что думали мы, вот кончина наступает: поднялась буря с вихрем; огонь перешел на другую сторону чрез Волхов: значительная часть Славянского конца сгорела; захватил огонь и Плотницкий; люди не успевали выносить ни из церквей, ни из домов товаров и пожитков; а кто что и вынес на поле, или на огороды, или в лодки, или в учаны,–то лихие люди все пограбили. Молодцы врывались в церкви, пока не дошел туда огонь, и расхватывали товары и церковное имущество. В 1342 году повторился сильный пожар на Софийской стороне; и на жителей напал такой панический страх, что они бежали из города и расположились в поле или на воде в ладьях; так продолжалось неделю; а лихие люди, которые не слишком Бога боялись, воровали и грабили. Из остальных пожаров сильны и опустошительны были пожары в 1368, 1385, 1391 и 1399 г. Тогда погибали от огня и люди; так в 1385 г. вся Торговая сторона сгорела и погибло 70 человек. В 1399 г. также сгорела большая часть Торговой стороны; много людей погибло от огня, много потонуло в Волхове во время смятения. Такой лютый был пожар, – говорит летописец, – что огонь по воде ходил. В XV веке упоминается о пожарах под десятью годами:²⁵⁴ пять на Торговой, четыре на Софийской стороне города, и один на обеих сторонах разом. Пожарь 1442 года замечателен тем, что он возобновлялся три раза сряду в разных местах на Торговой стороне и привел жителей в ожесточение, так что начали хватать разных лиц, кто только имел несчастье не понравиться толпе и бросали в огонь.

Невидно, чтобы Новгородцы принимали какие-нибудь меры предупреждения. Пожары считались Божьим наказанием и против них можно было защищаться молитвою. В 1342 году владыка со игуменами и попы замыслил пост; и ходило духовенство по монастырям и церквам с крестами; и весь Новгород молился Богу и пресвятой Богородице, дабы отвратить от себя праведный гнев небесный.

По Псковской летописи пожары во Пскове исчисляются только в двух столетиях XIV и XV. Число пожаров чрезвычайно неравномерно, так в XIV и XV веках упоминается их только три²⁵⁵, но все были значительны, так что в 1386 году сгорел весь город. В XV веке и начале XVI, до падения независимости Пскова, они насчитываются под двенадцатью годами,²⁵⁶ а под некоторыми было по два в год; пожары эти вообще были опустошительны, так что иногда выгорал весь город.

Моровые поветрия повальные болезни неоднократно опустошали Новгородский и Псковский край. Теперь трудно отделять те случаи, когда, под упоминаемым в летописях словом «мор», следует разуметь действительное моровое поветрие, и когда такие повальные болезни, которые не умели лечить, и потому они наносили истребления. Между множеством случаев смертности обыкновенно железа служит признаком болезни; может быть это были повальные воспаления горла, от чего, при недостатке средств, умирали как от чумы.

В Новгороде сделалось моровое поветрие на людей и на скот разом; от скотского падежа сделался такой страшный смрад, что невозможно было проходить по городу. Но самое ужасное посещение смертностью народа было в 1352 году, когда весь северный край России, наравне с большею частью земного шара, подвергался черной смерти. «От госпожина дня до Великаго дня, – говорит летописец, – умерло бесчисленное множество народа добрых людей, а признаки смерти были таковы: харкнет человек кровью, и после трех дней умрет». Этот мор также свирепствовал и в Пскове, и во всей России. Тогда, – говорят летописцы – мужи и жены начали бежать в монастыри и сподобляться ангельскому чину; говели, причащались; другие в домах готовились к исходу души и спешили отдавать свои имения на монастыри и церкви попам и нищим, кормили убогих; тогда и слепец был призреваем, оный вождь в царствие Божие, даром, что, ходя, о стену ушибется или в яму падает... Многие рыбные ловли и клады свои отдавали в монастыри, чтобы себе достать вечную память по писанию. Умирающих было так много, что попы не успевали их хоронить и велели привозить мертвых на церковные дворы: в продолжение ночи скоплялось в каждой церкви тел по тридцати и более, по пяти в один гроб клали, и так было по всем церквам; и уж негде было погребать умерших: все около церквей было ископано.

Во время вторичной заразы, Новгород не подвергался этому бедствию; но Псков был снова опустошен в 1358 г. В 1390 году Новгород опять посетила моровая болезнь; признаками ее было опухание желез и смерть после трех дней. В XV-м веке упоминаются в летописях частные случаи повальной смертности, особенно в Псковской летописи. В 1417 году свирепствовала повальная болезнь по всему северному краю: в Новгороде, Ладоге,

Русе, Пскове, Порхове, Торжке, Дмитрове, Твери и по погостам: «прежде человека словно рогаткою ударит – описывают современники признаки этой болезни, – потом явятся железа, станет человек харкать кровью, начнется лихорадка и горячка, и через несколько дней умирает болящий. Тогда в страхе начали многие бросать свои жилища, семьи и бежать в монастыри, ради спасения души». Во Пскове этот мор повторился в 1420 году, а в Новгороде в 1423–1424 гг., и для пущего бедствия присоединился к этому еще и голод. И во псковских летописях те же признаки с пагубными последствиями повальной смертности. Поветрия во Пскове упоминаются под годами: 1425, 1442, 1465, 1466, 1467, 1487, 1506; в Новгороде под 1470.²⁵⁷ Быть может, это была какая-то повальная болезнь, появлявшаяся в течении XV-го века с беспрестанными рецидивами. Медицинских средств не предпринимали, а искали спасения в вере и молитве. Было обыкновение, во время мора, ставить в один день церковь какому-нибудь святому, которому молились о защите и верили, что это спасает.

Край северный не отличался плодородием; не было предпринимаемо мер на случай неурожаев; подвоз был часто затруднителен, особенно, когда междоусобные войны в России препятствовали торговому обращению. От этого Новгородская и Псковская страны терпели от голода все бедствия, какие только может воображение представить. Цены на хлеб возвышались с быстротою, потому что люди богатые сейчас же искали в общем несчастии себе выгод, а бедняки осуждены были есть березовую кору, мох, падаль и умирали толпами от болезней, происходивших от такой пищи, и в отчаянии из-за куска хлеба закладывались и продавали себя навсегда в рабство боярам; другие расходились по чужим землям. От этого, во время бедствий, прилив народонаселения и естественное размножение народа уменьшалось по причине выхода людей в чужие край. В XII веке известие о голоде встречается под 1128 годом. B 1161 г. от засухи летом и теплой зимы сделался неурожай, и цены на хлеб поднялись; и летописец восклицает: «О, великое горе было тогда людям!» То же случилось в 1181 году. В ХIII-м веке тяжел был для Новгорода 1215 год, во время войны с Суздальцами. Горькими страданиями покупал себе народ в потомстве славу, которую дал ему в этой войне Мстислав-Удалой; сильный мороз побил озими; получить из России было невозможно; Ярослав держал Торжок в своих руках и не пропускал в Новгород ни одного воза с зерном. Кадь ржи дошла до неимоверных в то время цен: до 10-ти гривен; овса кадь продавалась по три гривны; репы – по две гривны; и люди – говорит летописец – ели сосновую кору, липовый лист, мох, отдавали своих детей в рабство; умирало множество от голода: по торгу валялись их трупы и псы не успевали их съедать.»

Тогда страшная судьба в особенности досталась Водской Земле: там все почти народонаселение вымерло или разбежалось. «И разошлась, печально замечает летописец, – волость наша и город наш».²⁵⁸ Это-то всеобщее бедствие должно быть и послужило Новгородцам побуждением к той решимости, какую они тогда показали. В 1230 году Новгородский край был жестоко поражен голодом; тогда и во всей России был неурожай, исключая Киева. В Новгородской волости сталась беда от того, что раньше морозы (на Воздвижение) уничтожили озими и цены на хлеб стали быстро подниматься. Бедняки разбегались толпами. «И полны были чужие грады и страны наших братий и сестер – говорит летописец, – а оставшиеся умирали с голода; и кто не прослезится от этого, видя мертвецов, валяющихся по улицам, и младенцев, съедаемых псами». В одной скудельнице на Прусской улице положено было в яме три тысячи трупов, умерших с голода. Сверх того, устроили еще две такие же ямы на Чудинцевой улице и на Колене; и те были полны. Пожирали падаль собачью, кошачью; ели мох, липовую кору, обрезывали трупы и пожирали; иные резали свою братью и ели; а другие их за то ловили, жгли огнем и вешали; а смельчаки грабили зажиточных людей, где только чуяли жито. Все были в неистовстве: брат над братом не и оказывал жалости, отец над сыном, мать над дочерью; сосед соседу не уломит куска хлеба; не было милосердия между нами – говорит летописец: – печаль, тоска и скорбь и на улицах, и в домах; смотрят на то, как дети плачут, просят хлеба и умирают. Только и спасение было, что родители, сами себя обрекая на смерть, отдавали детей гостям «одерень», (в рабство) лишь бы их кормили. Во Пскове происходило то же: был голод – говорит летописец – какого никогда не бывало. Люди умирали на улицах и ели их собаки, как мертвую скотину; а живые, провожая в могилу умерших, плакали кровавыми слезами, завидовали прежде умершим, восклицая: «добро вам, что вы умерли, не видавши этого горького часа!» В 1291 году сделался опять неурожай, и ожесточение голодного народа побуждало его на грабежи зажиточных торговцев.²⁵⁹ В 1298 г. на севере (тверское известие) от засухи сделалась нужда великая – загорались сами собою леса и болота и был падеж на скот.²⁶⁰ Дороговизна постигла Псковскую волость в 1303 году.²⁶¹ В

1309 году сделался голод по всей Русской Земле; летописец прибавляет, что тогда мышь поела хлеб.²⁶² Неурожай был на севере в 1314 г.,²⁶³ во Пскове тогда еще тяжелее было, потому что цена зобницы хлеба простиралась до пяти гривен.²⁶⁴ 1421–1423 г. три года сряду был в новгородской области голод; во Псковской, напротив, сохранилось много старых годов хлеба, и толпы народа искали там убежища; от многолюдия возникла и там скудость, и много пришельцев погибало голодною смертью во Пскове, и псковских пригородах, и в волостях.²⁶⁵ К большему горю Новгородской Земли присоединился к голоду еще мор в 1423 году.²⁶⁶ В 1436 году по причине сильного мороза Новгородская волость подвергалась недостаткам.²⁶⁷ Под 1446 годом летописец говорит, что в продолжение десяти лет в Новгороде и на волости была дороговизна и недостаток хлеба, так что цена доходила до полтины за два короба и была, – говорит летописец, – христианам скорбь и печаль, и плачь, и рыдание; на торгу и на улицах иные падали и умирали от глада, и много убежало в Литву, в Западную Европу (в латинство), a некоторые из-за хлеба отдавались бесерменским и жидовским гостям».²⁶⁸ Наконец, в 1471 году, в год несчастной шелонской битвы, к удвоению народного бедствия в Новгороде, был недостаток хлеба и дороговизна.

Причиною неурожаев были чаще всего ранние морозы,²⁶⁹ побивавшие озимь; такие морозы опустошали поля иногда не только осенью, но и среди лета.²⁷⁰ Иногда, напротив, от теплой и сырой зимы пропадало зерно.²⁷¹ Нередко от дождливой погоды хлеб вымокал,²⁷² в другие годы была засуха (сухмень) и зерно не имело нужной влаги; так в 1471 г. неурожай произошел от засухи и сильных жаров, что так помогло Ивану III в его войне. Случалось, что причиною неурожаев были черви, в особенности вредные огородным растениям. Памятником последней причины неурожаев осталась легенда о св. Варлааме, о его пророчестве, сказанном архиепископу Антонио.

Многоводие края было причиною, что иногда наводнения пугали жителей, являлись народным бедствием. Независимо от вреда, какой наносила сильная мокрота хлебному произрастанию, не раз встречаются известия, что как в Новгороде, так и в Пскове, вода ломала мосты, мельницы, строения и вообще делала вред.²⁷³

В 1421 году наводнение в Новгороде было так памятно, что летописец, описывая его, говорит, что и в древние лета бывали в Новгороде наводнения и записаны в летописях, но такого, какое он видел, не находил в старых сказаниях: не только мосты были сломлены, и городские, и те, что были около города, но уличные примостки разбились от воды, и многие хоромы были ниспровергнуты до основания; к этому бедствию присоединилась страшная буря; и некоторые жили на верхах своих домов, не смея сойти по причине водоразлива; некоторые на лодках к церкви путешествовали, а другие по доскам переходили; девятнадцать монастырей обступила вода, и во многих церквах нельзя было совершать литургии. В то же время вода вместе с бурею разломала ограды садов, искоренила и погубила плодовитые деревья. К довершению страха, внушенного народу этим явлением, после того случилось одно из редких явлений – каменный дождь.²⁷⁴

Древние намеки на торговлю на севере России сохраняются в некоторых известиях скандинавских саг и средневековых летописей. В саге Олафа святого говорится о каком-то Гудлейке, который отправлялся in regnum Gardorum по поручению короля Олафа для покупки шелковых одежд,²⁷⁵ дорогих мехов и столовой утвари. В этом известии рисуется и тогдашний образ ведения торговли, которая была подвержена множеству затруднений и опасностей на пути. Едучи в Гарды, этот купец был задержан на Готланде, а когда он возвращался назад, напал на него Торгёт, неприятель Олафа, вступил с ним в бой и убил его со всею свитою, отняв его сокровища. В свою очередь явился иной молодец, Эйванд, убил Торгёта, отнял сокровища Гудлейковы и потом уступил их королю Олафу, на деньги которого они были куплены. Другое северное известие говорит, что Гаральд Гаафагер, живший в Х-м веке, посыл своего доверенного Гаука-Габрока в Русь покупать товары; он прибыл туда во время ярмарки и накупил там золотошвейных тканей для одежд, каких в Норвегии и не видывали. В Геймскрингле рассказывается об одном купце, по имени Лодине, ездившем в Эстонию для обмена товаров. Саксон Грамматик повествует, что датские купцы во времена Гальфданга, отца Гаральда Гильдетана, плавали в Русь и приводит имя какого-то купца Симунда, из торгового города Сигтуны; рассказывает также о сыне какого-то шведского короля, который на двух кораблях совершал торговые операции с Русью или Грецией. Россию смешивали с Грецией, (по мнению Расмуссена ob nominum similitudinem) как по географическому положению в отношении Скандинавии, так и потому, что Россия исповедовала греческую веру. В царствовании Свента Естритсена, процветала торговля Раскильдии, и там стояло в гавани много кораблей, ходивших в Россию. Эти известия темны, но указывают на древнее торговое значение Северно-Русского края, через который производились сношения Севера с Югом и Востоком. По замечанию Бермана, в Померании находят арабские монеты и точно такие же монеты были находимы около Новгорода.²⁷⁶ Это указывает на древнее торговое значение последнего. Во время цветущего состояния славянского города Юлина, а также Сигдуна и Гатеби на Шлезвиге, без сомнения, уже были сношения с Новгородом. Шлезвиг вел торговлю с Русью.²⁷⁷ При описании разорения Шлезвига, упоминается между прочим о русских товарах. Адам бременский (XI-го века) говорит о плавании из Юлина в Острогард русский. По известию этого писателя, на островах Борнгольме и Готланде в его время были порты, куда сходились корабли, ходившие в Русь.²⁷⁸ Хотя трудно определить с совершенною точностью, что разумелось под русским Острогардом, но то несомненно, что торговля из славянских городов южного балтийского побережья направлялась по Балтийскому морю в Северо-восточную Россию. Должен был существовать с древнего времени торговый пункт в тех местах, где впоследствии является торговая деятельность Новгорода. Древние славянские прибалтийские города бесспорно вели с Россией торговлю, и немецкие города, возникшие на южном побережье Балтийского моря после падения славянских, преемственно получили от них эту торговлю.

О торговле со Скандинавией во время Ярослава видно из того, что когда был убит друг его Олаф, то князь русский воспретил торговлю с Норвегией. По мнению Бермана,²⁷⁹ через Россию Скандинавские Земли получали произведения Востока, например, драгоценные камни, азиатские ткани, арабские и персидские ковры. На привоз драгоценных камней указываете то, что в Скандинавии гробы королей украшались драгоценными камнями.

Кроме того, Скандинавия получала через Россию греческие произведения. После того, как немецкие города возникли и стали населяться, в ХII-м веке, императоры немецкие и датские короли спорили за право владеть этими городами, и один перед другим старались привлечь на свою сторону жителей и давали им привилегии, обеспечивавши яр и покровительствовавшие их торговому значению. Так Фридрих I-й дал привилегию Любеку в 1189 году. Вольдемар датский тому же городу в 1202 году и Бремену в 1220. Эти привилегии освобождали города от налогов, гарантировали им свободное судопроизводство внутри и неприкосновенность собственности. В то же время другие иноземные государи, по отношению к своим землям, давали привилегии германским прибалтийским городам, например английские короли Ричард и Иоанн Безземельный. Центром торговой деятельности в XII веке на всем балтийском бассейне стал на острове Готланде город Висби. В значительном количестве переселялись туда немецкие промышленники и вступали в одну корпорацию с туземцами, Готами. Не обходилось без кровавых недоразумений между немцами и туземцами, как это показывает примирительный между ними акт, заключенный в 1163 году при посредстве герцога Генриха Льва.²⁸⁰ Несмотря на такие столкновения, взаимные выгоды были столь важны, что на Висби составился правительственный Совет Управления из тридцати шести заседателей от обоих народов и два фогта – один из Готов, другой из Немцев: они заведовали правильным ходом торговли. Впрочем, в торговом отношении Немцы и Готландцы составляли особые компании.²⁸¹ Взаимная корысть сближала Немцев и Готов: товарищество готландское возрастало быстро и богато; важнейший источник его обогащения в XII-м веке была торговля с восточною Европою, которой туземным центром, за пределами германского мира, был Новгород.

Важность и обширность значения этой торговли доказывается тем преуспеянием, какое Готланд получил с тех пор, как вступил в деятельную и постоянную торговлю с Новгородом. В XII веке Новгородцы посещали Готланд и проживали там для торговых операций и Готландцы жили в Новгороде. О многочисленности тех и других можно судить по тому, что на Готланде существовала русская церковь, а в Новгороде была варяжская.²⁸² Готландцы имели в Новгороде свою факторию, называвшуюся готским двором. Торговые сношения в XII веке не ограничивались у Новгорода Готландом и велись также с южно-балтийскими немецкими городами; Новгородцы посещали эти города и проживали там: например, в Любеке, как это видно из грамоты императора Фридриха, где, между иноземными торговцами, проживавшими в Любеке, упоминаются и Русские.²⁸³ Немцы, вступившие в готландскую корпорацию, мало-помалу стали брать первенство над туземцами и, наконец, совершенно их вытеснили. Разом с этим и прибалтийская торговля Новгорода перешла в руки Немцев. Уже в XII -м веке рядом с готским двором в Новгороде возник другой – немецкий; его основали, вероятно, немецкие торговцы Готланда, и он был сначала только как бы отделением готского, но состоял с ним под одним главным управлением. Оба двора зависели от немецко-готской купеческой компании в Висби.

Но в исходе ХII-го века, в системе торговых отношений, совершился переворот: в ХIII веке беспорядки в Германии, вредные для торговли, побудили города для своей безопасности соединиться в союзы. Так образовалась Немецкая Ганза. Город Любек быстро возвысился и стал во главе союза. Привилегии английских королей, фландрийских владетелей и скандинавского сударей помогали развитию этого союза. Вместе с этим и немецкий торговый двор подчинился Любеку.²⁸⁴ До того времени союзные купцы всех немецких городов имели равное право пребывать на новгородском немецком дворе, и немецкий двор составлял как бы маленькую независимую колонию; но в это время купцы всех городов обязались, что новгородский немецкий двор будет о делах своих относиться в Любек. Причина гегемонии Любека состояла в выгодах, которые купцы получали, подчиняясь этому городу. Любек получил в разное время от скандинавских владетелей привилегии, обеспечивавшие свободное плавание и торговлю по Балтийскому морю, даже и в военное время; например в 1268–1285 г. он получал привилегии от короля Магнуса, от эстонской Агнесы на торговлю с Эстляндиею, от Эрика в 1287 году,

Вольдемара герцога ютландского, Эрика и Вольдемара в 1312.²⁸⁵

Впрочем, вековые привычки еще долго обращали новгородскую торговлю на Готланде, и Любек должен был выдержать соперничество с Висби и на время делать уступки. Таким образом управление новгородскою факторией зависело равномерно от Любека и Висби вместе, а начальник фактории назначался попеременно – раз от Любека, другой после того от Висби. Но Готланд год от году упадал; Любек год от году возрастал в своем значении; – под его первенством поднимались другие города, и в XIV-ом веке, союз Ганзы совершенно образовался. Составился стевен – сейм союзных городов. Тогда новгородская фактория внутри получила более самостоятельности, а в важнейших случаях стала зависеть от сейма. Ему принадлежало верховное разбирательство спорных дел, назначение пошлин, постановления о способах ведения торговли. Тогда и посольства, и сношения с Новгородом делались от имени Сейма или всего Союза. Участь готландского (или готского) двора в ХIII-м веке неизвестна; вероятно, он боролся и соперничал с немецким, пока наконец должен был уступить. В XIV-м веке готский двор уже находится в подчинении у немецкого. В 1351 г. было издано постановление, воспрещавшее продажу пива на готском дворе, – доказательство, что готский двор находился уже в полной зависимости от Ганзы. В 1402 г. готский двор был отдан в пользование немецкому купцу по распоряжению уполномоченного в Висби, сроком на десять лет. Таким образом, готский или готландский двор был уже не особое торговое учреждение, а только здание, принадлежавшее немецкому двору.

Отношения Немецкого двора и вообще торгующих иностранцев к Новгороду определялись в договорах, заключаемых Новгородом с Ганзою. Существует пять древних таких актов,²⁸⁶ из которых пространнее других излагают правила два; – первый, однако, некоторые ученые считают только одним проектом, не утвержденным формально.²⁸⁷ Разенкампф справедливо замечает, что если этот договор действительно не более как проект, то все-таки в нем сохраняются обычаи, наблюдавшиеся в древности и составлявшие обычное право сношений Новгорода с Варягами. Через столетие, именно в 1371 году, мы видим действительно примеры, что немецкие послы сами написали проект для подписи Новгородцев, но последнее не согласились на него. Таким образом видно, что в старину было в обычае у Немцев составлять договоры, как будто от лица Новгорода и потом уже предлагать.²⁸⁸ Второй документ от носится к 1268–1270 годам, заключен князем Ярославом, которого Новгородцы принудили не нарушать прав немецких купцов. Время, указываемое для этого документа, подтверждается тем, что ливонский ландмейстер Оттофон-Роденштейн извещает Любечан о счастливом исходе дела, совершенного послами их Генрихом Вуллентуном, Людольфом и Иаковом, а эти самые имена встречаются в договоре.

Немцы старались держаться в Новгороде особою колонией и составлять отдельную корпорацию, которая управлялась собственными правилами. Внутренние дела немецкого двора ни в каком случае не подлежали рассмотрению и вмешательству новгородского правительства. Немцы могли свободно приезжать в Новгород и проживать в своем немецком дворе на известных для них условиях. Новгороду до этого не было дела. Из многих ганзейских контор, находившихся в разных городах Европы, ни одна не была настолько изолирована от местного общества, как новгородская. Тогда, как в Лондоне и Брюгге встречались случаи, когда торгующие члены союза могли обращаться к посредству местной управы по своим делам, в новгородской конторе таких случаев не представлялось. Новгородский подвойский и биричь не смели войти в немецкий двор. Если Новгородец имел дело до Немца, он должен был обращаться к начальству немецкого двора, выборному альдерману, и только тогда, когда был недоволен судом его, обращался к своему правительству, но не иначе, как к высшим правителям. Посаднику и тысячскому: второстепенные судья и правители не могли решать тяжбу Новгородца с Немцем. В таком случае суд производился обыкновенно при посаднике или тысячском и при выборных купцах, имевших значение судных мужей, на дворе церкви святого Ивана-на-Опоках; но установлены были правила, клонившиеся к предотвращению невыгодного положения немецкой стороны. Таким образом, по первому документу, в тяжебном деле свидетелей должно быть непременно два: один Новгородец, другой Немец, и когда их показания бывали сходны между собою, тогда, они считались юридическими доказательствами. B случае разногласия бросали жребии, чье свидетельство следует принять за истинное. По второму, следует представить обоим одного и того же свидетеля, и если не будет такого, то дело решалось жребием: в чью пользу жребий выпадет, того свидетеля показание принималось за истинное. Насилие и обиды по новгородскому праву наказывались пенею: за убийство посла, священника и альдермана 20 гривен, за простого купца десять гривен серебра. Новгородцы тем же правом пользовались за границею. За рану платилось полторы гривны, а за рану рабу по первому документу гривна, за удар или пощечину по первому документу полгривны, по второму три фердинга. По первому документу, тот, кто вламывался в немецкий двор и производил в нем буйство, платил тоже двадцать гривен, хотя бы и не сделал убийства, и десять гривен тогда, когда пустил во двор камень или стрелу. Во втором документе за такие поступки глухо определено – судить по обычаю (пошлине). Ни Новгородец за границею, ни немецкий торговец в Новгороде, не могут быть арестованы за долги. Арест на имущество иноземного торговца мог быть наложен только тогда, когда суд о долге в продолжение трех лет не мог дать решения. С другой стороны, для того чтобы долг иноземному торговцу был скорее выплачиваем, постановлено было, что с задолжавшего разным лицам Новгородца прежде всего взыскивался долг иноземцу. Торговля была меновая или же должна была производиться на металлы, которых достоинство оценивалось и гарантировалось правительственными лицами и утверждалось штемпелем. Новгород обязывался принимать под свою ответственность иноземных купцов, коль скоро они достигали острова Котлина, составлявшего границу Новгородской Земли. Доплывши до Котлина, иноземцы посылали передовых до устья Невы и давали о себе знать; тогда Великий Новгород высылал пристава и отряжал купцов для принятия гостей, – они провожали их до самого Новгорода. Иноземцы имели право брать новгородских лоцманов для провода судов от устья Невы до Ладоги. От Ладоги до Волхову нанимали других лоцманов, которые исключительно занимались проводом судов через волxoвские пороги (Vorsch). Так как здесь уже морские суда не годились, то иноземцам давали особые, приспособленные к тому суда; они перекладывали на них свои товары и плыли на них по Волхову. Новгород ручался за безопасность гостей, но избавлялся от всякой ответственности, если они не дали о себе знать и не просили содействия новгородского правительства. Иноземцам на пути по Неве предоставлялось право рубить деревья для снастей. В случае какой-нибудь покражи, вор судился в Ладоге, если покража сделалась на Неве; а если она сделалась во время пути по Волхову, то – в Новгороде, в первом документе значится, что в таком случае вор отплачивался двумя гривнами, если он украл на полгривны кун: но должен быть наказан розгами и клеймен на щеке или заплатить десять гривен тогда, когда цена украденной вещи не выше полгривны; за важнейшее воровство казнили смертью.

Достигая Гостинополья, гости подвергались осмотру и облагались легкою пошлиною, но без платежа ее. От Гостинополья гости плыли в Новгород и приставали к берегу в города и только здесь платили положенную в Гостинополье пошлину, более как благодарность за содействие к благополучному прибытию судна. Пошлина эта была по гривне с ладьи; а с судов, нагруженных льном, мукою, пшеницею, платили полгривны; суда, нагруженные одним съестным, ничего не платили. С берега извозчики брали иноземные товары на возы и провозили на немецкий или готский двор. Чтобы избегнуть с одной стороны конкуренции рабочих, с другой недоразумений и жалоб, установлена была однажды навсегда плата рабочим, необходимым при провозе и выгрузке товаров; – постановлено было, что лоцманы, проводившие суда по Неве, получали но пяти марок кун или один окорок, а от Ладоги до Новгорода и обратно по три марки кун или пол-окорока.²⁸⁹ Извозчики, возившие товары с суден до дворов, брали за провоз до немецкого двора по 15-ти кун, а до готского десять кун с каждого судна, а с отходящих по полгривне кун. При отъезде за границу гости давали одну гривну церкви, называвшейся Fridach – это церковь св. Пятницы, построенная компанией новгородских купцов, торговавших с иноземцами. Сверх того, при продаже весовых товаров, иноземцы платили весовую пошлину (по две куны от капи).²⁹⁰ Все эти привилегии давались Новгородцами как Немцам, так равно и Готландцам. Свободная торговля предоставлялась не только в городе, но и по всей Новгородской Земли; позволялось торговать и с инородцами в Ижоре и Кореле; но Великий Новгород не принимал на себя ответственности, если бы что-нибудь дурное случилось в путешествии с иноземным торговцем. Так как Новгород часто бывал тревожим войнами и внутренними волнениями, то иноземцы старались оградить себя на этот случай. С кем бы ни находился Новгород в войне, проживавшие в нем иноземцы пользовались полным нейтральным положением. Гости беспрепятственно могли ездить, как летом, так и зимою. В самом городе, чтобы иноземцы случайно не сделались жертвою смут, постановлено было, что близ немецкого и готландского дворов должны собираться молодцы играть на палках – обычная новгородская игра, которая в немецком документе называется (вероятно испорченным словом) «велень»; сверх того, чтобы на восемь шагов кругом, около иноземных дворов оставлено было незастроенное место. Если двор, почему-нибудь, оставался пуст, то он поверялся владыке и юрьевскому архимандриту. Впрочем, правила, обеспечивавшие иноземцев, не всегда соблюдались и не могли соблюдаться строго, особенно когда Новгород находился в неприязненных отношениях с соседями и особенно с Орденом. Кроме главного водного пути существовали еще другие, а именно через Псков: суда достигали Пернова или же Нарвы; товары шли по Нарове, или перевозились по сухопутью до Эмбаха; ладьи везли по этим рекам товары до озера, а потом до Пскова. В случае небезопасности водного пути, главные товары везли сухопутьем через Вирланд. Кроме указанных путей, запрещалось возить товары другими путями; и всякий другой, самовольно избранный путь, наказывался как контрабанда.

Внутренней быт и управление немецкого двора определялись правилами, утвержденными от ганзейского союза. Эти правила назывались «Скры» и были прибиты в немецком дворе для всеобщего и постоянного сведения.²⁹¹

Дух корпорации общий в то время в торговом мире, как по трудности действовать единично, так и по причине путевых опасностей, требовавших взаимного содействия к их преодолению, составлял главную черту немецкой фактории в Новгороде. Иноземцы прибывали в Новгород артелями или «адмиралтействами», которые имели до некоторой степени свою самостоятельность и все вместе, по отношению ко двору или фактории, составляли целое. Общее разделение иноземных купцов, принадлежавших ко двору, было на летних и зимних, или на водопутных и сухопутных. Сначала эти разделения имели различные права, так что водопутные пользовались преимуществами. Сухопутные или зимние были преимущественно Ливонцы, а к ним присоединялись также купцы из Пруссии.

Ливонские города составляли отдельные от Ганзы корпорации, впоследствии же они соединились с Ганзою и в XIV-м веке разделение купцов на водопутных и сухопутных исчезает. Вообще ганзейский союз не благоволил к сухопутным поездкам и даже формально запрещал их. Такое запрещение последовало в 1344 году.²⁹² Отличительный характер новгородской конторы от других между прочими, состоял в том, что в ней не было постоянных торговцев-жильцов, как, например в Лондоне, Бергене и других европейских городах. Новгородской двор только посещали. Это было причиною, что его устройство носило подобие дорожной компании и должностные лица выбирались каждый раз из путешественниками, приезжавшими на время в Новгород.

Время пребывания их было ограничено: летние жили до последней навигации, зимние до последнего зимнего пути. Кроме разделения на водопутных и сухопутных, те и другие делились на коллегии или отделы (Ausshüsse по местам их жительств, откуда они приходили. Но в Новгороде коллегии эти означали только местность, откуда пришли купцы, а не части союза. Купцы собственно составляли отделения только для удобства помещения; в конце XV-го века появились разделения на трети, а потом на чети уже по частям союза; разделение это существовало уже прежде в других конторах, а в новгородской, ввелось позже; – когда именно – определить трудно: в половине XIV-гo века (1363 г.) являются трети по поводу допущения Рижан и вообще Ливонцев в немецкий двор; тогда состоялось постановление, представлявшее новодопущенным третью часть двора (tertiam parlem). Разделение на чети является уже в конце XV в., но нельзя признавать его возникшим только тогда: вероятно, это был уже прежде того существовавший обычай.

Все, проживавшие в немецком дворе, имели сословное деление на мейстеров, кнехтов и учеников. Мейстеры были хозяева; прибывавшие на их счет кнехты, – их приказчики или подручники. Было постановлено, чтобы кнехты не оставляли мейстеров, а мейстеры не прогоняли кнехтов без особых причин; но мейстер обязан был своего кнехта отправить назад в отечество, где его нанял. Мейстеры составляли совет (стевен) то в большей, то в меньшой зависимости от власти Ганзейского союза. Сначала он действовал независимо. После усиления Любека он подчинился ему. Потом Любек разделял свою власть над ним с Висби – новгородская контора зависела разом от двух городов, а когда Ганзейский Союз совершенно сформировался – от целого собрания. В древние времена стевен выбирал главного чиновника, алдермана двора. Впоследствии в конце XIII-го века, стевен потерял это право и альдерман назначался от Любека и Висби, так что тот и другой город попеременно посылал альдермана в Новгород одного за другим, а с половины XIV-го века альдерман назначался целым союзом; не обращалось внимания, из какого города он происходил. Альдерман двора имел право суда и даже право казнить смертью; был блюститель порядка, вел сношения с начальством ганзейского союза и с русскими; отпускал купцов, позволял и запрещал и ввоз и покупку товаров. Он совмещал в себе все управление; власть его была почти деспотическая, так что остальные должностные лица были в сущности – его подручники.

Он выбирал себе по желанию из мейстеров четырех ратманов, называемых мудрыми. Они были его помощники в делах. За альдерманом следовали двое должностных лиц, называемых альдерманы св. Петра, по имени церкви немецкого двора. Прежде они выбирались стевеном, потом, во время зависимости конторы от Любека и Висби, должности эти давались попеременно лицам того и другого города; по сложении с себя должности, они отдавали отчет о доходах и расходах тевену. Так постановляется в 1373 году;²⁹³ позже они назначались альдерманом двора. На них лежала экономическая часть и отчасти полицейская, потому что они смотрели за соблюдением правил. Впоследствии, в XV-м веке, должность альдермана двора упразднилась и альдерманы св.

Петра сделались главными лицами и были выбираемы по четям. Каждая четь отряжала трех избирателей; все двенадцать выбирали из среды себя двух альдерманов. Тогда же сделалось изменение и в ратманах: – вместо четырех, альдерманы назначали двух и одного писца. Никто не мог отказываться от возлагаемой на него должности под пенею десяти марок серебра, а второй раз под пенею 50 марок и потерею прав. Кроме этих чиновников, к должностным лицам принадлежал священник: подобно альдерманам, он не был постоянным жильцом немецкого двора, а приезжал и уезжал с летнею или зимнею компанией и во время его пребывания во дворе, другой священник не имел права там находиться. Содержать его должны были гости, которые с ним приезжали. Во время двойного господства над конторой Любека и Висби, священник выбирался на целый год попеременно от того и другого города. По малограмотности немецких купцов, священник исправлял должность секретаря. Ему предоставлялось особое жилье, но, впрочем, в этом жилье висели весы для извеса денег и драгоценных вещей.

Все купечество разделялось на коллегии или артели.

Каждая артель помещалась в особом отделении: они вызывалось дортсы. Дортсы эти были внутри двора двухэтажные дома, на подклетях. Артель выбирала себе фогта, хозяина, заведовавшего всем механизмом обыденной жизни; он избирал себе двух помощников-исполнителей, одного из хозяев, другого из кнехтов и поверял сверх того и другим лицам надзор за посудою и чистотою помещения. В подклетях помещалась столовая. В одном из зданий была так называемая большая комната, где имел почетное право помещаться альдерман. У зимних гостей она служила обыкновенно местом провождения времени, обеда и вечерних бесед. Пиво служило обыкновенным развлечением, и оно никогда не переводилось, а приготовлялось для двора особым пивоваром. Ризенкампф отличает от этой комнаты, служившей для беседы –гридницу. Значение последней комнаты не ясно, но может быть она была местопребыванием служителей. Товары лежали в клетях, которых было четыре. Это было деревянное здание, где помещались лавки. Купцу позволялось положить в клеть только часть своего товара, потому что громоздкие товары лежали в магазине. Верхняя часть этих клетей занята была преимущественно суконными товарами. Клети служили также и для спален. Кроме этих зданий, в немецком дворе была больница для ограниченного числа больных, пивоварня, баня (в позднейшее время), мельница и церковь, которая служила вместе и кладовой. Она была сделана на подвале, – там хранились товары; но некоторые, по тесноте были в самой церкви, так что рядом с алтарем стояли бочки вина; здесь висели же весы; по стенам вешали тюки с товаром; только на алтарь не позволено было, под пенею марки серебра, класть товаров. То, чего нельзя было поместить ни в церкви, ни в ее подвале, хранилось в магазине, так называемом моркевеговом покое, названном так, вероятно, по имени первого строителя. Каждый тюк или бочка должны были, носить на себе значок хозяина, чтобы не перемешать товаров по их принадлежности; и тот, кто нарушал это правило, подвергался пени.

Таким образом, немецкий двор составлят кучу отдельных строений, обнесенных толстым забором. Ворота вечером наглухо запирались, и тогда спускались по двору большие цепные собаки. Русский мог посещать немецкий двор только днем. Караульные ходили день и ночь, сменяясь в установленное время, и должны были по очереди являться в пору, под опасением наказания пенею.

Попеременно два мейстера должны были вместе караулить церковь, которая составляла предмет особой заботливости, потому что лучшие и драгоценнейшие товары сохранялись там. Этой обязанности подвергались не только те, которые помещались во дворе, но и те, которые, за недостатком помещения в нем, жили на квартирах. Немецкий и готландский дворы составляли собственность общины, вместе с тем местом, на котором они были построены. Сверх того, были под городом пожни, которые им принадлежали. Доходы немецкого двора состояли в умеренной пошлине, которою облагалась каждая ввозная статья, в наемной плате за клети для товаров и за дортсы для помещения, в конфискованных за нарушение правил товарах, в пенях и судейских пошлинах. Ввозной пошлины платили зимние гости по одному фердингу со ста марок серебра, что составляло ¼ процента, а летние половину этой суммы. В этом различии видно, что летние гости пользовались преимуществами, как первоначальные строители и настоящие хозяева двора. Кто выезжал со двора путешествовать с торговою целью продажи товаров по новгородской волости, тот подвергался, при возвращении во двор той же ввозной пошлине, как и тогда, когда в первый раз являлся во двор с товаром. В основание оценки принималось клятвенное уверение хозяина, под надзором альдерманов св. Петра. Утаенный товар конфисковался. Кроме ввозной пошлины, существовала еще так называемая королевская: – это была пошлина, которую в старину давали немцы Новгороду, но впоследствии она обратилась в пользу двора; вероятно, Новгород уступил ее за годичную плату. С каждой пени бралось в пользу двора часть с суммы трех марок серебра, а как только сумма доходила до десяти марок, то две марки. Несмотря на эти доходы, контора беспрестанно нуждалась в деньгах, затруднялась иногда в издержках на отправку посольств и делала займы у ливонских городов, возвышала пошлины, или предлагала городам наложить у себя в пользу русской торговли весовую пошлину; но города не так легко соглашались на введение у себя новых налогов, самый сбор их был не велик, потому что купцы удачно обходили его, провозя товары контрабандным путем. Немецкая контора в Новгороде была главным правительственным местом всей ганзейской торговли с Русским миром; другие конторы во Пскове и Полоцке зависели от нее; всякие распоряжения, касающееся как внутреннего устройства дворов, так и отношений к туземцам, указывались новгородскою конторою. Только о смоленской конторе не упоминается, когда говорится о новгородской и других разом, она, – казалось, не входила в круг непосредственной подчиненности новгородской конторе: но тем не менее и она, вероятно, до некоторой степени была с нею связана, потому что как видно из договора Мстислава, исключительно относящегося к Риге, была основана этим городом; торговля же ливонских городов зависала впоследствии от новгородской конторы.

Со всякими льготами и привилегиями ,и вообще, с гостеприимством Новгорода к иноземцам, вековое торговое знакомство не произвело нравственного единения между туземцами и гостями. Дух корпорации, свойственный средневековой торговле, побуждал вести торговлю, имея в виду исключительно выгоды своего общества. Контора запрещала отдельными членам своей общины вступать с Русскими в торговое общество и давать им в кредит товары и даже деньги. Деятельность каждого лица была связана и ограничена. Торговля должна была происходить с ведома начальства конторы. Сближение с Русскими дозволялось настолько, насколько это могло быть полезно для общества. Таким образом, контора сознавала необходимость знания русского языка, и держала у себя переводчиков; для этой цели их с детства отдавали учиться к русским людям, но запрещалось учиться по-русски совершеннолетним, достигшим двадцатилетнего возраста,– чтобы не допустить личных сношений независимых от конторы. Удаляя всякую конкуренцию, община располагала ценами товаров, как продаваемых, так и покупаемых по своему желанию, потому продавала немецкие товары как можно дороже, русские – как можно дешевле. Чтобы удерживать постоянно дорогие цены на свои товары, запрещалось в разные времена торговцам привозить отдельно товаров более, чем сколько нужно, чтобы таким образом не было большого изобилия, которое повлекло бы за собою понижение цен; с другой стороны, для того, чтобы русские товары постоянно оставались на низшей цене в сравнении с немецкими,– запрещалось купцу, для покупки их, привозить более 1000 марок, под опасением конфискации лишнего.²⁹⁴

Немцы составляли в разные времена правила: какие товары следует ввозить, каких не следует; так например, в 1373-м году постановлено не ввозить в Новгород обрезанных сукон и красного цвета тканей (scarlaten), чтобы довольствовались зелеными (grenen). И кто поступал против этого правила, тот подвергался потере товара, делавшегося достоянием св. Петра, и еще пене 10-ти марок серебра.²⁹⁵ В 1414 году Орден Ливонский поручал не продавать Новгородцам и Псковичам лошадей и принуждал к этому города.²⁹⁶ Корпоративной силе способствовало то, что контора вела только оптовую торговлю, а розничная торговля иностранными товарами предоставлялась Русским. Покупки сырых товаров также производились оптом. Тут, очевидно, выигрыш всегда должен был переходить на сторону Немцев. У последних была община; члены ее покупали по тем ценам, какие назначила община; следовательно, покупщик был как бы один, а продавцов много. Между Немцами не было конкуренции, между Русскими она оставалась. Немцы назначали цены русским товарам сами; из Русских всегда были такие, которые не могли упрямиться и выжидать, а должны были продавать по том, по чем им дают, и таким образом низкие цены утверждались. Те, которые хотя бы и не хотели продавать своих товаров по таким цепам, рано или поздно были к этому принуждены: продать было некому, кроме немецкого двора. А как сырые продукты доставлялись купцам от сельского и рабочего народа, мелких торговцев, то богатые купцы должны были давать производителям и первоначальным покупателям дешево: таким образом производительность края вознаграждалась слишком скупо, а покупка чужих товаров обходилась, в сравнении со своими средствами, слишком дорого. Новгородская торговля была более выгодна для немцев, чем для благоденствия туземного края. Итак, несмотря на продолжительную торговлю, богатство края не увеличивалось. Новгородская волость служила предметом эксплуатации для Немцев. Немцы запрещали своим членам показывать Русским какую-нибудь технику, чтобы они не переняли чего-нибудь и не пустились сами на фабричное производство: через это ослабилось бы влияние иноземцев и перевес иноземных гостей перед туземцами. В торговых сделках господствовало недоверие: Немцы обвиняли Русских в недобросовестности и обманах. Так в 1414 г. жаловался купец из Брюгге, что Новгородец, продав ему воск, наложил туда кирпичей для увеличения веса.²⁹⁷ Когда продавали Русским товары, или покупали у них, то сделки происходили при свидетелях, и Русских непременно заставляли при себе пересчитать, перемерять и поверить, и Немец платил Русским не иначе, как с большою осторожностью. Удалой дух Новгородцев постоянно побуждал Немцев бояться со стороны их нарушения прав гостеприимства и насилий. Были примеры, что Немцы постановляли не покупать у Русских никаких товаров, и Русские жаловались на них за нарушение торгового мира: так в 1375-м году жаловались на постановление – не покупать у Новгородцев мехов, которые означено в актах немецких под именем Trogenitzen und Poppelen,²⁹⁸ а в 1376-м году толковали об том, как покупать у Новгородцев меха, называемые Нагdink (?). Дерптский Совет, в котором шло об этом дело, заметил, чтобы меха эти не были испорчены и худого достоинства.²⁹⁹ С своей стороны и Новгородцы жаловались, что Немцы доставляют им дурные товары. Действительно, немецкие купцы, смотря с высока и с пренебрежением на Русских, не считали предосудительным сбывать в Новгороде всякую дрянь. Так, например, около 1300 года возникло недоразумение по поводу привоза полотен; сам альдерман немецкого двора признал их дурными, и Новгородцы объявили, что если Немцы будут привозить подобное, то их товары будут конфискованы, а самих продавцов вышлют.³⁰⁰ В начале XV-го века, сами немецкие торговцы в Новгороде роптали на немецкие города, что оттуда доставляют им плохие и короткие сукна, а Новгородцы за то им дают плохой воск.³⁰¹ Из этих черт видно, что, несмотря на наружное дружественное отношение, Новгородцы и иноземцы смотрели одни на других с подозрением и недоброжелательством. Действительно, несмотря на привилегии, какие давались иноземным торговцам, их дворы не раз терпели от новгородской удали, и, доброе согласие нарушалось, и торговые сношения прекращались. В 1168-м году задержали Варягов в Новгородской Земле; в 1291-м году ограбили немецкий двор, и никак нельзя было найти виновных, хотя сам князь хлопотал о вознаграждении Немцам, и в заключении должен быль сказать, что Немцам остается заплатить Новгороду тем же самым.³⁰²

С тех пор, как епископ Альберт призвал в Ливонию рыцарей и началось покорение Остзейского края, Новгород, владевший этим краем и бравший с него дань, вступил во враждебное отношение с Орденом, и, через него с германским населением. В 1229 г. папа Григорий IХ-й запрещал торговлю с Русскими, как с врагами всего римско-католического христианства, указывая на то , что они препятствовали в Финляндии распространению веры, выставлял это дело оскорблением всего католичества, и поручал рижскому епископу действовать убеждениями и своею церковною властью на купцов.³⁰³ Это нарушало мирное течение торговых оборотов. Во время борьбы против Немцев Александра Невского, торговля прекратилась неизвестно на сколько времени, но вероятно надолго, потому что в 1257–1259-х годах составлен договор Александра Невского, где говорится: что ся учинило тяжи межи Новгородци и межи Немцы и Готи и с всем Латинским языком, то все отложихом.³⁰⁴ С тех пор несколько раз нарушалось согласие, после чего была потребность новых грамот и договоров. Это нарушение последовало и пред 1269–1270 годами, когда дана грамота Ярославом.³⁰⁵ В 1278 по просьбе архиепископа рижского и гермейстера Эрнста, прекращено было сношение немецких торговцев с Новгородом. Оно было снова восстановлено, но взаимное недоверие и зависть выступили и в 1291 году. Неприязненные отношения к Ордену, часто возобновлявшиеся, действовали невыгодно на мирный ход торговли и неоднократно прекращали деятельность новгородской конторы, хотя вообще Великий Новгород старался выгородить торговлю. Так в 1308 году Новгородцы заключили договор с Михаилом Ярославичем обороняться против рыцарей, но с тем, чтобы торговцы немецких городов были изъяты от неприязненных действий. Долгая вражда со Шведами, в конце ХIII-го и в начале ХIV-го веков, не оставалась без вредных последствий для торговли, хотя шведский король и ограждал свободу плавания привилегиями. Только по заключении мира в 1323 году, в следующий год была дана грамота, дозволявшая безусловно-свободную торговлю по Неве с правом входа и выхода, но тогда Выборг владел уже путем невским.³⁰⁶ В 1338 году, по случаю возникших неудовольствий с Орденом за убийство русского посла в Дерпте, ганзейские уполномоченные действовали заодно с новгородскими послами и старались об удовлетворении Новгорода; тогда, по их посредничеству постановили, чтобы, в случае убийства, вообще отвечали одни виновные лично. Со Псковом распри у Ордена были беспрерывны, и вместе с тем прерывалась торговля с этим городом. Поэтому постановлено, чтобы в случае, если бы возгорелась война между Новгородом и соседями – кем бы то ни было: Шведами, Датчанами, Орденом, или Рижским, Дерптским и Эзельским епископствами – купцы должны иметь свободную торговлю.³⁰⁷ Во время войны с Шведами, король шведский Биргер не загорожал однако пути европейским торговцам. Таким образом в 1303 году дана была привилегия плавать по Неве с товарами, с условием не возить в Новгород оружия и вообще железа,³⁰⁸ и в 1313;³⁰⁹ даже без включения этого ограничения, хотя между Шведами и Новгородом не было мира. Новгородцы старались, во что бы то ни стало, сохранять мир с соседями ради своей торговли, но навлекали на себя жалобы от Псковичей в том, что не оказывают им помощи. Были, однако, случаи, когда миролюбивая политика Новгорода уступала требованиям союзных обязательств со Псковом. Новгород вступал в открытую войну с Орденом и тогда неприязнь распространялась и на ганзейских торговцев по причине союзной связи, в какой находились с Ганзою ливонские города. Так в 1362 году арест псковских послов в Дерпте произвел войну, и хотя на следующий 1363 год³¹⁰ выборные от концов Великого Новгорода бояре заключили в Юрьеве мир с Немцами и обе стороны дали свободу задержанным купцам; но недоразумения между Псковом и Ливонией возобновились и опять втянули Новгород во вражду с Немцами. В 1366 году Любский Совет запретил всем ганзейским городам торговать с Русскими и возить к ним соль и мелкую соленую рыбу,³¹¹ однако Ревелю дано исключение: товары доставляемые в Ревель, могли отправляться в Россию, и если комендатор и консулы дозволяли, то и в Ревеле можно было продавать товары Русским.³¹² Понятно, что эти торговые сношения раздражали Новгородцев, и они заступились за Псков, который, по обыкновению, умолял их о помощи, когда на него нападали непримиримые враги. Тогда контора была закрыта до заключения мира в 1370 году. Весь обиход немецкого двора был перенесен в Дерпт, а ганзейские послы, прибывшие для заключена мира в Новгород, нашли контору пустою. Несмотря на мир, утвержденный с обеих сторон, оставалось долго недоверие, и в 1371 году опять произошла размолвка. Послы Ганзы Иоганн Шепенштеде и Даниэль фан-дер-Гейде в Дерпте извещали ревельский магистрат и другие места, чтобы не допускали никаких Русских товаров, по поводу какого-то имущества задержанного в Пернове.³¹³ В том же году послы ездили в Новгород, но не заключили мира. Новгородцы отказались, неизвестно почему, подписать проект договора, представленный послами. Заключено было только перемирие до Иванова дня следующего года. В 1373 году было еще посольство, чтобы уладить недоразумения.³¹⁴ В 1375 году опять сделалось недоразумение: какого-то новгородского купца, называемого Немцами Оваке, верно Абакума, задержали в Дерпте. Новгородцы жаловались, что и других их братьев Немцы задержали и томят в оковах. В отмщение за то, они приставшего на ладьи к Новгороду немецкого купца Иоганна фон-Брунслаке с товарищами арестовали и отвели во двор Абакумов. Немцы просили ходатайства у владыки. Владыка послал приставов к посаднику, и посадник обещал собрать бояр (de Herren), а потом дал ответ, что немцы освободятся тогда, когда из Дерпта выпустят Абакума. Из письма дерптского Совета к Ревельскому, видно, что тогда в Дерпте было задержано четыре русских купца.³¹⁵ Из актов того времени видно, что поводом к тому был спор этого Абакума с Немцем Вробердрункеном об имуществе; спор их уладили наконец так, что Русский по приговору заплатил 250 монет и отпущен, а новгородские послы при этом дали обязательство, что ни Абакум, ни другие не будут мстить на купцах немецких, живущих в Новгороде.³¹⁶ В 1377 году опять возникло столкновение. Новгородцы были ограблены на Эмбах, и вслед за тем задержаны купцы немецкие в Новгороде. Ревельский Совет писал в Новгород, что удивляется, как Новгородцы, умные люди, взыскивают на невинных и представлял, что имущества ограбленных найдены и сохранены.³¹⁷ Когда, не зная этого, новые купцы прибыли в Новгород, то уже не Новгородцы, а немецкая контора присудила их к пени, и Ревельский Совет должен был ходатайствовать за них перед Советом Любека и Висби, доказывая, что последние торговцы поехали в Новгород еще прежде объяснения Новгородских послов.³¹⁸ Но в 1386 году опять сделался разрыв с Орденом; Ганзейский Союз поставлен был в такое недоумение, что помышлял перевесть всю русскую торговлю в Ливонию. Споры длились до 1391 года. В эти пять лет, хотя не доходило до явной неприязни, но не было, – как говорит летописец,– и крепкого мира.³¹⁹ Наконец, мир был заключен в Изборске между Новгородцами и Псковичами с одной стороны³²⁰ и Орденом и городами Союза с другой.³²¹ Течение торговли опять пошло стройно. Но столкновения не прекратились. В следующем году прибыло в Новгород немецкое посольство³²² и жаловалось, что Новгородцы отняли у купцов дерптских их имущества. Оказалось, что немецкий двор был Новгородцами сожжен и церковь повреждена. Новгородцы оправдывались тем, что в Нарве ограбили их купцов, и они за это удовлетворили семерых братьев, потерявших там свое достояние. После споров заключили мир: Русские приписывали сожжение двора ворам и обещались отыскать их и наказать, но не брали на себя ответственности, если не отыщут преступников. Так же точно и немецкие послы обещались отыскивать и судить разбойников, ограбивших и убивших на Неве купца Моисея с его сыновьями и компанией, а если не отыщут, то не отвечают. Постановили, что если Новгород попадет в спор с Орденом или со Швецией, или с епископами, или с морскими разбойниками, – немецкие купцы не должны терпеть от этого, – им предоставлен свободный путь по воде и посуху через Новгородскую Землю и сюда и назад: равными образом и Новгородцы могли свободно ездить в Готланд и в Дерптское епископство. С обеих сторон мир и союз укрепили крестными целованием.³²³ В 1400 году опять возникло какое-то неудовольствие, которое имело вредное влияние на торговлю. Спор произошел, как кажется, со Псковичами у дерптского и ревельского епископов. В этот спор вмешался с одной стороны Новгород, с другой Орден. Последовало от Совета епископов и от городов запрещение торговать с Русскими и возить в русские города товары, плавать по Неве, а также пропускать в свою землю русcкие товары, под страхом потери имущества и самой жизни.³²⁴ В Новгороде были свои причины недоразумений по поводу иска одной торговой складчины со внуками бывшего ревельского бургомистра и товарищами его за 400 рублей. Суд по этому вопросу происходил в Новгороде пред новгородскими судьями, при послах немецких, и суд признал выигрыш за Русскими; однако, исполнение приговора не последовало, и Новгород извещал, что если присужденные не отдадут иска, то Новгород возьмет четыреста рублей на немецких купцах.³²⁵ Немецкие конторы извещали друг друга, что Новгородцы намерены сделать нападение на Земли Ливонские.³²⁶

Войны, однако, не было. Недоразумения как-то приостановились в 1401-м году. Новгородские послы Кирило Андрианов, Захар Микулин, и псковские Роман Сидоров, Димитрий (которому Немцы дают, вероятно, испорченную фамилию Sasseteke), и Гаврило Сухлов (Suchloww), жаловались Ганзе, что Немцы привозит им очень короткие сукна (laken), мед в самых малых бочках, сладкое вино в малых сосудах и дурного качества, и соль в малых мешках; не принимают от них воск иначе как с тугою набивкою, и вообще русские товары подвергают осмотру и налогам (men beschote). Эти просьбы переданы были сейму ливонских городов, так как торговля этими товарами касалась преимущественно Ливонцев. В Феврале 1402 года, на дерптском сейме союзных ливонских городов (Риги, Ревеля, Дерпта, Перновы), по три депутата от каждого, постановили, что о том, чтобы товары доставлялись в Новгород в надлежащем виде, они сделают распоряжение, заметив однако при этом о вине, что оно не производится в их землях, и бочки не делаются у них: а на требование Новгородцев и Псковичей относительно досмотра русских товаров, сейм отвечал, что это не мешает Русским, если их товары хороши, и что, вообще, так издавна велось.³²⁷ Взаимное нерасположение проглядывает в последующих торговых отношениях ливонских городов и Новгорода. В том же 1402-м году, в ноябре, ревельский магистрат повторил существовавшее прежде запрещение торговать с Русскими на кредит на три года, исключая тех, которые торговали с Русскими на сухом пути, потому что долги этих были необязательны для городов: напротив те, которые вели свою торговлю по воде, состояли под поручительством городов.

В 1416-м году опять было клонилось к разрыву:³²⁸ Новгородцы готовы были принять сторону Псковичей в их беспрерывных распрях с Орденом, но дело обошлось без последствий: скоро уладились недоразумения.³²⁹ Через несколько времени опять возникли взаимные неудовольствия с Орденом; в 1420-м году, съехались с обеих сторон, и распря была улажена миром в Нарве.³³⁰ Через два года опять сделалась размолвка. В Новгороде задержали иноземцев, а Ганзейцы начали захватывать русские суда.³³¹ Вслед за тем заключен был мир, и Ганза отдала Новгороду захваченные суда, но потом в 1442-м году возникло неудовольствие с Орденом, и вместе с тем распространилось и на иноземных купцов новгородской фактории. Задержали купцов в Новгороде, снова контора была закрыта, и Ганза поневоле должна была, по требованию Ордена, прекратить торговые сношения с Новгородом. Так было до 1448 года, когда снова заключили мир.

Это была последняя вражда Новгорода с Орденом, в которую невольно впутывались интересы Ганзы.

После падения независимости Новгорода и переселения его жителей, новгородская торговля упала; контора закрылась. Война, возникшая у Ордена, с Московиею, принявшей сторону Пскова, продолжалась до 1483 года. По сказанию ливонского историка Руссова,³³² Иван III-й придрался к тому, что в Ревеле казнили двух Русских; они были уличены – один в делании фальшивой монеты, другой в содомском грехе; – последнего сожгли живого.

Ганза получила прежние права; но через одиннадцать лет наступил роковой удар вековому учреждению немецкой конторы в Новгороде. В 1494-м году сорок девять купцов – членов немецкого двора в Новгороде – были препровождены насильно в Москву; товары, суммою на 96,500 гривен, конфискованы; церковной утвари и весь дворовый обиход взят на государя. Уничтожились древние привилегии Ганзы, и затворились двери двора немецкого.³³³

Как ни старалась немецкая новгородская контора вытеснить всякое совместничество других иностранцев в Новгороде, но не могла достичь этого вполне. Так в Новгород приезжали Фландрийцы и Ломбардцы; последние продавали Новгородцам произведения, получаемые с Востока. Число их вообще было невелико, потому что контора старалась убить всякую конкуренцию. Были иноземцы, проживавшие в Новгороде, вероятно, по торговым делам, но не зависели от конторы. Под 1270-м годом Новгородцы жаловались на князя за то, что он прогоняет живущих среди их иноземцев.³³⁴ Здесь едва ли можно понимать контору, потому что члены конторы посещали Новгород временно; скорее надобно предполагать, что здесь разумеются иноземцы, проживавшие в городе добровольно.

Поездки за границу Новгородцев по торговым делам совершались постоянно, но в ранние времена больше, чем в последующие; потому что с тех пор, как образовался Ганзейский Союз, и контора подчинена была строжайшей корпорации – все меры были предприняты, чтобы торговля в Новгороде была исключительно в руках конторы. В ХII-м веке встречаются известия о поездке Новгородцев за границу; так, например, в 1188-м году, когда произошла вражда с Немцами – Новгородцы не пустили своих за море.³³⁵ Уже прежде сказано, что в грамоте императора Фридриха, данной Любеку в ХII -м веке, в числе посещавших этот город иноземных торговцев, упоминаются Русские. Из договоров XII-го и ХIII-го столетий видно, что Новгородцы посещали Любек, Готланд и разные прибалтийские города довольно часто; потому что предупреждаются разные случайные столкновения, которые могут возникнуть только при достаточном знакомстве со страною, например, оскорбление женщин, ссора, сопровождаемая разодранием платья.³³⁶ Указание на то, какой суд должен соблюдаться над Новгородцами в чужой земле, показывает, что Новгородцы не только на короткое время посещали те края, но и проживали там ради своих дел. То же видим в договоре Невского (1257–1259 гг.), где упоминается о становище новгородском на готском берегу.³³⁷ Эти поездки были не без опасностей; так в 1130-м году семь ладей новгородских с товарами погибли от бури, а торговцы возвратились домой, хоть здоровые, да голые.³³⁸

Несмотря на взаимное обеспечение прав торговцев, возникли недоразумения и оскорбления торговцам: в 1188 году прибалтийские горожане (Варяги) посадили в тюрьму (рубоша) Новгородцев. В XIV-м и XV-м веках о поездках Новгородцев упоминается реже, и, должно думать, что контора, стараясь покупать все на месте и привозить в Новгород все нужное, предупреждала эти поездки, имея в виду эгоистическую цель – не допустить Новгородцев до знакомства с Европою, чтобы их держать в зависимости. Но поездки эти совсем не прекращались. Таким образом, как выше сказано, в 1422-м году захвачено было Ганзою несколько новгородских судов.

О торговля с Данией, Швецией и Норвегией сохранились очень скудные известия; но ясно, что с этими странами были непосредственные торговые сношения; так в 1134-м году Новгородцев задержали в Дании.³³⁹ На торговлю с Данией указывает договор, заключенный в 1302-м году;³⁴⁰ о торговле со Швецией и Норвегией мы знаем из договоров, заключенных в XIV-м веке:³⁴¹ тогда Новгородцы посещали Швецию и Норвегию, а Норвежцы торговали на Заволочье. Так как Заволочье играло важную роль в этих договорах, то, видно, древние разбойнические нападения Скандинавов на северные края нынешней России, впоследствии получили торговый характер.

Уступая перевес Немцам в торговле с Западом, Новгород держал в своих руках торговлю с остальною Россией. Везде и во всякое время можно было встретить новгородских гостей: одни направляли свою торговую деятельность на север в Корелу, на Онегу, и назывались обонежскими купцами. Другие ездили на Двину и в Пермь, третьи торговали в Суздале и Владимире.

В суздальской стране проживали всегда новгородские гости, как это видно из того, что великие князья Суздальский Земли, во время распрей с Новгородом, задерживали новгородских гостей с их товарами.³⁴² Расширяя круг торговых занятий на восток, Новгородцы плавали по Волге, составляли кампанию под именем низовских гостей. В этом названии следует различать новгородских купцов, торговавших на Низу, и тамошних купцов, приезжавших на Север. После падения Хазарской державы, Поволжье наполняли бродячие орды; но Монголы завели там города. Богатства, приобретенные грабительством во время опустошительного Батыева похода, возбудили в них потребность цивилизации.

Новгородские купцы нашли исход своей деятельности, – вели торговлю с бесерменскими, хивинскими и персидскими купцами. Новгород, таким образом, вошел в соприкосновение с восточным миром, и возобновил ту древнюю связь, от которой не осталось никаких памятников, кроме редких арабских монет в Новгородской земле. Новгородцы получали восточные изделия, и передавали на Запад. Нельзя положительно сказать, в какой степени могли служить Новгородцы для передачи западных произведений на Восток и в Орду, но, кажется, едва ли они могли выдержать соперничество с итальянскими торговцами, привозившими в Орду европейские товары через Черное море.

Торговля с Южной Русью производилась издавна и постоянно, до опустения края. Это видно из того, что Новгородцы проживали в Киеве, в Черниговской области, на Волыни. В XII-м веке, в Киеве, была у них своя особая церковь святого Михаила. Когда, в 1225 году, князь черниговский Михаил уходил из Новгорода, то говорил: «Не хочу у вас княжити, иду к Чернигову; – гостей ко мне пускайте». О пребывании Новгородцев на Волыни упоминается под 1288 годом.³⁴³ По образовании Великого Литовского княжества, Новгородцы и Псковичи ездили с торговой целью по его владениям, как это видно из того, что Ольгерд, поссорившись с Новгородом, задерживал его купцов.

Из привозимых немецкими купцами товаров, более всего в расходе были сукна разных сортов, в том числе капеляки,³⁴⁴ которое употреблялось на одежды священников, разные фландрийские и английские сукна, нидерландские и вестфальские полотна. Но чтобы подержать монополию германской промышленности, впоследствии положили не возить в Новгород фландрийских и нидерландских изделий, а сбывать преимущественно немецкие. Из лучших сортов сукон считались красные, особенно любимые Русскими. Соль, несмотря на обилие этого продукта в России, привозилась иногда из-за границы; так в 1402 году Новгородцы жаловались, что привозимая Немцами соль была не надлежащего веса и качества.³⁴⁵ В большом количестве привозили вина и пиво, которое продавали оптом бочками. Вино было одним из главных предметов и, между прочим, сладкое вино,³⁴⁶ тем более, что Новгород снабжал им весь русский мир для церковных служб. Привозили металлическая вещи, например немецкие иголки, и металлы в кусках: олово из Англии, медь из Швеции, из Богемии железо, свинец из Испании, шелк, получаемый через Фландрию, обделанную кожу, пергамент, которого расходилось очень большое количество, впоследствии писчую бумагу, стекло, копченое мясо, сушеную рыбу и хлеб, в случае голода в Новгороде или войны с Восточною Русью, когда нельзя было получать хлеба их плодородных русских стран. Привоз металлов вообще подвергался стеснениям со стороны соседей. Серебро и золото ввозить не дозволялось, потому что благородные металлы считались преимущественно признаками богатства; желание Ганзы было таково, чтобы Новгород держать победнее и принуждать Новгородцев брать за свои товары не деньгами, а немецкими товарами. Новгород этого не понимал и продавал иностранцам серебро, получаемое из-за Камы. Железо и сталь подвергались иногда стеснению; так Биргер, в 1303 году,³⁴⁷ находясь во вражде с Новгородом, дозволял свободное плавание по Неве к Новгороду, но с условием – не возить оружия Новгородцам.

Из товаров, которые Новгород получал из внутри материка, первое место занимают меха в шкуры, и этот предмет составлял главнейшее богатство Новгорода.³⁴⁸ В средине века меха повсеместно составляли щегольство нарядов, и Новгород был таким образом поставщиком этого товара на целую Европу. Это-то более всего послужило новгородской промышленной предприимчивости и направляло Новгородцев к занятию северо-восточных стран нынешней России. Это-то было поводом к движению новгородской колонизации в суровые страны поблизости к Ледовитому морю. Меха собольи, лисьи, бобровые, куньи, получались из Заволочья, Печоры, Югры и Перьми, двумя способами: посредством государственной дани и покупок. Даньщики отправлялись туда от правительства, сбирали с подвластных народцев меха и доставляли их в новгородскую казну. Определенная часть дани принадлежала князю, но князь обыкновенно продавал свою дань, – причем Новгород обязывал его продавать не иначе, как только Новгородцу. Вероятно, и те дани, которые собирались для казны Великого Новгорода, также продавались или давались на откуп частным людям, по общепринятому издавна обычаю в России. Кроме мехов с севера получали Новгородцы китовое и моржовое сало, морских птиц, а на берегах Ваги производили деготь и поташ, как это видно из грамоты князя Андрея.³⁴⁹ Из Перми и Югры, Новгородцы получали серебро, которое, вероятно, доставалось с сибирских рудников, обрабатываемых издавна на берегах Енисея, по изысканиям Палласа. Большие выгоды от добычи мехов должны были побуждать торговцев поселяться поблизости к северо-восточным странам, и таким способом, образовалось свое местное купечество на Двине в Заволочье.

Кроме этих товаров вывозными статьями служили кожи, лен, конопля и воск. Новгородцы и Псковичи посылали не только сырые кожи, но и обделанные: юфть, сколько известно, единственный фабричный товар, выпускаемый из русского мира. Лен и конопля составляли важнейший сбыт Псковской Земли; Новгородцы же отчасти получали их из своих владений, особенно из Вологды, а также покупали в Восточной России. Воск и медь получались из стран приволжских, где финские народы занимались пчеловодством. Воск в большом количестве отпускался за границу; католическая набожность делала этот материал предметом первой необходимости. Но в начале XV века встречаются примеры, когда мед получали Новгородцы от ливонских Немцев, может быть по поводу какого-нибудь неблагоприятного действия на пчелиный промысел в других местах, а может быть находили выгодным перепродавать его Ганзейским Немцам.³⁵⁰

Из предметов торговли, потребляемых, собственно, внутри России, первое место занимали хлеб и рыба. Новгородская Земля не могла производить хлеба достаточно для внутреннего потребления и получала его из более плодородных краев России. Эго-то и было причиною, что Новгород должен был подчиняться требованиям великих князей, потому что не мог выдержать долгое время прекращения торговых связей с остальною Русью. В XI, XII и отчасти ХIII-м веках, хлеб получали с юга, вероятно, Днепром, с Днепра шел он волоком до Ловати и, наконец, по Ильменю. Когда, вследствие внутреннего разложения и потом, после Батыева разорения, Русь южная опустела, Новгород получал хлеб из Владимирской области и из Поволжья. Эта торговля должна была в короткое время обогащать многих во время неурожаев, когда цены подымались вдруг иногда до чрезвычайности: но зато хлебные торговцы легко могли навлечь на себя ожесточение народной толпы и в один день потерять собранное годами состояние. Как хлебная торговля могла обогащать торговцев, можно видеть из многих примеров быстрого увеличения цен, например, удвоения в один год: – в 1187 г., осьмина стоила полгривны, а на другой год уже гривну. Таковое возвышение цен составляло бедствие простого народа и открывало дорогу другого рода торговле: отцы и матери сажали в ладью дитя свое и продавали гостям за хлеб.

Рыбная торговля была значительною ветвью в Новгороде. Обычай хранить посты поддерживал эту торговлю; купцы нанимали рыболовов, доставлявших им рыбу, и возили ее на продажу в города. Памятью о значительности рыбной торговли служат песни о Садке богатом госте, который свое баснословное богатство приобрел рыбными промыслами.

Главным пунктом хлебной торговли был Новый-Торг, город, стоявший на границе Новгородской Земли с страною, откуда привозился хлеб: и потому-то он сделался между другими пригородами значительным торговым местом. Новгородские торговцы селились в нем и вскоре образовали там свои местные интересы, иногда противные собственно новгородским. Торговая деятельность побуждала Новгородцев селиться и в других пригородах и основывать отдельное торговое общество. Таким образом, в Русе и в Ладоге существовало особое купечество. Уже в ХII-м веке, в грамоте Всеволода, встречаются деревские и бежецкие купцы. Были свои купцы на Онеге, в Кореле, в Вологде и в Перми, и во всех краях образовалось торговое сословие. В каждом крае, какой товар производился или удобнее получался, там заводились и купцы, добывавшие этот товар. Купцы, поселявшиеся в пригородах, в самом Новгороде по своей торговле имели уже второстепенные права, чем настоящие новгородские, но с преимуществами против купцов других земель. По грамоте Всеволода Гавриила, Новоторжане платили пошлин более, чем Новгородцы, но менее чем Полочане или Смольняне.

Купцы новгородские, в торговом отношении, составляли компании или артели, сообразно или направлению своей торговли, например купцы заморские, купцы низовские, или же по предметам торговли, например купцы-прасолы, то есть торгующие съестным товаром, купцы-суконники, торгующее сукнами, рыбные, хлебные и пр. Соединяясь между собою в торговое товарищество, они принимали покровительство какой-нибудь церкви и святого патрона. Это видно из Всеволодовой грамоты,³⁵¹ где указывается до некоторой степени состав такого товарищества, называвшегося Ивановским, под покровительством св. Иоанна-на-Опоках. Каждый член компании, вступая в нее, обязан был давать вклад в пользу всего товарищества (пятьдесят гривен серебра) и сверх того жертвовать на церковь св. Иоанна на 29 ½ гривен серебра. Это делалось один раз и называлось «вложенье» в купечество. Купец, сделавшись таким образом членом товарищества, назывался, по отношению к этому товариществу, «пошлый купец» и оставался им до смерти; – дети его уже сами собою, без собственного личного вклада, были, как родители, членами товарищества. Они выбирали их среды себе двух старост для управления делами торговыми и для торгового суда. Сверх того, выбирались трое старост от житых людей и тысячские от черных (неизвестно, был ли он общий тысячекий или особый для товарищества). Эта компания имела особое значение торговли воском и освобождалась от власти посадника. Впоследствии, торговое значение ее расширилось. При церкви св. Ивана-на-Опоках производился вес, и не только воск, мед, но и другие товары входили в круг торговли ивановского купечества: олово, свинец железо, ладан, квасцы и даже скот, который для продажи в городе пригоняли к Ивану-на-Опоках и там брали за него пошлины. Так было еще в ХII-м веке. Во всей Европе в средние века были такие товарищества, и самый немецкий двор представлял такую компанию под покровительством святого Петра. Из актов, относящихся до сношений Новгорода и Пскова с Немцами, видно, что новгородские купцы торговали компаниями с Ганзою и ливонцами, которые также составляли компании. В делах возникавших между ними, сношения делались от целой компании и все члены, называвшиеся складчики, считались ответственными по делам своего товарищества; например, в акте, относящемся до первых годов XV-го века, жалуются сыновья нескольких отцов, предъявляя требование на внуков колыванского посадника в 400 рублях.³⁵² Не может быть, чтобы ивановское купечество составляло единственный, исключительный факт в новгородской торговле; есть больше вероятия думать, что, кроме ивановской, существовали и другие артели. Всеобщность этого способа торговли была слишком развита в те времена, и истекала не из прихоти какого-нибудь князя, а из духа времени. Под церковью св. Ивана-на-Опоках хранились товары ивановской компании; но известно, что и под многими другими церквами хранились товары, например, в Успенской, Пятницкой, Дмитриевской; те купцы, которые таким образом поверяли свои товары одному месту, непременно должны были иметь между собою общую связь и признавать покровительство той церкви, где сохранялось их достояние. Притом же есть указание, что одну церковь, именно Пятницкую, строили купцы заморские, следовательно и эта церковь имела одно значение для кружка купцов, посвятивших себя одной ветви торговли. От этого-то иноземные торговцы и обязаны были давать дар этой церкви; она была покровительною церковью той компании, которая вела с ними преимущественно торговлю, покупала у них товары. Также точно в Русе построили церковь Бориса и Глеба купцы-прасолы.³⁵³ Так как эта церковь имела значение для прасолов, без сомнения, и прасолы имели между собою связь, составляли товарищество. Церкви в новгородском мире вообще имели торговое значение: – в церковных подвалах хранились товары; в самых церквах держались лари, где лежали книги, куда записывались торговые сделки, так что как скоро делалось что-нибудь письменное, то один экземпляр оставался в церкви, и в случае спора, служил доказательством справедливости.³⁵⁴ Эти товарищества и были причиною того, что в Новгороде почти все старые церкви делались с подвалами, приспособленными к хранению товаров.

Артельное устройство, соединявшее купцов, было так же у промышленников и ремесленников. По известию новгородской скры, лоцманы, проводившие иноземные суда, составляли артели и имели старосту, которого Немцы называют альдерманом. Одна такая артель занималась проводом судов по Неве, другая по Ладожскому озеру, третья по Волхову. Рыболовы составляли также товарищества, и это древнее обыкновение до сих пор соблюдается у ильменьских рыболовов. Без сомнения, поводом к образованию товариществ более всего располагали опасности, которым подвергалась торговля повсюду. Выше было сказано, как часто нарушались дружелюбные отношения с иноземными торговцами. Как только вспышка с Орденом, – Ганза становится в неприязненное отношение к Новгороду: Немцы задерживают новгородских купцов, Новгородцы то же делают у себя с Немцами.

Самая форма товариществ в торговле, предохраняя от опасностей, служила им и поводом; например, Новгородцы по делу частному за оскорбление купцов своих взыскивали на всех вообще немецких гостях.³⁵⁵ Дожидаясь, например, послов с Готланда, которые должны были уладить возникшие споры, Новгородцы задерживали купцов на немецком дворе.³⁵⁶ Так же точно по какому-нибудь недоразумению со стороны Новгородцев или Псковичей, Немцы арестовали и конфисковывали товары русских людей, неприглашенных вовсе к делу, непричастных вовсе к недоразумениям.

Плавание по Балтийскому морю не было безопасно от разбойников. Иногда шайки их, под предводительством знатных дворян, были до того сильны, что государства обращались с ними, как бы с законною силою; так, в 1382 году, Ганза заключила перемирие на положенный срок с морскими разбойниками.³⁵⁷ В 1386 году королева датская Маргарита заключила с ними четырехлетний мир;³⁵⁸ для поддержки на море безопасности кораблей от разбойников, приморские города собирали налоги и содержали на море оборонительную стражу из судов; в 1393 году употребили для этого сбор с новгородских пошлин.³⁵⁹ Потеря от разбоев на Неве, понесенная новгородскими торговцами и убийства их разбойниками, были поводом притязаний к немецким торговцам, города старались оградить своих купцов от таких притязаний. В 1395 году ограблены были, какими-то братьями Виталиями, новгородские купцы (Ермил Карпин, Василий Юрьев, Павел Тимофеев, Иван Константинов, Трифон Нестеров, Кузьма какой-то, называемый в немецких актах, Marckemin? Некто Якоб Абрагамсон отнял у разбойников ограбленное, и их самих предал суду на смертную казнь, а Русских, взятых разбойниками, привел в Ревель.

Во Пскове, торговля подвергалась еще чаще таким внезапным разорениям.³⁶⁰

Северные государства давали привилегии на неприкосновенность торговцев во время войн только Ганзейцам: это не простиралось на Новгородцев, когда Швеция находилась во вражде с Новгородом. Даже Ганзейцам давались привилегии с ограничениями: так, например, из уважения к торговле, шведский король обещал не трогать немецких купцов, отправляющихся из Германии в Новгород и обратно, и даже распространил это право на проводников из Русских, сопровождавших немецких купцов; но это право предохраняло их только от умышленных нападений, а не от войска, если оно в своем движении их встречало. Новгородские купцы не были ограждены ни в каком случае, и действительно, по поводу несогласий Новгорода со Шведами подвергались разграблению и убийству. В 1317 году, обонежские купцы побиты немецкими и шведскими разными людьми, вошедши в Ладожское озеро. В 1338 году, в Ладоге, погибли новгородские купцы от немцев. В самое мирное время купцы могли подавать повод к взаимным ссорам и убийствам. Случаи, предупреждаемые в договорных грамотах с иноземцами, уже через то самое показывают, что они были явлениями не исключительными; например, предупреждается, сколько брать вознаграждения, если купец оскорбил чужую жену или дочь, или собьет с головы у женщины убор; из этого видно, как дерзки могли быть торговцы в чужой стране. Разумеется, договор о том, сколько следует платить в таком случае, не исполнялся, потому что нельзя было обязать законом мужа или отца довольствоваться пенею, и, конечно, были такие, что вместо того, чтобы взять по суду сорок гривен кунами, да другие сорок в пользу оскорбленного лица женского пола, предпочитали лучше самому убить оскорбителя и заплатить десять гривен серебра, как в том же договоре показано. Как всегда бывает в обществе, где прочное сознание обоюдных выгод не заставляет одного человека уважать другого, торговец смотрел на чужого торговца как на своего врага, которого надобно обмануть. В том же договоре с Ганзою, говорится о том, как поступать тогда, когда Варяг должен Русскому или Русский Варягу и станут запираться. Конечно, были случаи, что по поводу взаимных несправедливостей по торговле, купцы разведывались сами собою, вместо того чтобы судиться. Мы уже из предыдущего обзора видели, что вся история торговых отношений Новгорода и Пскова к Немцам, есть ряд беспрерывных, взаимных недоразумений, в силу которых опасность, постигшая одного купца, переходила на всех.

Кроме всех этих опасностей, сопровождавших Новгородца в торговле иноземной, его встречали еще опасности от природы; плавание было мало ограждено от воздушных перемен; искусство было мало развито, и если торговый плаватель избегал опасностей от людей, то мог погибнуть от бурь.

В русских странах Новгородский торговец не был изъят от повсеместных опасностей. При распрях, возникавших у Новгорода с русскими князьями, за изгнание их родственников их Новгорода, часто терпели купцы, захваченные врасплох в земле, недовольной на новгородского князя. Так в 1215 году князь Ярослав Всеволодович задержал гостей новгородских и ограбил их. В 1273 году Новгородскую волость воевал Святослав с Тверичами, «и тогда у гостинников по Низовской Земли товары отымаша».³⁶¹ В 1323 году, во время несогласия Новгорода с Устюгом, Устюжане ограбили новгородцев, ходивших в Югру, конечно с промышленною целью.³⁶² В 1372 году во время войны Новгорода с Михаилом тверским, с обеих сторон пострадали торговцы. Новгородцы поймали, ограбили и некоторых перебили из тверских торговцев, захваченных в Торжке, а Михаил, взяв Торжок, ограбил всех купцов новгородских и новоторжских.³⁶³ Независимо от того, что торговцы попадали в ратное время к неприятелю, они делались жертвою и разбойников; в особенности в XIV веке заметен в Русской Земле вкус к разбоям. Так, в договоре второй половины XIV века, Новгородцы жалуются, что их купцы ограблены перед Невою немецкими разбойниками, из Новгородцев самих были такие молодцы; охота ушкуйничать тогда была обычна. Когда одни ездили торговать, другие гнались за торговцами и грабили их. Все это заставляло купцов держать оружие и отправляться в торговый путь, как в военный поход. Купец новгородский был вместе и воин, и мы видим купцов вместе с боярами на сражении.³⁶⁴ Опасности не миновали купца и в городе. Новгород и другие торговые города севера часто опустошались пожарами. Предохранением служили каменные церкви, но и туда достигал огонь, особенно к тем товарам, которые лежали в самой церкви, а не в подвале. Так, в 1299 году, сгорела церковь Иакова в Неревском конце, и тогда погорело много товаров и в других церквах.³⁶⁵ Часто, во время всеобщей суматохи, произведенной пожаром, в церкви врывались молодцы и расхищали достояние торговцев. Иногда же и без огня молодцы в Новгороде составляли шайки и нападали на торговцев.³⁶⁶

Среди такого государственного склада, где личная свобода мало обуздывалась установившимся сознанием святости определенных форм, богатый и знатный человек, возвысившись над другими, легко мог подвергнуться внезапной опасности и потерять все зараз; так и купцы Новгородские терпели во время народных бедствий, когда масса злобствовала вообще на всех, кто не разделял с нею ее страданий; так, например, во время голода, бедные грабили зажиточных; тогда-то доставалось богатым торговцам.

Артельное устройство торговли, вероятно имело влияние на то, что в Новгороде торговый механизм носил особый отпечаток, отличный от московского; в Новгороде не было рядов в том смысле, как в Москве. Во Пскове, в конце XV-го и начале ХVI-го века, встречается слово ряды, но это кажется, означает, купеческие товарищества или артели; потому что ряды имели своих старост; купцы были поделены на ряды под начальством старост.³⁶⁷ В Новгороде в первый раз в 1507 году московский государь велел завести торговый ряд по-Московски.³⁶⁸ Не упоминается и о лавках, кроме немецкого двора. Герберштейн говорит, что в его время волховский мост был застроен лавками, и неизвестно: древний-ли это обычай, или он возник уже после падения независимости. Впрочем, из некоторых неясных известий видно, что в древности, в обычае было в удобные для торговли места в городе ставить строения и собираться в них с товарами. Так в 1371 году немецкие послы, предлагая Новгородцам мирный трактат, требовали, чтобы новгородские купцы не стояли на мосту (по рву) по обеим сторонам немецкого двора, не вколачивали шестов в забор (верно, для вывески товаров) и не ставили строений на земле, принадлежащей Немцам по праву.³⁶⁹ Дворы были как местом жительства приезжих, так и местом торговли; кроме немецкого и готского дворов существовал еще плесковcкий,³⁷⁰ а в XVI-м веке упоминается тверской.³⁷¹ Так как нам известно, что дворы в Новгороде существовали принадлежавшие какому-нибудь одному краю, то, вероятно, тверской двор не был московским изобретением, а существовал еще и прежде. Должно думать, находились в Новгороде также дворы и для торговцев других земель. Для Псковичей к Тверичей приезжавших были свои дворы; но в Новгород приезжали и Полочане и Смоляне, как это видно еще в XII-м веке из грамот Всеволода; быть может и они имели свои торговые помещения.

В дворах были лавки и амбары, как показывает устройство гостиного двора в ХV-м веке. Хотя при московском владычестве изменилось устройство торговых мест, но в то же время оставалось еще много особенностей, по которым можно несколько угадывать старину. Дворы не были новым московским учреждением, потому и устройство их внутри могло оставаться по старине. Это тем более вероятно, что описание новгородского двора в XVI-м веке представляет сходные черты с древним устройством немецкого. На основании этих данных можно представить себе, что такое были гостиные дворы. Это длинные здания с отделениями внутри, называемыми амбарами и лавками. Амбары были отделения просторные; там помещалось несколько приезжих торговцев со своими товарами; лавки были маленькие отделения для одного или двух: товары лежали в коробьях, и висели на жердях. Другие амбары, обыкновенно внизу под описанными выше, назначались для громоздких товаров: там кучами лежали соль, сухая рыба, яблоки, шерсть в рогозинах и пошевах, и прочие. Товары городских купцов хранились в церковных подвалах в пристройках около церквей, и даже в самых церквах; на это указывают разные ниши и закоулки, до сих пор в новгородских церквах. В старину, хозяева приобретали в дом необходимое в больших запасах на продолжительное время; не было таких каждодневных потребностей, как теперь; не было нужды устраивать и мелочных лавок; торговля не дробилась так, как теперь. Если кому нужно сделать покупку, он отправлялся прямо к купцу в дом; купец доставал ему товар или из своей домашней клети, или шел в церковь и оттуда брал его. Нужды были не сложны, а роскошь обращалась к немногим предметам, например посуде, платью; потребности комфорта не изменялись быстро и часто: то, что годилось отцу, годилось и сыну. Поэтому покупки большею частью были оптовые. Хозяин скорее мог обойтись без некоторых потребностей, чем удовлетворять их мелочными покупками.

Оттого-то, быть может, и не видно существования мелочных лавок. Понятно, что гостиные дворы были необходимы в торговом городе; приезжий находил там и пристанище своим товарам, и себе квартиру; а хозяин, живший своим домом, мог и торговать у себя в доме, и лавка была у него скорее для хранения товара, чем для продажи. Съестные припасы и разные мелкие хозяйственные статьи вседневного обихода продавались на торгу обыкновенно с возов и саней, на которых приезжали поселяне в известные недельные дни; городские прасолы выставляли свои снадобья на стольцах, скамьях и носильцах. Хлебы продавали хлебники и калачники перед своими пекарнями. Летом с обеих сторон Волхова пригоняли в город к большому мосту плоты с разными сельскими произведениями: тут были разного рода зерновой хлеб, толокно, сухая рыба, хмель, орехи, воск, мед, соль, ягоды (особенно клюква и брусника), зола, солод.³⁷² Торг происходил на берегу; богатые купцы и хозяева закупали у поселян оптом и свозили себе по дворам; иногда же выгружали товары на берег, сваливали их у церквей и там происходила раскупка. В XVI-м веке, когда вводились московские обычаи, было запрещено следовать этому старому обыкновению.³⁷³ В ряду пригоняемых по Волхову на продажу предметов важное место занимал древесный товар. От больших и частых пожаров эта торговля была развита в Новгороде. Приплавляли во множестве строевой лес, доски, брусья, тес, дрова, лучину, уголья, мох для конопаченья стен и, наконец, готовые срубы для хором, повалуш, горниц и клетей.³⁷⁴

В Новгородской Земле обычным временем торговли были ярмарки; их было множество по пригородам и погостам как это видно из актов XVI-го века, когда хотели ограничить их число, существовавшее исстари. Ярмарки отправлялись по поводу праздников и продолжались по неделям и больше, смотря по важности торгового пункта, так что купцу можно было целый круглый год разъезжать по ярмаркам из одной жилой местности в другую; и это было в обычае; у купцов. Близ самого Новгорода были ярмарки в окрестных посадах: в Липне, в Понедельсе, на Взводе; в Новгородской волости значительные торжища были: в Руси, Ладоге, Торжке, Яме, Орешке, Кореле, в Бронницах, в Бежицах и в Порхове. На всех этих торгах толпились купцы не только Новгородские и новгородских пригородов и волостей, Новоторжцы, Ржевичи, Бежичане, Шелонцы, Вожане, Деревцы, но и других земель; Псковичи, Москвичи, Рязанцы, Тверичане, Белозерцы, Торопчане, Смольняне и Литвины.³⁷⁵ Торжища собирались близ разных монастырей на их храмовые праздники; поездки туда совершали вместе и для торговли, и на богомолье. Все эти торжки были в те времена сборным местом сношений: туда приезжали не только закупщики товаров и продавцы, но и хозяева для закупки домашнего обихода. Эти торжки было и местом развлечения: – тут заводились корчмы с пьяными напитками и веселыми женщинами; там скоморохи потешали народ зрелищами. Поэтому, кроме тех, которые являлись туда наживаться, были и такие, которые приезжали туда проматывать состояние: – одни Богу молиться, другие беса тешать. Сообщения происходили по рекам, и потому торжки заводились в таких местах, которые прилегали к водному пути. В этом отношении Новгородская волость представляла большие удобства, потому что из Новгорода во все стороны разветвлялся водяной путь. Переезжали с торжка на торжок на учанах, ладьях, стругах; гребцы стекались толпами на работу к пристаням: этот промысел питал значительную часть черного народа. Другие держали сухопутные подводы на волоках между реками. Таким образом, торговля имела странствующей характер и купец вел подвижную жизнь, как воин.

Меры и весы в Новгородской Земле были своеобразны, и даже после падения независимости долго оставались особенности, отличные от обычаев других земель. Старые новгородские единицы мер и веса приблизительно видны из позднейших известий по их отличию от московских. Сыпучие тела измерялись коробьями, которые подразделялись на зобни: каждый короб имел три зобня, зобень два ползобня. Другие, более массивные меры сыпучих тел были пуз и пошев. Это были глазомерные единицы. Более определенная мера была окова, делившаяся на четыре четверти, а каждая четверть была более московской и весила до 8 ½ пудов, тогда как московская весила от 5 до 6 ¼ п.

Впрочем, и на Севере были разные четверти; так, например, во Пскове была своя, более новгородской; на Двине была иная, еще более псковской. Каждая четверть делилась на две осьмины. Соль продавалась пошевами. Для жидких тел употреблялись бочки и ведра. Ведро делилось на насадки. Для меры сукон и материй существовали локти, но эти товары чаще продавались кусками, носившими название материи; величина была разная. Вес в Новгороде для тяжелых товаров был кап – 8 пудов ливонских, а каждый пуд ливонский равнялся нашим 1 ½ и пудам. Другой более меньший вес был пуд. Еще меньший – гривна, или фунт. Гривна новгородская была более гривен других земель русских, потому что и впоследствии новгородская гривна равнялась 92-м золотникам, 92-м долям московской гривны.³⁷⁶ Весы назывались скалвы. Для предотвращения недоразумений, в Новгороде существовали скалвы, утвержденные правительством при церкви Иоанна-на-Опоках. Была также и правительственная мера – локоть и находилась при той же церкви. В торговле с Немцами в употреблении был немецкий вес, который принимали Псковичи у себя, но Новгородцы не охотно принимали его, и если случалось им продавать на него свои товары в ливонских городах, то оставались в потери. Так в 1396 году возникли по этому поводу недоразумения и Новгородцы присылали своих послов;³⁷⁷ вообще, торгуя с Немцами, Новгородцы охотнее продавали и покупали неопределенными единицами, сообразными разным товарам, например, материи штуками (stucke) и терлинками (terlink), на которые разделялись штуки, питья – бочками, сукна– кусками (laken); но здесь уже по самой неопределенности нельзя было избегнуть недоразумений. Новгородцы жаловались иногда,³⁷⁸ что Немцы привозят к ним бочки маленькие или лакены короткие, и уменьшая массу или размер товара, брали за него ту же цену, как прежде.

Меры и весы вообще существовали, собственно, только для предотвращения споров. Обыкновенно торговля в Новгороде редко происходила на вес и меру, а чаще всего на единицы, имевшие неопределенное значение, в роде пуза, пошева, короба, зобня, веника – для сена и соломы. Когда один покупал у другого, то размышлял, какой объем известного товара может удовлетворить его потребностям на известное время и поэтому делал покупку. Так, например, соль продавалась пошевами. Хозяин знал, на сколько ему, примерно, пойдет пошев и покупал таким образом. Весу и меры для него не нужно было. Точно так же и покупая тягучие тела, например, сукно, – покупщик смотрел на кусок и соображал, что из него можно сделать.

О монете в древние времена нашей истории есть достоверные сведения. После открытия нежинского клада, после разработки этого вопроса нашими учеными, нет возможности в настоящее время признавать старую гипотезу о том, что у нас в старину звонкой монеты не было, а заменяли ее кожаные лоскутки. В Новгороде приготовление звонкой монеты было тем возможнее, что Новгородцы издавна получали слитки закамского серебра от Перми и Югры. Но несомненно то, что до XV-го века в общественном понятии представление ценности соединялось неразрывно не с выражением ее посредством монетных знаков, а с предметами, составлявшими действительно драгоценную потребность жизни. Такими предметами преимущественно перед другими были меха. Поэтому единица, выражавшая ценность, была куна, куница, т. е. понятие о ценности известной вещи слагалось так, что за эту вещь можно приобрести столько-то куньих мехов. Почему именно куница, а не другой мех получил это значение указывает то, что куний мех был из всех мехов среднего достоинства – не слишком низкий, не слишком высокий.

Для означения более низких ценностей, служили белки или векши; то есть, применяя это название, выражали ценность вещи тем, что за нее можно приобрести беличий мех. Но меха ценились разно, по сорту, и оттого возникли ценности более частные, как ногата и мордка, то есть такие единицы, на которые можно приобрести мех из ног или морд животного. Меха не составляли исключительного представления ценности; оно соединялось также со скотом; скот означал и вообще казну, сокровищницу, потому что в древнейшие времена скот составлял домашнее богатство хозяина. В скрах немецкого двора есть выражение ценности говедо, вероятно штука скота или кусок мяса. Еще выражением ценности служили хлеб и мед. Постановляли, что по такому-то поводу надобно заплатить столько-то хлебом и медом. Потребности были так немногосложны, что при покупках сейчас же приходило в голову количество, потребное для обычного домашнего обихода, предметов, усвоенных в жизни, так что количество монет прежде всего в воображении представляло количество общеупотребительных материалов. Теперь количество рублей не может живо напомнить нам всего, что на эти рубли можно приобрести, ибо наши потребности разнообразны, а в юношеские времена общества это было возможно и удобно. Впрочем, все эти предметы ценности уступали мехам, так что последние принимались для названий ценности. Но название мехов для названия денег удерживалось даже и в века большого разнообразия житейских потребностей, хотя уже утрачивало свое буквальное значение; так как у нас до сих пор существуют рубли, хотя это уже не рубленые куски, каковы были те, с которыми первоначально соединялось значение этого слова.

В Новгороде не видно ни ногат, ни резаней, – единиц, употребительных в других землях. Наибольшая монетная единица была гривна, – слово, первоначально означавшее определенное металлическое шейное украшение, кольцо, потом вес и, наконец, монету по отношению к весу. Гривной, в монетном смысле, назывался отрубок металла в гривну весом.³⁷⁹ Но гривна была двоякая: большая и малая – фунт и полфунта, потому и отрубки были двоякого рода–гривна в фунт (образчик найден в Новгороде в Прусской улице) и гривна в полфунта. Но фунт был двоякий; византийский в 72 золотинка и западный в 96 золотников; поэтому встречаются отрубки, соразмерные цельному и половинному весу или немного больше и меньше целого фунта и половины его по византийскому и по западному приему: одни около 73–96 золотников, другие около 36–38 золотников. Эти половинные куски разрубались еще на половины и потому находили куски в 22 и 21 золотник, и более. Эти гривны, выражая вес и поверялись весом; для этого существовали при церкви св. Иоанна-на-Опоках городские денежные весы: гривенка рублевая, для взвеса отрубков, называемых, по причине их рассечения на части, «рублями». Как отрубки были разные, то за отрубками большей величины удержалось название рублей, а половины их называли полтинами. Но так как для удобства обращения нужны были мелкие кусочки, то эти последние, находясь в обращении, подводились, по своей ценности, под ценность гривен и оттого-то гривна значила не только вес, но и количество мелких монет, удерживая, однако, и прежнее свое значение веса. Это образовалось тем удобнее, что и в отношении веса слово гривна употреблялось в различных значениях. Так составилось понятие о гривне кун, то есть ценности известного количества мелких монетных единиц. Сколько именно кун заключала в себе гривна, трудно проследить; да и в этом отношении она была в разное время неравномерна и в разных русских землях. Так необходимо значение гривны постепенно переходило от значения веса к значению количества. Из многих попыток уловить это, ближе к истине предположение Карамзина, полагавшего, что в ХII-м веке в гривне было около двадцати пяти кун. Действительно, в «Вопросах Кирика», памятнике ХII-го века определено служить панихиды на гривну пятью, а шесть кун единою.³⁸⁰ По этому расчету в гривне должно выходить 30 кун; но Карамзин справедливо заметил, что если бы в гривне было тридцать кун, тогда бы не встречалось выражение «шестьдесят кун», а писали бы вместо того – две гривны. Он полагает, что в расчете за панихиды сделана уступка для большего количества, и таким образом выйдет, что гривна кун содержала около 25-ти приблизительно. Должно быть, количество кун в гривне вертелось около этого числа и, хотя видоизменялось в разные времена, но не далеко удалялось от этой нормы. Так в ХV-м веке куны были заменены шведскими ортугами, а в Швеции марка (равнявшаяся нашей гривне по весу) ортугов, заключала в себе их двадцать четыре экземпляра. Так, впоследствии, денег, заменивших куны, было в гривне 20, но в Пскове, в 1407 году, в рубле, заменившем гривну, было 30 кун.³⁸¹ Но так как количественное значение слова «гривна» не изгнало совершенно весового значения и весовой счет на гривны серебра оставался при больших отрубках, то, при сравнении гривны кун с гривною серебра, т. е. количественной гривны с весовою, происходило разноречие: надобно было несколько гривен кун, чтобы составить гривну серебра. Есть известие, что в Новгороде семь гривен кун равнялись одной гривне серебра.³⁸² Если положить гривну в 25 кун, то, значит, в гривне серебра было приблизительно 175, следовательно в гривне кун от 5 ^1/₇ до 6 ^3/₇ золотников, а в каждой куне около 13 граммов – такие монеты действительно и попадаются. Мелкой монеты отдаленной древности не найдено, но есть мелкие монеты новгородские уже XIV и XV в. Они величиною в гривенник, на одной стороне изображение князя, сидящего с мечом в руке, а перед ним стоящий человек подает ему свиток; на иных между ними крест; на некоторых встречаются еще прибавления, например буква С или три точки над головою князя, или два обручика за подающим свиток. По всей окраине кругом точки. На другой стороне надпись: Великаго Новагорода. Можно догадываться, что человек, подающий князю свиток, есть символическое изображение Новгорода, подающего князю договорную грамоту.

Что касается до кожаных денег, то существование их в Новгороде, несмотря на большое сомнение возбуждаемое представлением о трудности обращения таких знаков, подтверждается современными свидетельствами – известием Рубруквиса из ХIII века о всей России вообще, известиями Ляннуа в XV веке и Герберштейна XVI века специально о Новгороде. В XIV столетии мы встречаем указание на какие-то знаки в торговле, которых не хотели принимать немцы в 1373 году.³⁸³ Действительно, при существовании монеты, меха не переставали иногда служить представителями платежа даже и в более позднее время, например в XVI веке, когда из царской казны выдавались на жалованье и деньги, и меха. Во многих актах встречаются случаи уплаты, когда при деньгах даются на придачу меха, например, «заложил полсела в 10 рублях, да в трех сороках белки».³⁸⁴ Употребление же значков кожаных, дающих право на меха, вещь возможная и подтверждается несколькими примерами из истории других краев; например в Ливонии,– по свидетельству одной ливонской летописи,³⁸⁵ – ходили беличьи ушки с серебряными гвоздиками. То же было в ХIII веке в Италии, где император Фридрих пустил в монетный оборот кожаные лоскутки с серебряными гвоздиками и с изображением государя.³⁸⁶ При редкости и малочисленности звонкой монеты в то время, сообразно всеобщему обычаю, ходили и в Новгороде такие лоскутки и давали право на получение из новгородской казны мехов. Они-то, вероятно и назывались мордками.

Купец в народном воззрении принимал образ эпического богатыря. Таким является он в поэтическом типе, созданном народной фантазией, в песне о Садко, богатом госте. Тоже удалое побуждение, та же решимость, та же борьба индивидуальной силы, поддерживаемой кружком приверженцев против массы; те же эпические преувеличения этой силы до области невозможного, как и в богатырской песне, но еще более фантастической обстановки. Старинный языческий антропоморфизм явлений природы долго и после усиления христианства был душою поэтических образов, слагавшихся у народа в последующие времена, он переплетался в его творческой фантазии с христианскими верованиями. Не много, однако, осталось народных созданий, где бы он являлся с такою яркостью и очертанностью, как в песнях о Садко. Христианское начало входит сюда слабо и притом так, что языческая подкладка ясно видна из-под новой одежды. Миф о Садко, вероятно, один из самых общих. Его варианты различны и несогласны между собою не только в частностях, но и в существенных приемах; они имеют одно общее настроение – представить силу купеческого богатства, доведенную до чудесности, так точно, как в Ваське Буслаеве изображается, в гиперболических образах, сила боярская. Историческая действительность проглядывает сквозь самую затейливую пестроту вымысла.

«Садко, иначе Садкѐт– был бедный гусляр: – играть на почестных пирах, тешить музыкой и песнью веселую беседу богатых людей – то его хлеб и его утешение. Однажды перестают его звать на пиры. Проходит три дня. Пошел Садко к Ильмень-озеру, сел на бел-горюч камень и заиграл в свои гуселки. Вдруг вода заколебалась в озере. Садко изумился, перестал играть, ворочается в город. Идет день за днем и прошло три дня. Садко не зовут на пир. Садко с тоски пошел к озеру; и опять стал наигрывать на своих гуселках; и опять видит – вода заколебалась в озере. Садко опять изумляется, перестает играть и ворочается в Новгород. День прошел, другой прошел. Садко в унынии идет к озеру и опять играет на гусельцах. По- прежнему вода заколебалась: но либо горе было уже так велико у Садка, что он не испугался, либо явление последовало сейчас за колебанием воды, так что Садко не успел отойти от озера: только – выходит из озера молодец. В одном варианте называется он царь морской; из другого видно, что это сам Ильмень-озеро, божество озера. Молодцу Ильменю-озеру пришлась в утеху игра Садкова. Он хочет наградить его: он посылает его в Новгород – предложить богатым купцам новгородским удариться об заклад, что в Ильмень-Озере есть рыба с золотыми перьями. Купцы никогда не видывали такого дива и будут утверждать, что нет такой рыбы. Но на дне озера есть много диковин; никто их не видит; их откроет божество водное тому, кому само пожелает открыть. Садко возвращается в Новгород и вдруг его зовут на почестный пир; он гостей утешает; они его угощают вином. Когда Садко подгулял, стал он тогда говорить: «Я знаю чудо-чудное – золотоперую рыбу в Ильмень-озере». Купцы говорят ему: «Нет, и быть не может такого чуда в Ильмень-озере». Садко предложил заклад. Сам он бедный гусляр – нечего ему ставить на заклад, кроме буйной головы: он ее и ставит на заклад. «Вы, купцы, люди богатые – говорит Садко – поставьте три лавки красного товара.» Купцы так уверены, что золотоперой рыбки нет в озере, что согласилась. Тогда Садко поехал с ними на озеро; закинули невод – золотоперая рыбка; другой раз закинули – другая золотоперая рыбка; закинули третий раз – тоже. Купцы отдали ему три лавки с красным товаром. С тех пор Садко стал торговать – расторговываться, получать барыши; и стал Садко из бедного гусляра богатый гость новгородский. В этом фантастическом построении представляет древний тип гусляров. Гусляр был необходимость для пира и веселья. Гусляры не были старцы и слепцы, ни на какую положительную работу неспособные, как было уже после; в старину то были люди, смолоду себя нарочно и исключительно посвящавшие этому искусству. Сами бедные, они питались от своего искусства, но вместе пользовались уважением. В общем понятии народа, их дар и уменье приближали их к таинственному миру чудесного; древние божества откликались к ним; гусляры даром песни вызывали животворные силы, скрытая в недрах природы и добывали себе от них значение и могущество. С другой стороны, богатство вообще часто приобретается неспроста. Садко один из множества богачей, которые наживаются чудесным образом: такие типы последнего времени обыкновенно богатеют при помощи чернокнижия или отдают душу черту.

В более отдаленные времена, когда язычество чище отражалось в преданиях, таким богачам помогают существа более добрые и приобретение благ мира сего не влекло за собою вечной погибели. Язычник и у нас, как везде, жил на земле, и только земным образом мерил счастье.

Другая песня о Садке может считаться продолжением его истории, хотя, с другой стороны, может быть она сложена теми, которые вовсе не знали и не слышали о похождениях Садка в звании гусляра. Садко уже богатый купец. О не в Новгороде, а на Волге, где действительно новгородские купцы находили себе поприще и откуда возвращались домой с нажитыми богатствами. Садко гулял по Волге, уже двенадцать лет и не видал над собой никакой притки. Ему покровительствует другой водяной дух, дух реки Волги – изображаемый в женском образе матушки-Волги. После многолетнего плавания по Волге захотелось Садко в Новгород. Вот он прощается с Волгою и в знак признательности отрезывает кусок хлеба, посыпает его солью и бросает в волны. Хлеб-соль – символ радушия, любви: Садко понимает, что Волге не надобно хлеба соли, да честь и спасибо ей дорого:

А спасибо тебе матушка-Волга река!

А гулял я по тебе двенадцать лет;

Никакой я притки, скорби не видывал над собой,

И в добром здоровье от тебя отошел!

А иду я, молодец, в Новгороде побывать!

Матушка-Волга проговаривает к нему:

А и гой еси удалой добрый молодец!

Когда придешь ты в Новгород,

А стань ты под башнею проезжею:

Поклонись от меня к брату моему

А славному озеру Ильменю.

Таким образом, водные божества передают Садка́ покровительству друг друга. Когда он благополучно прибыл к Новгороду, стал над озером Ильменем и передал ему челобитье от Волги-матушки, Ильменевой сестры. Из озера вышел удал-добрый молодец, – то был Ильмень-озеро, знакомый прежнему гусляру. «Почем ты знаешь сестру мою?» он спросил его. «Я – отвечал Садко – гулял по ней двенадцать лет; знаю ее с вершины до устья». – Вот новый повод покровительствовать Садку. Ильмень-озеро сулит ему богатства:

Проси башлыков в Новгороде

Их с тремя неводами

И с теми людьми со работными:

И заметывай ты неводы в Ильмень-озеро.

И будет тебе Божья милость.

Это, между прочим, указывает, что рыбная торговля считалась вообще промыслом выгодным, приносившим скорое обогащение купцу. Как приказал Садку Ильмень-озеро, так и сделал Садко. Первый раз закинули нанятые работники невода, – вытащили много рыбы мелкой; второй раз закинули – вытащили много рыбы красной; третей раз закинули – вытащили рыбу белую. Сложил Садко свою рыбку в погреб на гостином дворе; через три дня он вошел в погреб. Где была рыба мелкая – деньги дробные; где рыба красная, там червонцы; где белая рыба, там серебряные монеты. Садко, и прежде богатый, теперь уже стал несметно, в другой раз, облагодетельствовал его добрый дух озера.

Но мало быть богатым: – одним богатством в Новгороде обойтись недостаточно. Нужно еще и уменье жить, обращаться с Новгородцами: народ своевольный, капризный; богатство ему нипочем: – только пусть богатый зазнается: и богатство его прахом пойдет, с ним богач головы не снесет. И вот Садко идет опять к Ильмень-озеру, просить, чтобы научило его благодетельное существо, как жить ему в Новгороде с людьми новгородскими.

А и тут ему говорит Ильмень-озеро:

А и гой еси удалой-добрый молодец!

Поводись ты со людьми со таможенными,

А и только про них ты обед доспей,

Позови молодцов посадских людей,

И станут те знать и ведати.

Садко сделал пир. – Этого мало. Надобно еще богатому человеку побрататься с простыми небогатыми; иначе подумают, что он считает себя выше других, угощает других с высока, хочет, чтобы они ему были за хлеб-соль благодарны, а сам в ровню с ними себя не ставить. Вот он приходит в братчину-никольщину, покланяется, бьет челом Новгородским мужикам, просит, чтобы его приняли в братчину. Так – в одном варианте песни; в другом – дело происходит не в братчине, а в почестном пиру, который задал Новгородцам Садко: на пиру этом сидели и двое начальствующих лиц, называемых в песне настоятельми новгородскими; один Фома Назарьевич другой, Лука Зиновьев; должно думать, что в древнейших вариантах нашей песни это были посадник и тысячский. По русскому праву (в Новгороде, вероятно, сильнее, чем где-нибудь) был обычай: как на пиру в голову молодцам войдет хмель, так молодцы начинают хвалиться, хвастаться, величаться. Вот как эта похвальба выражается в песне.

Один хвастает бесчестной золотой казной,

Другой хвастает силой – удачей молодецкою,

Который хвастает добрым конем,

Который хвастает славным отечеством,

Славным отечеством, молодым молодечеством;

Умный хвастает старым батюшком,

Безумный хвастает молодой женой!

Садко вел себя скромно. Но хмель взял свое. Когда настоятели новгородские стали ему замечать, отчего он ничем не похвалится, не похвастает, Садко, в упоении высокого мнения о своем богатстве, вызывается выкупить все товары в Новгороде, и худые, и добрые. Настоятели Новгородские ударились об заклад на 30,000 денег. После пира – Садко собирает свою дружину: у богатого купца, точно так же, как и у боярина-удальца – своя дружина, подобранная из охотников; она служит ему, он содержит ее и управляет ею. Садко распускает свою дружину по всему городу, по торговым улицам – скупать товары. Сам он идет в гостиный ряд. Садко с дружиною скупают все товары новгородские. Каждый день они опустошают таким образом новгородскую торговлю; ничего не остается в Новгороде; а на другой день привозят новые товары и Садку приходится покупать снова. В двух вариантах этой песни разница и противоречие: по одному, Садко в три дня выкупил все товары в Новгороде и на четвертой день зашел в темный ряд, где стоят «черепаны, гнилые горшки». Садко покупает этот последний товар и говорит с насмешкою:

Пригодится ребятам черепками играть,

Поминать Садку, гостя богатого,

Что не я, Садко, богат – богат Новгород

Всякими товарами заморскими,

И теми черепанами – гнилыми горшки!

Но в другом варианте, записанном Рыбниковым в Олонецкой губернии, победа остается за Великим Новгородом: событие представляется естественнее. После каждого дня скупки товаров, привозили их вдвое больше, и вот –

Подоспели товары московские,

На ту на великую славу новгородскую,

Как тут Садко пораздумался:

Не выкупить товара со всего бела света.

Още повыкуплю товары московские,

Подоспеют товары заморские.

Не я, видно, купец богат новгородский:

Побогаче меня славный Новгород!

Отдавал он настоятелям новгородским

Денежек со тридцать тысячей.

По нашему мнению, оба окончания песни имеют свой важный исторический смысл. Колебание между личною свободою, доходившею до владычества произвола и между строгим могуществом общины – составляет отличительную черту новгородской общественной жизни. В первом варианте берет перевес первое, во втором другое. Не мудрено, что поэтический народный гений новгородский дал такие различные исходы подвигам своего героя.

Но вот другая песня о том же Садке, уже совершенно фантастическая, с затейливыми признаками языческого мира. Садко отправляется за море продавать новгородские товары.

Поехал Садко по Волхову,

Со Волхова в Ладожско,

А с Ладожска в Неву-реку,

А со Невы-реки в сине море!

Далекий и неведомый путь, исполненный опасностей и чудес! Садку везет счастье; он под покровительством могучих существ, управляющих водами; Садко продавал новгородские товары в чужих краях, получал великие барыши: при обычном в песнях способе преувеличений, доход его изображается в виде сороковок бочек злата и серебра. Но придет и ему роковой час. Своенравные подводные существа потребуют с него неприятного расчета за помощь, какую оказывали. Ему покровительствовали Ильмень-озеро и Волга-матушка: но есть над ними в пучинах синего моря водяной царь: следовало и ему угодить. Садко плавал счастливо; а на возвратном пути вдруг вздумал пошутить с ним водяной царь. Поднимается непогода; волны бьют в корабль; разрывает ветер паруса; корабль кружится по возмущенной пучине. Садко догадался; говорит дружине своей храброй: «Много мы по морю ездили, а царю морскому дани не плачивали: видно, царь морской от нас дани требует». Велел он спустить в море бочку с деньгами – не утихает непогода. Велел спустить другую – не успокаивается море. Знать морской царь требует иной дани: – живой головы! Садко велит делать жеребья; всякий должен подписать свое имя на жеребьи; чей жеребий на дно пойдет, тому идти в синее море. Сперва сделали жеребьи волжен (из таволги). Садков жеребии хмелево перо; жеребьи всех плывут; Садков идет ко дну. Тогда положили, что жеребьи тех, которым нужно оставаться на свете, пусть потонут, а кого хочет взять к себе морской царь, того жеребий пусть плывет по воде. Сделали жеребьи ветляны: Садков жеребий булатный. Ветляные пошли ко дну; а Садков булатный плавает по волнам. Садко понял, что водяной владыка требуешь не другого кого (либо,) а именно его, Садко, себе в жертву. «Знаю я теперь за что это – сказал Садко: – много лет я бегал кораблем по морю, а морскому царю не давал дани: не опускал хлеба с солью на дно морское... За это вот на меня и смерть пришла!» Он пишет духовную: завещает одну часть имения Божиим церквам, другую – нищей братии, третью–молодой жене, четвертую–дружине своей. Это старинный способ распоряжаться имуществом у богатых и влиятельных людей, поддерживавших себя дружиною молодцов, првыкнувших к ним – будь это в военном, будь это в торговом и промышленном быту. Купец богатый, Садко, все еще гусляр; гусли ему богатство дали; гусли ему в жизни были утешение; и, теперь, готовясь расстаться с жизнью, он обращается к своим гуслям.

Ай же братцы, дружина храбрая!

Давайте мне гусельцы яровчаты,

Поиграть по им в остатнее.

Больше мне в гусельцы не игрывати!

Али взять мне гусли с собой во сине-море?

Садко любил роскошь, веселость, забавы. Любил он хорошо одеваться, любил игрывать в тавлеи (шахматы). Вот он и умирать собирается с признаками своего веселого житья-бытья. Он надевает на себя дорогую соболиную шубу, приказывает спустить на воду доску, кладет шахматницу с золотыми тавлеями, сам садится на нее, берет в руки гусли…понеслись корабли по волнам, как черные вороны; – Садко один остался посреди морской пустыни... нет ни горы, ни берега… По одному варианту, ветер понес Садко, и принес к какому-то далекому крутому берегу, где в избе жил морской царь; по другому, он лишается чувств (засыпает) от великого страха, и проваливается в морскую глубину. Там

Сквозь воду увидал пекучись красное солнышко,

Вечерню зорю, зорю утреннюю;

Увидал Садко во синем море:

Стоит палата белокаменная.

В эту палату входит Садко. Там живет водяной царь: голова у него что куча сенная. «А, Садко, богатый гость! – говорит он ему: –долго ты разгуливал по синю-морю, а мне дани не плачивал. Теперь сам пришел ко мне в подарочках. Говорят, мастер ты играть в гуселки; поиграй-ка, мне, Садко, в гуселки яровчаты!»

Садко как заиграл – так не утерпел царь морской, – стал плясать. От этой пляски поднялась ужасная буря на море; вода всколебалась, с желтым песком смутилась... разбивались корабли; много погибло купеческих сокровищ; много потонуло невинных душ. А царь морской все пуще и пуще веселится, дает Садку питья веселого; Садко пьет, и приходит в большой восторг; и так потешил он царя, пока сам от упоения не упал и не заснул. Тут является к нему старец седовласый – песня называет его Николаем можайским; ему тогда взмолились несчастные пловцы... Но этот старец, вероятно (судя по общеязыческому колориту) переделался народным вымыслом в Николая Чудотворца из какого-нибудь нашего языческого древнего благодетельного существа. «Полно тебе играть, Садко, – говорит он: – рви свои струны золотые, бросай гусли звончатые: царь у тебя сильно расплясался; море всколебалось; реки быстрые разливаются; бусы и корабли тонут; много народа православного погибает. «Садко послушался, проснулся, изорвал свои струны. Тогда старец говорит ему: «Смотри же, Садко: царь морской захочет тебя женить, и приведет тебе тридцать (по другому варианту триста) девиц. Ты не бери хорошей, белой, румяной; а возьми девушку поваренную, что лицом похуже всех; да как положит тебя царь морской с новобрачною, – не обнимай и не целуйся; а то быть тебе в синем море, и не быть тебе никогда в Новгороде.» Как сказал старец, так и сделалось. Царь прежде всего хотел, чтобы Садко ему опять заиграл; а Садко отговаривался, что у него струны порвались, шпенечки повыломались, а в запасе у него нет ни того ни другого. Тогда царь спрашивает: не хочешь ли жениться на душечке, на красной девушке? «У меня воля не своя в синем море», отвечал Садко. Царь ведет к нему девиц; Садко замечает позади всех девушку-чернавушку, девушку поваренную, лицом хуже всех: ту и взял он. Положил его царь на брачное ложе. Садко помнит наставление благодетеля; крепится Садко, рученьки к своему сердцу прижал... но после полуночи, впросонье, невзначай, накинул он левую ногу на ногу жене своей – и вдруг –

Очутися под Новым-городом.

А другая нога в Волх-реке.

Между тем плакала по нем жена в Новгороде; запоздал ее милый друг: не бывать, видно, ему с синего моря! А дружина считает его погибшим, поминает Садко, плывя на его судах к Новугороду. А стоит Садко над Волховым, на крутом берегу, встречает дружину свою, и ведет в свои палаты в Новгороде. Обрадовалась жена, за руки берет, целует Садка. Выгружает дружина товары заморские, бессчетную казну денежную, а Садко, в память своего избавления, строит в Новгороде церковь Николы Можайского. С тех пор уже

Не стал больше ездить Садко на сине-море, –

Стал поживать в Нове-городе.

Христианство в Новгороде боролось с упорною стихией язычества более, чем в Южной Руси. Причиною этого была недостаточность древнего предварительного сближения с новою верою, по отдаленности края; сверх того, быть может, имело влияние и присутствие литовской народности, которая вообще держалась упорнее, чем Славяне, старого язычества, когда его начинало вытеснять христианство.

О времени введения христианства в Новгороде у потомков сохранялось предание, что посланные в Новгород Владимиром новообращенные проповедники христианского учения должны были с мечом и огнем посевать его спасительные семена. Миф о том, что низвергнутый в воду божок Перун показывал признаки жизни, образовался и в Киеве, и в Новгороде; но в Новгороде он выразился в чертах более резких, чем в Киеве; в Киеве Перун только выплывал из воды, а последователи его кричали; «выдыбай, наш боже!» В Новгороде, божок, плывя по Волхову, бросил на мост палку и завещал грядьим поколениям междоусобия и драки, которые должны были происходить на том самом мосту. То было как будто проклятие от древней веры народу, который ее оставил и променял на другую.

Несмотря на официальное принятие христианства, Новгородский край был в XI-м веке языческим. Летописцы называют новгородцев этого времени людьми внове крестившимися.³⁸⁷

В двенадцатом столетии новгородская Церковь должна была бороться с языческими верованиями и привычками. Матери приносили своих больных детей не к попам, а к волхвам – блюстителям языческих верований; религиозное чувство обращалось не к обрядам христианской Церкви, а к языческому поклонению роду и роженице; семейная жизнь была под покровительством не византийских святых, а домашних прадедовских божков, и женщины, чтобы расположить к себе мужчин, действовали на них талисманами, получавшими силу от освящения посредством языческой молитвы знахаря. Даже и впоследствии в течение всей истории Новгорода, христианство иногда казалось стихией, противодействующей жизненным силам, почерпнувшим свои первоначальные соки из языческого детства. Еще в темные времена язычества возникли в Новгороде начала той свободы, которая составляла господствующую черту его общественного быта; от язычества сохранился у Новгородцев дух свободы, междоусобиц, удальства, предприимчивости личного произвола. И здесь, как и везде в России, Церковь старалась изменить эти своенародные славянские свойства, дать обществу тяготение к власти и поставить идеалом гражданского порядка могущество единодержавия. Естественно, такое направление в Церкви не могло идти непоколебимо, неуклонно и несложно; в свою очередь Новгородская Церковь не раз и не в одном случае мирилась с народными началами; духовные, прежде чем стали духовными, были Новгородцы; старый дух, переходя от предков к потомкам с семейными преданиями и понятиями, содействовал своеобразному направлению самых религиозных побуждений.

Новгородская Церковь составляла часть общей русской Церкви; новгородские архиепископы зависели от киевского митрополита, носившего многозначительное название первопрестольника русского и наместника константинопольского патриаршества, в последнем окончательно сосредоточивались все нити северного православия. Но уже с раннего времени в Новгороде стало обнаруживаться стремление к церковной самостоятельности, параллельно с политическою: как в политическим строе, Новгород, наравне с другими землями, не отлучаясь совершенно от федеративной связи с Русским миром, и пребывая неотъемлемым членом состава общерусской державы, хотел однако удержать ненарушимо свою самосущность, так и новгородская Церковь далека была от того, чтобы отрезаться от общерусской Церкви, пожелала, чтобы центральная церковная власть предоставила сколько возможно широкий круг действиям ее местного управления.

В XI-м веке все для нас темно по краткости дошедших известий; но можно, наверное, сказать, что церковная местная самостоятельность меньше была развита, чем политическая. Первые владыки назывались епископами до 1168 года; с этого времени стали именоваться архиепископами. В этот период (епископский) встречаются случаи, когда митрополиты, первопрестольники русской церкви, – смело показывали свои права на подчиненность и подсудность новгородских владык. Один из древних новгородских епископов Лука Жидята, известный между прочим своим поучением, был оклеветан пред митрополитом своим холопом Дудиком. Митрополит призвал его в Киев и, считая виновным, держал его там три года; потом нашел, что он невинен и отпустил; а до носчику Дудику велел отрезать уши и нос за клевету. О преемнике епископа Луки, Стефане, известно, что он был удавлен в Киеве в 1068 г.³⁸⁸ Подробности этого события неизвестны; но видно, что власть митрополита не ограничивалась тогда благословением и посвящением владык, как после было. Владыка Лука, пробывши долго в Новгороде на своей должности, ездил в Киев оправдываться перед митрополитом по сделанному прежде доносу: так после не делалось до самого начала XV века, когда был подобный поступок с Иоанном в Москве, но считаем был в свое время исключительным делом насилия. Следовательно, новгородская епархия в эти ранние времена находилась в более тесной зависимости от митрополии, чем впоследствии. То же видно из известий о владыке Германе; он умер в Киеве в 1096. Следовательно владыки езжали в Киев по делам, как к своему непосредственному начальству. Скудость известий не дает нам возможности сделать точное заключение; были ли еще в XI-м и в первой половине ХII-го века владыки в Новгороде выбираемы с участием народа, и потом уже их только утверждали и посвящали митрополиты, как делалось впоследствии, или же тогда еще митрополиты их прямо назначали. Два случая побуждают склониться к последнему предположению: Никита и Нифонт прибыли в Новгород из Киева; ничто не указывает, чтобы эти лица были новгородские уроженцы. В последующие же времена, владыки, напротив, всегда избирались из Новгородцев, а не из чужих. Но, с другой стороны, уже первый епископ новгородский Иоанн указал по себе преемника в особе Ефрема. Пример назначения себе преемника владыкою, оставляющим паству, впоследствии часто повторяется в истории новгородской Церкви, –это было одним из признаков ее независимости и самостоятельности; митрополит, в таком случае, утверждал и посвящал не того, кого сам избирал, а того, кого ему представляли из Новгорода. Но в отдаленные времена могло быть, что в таких случаях уважалась более воля завещателя, а не желание тех, кому завещалось. Причина, почему новгородские владыки в древний период новгородской истории находились в более тесной зависимости от митрополита, связуется с малым участием народа в делах Церкви, потому что масса народа была еще предана идолопоклонству, а те, которые были крещены, большею частью были только по имени христиане; народ, таким образом, не имел еще побуждение принимать к сердцу интересы церкви, и не перенес еще в церковную сферу своих свободных понятий; во всяком случае, новгородская епархия, скоро после ее основания, получила в ряду русских епархий свою важность непосредственно после митрополии; естественно, это было неизбежно, тогда как Новгород, в политическом смысле занимал после Киева важнейшее место в ряду русских земель. Построение храма св. Софии – премудрости Божией, подобно как в Киеве, придавало новгородской Церкви особое значение и уподобляло ее киевской.

Права, которыми пользовались иерархи по уставам Владимира и Ярослава, способствовали расширению их власти. Эти права, если и существовали в других местах Руси, то в Новгороде по своей приложимости должны были явиться значительнее. Грамота Всеволода о церковных судах, вероятно не была первым действующим памятником этого рода. В отношении судов, это –сколок с грамоты Владимира. Вероятно, грамота Всеволода была подтверждением того, что существовало прежде как старый обычай, может быть уже неоднократно, и до того времени выражаемый грамотами, до нас не дошедшими. Значительно было влияние, приобретенное владыками посредством суда на множество обстоятельств семейной жизни; немалое дело был надзор над важнейшим отправлением экономического быта – торговлею, все это давало им возможность показывать силу и власть помимо одной чисто духовной сферы. А все, что имело в Новгороде власть, силу и влияние, окончательно, по исконному народному понятию, надлежало исходить из народной воли. И отсюда необходимость избрания владыки на вече.

Об Аркадии, преемнике Нифонта, положительно говорится, что он был избран на вече в 1156 г., прежде чем получил посвящение от митрополита.³⁸⁹ Его преемником был знаменитый Иоанн. Половина XII века Русской Истории есть та эпоха, когда ослабело начало, связующее политический состав Русского мира и вместе с тем расширялась и укреплялась самобытность земель и более всего Новгорода. Иоанн был духовным защитником местной самобытности. Недаром, поэтому, и память его облеклась у новгородцев такими лучами славы. Личность его сделалась эпическою; в народном предании он стал покровителем Новгорода и его свободы… При духовной силе его молитвы, совершилось чудо Знаменской Богоматери над Суздальцами, – событие, которое и в последующие века оставалось живительным воспоминанием о древней народной славе и чести, вековечным свидетельством небесного благоволения к Великому Новгороду.

Это событие вместе с тем возвышало и достоинство владык вообще: потому что Иоанн содействовал славному чуду не только как лицо богоугодной жизни; молитва его была услышана и потому, что он носил владычный сан; и в последующие века верили, что молитва и благословение владыки поддерживают независимость и благополучие Новгорода. После Иоанна не было примера, чтобы в Новгороде кто-нибудь занимал место владыки не по воле новгородской. По смерти Иоанна избран был его брат, потом Мартирий из Русы. После своего избрания они были посвящаемы митрополитом. После Мартирия был избран в 1201 г. Митрофан. Тотчас после избрания он был введен во владычество и правил духовными делами, прежде чем митрополит, пригласив его для посвящения, бесспорно утвердил народный выбор. В 1211г. Новгородцы изгнали этого владыку и избрали другого, Антония. Но потом составилось у них две партии, – одна за старого, другая за нового владыку; спор предоставили разрешению митрополита, и первопрестольник русской Церкви решил, очевидно, в пользу (Митрофана) того, за кого было большинство (1220 г,). В Новгороде образовалось две партии; одна клонилась к перевесу монархического принципа в Церкви; она толковала о подчинении митрополиту; другая хотела, чтобы церковное управление сообразовалось с местною гражданскою свободою и независимостью. Когда в 1229 г. стали выбирать архиепископа, некоторые выразились так: «кого даст нам митрополит, тот нам и отец».³⁹⁰ Однако все-таки взяла верх партия народная; митрополиту не предоставили назначать архиепископа по своему усмотрению и митрополитом посвящен тот, кто был избран по жребию на вече. После татарского завоевали, Новгород оставался в гораздо большей независимости от завоевателей, чем другие земли. При таком положении и достоинство его местной Церкви возвысилось. Когда сами митрополиты и архиереи других земель не раз ездили к ханам в Орду испрашивать милостей и покровительства сильных нехристей, – новгородские владыки ни разу не испытали на себе этой необходимости. Их ограждала самостоятельность политического тела, где они правили духовной сферой. Достоинство архиепископа так поднялось, что вместо того, чтобы владыкам по делам ездить к митрополиту, митрополиты сами приезжали в Новгород. Так после смерти владыки Спиридона, для посвящения Далмата, в 1251г. митрополит Кирилл сам приехал в Новгород. Это повторилось в 1300 г.: митрополит Максим приезжал в Новгород для посвящения архиепископа Феоктиста.³⁹¹

Впрочем, эти посещения митрополитов для новгородцев были тягостны и убыточны: надобно было содержать их многочисленную свиту и дарить; а потому Новгородцы не настаивали на эту честь, и, после того, предпочитали отправлять новоизбранного владыку для посвящения туда, где находился митрополит. Так митрополит Феогност, в 1341 г. посетил Новгород, и летописец заметил, что это посещение было тягостно для Новгорода.³⁹² Поездки нареченных владык к митрополиту совершались только ради одного посвящения, а не для получения права быть владыками: нареченный правил епархией еще до посвящения, со дня своего избрания на вече.

Когда в XIV веке стали возвышаться московские князья, митрополиты, помогавшие всеми силами своего духовного призвания этому возвышенно, стали в то же время покушаться на подчинение своей власти Новгородских владык. В качестве верховных правителей всей русской Церкви, митрополиты домогались иметь за собою право апелляционного суда в духовных делах над новгородскими владыками; с своей стороны новгородские владыки старались удержать свою независимость и выхлопотать себе от константинопольского патриарха ограждение вообще от таких покушений митрополитов. В православной Церкви внешние знаки всегда были важны для внутреннего значения по своему символическому смыслу; тут являются у новгородских владык два отличия: крестчатые ризы и белый клобук. К сожалению, известия об этих отличиях очень сбивчивы и противоречивы. По одному летописному известию, владыка Моисей в 1353 г., посылал к патриарху пожаловаться на митрополита и получил от него грамоту за златою печатью и крестчатые ризы. Мы не знаем обстоятельно, что заключалось в патриаршей грамоте;³⁹³ летопись говорит только, что в ней были постановления о посвящении владык, об издержках по этому поводу и пр. Важно, что крестчатые ризы и грамота даны были новгородскому владыке именно после того, как он жаловался на митрополита: по-видимому крестчатые ризы, означая почетное отличие, имели связь с делом ограждения свободы новгородской Церкви от домогательств митрополита вмешиваться во внутреннее управление и суд; а золотая печать при грамоте означала всегда, что грамота дарует какие-нибудь преимущества; и уже одно то, что патриаршая грамота была с золотою печатью, заставляет предполагать, что в ней заключались благоприятные для владык правила, при которых они до известной степени выигрывали пред судом патриарха свое спорное дело с митрополитом. Но с другой стороны, о крестчатых ризах, которых значение соединяется как-то тесно с грамотою патриарха и с свободою новгородской Церкви, представляется в тех же летописях противоречие и недоразумение: говорится, что крестчатые ризы даны в первый раз новгородским владыкам – не Моисею от патриарха Филофея, а митрополитом Феогностом предшественнику Моисея, архиепископу Василию в 1346 г.³⁹⁴ Что касается до белого клобука, то известие о нем еще более исполнено недоразумений. Оно сохранилось не в древних летописях, а в особой повести, которая дошла до нас уже по поздней редакции и самый древнейший известный нам состав ее относится к концу XV века. Сообразно этой повести, белый клобук дан патриархом Филофеем владыке Василию и с тех пор сделался почетным отличием одежды новгородских архипастырей.³⁹⁵ Но ни эти отличия, не временные успехи владык пред патриархами – не доставили, однако, полной независимости новгородской Церкви по духу, господствующему в православии. Патриархи держались за старину и не решились нарушать древнего единства русской Церкви. Отделить епархию, прежде зависевшую от другой старейшей, без важных причин, было бы фактом, нарушающим принцип иерархической подчиненности, которая составляла сущность порядка церковного строения. Вслед за Моисеем, преемнику его Алексию, патриарх Филофей (который после отсылки крестчатых риз успел потерять, а потом снова приобрести свой сан) писал, что знак отличия, данный Моисею, касается только лица этого архиепископа, а не составляет вообще преимущества сана новгородских владык.

Причины, побуждавшие владык искать устранения новгородской Церкви от власти московских митрополитов, зависели от политических отношений Великого Новгорода к московским князьям. Новгородская Церковь охотно и всегда готова была признать над собою первенство митрополита, если только он не станет вмешиваться в управление, так как и Великий Новгород охотно и сознательно готов был признать над собою первенство великого князя – верховного главы русских земель,– с тем, чтобы великий князь оставил ему старую свободу. Но владыки – как Новгородцы по происхождению, постоянно были участниками политических дел, и поэтому должны были сочувствовать всякому патриотическому движению своего края, благоприятствовать его самобытности; а между тем митрополиты московские явно благоприятствовали стремлению великих князей подчинить единству верховной власти самостоятельность всех частей древней удельно-вечевой федерации. Когда Великий Новгород находился в хороших отношениях с великими князьями, и в церковном отношении между владыкою и митрополитом согласие не нарушалось. Так например – когда Великий Новгород был в союзе с великим князем Димитрием Ивановичем, – и митрополит Алексий ладил с Новгородцами, тогда избранный в Западной России в митрополит Киприан, приехал к ним с тем, что бы после смерти Алексия быть ему единым первопрестольником в России. Новгородцы отвечали, что они признают митрополитом того, кого признает великий князь московский.³⁹⁶

Так-то епархия новгородская оставалась в своей фактической независимости, признавая над собою старейшинство митрополита, но стараясь, чтобы это старейшинство выражалось только тем, что новгородский архиепископ должен был посвящаться от московского митрополита и состоять под его благословением. Даже и по смерти митрополита Алексия в 1371 г. новгородская церковь пребывала в добрых отношениях к Москве.³⁹⁷ В 1380 г. владыка Алекcий ездил в Москву к митрополиту Киприану, хотя Новгородцы вообще не любили Киприана, так как и великий князь не любил его. Но тут сделалось замешательство в митрополии: –великий князь московский в 1382 г. удалил от себя Киприана; у Димитрия был другой претендент на митрополичий престол: Пимен, который после смерти митрополита Алексия ездил в Царьград, – с умершим на пути кандидатом в митрополиты протопопом Михаилом или Митяем. Он, как говорили, воспользовался в Царьграде бумагами покойника и был посвящен патриархом Нилом. Заточенный великим князем по своем возвращении, Пимен по изгнании Киприана получил управление с честью, но вскоре великий князь стал им недоволен и просил патриарха посвятить в митрополиты суздальского епископа Дионисия. Дионисий в 1383 году был посвящен, но на возвратном пути задержан в Киеве князем Владимиром Ольгердовичем, сторонником Киприана. Таким образом было разом три посвященных митрополита всея Руси, тогда как должен быть один. Дионисий скоро умер в заточении; оставалось после него все-таки двое. В это-то смутное время, Новгородцы, поссорившись к тому же с великим князем, увидели случай утвердить свою церковную независимость и постановили правило, никогда уже не обращаться к суду митрополита; чтобы новгородский владыка имел право верховного суда безо всякой апелляции и судил по номоканону.³⁹⁸

По удалении владыки Алексея в уединение (1388 г.), избранного на вече в сан архиепископа Иоанна посвятил не Киприан, а Пимен в Москве. Власть последнего была нетверда. Неудивительно, что не желая потерять признания своего сана Новгородом, он не изъявлял притязаний своих предшественников. Оттого, из двух митрополитов, московского и западнорусского – Новгородцам выгодно было признавать московского. Но Киприан выиграл, наконец, свое дело против всех претендентов, и в 1389 г. сделался единым митрополитом. Тогда-то, не забывая, конечно, нерасположения, какое оказывали ему Новгородцы, Киприан энергически заявил права своего сана над новгородскою Церковью. В 1391 году он сам прибыл в Новгород и потребовал, чтобы Великий Новгород уничтожил свою грамоту 1384-года, называл ее противозаконною, домогался, чтобы новгородская Церковь подчинялась митрополичьей власти к признавала ее верховный суд.– «Нет,– отвечали ему Новгородцы, – мы уже крест целовали, как один человек; мы написали и попечатали грамоту, –души свои запечатали!» – «Я с вас сниму крестное целование – говорил им Киприан: – сам сорву у грамоты печати; я прощаю и благословляю вас, а вы мне дайте суд, как было издавна при прежних митрополитах». Новгородцы стояли упорно за независимость своей местной Церкви, и Киприан уехал с нелюбьем. Собственно, на деле подсудности митрополиту не было уже давно и до 1384 г. Постановлением этого года хотели только освятить то, что существовало прежде как обычай. Следствием отказа Новгородцев исполнить волю митрополита было то, что повод к возникшей после того войны великого князя с Новгородом был двойной: независимо от даней, которых уплаты требовал великий князь московский, война была объявлена и за права митрополита. Новгородцы, однако, уступили. В 1393 г. они отправили Киприану свою целовальную грамоту и приняли от него благословение.³⁹⁹ Они отказались от того, что делали самовольно вопреки уставам Церкви, подумали было поправить дело и выиграть его путем законным: отправили к патриарху Антонию послов просить утверждения своей духовной независимости. Но патриарх Антоний, как и предшественники его, не захотел нарушать единства русской Церкви; он объявил, что, по старине и по церковным правилам, Новгород должен состоять под властью общерусского первопрестольника.⁴⁰⁰ В 1395 году вместе с митрополитом Киприаном приехал в Новгород послом от патриарха вифлеемский епископ и привез Новгородцам назидательное поучение о покорности митрополиту. Замечательно, что Новгородцы, в надежде склонить патриарха, угрожали ему чрез свое посольство принять западную веру, если он не освободит их Церковь от власти митрополита. Неизвестно в каком тоне дана была эта угроза; вероятно, только как опасение за самих себя, а не как решимость поступить в самом деле таким образом. Но эта угроза не только не расположила патриарха делать угодное Новгороду, а напротив, должна была побудить самого патриарха быть настойчивее; в противном случае, исполняя волю Новгорода ради угрозы себе, он показал бы свою слабость. В 1401 г. Иоанн ездил к митрополиту советоваться о духовных делах, чего прежде не бывало; ни один владыка до того времени не ездил в Москву к митрополиту иначе, как только для посвящения.

Таким образом не отстоявши своей политической самобытности от притязаний московского великого князя, Новгород не отстоял и церковной от московского митрополита: и в том, и в другом случае действовало убеждение в необходимости сочетания своей отдельной местной самостоятельности с единством общего русского отечества. Это убеждение было слишком сильно для того, чтобы дать перевес местным интересам.

Однако в XV-м веке разделение митрополитии на восточную и западную дало было новгородской церкви временную независимость. Избранный владыка Евфимий II-й около пяти лет прожил без посвящения, не хотел принимать посвящения в Москве, и в 1434 г., когда в Москве нареченный Иоанн был еще не посвящен, принял посвящение от митрополита западного, Герасима, в Смоленске. Непоставленный от московского митрополита, Евфимий считал себя неподлежащим его власти, и в свое двадцатилетнее правление пребывал в независимости; по крайней мере, не видно никаких отношений подчиненности к Москве.

Но признание унии с римскою Церковью митрополитом Исидором в глазах Русских было нарушением древней святыни; видели наклонность к папизму и в преемнике Исидора – Григории. Это не дозволило новгородской Церкви следовать по пути, проложенному Евфимием, и владыкам Новгорода казалось невозможным более принимать посвящения от западных митрополитов. Сам Евфимий пред смертью послал просить прощальной грамоты у московского митрополита. Преемник его Иона принял посвящение в Москве. Этот владыка в важных делах относился к митрополиту московскому, как это показывает псковское дело: когда Псковитяне хотели было отпасть от управления и суда новгородского владыки, то тяжба их с владыкою была решена митрополитом.

Избрание владык зависело от веча; на этом вече участвовали не одни духовные, но и все миряне. В ХIII-м столетии на таком вече участвовал и князь;⁴⁰¹ но с конца этого столетия участие князя совершенно отстраняется. Вече по этому поводу собиралось во дворе св. Софии в Детинце. Обыкновенно собравшись, начинали «гадать», то есть рассуждать: кто достоин заступить место прежнего владыки. Всегда почти избирали трех кандидатов; жребий, как возглашение небесной воли, указывал, кто из трех должен получить архипастырский сан. В 1192 году при избрании архиепископа Мартирия положили на трапезу три жребия и послали слепца взять один из них.⁴⁰² При избрании Спиридона в 1229 г.⁴⁰³ посылали брать жребий княжеского сына.

Но были иногда случаи, когда прежде бывший владыка пред смертью или пред добровольным оставлением должности сам указывал себе преемников, из которых Новгородцам оставалось только выбрать. Так владыка Далмат указал на двух духовных лиц. Новгород при жизни его выбрал из них одного, и владыка благословил преемника себе своею рукою.⁴⁰⁴ Тогда из уважения к Далмату народный выбор пал на то лицо, которое было ближе к нему, без жребия. Так точно и в 1308 г., после удаления владыки Феоктиста в уединение, был по его указанию признан Новгородом и благословлен его рукою его духовный отец Давид.⁴⁰⁵ В 1330 г., после первого удаления Моисея, не упоминается о жребиях: Новгородцы, оставленные без владыки, долго не могли решиться, и восемь месяцев епархия оставалась без владыки; наконец, избран был Григорий Калька. После отшествия Моисея с архиепископского престола в 1359 году, положили на престол три жребия и говорили: «Не хотим избрания от человека, а желаем принять извещение от Бога, – кого Бог захочет и св. София». Точно также поступили и после удаления Алексия при избрании Иоанна в 1388 г.⁴⁰⁶ В то время, когда три жребия лежали на алтаре, иереи собором служили обедню, а Новгородцы стояли вечем у св. Софии; по окончании обедни, протопоп выносил два жребия по одиночке один за другим к народу. Тот, чей жребий оставался на престоле после выноса двух первых, делался владыкою. Тот же порядок выноса двух жребиев соблюдался и при избрании Сампсона в 1415 г.,⁴⁰⁷ и Феодосия в 1421, и Евфимия в 1423, и Евфимия второго в 1429 г.⁴⁰⁸

При избрании владыки не соблюдалась строгость иерархического достоинства; необходимо было одно: чтобы избираемое лицо было духовного звания; на степень его в этом звании не смотрели. О некоторых владыках известно, чем были они до избрания. Один только Моисей был избран из архимандритов; другие – как например, – Климент, Феоктист, Иоанн III-й, Феодосий, Иона, Евфимий лисьегорский – из игуменов; Давид, Феофил – из иеромонахов; Спиридон – из иеродиаконов; Антоний, Арсений Алексий, Сампсон, Евфимий – первые из простых чернецов, а Иоанн II-й и Василий – из белого духовенства. Звание брата Иоаннова – Гавриила, неизвестно; но достойно замечания, что он продолжал называться этим именем и уже впоследствии принял монашество и переименован Григорием. Следовательно, он был из белых. Василий был священник, но по наречении владыкою принял монашество и из Григория переименован в Василия: потому что тогда уже составилось понятие, что владыка должен быть монах. Избранные владыки были посвящаемы митрополитом последовательно в предшествовавшие чины до иеромонаха включительно; а если кандидат был иеромонах, то не нуждался в посвящении прежде в сан игумена или архимандрита, а прямо посвящался в сан владыки. Так, например, Сампсон в 1416 г. поставлен был от митрополита на второй неделе поста в иеродиаконы, в третью субботу поста в иеромонахи, а в средокрестопоклонную неделю, на другой день по рукоположении в священство, хиротонисан в архиепископа.⁴⁰⁹ Владыка Алексий, простой чернец и не Новгородец по происхождению (шестник), был сначала рукоположен от тверского епископа в иеродиакона и иеромонаха, а потом от митрополита во архиепископа.⁴¹⁰

Большая часть владык, если они были из монахов, оставалась с теми же именами, какие они носили до своего поставления; но некоторые, принимая сан владыки, не переменяли их, хотя уже и прежде были монахами и, следовательно, носили до того времени не мирское, а монашеское имя. Так чернец Емельян, после своего поставления, принял имя Евфимия; чернец Сампсон переименован в Симеона. Это не было правилом: предоставлялось поступать так и иначе.

Для управления духовными делами в Новгороде избрание казалось важнее самого поставления, и потому-то новоизбранный, какое бы звание он не носил, управлял церковью и судил со дня своего избрания, нося имя «нареченного» владыки. Немедленно после избрания, его возводили, что означало поручение ему духовного управления; он в то же время занимал владычные палаты. Архимандриты, игумены и все духовенство находились под его властью, хотя бы он был и ниже их саном. Не было срока, в который нареченный владыка непременно должен быть посвящен. Некоторые пребывали в таком положении несколько месяцев, как например Алексий и Иоанн – восемь: другие до года, как Феоктист, Моисей; иные более года и по нескольку лет, например Аркадий, Митрофан, Далмат, Климент – более двух лет; а Евфимий второй правил Церковью без посвящения около пяти лет. Арсений и Феодосий остались непосвященными. Промежуточное время между смертью или удалением одного владыки и избранием нового иногда обнимало несколько месяцев, например, по смерти Григория до избрания Mapтирия в 1193 г.⁴¹¹ – с 24 мая по 1 сентября; при избрании Василия (1330)⁴¹² и Симеона (1415)⁴¹³ – восемь месяцев, в других случаях около трех месяцев, а иногда тотчас избирали. Очевидно, что, во время длинных вакансий, должны были происходить запутанности и упущения в делах церковного управления, особенно когда управление и судопроизводство владыки в Новгороде касались разных ветвей общественного порядка.

Почти у каждого владыки был свой любимый монастырь: или тот, из которого он был возведен в сан архиепископа, или тот, который им самим основан во время своего владычества. Как на характеристическую черту новгородских владык, можно указать на то, что многие из них не умирали в своих должностях, но, чувствуя усталость от дел, удалялись добровольно в любимый монастырь. Таковы были Иоанн Попин (1130), Феоктист (1308), Моисей (1329– 1359), Алексий (1388), Иоанн III-й (1415). Из них в этом отношении особенно замечательна судьба Моисея. Пробыв пять лет (1324– 1329)⁴¹⁴ в сане архиепископа, он удалился в Колмовский монастырь, им сооруженный, а чрез двадцать три года опять вызван к управлению Церковью и, правивши ею семь лет, снова удалился в другой им же основанный монастырь на Сковородке оканчивать в уединении старческая лета.

Владыки, избираемые в свой сан по воле народа, тем самым уже, как и князья, завысили от народной воли; но история новгородской Церкви представляет только два примера изгнания владык. В 1211 году⁴¹⁵ был изгнан Митрофан. Он был поставлен с согласия веча, но прислан или рекомендован Всеволодом суздальским. Потому выбор его казался несвободен. Без сомнения он держался суздальской партии, и потому навлек на себя нерасположение князя Мстислава Удалого. Его низложили с владычества и сослали в Торопец, Мстиславов наследственный удел, а на место его избрали Добрыню Ядрейковича, под именем Антония. Это был приверженец народной партии, противной суздальскому влиянию; но когда Мстислав Удалой ушел в Южную Русь, то суздальская партия подала голос в пользу Митрофана. Стало двое владык; Новгородцы не знали, как разрешить путаницу, которую наделало вмешательство духовных дел в дела политические. Отдались на распоряжение митрополита. Митрополит, чтобы укротить вражду, утвердил Митрофана, как старейшего и прежде посвященного, Антонию же дал Перемышль; и Митрофан на челе своих сторонников, ездил просить у Юрия суздальского сына князем Новгороду. По смерти Митрофана, суздальская партия, не желая признавать Антония, избранного своими соперниками, избрала Арсения, монаха хутынского; но когда в 1225 г. выбрали князем черниговского князя Михаила Всеволодовича из Ольговичей, Антоний за ним вслед явился в Новгород, где у него были и приверженцы, и свойственники, как у новгородского уроженца. На его стороне права было более, чем на стороне его противника, который еще оставался непосвященным. Но как только Мстислав удалился, а вместо него явился Ярослав, подручник суздальского великого князя в Новгороде, (1226 г.) Антоний должен был оставить владычество; он удалился в Хутынь (1228). Арсений вступил в управление. Вслед, за тем Ярослав временно удалился из Новгорода: тотчас его любимец, нареченный владыка Арсений подвергся неблагорасположению противной партии. Осень была продолжительная: это считалось вредным для урожая. «Вот отчего так долго стоит тепло» – говорили Новгородцы: – Арсений выпроводил владыку Антония на Хутынь, а сам уселся, давши мзду князю». Бросились толпами на владычные палаты, выгнали Арсения, как злодея, пихая заворота; он мог бы поплатиться и жизнью, если бы не успел укрыться в стенах св. Софии от народного волнения.⁴¹⁶ Другое изгнание постигло в 1423 году игумена Феодосия, избранного в звание архиепископа. Два года он правил Церковью, а потом спровадили его в монастырь Клопский, откуда он был взят. Этот человек был иноземец (шестник); а Новгородцы предпочитали, чтобы владыка у них был туземец.⁴¹⁷ В обоих этих случаях с Арсением и Феодосием, изгнанные владыки были только нареченные; к посвященным народ имел более уважения, хотя по правам своим во власти они не различались.

Владыки новгородские были верховными правителями церковного порядка и судьями в духовных делах; они имели еще важное значение не только в церковных, но и в мирских делах. Опираясь на греческий номоканон и еще более на уставы древних русских князей, содержавшие не только в сокращенном виде привилегии из номоканона, но и несколько новых, владыки имели свое управление, свою сферу суда. Нам остался, хотя в позднейших списках, такой устав собственно для новгородской епархии: его приписывали князю Всеволоду Гавриилу (ХII века).⁴¹⁸ Под ведомством архиепископа были все люди церковные, принадлежавшие непосредственно по своим занятиям и образу жизни к церковному кругу; то были: монахи и монахини, попы, их жены и дети, церковные служители – свещегасы, сторожа, люди, лишенные средств пропитания по телесным недостаткам и питавшиеся от христианского милосердия, слепые, немые, хромые, калеки всякого рода; к тому же кругу церковных людей причислялись задушники – отпущенные на волю рабы, монастырские работники и работницы с их семействами, и наконец, изгои: во Всеволодовом уставе это слово объясняется тройственным значением – изгой может быть или попов сын, не умеющий грамоте, или задолжавший бесплатно купец, или холоп, выкупившийся из холопства; но кроме этого рода изгоев, по известию того же устава, к изгоям причислялся и князь, если оставался сиротою. Одним словом, все, что по своему положению требовало защиты, призрения, попечения, принадлежало ведомству владыки: к его надзору относились гостиницы и странноприимницы, которые в тот век содержались более с благочестивою целью. Наконец, управление и духовный суд владыки простирались на всю массу поселян – смердов, живших в софийских и монастырских имениях: тогда был повсеместный обычай, что умирающие думали избавиться от вечных мук отдачею села по душе в монастырь; сел таких было много и управление владычное имело большой объем. Все поселяне, добровольно водворявшееся на землях монастырских и софийских, оставались под управлением владыки по всем делам, пока жили на землях церковного ведомства.

Независимо от того, что непосредственно подлежало управлению и суду владыки, ему принадлежал суд вообще над всеми жителями Новгорода и новгородской земли в некоторых гражданских и домашних делах. Случаи эти определяются уставом. Когда муж заспорит с женою об имении, – решение принадлежало церковному суду; владыка разбирал и решал случаи развода; к владыке должны были относиться родственники, получившие наследство и не умевшие разделить его; суду его подлежали преступления против семейного согласия: – оскорбление родителей детьми, свекрови снохою, измена супружескому союзу, растление девиц, – противоестественные пороки, убийство похуление святыни, ограбление мертвых тел, чародеяние, волхвование: в разряд его входило зелейничество – искание и употребление трав (оно считалось тогда делом нечистым), – наконец языческие молитвы и обряды, наблюдаемые народом долго после принятия христианства, вопреки усилиям христианских пастырей. Из этого видно, что суд владыки простирался вообще на всю семейную жизнь; так как владыка решал дела о наследстве, то понятно, что влиянию его не посредственно подчинялась важнейшая часть гражданских дел. Всякое народное верование и народная забава находили в нем судию и обвинителя. Наконец, к довершению важности и влиятельности владыки на мирские дела, ему отдавалось право надзора над торговлею, жизненною стихией Великого Новгорода. Архиепископ имел право каждый год поверять торговые весы, пуды и скалвы , денежные весы (рублевые гривны); и когда оказывался обман, виновный судился как преступник против общества и подвергался потоку – казни всем Великий Новгородом; имущество его делилось на три части, и одна из этих частей шла в казну св. Софии; другая следовала церкви Иоанна-на-Окопах; третья – Великому Новгороду.

Доходы, которые шли владыке, назывались казною св. Софии. Это были доходы, получаемые с софийских имений, судебные пошлины и конфискации и, наконец, добровольные пожертвования. Сверх того, в древности от княжих судов отдавалась десятая часть судебных пошлин. Но эта десятина была еще в XII веке заменена особою суммою, которою положено собирать с определенных волостей Новгородской Земли. Так показывает устав Святослава.⁴¹⁹ Неизвестно, как производился такой платеж в то время, когда уже великокняжеские наместники, жившие на Городище, собирали княжескую часть судных пошлин, и платился-ли тогда этот замен древней десятины. Сверх всего этого, софийская казна получала плату за антиминсы, раздаваемые по церквам новгородской епархии, пошлину за посвящение духовных лиц, называемую «благословенная куница,» и пошлину с браков, называемую «новоженный убрус», которую собирали с мирян священники и препровождали чрез посредствующее начальство в софийскую казну. Наконец, владыка имел обычай ездить во Псков и, кажется, вообще по своей епархии; обозревал управление, творил суд в таких делах, которые по чему-нибудь не решались местными духовными властями и требовали приговора главного начальника духовного суда. За это владыка брал сумму, которая называлась «подъезд». Известно, что владыка в каждый приезд свой во Псков непременно брал свой подъезд со Псковичей. Неизвестно существовали ли какие-нибудь правила и сроки для поездки владыки в другие места по епархии, или же это бывало по случаю, и по произволу владыки. Правда, в 1331 г., владыка Василий явился в Торжок; но это могло быть и не с целью непременно посетить Торжок по делам; владыка мог тогда заехать туда проездом из Волыни, куда он ездил посвящаться от митрополита. Под 1369 г.⁴²⁰ встречается известие, что владыка ездил в Торжок: это было для посвящения церкви. Но в 1445 году владыка ездил за Волок просто для того, чтобы благословить новгородскую отчину и свою архиепископию и своих детей.⁴²¹

У владыки был свой штат – группа служилых людей, называемых софийскими боярами и детьми боярскими, и множество прислуги из людей софийских имений. Все они носили прозвание общее, как для больших, так и малых – «софьяне». Бояре и дети боярские владели данными им в кормление софийскими волостями. Из них одни составляли собственный штат владык, и некоторые носили названия, подобные тем, какие употребительны были при царствующих особах, например, «стольники», «ключники» – заведовавшие домашним хозяйством, «казначей» – лицо важное, сохранявшее софийскую казну. Другие «Coфийские дьяки» – занимались делопроизводством. Третьи – «детские» – были на посылках. Боярам и детям боярским поручались софийские имения в управление по волостям в разных сторонах Новгородской земли. Из них избирались владыкою «десятинники», которые ездили беспрестанно по епархии и творили суд и управу вместо владыки. Сообразно этим должностям и вся епархия разделялась на десятины. В городах были соборные протопопы, имевшие начальство над духовенством. Иногда посылались такие протопопы по делам от архиепископа вместо мирских должностных лиц, особенно когда дело было такого рода, что требовало богослужения. В Новгороде было семь соборов. Во Пскове было четыре; в 1461 г. основан был пятый.

Наконец, влияние владыки, независимо от суда, простиралось вообще на политические дела Великого Новгорода. Великий Новгород со всею землею состоял под покровительством св. Софии; был, так сказать, в некотором смысла ее волостью, и Новгородцы, вместо того чтобы выразиться – «умрем за отечество, за свою землю», говорили: «умрем за св. Софию». Успех на войне приписывался силе св. Софии;⁴²² военные действия предпринимаемы были по благословенно владыки.⁴²³ Владыка был, так сказать, живым выражением этого отвлеченного понятия. Договоры и важные постановления заключались с благословения владыки и с его совета. В особенности Владыка мог повертывать дела Великого-Новгорода по своему желанию, если сам был человек с энергическим характером. Владыки исполняли нередко политические дела за целый Новгород, например, – ездили на челе посольства приглашать князей⁴²⁴ и по случаю разрыва условливались о мире с соседями. Так в 1281 г. по поводу ссоры Новгорода с князем Димитрием Александровичем Новгород посылал к нему на переговоры с мольбою своего владыку, как представителя Новгородской Земли.⁴²⁵ В 1333 г. владыка Василий отвозил великому князю Ивану Даниловичу выход и домогался отступления присвоиваемых московским князем слобод.⁴²⁶ В 1386 г. владыка Алексей заключать мир с великим князем московским Димитрием Ивановичем и отвозил ему 8,000 р.⁴²⁷ В 1397 г. по благословению владыки Иоанна III-го заключено перемирие со Псковом.⁴²⁸ Тот же архиепископ устраивал примирение с великим князем: Великий Новгород уполномочил на это дело владыку от своего лица. На следующий год, когда великий князь Василий Димитриевич стоял упорно за присвоение себе Двинской области, Новгородцы, решившись идти против него, испрашивали благословения владыки. Пред последней катастрофой Новгородский владыка Феофил вел сношения с великим князем от лица Великого Новгорода.

Не только в отношении великих князей, но и в сношениях с чужеземцами, голос владыки имел важность. В 1339 г., при заключении мира с Шведами, вместе с новгородскими послами отправлен был посол и от владыки.⁴²⁹

Владыки нередко были укротителями внутренних междоусобий и примиряли враждебные партии. Пример этого является в 1218 г.,⁴³⁰ когда владыка умирил вражду князя Всеволода с Твердиславом. В 1418 г.⁴³¹ владыка Симеон остановил волнение простого народа против бояр.

Не одни владыки, но и другие духовные сановники были призываемы на совет. Духовенству вообще поручали дела политические, например, в 1134 г., игумен Исайя ходил послом в Киев.⁴³² В 1333 г., на челе посольства ко князю Ивану отправлен был архимандрит.⁴³³ Архимандрит юрьевский, один из всех монастырских настоятелей, носивший титул архимандрита, был первым лицом после владыки, его помощником.

Нравственное влияние владык и вообще духовенства на общественные дела увеличивалось еще и от того, что все дела совершались по его благословению и под присягами. Когда обстоятельства требовали изменения, тогда то, что прежде утверждено было присягою, только владыка мог разрешить и успокоить совесть.⁴³⁴

Если в Новгороде достоинство владыки имело значение самого почетного и нередко как бы верховного лица всей земли, во Пскове видно постоянное стремление оторваться от власти новгородского владыки и беспрестанные столкновения как с личностями владык, так и с механизмом их управления. С ХIV-го века является непрерывный ряд недоумений и неудовольствий между Псковом и владыками. В 1307 году происходило немирье у Псковичей со Феогностом, неизвестно по какой причине. Во время распри с Новгородцами за князя Александра Михайловича, владыка Моисей держал сторону своего города и не давал Псковичам благословения. Когда владыка Моисей удалился от дел, Псковичи хотели воспользоваться временем: пока еще не было нового владыки, они выбрали себе особого кандидата в местные епископы, Арсения. В то время Псковичи имели особого князя и склонялись признавать покровительство Гедимина. Тогда новый новгородский владыка отправился на Волынь к митрополиту Феогносту для посвящения. Явились и псковские послы с своим Арсением, и просили митрополита посвятить его особо епископом в один Псков; но митрополит отказал. Открывается, что Псковичи были недовольны тем, что владыка управлял во Пскове чрез своих подручников; а когда приезжал сам во Псков, то брал подъезд, и такие поборы казались Псковичам обременительными. Не так владыка, как окружавшие его лица, надоедали Псковичам своими вымогательствами. С владыкою Василием Псковичи были долго в очень дурных отношениях: неудача посвятить себе особого епископа раздражила обе стороны – и Псковичей, и Новгородцев с владыкою. Василий по своем избрании посетил Псков в 1330 г;⁴³⁵ но потом семь лет не приезжал владыка во Псков. Когда он прибыл в этот город в 1337 и по старым обычаям потребовал суда, то Псковичи отказали ему, и Василий проклял Псков.⁴³⁶ Взаимное нерасположение продолжалось до 1352 года.

Тогда сделался мор во Пскове, и Псковичи отправили посольство звать Василия и просить его благословения. Василий приехал и благословил Псков. Пребывая долгое время без владыки, Псковская Земля в это время должна была неизбежно терпеть запутанность и остановки в течении церковных дел: в поставлении священников, в церковном управлении и судопроизводстве.

Владыка был необходим для Псковичей; и потому как ни упрямились Псковичи, а всегда дело кончалось тем, что сдавались и просили благословения. Таким образом Псков в церковном вопросе занимал, такую же роль в отношении новгородских владык, как Новгородские владыки в отношении митрополитов. Как новгородские владыки напрасно хлопотали у патриарха о независимости новгородской архиепископии от митрополита, так Псковичи напрасно хлопотали у митрополита об освобождении от новгородского владыки. Во время спора Новгорода с митрополитом Киприаном, в копце. XIV-гo века, Псковичи склонялись к митрополиту; и когда в 1395 году, вместе с патриаршим послом, Киприан во второй раз посещал Новгород и оказывал неудовольствие на владыку Иоанна и на всех Новгородцев, обошелся ласково с послами ото Пскова, которые привезли ему поминки, и благословил весь Псков. Тогда Псковичи отправили своих священников ставиться не к новгородскому владыке, а к митрополиту, и митрополит исполнял их желание.⁴³⁷ Как Новгородцы должны были покориться митрополиту, так и Псковичи – новгородскому владыке. Владыка продолжал управлять церковными делами Пскова, но назначал своих наместников и печатников из природных Псковичей, а отнюдь не из Новгородцев. При Евфимие в 1434 году произошла большая ссора у Псковичей с владыкою. Духовенство псковское на самом деле присвоило себе право управляться независимо и делать свои постановления. Теперь владыка держал во Пскове своего наместника, Новгородца, а не Псковича, – который начал придираться и находить незаконными разные письменные постановления, составленные во Пскове и рядницы (договоры). Владыка прибыл во Псков и потребовал подъезда; но Псковичи жаловались, что он приехал не в свое обычное время, и не хотели давать ни суда, ни подъезда. Псковичи жаловались на наместника, а владыка находил его правым, требовал подъезда с попов.

Дело дошло до драки: Псковичи побились с «софьянами» и Евфимий уехал изо Пскова, с гневом, не принявши даже поминка, который по обычаю подавался владыке, от города, во время его посещения. Впоследствии, когда Псков и Новгород сблизились, владыка Евфимий был во Пскове принят с честью (1449), и получил свой подъезд беспрекословно. В 1458 году он тоже был принят радушно.

При его преемнике Ионе, Псков был чрезвычайно вооружен против своего владыки, и явились снова покушения отторгнуться от новгородской епархии. В 1464 году Псков отправил к великому князю посольство, просить, чтобы он велел митрополиту поставить во Псков особого владыку. «Это дело великое – отвечал Иван – мы будем мыслить о том с нашим отцом митрополитом, а отец наш пошлет созвать наших богомольцев, своих детей – архиепископов и епископов; и если то дело будет подобно, а ваши послы у нас честные люди будут, то мы и сделаем вам, как пригоже будет». Однако, в 1466 году, Псковичи помирились со своим владыкою и постановили, чтобы ему ездить по старине во Псков и брать свою пошлину, т. е. обычный побор. Владыка Иона прибыл во Псков, взял свой подъезд со священников, пробыл там с неделю и уехал честно. Но чрез три года неудовольствие опять возобновилось. Уже давно Псков был город с свободным управлением, но жалел о том, что остается без собственного епархиального начальства: духовенство там позволяло себе делать самовольные распоряжения, а мирская власть вмешивалась в церковные дела. Еще в 1395 году митрополит Киприан обличал Псковичей, что миряне судят попов и казнят их в церковных вещах. Суд святителя был непостоянен – случались отступления от порядка, требующие немедленного распоряжения: тогда вече присваивало себе право суда; – например, некоторые духовные, овдовевши женились в другой раз и оставались на священстве: нельзя было признавать таких священниками, дожидаясь приезда или решения владыки.⁴³⁸ В таких и подобных случаях вече присваивало себе право отставлять их от должности. Митрополиты запрещали такое вмешательство. Духовенство, оставаясь без собственного владыки, с одной стороны роптало на его наместников, на поборы и налоги, на недостаток правосудия; с другой – на мирян, на вече, которое нарушало неприкосновенность прав сословия. Когда в 1469 году случился неурожаи и недостаток хлеба, псковское духовенство решилось устроить собственное самоуправление, и, собравшись со во всех пяти соборов Пскова на вече, объявило так: – «Видите, сыны наши, что по нашим грехам, Бог посылает нам с небеси, ожидая нашего обращения! Мы теперь промеж себя хотим, по правилам св. отец и апостол, поддержать крепость во всем служении священников и устроить свое управление, – как нам священникам жить по номоканону; а вы, сыны, будьте нам поборниками. Правителя в нашей земле нет: нам трудно держать промеж себя крепость; вы же, дети, вступаетесь в церковные дела миром – не по правилам святых апостол и святых отец; и теперь мы, сыны, хотим и против вас поддержать духовную крепость». Вече им дало такой ответ: – «Вы про то ведаете, Божие священство, а мы вам поборники». Тогда они составили грамоту о самоуправлении, выписавши правила из номоканона: как следует управляться в церковных делах, применяясь к церковному законоположению вообще. Грамота эта была положена в ларь в церкви. Выбрали двух правителей церковных из священников (одного из города, другого из Завеличья), как бы сообразно двум посадникам, управлявшим гражданскими делами. Но не было ни согласия, ни порядка. На одного из этих поставленных церковных правителей – священника Андрея Козу, поднялись клеветники, обвиняли его пред вечем. Андрей Коза убежал ко владыке в Новгород и таким образом изменил затеянному делу при самом его начале. Владыка Иона прибыл во Псков. Город должен был принять его с честью. Сначала Иона был ласков, служил обедни у Троицы, читал синодик на поминовение усопших; а потом стал призывать к себе священников, составлявших грамоту, спрашивал также и посадников. «Кто смел, – говорил он, – учинить это без моего ведома? Я сам хочу судить здесь, а вы что выдумали? Раздерите эту грамоту» – «Ты сам, – отвечали ему Псковичи, – отче-владыко, ведаешь, что тебе здесь нельзя часто быть, а случаются дела, что тебе нельзя управить скоро; в последнее время от того делалось большое смущение церквам божиим и церковным делам, и священникам, так что и сказать тебе нельзя всего; – те, которые творили бесстудства, сами то ведают: потому-то мы выписали из номоканона грамоту и положили в ларь, по вашему же примеру, как ты, господин, и прежняя братия твоя, когда были в дому св. Троицы, судили, повелевали и благословляли священников всех пяти соборов, с вашим наместником править всякая священнические дела по номоканону», – «Я, – сказал владыка – должен буду спросить об этом митрополита Филиппа всея Руси и тогда вам дам ответ ,– как он повелит управить то дело. И сам я слышу от вас, дети, что это христианству сильно и развратно, и Божиим церквам мятежно, а иноверным радостно, и видя христиан, живущих в такой слабости, будут они чинить нам укоры за наше небрежение». Псковское духовенство, в ожидании митрополичья решения, мирно рассталось со своим владыкою. Иона благословил Псков, и священники отдали ему требуемый подъезд без отговорок.

В Феврале 1469 года выехал владыка, а в октябре прислал во Псков грамоту от митрополита. Из ней видно было, что Иона жаловался на Псковичей, как на непокорную свою паству. Вместе с грамотою первопрестольника русской Церкви пришло повеление и от великого князя. «Дети мои, священники и миряне-Псковичи, – писал митрополит, – положите управление священническое на своего богомольца архиепископа; ваш государь, великий князь это вам повествует, и Филипп, митрополит всея Руси, вас сыновей своих, весь Псков благословляет. Искони дело то предано управлять святителю, и вам архиепископ шлет вместе с нашим человеком и своего, по имени Автонома, приказывает ему сказать вам тако: благословляю вас – священство и весь Псков, своих сыновей! Если святительские дела положите вы на мне, то сами увидите, как я поддержу, лучше вас, крепость церковного управления и священников!» Псков принял благословение митрополита вместе с благословением своего владыки, принял и слово своего господина великого князя. Собралось вече; на нем были все священнослужители; они отложили все церковное и священническое управление по номоканону, 5-го января вынули из ларя положенную грамоту, составленную самовольно на основании номоканона и разодрали ее. Один год и два с половиною месяца лежала она в ларе. И должны были Псковичи отказаться от попыток управлять самобытно своею местною церковью, так как за семьдесят пять лет перед тем Новгород должен был отказаться от таких же попыток утвердить самобытность новгородской епархии и независимость ее от первенства митрополита всероссийского. После торжества своего, новгородский владыка Иона так круто повернул свое управление надо Псковом, что возбудил ропот, который отразился в тоне Псковской Летописи. Летопись упрекает его, что он, вопреки правилам номоканона, призывал к себе изо Пскова вдовых священников и диаконов, и, даром что прежде сам вооружался против священнодействия вдовцев, теперь стал давать им позволение священнодействовать, а за то брал у них по рублю от печати (которою укреплялась позволительная грамота).

Вероятно, здесь лично был виноват не сам владыка, а его должностями лица – дьяки; потому что владыка был дряхл и уже приближался ко гробу. Тем не менее это обстоятельство послужило поводом, что личность Ионы совершенно иначе отпечатлелась в воспоминаниях Новгородцев, чем у Псковичей: у Новгородцев он был святой муж, у Псковичей сребролюбец и мздоимец. После падения независимости Новгорода, у Псковичей встречаются прежние черты посягательства мирского веча на неприкосновенность духовенства. Так в 1495–1496 г. получено требование от великого князя, чтобы Псков помогал ему в войне с Немцами. Псковское вече, приговорив с десяти сох по одному конному человеку в рать, требовало того же с земель, находившихся во владении духовных особ; когда духовные стали сопротивляться, указывая, что по номоканону с церковной земли не следует «рубить», тогда степенные посадники, Яков Афанасьевич Брюхатый да Василю Онимахович, держали некоторых попов и дьяконов в одних рубахах на вече и даже грозили бесчествовать их кнутом, который тогда уже и во Пскове входил в употребление.⁴³⁹

Некоторые из личностей владык выказываются более других характерными чертами; они унесли с собою в потомство память об особенном уважении к ним народа. Таковы были из древних епископов известные своим поучением, Лука, Никита и Нифонт. Никита был вначале инок печерский. Откуда он был родом –неизвестно. В Печерском монастыре он выдержал искушение от бесов, одно из самых характеристических. Сделавшись новгородским владыкою, кроме благочестивого и строгого жития, Никита прославился двумя чудесами. Было знойное лето; дождя ни капли не было. Земля была суха, как камень; былинки не вырастало. Собрались Новгородцы к владыке и стали просить его, чтобы он помолился. Никита изрек им учительные словеса о исправлении жития, а потом воздвиг руки горе, – и вдруг дождь полился на землю. В другой раз было такое чудо. Сделался пожар. Сбежались люди гасить, по поднялся сильный ветер. Пламя разливалось во все стороны. Люди были в смятении, сами не зная куда деваться от угрожающего огня. Слышался плач и рыдание. Сказали об этом Никите. Никита помолился; и пламя внезапно угасло; и люди остались без вреда и прославили Бога, Никита ознаменовал себя и духовною браниею против врагов Церкви, которые в тот век должны были быть никто другие, как сторонники язычества, еще не искорененные на севере.⁴⁴⁰

Владыка Нифонт отличался своим энергическим характером, показанным тогда, когда, при избрании в сан русского митрополита Клима Смолятича, без патриаршего посвящения, защищал власть константинопольского иерарха надо всею русскою Церковью, против возникшего стремления утвердить независимость русской Церкви самобытно и отдельно.

Память Иоанна тесно соединилась с эпохою славы Новгорода, с чудом знамения Пресвятой Богородицы и защитою свободы от покушения рождающегося самовластия в Восточной Руси. Как памятник его духовых подвигов, переходила в Новгород из рода в род легенда о борьбе его с искусителем. Подражая древним аскетам, Иона изнурял себя молитвою и постом, запирался в узкую впадину или чуланчик, где едва мог поворотиться и там предавался богомыслию, презирая неудобства и томления, которые претерпевала его плоть. Бес, который, как известно, всегда старается развлечь и отвлечь от молитвы благочестивых тружеников, делал ему разные споны (помехи). Был у владыки круглый медный сосуд, с двумя носками, висевший на цепи в маленькой впадине с внешнею щелью для стока воды. Этот сосуд служил для владыки умывальником. Впадина затворялась дверцами от холода, проникавшего в щель. Все это и теперь показывается в Новгороде. Однажды, когда святой муж ночью стоял на молитве, бес вошел в сосуд и начал плескаться водою, чтобы перервать молитву старца праведного. Иоанн уразумел бесовские козни, подошел ко впадине и осенил крестным знамением сосуд; бесу некуда было выскочить; он пробил дыру в сосуде, но крестное знамение крепче меди: все-таки не выскочил бес и стал проситься; тяжело было отверженному духу под крестным знамением. Иоанн потребовал, чтобы он превратился в коня и свозил его в Иерусалим так скоро, чтобы в одну и ту же ночь можно было воротиться в Новгород. Велика была сила крестного знамения у праведника. Бес повиновался. Он явился в образе черного коня пред кельей Иоанна. Владыка сел на него и помчался быстрее ветра по воздушному пространству. Он прибыл в Иерусалим к церкви Воскресения. Церковные двери сами собою отворились; лампады сами собою зажглись во храме; святой поклонился гробу Христову и прочей святыни, и опять сел на своего волшебного коня и на рассвете конь принес его в Новгород. Святой отпустил беса. «Смотри же, отче, – сказал бес – никому об этом не рассказывай! А то я тебе великую пакость сочиню»! Верно, бесовское самолюбие не могло выносить, как над ним, духом гордыни, будут смеяться и радоваться тому, что он попался впросак. Однажды владыка был с честными игуменами и священниками на беседе и сказал: «Я знал единого человека в Великом Новеграде, который в одну ночь был во Иерусалиме, поклонился гробу Христову и воротился назад». Хотя он и не сказал, что это был он сам, и ничего не упомянул о бесе, но лукавый и к этому придрался, и стал творить великие пакости Иоанну. Стало Новгородцам представляться, будто из келии честного архиепископа выбегает блудница; а некоторым, когда приходили они в келию владыки, воображалось то девичье монисто, то башмаки и женские одежды. Все это бес им в мечте показывал. Когда многие видели подобное и во всем Новгороде стали думать дурно о поведении владыки, новгородское вече решилось наконец прогнать его. «Как можно – вопили Новгородцы – на апостольском престоле терпеть блудника!

Изгоним его!» Толпа с таким намерением бросилась ко владычному дому, а бес в это самое время в образе девицы выбежал из дома. Народ бросился в погоню, но не догнал; однако все видели девицу и этого казалось достаточно. Вытащили святого мужа из кельи. Напрасно он в недоумении вопил: «Что это значит, дети мои?» Новгородцы поругались над владыкою и потом произнесли над ним такой приговор «посадим его на плот и пустим по Волхову; пусть выплывет из города нашего вниз по реке, куда волна занесет его!» И вот владыку привели на большой (Великий) Волховский мост, подогнали к мосту плот и ниспустили его на плот. Бес был очень доволен. Владыка, ставши на плоту, поднял очи к верху и произнес: «Господи, не поставь Новгородцам этого в грех: они сами не ведят, что творят!» Вдруг плот понесло против течения вверх по Волхову. Как только увидали Новгородцы такое чудо, тотчас и догадались, что Иоанн невинен, что все виденное ими есть одно бесовское мечтание. Толпа пошла к св. Софии и поручила всему освященному собору идти со крестами и образами по берегу Волхова за владыкою и просить его возвратиться на свой святительский престол. Духовенство немедленно пошло со крестами и образами; несли икону Пресвятой Богородицы. Весь Новгород – старые и малые – выбежали на берег с обеих сторон. Новгородцы кричали: «Возвратись, честный отче, великий святителю, Иване! Возвратись на престол свой, не оставь сиротами чад своих, не поминай нашего согрешения пред тобою». Плот, на котором стоял владыка, плыл по воде тихо и торжественно в уровень с крестным ходом. Напротив выходил другой крестный ход из Юрьева монастыря, где увидали грядущего к ним владыку и спешили с честью встречать его. Какой-то юродивый известил о том архимандрита: прибежал к нему и сказал: «Скорей ступай встречать; святитель Божий Иоанн архиепископ Великого Новагорода и Пскова к нам плывет!» Плот остановился, не доходя до Юрьева у левого берега. Духовенство и все Новгородцы стали просить усерднее, слезами омывали ноги его, брали в руки концы одежды его и творили ими на себе крестное знамение. Святой был незлоблив душой, простил всех и благословил всех. После того владыка отправился в Юрьев монастырь со всем духовенством, и весь народ последовал за ним. Там совершил он молебствие и воротился в Новгород с великою честью и славою. Тогда он рассказал перед всем новгородским народом от начала до конца свою дивную историю с бесом и кончил рассказ таким мудрым нравоучением: «Чада! творите всякое дело с испытанием; да не будете прельщены диаволом, чтобы не судить добродетели по зависти злобы. Тогда и сами будете повинны суду Божию; а впасть в руки Бога живого страшно!» Все Новгородцы приговорили на том месте, где владыка на плоту пристал к берегу, поставить каменный крест на память грядущим поколениям. Радость была всеобщая, а бесу скорбь и безмерное посрамление.

В XIV-м веке владыка Моисей приобрел уважение современников строгою жизнью, благочестием, смирением и деятельностью. Родом он был Новгородец. Получив в детстве книжное воспитание, которое располагало созерцательные натуры к монашеству – тогдашнему идеалу совершенства, он ушел из Новгорода в Тверскую землю и постригся в Отроче монастыре в Твери. Его родители и родные, узнавши, где он, убедили его перейти, по крайней мере, хоть на родину. Моисей поселился в Богородицком монастыре на Коломце, а потом перешел в Колмово, где уже спасался его родной дядя Макарий. Здесь Моисей положил начало Колмовской обители. Отсюда, за постнические добродетели, взяли его архимандритом в Юрьев монастырь. Будучи архимандритом, Моисей был нелюбоначален и склонялся к уединенно и молитве. По смерти архиепископа Давида его избрали владыкою. Его посвящал святой митрополит Петр. По известию жизнеописателя Моисеева, во время своего владычества, он нанимал книжных писцов переписывать священные книги и распространял по церквам, созидал монастыри и церкви, наделял их иконами и утварью, и в то же время был помощник и заступник нуждающимся, не боялся говорить правду сильным и богатым, и всех учил пребывать в мире и единении. В 1329 г. Моисей отдался своей склонности к созерцательной жизни, оставил престол св. Софии и удалился в Колмовский монастырь. Место его заступил Василий Калька из белых священников, принявший монашество уже после своего избрания в сан владыки, человек деятельный, известный тем, что построил каменный город около Детинца. Чрез двадцать три года после смерти Василия, Моисей снова призван был на престол св. Софии. Маститый старец с энергией защищал свободу новгородской Церкви от притязаний московского митрополита. Ему не суждено было, и он сам не хотел окончить жизнь в звании владыки. В 1359 г. он снова удалился в монастырь Михаила Архангела на Сковородке и умер в 1362 г. По смерти признали его святым. Оба раза, когда он покидал управление, Новгородцы убедительно просили его остаться, и так дорожили им, что в первый раз после его удаления восемь месяцев не решались выбирать другого архиепископа.

В конце XIV-го и в начале XV-гo века выдается резко личность Иоанна II-го. Он был пастырь энергический, имел влияние на политические дела, защищал независимость новгородской Церкви и Великого Новгорода и претерпел за то временное заточение в Москве. Великий князь злобился на него за благословение, дарованное Новгородцам на войну против него.

В ХV-м веке светлеются одна за другою личности Евфимия II-го и Ионы. Эти личности замечательны для нас и потому, что о них сохранились довольно подробные жизнеописания, составленные современником Пахомием Сербом, представляющих много интересных подробностей о тогдашней жизни вообще.

Евфимий был сын новгородского служителя у церкви св. Феодора – по имени Михея и жены его Анны. Рождение Евфимия описано в его жизнеописании на подобие многих древних рассказов, где представляется, что богоугодившие мужи рождаются от престарелых родителей, и посылаются им, по силе их молений, от Бога, как милость. Михей и Анна дожили до старости и грустили, что у них нет детей; они беспрестанно ходили просить о чадородии Пресвятую Богородицу к одному из образов ее в своей церкви. По таким молитвам, Анна родила сына, окрещенного под именем Ивана. Родители принесли младенца в ту церковь, где, до его рождения, долго молились о его существовании. Положили его пред образом, отдавали его в дар Пресвятой Богородице и так говорили: «Вот тебе, царица Владычица, то, что ты нам даровала, приносим тебе; как прежде мы изрекали устами нашими печаль свою пред тобою, так теперь приносим тебе и радость нашу! Соблюди его». Черта эта, вероятно, указывает на существовавший у благочестивых людей обычай отдавать детей Богу в самом их младенчестве. Бывало же, что родители продавали детей в рабство: после того, они уже теряли над нами свои родительские права. Подобное было и здесь: ребенок, положенный таким образом перед иконою не принадлежал более своим родителям, а делался собственностью того, кому власть родительская передавала свое естественное право над ним. Собственно родители, отдавши дитя свое Богу подобным образом, не должны были уже и брать его назад; и потому жизнеописатель Евфимия счел нужным пояснить, что младенец не мог существовать без матери, и, следовательно, только необходимость заставила родителей взять к себе то, что уже было им более не свое. Когда ребенок подрос, родители отдали его в научение. Чтение божественных и церковных книг было его исключительное духовное воспитание, так что он не читал ничего, кроме книг духовного содержания, и ни в чем более не упражнялся, кроме такого чтения, и вообще занятие, ведущих к богомыслию (обыче же во инех не упражнятися, разве еже в божественная ведущих). Настроенный таким чтением, молодой Иван в пятнадцать лет возраста пожелал удалиться в монастырь. Это было естественно, когда он с нежного возраста должен был сродниться с тою мыслей, что родители, тотчас после рождения уступили его Богу и он не мог избрать никакого другого жизненного пути, кроме монашеского, считавшегося наиболее богоугодным. Жизнеописатель, для придачи своему святому большей степени небесного влияния на его жизнь, говорит, будто он не знал о призвании, приготовленном для него родителями в младенчестве.

Пред тем незадолго как-то иноки Евфросин, Игнатий и Галактион, по частому обычаю того времени, вышли из монастыря, где были, и основали пустыню или киновию в Вяжищах посреди лесов и болот. Высшая сила руководила ими. Когда они пошли искать удобного места для пустынножительства, то дали себе зарок, что будут странствовать, пока им не будет указано свыше, где им оставаться. И вот, проходя по лесу, ощутили они приятный запах; то было их знамение, что в этом самом месте Богу угодно указать им приют; тут скитальцы построили себе келью и часовню. К ним пришел священник по имели Пимен. Так как после этого было кому у них совершать богослужение, то деревянная часовня перестроена была в церковь и посвящена во имя святителя Николая. Обыкновенно, вновь заводимые уединенные пустыни никак не укрывались от взоров человеческих, как того хотели основатели. Напротив, туда-то народ и приливал под впечатлением тогдашней набожности, любившей новые пустыни. Это было тем естественнее, что место, где они поселились, находилось в двенадцати верстах от Новгорода. Этим четырем подвижникам жизнеописатель Евфимия приписывает основание Вяжищенской обители, но из межевой границы юрьевского монастыря 1321 г. существование Вяжищенского монастыря видно еще в XIV веке и следовательно, если эти иноки действительно были основателями обители в Вяжищах, то разве обители некогда уже существовавшей, но разоренной или оставленной в запустении. Кругом были малые поселения и имения новгородских бояр. Один из таких бояр, живший в своем селе, стал посылать братии пищу; потом случился у него на теле веред; он помолился Николаю чудотворцу; – веред прошел. Боярин пришел в Вяжищенскую киповию, – а церковь в ней посвящена св. Николаю. Боярин заключил, что он исцелением своим обязан чудодейственному покровительству святого над этим храмом и записал в монастырь свои села, прилегавшие к месту, где стояла обитель. Когда монастырь, таким образом, получил обеспечение, стали приходить в него подвижники. Братия множилась. Туда-то пришел и молодой Евфимий. Пимен, бывший в монастыре уже игуменом, постриг его. Евфимий живучи там, скоро приобрел известность по своему уму и познаниям. В том веке умственное дарование под монашескою рясою легче всего привлекало к себе уважение, потому что все интересовались тем, что происходило в монашеском кругу необыкновенного. Достигла весть о Евфимии до владыки Симеона. Симеон потребовал его к себе, полюбил молодого человека и сделал его своим казначеем, звание очень важное. «До того времени, – говорит жизнеописатель, – звание это давалось мирянам; а над Евфимием был первый пример, когда оно дано монаху». После смерти Симеона возведен был на архиепископство Евфимий Первый. Инок Евфимий, видно, не сошелся с новым владыкою: он оставил должность и удалился в Хутынской монастырь; но через несколько времени старцы монастыря на Лисьей Горке пригласили его к себя в настоятели. Такие примеры призвания на игуменство из чужого монастыря были исключением из обычая, по которому игумен монастыря выбирался братией из среды себя. Вероятно, Евфимий был приглашен или потому что личность его стала везде известною, или же оттого, что быть может монастырь на Лисьей Горке зависел от Хутынского. Приобревши уважение между Новгородцами, как умный и ученый, по тогдашним понятиям, духовный, по кончине Евфимия I-го, игумен лисьегорский поставлен был в число трех кандидатов, на достоинство преемника умершему. По обыкновенному порядку, стали выносить из св. Софии запечатанные жребии; Евфимьев остался на престоле. Толпа народа с духовенством отправилась на Лисью Горку и с торжеством привезла его во владычные палаты. Евфимий отрицался, говорил, что недостоин такого высокого сана. Это нравилось народу, считалось добродетелью; очевидно, каждый владыка должен был говорить таким тоном.

Евфимий был единственный владыка, избегнувший посвящения от московского митрополита с тех пор, как московские митрополиты стали русскими первопрестольниками. Евфимий, как уже было сказано, посвящался в Смоленске от Герасима, киевского митрополита. Во все время своего управления, этот архиепископ показывал ум в делах и располагал народ к себе приветливостью и щедростью. В делах политических ничто без него не делалось. Но ничем так не отличался Евфимий, как построением множества церквей в городе. Жизнеописатель, восхищаясь этим говорит: «Если ты хочешь видеть нечто малое от великих, приди к великой Софии Премудрости Божией и возведи окрест очи твои, и узришь пресветлые храмы святых, как звезды или как горы, им созданные; не голосом, но вещию вопиют они о Евфимии; один храм показывает красоту своей утвари и вещает: это достояние архиепископ Евфимий даровал мне!» Другой показывает благолепие своего построения и говорит: «вот как он меня украсил!» Третий же говорит: «а меня от основания воздвиг!» Св. Иоанн Златоуст вещает в горнем месте: «он мне храм создал на земли, а я умолю Творца даровать ему храмину на небеси!» А великий храм Софии Премудрости Божия стоит посреди храмов новгородских, как град царя великого; он обветшал от времени многовечный, а владыка Евфимий обновил его в прежнее благолепие и украсил многою добротою и иконами. Сей храм красотою своего создания как бы перстом указывает на него и говорит: «се красота моя и похвала церкви – Евфимий великий!» И похваляясь Богу о нем, вещает и себе и о церквах Великого Новгорода к Богу: «се аз и дети, яже ми дал еси!» – Кроме церквей, Евфимий состроил владычные каменные палаты, вместо деревянных, и при них разные каменные службы, поварни, хлебные сушильни, кельи для монахов и рукодельников, а в своем саду построил высокую башню с часами, возбуждавшими удивление. Во всех этих постройках действовал его казначей Феодор, большой художник. Вспомнил он и свою Вяжищенскую пустынь, где протекла его юность; там построил он каменную церковь и приказал расписать. Новгородцы, зная, что их любимый владыка особенно расположен к этой обители, содействовали своими приношениями ее благолепию. Уже в старости в Вяжищенском монастыре, владыка построил каменную трапезу, расписал ее и учредил, по случаю ее освящения, пресветлый и многорадостный праздник; и никогда не видели его таким веселым, как в этот день.

В числе заслуг его, жизнеописатель ставит ему то, что он громил своим пастырским словом гордость богатых и сильных, обличал их неправду, останавливал их несправедливые действия, надзирал за святостью браков, преследовал незаконные совокупления, и ни для каких просьб не изменял своих решений. Составилось о нем такое верование, что если кто его не послушает, а он возложит суд на Бога, то Бог исполнит волю святителя, – непокорный понесет наказание.

Чрез год после освящения трапезы в Вяжищах Евфимий стал ослабевать. Было последнее воскресенье перед великим постом. В вечерни собрался народ: приходили по обычаю прощаться с владыкою у св. Софии. Попрощавшись с ним, миряне, в его присутствии, целовались друг с другом: так наблюдалось тогда в Новгороде. Последний раз прочитал им владыка обычное постовое поучение о том, чтобы они во святые дни четыредесятницы соблюдали чистоту и удалялись пьянства, от него же все зло начинается. Покончив такое поучение, благословил владыка паству, и поехал на Лисью горку; народ толпами провожал его. На Лисьей горке Евфимий в тот же вечер учредил братии трапезу, просил у всех прощения, а потом удалился в келью: там он после того пробыл безвыходно неделю в посте и бдении. От таких усиленных трудов старик, уже слабый здоровьем, впал в недуг и скончался 11-го марта в 9 часов ночи, правивши паствою своею 29 лет и 4 месяца. Он отошел от мира в совершенной памяти, торжественно простился со всеми и всему Великому Новгороду даровал свое предсмертное благословение. Уже тогда началась распутица; разлилась вода. Тело его привезли в св. Софию на лодке, а после отпевания, отвезли, по его завещанию, в Вяжищенский монастырь. К большему уважению его памяти послужило то, что когда стали обмывать его тело, то нашли на нем железные вериги. Они были положены на его гробе.

Незадолго до смерти, Евфимий отправил священника Евмена к митрополиту просить от него прощальной грамоты. Может быть тут действовало желание вполне примириться для своих преемников с митрополитом московским, от которого он не получил посвящения, и от которого, как кажется, во все время своего архиепископства, он почитал себя независимым. Евмен привез желаемую грамоту уже шестнадцать дней спустя после его погребения. А между тем прощальные грамоты давались в руки умершим, при положении во гроб. Решились вскрыть гроб владыки. Тело оказалось нетленным, когда подняли крышку. Руки находились в благословляющем положении. «Еще хранит Господь Великий Новгород!» – сказали тогда Новгородцы. Прочитавши над мертвым прощальную грамоту, положили ее в руку усопшему, опять закрыли гроб и опустили снова в землю. С тех пор над этим гробом творились чудеса; а железные вериги, висевшие над гробом, исцеляли от лихорадки тех, которые к ним прикасались и возлагали их на себя.

Преемник Евфимия, Ионна, был родом из Новгорода. Биограф его, подобно большей части из своей собратьи, старается указать, что в детстве своем Иона был предызбран к своему поприщу. Еще дитятею он осиротел: какая-то вдовица взяла его на воспитание, обходилась с ним как мать родная, и отдала дьякону для научения священным книгам. Иона был сирота, терпел бедность, был слабого сложения и часто хворал. Мальчик всегда кроткий и грустный, он не резвился с школьными товарищами; после ученья ребятишки выходили тотчас играть на улицу, а он стоял себе вдали от них.

Однажды вечером, когда дети играли на улице, а сирота стоял вдали, и не принимал участия в играх сверстников, проходил по улице юродивый Михаил Клопский. Он творил свое первое шествие по Новгороду. Ребятишки, как только завидели, что идет по улице ка кой-то чудак, стали над ним дурачиться, кидали ему сор в лицо и катали камешки под ноги. Михаил, не обращая внимания на шалунов, побежал к углу улицы, где стоял сирота. «Дневной свет» – говорит жизнеописатель – «уже оскудевал; а внутренние очеса Михайловы были пресветлы». Подошедши к сироте, юродивый взял его за волосы, поднял выше себя и закричал: «Иване! учи книги прилежно! Будешь архиепископом в Великом Новегороде!» Потом он обнял его и ушел.

Грустная сиротская судьба, меланхолическое настроение нрава, наконец, быть может, и пророчество юродивого – все это расположило юношу сделаться иноком. Он поступил в Отенский монастырь, верстах в сорока пяти от Новгорода, неизвестно когда и как. Там он был со временем избран в игумены, а после смерти Евфимия наречен владыкою Великого Новгорода и Пскова. Много лет прошло: Михаила юродивого не было уже на свете; мальчик-сирота стал старик; а пророчество юродивого сбылось.

Так как предшественник его Евфимий заботился о Вяжищенской обители, откуда был возведен в архиепископский сан, так Иона любил и украшал Отенскую обитель: построил в ней церковь, расписал ее, снабдил сосудами и книгами, купил ей рыбные ловли и села. Он приказал себе заранее приготовить гроб в созданной церкви трех святителей. Жизнеописатель заметил, что он тратил на это не церковное имущество, необходимое для содержания священников и нищей братии, а свое особное. При нем-то и по его побуждению стали сочинять жития и службы разным русским святым. Так захожий Серб Пахомий написал жития св. Ольги, Варлаама, архиепископа Моисея, митрополита Алексия, преподобного Саввы Вишерского и архиепископа Евфимия.

Чрезвычайно замечателен рассказ о поездке Ионы в Москву. Князья Василий и Иван и митрополит потребовали к себе архипастыря. Уже стар и дряхл был Иона, тяжко было ему поднять долготу путную; но жалость над людьми своими побудила его все преодолеть (видяше бо ков на люди своя, зависти ради). За три версты от Москвы его встречали высланные великим князем бояре, а митрополитом – архимандриты и игумены. В Кремле ему устроено было несколько почетных встреч, одна за другою – перед великокняжеским двором и потом внутри двора; на ступенях великокняжеских хором встречали его княжеские сыновья, а в преддверии сам великий князь ввел его в дом свой. За архиепископом несли дары великому князю от Великого Новгорода; митрополиту также привезены были дары. Несмотря на такие почести, архиепископ скоро увидел, что великий князь не расположен к Великому Новгороду. Его самого как будто задерживали в Москве. Московские бояре, приходя к нему, жаловались, что Великий Новгород держит великокняжеское имя не по лепоте, и намекали, что великий князь хочет воздвигнуть руку свою на строптивый город. Однажды были все вместе: – и великий князь, и сын его, и митрополит Иона, и наш архиепископ. «Я презираем от Новгорода!» – сказал великий князь: – «а мне Бог даровал власть великого княжения над всеми князьями русскими, – хочу поднять руки на Великий Новгород». Иона стал защищать Новгородцев, но князь приходил от того в пущую досаду и говорил с сердцем. Тогда владыка, обратясь к митрополиту, сказал: «Если ты не отведешь зависти от моего града, не приложишь вражды на любовь, презришь моление наше о граде нашем; если велкий князь занесет руку на кротких людей, ничем его не обидевших, то знай – зависть и разделение узрятся в чадах его!» Обратясь к великому князю, Иона сказал: «Ныне услыши молитву мою и избери благое; ты, князь, благочестив, силен, над князьями меньшими поставлен, ты можешь добро творить; не воздвигай же неправды на праведных, не доверяй клевете нечестивых языков, взирай тихими очами на повинующихся тебе, и не покушайся порабощать свободных! Тебе самому приближаются дни! Сыну твоему Ивану придется держать хоругви русская; да не нарушит он свободы Великого Новгорода, а я со всеми своими буду молить за него всесильного Бога; я испрошу ему свободу от ордынских царей за свободу града моего. Я буду молить Господа, да возвысит десницу сына твоего над всеми, и покорит ему всех сопостатов его; да прославится он властью паче своих прародителей; да укрепится княжение его в руках его, и да прострется сила его над многими и примет он под власть свою великие страны; пусть только живет благочестно и смотрит тихими очами ни подвластных». Великому князю очень понравилось обещание свободы сыну своему от ордынских царей. Иона говорил так, что великий князь верил его словам, или по крайней мере боялся не поверить речам старика святой жизни. И великий князь обещал архиепископу хранить свободу Великого Новгорода, отложил гнев и даровал мир, утвердил свое слово пред митрополитом, и просил святителя помнить свое обещание. A Иона повторил свое обещание: «за хранение свободы Великого Новгорода выпросить ему у Бога обещанную сыну его свободу от ордынских царей и начальство над русскими хоругвями». Старец заплакал. Князь и митрополит удивились этому внезапному плачу. «Кто в силах озлобить людей моих толикое множество? Кто может смирить величество града моего?» – сказал владыка: – «усобицы смятут их; разделение между ними низложит их; лесть неправды расточит их, и неправда зависти развеет их! Но по крайней мере я не увижу этого; во дни мои даст Бог мир и тишину, и благословение моим людям!» Он выпросил у князя судебную свободу своему монастырю от всякого насилия. Так Иона, защищая свободу своего града, в тоже время заискивал покровительство великого князя над своим любимым монастырем. «Он духом прозревал – говорит биограф, – что недолго будет держаться Свобода его града, ради множества неправды и насилия в нем, и потому-то выпросил на веки свободу своей Отенской пустыни». Василий с радостью дал ему грамоту: с честью возвратился Иона, и исполнил обещание, данное им на пути в Москву, – построил храм препод. Сергию. Чрез несколько времени пришло ему письмо от митрополита: последний просил архиепископа прибыть к нему,– ибо сам чувствовал себя нездоровым и хотел посоветоваться с новгородским владыкою о преемничестве по себе. Но архиепископ отговорился болезнью и вскоре услышал, что митрополит скончался. Тогда он повелел своему монаху Пахомию, составителю житий, написать житие и службу Ионе митрополиту.

Житие говорит обе Ионе, что его уважали не только князья московские, но и все соседние – тверские, смоленские, полоцкие, литовские, владетели немецкие. Все соседи хранили союз с Новгородом; глубокий мир почивал на пределах его. Новгородские граждане, внимая поучениям своего архипастыря, воздерживались от междоусобий; плодороднее, чем в прежние годы, стали поля в Новгородской и Псковской Землях; изобиловала страна овощами; благодать почивала над нею молитвами архипастыря Ионы; радость, веселие, тишина, мир, любовь царствовали повсюду; не слышно было голоса вражды и мятежа: таковы были лета его владычества. Однажды только постигла при нем Новгород смертоносная болезнь. Тогда он утешал скорбящих людей своих златоустовскими словесами и так поучал их: «язва сия постигла нас за то, что мы упитались как тельцы и, живучи в довольстве забыли страх Божий. А все же и тут видна милость к нам Божия: не подвиг на нас Господь иноплеменников, не отдал страны нашей на расхищение и пленение; кого постигнет язва, все-таки тот умрет в дому своем на руках ближних своих и погребен будет руками священников, и поминовение по нем совершится священными службами. Прибегните к покаянно, молитесь Богу и поступайте лучше. И Бог вам даст здоровье». И люди, слушая своего владыку, крепились и с твердостью переносили бедствие.

Ослабев от старости и не владея уже ногами, Иона написал собственноручно завещание, просил Новгородцев не оставлять Отенской пустыни, поручал ее в защиту своим преемникам. Он скончался как праведник; его похоронили в дубовом гробе – в церкви Иоанна Предтечи, созданной им, и не посыпали его землею до сорока дней, пока совершались по нем обычные панихиды. Во все это время его тело не издавало смрада.

Заметив это и после сорока дней, не стали засыпать гроба Ионы, а сделали над ним деревянный дощатый склеп. Годы проходили.

Люди, приходившие на молитву, стояли около его гроба. Случались летом сильные жары. Никто не ощутил от гроба дурного запаха, и люди стали признавать его святым; толковали, что над гробом добродетельного новгородского архипастыря совершаются чудеса.

Открытие мощей святителя Ионы, однако, относится к XVI веку, времени, когда в Новгородской области свирепствовали голод, опустошительные пожары и сильный мор: погибло до семи тысяч народа – по уверению «Известия о явлении Иониным мощей». В то же время, когда церковное единство разорвалось ересью и тайным влиянием реформаторских учений, происходили, как рассказывали, странные знамения: в церковь, во время пения, врывались собаки и никак нельзя было их выгнать. Эти таинственные собаки знаменовали еретические учения, заражавшие не только мирян, но и самых духовных. Тогда в Отенском монастыре случился пожар в дымнице хлеботворника под трапезою. Сталось это во время заутрени. Двое мужчин, вспомнив, что тело Ионы осталось непогребенным, а только заложено досками, бросились спасать гроб, выхватили его и поставили посреди церкви. Пламя охватило церковь; стены ее сгорали; а рака с телом осталась невредима. То было для многих явным свидетельством неба о святости архиепископа Ионы. По возобновлении монастыря, совершено было открытие мощей, и архиепископ причислен к лику святых. Восставал только один архимандрит и доказывал, что нетленность не есть еще доказательство святости, и что, сверх того, тело Ионы оставалось не зарытым в землю совершенно неправильно. Но тот архимандрит был преемник епископа Кассияна-еретика и сам такой же тайный еретик.

Первые ростки восточного аскетизма, посаженные на девственной почве берегов Днепра поднялись было роскошно в образе Печерского монастыря; но не дали ему ходу бурные перевороты южнорусской истории. Безопаснее стали возрастать его отпрыски, один за другими, на суровой почве севера. Это строгое, грустное учреждение как-то пришлось к угрюмому климату. Едва-ли в каком-нибудь углу России возникало такое множество монастырей, как в Новгороде и во всей Новгородской Земле. Они разрастались до самых отдаленных пределов Ледовитого моря.

Монастыри Новгородской и Псковской Земли, как и везде в России, возникали тремя способами: их основывали или князья, или частные лица по душе своей или, наконец, отшельники, побуждаемые желанием созерцательной жизни: в последнем случае, они возникали где-нибудь в захолустье; мало-помалу, узнавши о их существовании, приходили туда любители молчания и уединения и водворялись там. Так возникали новые обители. Основанные таким способом монастыри особенно чествовались и уважались народным благочестием.

Нет сомнения, что, монастыри в Новгороде явились вместе с христианством, но, по недостатку точных сведений, нельзя указать последовательности их устроения и утвердить за каким-нибудь монастырем право первенства по времени. К самым древнейшим монастырям Великого Новгорода предание относит Перынский и Юрьев. Перынский находился на левой стороне Волхова у его истока, на том месте, где прежде стоял истукан Перуна. Письменных указаний о его построении нет, но предание о его древности достоверно; потому что везде в православном мире был обычай, после обращения в христианство языческой страны, воздвигать церковь на тех самых местах, где прежде находилась языческая святыня. Об Юрьеве монастыре в первой раз письменное известие является под 1119 г. по случаю заложения в нем каменной церкви.⁴⁴¹ Вероятно, монастырь существовал и прежде с деревянною церковью. Он посвящен во имя Юрия (св.

Георгия); это уже наводит на догадку, что его основал первоначально Ярослав: имя это он носил при крещении, а в то время обыкновенно монастырь посвящался во имя того святого, который был ангелом основателя; и в Киеве построил Ярослав церковь Юрия, и городе Ливонии назвал своим именем.⁴⁴² Татищев⁴⁴³ неизвестно по каким источникам, указывает, что Ярослав основал его в 1030 году, тогда же, как был заложен и город Юрьев.

Если Юрьевский монастырь существовал и ранее, то в XII веке он получил новый вид: построена была каменная церковь, а великий князь Мстислав даровал ему село Буицы с данью, вирами и продажами, вено водское и 25 гривен осеннего полюдия, а сын, Всеволод подарил на память блюдо, в которое велел бить, когда братья обедает. Юрьев монастырь имел значение княжеского монастыря, и в нем одном из всех новгородских монастырей вместо игумена был архимандрит.

Супрасльская Летопись говорит о монастыре Десятинном, будто его построил епископ Иоаким; но кто знает, что разуметь под этим Десятинным: может быть тут говорится о Софийском соборе, при котором жили чернецы, а Десятинным он мог быть назван потому, что князь назначил в пользу его десятую часть доходов.

Вообще о монастырях в XI веке нет положительных известий; зато с ХII-го века они растут один за другим в городе и в околодке. О некоторых указано, когда они построены. На первом плане стоит Антониев монастырь с повестью о его основателе. Житие Антония указывает 1106 г., появление этого святого в Новгороде. По летописи, церковь в Антониевой обители была заложена в 1117 г., а окончена 1119 г.⁴⁴⁴ во имя Рождества Пресвятой Богородицы, а в 1125 г. была расписана. Сказание приписывает основателю этой обители иноземное происхождение. Он был Римлянин. Его делают поборником старины, противником изменений, допущенных западной Церковью: он приверженец греческой стороны в споре, окончательно разделявшем церкви. Русские думали в старину, что отложение западной Церкви было произвольное еретическое нововведение, и возбудило против себя недовольство приверженцев благочестивой и правдивой старины; за свою твердость в истине они потерпели гонение. Еретики принудили их скрываться в пещерах и расселинах. К ним пришел Антоний, богатый юноша, восемнадцати лет от роду. Изучив писание греческого языка, прочитав со вниманием священные книги, юноша, получивший от родителей состояние, проникся мыслию о ничтожестве земных богатств, он сложил отцовские драгоценные сосуды, много злата и серебра в бочку и пустил ее по морю на волю Божию, а сам обрек себя на отшельническое житие. Двадцать лет пробыл он в пустыни, в уединении. Старцы жили каждый сам по себе и сходились только для богослужения в церковь по праздникам. Но папа и сильные Рима проведали о благочестивых мужах и послали искать их и приводить к себе на истязания. Здесь слагатель жития подражает рассказам о мучениках и воображает папу в роде языческого императора, каким последние изображаются в житиях. Старцы, убегая от преследований папы, скрывались в непроходимых местах. Антоний нашел себе приют на скале у моря и стоял там день и ночь, углубись в молитву, вкушая пищу только однажды в неделю. Так пробыл он год и два месяца.

Но Божия воля назначала ему иной жребий. 5-го сентября 6614г. встал сильный ветер, всколыхались морская волны, вырвали камень, на котором стоял подвижник и понесли с неизреченною быстротою. Камень пролетел Гибралтар понесся по Атлантическому океану прямо на север: святой муж углубясь в молитву ничего не слышал, ничего не замечал; камень проплыл Балтику, вошел в Неву, в Ладожское озеро, понесся по Волхову против течения и остановился у подгороднего села Волховского в ту самую минуту, когда в новгородских церквах разнесся первый удар колокола, призывающий христолюбцев к заутрени. Святой был до сих пор в божественном восторге, объятый духовным светом, и только удар колокола вывел его из блаженного состояния. Первая мысль, блеснувшая ему, была та, что верно камень принесло к Риму. С рассветом собрались люди, смотрят на непонятное явление, начинают расспрашивать незнакомца: он им не отвечает, потому что не понимает чужого языка. Наконец, он сходит с камня и идет по городу. Какой-то купец, Грек, знал по-итальянски. Антоний знал по-гречески. Тогда они объяснились; чудный пришелец узнал, где он, и опять удалился на свой камень. Народ беспрестанно приходил к нему. Он, по молитве своей, Божиим промыслом, чудодейственно постиг русский язык и стал говорить на нем. Донесли епископу Никите. Владыка позвал его и стал расспрашивать. Антоний долго не хотел ни за что говорить ему своей тайны, называя себя только просто грешником. Наконец, после усильных просьб, сознался; святитель от изумления благоговел пред святым, сподобившимся такого чуда, и бросился к его ногам; Антоний пал на землю пред Никитою, от уважения к его сану; оба лежали друг с другом на земле и в умилении плакали. Наконец, Никита объявил, что в ознаменование такого великого чуда, на том месте, куда пристал камень, доставивший Антония, должен быть построен монастырь Рождества Пресвятой Богородицы; ибо на предпразднество этого торжественного дня случилось прибытие Антония. По просьбе владыки посадничьи дети, которым принадлежало село Волховское, отвели на монастырь пятьдесят саженей.

Так заложен был монастырь; построена была деревянная церковь и близ нее келья. Через год близ камня, на котором продолжал стоять чудотворец, рыбаки ловили рыбу и, протрудившись целую ночь, ничего не поймали. «Дети! – сказал им преподобный – вот вам гривна серебра: закиньте сеть; а что найдете, – то в дом Пресвятый Богородицы». Рыболовы послушались и вытянули множество рыб, да деревянную бочку, окованную железными обручами. «Благословляю вам – сказал Антоний – всю рыбу, а дому Пресвятой Богородицы бочка!» Но рыболовы хотели взять бочку себе и преподобный отправился с ними к судье. Выиграть спор было не трудно: потому что Антоний знал, что в бочке, и сказал судье прежде, чем ее разбили. Слова его оправдались; было ясно, что бочка ему принадлежит. Сокровища, находившиеся в бочке, были употреблены на устройство монастыря и на покупку земли около него, а сосуды и иконы, взятые оттуда, пошли на церковную утварь и на украшена. По смерти Никиты, преподобный Антоний шестнадцать лет до своей кончины был игуменом созданной им обители. Во всю жизнь, он, кроме Никиты, никому не говорил о чудесном способе своего прибытия в Новгород и сообщил уже пред смертью священноиноку своего монастыря Андрею, которому и приписывают составление жития, написанного будто бы по повелению Нифонта. Камень, на котором святой приплыл из Рима, тростниковая ветвь, которую он держал в руках, остались в монастыре до сих пор памятниками чуда, приводящего в умиление верующих. Сосуды Иван Васильевич взял в Москву; удержалось в монастыре только паникадило, несколько икон и колокол, висящий пред камнем, на котором приплыл Антоний.

За этими монастырями появляется ряд монастырей, но основание многих из них представляется нам также темным, как и история Юрьевского; в летописи упоминается под многими годами о построении каменных церквей в монастырях, но когда начали существовать эти монастыри, неизвестно. В первой половине XII века существовали монастыри: женские – Воскресенский близ озера Мячина,⁴⁴⁵ Варварин в Людином конце⁴⁴⁶ и Зверин за Неревским концом в урочище Зверинцах;⁴⁴⁷ тогда уже существовал Пантелеймонов монастырь за городом на южной стороне в поле близ озера Мячина на урочище Горках. Этот монастырь наделен был имениями от князя Изяслава Мстиславича. Князь этот носил христианское имя Пантелеймона и может быть он-то и построил самый монастырь.⁴⁴⁸ Владыка Аркадий построил также на левой стороне в поле, в трех верстах от Новгорода, монастырь, который до последних дней своего существования носил его имя: Аркаж;⁴⁴⁹ каменная церковь (собор св. Михаила) построена в 1395 году. К тому же периоду летопись относит начало Благовещенского монастыря близ озера Мячина. О нем рассказывается, что его строили два брата, Илья и Гаврило, которые были потом архиепископами Новгорода. У них недостало состояния докончить начатую постройку. Но во сне явилась им Богородица и ободрила их. После обедни, у ворот монастыря, увидали они коня с двумя висевшими на нем чемоданами; в чемоданах были деньги.

Конь внезапно исчез, а деньги остались в их руках и на них-то был достроен монастырь. Но летопись относит к 1170 году его построение, когда Иоанн был уже архиепископ.

Во второй половшей XII века упоминаются монастыри: в Неревском конце Белониколаевский или Николы Белаго, за валом, основанный архиепископом Иоанном в 1165 году, устроившим в нем общинное житие;⁴⁵⁰ женский Иоанна Предтечи, именуемый Росткин, также в Неревском конце;⁴⁵¹ св. Духа, там же за валом;⁴⁵² женский Евфимиев в Плотницком конце,⁴⁵³ Михалицкий на урочище Молоткове, основанный вследствие такого легендарного события. Один благочестивый муж, прослушав обедню, получил от священника просфору; по окончании богослужения, он зашел в гости и там упился. Когда он возвращался восвояси, разнял его хмель и сон – говорит летописец – и он упал на пустыри. Тогда бес, думая поругаться над ним, послал на него собак: они покушались вытащить у спящего просфору из кармана; но как только хотели дотронуться, от просфоры, завязанной в узел, всякий раз исходил огонь, не допустивший собачьему рылу прикоснуться к такой святыне. Люди, увидя собак около лежащего человека, отогнали их и разбудили спящего. Проснувшись, благочестивый муж рассказал бывшее с ним знамение, и для увековечения такого чуда положили создать монастырь на том самом месте, где оно совершилось. Жена князя Ярослава Владимировича построила там каменную церковь в 1199 году; монастырь был женский.⁴⁵⁴

За городом, в этот период времени, упоминаются монастыри: Кирилов, на правой стороне Волхова, на юго-восток от города в четырех верстах, на острове Нелезине, образуемом двумя протоками с одной стороны – к Новгороду – Левошнею, а с другой – Волховцем; в нем основана двумя братенниками каменная церковь в 1196 г.⁴⁵⁵ Петропавловской девичий;⁴⁵⁶ на Синячей Горке, в двух с половиною верстах от Новгорода. В этом монастыре, во второй половине XV века, была игуменьею какая-то Харитина, на гробе которой сохранилась очень странная надпись, указывающая, что она была чехиня, дочь королей литовских. На левой стороне, к юго-западу, Спасо-Нередицкий, построенный в 1198 году князем Ярославом Владимировичем на правой стороне Волхова близ Городища.⁴⁵⁷ Монастырь давно не существует, но каменная церковь сохранилась с фресками в свежем виде, как драгоценный памятник старинного искусства и вкуса. Быть может, существовал уже в то время монастырь на Лисичьей горке; потому что в нем, по преданию, погребены были родители Варлаама: он находился в трех верстах от Хутыня, на север от Новгорода.

Каменная церковь в нем поставлена в 1393 году, а может быть, до основания каменной церкви была там одна деревянная церковь, без монастыря.

Ни один монастырь не имел такой громкой славы и значения, как Хутынский, на север от Новгорода, в десяти верстах, на правой стороне Волхова. Его основателем был богатый Новгородец, по имени Алексей Михайлович. В тот век ходили из города в город паломники и странники; они заходили в дома, где их принимали с благоговением: там толковали они о предметах религиозных, наставляли на путь спасения и побуждали к монашеству и аскетическому житию тех, в ком была природная или заранее развитая наклонность. Такие странники зашли в дом родителей Алексия; отрок Алексий был одарен пылким воображением, поэтическим чувством: один из таких странников Порфирий, своими восторженными рассказами настроил его к созерцательной жизни. Думая угодить Богу воздержанием, постом и угнетением плотских пожеланий, Алексий начал воздерживаться от сладких яств, предпочитая грубую и скудную пищу; родители, несмотря на беспрестанные проповеди о посте и скудоядении, не теряли старых славянских обычаев язычества – выказывать любовь свою тем, чтобы накормить как можно лучше любимый предмет, –печалились, боялись, чтобы юноша не заболел; но Алексий более и более входил в религиозное созерцание, и наконец оставил дом и ушел в монастырь. Там он принял имя Варлаама. По одному преданию, первое его монашеское пристанище было в Антониевом, по другому – в Лисьегорском монастыре. Макарий, автор церковных новгородских древностей, справедливо думает, что он посвящен в последнем, потому что там погребены были его родители, и там была издавна церковь св. Варлаама. Но, по обычаю многих аскетов, Варлаам не удовольствовался монастырскою жизнью, хотел подвергнуть себя большим лишениям и трудам, и ушел в пустынное, дикое место над Волховом. Место это, по преданию, было страшное; там гнездилась нечистая сила и пугала мимо ходящих привидениями, так что его называли Худынь, т. е., худое место. Варлаам там поселился, чтобы выдержать искушения от врагов. Несколько лет в уединении, в тесной келье, сражался он с бесами; над ним выкидывали всевозможные проказы, являлись перед ним в образе чудовищ, зверей… все вытерпел Варлаам при помощи молитвы и крестной силы. Такая борьба с мечтательными виденьями сходилась с древними народными поверьями о добывании сокровищ, которые может достать только смельчак, способный выдержать различные проказы враждебной силы. Так и Варлаам победил терпением бесов, не допускавших его приобрести величайшее сокровище –духовное блаженство. Бесы увидели, что ничего с ним не сделают, ничем не отвлекут его от богомыслия; энергия у них упала.

Победитель заклял их в соседнем болоте; в с тех пор холм, на котором жил св. муж, изменил свое зловещее название: его стали звать Хутынь, а не Худынь; но болото, где затоплены были бесы, заклятые Варлаамом, до позднейшего времени называлось «видень»; потому что побежденные чудотворцем водяные бесы продолжали отсюда пугать мечтательными привидениями людей в бессильной злобе против тех, которые отражали их козни крестным знамением.⁴⁵⁸ Скоро воздвигнута была церковь; один за другим стали приходить к Варлааму сподвижники; князья и бояре стали уважать отшельника и спрашивали у него советов. Уже при жизни он творил чудеса. Варлаам предрек одному князю рождение сына, и князь записал в монастырь села. В тот век нередко события естественные и простые обращались в чудо. Отрок, которого везли к Варлааму на исцеление, лишился чувств на дороге от сильного холода; принесли его в теплую келью, отрок очнулся, – Варлаам запрещал отцу говорить, будто бы он воскресил его сына; даже угрожал ему, что он в самом деле лишится сына, если станет рассказывать.⁴⁵⁹ Другой раз плыли люди по Волхову; один упал с лодки в воду: его вытащили; он был без чувств. Принесли утопленника к чудотворцу; Варлаам помолился, и человек пришел в себя: это прославило Варлаама. Рыболовы ловили для монастыря рыбу; утаили большую и отдали дробную. Варлаам обличил их; и разнеслась молва о его прозорливости. Но самое величайшее его чудо было пророчество о снеге и морозе, даровавшее ему впоследствии значение покровителя урожаев.

Вот как рассказывается это чудное событие. Архиепископ Антоний уважал святого отшельника и водил с ним беседы о духовных делах. Однажды, при свидании с ним, владыка пригласил его снова к себе через неделю. «Если Господь благословит, – сказал ему Варлаам: – буду у тебя на первой неделе Петрова поста и приеду на санях». Архиепископ пришел в недоумение от такого обещания, но совестился спросить, что это значит. На первой неделе Петрова поста в ночь с четверга на пятницу выпал снег и сделался мороз. Утром, в пятницу Варлаам из своего Хутынского монастыря приехал ко владыке в Новгород в санях. «Беда нам, – сказал владыка – снегом и морозом рожь в цвету прибило!» – «Не скорби, честный владыко – сказал Варлаам, – благодари Бога и Пречистую Богородицу! Если бы Господь Бог не послал этого мороза, люди погибли бы от голода. За умножение наших грехов хотел Господь попустить на нас голод, и завелись во ржи и во всяком произрастении черви; но молитвами Богородицы и всех святых Господь даровал снег и мороз: все черви вымерзли и Божиим промыслом и повелением настанет теплота; снег этот вместо дождя упоит земли и произрастит земные плоды». Так и случилось, как прорекал Варлаам. В субботу снег растаял. Цвет на ржи остался невредим; и владыка с удивлением смотрел на сорванные колосья, где увидал множество погибших от мороза червей. В память этого дивного события архиепископ Антоний установил крестный ход из Софийского собора в Хутынский монастырь в пяток на первой неделе Петрова поста. Этот обряд остался местным, религиозным обычаем в Новгороде до позднейших времен. Изобильны были нивы у тех, которые прибегали к Варлааму, и напротив, по его гневу, неурожай постигал нивы тех, которые заслуживали казни своими прегрешениями.

В 1192 г. сооружена была в монастыре каменная церковь, признак обогащения и процветания обители. Но Варлаам не долго жил на земле после обновления своего создания. Он скончался в следующем году. Память его засияла лучезарным сиянием. Гроб его был местом чудес и исцелений. В верованиях Новгородцев Варлаам остался покровителем урожая. Во время засух или, наоборот, сильных дождей, мешающих правильному произрастению трав и хлеба, к нему обращались с молитвами и совершали крестные ходы к его гробу. Монастырь его пользовался особенным уважением, и несколько владык новгородских были избраны из тамошних чернецов.

Когда Великий князь Василий Васильевич посещал Новгород с своими братьями Андреем и Юрием, с ним был один из отроков, по имени Григорий; он страдал тяжкою болезнью. Много раз бросался он с постели, мотаясь от боли, бился о деревянный навес над своим ложем; он не мог ни есть, ни пить, и в таком недуге прострадал восемь дней; но потом вдруг перестал метаться и притих... Сидящие около него думали, что он заснул: по вдруг слышат – он с кем-то говорит! Не видели, чтобы кто входил. С кем ты это говоришь, Григорий?» – спрашивают: Григорий молчит; – и несколько раз повторили ему вопрос – и не отвечал он. Потом, вдруг, как будто встрепенувшись от сна сказал: «Я лежал и думал, как бы мне идти ко гробу св. Варлаама к Спасу, и вдруг услышал голос: «чудотворец идет к тебе». – Кто чудотворец? – спросил я? – «Варлаам преподобный», – был мне голос. Я взглянул и увидел идущего ко мне Варлаама с крестом в руке. Приступив ко мне, он сказал: «Григорий, вижу, что ты немощен. Ты молишься св. Николе чудотворцу, а меня призываешь на помощь, к канон мой и житие у себя держишь, и положил обет постричься в моем монастыре. Теперь видишь меня – будь же мне верен, а я тебя избавлю от твоего недуга». И он благословил меня снова крестом, который держал в руке и отошел. Болящий просил везти его к Спасу на Хутынь; «если меня постигнет смерть, то утешением будет то, что положат меня в монастыре». По его желанию, священники и диаконы помазали его маслом, причастили св. таин; потом приказницы положили его в сани и повезли. За три версты до монастыря он испустил дух. Везущие его плакали; задумчиво останавливались над ним проходившие мимо. Слуги думали было везти его назад, но потом вспомнили его обещание и желание быть погребенным в монастыри и повезли дальше. Когда они приблизились к монастырю, вдруг умерший оживает. «Где я»? –спросил он. – После первого испуга, везущие сказали ему, где он. «Я не ваш»! – закричал кому-то отрок, и не мог дать никакого ответа более. Его привезли в монастырь. Там случились на то время юрьевcкий архимандрит Григорий и игумены Аркажа и Коневского монастырей, вместе с Хутынским, Леонтием. Им рассказали событие; и они уразумели, что содеялось чудо. Понесли ожившего приложиться к гробу чудотворца; отпели молебен; потом знаменали отрока воздвизальным крестом св. Варлаама. Отрок не мог ничего говорить. Игумен велел его вести в келью. Болящий стал смотреть по иконам, желая видеть образ св. Варлаама, но не находил его; предстоящие тогда догадались, чего он хочет, и принесли образ св. Варлаама из храма. Еще с образом не вошли они в келью, а болящий приказал приподнять себя и сам пошел к двери. Когда образ внесли в храмину, больной приложился к нему и закричал: «О господине святый, Варлааме чудотворче! нет другого мне помощника, кроме тебя; ты милосердствуешь о мне грешном»! И прослезился он; и все плакали долгое время; а потом, повелели принести пищу: отрок стал есть при всех, как здоровый. Игумен Леонтий и священники и старцы монастыpcкие начали опрашивать его: «Как у тебя душа исходила из тела, и как опять пошла? И что ты видел?»

«Я – отвечал он – сам не знаю в болезни своей, как у меня душа выходила, и как воротилась; а видел при ногах множество темных. Один из них держал свиток огромный и говорил: «здесь написаны его злые дела и помышления». Я ничего не мог сказать против них; они прочитали и изгладили из написанного то, за что я приносил уже покаяние; а иное было на свитке. Тогда я увидал Николу чудотворца в святительской одежде: он держал свой посох прямо против них концом (остном) и говорил: «вы, злые, темные, зачем пришли?» – «Это наш! – говорили ему темные. Мы пришли за ним; здесь свиток его дел»! Святой сказал им: «Видите-ли, ангел хранитель его идет!» И вот: является ангел хранитель с малым свитком в руке: на нем были написаны добрые дела, какие я соделал в своей жизни. Никола сказал: «Хоть и мало добрых дел да в мерилах превозмогут вас, и еще есть у него отец духовный. Темнообразные, услышав это, исчезли. И тогда я узрел вокруг себя множество мужей светлых в белых одеждах; и сказали светлые: «Вот ангел идет!» И расступились; и приходит ангел, и смотрит на меня, и улыбается, и берет меня за плечо, и ведет на место веселое, где растут цветущие деревья, и по земле множество цветов; сажает меня под деревом, ничего не говорит мне, а сам озирается; и я посмотрел туда, куда он озирался, и увидел св. Варлаама, идущего с посохом и в одежде, как он написан на иконе. И он сказал мне: – «Григорий! ты здесь! Я не успел прийти к тебя к исходу души». И я сказал: – «Ныне хочу пребывать здесь».

И сказал мне Варлаам: – «Добро было бы тебя у нас; но не хочу оскорбить родителей твоих; пойди к родителям своим; не слези, но утешь их плачь и рыдание. Я же тебя помощник и заступник, и никто на тебя!» Варлаам взял меня за руку и повел; ангел шел впереди в белой одежде. И мы прошли мимо множества дерев красных и цветущих, и стали на одном месте. И невидим стал ангел. Св. Варлаам знаменовал меня крестом нерукотворным и образом св. Николы, и сказал: – «Молись, Григорий, св. Николе, а меня призывай на помощь; и я буду тебя помощник!» Он отошел мало от меня и сказал: «По седми летах будешь у меня...» И потом стал невидим. Когда же я был у чудотворца, и знаменовался честными крестом, тогда увидел и узнал тот самый крест, которым меня благословил св. Варлаам, когда я прежде видел его в моей болезни.» Между тем князь поехал в монастырь, и увидел с изумлением, что отрок Григорий совсем здрав; отрок встречал князя у ворот монастырских. Узнал о случившемся чуде и архиепископ Иоанн, и повелел отроку Григорию рассказывать всем и каждому о своем чудном исцелении. И отрок Григорий рассказывал о нем при большом стечении народа.⁴⁶⁰

Св. Варлаам остался молитвенником Великого Новгорода и хранителем его целости. Молитвы его не могли, однако, изменить небесного приговора, постигшего Великий Новгород; но он устрашил чудесным знамением убийцу Новгородской вольности, Ивана Васильевича. Пришедши в церковь, где стоял гроб чудотворца, победитель спросил игумена Нафанаила: «Зачем не открывают раку чудотворца в не прикладываются к мощам его? У нас в Москве таков обычай, что ко всем мощам прикладываются и целуют их.» – «Нам неведомы мощи чудотворца Варлаама, – отвечал игумен: – мы не знаем, где положены они – на верху ли земли, или под землею; искони никто не смел видеть чудотворцевых мощей: ни князья, ни архиепископы, ни бояре; и так ведется до нашего времени, пока сам Бог не благословит, и чудотворец Варлаам сам не явится и не повелит». Иван Васильевич хотел показать свою царственную власть и над покровителем Новгорода, как над самим Новгородом. Намекая на верование, что Варлаам считается покровителем урожая и изобилия, Московский государь напомнил, что в Царьграде, на празднике Рождества Иоанна Предтечи показывается всем рука Крестителя с амвона. Если рука прострется, тогда Бог дарует изобилие; если же рука Предтечи согнет персты свои, тогда бывает скудость плодов и земное нестроение. Возражения новгородского монаха привели его в гнев. Он с яростью – по выражению легенды – приказал при себе раскопать могилу чудотворца. Но из могилы стал исходить дым; чем далее копали, тем дым выходил сильнее; наконец вырвался пламень... Испуганный князь закричал, чтобы перестали копать, и, уходя из церкви, в досаде и смятении ударил жезлом своим в помост, и на том месте вырвался пламень; Иван в другой раз ударил на ином месте в землю – и там явился и исчез пламень. Иван выбежал из церкви, ударил жезлом в землю на дворе. Пламень и здесь выскочил и исчез. Тогда великий князь бросил свой жезл и убежал из монастыря, понявши, что за пределами земного строя Новгорода, который он сломил, есть еще древняя святыня духовной жизни вольного града, неподлежащая его скоропреходящей гордыне.⁴⁶¹

Число монастырей, о которых первые известия являются в XIII веке, невелико. К ним принадлежит Павлов Варецкий женский в Славенском конце, оснований в 1232. В 1266 г. ученик Варлаама, престарелый Ксенофонт, основал пустынную обитель в 25-ти верстах от Новгорода, при реке Робейле, называемую Троицким Ксенофонтовым монастырем. Каменная церковь основана была в 1418 г.⁴⁶² За городом был основан монастырь Николы Липенского: о нем в летописи упоминается по поводу построения каменной церкви в 1292г; но монастырь мог быть основан и прежде, и вероятно существовал еще с начала ХII-го века, потому что предание об его основами отнесено к последнему времени. Князь Мстислав, сын Мономаха, – гласит это предание, – сделался болен. Во сне, явился ему Николай чудотворец и велел ему отправить людей своих в Киев за своею иконою: святой указал ему где найти ее, и какой она меры и какого вида. Князь, отправил своего боярина со священником и со слугами в Киев. Они поплыли в ладье по Ильменю. Но чудотворец, довольный верою князя, сократил его людям путь и труд. На Ильмене поднялась противная буря, и загнала их к острову Липно, на восточном берегу озера, у истока Мсты, в семи верстах от Новгорода. Там стояли они трое суток, ожидая погоды, как вдруг по воде плывет образ, точно такой, какой указано было им привезти. С этой иконой люди прибыли в Новгород. Князь отправил весь священный собор встретить с торжеством чудотворную икону и привезти ее к себе во двор. Когда совершено было водоосвящение и священство окропило князя св. водою, омывшею образ, болящий получил исцеление и дал обет воздвигнуть храм во имя св. Николая на том месте, где образ пристал к берегу и был поднят княжескими людьми.⁴⁶³ Но известно, что храм Николая, построенный этим князем, находился на княжьем дворе в Новгороде: им ли был построен Липенский монастырь или кем другим, – об этом не говорится в современных источниках. В настоящее время от него осталась церковь, сохранившая яркие древние памятники архитектуры и иконописи, – одни из немногих, так много говорящих о старине нашей. К 1310 году (по соображениям)⁴⁶⁴ относится предание о построении Щилова монастыря. Основание его соединено с такою легендою. Богатый посадник Щил нажил себе большое состояние, между прочим, отдавая деньги в рост, и хотя брал умеренные проценты, все-таки и тем согрешил пред Богом: всякий рост считался по нравственно-религиозному взгляду предосудительным делом. Думая умолить Бога, Щил построил монастырь. Но когда пришел он к владыке просить об освящении построенной им церкви и сказал какими средствами он нажил деньги, на которые построил ее, владыка приказал ему лечь во гроб в непосвященной церкви, а священство должно было отслужить над ним обряд погребения. Щил лег во гроб в погребальных одеждах. Священники стали отправлять погребение, и вдруг Щил с своим гробом провалился под землю, и на том самом месте открылась бездонная пропасть. Владыка, пришедши на место, приказал иконописцам изобразить на стене видение, поведающее о печальной судьбе Щила, и запечатать церковь. Сын Щила явился ко владыке просить совета, как пособить душе отца; тогда владыка приказал ему в продолжении сорока дней держать строгий пост, поручить попам служить у сорока церквей сорокоусты по душе отца, и в то же время раздавать убогим милостыню. По окончании сорокоуста архидиакон, по приказанию владыки, пришел посмотреть гроб и увидел из бездны голову мертвеца; а остальное тело было еще не видно. Владыка велел совершать другой сорокоуст. По окончании его, архидиакон, вошед в церковь, увидал все тело, но оно не дошло еще до земли. Владыка велел совершать третий сорокоуст. По окончании его архидиакон увидел гроб на земле; пропасть закрылась. С каждым сорокоустом, на картине делались такие изменения с изображением Щилова тела, каким подвергалось самое тело в пропасти. Тогда Щила похоронили по христианскому обряду; и владыка освятил церковь во имя Покрова Богородицы и устроил при ней монастырь.⁴⁶⁵ В 1310 году юрьевский архимандрит Кирилл построил каменную церковь Успения в Коломне и основал при ней монастырь.⁴⁶⁶ Набожный владыка Моисей полюбил это место и пробыл здесь в уединении двадцать два года. В 1327 году, Моисей устроил женский Десятинский (на урочище Десятине) монастырь⁴⁶⁷ близ того места, где некогда молитва владыки Иоанна и заступничество Знаменской иконы Богородицы спасли Новгород от Суздальцев. В 1335 году Моисей основал Воскресенский монастырь на урочище Деревянце и построил там каменную церковь.⁴⁶⁸ Современник Моисея Акинф Жабин в 1345 году построил каменную церковь в Ковалеве, и с тех пор стал известен этот монастырь; но тогда ли основан или прежде существовал – неизвестно.⁴⁶⁹ Также неизвестно, был ли первым основателем монастыря Волотовского, во имя Успения Богородицы Моисей, построивший там каменную церковь в 1352 году⁴⁷⁰ или, может быть, монастырь существовал и прежде. Название Волотово поле – поле великанов дает намек на древнее религиозное значение этой местности в языческие времена; притом же предание указывает здесь место погребения Гостомысла; так как было в обычае строить храмы и монастыри на местах древнего языческого поклонения, то очень может быть, что Волотовский монастырь существовал гораздо раннее Моисея. В 1355 году Моисей основал монастырь во имя архистратига Михаила на урочище Сковородке⁴⁷¹ и построил там каменную церковь. Сюда он удалился на покой. Там скончался замечательный старец. Там покоится он, уважаемый равно и по смерти, как был уважаем при жизни.

В XIV-м веке упоминается в первый раз о некоторых монастырях, о времени основания которых нельзя найти верных и точных указаний. Так под 1386-м годом, в числе сожженных, по случаю нашествия Димитрия Донского, монастырей, упоминается Лазарев.⁴⁷² Он был женский монастырь. О церкви на этом месте упоминается прежде, именно под 1300-м годом,⁴⁷³ по случаю построения, и под 1339-м г. по случаю чуда от иконы Богородицы в этой церкви: эта икона плакала.⁴⁷⁴ Разом ли с церковью возник монастырь, или церковь существовала прежде монастыря – неизвестно. Неизвестно также, когда основан Боголюбский женский монастырь в Плотницком конце, потому что мы узнаем только о построении ее каменной церкви в 1384-м году.⁴⁷⁵ На юг от Новгорода существовал в XIV-м веке монастырь св. Николы на-Лятке; об нем узнаем мы из известия, что в 1357-м году в нем ушибло громом игумена,⁴⁷⁶ но нет сведения, когда и кем он основан. О Ситицком монастыре мы узнаем в первый раз по известию о построении в нем каменной церкви какою-то Натальею, в 1371-м году,⁴⁷⁷ но тогда монастырь уже существовал. В 1386-м году, по поводу нападения на Новгород великого князя московского Димитрия, упоминается о двадцати четырех монастырях сожженных: из них есть такие, которые в это время в первый раз появляются в летописях, а именно: Николы-в-

Понеделье, в 20-ти верстах от Новгорода, близ озера; Козмодемьянский на Городище, Николы Мостищенского на Софийской стороне, верстах в пяти от города, Борисоглебский, бывший при церкви, построенной в 1300-м году, на ручье Гзени –на Софийской стороне, за валом в Неревском конце.⁴⁷⁸ Тогда же первый раз встречается упоминовение о Рождественском монастыре, о котором яснее говорится под 1388-м годом, по поводу избрания владыки,⁴⁷⁹ хотя церковь существовала еще в 1226-м году, а в 1230-м устроена была при ней скудельница.⁴⁸⁰ В 1389-м году основан был женский Николаевский монастырь на урочище Соколья-Гора:⁴⁸¹ церковь, вероятно, существовала и прежде, потому что там предание полагает место погребения братьев Анфаловых, детей посадников, живших, по преданию, в ХII-м веке, местно чтимых святыми; впоследствии, уже в XVIII-м веке, перенесены останки их в Антониев монастырь. В 1390-м году построен был монастырь св. Николы на Софийской стороне, между Легощей и Чюдинцовой улицами на Скудельнице.⁴⁸² В 1392-м году устроен в Радоковицах, в Плотницком конце за валом, монастырь, близ церкви, построенной Моисеем в 1357-м году.⁴⁸³ В 1393-м году, первый раз упоминается о монастыре на Лисьей Горке, как о новопостроенном,⁴⁸⁴ но предание указывает там место погребения родителей Варлаама, следовательно признает этот монастырь существовавшим еще в ХII-м веке. Может быть он уничтожился и был возобновлен в XIV-м веке. В 1394 году основан Спасский монастырь в Козмодемьянской улице в Неревском конце.⁴⁸⁵ Вяжицкий монастырь существовал уже в ХIV-м веке:⁴⁸⁶ но знаменитость свою приобрел со времени архиепископа Евфимия. Почти то же можно сказать и о монастыре Клопском, который стал известен с Михаила-юродивого, но существовал и прежде в 20-ти верстах от Новгорода и в З-х верстах от Ильменя, на берегу р. Веряжи.⁴⁸⁷ В XV-м веке при архиепископе Иоанне явились монастыри: Никольский, Порфириевский на Папоротне, основанный в 1464-м году Порфирием Инамским,⁴⁸⁸ Спасский Видогощенский⁴⁸⁹ и Никольский Верендский пли Перекомский⁴⁹⁰ в 1401-м году. В 1415-м году основан монастырь Воскресения Христа на Красном Поле за Плотницким концом.⁴⁹¹ В 1417-м году построена была обыденная деревянная церковь св. Илии; в 1418-м году, на месте том воздвигнута каменная, и тогда же основан был монастырь девичий. Он находился в Прусской улице на Софийской стороне.⁴⁹² В 1418 году основан был преподобным Саввою Вишерский монастырь во имя Вознесения Господня.⁴⁹³ В 1420-м году в первый раз упоминается об Отенской пустыне,⁴⁹⁴ впоследствии любимой святителем Ионою. Неизвестно время ее основания.

Монастырь Клопский получил свою известность и значение в ряду множества других, с прихода Михаила Клопского, которого жизнь представляет любопытную картину религиозных понятий нравов века. Но житие его, по доставшейся нам редакции, никак не может считаться произведением старого Новгорода, – напротив, написано уже после его падения и, конечно, Москвичом или приверженцем московского самовластия.

Троицкий Клопский монастырь много лет уже существовал за пятнадцать верст от Новгорода, на реке Веряже, – почти в неизвестности (не многими знаем был), незначительная, бедная обитель. В начале XV-го века игуменом в нем был Феодосий, – тот самый, который впоследствии был наречен владыкою для того, чтобы сделаться игрушкою партии и без посвящения удалиться в прежнее уединение. Был между братией один священноинок, по имени Макарий. Его келья стояла близ самой церкви в монастырском дворе. Однажды, 1408 года, июня 23-го, этот Макарий служил заутреню. Когда пели девятую песнь канона, Макарий начал кадить по церкви; и вздумалось ему выйти и покадить в своей келье; – это было удобно по близости. Подошел он с кадилом к двери и изумился. Он затворил двери, когда уходил; а теперь двери стояли отворенные. Макарий входит и видит: сидит неизвестный человек и пишет; перед ним свеча горит. Глянул Макарий: он пишет Деяния св. Апостол. Ужас объял Макария. Вероятно, первая мысль, какая ему пришла, была та, что уж не пришлец ли это с того света. Макарий воротился в церковь и сказал игумену. Заутреню кончили. Игумен, также в недоумении, берет крест и кадило; вся братия с трепетом и надеждою увидеть какое-нибудь знамение идет за ним; вышли из церкви. Келья теперь была затворена, когда на этот раз хозяин оставил отворенною. Попробовали отворить: оказалось, что она заперта изнутри. Стали стучаться: не отворяют и ответа не дают. Игумен приказал разобрать пристроенный предстенок; но оказалось, что и двери в келью также заперты. Стучатся; но двери не отворяются, нет ответа. Игумен приказал выломать дверь. Незнакомец сидел и писал, и не обращал ровно никакого внимания на то, что около него происходило. Игумен в ужасе вскрикнул: «Говори, кто ты: человек или дух?» – Незнакомец точно таким же голосом, каким спрашивал игумен, вскрикнул: говори, кто ты, – человек или дух! – Игумен начал творить молитву, думая, вероятно, что видение Исчезнет, если это быть может недоброе наваждение: незнакомец начал читать ту же самую молитву, тем же тоном. Игумен начал его знаменовать крестом махать перед ним кадилом; незнакомец также стал знаменовать крестом, а от кадила уклонялся. Тогда игумен и вся братия оставили его, уверившись, что кто-бы это ни был, но во всяком случае не бес, когда сам молитвы читает и крестное знамение творит. Началась обедня. Когда клир готовился петь «Единородный Сыне» незнакомец взошел на клирос и вместе с прочими стал петь; потом, когда пришла пора читать Апостол, он взял книгу и исполнил чтение так хорошо, что игумен сказал, что из уст его исходят реки воды живой. Ужас пременился в радость. Все были уверены, что к ним пришел святой муж. После обедни, по обычаю, братия отправилась в трапезу, – и незнакомец за ними. Игумен велел ему читать, как следовало во время трапезы, житие того святого, которого память праздновалась в тот день. Незнакомец с таким выражением читал, что вся братия заслушалась и есть не захотела; все говорили: «Какая благостыня исходит из уст его!» По окончании трапезы игумен взял его за руку, ввел в келью и там назначил пребывание новому товарищу. И стал он жить в монастыре. Он ел только однажды в неделю, и то один хлеб; а запивал его водою. Не было у него в келье постели; спал он на голой земле, а укрывался рогожею, и от поста и трудов нежели был более похож на тень, чем на живого человека. Напрасно хотели узнать, кто он: он молчал или дурачился.⁴⁹⁵

Поссорившись с своим братом, великим князем Василием Димитриевичем, князь Константин Димитриевич искал убежища в гостеприимном для изгнанников Новгороде. В храмовой праздник Троицы, этот князь приехал в Клопский монастырь; это было сделано от того, что игумен Феодосий, родом не Новгородец, был некогда духовным отцом этого князя. Князь с своею женою выслушал литургию, причастился св. Таин; а между тем его люди устраивали в трапезе обед для братии. Обедня кончилась. Все пошли в трапезу. Игумен велел неизвестному пришельцу читать книгу многострадального Иова. Но только что неизвестный произнес нисколько слов, как князь смотрит на него во все глаза с изумлением, подходит к нему и говорит: «Это Михаил, сын Максимов!» – «Один создавший меня,– отвечал тот,– знает, кто я!» Игумен, обратясь к нему, сказал: «Зачем, чадо, не поведал нам своего имени?» – Теперь знайте –отвечал Михаил, – что я точно Михаилом зовусь! – «Знайте же и то,– сказал князь, – что этот старец в союзе родства с нами!» Все изумились. Открылось, что юродивый был княжеского рода. И вся братия стала с тех пор пуще уважать его; а он не принимал никакой чести, и еще более стал прикидываться дураком!

Прибытие князя Константина Михаил обратил на пользу обители, где тот нашел приют. Изгнание и лишение волости тяготило Константина. Михаил уверил его, что Бог возвратит ему все утраченное, если он построит каменную церковь в монастыре. В Клопском монастыре, по его бедности и незначительности, не было еще и каменной церкви. «Не скорби, – говорил изгнаннику юродивый его родственник: – «веруй во св. Троицу, воздвигни каменный храм Живоначальной Троице, – и не токмо на своем отечестве будешь, но и небесные кровы наследиши!» Князь, как видно, успел захватить денег с собою. Он уверовал обещанию человека, которого считал угодником, и поручил ему призвать мастеров. Их было много в Новгороде, где беспрестанно строились каменные церкви. Разом договорили мастеров,⁴⁹⁶ и начали возить камень из-за озера на судах и стены возводить. Тут лукавый бес, которому, как известно, бывает не по вкусу, когда строятся церкви, поднял такую бурю на озере (вопреки учению некоторых мудрецов, что бес не может ничего творить, а только мечтами искушает и прельщает людей), что не только лодки с каменьем не могли поспевать, но и рабочие не в силах были держаться на стенах, уже начатых. «Дело наше станет;» – сказали мастера юродивому. –«Не скорбите, братия, – отвечал Михаил: – Бог невидимо споспешествовать может совершению дела.» Помолился блаженный; козни дьявольские стали бессильны: воздух повиновался благодатной силе Михайловой молитвы. С тех пор – поплывут лодки за камнем, дует им попутный, тихий ветер; а ворочаются с тяжелым грузом, – и ветер переменится и дует сильно с другой стороны, помогая скорому плаванию. И так, при содействии молитвы святого мужа, дело постройки скоро подвигалось, и в 6927-е лето 24-гo сентября, князь-строитель прибыл в монастырь на освящение оконченного храма. И первая речь его к игумену и Михаилу была такая: – «Вашими молитвами, братья прислали ко мне: – зовут меня на свою отчину» – «Иди, княже, с миром», – сказал ему святой;– «но не забывай дом святой Троицы!»

Уже при жизни Михаил творил чудеса. В Новгородской Земле сделалась страшная засуха – такая, что даже реки и источники высыхали. Река Веряжа, протекавшая близ монастыря, почти высохла; голый песок покрывал ее русло. Пошел пономарь собирать капли оставшейся воды; и видит пономарь: Михаил сидит и пишет перстом на песке. По окончании литургии, сам игумен пошел посмотреть туда же, и читает слова, написанные на песке: «Чашу спасения прииму и имя Господне призову.» Игумен Феодосий призвал блаженного и указывая на письмена, спрашивал его: «Что значит, чадо, словеса, которые ты написал? Какую силу имеют они?» – На сем месте, – отвечал блаженный, – изыдет источник непресыхающей воды» – «Помолись, блаженный, –сказал игумен: – да будет по молитве твоей!» Михаил стал на колени; игумен вместе с ним молился; и вдруг содрогнулось место, где были письмена, и вода трубою вырвалась из-под земли.

Вслед за тем другое чудо ознаменовало благоволение Божие к угоднику. Если богатые люди, ради спасения душ своих, наделяли монастыри сокровищами и имениями, – зато, во времена народных бедствий, страдальцы толпами искали в них помощи и облегчения. Так, когда после бездождия и засухи народную массу постиг голод, толпы бедняков приходили в монастыри просить хлеба. Но в Клопском было так мало запасов, что самой братии едва доставало. Михаил припомнил игумену о чуде Христа-Спасителя с пятью хлебами. «Велите невозбранно, – говорил он, – давать всем приходящим вареное жито». Игумен, по опыту уже веровавший в силу святого, исполнял его приказание, и вскоре запас истощился. Братия роптала и на игумена, и на Михаила. Блаженный муж зовет игумена и братию с собой в житницу. Пришли, – и увидали, что жита такое количество, какое было прежде до раздачи бедным: как будто бы ни одно зерно не было взято оттуда!

Хранитель монастыря от естественных невзгод, Михаил охранял его и от людской злобы. Соседний боярин не давал монастырским рыбакам ловить рыбу в водах, которые считал своими; и пастухам не дозволял пасти стад на своих полях. Святой муж предрек ему, что если он будет творить пакости честной обители, то за это пострадает: ни руками, ни ногами не двинется, и в реке чуть-чуть не утонет. После того Михаил сам послал ловить рыбу туда, где не велел боярин. Боярин рассердился, что монастырь ставит ни во что его приказание, наскочил на монастырских рыболовов, и одного из них начать бить, – но в то же время упал в воду и с тех пор не мог пошевелить ни одним суставом тела. По силе раскаяния виновного, блаженный упросил Бога снова возвратить ему здравие. Но когда боярин, в благодарность, учредил трапезу всей братии Клопской обители, то Михаил отказался вкусить его хлеба-соли и сказал ему: «Лучше есть нетленную пищу, уготованную Богом любящим его».

Одаренный заживо даром чудотворения, Михаил сподобился и духа пророчества: он предрек своему игумену Феодосию, что его изберут владыкою, но он посвящен не будет, и когда так случилось, утешал благочестивого своего начальника. Многознаменательное было приписываемое ему пророчество о падении Новгорода.

Биограф показывает, как будто бы при своем характере аскета, чуждого миру, и под рубищами юродивого у Михаила остались княжеские понятия; долгое пребывание в Новгородской Земле не сделало Новгорода его отечеством и не изгладило в нем понятий Москвича. Михаил, как юродивый, не сидел постоянно в обители, а ходил по городу и по монастырям. Однажды пришел он в Вяжищенский монастырь; на ту пору случился архиепископ Евфимий в своей любимой обители. Михаил встретил идущего владыку. «Ныне в городе Москве радость!» – закричал он – «Какая?» спросил владыка. – «Родился у великого князя Василия сын, и дано ему имя Тимофей; и назовется он Иван: страшен будет всем странам, и Великий Новгород возьмет, и все ваши обычаи изменит, и злато и сребро от вас отымет и вас в свои земли загонит». Много лет протекло после того; Иван уже страшным пугалом стал для Новгорода; патриоты собирались отдаться королю Казимиру, и ждали к себе Михаила Олельковича. Тогда блаженный встретил одного из патриотов – боярина Григория Немиру. «Благослови, – сказал Немира,– и помолись о нас. Князь великий хочет идти войною на Великий Новгород, а у нас теперь есть князь Михайло Александрович! – Вы, безумные, как пьяные, мятетесь,–отвечал юродивый: – если не утолите гнева доброчестивого царя великого князя Ивана Васильевича, то многие беды примете; придет он на вас за неисправление ваше, станет на берегах ваших и покажет великую победу над вами; пленит страну вашу; многих боляр предаст посечению, а других в плен отведет, и много злата у пленных отнимет. Князь, на которого вы надеетесь, не только вам – и сам себе не поможет, и убежит от вас; а Иван Васильевич в другой раз придет, и тогда всю волю свою сотворит над вами. Как можете противиться безумцы, когда еще прежде рождения сказано о нем: переменит он обычаи ваши!»

Юродивый прожил в обители, куда так странно вошел, сорок четыре года, и преставился, сам себе указавши могилу тем, что незадолго до смерти не входил в церковь, а стоял подле ее стены: когда он умер, тогда была зима и мороз; стали копать могилу –везде земля была тверда, а на том месте, на котором он стаивал, – земля оказалась рыхла, как среди лета. По смерти он облекся святостью; рассказывали о многих чудесах, совершавшихся над теми, кто с верою призывал в помощь почившего святого.

Другой подвигоположник, прославившейся в XV-м веке, основатель Вишерского монастыря, был Тверитянин боярского звания, по фамилии Борозда. Настроенный с детства к набожности, он начал молиться и – что называется – монашить. Родственники не благоволили к нему; знакомые смеялись над ним. Вероятно, в его благочестии было что-то такое, что возбуждало насмешки. Он ушел в чужую землю, в виде нищего пришел в Новгород и, скитаясь по окрестностям, выбрал себе место для отшельнического поселения, и состроил хижину на берегу реки Вишеры. Но как только где проявится пустынник, народ сей час начинает ходить к нему, – кто из любопытства, а кто из набожности. Тоже случилось с Саввою – так звали его. Он ушел на реку Сосницу и там поселился; но и там его узнали и донесли владыке. Владыка считал себя блюстителем не только монахов, но и всякого проявления благочестия и послал к нему сказать, как он смел поселиться без благословения владыки. Вероятно, тогда были пустынники, которые под видом 6лагочестия скрывали дурные намерения, и вообще обманывали народ своим пустосвятством. Пустынник в ответ велел сказать владыки притчу о двух девицах; «одна из них сидела у окна и смотрела на позорище, а другая берегла с благоговением и в тишине свое девство и чистоту, и заключил, что первая не сохранит, а другая сохранит свою чистоту. Подобно последней девице, и я удаляюсь от мира», прибавил он. Рассказ о пустыннике и его ответ возбудил во владыке любопытство; он сам поехал к нему; Савва, услышав, что к нему едет такой сановник, предупредил его, – пошел к нему на- встречу и кланялся ему до земли. Владыка благословил его, поговорил с ним и, уверившись в его непорочности, позволил ему принимать к себе товарищей и заводить монастырь. Как только услыхали, что будет основана новая пустынь, сей час нашлись благочестивые, пожелавшие спасать свои души вместе с новоявленным отшельником; но земля, на которой они поселились, принадлежала монастырю на Лисьей-Горке. Монастырь стал сгонять его, монахи предвидели, что если Савва утвердится и заведет новый монастырь, то может этим присвоить себе землю, которою пользовался Лисьегорский монастырь. Савва отправил ученика своего и сподвижника Ефрема в Новгород и выпросил от веча грамоту на место над Вишерой. Там труженики построили церковь Вознесения и кельи. Сам Савва соорудил себе столп, и сидел на нем с понедельника до субботнего вечера, каждую неделю: в воскресенье сходил оттуда, обедал с братию, поучал ее всему полезному, а потом опять отправлялся на столп. Земные плотские связи для него уже не существовали. Его родной брат, услышав о его судьбе, пришел нарочно из Твери повидаться и побеседовать с ним. Савва ни за что не хотел ни видеть его, ни говорить с ним, и только после усиленных просьб, сошел со столпа, благословил его не как родного брата, а как пришельца, каких много к нему приходило, и возвратился на свой столп не сказавши ему ни слова. Уже при жизни он творил чудеса. Разбойники боялись его. Однажды, когда он строил церковь, явились к нему удалые; не по своему побуждению пришли они, а бес привел их, чтобы святому сочинить пакость. «Детки – сказал Савва: – помогите мне поднять дерево на стену. Возьмите бревно за тонкий конец». Разбойники, пораженные таким бесстрашным обращением, все схватились за дерево и не могли поднять его; а Савва, при Божией помощи, ощутил в себе такую силу, что сам один поднял дерево и положил его на стену. Как увидали это разбойники, то переглянулись между собою, убежали, рассудив, что с таким силачом плохие шутки. Другой раз, когда уже монастырь имел достояние, принесенное разными христолюбцами, удалые собрались его ограбить, но только что подошли к монастырю, как Савва, сидя на своем столпе, ударил жезлом: разбойникам почудился громовой удар и они побежали назад без оглядки. Ему повиновались дикие животные. Однажды выпустил он лошадь свою за монастырскую ограду: медведь съел ее. Савва приобрел другую лошадь. Но медведь и ту съел. Тогда Савва связал молитвою зверя, то есть заставил себе повиноваться и повел его за собою в Новгород к судьям. «Вот – говорил он – этот медведь два раза меня обидел; первый раз я ему простил; а он не чувствует этого, да и другую лошадь мою съел. Я пришел требовать с ним суда». Судьи отвечали: «Отче, поступай с ним как знаешь!» «Пусть же, – сказал Савва– он поработает на монастырь за ту лошадь, что съел». И несколько времени, медведь, запряженный Саввою вместо лошади, возил деревья, работал на монастырь, отбывая достойное наказание за свое преступление. Огонь не трогал отшельника; сделался в обители пожар, кельи сгорали, а церковь и столп, где святой спасался, остались целы. При жизни он имел дар исцеления: у одного купца сын упал с высоты и не убился по молитвам Саввы. После блаженной его кончины к его гробу приходили страждущие лихорадкой и по вере избавлялись от болезни.

Обитель Саввы Вишерского дала начало другой обители – Перетомской, или Перекомской. Ученик Саввы, Ефрем, подобно Савве, был чужеземец, родом из Кашина, родителей торгового звания; сначала постригся в Калязине; потом, внимая голосу свыше, отправился к Новгород и спасался в Вишерском монастырь Саввы. Но желая предать себя безмолвию и большему истязанию, Ефрем удалился в пустыню на берег Веренды, и там несколько лет питался, как зверь, быльем. Как он после сознавался, ужасный глад мучил его, и он от мучения метался по земле. Но какой-то светлый муж, явившись пред ним, избавил его от этого страдания своим прикосновением. Скоро разнеслась весть о новом отшельнике и к нему стали собираться сподвижники. Явился какой-то Фома, обложенный веригами; явилось много других. Составилась благочестивая община. Ефрем был посвящен во иереи. Ефрем с братией прокопал канал мимо обители своей из Веренды в Ильмень; и оттого обитель названа Перекомскою, или Перекопом. Ефрем пережил падение Великого Новгорода и умер в 1487 г.

Во всей Новгородской Земле рассеяно было множество монастырей; из них многие приобрели значение и влияние на религиозное чувство, и потому имеют исторически смысл в народной жизни. На Ладожском озере, на пустынной скале, стоял Валаамский монастырь. Основание его кроется в неизвестности. Предание приписывает ему седую древность. В житии Авраамия Ростовского, существование его отнесено еще к эпохе св.

Владимира. Но это известие не выдерживает критики уже и потому, что Авраамиево житие носит несомненные признаки позднего составления. В одном из поздних списков Софийского Временника указывается на 1163-й г., как на время обретения мощей Серия и Германа и переселения их в Новгород. Существует рукописное сказание о перенесении их обратно из Новгорода на Валаам.⁴⁹⁷ Всему этому противоречит известие, записанное в древней новгородской Кормчей, где сказано, что в 1329 г. нача жити на Валаамском озере Ладожском старец Сергий; следовательно начало этой обители, которая – по всеобщему признанию – создана была Сергием и Германом, относится к XIV-му веку.

С Валаамским монастырем тесно соединена легенда о Магнусе, короле шведском. Она не имеет никакого фактического основания, кроме того, что Магнус, когда воевал против Новгородцев, был разбит. Легенда эта говорит, будто шведский король Магнус, преследуемый Богом за свою гордыню, навлек небесный гнев на свое государство, и подданные засадили его в тюрьму.

Тут, действительно, есть историческое основание; потому что Магнус точно был лишен престола, и дело новгородской войны было, между прочим, поводом к неудовольствию против него. Магнус – говорит легенда – был освобожден из темницы своим сыном, прибывшим из Мурманской Земли. Сын хотел его перевезти из Швеции в Мурманскую Землю на корабле; на море постигла их буря; три дня качались они по волнам. Наконец, буря занесла их в Полную реку – к монастырю св. Спаса, и Магнус дал рукописание, в котором изложил свою печальную судьбу, признавал свои бедствия Божиим наказанием за то, что покушался на Новгород, и завещал своим потомкам и преемникам никогда не трогать войною Русских. Легенда эта есть плод национального чувства Новгородцев, одержавших победу над Шведами. Понятно, как она составилась. Магнус, в порыве своего рыцарского благочестия, вызвал Новгородцев на войну за веру: чья вера одержит победу, на стороне того и справедливость. Очень логически было заставить Магнуса исполнить договор, принять православие и осудить себя на монашеское покаяние за прежнюю дерзость. В конце XIV-го века, Сергиева Валаамская обитель дала происхождение другим трем монастырям, имевшим важное значение: – Коневскому, Свирскому и Соловецкому.

Арсений, родом Новгородец, ремеслом медник, сначала поселился на Лисьей-Горке; потом сделался паломником и прожил три года на Афонской горе. Захотелось ему снова на родину. На Афоне, прозорливый муж игумен – провидел, что русский пришелец будет основателем иноческой обители в своем отечестве, и благословил его иконою Владычицы на одной, а Нерукотворного Образа – на другой стороне, и отпустил его восвояси. Прибывши в Новгород, странник получил от архиепископа Ионна благословение на заведение обители. Арсений поселился сначала на Валааме, потом стал искать уединения и безмолвия и поселился на острове Коневском, где соседние язычники имели свою святыню. Это – был огромный камень, называемый Конем; на этом камне приносили в жертву лошадей невидимому духу, который за то охранял скот. Жертвоприношения это совершались так, что приводившие коня, оставляли его на пустой скале. Конь исчезал, и все были уверены, что божество его принимало и пожирало. Арсений покропит камень св. водою, и духи, в виде воронов, разлетелись на рыбарский берег и поселились в заливе, который потом стал называться Чортова-Лахта. Освященное место делалось предметом христианского религиозного уважения.

Уже при жизни самого основателя, обитель Конева острова сделалась общеизвестною и пользовалась уважением. Благочестивые Новгородцы стали посещать ее и прилагать свои пособия. Какой-то боярин Новгородец Михей Кобылка одарил братию богатою милостынею. А летописи замечают, что Арсений исполнял закон странноприимства, угощал с радушием в своей кельи приходивших на богомолье Новгородцев. Но какой-то суровый и прозорливый Симон, из товарищей Арсения, объявил ему: бесы радуются, когда игумен угощает у себя мирян; и преподобный муж не велел делать особых трапез, а угощал приходящих скудною трапезною пищею вместе с братиею. В числе посещавших его обитель был и владыка Евфимий, который знал Арсения во времена юности, когда они были вместе на Лисьей-Горке. Евфимий даровал обители имения и оставил в знак духовной дружбы монастырю свой ветхий клобук. Любовь к странствованиям, столь привлекательная, пробудила силы в Арсении и еще раз он ходил на Святую Гору и благополучно воротился назад. Он умер в глубокой старости.

Александр Свирский, родом из Ояти, получил настроение к иноческим подвигам от странствующих старцев; на Валааме настроили его мысль о блаженстве и превосходстве отшельнической жизни. Возвратившись к отцу своему, он увидел, что родители его не внимают ни увещанием старца, ни его собственным молениям. И так ушел он из родительского дома и проходил свое первое поприще в Валааме. Там убедил пришедшего к нему отца вступить в монастырь, а потом, по примеру отшельников, решился основать новый монастырь. Он основал его в половине XV века на истоке реки Свири, на озере Рощинском.

Другой послушник Валаамской обители, пришедши туда из Белозерского монастыря, Савватий, ушел для основания новой монастырской жизни и сначала поселился на Ваге, где нашел себе товарища старца Германа, потом с ним вместе ушел на Белое море, на остров Соловки, и положил основание Соловецкому монастырю (1429 г.). Савватий скончался на Ваге, куда приходил ради причащения святых таин. Герман остался один на пустынном острове Соловках; тогда пришел к нему в товарищи Зосима, поселянин из села Толвуева на побережье Онежского озера, и оба решились жить в Соловках. – Это было уже в 1430 году. Мало- помалу стали приходить к ним отшельники и так составили монастырь, и воздвигнут был храм во имя Преображения Господня.

Когда Зосима отправил к архиепископу Ионе одного из своих братий просить антиминса, Иона удивился, как люди могли поселиться в такой суровой к отдаленной стране, он послал им игумена Павла. Впоследствии, сам Зосима, после того, как и Павел и другой присланный из Новгорода игумен Феодосий, не могли вынести тягостной жизни в такой суровой и холодной пустыни, был посвящен во игумена. Пустынный остров получил с тех пор более жизни. Уже и прежде новгородские промышленники посещали его для промышленных целей. Монастырь был истинным благодеянием для таких гостей, потому что доставлял им приют. Бояре новгородские, поражаемые трудностью подвига, начали юный монастырь наделять селами и богатствами. Уважение к нему еще более возвысилось, когда Зосима и Герман с братнею перенесли туда с Ваги мощи св. Савватия; тогда толпы благочестивых стали ходить в Соловки для богомолья. Слава, распространившаяся о нем в Новгороде, обогащала его более и более. Это возбудило зависть и неудовольствия: промышленники жаловались, что новый монастырь захватил себе всю рыбную ловлю. Зосима должен был сходить еще раз в Новгород и выпросить себе от веча грамоту на полное владение всем Соловецким островом. Тогда-то предсказал святой прозорливый отшельник падение Великого Новгорода. Он дожил до него, но был чужд земных волнений, и скончался в 1478 году, когда сбылись его зловещие предсказания. Скоро приобрел он славу чудотворца; обитель возрастала, обогащалась и впоследствии сделалась одною из важнейших святынь всей земли Русской.

Около Каргополя возникали один за другим монастыри.

Древнейшие из них, и теперь еще существующие Челмогорская пустыня, основана, по преданию, еще в XI веке каким-то преподобным Кириллом. В XIV-м веке, близ самого города, поселился отшельник Иоанн, прозванный Волосатый, и на месте его подвигов был потом основан Успенский монастырь. Ручей, близ которого жил пустынник, получил в народном веровании чудодейственную силу исцеления от болезной. В конце XIV-го века, отшельник по имени Кириак, основал Успенский Сыльвинский или Сыренский монастырь, теперь уже не существующий. Около того же времени возник монастырь Преображенский. В 1465 г. отшельник Александр основал, в 44-х верстах от Каргополя, на берегу реки Чурьяги, Успенский монастырь, называемый Ошевенским, по имени основателя, который по отцу носил прозвище Ошевень и был родом из Белозерской Земли. На островах, рассеянных по Онежскому озеру, было несколько монастырей. В XIV веке, на острове, называемом Мурманский, – в расстоянии 50 верст от Пудожа и 70 от Вытегры, – был некогда монастырь Успенский-Мурманский, основанный преподобным Лазарем; давно уже этого монастыря нет; осталась от него приходская церковь и в этой церкви есть список с завещания основателя: в завещании описана любопытная его биография.

Родом он был с православного востока, носил уже там монашеское звание и послан был к новгородскому владыке, Василию, от неокесарийского епископа, также Василия. В то время, как посол был в Новгороде, Василий новгородский скончался. И неокесарийской Василий также скончался. Лазарю является ночью Василий новгородский и велит идти на Онежское озеро и там построить обитель на Мурманском острове. Потом является ему другой умерший Василий, неокесарийский епископ, и повелевает то же самое, что и новгородский. После таких видений, Лазарь обратился к посаднику Ивану Захарьевичу, которому принадлежал остров и просил отдать его под монастырь, который основать повелевают ему пришельцы из загробного мира. Посадник не отвечал ему ни да, ни нет. Повторилось несколько таких просьб и неудовлетворительных ответов. Наконец, самому посаднику является усопший новгородский владыка и объявляет, что Богу угодно, чтобы на острове, принадлежащему посаднику, была обитель для прославления имени Божией Матери. При этом владыка и пригрозил посаднику чем-то, если он не исполнит высшей воли. Тогда посадник сам призвал Лазаря и подарил ему остров. С величайшими затруднениями добрался Лазарь до острова и построил там часовню и хижину. Жившие около озера язычники, Чудь, стали заводить на острове поселения и хотели прогнать отшельника, так что он, наконец, потерпев от них побои, ушел во глубину лесов. Здесь явилось ему видение. Он узрел Пресвятую Деву, которой поклонялись какие-то святые; на месте видения он основался, построил себе тут хижину, выкопал пещеру и на дерева поставил образ. Немного времени спустя, пришел к нему старшина Лопарей и просил исцелить слепорожденного сына. Лазарь помолился перед своим образом, покропил слепого св. водою, поднес его к образу и слепой прозрел. Это событие распространилось между Лопарями, и они стали приносить ему одежды и пищу. Через несколько времени, старшина крестился с своею семьей. Как всегда бывало, к отшельнику стали сходиться желающие уединения, и таким образом основали обитель.

Лазарь отправился в Новгород и получил от владыки Моисея антиминс, сосуды и благословенную грамоту, а от сына посадника Ивана Захарьевича, уже тогда умершего, Федора отцовское завещание, в котором умиравший отдал Лазарю и его чернецам весь остров, называемый Мучь, на вечные времена. Так как Лазарь отправился на Онежское озеро первый раз после смерти Василия, а в другой раз посетил Новгород еще при Моисее, то значит это событие произошло между 1351–1359 годами. С тех пор умножилось число чернецов в обители. Замечательно, что туда приходили издалека: двое старцев Иона и Евфросин, пришли из Киева, третий Феодосий, носивший Христа ради, тяжелые вериги, со Святой Горы. Лазарь умер в глубокой старости на 105 году возраста в 1391 году. Перед кончиною снова явился ему владыка Василий и предрек ему скорое оставление мира. В приходской церкви, оставшейся от монастыря, почивают под спудом мощи преподобного основателя.

На другом острове того же озера, Климецком, был основан, неизвестно когда, монастырь Нятин, уже в XV-м в не существовавший; вместо его, на том же острове, сын Новгородского посадника основал, в трех верстах от прежнего, монастырь Климецкий. Основатель торговал солью и однажды, плывя по Онежскому озеру в Повенец, был застигнут бурею и начал усердно молиться; волна прибила его к острову: на берегу увидел он на дереве икону Божьей Матери. Это событие так подействовало на него, что он в ту же минуту дал обет оставить мир и поселиться на этом месте. Он поставил своим иждивением две церкви и устроил кельи и к нему перешли иноки из Нятина монастыря.⁴⁹⁸

Святыня Тихвинского монастыря уже процвела с XVI века, но сказание об обретении иконы Тихвинской Богоматери относит это событие, послужившее поводом к основанию монастыря, ко второй половине XIV-го века, (1383 г.), именно ко времени, когда новгородским владыкою был Алексий. Трудно решить, что в этом сказании может считаться творчеством древнего народного благочестия. Содержание этой повести состоит в том, что над Ладожским озером и его берегами стала носиться по воздуху икона Богоматери, переменяя место. Слух об этом переходил из уст в уста; стерегли ее люди, несколько раз видели там и сям и не могли взять, пока наконец она сама не далась в руки там, где ей угодно было остановиться. Сначала она показалась рыболовам над волнами Ладожского озера, поплыла по воздуху и исчезла из виду; потом она остановилась на воздухе над рекою Оятью, на месте, называемом Смолков в 10-ти верстах от Тихвина. Народ видел ее; в глазах людей постояв несколько времени на одном месте, она удалилась; и на этом месте поставили часовню. Она явилась и остановилась над рекою при селе Имогенцах, удалилась оттуда и парила над горою Куковой, за 20 верст от Тихвина: и стекошася тамо православнии людие, зряше чюдная икона владычицы предстоящу на воздуху и пресветло сияющу. Один час пребыла она недвижно в воздушном пространстве, потом двинулась и снова исчезла из глаз, и явилась над той же рекой; наконец стала на воздухе над Тихвином и далее не шла. Народ, уже знавший о путешествии иконы, стал молиться и просить икону Богородицы, чтобы даровала им благодать и оставила у них свое изображение. Тогда икона спустилась по воздуху на землю. Люди стали к ней прикасаться и получать исцеления. Это было 26 июня, и тогда положено навсегда в этот день праздновать память чудного благодатного события, и построить церковь на этом месте и там хранить Св. Икону. Но когда сделано было основание и возведены три венца, ночью на сторожей, оставшихся при постройке нашел сон, и на утро вся постройка очутилась на другой стороне реки Тихвинки, над болотным местом. Люди сошлись, пораженные чудом и стали молиться; тогда все строение с деревом, приготовленным для дальнейшей постройки, опять перенеслось на прежнее место. Тихвинцы сообщили об этих чудесах владыке Алексию. Он послал новой церкви антиминс, назначил туда священника с диаконом, прислал из Новгорода утварь и книги. Но когда церковь была совсем готова и устраивался праздник освящения, один сельнянин был отправлен скликать людей на праздник; шедши через лес он увидел на камне сидящую Богородицу с красным жезлом в руке и перед нею Николая Чудотворца. Богородица сказала, чтобы он возвестил всем людям ее волю: чтобы на ее церкви стоял не железный, а деревянный крест. Сельнянин пересказал приказание Богородицы во всеуслышание всем; люди не поверили ему и велели ставить железный крест. Вдруг поднялась буря; мастера снесло, тихо поставило на землю; тогда все уверились, что сельнянин говорил правду и поставили деревянный крест. Два раза после того церковь горела, но чудотворная икона и крест оставались невредимыми от огня и были находимы в можжевельнике. Монастырь был основан уже после падения Великого Новгорода при Иоанне Васильевиче в 1560 году.

В каждой из Новгородских волостей были свои монастыри и свои местные святыни, с которыми соединялись благочестивые и священные для народа предания. Патроном Торжка и основателем иноческого благочестия в Новоторжском крае был Ефрем. История его очень темна. По преданию, он жил в XI веке, был родом Угрин и брат Георгия, убитого вместе со св. Борисом, и Моисея, одного из печерских чудотворцев. Когда Борис с его братом отправился в Киев и в дороге был убит, Ефрем оставался в Ростове, и, услышав о смерти брата, отправился искать его тело; нашел его отрубленную голову, и, взяв с собою, удалился на север, и на месте нынешнего Торжка основал монастырь во имя Бориса и Глеба; вместе с тем Ефрем устроил странноприимницу или гостиницу. Это предание показывает, что монастырь имел вместе и практическую цель. Заложение монастыря было началом поселения. Говорят, что существовало житие Ефрема и история его обители; но эта рукопись была увезена в Тверь в XIV-м веке, в ту печальную годину, когда Торжок был разорен Тверичами и обитель Ефремова была вырезана и запустила. Впоследствии, будто бы тверской князь Михаил Александрович продавал эту рукопись обратно монастырю, но чернецы, населившие вновь разоренный монастырь, были безграмотны и бедны, не могли ни прочитать рукописи, ни заплатить за нее, и она сгорела в тверской церкви Спаса, когда Тверь испытала пожар в возмездие за бедствие Торжка. Уже впоследствии сочинили снова, по преданию, житие Ефрема; но как позднейшее – оно не может служить образцом прежней литературы и прежних преданий; хотя, вероятно, главные начала рассказа перешли из старины по изустным вестям, но редакция была новая, с добавлениями. Память Ефрема хотя издавна и была священна в Торжке, но мощи его были открыты уже в XVI-м веке, а потому и трудно решить степень значения этого святого и важность обители его для народа. В Бежицах в XV-м веке (1461 г.) отшельник Антип основал обитель в 30-ти верстах от Бежецка.⁴⁹⁹ В Демани на посаде в XV-м веке существовал Успенский монастырь.⁵⁰⁰ В Pycе был патроном монашества Mapтирий, бывший в ХIII-м в. сначала игуменом, потом новгородским владыкою. Им основан монастырь Преображенский, ставший приютом благочестия для пригорода и его волости. В трех верстах от Русы в ХIII-м веке основана была учеником св.

Варлаама Константином и его товарищем Космою Николаевская пустынь, названная Косинскою, потому что стоит на косе между реками Полистою и Снежною. На устье Волхова находился Медведицкий монастырь; в Ладоге на посаде Никольский монастырь;⁵⁰¹ когда они построены неизвестно.⁵⁰² В 1446 г. владыка Евфимий устроил монастырь около древней патрональной церкви св. Георгия в средине города. В двадцати верстах от пригорода Луги неизвестно кем и когда основан Череменецкий монастырь во имя Иоанна Богослова, на том месте, где явилась икона этого Апостола. Монастырь стоял на острове. В волости пригорода Порхова существовало два мужеских монастыря: Демьянский при впадении в Шелонь речку Демьянки, неизвестно кем и когда основанный, и другой, в 65 верстах от Порхова, основанный в XIV веке при впадении речки Омучи в Шелонь иноками Феофилом и Иаковом. Он назывался Феофилова Успенская-Коневская пустынь.⁵⁰³

В Вологде и в ее окрестностях составилась целая группа монастырей и местных святых с благочестивыми легендами и преданиями. Древнейшим подвижником и начальником монашеского жития был преподобный Герасим, в ХII-м веке. Он заложил монастырь во имя св. Троицы, в нескольких верстах от города Вологды, в 1143 году. Неизвестно с какого времени основан и существовал в древности в XIV веке Спасо-Каменский Духов монастырь в самой Вологде. Развитие монашества совершилось здесь в XIV и XV веках. Но так как тут кончались пределы новгородских владений, и отшельники, основывавшие обители, получали благословение не от Новгородских владык, а от ростовских епископов, и притом сами были большею частью не Новгородцы, то и не место здесь распространяться о них.

Заволочье и берег Ледовитого моря были также мало- помалу населяемы обителями. На месте нынешнего Архангельска, по преданию, существовал, с ХII века, построенный при архиепископе Иоанне монастырь Архангельский, даровавший впоследствии имя городу.⁵⁰⁴ В 1419 г. его разорили Норвежцы. Близ самого устья Двины в XV веке основан был монастырь Никольский Корельской, по преданию, Марфою Борецкою, в память своих сыновей Антония и Феликса, которые поехали для осмотра вотчин и утонули. В Шенкурске был в древности монастырь Троицкий; а в окрестностях его в 15-ти верстах в 1460 г. посадник Василий Своеземцев построил монастырь Богословский, и сам уединился здесь и впоследствии был почитаем за святого. На Кокшенге упоминается в XV веке монастырь св. Феодора.⁵⁰⁵ Вообще в этой стороне было много монастырей, но о точном времени их основания нельзя сказать положительного: даже, неизвестно, когда они уничтожены. Таковы например, у Кандалакской губы мужеские монастыри –Богородицкий и Кокуев при устье реки Порьи: Никольский Яренский, Заволочской в Холмогорском уезде, некогда богатый монастырь на Двине, Моржевский, Кривецкий, там же Николаевский на Двине, и два женских монастыря Емецких при реке Емце, в Мезенском уезде Чирцова пустынь, Кенский или Кяндский в онежском уезде на реке Кене, неизвестно когда основанный иноком Пахомием, но существовавший в конце XV века.⁵⁰⁶

И Псковская Земля усеяна была монастырями.

Древнейший из известных нам монастырей самого города Пскова – Спасо-Мирожский на устье речки Мирожи, впадающей в Великую на Завеличье. Он основан в 1156 г. Нифонтом, епископом новгородским,⁵⁰⁷ построившим в нем каменную церковь. В этом монастыре привлекала благочестивых чудотворная икона Знамения Пресвятой Богородицы, с изображением на ней князя Довмонта и его супруги. Два настоятеля монастыря, Авраамий, первый поставленный основателем Нифонтом, и Василий, умерщвленный Литовцами, сделавшими набег на Завеличье в 1299 году, почитались божиими угодниками, хотя мощей их не чтили. Храм Мирожского монастыря – одно из замечательнейших в России древних зданий, как по архитектуре, так и по старинным фрескам, украшавшим стены, но теперь заштукатуренным по невежеству и известным только по отрывкам на алтарной стене. В XIII веке явился Иоанно-Предтеченский женский монастырь, также на Завеличье. Он основан Евпраксиею, супругою князя Ярослава Владимировича, того самого, который продавал свое отечество Немцам. Она была убита своим пасынком в Оденпе. Тело ее было привезено во Псков и погребено в основанном ею монастыре. 18-го мая 1243 года над ее гробом произошло чудо от иконы св. Спаса: текло миро в продолжении двенадцати дней и набрали этого чудного мира две восчаницы: одну во Пскове оставили, а другую в Новгород отослали. Кроме Евпраксии, в монастыре погребены княгиня Мария, супруга Довмонта и какая-то княгиня Наталия; по преданно – они жили вместе, и на хорах показывают углубления в каменной стене, где эти княгини-отшельницы стояли во время богослужения. С ними погребена их келейница и подруга Сандулия. Монастырь этот был местом погребения многих княгинь, скончавшихся во Пскове. Его каменная церковь, построенная в XIII веке из плитняка с примесью кирпича, треснувшая в нескольких местах, существует до сих пор. В конце ХIII века был основан монастырь Снятогорский (или Снетогорский) на Снятной горе, над рекою Великою, в четырех верстах от Пскова, на другой стороне этой реки. Основателем был преподобный Иосиф, убитый вместе с семнадцатью монахами набежавшими на окрестности Пскова Литовцами в 1299 г.⁵⁰⁸ Каменная церковь в нем, существующая до сих пор, построена в начале XIV века. Каменная церковь в нем, существующая до сих пор, построена в начале XIV века. В 1310 г. построена была каменная церковь Богородицы на Горе, и так как летопись по этому поводу прибавляет: при игумене, Иове, то из этого можно заключить, что там был монастырь.⁵⁰⁹

Из существовавших во Пскове и во Псковской Земле монастырей, о большей части нельзя сказать, когда они построены, потому что о них упоминается большею частью случайно. Несомненно, существовали во времена независимости Пскова следующие монастыри; Пантелеймоновский-дальний на Черехе, упоминается в первый раз в 1341 г.⁵¹⁰ Пантелеймоновский ближний па Красном дворе. Каменная церковь в нем построена в 1468 г., но конечно он существовал и в 1341 г.; когда был дальний, то должен был существовать и ближний.⁵¹¹ Рождества Христова на Полонище, упоминаемой как монастырь в 1466 г.,⁵¹² а как церковь еще в 1388 г. Николаевский монастырь на Волке упоминается основанным в 1395 г.⁵¹³ Михайловский женский в Поле упоминается первый раз в 1398 г., по поводу построения в нем каменной церкви.⁵¹⁴ Великая Пустынь (за 60 верст от Пскова) упоминается под 1404 годом.⁵¹⁵ Никитская Пустынь в окрестности Пскова на Многе реке, упоминается под 1441 г.⁵¹⁶ Благовещенский женский на Песках основан в 1421г.⁵¹⁷ Воскресенский на Запсковье упоминается под 1458 годом.⁵¹⁸ Николаевский на Завеличье упоминается под 1463 годом.⁵¹⁹ Покровский на Полонище, упоминается под 1465 г.⁵²⁰ Никитский в городе упоминается под 1470 г.⁵²¹ Глинский Святого Духа на Завеличье упоминается под 1484 г.⁵²² В пригороде Велье был монастырь св. Спаса, упоминаемый под 1459 годом.⁵²³ В пригороде Выборе были, по преданию, монастыри Воздвиженский при главной церкви и Варваринский женский, во Вреве два: Ильиными мужской и Покровский женский; в окрестностях Изборска Богородицкий, основанный преподобным Онуфрием в XV веке. Более всех получили исторически-жизненное значение монастыри Трех святительский Елизарьев, Крипецкий и Псково-Печерский.

Первый из этих трех был основан в первой половине XV-гo века Елизаром, в монашестве Евфросином. Осталось подробное его житие, сочиненное в ХVI-м веке священником Василием; в нем много выдуманного, но есть историческая основа, тем более что автор пользовался прежним житием, до нас недошедшим.

Святой Евфросин был родом Псковитянин, поселянин из деревни Виделебской, верстах в тридцати от Пскова. Родители отдали его учиться грамоте; юноша вчитался в божественные книги; у него было пылкое воображение; он покинул родительски дом и постригся в монахи в Снятогорском монастыре. Настроив себя чтением о подвигах пустынников, он оставил монастырь и поселился в двадцати восьми верстах от Пскова недалеко от реки Толвы, где построил себе хижину. Чрез несколько времени стали сходиться к нему такие же отшельники, и возник монастырь. Построена была церковь Трех Святителей на берегу пруда, в лесу. В числе приходивших к нему было целое семейство. Три брата родные – Игнатий, Харлампий и Памфил поселились у него один за другим; Игнатий посвящен в иерейский сан. Пришел потом и четвертый брат, Мартирий; он был женат, но пример братьев так настроил его, что он бросил жену и пришел в новый монастырь. Жена поплакала и также пошла в женский монастырь. Наконец, пришел к Евфросину и поселился в монастыре с четырьмя братьями и старый их родитель. Пришел к Евфросину и один богач по имени Конон – принес к нему серебро и пожертвовал на обитель. Евфросин, разумея, что у пришедшего веры мало, сказал ему: «Положи пред алтарем; Богу отдай!» Тот сделал так; но чрез несколько времени соскучился в монастыре, захотел в мир и начал требовать назад свое серебро. Евфросин сказал, что он от него не брал; оно Богу отдано. Конон – так звали богача– затосковал о своем серебре до безумия и, напавши на Евфросина в лесу, куда тот удалялся для молитвы, хотел было изрубить его топором; но спокойный и кроткий вид Евфросина обезоружил его. Преподобный обещал ему воротить серебро и скрыть его преступление от братии. Пришедши с ним в монастырь, немедленно отдал ему его серебро. Конон, вышедши из монастыря, вдруг ослеп на оба глаза и, воротившись назад, стал каяться и просить прощения. Евфросин помолился о нем; Конон прозрел и снова остался навсегда в монастыре, а серебро отдал на церковь.

Евфросин завел в своем монастыре суровые обычаи. Братия должна была находиться в работе или на молитве, скудно есть, мало спать, питаться и содержать себя от своих рук: иноки сами рубили дрова, пахали землю, сеяли хлеб, ловили рыбу. Богослужение в церкви было чрезвычайно продолжительно, особенно всенощные по скитскому уставу. Какой-то новгородский священник, услышав о новозаведенной обители, вздумал посетить ее и подвергнуться всем трудам, определенным братии.

Пришла всенощная под праздник. Уже наступала полночь. Священник утомился, хотел спать и с беспокойством спрашивал, когда это кончится? Ему отвечали, что всенощное бдение у них прекращается с окончанием первого часа дня. Тогда священник снял с себя пояс, зацепил за крюк, повысил себя под пазуху и так продержался в чрезвычайном истомлении. Возвратившись в Новгород он всем с удивлением рассказывал о подвижничестве в Евфросиновом монастыре. «Вообразите себе присно стоящее дерево – говорил он – не требующее ни сна, ни дремления, ни успокоения; таков он с братиею... железный с железными!

За свою святую жизнь, Евфросин при жизни, молитвами своими низводил Божию благодать на природу. Близ монастыря есть озеро: оно и теперь богато рыбой. Но в старину было оно не такое. Случилось однажды в храмовой праздник обители Трех Святителей, оскудение рыбное. Рыболовы, посланные на Великое Озеро ничего не принесли с собою. Братия стала скорбеть. Тогда Евфросин сказал: «не скорбите, уповайте и веруйте; верующему все поспевает во благое; Моисей препитал же манною израильских людей в пустыни и воду им источил из камня: и нас, убогих, Господь может препитать, и все христолюбивое множество народа, приходящего из города праздника ради». Он пошел в церковь и стал усердно молиться, а потом взял с собой любимого ученика Меркурия, просиявшего уже довольно в постнических добродетелях, и некоторых из братии и отправился к озерцу: помолился, закинул сеть и вытащил такое множество рыбы, что чуть сеть не прорвалась. С тех пор озеро близ монастыря до сих пор в изобилии дает хорошую рыбу.

Но чем особенно прославился Евфросин – это его спор за сугубое аллилуйя. К сожалению, рассказ, сообщаемый жизнеописателем его Василием, именно в этом месте находится слишком под влиянием пристрастия к сугубому и злобы к трегубому аллилуйя, а потому не иначе как в общих чертах может быть вероятен.

Вопрос о том – как читать аллилуйя – должно быть давно уже возбуждал прения местных философов; и еще в 1419 году митрополит Фотий писал ко Псковичам послание и, между прочим, отвечал им на вопрос об аллилуйя, повелевая его троить.⁵²⁴ Обычай троить – был древний употребительный в церкви: двоили немногие вольнодумцы. По известию Евфросинова жизнеописателя Василия, Евфросин стал также двоить и убеждать других к двоению. Это случилось, как повествует Василий, после путешествия в Царьград, которое предпринято было Евфросином со специальной целью разъяснить вопрос об аллилуйя. Что Евфросин путешествовал в Царьград – это естественно: такие путешествия были в обычае и в духе времени; но жизнеописатель Василий погрешает против истины, уверяя, что патриарх повелел Евфросинию двоить аллилуйя: этого никак не могло случиться, потому что на востоке, также как и в России, сохранялся древний обычай троить. Как бы-то ни было, только, по известию того же Василия, в монастыре Евфросиновом стали употреблять сугубое аллилуйя. Слух об этом разошелся во Пскове. Был тогда в городе некто священник Иов, приобревший репутацию глубокого знатока св. Писания и божественных книг; священники обращались к нему с вопросами о спорных предметах; приходили к нему и миряне за советами в делах закона: был он, в глазах всего Пскова, большой философ и прозвали его «столп». Чтобы очернить его, жизнеописатель уверяет, будто он, по смерти жены, «распопился», и женился на другой; но это не умалило его достоинства пред Псковичами. Также точно о его друге и соумышленнике Филиппе рассказывается, что он был дьякон, но по смерти жены, «раздьяконился», чтобы жениться на другой. Оба владели хорошо речью и стали коноводами кружка мыслителей, вооружившихся за трегубое аллилуйя против Евфросина. Сначала они предложили Евфросину диспут и послали к нему из среды себя ученых, на челе которых был Филипп. Евфросин принял их радушно, угостил трапезою, потом пригласил к себе в келью для состязания. Защитники трегубого доказывали, что тройное аллилуйя поется в честь св. Троицы, и двоить его – значит умалять божество. Евфроснин возражал, что человек не в силах ни умножить, ни умалить божество и опирался на то, что в Константинополе ему приказали двоить аллилуйя. В споре он разгорячился до того, что когда ему подали писание, составленное Иовом, которого звали столпом, то он сказал: «какой это столп? Это мотыльный⁵²⁵ столп». Самим своим противникам он сказал, что они мудрствуют «по-свински!» Когда посланные, воротившись во Псков, рассказали Иону, как Евфросин изъяснялся о его личности, философ почувствовал себя глубоко оскорбленным, стал сильнее проповедовать против Евфросина и чрезвычайно озлобил против него Псковичей. Когда из Евфросинова монастыря приходили братья в город за покупками, Псковичи оскорбляли их, не считали за иноков; а если кто приглашал их к себе в дом и угощал, того бранили и укоряли. Ожесточение их дошло до того, что если кто проезжал мимо Евфросиновой обители, то не снимал шапки, как следовало перед церковью и говорил: здесь еретик живет; он двоит, пресвятое аллилуйя! Евфросин жаловался архиепископу Евфимию. Тот сознался в своей немощи разрешить такой важный вопрос, но предоставлял ему поступать так, как благословил его патриарх, если он был у патриарха и принял от него повеление, но с другой стороны не обязывал и Псковичей следовать введенному Евфросниом обычаю и не остановил их злобы, которая продолжалась до самой смерти Евфросина, случившейся в 1481 году. Зато, после блаженной кончины его, наказание постигло философа Иова. Напала на него такая болезнь, что все тело его покрылось червями и от него исходил такой смрад, что никто не мог приблизиться к нему. В унынии он поступил в иноческий чин и постригся в Спасо-Мирожском монастыре. Но болезнь не оставляла его. Не даром Евфросин нарек его мотыльным столпом. Два года прострадал он таким образом и наконец вышла душа его из тела с великим страданием. И когда зазвонили к погребению его, к сошлись братья дать усопшему последнее целование и проводить его в могилу, – никто не мог приступить к его трупу, и от нестерпимой вони держали себя за носы честные иноки; и так скрыли его тело в ограде Спасо-Мирожского монастыря.

Видите ли братия, восклицает жизнеописатель Евфросина: какова месть Божия и прещение «пресвятыя ради аллилуия».⁵²⁶

Церковь считает недостоверным весь рассказ Василия об участии Евфросина в деле, об аллилуйя; тем не менее он не лишен для нас значения, как образчик старинных понятий, выказавшихся в описании события, если даже это событие в сущности вымысел, то имеет для потомства важность исторической истины известного склада понятий и воззрений.

До сих пор, близ Евфросинова монастыря, в роще недалеко от пруда, благословенного святым мужем на рыбное обилие, показывают дупло, обгрызанное зубами благочестивых богомольцев. Там часто сидел Евфросин, предаваясь богомыслию. Вокруг разбросаны разной величины каменья, которые он таскал на голове труда ради. Есть верование, что если у кого болит часто голова, надобно трижды обнести на голове один из камней вокруг дупла, и болящий получит исцеление.

Евфросинов монастырь дал основание Крыпецкому, верстах около 18-ти от Евфросинова в болотном и лесистом месте. Был у Евфросина в обители пришлый с востока брат, по имени Савва. Думают, что он был по происхождению Серб. Поживши в монастыре, он пошел из него в пустыню, и поселился на том месте, где теперь находится его монастырь, на берегу небольшого озерца. В этом пустынном болоте проживали бесы. Им не понравилось, что там явился святой отшельник, который своими молитвами их прогонит. Они стали представлять ему разные пугала и привидения, – но святой выдержал эти искушения молитвою и потом изгнал их; и стал он жить безмятежно, питаясь хлебом и водою. Скоро, однако, узнали во Пскове, что явился новый пустынник и стали к нему приходить, и просить духовных советов: он всех принимал. Посещали его и бояре, и посадники, и знатные, и незнатные. Всем он давал благие нравоучения, а в особенности советовал воздерживаться от блуда и прославлял девственную чистоту. Тогда нашлись и такие, что, подобно ему, решились оставить мирскую суету и поселились с ним вместе. Так возникла обитель и была построена деревянная церковь во имя Иоанна Богослова. Богатые христолюбцы жертвовали на новый монастырь свои вклады. Савва все отдавал на церковь и на братию, а сам жил очень скудно, и уклоняясь от любоначалия, не принял на себя игуменского сана, а поручал его другому иноку Касияну. Его ревность к чистоте простиралась до того, что Савва запрещал входить в монастырь женскому полу, по афонскому образцу. Однажды, приехал к нему князь Ярослав, который много жертвовал на монастырь и часто туда ездил: на этот раз он прибыл с женою, которая была больна и искала исцеления. Савва не допустил княгиню в обитель, но по просьбам князя вышел к ней за ворота и отслужил ей молебен, после чего она выздоровела. В память этого события и в благодарность за исцеление жены, Ярослав построил длинный деревянный мост через болото, окружающее монастырь и подарил, с согласия псковского веча, монастырю волость.

Савва умер в старости в 1495 году. Его мощи были уже открыты после падения независимости Пскова. Тогда же была построена и каменная церковь вместо деревянной.

Псково-Печерский монастырь, находившейся верстах в пятидесяти от Пскова близ ливонской границы в ущелье песчаных гор, на берегу ручья Каменца, получил свое важное значение уже в XVI-м веке, но его начало восходит ко второй половине XV-го. Однажды изборские охотники по прозвищу Селиши, отец с сыном, гонялись за зверьми в лесистой пустыне и, дошедши до того места, где потом возник монастырь, услышали церковное пение. Они приняли это пение за пение ангелов, заключили из этого, что место, на котором им послышалось пение – свято, рассказали своим товарищам, и все, по общему совету, обратились ко псковскому вечу и выпросили себе на поселение то место, на которое указывали Селиши. Получив землю во владение, они поделили ее между собою: одному из них досталось по разделу место не далеко нынешней пещерной горы; звали его Иван Дементьев. Один раз он пошел рубить на домашний обиход дерево на ту гору, где Селишам было слышание. Срубленное на краю горы дерево повалилось вниз, захватило с собой другие деревья и кустарники; оторвалась часть земли и открылась пещера с надписью: «Богом зданная пещера». Тогда оказалось, что Селиши слышали пение не ангелов, но отшельников. Но их там не было; не было их вероятно и в живых, и уже пещера завалилась землею. Предание приписывает первое копание пещеры какому-то Марку.

Когда пещера была открыта, во Пскове жил священник именем Иоанн, бывший прежде в Юрьеве ливонском, по удалившийся оттуда по причине гонений от Немцев. Он поселился во Пскове, где был чужой – «шестник», родом он был Москвич. Услышав об открытии пещеры, отправился он туда на место, и там поселился, и близ пещеры выкопал в той же песчаной горе церковь. Жена его, по имени Васса, постриглась и монахини и скоро умерла. Муж и другой священник хотели ее похоронить в земле в пещере, но гроб три раза чудесно выходил из земли, как бы во знамение, что Богу не угодно, чтобы она была зарыта. Гроб поставили в сделанном нарочно углублении.

По смерти Вассы, Иоанн принял имя Ионы и постригся в монахи. Церковь была им окончена; против нее на столбах он построил две кельи. Псковское духовенство, соблазняясь таким оригинальным построением церкви, не хотело ее освящать. Иоанн обратился к архиепископу Феофилу. Тот согласился; и, по его благословению была освящена сделанная в горе церковь во имя Успения Богородицы. Это случилось в 1473 году. Дементьев, открывший случайно пещеру, подарил новому монастырю землю около него под устройство. Так положено было основание этой обители. Преемник Ионы, Михаил, устроил на горе другую церковь во имя киево-печерских чудотворцев Антония и Феодосия. Но обитель, построенная на границе, вскоре была разорена ливонцами, и, хотя опять восстановлена, но была бедна и незначительна. Уже после падения Пскова, сначала дьяк Мисюрь, а потом знаменитый Корнилий из боярского рода, бывший там игуменом, возвысили ее. Пещеры распространились и сделались местом погребения.

Монастыри управлялись на основании общих правил, укорененных обычаем под верховною властью новгородских святителей. Невидно, чтобы в древности существовали для монастырей какие-нибудь привилегии, как впоследствии, освобождавшие их от суда и непосредственной власти владык. В Грамоте Митрополита Киприана (1391–1395) говорится: «монастыреве игумены и чернецы, попы, дьяконы и всяк церковный человек ти вси под властью в послушании святителю; никто же не смеет ни один крестьянин, ни мал, ни велик, вступатися в тая дела. Аще ли который от тех игумен или поп, или чернец имать отъиматися мирскими властелины от святителя, такового божественная правила извергають и отлучають... да елико есть монастырев, игумены да будут у него (у новогородского владыки) в покореньи и в послушании и весь чин священнический». Внутреннее управление основывалось на выборе. Игумен избирался братией, а утверждался владыкою; а иногда избиралось несколько кандидатов, и владыке предоставлялось утвердить одного из них по своему усмотрению. Кроме игумена избирался келарь (казначей) и ключик (эконом). Несколько старцев протоиереев составляли собор или совет около игумена и назывались соборными старцами. Этому собору старцев и игумену, как председателю совета, принадлежал суд и управа над всеми живущими в обители и вне стен ее, над всеми теми, которые к ней приписаны.⁵²⁷ Верховной суд и власть владыки над монастырем совершались чрез посредство посылаемых десятильников. Монастыри для владыки имели значение как бы доходных статей. Они платили ему судные пошлины и откуп (вероятно последний за право внутреннего самоуправления и расправы), сверх того владыки, как предполагалось, должны были ездить по монастырям с целью суда, и следовательно имели право ставить в монастырях лошадей и брать корм на себя и на свой двор. Но так как многие владыки не ездили постоянно по монастырям с этой целью, то необходимые издержки в пользу владык, в случае поездок, обратились в постоянные доходные статьи: монастыри должны были платить владыке, вместо того чтобы содержать его в случае приезда. Но если не ездили по монастырям сами владыки, то ездили их десятильники с целью суда и получали в монастырях подводы, проводников и содержание. Таким образом выходило, что монастыри вдвойне отбывали одну и ту же повинность – издержки на судопроизводство над собою и деньгами и натурою. Сверх того, монастыри, находившиеся в самом Новгороде и в окрестностях его, служили предметом поживы для софийских попов, причта и архиепископских чиновников: когда наступал в монастыре престольный праздник, непременно звали к себе служить софийских попов и платили им за это. Некоторые ездили по монастырям только просить: и назывались попрошатаи (попрошатаи владычни люди в монастыри по волости у них просити не ездят). От таких поборов некоторые новгородские монастыри освобождались уже после падения новгородской независимости, когда вошло в обычай раздавать несудимые грамоты, составлявшие привилегии некоторых монастырей.

В древнем Новгороде и по новгородской земле в монастырях редко соблюдалось общинное житие; издревле оно существовало только в некоторых. Так под 1169 г. упоминается в летописи, что архиепископ Иоанн построил Бело-Николаевский монастырь, и устроил в нем общину. Как образчик общинного устройства, может служить монастырь Снетогорский, близ Пскова, о котором сохранялись довольно подробные известия начала XV-гo века.

Братия вносила вклады и делалась членами общины. Раз внесенное уже никогда не возвращалось. В случае смерти чернеца, наследники не имели права на получение внесенного.

Равным образом, если бы чернец вышел из послушания игумену и соборным старцам, и был за это изгнан – вклад его не возвращался. Одним словом, род и племя теряли всякое право на это достояние. Наказание изгнанием употреблялось только в крайнем случае; обычное наказание было – заключение в темницу. В некоторых монастырях и теперь остались в церквах чуланы, иногда совсем темные, иногда с маленьким окошечком: туда сажали провинившихся. Без разрешения игумена, монахи не могли выходить из своего монастыря. Никто не мог иметь своей пищи: всем заведовали ключник и келарь; а если бы кому-нибудь понадобилось съестное или питное, келарь должен был доложить об этом игумену. Никто не должен иметь на собственный счет приобретенной одежды, а получал ее из монастырского запаса. В уставной грамоте Снятогорскому монастырю, между прочим, находится предостережение – не покупать одежд немецкого покроя. Никто не мог, одним словом, сказать в общинном монастыре: «это мое, а это твое». Житие в монастырской общине должно быть подобием первых христианских общин, какие существовали во времена апостольские, когда у многочисленного общества последователей Распятого Иисуса была душа едина. Игумен имел право отнять стяжание, которое монах прибрел себе, и обратить его в собственность монастыря, куда этот монах вступил. Неизвестно, в каких именно монастырях в Новгороде было общинное устройство. Быть может, оно возникало и исчезало в одних и тех же. В XVI в. при Макарии, когда в 1528 г. этот владыка убедил новгородские монастыри принять общинное устройство, оказалось, что до того времени, только в некоторых монастырях была община, и именно в великих; но какие то были великие – не говорится. Между тем в Антониевском, очень важном монастыре, который по всему должен был бы включаться в число великих, не было общины. Тогда в новгородских монастырях вообще монахов было мало: в некоторых человека по два или по три; а где семь или восемь человек, тот монастырь считался уже большим. Некоторые мужские и женские монастыри помещались в одной ограде. Однако по этим известиям XVI века нельзя вполне заключить о состояние монастырей во времена независимости Великого Новгорода: потому что со времени переселения должно было измениться и устройство монастырской жизни. Вообще, как кажется, новгородские монастыри не были чужды духа свободы, господствовавшего в новгородском мире. Новгородец, переходя из своего буйного города в стены обители, приносил с собою прежний нрав. Монахи часто тяготились духовным деспотизмом своих начальников, и искали против них опоры у светских властей. Новгородские и псковские посадники вмешивались в монастырские дела, принимали под свое покровительство недовольных, часто с корыстною целью; от этого возникали споры у духовенства со светскими властями. Мы встречаем неоднократно указание на то, что, вопреки особенности и неприкосновенности для мирян церковного управления, которое хотели незыблемо сохранить владыки, миряне оказывали такое вмешательство. К этому располагало то, что многие монастыри устроены были частными лицами: основатели домогались удерживать над ними право и передавать его своим потомкам. Из приведенной выше грамоты Киприана, видно, что обращение недовольных своим начальством чернецов ко светским властям случалось нередко в Новгороде, еще чаще во Пскове: там постоянное отсутствие святителя подавало мирянам повод вмешиваться в духовные дела, судить и казнить попов и чернецов.⁵²⁸ В грамоте архиепископа Симеона в Снятогорский монастырь (1416–1421) говорится и тыя

черньци да из вашего монастыря вышедши вон да подъимают мирскыя люди и мирскыя судья на игумена и на старцев вашего монастыря, и тыя мирьскыя судья и миряне да судят вас мирьским обычаем.⁵²⁹ В 1471 г. мы имеем пример суда Новгорода над духовным лицом. Великий Новгород осудил владычнего ключника, обвиняемого в растрате софийской казны. Это пример, показывающий, что вече считало себя в праве контролировать духовное ведомство в финансовых отношениях.

В 1463 г. митрополит Феодосий говорит архиепископу Ионе: да никто же не смеет ни един христианин ни мал ни велик в та дела вступатись аще ли который от тех игумен или поп или чернец начнет отъиматися мирскими властелины от святителя, такового божественные и священные правила извергают и отлучают. Он предостерегал, чтобы посадники и тысяцкие и бояре Великого-

Новгорода не вступались в села, земли и выходы и пошлины Церковные.⁵³⁰ В ХV веке, как кажется, особенно развился нелад между духовными и светскими властями, и уже в умах слагались понятая враждебные против неприкосновенности прав лиц и имуществ духовного ведомства. Так, в послании митрополита Филиппа к новгородскому архиепископу Ионе, 1467 года, говорится, что многие по грамотам завещавали в монастыри свои имения, но посадские и тысячские и вообще Новгородцы дозволяют себе неприязненные толкования и посягают на отданные в монастыри имения (которые люди православные, отходя сею света, помогали себе и своим духам; и писали свои грамоты духовные, а подавали свои сели и свои имения в соборну церковь дому свящей Софии Божии Мудрости и по всем святым церквем и по монастырям на очищение своим грехом, и на поминок единородных и бессмертвых своих душ и всего роду своего... и некоторые посадники и тысяцкие, да и от Новгородцов мнози в ставляют некая тщетная а словеса, мудрствующе себе плотскаа, а не душевна и яко забывше Божие страха и казни Его, и непщуя ничтоже, ни поминающа скоробных и печальных, еже им бывшим во время се, мнящеся сими, яко безмертни суще; да хотят грубость чинити св. Божией церкви и грабати святыа церкви и монастыри, им же си кто стяжанием бедную свою душю хотячи искупити от вечнаго оного мучения, да отдал свое любострастное имение и села святым Божиим церквам в монастырем, измолениа ради от вечных мук и помяновении своеа душа и своего роду, и дети твои дей некотории Новогородци тех имения церковныя и села данаа хотят имати себе, а приказ и духовныя их грамоты рудят, а церкви Божии грабячи да сами тем хотят ся корыстовати.⁵³¹

Кроме монашества, способы выражения особого благочестия и исключительной преданности религия были юродство и паломничество. Юродивые имели общественное значение. Они были нередко сатириками общества, и, прикидываясь дураками, своими фарсами преподавали народу нравственные уроки и заставляли оглянуться на собственные слабости. Осталось в Новгороде предание о двух юродивых в XIV-м веке; один, по имени Николай, жил на Софийской стороне, второй – по имени Федор, на Торговой стороне. Оба они вели убогую жизнь: держали строгий пост, ходили босиком, даже по морозу, и отпускали пред толпою разные странности, навлекавшие на них посмеяние, а иногда даже и побои. Между прочим, в укор Новгородцам, они пародировали и усобицы, происходившие между Софийской и Торговой сторонами города. Они не пускали друг друга на противную сторону, и если Федор явится на Софийской, то Николай его прогоняет, а если Николай зайдет на Торговую сторону, то Федор бросается на него и гонит прочь. Так как за свою святую и постническую жизнь они сподобились дара чудотворений, то эти путешествия с одной стороны на другую совершались не по мосту, а прямо по воде, как посуху. Люди смотрели с удивлением, как Николай, стоя посреди Волхова на воде, бросал в своего соперника кочанами капусты, и за это прозвали его: Никола Качанов. Таких юродивых ласкали богачи и бояре. Рассказывают, что какой-то боярин давал пир у себя в доме, и, встретив юродивого на улице, поклонившися ему до земли, просил его сотворить любовь – прийти к нему на пир хлеба есть. Блаженный отвечал: Как Бог хочет, так и будет. Он пришел к боярину рано, когда еще не только гости не сходились, но и сам хозяин, не ждавши к себе приглашенных, вышел из дома. Прислуга начала издеваться над юродивым: одни толкали его; другие ругались над ним. Николай вышел из дома. Когда пришло время, гости собрались на пир; хозяин приказал своим паробкам принести вина, меду и всякого пития. Паробки пошли с сосудами к бочкам, и не нашли ни капли ни в одной бочке; а перед тем они были полны. Господин, когда ему донесли о таком непонятном приключении, сам осмотрел бочки и не нашел ни капли. Нечего было делать, – гости были созваны, без вина оставаться было нельзя; хозяин решился посылать за винами на варяжский (немецкий) двор, но потом вспомнил о Николае и спросил: был ли здесь блаженный? Был – отвечали ему: – да невегласы прогнали его. – Хозяин избрал из своих слуг степенных и добрых и послал искать Николая и умолять его, чтобы он простил оказанное ему оскорбление и пришел к нему в дом. Блаженный не ослушался, пришел. Боярин посадил его на первое место, кланялся пред ним и говорил: «отдай мне согрешение моих слуг, и благослови внести питие» – «Будет тебе, как ты хочешь», – сказал Николай. Сам хозяин отправился со слугами в подклет к бочкам и нашел, что все вино цело. Уклоняясь от почестей, которые его ожидали, Николай ускользнул после того из боярского дома.

Путешествия к святым местам считались постоянно богоугодным делом, искупляющим житейские грехи. Толпы народа сбирались повсюду, где только являлась какая-нибудь репутация святости: пред иконами, о которых расходилась молва, что они творят чудеса и исцеления; у гробов признаваемых святыми и праведниками; пред уединенными кельями отшельников, от которых ожидали пророчества о будущем; и вообще ходили в монастыри и пустыни в храмовые праздники по обету, к которому прибегали всегда в несчастиях и болезнях, и считали потом себя обязанными исполнить обещание – сходить туда, помолиться. Новгородцы ходили на Восток, в Царьград, на Афон, в Иерусалим. Последнего рода путешествие считалось особенно богоугодным по своей трудности и продолжительности. Часто поводом к таким подвигам было раскаяние о прежней жизни, проведенной неблагочестиво. Так Василий Буслаевич отправился в Иерусалим, потому что смолоду было много бито-граблено, под старость надобно душу спасти. В подобные далекие путешествия отправлялись ватагами, товариществами. В песнях, паломники, пилигримы называются калики перехожие, и будучи богомольцами, подчас являются и могучими удальцами, воинами. От древнего Новгорода осталось два описания путешествий в Царьград: Стефана и Добрыни Ядрейковича, бывшего потом новгородским владыкою под именем Антония. Владыка Василий путешествовал в Иерусалим; он указывает на это в своем послании к тверскому владыке Василию, говоря, что видел врата, затворенные Христом, место, где Христос постился и финиковые деревья, насаженные Его руками. Возвратившись в отечество, новгородские паломники любили рассказывать всякие дивы и небылицы про дальние страны и про свои приключения в этих странах. Таким образом, в том же послании, владыка Василий говорит, что Новгородец Моислав и сын его Яков, путешествуя по Востоку на море, заехали к раю. Было у них три юмы⁵³² (судна), долго их носило ветром; одна погибла, а две прибило к высоким горам. Они увидали, что на горе был написан деисус удивительно красиво: так и видно, что не человеческие руки его творили; а свет на том месте был самосиянный, такой свет, что и рассказать человеку невозможно; солнца не видали, а светлее солнца было на том месте. И слышали Новгородцы из-за гор ликования и веселые песни. Вздумали они по щегле (по мачте) взобраться на гору. Взобрался первый – глянул; всплеснул руками, засмеялся и побежал за гору. Послали Новгородцы другого. «Смотри, говорили ему– не убегай; воротись и нам расскажи, что там такое». Но и другой, как только взошел на гору, не захотел ворочаться к своим, а обрадовался чему-то и удалился за гору. «Ну, хоть бы нам смерть приключилась» – сказали тогда Новгородцы – «а уж увидим светлость этого места, узнаем, что там такое». Послали они третьего на гору, и привязали веревками за ноги, чтобы не ушел. Но и тот, как только взошел на гору, как только глянул за гору, всплеснул в радости руками, забыл, что привязан за ноги, пустился бежать... товарищи дернули за веревку, потянули его назад, а он тут и дух испустил. «Видно», –сказали тогда паломники – «не дано нам видеть неизреченного веселая и светлости места сего». То был рай земной. Не может человек посмотреть на него и захотеть воротиться в этот исполненный печалей и несовершенств мир. За то другие Новгородцы, ездившие на Запад, рассказывали, что доходили до ада, видели истекающую из преисподней молнийную реку Морг; видели на дышущем море червь неусыпающий; слышали скрежет зубный грешников. Охота к паломничеству доходила до злоупотреблений, и благочестивые пастыри должны были говорить против таких путешествий; потому что иногда, под видом благочестия, укрывалось побуждение к лени, праздношатанию и бродяжничеству.

В церкви новгородской существовали некоторые особенности, которые виднеются в современных памятниках. В этом отношении Вопросы Кириковы и приложенные при них правила архиепископа Илии (Иоанна), представляют замечательные черты. Некоторые правила, относящиеся до богослужения, показывают, что тогда уже возникали вопросы относительно такого или другого исполнения обрядов. При толках об обряде крещения возникал вопрос о крещении взрослого человека; из чего видно, что язычество было еще сильно, и многие принимали крещение в зрелом возрасте. Взрослый человек должен был проходить искус оглашения; время для этого было различное: для Болгарина (волжского), Чудина и Половчина сорок дней, а для Славянина только восемь. Вероятно, такое различие во времени принято оттого, что Славянин имел возможность научиться скорее, беседуя со священником на своем языке; тогда как иноплеменники должны были быть поучаемы или чрез переводчиков, или сами прежде несколько научившись языку. Известный обряд отречения от сатаны совершался несколько пространнее, чем теперь: подняв руки вверх, следовало произносить, обращаясь к бесовскому владыке; «нетуть твоего зла, ни что же скрыто у мене, ни где же не держю ни таю.» Здесь нельзя не видеть материального понятая о невещественном зле, от которого отрекаются. В народе так еще мало было сознания христианства, что возникал вопрос, как поступать с таким, который сам не знает, крещен ли он, или нет; и вопрос этот разрешался так, что надобно спрашивать свидетелей, и если не найдутся свидетели, то крестить его. Случалось, что католики принимали православие; ибо возник вопрос, – как поступать в таком случае, и разрешался так: он должен ходить семь дней в церковь; священник в это время наречет ему имя и будет читать над ним четыре молитвы, по десяти раз каждую сряду; оглашенный должен воздерживаться от мяса и молока. В осьмый день, вымывшись, он должен был приходить к священнику, который, помолившись над ним, одев его в чистые одежды, и сам надев на себя крестные ризы, возложит ему на голову венец, помажет св. миром и на литургии причастит св. таин.

Но с другой стороны, народ мало понимал различие вероисповедания; ибо в тех же вопросах есть известие, что матери носили крестить детей своих к варяжскому (римско-католическому) попу.

Покаяние в грехах сопровождалось епитимьями. Они состояли в посте и сухоядении и, вероятно, в поклонах. За важные грехи налагалось по десяти лет поста, иногда по три года, по два года; в эти сроки кающийся грешник не должен был есть мяса и пить меда. Те, которых грехи вынуждали более строгую епитимью, не могли разрешать даже на Великий День. На иных налагался в продолжение определенных лет пост сплошной, исключая воскресенья, субботы и господских праздников. Для других епитимья состояла в том, что, кроме постов, определенных для всех церковью, назначался им, в продолжении известного числа лет, пост в скоромные дни на известное число дней, например, сорокадневный пост. Некоторые добровольно налагали на себя за грехи воздержание. Священник, исповедуя грешника, при назначении епитимьи, принимал во внимание количество грехов и назначал несколько епитимий, но не все разом, а одну за другою, чтобы не отягчить человека избытком епитимий. Если кающийся отправлялся в войско, то епитимья снималась прежде срока. Для спасения души и умилостивления Бога, считался действительным принос какого-нибудь дара в церковь, и церковный суд не дозволял принимать приноса от тех, которые своими грехами заслуживали такое исключение. Принос, будучи богоугодным делом, должен даваться чистым и праведным человеком.⁵³³ Духовенство, назначая епитимии, не препятствовало вести их за других, по слову апостола: друг другу тяготы носите. Тогда в Новгороде возникло верование, что тягость покаянного поста может быть заменена служением заказных обеден; так например, десять литургий избавляли от трех месяцев времени епитимьи; двадцать обеден равнялись восьми месяцам, а тридцать приравнивались к целому году. Это мнение, распространенное в народе, однако, не одобрялось ревнителями строгости церковных уставов.

В понятие о духовном отце входило нечто такое, что представляло неизменную связь его с духовными детьми, а потому и возник вопрос: можно ли переходить от одного духовного отца к другому? Епископ разрешил этот вопрос: дозволительно, потому что покаяние вольно есть; но для уважения к прежнему духовному отцу, в таком случае правило архиепископа Илии повелевает непременно отпроситься у него и дать ему дарок.

Причащались гораздо чаще чем теперь, несколько раз в год. На пасху, по древнему обычаю, еще не пришедшему в забвение, причащались все, исключая тех, на ком лежала епитимья. Детей в этот праздник причащали тотчас после заутрени, сохраняя для этого св. дары от великосубботней обедни. Строгое соблюдение правила не есть до причастия распространялось даже на прикосновение скоромного к зубам, как могло случиться с ребенком: возникал вопрос о том, можно ли причащаться, если кто постучит в зубы яйцом. Вопрос этот разрешался так: дитяти можно; а взрослому дозволяется только тогда, когда он один раз постучит, а если несколько раз, то нельзя.⁵³⁴ Старинный обычай причащаться несколько раз в год, поддерживался постоянно в течение веков; в конце XIV века церковная власть хотела установить особые, приличные для этого, времена в году. Таким образом тогда советовали причащаться около Великого Дня Рождества Христова и в другие великие праздники непременно с тем условием, чтобы приходить к св. причастию подпоясавшись. Для избежания соблазна, мужчины причащались у среднего, а женщины у левого алтарного входа, что против жертвенника. Из правил, относящихся до погребения и до поминовения мертвых, замечательно, что Церковь предписывала хоронить усопших непременно до заката солнца, чтобы дневное светило последний раз озаряло отходящего в могилу, который не увидит его до общего воскресения. Кто умер без покаяния, над тем хотя служили погребальное последование, но без церковного облачения. В XV в. не всегда, как видно, соблюдалось правило не хоронить самоубийц по христианскому обряду, и с другой стороны, не всегда различались самоубийцы от умерших нечаянно, или насильственною смертью, ибо митрополит Фотий должен был об этом напоминать в своей грамоте. Литургии за упокой служились непременно на трех просфорах; одна называлась великая, – при изъятии из нее частиц не поминался мертвый; две другие были за упокой. Сами собою, без церковного правила, составлялись в народе некоторые правила, то воспрещаемые, то дозволяемые, например, в язычестве хоронили мертвецов всегда с какими-нибудь вещами; христиане перенесли этот языческий обычай и в христианское погребение стали класть с погребенным иконы. Кирик делал вопрос: можно ли это? Епископ в ответ не велел выгребать положенные иконы; но этим уже показывается, что прежде бывали случаи, когда их выгребали, считая это делом непозволительным. Так как при последовании погребения молились об отпущении грехов усопшего, то возникал толк, будто оно совершается во очищение грехов покойника, следовательно, над младенцами безгрешными не следует петь, как и над святыми.

Так как обычный день для поминовения был суббота, то сам собою образовался в этот день обычай класть поклоны за умерших, и они назывались заупокойные поклоны. Епископ воспрещал это, толкуя, что надобно класть такие поклоны в пятницу, а никак не в субботу.

Подобно как и теперь ставили в знак поминовения усопших кутью и служили сорокоусты; и епископы, вероятно, чтобы предупредить произвол и недоразумения, постановляли плату за сорокоустные поминовения, по числу их. Но в этом существовали некоторые особенности, которых нет теперь; например: сорокоусты правились не только по мертвом, но и по живым, ради будущего спасения души. Епископы не воспрещали этого обычая, самовольно вкравшегося в народное благочестие, но приказывали священникам произносить при этом тому, за кого служился сорокоуст: «брате! не согрешай больше! мертвец не согрешает!» Ставление кутьи не было исключительным обрядом поминовения; но кутья ставилась и за здравие живущего.

В молодом христианском народе явилось тогда желание все освящать церковными молитвословиями и обрядами; таким образом, приносили в церковь для освящения всевозможные произрастения: горох, чечевицу, пшеницу, коноплю, также сосуды, и пр. Страх беса пугал тогда фантазией и располагал к тому, чтобы ограждать влиянием и благословением религии все, что служило для обыденной жизни. Вещи, по понятиям времени, часто делались скверными от разных причин; только чрез посредство освящения им возвращались возможность безукоризненно быть употребляемыми. Церковь ввела различие между чистыми и нечистыми, употребительными и не употребительными в пищу, животными; но вообще со снисходительностью дозволяла, по возможности, некоторые местные привычки: так, например, позволялось есть белок, лишь бы они не были удавленною. Держась слов апостола, только удавлениною. Держась слов апостола только удавленину и кровь преследовали безусловно.

По мере того, как усиливалось в духовенстве нерасположение к западной Церкви, церковный власти начали смотреть, как на нечистое, на все, что исходить из рук западных христиан. Так, митрополит Фотий приказывал освящать овощи, вино и вообще все съестное, получаемое из-за границы.

Из многих мест Кириковых вопросов видно, как под влиянием церковных воззрений образовалось у Новгородцев и Псковичей понятие о нечистоте женщины, переходившее даже и ту сферу, в какой Церковь не соглашалась признавать в ней такое качество. Таким образом возник вопрос: можно ли служить священнику в ризах, в которые вшит женский платок, и на это епископ отвечал: «разве женщина поганая»? Но по другим случаям, женщина, признавалась такою со стороны церковных представителей. Так родильнице не только в продолжении сорока дней не дозволялось ходить в храм, как делается и теперь, но изба, где родилось дитя, в продолжении трех дней считалась оскверненною, и духовные не могли в нее входить; а по прошествии трех дней ее вымывали и освящали. Если бы случилось родильнице умереть, то для того, чтобы дать ей предсмертное причастие, нужно было ее вынести из того покоя, где она лежала, в другой, и там уже причастить. Женщина считалась недостойною печь просфоры. Эти понятия необходимо должны были иметь влияние на образование презрительного взгляда на женщину вообще. Это не сходилось с коренными понятиями славянского племени.

Христианство должно было заботиться о поддержании правильных браков, и долго еще боролось со старыми языческими привычками: некоторые жили с женщинами не венчаясь; другие находились в связях со своими рабынями, не подозревая тут предосудительного. Вообще, в Новгороде на брачные связи смотрели легко, даже и в поздние времена; и так постоянно духовенство старалось искоренять браки без венчания, которые, однако, по народному понятно, почитались настоящими браками. Причина, почему избегали венчания, была та, что в старой жизни укоренились частые разводы: были нередко примеры, что муж передавал свою жену другому, другой третьему, и женщина оставляла мужа и переходила из рук в руки. С невенчанными можно было и при христианстве соблюдать обычай языческих нравов. Самое венчание не уничтожало разводов, и жены венчанные также разлучались с мужьями и сходились с другими. Нередко супруги расходились добровольно, по недостатку средств жизни. Все, возникавшие, по этому поводу, дела принадлежали суду церкви, и владыки старались постановить правила, предупреждавшие эти случаи, но принуждены бывали поневоле оказывать иногда снисходительность к народным обычаям. Таким образом, дозволялось мужу отпустить жену, которую он считал виновною в нарушении супружеской верности и даже такой муж мог после того принимать священство. Вообще, церковные судьи, руководствуясь византийскими понятиями, были строже к женщине, чем к мужчине. Так и в ответе Кирику, епископ, на основании правила св. Василия, дает свободу мужу, лишая этой свободы жену: «ни по коей же вине жене не отлучатися мужа своего»; напротив – «аще жена от мужа со иным, то муж не виноват пуская ю».

Тогда как строгая византийская нравственность порицала троеженство (хотя и допускала в крайности), и даже на самое второбрачие смотрела неблагосклонно, русские беспрестанно разводились, и даже в XV веке Фотий должен был научать новгородцев и псковичей, чтобы они не давали должности церковных старость разведшимся с женами, как и второбрачным.

Некоторые особенности в богослужении и в церковных требах, сохранялись в Северной Руси в XIV и XV веках, отчасти дозволяемые, отчасти воспрещаемые властями, Видно, что, в древние времена, от недостатка научного образования, духовенство путалось во множестве сложных обрядов, и возникали разные вопросы о богослужебном порядке и о требах; эти вопросы разрешались иногда духовенством самовольно, противно церковным правилам; для восстановления правильности богослужений следовало спрашивать владыку и даже митрополита. Например, митрополит должен был объяснять, когда надобно было в церковном чине служить обедню св. Василия вместо Златоустовой. Богослужение на страстной неделе, когда, по церковному уставу, вводятся значительные отличия против обычного вседневного, было предметом особых вопросов. Так в XIV веке в великую субботу пели ефимоны, что запрещено было митрополитом, когда об этом его спросили. Духовенство не вполне сознавало значение церковных санов, ибо делало вопрос митрополиту Киприану: если где-нибудь нет диакона, то может ли священник служить за диакона? Ответь был, разумеется, отрицательный. В соблюдение постов вкрались произвольные отмены, например, не постились в Преполовение, которое всегда бывает в среду, и в Усекновение главы Иоанна Предтечи; а пост праздника Воздвижения соблюдали два дня: канун праздника и самый праздники. При совершении крещения Новгородской и Псковской земле вкрался обычай обливания вместо погружения. Трудно решить, заимствован ли этот обряд с запада, или сам собою образовался; вероятнее последнее, ибо естественно в древности могла возникнуть эта замена по удобству при крещении взрослых. Митрополит Киприан запрещал творить обливание, повелел также не присутствовать при крещении младенца куму и куме вместе, но одному какому-нибудь лицу: или мужеского, или женского пола. Наружный вид служения литургии в древности имел некоторые отмены и отличия в сравнении с нынешним порядком, как это видно из старинных пергаментных служебников. Из книги Зиновия против Косого видно, что в старину не пели «Верую во единаго Бога» и «Отче Наш», но читали, и обычай петь осуждался как нововведение, возникшее первоначально во Псковской земле.

В сравнении с восточною Русью, северный край все-таки был книжнее и образованнее. В Новгороде были школы, где учили детей грамоте и письму. Так, в житии Ионы говорится о школе, в которой учились дети. Были школы и по селам. Это видно из жития Антония Сийского. Родом поселянин он был отдан в сельскую школу. В Новгороде и Пскове всегда находились так называемые философы, люди, занимавшиеся чтением писания и церковных книг, и любившие словопрения, и благочестивые разговоры. К таким-то принадлежали те, о которых упоминается в житии Евфросина Псковского, и те о которых говорится в новгородской летописи, по поводу вопроса о «Господи помилуй».⁵³⁵ В 1471 г., митрополит Филипп, уговаривая Новгородцев не отдаваться латинскому королю говорит: «вем, яко книжней мудрости сами разумни есте».⁵³⁶ От таких-то любителей мудрования, конечно, пошли и вольнодумные идеи, положившие в этой стране начаток тому раскольническому движению, которое проходит чрез всю нашу историю, и которое, в отличие от обрядного, мы назовем реформационным.

Множество церквей было характеристической особенностью наших северных городов. Одни из них строились обществом, другие владыками из своей казны, иные частными людьми. Когда строило общество – это называлось строить пометом, т. е. складчиною. Иногда строила церковь целая улица, т. е. имеющие дома на улице, где ставилась церковь; иногда основывалась церковь торговою корпорацией: так построена была св. Пятница заморскими купцами, а в Русе построили церковь купцы прасолы. Во время моровых поветрий ставили обыденные церкви, которые следовало в один день и поставить и освятить. Частные люди по каким-нибудь случаям в жизни давали обеты поставить церковь, и такие церкви назывались обетные. Это бывало так, что когда угрожает опасность, то дают обещанье построить церковь, если Бог поможет избавиться от опасности, и, когда опасность минует, ставят церковь в благодарность Богу. Другие, чувствуя за собой грехи, думали загладить их пред Богом построением церкви.

Построенье церквей в Новгороде началось с самого появления христианства. Еще до общего крещения Новгорода и истребления идолов, по известию Иоакимовской Летописи, существовала в Новгороде церковь Спаса Преображения, может быть на том месте на Торговой стороне, где была такая же церковь впоследствии и где существует она под тем же названием и теперь. В конце Х-го века, построена в Детинце деревянная церковь во имя Софии Премудрости Божией, о тринадцати верстах, а в XI-м веке, на другом месте, в том же Детинце сооружена каменная церковь св. Софии. Она строена пять лет (1045–1050). Для расписки стен ее призваны греческие художники. Об этом событии сохранилась такая легенда. Иконописцы писали образ Спасителя на куполе, по обыкновению с благословляющею рукою. Но через ночь написанный ими образ оказывался не с благословляющею, а со сжатою рукою. Иконописцы поправили по-своему: через ночь у нарисованного Спасителя рука снова была сжата. И еще раз поправили иконописцы; и еще раз увидали поутру сжатую руку.

Наконец, на четвертое утро, иконописцы услышали глас: – «Писари, писари, о писари! Не пишите меня с благословляющею рукою, а со сжатою! Я в этой руке держу Великий Новгород; а когда Моя рука разожмется, тогда будет граду сему скончание!» О другом, местном образе Спасителя, сохранилась такая легенда: образ этот привезен из Греции, и писан когда-то греческим царем Эммануилом. Однажды, этот царь хотел наказать священника. Тогда ночью явился ему Спаситель в том виде, в каком был им изображен на иконе, и сказал: «Зачем восхищаешь ты святительский суд? Тебе дано начальство над людьми, – твое дело оборонять их от врагов, – а духовно вязать и решить поручено святителям». Явились и ангелы; Спаситель протянул перст и приказывал им нанести удары царю. Когда царь проснулся, то почувствовал на теле боль от ударов и увидел, что на иконе у Спасителя перст был протянут. Тогда царь понял, что не следует светским властям судить духовных особ. Этот образ был патрональным для владыки и всего новгородского духовенства, потому что с ним соединялось предание, охранявшее Церковь от своевольства Новгородцев. После падения Новгорода, он был отвезен в Москву и поставлен в Успенском соборе.

Церковь св. Софии имела до последнего времени патрональное значение для Новгорода и всей его Земли. Там хоронили владык, иногда князей, и тех граждан, которые особенными подвигами и услугами отечеству удостаивались по смерти такой чести, преимущественно, когда они положили головы в бою за веру и новгородскую свободу. Быть погребенным во храме св. Софии считалось самою высокою честью. В XI-м веке почти не упоминают летописи о построении церквей а Новгороде, кроме Софии, и Бориса Глеба, построенного на месте прежней Софии в 1050 году. Несомненно, однако, что существовала церковь Илии в Славне, упоминаемая как существующая в 1105 году, и Спасопреображенская, первая, как можно думать, христианская церковь в Новгороде. К этому времени можно отнести и первое построение Михайловской церкви на Софийской стороне на Прусской улице, если только по Новгородской Летописи ее надобно разуметь под освященною 1088 года церковью св. Михаила.⁵³⁷ Вообще в этот век не могло быть такого обилия церковных построек, как в последующие века, потому что тогда еще христианство не успело привиться и войти в плоть и кровь новгородского народа.

В ХII-м веке упоминается о тридцати двух церквах. и сверх того, о восьми деревянных, погоревших в Славенском конце, из которых две оказываются в числе выше поименованных. На Торговой стороне были каменные: Николая Чудотворца на Ярославовом Дворище (1113), Иоанна-на-Опоках, построенная Всеволодом Мстиславичем (1127–1130), Успения Богородицы на Козьей-

Бородке (1135–1144), Климента на Иворовой улице (1153), Пятницы на Торгу (1156), св. Отец на Дворище (1182), Иоанна Предтечи на Дворище (1184): все они в Славенском конце; деревянные: Георгия (1133), Илии (упоминается в 1146 году – старая церковь). Петра и Павла на Холме (1146), Михаила Архангела (сгорела 1152 года), Иоанна Ищкова (1181), Ипатия на Рогатице (1183), Спасопреображенская (упоминается 1169г. старая церковь). Из каменных церквей: Успения на Козьей-Бородке прежде была деревянная, а потом на ее месте построена каменная. Церковь Пятницы заложена была заморскими купцами в 1156 году, но она, как видно, не была достроена, и в 1191 г. сделана деревянная, а каменная совершена уже в 1207 году. На Софийской стороне было восемнадцать церквей; из них каменные: Николая в Неревском конце на Яковлевой улице (1136), Саввы Преждеосвященного в Саввиной улице, в Неревском конце (1154), Бориса и Глеба, построенная Садком Сытиничем в Детинце (1167), Иакова в Неревском конце (1172), Вознесения 1191 г. (свершена в 1211), Сорока мученик (1199). Из них церковь Вознесения была прежде деревянная. Деревянные: в Неревском конце, Феодора Тирона (1115), Феодора Стратилата (1118), Космодемьянская на Холопьей улице (1143), Василия в Людине конце (1151), Константина и Елены в Неревском конце (1151), Троицы в Щитинице, в Людином конце (1165), Михаила Архангела на Прусской улице (упомин. сгоравшею в 1175 г.– старая церковь), Иоанна Усекновения на Чюдинцевой улице (1176), Иакова на Добрыне улице в Людином конце (1181), Власия в Людином конце (1184), Сретения на Владычнем дворе, в Детинце (1191). Сверх того, неизвестно где находилась церковь Трех Отроков на Житуни: Макарий думает, что это место па Прусской улице.

В ХIII-м веке, некоторые из церквей, бывшие в предыдущем столетии деревянными, стали каменными: на Торговой стороне церковь Илии на Холме в 1202 и Луки Евангелиста, которая была прежде на Колене (след., существовала еще в ХII-м веке), а в 1207 перенесена на улицу Лубяницу; на Софийской стороне Сорока Мученик (1211), Иакова в Неревском конце – быв прежде каменною, вероятно обвалилась и вновь была отстроена (1229), – Феодора Стратилата (1294). Вновь упоминаются деревянные церкви на Торговой стороне: Рождества на Колене в Запольи за Плотницким концом (1226), Димитрия на Славковой улице (1262 – сгорела), Бориса и Глеба (1262), Жен Мироносиц (1299). На Софийской: Двенадцать Апостолов между Прусскою и Чюдинцевой (1230); Луки в Людином конце (упомин. сгоревшею в 1234), Саввы в Неревском конце (1271 г. – неизвестно какая), Рождества во Владычне дворе в Детинце (в 1290 упоминается).

В XIV-м веке строилось много церквей; некоторые каменные на месте деревянных; другие вновь заложены каменными. На Торговой стороне, вместо деревянных, отстроены каменные: Михаила Архангела (1302), Бориса и Глеба (1300–1308; деревянная оставалась и сгорела в 1311 г.), св. Отец 1318, на Княже дворе, т. е. на Ярославовом дворище (1310 г.) Христова (1324; дерев. упомин. сгоравшею в 1311 году), Георгия на Лубянице (1356), Прокопия (1359; упоминается сгоравшею в 1311 г.), Феодора Стратилата в Плотницком конце (1359 г. упоминается деревян. под 1329 г.), Ипатия на Рогатице (1369–1370), Спаса Преображения на Ильиной улице (1374), Дмитрия на Славковой улице (1381–1382),

Рождества в Поле (1382), Климента на Иворовой улице (1386). Вновь каменные; Знаменская (1355), Иоанна у Немецкого двора (1359), Благовещенская на Михайловской улице, в Славенском конце (1362), Петра и Павла в Славном (1367), Бориса и Глеба в Плотницком конце в Запольской улице (1377), Филиппа на Нутной улице (1383), Иоанна Богослова в Радоковицах (1383).

Деревянные: Димитрия на Бояне Улке (1300), Екатерины на Торгу (упомин. сгоравшею в 1311), Спаса на Лубянице (упоминается сгоравшею в 1329 г.), Никиты в Плотницком конце (1368). Сверх того, упоминается о 22 церквах, сгоревших в 1399 г. Прежде каменные вновь перестроены: Пятницы (1345), Успения (1388). На Софийской стороне: в Детинце – каменные: Владимира на Воротах, от Прусской улицы (1311), Вход в Иерусалим, близ Софии (1336), Иоанна 3латоустаго (1351); вместо деревянной, каменная Рождества Христова, на-Сенях (1362); вместо старых каменных: Покрова Пресвятыя Богородицы у Прусских ворот (1389 г., прежняя каменная упоминается в 1305 году), Бориса и Глеба (1351), деревянная Афанасия и Кирилла обетная (1390); неизвестно какая Богородицы (1351). На Coфийской стороне за Детинцем: каменные вместо деревянных: Троицы в Редятине улице в Людине конце (1366), Василия на Ярышевой улице, в Людине конце (1370), Флора и Лавра на Людгоще улице в Неревском конце (1379), Константина и Елены на Ростнике улице в Неревском конце (1390), Дмитрия на Даниславле улице в Людином конце (1394 о дерев. упомин. в 1390г.). Каменные вновь: Николы Неревском конце (1313), Богородицы на Прусской улице (1348 г. упомин. сгоревшею); Нерукотворенного Образа в Людином конце на Добрыни улице (1378), Симеона на Чюдинцевой улице (1392), Константина и Елены на Яневой улице (1400); возобновлены прежние каменные: Космы и Дамиана (1350, потом перестраивалась в 1375); Сорока Мученик (1356); деревянные: Лазаря в Зверинцах (1300), Георгия на Борковой улице (1302), Николы на Яковлеве улице в Неревском конце (1356), Петра в Неревском конце (1384), св. Мины в Людином конце (1385 г. упомни. сгоревшею), Алексия в Людином конце (1391 г. упоминается прежде в 1340 г.), Введения на Прусской улице (1391). Неизвестно какие: Владимира на Побережье близ Детинца, давшая название Владимирскому берегу (1331), Ипатия на Щирковой улице в Неревском конце (1396).

В XV-м веке были построены на Торговой стороне, вновь каменные; Алексия Человека Божия близ Успения (1409), Андреа Первозванного на Щитной улице, в Плотницком конце (1417). Каменные вместо деревянных: Никиты в Плотницком конце (1406), Луки на Лубянце (1424); каменные вместо прежних каменных: Св. Отец на Торгу (1430), Михаила Архангела на Михайловке (1454), Илии в Славном (1455), Успения на Торгу (1458), Димитрия на Славковой улице (1463); неизвестно какая: Николы в Никольском конце за Плотницким. На Софийской в Детинце каменные вновь: Гурия, Самона и Авива у Софии, со Владычня двора, поставленная в память знамения, совершенного от иконы этих святых во храме св. Софии (1410), Петра митрополита на воротах: от Неревского конца (1416), Николы у св. Софии (1442); каменные вместо деревянных: Афанасия и Кирилла (1416), Милостивого Спаса на Воротах (1426 упоминается 1424 г.), Анастасии (1440; упоминается деревян. 1417). Вместо прежних каменных: Иоанна Златоуста (1434–1437), Петра на Воротах владычних (1438), Бориса и Геба (1441). За Детинцем, каменные вновь построенные: Архангела Гавриила на Хревковой улице (1413), Воздвижения в Людине конце (1415), Николы на Холопьей улице в Неревском конце (1417), Всех Святых на Черничиной улице в Людином конце (1418), Спаса Преображения на Розважи в Неревском конце (1421), Иоанна Милостивого на Людгощи в Неревском конце (1422); каменные вместо деревянных: Усекновения на Чюдинцевой улице (1402), Петра и Павла в Неревском конце (1406), Апостола Луки в Людином конце (1416), Николы на Яковлевой улице в Неревском конце (1417), св. Мины на Даньславли улице, в Людином конце (1417), Иакова на Добрыни улице в Людине конце (1428,) Георгия на Боркове улице в Неревском конце (1434), Введения на Прусской улице (1455); каменные вновь возобновленные: Космы и Дамиана в Неревском (1403), Саввы в Неревском конце (1418). Деревянные на прежнем месте: 12-ти Апостолов между Чудинцевой и Прусской улицами на Скудельнице (1432). На Городище была церковь Благовещенская, построенная первый раз князем Мстиславом Владимировичем в 1102 году и потом перестроенная вновь Симеоном Ивановичем в 1342 г.– каменная; кроме того, в 1401 году, упоминается сгоравшею от грома церковь св. Николы, построенная в 1191 году.

Древнейшая из церквей псковских была церковь св. Троицы, патрональный храм Пскова и его Земли. Она имела то же значение во Пскова, что св. София в Великом Новгороде; Псковичи жили под ее благословением считали своих врагов врагами св. Троицы, шли сражаться и умирать в бою за св. Троцу. Церковь эта построена была Всеволодом Мстиславичем, который с тех пор и остался патроном Пскова.⁵³⁸ О построении прочих церквей в XII и XIII веках не говорится в летописях, хотя видно, что при Довмонте существовала церковь Петра и Павла на берегу, где Довмонт разбил нападавших на Псков ливонских Немцев. Упоминания о церквах встречаются гораздо чаще с XIV-гo века. С половины этого столетия до конца независимости Пскова, по летописям известны следующие церкви во Пскове: Архангела Михаила и Гавриила (залож. 1340), Иоанна Богослова на дворе Снетогорских чернецов (1365), Георгия на Болоте (начата 1370), Николы у Вопоки (свершена 1371), Петра и Павла (перенесена на иное место 1373), св. Власия (перенесена на другое место 1373); Кирилла у Смердья моста (поставл. 1373), Тимофея-Довмонта (поставл. 1373).

Василия на Горки (упоминается 1377), Космы и Дамиана на Гремячей горе (основ. 1383), Николы Нового (основ. 1383), Св. Духа за-Стеною (основана 1383), Св. Спаса у Старого- Костра (основ. 1384), Воздвижения на Княжем дворе (основ. 1384), св. Феодора-за-Стеною (основ. 1385), Рождества Христова за-Стеною (основ. 1388), Воскресения за Домонтовой-Стеною (построена 1395), Богоявления (поставл. 1397), Покрова Богородицы (поставл. 1398), Николы на Звозе (1404), Софии за Домонтовой-Стеною (перестроена 1416), Варвары на Усохе (поставл. 1421),

Благовещения на Песках (поставл. 1421), Знамения у Старого Вознесения (поставл. 1421), Старое Вознесение (существ. прежде 1421), Бориса и Глеба возле Петра и Павла (постав. 1434), Всемилостивого Спаса на Торгу (поставл. 1434), Похвалы Богородицы на Романовой горе (поставл. 1441, камен. постр. 1466), Успения на Завеличьи (поставл. 1444), Богоявления на Бродах (поставл. 1444), Димитрия в Довмонтовой-Стене (упомин. 1451), Космы и Дамиана на Запсковье. (дерев, упомин. в 1458 г., каменная построена в 1462), Воскресения на Полонище (деревян. упомин. 1458), Вознесения на Полонище (1467), Николы на Волку (1483), Афанасия (1483), Георгия в Печки (1483), Нерукотворенного образа на Запсковьи (1487), Анастасии на Полонище (1487), Алексея святого за Довмонтовою-Стеною (1508).

Везде в пригородах, как новгородских, так и псковских, были главные патрональные церкви, стоявшие посреди укрепления: им приписывалось покровительство и над городком и над волостью к нему тянувшею. Так, в Ладоге была церковь Великомученика Георгия, в Русе Преображения, в Порхове Николая, в Городце св. Лазаря, в Демане св. Георгия, в Торжке св. Спаса, в Изборске-Старом св. Николая, а в Новом – св. Спаса, в Велье св. Михаила, в Выборе Воздвижения Креста, в Опочке св. Спаса, в Вороноче св. Георгия, во Владимирце св. Николы, в Вышгороде псковском Бориса и Глеба, в Кобыльем городе Архангела Михаила, в Красном Георгия, в Навережской губе св. Николы.⁵³⁹

Обыкновенная архитектура новгородских и псковских церквей такова: внутри купол на четырех столпах, два отделяют алтарь от трапезы и образуют в алтаре своды, соединяясь со внешнею алтарною стеною; часто же идут стеною до внешней алтарной стены, и в этой поперечной стене (т. е. от столбов до внешней стены) сделаны полукруглые входы из боковых частей алтаря в главную. Алтарь всегда троечастный, части полукруглые; главная средняя больше боковых; напротив престола окно, в левой боковой части алтаря обыкновенно жертвенник, устроенный на каменном выступе, в близи него часто углубление для огня и воды. В правой боковой части диаконик, иногда с маленьким оконцем. Задние столпы также часто продолжаются поперечною стеною до задней внешней стены, а над нею полукруглые арки; в этих арках к южной и северной внешним стенам приставляются раки; а иногда чрез раки вход в боковые приделы, пристроенные к средине церкви. Иногда на верху между задними столпами устраивались каменные хоры с узкими ведущими на них лестницами в стене, а на хорах на обеих сторонах, в стене, а иногда только на одной стороне, делались углубления и чуланы. Стены и столпы расписывались. Иконостасов в старых церквах не было; это видно их того, что фрески по алтарным столбам доходили до низу. Церкви делались невелики: оттого их было очень много. Снаружи церковь представляла четвероугольное здание с тремя полукруглыми выпуклостями с восточной стороны и с фонарем наверху, уставленным кругом узкими оконцами с полукруглыми верхами. Колокола вешались в продолговатых двух или трех арках, часто пристроенных к церковным стенам, как это сохранилось до сих пор особенно во Пскове.

Греческая Церковь резко отличалась от Западной своим сознанием слов Христа: «царство мое не от мира сего» и, вследствие этого, невмешательством в политические дела и согласием со светскими властями. В ее истории не представляется той борьбы духовной власти со светскою, какою отличается история западного христианства, и поэтому явления, вполне сходные, открывали там и здесь ряд несходных между собою последующих явлений. Греческая Церковь уживалась со всякими мирским порядком, всегда проповедовала покорность всякой власти, даже и неправедной. Она всегда имела в виду тот главный принцип христианства, что мы живем не для здешнего, а для будущего мира. Церковь не есть устроительница земного счастья, а путеводительница к вечному блаженству. О благосостоянии на земле заботиться и прилагать большое старание – нечего: мы на земле – гости, странники; отечество наше – за гробом! Прося Бога о благорастворении воздухов и изобилии плодов земных, об избавлении от труа, огня, меча и нашествия иноплеменников, Церковь в то же время утешает человека тем, что претерпевши с твердостью эти бедствия тем удобнее входить в царство небесное. Верная этой основной идеи, Православная Церковь, по духу любви Христовой, желает и на земле тишины, мира, спокойствия, счастья, но предоставляет устройство всего этого Богу, и только просит о том в непрестанно-воссылаемых к небу молитвах. Вместе с тем она учит терпеливо переносить и всякое зло и бедствие, принимая его с благодарностью от руки Божией. Движения политические и гражданские, как земные, не могут быть целью ее деятельности, хотя бы и казалось, что они ведут ко благу человечества. Церковь сознает, что полного блага на земле не может быть, и искать его не следует: это отвлекает от главнейшей цели – небесного жития. Все на земле суета, все прах, все тлен –все, кроме того, что непосредственно ведете к небу; а к нему ведет узкий тернистый путь. Страдание, самоотвержение, самопроизвольное терпение и лишение земных благ, составляют высокое достоинство воинствующего христианина. Верные находятся в постоянной борьбе с невидимыми полками духовных врагов, которые стараются прельстить, обмануть, погубить христианина, завлекая его в сладости мира. Только мужественное отражение ударов и козней этих неприятелей и презрение обманчивых благ, куда обращают они наши стремления, составляет доблесть, добродетель, святость. От этого собственно самое спокойствие и благосостояние человека на земле, – под церковным взглядом, – желательно в той только мере, чтобы человек не упал под искушениями, чтобы мог вынести бремя жизни. С таким основным взглядом, естественно, Церковь может сживаться со всякою властью, и кротко сносить тиранство самого жестокого произвола. Даже против иноземного и иноверного завоевания Церковь православная только тогда освящает борьбу, когда еще существует законная, прежде признанная ею, власть, вместе с народом ополчающаяся за дело собственной свободы. Но как скоро эта власть исчезла, как скоро раз народ призвал власть победителей, Церковь повелевает покоряться и терпеть до тех пор, пока народные побуждения, действуя хотя не всегда одобрительно со стороны Церкви, добьются снова чего-нибудь, имеющего значение власти и потому приобретающего церковное освящение. Так, Церковь не благословляла и не одобряла новгородского сопротивления против татарской переписи, так жестоко наказанного Александром, но в особе Вассияна ростовского ободряла и побуждала Ивана III-го московского к свержению татарского ига, когда уже с одной стороны, татарские ханы потеряли свой прежний страшный авторитет, а с другой –московские великие князья получили царственное значение. Православие всякую власть – и добрую и злую– считает исходящею от Бога: – первую как милость, вторую как наказание. Церковь не хочет даже рассматривать, оправдывать или не оправдывать вступление этой власти, коль скоро она раз признана; каким бы путем она достигнута ни была, довольно того, что ее признали за власть, и Церковь учить ей покоряться; потому что, собственно, по ее высшему разумению, всякая власть, как принадлежность земного, как скоропреходящее, не имеет пред вечностью столько важности, чтобы заботиться о ее изменении, как бы она не была тягостна. От этого-то исключительного предпочтения небесного земному, от этого исходного презрения к земной жизни, которое выражается постоянно во всех поучениях, молитвах, песнопениях восточной Церкви, она терпеливо сносила, как в Византии императоры друг друга свергали, друг другу выкалывали глаза, отравляли друг друга ядом и делали всевозможнейшие беззакония. Церковь кротко все терпела и поучала повиноваться, помня, что царство Христово есть царство не от мира сего. Очень естественно, что такая кротость часто переходила в самопорабощение, и один из византийских историков ХII-го века выразился так: «императоры, не довольствуясь тем, что властвовали над свободными, как над рабами, в делах гражданских, хотели быть догматиками и законодателями, и присваивали себе суд в божественных, как и в человеческих делах!»

Презирая все земное, Православная Церковь обходила в умственной жизни все, что ведет к целям земного счастья, обращала умственный труд на высокие предметы богословия. Древнее процветание светской литературы мало-помалу исчезло: осталась только старинная греческая страсть к диалектике и перешла на богословское поле. Предметы чисто догматические, без отношений к вопросам общественной жизни, волновали умы. Светская власть овладела и этою стороною. Как бы помогая чистоте Церкви, как бы для предостережения, чтобы такие богословские прения не перешли границ и не дошли до оппозиции против Церкви и власти, императоры помогали светскою властью духовной власти и с патриархами преследовали мирскими средствами споры, коль скоро они показывались опасными. Запрещалось мирянам и даже простым духовным, толковать о религии, а велено было повиноваться и верить толкованиям учителей Церкви. О существе Божием – говорит Киннамос, –дозволено толковать единственно учителям, владыкам, знатному духовенству, императору и тем, кому они дозволяют по достоинству.

В каком виде выражалась эта власть светского могущества над духовными делами и на какие предметы обращалась мысль, показывает возникший при императоре Мануиле Комнене спор о принесении жертвы Иисусом Христом. Этот император составил такую формулу: вочеловечившийся Бог в произвольном принесении себя в жертву, был вместе и приноситель и приносимый. Императора созвал синод в Константинополе с целью, чтобы эта формула была утверждена соборно. Некоторые из епископов воспротивились, хотели было защищать самостоятельность Церкви и – потеряли свои места. Спор распространился в публике, сначала в высшей, придворной, потом – в городской. Император требовал, чтобы все признавали так, как он положил, и кто сопротивлялся, кто находил, что формула составлена неправильно, или задумывал что-нибудь изменить в ней, тому грозила высочайшая немилость: одни теряли свои места, других постигало изгнание или ссылка. Для всенародного ведения государь повелел начертать свое премудрое изречение на каменной доске и повесить доску на Софийской церкви.

Столь же характеристичным было другое богословское дело в царствовании Мануила Комнена. Для обращающегося из магометанства в христианство существовала формула: «Богу Магометову – анафема!» Император нашел, что эта формула, в обширном смысле заключает в себе богохульство, ибо Магомет признавал единого Бога. Собран был синод. Императору возразили, что Магометов бог есть ложный бог. Досадуя, что духовные ему сопротивляются, император собрал другой синод в Скутари, но не явился на него сам лично, а чрез посредство своего секретаря настоятельно требовал снять анафему с Магометова бога. Когда духовные все-таки упорствовали и доказывали, что Магометов бог совсем другой, чем бог христианский, секретарь именем государя угрожал, что это дело представится на собрании под председательством папы. Духовенство страшилось папской власти; в нем укоренилось омерзение к западному христианству. Папою умели запугать непокорных. После долгих прений вместо прежней формулы: «Богу Магометову – анафема, написали:

«Магомету с его учением и со всеми его последователями – анафема!»

В XIV-м веке возник в греческой Церкви спор, по поводу понятия о Фаворском свете: сущность его состояла в том – был ли это спор существенный, или отражение.

Споры с латинскою Церковью, дошедшие в последней половине ХI века до разделения, усиливали вражду по мере каждой новой попытки ко сближению Церквей. Из многих таких попыток замечательно бывшее при Иоанне II-м Комнене состязание, Ансельма гавельбергского с епископом никомидийским, Никитою. Разумеется, главным предметом спора был вопрос о Духе Святом: греческая сторона опиралась на тексты св. писания. Западная – на прогрессивное движение явления св. Духа, посредством которого то, что лежало в зародыше учения, впоследствии явилось в разнообразных приложениях, и последующие века сообразно возникающим потребностям, дополнили то, что сделали предыдущие. В этом понимании отразился характера обеих Церквей. Греческая постоянно стремилась удержать неподвижно раз сложенный состав; Западная допускала развитие в Церкви; первая хотела сохранить незыблемо старину, почитая ее совершенною и неизменною святыней; вторая допускала возможность изменений. Кроме, спора о св. Духе происходил спорт о Евхаристии. Никита признал, что приготовление хлеба для Евхаристии – из квасного или из пресного теста – не составляет существенного различая Церквей.

Но патриотизм Грека высказался у него, когда противник его доказывал, что благодать Божия и небесное благоволение явно почиют над римскою Церковью: ибо она едина, а греческая была обуреваема ересями. Греческий архиерей представил, что в греческом мире действительно много было ересей, но это от образованности и ученого воспитания. «Ереси – говорил он – служат только к укреплению веры и всегда побеждаются православием. Напротив, Латины, в своем невежестве, не могут сказать ни хорошего, ни дурного, в делах веры». Состязание это не кончилось ничем; и другие, последующие попытки, восстановить разорванное единство Церквей ничем не кончились.

Эти богословские и диалектические состязания были единственным признаком умственного движения в Церкви.

Вся религиозность массы обращалась ко множеству обрядов и к исполнению аскетических правил. Монашество было прямым явлением религиозного взгляда. Монашество, следуя коренной идеи Церкви– отчуждение религии от мирских целей, устроено было единственно на этой идее. Собственно вся Церковь сохраняла отшельнический характер; инок, естественно, был почетным лицом, по превосходству принадлежал Церкви. Греческий инок заботился единственно о спасении души, которое достигалось наибольшим удалением от людского сообщества. На Западе возникали монашеские ордена, получавшие свое название от известного рода занятий, которым посвящали свою деятельность. На Востоке, в Греции, напротив, монахи отличались одни от других по способу самоумерщвления. Одни жили в пещерах и назывались пещерники σπηλαρῶτας от σπηλυξ пещера); другие жили в дуплах и назывались дендриты (οι δενδρίται),– другие на столбах – столпники (στυλιται), некоторые обрекали себя ходить нагими (οι γυμνιται), другие– лежать на земле (σι χαμευναι), третьи – всегда молчать, и назывались молчальники ( σι σεχῶγτες); иные давали зарок никогда не мыть ног и назывались нечистоногими (ανιπτοποδες), а некоторые для большей святости проживали в постоянной нечистоте (οι ροποντες) и очень многие оковывали себя железными веригами и назывались железоносители (σιδηρυμενος). Эти отшельники не оставались безызвестными; слух о появлении их распространялся быстро, и народ толпами приходил к ним брать от них благословения и просить о себе молитв.

Но, разумеется, не мало было монахов, которые только носили наружность отшельников. Писатель ХII-го века, Евстафий, оставил нам описание тогдашней монастырской жизни и религиозности. В многочисленном монашеском классе было развито суеверие и, вместе с тем лицемерие и обманы. Монастыри соперничали друг пред другом, вымышляли чудеса, создавала разные вещи, которым приписывали мнимую святость и привлекали суеверную толпу. В монастырях толпились ленивцы, нищие, тунеядцы, безнравственные люди, убегавшие от преследования закона, с видом наружного поста и святости – шли в монахи, чтобы хорошо и спокойно жить. Любовь к невежеству, ненависть к просвещению, были господствующими качествами греческих монастырей; монахи с намерением истребляли богатейшие библиотеки, сохранявшие от древних времен драгоценные произведения старой литературы. Человек с образованием, вступив в монастырь, навлекал на себя зависть, клеветы, гонения; невежды досадовали, зачем он попал к ним; оскорблялись тем, что он выше их, и думали, что он загораживает им дорогу. Между тем, набожность века скопляла в монастыри богатства; монастыри извлекали из своих имений доходы, устраивали промыслы и вели торговлю. Обогащение монастырей возбуждало зависть. Действовали против них и на императоров. Император Мануил Комнен, добивавшийся поработить Церковь своей воле во всех видах, задумал стеснить и свободу монастырей, и определил светских начальников в монастырские имения с тем, чтобы они сбирали доходы и отдавали в монастырь: этим император хотел избавить монахов от несвойственных их званию мирских упражнений. Сверх того, чтобы возвратить монашество к прежней скромности и евангельской нищете, тот же император положил новозаложенным монастырям вовсе не давать вкладов, а определил выдавать им потребное из императорской казны.

Несмотря на религиозно-церковный дух века, – по известию Евстафия, – многочисленное духовенство в Византийской империи уже перестало пользоваться тем суеверным уважением, какое было к нему прежде; и в то же время, когда одни благочестивые, искавшие утешения во внешности церковной, наделяли монастыри и располагали движения своей жизни по наставлению монахов и попов, другие распускали над духовными насмешки и пошлости, которые с жадностью ловились и повторялись в народе. Думали отделить понятие о духовенстве от понятия о самой Церкви; но более смелые головы доходили в деле веры до вольнодумства. Таким образом, Евстафий в своих проповедях вооружается и против атеистов. Сам Евстафий, несмотря на свое безукоризненное православие, показывает недовольство существующим порядком Церкви, и невольно провозглашает начала, которые ведут к реформаторским попыткам. Евстафий, в своих проповедях, хочет возбудить духовную сторону христианского благочестия, подавленную излишнею обрядностью. Он беспрестанно напоминает, что любовь есть главное в деле веры христианской, источник всех добродетелей, а церковная обрядность должна служить только внешним выражением духовного содержания. «Не спасешься многими поклонами – говорит он в одной из своих проповедей; – спасешься только одним тем, что эти наружные поклоны знаменуют – сокрушением сердца пред Богом. Прямое стояние Богу не менее приятно, как и коленопреклонение, да и для труда удобнее». Некоторые аскеты говорили, что надобно у Бога просить источник слез. Евстафий говорит, что «лучше таких отшельнических слез – любовь, оказанная несчастным и нуждающимся». В этом протесте содержания против внешности, любви и дела против аскетического уединения и бездейственного самоистязания нельзя не видеть той стихии, которая, обращая христианство к практической жизни, в дальнейшем развитии мысли становится со временем в оппозицию к Церкви. Когда Евстафий вооружался против преобладания внешности над духовностью и аскетизма над любовно, оставаясь строго православным, нашлись такие, которые смелее коснулись вместе с злоупотреблениями самого содержания. Таков был Хризомол, осужденный синодом в 1171 г., при императоре Мануиле Комнене, по обвинению в причастии к богумильской ереси. Воспользовались некоторыми кажущимися сходствами; но в самом деле то, что проповедовал этот осужденник, относилось к кругу повторявшегося много раз в восточной Церкви стремления к торжеству духовности над обрядностью. Хризомол учил, что для человеческого возрождения и спасения души недостаточно обрядов и таинств: необходимы духовная жизнь, духовное созерцание, которое он противополагал мертвой учености буквы.

«Он посягнул на достаточность детского крещения самого по себе; те, – говорил он, – которые крещены во имя Христово без вероучения, не могут еще назваться истинными христианами потому только, что они крещены». Если они, не зная Христова учения, и делают достойные дела, то все-таки они не христиане, а добродетельные язычники. Пение и молитва, присутствие при богослужении и даже самое изучено св. писания недостаточны без внутреннего перерождения, освобождающего нас от власти злого духа: – все это без такого перерождения мертво и ничтожно. Выучи хоть наизусть все св. писание, и других начни учить, но если ты предашься прихотям, высокомерию, то тебе не принесет пользы твое знание. Ты должен преобразовать свою душу и достигнуть внутреннего созерцания божественных предметов. Этот мыслитель, подобно позднейшим западным протестантам, отвергал силу добрых дел самих по себе, без внутреннего, руководящего человеческими поступками настроения, иначе – без веры. Человек должен быть способен к истинной добродетели, прежде чем покажет в своих делах добродетель. Те, которые не достигли этой высоты воззрения, скажут, что они делают добро для Бога; но они делают это по естественному побуждению, а не по разумному убеждению. Для христианина недостаточно творить добро и избегать зла, хотя бы и из угодности Богу, если он не достиг духовного чувства присутствия в себе божественного духа, творящего в нас добро без принуждения и, по существу своему, неподатливого никакому искушению от зла. Христианин, достигнув христианской зрелости, находится вне закона; Божия сила производит в нем все, что закон предписывает.

Хризомолу и его последователям делали упреки в том, что они отвергали святость светской власти. Некоторые места его ученая действительно несколько темны, но, кажется, у Хризомола, вместе со стремлениями одухотворить Церковь, возникало желание сделать разумным повиновение светской власти. Хризомол порицал знаки раболепства, оказываемые царям, и византийскую придворную обрядность. Духовное толкование церковной буквы переходило само собою, по аналогии, на букву политическую, как это часто случалось в историях ересей, начинавшихся оппозицией существующим церковным обычаям.

Дальнейшее поступление того же стремления к господству духовности над обрядностью, содержание над внешностью, представляет учение монаха константинопольского Нифонта. Одаренный беглым умом, изучивши отлично св. писание, этот человек оказал на своих слушателей большое влияние и приобрел много поборников. Его проповедь возвещала освобождение Церкви от внешних уз, перевес духа над внешностью. При патриархе Михаиле собрано было несколько синодов, с целью преследовать и опровергнуть это направление, угрожавшее между прочим авторитету духовенства. Духовные были раздражены против Нифонта за смелые обличения своих пороков, силились обвинить его в ереси и найти в его поучениях подобие ненавистного богомильства; они вывели из его слов, что он не признает еврейского Бога тем истинным Богом, которого проповедал Иисус Христос. Нифонт имел столько влияния, что каппадокийские епископы приняли его сторону и, вместе с ним, были обвинены в отклонении от православия: их укоряли, что они сомневаются в действительности крещения младенцев, когда получившие это крещение впадут в пороки или когда восприемники – сами порочные люди. Это сомнение в действительности крещеная младенцев часто овладевало вольнодумцами, нападавшими на обрядность, потому что здесь признается сила обряда самого по себе: с одной стороны не возможна передача христианского учения тому, кто получает крещение; с другой, получающие его не в состоянии возвыситься до того духовного благочестивого настроения, в котором вольнодумцы видели исключительно сущность религии. Нифонта и его последователей обвинили, будто они требовали второго крещения в зрелых летах. Если это было в самом деле, то другое обвинение, которое на них возводили, обвинение в богумильских идеях противоречит первому, потому что богумилы не признавали никакого видимого крещения. Сверх того, им ставили в вину то, что они не хотели поклоняться всякому кресту, а только такому, на котором было написано: Иисус Христос, Сын Божий; то есть – хотели поклоняться тому, что представляет прямое выражение смысла, а не намек на смысл. Нифонт был осужден на тюремное заключение. Обвинение в ереси могло быть неправильно; патриарх Косма, человек высокой христианской нравственности и благочестия, взял Нифонта к себе и сделал своим другом и доверенным. Когда по этому поводу состоялся синод, патриарх отстаивал его и открыто признавал святым человеком. За это он сам лишился сана. Кажется, Нифонт с своими приверженцами не принадлежал ни к какой противной православной секте, а ратовал против безнравственности и невежества духовенства и признавал потребность возрождения Церкви в духе, в противоположность мертвой букве и безжизненной обрядности.

Такие явления происходили в греческой Церкви в века сильнейшего духовного и церковного господства Византии над русским миром.

На Руси византийская наклонность к догматическим спорам не имела места. Несколько переводов такого рода сочинений не оставили жизненного влияния на умственное развитие: они оставались исключительною принадлежностью книжного мира, интересного только для немногих тогдашних ученых. На Руси, как мы видели, явились другого рода состязания – о букве и обрядах: они-то составили характеристическую черту церковного умствования. Зато монашество, вместе с аскетическим воззрением на христианскую нравственность вообще, принялось в русском мире во всей полноте. Наиболее распространенные и любимые сочинения на Руси были те, где преобладал грустный взгляд на жизнь, где возбуждалась охота к уединенно, к презрению мирской деятельности, трудность и необходимость беспрестанной борьбы со злыми духами. Но с другой стороны, с того же Востока, откуда к нам пришли и установились эти аскетическая понятая, заносились и отчасти перерабатывались на туземный лад противные понятия, клонившиеся к самодеятельности, к перевесу духовности над обрядностью, содержания над формою. Хотя они составляют в нашей литературе исключение, но все-таки показывают, что у нас в Церкви возникала потребность иного рода благочестия. Обычное, проповедуемое вероучителями и принимаемое всеобщим народным сознанием, понятие о грехе и зле было таково, что человек вводится в грех дьявольским искушением. Человек казался почти лишенным внутреннего начала своих поступков и представлялся существом страдательным, так что вся заслуга его состоит не в разумном отвращении от порока, а в неподатливости бесовским проделкам; не любовь к добру, не сознание его превосходства, а покорность Божию внушению составляет добродетель человека. Человек какая-то машина, на которую действуют две силы – добрая и злая: – ангел на правом плече, а бес на левом. Таково было всеобщее вероучение, пустившее корень в глубину народного воззрения. Оно проявлялось в разнообразных верованиях. Но вот, в виде отклонения от такого взгляда, в одном древнем сочинении под названием «Воспоминание к своей душе»,⁵⁴⁰ утверждается, что следует приписывать доброе Богу, а злое не дьяволу, но человеческой воле. – В другом древнем слове св. Отец, по всему русском сочинении, (тем более, когда оно озаглавлено неточно), говорится: «Все в человеке – и добро и зло; хочешь добра, – добро будешь делать; хочешь зла, – зло будешь творить. Бог не принуждает ни к добру, ни к злу; Бог сотворил человека самовластным, дабы он свободно творил и добро, и зло. Диавол не может отвесть человека от доброго дела, ни привлечь на зло; но сам человек, когда хочет, – делает доброе дело, а Бог ему помогает, и диавол не может добро творить; а когда человек хочет зло делать, тогда дьявол ему помогает».⁵⁴¹

Несмотря на беспредельное уважение и благоговение к обряду самому по себе, встречаются места, где восстают против бессмысленного исполнения обряда, против буквы без содержания. «Что из этого пользы – говорит тоже «Воспоминание к душе» – «что ты молишься: воздуху молишься, а не Богу; Бог внимает уму, а не словам, не беседе, как люди.»⁵⁴² В противопо- ложность всеобщему уважению к строгости наружного поста являются в древности поучения, вызывающие рассуждения о тщете наружного поста без добрых дел. «Что пользы от того – что ты не ешь мяса и не пьешь питий? Ведь и скот не есть мяса, я не пьет питий. Зачем хвалишься, что лежишь на голой земле без постели? Скот также без постели спит, и никто ему не стелет! Ты хуже скота, когда, при всем этом, злобу держишь и зло мыслишь.»⁵⁴³

В одной старой проповеди об алчбе⁵⁴⁴ проповедник вооружается против наружного поста, предпочитая ему добрые дела. Замечательно, что при этом ссылаются на 28 гл. Исайи о посте, которая постоянно служила подкреплением реформационным выходкам против поста. «Что же пророк глаголет Иудеом? Не такова поста аз избрах, глаголет Господь»… Какая польза, что ты плоть свою моришь голодом, а дел не делаешь? Какая тебе из того польза, что ты не моешься, а нагого не одеваешь? Какая польза из того, что ты плоть свою изсушаешь, а голодного не кормишь? Члены свои изнуряешь, а вдовицам не оказываешь помощи? Какая польза из того, что ты сам произвольно томишься, и не избавляешь сирот от томления?⁵⁴⁵

В другом старом слове о внутреннем посте доказывается, что внешний пост ровно ничего не пользует без внутреннего.⁵⁴⁶ В этом слове, доказывается, что пост не состоит в удалении от той или другой пищи, а в воздержании и умеренности и удалении от греха.⁵⁴⁷ Лучше, говорит оно – съешь кусок сухого мяса, примешавши к воде и зелью, чем в тщеславии, гордясь тем, что не вкушаешь мяса, искать других приличнейших яств.⁵⁴⁸ Такой перебор яди называется жидовством.⁵⁴⁹

Рядом с учением о спасении души чрез подачу в монастыри по душе, чрез приготовление себе ходатаев и молитвенников, являлось иное, отвергавшее то и другое, и притом в резких выражениях. Так, в одном древнем памятнике, под названием «поучение, како подобает задоушье имати и милостыня творити», раздача имений в монастыри представляется делом – не только не богоугодным, но заслуживающим, неблагословения и немилость. Некий святой муж сидел с своими учениками, и его пришли известить о кончине какого-то христолюбца. Ученики заранее считали покойника спасенным, ибо он записывал в монастыри села; но святой муж объявил, что ему было видение в нощи, показывавшее, что умерший брат осужден на мучение именно за то, что раздавал в монастыри имения, и вместе с тем благочестивый проповедник объявил, что нельзя спастись одною только раздачею милостыни – чрез ходатаев, ибо это делается ради самовеличания.⁵⁵⁰

Слово, приписываемое Валаамским Чудотворцам, Сергию и Герману, вооружается против отдачи в монастыри имений.⁵⁵¹

В то время, когда одни учили, что надобно, для умилостивления Бога и отпущения грехов, строить церкви, и богатые и знатные спешили этим способом избавить себя от угрызений совести за насилия и угнетения слабых, другие объясняли, что церковь, построенная на богатства, собранные неправедно, есть мерзость и скверна пред Богом.⁵⁵² В другом слове⁵⁵³ предпочитаются дела милосердия постройкам и украшению церквей.⁵⁵⁴

Тогда как благочестие укоренило в народе понятие о том, что раздача милостыни дает человеку возможность спасения, искупает грехи, очищает совесть, писались проповеди, которые заставляли обратиться внутрь своей совести поглубже, сознать бесполезность милостыни, если она дается от неправедного стяжания, и что суетна бывает надежда тех, которые думают без самоисправления загладить свои пороки раздачею нищим денег или съестного.⁵⁵⁵

Между князьями и сильными земли вошло в обычай верить, что раздача милостыни и вклады в монастыри заглаживает грехи. Против этого вооружается один проповедник, в сочинении, очевидно, русском (хотя оно приписывается Иоанну Златоусту).⁵⁵⁶ Тех, которые думали спасти себя милостынею, и в тоже время угнетали рабов своих, проповедники обращали к обязанностям человеколюбия в отношении последних и выставляли тщету их милостыни.⁵⁵⁷

В переводах из греческих отцов сохранились резкие обличения лицемеров-монахов, которые могли повсеместно возбуждать наклонность к порицанию монастырской жизни. Иноков укоряли в любостяжании и сластолюбии. Так у св. Исаакия, вообще прославляющего иноческое житие находятся места, осуждающие недостойных иноков, а таких можно было повсюду встретить.⁵⁵⁸

У другого отца церкви – Феодора-Студита, составителя устава иноческого, представляется в обличение монах-щеголь.⁵⁵⁹

В то время, когда духовные проповедовали безусловную веру к священным книгам, появлялись намеки, которые заронили подозрение в справедливости всего, вошедшего в громадную массу церковной письменности. Так, в беседе, приписываемой Валаамским Чудотвоцам, говорится: «Цари того не знают и не внимают, как книжники иноки, по диавольскому умышлению, выписывают места из божественных книг и из житий святых, и выкрадывают из книг преподобных отец и вместо их вписывают то, что для себя считают лучшим и полезным. И уверяют, что это подлинные писания святых отец».⁵⁶⁰

Обыкновенно, чудеса и знамения составляли главный признак святости явлений божественной силы. Вера в сверхъестественное поддерживала религиозное благоговение и держала чувство и воображение в сфере страха всеприсущих таинственных сил. Одно из старинных слов⁵⁶¹ остерегает христиан, чтобы не считали чудеса, знамения и пророчества свидетельством святости, что многие недостойные и еретики творили знамения по некоторому смотрению, и что святость и добродетель познается от плодов добродетели.⁵⁶² Плодами же духовными называются: любовь, кротость, радость, мир, долготерпение, благость, благостыня, вера, воздержание.⁵⁶³ Хотя такое толкование и не противно духу православия, но у некоторых вольнодумцев оно легко приводит к противоположности с теми доказательствами, которыми издавна привыкли подкреплять истину откровения священной и церковной истории, указывая на творимые Христом и святыми мужами чудеса. В том же слове проводится мысль, которая сопровождала повсеместно и всегда реформационные умствовавания о недействительности заступления святых и о предпочтении собственного покаяния и собственного труда в области добрых дел.⁵⁶⁴ Путем такого размышления начинали и реформаты и приходили к отвержению святых вообще.

Так, указывая на недостаточность видимых обрядов без внутреннего содержания, проповедники сравнивали с бесплодным деревом тех, которые ограничивали одними обрядами свое благочестие.⁵⁶⁵

Все такие идеи, брошенные в умы, хотя бы в строгом кругу Православия, у других, более свободно мыслящих, переходили за границы и оказывались противными православно; так что те же проповедники должны были брать другую сторону предмета. Когда благочестивые мужи обличали лицемерство монахов, требуя от них жизни, сообразной с принятым на себя званием, находились смелые, которые начали толковать, что монашество вовсе не угодно Богу; и православные должны были ратовать за учреждение монашества.⁵⁶⁶ Здесь уже ясно, что мысль стала на точку, совершенно противную тому, что составляло сущность религиозного взгляда в продолжении веков.

Трудно решить, проникала ли к нам и в какой степени секта Богумилов. Несомненно, однако, что апокрифические книги, уважаемые Богумилами, у нас были в ходу наравне с другими подобными. Вскоре после принятия веры Владимиром, в 1004 году явился в Киеве какой-то Адриан скопец, и стал хулить церковь, ее уставы, иерархию и обряды. Митрополит Леонтий заключил его в темницу: еретик раскаялся. Его, обыкновенно, почитают богумилом. Действительно, есть вероятие, и преимущественно в том, что он сам был скопец; но несомненно нельзя признать, что он не мог проповедовать того же, что говорили богумилы, из других побуждений. Притом, нельзя вполне доверять обвинениям на еретиков: часто случалось, что человека обвиняли в совершенной ереси, когда он в самом деле только дозволял себе умствовать. В XII веке является в Киеве при Мономахе какой-то Димитрий, который тоже начал порицать церковные уставы. Митрополит Никита, по совету с Мономахом, послал его в заточение в городок Синелец на Суле. Известия об этих двух явлениях так кратки, что нельзя извлечь из них никаких заключений, кроме того, что, в первые века после принятия православия, к нам вошла и оппозиция против православия, искавшая явления христианства в других формах; но мы не можем показать ее сущности, и еще менее степени того влияния, какое она имела, и в каких местах. Вместе с книгами св. писания и переводами св. отцов, к нам вошли в переводах всевозможнейшие апокрифические, так называемые ложные или отреченные церковью, книги.⁵⁶⁷

Между прочим, предки наши познакомились, как кажется, с сохранившимися от времен Оригена мыслями о несообразности вечного мучения грешников с беспредельным милосердием Божиим, как это показывает одно слово, обращенное к тем, которые отрицают вечную муку.⁵⁶⁸ Только чрез критическое рассмотрение, какие именно подобные сочинения ходили у нас в древности, можно приблизительно добиться, какого рода стихии противные церкви, вместились в русскую умственную религиозную жизнь.

Когда в самой православной философии заключались такие семена противодействия общепринятому и усвоенному веками порядку понятий и благочестивой деятельности, злоупотребления в иерархии всегда могли возрастить эти семена и дать им развитие. Нигде так легко не могла прорваться явная оппозиция, как во Пскове. Мы видели, что, сознавая свою отдельность и самобытность от Новгорода в политическом и гражданском отношении, он тяготился зависимостью от новгородского владыки по церковному управлению и суду. Желанье иметь своего владыку осталось безуспешно. Отсутствие епархиального начальника лишало правильного надзора сферу благочестья. Там свободнее, чем где-нибудь, могли воспитаться идеи оппозиции против существующего порядка; а между тем непрестанные столкновения между духовенством и мирянами могли их и возбуждать и поддерживать. Мы видели, как с одной стороны, духовенство роптало на вмешательство веча в церковные дела, – вмешательство, которое иногда происходило по необходимости, по поводу отсутствия церковной иерархической власти.

С другой стороны, владыка и его софийский двор, подававшие постоянно поводы к жалобам на свою бездейственность и медленность по управленью и суду во Псковской Земле, в тоже время старались неослабно и бдительно поддерживать свои права на собрание пошлин; таким образом, казалось, что Псковская Земля в церковном отношении была какою-то оброчной статьей новгородского церковного управления. Издавна в христианской церкви посвященье в церковный сан за деньги, в следствии подкупа, считалось в высшей степени богопротивным делом, достойным порицанья. На это указывала грамотным людям и Кормчая, бывшая тогда одним из обычных предметов чтенья. Ничего не могло быть естественнее, если реформационная оппозиция против церкви уцепилась, так сказать, за эту тонкую струпу. Духовные, посвящаясь в сан, и получая места, платили пошлины. Прежде посвящения, кандидат на священническое место должен был искать его чрез посредство архиепископской канцелярии (софийской палаты); не обходилось без подарков. Разумеется, в таком случае нередко пролагало путь к месту более хорошее отношение к софийскому двору, чем собственное достоинство. Да вообще и без этого, могло случиться, что человек, вполне достойный по своим качествам и способностям, приготовленный к духовному званию, не получал места единственно потому, что не мог заплатить пошлины; тогда как другой скорее получал его, единственно потому, что имел состояние для потребной платы. Таким образом, нападки на эти пошлины, упреки, что духовное управление нарушает уставы церкви, посвящая священнослужителей по мзде, послужили началом возникшей ереси, известной под названием Стригольнической.

Время раннего явления этой ереси неизвестно, как равно и предварительные обстоятельства, служившие к ее появлению ближайшими поводами: ибо мы достоверно знаем только время казни ересеначальников в 1374 году. Их было трое: какой-то неизвестный по имени, диакон Никита и Карп, которого Софийская летопись называет простцем, а Супрасльская также диаконом. Верность последнего известия подтверждается и посланием патриарха Антония, где говорится, что Карп был отставлен от службы, след. был прежде духовным лицом. В «Просветителе» Иосифа Волоцкого, Карп назвав художеством стригольник. Что такое стригольник – неизвестно; но это известие не противоречит первому о духовном сане Карпа. Будучи дьяконом, мог он заниматься ремеслом, а может быть принялся за ремесло, лишившись сана. Проповеди ересиархов возбудили против них преследование во Пскове. Они бежали в Новгород, продолжали там свою проповедь, нашли последователей, но вооружили против себя народ. В 1374– году, их сбросили с моста в Волхове. Однако насеянное ими семя не пропало: из него пошло свежее дерево.

Два послания патриарха Антония об этой ереси, дошедшие до нас, писаны уже по смерти ересеначальников: – первое в 1388, второе после 1388-го года.⁵⁶⁹ Из этих посланий видно, что еще прежде патриарх Нил посылал на увещание стригольников Дионисия, архиепископа суздальского, возведенного в митрополиты – это должно было случиться около 1382 года сообразно летописи.⁵⁷⁰

Ни казнь трех философов, пи патриаршеские послания, не истребили ереси: она распространялась и в XV веке, и митрополиты должны были писать не одно послание, убеждая православных преследовать лжеучение. Сильнейшее из таких посланий, известное нам, было отправлено митрополитом Фотием в 1427 году, после того как Псковичи писали об этом к митрополиту с своим посадником Федором. Перед тем многие из еретиков были умерщвлены, другие заточены в тюрьмы, третьи разбежались. Фотий похвалял ревность преследователей, не одобрял, однако, смертной казни и советовал лучше употреблять наружные наказания и заточение в тюрьму. Православные, по убеждению митрополита, должны были остерегаться есть и пить с тем, кто уличался в ереси. Эта секта, как видно, тогда была не настолько многочисленна, чтобы дать отпор гонению, но и не так ничтожна, чтобы от этого гонения исчезнуть совершенно. Как в Новгороде, так и во Пскове, она продолжала существовать в XV веке, потому что в 1496 г. архиепископ Геннадий писал к митрополиту Зосиме, убеждая его защитить его от какого-то чернеца-стригольника.⁵⁷¹ Притом, разбежавшиеся от преследования из родины разнесли свое учение по Руси, и способствовали повсеместно дальнейшему развитию реформационных зачатков.

Еретическое направление увлекло образованнейших людей во Пскове, так называемых, по выражению того века, филозо̀фов. Патриарх, обличая их, сравнивает их с книжниками евангелия и укоряет в высокоумии.⁵⁷² Сам Карп был литератор: он составил сочинение, где доказывал свои положения.⁵⁷³ Собственно эта оппозиция была вполне критикой духовенства и церковного порядка. Подвергнут порицанию обычай при посвящении платить пошлины, что давало вид посвящения в сан за деньги. Ересиархи, вооружаясь на это, нападали на богатства духовенства, указывали в противоположность на евангельскую нищету и приводили в свидетельство тексты.⁵⁷⁴ Образ поведения святительского и образ жизни в монастырях подверглись равно их критики; они говорили: се многа собираете имения. Они укоряли священников в жадности и корыстолюбии в таких же выражениях, какие до сих пор можно услышать в народе: «Что это за учители! – говорили они: пьют с пьяницами, взимают с них золото и серебро, и порты от живых и мертвых»! Невольно явилась, общая везде всем реформационным движениям, мысль о превосходстве прямого нравственного человеческого достоинства пред всякими символическими знаками, которым приписывается таинственное воздействие на человеческое существо. Смысл их толкований был таков, что дары Духа Святого, раздаваемые духовными, – недействительны, когда духовное лицо не соответствует своим нравственным совершенством возложенному на него сану. Ни Карп, ни его товарищи и последователи, вначале не показывали явного охуждения того, что составляет сущность Церкви, но добираясь до этой сущности и находя несообразным с нею то, что делалось и допускалось в Церкви,– они в тоже время подрывали все видимое здание Церкви.⁵⁷⁵

В деле размышления о делах религии всегда бывает так, что коль скоро в голове мыслителя духовенство не выдерживает критики, то вслед затем подвергаются обсуждению и уставы, и шаг за шагом мысль идет к дальнейшему разрыву со всем, что принималось по авторитету. Коль скоро в глазах стригольников духовенство потеряло к себе высокое уважение, коль скоро находили в нем пороки, коль скоро нашли неправильность в получении ими сана: то естественно, возникла мысль, что нельзя приходить к ним для отправления таинств, а вместе с тем и таинства, совершаемые недостойными людьми, – недействительны.⁵⁷⁶ Но критика не ограничилась современным духовенством. Люди книжные, ученые, стригольники, принялись и за церковную историю, и увидали, что и прежде посвящение совершалось так же. Таким образом, на основании признания недостоинства духовных, посвященных с дарами, размышление должно было доходить до признания недостойным всего существующего и существовавшего духовенства.⁵⁷⁷

Естественно, что и вселенские соборы, с постановлениями которых оказывалось согласным то, что в современном своем приложении соблазняло стригольников, должны были подвергаться осуждению.⁵⁷⁸ Очевидно, чрез такой логический переход мысли от одного предмета к другому, все церковное здание падало и теряло свою святость в умах еретиков. Антоний, в своем обличительном послании, задает стригольникам такой вопрос, который должен был неминуемо им самим прийти в голову еще прежде: «вам же где поставити попа по своей окаянной вере? Не приде бо Христос второе в плотитися на землю, ни снидет ангел освятити вам попа».⁵⁷⁹ Очевидно, положение стригольников должно было несколько времени походить на положение нынешней безпоповщины. Признавая Церковь и все ее уставы и обряды, безпоповцы не пользуются ими за неимением, по их мнению, лиц, которые были бы достойны принять сан, дабы соблюдать и совершать возложенное на этот сан Церковью. Но раскол после Никоновой реформы имел корень в букве, и приверженность последователей обращалась к неизменности буквы: следовательно, полижение, в какое пришли безпоповцы, не могло повести их к установлению чего-нибудь особого, отдельного, нового. Для безпоповцев, с нарушением буквы, духовенство, дозволившее себе это нарушение, перестало быть духовенством, и Церковь, которую признавало это духовенство, не была Церковь; но для них продолжала неизменно существовать Церковь старая, – Церковь, лишенная духовенства: безпоповцы очутились в таком положении, в каком бы находились и православные, если бы судьба бросила их в землю, где нет духовенства. Тогда мирянин исполнял бы то, что дозволено Церковью исполнять мирянину, и с соболезнованием должен был бы лишаться того, что мог, но уставу Церкви, получить единственно от духовного лица. Очень понятно, что мысль безпоповца могла оставаться в продолжении веков в такой парализации. Но стригольники не с того начали; их вопрос касался не буквы, а сущности порядка и нравственности. Не какое-нибудь нововведение возбудило стригольников, а приложение к делу того, что, как они доискались, всегда существовало в восточной Церкви. Поэтому стригольнику легче было, чем безпоповцу позднейших времен, перейти от недовольства существующим к установлению чего-нибудь своеобразного. После отвержения священства и всей иерархии, естественно было возникнуть мысли о возможности учить и совершать богослужение и не священнику. Они ссылались на апостола Павла.⁵⁸⁰ Достойно замечания, что патриарх, в своей грамоте, в опровержение их, приводит такие доказательства, которые стригольники могли обратить в свою пользу:⁵⁸¹ Еретики потому-то и пришли к необходимости учить вместо священников, что считали последних неверными (недостойными). Взяв на себя роль народоучителей, еретики естественным путем принялись за критику того, что было тесно связано с корыстолюбием, в котором они обвиняли духовенство, именно за вклады по душам, поминовения и вообще за все, что выражалось на благочестивом языке понятием строить душу и дошли таким образом до отвержения религиозных понятий и обрядов, относящихся к идее, умилостивления Божества за умерших.⁵⁸² Вместе с тем начали отвергать исповедь: вместо исповеди священнику можно – говорили они – каяться, припадая к земле.⁵⁸³ Может быть, в этом обряде, неясно выраженном для нас, действовало, по привычке, древнее языческое олицетворение земли. Вероятно, этот обряд означал тайную исповедь к Богу, а припадание к земле совершалось для того, чтобы иметь возможность сосредоточиться в себе самом. Понятия о причащении, какие у них были после отпадения от Церкви, выражаются неясно в обличении; но видно, что они уже как-то иначе растолковали и объяснили себе смысл таинства Евхаристии.⁵⁸⁴ Патриарх счел нужным – приводить по этому поводу места из евангелия о Таиной Вечери; это заставляет предполагать, что стригольники стали отвергать видимое таинство причащения, вероятно толкуя его духовно, как это делали многие еретики, и в том числе наши молоканы. Но, подобно последним, стригольники не отвергали поста и воздержания, напротив, уважали произвольный пост и требовали не наружности, но действительного сурового поста – и духовного и телесного, – и, вероятно, обрекали себя в два постные недельные дни совершенному неядению.⁵⁸⁵ Но такой пост, – но замечанию патриарха,– не мог быть поставлен им в заслугу, ибо и «бесермене постятся.» Как вообще еретики, они отличались скромным видом, суровым воздержанием, молитвою и книжностью, беспрестанно приводили тексты св. писания, толковали о религиозных и нравственных предметах.⁵⁸⁶

Пробужденное свободомыслье не оставалось на одном пункте; загоралось умственное движенье в разных видах. В ХV веке, обличая стригольников, митрополит Фотий выказывает такие противоположные между ними черты, которые указывают, что, под общим именем стригольников, он разумел различные толки, возникшие в северной стране. Видно, что в умах местных филозо̀фов господствовало разнообразное волненье. Одни, так сказать, смахивая на стригольников, в тоже время не расходились с Церковью, и Фотий предписывает духовным не брать от них приношений. Очевидно, эти были отличны от тех, которые еще прежде пришли к отвержению всякого приноса в Церковь и расторгнули с нею связь. К тем, которые только расходились с Церковью, соблазняясь способом поставления духовенства, Фотий обращает такие выражены, «а весте еже не ангелы, Бог сведе роду человеческому на исправление, но человек достоверных святителей и архиереев постави и иереи, и свою власть от апостолов тем дарова».⁵⁸⁷ Некоторые, недовольные Церковью, оторвавшись от нее, чувствовали необходимость богослужения – образовали собственное. Митрополит Фотий приводит в обличение таких правило вселенских соборов, воспрещающее даже пресвитерам воздвигать особенный жертвенник и творить службу.⁵⁸⁸ Неизвестно, какого рода было это богослужение, а равным образом, какое соотношение было между учреждавшими собственное богослужение, и, по известию митрополита Фотия, отвергавшими даже коренные церковные уставы и предания. Еретики, которых Фотий обличает под общим именем стригольников, доходили уже до чистого деизма, нарицали себе отцом Бога небесного и отвергали не только соборы, предания церковные, но и евангельские и апостольские.⁵⁸⁹ Вероятно, эти «помраченные» составляли дальнейшее развитие ереси. О разности, которая тогда возникла в еретических учениях, можно ясно видеть из того, что Фотий в том же послании громит явно два толка, из которых один отвергает священство и иночество, а другой доходит до отрицаний воскресения мертвых, подобно саддукеям.⁵⁹⁰ Здесь, очевидно, различаются два еретических учения, и последнее показывает уже материализм.

Такое брожение умов господствовало в XV веке в северной Руси, когда, пред падением Новгорода, занесена была ересь рационального жидовства. Вместе с князем Михайлом Олельковичем, призванным Новгородцами в 1471 г., приехал из Киева ученый иудей Схария и начал распространять еще новое учение. Он нашел готовый материал в умах тех, у которых целость православной веры была потрясена, но они еще не успели прочно утвердиться ни в какой новой теории. Известия об этой ереси показывают, что разбившееся на толки стригольничество представляло такие учения, которые были сходны с разными еретическими учениями древности. Иосиф Волоцкий, ратуя, собственно, против ереси жидовствующих, говорит, что многие втайне придерживались саддукейской и массалианской ереси.⁵⁹¹Под саддукейскою разумелся, конечно, материализм, отвергающий будущую жизнь, или, по крайней мере, изъявляющей сомнения в ней. Мы видели, что митрополит Фотий упрекал в этом стригольников в эпоху их разложения на толки. Древняя массалианская ересь имела те же основания, как и богумильская. Вероятно, были в Новгородской и Псковской Земле и такие, что признавали творение мира делом злого духа. Может быть, это представление зашло в древности чрез бывшее влияние богумилов; но могли образоваться также толки и самобытно, во всеобщем брожении умов, особенно когда и древние языческие верования, и кое-что из народных суеверных мифов, доставляли для этого готовые материалы. Едва ли под словом «ересь» у Иосифа следует разуметь замкнутые, уже вполне сформировавшиеся, секты: тогда господствовало скептическое направление: стригольническое движение пробудило мыслительность; не образуя еще определенного вероучения, люди грамотные, склонные к размышлениям и критике, обратились смело на церковное учение, на церковный порядок и на толкование священного писания. Религиозные прения сделались публичным препровождением времени.⁵⁹² В этом хаосе толков, иудей Схария пустил свою пропаганду. Он совратил сначала одного попа, по имени Дениса, потом поп привел к нему другого попа, по имени Алексея, бывшего в приходе на Михайловской улице. Это были люди мыслящее и просвещенные по тогдашнему времени; их семейства последовали их примеру. Увидав, что пропаганда может пойти успешно, Схария пригласил товарищей ереси – одного, по имени Иосифа Шмойла Скарявого, другого Моисея Хапуша. Денис и Алексей хотели было предать себя обрезанию, но их наставники не дозволили и советовали держать жидовство втайне, а явно показываться христианами. Эти прозелиты, вместе с иудеями распространяли жидовство; и начали совращаться другие, и миряне, и попы. Замечательно, что духовенство, более книжное и прежде приготовленное к религиозным вопросам, но не имевшее строгого научного образования, легче чем миряне, подвергалось влиянию пропаганды. Когда Иван III быль в Новгороде, то взял Алексия и Дениса к себе в Москву; люди книжные и смышленые, они тотчас получили там отличия: первый сделан был протопопом в Успенском соборе, второй у Архистратига Михаила. Никак нельзя было подозревать в них и тени какого бы то ни было неправоверия. Они были жизни благочестивой и воздержной, кротки, степенны, казались толпе ревностными христианами, а втайне начали распространять ересь. Пропаганда их в Москве была так счастлива, что они, кроме других, совратили любимца великого князя, дьяка Федора Курицына, двух крестовых дьяков, Истому и Сверчка, и архимандрита Зосиму. Этот Зосима, сообразно наставлениям своих учителей, умел так искусно скрывать свою ересь, что сохранял репутацию святого мужа и был избран митрополитом. Торжество еретиков казалось после этого надолго упроченным.

Но не так легко было поколебать православие, давно уже ставшее душою всей Руси. Еретические попытки, как ни хитро, как ни искусно были ограждены, как ни ловко избраны были для них верные и выгодные пути, разбились о непоколебимую приверженность русского народа к отеческой вере. Дальнейшая судьба жидовствующей ереси не принадлежит уже специальной новгородской историй. Когда архиепископ Геннадий, с фанатическою ревностно, устраивал по новгородским улицам триумфальный поезд еретиков в берестяных шлемах с соломенными венцами, которые приказал зажечь на головах вольнодумцев, – Великого Новгорода уже не стало: в его стенах жили другие люди, с другими нравами и понятиями, а его прежние дети умирали в чужих землях, оставляя потомству удел – забывать прошлое...