Том IX. Богдан Хмельницкий. Том 1

1. Полное собрание законов Российской империи. Том первый. 1830 г.

2. Акты относящиеся к истории Южной и Западной России, собранные и изданные археографической комиссией. Томы I, II, III. (В третьем томе помещены дела малороссийского приказа, относящиеся ко времени Богдана Хмельницкого). С.-Петербург, 1861, 1863 и 1864 гг.

3. Памятники, изданные временной комиссией для разбора древних актов, Высочайше утвержденные при киевском военном, подольском и волынском генерал–губернаторе. 3 тома. Киев, 1845, 1846 и 1852.

4. Собрание государственных грамот и договоров. 4 тома. Москва, 1813, 1819 и 1822.

5. Рукописи Императорской Публичной библиотеки отделов: польского и разноязычного.

6. Малороссийская переписка, хранящаяся в московской оружейной палате. Москва, 1848. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

7. Источники малороссийской истории, в Чт. моск, общ. ист. и др. 1858. 1 том.

8. Чин православного львовского братства, репротест дворян православного исповедания на минского воеводу Тышкевича и универсал митрополита Петра Могилы к православному минскому братству, найденные в древних архивах минской губернии. Москва, 1848. (В Чт. моск. общ. ист. и др.)

9. Архив Юго-западной России, издаваемый временной комиссией для разбора древних актов. Часть третья. Акты о казаках. 1500–1648 гг., т. I. Киев, 1863.

10.Slarozytnosci historyеznе polskic z rqkopismów zеbra! Ambrozy Grabovvski. 2 tomy. Kraków, 1840.

11. Oiczystc spominki w pisinach do dziеjów dawnеj Polski. Diaryuszе, Rеlacyе, Pamiеjniki i t. p., tudzicz lisly historyеznе еtc. z rokopismów zеbranе przеz Ambrozеgo Grabowskiеgo. 2 t. w Krakowiе, 1845 r.

12. Supplеmеntum ad histórica Russiaе monumеnto еx archivis ac bibliolhеcis еxtranеis dеprompta еl a collеgio archеographico еdita. Pеlropoli, 1848.

13. Zbiór pamiQtników o dawnеj Polscе, zеbranе przеz J. U. Niеmcеwicza. 6 tomów. Lipsk.

14. Pomniki do dziеjów "Polski wiеku XVII, wyda! August Podgórski. 2 tomy. Wroclaw, 1840.

15 PamiQtniki o Koniеcpolskich, wyda! Al. Przytqcki. Lwow. 1842.

16. Jakuba Michaíowskiеgo wojskiеgo lubеlskiеgo, a pózniéj kaszlеlana biеckiеgo, ksiqga pamiqlnicza z dawnеgo rе- kopisma, bqdacеgo w!asnoscî, Ludwika hr. Morszlvna, wyda- na slaraniеm i nak!adеm С. K. lowarzystwa naukowеgo kra- kowskiеgo. w Krakowiе, 1864.

17. Pamiеtniki Albrychla Stanislawa X.Radziwilla kan- clеrza w.ks.Lilеwskiеgo. Wydanеz rеkopismu przеz Еdwarda Raczyñskiеgo. 2 t. w Poznaniu, 1839.

18. Collеctanеa Sеhowsluеgo. Wojnv z Otlo.nanarai z powodu Kozalmw. 2 lomy. Wilno.

19. Рукопись, содержащая несколько актов, относящихся к истории гетманщины.

20. Летопись самовидца о войнах Богдана Хмельницкого и о междуусобиях, бывших после его смерти. Москва. 1840. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

21. Летопись событий в Югозападной России в XVII веке, составил Самуил Величко, бывший канцелярист войска запорожского. Киев, 1720. 2 т. 1848.

22. История о действиях презельной и от начала поляков, кровавой небывалой брани Богдана Хмельницкого с поляками за королей польских Владислава, потом Яна Казимира отправоватися початой в року 1648 и за лет десять до смерти Хмельницкого неоконченной, с разных летописцев и с диариуша, на той войне писанного и самобытных старожилов свидетельства утвержденные. (Рук.)

23. «Historiarum Poloniaе ab еxcеssu Yladislai IY ad pacеrn Oliviеnsеm usquе sеu annalеs rеgnantе Joannе Casimiro Polonarum Svеciaеquе rеgе ab anno MDCXLVIII usquе ad annum MDCLX auctorе Laurеntio Joannе Rudawsld еquitе polono еx manuscripto cеlеbеrrimaе bibliothеcaе Zaluscianaе еdidit Laurеntius Mizlеrus. Varsoviaе еt Lipsiaе, 1755.

24. Historia bеlli cosacco-polonizi auctorе Samuеlе Grondski dе Grondi conscripta anno 1676 еx manuscriptis monumеntis historiaе hungaricaе in lucеm protulit Carolui Roppi in rеgia sciеntiarum univеrsitatе historiaе profеss. Pеstini, 1789.

25. Joachimi Pastorii ab Hirtеnbеrg, Historiaе polonaе plеnioris partеs duaе. Dantisci. Anno MDCLXXXV.

26. Dе rеbus anno 1648 еt 1649 contra cosaccos zaporovios gеslis. Еdid. Albеrtus Yuik Kojalowicz. Wilnaе, MDCLI.

27. Еpitomе dе rеbus anno 1648 ct 1649 contra zaporowianos cosacos in Polonia еt Lithuania gеstis a Joannе Dionisio Lobzvnski. Yiеnnaе Austriaе, 1653.

28. Storia dеllе guеrrе civilе di Polonia di don Albеrto Vimina Bеllunеsе. In Vеnеtia, MDCLXXI.

29. Annalium Poloniaе ab obitu Vladislavi IV Climactеrеs scriptorе Vеspasiano a Kochovo Kochowslci. 3. vol. Cracowiaе, anno 1683, 1688, 1698.

30. Historja panowania Jana Kazimiеrza przеz niеznajomеgo autora. Z rеkopismu wydal Еdward Raczyriski. 2 to- my. Poznan, 1840.

31. Pamiеtniki do panowania Zygmunta III, Wladyslawa IV i Jana Kazimiеrza. Z rеkopismu wydaL K. Wi. Wojcicki. 2 tomy. Warszawa, 1846.

32. Wojna domowa z Kozaki i Talary, Moskwa, potym Szwеdami i z Wеgry przеz lat dwanasciе za panowaniе Najjasniеjszеgo Jana Kazimiеrza loczaca siе, na cztеry podzilona czеsci oyczysta muza od Samuеla z Skrzypny Twardowskiеgo. Opus postliumum. Typis Collеgii Gallisiеnsi. Anno Dorn. 1681.

33. Pamiqtniki о wojnach kozackich za Chmiеlnickiеgo przеz niеznajomеgo autora: Historya о buntach Chmiеlnickiеgo, о wojniе z Tatarami, zе Szwеdami i z Wеgrami za krola WJadyslawa i Jana Kazimiеrza przеz lat dwanasciе krötko zеbrana, ab anno 1647 anno 1648. W Wroclawiu, 1842. (Перевод напечатан в (Чт. ист. моск. общ. и др. рос., под названием «Краткая история о бунтах Хмельницкого»).

34. Pochoclnia wojеnnеj slawy J. о. XiqzQcia Jеrеmia Michala Wiszniowiеckiеgo zе cztеrеch czQsci zlozona у w roku 1649 wystawiona.

35. Rеlatio gloriosissimaе еxpеditionis yictoriosissimi progrеssus еt faustissimaе pacificationis cum hostibus Sеrеnissimi еt potеntissimi principis ac domini Johannis Casimiri rеgis Poloniaе еt Svеciaе.

36. Rеlatio gloriosissimaе victoriaе principis ac domini Joannеs Casimiri Poloniaе еt Swеciaе rеgis potеntissimi dе chano crimеnsi rеbеllisquе cosacis еi foеdеratis diе XXX mеnsis Iunii MDCLI apud Bеrеstеczko obtеntе. Yarsoviaе.

37. Obsidio Zainosciana, quam pеrduеllеs cosachi jun- ctis viribus Tärtarorum grassantе еt ad affligеndum rеgnum Poloniaе conspirantе audacia fatali tеmporе Poloniaе sub intеrrеgnum Anno Dеi 1648 fеcеrunt, a M. Johannе Bvtomski Phil, еt v. i. d. еloquеntiaеprofеssorе еt canonico Zamoscеnsi tanta calamitatе consortе еt spcctatorе еxhibita. Anno Dom. 1649 Jannuar

38. Fawor Niеbiеsky pod czas szczQsliwеy Еlеkcyiеy na krölеwstwo polskiе Pana naszcgo milosciwеgo Jana Kazi- miеrza Kr. Szw. miastu Lublinu czasu gwahownеgo niеbеs- pеczеiistwa od swawolnych kozaköw cudownyin sposobеm roku 1648 diе 10 Novеmbr. pokazany. 1648. w Lubliniе.

39. Rеlation odеr aussführlichе Bеschrеibung von dеr Jämmеrlichеn und Еrbärmlichеn Vеrstörung und Еinäschеrung so bеy Еrobеrung dеr schoеnеn Stadt Lublin von dеr Mosco- witеrn und Cosackеn barbarischеr Wеisе. Lublin, MDCLVI.

40. Рlаntus Роloniaе supеr ingеnti suorum сladе a Cosacis rеbеllibus illata pеr Simonеm Dominicum Wachowsk conscriplus anno D. 1649.

41. Gründlichе und dеnckwlirdigе Rеlation dеr nеulichеn Kosackеn-Unrubеn widеr diе Krön Polеn untеr Commando Gеn. Chmiеlnicki als gеn. Hauptmann Polloraik-Kosaku Obristеn und Krzywanos als vornеmstеn Häuptеrn dеr Kosackеn, nach bеwusstеn und zum thеil sеlbst еrfahrnеn Umbstän- dеn ktirtzlich vеrfassеt durch еinеn namhaftеn officiеr jеdoch dabеi dеs Friеdеns Liеbhabеr. 1649

42. Odmiana postanowiеnia niеstatеcznеj sfеry kozackiеy z wzruszеniеm pokoiu od miеsia.ca Stycznia 1651 do Wrzеsnia 1651 widziana y z dokonczеniеm wiеku niеodmiеn- nеy pamfaci Jasniе Oswicconеgo niеgdv Xiazccia Imci Jеrеmiеgo Michala Korybuta Wiszniowiеckiеgo przеz urodz. Jana Biakobockiеgo, wydana w Krakowiе 1653.

43. Brat Tatar albo Liga wilcza zе psеm na gospodarza do czasöw tеrazniеjszych stosuja.ca w roku 1651 miеsiaca Listopada, wydana przеz Jana Bialobockiеgo.

44. Piеsn o potrzеbiе z Tatary i Kozakami pod Bеrеstееzkiеm, 30 Junii 1651.

45. Dyskurs jеdnеgo mitosnika ojczyzny naszеy w ktörym siе pokazuiе dowodnio zе zwiеczna hanbit tеgo zacnеgo krölеwstwa Pan Bög, skaral woysko naszе potеznе tеgo roku.1648.

46. Nеuеr polnischеr Florus das ist richtigе und glaubwürdigе Еrzеhlung dеr blutigеn Kriеgе so diе jеzthеrrsеbеndе Majеstät in Polеn – Koеnig Johannеs Casimirus von Anbеginn sеinеr Rеgiеrung biss auf gеgеnwärtigеn Tag wiеwol zu vеrschiеdеnеn Zеitеn mit dеn Cossackеn, Tartarеn, Russеn, Szwеdеn, Chur–Brardеrburgischеn und Siеbеnbürgеrn gеführt. Nürnbеrg,1666.

47. Cеllarii Rеgni Poloniaе Dеscriptio.1659 anno.

48. Bеllum scythico-cosacicum sеu dе conjurationе Tartarorum, Cosacorum еt plеbis Russiaе contra rеgnum Poloniaе ab invictissimo Rеgе Joannе Casimiro profligata. Narratio plеnioris historiaе opеri praеmissa. Auctorе Joachimo Pastorio dе Hirtеmbеrg. Dantisci, 1652

49.Rеrum in Magno Ducatu Lithuaniе pеr tеmpus rе- bеllionis russicaе gеstarum commеntarius. Rеgiomonti,1653.

50 Latopisiеc Jеrlicza albo kroniczka z rçkopismu wydal K. WL «Wojcicki. Pеtеrsburg.1853.

51.Kronika miasta Lwowa przеz Dyonizеgo Zubryckiеgo. Lwow, 1844.

52.Rеlation contеnant l’еstât véritablе dеs affairеs dе Polognе, lе journal еt lеs parti cularitеz du siègе еt dе la prisе dе Varsowiе, l’еntréе dе la Rеynе dans la Polognе, lе sеcour dе 50,000 tartarеs pour lе Roy dе Polognе еt l’élеctеur dе Brandеrbourg. 1656.

53. L’originе véritablе du soulèvеmеnt dеs cosaquеs contrе la Polognе par Linagе dе Vauciеnnеs. Paris.1674

54. Ingrеssus Stеphani in Czarnica Czarnеcki Russia palatini.

55 Histoirе dе la guеrrе dеs Cosaquеs contrе la Polognе еtc. par Piеrrе Chеvaliеr, consеillеr du Roy еn sa cour dеs Monnoyеs. Paris. 1663.

56.О бунте города Пинска и об усмирении оного в 1648. Москва, 1847. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

57. Краткое описание о казацком малороссийском народе и военных его делах, собранное из разных историй иностранных; немецкой – Бишинга, французской – Шевалье, латинской – Безольди, и рукописей русских через бунчукового товарища Петра Симоновского. 1765. Москва, 1847. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

58. Сказание о гетманах казацких аж до Богдана Хмельницкого (рукопись).

59. Исторические сочинения о Малороссии и малороссиянах. Г. Ф. Миллера, бывшего историографа российского. Москва, 1846. (В Чт. общ. ист. и др.).

60. О казаках запорожских, как оные издревле начались и откуда свое происхождение имеют и в каком состоянии ныне находятся. Москва, 1847. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

61. Летопись малороссийская писана 1689 (рукопись).

62. Летописное повествование о Малой России и её народе и о казаках вообще, отколе и из какого народа оные происхождение свое имеют и по каким случаям они ныне при своих местах обитают, как-то: черкасские, или малороссийские, и запорожские и от них уже донецкие, а от них яицкие, что ныне уральские, гребенские, сибирские, волгские, терские, некрасовские и прочие казаки, как равно слободские полки, собрано и составлено через труды генерал-майора и кавалера Александра Ригельмана 1785. 1786. Москва. (В Чт. моск. общ. ист. и др.).

63. Краткое историческое описание о Малой России до 1765 года с дополнением о запорожских казаках, и приложениями, касающимися до сего описания, собранное из летописей польского и малороссийского журнала или записок генерала Гордона, Страленберга шведского историка, из жизнеописания о государе Петре Великом архиепископом Феофаном и греком Антонием Калифором, фамильных записок и публичных указов 1789 г. Москва, 1848. (В Чт. моск. общ. ист. и древн.).

64. Повесть о том, что случилось в Украине с той поры, как она Литвою завладела, аж до смерти гетмана Богдана Хмельницкого. Москва, 1847. (В Чт. общ. ист. и древн.).

65. Slawischе Jahrbuchеr,hеrausgеgеbеn v Jordan.1840. (Послание раввина о бедствиях, постигших евреев от казаков).

66. Описание Малой России и Украины, с приложениями. Сочинение Станислава Зарулеского, служившего в российской армии капитаном. Москва, 1847. (В Чт. моск, общ. ист. и древн.).

67. Историческое известие о возникшей в Польше унии. Соч. Н. Бантыша-Каменского, в 1795 г. собранное. Москва, 1805.

68. Onиcaние киевософийского собора и История киевской иеpapxии. Киев, 1825.

69. Dziеjе panowania Jana Kazimiеrza od roku, 1656 do jеgo abdykacyi w roku 1668 przеz ks. Michala Krajеwskiеgo. 2 tomv. Warszawa 1846.

70 Historia panowania króla Wladyslawa IV przеz Kajеt. Kwiatkowskiеgo. Warszawa 1825.

71. Karol Szajnocha. Dwa lata dziеjów naszych 1646–1648, tom piеrwszy 1865.

72 Pamiеtniki о dziеjach, pismiеnniclwiе i prawodawstwiе Slowian. Wydai W. A. Maciеjowski. 2 tomy. Pеtеrsburg.

73. История Малой Poccии, Бантыша-Каменского. 3 т. 1842.

74. Рукопись виленская. (принадлежала Малиновскому; списки актов относящихся к 1648 г. из неё сообщены г. Киркором).

75. Сборник украинских песен, изд. Михаилом Максимовичем. Ч. I. Киев, 1849.

76. Запорожская старина, И. Срезневского, в 2-х част. 6 тетр. Харьков, 1833–1838.

77. Записки о Южной Руси, П. Кулиша.

78. Народные южнорусские песни, издание Амвросия Метлинского. Киев, 1854.

79. Piеsni ludu ruskiеgo w Galicyi, zеbral Zеgota Pauli. 2 tomy. Lwow, 1848.

80. Сборник южнорусских песен, собранных Н. И. Костомаровым (рукоп.)

Примечание. Двумя звездочками означены наиболее важные и достоверные источники, преимущественно акты; одной – такие, которые, хотя очень важны, но требуют строгой и осторожной критики; те же, которые оставлены без всякого знака, вообще мало достоверны, и только тогда могут быть принимаемы, когда сходны с другими, более достоверными.

Памятная книжка Якова Михаловского (№ 16) заключает, между прочим, много актов, помещенных и в Памятниках Киевской Комиссии (№ 3). Сочинение Коховского (№ 29) История, изданная Рачинским (№ 30) и Памятники, изданные Войницким (№ 31), сходны между собой, так что кажутся вариантами одного и того же сочинения. Сочинение Твардовского (№ 32) и История о бунтах Хмельницкого (№ 33) сходны между собой относительно выбора событий и порядка изложения, так что последнее в некоторых местах кажется сокращением первого. Лобзынский (№ 27) переписал Кояловича (№ 26), с некоторыми добавлениями, которые, впрочем, большей частью находятся в Памятниках к польской истории, изданных Подгорским (№ 14). Пасторий (№ 8) и Рудавский (№ 23) в описаниии событий 1651 года пользовались дневником, помещенным в Сборнике Грабовского (№ 10). Автор Истории о презельной брани (№ 22) пользовался между прочим Коховским. Ригелеман (№ 62) пользовался Самовидцем (№ 20), Историей о презеленой брани (№ 22), а также Пасторием (№ 48) или Шевалье (№ 55), Симоновский (№ 57) пользовался Шевалье (№ 55), который, в свою очередь копировал Пастория (№ 48), и Величко (№ 21), заимствуя многое из недошедшего до нас Дневника Зорки, и Твардовским (№ 32). Дневник посольства Киселя и Мястковского помещен в Сборнике Немцевича (№ 13) и в первом томе Памятников киевской комиссии (№ 3); а Описание осады Львова в 1655 году по современным дневникам, находится в Хронике Львова (№ 51) и в Дополнениях к памятникам русской истории (№ 12). Трактаты и договоры помещены в большей части означенных здесь сочинений и сборников сходных между собой.

Южнорусский народ. – Литовский период. – Основание казачества. – Его ранняя судьба. – Его распространение. – Уния. – Перерождение русского дворянства. – Морские походы казаков. – Вражда с шляхетством. – Восстание Жмайла. – Кураковский договор. – Восстание Тараса. – Избрание Владислава. – Восстановление православной иерархии. – Восстание Павлюка. – Битва под Кумейками. – Боровицкий договор. – Восстание Остранина и Гуни. – Битва на Старице. – Договор на Масловом Броде. – Унижение казачества. – Угнетение русского народа

Народ, населяющий в настоящее время большую часть Галиции и Буковины, Люблинскую губернию Царства Польского, губернии Российской Империи: Подольскую, Волынскую, Киевскую, часть Гродненской и Минской, Черниговскую, Полтавскую, Харьковскую, Екатеринославскую, землю войска Кубанского, составляющую значительную часть народонаселения в губерниях: Воронежской, Курской, Херсонской, имеющие свои поселения в губерниях: Саратовской; Астраханской, Самарской, Оренбургской и земле Войска Донского, народ, называемый малорусами, украинцами, черкасами, хохлами, русинами и просто русскими, в IX веке, по известиям наших летописцев, является разбитым на мелкие народцы. Жившие в западной Волыни, назывались дулебами, жившие по Бугу назывались бужане, а после велыняне¹ по Днестру – тиверцы, ниже к морю – улечи или угличи, а в Галиции – хорваты. К ним, вероятно, следует причислить и лучан, о которых упоминает Константин Порфирородный: место их жительства было в нынешней Гродненской губернии.

На востоке от дулебов и велынян жили древляне в нынешнем Полесье, поляне около Днепра, суличи на берегах Сулы, северяне в нынешней Черниговской губернии. Древний летописец наш указывает на эту последнюю восточную группу, как на переселившихся с Дуная, но не говорит того же о западной группе, из чего можно заключить, что принадлежащих к последней считали более древними обитателями края, чем образовавших восточную группу.

Часть южно-русского племени (вероятно, восточной группы), по каким-то переворотам, в незапамятные времена, отброшена была далеко на север к озеру Ильменю, и там основала Новгород. Колония эта, основанная посреди народа чудского племени, носила название славян, а потом новгородцев. Между новгородцами и южно-руссами, по Днепру, Двине и Неману и их притокам, жило иное и притом, вероятно, немалочисленное племя – кривичи (их же видовое, местное прозвище – половчане), родоначальники нынешних белорусов. На восток от них, по Соже и Оке и их притокам, было еще одно славянское племя ляхской или лехитской ветви, разделявшееся на два народца, радимичей и вятичей. Далее на восток пространство нынешнего русского материка было заселено народами не славянского происхождения, но славяне проникали туда уже в глубокой древности, подвигаясь с запада на восток и подчиняя себе финские и финско-тюркские племена.

В половине IX века, русские славяне стали соединяться в одну державу под главенством варяжских князей. Киев, город земли полян, сделался столицей этой державы. Славянские племена защищали несколько свою отдельность, но не могли удержать её и признавали власть Киева. Земля полян, иначе русская (в тесном значении этого слова) стала первенствующей между землями других славянских племен, живших на пространстве, занимаемом нынешней Россией, и все они усвоили название русских, русского народа. С течением времени мелкие народцы слились и образовали три ветви русского народа: то были – южнорусская, белорусская и великорусская. Последняя образовалась из смеси переселявшихся и подвигавшихся на восток южнорусов, отрасли последних, рано от них оторвавшейся – новгородцев, белорусов, славян лехитского отдела (родимичей и вятичей) и ославянившихся народов финско-тюркского племени. Держава, основанная варягами, не могла удержаться в образе монархии и скоро приняла федеративный строй, т. е. разбилась на несколько земель с княжествами, соединенных единством правящего княжеского рода и главенством великого князя. Это связующее средство было, однако, слабо для того, чтобы удержать федеративный строй; гораздо сильнее и прочнее была внутренняя связь – единой веры, единого церковного и книжного языка и сознания единства происхождения, выражаемой общим для всех названием русских. Со второй половины XII века Южная Русь начинает уже мало по малу жить отдельно от северной и восточной. Она сама была разделена на несколько княжений, управляемых народными сходками (вечами) и князьями, которые хотя и принадлежали к одному роду, но возводимы и сменяемы были чаще не по праву преемничества, а по прихоти военного сословия. Кроме славянских поселенцев, в Южную Русь внедрились тюркские племена под именем торков, берендеев, печенегов, черных клобуков; впоследствии они до известной степени вошли в состав южнорусской народности и внесли в неё азиатскую стихию.

Монгольское нашествие обезлюдило русскую или киевскую землю и вообще восточная часть южнорусской земли, где еще в XII веке существовало название украина, стала надолго пустой, или по крайней мере, чрезвычайно малолюдной. Народонаселение сгущалось на западе – на Волыне и в Червоной Руси: туда перенесен был и центр политической деятельности. При князьях Романе и сыне его Даниле, видим попытки утвердить и объединить южнорусский народ, но внутренние несогласия, неустройства и вмешательства соседей (поляков и венгров) не допустили до этого. В XIV веке западная часть Южной Руси, т. е. Червовая Русь соединилась с Польшей, а та, которая лежала на восток от неё, вошла в состав новообразовавшегося государства русского, под властью князей литовского рода, отчего и назвалось оно великим княжеством литовским.

Польша долго и постоянно стремилась к тому, чтобы присоединить к себе это государство, и достигала этой цели тем, что на польский престол выбирались русско-литовские князья. Один из них, Казимир Ягеллонович, в 1476 году уничтожил удельное киевское княжество и заменил его воеводством: в Руси вводилось устройство, заимствованное из Польши. Установлены чины воевод, каштелянов, старост, дарованы русскому дворянству права польского дворянства. По польскому образцу, вольные города, местечки, села раздавались старостам в пожизненное владение, что неизбежно убивало древнее вечевое общинное самоуправление. То был первый важный шаг к тому тесному сближению русского дворянства с польскими обычаями и нравами, которое, наконец, привело его к совершенному ополячению и к разделению с остальным народом.

Скоро, вслед за тем, появились казаки, которым, со временем, суждено было стать борцами за русскую народность против Польши, охранителями православной веры, проводниками свободы, независимости и единения русского народа.

Казачество – бесспорно слово татарского происхождения, как и само название казак, означающее по-татарски бродягу, вольного воина, наездника. По основании крымского царства и по занятии ордами черноморских стран, татарские наездники стали беспокоить русских жителей обоих существовавших тогда государств – Московского и Литовского. Они отправлялись на военные подвиги по своей охоте, без приказания и часто без позволения своих старших. Таких называли казаками. От XVI века осталось у нас несколько свидетельств о татарских казаках. Так Василий Иванович, великий князь московский, жаловался турецкому падишаху, что азовские и белогородские татарские казаки беспокоят пределы Московского Государства, помогая Литве, которая тогда вела войну с Москвой.² В 1510 году великий князь литовский Сигизмунд жаловался крымскому хану, что на литовские области нападают перекопские казаки, а в 1516 году крымский хан Махмет-Гирей объяснял тому же литовскому государю, что происшедшее пред тем нападение татар на Украину сделано было своевольными татарами белогородскими казаками.³ Несколько позже, при Сигизмунде Августе, известны были казаки татарские: в грамате 1561 года, писанной черкасскому старосте, этот великий князь литовский сообщает, что перекопский царь писал к нему о двадцати четырех казаках белогородских, которые пожелали вступить в службу литовского государя. Приложенные при этой грамате имена двадцати четырех казаков – все татарские.⁴ Русские, принужденные отражать татарские набеги, невольно должны были усваивать и те способы и приемы войны, какие употребляли их враги, и, таким образом, у русских явилось такое же казачество, какое было у татар. Возникли и русские казаки. Но это название в XVI веке еще не ограничивалось значением военных людей: в Московском Государстве; на дальнем севере (1564 г.) были волостные и деревенские казаки, называвшиеся так в отличие от земских людей и не платившие, как последние, тягла по обжам (поземельная единица), имевшие однако свои дворы, лошадей и скот и занимавшиеся промыслами и торговлей.⁵ Они не были воины: из других, несколько позднейших актов видно, что они занимались возкой соли и пользовались некоторыми исключительными правами по этому занятию. Между тем, в других краях того же Московского Государства, на нижней Волге – казаками (1582 г.) назывались вольные работники на судах – то, что позже на Волге назывались бурлаки. Нанимаясь к какому-нибудь хозяину судна, они звались его казаками. В том же приволжском крае, в те же времена, казаками назывались и военные люди, не только бродячие, гулящие, вольные, но и начинавшиеся составлять под этим именем особое служивое военное сословие, зауряд со стрельцами.⁶ Отличие тех и других казаков явно высказывается в актах того времени; так напр. запрещается из казаков, находившихся на купеческих судах, брать в казаки (а казаков бы с судов у них в стрельцах и казаки не имели).⁷ Таким образом, слово «казак» в XVI веке имело очень широкое значение и вообще выражало в обширном смысле то, что иначе называлось – гулящий человек, т. е. не связанный тяглом. Это значение подходит к тому, какое и теперь во многих местах Великой России дают слову «казак», выражая им вольного, чаще бездомовного работника.

В Руси, принадлежавшей в XVI веке к литовскому государству, название «казак» означало воина, но этот воин, однако, занимался промыслами и торговлей; так в грамате, данной под 1499 годом киевским мещанам, говорится о казаках, которые плавали вниз по Днепру за рыбой и привозили ее в Киев на продажу.⁸ При Сигизмунде I и Сигизмунде Августе было два рода казаков: одних набирали старосты из королевских местечек и волостей; другие собирались в вольные шайки и выбирали сами себе предводителей. Первые назывались по имени своего старосты и предводителя, так как в Московском Государстве работавшие на судах казаки назывались именем хозяина судна, на котором они служили. Так под 1503 г. мы встречаем черкасских Княж-Дмитровых казаков.⁹ С учащением и усилением татарских набегов развивалось и усиливалось русское казачество. 1516-й год обозначается историками как период уже значительной деятельности казаков. Важнейшими предводителями и устроителями казачества были хмельницкий староста Предслав Ляндскоронский, черкасский и каневский староста Евстафий Дашкович, которому приписывали первому устройство казаков в смысле военного сословия, и князь Дмитрий Вишневецкий, знаменитый, впоследствии, своими покушениями на Крым и Молдавию и своей трагической кончиной в Царьграде. Ядром казачества сделались Черкасы и Канев с их волостями, находившимися долгое время под старостинской властью Евстафия Дашковича, которому польские историки дают титул «знаменитого казака». Обязанностью казаков было воевать с татарами, но они не были единственными воинами в крае. Необходимость военной силы в Украине побуждала правительство держать вообще жителей городов на военной ноге. Так в уставной грамате киевским мещанам, вменялось в обязанность на лошадях и с вооружением ходить в погоню за татарами.¹⁰ Не будучи, таким образом, воинами, подобно казакам, мещане, несли сверх того повинности, соответственные мещанскому званию; казаки же, как люди исключительно военного сословия, освобождались от всяких других повинностей, кроме военной. Что для казаков составляло привилегию, то для мещан было отягощением. Сверх того города, кроме тягостей, положенных законом на мещанское сословие, терпели еще от произвола старост и воевод, и оттого мещане, особенно молодые и бедные, которых выгоды и симпатии мало привязывали к мещанству, убегали самовольно в казаки; за ними и холопы из селений стали также порываться в казачество и самовольно покидать свои тяглые обязанности. Из них-то образовалось другого рода казачество – вольное, не подчиненное существовавшему по закону управлению. Ядром такого вольного казачества сделалась запорожская Сича.

Когда собственно возникла эта славная впоследствии община – нет точных указаний. В 1527 году, вероятно, не существовало за порогами постоянного казацкого населения: крымский хан Саип-Гирей жалуется на казаков, черкасских и каневских, которые становились под улусами татарскими на Днепре и нападали на татар.¹¹ По этому поводу он грозил напасть на Черкасы и Канев, но не говорил ни о каком казацком гнезде ниже по Днепру, а о нём он должен был, прежде всего, упомянуть, если бы оно в то время существовало. В 1533 году Евстафий Дашкович на пиотрковском сейме представлял о необходимости держать постоянную казацкую сторожу в две тысячи человек на днепровских островах, и, кроме того, несколько сот конных для доставки им продовольствия. Историк Бельский говорит, что на сейме по этому поводу, ничего не было сделано.¹² Такими образом, и в этом году, по-видимому, еще не было Сичи. В шестом десятилетии XVI века, князь Дмитрий Вишневецкий построил город (укрепление) на острове Хортице и поместил там казаков.¹³ Появление казацкой селидьбы на днепровских островах поблизости к татарским пределам не по вкусу прошлось татарам; сам хан ходил добывать этот городок и выгонять из своего соседства казаков. Скоро после того, казаки, по известию Бельского, имели уже за порогами постоянное укрепление на острове Томаковке. То была славная, впоследствии, Запорожская Сича. В актах, сколько нам известно о её существовании, первый раз являются указания в грамате Сигизмунда Августа под 1568 годом, где говорится уже, что казаки на Низу, на Днепре не только ходят, как прежде бывало, но перемешкивают, то есть обитают.¹⁴

Вероятно, образование Сичи совершалось не вдруг, а постепенно и возникло из рыболовов и звероловов, которые, как показывают акты конца XV и начала XVI веков, издавна имели обычаи отправляться весной к порогам и за пороги, ловили там рыбу и зверей, а осенью возвращались в Украину и в украинских городах продавали свежую и просоленную рыбу и звериные шкуры. Условия пустынного края, куда отправлялись эти промышленники, были таковы, что они невольно должны были сделаться воинами. Занимаясь ловлей и солением рыбы, они каждую минуту могли ожидать нападения татар, и потому каждую минуту должны были быть готовыми отражать их. Такое положение делало их бодрыми, храбрыми и быстрыми. Переплывать днепровские пороги было дело трудное и опасное и приучало их делаться отважными мореходцами. Из промышленного товарищества неизбежно должно было образоваться рыцарское. Стали ходить за пороги на острова и в поле не только за рыбой и зверями, но и за военной добычей, нападали на татарские улусы, захватывали скот, лошадей, брали у побежденных конскую сбрую и вооружение. Была еще иная приманка для удальцов – ходить на Низ. Из Турции через Очаков шел торговый путь в Московское Государство: этим путем проходили купеческие караваны с товарами. Казаки нападали на них и расхищали везомое богатство. Возвращаясь с ним домой, они давали и другим повод покушаться на такой промысел. Украинскому поселению пришлись по вкусу такие походы. Число отправлявшихся весной на Низ с каждым годом увеличивалось. Те, которым нравилось одинокая бурлацкая жизнь, оставались в построенном укреплении зимовать. То была, так называемая, сирома, то есть серая голь, которой нечего было жалеть на родине и для которой жизнь была копейка во всякое время. Другие возвращались на Украину, но уже не хотели быть тем, чем судьба определила им быть до того времени, то есть нести мещанские и сельские повинности; они оставались и сами себя называли казаками: по тогдашним понятиям, кто был воин и подвергал себя беспрестанно опасностям войны, тот уже тем самым ставил себя выше других и не хотел нести повинностей, которые должны были падать исключительно на мирное народонаселение, как бы в вознаграждение за охранение своего жительства от опасностей. Недовольство, существовавшее между мещанами в те времена, не подлежит сомнению и доказывается жалобами мещан на воевод и старост. Так, в 1523 году, киевские мещане жаловались на своего воеводу Андрея Немировича, что он им сказывает разные несправедливости, заставляет ходить с собой в поход пешими, отнимает у них лошадей и вооружение и раздает своим служебникам, заставляет мещан стеречь пленных татар и наказывает их в случае, когда пленный убежит, хотя бы мещанин не имел умысла выпустить его, тогда как по закону, в подобных случаях, не следовало мещанину чинить наказания; воевода, сверх того, присваивает себе мещанские дворища и угодия, посылает мещан на черные работы, которые не следовало возлагать на мещан. На такую жалобу не последовало от великого князя ничего, кроме нравоучения воеводе, чтобы он вперед так не делал и не присваивал себе суд над мещанами, которых судить должны были войт, бурмистр и радцы.¹⁵ В Черкасах, по смерти Евстафия Дашковича, появились одни за другими новые старосты: против одного из них, Тышкевича, взбунтовались мещане; по следствию оказалось подозрение в поджигательстве к бунту на некоего Пенко, который, однако, оправдался.¹⁶

Потом Пенко стал старостой и черкасские мещане жаловались, что этот новый староста заставляет их на себя работать, возить дрова и сено, не позволяет возить в Киев на продажу мед, не дает ловить рыбу и бобров, отнимает издавна принадлежавший мещанам днепровский порог Звонец, собирает с них двойные коляды на праздник Рождества Христова и отягощает их поставкой подвод. Мещанские повинности под его управлением были до того тяжелы, что иные мещане поступали к нему в служебники, чтобы освободиться от мещанских повинностей, которые, через уменьшения числа тяглых, не облегчались для остальных, оставшихся в мещанстве. По этой жалобе, киевский воевода Немирович, тот самый, на которого жаловались киевские мещане, производил, с двумя королевскими дворянами, дознание и нашел старосту невиновным. Уже этих примеров достаточно, чтобы видеть, как тогдашнее положение городов способствовало тому, чтобы мещане выходили из своего звания и поступали в казачество. За мещанами сельские люди стали делать то же. Запорожье наполнялось беглецами. Побывавши на Низу и возвратившись в Украину, эти беглецы умножали собой число людей, называвших себя вольными казаками, не хотевшими подчиняться прежним своим властям.

Простота жизни, готовность на всякую опасность, благочестие, целомудрие, совершенное братство между собой, и строгое повиновение воле начальства – то были нравственные требования запорожской братчины, приближавшие её, за исключением военного занятия, к монастырской. Запорожцы собирались на раду – сходку, подобную старинным вечам. На раде выбирались начальники. Главным был атаман, носивший название кошевого, и вся запорожская община, в правительственном смысле, назывались кошем – слово татарского происхождения. Кош разделялся на курени; над каждым куренем был выборный куренной атаман, подчиненный кошевому. Кошевой имел безусловную власть над кошем, но по окончании года отдавал отчет в управление, и в случае злоупотреблений, подвергался смертной казни. С этой целью, чтобы он не зазнавался, существовал обряд – новоизбранному кошевому мазали лицо грязью. Пища у них – говорит украинский летописец¹⁷ – была ржаное квашеное тесто, называемое соломаха, редко сваренное, а более праздничное кушанье – рыбная похлебка, называемая щербой. Они жили в куренях, человек по сто пятидесяти в одном; ссора между собой строго запрещалась; суровые и даже бесчеловечные на войне, запорожцы казнили смертью своих товарищей, делавших насилия и разбои в мирных христианских поселениях; воровство наказывалось повешением: «за едино путо вешают на древе». В товарищество поступали и холостые и женатые, но ввести женщину в Сичу запрещалось под смертной казнью. За блудодеяние жестоко наказывали палочными ударами. Запорожец, вступая в Сичу, обещал воевать за христианскую веру и биться против её врагов. Он должен был ходить в церковь, хранить посты и обряды по уставу восточной церкви.

Так жили по описанию, переданному малорусскими летописями, первые запорожцы, остававшиеся на более или менее продолжительное время в Сиче. Большая часть удальцов, которым суждено было не погибнуть и не попасть на войне в плен, возвращалась домой, обогащаясь добычей, несколько раз повторяла свои походы на Низ, или же из них образовывались казацкие шайки, которые выбирали предводителей, величаемых гетманами, или они, отведавши казацкого жития, поступали под предводительство какого-нибудь пана, который, в таком случае, называясь их гетманом, обращается с ними, как с вольными людьми. Такие вольные казаки служили у князей Вишневецких и Ружинских. Единого начальника над всеми украинскими казаками еще не было. Крайнее равенство прав господствовало в их быте. Шляхтич ли, князь ли, мещанин или сельский холоп шел в казаки – он был равен своим товарищам. Сперва вольное казачество наполнялось мещанами, а потом большинство в нем состояло из сельских холопов, не хотевших повиноваться своим панам. Век Сигизмунда Августа был эпохой значительного ополячения русского дворянства. Оно принимало польский образ жизни, усваивало польские нравы и польскую речь, начинавшую мало по малу заменять русскую. С тем вместе паны русские стали жить роскошнее: нужды их усложнились и требовали усиления доходов и через то положение холопов стало тягостнее, а между тем им было большое искушение – возможность убегать от панов, и они убегали в казачество. Не только из Южной Руси, но и из Литвы и Польши приходили искатели свободы. Местожительства казаков не ограничивалось Черкасами и Каневым, как было вначале, но по всему пространству нынешних губерний: Киевской, Полтавской и южной части Подольской проживали казаки, люди вольные, не хотевшие подчиняться властям, и связанные с центром казацкой вольности – запорожской Сичею. Одна из украинских летописей говорит, что царь турецкий сделал запрос: сколько в Украине казаков? Ему отвечали: «У нас где крак (куст), там и казак, а где байрак (буерак), там сто казаков». Казацкие походы не ограничивались уже стычками с татарами в степях и разбиванием купцов: на своих чайках, (так назывались их челны) обшитые тростником и умещавшие до шестидесяти человек, казаки пускались в открытое море, проникали в Румелию, Анатолию, нападали на мусульманские города, избавляли из галер и темниц христианских пленников, появлялись даже под стенами столицы падишаха. Возвращаясь домой с добычей, некоторые из бедняков становились богачами и своим примером увлекали других на казацкие подвиги.

Польское правительство не покровительствовало умножению казачества: оно не могло не видеть в нём подрыва существующего порядка, так как казачество наполнялось людьми, убегавшими от повинностей; притом оно боялось, что казацкие набеги на Крым и Турцию будут вызывать неприязненные действия против Польши со стороны мусульманских соседей, с которыми оно не хотело вести войн. Польским и литовским государям казалось лучше платить крымским ханам дань, которую они называли, из благоприличия, жалованием. Татары нужны были для них в нескончаемой борьбе Литвы с Москвой, чтобы, при случае, можно было напускать на земли последней союзные орды. Правительство, однако, не желало совершенного уничтожения казаков, но хотело, чтобы их было немного, в качестве пограничной стражи, для обережения польских пределов от татарских своевольных казаков. Как ни враждебно становилось казачество к шляхетству, наполняясь преимущественно из панских холопов, но пока еще сами паны и шляхта покровительствовали его развитию. В 1540 году Сигизмунд Август послал такой выговор «справце» киевского воеводства, князю Коширскому: «многократно прежде писали мы тебе обнадёживая тебя нашей милостью и угрожая наказанием и приказывали, чтобы ты бдительно наблюдал и не допускал тамошних казаков нападать на татарские улусы; вы же никогда не поступили сообразно нашему господарскому приказанию и не только не удерживали казаков, но ради своей выгоды сами давали им дозволение и через такую неосмотрительность вашу наше государство не могло пребывать в покое и терпело большой вред от татарского поганства». Исчисляя затем совершенные перед тем своевольства казаков над татарами, грамата эта говорит: «посылаем дворянина нашего Стрета Солтовича; мы велели ему всех киевских казаков переписать в реестр и доставить нам этот реестр. Приказываем тебе, чтобы ты велел всем казакам непременно записаться в реестр и после того никоим образом не выступать из наших приказаний, а затем кто осмелится вперед нападать на татарские улусы, тех хватать и казнить, либо к нам присылать. Если же перекопский царь за вред, нанесенный его подданным, нападет на наше государство или пошлет на него своих людей, тогда никакая твоя отговорка принята не будет, и мы, без всякого милосердия, взыщем на твоих маетностях и на тебе самом вред, нанесенный нашим господарским и земским имуществам».¹⁸

В 1557 году Сигизмунд Август похвалил Димитрия Вишневецкого за его храбрые подвиги против татар, но не согласился исполнить того, что он предлагал – содержать гарнизон в устроенном им замке на днепровском острове. Сигизмунд Август, напротив, возлагал на него обязанность – бдительно смотреть, чтобы казаки отнюдь не делали нападения на области турецкого императора, с которым как и с крымским царем, заключен был вечный мир.¹⁹ В 1568 году, когда уже образовалась запорожская Сича, Сигизмунд Август в универсале к казакам писал: «Мы осведомились, что вы, самовольно выехавши из наших украинных замков и городов, проживаете на Низу, по Днепру по полям и по иным входам, и причиняете вред и грабительство подданным турецкого царя, также чабанам и татарам перекопского царя, а тем самым приводите границы наших государств в опасность от неприятеля. Приказываем вам возвратиться в наши замки и города, с поля, с Низу, и со всех входов, не отправляться туда своевольно и не беспокоить татарских улусов; если же кто не станет повиноваться настоящему нашему приказанию, тем украинские наши старосты будут чинить жестокое наказание».²⁰

Распоряжения эти не имели силы. Сича не уничтожалась, напротив укреплялась, казацкие набеги не только не прекращались, но увеличивались. Попытка привести казаков в известность посредством реестрования и тем заградить путь приливу тяглых людей в казачество не удалась; но старосты, видя умаление своей власти и доходов, стали утеснять и отягощать казаков, живших у них в староствах, так что последние жаловались правительству. В последний год своего царствования (1572 г.), Сигизмунд Август поручил коронному гетману Язловецкому произвести в казачестве перебор, и ограничив казаков известным числом, взять их из под власти старост под свою власть, назначив им одовое жалование. Тогда, сколько известно, был поставлен первый раз старший над всеми казаками с правом суда над ними под главным начальством коронного гетмана. Этим старшим был некто Ян Бадовский, шляхетского происхождения. С этих пор являются над казаками старшие, признаваемые правительством.²¹

Между тем совершилось великое событие. Сигизмунд Август, всю жизнь потакавший полякам, устроил, с величайшим, однако, усилием, соединение великого княжества Литовского с Польским королевством. Вся земля южнорусская, именно Украина₍ (то есть нынешние губернии Киевская и Полтавская), Волынь и Подолия на всеобщем сейме были отделены от Литвы и присоединились непосредственно к Польше. Русские, как сказано было в акте, соединились с поляками, как равные с равными и свободные со свободными. Русские дворяне упорно противились этому соединению, однако согласились, успокоенные клятвенными утверждениями вечной неприкосновенности своей веры, языка, законов, – словом, совершенной целости своей национальности.²² Но того, что писалось на бумаге, нельзя было сохранить на деле. Русское дворянство слишком сроднилось с польской жизнью, достаточно прониклось духом польской образованности, стояло уже на пути ополячения и полной измены той народности, которую еще официально признавало за собой. Это вело к тому, что русское дворянство должно было сделаться чужим для народа, который, оставаясь по-прежнему русским, находился у него под властью и произволом, тем более не ограниченным и тягостным, тем более русские дворяне походили на поляков. Казаки, происходя преимущественно из простого народа и, оставаясь русскими, были его деятельной силой, а потому должны были неизбежно стать во враждебные отношения к дворянству.

Преемник Сигизмунда Августа, Стефан Баторий, действовал с намерением слить Южную Русь с Польшей в один состав. Король хотел ослабить и, мало по малу, довести до уничтожения казаков, потому что они были оплотом русской народности и главным препятствием к слиянию Руси с Польшей. Украина только на бумаге принадлежала Польскому королевству; дворяне служили в казацком войске, не спрашиваясь ни у кого, а казаки, которых было много во всяком городе и местечке, выбирали гетманов, воевали, мирились, делали свои распоряжения, не относясь к правительству.²³ Стефан начал свое дело стеснения казаков мерами, по-видимому, благоприятными для казачества. Он послал, как бы в знак милости и благосклонности, казацкому гетману Федору Богданку бунчук, булаву, печать с изображением воина, знамя с королевским гербом и подтверждение в достоинстве как гетмана, так и старшин.²⁴ Он учредил в казацком сословии особое сословие под названием реестровых, на образец пограничной венгерской стражи, называемой гайдуками. Учрежденная нарочно комиссия обязана была в определённое время набирать из жителей коронных имений Южной Руси реестровых казаков и вести им список.²⁵ Их должно было быть только шесть тысяч и они составляли шесть полков: черкасский, каневский, белоцерковский, корсунский, чигиринский и переяславский. Каждый полк, под начальством полковника и его помощника асаула, делился на десять сотен, каждая сотня состояла под начальством сотника и его помощника сотенного асаула. Гетману, главному начальнику над всеми казаками, давался для резиденции город Трехтемиров с замком и монастырём. При гетмане были чины генеральные: асаул, судья и писарь. Всем казакам положено жалование по червонцу в год и по тулупу каждому. Осыпая, таким образом, милостями казаков, король показывал им, что считает их своими подданными и имеет право верховного начальства над ними. Учреждением в казацком сословии реестровых король сделал разъединение между казаками; он имел в виду, чтобы со временем только эти шесть тысяч, записанные в реестр, остались казаками, а прочие, мало по малу, вошли в сословие посполитых: они, все, наравне с другими, подпали бы под власть дворян; наконец и шесть тысяч реестровых, получая жалование, как солдаты, подвергаясь распоряжениям главнокомандующего польскими войсками, должны были сделаться только одним из отделов польской армии. Федор Богданко поблагодарил за подарки, а о подчиненности не думали, и тотчас же, без позволения короля, пошел воевать с турками. Преемники его, Ган Подкова, овладели Молдавией. Оттоманская Порта просила к усмирению его содействия Польши; Стефан приказал хитрыми образом схватить его и казнить. Казаки выбрали гетманом друга Подковы, Шаха, и начали мстить за Подкову.²⁶ Тогда то было положено начало столетней вражды южноруссов с поляками, к которой принадлежит эпоха Хмельницкого и смутное время по смерти его.

Шах первый показал мысль посредством казаков освободить Южную Русь от соединения с Польшей. Он выгонял шляхтичей, поселявшихся в Подолии со времени присоединения её к Польше, по акту 1569 года;²⁷ король хотел решительно истребить казачество, но не успел, и сказал, не задолго до кончины: из этих льотриков (бродяг) казаков образуется когда-то самостоятельное государство.²⁸

По смерти Стефана, при Сигизмунде III, сейм начал издавать постановления, стеснявшие казачество. Конституцией 1590 г. положено, чтобы казаки находились под властью коронного гетмана, который им будет назначать старших. Ни полковники, ни сотники не имели права принимать в казацкое сословие новых лиц без своего старшего, а старшой без воли коронного гетмана, и у последнего должен был находиться список всех казаков. Чтобы заградить переход в казачество мещанам и холопам, вменили в обязанность в коронных имениях старостам, а в земских – владельцам-собственникам (дедичам) учредить урядников, обязанных смотреть, чтобы никто не оставлял своего места жительства и не ходил на Низ, в Сичу и поле. Строжайше запрещено было продавать простонародию порох, селитру, оружие и всякую военную добычу. Виновные в несоблюдении этих правил подвергались смертной казни. Тому же подвергались непослушные и нерадивые урядники, а те владельцы, у которых в имениях оказалось бы своеволие, подвергались судебному преследованию, если потакали беспорядкам. Все казацкие начальники должны быть назначены коронным гетманом и непременно из шляхты. Учреждали двух чиновников под названием дозорцев, также из шляхетского звания: их обязанность была наблюдать, не оказывается ли где своеволие, не составляется ли казацкая шайка, не порываются ли холопы выходить из повиновения дворянству, и обо всём доносить гетману. Это ещё более раздражило казаков и было причиной новых восстаний; поляки же ни мало не достигли цели. Казаки были так сильны, что определения сейма не имели на них влияния; притом же польские дворяне, сами того не зная, способствовали увеличению и усилению казацкого сословия. Занимая в Украине, особенно на левой стороне Днепра, привольные, но малонаселённые земли, они приглашали к себе переселенцев, обещая им выгоды; это называлось: «зазывать на слободы». Русские бежали к ним из Волыни и Червоной Руси, где не было казаков и народ находился в большой подчиненности у владельцев. Эти новосельцы часто приходили в свободу и тотчас же убегали к казакам, а другие, если и занимались земледелием в имении пана, то всегда могли избавиться побегом от обязанностей подданства, а в случае восстания казаков против власти, готовы были увеличивать собой число казацкого войска.²⁹ Итак, казаки были уже раздражены против Польши, а между тем усиливались; мысль об отторжении Руси возникала. Вдруг появилась церковная уния, или соединение греческой церкви с римской.

Римские первосвященники издавна простирали виды на русскую церковь. Попытки их в продолжение веков оставались безуспешны. Но в конце XVI века обстоятельства были для них благоприятнее, чем когда-либо. В распоряжении их был орден иезуитов, введённый в Польшу при Сигизмунде Августе, и в короткое время овладевший и правительством и умами дворянства, и воспитанием юношества. Сигизмунд ΙΙΙ-й был горячий католик и готов был на всё в угодность папе. Притом же стремления польской политики благоприятствовало видам римского двора: совершенное слияние Руси с Польшей казалось не удобоисполнимым, пока не успеют поколебать веру русского народа. Возникла уния и возникла с искусством. Не касаясь, по-видимому, прав Руси, освящённых торжественно коренным законом соединения русских с поляками, не показывая явного намерения подчинить русских римско-католической церкви, ограничивались единственно тем, что русские должны были признать спасительность римско-католического исповедания, со всем учением западной церкви, наравне с греческим, и почитать обряды западные такими же святыми, как и восточные; а римская церковь признавала святость всего, составляющего достояние восточного православия. Такова была видимая сущность унии. Способ её введения был также прикрыт личиной справедливости: католики отнюдь не навязывали русским унии. Нашлись лица из духовного звания, которых можно было употребить орудиями и придать делу такой вид, будто церковь православная, в лице духовных представителей, добровольно предлагает братское соединение с западной церковью для блага всего христианства. Некоторые епископы увлечены были обманом; их убедили подписаться на бланках, на которых потом написали совсем не то, что им обещали, а будто они все желают признать первенство римского апостольского престола.³⁰ Этот-то акт был утверждён папой, а потом поляки считали себя вправе употреблять всякие явные меры к уничтожению русской веры в русской земле, думая, что коренной закон соединения русских с поляками, как равных с равными и вольных с вольными, отнюдь не нарушен. Унию выдумали только для простого народа: дворян предполагалось обратить прямо в католичество.

Дворянство южно-русское, при появлении унии, зашумело, составились братства, конфедерации, с целью защищать отеческую веру;³¹ но лет через тридцать с небольшим после того, французский инженер Боплан, служивший в Польше, говорил: «Дворянство русское походит на польское и стыдится исповедовать иную веру, кроме римско-католической, которая с каждым днём приобретает себе новых приверженцев, не смотря на то, что все вельможи и князья ведут свой род от русских».³²

Многие русские дворяне, происходя от св. Владимира, или Гедимина, пользовались перед польским дворянством знатностью рода, обладали богатствами и, участвуя на сеймах, могли быть двигателями государственного управления. Они полюбили эту роль, променяли тесное поприще на обширное и свыклись с мыслью, что отечество их целая Речь Посполитая, а не присоединённая к ней Южная Русь. Приняв, по необходимости, польский язык, употребляемый при дворе и на сейме, они скоро переменили и веру, потому что эта перемена освобождала их от невыгодного взгляда на них римско-католического духовенства, столь сильного в то время в католической Польше, и открывала им дорогу к приобретению староств; при том ободряли ласки короля и двора, и всеобщие похвалы шляхтского сословия. Другие потеряли веру и народность через браки с польками; а если сами заимствовали от супруг единственно язык, то всегда почти предоставляли детям следовать внушениям матерей в отношении веры. Таким образом, перерождались целые фамилии.

Ещё более действовало на перерождение русского дворянства воспитание. Дети русских дворян учились в Кракове, во Львове, в Ярославле и прочих городах внутренних стран Речи Посполитой, иные за границей, в Австрии, во Франции, в Испании, Италии; иезуиты везде овладевали тогда воспитанием. Как только прибудет в училище молодой русин, на него устремляется всё внимание; ему внушают отвращение к вере отцов его; описывают её ересью; представляют догматы римско-католической церкви истинными, а обряды её стараются выставить в привлекательном виде. Молодое чувство покоряется внушениям наставников: русский принимает римско-католическое исповедание, возвращается на родину – и всё в ней кажется ему варварским; он затыкает уши, слыша речь южно- русскую; на подданного своего он смотрит не только как на презренного раба, но как на существо, отверженное Богом, лишенное облегчения своей горькой участи и за пределами гроба.

Наконец, многие дворяне, живя на родине, увлечены были убеждениями иезуитов, которые рассыпались тогда по всей Южной Руси и разными путями выгоняли и унижали православных духовных, которых поляки с намерением лишали средств к образованию, дабы они не были в состоянии спорить с римско-католическими духовными и опровергать их. Более двадцати лет после введения унии, большая часть православных епископских кафедр оставалась не занятой; посвящение священников сопряжено было с затруднениями. Дворяне видели вокруг себя католиков и унитов, которые притом были образованнее православных. Притом польские дворяне, с каждым годом, более и более расселялось в Руси. Сила привычки велика: русские дворяне незаметно стали расположены быть отступниками.

Польское право предоставляло владельцам безусловную власть над подданными; не только не было никаких правил, которые бы определяли отношения подчинённости крестьянина, но помещик мог, по произволу, казнить его смертью, не давая никому отчета.³³ Даже всякий шляхтич, убивший простолюдина, вовсе ему не принадлежащего, чаще всего оставался без наказания, потому что для обвинения его требовались такие условия, какие редко могли встретиться. «Нет государства – говорил в своих проповедях иезуит Скарга³⁴ – где бы подданные и земледельцы были так угнетены, как у нас под беспредельной властью шляхты. Разгневанный земянин (владелец) или королевский староста не только отнимет у бедного холопа все, что у него есть, но и самого убьет, когда захочет и как захочет, и за то ни от кого слова дурного не потерпит». Со времени унии, как мы заметили, пан готов был поступать безжалостнее с крестьянином, чуждым ему и по языку, и по вере. Надобно прибавить,³⁵ что в то же время между дворянством Речи Посполитой распространилась чрезмерная роскошь и мотовство, требовавшие огромных издержек. По сказанию Боплана, обыкновенный обед в знатном польском доме превышал званые столы во Франции. Серебряная и вызолоченная посуда, множество кушаньев, иноземные вина, в то время дорогие, музыка при столе и толпы служителей составляли условия тогдашнего обеда. Такая же расточительность господствовала в одежде. Бережливость считалась постыдной; в тот век принимали за хороший тон в доме, когда лакеи вытирали сальные тарелки рукавами господских кунтушей, вышитых золотом по драгоценному бархату³⁶. «В прежние времена – говорит современный обличитель Старовольский³⁷ – короли хаживали в бараньих тулупах, а теперь кучер покрывает себе тулуп красной материей, хочет отличиться от простого народа, чтобы не заметили на нём овчины. Прежде, бывало, шляхтич ездил простым возом, редко когда в колебке на цепях, а теперь катит шестернёю в коче, обитой шелковой тканью с серебряными украшениями. Прежде, бывало, пили доброе домашнее пиво, а теперь не то что погреба – и конюшни пропахли венгерским. Прежде, бывало, четырехлетняя венгерская бочка в сто гарнцев стоила десять злотых, а теперь за бочку в шестьдесят гарнцев платят по 150, по 200, по 400 злотых и дороже того. Все деньги идут на заморские вина, на сахарные сласти, на пирожные и пастеты, а на выкуп пленных и на охранение отечества у нас денег нет. От сенатора до ремесленника, все пропивают свое состояние, потом входят в неоплатные долги. Никто не хочет жить трудом, всяк норовит захватить чужое; легко достается оно, легко и спускается; всяк только о том думает, чтобы поразмашистее покутить (еpulari splеndidе); заработки убогих людей, содранные с их слезами, иногда со шкурой, истребляют они как гарнии или саранча: одна особа съедает в один день столько, сколько множество бедняков заработают в долгое время, всё идет в дырявый мешок – брюхо. Смеются над поляками, что у них пух верно имеет такое свойство, что на нём могут спать спокойно (не мучась совестью). Паны содержали при дворах своих толпы шляхтичей, которые существовали за счёт господ и вовсе ничего не делали. Точно так же и знатная панья окружила себя толпой шляхтянок. Таких дармоедов в ином доме было по несколько тысяч. Всё это падало на крестьянский класс. «Крестьяне в Польше, – говорит современник,³⁸ мучаются как в чистилище, в то время, когда господа их блаженствуют как в раю». Кроме обыкновенной панщины, зависевшей от произвола пана, «холоп» был обременён различными работами. Помещик брал у него в дворовую службу детей, не облегчая повинностей семейства; сверх того, крестьянин был обложен поборами: три раза в год, перед пасхой, пятидесятницей и рождеством, он должен был давать так называемый осып,³⁹ то есть несколько четвериков хлебного зерна, несколько пар каплунов, кур, гусей; со всего имущества: с быков, лошадей, свиней, овец, мёда и плодов, должен был отдавать десятую часть,⁴⁰ и, кроме того, каждый улей в его пчельнике был подвергнут пошлине под именем очковаго, каждый вол – пошлине под названием рогатого; за право ловить рыбу, платил он ставщину за право пасти скот – спасное, за право собирать жолуди – жолудное, за лов рыбы и зверей – десятину, за измол муки – сухомельщину⁴¹ и т. п. Крестьянам не дозволялось не только приготовлять у себя в домах напитки, но даже покупать в ином месте, кроме панской корчмы, отданной обыкновенно жиду на аренду, а там продавали холопам такое пиво, мед и горилку, что и скот пить не станет; «а если, – говорит Старовольский,⁴² – холоп не захочет отравляться этой бурдой, то пан велит нести её к нему во двор, а там, хоть в навоз выливай, а заплати за неё». Случится у пана какая-нибудь радость – подданным его печаль: надобно давать поздравительное (witanе); если пан владеет местечком, торговцы должны были в таком случае нести ему материи, мясники – мясо, корчмари – напитки; по деревням холопы должны были давать «стацию» его гайдукам и казакам. едет ли пан на сеймик или на богомолье в Ченстохово, или на свадьбу к соседу – на его подданных налагалась всегда какая-нибудь новая тягость. Куда ни проедет пан со своим своевольным оршаком (свитой), там истинное наказание для бедного холопа: панские слуги шляхетского происхождения портят на полях хлеб, забирают у хлопа кур, баранов, масло, колбасы, «а пойдет холоп жаловаться пану ,– говорит Старовольский – так его за то по ушам отшлёпают, зачем беспокоит его милость, тем более, что сам пан привык поступать как его слуги». Наберёт у купца товаров, сделает ремесленнику заказ – и тому и другому не платит. Таков был панский обычай. Не умея или ленясь управлять лично имениями, паны отдавали как родовые, так и коронные, им пожалованные в пожизненное владение, местности на аренды, обыкновенно жидам,⁴³ а сами или жили и веселились в своих палацах, или уезжали за границу и там выказывали перед иноземцами блеск польской аристократии. Жиды вымышляли новые поборы, какие только могли прийти в голову корыстолюбивой расчетливости. Если рождалось у крестьянина дитя, он не мог крестить его, не заплатив пану так называемого дудка (dudеk); если крестьянин женил сына или отдавал дочь, прежде должен был заплатить поемщизну.⁴⁴ Жид обыкновенно требовал с хлопа ещё больше того, сколько было назначено: и если крестьянин не мог заплатить, то дитя оставалось не крещенным несколько лет, не редко и умирало без таинства, а молодые люди принуждены были сходиться между собою без венчания.⁴⁵ Кроме того, имущество, жизнь крестьянина, честь и жизнь жены и детей находились в безотчетном распоряжении жида арендатора. Жид, принимая в аренду имение, получал от владельца право судить крестьян, брать с них денежные пени и казнить смертью.⁴⁶ В коронных имениях положение хлопов было ужаснее, нежели в родовых, даром – что там подданные имели право жаловаться на злоупотребления. Старосты и державцы – говорит Старовольский⁴⁷ – не обращают внимания ни на королевские декреты, ни на комиссии, пусть на них жалуются: у них всегда найдутся пособники выше; обвиняемый будет всегда прав, а хлопов бранят, пугают и запугивают до того, что они оставляют дело и молчат. Если же найдется такой смельчак, что не покорится и не оставит иска, так его убыот или утопят, а имущество его отдадут другим, угодникам панским. Убитого обвинят – будто он бунтовщик, хотел бежать в опришки, на границе воровство держал и т. п. Двое старост – продолжает тот же Ставропольский – судились за то, что один из них посылал своих слуг бросить с моста в воду проезжих ограбивши их имущество, а другой брал с купцов на ярмарке незаконные поборы целыми кусками блаватных материй да бочками малвазии. И что же? Их отпустили и оправдали а иск продолжать предоставлено на их слугах, даром, что за одним старостой уже известны были прежде подобные дела. И не мудрено было поступать таким образом старостам, когда, по известию современников, привилегию на староство выхлопотать стоило дороже, чем сколько староство приносило годового дохода. «У нас – говорит тот же Старовольский – в канцеляриях завелись не слыханные прежде поборы – подарки ассесорам и судьям; везде подкупы, войты, лавники, бурмистры, все на подкупе, а о доносчиках, как они подводят невинных людей, и говорить тяжело: поймают богатого, запугают, засадят в тюрьму и тянут над ним следствие, а с него сосут подарки и взятки. Так называемые экзаторы – собиратели податей в городах и коронных имениях, были также грабители». Иногда – говорит Старовольский – за квитанцию возьмут больше, чем поборов соберут. Знаю я одного такого собирателя: ему город подарил за квитанцию сто талеров, – он бросил их со стола и ногами потоптал и не дал квитанции, пока ему не всучили сто чирвонцев. Другой по Руси ездил собирать недоимки из села в село и везде брал себе стации – полти мяса, сыр, масло, даже рогатый скот за ним гнали стадом. Кроме безграничного произвола старосты или жида подстаросты, которые не жалели людей, потому что они составляли достояние владельца только до его смерти, в коронных имениях квартировали войска, отличавшиеся в Польше неистовствами и бесчинствами. Наш жолнер – говорит Старовольский – не знает ни веры, ни отечества: получит от Речи Посполитой жалование и пропьет его в один вечер, а потом достает себе платье, упряж и продовольствие от убогих людей, награбит у них всякой всячины и везет в обоз, а там раскинет палатку и продает награбленное, потом кричит на гетмана, жалуется, требует, чтобы войско отпустили на гиберны (зимовые квартиры), получает жалование по четвертям и не помнит того, что получил не в зачёт за четверть. Жолнеры составляют конфедерации, расписывают самовольно квартиры, собирают на себя королевские доходы и таким образом тот, кто обязан защищать отечество, делается его разорителем. На войну ли идут жолнеры – обдирают бедных людей; с войны возвращаются – то же самое; одна хоругвь придет в село, грабит его, за нею другая, третья, и нет такого села, где бы не перебывало тридцать, сорок хоругвий. Люди плачут, кричат, разбегаются». «Много нам рассказывают о турецком рабстве», говорит в другом месте тот же писатель, «но это касается военнопленных, а не тех, что житильствуют у турок под властью, обрабатывают землю или занимаются торговлей. Последние, заплатив годовую дань, или окончивши положенную на них работу, свободны так, как не свободен у нас ни один шляхтич. У нас в том свобода, что всякому можно делать то, что захочется: от этого и выходит, что беднейший и слабейший делается невольником богатого и сильного, сильный наносит слабому безнаказанно всякие несправедливости, какие ему вздумается. В Турции никакой паша не может того делать последнему мужику, иначе поплатится за то головой; и у москвитян думный господин и первейший боярин, и у татар мурза и высокий улан не смеют так оскорблять простого хлопа, хотя бы и иноверца; никто и не подумает об этом: всяк знает, что его самого могут повесить перед домом обиженного. Только у нас в Польше вольно всё делать и в местечках и в селениях. Азиатские деспоты во всю жизнь не замучат столько людей, сколько их замучат каждый год в свободной Речи Посполитой».

Рядом с утеснением народа шло поругание православной веры. До смерти короля Владислава, со времени введения унии, польское правительство издало десять конституций, обеспечивавших спокойствие последователей греко-русского исповедания⁴⁸ но, во-первых, духовные считали себя вправе не слушаться никаких конституций на том основании, что церковь выше государства, а во-вторых, эти конституции, по самым правам польским, могли относиться только к дворянскому сословию. Дворянин православной веры мог в своем имении или старостве построить церковь, монастырь, покровительствовать духовным, впрочем, с опасностью подвергнуться наезду какого-нибудь соседа, возбужденного католическим духовенством; но там, где владелец – католик и не благоприятствует веротерпимости, там подобные конституции не могли иметь ровно никакой законной силы, ибо и совесть, как честь и жизнь хлопов, зависела от произвола пана. А так как панов католической веры, со дня на день, становилось больше, чем православных, то значит, эти конституции давались в полной уверенности, что они не могут остановить стремления лишить русских своенародности. Владельцы захватывали церковные имения, приписанные к тем храмам или обителям, которые находились на земле их вотчин или староств;⁴⁹ обращали насильно православные церкви в унитские;⁵⁰ не редко толпа шляхтичей, живших у пана, врывалась в монастырь, разгоняла и мучила иноков, принуждая к унии: их заключали в оковы, вырывали им волосы, томили голодом, иногда же топили и вешали. Тогда жиды, смекнув, что в новом порядке вещей можно для себя извлечь новые выгоды, убедили панов отдавать в их распоряжение, вместе с имениями, и церкви гонимого вероисповедания.⁵¹ Жид брал себе ключи от храма и за каждое богослужение взимал с прихожан пошлину,⁵² не забывая при этом показать всякого рода нахальство и пренебрежение к религии, за которую некому было вступиться. Часто люди, изнуренные работой и поборами, не в состоянии были платить, а священники, не получая содержания и при том терпя оскорбления от жидов, разбегались; тогда приход приписывали к унитской церкви; православная церковь, если не нужно было обращать её в унитскую, уничтожалась, а вся святыня переходила в руки жидов. Римско-католические духовные подстрекали отдавать православные церкви на поругание, думая этим скорее склонить народ к унии.

В городах одни католики были выбираемы в должности⁵³ и, в качестве членов городского начальства, потакали римско-католическому духовенству и допускали распоряжения, стеснительные для православия. В Червоной Руси, земле, издавна присоединенной к Польше, православные еще до унии подвергались стеснениям; но со времени унии, во Львове запрещено было православным не только участвовать в муниципальном совете, но даже торговать и записываться в ремесленные цехи.⁵⁴ Не дозволяли хоронить православных с христианскими обрядами; священник не смел идти к больному с дарами; наглость львовских католиков и унитов доходила до того, что толпы врывались в церковь во время богослужения. В Луцке, в 1634 году, ученики иезуитского коллегиума и польские ремесленники, ободряемые ксендзами, бросились на монастырь православного крестовоздвиженского братства, прибили и изувечили палками кирпичами монахов, учителей, учеников, нищих, живших в богадельне, ограбили казну братства, потом, с благословения иезуитов, разбивали домы, били, увечили хозяев и нескольких человек убили до смерти; наконец, оставаясь без преследования за свои поступки, величались своими подвигами, называя их богоугодными делами.⁵⁵ В Киеве насильно обратили большую часть церквей в унитские, и в том числе св. Софии и Выдубицкий монастырь. Михайловский монастырь долго оставался в запустении.⁵⁶ По всей Руси в судах и трибуналах накопилось тогда бесчисленное множество религиозных процессов. Иезуиты настраивали католиков и унитов подавать на православных доносы, обвиняющие их в хулении римско-католической веры. Обвиняемых заключали в оковы, подвергали мучениям пыток, под которыми иные умирали, и всегда почти, если обвиненному удавалось перенести муки и просидеть несколько лет в отвратительной тюрьме, его постигала конфискация имущества и инфамия, то есть лишение гражданской чести.⁵⁷

Если бы не было казаков, поляки, быть может, и достигли бы своей цели. Русское дворянство легко поддавалось польскому влиянию и теряло народность, а за народностью и веру предков. Простой народ, порабощенный дворянством, показывал бы более страдательное противодействие, роптал бы на судьбу, вздыхал бы о вере отцов своих, а в конце концов, под силой всеизглаживающего времени, уступил бы гнёту обстоятельств и забыл бы старину, также точно, как, некогда, после введения христианства, он долго вздыхал о своём язычестве и втайне обращался к своим прежним божествам, а между тем время делало своё и мало по малу народ сроднился с новой верой и стал чужд языческой старине своей. По общечеловеческим законам то же должно было, если не сразу, то в течение немалого времени, совершиться с православием и с русской жизнью. Всё должно было ополячиться и окатоличиться, если бы, на беду польским и римско-католическим затеям, не стояло против них казачество – вооруженное, крепкое, составлявшее цвет и материальную силу русского народа. Наполняясь, в последнее время, как было сказано, из простого народа, оно готово было защищать оружием то, что было дорого простому народу. Хлоп, бежавший в казачество от власти и произвола старосты или дедичного пана, вносил туда сердечную, глубокую ненависть ко всему панскому, шляхетскому, и вместе с тем – ко всему лядскому, потому что ненавистный его пан был или сделался ляхом; за уряд со всем панским стала ему противна и враждебна римско-католическая вера; еще мерзостнее была для него уния, как вера, которую, в довершение своего произвола над хлопом, насильно навязывал пан последнему на совесть. Таким путём сделались казаки единственными борцами за православную веру и русскую народность. Казацкие восстания Лебеды и Наливайка,⁵⁸ при самом введении унии, уже прикрывались религией. После этих восстаний поляки издали грозное постановление против казаков. Все низовцы, за их своевольства, признавались врагами отечества и кварцяное украинское войско, защищая от их своевольства, шляхетские домы и имения, могло истреблять их без суда и следствия. У казаков отнимались все их прежние права, групты (угодия) и данный им от Батория Трехтемиров. Эти постановления и исполнения по ним не только не прекратили казацких своевольств, но ещё более раздражили казаков и побуждали к своевольствам в большем размере. Напрасно поверялось панам и их дозорцам ловить и заковывать бродяг (гультаев), бегавших из королевских и дедичных имений, и возвращать их в места прежнего жительства, где их могли тотчас же казнить жестокой смертью. Пока Запорожье со всеми днепровскими островами и приднепровскими трущобами не было во власти панов – нельзя было задушить казачества. Бежавший от панов народ находил себе первое пристанище на Низу в казачестве. Сами паны, считая себя вообще вправе делать то, что им хочется, и худо понимая, что они делают, продолжали помогать разрастанию казачества и лишали действия правительственные распоряжения о прекращении своевольств в Украине. Хлопы, бежавшие от какого-нибудь пана, иногда побывавши прежде на Низу, а иногда даже не побывавши там в качестве вольных людей, гультаев, приставали к другому пану, особенно такому, который заводил слободы и выставлял на дороге шесты с количеством вбитых в него колков, означавших количество льготных лет, предоставляемых новопоселянам. У такого пана в слободу принимался не только беглый хлоп, но иногда даже разбойник, спасающийся от виселицы. Украинские паны, как вообще польские паны, жили между собой не в согласии. Ссоры, наезды друг на друга были делом обычным. Поэтому сами паны ради своевольства охотно принимали к себе казаков, людей вольных и своевольных, и с их помощью бесчинствовали против своей братии. Такие казаки, однако, при первом неудовольствии готовы были поступать со своим паном так же, как, по наущению его, поступали с его соседом. И шляхтичи, жившие в Украине у панов слугами, так же пропитывались казацким духом, дружились с казаками и, вместе с ними, грабили имения своих панов. Вся Польша жила своеволием, но в Украине, стране пограничной и удаленной от средоточия власти и государственной жизни, это своеволие приняло самые широкие размеры. В других краях Речи Посполитой, по крайней мере, своевольничал дворянин, но не смел своевольничать хлоп, которому вообще не дозволяли иметь человеческой воли; в Украине своевольничал и хлоп и не хотел подчиняться своему легальному бесправию: географическое положение Украины и исторические условия указали ему для этого исход в казачестве. Само правительство не было последовательно в своей строгости к казакам и, в 1601 году, по поводу войны со Швецией, сняло свой драконовский приговор над казачеством, произнесенный но укрощении Наливайка: оно дозволило казакам воевать против шведов, но думало охранить их от своеволия тем, что оставляло их в непосредственной зависимости от коронного гетмана и допускало набор в казачество не иначе, как без ущерба старостам и дедичным панам.⁵⁹

Всего более помогли возрастанию казачества украинские паны Вишневецкие, Рожинские, Сапеги, Зборовские и проч., выводившие толпы своевольных казаков в Московское Государство. Под знамёнами самозванцев, в шайках Лисовского и Сапеги, в войске Сигизмунда под Смоленском и в земских ополчениях Ляпунова и Пожарского служили казаки. Некоторые близорукие паны были сначала довольны, что своевольные люди всякого звания и состояния покидают польские владения и находят себе поприще в чужом государстве. Они скоро обманулись. Казацкая удаль так разрослась, что обширная Московщина не могла вытянуть из Украины всего казачества; в то время, когда одни казаки то терзали Московское Государство, то починяли его, другие дрались с татарами и ходили на море грабить турков. Редкий год проходил, чтобы казаки не отправлялись на море, хотя многие из их походов остались неизвестными. Турки и татары беспрестанно жаловались польскому правительству и требовали унять казаков. Так в 1601 году главный советник крымского хана Ахмет–Калга предъявлял послу Речи Посполитой Пясочинскому, что низовые казаки нападают на Крым. Пясочинский объяснял, что казаки не подданные польского короля, и король не может принимать обязательств за своевольный народ, живущий в пустынях; между ними, правда, есть и поляки, но есть и москвитяне, и волохи, и турки, и татары, и жиды, и люди всякого языка; пусть татары потребляют их, когда захватят в своих пределах. На другой (1602) год тридцать чаек одна каторга явились на Черном море. Казацкий атаман Килей бился на море с турецким агою Гассаном и разбил его, потом ушел благополучно к устью Днепра; потом близь Овидова озера казаки взяли турецкий купеческий корабль, плывший из Кафы; турки успели убежать, а грекам казаки оказали милосердие – никого из них не убили, но только ограбили. На турок это событие произвело такое впечатление, что они хотели-было взять в неволю, ехавшего в Константинополь польского посла. Когда он приехал к своему назначению, на него напустились с упреками и угрозами. Ответ польского посла туркам был такой же, какой был дан татарам: казаки не подданные короля; они вольные люди и также не послушаются поляков, как и турок, и не раз сами поляки должны были остерегаться их. Как? – возразили турки – вы говорите неправду, что они вольные люди: это все подданные польских панов Вишневецких, Збаражских и других. Турки исчисляли даже города и селения, из которых происходили казаки. – Казаки – говорил им польский посол – есть сбор всякого народа, но есть в их рядах и беглецы из польских владений. Что же? У вас, в самом Константинополе, при всей вашей бдительности, случаются беспорядки, а на Белом море Бурат Райза держал разбой и угрожал самому государю. Так и у нас казаки города и волости разоряли, людей мучили... да если бы все казаки были из польского государства, то их можно было бы укротить, а то они собираются отовсюду. Король укрощал войском своим Наливайка-волошанина, Лободу-москвитянина и Косинского – тот был наш полешанин. Да казаки-то и моря не знали, пока ваши же турки Райзы не показали себя и не научили их мореплаванию, а потом с ними заодно вас воюют. Сами виноваты, что таких учителей им дали. Следует бить казаков, когда они появятся у вас, но следует также бить и учителей – особенно тех, которые живут около Белгорода и на нас нападают. Такого рода толки повторялись каждый год.⁶⁰ Таким образом в 1605 и 1607 г. встречаем подобные жалобы турок. Казацкие набеги на мусульманские государства усиливались разом с усилением внутреннего своеволия. Польское правительство должно было укрощать и то и другое. Мещане и хлопы, покидая свое звание и присваивая себе имя казаков, отправлялись в Сичу, оттуда ходили воевать на суше и на море, «заживать», как говорилось тогда «рыцарской славы», а возвращаясь на родину уже ни за что не хотели подчиняться прежней власти, прежнему суду, считали своей собственностью свои грунты, которые прежде даны им были только во владение, а не в собственность, не хотели нести никаких повинностей, как вольные казаки-лыцари, а когда паны хотели их принудить, они составляли так называемые купы (шайки) и расправлялись со шляхетскими дворами. Мещане Брацлавские и Корсунские обратили в это время на себя особое внимание своим своеволием. Эти обстоятельства, вместе с жалобами турецкого падишаха и крымского хана, побудили польский сейм издать в 1607 году строгую конституцию против казаков и вообще украинского удальства. Все казаки или именующие себя казаками, должны были, по силе этой конституции, подчиняться юрисдикции панов – жительствующие в коронных имениях – старост и подстарост, а в имениях наследственных – дедичных панов. И те и другие имели право казнить казаков смертию, особенно если они по-прежнему вздумают бегать на Запорожье и нападать на турецкие и татарские владения. Что эта конституция не имела никакой силы, показывает другая, изданная в 1609 г., в которой говорится: не смотря на прежнюю конституцию, казаки продолжают своевольствование, не признают над собой власти старост и панов, имеют своих гетманов, свое судопроизводство, вмешиваются в управление всей Украиной, собираются в купы, нападают на города и замки и вторгаются в соседние государства. Сейм назначил тогда комиссию для установления ряда в мятежной Украине; всех казаков, которые жительствуют в волостях, следовало непременно подчинять юрисдикции к управлению старост и панов, а тем, которые на Низу, следовало дать особого старшого, подчиненного коронному гетману.⁶¹ Но вслед затем, скоро, война Сигизмунда III с Московским Государством была поводом послабления этих строгих мер, нужно было военных людей. Позволили набирать охотников. Тогда под благовидным предлогом помощи королю стали собираться своевольные купы и вместо того, чтобы идти к Смоленску, оставались в Украине казаками и не хотели повиноваться послам. Это побудило сейм издать конституцию, которая оставляла право собрания охотников только тем лицам шляхетского звания, которые имели для этого проповедные листы, а других велено стращать оружием и обращать к прежнему повиновению старостам и панам. Умаявшееся от больших переходов и побегов украинское население беспрестанно пополнялось новыми пришельцами из Волыни, Червоной Руси, Белой Руси: одни прямо шли в Сичу, в казаки; других завлекали паны, заводившие слободы, но эти пришельцы тотчас пропитывались духом казацкой вольности. Бывшие в Московском Государстве казаки прошли там хорошую школу и, по возвращении в Украину, стали опытными наставниками в своевольством составляли шайки, предводители назывались казацкими полковниками; они нападали на панские усадьбы и разоряли их. Казаки –писал в одном из своих писем гетман Жолковский – овладели всей киевской Украиной, господствуют во всем приднепровском крае, что хотят, то и делают. В 1612 году своевольный магнат Стефан Потоцкий вторгнулся в Молдавию, поддерживая низложенного Турцией господаря, был побежден, взят в плен и навлек на Польшу страх мести со стороны Турции. В то же время и казаки, которыми, как кажется, тогда начал предводительствовать знаменитый Петр Конашевич Сагайдачный, пускались на море. В 1613 году, возвратившиеся из Московского Государства, жолнеры составили конфедерацию, требовали себе уплаты семидесяти-восьми миллионов, и за отказом правительства удовлетворить их требованиям, нападали на королевские имения, самовольно собирали с них доходы, а жители подвергались необузданности жолнерского произвола. Польский сейм должен был смириться перед ними и спасти отечество от дальнейших разорений только тем, что отсчитал им требуемую сумму. Естественно было и казацкому своеволию разыграться в этот год . Запорожские удальцы два раза ходили на море, грабили приморские крымские города и возвращались с огромной добычей. К этому году по всем соображениям, должно относиться знаменитое взятие Кафы и освобождение множества христианских пленников. Весть об этом в Константинополе произвела смятение. Обратились к бывшему тогда в столице падишаху польскому послу Андрею Горскому с жалобой, что подданные Речи Посполитой нападают на подвластные падишаху владения. «Эти казаки – отвечал Горский – разбойническое скопище, составленное из разных народов; никто не разберёт, какого они племени – кто русин, кто москвитин, кто волошин, а кто и поляк; они привыкли бесчинствовать, когда им случай откроется, и не слушают ни короля, ни Речи Посполитой. Если вы их истребите – с нашей стороны не будет никакого неудовольствия. Турецкое правительство приказало румелийскому беглербегу преградить казакам обратный путь в Днепр и истребить их.⁶² Но казаки не только избежали погрома, а еще ночью приблизившись к тому месту, где турецкие галеры остановились, напали на них, взяли шесть галер в плен и потопили несколько мелких судов. На другой год, ободренные этим успехом, отправились казаки на море еще с большим числом чаек. У них вожами шли тогда убежавшие от турков невольники, отрекшиеся ислама, вероятно, насильно им навязанного. По их указанию, казаки, переплыв поперег Черное море, напали на Синоп самый цветущий в то время город Малой Азии, славный столько же своими богатствами, сколько прекрасным местоположением и здоровым климатом, и прозванный цветистой речью Востока городом любовников (медшет юльушшак). Казаки овладели старым замком, перерезали гарнизон, ограбили и сожгли арсенал, суда в пристани и все мусульманские домы, многих мусульман перерезали, освободили из неволи христианских пленников и ушли, прежде чем жители соседних поселений могли собраться и дать им отпор.⁶³ Современники говорили, что убытки понесли турки миллионов на сорок. Весть об этом в Константинополе произвела ужас. Еще с тех пор, как турки овладели этим городом, он не видел в стенах своих никакого неприятеля. Падишах так разгневался, что хотел тотчас казнить своего великого визиря Нассафх-пашу, но жена и дочери упросили ему жизнь; падишах на первый раз утолил свой гнев тем, что дал своему визирю несколько ударов буздыханом.⁶⁴ После этого внушения, великий визирь немедленно отправил в погоню за казаками Шакшака-Ибрагим-пашу: последний со своими судами успел вступить в устье Днепра прежде, чем казаки туда прибыли; но казаки, проведавши, что их стерегут турки на Днепре, высадились в другом месте, потащили свои чайки по сухопутью, чтобы потом пустить их по днепровской воде, повыше того места, где их ожидали турки. Но турки узнали об этом и бросились на них; казаков было, как говорят поляки, до двух тысяч, до двухсот из них погибло, большинство ушло с добычей, но пришлось потерять и побросать в воду несколько награбленного, а двадцать человек попались в плен живьем и были отправлены в Царь-град, где их казнили в присутствии обитателей Синопа, прибывших в столицу падишаха с печальной вестью о разорении своего города.⁶⁵

Тогда турецкое правительство обратилось снова к Польше и объясняло коронному гетману, что так как польский посол в Константинополе объявил, что поляки не препятствуют туркам преследовать и истреблять казаков, то турецкие и татарские войска пойдут на них в глубину казацкой земли. Жолкевский отписал, что такой поход в земли, принадлежащие Речи Посполитой, не может быть допущен, когда Польша находится в мире с Турцией, что он сам с польским войском пойдет укрощать казаков, а турки пусть стерегут их на Лимане, не пускают на море и истребляют как угодно тех, которые им попадутся.⁶⁶ В это время в Украине казаки раздражали против себя поляков и другими поступками: своевольные шайки, составленные из хлопов и мещан, называвших себя казаками, разоряли в Брацлавщине владельцев, нападали на их усадьбы. Хлопы, самовольно поступившие в казачество, не только отрекались от повиновения панам, но присваивали себе в собственность грунты – поземельные участки, которые им давались от панов, а так как паны хотели заставить их повиноваться и не давали им грунтов и жестоко наказывали непослушных, когда они попадались им в руки, то хлопы стали действовать против панов вооруженной силой; невозможно было разобрать, кто настоящей казак, и кто сам себя называет этим именем. Приходили королю жалобы от панов на такие своевольства. Сверх того Жолкевский проведал, что у казаков проявился какой то самозванец, которого они собирались везти в Молдавию и посадить на господарство. Еще перед великим постом в 1614 г. Жолкевский стал разгонять в Брацлавщине шайки называвших себя казаками, и очистивши от них Брацлавщину, послал в Переяславль к казакам, признаваемым правительством в этом звании, двух ротмистров требовать прекращения своевольств; он извещал казаков, что к ним прибудут комиссары для установления между ними порядка. Обещанные комиссары прибыли уже осенью, по возвращении казаков из синопского похода, и 15-го октября под Житомиром заключили договор с казаками.⁶⁷ Обязали казаков не нападать на соседние государства, когда у Польши нет с этими государствами войны, не собирать и не принимать в свое товарищество своевольных шаек, которые шатаются по Руси и нападают на шляхетские имения. Всем тем, которые, будучи прежде того панскими подданными, самовольно называли себя казаками и присваивали данные им от панов грунты, велено оставаться под властью панов и подчиняться их юрисдикции. Казакам, под опасением потери их прав, запрещалось созывать толпы народа, под предлогом рады, и нигде не дозволялось быть казацкой раде, кроме данного издавна казакам города Трехтемирова.⁶⁸ Те казаки, которых в этом звании признавало правительство, обязаны были, в качестве пограничной стражи, находиться под властью тех старших, каких даст им коронный гетман, и за свою службу им предоставлялось ежегодно на рождественские святки в Киеве получать десять тысяч злотых и семьсот поставок каразеи (сукна низшего достоинства).⁶⁹

Это не укротило казаков. На следующий год они подавали просьбу о снятии с них условий, наложенных на них прошлогодним договором, но король известил их универсалом,⁷⁰ что, по определению сейма, они должны оставаться в пределах, указанных бывшей комиссией. Казаки не слушались. Сами паны опять им подали повод к поступкам, которых не одобряло правительство. Два магната, Корецкий и Вишневетский, сделали набег на Молдавию, пригласив с собой казаков. Им не посчастливилось, и Корецкого взяли в неволю. Но другие казаки в то же время отправились на Черное море, переплыли его поперег, напали на Трапезонт, ограбили этот город и разбили пашу Цикалу (родом генуэзца), потопив у него три судна.⁷¹ В Константинополе весть об этом произвела ужасную тревогу. Визир Нассафх-паша не избежал своей судьбы: его удавили. От падишаха и его нового визиря последовали снова к Польше жалобы, сопровождаемые угрозами разорить казацкую землю. Между тем непослушные хлопы продолжали собираться в шайки и разорять шляхетские имения и усадьбы. «Не смотря на все наши прежние меры» – писал король Сигизмунд⁷² –«казацкое своеволие доходит до ужасающих крайностей; громады казаков не дают Речи Посполитой покоя, шляхетство не может безопасно проживать в своих имениях, терпит убытки и лишения; сверх того казаки продолжают врываться в соседние государства и навлекают на Речь Посполитую опасность войны; турецкий император и его визирь требуют истребления казаков». Отмщая за морские походы на Турцию и вместе за наезды казаков на татар, учиненные в одно время с морскими походами, кримский хан двинул многочисленную орду на Украину и произвел значительное опустошение, а потом, по своему обычаю, преувеличивая свои подвиги, писал польскому королю письмо насмешливым тоном: «Мы собрали сто восемьдесят тысяч татар и разорили двести палаток и каждому татарину досталось по семидесяти человек пленных, а волов – один Бог знает сколько. Нам от отцов наших заповедано воевать государства, а вам это совсем не идет, – совсем не ваше дело, а когда хотите наезжать и воевать чужие государства, так надобно уметь. Не знаем, с вашего ли согласия или без вашего, казаки делают наезды, только мы этого так не оставим, а пойдем к Каменцу, и наделаем вам того, что можно наделать».⁷³

В виду таких угроз назначили снова комиссию для укрощения казаков и приведения в порядок украинских дел, но пока эта комиссия составилась, казаки пустились опять на море, и на этот раз уже к самому Константинополю и близь столицы производили опустошения. Падишах, как выражается Жолкевский в своем письме, не привыкши сносить ни от кого оскорбления, разгневался до крайности, когда казаки, разорив десятки турецких городов, наконец, в окна самого сарая замигали своими походными огнями. В турецком диване положили послать большое войско под начальством Скиндер–паши, чтобы истребить казаков до тла и заселить Украину мусульманами. Это предприятие было само по себе вызовом Польши к войне. Скиндер–паша двинулся на Подоль. Жолкевский, не решаясь подвергать Речь Посполитую случайностям войны с Турцией, поспешил просить мира и заключил с турецким предводителем договор в Буше (26 сентября 1617), обязавшись, между прочим, укротить казаков и истребить их, если они не будут послушны властям и станут опять делать набеги на турецкия области. Через месяц после того, 28-го октября, состоялся новый договор с казаками. Их опять обязали не ходить на море, не нападать на турок и татар и не принимать в свое звание своевольных людей, то есть, не допускать увеличения своего сословия⁷⁴ более того, сколько дозволялось правительством. Эта комиссия, как и прежние, не достигла своей цели. Сами польские власти разрушили то, что устанавливали. Вслед затем, по поводу войны с Московским Государством, королевич Владислав обратился к казацкому гетману Конашевичу-Сагайдачному и приглашал его воевать Московское Государство. Для казацкой удали настало раздолье. Под предлогом собирания казаков для похода в Московщину, стали составляться и сновать по Руси своевольные шайки из беглых мещан и хлопов, избирали себе начальников, которые величали себя казацкими полковниками, и делали наезды на шляхетские дворы. Из дел того времени видно, что тогда на Руси уже созрела и установилась ожесточенная вражда между всем не шляхетским – мещанами, хлопами, казаками с одной стороны и всем шляхетским, привилегированным, – с другой. Красноречиво говорит об этом универсал короля Сигизмунда III: «Маетности обывателей Киевского воеводства не только от чужеземных неприятелей, но и от внутреннего своеволия почти уничтожены и доведены до крайнего положения. Во все наше царствование, мы старались не только освободить коронные земли от неприятельских вторжений, но и удержать внутреннее спокойствие и укротить своевольство частных лиц, необузданно стремящихся ко всякому злу, но, по какому-то особенному несчастью и по людским грехам, ничто не помогает, напротив своевольство все более и более усиливается.⁷⁵ Король взывал ко всем обывателям Киевского воеводства, чтобы они все вооружились и, содействуя коронному гетману, рассеивали и истребляли сновавших по Руси шайки самозванных казаков.

Но вслед затем опять наступили обстоятельства, когда польское правительство стало нуждаться в казаках. Польша, подстрекаемая австрийским двором, стала в неприязненное отношение к Турции, вмешалась в молдавские дела, поддерживая возмутившегося против турецкого падишаха молдавского господаря Грациана, и отвалилась на войну с Турцией. Война эта была несчастна для Польши. 6-го октября разбито было польское войско под Цецорой. Гетман Жолкевский пал в битве. Много панов было взято в неволю. На этом сражении казаков было мало, всего, как говорят, до двух тысяч. В числе их был сотник чигиринский Михаил Хмельницкий, погибший в битве. С ним находившийся сын его Зиновий–Богдан, которому, впоследствии, суждено играть важную роль, был взят в плен и пробыл после того в неволе два года.⁷⁶ Это был молодой человек, получивший, по тогдашнему, хорошее воспитание: он учился у иезуитов в Ярославле, владел хорошо латынью, но не сделался ни поляком, ни папистом, как случалось со многими, получившими такое образование.⁷⁷

Война с Турцией придала смелости казацким морским набегам, которые на этот раз могли совершаться уже без преступления против польского правительства. Казаки опустошили европейское побережье Турции на Черном море и взяли богатый город Варну. В сентябре 1620 года гетман Конашевич–Сагайдачный геройски отличился со своими казаками под Хотином, находясь там вместе с польским войском. Одни казаки поправили тогда дело. Поляки заключили с Турцией мир, оставивший их в прежних отношениях с последней. Поляки обещали преградить путь морским набегам казаков на будущее время.⁷⁸

Сам Сагайдачный, недовольный этим миром, получив на сражении тяжелую рану, удалился в киевобратский монастырь, и там в следующем году скончался. Уже не раз и прежде казаки ополчались за веру и в 1618 году утопили в Киеве выдубицкого игумена Грековича за ревностную пропаганду унии.⁷⁹ В 1620 году, воспользовавшись проездом через Киев иерусалимского патриарха Феофана, гетман Конашевич–Сагайдачный упросил его посвятить в сан православного киевского митрополита Иова Борецкого, а затем были посвящены владыки на все русские епархии. Это событие было ударом для римско-католической пропаганды, которая до сих пор полагала, главным образом, надежду на то, что православные или дизуниты, как их окрестили паписты, не имели иерархии.

Поэтому Сигизмунд III объявил новопоставленных архиереев незаконными и приказывал предавать их суду, а папа Урбан VIII своими буллами разжигал против них фанатизм своей паствы. Но благодаря той же свободе, которая в Польше дозволяла папистам свирепствовать над православием – и восстановленная иерархия утвердилась под покровом казацкого оружия. Сам гетман Сагайдачный только этим фактом показал свой протест польским стремлениям. За услуги, которые он оказывал Польше, этот гетман не пользовался слишком хорошим воспоминанием в последующие времена, когда закоренелая вражда к ляхам стала первейшей гражданской добродетелью, а дружба с ляхами – преступлением. Одна малорусская летопись выразилась о нем, что он всегда с ляхами в мире жил, а поспольство терпело.⁸⁰ Как в то время это поспольство было далеко от того, чтобы жить с ляхами в мире, показывает, между прочим, и то, что во время хотинской битвы, когда запорожцы выручали поляков, подольские хлопы тайно служили туркам и чуть было не успели, по наущению последних, зажечь польский обоз⁸¹ видно, что уже в то время для русского хлопа Польша не была отечеством. Сагайдачный считал её отечеством, и в этом становился в разрез с поспольством, и такое разделение отчасти перешло вообще на реестровых казаков в противоположение поспольству. Реестровые казаки, хотя не потеряли связи своей с остальным народом, но, при случае, были готовы на мировую с ляхами, тогда как в посольстве год от году развивалась ожесточенная ненависть. Но как бы то ни было, однако, справедливость требует признать за Конашевичем–Сагайдачным громадную заслугу для борьбы православного русского народа с папизмом и полящиною – это было восстановление иерархии. С этих именно пор борьба русского народа с ополяченным шляхетством, определеннее и точнее, чем прежде, покрывалась знаменем оскорбленной и униженной православной веры.

Строгое запрещение беспокоить турецкие пределы, данное вследствие условий хотинского мира, не имело у казаков силы. В следующем же году (1622), когда посол Речи Посполитой пан конюший князь Збаражский был в столице падишаха, казаки на своих чайках сделали набег.⁸² Письмо к крымскому хану, приписываемое атаману Сирку,⁸³ исчисляя морские походы казаков, относит этот поход к 1621 году и говорит, что его сделал Богдан Хмельницкий, и «многие корабли и каторги турецкие опановал и благополучно до Сичи повернулся». Но известие это не верно. Во-первых, из современных дел видно, что поход этот совершен был не в 1621, а в 1622 году; во-вторых, Хмельницкий был два года в плену, и никак не мог совершить похода в 1621 г., а что в 1622 г. не он совершил его, доказывается тем, что казаки, впоследствии, указывали полякам, которые особенно этот повод считали преступным, что они представили предводителей этой морской шайки к суду.⁸⁴ Трудно предположить, чтобы виновники этого похода, попавшись в руки полякам, уцелели. Вслед затем, по восточным известиям (1622–1623), двадцать тысяч войска вторгалось в Молдавию и Валахию. То были (как справедливо показал Сенковский) своевольные казаки. В отплату за нарушение мира, в июне 1624 года⁸⁵ Кентемир–Мурза, вышедши из Молдавии с тридцатью (как говорят) тысячами из Бессарабии, опустошил огнем и мечом дворы и села около Ярослава, Березина, Красна, Мекдишева, и ушел со множеством пленников. В отмщение за то, в сентябре того же года, казаки на ста чайках спустились в Черное море. Турецкий флот стоял тогда в Крыму в Кафе, занятый укрощением тамошних междуусобий. Казаки дошли до окрестностей Константинополя и 7-го октября ограбили и отчасти сожгли селение Еникиой на берегу Константинопольского пролива, потом ушли благополучно, избегнув погони. На следующий год триста чаек отправились к Трапезунту и Синопу; в каждой чайке было по пятидесяти казаков – следовательно всех пятнадцать тысяч. Начальник турецких морских сил Реджид–паша с сорока тремя галерами и гальотами поплыл им навстречу и в кровопролитном сражении при Карагмане (на западном берегу Черного моря) нанес им поражение. Победа эта досталась туркам не дешево. Казаки сначала одолевали и уже было овладели адмиральским кораблем, но перемена ветра дала успех их противникам; только тридцать чаек спаслось; семьсот восемьдесят пленников достались победителям и осуждены со скованными ногами работать веслами на турецких галерах. Вслед за тем сухопутное казацкое войско проникло в Крым помогать крымскому хану Мугаммед–Гирею и его брату Шегинь–Гирею, взбунтовавшимся против турецкого главенства. Казаки, по их просьбе, прошли весь Крым, осадили турок в Кафе и заставили помириться с Мугаммедом. Тогда турецкий посол отправился к польскому королю с жалобой, требованием немедленно наказать и укротить казаков и с угрозами, в случае неисполнения воли падишаха.

В то же время снова казачество раздражило поляков своим противодействием их распоряжениям. Казачество не хотело знать установленных реестров; вместо шести тысяч их было десятки тысяч. Весь народ стремился оказачиться и тем самым вырваться из под власти старост, панов и вообще польского строя. «Казаки (говорит современник Яков Собесский) утратили свои древние запорожские обычаи. Прежде они мало знали семейные связи, не знакомы были с избытком и невоздержанием и, кроме оружия, ничего не знали. Войско их состояло тогда едва из нескольких тысяч, а теперь масса казачества возрастает ежедневно; уже не мужество и заслуги дают рыцарское звание: беглецы от плуга и ремесл из русских провинций наполняют ряды их; толпа не воинственных мужиков внедряется в права старых и заслуженных воинов; споры и распри испортили их древние обычаи; благоразумие заменилось грабительством, дисциплина – не обузданным буйством, повиновение начальству – своевольством. Бродячие отряды по Руси и Литве, в Киевском и Брацлавском воеводствах, грабят костелы, коронные и дворянские имения. Когда они идут в поход, толпы их живут грабежом; возвращаясь из похода, они селятся по коронным и дворянским имениям и отрекаются от всякого повиновения панам. Не многие из старых воинов возвращаются в Сичу; другие, обогащенные добычей, занимаются хозяйством, живут с женами и детьми и, недовольные бездействием, вмешиваются в уличные дрязги и отправляют на сеймы посольства, защищая права исповедующих греческую веру, не признающую прав западной церкви».⁸⁶

Из этого современного описания как нельзя яснее видно, что казачество, распространяясь по Руси, было стражем русской народности, препятствовало принятому гражданскому порядку в Польше. Полякам ещё более необходимо было, если не совершенно уничтожить казачество, но остановить разлитие этого воинственного элемента на всю массу русского народонаселения, поставить казаков в ограниченное число, в значении исключительно особого военного сословия.

В 1625 году казаки послали своих депутатов с такими смелыми требованиями: «Обеспечить древнюю православную веру, удалить унитов от церквей и церковных имений, признать законными духовных, посвященных иерусалимским патриархом, и уничтожить изданные им во вред универсалы, дозволить казакам проживать спокойно во всех коронных и дедичных имениях Киевского воеводства, уничтожить все стеснительные против них постановления (следовательно, дозволить полное расширение казачества и возможность всему народу в Киевском воеводстве перейти в казачество, а также переходить туда жителями из других воеводств), дозволить казакам судиться самим между собой, не завися ни от каких других урядов, а в случае тяжбы с мещанами выбирать поровну судей от мещанского уряда и от казаков, дозволить казакам передавать свои имущества кровным, или кому захотят по завещанию, а не отдавать их уряду, как хотело правительство, дозволить им беспрепятственно ходить на рыбные и звериные промыслы (а следовательно и в Сиче, откуда они могли предпринимать морские походы), дозволить им вступать в службу иностранных государей, возвысить им жалование, не допускать жолнеров на квартиры в Киевском воеводстве, не давать кадуков по войсковым товарищам, то есть, в случае преступления не раздавать имуществ другим лицам, мимо наследства, дать привилегию на братство, основанное в Киеве, и на школы для обучения юношества.

При такой просьбе приложен был перечень утеснений, которые терпит православная вера в Короне и Великом Княжестве. Указывали, что в Полоцке и Витебске ни в одной церкви не дозволялось совершать богослужения, а священников, как только покажутся в городе, сажают в тюрьмы, дети умирают без крещения, люди живут без венчания и отходят на тот свет без исповеди и св. причащения, а полоцкий владыка приказывал выкапывать из земли погребенных на кладбище и бросать на съедение собакам. «Ксендз–митрополит Рутский в Вильне взял под арест виленских предмещан и они до сих пор сидят за порукой под следствием; в Вильне и Полоцке выгнали из урядов и рад мещан греческой религии, и лишают их тех прав, какими они до сих пор пользовались. Уряды не хотят даже принимать просьб об оскорблениях, нанесенных людям греческой веры от апостатов, а между тем, беспокоят мандатами и тянут в суды шляхту, которая скрывает у себя священников греческой религии. В Могилёве, Орше, Мстиславе, Витебске, Дрисе и других литовских городах полоцкой епархии апостат Кунцевич запечатал церкви и много убийств учинил над людьми. В Пинске и во всей пинской епархии апостат Шаховский отнял церкви на унию и людей насилует. Также в Луцке, Ровном и во всех городах луцкой епархии отступник почаевский отнял церкви и попа Иоанна Жемальского, ради унии, отправил в оковах в Замостье. В Кременце, Бресте и других городах епархии владимирской, в Буске, Бельзе, Сокале, Красноставе хелмский апостат Пакоста, в Ярославле апостат Крупицкий, также в Перемышле отнимают церкви, мучают попов и людей. Во Львове отдалили русских от всяких цеховых ремесел, не допускают православных звонить в колокола, ходить к больным со св. причастием, переносить через город мертвых и пр. В Киеве апостат Рутский также наделал много несправедливостей людям древней греческой религии и опустошил церкви».

Но этим не ограничили казаки оборону веры. Узнавши, что в Киеве войт Федор Ходыка, в ревности к распространению унии, печатает православные церкви, казаки отправились туда, убили войта, ограбили католический монастырь, убили в нём священника, отняли угодия, принадлежавшие прежде православной церкви св. Василия, и судили в Киеве, дела по своему. Вместе с тем они, в совете с митрополитом Иовом, отправили к московскому царю посольство, с просьбой принять казаков под свое покровительство. Посольство это взял на себя луцкий православный епископ Исаакий. Это сделалось известно полякам. Поляки не могли простить казакам такого поведения. Гетман Станислав Конецпольский получил повеление укротить казаков оружием.

В октябре гетман со своим кварцяным войском вошел в Украину и дошел до Канева. 11-го октября казаки прислали к нему депутатов и просили, чтобы он не шел на них с оружием, пока не воротится с Запорожья их гетман Жмайло, а тем временем они советовались на раде. Рада их не была согласна; поляки узнали, что с этой всеобщей рады три тысячи казаков ушли из Канева. Гетман Конецпольский послал за ними погоню; казаки, побившись с ляхами, ушли к Черкасам, а затем и остальные из Канева прошли туда же. Их было, по польским донесениям, до двадцати тысяч. Конецполеский последовал за ними к Черкасам. Казаки опять послали просить, чтобы поляки не наступали на них, и говорили, что гетман их Жмайло уже вышел из Запорожья и скоро будет. Но поляки не послушали их просьбы. Казаки ушли из Черкас. Поляки последовали за ними. Под местечком Боровицей, 19-го октября, казаки в третий раз послали депутацию с прежней просьбой, уверяя, что вот гетман их скоро придет и тогда будут вести переговоры. Поляки и в третий раз не послушали их. Казаки ушли к Крылову, и поляки за ними. 25-го октября явились казацкие депутаты и известили, что их гетман наконец, пришел из Запорожья с пушками и извещал о своем прибытии. 26-го октября отправились к казакам от гетмана комиссары с условиями, которые должны были поставить казачество в то стеснительное положение, в каком желала его содержать Речь Посполитая. Казаки отвечали, что об этом у них будет рада, и рада эта произошла 26-го октября, и в тот же день тринадцать старших казаков явились к гетману и объявили, что казаки не желают принять ни одного пункта из условий, предложенных им.

Конецпольский сказал им: «Так как вы не хотите, как прилично верным подданным, приобрести милость его величества, то за ваше непослушание и своеволие отведаете на

своих шеях наших сабель, пролитая кровь останется на ваших душах». Депутатов отпустили, Конецпольский надел на себя вооружение, и с высокого кургана рассматривал в зрительную трубу казацкий табор. Началось сражение. Казаки защищались храбро. Битва кончилась поздно. На другой день гетман приказал делать приготовления к штурму казацкого табора, который стоял за болотом и был окопан. Но один гайдук передался к казакам и объявил им, что поляки замышляют штурм.

Тогда казаки, находя место не достаточно удобным для обороны, хотели переправиться на другой берег Днепра, но в это время поднялась буря и на реке были сильным волны. Нисколько отважных лодок пустились на Днепр и потонули. Жмайло приказал сниматься с табора и повел своих казаков ниже по течению Днепра к урочищу Старому Городищу над Кураковым озером.

Поляки последовали за ними. Несколько дней прошло в драках. Наконец, казаки, сильно теснимые, соглашались покориться, но ни за что не хотели выдавать зачинщиков, ссылаясь на то, что они будут судить их по своему войсковому праву. Они сменили с гетманства Жмайла и выбрали гетманом Михайла Дорошенка.

Польские комиссары, съехавшись с казаками, стали им исчислять вины казаков. «Вы – говорили им они – получили от Речи Посполитой важные права, хотя большая часть вас и не шляхетского звания, однако вы по вольности вашей жизни и по правам на имущества почти сравнены с высшими классами Речи Посполитой. К удивлению целого света, Речь Посполитая прощала вам то, что, по всем правам, заслуживало кары, и много раз заключала с вами комиссии, желая прекратить ваши своевольства более убеждениями, чем строгостью, и теперь вы сделали несколько преступлений: 1) вы предпринимали морские походы, которые навлекли на Речь Посполитую войну со стороны Турции; в особенности преступен тот ваш набег, который был совершен в бытность в Константинополе посла Речи Посполитой, пана конюшего Збаражского, посланного для окончательного заключения мира; 2) вы сносились с московским государём, с которым Речь Посполитая еще не постановила твердого мира и признавали за ним царский титул, а также сносились с крымским ханом Шегин–Гиреем и помогали ему; 3) принимали к себе разных царьков, которые назывались то московскими, то волоскими государями, и давали притон разным подозрительным лицам, которые могут быть вредными для Речи Посполитой; 4) вы самовольно поставили митрополита, владык и архимандритов при жизни тех особ, которых правительство считает законно занимающими эти должности; 5) лица шляхетского звания и владельцы беспрестанно жалуются, что их подданные выходят из повиновения и потом вооруженными купами наезжают на их имения, посягают на их жизнь, присваивают грунты, отнимают пожитки, не дают собирать с их имений доходов; 6) казаки не однократно нападали на староства, а в не давнее время напали на город Киев, убили там войта, доброго человека, вашего единоверца, других взяли в неволю или отдавали на поруки и ограбили, напали на римско-католический монастырь, убили священника, отняли у монастыря грунт и завели на нем хутор, оскорбили наместника подвоеводского и на самого подвоеводу похвалялись, налагали на города разные поборы, брали себе стации, присвоили себе юрисдикцию, отнимали городские имущества, и разных особ звания шляхетского, духовных, мещан и жидов замучили с неслыханным варварством».

На это казаки оправдывались так: «Мы сами отослали на сейм для покорности тех предводителей, которые ходили на море во время посольства пала Збаражского, представив их в городской суд, чему свидетель подвоеводчий, а после мы ходили на море, потому что нам не дали жалованья, обещанного на прежних комисиях. Мы посылали в Москву не для какого-нибудь договора, а напомнить, чтобы, по давнему обычаю, не забыли прислать нам казны. С Шегин–Гиреем так случилось: товарищи наши вышли на добычу с Дона, в то время, как Шегин–Гярей поссорился с Калгой, волна принесла наших товарищей к берегу в Крым голодных и оборванных; Шегин–Гирей их принял к себе на службу, а так как они ему послужили честно, то он, показывая любовь к польскому королю, прислал в Запорожье своих послов просить, чтобы мы не нападали на Крым, чего мы и не хотели делать без воли королевской; но так как Шегин–Гирей обязывался утвердить присягой мир от всей орды с владениями его величества короля, то нам казалось справедливым заключить договор с ним. О святейшем патриархе и о поставленных им духовных его величество знает, и духовные уже объясняли это дело. Что касается до разных цариков, московских, турецких, волоских и других неизвестных лиц, то мы не чувствуем себя виновными в этом: приход на Запорожье и выход оттуда издавна был всем свободен. Кто наезжал на шляхетские дворы и оскорблял людей шляхетского звания, тех считаем виноватыми и готовы чинить над ними правосудие. Что касается до киевского дела, то мы видим во всей Короне и Великом Княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни, на Подоле великое утеснение церквам Божиим: не дозволяют священникам нашим отправлять свободно богослужения, выгоняют их из приходов, которые отдают унитам, и вообще делают великое насилие совести нашим христианам, а киевский войт, по наущению попа онаго, близко нас в Киеве, печатал церкви, отнимал издавно данные приходам доходы и оскорбительными словами бранил нашего киевского митрополита; чего не мог терпеть не только он митрополит, но и простейший человк, когда идет дело о его совести и о чести. Отдаёмся в том на мудрость ваших милостей. Об убийстве монаха и оскорблении подвоеводчего не знаем, а грунт, который мы отобрали, принадлежит издавна церкви Василия».

Комиссары предложили им условия. Казаки пытались смягчить их, домогались, чтобы им дозволили жить во всех имениях, судиться своим судом, ходить на море на рыбную ловлю, оставить за собой артиллерию, а более всего – говорили они – просим и молим, чтобы наша греческая вера не терпела утеснений, ибо спокойствие её присягал хранить король. Но казаки должны были уступить. Те, которые входили в реестр и должны были оставаться в казацком звании, отступили от громады тех, которые хотели одинаковых с ними прав, тем более, что поляки не только обещали настоящим казакам оставить права, но еще и прибавить жалованье. Шесть тысяч реестровых казаков должны были, по прежнему, составлять военное привилегированное сословие и получать от государства жалование: из них тысяча человек, по назначению коронного гетмана, должна была по очереди находиться в низовьях за порогами, чтобы не допускать неприятеля к переправам; остальные же, находясь в волостях, должны были, по требованию коронного гетмана, прибывать к нему на помощь в случае нужды. Казакам предоставлено заниматься промыслами, торговлей, рыбной и звериной ловлями, но без ущерба старостам. Запрещалось строго ходить на море и разрывать мир с Турцией и Крымом, а также нападать и по сухопутью на соседние державы, и все чайки, какие были у казаков, следовало сжечь при комиссарах Речи Посполитой. Запрещалось казакам вмешиваться в какие бы то ни было дела, не относящиеся к войску, заключать с соседними державами договоры и вступать в иностранную службу; запрещалось присваивать себе не принадлежащую к ним юрисдикцию, но дозволялось им иметь между собой собственный суд. В случае жалоб людей других ведомств на казаков, казацкому начальству следовало оказывать немедленно правосудие. Тем казакам, которые жительствовали в панских имениях, дозволялось там жить по-прежнему только в таком случае, когда казак будет послушен пану; в противном случае, он должен, в течение двенадцати недель, выйти в коронное имение. Войско будет находиться под властью старшего, выбранного ими, но утвержденного коронным гетманом, и получать жалование, которое полагалось в размере шестидесяти тысяч злотых в год. Затем, все, называвшие себя казаками, но не вошедшие в реестр шеститысячного числа, должны подчиниться своим старостам и дедичным панам, и все, присвоенные ими в качестве казацких грунтов и всякие имущества должны быть отданы панам; но те, которые таким образом должны быть выписаны из реестра. не будут подвергаться наказаниям от старост и подстарост за то, что они находились в казаках. Но таким образом ограждались только те из бывших в казацком звании терявших его, которые принадлежали прямо к коронным имениям; о тех же, которые поступали в казачество из панских дедичных имений, не упоминалось вовсе в договоре, следовательно, они предоставлены были произволу владельцев.

В таком смысле был составлен договор 6-го ноября 1625 года на урочище Медвежьих-Лозах, при озере Кураково. Новоизбранный гетман Михаил Дорошенко (за безграмотностью которого подписался на договоре писарь Савуй Бурчевский) присягнул на верность и точное исполнение договора; за ним дали присягу и другие казацкие чины.⁸⁷

После этого в Константинополе дано знать через посла, что казаки укрощены, задорнейшие их беи уничтожены, чайки сожжены и все они присягнули не выходить более в Черное море. По требованию польского посла, падишах приказал хану вызвать своих мирз, которые с ордами стояли у Килии и готовились разорять русский край.

Татарам было это очень неприятно, потому что они были рады предлогу к грабежу; но казаки скоро сами вывели их из затруднения. Семьдесят чаек появилось на Черном море; посланные против них турецкие галеры переловили половину бывших на них казаков и привели пленников к «высокому порогу». Татары, находившиеся в Стамбуле, говорили: «когда казаки не перестают тешиться разбоями, так и нам позвольте делать наезды на ляшскую землю».⁸⁸ Восточные известия говорят, что турецкое правительство отказало им; так или иначе, только в 1626 году огромная толпа татар бросилась в глубину Украины; воевода киевский, храбрый Стефан Хмелецкий, вместе с Дорошенком, разбили её под Белой Церковью: одиннадцать тысяч легло на месте.⁸⁹

Это посещение требовало со стороны казаков новой отплаты. Случай представился. Мухаммед–Гирей был снова свержен и на место его посажен Джанибек–Гирей. Изгнанник, вместе с братом, опять обратился к казакам. Для казаков, кроме недавнего посещения Украины, был еще новый повод вмешаться в это дло: Гассан–паша, правитель Бессарабии, посадив в Кафе на крымский престол Джанибек–Гирея, отправился к устью Днепра и занялся устройством укреплений для преграждения казакам выхода из Днепра в море.⁹⁰ Дорошенко отправился в Крым. В его войске было много из тех, которые, за составлением реестра, остались вне казацкого сословия. Они нашли мухаммедова соперника приготовленным: знаменитые наездничествами мирзы и, в числе их, Кентемир, на которого татары смотрели, как на необыкновенного богатыря, были уже с ним. Упорная битва продолжалась два дня. На первый день победа явно клонилась на сторону казаков: «множество татар (говорит мусульманский историк) получили мученические венцы из рук неверных. На другой день, мирзы решились с отчаянием ударить на неприятелей со всех сторон; закипела страшная битва, победа снова было склонялась на сторону казаков; вдруг татары, защищавшие Мухаммеда, «пораженные (говорит тот же историк) ужасной мыслью, что они соединились с неверными на пролитие мусульманской крови, вспомнив, что через это они лишатся благодеяний своей веры и осуждают себя на вечный пламень, покинули союзников и перешли на сторону Джанибек–Гирея. Мухаммед–Гирей найден был мертвым. Голова Дорошенка, убитого в битве, была взоткнута на стенах Кафы.⁹¹

Очевидно, что договор на Медвежьих–Лозах мало удовлетворял казаков, мало и полякам приносил пользы. Морские походы продолжались своим обычным чередом. В 1629 г. казаки опять посетили Босфор и, по выражению письма, приписываемого атаману Сирку, окуривали мушкетным дымом цареградские стены и обитателям Царь града задали великий страх и смятение.⁹²

Начал ьники приморских стран Турецкой империи Анатолии и Румелии жаловались, что казаки беспрерывно разбойничают; пойманные в плен из них уверяли турок, будто они пустились на море не по своей охоте, а по приказанию польского правительства. Эти вести казаки распускали для возбуждения войны между Польшей и Турцией, чтобы, таким образом, можно самим иметь право на морские экспедиции. И вот казаки оказались виновными перед своим правительством не только в своеволии, но в умышленных покушениях поссорить Польшу с Турцией. Внутри Украины договор на Медвежьих–Лозах не водворил такого порядка, как того хотелось Польше. С этих пор распространилось в Украине имя «выписчиков»; так стали называть тех, которые, как и прежде делалось, хотели самовольно сделаться казаками; имя это возникло теперь оттого, что Кураковская комиссия исключила (выписала) множество таких из реестров, куда они были вписаны. Таким образом, казачество делилось на два рода – на реестровых и выписчиков. Первые, в числе шести тысяч, признавались в казацком звании; вторые хотели быть казаками и сами себя считали в этом звании, в противность воле правительства. Последних было несравненно более, чем первых, и никто не в состоянии был уследить за ними: то были, по-прежнему, подданные коронных и дедичных имений, не повиновавшиеся своим панам, называвшие себя, в противность им, казаками, бежавшие в Сичь или составлявшие внутри Украины своевольные купы, нападавшие на дворян. Издавна, как мы видели, велось это: нисходящее поколение прежних самозванных казаков – дети, внуки, племянники, все считали себя казаками, тогда как правительство не хотело их признавать в этом звании. Им теперь особенно было тяжело это непризнание, когда они или отцы их уже были вписаны в реестр; при Сагайдачном само правительство, нуждаясь в военной силе, дозволяло быть большему числу казаков. Кураковская комиссия их выгнала, обратила в хлопов. Но хлопы в Украине вообще давно уже стремились сделаться казаками; теперь это стремление усилилось, после того, как в массу хлопов возвращаемо было много таких, которые, по своим понятиями, считали за собой некоторое законное право числиться казаками. Реестровые казаки, смотря по обстоятельствам готовы были укрощать их, по приказанию коронного гетмана, но также готовы были, при случае, стать с ними заодно против ляхов, тем более, когда их соединяла с русским народом религия, требовавшая защиты.

Выписчики, бывшие в Крыму с Дорошенком, по смерти его, выбрали из своей среды гетманом Тараса, которого коронный гетман называл презренным хлопом, вероятно, оттого, что он принадлежал к реестровым. Часть реестровых признала его, но большинство их избрало себе предводителем Грицька Чорного, человека, преданного полякам. Коронный гетман утвердил его.⁹³ Грицько, вместе с Хмельницким, одержали победу над татарами под Бурштыном.⁹⁴ Он удерживал своих подчиненных в повиновении правительству, не пускали на море, не дозволяли хлопам причисляться к казацкому сословию и строго наказывал непослушных. Тарас оставался на Запорожье; его силы возрастали; беглецы из Украины собирались к нему; он разослал уннверсал, в котором, называя себя законным предводителем казаков, приказывал не повиноваться Грицьку и признавать его старшим, потому что Грицеко не был избран вольными голосами, по казацкому обычаю, при армате. Со своей стороны, Грицько посылал на Запорожье свои универсалы, приглашал покориться и обещал всем прощение. Так продолжалось полгода. Когда доставлено было следуемое казакам жалование, Грицько не стал раздавать его, а прежде сделал пересмотр казакам, привел в порядок реестр, исключил из него тех, которые убежали к Тарасу на Запорожье, и заместил другими, по его соображениям, надежными. Наконец, Тарас вышел с запорожцами на Украину. Запорожцы – доносил коронный гетман – поступили хитро: обещали привезти армату и покориться. Грицеко поверил им и не принял предосторожностей: его внезапно схватили, привезли к Тарасу и казнили жестоко: ему сперва отрубили руки, потом голову. Есть известие, что он принял унию и за то его особенно мучили казаки. Его приверженцы спасались бегством – кто в лес, кто в степь, а большинство пристало к коронному войску. Тогда Тарас оповестил универсалом, что всяк, кто хочет, может сделаться казаком, и приглашал всех подниматься на ляхов.⁹⁵

Угнетения, наносимые православной вере, увеличивались, по мере того, как папизм приобретал новых прозелитов между русскими дворянами; в имениях панов, переменивших религию, православные храмы подвергались поруганию; по городам все более и более накоплялись религиозные процессы; православные, обличаемые унитами и католиками в хулении западной церкви, томились в темницах. Митрополит Иов, опираясь на равенство прав русского народа с польским, созывал собор с целью противодействовать насилию, но против него гремели ужасные папские граматы, возбуждавшие верных сынов наместника Петрова преследовать не признающих власти апостольского престола и единства церкви под его главенством.

В таком положении были церковные дела, когда польские войска возвратившись с прусской войны, расположены были в Украине и притом, даже на левой стороне Днепра, где никогда еще не квартировало кварцяное войско. Тогда между русским народом пошел слух, что польские жолнеры пришли с целью уничтожить православную веру и истребить весь южнорусский народ, а отечество его заселить поляками. Хмельные жолнеры, в жару ненависти против схизматиков, похвалялись истребить русских украинцев до пределов московщины. Духовные, сопоставляя папские граматы с злоупотреблениями жолнеров, квартировавших в Киеве, призывали православных к защите веры и жизни.⁹⁶ Польские историки указывают на печерского архимандрита, как на возбудителя народного восстания: печерским архимандритом был тогда знаменитый Петр Могила.⁹⁷ Вероятно и митрополит Иов Борецкий участвовал в этом возбуждении народа: сын его, Стефан Борецкий был одним из казацких старшин, поднявших восстание.⁹⁸ Разбирая, вероятно откуда исходят призывы восстания, поляки умертвили в Киеве одного митрополичьего служку и с ним трех других лиц.

Тарас послал требование, чтобы жолнеры удалились и не занимали квартир восточнее Белой–Церкви. Начальники отписали, что они будут квартировать там, где им приказано от правительства. Тогда Тарас напал на польские войска, стоявшие близь Корсуня вместе с реестровыми казаками. Последние, в числе трех тысяч, лишившись уже своего предводителя Грицько, пристали к Тарасу. Поляки бежали.⁹⁹

Возбуждаемый универсалами Тараса и духовенством, народ восстал и начал прогонять жолнеров. Их изгнание было для русских тем удобнее, что гетман Конецпольский, замечая в своем войске дух не повиновения и опасаясь возмущения за неисправный платеж жалованья, старался предупредить волнения, пока Речь Посполитая на сейме не назначит уплаты, и расставил одну хоругвь от другой на далеком расстоянии так, чтобы не дать им сходиться.¹⁰⁰ Застигнутые врасплох, иные поплатились жизнью. Все бежали, покинув свои имущества.

Тарас отправил к коронному гетману посольство и требовал уничтожить кураковскую комиссию, ограничивавшую число казаков, и выдать казаков, приверженцев Грицько, убежавших от войскового суда. Что касается до убийства Грицька, то он признавал это справедливым делом суда. Само собой разумеется, что коронный гетман не мог принять таких условий. Готовясь идти на усмирение русских, Коцепольский послал вперед себя отряд под начальством Самуила Леща, коронного стражника, (т. е. блюстителя порядка над пограничными областями.¹⁰¹ По свидетельству современника,¹⁰² этот пан не боялся закона, не стыдился людей, наезжал на шляхетские имения и домы, разорял, умерщвлял людей, обрезывал им носы и уши, насильно отдавал девиц и вдов за людей своего войска, составленного из разной сволочи. Его постигли двести тридцать шесть банниций и тридцать семь инфамий за разные преступления, но он всегда имел защитника в Конецпольском, который охранял его военными экземптами и таким образом давал потачку его своевольствам: кто бы вздумал на него искать судом, тот должен был отречься жены и детей и спасаться бегством. За то он был набожен и для очищения грехов в последних днях масляницы запирался в монастырь для духовных упражнений. Этот Лащ на первый день пасхи 1630 (ещё, как кажется до разделки Тараса с жолнерами под Корсуном) в местечке Лисянке вырезал поголовно всё население, не разбирая ни пола, ни возраста; жители искали спасения в церкви; жолнеры врывались и туда и перебили всех без разбора. Другой такой же отряд перерезал всех жителей в местечке Димер. По дорогам жолнеры хватали русских и мучили. Народ толпами бежал к Тарасу и у него набралось несколько десятков тысяч, но это войско, исключая запорожцев и реестровых, не было хорошо вооружено и искусно. Тарас переправился с ним на левый берег Днепра, и думал заманить за собой поляков, чтобы потом пресечь им сообщение с правой стороной Днепра.

Самуил Лащ, услышав о переправе казаков, прибыл в Киев и соединился с отрядом Потоцкого; они ожидали коронного гетмана; с ними было до двух тысяч реестровых, не приставших к Тарасу. Конецпольский прибыл только перед троицыным днем. Впоследствии, он доложил сейму, что медленность его происходила оттого, что трудно было достать подвод и подводчиков. Доминикане (вероятно киевские), во время литургии, положили на алтарь его саблю, после обедни носили её с торжеством около церкви и поднесли предводителю, чтобы поразить его поганых схизматиков.

Казаки сосредоточили свои силы в Переяславле. Конецпольский отправился добывать их. Когда он подступил к Переяславлю, Лащ заметил, что один казацкий отряд пробирается на помощь к своим, и бросился отрезать его; казаки, которых было до пятисот, дали ему отпор; Лащ, рассудив, что не может одолеть этого отряда, послал к гетману просить помощи; гетман сам, собрав две тысячи человек отборного войска, поспешил к нему на помощь; но казаки убежали. Поляки стали их преследовать и отдалились от своего обоза, а тут, как будто для приманки, наткнулся на них другой казацкий отряд, также шедший к Переяславлю; в нем было не более двухсот человек. Поляки окружили его. Русские бросились в сарай, и там отчаянно стали защищаться, не отдаваясь врагам живыми. Все погибли, кроме израненного сотника, попавшего в неволю от изнеможения сил. Но в то время, когда поляки доставляли себе удовольствие истреблять этих двести молодцов, двое гайдуков из польского лагеря ушли в Переяславль и донесли Тарасу, что в польском лагере нет коронного гетмана. Казаки высыпали из города. Начальство над поляками принял Потоцкий. Началась жестокая сеча; две тысячи человек пало с обеих сторон; казаки успели захватить несколько орудий; в то же время другая часть казацкого войска стала на перепутии гетману, и когда Конецпольский, истребив двести человек и услышав гул битвы, спешил к своему обозу, казаки преградили ему путь и завязали с ним упорную битву. Битва длилась шесть часов сряду, и прекратилась потому, что пошел сильный дождь, помешавший обеим сторонам.¹⁰³

По свидетельству как русских, так и польских источников, эта битва стоила полякам дорого, так что в один день у Конецпольского погибло больше воинов, чем во время всей прусской войны с Густавом Адольфом, продолжавшейся три года.¹⁰⁴ Эта неудача полководца, который показал себя лучше в войне с знаменитым полководцем своего времени, чем с восставшим русским народом, зависела от пренебрежения, какое оказывали поляки к тому роду войн, которые называли холопьими. Конецпольский взял с собой против Тараса не всё свое войско; он, между прочими, оставил на правой стороне Днепра одну роту в окопе, другую в селе монастырском; русские напали на них и истребили; тогда умертвили они и двадцать киевских купцов, которые везли продовольствие польскому войску, и сожгли близь Киева пятьдесят байдаков и много лодок, чтобы лишить поляков возможности прибывать на помощь к своему коронному гетману.

Конец этой войны рассказывается различно. Украинские летописцы говорят, будто казаки победили поляков, а потом помирились с ними. Польский летописец говорит, что казаки выдали зачинщиков мятежа и присягнули верно служить Речи Посполитой, и повиноваться тому старшему, которого даст им коронный гетман. В своей реляции¹⁰⁵ поданной на сейм, Конецпольский, подробно рассказывая о начале восстания Тараса, ограничивается несколькими словами об окончании войны. «Несколько недель – говорит он – прошло в беспрестанных битвах, наконец, с божьего благословения казаки увидали свои проступки, просили милосердия, и заключили договор на основании Кураковского. Эта неохота гетмана распространяться о своем деле показывает, что ему не совсем посчастливилось. Современные великорусские собиратели вестей в польских владениях слыхали, что лучшие казаки были тогда с Конецпольским, и хотя мятежники сначала имели успех, но потом сменили своего гетмана и признали данного им другого, Тимоху Орандаренка.¹⁰⁶ Что Тарас действительно попался полякам в руки и был казнен, подтверждает известие, которое в том же году польский посланник Пясочинский в Константинополе сообщил о том, что гетман казацкий со своим старшиной казнены смертью за то, что осмелились нападать на турецкие области.¹⁰⁷ Вероятно, восстание Тараса не имело никакого влияния на судьбу реестровых казаков: они оставлены были на условиях краковской комиссии. Это понятно, когда восстание Тараса преимущественно было делом выписчиков, а не реестровых; из последних часть (по известию львовской летописи, одна треть всего количества реестровых) была с Конецпольским с самого начала Тарасова восстания, а другая, приставши к выписчикам и вместе с ними бывши с Конецпольским, согласились отступить от своих товарищей.

В апреле 1632 г. скончался король Сигизмунд III. По польскому обычаю, за смертью короля следовало два сейма: конвокационный и элекцийный (избирательный). Конвокационный был всегда важен тем, что на нем делался обзор предыдущего царствования и подавались мнения и требования о разных улучшениях, которые должны быть поставлены в руководство будущему королю.

Тогда остатки православного дворянства заявили голос в пользу гонимого восточного исповедания. Они потребовали уничтожения всяких постановлений, стесняющих свободное богослужение, всех привилегий, выданных одним лицам во вред другим, всех универсалов, мандатов, интердиктов, запрещающих православным строить церкви, иметь участие в магистратах, всех секвестраций и отдания на поруки в религиозных делах, всех запрещений на недвижимые имущества по процессам такого свойства, прекращение силы декретов, изданных с 1596 года в угоду унитам и во вред лицам, исповедующим греческую религию, возвращения полной свободы богослужения восточной церкви, не только для тех, которые в ней твёрдо пребыли, но и для тех, которые бы захотели возвратиться в её лоно от унии, предоставляя это право в равной степени как духовным, так и светским в королевских и панских имениях; должны быть уничтожены все трибунальские декреты, изданные в последних годах, начиная с 1627 по 1630 г., клонящиеся к ограничению прав православных относительно свободы богослужения, крещения, брака, устройства школ и типографий, печатания и чтения книг, не заключающих ничего оскорбительного против короля и Речи Посполитой, чтоб никто, по таким предметам не мог терпеть беспокойств и привлекаем к суду духовному или светскому под страхом наказания, и напротив, чтобы всяк, кто сделает насилие церкви или начнет протест против собраний православных людей, подвергался наказанию, как нарушитель общественного спокойствия. Требовали, чтобы за киевским митрополитом было утверждено посвящение от патриарха сообразно древним обычаям, чтобы все патриархии, коллегии, типографии, госпитали с данными на их содержание фондами, присвоенные унитами, возвращены были православию; все церкви, которые стояли запечатанными, должны быть открыты для православного богослужения; православные должны иметь право строить вновь церкви даже и в местностях, принадлежащих панам римско-католического исповедания, если там для католиков есть уже костёл; все метрики и публичные церковные акты, захваченные унитами, следовала возвратить православному духовному ведомству и чтобы впредь, в случаях ссор римского духовенства с греческим, дело разбиралось не в Риме, а в трибуналах, смешанным судом; православные ремесленники и купцы в своих занятиях должны иметь равные права с римскими католиками их звания; дворянство православной веры не должно быть удаляемо от должностей по поводу религии. Всё это должно быть занесено в присягу будущего короля. Требовалось, чтобы из Вильно и Люблина были удалены иезуитские коллегии, потому что людям греческой веры нет возможности приходить в трибунал, когда они там имеют дела: если бы их шло пятьдесят человек – и тогда иезуитских студентов наберется до тысячи; от иезуитов–то повсюду происходит беспокойство церквам и людям греческой веры; просили, чтобы в Короне и Великом княжестве Литовском было учреждено по одному блюстителю церковных прав и имуществ; они по общему доверию могут ходатайствовать в случае несправедливости и насилия, нанесенных церквам и особам греческой веры; и так как каждой особе трудно, по делам, касающимся религии, иметь доступ к королю, то должен быть назначен при королевской особе один из исповедующих греческую веру, который мог бы охранять перед ним дело своей церкви и своих единоверцев. Для большей крепости всего этого, православные домогались, чтобы духовные сенаторы за свои диоцезии, гетманы за войско и старосты тех королевских имений, где есть последователи греческой религии – за свои староства, обязаны были присягнуть в соблюдении прав греческой веры и исповедующих её.

Того же требовали одновременно и дисиденты для себя. На предложенные пункты паписты отвечали, что они соглашаются на все, чего только требует сохранение общественного спокойствия, а потому – пусть все некатолики, неправильно думающие о святой Троице, не испытывают никаких гонений, конфискации имений, тюремных заключений; равным образом – пусть уничтожатся трибунальские декреты, если они противны законам; но они не дозволят расходящимся с римской церковью в вере отправлять богослужение в тех королевских городах, где до настоящего времени его не было. Все духовные, будучи пойманы в преступлении, должны предаваться духовному суду; там же подвергнутся следствию, через инквизитора, и министры диссидентов в подобных случаях. Духовные сановники сената подписались под этим ответом в такой форме: Аrchiеpiscopus (или) еpiscopus (имя) subscribе salvis iuribus rеligionis еt Еcclеsiaе calholicaе еt Rrеgni.

Православные и диссиденты не могли быть довольны таким ответом и увидели в нём сильный отпечаток иезуитского искусства сказать так, чтобы потом можно было перетолковать сказанное не в том смысле, в каком с первого раза могли понять дело те, которым говорилось. Православные и диссиденты написали на этот ответ реплику, в которой таким образом обличали уловки своих противников: «очень дивимся нерасположению к себе духовных, которые хотят те раны, от которых страдаем мы уже полвека, залечивать лекарствами – хуже самих ран; притом, они отвечают на просьбы наши не по пунктам, отдельно, а на все разом, так что мы не можем разобрать: что мы у них выпросили и в чём они нам отказали. Диссиденты говорили в своей реплике: «вы, господа духовные, не упоминаете вовсе о дворянстве греческой веры, но мы не хотим вовсе от него отделяться в правах на свободу совести. С другой стороны мы не думаем отделят от себя и так называемых еретиков и считаем не справедливым выражение, что свобода предоставляется тем, которые думают о святой Троице правильно; такое различие можно сдлать только в круге религии, а в круге политической свободы это не допускается. Если бы мы на это согласились, то потеряли бы наши древние права и дозволили себе нарушать обязательства отцов наших, веру, честь и совесть; тогда бы мы сами подали пример нарушения того, чего мы домогаемся от папистов. Допущение такого рода различий в деле веры повело бы к инквизиции: человеческое коварство найдет себе лазейку; этак древнюю греческою религию обвинят, что она не правильно учит о св.Троице, а кто будет судьей в таком деле, кто будет производить следствие? Каждому некатолику придется доказывать, что он не еретик, чтобы избегнуть преследования за ересь. Потом дело ставится так, как будто католики соглашаются на предоставление свободы разноверцам, единственно на время каптуров (во время безкоролевия утверждались суды наз. кантуровыми) до восшествия на трон нового короля, ради общественного спокойствия, и тем самым не обязывают себя ничему продолжительному, незыблемому. «Что это такое? Нам дают охранение ради общественного спокойствия? Это значит только, что нас не будут убивать. Но таким охранением пользуются и хлопы, и корчмари, и все чужеземцы – жиды и татары. Нам нужно права свободного исповедания своей религии, а об этом гг. духовные умышленно отозвались глухо; нам нужно спокойствия почетного, сообразного с нашими шляхетскими правами; да и людям других сословий следует дать такое же спокойствие. Надобно навсегда пресечь всякие изгнания, конфискации в большом и малом виде. О декретах также сказано глухо и тоже с умыслом так выражаются. Нам говорят, что согласны уничтожить силу только таких декретов, которые противны закону; значит, нужно еще толковать: какой декрет противен закону, а какой не противен; и найдут, что некоторые из них, хотя для нас тягостные, не противны закону и оставить их во всей силе. Запрещение явного богослужения в королевских городах, где его перед этим не было, повлечет за собой продолжение всех прежних насилий и стеснений, а изъятие духовных от светского суда приведет к тому, что будут освобождать от светского суда студентов и учеников шалунов, которые, одевшись в платье духовного звания, производят всякие безчинства. Наконец, подпись их милостей сенаторов духовного сана уничтожает и то, что нам теперь дастся. Кто делает уступки с ограничениями, тот – вообще или в частях –оставляет за собой нечто из того, что будто бы уступает.

Эти энергические заявления не изменили фанатизма противной стороны, но когда приходилось подписывать каптур (то есть состояние Речи Посполитой во время бескоролевия до избрания нового государя), то православные и диссиденты уперлись и не хотели ни за что подписывать, пока не получат уступок в их религиозном деле. После долгих споров, примас Ян Венжик первый уступил, а за ним и большинство еписконов: вместо salvis iuribus Catholicaе Еcculеsiaе они подписали свой ответ на требования некатоликов с другой оговоркой: salvis iuribus dioеcеsiaе mеaе. В сущности, конечно, это мало изменяло вопрос. Православные и диссиденты обратились к посредству Владислава и, под его влиянием, составлен был мемориал о примирении унитов с неунитами на таких условиях: «отдать неунитам киевскую митрополию со всеми церквами и монастырями, кроме Софийского собора и Выдубицкого монастыря, львовскую епархию со всеми теми церквами и монастырями, которые ещё не были обращены в унию, епархии луцкую и перемысльскую по кончине лиц, занимавших эти епархии, архимандритии печерскую и жидичевскую; в Литве – две епархии, пинскую и мстиславскую; объявить свободное богослужение в воеводствах киевском, брацлавском, подольском, землях: львовской, галицкой, литичевской; оставить неприкосновенными братства, школы, госпитали, семинарии с нравом заводить их вновь; допускать неунитов к городским должностям; дать неунитам в Могилеве четыре, в Орше две церкви, а в Вильне дозволить достроить церковь св. Духа; прекратить все религиозные процессы, и в тех местах, где священник принял унию, а прихожане не желают её принимать, церковь отдавать прихожанам. Православные не были довольны на этот раз и желали, чтобы эти уступки, составив основание на будущее время, послужили началом больших уступок, но католики в посольской избе кричали: «гг. неуниты и диссиденты хотят, чтобы в каптуре приговорили обязать новоизбранного короля сохранить всё это: нет, не следует принуждать к этому нового короля».

Всё это не обещало ничего прочного. Пока ещё существовали в Польше православные дворяне, можно было, по крайней мере, надеяться, что за православие будут шуметь и кричать, но с переходом в папизм остальных дворян – что неизбежно должно было совершиться – православно не было никакого законного голоса. На том же сейме явились казацкие послы (Лаврентий Пашковский, Герасим Козка, Дорош Кузкевич и Федор Пух) и подали от имени гетмана Ивана Петрижицкого со всем войском запорожским письмо к примасу от 23-го июня. Казаки изъявляли сожаление о кончине короля и просили расположить панов к тому, чтобы королевич Владислав сделался польским королём. «Под счастливым его правлением – писали казаки – мы надеемся возвращения и умножения нарушенных наших прав и вольностей. Вашему первосвященству довольно известно, как равно и всему государству, да и до всех народов дошли слухи о том, что мы в царствование покойного короля терпели большие несправедливости, неслыханные оскорбления и находились в великом огорчении, оттого что униты вступают в наши права и вольности, пользуясь покровительством некоторых знатных особ, причиняют много утеснений нам казакам и всему русскому народу: они отняли монастыри с принадлежащими к ним имуществами, уничтожили святые церкви, отстранили от городских должностей добродетельных мещан и замучили сельский народ: дети остаются не крещенными, взрослые сожительствуют без брачного обряда и многие расстаются с жизнью, не получив перед смертью святого причащения. Не вспоминаем о других замешательствах и беспорядках, происходивших со времени появления унии. Поэтому всенижайше и покорнейше просим вас, превелебный во Христе отец и милостивый пан, пусть эта новоизмышленная уния со всеми беспорядками, проистекающими от неё, будет уничтожена теперь же до коронации будущего государя, а мы, верный и доброжелательный отечеству народ, будем успокоены и удовлетворены; пусть господа униты возвратят захваченное ими достояние тем, у кого оно находилось прежде, то есть духовенству нашей греческой церкви, состоящей в послушании у константинопольского патриарха, за что мы со всем народом русским желаем полагать живот за целость любезного отечества. Если же, сохрани Боже, сталось бы иначе, то мы принуждены будем искать других мер удовлетворения, а мы того не желаем, будучи уверены, что ваше преосвященство, как милостивый отец и пан, обратит на это внимание».

Просьба эта не понравилась на сейме. Паны находили дерзким то, что казаки осмеливаются указывать сейму на лицо, которое следует избирать в короли; ещё противнее было ревностным католикам слушать требование об уничтожении унии. Не меньше того раздражила поляков представленная казацкими послами инструкция, в которой казачество поручало им домогаться допущения казаков, как рыцарей Речи Посполитой, до избрания нового короля. Шляхта считала исключительно только себя полноправной в таком важном деле, и с негодованием встретила покушение нешляхетского сословия присвоить и себе то, что до сих пор принадлежало одной шляхте. «Казаки называют себя членами Речи Посполитой – говорили тогда в посольской избе – правда, они члены, но такие, как ногти и волосы, которые обрезывают». 17-го июля примас Ян Вепжик отправил казацких послов довольно вежливо, но заметил им неуместность желания пользоваться шляхетским правом избрания короля, тогда как их обязанность повиноваться тому королю, которого изберёт шляхта, да не подавать поводов к разрыву с турецким императором, Крымом и другими. Высказав им на словах такое нравоучение, примас вручил им письменный ответ за подписями своим и маршала посольского кола Криштофа Радзивилла. Ответ этот был такого содержания: с Божия благословения, шляхетское сословие Речи Посполитой, которому единственно, а не кому либо иному, принадлежит избрание короля, по правам и древним обычаям, выберет такого государя, который будет умножать славу, честь и достояние польской короны, соблюдать вольности каждого и наградить заслуги войск Речи Посполитой; тогда сенаторы и чины обоих народе в (польского и литовского) представят королю о верности, преданности и постоянной службе запорожского войска, дабы король благоволил почтить его своею милостью и привлечь благосклонностью к новым услугам отечеству, чего требуют и теперь паны сенаторы от войска запорожского. Что касается до греческой религии, то гг. сенаторы уже снеслись по этому вопросу с послами воеводств и земель Короны Польской и Великого Княжества Литовского, имеющими право участия в публичных совещаниях. Они сумеют найти верные средства, ведущие к успокоению недоразумения и к удовлетворению последователей греческой религии. Бог даст, на будущее время, при содействии нового государя, эти недоразумения совершенно прекратятся, с соблюдением прав, присвоенных каждому; к чему и паны сенаторы с панами послами обоих народов не преминут со своей стороны показать старания, свидетельствуя свое доброжелательство старшому на сейчас¹⁰⁸ войска запорожского и всему войску, желаем, чтобы войско запорожское поправляло надлежащую службу, вместе с коронным войском чинило отпор всяким неприятельским покушениям и наказывало тех, которые своими походами на море нарушают мир с соседними государствами.

Такой ответ чрезвычайно не понравился казакам, не смотря на его вежливый тон. Их манили такими обещаниями, которые они уже слышали много раз и прежде и которые, как они испытали, никогда не исполнялись. Послы казацкие, возвратившись из Варшавы, навлекли на себя злобу войска: их чуть было не казнили. Впрочем, в это время совершилась какая то важная перемена в казачестве: вместо гетмана Петрижицкого в сентябре посланы были на элекцийный сейм от гетмана Андрея Гавриловича новые казацкие послы: Федор Козминский, Федор Пралич и Василий Онушкевич.

«Мы никак не думали – сказано было в данной им инструкции – чтобы, после таких важных кровавых услуг, какие мы оказывали во всех пределах Речи Посполитой, охраняя целость отечества, поливая землю своей кровью и устилая её своими головами, их милости паны, как нам донесли послы наши, прогневались на нас за то, что мы в своих инструкциях, данных им от нас, считая себя членами Речи Посполитой, просили не отдалять нас от участия в избрании короля. Если это не нравится их милостям – пусть будет по их воле; надеемся, что они изберут такого государя, который соблюдет нас при наших правах, свободе и вольностях, приобретенных нашими предками и утверждённых присягой королей.

«Как ни прискорбно для нас то обстоятельство, что нас удаляют от избирательства, но ещё прискорбнее то, что вот уже более тридцати лет каждый сейм молим и слезно просим об успокоении, сообразно присяге покойных польских королей и последнего короля, нашей древней греческой церкви, находящейся в послушании святейшего константинопольского патриарха, и потревоженной новоизмышленными унитами; но нас водили, откладывали решение дела от сейма до сейма, до настоящего дня, и, наконец, на последнем сейме, пред отшествием из мира сего покойного короля, дали обещание, что его величество усмирит тех, которые произвели смуту между народами, и успокоит нас и наш русский народ относительно его вольностей и религии. Если бы не кончина его величества, мы надеялись бы получить утешение в наших несчастьях как для себя, так и для всего русского народа. Теперь, когда наступило время и пришел случай каждому подавать голос и добиваться своих прав, мы внесли нашу покорнейшую просьбу ко всем чинам государства на конвокационный сейм, и слезно просили ваших милостей, чтобы наш русский народ и наше духовенство не переносили более несправедливостей и обид от новых и прежде не слыханных унитов; но вместо исправления ошибок, в противность правам и привилегиям, которые наш русский народ со своим духовенством представил его величеству шведскому королю, панам–сенаторам и панам–послам, уличая унитов протестациями и реляциями, мы не были настолько счастливы, чтобы получить удовлетворение наших беспрестанных просьб, но еще более почувствовали скорби и страдания оттого, что нам, обиженным, приказывают отказаться от своего. Теперь, на нынешнем элекционном сейме, мы поручаем нашим послам слезно просить Речь Посполитую и усильно домогаться, чтобы наш русский народ оставался при своих правах и свободе, а наши благоверные духовные, находясь при своих церквах, епархиях и принадлежащих к ним имуществах, с правом свободного богослужения, уже более не терпели утеснений от этих несносных унитов».

Кроме этой просьбы о вере (сочиненной, очевидно, духовным лицом, а не казаком), казаки собственно для своего сословия просили исправлений в делах, относящихся до их вольностей, повышения даваемого им от правительства жалования и определенного места для казацкой артиллерии. В заключение, они жаловались, что украинные паны, соображаясь с кураковской комиссией, не хотят держать на жительстве в своих имениях казаков, но и не допускают их выходить из этих имений, запрещая своим подданным покупать у них домы и имущества, и таким образом приневоливают их самих делаться подданными. Предвидя, что никто другой, а Владислав, носивший имя, по смерти отца, титул шведского короля по праву наследства, избран будет польским королём, казаки прислали к нему со своими послами письмо, и заявляя надежду и уверенность иметь его своим государем, заранее просили его быть благосклонным и милостивым к казакам, которых услуги он уже испытал. «Если же – было сказано в казацком послании к нему – сохрани Бог, кто-нибудь будет препятствовать вашему величеству получить престол отца вашего, то мы обязываемся жертвовать своим достоянием и жизнью за ваше величество».

Такие выходки казаков опять раздражали шляхетство. Маршал посольской избы отвечал казацким послам так: «ведомы нам ваши рыцарские деяния и услуги, которые оказывали Речи Посполитой и ваши предки и вы сами. Надеемся что и на будущее время вы не утомитесь в вашей готовности служить отечеству. Но удивительным кажется нам, что ваши послы, по возвращении с конвокации, навлекли на себя такую ненависть и подверглись опасности потерять жизнь». Он давал казакам совет на будущее время быть осмотрительнее и благоразумнее, называл их последнюю инструкцию необычной, а выраженея в ней неуважительными и оскорбительными для шляхетства. Что касается до просьб, с которыми казаки обратились к сейму, то маршал объявил им в общих выражениях, что обо всем этом на сейме последует рассуждение в свое время.

Спор о религии между шляхетскими послами сейма возобновился по открытии элекционного сейма. Еще перед этим сеймом львовский архиепископ Гроховский, на сеймике в Бресте, подал протестацию; некоторые важные лица того времени пристали к нему за одно: Лев Сапега виленский воевода, троцкий кастелян Альбрех Владислав Радзивилл, брестских кастелян Масальский, Александр Людовик Радзивилл, литовский хорунжий Николай Сапега. Протестация их находила постановления конвокационного сейма, относительно дизунитов и диссидентов, несообразными с честью римско-католической религии. Сам составитель протестации, львовский архиепископ не явился на сейм под предлогом болезни, но пустил свою интригу в сход, надеясь, что другие, опираясь на его протестацию, помешают обратиться в неизменный закон временному компромису, устроенному конвокационным сеймом только на время безкоролевья. Это подало повод к живым и долгим спорам. Дело православия защищали тогда главным образом Кисель, Древинский и Воронич; за унитов подвизался Тризна. Диссидентство тогда отделилось от православияя. По стараниям влиятельного пана, литовского канцлера Радзивилла, диссиденты согласились на устройство депутации, пополам из диссидентов и католиков, которая должна была установить правила для свободы дисседентов. Диссиденты советовали и православным поступать так же, но православные, имея ввиду, что, в таком случае, начнутся богословские и церковные диспуты, которые ничем не кончатся, а только приостановят дело, не соглашались на депутацию. «Наше дело – говорил Кисель – не богословское, а политическое; идет речь не о вере, а о мире (т. е. о равноправности)». Паны, подписавшие протестацию львовского архиепископа, прибегнули к извороту иного рода. «Все привилегии дизунитам – говорили они – давались и утверждались королями, следовательно это дело короля, а не дворянства, и потому элекцинный сейм, будучи без короля, не может этим заниматься и делать какие-нибудь постановления; следует отложить это до коронационного сейма». Православные поняли, что это говорплось для того, чтобы ослабить силу тех льгот, какие могло получить православие от короля; тогда всяк мог смотреть на благоприятные меры в отношении православия отнюдь не так, как на законоположение вольной Речи Посполитой. Древинский доказывал, что права греческой религии в Речи Посполитой основываются на её древности, а не на каких- либо королевских привилегиях. «Действительно – сказал Радзевилл – в деле греческой веры никаких судей быт не может; надобно покончить все братские единодушным признанием свободы. Так как православные объявили, что не хотят ни о каких делах ни говорить, ни слушать, пока не уладится дело об их религии, то, наконец, порешили на том, что неуниты и униты обратятся к избранному ими посреднику (mеdium) или третьему лицу, не заинтересованному в их деле. Таким третьим был шведский король Владислав, кандидат в польские короли. Выбранные от обеих сторон – от унитов и неунитов – отправились просить Владислава. Последний, приняв на себя достоинство третейского судьии в споре между унией и православием, выбрал для рассмотрения дела двух лиц из сената: познанского епископа Новодворского и белезского воеводу Лещинского, а из рыцарского кола четырех – Оссолинского, Криштофа Радзивилла, Мартина Рея и Дыдинского. Эта депутация сделала доклад, по которому Владислав признал окончательно законными те уступки, который были означены в мемориале, состоявшемуся на конвокационном сейме. Решение Владислава было утверждено избиратьленым сеймом 1-го ноября, к большой досаде католиков папского нунция. Делать было нечего. Согласившись на третейское решение, избирательный сейм заранее связал себе руки. Такими-то образом православные добились легального признания своей религии.

По избрании Владислава, новый король дал православным диплом, в котором ясно и определенно, и притом с новыми расширениями, высказана была свобода православного исповедания. Каждому дозволено было переходить из православия в унию, а из унии в православие; православным предоставлялось право избирать митрополита, посвяшаемого константинопольскими патриархом; луцкая епархия отдавалась православному епископу немедленно, а перемышльская и львовская по смерти или после перемещения унитского епископа; в Литве учреждалась епархия мстиславская, оршанская и могилевская; все процессы о вере прекращались; сверх уступленного по мемориалу православным, киевскому православному митрополиту отдавался Софийский собор.¹⁰⁹

Избрание Владислава было чрезвычайно важной эпохой для православия, но преимущественно для казаков. Восстановление православной иерархии было их делом; оно совершено было прежде ими в противность тогдашнего правительства, в противность всей шляхетской нации и, однако, эта нация должна была признать их смелое дело законным. Новый король, нуждавшийся в них в то время, потому что уже начиналась война с Московским Государством, показал к ним самое благосклонное внимание.¹¹⁰ Отпуская казацких послов, 18-го ноября, он им дал такое послание к войску запорожскому: «Объявляем нашу королевскую милость старшому, атаманам и всем молодцам войска запорожского. Ещё при жизни блаженной памяти нашего родителя мы видели от ваших милостей расположение к нашей особе; в разных местах вы жертвовали за нас жизнью, и теперь, по смерти родителя нашего, продолжаете быть такими же и оказываете нам неизменную преданность. Мы принимаем это с благодарностью и обещаем при всяком случае сохранять в своей памяти ваше мужество и расположение к нам. Так как мы с согласия чинов Короны Польской и Великого Княжества Литовского избраны, по воле Божией, королем, чего желали и вы, то уверены, что, радуясь этому, вы будете нам верны и послушны, будите стараться вашей службой и рыцарскими подвигами, когда последует от нас повеление, заслужить нашу милость, и в настоящих обстоятельствах Речи Посполитой, как только позовет вас коронный гетман против нашего неприятеля, не соблюдающего присяги и мира, не станете медлить, а поспешите, по указанию, к услугам нам и Речи Посполитой. Вы уже испытали нашу королевскую милость в уравнении прав отцов вашей греческой веры с отцами унитами, и на будущее время мы будем это поддерживать, а вас за труды ваши обещаем вознаградить. Что касается до других просьб, внесенных вашими послами, пред коронацией, то мы оставляем их, сообразно посполитому праву, до будущего времени и рассудим о том с панами сенаторами. Сколько позволит закон и справедливость, вы не будете забыты милостью нашей. Послы ваши подробнее скажут обо всем, а мы, уверяя вас в неизменной нашей милости, желаем вам от Бога доброго здоровья».

Видно, что Владислав в это время понял, какое важное значение могуг иметь казаки для королевской власти. Но королевское благоволение не могло их защитить от вражды к пим всего дворянства, которая усилилась с этого времени: на казаков смотрели как на стихию опасную для республиканской свободы шляхетства, такую стихию, которой легко мог воспользоваться монархизм, а его очень боялось шляхетство. Не смотря на то, что казачество выиграло в том, что Речь Посполитая признала восстановленную им православную иерархию, оно не могло быть довольно и с этой стороны. Домогательство казаков участвовать на сеймах было отвергнуто и трудно было возобновлять его. Самая свобода греческой религии должна была существовать более на бумаге, чем на деле. Владислав предоставлял равную свободу как унитам, так и православным: казалось, что могло быть справедливее? Но оказывалосе, что за унитов было без малого все дворянство Речи Посполитой, а за православие, кроме безгласной, порабощенной громады простого народа, небольшая часть дворянства, еще не успевшего утратить веры отцов своих, да казаки, то есть те из народа, которые стремились вырватся из порабощения, освященного законом и, следовательно, встать на борьбу с законом, властью, государством. Пока уния, источник раздоров, раздвоявший народ русский, не была уничтожена, все льготы и привилегии православию не могли иметь большой силы. Так как сейм постановил – одни церкви отдать православным, – другие унитам, то нужна была еще комиссия для разбора: какие церкви должны быть православными и какие унитскими. Вместе с церквами, шла речь и о церковных имуществах. Это привело к спорам, в которых та сторона, за какую была сила шляхетского большинства, всегда брала верх. По челобитию русских – говорит украинский летописец – никакого облегчения не получили.¹¹¹ В феврале 1633 года, во время коронации, примас, возлагая корону на Владислава, напомнил ему, что, получая корону и помазание от римско–католической церкви, король должен охранять и распространять римско–католическую веру и не считать всенародным правом тех уступок, которые он, для всеобщего спокойствия, обещал еретикам.¹¹² Это показывало, что не принадлежащим к римско–католическому исповеданию надобно было ожидать всевозможнейшего противодействия со стороны духовенства, не считавшего гражданских постановлений обязательными для церкви. В последний день коронационного сейма прочитан был диплом, который король давал в пользу православных, для успокоения католиков: было сказано, что эта свобода им дается до будущего сейма, и притом тогда только, если королевский посол упросит на то соизволения папы. Не смотря на такие условия, католики встретили это с негодованием. Надобно было канцлеру приложить к диплому печать. Коронный канцлер, сам, будучи духовным лицом, отказал. Король обратился к литовскому Альбрихту Радзивиллу. Этот пан прежде счел нужным посоветоваться со своим духовным отцом, и будучи приглашен королем, сказал, что не может этого сделать , потому что духовный отец не разрешает ему. «Ваш духовный отец – сказал ему Владислав – способен только поправлять часы (этим точно отличался духовник Радзивилла), а не его дело мешаться в то, что может волновать Речь Посполитую». – «Я, сказал Радзивилл, после сильных домогательств короля – во всем прочем повинуюсь вашему величеству, а там, где идет дело о святой римско-католической вере, не могу поступить против совести никоим образом». – «Я вам ничего не дам», сказал выведенный из терпения король.– «Как угодно вашему величеству», – сказал Радзивилл, и сел на свое кресло. «Когда –сказал король – сделается вакантная печать коронная или литовская, отдам её еретику». Это очень поразило ревностных католиков.

Но примас, хотя духовное лицо, а за ним епископы, угождая новому королю, брали на свои души грех выдачи диплома и упросили литовского подканцлера приложить печать к диплому, а за ним согласился и великий литовский канцлер Радзивилл, но для охранения своей католической репутации занес в краковские гродские книги манифестацию, что он поступил так только в качестве министра, а не по собственному убеждению, и притом присоединил оговорку, что диплом этот быть может действителен единственно с папским согласием.

На следующем сейме (1634) дозволено схизматикам отправлять свободно богослужение.¹¹³ Католики фанатики были очень недовольны. Но более всего лишало силы по отношению к православию все сеймовые и королевские распоряжения то, что дворянство русское продолжало покидать веру отцов и русскую народность. Защита православия, оказанная на сейме дворянством, не представляла ничего прочного, когда дети тех, которые тогда стояли за православие и даже те самые лица, которые числились православными, перешли в католичество. Так, между прочим, православная церковь понесла большую потерю, когда отступил от неё князь Иеремей Вишневецкий, владетель неизмеримых пространств и неисчислимых поселений в южнорусском крае. Не удивительно, что эту потерю глубоко почувствовали ревнители православного благочестия. К нам дошло письмо, писанное но этому поводу киевским митрополитом Исаией, полное огорчения: «Милостивый князь! – взывал он к отступнику – сердца всех нас духовных и всего христианства исполнились скорбью, когда мы увидели, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха наша, отрекаетесь от древней греческой религии, религии ваших предков родителей. Плачет и сетует церковь Божия, мать наша, ибо ваша княжеская милость изволит презирать её. Мы с великим упованием ожидали желанного утешения, а обрели, сверх чаяния, печаль.... Всем нам ведомо, милостивый князь, какими страшными клятвами, условиями, обязательствами, связала вас относительно религии родительница вашей княжеской милости, отходя от мира сего. На чью душу падет грех, Господь–то знает. Но мы знаем, что отцовская клятва сушит, а материнская искореняет. Какое утешение, какую пользу получают те, которые, для суеты сего ничтожного мира, отступают от своей древней религии? Разве не видим этого очами своими? Что у нас творится? Спросил бы я всех – зачем отрекаются от древней греческой веры, зачем пренебрегают ею? Если для мудрости мира сего, то мудрость мира есть глупость перед Богом, по слову апостола. Если думают убегать заблуждений, то, по милости Божией, в церкви христовой ещё не найдено заблуждений и не может найтись; скорее там оно найдется, где каждый год что-нибудь прибавят или убавят. Если же для славы мира сего, – то это маловажное дело!» Припомнив отступнику предков его, которым греческая религия не помешала быть славными в истории, митрополит коснулся того побуждения, которое, действуя на легкомысленных, более всего располагало русских дворян к отступничеству. «Недоброжелательные наши противники – выражается митрополит – говорят, что греческая вера есть вера холопская. Если в самом деле так, то и апостолы и патриархи и все святые отцы восточной церкви, которых мы почитаем великими – были, холопской веры». В заключение митрополит, от имени всей церкви, умоляет князя обратиться к вере отцов своих и утешит всех, и пророчит ему, в таком случае, под сенью родительского благословения благополучие в земной жизни и вечный живот по кончине.¹¹⁴ Но то был глас вопиющего в пустыне. Иеремия не только не возвратился к вере своих предков, но и сделался свирепым гонителем её. И никто из отступников русских дворян не возвращался назад. Православная церковь теряла род за родом и, по мере того, как русские дворяне делались изменниками и гонителями восточного православия, казаки делались его единственными защитниками и мстителями.

В это время выступила в недре русского православия энергическая личность. То был Петр Могила. Митрополит Исаия Копинский (который из архимандритов устинского монастыря принял этот сан по смерти Иова Борецкого в 1631 году) послал этого человека, находившегося в сане печерского архимандрита, на сейм ходатайствовать о свободе веры. Ученый, горячий, владевший даром убеждения так же хорошо, как владел прежде мечом, когда служил в войске, вкрадчивый и хитрый, потомок молдавских князей и, следовательно, аристократ по рождению, этот человек во время сейма овладел умами своих единоверцев дворян, давал им советы, подвигал к настойчивости, и так их очаровал, что все видели в нём залог спасения веры. Престарелый Исаия всем показался неспособным более нести пастырское бремя; положили отрешить его и избрали Петра митрополитом. Король утвердил его. Тогда Петр послал ректора киевских школ Исаию Трофимовича в Константинополь за патриаршим благословением, а сам отправился во Львов, и там волошский митрополит, по патриаршему соизволению, посвятил его в сан киевского митрополита. Петр попросил у короля привилегию на преобразование киевской школы, находившейся при братском монастыре, в коллегию, и, приехав в Киев, низверг Исаию Копинского и отправил его на смиренное пребывание в Печерском монастыре.¹¹⁵ Современный летописец Ерлич¹¹⁶ повествует, что это сделано было очень грубо и жестоко. «Престарелого и хворого Исаию – говорит этот православный, но ополяченный дворянин – схватили в одной волосянице, положили на лошадь словно какой-нибудь мешок, повезли в Печерский монастырь, где он, в великой нищете и унижении, печально провел остаток жизни: это сделано с ним для того, чтобы он не беспокоил Петра Могилы духовным и светским судом и не искал прав своих. По известию того же летописца, Петр Могила был человек жадный и жестокий и истязал бичами монахов Николаевского монастыря, допрашивая у них, где спрятаны монастырские деньги. Некоторые от его жестокости переходили в унию. Но известия Ерлича если могут быть справедливы, как сообразный с духом тогдашних польских нравов, то в равной степени могут быть ложны или преувеличены, потому что сам летописец вообще мало соблюдал критики в обращении с тем, что до него доходило в его время, да кроме того еще и потому что Ерлич, как дворянин, не любил казаков, а Петр Могила был к ним благосклонен и постоянно находился с ними в приязненных отношениях. Тот же Ерлич рассказывает, что митрополит отправил к казакам печерского чернеца Никодима Силича, обвинив его в наклонности к унии, а казаки у себя сделали этому монаху казацкое увещание, продержав шестнадцать недель подле пушек, а потом выпустили. По словам Грондского,¹¹⁷ незадолго перед смертью, Петр Могила ободрял казаков к восстанию. Было ли точно так или нет – во всяком случае видно, что современное дворянство считало его благоприятелем казаков; этого было достаточно, чтобы очернить имя его. Несомненно, Петр оказал важные услуги православию. Он укрепил древние стены Софийского храма, открыл основание Десятинной церкви и возобновил её, доставил благочестию предметы поклонения древней святыне, напечатал

несколько нужных для православия книг, но самая важная заслуга его была – открытие коллегии, первого высшего учебного заведения в русской земле, имевшего важное влияние на развитие умственного образования русского народа в грядущие времена.¹¹⁸

По восшествии на престол Владислава, началась война с Московским Государством. Казаки участвовали в ней. В числе рыцарей, заслуживших тогда похвалу от короля, по известию одной малорусской летописи,¹¹⁹ были Богдан Хмельницкий, получивший от короля саблю за храбрость: через двадцать один год после того, он заметил, что сабля сия порочит Богдана. Но в то же время, когда одни казаки воевали против москвитян, другие их братья отправились на Черное море. Предводитель этой экспедиции был Сулима. Казаки плавали по Азовскому морю, воротились в Черное, разграбили при устье Днестра Аккерман, Килию и Измаил на устье Дуная, грабили, раззоряли села и деревни.¹²⁰ Неизвестно, это ли событие вооружило снова турок против Польши, или же оно не предваряло набега турок и татар на польские владения, по только, во всяком случае, оно дало им повод оправдываться в нарушении мира. Польское войско было занято войной в Московии; на южных границах стоял Конецпольский с не большим отрядом войска: обстоятельство это обещало турками большие выгоды. Абаз–паша, правитель Бессарабии, родом русин, ренегат, вторгнулся с татарами в польские области; это полчище ограбило и разорило окрестности Каменца и ушло в Молдавию. Конецпольский с кварцяным войском, стоявший близь Бара, погнался за ними: в войске его были и казаки, везде поспевавшие воевать. Орда была рассеяна. Конецпольский стал у Каменца. В октябре 1633 года Абаз–паша атаковал его и, встретив мужественное сопротивление, ушел и начал возбуждать турецкое правительство к войне с Польшей. Между тем Московское правительство искало содействия Турции против Польши.¹²¹ Полmский посол Тржебинский приехал для объяснения в Константинополь и был принят сухо. Двор жаловался на нарушение мира, указывая на новые казацкие разбои по морю. Падишах требовал дани от поляков. Ничто (говорит турецкий историк) не могло удержать падишаха от предприятия вести войну. Неверным отказали в мире, и только по великодушию позволили польскому послу возвратиться в отечество.¹²² В Адрианополе падишах назначил уже шегриара (главнокомандующего) на предстоящую войну. Но войны на этот раз не было.

Поляки поспешили помириться с Московским Государством. Поляновский договор прекратил войну. Польские историки говорят, что падишах тогда склонился к миру, потому что не надеялся более на союз с Московским Государством.¹²³

Восточные писатели помещают это событие в 1633 году и говорят, что 28 шевала (13 апреля) падишах получил известие, что ляхи, занятые войной с москвитянами, желают отдаться с покорностью на волю падишаха,¹²⁴ но это известие не справедливо, ибо война поляков с москвитянами началась только в октябре 1633 года. Польские историки помещают это событие к 1634 году. Стоя в Адрианополе, падишах, прежде чем начинать военные действия, послал Шагин–агу в Польшу для объяснений; последний прибыл в Варшаву в июле 1634 года.¹²⁵ По восточным источникам¹²⁶ польский король изъявил согласие быть покорным воле падишаха, а польский историк говорит, что турецкий посол объяснил, что нападение Абаз–паши сделано без воли падишаха и вместе с тем жаловался на казацкие разбои.¹²⁷ Положили, что падишах накажет Абаз–пашу, а поляки усмирят казаков; на этих условиях заключили мирный договор. Со стороны Оттоманской Порты дано обещание удержать татар от нападения на Польшу и наказывать их; польское же правительство обязалось совершенно изгнать казаков с днепровских островов.¹²⁸

Султан, в знак своей справедливости, приказал казнить смертью Абаз–пашу, как виновника раздора.

Полякам надлежало теперь принять действительные меры к прекращению казацких морских походов, для взаимного спокойствия, как Польши, так и Турции. Собственно забота о преграждении пути казакам из Днепра в Черное море падала не на поляков, а на турок, потому что устьем Днепра владели последние. Давно уже была построена крепость Очаков с соседними укреплениями для того, чтобы можно было обстреливать устье Днепра и не допускать казаков выходить в море. Но в начале XVII века от плохой поддержки эти укрепления рассыпались. В 1626 году турецкое правительство занялось возобновлением и поправкой устьднепровских укреплений: назначили построить две крепости на обеих сторонах Днепра.¹²⁹ По известию Боплана, видевшего это место в 1635 году,¹³⁰ Очаков вмещал в себе до двух тысяч жителей, имел укрепленный замок с якорным местом для галер, которые стояли там для укрощения казаков. На юг от Очакова был другой замок, обстреливавший Днепр, а на другом берегу башня, где турецкая стража давала знать галерам о тревоге. Наконец, для большей безопасности, были протянуты поперек Днепра цепи. Казаки, по выражению Боплана, смеялись над этими средствами. Составив флотилию из чаек и достигнув близости устья, казаки скрывались в камышах, верстах в двадцати (в трех или четырёх милях) от турецких галер и дожидались темных ночей перед новолунием, и тогда прокрадывались посреди турецких галер. Иногда они рубили толстые деревья и пускали с сучьями по воде прямо на цепи, протянутые через реку, а сами кричали; турки, не видя ночью ничего, но замечая, что цепи, трогались, полагали, что это казацкие чайки, наткнулись на цепи и палили по ним усердно, а тем временем казаки проплыли, извиваясь между шхерами.¹³¹ Их грабежи и раззорения не обходились даром; часто турецкие галеры гнались за ними в погоню, иногда удавалось казакам уклониться от опасности и потом напасть врасплох и одержать верх, но часто они терпели поражения. На возвратном пути они умели безопасно достигнуть Днепра – Словуты, как сии называли эту реку на своем поэтическом языке. На восток от Очакова был залив, близь которого находилась низкая лощина; казаки входили в этот залив, и оттуда по лощине переносили свои суда с добычей в Днепр; двести или триста человек несли каждую чайку.¹³² Чтобы укрощение казацких разбоев было действительнее, надобно было воспрепятствовать стекаться беглецам из Украины в Запорожье и для того уничтожить народонаселение южноднепровского края. Это падало на поляков.

С этой целью коронный гетман Конецпольский в 1635 году заложил на Днепре крепость Кодак; труд этот возложен на французского офицера Левассера де-Боплана, автора любопытного описания Украины. Место выбрано было выше порогов, ниже Самары и Князева острова.¹³³ В новопостроенной крепости поставлен гарнизон, под начальством француза полковника Мариона.¹³⁴ В августе того же года, из морского похода возвращался Сулима. Казаки увидели небывалый замок. Сулима бросился на него врасплох; казаки перебили весь гарнизон, не пощадив и командира. Важные события готовились в Украине; им предшествовала, по замечанию русского летописца, большая радуга на западе.¹³⁵ Он не пускал казаков не только воевать, но даже ловить рыбу и держал в крепости человек двадцать схваченных молодцев.

Донесли Конецпольскому о поступке Сулимы. Новое возмущение поднималось. Сулима стоял где то в окопах, вероятно, по обычаю всех возмущавшихся гетманов, скликая к себе толпы. К нему пришли реестровые казаки. Их посланец явился к предводителю восстания. «Ляхи хотят нас всех истребить. Примите нас к себе: будем защищаться вместе», говорил он. С тех пор, как поляки начали проводить резкую черту между реестровыми и нереестровыми, и первых, только в малом числе, почитали за законное сословие, а последних за своевольных, между реестровыми и нереестровыми возникло недоверие. Последние были из простонародия, и самовольство делало их казаками. Реестровые, хотя часто соединялись с ними, но всегда такое соединение навлекало на них неудовольствие и гонение правительства. «Присягните нам, что у вас нет дурного умысла», сказали им.

Они присягнули. Вооруженная толпа их, многочисленнее той, которая была под начальством Сулимы, вступила в окопы.¹³⁶ Они были подосланы Конецпольским.¹³⁷ Для избежания кровопролития, хотя бы и бесполезного для нереестровых, но все-таки не безвредного для реестровых, реестровые в другой раз поклялись, что старшинам не будет ничего дурного. Но потом Сулиму с пятью старшинами заковали в цепи. Осенью их отправили в Варшаву на сейм. Сеймам этот происходил в ноябре 1635 года. Турецкий и татарский посланники находились уже в Варшаве и жаловались на казаков. «Если хотите мира с нами (говорили они), скорее чините суд и расправу над злодеями; нынешний год уже пять раз ходили на море! Шесть старшин были приговорены к смерти»; львовская летопись говорит, что четырем отрубили головы.¹³⁸ Литовский канцлер Радзивилл в своих записках говорит,¹³⁹ что Сулиме отрубили голову, потом разрубили его тело на четыре части и развесили на четырех концах города. Перед казнью, он просил похоронить с ним золотой образ, который папа Павел V когда-то прислал ему за то, что он, разбивши турецкую галеру, послал в дар папе триста пленных турок. Радзивилл говорит, что Сулима обратился в католичество, но это не помогло ему, и он должен был подвергнуться той же участи, как и его товарищи, оставшиеся в православии.

Реестровые получили похвалу от короля за то, что не пристали к Сулиме и выдали непослушных. В виде милости положили увеличить казацкое сословие еще одной тысячью, но за то, кроме их, никому не дозволяли именоваться казаком, и всех выписанных из реестров и не попавших туда, не смотря на самовольное принятие на себя казацкого звания, обязывали повиноваться панам, в имениях которых они жили. Тогда паны жестоко наказывали непокорных. Гетман Концепольский получил предписание расставить кварцяное войско в Украине; жолнеры обращались с народом грубо и своевольно. «Ми-сь-мо люд рыцерски – кричали украинцы – тому сь мо не привыкли; то нам не звичай!» Но и реестровые казаки также не удовольствовались похвалами: им не платили жалованье и только водили обещаниями, притом же их хотели держать в руках. Кварцяное войско, по приказанию коронного гетмана, заняло Корсун, который, по старому обычаю был местом для казацкой арматы (артиллерии). Один из начальников польских отрядов, сын подольского воеводы, вошел в Корсун и расположил свой отряд и свою челядь в домах жителей, считавших себя уже издавна казаками, и сверх того насильственно овладел местечками: Бузыном, Вороне, Пивами и Лозами, которыми издавна владел киевский Николаевский монастырь. Это раздражило реестровых: связь с выписчиками и вообще с народом не могла быть подавлена сословными интересами до такой степени, чтобы неудовольствие народа не находило отголоска в реестровых казаках.

В 1636 г. казаки обратились с жалобами к королю; посланники их были сотники: черкасский – Барабаш и чигиринский – Знновий-Богдан Хмельницкий.

Тогда посредником между казаками и правительством выступил Адам Кисель, оратор за православие на сеймах. Он считал себя искусным дипломатом. Переговариваясь с казаками, он уверял их в своем расположении, назначал им сроки для уплаты жалованья, а когда эти сроки проходили, назначал другие, между тем завел между ними шпионов, ссорил между собою старшин, подкупал подарками, и, таким образом, тянул время. Простые казаки собирались составить чернецкую (т.е. из черни, без старшин) раду, а за подобными радами следовали у казаков возмущения. Кисель всеми мерами их удераживал от этого и водил обещаниями. Старшим, как титуловали его поляки, или гетманом, как величали его сами казаки, был у них тогда Василь Томиленко, патриот, прямодушный простак, управляемый лукавым писарем своим Онушкевичем, угодником Киселя и панов. Дождавшись до праздника св. Илии срока, указанного Киселем для уплаты казакам жалованья, и не получивши этого жалования, казаки не решались собирать, как грозили, чернецкой рады, в которой могли участвовать уже и не казаки, а неопределенное число поспольства. Они принудили своего старшего созвать на реке Русаве вальную (генеральную) раду, в которой, при старшинах, участвовали все простые реестровые казаки. Кисель, узнавши об этом, отправился туда сам. То было в первых числах августа 1636 года.

«Нам обещали деньги в мае – говорили казаки – а не доставляют и в августе; мы много потерпели, оставаясь без денег; на море нам ходить не позволяют, а мы оттуда получали себе пропитание; мы и братьев своих воевали и непокорных выдали под меч его величества, и за то теперь от урядов и подстарост переносим утеснение и оскорбления; и денег нам не дают». Старшины безуспешно пытались усмирить волнение. Одни кричали: идем на Запорожье, а оттуда – на море! Другие кричали: идем на города, на уряды (власти), которые нас обижают! Вырвали из рук у Томиленка камышину и хоругвь и кричали: собирать чернецкую раду! Но этот шум произвели выписчики, которые затесались на раду; реестровые были умеренее и, после нескольких часов шума, Киселю удалось уговорить их подождать до праздника Рождества Богородицы.

«Будем еще ждать – сказали наконец реестровые – да только, если нам не заплатят и тогда нашего жалования, и не удовлетворят за те обиды, которые нам делали уряды, так мы заберем армату и уйдем на Запорожъе».

После того прошел еще месяц. Денег не было. «С казаками – писал тогда Кисель к коронному гетману – могут удаться три способа: они уважают духовных греческой религии и любят богослужение, хотя сами больше походят на татар, чем на христиан; во–вторых, на них действует страх королевского имени, а в–третьих, они любят взять там, где можно достать. Сообразно этому, я употребил с ними три способа». Кисель обдаривал старшин и наобещал их потомству разных благ и прав, потом убедил митрополита послать к казакам двух игуменов, и те уговаривали рыцарей именем православной веры не подниматься из–за корысти на Речь Посполитую и не навлекать беды на церковь, мать свою. Наконец, Кисель составил фальшивое письмо от короля к себе и послал его Томиленку, показывая вид, что делает это не по обязанности, а из расположения к казацкой старшине. В этом письме от лица короля высказывались укоры казакам за то, что они, не доверяя королевскому обещанию, собирались устраивать чернецкую раду и бежать на Запорожье; следовали затем уверения в не пременной присылке денег, а потом угрозы в случае непокорства и непослушания. Посылая копию с такого письма, Кисель советовал казакам отправить депутатов на предстоящий сейм и просить ограждения от обид, сохранения своих прав и исправной уплаты жалованья.

Но эти уловки не предупредили волнения. Осенью, не дождавшись жалованья, чигирински полк взбунтовался и выступил к Крылову; прочие полки еще колебались. Но из всех полков собирались охотники идти на Запорожье, с тем, чтобы оттуда выплыть на море; выписчики толпами приставали к реестровым и сообщали им мятежный дух. Казаки снова установились в Корсуне, когда им было это запрещено, и армата перенесена была в Черкасы по приказанию коронного гетмана, потом захватили четыре киевских пушки, взяли свою армату из Черкас и перевезли в Крылов.

Но морской поход в этом году не состоялся: ограничились выходом нескольких чаек. Наступила осень; время было неудобное для плавания по Черному морю. Притом же казакам предстояла надежда воевать и с дозволения правительства. Крымский хан воевал с буджацкими татарами, которые, находясь под начальством мурз Кентемиров, не повиновались хану, и в то же время были врагами Польши, безпрестанно делая нападения на польские области. По этому поводу, крымский хан вошел с Польшей в дружеские сношения и правительство дозволяло казакам подать ему помощь. Посланник Речи Посполитой Дзершек повез хану обычные упоминки и на дороге прибыл к казакам, которым было приказано проводить его. Сначала его приняли не слишком доброжелательно.

«Не годится – говорил ему Томпленко – чтоб ваша милость вез упоминки хану, когда еще не уплачено жалованье казакам: для хана у вас деньги есть, а для казаков их нет! Однако, Дзершек был отпущен, когда казакам блеснула надежда на войну; толпа удальцов отправилась помогать хану: то были все выписчики и запорожцы. Ими предводительствовал Карп Павлович Гудзан, носивший у казаков прозвище Павлюк и под этим прозвищем известный в истории. Одна малорусская летопись говорит, что его звали также Павлюк Баюн, и Полурус, потому что он был крещенный турок. По известию современного стихотворца – историка, этот удалой казак служил уже прежде у крымского хана и помогал ему против донских казаков при взятии Азова. Он был участником Сулимы и, по просьбе канцлера, избавился от казни. С этим предводителем отправились к хану подобные ему удальцы. До были и такие, которые в то время пошли на войну с целью не помогать хану, а разорять его подданных, пользуясь тем, что из Крыма вышла с ханом военная сила.

Эти обстоятельства удержали казаков и от похода на море и от восстания на некоторое время. Старшины уговорили тех, которые были посмирнее и оставались дома, подождать, и отправили на сейм просьбу, через тех же сотников, как и прежде: черкасского Ивана Барабаша и чигиринского – Зиновия-Богдана Хмельницкого. Требования их в этой просьбе были умеренны и касались более одного реестрового сословия. Покоряясь постановлениям кураковской комиссии, хотя всегда несносной для казаков, рыцари просили только, чтобы им отдали задержанное по их расчету за четыре года жалование, чтобы комиссия, которая приедет для пересмотра реестра, вписывала, на место убылых товарищей, других по желанию казаков, чтобы армата их содержалась на казенный счет и им вольно было посылать на селитренные заводы за порохом и в рудокопни за железом для починки орудий. О своих утеснениях от панов они писали так: «не довольно того, что выгоняют нас из шляхетских имений, не допускают нас жительствовать и в имениях вашего величества, и Бог ведает, сколько уже казаков ушло с женами и детьми в Белгород и поселилось в московской земле. Прогоняют с бесчестием послов наших; не оказывают нам правосудия, не дозволяют иметь усадеб и жилищ в городах, не позволяют продавать и покупать горилки, пива и меда, даже на свадьбы и крестины нельзя нам приготовлять напитков, да притом еще паны старосты между собой ссорятся, друг на друга наезжают, а нам, казакам, достается: нас бьют; дворы, оставшиеся после казаков, умерших на службе его величества, хотя и должны были оставаться с казацкими правами, но свидетель пан подкоморий Черниговский, что как только не станет на свете какого-нибудь товарища, так тотчас старосты и подстаросты ограбят его имущество, а вдову выгонят из дома, и стариков, которые уже, по дряхлости, не годны к службе, не уважают, грабят и обижают».

На такую просьбу казаки получили очень неприятный ответ. Считая следуемое казакам жалованье только за три года, а не за четыре, им, от имени короля, отказывали в позволения брать с заводов запасы для артиллерии, в праве покупать места в городах для поселения и, ради сохранения выгод владельцев, в праве приготовлять себе напитки, объявляли, что в казацкие реестры на будущее время будут записываться только те, которые будут угодны старостам, по представлению последних, а не по желанию самих казаков; вместе с тем, объявлялся казакам выговор за самовольное вторжение в Корсун, за неудовольствия, распространившиеся в войске, и строго подтверждалось, чтобы ни одна чайка не осмеливалась появляться на море, а все, не вошедшие в реестр, должны служить панам беспрекословно.

В апреле 1637 года прибыли к казакам комиссары: Станислав Потоцкий и Адам Кисель вместе со скарбовым писарем, который привез жалование казацкому войску. Когда собрали раду, то сразу увидали, что на неё собралось, вместо того числа, в каком должны были состоять реестровые, более десяти тысяч человек. Заметили, сверх того, что деньги не успокоят казаков, что их просьбы о жалованье более предлог к неудовольствиям, имеющим другие источники. Надобно было исключить лишних – сделать выпис, но комиссары не решились приступить к этому, боясь, чтобы тотчас не сделалось открытого бунта. Произвели только попис, то есть записку в реестр семи тысяч человек; это продолжалось несколько дней сряду. Наконец третьего мая снова собрали все полки на вальную раду. Казаки подняли шум, требовали возвратить им Корсун для арматы, не хотели отдавать назад четырех захваченных ими киевских пушек. Комиссары не в силах были их успокоить, и только дали им совет обратиться снова к королю с просьбой об этом, а сами отговаривались тем, что должны исполнять данную им инструкцию. Наконец, велено было казакам присягнуть. «3ачем нас заставляют присягать – закричали казаки – мы уже прежде присягали и сохраняем присягу».

Тут Потоцкий обратился к ним с такой энергической речью: «Напрасно волнуетесь, паны молодцы; если бы пришлось Речи Посполитой извлечь меч против вас, она извлечет его и изгладит самое имя ваше. Пусть на этих местах обитают дикие звери в пустынях вместо мятежного народа. Вы уйдёте на Запорожье. Что же из этого? Жен и детей своих оставить здесь; стало быть нужно будет воротиться, и тогда придется подклонить головы под меч Речи Посполитой. Если же вы стращаете нас, что уйдете куда-нибудь подалее – на Дон, например, так это неправда. Днепр – ваше отечество. Другого Днепра нет на свете. Дон нельзя сравнить с Днепром. Там неволя, здесь – свобода. Как рыбе нельзя жить без воды, так казаку без Днепра, – чей Днепр, того и казаки! Теперь, прощайте, мы едем к его величеству и скажем, что вы бунтуете. Некоторые из казаков разчувствовались так, что прослезились. Томпленко положил свою булаву и камышину и сказал: «Челом бью всему войску запорожскому. Возвращаю уряд свой». С этими словами он удалился из рады.

Казаки стояли в недоумении, и не знали что им делать: выбирать ли нового старшего, или просить прежнего принять снова свое достоинство. Сторона Томпленки одержала верх. Казаки позвали своего гетмана и убеждали его не покидать уряда. «Не хотим изменить его величеству и Речи Посполитой», сказали они: – «но пусть прежде пан коронный гетман присягнет». «Пан коронный гетман прежде вас не будет присягать», отвечали комиссары.

Смятение продолжалось до вечера; наконец, казаки присягнули, поднявши пальцы кверху, на основании кураковского договора. Какого-то Грибовского, который кричал отважнее всех, Томиленко приказал приковать к пушке. Он потом убежал из войска и скрылся на Запорожье. После этой рады, Кисель писал к коронному гетману, что для того, чтобы держать казаков в послушании – лучшее средство иметь в казацком войске шпионов, и зная всё, что у них делается, подкупать, при надобности, старшин, но постоянно ссорить их между собой, чтобы не допустить между казаками единства и согласия. Через несколько недель оказалось, что меры эти не всегда бывают действительными.

Павлюк воротился с войны, в которой, по его выражению, казаки с малыми силами победили и в прах обратили многочисленного неприятеля. Услыхавши, что творится на Украине, он, с толпой удалых, налетел на Черкасы, забрал там орудия и увез на Запорожье. Тут им следует быть, сказал он.

Томпленко оставался в нерешимости. Душой он был привержен к казацкой свободе и склонен был пристать к Павлюку; но как человек старый, не видел и не надеялся успеха: реестровые казаки смотрели на восстание двусмысленно; только самые отважные и молодые не скрывали сочувствия к поступку выписчиков. Томпленко известил коронного гетмана о поступке Павлюка и счел приличным в своем донесении отозваться с огорчением о пане канцлере, по милости которого Павлюк остался в живых. Томпленко не скрывал, что с реестровым войском легко было отбить армату у Павлюка, который налетел на нее с двухсотенным отрядом, но извинялся тем, что слушался приказаний коронного гетмана, запретившего казакам ссориться между собой. Вместе с тем, Томпленко отправил к Павлюку двух казаков с советом покориться и возвратить взятые орудия.

16-го июня Павлюк отвечал Томпленку из Микулина Рога, где находилась тогда Запорожская Сич; он писал, что казаков огорчило безчестие, нанесенное казацкой армате, и казаки, по милости Божией, не сделав никому оскорбления, перенесли ее на приличное для нее место, в Запорожье, где предки их прославились своими подвигами; притом же пребывание арматы в волостях требует её содержания, которое падает на бедных жителей, и без того уже отягощенных постоем кварцяного войска, вопреки кураковской комиссии, потому что жолнерам не следует занимать квартир далее Белой Церкви. «Сознайтесь, писал Павлюк, когда армата наша стояла в волостях, то и выписы были часты, из шляхетских имений выгоняли или подчиняли панской юрисдикции наших товарищей и вдов казацких, а чуть какой-нибудь казацкий товарищ провинится, паны уряды клевещут на целое войско перед коронным гетманом, а коронный гетман перед его величеством». Павлюк отказывался возвратить орудия, выражаясь, что мертвого из могилы назад не носят, и приглашал напротив, всех реестровых прибыть к ним с остальными орудиями. «Но сохрани вас Боже, прибавлял Павлюк, если вы захотите быть нашими врагами и, вместе с жолнерами, поднимите руки на жен и детей наших и на наши имущества: ваши жены, дети и имущества достанутся нам в руки, прежде, чем наши вам: но мы этого вовсе не хотим; у нас и у вас одна родная земля, и лучше нам жить заодно в братстве».

Вместе с тем Павлюк разослал по Украине универсал, которым призывал весь народ в казачество. «Всяк кто пожелает быть казаком, – было сказано в нем – не должен быть принужден к подданству панам». Подобные приглашения были как нельзя более по сердцу русскому народу в Украине; многие, услышав их, тотчас бежали в Запорожье. Томпленко продолжал оставаться в нерешимости, не отправлял назад павлюковых посланцев, присланных к нему с письмом, и сообщил коронному гетману об универсале, которым Павлюк бунтует народ. 9-го июля Павлюк написал Томпленку другое письмо, требовал возвращения своих посланцев, по прежнему убеждал реестровых соединиться с выписчиками в одно тело, так чтобы столицей казачества была Сич: там бы находилась казацкая армата, там бы жили старшины, а казаки могут проживать где кому угодно – в Сичи ли, или в Украине, – в селах и хуторах, со своими семьями занимаясь хозйством. Во всяком случае – пойдут ли к нему реестровые или нет, Павлюк просил дать ему известие, когда кварцяные жолнеры двинутся на него с оружием.

Сочувствие к Павлюку и его выписчикам возврастало между реестровыми. Томиленко все ещё не смел разделять его явно, но и не противодействовал ему. Тогда угодники панской власти, вероятно, действуя но наущению Киселя, старавшегося, но собственному его признанию, производить между казаками раздоры, подобрали кружок казаков, собрали раду на реке Русаве и потребовали к себе Томпленка. Там низложили его с достоинства и дали старшинство переяславскому полковнику Савве Кононовичу, родом великоруссу, преданному панским видам. Вместе с Томпленком отрешили ненадежных старшин и заместили их другими лицами, настроенными и подкупленными заранее. Писарь Онушкевич, должно быть заправлявший этой интригой, остался в своем звании при новом старшом. Окончив свое дело, послали к коронному гетману утверждения новоизбранного казацкого начальника.

Конецпольский утвердил его, но утверждение не застало в живых Савву Кононовича. Весть о перевороте» передана была в Сичу скорее, чем коронному гетману. Павлюк, услышав, что Томпленка заменил Кононович, немедленно вышел со своими выписчиками, стал кошем у Крылова и отправил в Переяславль отряд, по известию одного современного польского дневника, под начальством чигиринского полковника Карпа Скидана и Семена Быховца.

Посланный отряд переправился через Днепр, ночью ворвался в Переяславль внезапно, когда там никому не снилось о таком посещении. Схватили Савву Кононовича, писаря Хведора Онушкевича и новопоставленных старшин, заковали и повезли за Днепр; всё это сделано было с такой быстротой, что переяславские казаки не спохватились отстаивать свое начальство. В Крылове, на раде, поставили узников посреди майдана, по казацкому обычаю, выговорили им преступления их против войска, измену казацкому делу и казнили. Кононовича и Онушкевича расстреляли; других предали смерти иным способом.

По всему видно, к этому событию относится народная песня о Саве Чалом, один из прекраснейших памятников украинской поэзии; это можно предполагать в особенности по тем вариантам, в которых изменника Саву не убивают казаки тотчас же в его собственном доме, как в других вариантах, а везут в кандалах и предают смерти на казацкой раде.

Та же рада, состоящая из выписчиков, судила Савву Кононовича и других старшин реестрового казацкого войска, провозгласила казацким гетманом Карпа Павловича Гудзана или Павлюка. Томпленко, добровольно уступая ему старшинство, остался его товарищем и другом. Но в ту же ночь, когда выписчики так ловко схватили Савву с некоторыми единомышленниками, другие из последних успели убежать: главным из ускользнувших был реестровый товарищ Ильяш Карапмович, родом армянин, как говорит о нем украинская летопись, а может быть еврей караим, как можно судить по его прозвищу. Он так был ловок и счастлив, что не только спасся сам, но еще схватил и увез с собой двух казаков из отряда, приходившего в Переяславль за Саввой – Самольчугу и Ганжу, и доставил их коронному гетману. Там, под пыткой, эти два пленника сообщили полякам подробное известие о том, что затевали мятежники. Своевольно составленные шайки – показывали они – будут нападать на домы шляхетских особ и казаков, преданных Речи Посполитой; уже некоторых владельцев ограбили; уже некоторые бежали из своих имений. Будут жечь костелы и убивать католических духовных, искоренять унию, думают соединиться против поляков с донскими казаками, наконец, думают отдаться московскому царю и признать его государем над всей Украиной. Другие удальцы бегут в Запорожье и там строят чайки, чтобы выходить на море. Такие недобрые вести принесли Конецпольскому пленные казаки Смольчуга и Ганжа.

Стоя тогда в Баре, Конецпольский задумал прежде заманить к себе Павлюка с товарищами хитростью, и послал к нему двух ротмистров, Комаровского и Сокола: через них он извещал Павлюка, что Речь Посполитая ожидает войны с Турцией, приглашал, по этому поводу, явиться к нему в войско и вместе с тем отпустить схваченных, как он узнал, в Переяславле старшин.

Обращаясь так снисходительно с мятежниками, Конецпольсий 3-го сентября издал универсал ко всем старостам, подстаростам, державцам, наместникам владельцев и вообще ко всем начальствующим лицам (урядам) в Украине, и в этом универсале говорилось так: «Всех тех, которые пристали к мятежникам и не воротятся на свои места жительства, не считая казаками, присылайте ко мне, а если их нельзя будет поймать, то карайте их жен и детей, истребляйте их жилища; пусть лучше крапива растет на том месте, где они живут, чем будут распложаться изменники короля и Речи Посполитой».

Павлюк, оставаясь со своим войском под Крыловым, 21-го сентября послал Конецпольскому два ответа: один был от него, другой от писаря войскового Стефана Домарадского.

Павлюк представлял совершенное им дело в таком виде: Несколько десятков человек, без ведома и согласия всего войска, составили раду на реке Русаве и низложили со старейшинства заслуженного и почтенного Василия Томпленка, отставили достойных и почтенных старшин и полковников, дали начальство человеку не достойному и не способному и чужеземцу москвитину Савве, выбрали, таких же как он, старшин. Савва самовольно забрал пушки, принадлежавшие Трехтемировскому монастырю, и следовательно, посягнул на церковное достояние, называл запорожцев и выписчиков изменниками, грозил идти на них со своими единомышленниками и искоренить их, делал народу разные оскорбления. Это побудило нас к тому, что мы послали схватить Савву с его единомышленниками, судили и казнили по своему обычному войсковому праву.– «Мы бы рады были – писал писарь – но требование вашей милости выпустить Савву, только это трудно: он убит; невозможно было удержать войска. Павлюк уверял коронного гетмана, что выписчики взяли пушки и завезли на Запорожье в тех видах, чтобы, сообразно желанию правительства, не пропускать своевольных людей на Черное море, изъязвлял свою готовность служить королю и Речи Посполитой, порицал прежних гетманов, допускавших татар причинять в Украине опустошения, и в доказательство своей бдительности и способности охранять край, прислал несколько пленных татар, взятых недавно при погроме своевольного татарского загона, появившегося в украинских пределах. Что касается до требования коронного гетмана явиться к нему, под предлогом ожидаемой войны, то Павлюк на это отвечал, что пусть прежде коронный гетман пришлет ему от имени короля знаки – хоругвь, булаву, бунчук, бубны, ссылаясь на старинный обычай, по которому польские короли всегда так поступали с казаками, когда призывали их на войну. Иными словами – это значило, чтобы польское правительство утвердило Павлюка в звании казацкого гетмана и вместе с тем признало бы казаками всю толпу беглых хлопов, стекавшихся к нему в неопределенном числе, а следовательно тем не только уничтожалась кураковская комиссия, которой поляки так дорожили, но совершенно подрывались бы права старост и дедичных панов в Украине, ибо каждый подданный мог тогда самовольно назваться казаком и пан терял право и над его личностью и над его имуществом и наконец над своей землёй, которая составляла грунт, данный не покорному хлопу: по тогдашнему народному понятию тот участок земли, на котором сидит и который обрабатывает земледелец, были его достоянием во всяком случае. Вдобавок, в письме писаря требовалось возвращение свободы Смольчуге и Ганже, как невиновным людям.

Конецпольский отвечал казакам, что, требуя себе знаков, подобно тому, как не когда получали короли с казаками, они нарушают обязанность подданных и осмеливаются предписывать законы своему государю; коронный гетман повелевал собственно казакам быть послушными не тому старшему, кого они сами выберут, а тому, кого ими дадут, и пребывать в границах повиновения, указанных кураковским договором. Он оправдывал Савву Каноновича и его товарищей и выражался так: «Невинная кровь ваших товарищей и старшин вопиет об отмщении и повергнет вас в гибель. Долго Речь Посполитая смотрела сквозь пальцы на ваши воеводства, но более не станет их сносить; она и сильным монархам давала отпор и чужеземных народов подчиняла своей власти. Поэтому если вы не останетесь в послушании королю и Речи Посполитой, сообразно кураковскому договору, то знайте, что Речь Посполитая решилась не только прекратит ваши своевольства, но истребит навсегда имя казацкое».

После такого ответа Павлюку не оставалось ничего, как вступить в открытую вражду с поляками. Оставаться в пределах кураковского договора значило оставить народ, стекавшийся к нему, на произвол панству; по кураковскому договору, казацкое звание принадлежало одним реестровым, а реестровые набирались по рекомендации старост и подстарост и недавно были приведены в определенный комплект, следовательно, выписчикам, из которых состояло павлюково войско, не было уже места. Павлюк и его товарищи не только не могли не оставаться при тех должностях, которые себе они присвоили, но еще должны были ожидать наказания от польской власти за убийство Саввы, которое отнюдь не оправдывалось коронным гетманом, как того домогался было Павлюк. В этих видах Павлюк издал универсал, призывающий всю Украину к вооружению.

Универсал этот во многих копиях был разослан в города, местечки, села: казакам, посланным с ним, велено спешить день и ночь Содержание универсала было таково: «Карп Павлович Гудзан, полковник войска его королевского величества, старшой на всей Украине и на Заднеприи. Панам атаманам городовым и всему товариществу нашему, жительствующему, как в городах его королевского величества, так и в княжеских шляхетских и всему вообще посполитому народу рода христианского, жительствующему в Украине, на Заднеприи и во всей Северщине: желаем от Бога доброго здоровья и во всём счастливого благополучия. Дошло до нас верное известие, что неприятели нашего христианского народа русского и нашей древней греческой веры, ляхи, задумавши зло и забывши страх Божий, идут в Украину и за Днепр и хотят, как войско его королевского величества, так и подданных королевских, княжеских и панских обратить в ничто, пролить кровь христианскую, учините поругание над женами и детьми нашими и окончательно нас поработить; поэтому именем моим и старшинства моего и именем всего войска запорожского повелеваем вам и убеждаем вас, чтобы вы все единодушно, от мала до велика, кто только называет себя товарищем и хранит святую благочестивую истинную веру, покинувши все свои занятия, и немедленно собирались ко мне. Поручаю вас Богу. Из Лубы. 11-го октября 1637 года».

Это восстание нашло себе в то время особенно восприимчивую почву. Кроме того, что южнорусский народ всегда рад был возможности подняться на панов, – в этот год был неурожай и вследствии его настала дороговизна; бедняки голодали; священники, по причине дороговизны хлеба, разрешали в пост есть мясо, а голод, как известно, всегда наилучший товарищ народным мятежам. На призыв Павлюка, прежде всего и охотнее всех, отозвались на левой стороне Днепра так называемые новые слободы, населённые беглецами с правой стороны; они искали там избавления от панской юрисдикции и от панщины, но не могли найти этого на долгое время нигде, куда только досягал строй Речи Посполитой. Эти слободы расположены были вдоль Днепра до Кременчуга и ниже; из оных поселений жители первые стали прибегать к Павлюку. Вслед затем в разных местах стали собираться шайки; закричали: на свободу, на свободу! – говорит современник, – зашумела в кабакак горилка, одни спешили к Павлюку и Скидану, другие – стали расправляться со шляхтой и с жидами. Нападет такая шайка на панский двор, ограбят державцев или их наместников, отнимают у них камышины, знаки власти, дают им в руки в насмешку кии и приказывают доставлять себе одежду, лошадей, запасы, порох, оружие. Владельцы получали от полковника Скидана увещания не препятствовать своим подданным идти в казаки. В имениях Киселя образовалась сильная шайка под начальством Мурки и Носка. Кисель убежал. Соседи его бежали.

Сам Павлюк, по написании универсала, отправился в Сич, а в Украине остался Скидан, избранный в достоинство чигиринского полковника на раде, избравший Павлюка старшим.

Со своей стороны Конецпольский, услышав о смятении, приказал польному гетману Николаю Потоцкому стянуть войско, расставленное по квартирам на правой стороне Днепра. Потоцкий приказал отрядам собираться в Паволоч, куда прибыл и сам. Но пока войско собралось, наступил ноябрь. Прошел срок платежа жалованья. Жолнеры стали требовать уплаты, иначе отказывались от службы и грозили составлять конфедерации. Кроме жалованья, их волновала еще и другая причина: многих из них, за своевольства и бесчинства, требовали к суду; придираясь к жалованью, они хотели, чтобы за то, что они согласятся ждать, им дали экземпты, т. е. изъятия от суда. Весть о таком беспорядке в польском войске придала бодрости русским. Скидан, называя себя опекуном всей Украины, продолжал рассылать во все стороны универсал за универсалом – и к народу, и к реестровым казакам, призывал всех, кто только хочет быть товарищем, спешит как возможно скорее и на коне и пешком добывать прав и свободы против душманов ляхов, врагов веры. В Нежине, старостве Потоцкого, русские, составлявшие городскую стражу, отказали старосте в повиновении, покидали свои знамена, привлекли к себе толпу соседних хлопов и ушли к Скидану. Восстание охватило Вишневеччину – средину тогдашней левобережной Украины, названной так от находившихся там имений, принадлежавших князьям Вишневецким. В Полтаве организовался отряд под предводительством Остранина, подобный отряд шел к Скидану из Гадяча. На второй стороне Днепра полки Чигиринский, а на левой – переяславский первые из реестровых перешли на сторону восстания. Остальные еще колебались: Скидан грозил им смертью, если они не пристанут к нему. Народное негодование уже постигало всякого, кто не сочувствует общему делу. Но с другой стороны близость польского войска держала в страхе правобережную Украину: 26-го ноября Потоцкий издал к реестровым универсал, приказывал ловить мятежников и самим присоединяться к войску! «Если же будет иначе – кончал он свой универсал – то знайте, что ваши жены и дети погибнут и вы сами падете под мечами войска его королевского величества». Когда польское войско собралось в Паволочи, корсунский полк, устрашенный угрозами Потоцкого, прислал изъявление покорности и готовности бить мятежников; но потом, когда услыхали казаки, что в польском войске безладица, корсунцы перешли к Скидану и он назначил в Корсуне раду на 29-е ноября. Белоцерковский полк сначала покорился, когда Потоцкий прибыл в Белую Церковь: казаки вышли к нему навстречу, кланялись до земли в знак покорности. Потоцкий сначала по начальнически накричал на них, а потом приказывал склонять к повиновению казаков других полков. Но когда он уехал из Белой Церкви в Паволочь, белоцерковцы, ободренные слухом о беспорядке в польском войске, ушли к Свидану. За ними киевский полк ушел к нему же по Днепру. Русские, полагая большую надежду на безладицу, возникшую между поляками, стали роптать на Павлюка, зачем он остается долго в Сичи и пропускает удобное время напасть на врагов. Назначенная Скиданом в Корсуне рада была не стройная, шумная и притом на неё явилось немного, кричали против Скидана и Павлюка. Скидан ушел из Карсуна в Мошны и оттуда 4-го декабря пустил ещё универсал в таких выражениях: «Карл Скидан, полковник и опекун всей Украины. Панам молодцам, черни войска запорожского, товарищам и братьям моим милым, даю вам знать, что я послал вас звать на корсунскую раду, но увидел, что вас мало послушных. Теперь, зная, что ляхи наступают войною и на веру нашу, и на вольность нашего войска, приказываю под смертной казнью, чтобы все и пешие и конные поскорее собирались в Мошны давать отпор бездушным неприятелям нашим».

––––––––

Со дня на день ожидали русские Павлюка с нетерпением и начинали уже терять надежду, поговаривали даже, что Павлюк не придет, а останется в Запорожье; но Павлюк наконец явился с запорожцами. Причина его медленности объяснилась. Он сносился с крымским ханом, которому оказал недавно услугу, и умолял его подать помощь казакам, но хан отказал казакам и сообщил о том польскому правительству, выставляя свое доброжелательство к Речи Посполитой. Таким образом, Павлюк, ожидая ханского ответа, действительно пропустил драгоценное время, когда польское войско страдало неурядицей и легко было напавши внезапно, побить его. Потоцкий, между тем, утишил волнение между своими жолнерами, убедил их ждать жалования три недели, и когда они успокоились, выступили с войском в Корсунь. Оставшиеся там жители изъявили перед поляками покорность. По украинским известиям, жолнеры опустошали и предавали поруганию церкви, умерщвляли жон и детей. «Всё это хлопская неправда», говорили после поляки о таких известиях. Потоцкий прежде, чем расправляться оружием с мятежниками, написал к ним универсал, где убеждал их сжалиться над собственной кровью, опомниться и просить прощения и пощады, пока еще остается время и возможность получить милосердие от короля. «Но мои просьбы – писал после того Потоцкий – не смягчили их упрямства. Они более верили в универсалы Скидана, которые летали повсюду один за другим». Скидан, на универсал Потоцкого, отвечал ему: «Казаки уже не дозволят более выписывать себя, уменьшать свое сословие да дурачить себя комиссиями». – «Нечего делать, сказал Потоцкий – кто слов не слушает, того побоями вразумляют».

Перед вечером 5-го (15) декабря польское войско перешло реку Рось через Шахнов мост, направляясь к деревне Кумейкам. Передовой отряд, под начальством Лаща, в числе тысячи пятисот человек, отделился от главного корпуса войска и пошел вперед для взятия языков. Он подходил к самым Мошнам, где стояло казацкое войско, схватил там несколько языков, но один из его солдат перебежал к казакам и рассказал им, что еще несколько польских хоругвий не успели примкнуть к своему войску и идут позади. Павлюк, по этому известно задумал обойти польское войско, завладеть переправой на реке Роси и перерезать путь задним хоругвям. Казаки всем табором пошли вслед за Лащом, который поспешно присоединился к своему войску. Пойманные им языки объявили, что у Павлюка и Скидана около двадцати тысяч и они дожидаются на помощь с левой стороны Днепра ополчения под начальством киевлянина Кизима. Пушек у них восемь.

По этим вестям Потоцкий приказал немедленно выступать. Польское войско двинулось вперед табором, состоявшим из возов, поставленных в десять рядов.

6-го (16) декабря поляки увидали казацкое войско, которое заходило им в бок. Кисель, русский по происхождению, православный по вере, не мог удержаться от слез и воздыханий, увидев своих единоверцев и земляков. «Славные люди – говорил он – как смело, как бодро идут на смерть! Зачем идут они на своего государя короля и Речь Посполитую, а не на врагов христова креста!»

«Сегодня день русского Николая! говорили некоторые: – св. Николай – патрон нашего гетмана. Счастливое предзнаменование!» – «Не могу долее терпеть хлопского нахальства – сказал Потоцкий и приказал ударить по казакам.

Хлопы зажгли деревню Кумейки: они думали, что дым будет беспокоить поляков, и ошиблись – ветер дул на казаков.

Стремительно бросилась на казаков польская пехота, грянули пушки, понеслось пять конных хоругвий одна за другой, и во мгновение – доносил после того Потоцкий – едва успеешь прочитать «Аvе Маria» (радуйся благодатная Мария), поляки прошибли казацкий табор в двух местах. Считая себя уже победителями, поляки кричали: «Сдайтесь! Сдайтесь! Просите милосердия!» Хлопы в ответ им кричали: «не сдадимся ляхам! Один на одном свои головы положим». Часть казацкой конницы тотчас убежала; польская конница погналась за ней, но не догнала, только некоторых изрубила в погони. Пешие русские из частей разбитого табора построили теснейший, и защищались отчаянно. Потоцкий приказал зажечь сено на казацких возах; огонь дошел скоро до пороха, лежавшего на других возах; лишенные пороха, русские отбивались оглоблями, дугами, осколками телег, и чуть какому-нибудь поляку приходилось упасть с лошади, тотчас хлопы на него бросались и терзали поляка на части, хотя вслед затем налетали на хлопов поляки и изрубливали их в куски. Ожесточенная резня длилась до сумерек. Вечером изстреленные, изрубленные недобитки покинули победителям шесть пушек и ушли к задним; там из остатков табора составили еще теснейший табор, и поставили свои две оставшиеся у них пушки. Потоцкий намеревался всю ночь освещать их, по собственному его выражению, а между тем, послал к ним предложение, чтобы они сдались и просили милосердия.

Ответа не было. Поляки стали палить, но с казацкой стороны не последовало ни одного выстрела.

Тогда Потоцкий сам поехал по разбитому казацкому табору, и среди трупов, валявшихся в изобилии, наткнулся на раненых, которые сказали ему, что казаки, пользуясь темнотой, ушли со всем табором к Боровице, оставивши своих раненых на произвол судьбы. Казацкие лошади, пораженные польскими пулями, метались в разные стороны без седоков.

Вслед затем явилось к польному гетману несколько реестровых; они просили прощения, уверяли, что находились в казацком таборе поневоле, предлагали свои услуги и просили, чтобы им позволили, вместе с поляками, преследовать своих пораженных единоверцев. «Вы не прежде можете служить отечеству, как очистившись, наперед, присягой», отвечал им польный гетман.

Позволив своему войску отдохнуть, Потоцкий еще раз послал к казакам универсал: именем короля обещал он им прощение если они раскаются и начнут просить милосердия; в противном случае, он грозил поступить так, как ему Бог положит на сердце, и как укажет долг рыцарской отваги. К этому универсалу приложил свое послание Кисель: он советовал казакам выдать зачинщиков восстания, и ручался, что король дарует им прощение. На другой день Потоцкий послал своего племянника, Станислава Потоцкого, вперед; тот дошел до Боровицы над Днепром, и узнал, что из-за Днепра подходит казакам новое подкрепление. Тогда польный гетман двинул свой обоз к Мошнам по грустному полю казацкого погрома, где на снежной равнине пестрели багровые полосы крови, и куда только можно было окинуть взором, по полю, болоту, по лесу, везде виднелись человеческие тела, отрубленные головы, руки, ноги, лошадиные трупы, осколки возов, брошенное оружие, обгорелые бревна деревни Кумеек. Когда поляки ушли далее, хлопы похоронили тела русских воинов, и насыпали – говорит современник – над ними высокие могилы на память грядущим временам, дабы знали потомки, что под ними лежат казацкие головы, павшие в несчастный день св. Николая, покровителя земли русской.

В казацком таборе под Боровицей было неладно. По разбитии казаков под Кумейками, Скидан и другой полковник, Чечуга, увидали, что дело их пропадает: не желая доставаться панам, и, надеясь сохранить себя для будущего восстания, они убежали. Павлюк оставался на месте, и думал перенести обоз на левый берег и подкрепить себя свежими силами. Но тут пришли в казацкий табор упиверсал Потоцкого и послание Киселя. Реестровые возмутились, взваливали всю беду на Павлюка, кричали, что он их подвел, взбунтовал обещаниями, а сам ушел в Сичу, и там пропустил удобное время. Нашлись ораторы, которые доказывали, что следует выдать полякам Павлюка; этим можно загладить вину свою, а сопротивляться долее и безрассудно и бесполезно. Их стал удерживать один из старшин, Дмитро Томашевич–Гуня, которого совету и распорядительности казаки одолжены были тем, что ушли из-под Кумеек. Казаки провозгласили его своим старшим, и взяли под стражу Павлюка и Томиленка. Гуня не взял на себя старшинства ценой выдачи полякам прежних предводителей. Казаки избрали какого-то Снирского.

(10-го) 20-го декабря Потоцкий появился под Боровицей. Поляки дали залп по казакам. Выписчики стали-было отвечать выстрелами, но реестровые выкинули мирное знамя, и послали сказать Потоцкому, что они готовы просить милосердия и выдадут зачинщиков. Потоцкий обещал им помилование, но с условием, если они приведут к нему Павлюка, Скидана, Томиленка и прочих старшин.

Выписчики бросились бежать: одни по степи, другие к Днепру, и многие тут же утонули в Днепре, потому что, по причине теплой зимы, Днепр дурно замерз. Тогда убежали Гуня и полковник Хвилоненко. Реестровые привели к Потоцкому скованными Павлюка, Томиленка и какого-то Ивана Злого. «А где же Скидан?» закричал на них Потоцкий. «Нема, дмухнув кудись!» отвечали реестровые. „Вместо них чигиринцы представляли двух сотников своего полка: Кузю и Курила, которые недавно отличались тем, что сожгли несколько шляхетских усадеб и перебили в них хозяев. «Знать не хочу! – кричал Потоцкий:– чтобы мне был Скидан: даю вам три дня срока; доставьте его или живого, или мертвого!»

(14-го) 24-го декабря польный гетман приказал собраться казакам на раду, и выслал к ним комиссаров, своего племянника и Киселя. Когда эти комиссары прибыли в назначенное место над Днепром, казацкие довбиши взяли бубен польского гетмана и ударили в него, созывая раду. Явились их тысячи. Комиссары говорили им речь: «Вы сделали преступление, которому подобного не было на свете от века–веков; вы не только подняли руки свои на войско вашего государя, но еще хотели привлечь на нас татар: мы об этом получили подробное известие. Все мы знаем. Так ли?» Казаки подтвердили, что действительно Павлюк сносился с ханом.

«За такую измену – продолжали комиссары – вы сами себе подписали приговор собственной вашей кровью; вы в бою утратили орудия, хоругви, камышину, печать, все знаки, данные вам королем, все гольности, право избирать из среды себя старших, погубили и самое имя казацкое. Теперь у вас должен быть уже иной порядок. Если вам даруется жизнь, то это вы должны приписать великодушию его величества короля к побежденным.

Впереди стоял избранный казаками старший. Комиссары сказали ему: «Положи бунчук, булаву, печать, все полковники и старшина тоже положите ваши знаки; вам дадутся другие начальники».

Избранные начальники повиновались. «Следует – продолжали комиссары – поверить реестры, чтобы узнать: кто из вас погиб; дети изменников не будут включены в казацкие ряды, но это будет на вальной раде, которая соберется после того, как о вас сделается постановление на сейме, а до того времени вы будете слушать пана Ильяша Караимовича и повиноваться ему во всём».

Вместе с Караимовичем назначены были в полки полковниками люди, так же, как и он, преданные правительству, но только временно, до сеймового постановления, а в заключение казакам велели присягнуть; казаки все исполнили, и дали от себя присяжный лист, достопамятный тем, что он был подписан Богданом Хмельницким, бывшим в это время войсковым писарем. В дневнике современника Окольского (источника, впрочем, не везде безукоризненной верности) присяжный лист этот приведен в таком виде: «Мы, наинежайшие подножки его королевской милости нашего милостивого пана, светлейшего сената и всей Речи Посполитой, наших милостивцев верные подданные: Левко Будновский и Лютай – войсковые асаулы, полковники: черкасский Яков Гегнивый, каневский – Андрей Лагода, чигиринский – Григорий Хомович, корсунский – Максим Нестеренко, переяславский – Ильяш Караимович, белоцерковский – Ячына, яблоновский – Терешко, судьи: Богдан и Каша, и писарь Богдан Хмельницкий, затем все сотники, атаманы и братия чернь, молодцы войска его королевской милости запорожского, на будущие времена даем сие свидетельство как для нас, так и для наших потомков, на вечную память о каре наших преступлений против непобедимого величества его королевской милости нашего милостивого пана и всей Речи Посполитой, и о милосердии над нами. По наущению старших своих, мы, забыв кураковский договор, написанный нашей кровью порядок, установленный в войске запорожском г. великим коронным гетманом краковским каштеляном Станиславом на Конецполе Конецпольским и нашу присягу, сначала недостойно убили старшину нашу, данную нам на русавской раде именем его королевской милости гг. королевскими комиссарами, черниговским подкоморием и носовским старостой Адамом из Брусилова Киселем, и брацлавским воеводичем полковником его королевской милости Станиславом из Потока Потоцким, сделав набег на Черкасы, взяли там запорожскую армату, а потом, сверх постановленного по реестру с дозволения его королевской милости и Речи Посполитой, числа семи тысяч казаков, набравши к себе поснольство (простонародие) дерзнули со старшим своим Павлюком вступить в битву с коронным войском, состоящим под начальством ясновельможного пана брацлавского воеводы польного коронного гетмана, присланным для укрощения нашего несчастного бунта. На поле битвы, между Мошнами и Кумейками, Господь Бог совершил над нами свой справедливый приговор: табор наш был от коронного рыцарства разорван, артиллерия наша взята, мы утратили знамена, камышины и все от давних времен заслуженные отличия, полученный от их милостей королей и Речи Посполитой. Большая часть нашего войска пала в битве, а остаток его г. ясновельможный гетман догнал под Боровицей, по справедливому суду божию, осадил, осыпал окопами, и хотел истребить приступом на том самом месте, где погибли прежние старшины; тогда мы все, бывшие с нашим старшим в боровицкой осаде, в тех видах, чтобы до конца не пролилась христианская кровь и головы наши могли еще быть полезны Речи Посполитой, просили ясновельможного польного коронного гетмана о милосердии, через посредство их милостей гг. комиссаров, еще прежде устроивших наше войско и давших нам старшину, выдали Павлюка, Томиленка и некоторых других, а Скидана, зачинщика того же возмущения, убежавшего, все обязуемся отыскать и отдать в руки г. польного коронного гетмана. За наше преступление г. ясновельможный польный коронный гетман не захотел дать и назначить нам старшого над нашим войском из среды нашей, как прежде было в обычай, оставляя это до дальнейшей воли его величества короля и Речи Посполитой, но только у нас избраны были полковники, а до времени главное начальство поручено г. Ильяшу, переяславскому полковнику, который никогда не участвовал в бунтах, и находился при коронном войске. Посему мы, оставаясь в таком порядке на дальнейшее время, для испрошения милосердия и милости его королевского величества и Речи Посполитой, назначили из своей среды послов, как к его королевской милости, светлейшему сенату и всей Речи Посполитой, так и к ясновельможному г. великому коронному гетману краковскому каштеляну Станиславу на Конецполе Конецпольскому. Что же касается Запорожья, морских челнов и обычной стражи, то мы обязываемся быть готовыми и идти в поход, как только последует приказание ясновельможных господ гетманов коронных и назначенных комиссаров для сожжения челнов и изведения из Запорожья черни, какая там окажет сверх числа, назначенного для тамошней стражи. Касательно наших реестров, приведенных в беспорядок настоящим нашим поражением, мы отдаемся на волю и милосердие его величества и всей Речи Посполитой, а также коронных гетманов, оставаясь в том числе, в каком оставили нас гг. комиссары, в таком порядке, какого потребует милосердие его величества, и пребывая на вечные времена в верности, службе и подданстве Речи Посполитой, в чем, подняв руки к небу, присягаем и для вечной и нескончаемой памяти о каре, постигшей нас за наши преступления, дабы на будущие времена подобных бунтов не было, так и о милосердии, над нами показанном, даем настоящее писание и кровавое обязательство за войсковой печатью и за подписом войскового писаря. Это обязательство должно всегда находиться при войсковых реестрах, дабы мы всегда помнили и о каре над нами, и о милосердии его королевского величества и всей Речи Посполитой. Писано в полной раде под Боровицей накануне Рождества Христова лета Господня 1637 г. Богдан Хмельницкий именем всего войска его королевской милости собственноручно с приложением печати».

Это обязательство, написанное и, вероятно, сочиненное во свидетельство на будущие времена, как в этом писании говорится, человеком, который через одиннадцать лет после того, на челе казаков и русского народа нанес жесточайший удар шляхетской Речи Посполитой, действительно может оставаться на грядущие времена свидетельством того, как лживы, бесплодны, и бессильны всякие договоры, постановления, законоположения, когда они составляются в разрез со всемогущей логикою событий и ходом исторических задач. По отобрании присяги от казаков, польный гетман намеревался провести первые дни праздника на месте, но в тот же день вечером дали ему знать, что к реке Ирклею подходит шайка мятежников на помощь Павлюку под предводительством Кизима; и Потоцкий счел нужным предупредить его: в первый день праздника он отправил за Днепр отряд в шесть тысяч со своим племянником. Ему приказано было узнать, как велики силы Кизима, и если можно будет, то и расправиться с ним. Но Кизим успел узнать о печальной судьбе Павлюка и повернул к Лубнам.

Молодой Потоцкий выступил 25-го числа, с ним отправились и реестровые. Казаки, как будто с ними ничего не бывало, выступали в праздничном виде – играли на свистелках, били в бубны, подле их начальника Ильяша Караимовича несли бунчук под белым знаменем с двумя хвостами на рогатине. За ним и за молодым Потоцким, 26-го числа, и сам польный гетман стал переправляться на левый берег Днепра. Реестровые, отправившись быстро вперед, неожиданно для Потоцкого, поймали Кизима и привезли его, скованного, к гетману. Вероятно, он был схвачен хитростью пли выдан своими.

В последних числах декабря (н. с.) польный гетман с войском стоял у Переяслявля. Ильяш советовал идти на поднепровские слободы и разорить это гнездо мятежа, но Потоцкий отложил такое предприятие под тем предлогом, что прежде надобно было испросить королевского разрешения на разорение целого края; притом же тогда продолжалось, как до него доходили слухи, возмущение в верхних краях левобережной Украины. Он отправился в свое староство Нежин. «По дороге – писал он – мои глаза увидали ужасные следы грабежей и убийств; хлопство недавно лило кровь шляхетскую и священническую; теперь испуганные поселяне, застигнутые приходом польских войск, выдавали мятежников, вместе с ними святники ограбленных костелов, драгоценности, набранные в домах убитых шляхтичей». Когда уже Кизим попался в плен, его сын, не зная об отцовской судьбе, с толпой хлопов ворвался в Лубны, перерезал шляхетскую челядь князя Вишневецкого, сжег бернардинский монастырь, изрубил монахов и разбросал собакам тела их. Но не долго тешился молодец; через несколько дней после того и он попался в плен и был закован вместе с отцом. Следуя к Нежину, Потоцкй сажал мятежников на кол, так что вся дорога была уставлена казненными, словно вехами. «Надобно навести на всех страх – говорил польный гетман – десяток сотен, сотня тысячь пусть показывает пример». По собственному его признанию, он затем только и ездил в Нежин, чтобы доставить себе удовольствие повидать на колах русских хлопов.

В Нежине несколько дней происходили казни. «Я из вас восковых сделаю!» кричал Потоцкий. «Если ты пан–гетман будешь отыскивать и казнить виновных – говорили ему русские, то разом посади на кол все Поднеприе и Заднеприе». Польный гетман расставил свое войско на левой стороне Днепра, поручил над ним начальство племяннику, а сам уехал в Пруссию. Проезжая через Киев, он приказал посадить на кол Кизима вместе с сыном на горе Киселевке, перед стенами замка. Павлюк, Томиленко, Иван Злый и ещё какие-то два их товарища доставлены были в оковах в Варшаву.

В феврале 1688 г. собрался сейм. Послы заявляли крайнее ожесточение против казаков и требовали стереть их с лица земли. Присвоение Павлюком старшинства не только над казацким сословием, но и над всей Украиной, поляки толковали так, что этот мятежник покушался оторвать Украину от польской короны и сделаться самому государём: поэтому приговорили надеть ему на голову раскаленную железную корону и дать в руки раскалённую железную палку в качестве царственного жезла или скипетра. Кисель горячо заступался за жизнь преступников. «Они сдались добровольно – говорил он – я поручился, что Речь Посполитая дарует им жизнь; иначе они бы защищались до последней возможности. Если теперь, не смотря на мое поручительство, их казнят, то это подорвет веру в слово не только поручителя, но и доверителя, то есть Речи Посполитой». Протест Киселя не уважили. Но король отменил комическую казнь, приготовленную Павлюку: ему и его сообщникам, привезенным в Варшаву вместе с ним, отрубили головы, и потом взоткнули их на колы. Сейм определил, что казаки, за непослушание и частые возмущения, должны потерять свои привилегии, дарованные им прежними королями, и, впоследствии, следует уничтожить их совершенно как сословие, но чтобы слишком не раздражить русский народ, положили скрыть это намерение до времени и ограничиться на первый раз тем, чтобы лишить казаков права избирать себе начальников, а дать им начальствующих лиц из преданных Речи Посполитой людей и преимущественно из шляхты. Вместе с тем решено овладеть Запорожьем и устроить там постоянную стражу, дабы не допустить сборов народа и для морских походов и для возмущения Украины. Реестровых казаков вообще хотели поставить в круг строго определённых обязанностей – стеречь Низ Днепра от чужих и своих; по очереди два полка на третий год должны стоять на Запорожье и наблюдать, чтобы с юга татарские загоны не переправлялись через Днепр и не вторгались в земли, принадлежащие Речи Посполитой, а с севера своевольные хлопы не приходили на Низ с намерением, составивши в днепровских лугах и камышах полчища, назад идти в Украину и произвести там возмущение. Казаки должны были находиться под властью коронного гетмана и состоять под непосредственным начальством не выбранного старшого, как прежде, а назначенного правительством комиссара. Чтобы остановить разлив казачества на всю Украину, положено очертить казацкое местопребывание через сеймовых комиссаров, и впоследствии отнюдь не допускать приписов новых земель к казацкому ведомству. В это время к суровым мерам против казаков, но в то же время и к сохранению их на случай, располагали поляков требования Турции и Крымского хана уничтожить казаков дотла. Турецкий император писал к польскому королю: Если вы теперь не уничтожите казаков на днепровских островах и не истребите их вовсе, то невозможно вам будет удерживать их набегов на наши счастливые владения, а потому, знайте: отсель, если хоть один челн появится на Чорном море, то это будет нарушением мира и тогда все провинции и волости Речи Посполитой будут обращены в прах». Крымский хан поздравлял короля с победами над своевольными казаками, но в то же время предостерегал, что рассеянные польскими силами, они снова собираются на днепровских островах и думают нападать на татар, а потому побуждал короля, для сохранения спокойствия и мира между поляками и татарами, истребить казаков. «Несправедливо будет – выражал он – если эти мятежники начнут опять нарушать между нами дружбу; наш татарский народ то и дело, что колет нам глаза этой дружбой, и жалуется на казаков; поэтому, если хотите с нами жить в согласии, то пусть вовсе не будет ни одного казака на днепровских островах и присылайте нам упоминки; а если бы у вас не доставало войска для истребления казачества, то извольте написать – по мере надобности мы пришлем свое войско для уничтожения обоюдного нашего неприятеля». Из этих отзывов поляки поняли, что мусульманские соседи Польши боятся казаков, а так как, при всей досаде на казацкое своеволие, поляки все таки не могли положиться на прочность дружбы с мусульманами и казаками, в случае разрыва с последними, были для Польши очень полезны, то самые сильные требования мусульманских держав об уничтожении казаков побуждали поляков сохранять их существование на окраине своего королевства до поры до времени, но поставив их в такое положение, в котором им трудно было бы делать своевольные набеги на Турцию и Крым и поднимать к восстанию русское население Украины.

Казаки отправили на сейм послов своих, Романа Половца, Иосифа Пашкевича и Данила Пуловича с просьбой, в которой уверяли, что пристали к мятежникам поневоле, и просили возвратить им прежние права. Им отвечали: «казаки своими последними поступками заслужили того, чтобы их совершенно уничтожить, но король по своему благодушию оставляет их существование, но чтобы не возникли вперед своевольства и бунты, и чтобы злые люди не находили способов вовлекать их в дурные предприятия, необходимым оказалось дать войску запорожскому другую ординацию».

Вслед за послами, возвратившимися с таким зловещим ответом прибыли в Украину комиссары и в половине февраля 1638 г. собрали вальную раду под Трехтемировым и приказали казакам присягать, но не так как это делалось прежде, что все разом поднимали вверх пальцы, а каждый казак один за другим должен был выходить и присягать за себя отдельно. Присягу давали они в том, что будут слушаться правительства, не станут ходить на море, не будут заводить чернечих рад, не осмелятся принимать никого в свое сословие и будут готовы укрощать своеволие хлопов, когда только потребуется. По произведенному реестру оказалось, что под Кумейками пало всего шесть тысяч русских, и выбыло тысяча двести реестровых: убылые места не были пополнены; явно показалось, что поляки желают, чтобы казаков было поменьше. Объявили казакам, что дети убитых под Кумейками никогда не наследуют звания отцов своих. Два казацких полка, образовавшиеся перед тем на левой стороне Днепра, миргородский и яблоновский, были уничтожены. Чигиринский и белоцерковский полки должны были отправляться с полковником Мелецким, оставленным в звании комиссара над казаками, на Запорожье, чтобы выгнать и вывести оттуда всех беглецов и оставаться на Запорожье, в качестве сторожи. Объявлено казакам, что о дальнейшем их устройстве на будущие времена будет учинено постановление на сейме.

Полковник Мелецкий отправился с казаками на Запорожье. Прибывши туда уже во второй половине марта, когда реки были в полном разливе, он послал к запорожцам старших казаков объявить им королевскую милость, и требовал выдачи Скидана, Чечуги и других зачинщиков бывшего восстания, убежавших из–под Боровицы. Но запорожцы заковали присланных от Мелецкого казаков и оставили на берегу Днепра письменный ответ Мелецкому очень неутешительного содержания, как он выразился в своем донесении. Мелецкий попытался–было действовать против них оружием, но тотчас убедился, что это невозможно: реестровые не охотно шли против своих иноземцев и некоторые из них тотчас же перешли к запорожцам. «Если бы – писал Мелецкий – я не был очень осторожен, то меня непременно бы убили». Он поспешил убраться из Запорожья. Тогда запорожцы выбрали старшим полтавца Остранина, который, во время восстания Павлюка, организовал для него шайку в Полтавщине. Немедленно отправили универсали по Украине, и сами вслед выступали из Запорожья туда же; атаман Гуня отправил к крымскому султану Калге просьбу о помощи против поляков. Между тем поляки, занявши войском своим левый берег Днепра, считали себя окончательно победителями. «До сих пор, говорили они, обширные степи и захолустья Украины были известны только казацким старшинам да полковникам; теперь их узнал каждый наш цюра (оруженосец); теперь, в случае бунта, войску не придется выступать в далёкий поход; войско всегда наготове находясь посреди мятежной страны». Жолнеры делали бесчинства выше меры и пределов; повсюду виднелись виселицы с трупами и колья со взоткнутыми на них головами, в городах и селах слышались стоны бичуемых до крови и старых и малых за то единственно, что они русского рода; церкви того вероисповедания, во имя которого русские поднимали оружие, предавались поруганию. От таких утеснений народ толпами бежал в Московское Государство, где царь давал украинцам привольные земли для поселения; другие бежали в Сичь, а третьи кланялись поляку, по выражению современника, как волк, упавший в яму, явно перед ним проклинали «дружину», а втайне готовили своим братьям продовольствие и порох.

Весной, когда только стали одеваться зеленью леса, разнёсся слух, что Остранин и Скидан с запорожцами идут из Сичи в Украину: часть их ополчения плыла на лодках, часть следовала сухопутьем. Украина заволновалась. В Нижине, где находилось главное местопребывание оставленного начальником над войском, расположенным на левом берегу Днепра, Станислава Потоцкого, русские начали с того, что ночью сняли с кольев взоткнутые головы своих братий и ушли к Остранину. Потоцкий пошел с коронными войсками и реестровыми казаками, состоявшими под начальством Ильяша Караимовича, наперерез Остранину. Восемьдесят человек реестровых были поставлены на карауле близь Кременчуга. Остранин напал на них и истребил большую часть; двадцать человек ушло. Кременчуг и прилежащие к нему слободы Пива, Максимовна, Чорная Диброва и др. взбунтовались и пристали к Остранину. Усиливая свое ополчение, Остранин дошел до Голтвы при впадении Хорола в Псел, посреди оврагов, болот и лесов: местность была удобна для защиты. Самый город, окруженный оградой из частокола, заключал в средине замок, огражденный также кольями; с трех сторон его защищала река с утесистыми берегами; пространство от берега до городской стены было изрезано рытвинами и водомоинами, покрытыми кустарником, и только единственная дорога вела с моста на Псел в ворота замка. Эту естественную защиту казаки дополнили искусственными средствами, насыпав перед городской оградой вал, пересекающий дорогу, ведущую с моста в ворота. С четвертой стороны, посреди неровного лесистого местоположения, был протянут также высокий вал, усаженный постоянно воинами; перед этим валом находились старые укрепления; казаки обратили их в шанцы и поставили на них пушки. В довершение всего, на высоких крышах городских строений сидели чародеи и чаровницы, которые должны были смотреть вдаль и чародейственными заклинаниями отводить по ветру неприятельский огонь и выстрелы.

Поляки подступили к Голтве 5-го мая. Пехотинцы тотчас же выкопали вал от реки до реки и устроили пред ним шанцы. Осмотрев местность, предводитель в тот же день, перед вечером, приказал готовить мост на Псел и отрядил два полка немецкой пехоты и реестровых казаков, чтобы захватить мост на Псел по дороге, ведущей в ворота замка. Но казаки сожгли мост и отбили реестровых с большим уроном; сам предводитель последних Ильяш воротился раненый.

Сумерки прекратили дело. Ночью Потоцкий приказал поскорее делать мост, заметив, что Голтва приступнее со стороны Псела. Казаки надеялись на реку и не заботились здесь об искуственной защите, так как с той стороны, которая не была ограждена рекой, Потоцкий составил план окружить Голтву с двух сторон: за реку послал немецкую пехоту, а остальных решился повести на штурм прямо на вал. Казаки составили план также с двух сторон предупредить нападение неприятеля. Остранин обратил одну часть войска в ту сторону, где были немцы, а другой велел зайти в бок польскому войску, завалить пути деревьями, колодами, накопать рытвин и, пробравшись ярами, стать в тылу поляков. «Холопье коварство», как называет эти действия русских польский современный дневник: «удалось лучше, чем благородные планы дворян». Мост еще не был кончен, а уже рассветало. Из казацких шанцов грянули выстрелы; поляки отвечали им также из своих пушек. Перестрелка разгоралась, а между тем на другой стороне сильная толпа казаков ринулась на немцев. Поляки хотели подать немцам помощь, но увидели вокруг себя колоды, рытвины; и вдруг на них сзади бросились казаки. Все польское войско спешило обратиться на этих казаков, но казаки быстро ушли в яр, а немцы, оставленые на произвол судьбы, погибли все до единого, «лучше решаясь (говорит современник) пропасть, чем сдаться». Поляки отступили. Потеря их была очень велика: кроме двух немецких рот, совершенно истребленных, семь хоругвей были разбиты; другие также потеряли много воинов. Окольский, описывая это событие, удивляется, почему, при полной справедливости поляков в этой войне, Бог в самом начале послал на них такую неудачу. «Я думаю (рассуждает он), что Бог устроил так для того, что многие из наших панов, живучи далеко от Украины, считали войны с холопами не важными, называли казаков панскими овчарами и мясниками и не признавали славы тех, которые их побеждали; за то Бог нас и наказал; ибо хотя между казаками нет ни сенаторов, ни князей, ни воевод, и хотя они холопы, однако такие холопы, которые достойны быть Квинтами – Цинцинатами, если бы права contra plеbеjos (против простого народа) не препятствовали им».

«Ляхи ушли постыдно – говорил своим казакам Остранин – и нам теперь лучше всего двинуться за ними к Лубнам: там и шляхи есть, и товарищество подойдет, и живность будет, и сбор людской и оборона удобнее, чем здесь». Казаки вышли из под Голтвы и погнались за Потоцким. 14-го мая поляки остановились у Сулы под Лубнами. Остранин ожидал успеха и оживлял своих казаков надеждой прибытия свежих сил. Полковник Скидан, отправленный к Чернигову, должен был явиться с новонабранными дружинами; из степей шел к нему другой отряд под начальством Путивльца; третий отряд вел к нему Сикирявый; четвертый, из под Киева, Солома. Толпа русских, вооруженных чем попало, сбегалась к нему из соседних селений. Между тем, надеясь, что если ему удалось расправиться с поляками, то удасться и в другой, Остранин, полагая, что свежие отряды явятся к нему во время битвы, решился еще раз отважиться на битву и, двинувшись прямо к польскому стану, встал против него, готовый принять новое нападение. Казаки распрягли лошадей, прицепили колесо к колесу и заиграли на трубах и бубнах. Поляки бросились на них. Сражение открылось с обеих сторон густой стрельбой, потом поляки атаковали казацкий табор. Достойно замечания, что в этот день в польском войске отважнее и пламеннее действовали реестровые казаки, еще недавно под Кумейками бившийся за веру и родину против поляков, вместе с тем, которые теперь опять ополчились под тем же знаменем. Реестровые были закрыты гуляй-городинами – деревянным забором на колесах. Битва длилась целый день; русские защищались с неослабным мужеством до тёмной ночи. Поляки оставили нападение с тем, чтобы возобновить его на другой день.

Но солнце не осветило для них казацкого табора. Остранин отступил перед рассветом через болото. Поляки послали за ним в погоню отряд под начальством Гамицкого, который верст за пятнадцать от Лубен напал неожиданно на русский отряд Путивльца, Мурки и Рипки, шедших на помощь к Остранину. Русские, по обычаю, оцепили свои возы, подняв оглобли в виде копий, и составили из возов табор. Поляки развернулись перед ними кругом, начали палить на них из орудий, а гусарские хоругви пробивали табор своими налетами. Русские защищались упорно целый день до ночи, но у них не было воды; они ожидали, что Остранин подаст им помощь, а Остранин не выручал их. Сделалось в таборе волнение. Решили просить у поляков мира и послали к Потоцкому какого-то Васильевича. «Хотя вы не достойны никакого милосердия», отвечали им, «но вам даруется жизнь; выдайте своих старшин». И казаки, говорят современники, оплакали своего Путивлеца и других: «нехай твоя глова за вси наши голови!» – говорили они – «прощай, наш господарю!» Они выдали предводителей и положили оружие. Тогда, не смотря на данное Потоцким обещание сохранить жизнь положившим оружие, жолнеры бросились на них и перебили всех до единого. Злоба против русских была так велика, что тогда не считали священными никаких обязательств данных им, и современный дневник описывая это событие, находит поступок поляков очень уместным, потому что иначе мятежники увеличили бы число вооруженного народа.

Поляки продолжали стоять обозом под Лубнами и дожидались свежих сил из–за Днепра. К ним, между прочим, должен был придти князь Иеремия Вишневецкий со своим войском. Тем временем Остранин дошел до Лохвицы, потом до Миргорода, набрал там пороху, который для него изготовили и воротился к Лукомлю на Суле ниже Лубен верст за двадцати пяти, и там стал обозом, сильно окопавшись. Его силы значительно увеличивались. Из слобод на Хороле, на Пселе, прибегали к нему жители. Роменщина доставила ему несколько тысяч хлопства. Он высылал из своего обоза отряды, чтобы захватить на Днепре переправы и не допускать к полякам новых сил. Скидан отправился к Переяславлю; русские истребили паромы и всякие перевозные снасти, захватили Ржищев, Трехтемиров, Стайки и Триполье. Другой отряд под начальством Нестора Бардаченка отправился к Киеву. Но поляки узнали об этом и послали туда же другим путем реестровых казаков, под начальством Захария и Залесского. В Киеве в то время было войско Лаща и татары князя Корецкого. Русские стали рубить и жечь байдаки и челны на Днепре, но с одной стороны на них ударили реестровые, с другой – лащовщики; Бардаченко со своими молодцами засел было на острове у Чарторьи, но его вытеснили оттуда и он уплыл вниз по Днепру. 20 (30) мая Иеремия Вишневецкий прибыл к Днепру и стал переправляться.

Остранин, услышев об этом, перешел на другую сторону Сулы и стал на Слепороде, болотистой речки, между Яблоновым и Лубнами. Он ожидал Скидана, который должен был придти из-за Днепра со свежими силами и порохом, и отправил отряд под начальством Сикирявого к польскому лагерю набрать вестей, захватить лошадей и, если можно, зажечь Лубны. Но в это время, 27-го мая (8-го июня), прибыл в обоз Потоцкого князь Вишневецкий и поляки двинулись на Остранина к Слепороду. Остранин не допуская к себе неприятеля, ушел опять к Лукомлю. Между тем, Сикирявый, поглядевши около Лубен, воротился назад к Слепороду, думая, что Остранин еще там, и наткнулся на табор реестровых казаков; он счел этот табор за свой и прямо в него въехал; но увидевши, что это неприятели, обратился назад; реестровые бросились на его отряд, разогнали его, а самого Сикирявого взяли в плен. Окольский говорит, что он имел славу чародея, умевшего заговаривать оружие, и его взяли на дубе, куда он влез. Подвергнутый допросу, он дал такое сведение: «Остранин думает бежать в московскую землю; он уже отправил в Белгород жену и детей; из–под Лукомля он два раза покушался уйти, да чернь его не пускала».

После взятия Сикирявого поляки напали на русский отряд, вероятно, тот самый, который был у Сикирявого; он засел в пасеке, русские защищались отчаянно, отбили нападения и в глазах поляков пошли к Остранину; но другой отряд, как говорят поляки, человек в тысячу, не так легко отделался от них: они загнали его в болото, вытаскивали оттуда по одиночке и рубили головы.

Узнавши о погибели Сикирявого и об усилении польского войска, Остранин хотел было идти на восток к московской границе, но чернь требовала, чтобы он вел её вниз к Днепру, на тот берег, где надеялись увеличения сил своих от присоединения к ним тамошних русских жителей. Поляки переправились через Сулу у Лукомля по мосту, оставленному казаками, и погнались за Остранином. 14-го июня они догнали его под Жовниным, слободой князя Вишневецкого. После упорной битвы, продолжавшейся целый день, уже в сумерках поляки прорвали табор, отняли у русских четыре пушки и много возов с продовольствием.

Тогда Остранин с частью конницы переправился вплавь через Сулу и бежал. Полковники Кудра и Роман Пешта сомкнули табор наскоро и заключили в него три польские хоругви, который туда вскочили, но Вишневецкий ударил на табор, три раза был отбит, три раза возобновлял нападение, и напоследок прорвал табор и освободил заключенные в средине табора хоругви, успевшие выскочить оттуда со значительным однако, уроном.

Военное поприще Остранина здесь кончилось. Едва ли неудача в битве была причиной его бегства. Прежние его подвиги под Голтвой и под Лубнами не показывают в нем человека трусливого десятка, да и теперь казаки вообще не падали духом. Вероятно, внутренние несогласия были причиной этого. Вслед за тем, казаки избрали предводителем Дмитра Томашевича-Гуню и, быть может, соперничество с этим другим вождем удалило Остранина. Гуня, как извещает дневник Окольского, еще в феврале из Запорожья сносился с крымским султаном Колгою и именовал себя гетманом. Но потом, как нам известно, гетманом стал называться Остранин, после Остранина же опять Гуня. Эти обстоятельства побуждают догадываться, что в казацком войске господствовали партии и раздоры, и партия Гуни прогнала теперь Остранина, так как весной партия Остранина, назвавшагося гетманом после Гуни, одержала верх над последним.

15-го июня Вишневецкий принялся штурмовать казацкий табор. Тогда русские послали сказать полякам, чтобы им прежде всего выдали Ильяша Караимовича и шесть старшин, начальников реестровых казаков, возвратили пушки и знамена, взятые под Кумейками, и утвердили старшинами тех, которых они сами захотят, а потом уже обещались толковать о прочем. Поляки послали к ним для переговоров хорунжего Дзика.

– Если вы хотите милости, сказал Дзик: – то зачем так упорно бьетесь с коронным войском?

– Как вашу милость зовут ? спросили казаки.

– Дзик! отвечал хорунжий.

– Иды ж, Дзику, сказали казаки:–и шчоб дзиковиня з тебе не було!

Едва Дзик ушел на пушечный выстрел, как две тысячи выстрелов последовали за ним на поляков. Так – то (замечает поляк – современник) ни шляхетские титулы, ни высокие достоинства, ни мысль обширности владений панов не могли обуздать холопского упрямства, ополчившегося под предлогом вольности и сохранения жизни».

Казаки не думали унывать. Они дожидались с часу на час Скидана из-за Днепра и вслед за ним других партий. Поляки также получили весть, что польный гетман разбил партии мятежников на правой стороне Днепра, прибывшие к Киеву и, вместе с тем, узнали о надеждах казаков. Потоцкий и Вишневецкий, главные распорядители в войске, отправили несколько хоругвей к Днепру, чтобы препятствовать приставать к берегу русским партиям. Для этого достаточно было небольших отрядов, потому что, стоя на берегу, поляки имели выгоды перед казаками, которые плыли по Днепру и должны были принимать выстрелы с берега. В то же время предводители решились продолжать стычки с казаками в таборе, с надеждой взять его или, по крайней мере, обезсиливать до прихода польного гетмана. Так шли дела до 20-го июня; поляки на днепровских берегах всякий день уничтожали казацкие партии. Скидан, на которого казаки полагали надежду, в сильной схватке с реестровыми был ранен, отправлен в Чигирин и на пути попался в плен к полякам; другие партии не доходили до табора: их рассеивали, челны с запасами топили.

Наконец, казаки, услышав, что в польское войско скоро явится польный гетман и приведет с собой свежее войско, нашли неудобным место, где они стояли; они ожидали еще вспомогательных сил из–за Днепра: надобно было стать к нему поближе; казаки снялись и в виду врагов двинулись на юг. Поляки напирали на них; казаки отбивались от них искусно и храбро и шли оборонною рукою, как говорили тогда, к чести Гуни, которому отдавали справедливость и неприятели. Так, наконец, они благополучно дошли до устья Старицы, впадающей в Днепр. Здесь казаки поспешно окопались.

22-го июня вечером прибыл в польский обоз польный гетман с остальным кварцяным войском. Он двинулся за казаками и окружил их табор, поставленный под защитой болот и лесов. С тех пор много дней не переставали стычки одна за другой. У поляков было больше средств, тогда как казаки были отрезаны от сухопутья. По сторонам польские отряды нападали и истребляли вооруженные толпы хлопов, спешивших на помощь осажденному русскому войску, и не допускали в русский табор продовольствие. Русские терпели голод. Но полякам также скоро стало несносно стоять над ними. По причине неурожая, уже несколько лет поражавшего левобережную Украину, дороговизна была чрезвычайная; был недостаток корма для лошадей и оттого много их пало; много жолнеров от плохой пищи и бесмпрестанных трудов лежало больными, много было раненых. Эти обстоятельства побудили польного гетмана написать к осажденным универсал: он им предлагал милосердие, если они сдадутся.

15-го июля Гуня благодарил польного гетмана, и посылая своих послов, писал между прочим так: «Слезно и покорно просим вашу милость пана нашего милостивого, оказать нам милосердие и отпущение грехов, в которых мы были обвинены, а вместе и того, чтобы нас оставили пользоваться древними нашими правами и вольностями, дарованными нам от польских королей по силе кураковской комиссии и переяславской транзакции, дабы, также, по совершившемся между нами примирении с нами не поступили так, как под Боровицей, чтобы не было измены и убийств, ибо хотя мы сами там не были, но слыхали и видели множество членов, взоткнутых на колья в разных украинских городах, что нам навеки памятно будет. По этой-то причине, подвергая жизнь свою опасности, мы не прибегали к вашей милости; теперь же, когда ваша милость прислали нам свое обещание, то мы просим покорно сжалиться над нами: забудьте наши проступки, примите и введите нас в милость его величества в таком же порядке для службы, как прежде было, и мы желаем оставаться без всякого изменения прав наших и вольностей, а равным образом об успокоении нашей греческой религии просим. А как нам сообщают, что ваша милость хочет нас оставить в каком–то новом порядке, то мы просим объявить о том нашим посланцам».

Польный гетман, между тем, получил надежду на скорое прибытие свежих сил, продовольствия и артиллерии с французским инженером Бопланом. Он объявил, что о прежних правах речи нет, а они должны повиноваться конституции сеймовой. «Мы не нарушаем ваших прав – сказал Потоцкий – но такова воля его величества и Речи Посполитой». Несколько назначенных им комиссаров приехали в казацкий табор со списком конституции. Гуня дал знак, чтобы казаки были готовы на раду. Собралась толпа. Очистился майдан. Положили бубны и бунчук и разостлали копну сена. Гуня посадил поляков подле себя; подали хлеба, горилки, вареной рыбы. Гуня сперва выпил воды: так следовало по казацкому обычаю. Потом пили горилку, и сам Гуня испил за здравие польного гетмана и всего рыцарства. Когда убрали питие и еду, предводитель казаков встал и сказал толпе казаков: «Паны молодцы! их милости принесли нам королевскую волю!» Прочитали конституции, толпа зашумела. Гуня, обратившись к комиссарам, просил повременить, пока усмирится волнение. Будете плакать и жалеть, сказали комиссары, вы раздражаете такого доброжелательного пана. Тогда польный гетман (говорит дневник) начал действовать по примеру Перикла, опустошавшего лакедемонские жилища; он разослал отряды по окрестностям и приказал истреблять русские селения, не щадя ни пола, ни возраста.

Узнавши об этом, Гуня написал польному гетману такое письмо: «Видя вокруг нас невыразимые кровопролития, мы не можем разуметь прихода вашей милости иначе, как только так, что ваша милость переправился через Днепр против запорожского войска не для мирных сношений, а для того, чтобы всех истреблять до конца, ибо, распустив отряды, которые тешатся невинной христианской кровью и поступают с нами, как с неприятелями св. креста и злодеями, показываешь, что у вас нет ни правды, ни страха Божия. Вы бы воевали уже с одним запорожским войском, жертвующим жизнью, по воле Высочайшего Бога, за наши кровавые заслуги, но оставили бы в покое несчастный народ, которого вопли и невинная кровь взывают о мести к Богу и нас к тому же побуждают! За наши права и вольности, данные нам издавна королями польскими, права, добытые саблей, а не чем-нибудь другим, и теперь нарушаемый изменниками, мы готовы лучше умереть и один за другим положить головы, чем довольствоваться таким договором, какой был под Кумейками. Мы не желаем кровопролития; и чтобы нас никто не обвинял, мы не хотим биться с вашей милостью; но кто будет на нас наступать, против того и мы будем обороняться. Удостой, ваша милость, обойтись с нами так, чтобы это было согласно и с честью вашей милости и без стеснения, как нас самих, так и бедного невинного народа».

Польный гетман отвечал в тот же день: «Давние ваши права вы потеряли через ваше своеволие и посягательство на величество короля; но будете иметь такие права, какие вам даст Речь Посполитая». Казаки опять написали: «Хотим тех прав, какие имели прежде». Гуня просил гетмана не доверять реестровым. «Вони хлиб силь з нами илы, и нас зрадили, то и вашу милость зрадят!» писал он.

С тех пор с высоких шанцев польские пушки палили в казацкий лагерь; пехота беспрестанно возобновляла приступы; конница стояла наготове. Поляки хотели обессилить казаков и истощить их пороховые запасы; казаки, со своей стороны, не уступали неприятелям в деятельности, хотели утомить коронное войско; показывая свою непреклонность, они надеялись, что польские жолнеры, по обычному своеволию, соскучив неудачами и продолжительностью осады, начнут уходить из войска, а между тем сами ожидали сильного подкрепления, которое должен был привести к ним по Днепру Филоненко. Гуня ободрял их своё смелостью и распорядительностью: он не прятался сзади, шел впереди, и однажды польный гетман во время вылазки приказал направить на него выстрелы из трех пушек; но вместо казацкого гетмана был убит казак, который нёс перед ним бунчук. В отплату, на другой день, Гуня, приметив польского гетмана, выстрелил в него, но попал в коня. С каждым днем возрастало воинственное ожесточение с обеих сторон. Поляки построили высокую батарею, с которой можно было бы доставать до середины обоза; но, по совету Гуни, 22-го июля ночью молодцы выскочили из своего обоза, прокрались к шанцам, вмешались в толпу реестровых казаков, узнали военный сигнал, розданный в тот день по войску, и передали его своему предводителю. Тогда толпа казаков вышла из обоза и подошла к батарее. Отряженные на батарею окликают их. Они произносят сигнал. Думая, что это реестровые казаки посланные за языком, поляки спрашивают: «есть язык?» – «И не один!» отвечают казаки, и вслед за тем они бросаются на батарею, умерщвляют несколько десятков человек, овладевают батареей, принимаются её портить и заклепывать пушки. Но тревога быстро распространилась по лагерю и со всех сторон с криками бежали воины к батарее; казаки должны были уходить.

Ещё после того продолжались несколько времени однообразные схватки. Но полякам, как и казакам, с каждым днем становилось тяжелее. Жолнеры роптали на гетмана. «Что же это?» кричали они: «мы будем верно здесь зимовать и основывать колонию на Днепре?». Они стали убегать. Казаки также терпели голод. «Прийдите тут не спивати, а вити, як собаци; хлиба нема, борошна мало, тильки вода, та трохи шкапини» (лошадинного мяса), говорит польский дневник, изображая ропот казаков их языком. Они ждали к себе на помощь свежих войск с полковником Филоненком, но Филоненка не было как не было, а другой отряд, шедший к ним, под предводительством киевлянина Саввы, был разбит и предводитель взят в плен. Русские еще раз решились вступить в переговоры. В последний день июля Гуня написал письмо к польному гетману, изъявлял желание примириться и снова просил не доверять реестровым казакам, которых называл недовирками. Гетман послал к ним офицеров для переговоров. «Пусть (говорили им русские) коронное войско не вносит нам нового порядка, который учрежден последней конституцией; пусть казаки останутся при своих прежних правах, а мы не хотим принимать назначенного над нами комиссара». «Постановление сейма (возражали им) – твердыня прав ваших и свободы. Комиссары будут охранять вас от своевольства черни и произвола жолнеров. Вы откроете себе двери ко всякой милости короля и Речи Посполитой».

«Посланцы (замечает дневник) говорили пространно и красноречиво и увидели, что сказка глухому сказывалась». После продолжительных прений, 2-го августа, Гуня написал польному гетману новое письмо, в котором изъявлял желание отдаться на волю короля. «Сжалься, вельможный милостивый пан (писал он), оставь нас в целости. Пока послы наши не возвратятся от его милости короля, нашего милостивого господина, в это время мы на только комиссару, но хлопцу будем повиноваться и уважать его, если узнаем, что такова воля его величества, которой, на станем противиться. А теперь просим покорно на мучь нас, добродей!»

С беспредельным уважением к особе короля, венценосца, русские вообще соединяли ненависть к сеймовому правлению и хотели, чтобы воля короля была выше сейма. Такое направление, разумеется, было противно польскому дворянству, которое тогда более, чем прежде старалось ограничить власть короля. В тот же самый день казаки узнали, что давно ожидаемый Филоненко, наконец, приближается: но, к несчастью их, и поляки тогда же узнали о том же. Польский гетман тотчас отрядил на правый берег значительные подкрепления под командой Лаща и краковского воеводы, а 4-го августа объявил генеральный штурм. Казаки отбивались дружно и удачно, и удивляли врагов своими военными хитростями. Около окопов вырыты были круглый ямы и не один поляк падал тогда стремглав; лежавшие на брюхе казаки палили в неприятеля по ногам, или хватали его живьем; другие, выскочив из обоза, смешивались с реестровыми, посылали выстрелы по направлению к табору; потом, давши пройти вперед полякам, палили по ним в тыл. Битва продолжалась день и ночь. Поляки были отбиты и увидели, что нет никакой возможности взять казацкого табора приступами; только голодом можно было победить осажденных.

На другой день казаки готовились встречать Филоненка. С радостью победителей, они расставили везде по валам стражу, втащили ещё на вал несколько пушек, в надежде отражать нападение, когда враги возобновят его вовремя входа в обоз вспомогательных сил, приводимых Филоненком; но Филоненко должен был выдержать предварительную схватку на правой стороне Днепра. Поляки, поставленные там, приветствовали его (говорит дневник) фейерверком из пушек и мушкетов. Правда, Филоненко искусно отклонился от битвы, бросился к Днепру, быстро овладел челнами и веслами и поплыл прямо к обозу, но за то, впопыхах, потерял часть продовольствия и пороха. Он приблизился к казацкому обозу уже ночью. Тогда поляки грянули всеми силами, стараясь на допустить его войти в обоз. Одни из них дрались с защитниками входа в обоз, другие с Филоненком, который туда силился пробиться. Дело кончилось при солнечном восходе. Поляки должны были отступить; Филоненко прошел в обоз, но так много потерял продовольствия и пороха, что привезенного едва хватило казакам на два дня. Вместо торжества и одобрения за храбрость, его встретил ропот. Польский дневник говорит, будто казаки, в наказание за растраченное продовольствие, посадили его на цепь.

Лишившись надежды на продовольствие, казаки опять вступили в переговоры с поляками. Гуня уже не является здесь действующим лицом. И он и Филоненко как будто исчезают. Так как оба впоследствии являются в московской земле, то, без сомнения, в это время они убежали из табора. «Victor dat Lеgеs! (победитель дает законы), закричал польный гетман, ударив рукой по сабле, когда встречал казацких послов: – высылайте ко мне своих знатнейших». По этому приглашению к нему явился Роман Пешта, которого имя впоследствии является, как имя предателя Богдана Хмельницкого и доносчика на своих товарищей. Мы просим (сказал он), чтобы о казаках состоялась новая конституция, а прежняя была отменена. Полковники осажденных под Старицей казаков, Роман Пешта, Иван Боярин и Василь Сакун, присягнули от имени всего своего войска, до решения королевского, повиноваться коронному гетману и не принимать в казачество посполитых. Сверх того, как реестровым, бывшим при польском войске, так и находившимся в осаде, велено взаимно присягнуть в том, что они не станут делать друг другу оскорблений.

По просьбе казаков, в Киеве, 9-го сентября, назначена рада в присутствии коронного гетмана. Разумеется, рассуждения казаков не могли быть свободны. На этой раде выбрали четырех послов к королю: Романа Половца, Ивана Боярина, Яца Волченка и Богдана Хмельницкого. В инструкции, данной им, они не смели уже, как делалось прежде, просить возвращения стародавних вольностей, умоляли только оставить им грунты и имущества и обязывались во всем повиноваться воле правительства.

Спустя потом три месяца, 4-го декабря, польный гетман собрал казаков на урочище Маслов–Став слушать решение короля и Речи Посполитой. Казаки лишались своих прежних прав и не могли выбирать себе начальников. Вместо избранного из их среды гетмана, как они сами его называли, или старшого, как титуловали его прежде поляки, назначили им комиссара шляхтича: первым таким комиссаром был тогда Петр Комаровский. Все полковники на шесть полков назначены были также из лиц шляхетского звания: в переяславской – Станислав Сикиржинский, в черкасский – Ян Гижицкий, в корсунский – Кирилло Чиж, в белоцерковский – Станислав Ралевский, в чигиринский – Ян Закржевский; войсковыми асаулами были лица, из казаков, но особенно отличившихся верностью Речи Посполитой: Ильяш Караимович и Левко Бубновский. О писаре не говорится. Прежний писарь Богдан Хмельницкий означен в числе сотников чигиринского полка; он был, вероятно, понижен в достоинстве за участие в двух последних восстаниях, так же точно, как и другие два, бывшие полковниками, Роман Пешта и Иван Боярин, лишились своих полковничьих должностей и сделаны: первый – чигиринским полковым асаулом, а второй – каневского полка сотником. В числе сотников черкасского полка означен Богуш (по другим актам Бокун) Барабаш, вместо Трехтемирова, назначен главным местом управления казачества Корсун.¹⁴⁰

Главные предводители восстания, Остранин и за ним Гуня, убежали в Московское Государство. С ними убежало значительное число выписчиков. Они открыли путь и другим; не хотевшим возвращаться в хлопское состояние и видеть поругание отеческой веры, толпами переселялись туда и водворялись на привольных и плодоносных полях нынешней Курской и Харьковской губернии. Остранин со своими казаками поселились в Чугуеве, но в 1641 году новопоселенцы взбунтовались, умертвили его, и убежали в прежнее свое отечество.¹⁴¹

А между тем, в этом их отечестве, по укрощении казаков, без удержу изливалась шляхетская злоба над русским народом за то, что ему не по душе было шляхетское владычество. «Церкви и церковные обряды жидам запродали – говорит украинская летопись – детей казацких в котлах варили, жонкам перси деревом вытискали».¹⁴² То же повествует другой летописец: что мучительство Фараоне против ляшскому тиранству? Детей в котлах варяху, женам сосцы древием изгиетаху и иная неисповедимая творяху беды».¹⁴³ Об этих варварствах того времени сохранилось известие и в великорусских актах: «Польские и литовские люди их (украинцев) христианскую веру нарушили, и церкви их и людей сбирая в хоромы пожигают, и пищальное зелье насыпав им в пазуху. зажигают, и сосцы у жен их резали. и дворы их и всякое строение разорили и пограбили».¹⁴⁴ Казаки уже не в силах были шевельнуться: они сами стали почти хлопами. «Ни чести им, ни славы не было – говорит украинский летописец¹⁴⁵ – беда их сталась хуже турецкой неволи; полковники и все старшины шляхтичи обращались с ними как с рабами, приказывали топить себе печи, ходить за лошадьми и собаками, чистить дворы свои. То же делали с ними старосты и подстаросты». Польский летописец,¹⁴⁶ согласно с этими известиями, говорит: «комиссары и полковники присвоивали казацкое жалование, обращались с казаками, как со своими хлопами, обогащались за счет казаков, а между тем, уменьшение казачества дало вольный проход татарам в земли Речи Посполитой» В 1640 году, в феврале крымские татары ограбили целый край около Переяславля, Корсуня, и обширные владения Вишневецких. Забирали людей и скот, сжигали села, города, замки, дворы и возвращались домой, не опасаясь погони за собой, и хотя коронный гетман Конецпольский, узнав об этом не в пору, и явился с войском, но уже не мог догнать татар, которые увели с собой до тридцати тысяч пленников и унесли множество добычи. Такую-то пользу Речь Посполитая получила от укрощения казаков: одно несчастие народа. Прежде казаки охраняли край от татар и стоили малых издержек; теперь же приходилось держать наемное войско с большими издержками. Все это делалось в угоду украинским старостам и дедичным владельцам, которые допустив к себе жидов, отдавали им в аренду, ради прибытка, всё и в том числе церкви; жиды держали у себя ключи от церквей и всякий, кто имел надобность совершать брак или крещение, должен был платить жиду-арендатору. Впоследствии это до того стало омерзительно хлопам, что они, соединившись с казаками, взбунтовались и омыли тамошние края шляхетской кровью. То же говорит один римско-католический священник, написавший в 1648 году нравоучительную брошюру для своей паствы, испытавшей уже мстящую руку Богдана Хмельницкого. «Увлекаемые непомерной роскошью, распространившейся по всей Польше, паны утесняют бедных подданных, продают их в работы жидам, отдавая им в аренды имения, а в Украине не дозволяют схизматикам вступать в брак и крестить младенцев, не заплатив жиду особого налога; а это особенно дурно потому, что жиды ищут детской крови».¹⁴⁷

Коронный гетман Конецпольский вместе с французским инженером Бопланом, отправился в Кодак и оставался там целый месяц, пока крепость не приведена была в оборонительное положение.¹⁴⁸ Казаки были призваны посмотреть на укрепления. «Каков кажется вам Кодак?» спросил их насмешливо коронный гетман. – «Что человеческими руками созидается, то человеческими руками разрушается», отвечал ему по латыни¹⁴⁹ Чигиринский сотники Богдан Хмельницкий.

Развитие шляхетской свободы. – Слабость королевской власти. – Упадок воинственного духа. – Планы Владислава. – Тьеполо. – Тайное сношение с казаками. – Сейм 1646 года. – Свидание Оссолинского с Хмельницким. – Похищение королевской привилегии. – Ссора Хмельницкого с Чаплинским. – Жалобы Хмельницкого. – Поездка Хмельницкого к королю. – Замысел восстания. – Бегство Хмельницкого в Сечь. – Хмельницкий у крымского хана. – Тугай-бей. – Сборы поляков. – Поход на Хмельницкого. – Переход реестровых казаков на сторону Хмельницкого. – Желтоводская битва. – Битва под Корсуном. – Поражение польского войска. – Плен гетманов. – Сношение Хмельницкого с Московским Государством. – Смерть Владислава. – Посольство козацкое в Польшу. – Восстание Южной Руси.

Царствование Владислава IV было золотым веком личной шляхетской свободы. Тогда оно дошло до такого предела, за которым при тогдашних условиях жизни, понятиях и нравах наступало для неё самоуничтожение. Шляхтич достиг совершенной независимости от короля; прежде дворянство платило в казну поземельную подать, двухгрошевый налог с пана, и тем, по крайне мере, выражало признание над собой власти короля и свое подданство. При Владиславе прекратился этот взнос. Шляхтич не обязан был никакой постоянной платой королю и государству, никакими государственными повинностями, кроме посполитого рушенья – ополчения, собираемого в исключительных случаях крайней опасности. В своем имении он был настоящий государь, полновластный, самостоятельный, самодержавный, со всеми принадлежностями верховной власти, мог на своей земле строить замки, города, содержать войско, вести с кем угодно сношения, даже войну, если сил у него хватало, а над своими подданными имел безапелляционное, абсолютнейшее (Jus absolutissimum) право жизни и смерти, и мог управлять ими со всем произволом азиатского деспота. Одинаковое право имели как знатный владетель многих городов и волостей, так и не богатый владелец нескольких волок земли.

Само собой разумеется, что такая идеальная личная свобода на деле не могла быть достоянием всех в равной степени, потому что не все в равной степени обладали средствами делать то, на что имели право. Этим самодержавным правом в широком размере могли пользоваться только богатые паны „можновладцы, магнаты», и действительно были примеры, что польские паны вели самовольно сношения с иностранными владетелями, как независимые государи, держали большое войско и нападали войной на соседние государства, как напр. Мнишки и Вишневецкие на Московское Государство, или Потоцкие и Корецкие на Молдавию. Остальная шляхта, будучи победнее, должна была примыкать к богатым и сильным и угождать им; только по отношению к своим подданным, всякий шляхтич был то же, что магнат по отношению к своим, в этом никто не подрывал его могущества. Порабощая себя на самом деле мелкое шляхетство, магнаты не покушались признавать за ними прав, уравнивавших его с ними самими; напротив, магнаты становились защитниками и охранителями этих прав; а шляхта своей громадой поддерживала магнатов, потому что получала от них выгоды. И у магнатов и у шляхты, по отношению к королю, было единое желание ограничить власть его и быть как можно от него независимее. Шляхта не боялась магнатов, не считала ни унижением, ни тягостью служить им, потому что такая служба для каждого имела вид свободы: панов было много, следовательно шляхте оставался выбор, и не редко тот, другой, третий пан заискивал расположение шляхты и приобретал её услуги ценой выгод; притом, шляхтич смотрел на богатого и знатного пана все-таки как на своего брата, и чувство этого равенства по правам утешало его, когда обстоятельство или привычка вынуждали его ползать перед знатной особой. Напротив, король был один, и королевская власть имела значение принудительности; шляхта понимала, что король не свой брат, и если дать ему силу, то с ним нельзя будет торговаться и показывать перед ним достоинство свободного человека, а придется служить ему и повиноваться, когда нет на то ни охоты, ни личной пользы. Поэтому как ни ограничила в то время шляхта власть короля, а всё еще не переставала бояться, чтобы она не усилилась; страх козней деспотизма беспрестанно тревожил ее, и она старалась не допустить ничего такого, что увеличивало её опасения. В этом она опиралась на магнатов, как и магнаты опирались на неё, для поддержания своей независимости. Король нужен был шляхетству, как представитель единства шляхетской нации, но шляхетство берегло его, так сказать, на случай, и хотели видеть в нём стража своих шляхетских вольностей, или, правильнее сказать, своеволия, каким и был этот король, помимо собственной воли. Кроме суда по некоторым делам, относящимся к королевским имениям и городам, притом такого суда, которого приговоры часто не исполнялись, да ещё сверх того, кроме права, созывать посполитое рушенье в крайних случаях, главная обязанность короля состояла в раздаче королевщин (т.е. староств, экономий и других имений под наименованиями: данин, лент, эмфитеутов) особам шляхетного достоинства, за так называемые заслуги и в назначении на должности, с которыми соединялись доходы. Как только делались вакантными доходное место или королевщина, тотчас являлось по нескольку соискателей, и те, которые сами не принадлежали к сильным, богатым и влиятельным родам приобредшим историческую знаменитость, обращались к посредству магнатов: последние хлопотали перед королём за своих клиентов. Дать или не дать для короля, в таком случае, значило угодить такому-то магнату или огорчить такого-то, и не раз случалось, что король поставлен был в затруднительное, иногда унизительное для своего достоинства и даже комическое положение. С Владиславом это случалось не один раз. Так, вскоре по своем вступлении на престол, он дал виленское воеводство Тышкевичу, а потом не мог устоять против негодования сильной Фамилии Радзивиллов, нарушил свое слово, лишил Тышкевича того, что ему недавно дал, и на его место назначил одного из Радзивиллов: это доставило большое удовольствие членам этого рода, которые, при своем католическом фанатизме, не смотря на то, что получившей воеводство их родич был диссидент, восхищались успехом своей фамилии, достигшей такого могущества, что король, ей в угождение, нарушал монаршее слово. Случалось, что Владислав обещал одно и то же двум соискателям, не в силах будучи устоять против их покровителей магнатов, потом увертывался и не знал как выпутаться, а в конце концов наживал себе великие неприятности. Однажды сделалось вакантным место писаря новоградского. Двое магнатов – подканцлер литовский Сапега и польный литовский гетман Радзивилл, представили ему своих клиентов. Король обещал и тому и другому, а потом находился долго в затруднении и, наконец, рассудив, что Радзивилл сильнее Сапеги, утвердил должность за креатурой польного гетмана. Тогда литовский подканцлер взволновал собравшийся сейм и произвел большие беспорядки. Случалось из угождения сильным панам, Владислав не только нарушал данное слово, но признавал правым делом явную несправедливость. Князь Иеремия Вишневецкий послал свое войско на город Ромен, который королевской привилегией был отдан Казановскому. Вишневецкий овладел этим городом, и, не имея ровно никакого законного права, присоединения его к своим обширным владениям. Владислав издал декрет, осуждавший Вишневецкого на банницию. Вишневецкий приехал в Луцк на сеймик, и, посредством попоек и подкупов заставил шляхту принять составленную им инструкцию, в которой шляхта обязывала своих послов требовать на сейме удовлетворения Вишневецкому. Так как каждый посол имел право прекращать действия сейма (libеrum vеto), то легко было сильному пану поставить свое дело так, что либо должны были удовлетворить его, либо нарушить законодательную деятельность отечества. Вишневецкий, избранный послом, прибыл в Варшаву, презирая королевскую банницию, и король, предохраняя от срыва сейм (который все таки был сорван) не только снял с могучего магната банницию, но и присудил ему Ромен, захваченный им путем насилия.¹⁵⁰

Раздаватель доходов и имений. польский король, от щедрот которого многие поживлялись и наживались, не был, однако, очень богат. Когда староство делалось вакантным, до передачи его другому лицу, доходы с него шли королю, но шляхта тотчас роптала и кричала, если король медлил раздачей. Не только староства, отдаваемые лицам шляхетского достоинства с уплатой четвертой части доходов (кварты) на содержания войска, но и так называемые экономии или столовые имения раздавались шляхетству с условием уплаты в королевскую казну положенной части доходов; однако, не всегда отважно мог король требовать своих доходов, если экономия находилась в руках магната или такого лица, которое было покровительствуемо магнатом. Так было у Владислава с Альбрехтом Радзивиллом великим литовским канцлером по поводу тухальского староства, принадлежавшего королеве и переданного от неё Радзивиллу. Радзивилл не сошелся с королем в расчете на 6,000 злотых, оскорбился, когда ему напомнили о законе и погрозили иском, уехал в свое волынское имение Олыку и начал волновать против короля сеймики, настраивая шляхту, чтобы она не соглашалась принимать на счет нации королевского долга, сделанного на государственные потребности. «Я решился» – говорит Радзивилл – «показать королю, что он без меня не в силах достигнуть своих целей и разослал на несколько сеймиков статьи, сочиненные мной об этом предмете, да прибавил туда ещё кое чего такого, что могло нанести королю огорчение». Король должен был, ради своих выгод, смириться и искать примирения с Радзивиллом. Радзивилл в глаза Владиславу так говорил: «Я написал и разослал по сеймикам противные для вас статьи, но это не значит, чтобы я был противник королевскому маэстату; я поступил таким образом только для того, чтобы показать, что я нахожусь в силах повредить вам; теперь прошу простить меня, я вознагражу всё на предстоящем сейме». Таким образом, своенравный магнат хвастал перед королём тем, что он может играть и королём и шляхетством по своей прихоти, и король, за такого рода обращение с собою, подарил ему ещё староство ковенское, да кроме того 15,000 злотых из Могилевской экономии и, вдобавок раздавал доходные места в Литве тем из соискателей, за которых старался Радзивилл. И за то Радзивилл, на сеймике в том же самом Луцке, где он недавно вооружал против короля шляхту, теперь стоял за короля. Настроенная прежде им же самим враждебно королю шляхта не сразу пошла за противным ветром; доходило дело до сабель; но Радзивилл успел повернуть её на свой лад: в случае нужды, он мог употребить и оружие против упорных, которых ни в каком случае не могло образоваться большинство: влияние этого пана слишком было сильно и для многих одного его слова достаточно было, чтобы поступать так как ему хочется. Тоже самое делалось тогда и на других сеймиках: так, в Вильне, шляхта подстрекаемая королевскими врагами, сильно бурлила против короля, но приехал знатный пан, краковский каштелян гетман Конецпольский и своим влиянием поворотил умы в пользу короля.

Так-то король был под влиянием магнатов и должен был угождать им: от них зависели его средства. Не удивительно, что двор польского короля иногда блистал роскошью, а иногда терпел недостаток. По известию того же Радзивилла. 8-го декабря 1639 года, двор Владислава дошел до такого убожества, что едва в полдень принесли дров и мяса и голодные придворные должны были ожидать обеда до четырех часов, а сам король довольствовался тогда несколькими простыми блюдами.¹⁵¹

Вообще, во всем привилегированном классе в Польше не было лица, более ограниченного в своих действиях, как польский король. Не даром историк Пясецкий назвал его медоносным королём пчел, не имеющим жала. Действительно, один только он, носивший звание главы государства, не мог никого ни жалить ни кусать. То, что дозволялось всякому шляхтичу, запрещалось одному королю. Каждый шляхтич мог без суда, по своему произволу, пользоваться трудом своего раба, распоряжаться его жизнью; один король не имел рабов. Сильный пан мог бесчинствовать, куралесить и быть свободным от преследования; но вся Речь Посполитая встала бы на дыбы, если бы король позволил себе десятую часть того, что дозволяли себе паны.

Ограждая свою личную свободу против короля, шляхта ограждала её и против самой себя, именно, против сейма, составленного из её представителей, ею же свободно выбранных. Если шляхтичу была нестерпима понудительная власть, исходившая от одного лица, то она была ему нестерпима и тогда, когда исходила от всего общества. Доверяя своему брату шляхтичу законодательство и верховное строение, польский шляхтич остерегался его и не давал ему не только зазнаваться, но даже свободно думать о том, с чем его посылали. Сеймовые послы, отправляясь с сеймика на сейм получали инструкции, связывавшие их, как говорится, по рукам и по ногам. Послы польской сеймовой Избы были не то, что члены законодательного собрания в каком-нибудь конституционном государстве это были в полной мере послы по пословице: посол – что мешок, что в него вложишь, то и несёт. Посол должен был сообразоваться с тем, что ему приказывали, а главное, не допускать того, чего не приказывали: в те времена в инструкциях отрицательного было больше, чем положительного. В случае, когда он видел, что сейм клонится к тому, чего в данной ему инструкции не велено допускать, он срывал сейм своим всемогущим: не позволяю (libеrum vеto). Впрочем, сейм не всегда прерывался таким образом; иногда он не доходил, как выражались тогда, сам собой рассыпался и развязывался так, что трудно было сказать, кто сорвал его. Иногда случайная ссора или дурное расположение духа послов не давали ему окончиться. |В 1639 году литовский подканцлер поссорился с послом Барановским и сказал с горяча, что Барановского следует отколотить киями. Барановский начал кричать, что шляхетской вольности наносится оскорбление. Вся Изба заволновалась; белзский воевода помирил ссорившихся так, что они даже обнялись, но после того в Избе снова поднялся об этом говор, и сам Барановский забыл недавнее примирение и начал кричать против подканцлера. Сенаторы пытались было утишить смуту, но все было напрасно; сейм прекратил свою деятельность и разошелся. В 1645 году сейм был не доволен по поводу разных вопросов; послы были не согласны между собой и сейм ничем не кончился. Когда пришел ему срок, сенаторы предлагали продолжить его – послы молчали; сколько сенаторы не допрашивались, послы все молчали, и этим молчанием прекратилась деятельность сейма. В 1643 году сейм был на краю погибели, но сенаторы успели спасти его оригинальным образом. Послы собрались на заседание в день вербного воскресения. Один из них заметил, что надобно почтить праздник и отложить совещание, а один епископ на это сказал, что толковать об этом не его дело, а духовных. Посол оскорбился. За него оскорбились другие и стали уходить из избы. Сенаторы успели удержать из них до тридцати слишком послов и, проработавши с ними до четырех часов по полуночи, благополучно завершили сеймовую работу. Прочие были или на веселе, или совсем пьяны, и пошли пировать или спать и на другой день сожалели, что сейм окончился без них.¹⁵²

Но и правильное окончание сейма не давало твердости его постановлениям, и не должно считать исполнявшимся всё то, что заносилось в сеймовые конституции. Шляхта присвоила себе контроль над действиями и постановлениями сейма. Так как послы обязаны были сообразоваться с инструкциями, полученными на сеймиках, то естественно было послам отдавать на сеймиках отчет в своих действиях; отсюда возникли, именно в это время, сеймики реляцийные, отправлявшиеся по возвращении послов с сейма. Здесь шляхта поверяла образ поведения своих послов на сейме и рассуждала: сообразно ли с прежними инструкциями сеймика то, что постановлено на сейме, а также вообще подвергала толкованию сеймовые постановления; не редко, таким образом, реляционные сеймики отвергали постановленное сеймом, и отсюда выходило то, что какой-нибудь повет считал себя вправе не повиноваться тому, что было узаконено целой нацией. Реляцийные сеймики были для Польши очень зловредным учреждением – одной из причин слабости и бездействия законов. Сеймики стали действительнее и могущественнее сеймов. Но сами эти сеймики были всегда в руках магнатов. Влиятельный пан легко настраивал шляхту на свой лад: одних подкупом, других обещанием разных выгод, и всех вообще обаятельным влиянием своего богатства, знатности рода и угощениями. Время сеймиков было самое веселое. Паны отправляли туда на сотни возов – припасы, вино, водку. Паны-братья, как титуловалась тогда шляхта, за панский счет ели и пили, танцевали под панскую музыку и там, по желанию панскому, беспрекословно выбирали в местные должности (которые в Польше были пожизненны, кроме случаев повышения) и в сеймовые послы тех, которых хотел пан, признавали такие инструкции, какие составлял пан и, вообще, говорили, делали, постановляли то, что приказывал пан, «Шляхта»» – говорит Скарга – «в простоте сердца сама не знает, что вокруг неё делается, и криком на всё соизволяет. Те, которые сами себя выбирают, или бывают выбраны по воле панов, вступают в свои выборные должности не с сердечным желанием добра, Речи Посполитой, а с дурными желаниями: одни руководятся ненавистью к своим противникам, другие ищут своих выгод и повышений, те угождают панам, которым служат, а те, подкупленные подарками, идут в послы с тою целью, чтобы наделать затруднений в сеймовых работах, будто бы по приказанию всей братии; в самом же деле корольки наши делают и творят от имени братии то, о чем братия никогда не думала; братия бессмысленным криком на всё соглашается, сама не замечая собственного своего вреда».¹⁵³

Пану, заправлявшему сеймиком, помогало то, что у него во дворе обыкновенно служила небогатая шляхта, и эта шляхта, имея право голоса на сеймике, сообразно своему званию, ехала с паном своим патроном и, при случае, готова была обнажить сабли. Бывало и так, что другой пан, противник первого, подбирал себе на том же сеймике партию, и тут уже не избежны были драки и смертоубийства: сила брала верх. Подобную сцену описывает, между прочим, в своих записках Альбрехт Радзивилл;¹⁵⁴ она происходила в 1645 году на сеймике в Острове. Спор возник между двумя сторонами: пана Рожанского и пана Яблоновского, по поводу выбора их в послы. Едва Яблоновский вошел в костел, как его приветствовали выстрелом, потом выстрелы повторялись один за другим; трех человек убили у дверей костела, пятьдесят ранили. Важным доказательством политического развращения Польши в те времена служит то обстоятельство, что паны не скрывались со своими интригами, не делали тайны из своих подкупов. Сеймовые послы получали от панов жалованье и подачки, обязываясь говорить и действовать в их пользу: этого не ставили им в преступление или бесчестие. Современник Владислава IV, Лещинский, переходя с должности подскарбия на должность коронного подканцлера, нуждаясь в квитанции, увольняющей его от прежней должности, подкупил подарками и деньгами всю посольскую Избу. Когда представлено было дело о его квитанции, все закричали: «згода!» (согласен) вдруг один закричал: «нет згоды». Лещинский, держа в руках реестр, в котором было отмечено, кому сколько дано, закричал: «а какому же такому-сякому сыну я не дал?» Но тот, который произнес: нет згоды, утаился, потому что и он взял с Лещинского и был записан в реестр.¹⁵⁵

Все такие беспорядки существовали в Польше и прежде, усиливаясь по мере общественной порчи. Но прежде у поляков был дух удальства, предприимчивости, воинственности, страсть к деятельности, порыв к подвигам, увлечение славой и, следовательно, вместе с тем способность к движению вперед, к переменам. Если в народе есть достаточно энергии к военным подвигам, то эта энергия, при благоприятном повороте, может обратиться и к внутреннему устроению. В XVII столетии, шляхетская нация как будто устала, духовно утомилась и обращалась к спокойствию и домашней неге. Шляхтич не хотел уже подражать знаменитым предкам, мало думал о славе польского имени; бранные подвиги не прельщали его, но и к подвигам гражданским он не чувствовал влечения. Мало было охотников заниматься общественными вопросами; на сейме всегда почти заседало послов гораздо менее, нежели сколько нужно было; в инструкциях, даваемых послам на сеймиках, не было требований об улучшениях; шляхта стала бояться всяких перемен и хотела только сохранять то, что у неё было, главное – её безмятежный покой. Польский дворянин хотел жить в своем имении независимым корольком, управлять бесконтрольно своими хлопами, получать со своего имения как можно более доходов, при посредстве иудея, которого симетический мозг оказывался способнее шляхетского, славянского, на всякие корыстные измышления, а главное, проводить жизнь как можно веселее и беззаботнее. „Всё мое сокровище”, говорил он словами поэтов тогдашнего века, – «благодушие, танцы, волокитство; съедутся ко мне гости – смех, шутки, принесут нам из погреба венгерского, сядем мы у камина, заиграют нам в дуды; на столе мягкий хлеб, домашняя дичина, свежая рыбка – вот наше утешение, вот венец наш и плевать мы готовы на королей». Пиры, веселость, роскошь, щедрость – то были черты всего шляхетского общества, от знатнейшего пана, до небогатого шляхтича; каждый пировал по своим средствам. Богатые паны, один перед другим, щеголяли пирами и щедростью; вошло в обычай не только поить и кормить, но еще и одаривать гостей. Когда король Владислав со знатными панами приехал в 1644 году к Сапеге, хозяин обдарил гостей на многие тысячи червонцев; пир шел девять дней; панский погреб был открыт для каждого, все могли не только пить, но если бы хотели, даже купаться в вине, и всякому из гостей дозволено было брать все, что понравится. Дом краковского воеводы Любомирского был день и ночь открыт для гостей; пир шел за пиром, вся шляхта краковского воеводства испытывала там радушное угощение и возвращалась оттуда с дарами. В том состояла честь и слава польского пана, когда он умел устраивать пиры, не жалел денег на угощения и подарки, когда у него в доме было всем весело; эта слава заменила в Польше славу бранных подвигов, которыми приобретали поляки уважение в своем отечестве в былые времена. «Польские паны, замечает современник итальянец,¹⁵⁶ получают годового дохода тысяч по 200 скуди, но всё это проматывается на роскошь дворов их, надворное войско, наряды и различные излишества. Поляки предпочитают выгоды спокойной жизни тем выгодам, которые могли принести им войны».

Это отвращение к военным подвигам, это предпочтение спокойных занятий, мирных трудов бранным тревогам, это стремление к общежительности, пирам и веселью, наконец, эта любовь к свободе, может быть представили бы из Польши утешительное явление в истории, если бы в этой Польше не было порабощения простого народа, которое приводило в ужас человеколюбивые сердца даже в таком веке, когда вообще участь простонародных тружеников нигде не была завидной.

К несчастью, всё это стремление шляхетства к спокойной и веселой жизни, а вместе с тем его свободолюбие тесно были соединены с рабством народа и даже истекали из последнего условия. Потому-то шляхтич с такой горячкой и предавался пирам и удовольствиям, что у него были рабы, живые машины, посредством которых ему легко было доставать средства к жизни, и не нужно было над приобретением этих средств ломать головы, особенно когда за шляхтича, как мы заметили, в этом случае, думал иудей. Потому-то шляхтич так дрожал за свои вольности, так боялся дать королю и закону власть и силу, что у него было сокровище, которое потерять ему было слишком тяжело; это сокровище – его деспотический произвол над рабами. Властвовать над громадой невольников, безгласных, бесправных, осужденных наравне с рабочим скотом от рождения до смерти служить прихотям своих владык, конечно искусительно и приятно для эгоистических наклонностей человеческой природы, а иезуитское воспитание, которое получала вся шляхетская Польша, не допускало в шляхетском обществе развиться тем высшим стремлениям к правде, которые производят борьбу с дурными привычками, предрассудками, отупением ума и чувства и своекорыстным лукавством. Возгласы передовых людей, в роде Старовольского, становились все реже и реже, потому что им суждено быть гласом вопиющего в пустыне.

И так стремление шлящетства к тихой, спокойной, мирной и веселой жизни не было тем разумным исканием всеобщего общественного благополучия, нравственного преуспеяния и материального благосостояния, которое должно составлять идеал земных целей человечества; это была опьяняющая, одуряющая нега лени и необузданного безобразничества ожиревших деспотов и их развращенных угодников, не имевших потребности ни в труде, ни в ограничении эгоистических побуждений. От этого нравы тогдашнего веселого времени представляют черты, показывающие, что в то время, когда одним было очень весело, другим приходилось очень грустно – да и не только рабам, лишенным защиты закона и власти, но и тем, которые тогда гордились свободой и вольностями, да по своему положению, будучи слабыми, должны были плясать под дудки сильных. Современные повествователи оставили нам образчики того, что иногда происходило в глубине панских дворов. Вот например, в 1645 году, у одного знатного пана в доме, девица, принадлежавшая к прислуге жены его, прельстила сердца двух молодых людей, служивших у пана: один был из шляхты, и притом, как говорилось, из доброй фамилии, другой – не шляхтич – но владел бойко пером. Девица предпочла не шляхтича и, в ожидании брака, принимала его у себя ночью; шляхтич, которому было досадно, забрался к ней и просил удостоить его того внимания, которое она оказывала его сопернику, и когда она не согласилась, то прибегнул к насилию; девица, защищаясь, схватила его за чуприну (за вихор), а он девицу за косу и начал с досады колотить её кулаками. На крик девицы сбежались люди и разняли драку. Пан судил это дело собственным судом и всех троих осудил на смерть. Шляхтич, как сам вольный господин, требовал апелляции к городскому суду, но его не слушали; а не шляхтич, хотя совсем не винный, даже и не просил о суде, потому что для него не было никакого суда, кроме панского. Бедной девице не оказали даже чести, подобающей её шляхетскому достоинству, не постлали ковра, когда подвели её к плахе, хотя она этого требовала. Казнь совершена была мучительно, потому что не опытный палач не умел сразу отрубить голов . После того носился слух, будто три мертвеца являлись на кладбище со свечами в руках, а один из них, именно шляхтич, приходил ночью к самому пану и обмазал его своею кровью; нешляхтич, и будучи мертвецом, не смел этого сделать. Возмутительные черты того времени представляют поведение пана Тарновского, принадлежавшего к знатнейшей фамилии Речи Посполитой. Этот пан умертвил более 20 человек и отправил в царствие небесное своего родного дядю, потом вступил в духовное звание и был посвящен в сан священника. Он держал в своем имении приходского ксендза. 1-го апреля 1646 года, в день пасхи, пригласил он этого ксендза разговляться, и начал нести такой вздор, что ксендз сделал ему замечание и, рассердив его этим, ушел от него. Тарновский послал ему приказание, чтобы он дожидался его к вечерни, вероятно, намереваясь служить вместе с ним сам Ксендз дожидался его в костеле долго, но не дождался и отправил вечерню без него. Тарновсюй, после вечерни, пришел в костел и приказал бить ксендза палками за то, что он не подождал его. Ксендз вырвался, пустился бежать, но Тарновский догнал его, проколол мечем и со злостью вертел мечь в его теле, пока священник не испустил дыхания. Тогда пан Тарновсюй, так как сам носил сан священника, облачился в богослужебные одежды и совершил над убитым погребальный обряд.¹⁵⁷ Летопись современника Ерлича, под 1647 годом, передает такое известие:¹⁵⁸ некто Александр Замойский зазвал на приятельский разговор пана Иеремия Тышу, человека почтенного и богобоязненного, и убил его 11-го июля. Наследник Тыши, сын его Адам, 20-го августа того же года, набравши разной пьяной сволочи, напал на дом Ерлича, ограбил его и выгнал хозяйку с детьми, причем маленький ребенок от страха заболел и умер. Подобных событий совершалось очень много, не будучи записанными никакими мемуаристами, и это делает понятными слова Старовольского, что в свободной Речи Посполитой в один год погибнет более невинных душ, чем сколько погубит их любой азиатский деспот в целую свою жизнь.

Конечно, во всякой стране совершаются преступления и злодеяния, но нигде они так часто не оставались безнаказанными, как в Польше, где убийца и разбойник мог всегда быть цел и невредим, если только у него были сильные покровители. В какой степени пировавшая и веселившаяся Польша была безопасна для иноземцев, приезжавших туда с торговой целью, может служить примером поступок в 1640 году брацлавского воеводы, очень значительного лица в Речи Посполитой, который остановил на дороге греческих купцов, забрал себе их деньги, а их самих засадил в тюрьму.

Монархическое правление, при всех случайных проявлениях рабства, бесправия, произвола и невежества имеет то важное достоинство, что если верховная власть попадется в руки благомыслящих лиц, то появляется возможность полезных изменений и преобразований. Дурной республике нет никакого спасения. Республиканское правление, бесспорно, есть наилучший, желаннейший строй человеческого общества, но оно совместно только с тем, что есть наилучшего в человечестве – с равноправием, общественной энергией, честностью и стремлением к просвещению. Если этого нет – республиканское правление ведет государство к погибели, и рано или поздно, это государство или перестанет быть республикой, или достанется другим. Ему нет другого исхода, потому что нет никакой силы, которая могла бы предохранить дурную республику от разложения. Понятно, что там, где все решается большинством участвующих в правлении при господстве в этом большинства нелепых понятий, лени, застоя и развращения, голос тех, которые взывали бы об исправлении господствовавшего порядка, будет голосом незначительного меньшинства: большинство не станет его слушать.

Поляки теряли то, что само по себе, хотя не было добром, но могло вести к добру, теряли воинственность, а с ней и заботливость о самосохранении Перед каждым сеймом поляки хлопотали о том, чтобы их сейм не соглашался на увеличение войска, не хотели, чтобы им пришлось через то платить что-нибудь, и, таким образом, умалять средства для своей роскошной жизни, а более всего боялись, чтобы войско не сделалось орудием усиления королевской власти и стеснения шляхетских прав. Шляхта предпочитала ежегодный платеж дани крымскому хану за то, чтобы тот не позволял татарам грабить Польши,–отважной решимости сбросить это иго. Между тем, в Польше были войска и не умалялись, но то были войска панские, так называемые надворные команды; у некоторых, напр. как у Вишневецких, было такого войска несколько десятков тысяч; шляхта не боялась этого рода войска; оно не способно было защищать край в случае опасности, но приносило вред для страны; с этим войском паны делали друг на друга наезды и вели междоусобные драки; оно давало средства для поддержания беспорядков в Речи Посполитой. Отсюда выходило, что Речь Посполитая, еще недавно имевшая, как государство, достаточно воинственной силы, чтобы одерживать верх над соседями и расширять свои пределы, при Владиславе IV стала уже державой слабой и сохранялась более обстоятельствами и слабостью соседей, нежели собственными достоинствами. Турция до поры до времени могла ей быть не страшна, когда находилась под властью женолюбивого Ибрагима. Московское Государство должно было поправляться от ран, нанесенных ему смутной эпохой; Швеция при Густаве Адольфе отвлекалась тридцатилетней войной, а преемница его королева Христина не любила воинственных затей. Казаки были задавлены, а с ними вместе и русские хлопы, так часто беспокоившие панов своими восстаниями, не смели проявлять своей злобы. Но с переменой лиц и обстоятельств у соседей, нападения на Польшу внешних врагов, возбуждение украинских волнений – грозили Польше бедами, при том обленении, в которое погрузилась шляхетская нация. Если Речь Посполитая не была еще на краю пропасти, то шла уже прямой и покатой дорогой в эту пропасть. Предохранить её от падения и повернуть на другой путь, возвратить к новой жизни – нельзя было иначе, как подорвав в ней республиканский порядок и утвердив торжество монархического принципа. Это возможно было совершить только при образовании значительного войска, которое было бы под верховным начальством одного короля. Составить и образовать это войско можно было только, затянувши Польшу в важную войну. Такая мысль и заняла короля Владислава.

Государь этот был более поляк, чем всякий другой из польских избранных королей. Он говорил и любил говорить по-польски, ходил в польской одежде, усвоил польские приемы жизни и вообще любил Польшу, как можно любить отечество. В молодости он путешествовал по Европе, многое замечал, многому учился, был человек, по своему времени, образованный, и не разделял того католического фанатизма, который обуял тогдашнее польское общество. Владислав был сторонник веротерпимости и свободы убеждений: это показала защита, оказанная им при вступлении на престол православию; также гуманно относился он к диссидентам, и, желая примирить их с католиками, устроил в Торуни совещание между теми и другими, с целью уладить возникшие недоразумения. Само собой разумеется, что в анархической Польше такие меры не могли быть действительны. Владислав был славолюбив и потому ему по сердцу была война; жажда к деятельности одолевала его; бездействие томило его, а он был осужден на бездействие; его самолюбие должно было постоянно терпеть унижение от магнатов. Уже он нажил себе каменную болезнь и подагру, и часто проводил целые дни в постели, а между тем душа его рвалась к подвигам и телесные боли были незначительны в сравнении с нравственными, которые вели его к гробу. Казалось, если бы ему только развязали руки, он бы еще ожил и пожил.

Война с Турцией стала его любимой идеей, за ней укрывалось другое желание. Правда, нет письменных признаний с его стороны, которые бы указывали, что Владислав думал, посредством этой войны, усилить королевскую власть, но таково было убеждение всей польской нации; всё шляхетство было уверено, что умножение войска и военное время подадут королю превосходный случай к водворению монархического принципа; невозможно, чтобы один король на видел того, что видела вся Польша; невозможно, чтобы ему не приходило на сердце такого желания, когда он так горячо брался за те меры, которые прямо приводили к осуществлению этого желания: и собственный его самолюбивый характер и примеры, которые он видел в Европе, должны были увлекать его к этому. Таким образом, нет причины не доверять распространенному тогда во всей Польше, мнению, что главной целью войны у Владислава было усиление королевской власти. К сожалению, степень твердости характера этого государя не соответствовала широте его замыслов.

Из приближенных к нему лиц отличался перед всеми блеском красноречия и репутацией политического человека канцлер Оссолинский. Вся Польша указывала на него как на соучастника планов Владислава. Еще в 1639 году он принял титул князя римской империи и хотел ввести в Польше орден: поляки не допустили до этого; они тут увидели дурной замысел нарушить уровень республиканской свободы и положить начало такому дворянству, которое было бы одолжено почестями и отличиями не древности рода, не свободному признанию свободной нацией, а милостям государя. Но Оссолинский не был надежным человеком для великих замыслов: роскошный аристократ, изнеженный, суетный, малодушный, он не в состоянии был бороться против неудач и, заботясь более всего о себе, в виду опасности для себя, всегда готов был перейти на противную сторону.

Замысел войны с Турцией стал обозначаться у Владислава в 1645 году с приездом в Польшу венецианского посла Тьеполо; этот человек был давний знакомый и приятель Владислава, еще со времени путешествия Владислава по Европе, потом приезжал в Польшу послом и имел случай ознакомиться с этой страной. Тьеполо принадлежал к одной из важнейших аристократических фамилий в Венеции, предок его был дожем. Венеция потерпела тогда поражение от турок: у ней взята была Канея на острове Кандии. Сенат хотел заварить европейскую войну с Турцией и послал Тьеполо побуждать Польшу пристать к военному союзу и, главное, дозволить казакам по прежнему беспокоить турок.

Тьеполо представил королю, что теперь-то настало такое положение дел, когда все христианские державы должны соединиться против турок; план его был таков: Венеция будет воевать на Средиземном море, папа даст со своей стороны для этого денег, помогут также итальянские князья, а Польша, в союзе с Московским Государством, нападет на Турцию с севера и пустит запорожских казаков на море: на это особенно уповал венецианский посол, этого он особенно добивался. Слава казацкая уже давно прошла в далёкие страны и представляла подвиги казаков даже в преувеличенном виде. Замечали, что с тех пор, как казаки перестали плавать по морю, неверные стали отважнее. Если прежде казаки задавали им такого страха, когда ходили на море в противность польскому правительству и, следовательно, не могли развернуть всех сил своих, то подвиги их, казалось, будут еще блистательнее, когда они пойдут свободно, да еще получат средства для своего предприятия. Тьеполо советовал дать им 30 тысяч реалов на постройку чаек. Сверх того Тьеполо предлагал завербовать в Польшу немецких воинов: по причине долговременной внутренней войны (30-ти летней) в немецкой земле было много людей опытных в военном деле, закаленных в бою, не способных ни на что, кроме войны: их-то следовало двинуть на неверных. Это предложение было, как нельзя более, по сердцу Владиславу. Как видно, у короля и Оссолинского был план начать войну с татар, и в этих видах ещё в 1644 году они прекратили платёж хану тех денег, которые поляки называли упоминками. а татары – просто данью. Сами татары подали к этому повод, сделавши на польские пределы нападение, отбитое гетманом Копецпольским под Охматовым. Владислав обещал Тьеполо переговорить об этом с коронным гетманом. Конецпольский, державший казаков в таких ежовых рукавицах, ради не допущения их до морских набегов, теперь пришёл к такому заключению, что гораздо лучше будет дать простор казацкой удали и обратить её на неверных, чем стеснять её из угождения неверным. К этому склоняло его подозрение, что казаки, притесненные дворянством, уже сносятся с татарами и у них возникает мысль, с помощью мусульман, возвратить себе свободу. Конецпольскому казалось лучше заранее рассорить казаков с неверными и позволить казакам их бить, чем дожидаться, когда мусульмане придут вместе с казаками разорять Польшу. По известию Освецима,¹⁵⁹ коронный гетман в этом году написал рассуждение об уничтожении крымской орды, которое, как он думал, можно было совершить Польше в союзе с Московским Государством, выпустивши на татар казацкие силы. Чтобы не раздражать шляхты, видевшей во всяком военном предприятии тайный умысел на свою свободу, Конецпольский не напечатал этого рассуждения, но послал для изведания берегов Черного моря и крымского полуострова, своего инженера Себастьяна Адерса, под видом купца, едущего выкупать из татарской неволи своего брата.

При таком настроении, понятно, что Конецпольский отозвался благосклонно на объяснение короля. Владислав объявил Тьеполо, что войну начать можно, но следует воевать прежде с татарами, а не с турками. То же доказывал Оссолинский. Тьеполо, напротив, настаивал объявить войну прямо Турции и выслать казаков не на черноморское побережье, примыкающее к владениям крымского хана, а на берега турецкой империи и, если можно, на самый Константинополь. Папский нунций де-Торре, со своей стороны, убеждал также пустить казаков не на Крым, а на Турцию. В совещании 7-го сентября 1645 года канцлер Оссолинский говорил так: «Король, без соизволения сейма, не может начать наступательной войны, а сейм никогда на неё не согласится. Невозможно делать приготовлений к войне с Турцией так, чтобы об этом не узнали во всей Польше, а как только узнают, тотчас поднимут шум, ропот и приостановят дело. С татарами же нам вести войну можно; война эта будет иметь вид оборонительный, чтобы освободить наши края от татарских набегов. Но татарская война повлечет за собой непременно войну с Турцией. Турки должны будут помогать татарам, вышлют свои суда в Черное море и, таким образом, мы вступим в войну с Турцией, не навлекая на себя укора в на рушение мира; война с Турцией будет также иметь вид оборонительный и нация наша должна будет поневоле согласиться вести её. Король приложит всё старание, чтобы употребить в дело казаков, только для этого необходимы средства: пусть Венеция и другие союзники дают нам по 500,000 скуди на год в течение двух лет, король пошлет нарочное посольство в Персию для приглашения этого государства к союзу против Турции. Король хочет быть уверенным, что он не будет оставлен своими союзниками, так как был некогда покинут на произвол судьбы Владислав III. Король желает, чтобы, в случае нужды, союзники помогали ему деньгами и мир не мог быть заключен одной какой- нибудь стороной без участия других». Тьеполо и нунций обещали помощь, но говорили, что об этом надо писать к их правительствам, а между тем настаивали, чтобы скорее дано было казакам позволение ходить на море. В видах венецианской республики, Тьеполо хотел, чтобы казаки поскорее вышли на Черное море и отвлекли турецкие силы от Средиземного.

Венецианский посол писал к своему правительству о денежных требованиях и, вместе с тем, замечал, что необходимо сделать подарки некоторым панам и тем приобрести их расположение. Между тем у польского короля началась тайная переписка о турецкой войне с Московским Государством, с господарями валашским и молдавским и седмиградским князем. Не смотря на тайну, с какой затевались эти де ла, бывшие в Польше купцы с Востока, армяне, тотчас передали в Турцию, что польский король что-то замышляет, и Турция, чтобы не дать полякам повода к войне, приказывала крымскому хану не пускать татар на польские земли.

В декабре 1645 года Тьеполо получил от своего правительства новые наставления. Скупой венецианский сенат приказывал ему, как можно более, торговаться, и на хотел давать подарков польским панам. Тьеполо вступил снова в совещание с королем и канцлером. Он добивался, чтобы казаков пустили на море, и только в таком случае, если это сделается, изъявлял, от имени своей республики, готовность давать пожертвования: «Если идет дело об обороне Польши от татар» – говорил он – «то все, что даст Венеция, будет не более как заем; если же вы намерены пустить казаков на Турцию и тем разорвать неприятельские силы, в таком случае, наша республика обязана будет давать не заем, а помощь. Мы узнали, что турки строят на Черном море галеры; надо послать казаков сжечь их».

Через несколько времени, венецианский посол виделся с гетманом Конецпольским. Последний соображал, что средства для предприятия должны быть большие и требовал, чтобы Венеция и другие союзники давали Польше по 500,000 скуди в течении трех лет, а не двух, и, сверх того, еще один миллион тот-час. Венецианский посол представлял неудобство такого требования. Конецпольский уехал из Варшавы, ничем не порешивши с послом.

Дело подвинулось без него. Король так тешился мыслью о войне, что мало вникал в вопрос о её средствах, и потому был уступчивее. 13-го января 1646 года порешили на том, что казаки на 40 чайках выйдут в море и будут жечь турецкие галеры везде, хотя бы в самом Константинополе. Король согласился взять для этой цели 20,000 талеров, хотя Конецпольский находил нужным. 60,000. 3-го февраля порешили, что Венеция будет давать польскому королю, в течение двух лет, 600,000 скуди и, сверх того, 500,000 талеров. Надеялись на соучастие господарей валашского и молдавского, седмиградского князя и московского государя. Делали такие военные предположения: молдавский и валашский господари будут действовать против турок на Дунае, каждый с 20,000 воинов, сам король с казаками и наемным войском пойдет на Очаков, а гетман Конецпольский, в соединение с московским войском, пойдет на Крым. Другие казаки на чайках будут беспокоить турецкие берега, а Венеция будет сражаться с турками на Средиземном море.¹⁶⁰

Надобно было обратиться к казакам, а чтобы они были способны служить предприятию короля, нужно было снять с них наложенное ярмо и восстановить их права. Это сделано было королем в начале 1646 года.

Венецианский посланник сообщает, что в это время был послан казакам гонец с такой целью. Другой современник Освецим,¹⁶¹ секретарь коронного гетмана, рассказывает, что казацкие старшины Ильяш, Барабаш, Хмельницкий и Нестеренко, приглашены были в Варшаву, есть известие, что Хмельницкий перед тем был во Франции и совещался с графом Брежи, назначенным посланником в Польшу, насчет доставки казаков во французское войско. Вследствие этих совещаний, 2400 охочих казаков отправилось во Францию; они участвовали в 1646 г. при взятии Дункерка у испанцев герцогом энгиенским Кондэ. Это известие совпадает с известием Альбрехта Радзивилла о том, что, кардинал Мазарини, через посредство варминского епископа, бывшего польским послом во Франции, просил прислать ему за французские деньги 2000 воинов из Польши. Набором этого войска занимался некто Пржиемский. Испанский посол и императорский агент жаловались королю Владиславу, что это нарушает мир с австрийским домом. Король, желая угодить обеим сторонам, явно приказывал сохранять мир с австрийским домом и, в то же время, не мешал набирать воинов для Франции, на том основании, что король не может вольному народу препятствовать воевать там, где он хочет. Хмельницкий, как видно, недавно перед тем возвратился из Франции.¹⁶² Король виделся с ним и другими казаками тайно ночью, объявил им восстановление казачества и побуждал начать войну с Турцией. Казаки получили грамоту на восстановление своих прав, приказание построить чайки и, на первый раз, на издержки для построения чаек 6,000 талеров. Тьеполо сообщает, что им тогда было обещано 60,000 талеров, которые должны выплатиться в течении двух лет. В это время казаки получили красное адамашковое знамя с изображением белого орла. Этим знаменем казаки впоследствии очень дорожили. Тьеполо сообщает, что король увеличивал число казаков не до 12,000, как говорят другие, но до 20,000, кроме реестровых. Возбуждая на предстоящую войну православных казаков, Владислав, издавна покровительствовавший православию, сделался его воителем: Тьеполо представил ему двух греческих монахов с Востока, которые, от имени своих епископов, умоляли польского короля об освобождении христиан, страдавших под мусульманским игом, и уверяли, что весь греческий народ восстанет по призыву Польши.

Все это делалось в большой тайне; знали об этом немногие, и в числе их одним из главных деятелей называют королевского музыканта, итальянца Фантони, имевшего на короля большое влияние. Но в это время воинственным замыслам Владислава нанесен большой удар: коронный гетман Конецпольский, кроме Оссолинского, единственный из сенаторов, искренно разделявший желание короля вести войну с Турцией, скончался через шесть недель после своего брака. Король был чрезвычайно огорчен его смертью. Но в это время венецианский посол сумел расположить к своим замыслам молодую супругу Владислава – Марию Людовику, через посредство её секретаря итальянца Ронкали. Королева согласилась дать взаймы 250,000, талеров за семь процентов на военные издержки. Тогда начали думать о наборе войска. Тут Оссолинский показал свою нетвердость и двоедушие. До сих пор он с энтузиазмом относился к воинственным планам короля, но когда пришлось подписывать и скреплять канцлерской печатью, так называемые приповедные листы, дававшие право на вербунку солдат, Оссолинский отказался, побоявшись принимать на себя ответственность за такое дело, которое, как он опасался, не получит одобрения шляхетской нации. Король решился выдавать приповедные листы за собственной печатью. Дело пошло хорошо и таким порядком. На плату завербованным воинам шли деньги, занятые у королевы. Лица, получавшие приповедные листы, вербовали солдат и в Польше и за границей, особенно в Германии. Сборное место для войска было назначено под Львовом, где находился польный гетман Потоцкий, который также благоприятствовал королевским планам войны, хотя не искренно.

Король с увлечением предался военным приготовлениям, подстрекаемый молодой женой, которую очень любил; исчезли его болезни, которые так часто приковывали его к постели; Владислав, как будто, помолодел, неутомимо занимался в арсенале, надсматривал за работами в литейном заводе, и вскоре было отлито до 40 новых пушек. Развлечением от трудов была для него охота, которую он любил, как подобие войны.

Но среди военных приготовлений, его союзники, папа и итальянские князья, решительно не хотели давать денег и охладевали к союзу против Турции. Венеция рассчитывала как можно дешевле подстрекнуть Польшу на отважное предприятие, выгодное для Венеции, а о Польше она не заботилась. Тьеполо представлял своему сенату, что для успеха нужно задобрить польских панов денежными подарками. В глазах знавшего Польшу Тьеполо, это была мера первой важности: приходилось удовлетворять не столько алчности, сколько честолюбие панов. Подарки или поминки, как говорилось в те времена, были выражением внимания и уважения; кому давали поминки, того, значит, признавали важным и влиятельным лицом, нуждались в нём. Но венецианский сенат не только не дозволил своему послу делать этих издержек, а ещё посылал ему выговоры за недостаток бережливости. Тьеполо никому не давал поминков и, оттого паны не любили его и расположены были скорее вредить ему, чем помогать. На поляков нужно было действовать так, чтобы приобрести их уважение, а у поляков первыми добродетелями, внушающими уважение были: щедрость и роскошь, и ничто так не отталкивало их, как скупость. Венеция поставила своего посла, при всяком случае, в необходимость являться с этим пороком. Таким образом, во время приезда молодой королевы, знатные паны приветствуя её, складывали у ног её разные подарки и одни перед другими щеголяли своей щедростью. Тогда маршал Опалинский представил королеве венецианского посла и публично сказал ему: «ваша очередь засвидетельствовать ваше уважение её величеству». Посол сгорел от стыда и проговорил только, что его республика несколько позже, без щегольства покажет свое участие. На него стали смотреть, как на политического плута, который хочет обмануть поляков, втянуть их в опасную войну, ради своих выгод. В этом поляки и не обманывались. Сам Тьеполо в своих донесениях говорит: «Польша, будучи спокойной, не имеет никакой необходимости нарушать мир, но я внушил королю такие замыслы, которые нам принесут пользу, а Польше чрезвычайные потери».

Вербунка войска шла быстро и возбудила волнение между шляхтой, особенно в Великой Польше, куда приходили навербованные в Германии солдаты, привыкшие во время тридцатилетней войны не сдерживать своего произвола; и в Польше они начали бесчинствовать. Шляхта, всегда зорко смотревшая за неприкосновенностью своей свободы, стала кричать, что король нарушает её права и преступает свои обязанности.

12 мая прибыл в Варшаву, великий канцлер литовский Альбрехт Радзивилл, которого можно было назвать истинным господином всей Литвы; пан гордый, самолюбивый, он хотел всегда держать короля в руках и не давать ему зазнаваться. Слухи о военных приготовлениях поразили его неожиданно. Без совета с ним, король замышляет войну, заготовляет орудия, собирает войска, вступает в союзы, а он ничего об этом не знает: это сильно оскорбило его. «С первого раза» – говорил он – «я не сообразил с кем это затевается война, и сначала думал, не со Швецией ли?» Только уже приехавши в Варшаву, узнал я, что хотят воевать с турками по наущению венецианского посла. Первым его делом было, обратиться за объяснениями к своему товарищу по должности – коронному канцлеру. Здесь Оссолинский опять показал свое двоедушие и ничтожность. Он, первый доверенный короля, не принадлежал, однако, к числу знатнейших родов дворянства Речи Посполитой. В сравнении с такими родовитыми лицами, как Радзивилл, он был выскочка. Отец его Збигнев Оссолинский заслужил милости у Сигизмунда III и хотя был сенатором, а все таки заискивал благосклонность фамилии Радзивиллов. Правда, когда Оссолинские поднялись вверх, нашлись в Польше генеалоги, доказывавшие, что род Оссолинских, чуть ли не современен самому Леху, но это носило характер сомнительности, и все сознавали, что Оссолинские далеко не доросли до Радзивиллов, Любомирских, Вишневецких. Перед Радзивиллом, коронный канцлер почувствовал ту трусость, какую чувствовал всегда польский дворянин перед своим собратом, который был выше и влиятельнее его. «Верно король на охоте, вместо зайца, поймал проэкт войны» – сказал Оссолинский, выдавая таким образом, своего покровителя короля, поверявшего ему свои тайны.– «А кто же», – спрашивал Радзивилл – «приложил печать к приповедным листам и раздавал патенты военным начальникам? Ведь у вас война совсем на носу» – «Не я» – отвечал канцлер – «я отказался подписывать и прикладывать печать». – «И я», сказал Радзивилл – «лучше позволю себе отрубить руку, чем приложу печать Великого Княжества Литовского к таким делам».

Радзивилл явился к королю. Владислав поздравлял его с приездом и объявил, что 14 мая он соберет у себя сенаторов и предложить им на обсуждение важное дело. Он приглашал на это совещание и литовского канцлера.

На другой день 13 мая, Радзивилл сошелся с Оссолинским в саду монастыря реформатов. «Нам» – сказал Радзивилл, «нельзя соглашаться собирать совет на завтрашний день. В Варшаве не много сенаторов. В секретных совещаниях решение зависит от короля и королевские прегрешения припишутся нам, и мы не так-то легко выпутаемся перед нацией. Пусть лучше совет отложится до будущей коронации королевы».

Радзивилл хотел, чтобы сенаторов на совете было побольше; он знал, что большинство воспротивится и положит конец королевским затеям. Оссолинский во всем потакал Радзивиллу. И так предполагаемое королем совещание с сенаторами не состоялось.

Вслед за тем, 20 мая, Оссолинский выдавал дочь свою Урсулу за Самуила Калиновского, сына черниговского воеводы Мартина. По этому поводу у него в доме несколько дней сряду было большое стечение панов; был здесь и король; ему пришлось выслушать жестокие нравоучения. Коронный маршал Лука Опалинский был сердит на короля за то, что он не дал племяннику его достоинства маршала королевы. Подойдя к Владиславу, он стал выговаривать ему, и закончил свою речь такими словами: «я уже бел, как лебедь, но не перестану говорить правду королю». Литовский подканцлер Лещинский, увидев, что с королем сидят послы венецианский и французский сказал: «это что? в Польше никогда не живали резиденты. Королевская свадьба кончилась. Зачем они здесь остаются?»

Радзивилл имел аудиенцию с королем. Выслушав доводы Владислава о пользе войны, он сказал: «без сената и сейма, невозможно двинуть такое бремя войны. Я готов служить вашему величеству до последнего издыхания, но не приложу печати к приповедным листам. Ваше величество оскорбили Речь Посполитую; если бы мы, канцлеры, пристали к этому делу, то утратили бы всякое доверие государственных чинов; не помогла бы нам отговорка, что король так велел; нам бы поставили в вину, что мы поступали противозаконно, поддаваясь убеждениям короля, или из боязни». – «Моя судьба влечет меня», – сказал король.– Его ободряли предсказания асурологов, которые по звездам видели близкое падение турецкой империи. Радзивилл объяснялся с королем всё-таки вежливо, другие относились к нему резче. Мартин Калиновский сказал канцлеру, прося передать слова его королю: «Я готов за короля пожертвовать имуществом и пролить кровь, но если король преступит границы своих обязанностей, я лягу ему поперек дороги и не дам шагать далее». Яков Собеский, получивший недавно краковское каштелянство, не очень был за это благодарен королю, и говорил с ним жестко по поводу войны, так что король на него рассердился, и он уехал из Варшавы в свое имение, где скоро и умер. Слыша отовсюду противные себе голоса, король раздражился и, даже поссорился было с королевой за то, что она не хотела вторично давать денег венецианскому послу. Кроме тех панов, которые имели случай объясняться с королем лично, и отсутствующие паны также заявляли себя против войны. Тесть Альбрехта Радзивилла, краковский воевода Любомирский, прислал к зятю запрос, что такое значат приготовление к войне без ведома сенаторов и предостерегал зятя, что в краковском воеводстве считают Радзивилла главным зачинщиком военного замысла. «У нас спрашивают, что это в Польше делается, а мы не можем отвечать ничего, потому что ничего не знаем. Это оскорбительно для нас».

Король отложил свое дело до половины июля и приостановил отправку пушек ко Львову, а между тем пытался склонить на свою сторону Иеремию Вишневецкого и польного гетмана Потоцкого. Оба были заклятые враги русского народа, православной веры и казаков, и уже по одному этому не могли быть расположены к таким замыслам ради которых нужно было восстановить казачество. Вишневецкий наотрез противился королевским затеям, не смотря на то, что недавно получил от короля русское воеводство. Потоцкий вилял и казался преданным королю, потому что надеялся получить от него сан коронного гетмана. Между королем и Оссолинским не стало прежнего доверия. «Он предал меня, как Иуда Христа» говорил Владислав.

29 мая, Тьеполо имел свидание с королем. Владислав принял его сухо, даже не смотрел ему в глаза. «Мы, – сказал он – пошлем в Венецию увериться в твердости союза с нею и с другими итальянскими князьями в таком важном предприятии». Напрасно венецианец хотел еще раз пощекотать самолюбие короля и представлял ему блестящую будущность. Король считал возможным поправить дело в таком только случае, если бы союзники дали денег. Сам Тьеполо ясно видел, что без значительных денежных средств королю невозможно ни на что отважиться. Тьеполо думал было тогда расположить к своему предприятию некоторых панов. Не открывая чужеземцу истинной причины, заставлявшей их противодействовать королевским замыслам – боязни усиления королевской власти,– паны представляли вид, будто не допускают короля до войны из заботливости к его особе и вспоминали о судьбе Владислава III, который доверился папе и другим государям, вступил в войну с Турцией, но был оставлен союзниками и погиб.

В июле, король с королевой отправились в Краков. Совершилась коронация королевы. Вслед за тем собрались сенаторы на совещание. Король уверял, что не имеет вовсе намерения вести наступательную войну против Турции, но делает приготовления для прекращения татарских набегов. Все сенаторы единогласно были против войны, требовали собрать сейм и предложить дело о войне суждению государственных чинов. Сенаторы хотели отвратить короля и от поездки во Львов, где был сбор затяжного, навербованного войска. «Я должен снестись с польным гетманом», говорил король. –«Польного гетмана можно пригласить сюда» – сказали сенаторы. Король рассердился, вскочил с места, и не кончивши заседания уехал в Неполомицы.

Панская злоба обратилась на Тьеполо, как на главного возмутителя королевской головы. Ему приказали уехать немедленно из Кракова. Он обратился к королю. «Мы всё сделали, что было в нашей силе, – сказал король. Паны не дают нам помощи, народ против нас; мы подвергали опасности наше достоинство, достояние – всё ради Бога и религии. Не покидаем наших намерений, если нам дадут помощь, дело еще поправится; я еду во Львов, войско уже на границе королевства, но если итальянские державы опоздают прислать нам помощь – тогда все пропало». И король, еще всё не теряя окончательно надежды на иноземную помощь, отправился во Львов. Там набралось уже, как говорят, до шестнадцати тысяч войска, король снова воспламенился и готов был идти на битву. Полоцкий получил достоинство коронного гетмана. Но из Львова он поехал по имениям знатных панов, от которых много зависело. Еще до приезда во Львов, он был у Любомирского в Виснице, после осмотра войск он посетил Вишневецкого в Белом Камне,

Конецпольского (сына покойного гетмана) в Бродах, Замойского в Ярославле. Везде проезд его сопровождался празднествами, пиршествами, потешными огнями короля и всех бывших с ним щедро дарили. Оссолинский опять сошелся с королем, и Владислав в угоду ему назначил польным гетманом отца его зятя, Мартина Калиновского. Этим однако он не расположил к себе черниговского воеводу., недавно наговорившего ему неприятностей по поводу предполагаемой войны. Потоцкий, вслед за гетманской булавой, получил предписание идти с войском к Каменцу: то был уже приступ к войне; во Львове новый коронный гетман казался более чем прежде разделявшим королевские желания, но он получил, вслед затем от сенаторов письма, в которых запрещали ему слушаться короля и убеждали дождаться сейма и коронный гетман приостановился.

Королю ничего не оставалось, как ехать в Варшаву и предать свой воинственный замысел воле сейма. Он вернулся в сентябре.

Стали собираться сеймики, всегда предшествовавшие открытию сейма. Повсюду шляхта оказалась не расположенной к войне – так настроили её паны; везде шумели, кричали против короля. Шляхта не только не хотела войны по отвращению к ней; она проникала тайные побуждения к войне. Король – кричали на сеймиках – затевает войну, чтобы составить войско; взять его под свое начальство и укоротить шляхетские вольности. Хотят обратить хлопов в шляхту, а шляхту в хлопов . Возникли чудовищные выдумки, болтали, что король хочет устроить резню в роде варфоломеевской ночи или сицилейских вечерен, что у него собрано десять тысяч войска и он наиерен окружить им собранных на сейм послов и заставить силой подчиниться его воле. Буйство новонабранного войска раздражало обывателей до того, что в Великой Польше хотели составить ополчение для изгнания названных гостей. Нигде так не кричали против короля, как в этом крае. Там составлены были инструкции, в которых требовали ограничения еще более власть короля, и по поводу этого устроить на сейме совещание послов с сенаторами, не в присутствие короля, следовательно против него. Шляхта кричала уже не только против короля, но и против сенаторов. Оссолинский подвергался злейшим обвинениям и ругательствам; его обзывали прямо изменником отечества. Распущены были брошюры – одна другой злее; везде выбирали на предстоящий сейм в послы, враждебных королевской власти, горячих защитников шляхетского самоволия.

Сейм открылся 29 ноября. Оссолинскхй в длинной пропозиции представил сейму королевские желания, изложил прежние отношения Речи Посполитой к Турции и доказывал, что война неизбежна. Даже противники Оссолинского сознавали, что пропозиция написана была красноречиво и убедительно, но она, тем не менее, не имела успеха. Между сенаторами первый восстал против Оссолинского коронный подканцлер хелминский епископ Лещинский. Он начал с того, что воздал хвалу королю за его намерения, припоминал оскорбления, какие переносила Польша от мусульман выводил из этого, что война необходима, но война не наступательная, а оборонительная. Мало по малу оратор перешел в другой тон, который был до того неприязнен Владиславу, что некоторые замечали не уместность его выходок . «Лещинский» – говорили они – «один из министров; он по своей обязанности должен частным образом напоминать королю его долг и предостерегать, а публично следует ему защищать короля». За ним говорил гданский каштелян Кобержицкий; доказывал, что приповедные листы для вербунки войск, данные за приватной печатью короля огорчают Речь Посполитую; он взывал, что нужно установить меры, дабы на будущее время невозможно было делать этого. Резче всех говорил против турецкой войны перемышльский каштелян Тарло. «Предки наши» –выражался он – «всегда избегали войны с Турцией, с другими неприятелями они счастливо мерялись, а борьбы с этой гидрой избегали. Общее желание сената было не только против наступательной, но и против оборонительной войны, все находили, что король не должен иметь право самовольно приглашать и собирать войско.

Такой прием королевской пропозиции в сенаторской Избе огорчил короля до того, что он слег в постель; послы хотели видеться с королем, но король несколько дней не принимал их по причине болезни; их допустили первый раз к постели короля только 5 ноября. Канцлер от имени короля сказал им так: «Король оставляет Речи Посполитой рассудить: следует ли удержать собранное войско или распустить его, но пусть государственные чины обратят внимание на то, что в настоящее время не приятельские козни внушают опасение; если же государственные чины требуют непременно распущения войск, то король не стоит за него, только желает, чтобы это распущение совершилось без вреда для подданных, постепенно. Напрасно думают, будто всё это войско состоит из чужеземцев, его составляют главным образом люди польского происхождения, присягавшие королю и Речи Посполитой».

Возвратившись в Избу, послы стали разбирать королевский ответ и были им очень не довольны. «Самое лучшее средство распустить войско – говорили тогда – свернуть знамена и пусть каждый идет куда хочет, те же, которые были зачинщиками замысла, пусть теперь постараются о средствах распущения войска». Некоторые предлагали предать суду тех обывателей, которые без всякого соизволения Речи Посполитой набирали военные силы. Эта мысль о предании суду тех, которые действовали по воле короля, была для него оскорбительна, особенно тогда, когда никто не ставил в вину панам права держать войско, и никто не думал судит их за это.

Сейм на несколько дней отвлекся другими занятиями, но 15 ноября прибыли великопольские паны со своими инструкциями, где в резких выражениях шляхта домогалась немедленного распущения войска, обвиняла короля в том, что он входит в тайные совещания с иноземцами и требовали разговора послов с сенаторами в отсутствии короля. Это последнее требование было не по сердцу самим сенаторам; оно имело вид как будто послы хотят судить не только действия короля, но и сената, и сенаторы, до сих пор нападавшие на короля, увидели необходимость стать до некоторой степени защитниками его. Послы, возбуждаемые великопольскими своими товарищами, из которых особенно кричал Богуслав Лещинский, требовали объяснения с королем, но Владислав извинялся болезнью и прислал к ним несколько сенаторов,¹⁶³ они стали защищать добросовестность и благонамеренность короля. Побуждение, с которым король открыл вербовку войска, – говорили они, достойно только похвалы; если это предприятие находят противным закону: пусть из всего государства будут удалены прибывшие сюда солдаты, король просит только о том, чтобы защита Речи Посполитой была обеспечена, чтобы нанятым солдатам было выплачено жалованье, и чтобы нация обратила внимание на королеву, которая раздала на нужды Речи Посполитой принадлежащие ей суммы. «Но представления сенаторов мало умягчили послов. Они стали требовать, чтобы немедленно был написан и доставлен в посольскую Избу универсал о распущении войска. Король в тот же день исполнил их желание, но посольская Изба нашла, что королевский универсал написан в слишком мягких выражениях: они требовали, чтобы в этом универсале была угроза для непослушных, и вместе с тем, чтобы коронному гетману было послано предписание, строго карать тех, которые окажутся виновными в совершаемых бесчинствах.

Король исполнил и это требование. Но послы не переставали горячиться. Товарищ Лещинского, великопольский посол Твардовский, кричал: «Зачем король вступает в союз с иностранными державами, зачем держит у себя постоянно иноземных послов, зачем прекратил платеж татарам и раздражил крымского хана, зачем выдавал приповедные листы без печати канцлера за своей приватной печатью, зачем неправильно раздавал королевщины и награждал ими не тех, кого следовало по заслугам? Немедленно распустить войско, уменьшить королевскую гвардию, которую король увеличил без согласия Речи Посполитой, возобновить мирный договор с Турцией и Крымом». За короля заступался тогда Остророг, он приводил в пример Катона, советовавшего забывать прошедшее и размышлять только о будущем, оправдывал короля в нарушении договора с татарами тем, что татары первые сделали набег на польские области; «что же касается до сношения короля с чужеземными посланниками» – говорил он – «то об этом мы узнаем от сенаторов на публичном с ними совещании». Тогда один из послов Хржонстовский сказал: «Сенаторы с нами говорят одно, а без нас – другое. Мы не побоимся говорить с королем о наших вольностях».

Литовские послы, менее других заинтересованные в вопросе о войске и войне, обратили занятия сейма к другим делам, но 28-го ноября великопольские послы опять подняли эти вопросы. Остророг, недавно защищавший короля против них, теперь пристал к ним и требовал, чтобы было отправлено посольство в Турцию для уверения падишаха, что Польша не думает нарушать мира и чтобы вместе с тем были приняты меры для укрощения казаков, которые иначе станут беспокоить турецкие владения. После долгих споров, порешили отправиться к королю и предложить ему требования немедленного распущения войска, уменьшение гвардии, удержания в повиновении Речи Посполитой казаков и устройства совещания послов с сенаторами в отсутствии короля. Все отправились к королю; маршал сейма, Станкевич, шел впереди с написанными требованиями. Король, как кажется, не принял их. От его имени Оссолинский сухо отвечал им так: «Универсал о распущении войска уже послан; число гвардии не означено законом и король будет держать столько, сколько понадобится; о казаках король снесется с коронным гетманом, а разговора послов с сенаторами в своем отсутствии король не позволит».

Это произвело напряженное волнение между послами по возвращении их в Избу; находили нарушение свободы уже в том, что король дал ответ послам без участия сената. Посол Коссаковский произнес: «пусть сейм не состоится; мы ни к чему не приступим, пока не узнаем, что войско распущено». – «Что же? если нам не позволят совещаться с сенаторами в отсутствие короля, будем совещаться в его присутствии». сказал Хржонстовский. Но Корыцинский сделал такое предложение: «Не получив от короля дозволения на разговор с сенатом, обратимся за этим дозволением к наместнику короля, гнезненскому архиепископу» В Избе сделалось разногласие: ярые противники короля ухватились сразу за предложение Корецинского. Но сейчас же нашлись и королевские заступники, которые указывали, что такой поступок будет оскорблением для королевского достоинства. «Иное дело, если бы мы не ходили к королю» – говорил Яблоновский – «тогда можно бы было обращаться к архиепископу, а теперь мы подадим повод говорить, что бунтуем против королевской власти» – «Взять с собой избирательные условия (pacta convеnta) идти к примасу и жаловаться, что король нарушает их», сказал Понэнтовский. – «А если и примас не дозволит разговора с сенатом:» сказал кто-то. – «Тогда» – сказал Остророг – «будущие века узнают о такой несправедливости». Но тот же Остророг, после этой фразы, сказал: «Хорошо идти к примасу, но хорошо и просить короля дозволить совещание с сенаторами в его присутствии, если он не хочет допустить в отсутствии». Литовским послам, которые вообще говорили хладнокровнее, удалось убедить коронных послов идти снова к королю с просьбой. «Я уверяю вас честью» – сказал один из них, Пац – «мы получим от короля самый милостивый ответ».

29-го ноября послы отправились к королю и Владислав теперь показал вполне свой слабый характер: он на все поддался и даже на совещание послов с сенаторами, которое, происходя в его отсутствии, имело вид недоверия к нему и суда над его действиями. Канцлер королевским именем проговорил им речь с таким напыщенным приступом: «Бог украсил правление его величества дивным триумфом. Он возложил на главу его новый венец: после многих, одержанных им побед, Владислав предает себя во власть и в руки своих подданных». Объявив послам, что войско будет распущено, а гвардия уменьшена. Оссолинский на счет совещания с сенаторами сказал: «Король хотел отклонить это совещание, потому что подобного не было прежде, а он желал сохранить и оставить после себя Речь Посполитую в том порядке, в каком застал при вступлении на престол. Если же этого совещания желают чины для рассмотрения королевских дел, то он дозволяет. Что касается до казаков, то это правда, что они готовили чайки, но это делалось вот почему: в договоре с турками сказано, что они не будут стоять заодно с буджацкими татарами, а турки преступали договор; поэтому надобно было постращать их казаками; теперь же в угождение вашей воле. будут посланы приказания коронному гетману, чтобы казаки перестали строить чайки и не подавали повода к нарушению мира с Турцией. Одним словом, король исполнит все, что только вам будет угодно». Такой ответ естественно удовлетворил шляхетское самолюбие послов.

1-го декабря сенаторы известили, что они ожидают послов на совещание. Но тут послы встали в тупик. Оказалось, что они домогались того, о чем не дали себе отчета, на что им это нужно. Одни говорили: «о чем нам теперь толковать, когда король во всем уступил». Другие возражали – «как можно отказаться от того, чего мы так усиленно добивались?» – «Да может быть над нами посмеются» – говорили третьи. И так долго они спорили, пока не пришел к ним один из сенаторов, и не сказал, что сенат долго их ожидая теряет терпение и разойдется, если послы скоро не придут. Тогда чувствуя, что они делаются смешными, послы стремительно пошли в сенатскую Избу. Как ни мало они были приготовлены, но приличная обстановка развязала им язык. Корыцинский, а за ним Лещинский. отличились красноречием. прочитали сенаторам выговор, за то, что они хоть и сопротивлялись королевскому замыслу, но не очень сильно. Канцлер играл и теперь двуличную роль: одобрял решение государственных чинов, уверял, что не знал ничего о сношениях короля с иностранными державами и выставлял свою добродетель в том, что отказался приложить печать к приповедным листам. Дневник Освецима приводить любопытную речь одного из противников короля, с такими оригинальными рассуждениями: «Положим, что король, при помощи, чужеземцев, завоевал бы Константинополь: чья же бы это была собственность: частная ли короля и его союзников, или Речи Посполитой? Если частная, то были ли бы мы довольны тем, что наш король усилился: а если бы король поделился добычей с народом, то какая была бы разница между поляками и народами, присоединенными к Польше? Новые подданные привыкли к рабству, они пребывали бы в повиновении у короля и тем приобрели бы его расположение, а нам бы достался жребий тех македонян, которые, бывши свободным народом, пошли за Александром македонским на войну и воротились бы рабами, если бы Александр не умер. Мы не пустых привидений боимся, охраняя свою свободу. Одна, приватная печать на приповедных листах показывает, что нам грозило рабство. И от такой-то опасности не охраняли Речь Посполитую паны сенаторы, или охраняли её очень хладнокровно. Пусть же, по крайней мере, на будущее время они будут внимательнее, а теперь помогут нам истребовать от короля письменное удостоверение в том, что подобные опасности не будут угрожать нам на будущее время».

3-го декабря сейм постановил: не собирать королю чужеземного войска, не употреблять частной печати вместо коронной и литовской, сохранить мир с Турцией и Крымом, не допускать казаков ходить на море, удалить от королевской особы чужеземцев. поручать посольские дела одним только обывателям польским, уменьшить гвардию до 1,200 человек, не устанавливать без воли сейма никаких комиссий о пограничных делах. и не входить в союзы с иностранными державами без воли Речи Посполитой.

С этими пунктами все пошли к королю. Тут брестокуявский воевода Шавинский произнес такую обличительную речь в глаза королю: „Было время, когда везде только и слышны были восклицания: виват король Владислав! Теперь радость наша изменилась в печаль и горесть. Мы всюду слышим жалобы, проклятия и вздохи убогих людей. Этому причиной иностранцы, окружающие ваше величество: они-то дают вам дурные советы. поживляясь чужим достоянием. Что около вас делается, о том знают прежде в Гамбурге, Любеке, Гданске, чем в Варшаве. Корень же зла, венецианский посол, который, окончив свою миссию, живет здесь за тем, что старается свалить тягость войны с венецианских плеч на польские. Не дурно припомнить ему изречение одного венецианского сенатора, сказанное чехам, когда последние просили у Венеции помощи против императора: мы не хотим зажигать собственного дома, чтобы пожарным дымом устрашить императора. Покорно просим ваше величество удалить от себя иноземцев. Покорно просим, чтобы мы не испытывали бесчинства иноземных солдат, которые в насмешку хвастают, что скоро укротят нас, шляхту, и посредством удивительной алхимии, превратят хлопа в шляхтича, а шляхтича в хлопа».

Король должен был выслушать и такое нравоучение и признал беспрекословно все постановления сейма.¹⁶⁴

Таким образом, по замечанию Тьеполо, власть у польского короля была не только ограничена, но совсем отнята. А между тем у короля было средство избавиться от настойчивых выходок сейма: стоило прибегнуть к той мере, к какой прибегали польские паны: подкупить послов и сорвать сейм. У Владислава не хватало духа; он боялся междоусобия, он не решался вступить в борьбу с нацией, он думал уступками поддержать любовь к себе поляков; у него вдали было желание, чтобы, по смерти его. поляки избрали королем его сына, но главное, у него не было денежных средств, а союзники были через чур скупы. По замечанию Тьеполо, стоило только Венеции пожертвовать 50.000 талеров, чтобы подкупить, министров, сенаторов и секретарей, и все пошло бы по желанию короля. «Но король» – говорит Радзивилл – «не выбил себе из головы турецкой войны. Он не распустил своего войска и положил надежду на казаков». Историк Грондский говорит, что после этого сейма Оссолинский, вместе с Любовицким (который впоследствии передал эти известия Грондскому), поехали, под предлогом осмотра крепостей, на Украину и, призвавши к себе Хмельницкого поручили ему от короля сделать с казаками нападение на Турцию вручили ему для этой цели деньги и назначили казацким предводителем. На него одного мог король положиться, потому что прочие казацкие начальники, видя, что паны противятся замыслам короля, не стали делать военных приготовлений и старались угодить шляхетству «Приношу бесконечную благодарность его величеству за доверие – отвечал Хмельницкий – но не скрою, что дело это трудное: казаки, стесненные своим начальством не готовы к такому предприятию. Потребно время, чтобы склонить их: всё что возможно будет сделано, чтобы угодить его величеству.¹⁶⁵

У кого была королевская привилегия, данная казакам, подлинно не известно. Одни и в том числе народная дума говорят, что у Барабаша. Самовидец говорит, что Ильяша. Нам кажется вероятнее последнее, потому что Ильяш, известный под прозвищем Караимовича, а у Альбрехта Радзивилла называемый Вадовским, был выше Барабаша и издавна заслужил доверие поляков. Как бы то ни было, этот старшой, увидев, чем кончилась попытка короля, рассчитал, что паны сильнее короля и угождать надобно им, а не королю и потому спрятал королевскую привилегию и никому её не показывал. Между тем вести о предпринимаемой войне возбудили толки и волнения между казаками. Старшой старался их удерживать. «Не верьте новизне, а держитесь старины – говорил он – лучше для вас будет. Не слушайте толков, прикажут идти в поход в Крым или на море – пойдете, а не прикажут – должны повиноваться».

В то же время он казнил казаков за малейший ропот, а владельцы и их управители, во многих местах жиды, замечая беспокойный дух в русских хлопах, мучили их и убивали по одним подозрениям. Тогда Хмельницкий говорил: «Вот что они с нами делают: когда нужно идти на войну, то ласкают нас, чтобы выставить на убой, а когда, нет опасности, то мы у них – собачья кровь, последние из людей».

Новый сейм был назначен к 1-му мая будущего года. Последняя неудача расстроила короля; он был убит духом и слабел телом; новые беспокойства терзали его: шляхта, одержавшая верх над королевской властью, не переставала разглашать, что войско было собрано с целью попрать шляхетскую свободу. Через год умер и сын короля. Говорят, Владислав сказал тогда: «Боже мой! зачем ты не взял у меня сына прежде сейма: я бы тогда ни за что не оставил своих предприятий.¹⁶⁶

Хмельницкий задумал воспользоваться королевской привилегией для возвращения соотечественникам свободы, и «штучно», по выражению летописца.¹⁶⁷ похитил её у Барабаша (а по Самовидцу у Ильяша), когда тот не хотел объявить о ней народу. Хмельницкий созвал в своем поместье в Суботове гостей, по народному преданию и по одной летописи – на крестины, а по другой летописи – просто на званый обед в день Николая Чудотворца, 6-го декабря.¹⁶⁸ Старшой был в числе собеседников. Гости гуляли в доме; на дворе угощали калек и нищих. Скоро некоторые из гостей начали наклонять головы: переяславский полковник Кречовский растянулся на лавке. Старшой был ещё на ногах; Хмельницкий следил пристально за ним, разгульно помахивая чаркой, точил балы и, как бы невзначай, упомянул о привилегии.

– Что ты любезный кум, держишь лист королевский? сказал он: – дай мне его прочитать теперь.

– На что тебе, куманек, читать его? отвечает старшой откровенно пьяный: – мы податей не платим, в войске польском не служим. Лучше нам, начальникам, брать деньги без счету, а дорогие сукна без меры, чем, потакая черни, таскаться по лесам, да буеракам, да своим же телом комаров, как медведей, кормить. Хмельницкий одобрил мысль кума и начал ему щедрее подливать вина. Скоро у гостя не ворочается язык; он хочет встать – ноги подламываются; он упал на постель и заснул мертвецки. Хмельницкий взял у сонного шапку и платок, и позвал своего джуру, – так назывались молодые казаки, которые служили у старых, подобно как у западных рыцарей армигеры.

– Скорей садись на лошадь, сказал он: – ступай к панье Барабашихе и скажи, что её пан приказал отдать тот лист, который получил от короля.

Джура ночью прискакал в Черкасы.

Пания спала и, услышав стук, вскочила.

– Панья, сказал джура:– заилысь пани с твоим паном, порубают; так вин прислав, щоб дали ти права, що од короля прислани.

– Лихом ему занудилось,. що з Хмельницким гулятии схотилось, отвечала испуганная Барабашиха. – Оттам в стини пид воритьми в глухим кинци у пуздерку в земли.

Джура отыскал погребец и ускакал с привилегией.¹⁶⁹

С тех пор старшой постоянно думал о том, как бы погубить Хмельницкого. Он говорил о нём казацкому комиссару Шембергу, описывал его опасным человеком коронному гетману, а в особенности изображал его с дурной стороны старосте Чигиринскому Концепольскому: в старостве этого пана жил Хмельницкий. В самом деле, распространилась весть о привилегии, пошли толки. Один казацкий сотник Ония, доносил на Хмельницкого.¹⁷⁰ Зиновия не любили паны и шляхтичи, поставленные казацкими чиновниками – не любили его за преданность своенародности. да еще и по зависти. Был у Хмельницкого хутор Суботов, в полутора мили от Чигирина. Прежний Чигиринский староста. Данилович, подарил отцу Хмельницкого полосу пустопорожней земли в награду за услуги. Гетман Конецпольский, стараясь о распространении народонаселения в Украине, позволил Зиновию населить отцовскую землю. В тот век. как было сказано, делалось так. что, если у владельца много земли, а мало работников, то он обещает поселянам, которые согласятся жить на его земле. льготы, то есть они будут меньше исправлять повинностей на помещика против обыкновения, или им дадут больше земли и какие-нибудь угодия. Так поступал и Хмельницкий. У природного казака, и притом православного, лучше было жить, чем у польского пана-католика, а потому хутор скоро заселился, и Хмельницкий жил состоятельно. Соседним владельцам не нравилось такое возвышение казака, а особенно ненавидел Хмельницкого Чаплинский, подстароста или дозорца Конецпольского.¹⁷¹

Мало того, что Чаплинский ненавидел Хмельницкого, как шляхтич казака, он был с ним и в личной вражде. Они поссорились за какую-то польку, которую Хмельницкий взял себе второй женой, как кажется, не венчанной, после смерти первой своей жены Анны Сомковны. Чаплинский искал случая отомстить сопернику. Уже был такой случай. Конецпольский воротился из чужих краев и хотел показать свое военное искусство. Услышал он, что, где-то в степи, появился татарский загон, и приказал своей надворной команде и казакам Чигириненского полка идти в поход.¹⁷² Хмельницкому велено было выступить с казаками. Чаплинский научил какого-то казака Дачевского свести со света Хмельницкого во время битвы.

Где-то встретились казаки и поляки с татарами; началась стычка; Дачевский в суматохе подскочил к Хмельницкому и ударил его в голову; но удар был не меток. У Хмельницкого только слетела с головы шапка-мисюрка. «Ах, прости меня (сказал Дачевский), я думал,. что это татарин. Однако, от удара заболела у Хмельницкого голова; он смешался и сделал ошибку в команде. Этим воспользовался враг.¹⁷³

Чаплинский; приступил к Конецпольскому, который был тогда очень доволен не тем, что отбил у татар пленников и скот. Подстароста начал порицать Хмельницкого пред паном, называл трусом не способным к военному делу, а себя выставлял храбрецом, восхвалял свою верность и преданность старосте, и просил награды за свои подвиги.

– Много лет служу я вам, милостивый пан – говорил он: – и не получил ничего; между тем не благодарные, изменники и трусы пользуются вашими благодеяниями. Подарите мне Суботов, которым владеет Хмельницкий. От меня, верного дворянина получите больше пользы, нежели от негодного казака.

– Я бы почел за большое себе бесчестие нарушать распоряжения прежнего старосты и покойного отца, который утвердил за Хмельницким Суботов, отвечал Конецпольский:– да притом владелец сделал в нем заведения, стоившие ему денег.

– Хотя Хмельницкий получил хутор от блаженной памяти вашего родителя, возразил Чаплинский: – однако, не по праву, а обманом. Он казак, а природному казаку нельзя держать людей, подобно пану; это противно закону. Притом, земля издавна, принадлежит староству, и у Хмельницкого нет письменного законного документа на владение, а издержки, хоть он на неё и употребил, то давно вернул свое с лихвой.¹⁷⁴ Если же вас удерживает только память родителя, то сам великий гетман жалел об этом, узнав строптивый дух казака.

В самом деле, покойный Конецпольский имел случай заметить свободомыслие Хмельницкого, подозревая его в замыслах обратиться к татарам для восстановления казачества. Под конец жизни Конецпольский говорил: «Жалко, что я оставил в живых такую беспокойную голову!¹⁷⁵ Чаплинский припоминал это старосте. Молодой Конецпольский сам был не благорасположен к Хмельницкому, помнил предостережение отца и возбужден был наговорами Барабаша. Но он боялся явно отнять у него хутор и не желал подвергнуться нареканию за непочтение к отцу. Чаплинский предложил ему иной способ.

«Окажите мне единственную милость, сказал дозорца: позвольте мне самому расправиться с казаком. Я нападу на него, выгоню из дома и овладею хутором. Если же он придет к вам с жалобой, то вы скажите, что ничего не знаете, что я сделал это без вашего позволения; если он хочет удовлетворения, то пусть ищет судом. А он судом ничего со мной не сделает, потому что я польский дворянин.¹⁷⁶

Конецпольский согласился на такую уловку, опасаясь оставить в руках мятежного казака средства к дурным замыслам. Воротившись из похода, Хмельницкий пребывал в Суботове и дожидался, что будет на сейме, который скоро должен был открыться. Распространяя исподволь слухи о привилегии, он не говорил об этом публично, чтобы преждевременно не испортить задуманного дела. Вдруг слышит Хмельницкий, что Чаплинский собирает в Чигирине команду. Сперва он думал, что затевают новый поход против татар, но скоро ему донесли, что Чаплинсюй идет наездом на его хутор. Дело было обыкновенное в польском быту. Он покинул жену и детей в Суботове, взял с собой только нужнейшее и, в том числе, перехваченную привилегию, и побежал в Чигирин просить защиты у старосты.

Чаплинский в тот же день вступил в Суботов, зажег мельницу, занял пасеку, гумно, где было 400 коп. хлеба и ворвался в дом. Меньшой сын Зиновия, десятилетний мальчик, сказал ему что-то грубое: зять Чаплинского Комаровский приказал тотчас высечь его, и слуги так немилосердно исполнили приказание, что дитя умерло на другой день.¹⁷⁷ Хмельницкий оставил в Суботове жену и думал, что выйдет лучше, если в имении будет находиться хозяйка: вышло к худшему. Чаплинский через несколько дней, обвенчался с ней по обряду римско-католической церкви. Не известно, силу или обольщение употребил для этого похититель.

Хмельницкий явился к Конецпольскому с жалобой. Настроенный заранее Чаплинским, пан принял казака холодно и отделался от него коротко. «Я ничего не знаю», сказал он: «и знать не хочу; нападение сделано без моего ведома, а по собственной воле Чаплинского. Можешь судиться с ним законным порядком». Хмельницкий обратился к суду и представил, в доказательство прав своих письменное свидетельство, за подписью гетмана Копецпольского, данное на владение суботовским поместьем.

– «По теперешним постановлениям», отвечали ему в суде: «твое свидетельство не имеет силы: следует тебе представить форменное, записанное в земских книгах воеводства, а по таким простым свидетельствам мы не станем производить процесса».

– «Мой отец (возразил Хмельницкий) владел Суботовым и я столько лет им пользовался. Самому наияснейшему королю известно, что Суботов мой».

– «Все это ничего не значит, отвечали ему судμи. Мы знаем только, что Суботов принадлежит к староству и отдать его кому угодно зависит от старосты. Если же королю известны твои права, то советуем тебе отправиться в Варшаву, и подать просьбу на сейм».¹⁷⁸

– Как воин, Хмельницкий вызвал врага на поединок. Но Чаплинский пригласил с собой трех служителей, с тем, чтобы вчетвером напасть на одного. К счастью, Хмельницкий, заранее опасаясь коварства соперника, надел под платье панцырь, выдержал безвредно коварные и неожиданные удары, а потом так храбро напал на врагов, что разогнал всех.¹⁷⁹

«Маю саблю в руци: ище козацька не умерла мати» воскликнул он.¹⁸⁰

Посрамленный Чаплинский обратился к своему покровителю Конецпольскому, передал ему слова Хмельницкого и старался указать в них возмутителный умысел. Хмельницкого схватили и посадили в тюрьму. В довершение поруганий, старшего его сына, Тимоши, высекли палками посреди Чигирина.¹⁸¹ Но сидел он не долго: прежняя жена освободила его, упросив своего нового мужа.¹⁸²

Наступил май, Хмельницкий поехал в Варшаву искать высшего правосудия. Чаплинский, как видно из ответов сенату, приводимых современником, последовал за ним для оправдания. Хмельницкий подал жалобу, приложил свидетельство Конецпольского, данное на имение, приводил в доказательство прав своих давность владения, ссылался на свои услуги Речи Посполитой и просил удовлетворения за насилие, набег, похищение жены и смерть сына. Позвали Чаплинскаго. Шляхтич представил выписку из земских книг воеводства, из которой видно было, что Суботов принадлежит к даче Чигиринской. «Имение, на которое претендует пан Хмельницкий, говорил Чаплинский, было несправедливо отторгнуто от староства, и я ничего более не сделал, как только на законном основании возвратил его староству, в надлежащее ведомство, а владею им потому, что пану старосте угодно было его мне пожаловать в награду за мою службу Речи Посполитой. Что же касается того, что пан Хмельницкий представляет давность владения и издержки, то пан староста определяет выдать ему пятьдесят флоринов».

После короткого разбора Хмельницкому отвечали от имени сейма: «Пусть пан Хмельницкий сам себе припишет потерю своего хутора, потому что он не запасся форменным свидетельством на владение. Речь Посполитая положила не принимать никаких свидетельств на имение за частными подписями, потому что, в противном случае, произошел бы беспорядок. Пану Хмельницкому должно быть известно, что у нас существуют земские книги, присяжные чиновники и формы записей. Приобретатель должен быть осторожен. А что касается до давности владения, то, по закону, не всякий владелец вещи есть её господин; а потому пану Хмельницкому остается прибегнуть к старосте Чигиринскому и просить, чтобы он, если пожелает утвердить распоряжение отца, выдал ему форменное свидетельство».

Это решение совершенно лишило Хмельницкого надежды владеть Суботовым. Он, после прежней попытки не думал более обращаться к Конецпольскому. Потом решили дела об убийстве сына и о похищении жены. «Зять мой, Комаровский, возразил Чаплинский, действительно, приказал высечь мальчишку, который говорил возмутительные угрозы, без сомнения, слышанный от отца. Ни один благоразумный человек не станет этого вменять моему зятю в преступление. Но что мальчик умер от побоев, то это клевета и бесстыдная ложь, которую опровергнут несколько свидетелей».

Верно, при этом, Чаплинский представил и свидетелей, ибо сенат почел убийцу оправданным. «Что же касается жены, продолжал Чаплинский, то эта женщина не была его женой: он насильно держал её у себя; оттого она так легко его и оставила; теперь же она мне понравилась и я соединился с ней по обряду римско-католической церкви, и она приняла римско-католическое вероисповедание. Поэтому никто не заставит меня отпустить её от себя; да если бы я и сделал это, то она сама не захочет ни за что в свете воротиться к Хмельницкому». Такой рассказ произвел смех. Суд заключили шутками. „Охота тебе, пане Хмельницкий, говорили паны, жалеть о такой женщине. На белом свете много красавиц получше. Поищи себе другой, а эта пусть остается с тем, к кому привязалась.

Хмельницкому оставалось прибегнуть к королю, своему давнему покровителю. Владислав и на этом сейме испытывал оскорбления. Просьба казаков об увольнении Украины от постоя была отвергнута; сейм умножил поборы на Руси в пользу войска; король не решался заступаться за народ, в котором паны видели опасное орудие для возвышения единовластия. Епископ куявский, Гневош, с жаром обвинял короля в пристрастии к иноземцам, в неприязни к дворянству, и так огорчил короля, что тот со слезами встал и вышел из собрания. Тут, кстати, явился к нему Хмельницкий. Казак изложил свое дело, защищая себя, он не забыл рассказать о бедствиях казаков и русского народа, не забыл дать намек и о том, что доверенность, оказанная казакам, сделалась новым поводом к их горестям.

«Известно мне твое чистое сердце, отвечал король, я помню твою службу; уверен, что твое дело право, но твой иск не подтвержден формальным документом и потому ты ничего не выиграешь судебным порядком. Вижу, что и Чаплинский не прав: и у него нет надлежащих доказательств, и притом, как сам говоришь, сделал тебе насилие. Силе следует противопоставить силу: ты так же воин. Если Чаплинский мог найти себе приятелей и товарищей, и ты можешь найти. Знаю я и об утеснениях казаков, но помочь вам не в силах. Пора, бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины; у вас есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя? Я же, со своей стороны, всегда, буду вашим благодетелем».

Такой откровенности было достаточно, чтобы показать Хмельницкому, что он может, и что должен делать. Современник говорит, что король раскрыл ему подробнее и яснее то, что за год перед тем изложил канцлер Оссолинский, когда ездил, в Украину для подушения казаков против татар. Хмельницкий выехал из Варшавы без удовлетворения, осмеянный, но с твердой решимостью освободить Украину от власти панства и, может быть, сделать казаков орудием преобразования Речи Посполитой.

Проживая в Варшаве во время сейма. Хмельницкий (говорит современник) уразумел более и дух и порядок польского государства. Проезжая назад в Украину, он, со вниманием воина, вглядывался в состояние укреплений в местоположение городов, наблюдательно присматривался к образу жизни, прислушивался к разговорам, выведывал общие желания и жалобы. Медленно ехал он через земли русские. останавливался почти в каждом селе, заводил разговоры, вкрадывался, со свойственной ему способностью в знакомства, рассказывал о своих бедствиях с собственными добавлениями, по замечанию историка, слушал с жадностью повести о нахальстве жидов и жестокости панов. Не раз, живой пламенной речью, возбуждал кружок рассказчиков или угнетенное русское семейство, и обнадеживал всех скорой местью, Божием наказанием над утеснителями. В особенности открывал он свои планы русским духовным, зная, как легко им предуготовить народ и какое влияние имеют они на толпу.

«Пусть будет вам известно, говорил Хмельницкий, я решился мстить панам–ляхам войной, не за свою только обиду, но за попрание веры русской и за поругание народа русского! Я бессилен. Но вы, братья, мне помогите. Сберитесь и пошлите мне хоть по два, или по три человека с каждого села». Ему обещали с энтузиазмом. «Ежечасно молим мы Бога, говорили ему, чтобы он послал кого-нибудь для отмщения наших несчастий! Принимай оружие, станем с тобою: поднимется земля русская, как никогда еще не поднималась».

Таким образом в городах и селах Хмельницкий приобретал себе по нескольку человек друзей и соумышленников, которые обещались располагать в его пользу умы, и оттого, во время войны у Хмельницкого везде по дороге были пособники, которые отворяли ему города, или приходили на помощь с приготовленными заранее отрядами недовольных.¹⁸³

По приезде в Украину, Хмельницкий приказывает своим товарищам привести на условленное место отборных казаков. Это совещание происходило где -то в роще.¹⁸⁴ Посреди нескольких десятков знатнейших казаков стоял Хмельницкий, держа в руках привилегию Владислава; подле него находились свидетели, бывшие при свидании с Оссолинским. Казаки интересовались знать, чем кончилось дело их писаря, хотели более знать: что отвечали на просьбу об увольнении от постоя.

«Нет справедливости в Польше, отвечал Хмельницкий: вместо должного рассмотрения дела, меня на сейме осмеяли, а король предоставляет нам расправиться с нашими врагами силой, как они с нами поступают. Просьбой вашей пренебрегли: вас ожидают горькие поругания. Ужели долее будем терпеть? Ужели оставим в бедствии братьев наших русских, православных? Проезжая по Руси, везде я видел страшные утеснения, тиранства; несчастный народ. вопит о помощи; все готовы взять оружие; все обещают стать с нами заодно». Ропот распространился по собранию; начали рассказывать, что делается в Украине; один говорил о бедствиях общих, другой о своих, частных.¹⁸⁵

«Чего не претерпели мы! вольности наши уничтожены, грунты наши отняты, большая часть свободных рыцарей обращена в хлопов; они работают панщину, ходят за лошадьми, топят трубы¹⁸⁶ панам, смотрят за собаками, как рабы посылаются с письмами. С явным намерением уничтожить казацство, число реестровых уменьшено до шести тысяч, да и тем жизнь не лучше рабов. Полковники, сотники – всё начальство у нас не выбранные нами, а из шляхты. Они, употребляют казаков для собственных подданных, как своих домашних рабов. Жалованье, положенное издавна от короля и Речи Посполитой, по тридцати золотых на каждого казака, они берут себе и дают только тем, кто заодно с ними. В поход ли пойдут, и казак завоюет татарского коня – тотчас отнимут, языка ли поймает казак – полковника, пошлет его к коронному гетману с жолнером, и скажет, будто отличился жолнер, а казацкую отвагу нарочно скрывают. Нередко, бедный казак должен идти с рарогом или раструбом¹⁸⁷ через дикие поля, неся подарок какому- нибудь пану, подвергаясь опасности быть пойманными татарами, и на это не смотрят: пропал казак – и был таков! А сколько раз убивали казаков варварскими казнями за малейшую вину, умерщвляли даже детей!, а сколько раз чинили ругательства и насилия над женами и дочерьми нашими! А как страдают посполитые под вымыслами своих старост, дозорцев и, особенно жидов! Ослепленные подарками арендаторов, владельцы отдали бедный народ жидам, не видя, что их мажут по телу собственным салом; не так бы еще подданным было жалко, если бы их обирал один пан, а то какой-нибудь подлец-жид обогащается, заводит по нескольку цугов лошадей, выдумывают разные поборы, поволовщины,¹⁸⁸ дуды,¹⁸⁹ осыпь,¹⁹⁰ мерочки сухие, плату с жерновов, отнимает хутора наши. Но всего ужаснее – преследуют веру нашу, принуждают нас к унии, разоряют наши церкви, продают жидам утварь церковную, ругаются над святыней и священниками, изгоняют архипастырей».¹⁹¹ Так в то время говорили на Украине и, конечно в таком смысле говорили в этом собрании.

«Нет возможности терпеть долее! пора взяться за сабли: пора скинуть с себя ярмо ляшское !» так восклицали старые казаки, жившие по границе русской земли, поближе к степям, подалее от панов и оттого смелые.

Но те, которые встречали беспрестанно грозные лица панов, терпели оскорбления от старост и своих начальников–шляхтичей, те, которые привыкли бояться, чтобы унылой поступью, мрачным взглядом не навлечь на себя побоев и даже смерти за подозреваемое возмущение, те не так горячо хватились за отчаянное предприятие.

«Взяться за оружие!», возражали они: «а где оно? Наши пушки побрали комиссары и начальники; с одними ружьями ничего не докажем польскому войску; оно возит с собой пушки. Ляхи и прежде были вояки добрые, а теперь более наловчились в военной вправе. Мосци (т.е. дворяне) польские теперь не дерутся между собой и на нашу сторону нельзя никого затянуть. Татар позвать? А сколько раз мы их били? Теперь они питают к нам злобу».

«Правда ваша», сказал Хмельницкий, прежде уже переговоривший с теми, которые знали о деле с Оссолинским. «Явное дело, что против наших врагов мы сами-собой ничего не сделаем, особенно, когда во всех замках сидят польские комиссары и пристально глядят за нашими поступками, а к тому ещё жолнерство зимует в нашем краю. Скоро заметят наши затеи – сейчас и подавят нас: поэтому и нельзя нам обойтись без чужого пособия. Я думаю, ни у кого нам нельзя просить помощи, кроме москалей и татар: все другие соседи слабы, или скорее вступятся за поляков, чем за нас. Наемное же войско держать – у нас нет денег, да ведь и сила ненадежная! Сказал бы я, просить москалей: они православные и, ради одной с нами веры, могли бы за нас вступиться; но их в недавнее время победили поляки. Потеряв несколько городов, как то: Смоленск и другие, они ещё в силу не пришли: едва-ли можно будет их упросить. С татарами труднее сойтись; мы их против себя вооружили: то нападения делали, то отнимали добычу, захваченную ими в польских землях. Да если бы и можно было, каким-нибудь образом, поладить с ними, то все-таки, они поганые, а мы будем воевать против христиан – и об этом надобно подумать!»

«Ты, пане Хмельницкий», сказали казаки: «покажи только средство, как поладить с татарами, а как узнаем, что это может статься, тогда и рассудим, грешно или нет призывать их на помощь».

«Если так вы говорите», сказал Хмельницкий: «то я не стану скрывать от вас, братья мои, что король наш, желая воевать с турком, собрал наемное войско; а так как панство не захотело, то он его снова распустил, а теперь нас подговаривает сделать поход на турецкую землю, чтобы, когда в отплату пошлют турки на Польшу войско, поляки, рады-не рады, взялись бы за сабли. А чтобы вы этому верили, что оно есть так как я вам говорю, то вот вам королевская привелегия на постройку чаек для войны. Нам дали и знамя и булаву, и хотели меня поставить гетманом при свидетелях, которые здесь, и могут поручиться, что я правду говорю. Я, однако, не принял гетманства, потому что были другие старше меня, а частно, сам собой, я не хотел ничего начинать. Теперь же, как я был в Варшаве, то король сам мне говорил то же, да прибавил ещё, что другого средства для нас нет, как самим защищать оружием права свои. По моему, братия, пока этот лист у нас в руках, то выслать послов к татарам и объявить, что замышляет король, да и посоветовать им: пусть нам пособляют, коли хотят покоя, а не согласятся, так мы им войну объявим – такт им и скажем. Мне кажется, тут и думать долго не о чем. Татары давно уж напали бы на поляков за то, что им не платится дань, если бы мы их не удерживали. А теперь пуще они раздражены против поляков, за недавний поход Конецпольского».

Когда Хмельницкий окончил речь свою, все в один голос закричали: «Вот, когда сам Бог, подает нам случай отомстить наши обиды и поругания над верой нашей! Чего же тут ждать? Чего у нас нет ещё? Поляки считают нас хуже собак: пусть же и от нас узнают такую честь. Пан Хмельницкий советует нам самое лучшее и самое легкое. Помоги ему Господи Боже! Уж когда он не просил гетманской чести, а король сам ему прислал, так видно, это сделалось по Божией воле: кто же посмеет отнять её у него? С этой минуты все мы охотно признаем тебя нашим гетманом и хотим тебе служить чем можем: советом, покорностью, кровью. Просим тебя, чтобы ты сам уговаривался с татарами лично, а не через послов: способнее тебя мы никого не знаем».

Хмельницкий поблагодарил за доверие, но не принял гетманства, оставляя это до будущего времени, когда, он покажет на деле, что достоин начальствовать казаками.¹⁹²

«Соединимся, братия», сказал Хмельницкий: „восстанем за церковь и веру православную, истребим ересь и напасти, восстановим золотую свободу и будем единодушны. Призывайте казаков и всех земляков наших; я буду вашим предводителем, потому, что вы этого желаете. Надеюсь, что все казаки, где бы они ни были, пристанут к нам. Мы возложим упование на Всевышнего: он поможет нам!»

«Умрем друг за друга!» воскликнули одушевленные казаки – отомстим за обиды наши, защитим веру и церковь нашу, освободим от ярма братий наших! Соберемся, начнём! поможет нам Всевышний».¹⁹³

Особенно ободряло казаков в этом собрании то, что замысел их не остался без благословения архипастыря. митрополита киевского. Этот митрополит был знаменитый Петр Могила. Современник уверяет, будто митрополит не только благословил начинание, но прибавил, что того постигнет клятва, кто в таком деле не примет участия, будучи в состоянии помогать рассудком или оружием. Митрополит был тогда уже в могиле и, конечно, Хмельницкий советовался с ним ещё в 1646 году.¹⁹⁴

Но, только что Хмельницкий в первый раз объявил казакам о своем замысле, неожиданное приключение чуть было не разрушило всего предприятия. Роман Пешта, бывший на совещании, позавидовал первенству Хмельницкого и рассказал подробно Конецпольскому о том, что происходит и затевается между казаками.¹⁹⁵ Узнал об этом и казацкий старшой, и немедленно послал гонца к коронному гетману Потоцкому с угрожающим известием о замыслах Хмельницкого. «Надлежит угасить огонь, пока он не разгорался», писал он. Потоцкий дал приказ немедленно схватить Хмельницкого, во что бы ни стало, и посадить под стражу. Поручение возложено было на Кречовского, переяславского полковника: он был из благородной фамилии, и потому почитался надежнейшим слугой панов.¹⁹⁶

Хмельницкий, потеряв приют, собирался на Запорожье, а оттуда в Крым. Ему нужны были деньги, и он продавал что у него оставалось, в том числе коня отличной породы. Узнав об этом, Кречовский, посредством казака, хитро приманил его в село Бужин,¹⁹⁷ куда, в то же время, поспешил сам и пригласил Конецпольского. Хмельницкий явился туда со своим конем на ярмарку, был пойман и предоставлен Конецпольскому и казацкому комиссару Шемберку. На вопросы панов он отвечал ловко, и с изумлением отвергал всякое показание, ссылаясь на предстоявших казаков. Эти казаки были его соучастники и уверяли Конецпольского и Шемберка, что донос ложен, что они готовы, всем на свете, поклясться за Хмельницкого. Сам Кречовсюй защищал Хмельницкого ради кумовства, как говорит польский историк. Шемберк отдал Хмельницкого под надзор Кречовскому, пока дадут знать коронному гетману.¹⁹⁸

Вместо строгого надзора и сурового обращения, Кречовсюй начал обходиться со своим пленником дружески, и через несколько дней Хмельницкий был свободен навсегда. Один польский историк говорит, что Кречовсюй напился пьян, и Хмельницкий воспользовался этим к побегу;¹⁹⁹ другой говорит, что Кречовский был тронут чувством кумовства, прежней приязни и красноречием Хмельницкого, и сам его отпустил;²⁰⁰ – третий, – что Кречовский и прежде был с ним в соумышлении.²⁰¹ Последнее вероятнее: Кречовский, хоть и шляхтич, но русской веры, впоследствии был не последним лицом в ряду поборников восстания.

Как бы то ни было, коронный гетман Потоцкий, получив донесение Шемберка, прислал предписание казнить смертью Хмельницкого,²⁰² но казнить было некого: Хмельницкий, со сыном своим, Тимофеем, убежал уже в Запорожскую Сичь. По одним сказаниям бежавших соучастников с ним было не более тридцати; московский гонец слышал в Польше, будто с ним из Украины бежало до трех сотен.²⁰³ Запорожская Сичь была тогда на Микитином Роге; Хмельницкий прибыл туда 11 декабря 1647 года.²⁰⁴

На Запорожье было пристанище тех, кому судьба, не давала ужиться в землях Речи Посполитой. Там трудно было найти беглеца. Но паны присматривали над Запорожьем, и уже начали проникать в неведомые закоулки этой пустынной страны, называемой вообще Низом. Гетман Конецпольский построил над порогами Кодак. В самой Сиче поставлена была залога (гарнизон), состоявшая не только из казаков, но и из ляхов, находившихся под начальством своих офицеров. Это поддерживало обыкновение запорожцев жить по сторонам. Большая часть их жила в уютных хуторах, другие бродили Бог весть где; много их было и на Дону, и на Волге, и на Черном море, не смотря на запрещение строить чайки.

Потоцкий, после бегства, Хмельницкого в Сиче, дал туда приказание поймать его. Хмельницкому нельзя было оставаться в Сиче. Он бежал на низ, далее к лиману; залога погналась за ним. По известию современного московского гонца, в этой залоге было пятьсот человек казаков и триста ляхов. Он выслал к своим землякам, находившимся в залоге двух своих соучастников, которые говорили так: «Для чего вы на своих идете? У нас идет дело не о себе, а о благочестивой вере христианской. Знайте это. Богдан и мы не станем поднимать сабли на единоверных и единокровных товарищей. Когда вы идёте за одно с ляхами на благочестивую веру, так вы за это отдадите Богу ответ». Казаки возмутились. Ляхи бежали, из них некоторых догнали и убили. Запорожье стало свободно.²⁰⁵

Около Хмельницкого собралась сирома – отчаянные сорви–головы. Не трудно было взволновать их, говорит польский историк:²⁰⁶ как соловью пение, так им мятежи были свойственны. Хмельницкий изложил им беды свои и целого отечества. «Поругана вера святая, восклицал он: у честных епископов и иноков отнят хлеб насущный; над священниками ругаются; униаты стоят с ножом над шеей; иезуиты с бесчестием преследуют нашу веру отеческую. Над просьбами нашими сейм поглумляется, отвечая нам поносным презрением к имени схизматиков. Нет ничего, чего бы не решился с нами сделать дворянин. А что делает войско? Мало того, что заедают наши безвинные головы, под предлогом укрощения непокорности, ходят по селам и часто целые местечки истребляют до тла, как-будто замыслили истребить весь род наш!.. В довершение всех мучительств, отдали нас в рабство проклятому роду жидовскому! Смотрите на меня, писаря войска запорожского, старого казака: я уже ожидал отставки и покоя, а меня гонят, преследуют, только потому, что так хочется тиранам; сына у меня варварски убили, жену посрамили, достояние отняли; лишили даже походного коня, и, напоследок, осудили на смерть. Нет для меня иной награды за кровь, пролитую для их же пользы; ничего не остается для тела, покрытого ранами, кроме невинной смерти под рукой палача. К вам уношу душу и тело; укройте меня, старого товарища; защищайте самих себя: и вам тоже угрожает!»²⁰⁷

«Приимаемо тебе, Хмельницкий пане, хлебом солью и щирим сердцем» кричали казаки.²⁰⁸ Кошевой послал немедленно скликать запорожцев в Сичь для важного дела. Разнеслась молва по хуторам: из лесов и ущелий прибегали в Сичь беглые хлопы, которые жили под названием лугарей, степовиков и гайдамаков по берегам Днепра, Буга, Самары, Конки, в землянках, одетые в зверинные кожи, довольные скудной тетерей,²⁰⁹ но зато вольные, как ветер, по выражению их песен. Из Украины также прибежали охотники.

– Что нового? спрашивал Хмельницкий.

– Старшой собирает казаков на тебя, извещали его. Потоцкий идет с войском к Черкасам; голова твоя оценена.²¹⁰

Хмельницкий остерегался, чтобы поляки, каким-нибудь образом не проникнули его намерений и страшился польских шпионов; поэтому он распустил между запорожцами вести, будто старшины намерены ограничить свои действия только отправкой депутации к королю. Только кошевой и старшины запорожского коша, да пришедшие с Хмельницким казаки, знали его истинные планы.²¹¹

Тогда он начал посылать панам письма и показывать в них свое миролюбивое расположение. Он писал к казацкому комиссару Шемберку, как к своему прямому начальнику по службе, что убежал единственно потому, что Чаплинский злоумышлял на жизнь его, и что казаки с Запорожья намерены послать в Варшаву депутации для испрошения законным образом королевской привилегии, которая могла бы их защищать от самоуправства. Отклоняя всякую тень подозрения, Хмельницкий просил комиссара взять под свое покровительство домашних слуг и какой-то домик его в Украине, до возвращения из Сичи.²¹²

Подобное обманчивое письмо отправлено было к коронному гетману. «Я надеялся (писал Хмельницкий по уверению Велички) доживать век спокойно и счастливо, осыпанный благодеяниями короля и Речи Посполитой, как вдруг явился враг моему счастью, Чаплинский, литовский подкидыш, польский пьяница, украинский разбойник, который, находясь восемь лет на дозорстве у пана Конецпольского, многих из братий наших погубил ложными доносами, который, если встретит где-нибудь священника, не оставит его без того, чтобы не вырвать волос или бороды и добрым порядком не посчитать ребра кием или обухом..» В заключение, Хмельницкий также уверял, что ничего не хочет делать, только намерен послать депутацию в Варшаву.²¹³ Такое же письмо, если верить Величку, послано и к Конецпольскому: в нем Хмельницкий коснулся и собственных выгод пана. «Если бы (писал Хмельницкий) произведено было следствие, тогда открылось бы, сколько Чаплинский покрал вашего панского достояния, и ваша вельможность не захотели бы иметь его не только дозорцею, но даже истопником или кучером.²¹⁴

Он писал, как говорит тот же летописец и к Барабашу, и гораздо смелее: «Так как ваша милость (выражался он) хранили королевскую привилегию между плахтами жены своей, то за это войско запорожское считает вас достойным начальствовать не над людьми, а над свиньями или над овцами.²¹⁵

Памятники, помещенные в летописи Велички, иногда подложны, но эти письма Хмельницкого имеют за собой более достоверности, потому что из польских источников мы знаем, что Хмельницкий находясь в Сичи, вел переписку. Коронный гетман сначала было не хотел отвечать ему, надеясь увидеть скоро хлопа на коле; однако, по совету некоторых панов, он послал в Сичь ротмистра Ивана Хмелецкого, знавшего, как выражался Потоцкий о нем, все казацкие туморы.²¹⁶ Хмелецкий, прибыв в Сичь, убеждал Хмельницкого оставить мятежные замыслы. «Уверяю честным словом, говорил он, что волос не спадет с Вашей головы».

«Я не мятежник, отвечал Хмельницкий; и замыслов никаких не имею, а бью челом его милости, краковскому пану: во–первых, чтобы он не выступил с войском из Украины, во– вторых, чтобы он сменил с начальства над казаками ляхов, которые теперь находятся на урядах, ибо ляху не следует старшинствовать над казаками; а в–третьих, чтобы уничтожил постановления, обидные для казаков, чтобы они могли свободно пользоваться всеми правами, дарованными от короля и его предшественников. А без того, я тоже на волос не выйду отсюда.²¹⁷

Потоцкий не думал мириться с Хмельницким; он хотел только выманить его из Сичи, чтобы потом казнить. Точно также Хмельницкий, переговариваясь с панами, старался единственно о том, чтобы выиграть время. Потоцкий извещал о своих сношениях и короля и замечал, что Хмельницкий хочет такой вольности для казаков, чтобы им можно было ссорить Речь Посполитую с посторонними государствами, и, при случае, поднимать нечестивые руки на короля. Зная, что королю было бы желательноно, если бы казаки вышли в море на турок. Потоцкий показывал вид, что и сам бы того желал, но, по его мнению, это было не своевременно: во–первых, еще нет достаточного количества челнов, во–вторых, нужно было прежде успокоить и подчинить казаков – иначе, если они теперь пойдут на море – писал коронный гетман, – то, ничего не сделавши, воротятся и поднимут бунт, а турки, раздраженные за их набег, пойдут войной на Польшу.

Свидание Хмельницкого с Хмелецким было не в Сичи, а на острове, называемом Томаковский или Буцкий. Хмеленицкий разгласил между казаками, что он уедет туда, как будто для корма лошадей. Только сичевые старшины знали истинное его намерение. Обман был веден так искусно, что поляки, по известно возвратившагося Хмелецкого, думали будто беглый писарь сидит с пятьюстами человек на острове, оградясь палисадом, и отлагали на дальнейшее время добывание его оттуда.²¹⁸ Между тем Хмельницкий, тотчас после свидания с польским депутатом убежал в Крым.²¹⁹

На крымском престоле царствовал тогда воинственный Ислам–Гирей. Некогда он был в плену у поляков и отпущен Владиславом. «Мы тогда еще не знали, что из него выйдет со временем», замечает польский историк.²²⁰ В марте 1648 года, прибыл Хмельницкий в Бахчисарай с сыном и знатнейшими казаками, ушедшими с ним из Украины, и доложил о себе хану. Ислам-Гирей не был доступен с первого раза, хотя Хмельницкий был уже ему известен прежде. Надобно было несколько церемоний, чтобы видеть его светлые очи. Хмельницкого поставили на квартире у одного армянина. Хан приказал честить и угощать гостей. Так жил Хмельницкий неделю, наконец, через мурз ханских, которых ему следовало задобрить, он получил позволение приехать во дворец.²²¹

Хмельницкий, знавший по-турецки, явился пред крымским повелителем. «До сих пор (говорит он) мы были врагами вашими, но, единственно, оттого, что находились под ярмом ляхов. Знай же, светлейший хан, что казаки воевали с тобою поневоле, а всегда были и будут друзьями подвластного тебе народа. Мы теперь решились низвергнуть постыдное польское иго, прервать с Ляхистаном всякое соединение, предложить, вам дружбу, вечный союз и готовность сражаться за мусульманскую веру. Враги наши поляки – враги ваши; они презирают силу твою, светлейший хан, отказываются платить тебе должную дань и еще попущают нас нападать на мусульман; но да ведаешь, что мы поступаем искренно: мы извещаем тебя о их замыслах и предлагаем тебе помогать нам против изменников и клятвопреступников».²²²

Хан ясно видел из открытой ему привилегии, что король, действительно замышляет войну, но отвечал на первый раз Хмельницкому двусмысленными комплиментами. Ислам-Гирей после того собрал совет из своих мурз. «Казаки просят меня содействовать им против поляков (говорил он); но я боюсь, не подослан ли Хмельницкий нарочно от короля к нам, чтобы обмануть татар, выманите орду в поле и навести на готовое польское войско, которое могло бы погубить татар? Испытайте его». Мурзы, испытывая Хмельницкого, передали ему опасения хана.

«Я готов присягнуть перед ханом (сказал Хмелницкий), что прошу помощи без обмана и без хитрости. Если этого мало, я готов оставить его ханскому величеству сына своего в залог». Хан, услышав это, приказал явиться Хмельницкому к себе. Казак увидел себя посреди многочисленного общества мурз и начальников крымских.

– Хмельницкий, сказал хан: – если твое намерение искренно, поклянись на сабле моей пред всеми нами. Подали ханскую саблю. Хмельницкий поцеловал её в сталь и, стоя в кругу мурз, произнес такую клятву: «Боже, всей видимой и невидимой твари Содетель! Ведатель помышлений человеческих! клянусь тебе, чего ни потребую, чего ни попрошу у его ханской милости – все буду делать без коварства и измены; и если бы, с моей стороны, вышло что-нибудь ко вреду его ханской милости, то допусти, Боже, чтобы этой саблей отделилась моя голова от тела!» «Мы теперь верим тебе», сказал хан, и подал Хмельницкому руку. Прочие мурзы также давали казаку руки, в знак союза.²²³

Однако ответ ханский, относительно войны, всё еще не был решителен. «Поляки не платят мне дани – это правда (говорил Ислам Гирей), однако я еще не могу начать войны, потому что дело не решено в Диване. Впрочем, кажется, в Диване будет объявлена война. Начинайте вы. Потом и я пойду и разорю всю Польшу. Теперь же вы можете пригласить моего перекопского мурзу Тугай-Бея; пусть он пойдет с вами на поляков.²²⁴ Позволив, таким образом, своему мурзе идти на Польшу; хан отправил гонца к коронному гетману и к князю Иеремии Вишневецкому, важнейшему из пограничных панов Речи Посполитой, с уверениями в союзе.²²⁵

Хмельницкий прожил несколько времени в Бакчи-сарае и хан оказывал расположение ему и казакам. Рассказывают, когда наступил праздник светлого воскресения, то казаки начали, в знак торжества, по своему обычаю, палить из ружей. Хан приказал узнать, что это значит; мурзы донесли ему, что казаки празднуют свой байрам великий; тогда хан приказал им выкатить три бочки вина, в знак милости, и послал пять быков и пятнадцать баранов на обед. После праздника пасхи, Хмельницкий выехал из Бахчисарая. Хан, на прощание подарил ему черкесский панцырь, колчан, лук и стрелы, розовый кафтан из златоглава, кунтуш темнозеленого французского сукна, позолоченую саблю, и всем казакам выдал на дорогу мяса, хлеба и вина. Сын Хмельницкого, Тимофей, остался заложником. Отец приказывал ему приглядываться к восточным обычаям и знакомиться с мурзами. Тимофей Хмельницкий жил в прежней квартире у армянина. Хан приглашал его и ласкал;²²⁶ однако татары не пропускали случая намекать ему и о тех разорениях, какие от украинских казаков терпели подданные хана, которых казацкий предводитель называл своими братьями.²²⁷

Тугай-Бей, мурза перекопский, принадлежал к тем сильным вассалам крымских властелинов, которые, не смотря на произвол хана, считали себя вправе часто поступать как им хочется.²²⁸ Этим непослушанием они нередко приносили пользу самому хану. (Случалось часто, что такие мурзы, без воли хана, пускались на разбои, а ханы перед правительствами соседних стран отговаривались тем, что нападение сделано без их согласия. Иногда ханы сами посылали их на грабежи, а потом употребляли такие отговорки. Хан приказывал Тугай-Бею идти с Хмельницким, но не объявлял формально войны. Польше от своего имени, надеясь остаться в стороне, если будет нужно. Тугай-Бей был наездник дикий, свирепый, привыкший к грабежу и войне. Тогда, с четырьмя тысячами орды, он кочевал в степи, готовясь, как видно, с весной пуститься в соседние польские области.²²⁹ По-видимому, трудно было расположить его в пользу казаков: казаки недавно бились с этой ордой. Но в предыдущем году в Крыму был неурожай и падёж скота; в таких обстоятельствах у татар война была единственным исходом и потому, приглашение казаков было для них, как нельзя более, кстати.²³⁰

– Вот как! – сказал мурза, когда прибыл к нему Хмельницкий:– недавно вы не давали нам покоя, а теперь просите помощи!.²³¹ Вы наши враги, да мы же должны проливать за вас кровь! Хмельницкий уверял его, что казаки поступали так оттого, что были подданные поляков, а сами, они друзья татарам. Он обещал им большую добычу и довел до того, что наездник решился положиться на счастье и вместе с Хмельницким, переправился через Днепр в Кизикирмене.²³²

Приблизившись к Сичи, Хмельницкий поехал в кош, а татары остались на реке Бузудуке.

Кошевой, в отсутствие Хмельницкого, собрал огромное число запорожцев, скрывавшихся по хуторам. Не зная, в чем дело, они только что то предчувствовали и с нетерпением ожидали, что объявит кошевой. Пехота была в Сичи, а конница стояла по лугам около Днепра. 18-го апреля, на закате солнца, Хмельницкий прибыл в Сичь; с ним было четыре татарина, которых представлял он войсковым старшинам, как свидетелей ханской помощи. В этот же вечер три раза ударили из пушек; на рассвете выстрелы повторились: то был старый обычай на Запорожье давать знать, что в предстоящей день соберется рада. По сигналу начали собираться в Сиче казаки, сидя на конях. В полдень ударили добиши в котлы – так начиналось запорожское вече.

Рада, точно как вече в старину, отправлялась в сичевой крепости (то есть, граде, по общеславянскому выражению), на майдане или площади. Стечение народа было столь велико, что кошевой и атаманы увидели неудобство помещения и перевели собрание на пространнейшее место, за крепость: там также был майдан, где собиралась рада в случаях более важных. Кошевой был за Хмельницкого, изложил народу обиды, терпимые украинцами от поляков, и объявил, что Хмельницкий ездил в Крым, что хан обещал помогать казакам, что орда Тугай-Вея стоит наготове близь Сичи.

«Слава и честь Хмельницкому!» восклицало собрание. «Мы, как стадо без пастуха; пусть Хмельницкий будет нашим головой, а мы все, сколько нас тут есть, все готовы идти против панов и помогать Хмельницкому до последнего дыхания». Тогда кошевой послал писаря в скарбницу; принесли в собрание, так называемые, клейноты: королевскую хоругвь, данную Владиславом, бунчук с позолоченым шаром, позолоченую булаву с каменьями и серебряную войсковую печать. Старшины, в присутствие всего запорожского товарищества вручили Хмельницкому эти знаки и признали его гетманом войска запорожского.

Хмельницкий принял, и, таким образом, стал законным начальником запорожского товарищества; однако, он назывался ещё не гетманом, а только старшим; он говорил, что для полного освящения его достоинства, нужно было признать городовыми казаками. После рады, старшины коша пошли в церковь. Там отправлена была литургия и благодарственный молебен; потом пошли к кошевому на обед. «Они тогда не очень гуляли (говорит летописец), как обыкновенно у запорожцев водилось ... У каждого на уме было своё».

Вечером добиши снова ударили в котлы на раду. «Паны-молодцы!» говорил собранию кошевой, «усоветовали мы с паном Хмельницким, что всем вам идти не для чего на войну, потому что будут у нас татары, и городовые казаки к нам пристанут; а положили мы, чтоб шло с Хмельницким только восемь тысяч; прочие же могут разойтиться до господ, только должны быть всегда наготове, чтобы выступить в поход, когда последует приказание». Казаки поблагодарили за такое решение, и Хмельницкий начал устраивать свое войско. Через несколько времени, татары, которые стояли на дороге из Переволочны в Сичь, привели к Хмельницкому девять человек, которые всем показались подозрительными. На допросе они сказали, что гетман послал в Сичь против Хмельницкого два отряда: один водой, другой сухопутьем. Хмельницкий выступил, повел за собой и пленников, прикованных к пушке потому что считал их польскими шпионами.²³³

Теперь взглянем что делалось в Украине». Несколько времени было все тихо. Русские с радостью слыша о восстании, вели себя осторожно, и только шопотом говорили о своих надеждах. Но когда начали ходить между народом разные возмутительные воззвания, то кое-какие хмельные молодцы стали отпускать угрозы на поляков. Жиды доносили об этом панам.²³⁴ Барабаш известил коронного гетмана, что Хмельницкий на Запорожье собирает мятежническую шайку, и, поэтому, в Украине надобно опасаться восстания. Потоцкий уже научен был прежними казацкими восстаниями. В начале нового года, он приказал всем войскам, какие стояли на зимних квартирах, немедленно собираться к Днепру, извещал русских магнатов об опасности, приглашал их собирать надворные команды и поспешать к нему для соединения.²³⁵ Потом он сам поехал в Украину, собрал кварцяных жолнеров и стал в Черкасах. Присутствие поляков угасило малейшие признаки восстания; поселяне показывали вид смирения; казаки говорили, что те, которые бежали к Хмельницкому, изменники и что их следует казнить.²³⁶ Предводители, стоя в Черкасах, не знали, что им начинать. Идти в степь казалось невозможным; зима была непостоянна: то мёрзло, то таяло; дорога испортилась. Потоцкий решился дождаться весны, тем более, что еще не собралось войско и притом, не уведомили короля.²³⁷ В это-то время Хмельницкий прислал свои письма панам, и в том числе Потоцкому. Потоцкий, как мы видели сначала, не хотел отвечать, но многие паны начали ему советовать повести дело так, чтобы обошлось без боя. Так думал Адам Кисель, брацлавский воевода, вельможа греческой веры;²³⁸ так советовал краковский воевода Любомирский, человек с большой репутацией в военном деле и в политике. Прислал к Потоцкому письмо и Оссолинский, как только услышал, что паны боятся удаления Хмельницкого в Запорожье. «Я вполне уверен (писал он), что вы пугаетесь призрака; ополчение казацкое на днепровских островах, предпринимается с целью сделать набег на татар». После этих-то советов, Потоцкий послал в Сичь Хмелецкого, и когда тот возвратился с ответом от беглеца, не благоприятным для панов, тогда Потоцкий положил себе правилом действовать без милосердия. Старшой реестровых казаков советовал ему употреблять самые суровые меры, хоть бы всех казаков пришлось истребить до последнего.

Хотя в Украине все ещё долго не показывались решительные мятежнические вспышки, однако множество народа бежало в степи к Хмельницкому. Коронный гетман выдал всеобщий универсал к народу русскому. «Оповещаем всем и приказываем (было сказано в этом универсале), чтобы те, которые бежали с Хмельницким, равно и те, которые ушли к нему после воротились в свои жилища, в надежде прощения своих проступков; а если кто осмелится бежать в Запорожье, тот за свою вину отвечает имением и жизнью жены и детей».²³⁹ Паны начали исполнять такое постановление, а преимущественно – владельцы левой стороны Днепра. Такие поступки, вместо желаемой пользы, принесли вред их сословию; только на правой стороне побеги уменьшились; – с левой, по-прежнему, толпы валили в степь; суровые меры раздражали уже и без того ожесточенный народ до такой крайности, что все только и ждали Хмельницкого, чтобы беспощадно начать истреблять всё панское. Напрасно паны запрещали простонародию ходить толпами по улицам. и собираться в домах даже для семейных дел²⁴⁰, напрасно забирали у мужиков и увозили из всех замков ружья и всякое какое бы ни-было оружие:²⁴¹ сподвижники Хмельницкого, переодетые то нищими, то странниками-богомольцами, ходили из села в село и уговаривали жителей то отворить казакам Хмельницкого ворота крепости, то насыпать песку в польские пушки.²⁴² Паны сознавались, что, не смотря ни на какие с их стороны меры, не было деревни в Украине, где бы не таился огонь восстания, готовый вспыхнуть пламенем при появлении казаков.

Два месяца (февраль и март) стояло войско в бездействии: Потоцкий в Черкасах; его товарищ, польный гетман Калиновский в Корсуне²⁴³ Лениво собирались паны со своими надворными командами. По обычаю польских панов, сбор их подал повод к пирушкам и угощениям. Так проводили они время, сами не зная, что им начать, хотя пренебрегали замыслами мятежников и надеялись разом их уничтожить. Король прислал в войско комиссаров и изъявлял неудовольствие, что войско показывает неприязненные действия против украинцев.²⁴⁴ Слыша, что Хмельницкий на Запорожье, он полагал, что побег туда сделан с целью учинить нападение на турок, и уверял гетманов, что самое лучшее средство утишить казаков – оставить их в покое плавать по морю; а если есть какие- нибудь вспышки, то надлежит нарядить следствие и отдать под суд казацких начальников, комиссаров и тех панов, которые раздражили украинский народ. На Конецпольскаго, который тогда лежал больной в Бродах и оттого не был в войске, указывали как на главного зачинщика.²⁴⁵

Эти королевские комиссары не расположили панов к кротости, напротив, более раздражили их против хлопов, из-за которых они получали неудовольствия, а тем самым и хлопы ожесточались более против владельцев. Комиссары только привели полководцев в нерешительность: тогда, когда они рассуждали на пирушках, Хмельницкий собрал уже значительное войско и привлек на свою сторону татар.

2-го апреля наступила пасха. Днепр совершенно разлился; какой-то переметчик принес известие, что Хмельницкий уже двинулся и думает стать в клине, образуемом устьем реки Тясмина и Днепром. Начался военный совет между предводителями войска. Те, которые были попредпреимчивее, советовали целое войско двинуть на неприятеля и запереть в клине, или же вытеснить его оттуда и разбить в открытом поле. Такого мнения был Калиновский, отважный, вечно споривший с Потоцким. Но оно не понравилось воинам опытным.

Войско наше мало (говорили опытные), а неприятельского мы не видели, каково оно. Не благоразумно выводить все силы в пустыню, в отдаление от крепостей, без надежды на скорое пособие. Верность здешнего народа сомнительна, потому-что он русского вероисповедания; Марс не постоянен; в случае неудачи, все жители, сколько их тут ни есть, станут нашими неприятелями; да если мы их не приласкаем, то хотя бы и не сражались, так пришлось бы нам опустить руки и потерять силы. Всего лучше стоять нам где-нибудь в Украине, а между тем, уведомить короля и панов, что хотя мятежников никаких еще не нашли, но молва носится – и есть верное доказательство, что скопище собрано; а вместе просить, чтобы король формально приказал выступить в поход войску, назначенному оборонять Украину. А чтобы народ здешний пристально поглядывая на нас не забрал себе в голову, что у нас не достает присутствия духа, то мы пошлем в степь сильный отряд, хорошо устроенный, под надежной командой, и прикажем ему не возвращаться до тех пор, пока не отыщут неприятеля и не захватят пленников, от которых пан гетман выведает, какова у мятежника сила и что он замышляет.²⁴⁶ С этим мнением согласился и Потоцкий. «Стыдно, говорил он, посылать большое войско против какой-нибудь презренной шайки отверженных, подлых хлопов; чем меньше будет отряд, который истребит эту сволочь, тем больше славы».

Так говорил Потоцкий. Положили на совете послать часть войска, не только для отыскания неприятеля, но с надеждою истребить его совершенно.²⁴⁷

Число всего польского войска определить трудно, потому что кроме кварцяного (наемного, получавшего жалованье по четвертям года, на содержание которого определялась кварта т. е. четвертая часть доходов, платимая в казну старостами и державцами королевских имений). С Потоцким было шесть тысяч, с Калиновским – две; сверх того еще было несколько панских отрядов: таким образом, современные памятники указывают, что у Сенявского и Корыцкого было по полторы тысячи.²⁴⁸ Вообще количество людей в панских командах было не определено и изменялось по произволу панов. Реестровых казаков отправленных в поход было шесть тысяч. В оное время Польша могла поставить до 60,000 вооруженной силы. Украинский летописец²⁴⁹ полагает число находившегося в Украине войска до 50,000, но это число очень преувеличено, притом же, как известно, отряды многих панов и в том числе Вишневского, имевшего наиболее число войска, не участвовали в этом походе.

Из этого войска выбрано было два отряда: первый состоял из реестровых казаков и находился под начальством Ильяша и Барабаша: он должен был плыть по Днепру вниз, на байдаках (так назывались большие обитые суда). Вместе с казаками, на байдаки посадили часть немецкой пехоты: то, впрочем, были не настоящие немцы, а такие же русские, как и казаки, только одетые в немецкое платье, по тогдашней привязанности панов к иноземщине²⁵⁰. Так как поляки не доверяли русским, то казакам и пехотинцам велено было присягнуть в верности.²⁵¹ Число всех, которые должны были плыть на судах, простиралось, по сказанию русских летописцев, до 6000,²⁵² по другим – до 5000,²⁵³ а по иным – до 4000.²⁵⁴ Основательно не известно, как велик был и другой отряд. Историки разногласят в показаниях: одни простирают его до 6000,²⁵⁵ другие – до 5500,²⁵⁶ третьи – до 2000²⁵⁷ и до 1200,²⁵⁸ а иные – до 20,300.²⁵⁹ Он состоял из коронных жолнеров и драгун; драгуны были также русские, одетые по-немецки.²⁶⁰ От недоверчивости, велено было присягнуть и драгунам.

С этим отрядом отправили двенадцать пушек и множество телег со съестными припасами.²⁶¹ Телеги, при случае, могли служить укреплением, по тогдашним обычаям. Отряд должен был идти по сухопутью, параллельно с плывшими по Днепру казаками. Начальство над ним выпросил для себя сын гетмана Стефан Потоцкий, двадцатишестилетний юноша, желавший, как говорилось тогда, украсить чело свое марсовым венком. Старый гетман был доволен таким порывом: «Иди, сказал он: и пусть история напишет тебе славу.²⁶² Не доверяя, однако, малой опытности сына, старик отправил с ним Шемберга, казацкого комиссара, которому препоручил главный надзор над всей экспедицией.²⁶³ Много особ из знатных фамилий отправилось в этом отряде: там был один из Сапег, был и Стефан Чарнецкий. Человек, столь знаменитый впоследствии. Гордо и самонадеянно отправлял их коронный гетман. «Пройдите степи и леса, говорил он: разорите Сичь, уничтожение дотла презренное скопище и приведите зачинщиков на праведную казнь».²⁶⁴

Хмельницкий, с восьмитысячным войском,²⁶⁵ выступил из Запорожья в субботу, 22-го апреля. Он намеревался было, прежде всего, отправиться в Чигичрин, чтобы повидаться, как говорит летописец, с главным своим врагом Чаплинским;²⁶⁶ но как услышал, что гетман послал на него войско, то не хотел допустить неприятеля к Кодаку, где сидел запершись польский гарнизон, чтобы посланные отряды не соединились с тем гарнизоном; а потому он обошел Кодак, пошёл по направлению к устью Тясмина и остановился при потоке Жовты Воды, так названном от глинистой почвы.²⁶⁷ За Хмельницким следовал Тугай-Бей, но шел медленно, как бы уклоняясь от слишком раннего соединения с казаками. Татарин не хотел попасть впросак и предположил себе только тогда вступить в дело, когда казаки вполовину совершат его удачно, без помощи татар.²⁶⁸ Казаки стали при Жовтых Водах табором и укрепились четвероугольником из возов. В устройстве такого подвижного укрепления они были мастера.

На восьмой день пути своего, прибыл польский отряд к Жовтым Водам.²⁶⁹ Когда солнце поворачивалось на западе, поляки, перешли Жовты-Воды,²⁷⁰ и тут некто Чечель первый заметил неприятельское войско.²⁷¹ Потоцкий приказал остановиться, несколько приблизившись, так что враждебные войска могли видеть друг друга. Ожидали, что казаки сейчас же бросятся в битву; но не бросились они с диким криком на врагов, а стройно и тихо стояли они в четвероугольнике, готовые торжественно принять недобрых гостей; никто не выскакивал из рядов, никто не вызывал поляков на бой ни выстрелом, ни насмешкой, как делали, обыкновенно, запорожцы. Это спокойствие, эта видимая не охота к битве внушали поляками боязнь. «Верно Хмельницкого нет в лагере; может быть он готовит где-нибудь засаду, или собирает сильнейшее войско!» говорили поляки и с нетерпением ожидали барабашевцев.²⁷²

Хмельницкого точно тогда не было в обозе; он не наступал на панов, потому что действовал против них иначе. Еще до прибытия своего к Жовтым-Водам, он расставил по над Днепром, на стороже казаков и татар, и приказывал им войти в сношение с теми казаками, которые будут плыть с Барабашем. Случилось, что один байдак опередил прочие: в этом байдаке сидел Кречовский. Он обрадовался, когда узнал, что Хмельницкий недалеко. Казаки, с ним бывшие, показывали охоту пристать к запорожцам, однако требовали повидаться с самим Хмельницким. Хмельницкий, как скоро ему донесли об этом, оставил свой лагерь и поспешил к днепровскому берегу. Кречовский и казаки его отряда приветствовали Хмельницкого радостными восклицаниями.

«Даем тебе обещание, говорили они, мы склоним всех плывущих за нами казаков соединиться с тобой; все пойдем войной на поляков, а присяга нам – не присяга; её насильно произнести заставил нас коронный гетман. И Барабаша с единомышленниками принудим, хоть он теплейший приятель ляхам.²⁷³

Хмельницкий тотчас же отправился назад, ибо не мог подвергать себя долее опасности, да притом нужно было его присутствие в лагере, на который могли броситься поляки. Действовать вместо себя на барабашенцев он препоручил Ганже, человеку расторопному и ловкому.²⁷⁴

Вечером, 3-го мая, барабашевцы приплыли все к Каменному Затону²⁷⁵ неподалеку от того места, где стоял польский лагерь²⁷⁶ и, предполагая высадиться утром, причалили к берегу; другие остались в лодках. Ночью, с 3-го на 4-е мая, Ганжа затесался в круг тех, которые стояли на сухопутье; составилась так называемая черная рада, то есть, рада без начальников.

«Мы идем за веру и казачество, и за весь народ русский», кричал Ганжа, держа в руке знамя. «Силы наши не малы, позади нас идёт Тугай-Вей, мурза татарский, всему свету известный богатырь, со своей ордой. Что это значит? Вы будете проливать кровь своей братии! Разве не одна мать Украина породила вас? Зачем лучше вам стоять: за костелами, или за церквами Божиими? Короне ли польской пособлять станет, которая заплатит вам неволей, или матери своей Украине?»

Кречевский подтвердил увещания Ганжи.²⁷⁷ «О, до какого стыда мы дожили (восклицали казаки), что стали помогать недругам против своей братии!» В короткое время распространилась весть на судах; на всех байдаках «вспыхнул огонь ярости и гнева, и у всех шести тысяч стал один ум, одно сердце».²⁷⁸ Одетый по-немецки русский первый бросил в Днепр знамя своей пехотной роты; вслед затем казаки рвали, топтали свои значки, как знаки рабства и малодушия. «Бить изменников! бить отступников» заревела восторженная толпа и бросилась на старшин; тогда уже не было места убеждениям: шляхтичей изрубили, или побросали в воду;²⁷⁹ такую же участь получили и казаки, замеченные прежде в верности панству: Гурский, Вадовский, Олеско, Каленяка, Нестеренко, Гайдученко.²⁸⁰ Старшой в то время спал под камышом в лодке; не истовые крики пробудили его: он увидел около себя грозные лица и сабли, и схватился за ружье. «Вот он, предатель! вот он, враг церкви святой!» кричали казаки. Ружьё выпало из рук его. Он начал просить пощады. Разъяренные казаки не слушали его молений, напоминали ему об измене, о жестоких казнях, совершенных в угодность панам над их собратиями, и, наконец, один казак, крещеный татарин, Филон Джеджалык, проколол его копьем и бросил в воду.²⁸¹ Был ли тот старшой Барабаш или Ильяш Караилович, иначе Вадовский – все равно: тогда они погибли оба.

Казаки выбрали себе асаулом какого-то Кривулю,²⁸² и утром послали к Хмельницкому известие о своем освобождении. Казацкий предводитель дал тотчас знать Тугай-Бею о своем усилении и просил, чтоб татары, у которых всегда были в походе лишние кони, перевезли новых союзников.²⁸³

В тот же день Хмельницкий встречал их сидя на белом аргамаке, с белым знаменем – знаком мира; на знамени было написано: «покой христианству». «Кланяемся тебе (говорили барабашевцы) и приходим служить верой и правдой церкви святой и матери нашей Украине!»

«Братия, рыцари – молодцы! (сказал Хмельницкий) пусть будет вам ведомо, что мы взялись за сабли не ради одной славы и добычи, а ради обороны живота, жен и детей наших. Все народы защищают жизнь свою и свободу; звери и птицы то же делают: на то Бог дал им зубы и когти. Или нам оставаться невольниками в собственной земле своей? Поляки отняли у нас честь, вольность, веру – всё это в благодарность за то, что мы проливали кровь, обороняя и расширяя польское королевство! Не вас ли они называют хлопами? Не они ли замучили гетманов ваших и старшину? Бедные мученики, погибшие от злодеев, просят вас отмстить за них и за всю Украину!»

С торжественными восклицаниями пошли они в лагерь запорожцев, которые радушно приветствовали своих русских братьев, одетых в немецкий убор.²⁸⁴

4-го мая, барабашевцы проезжали в лагерь казацкий в виду поляков, которые, завидев пыль и догадываясь, что это люди едут на конях, подумали сначала, что к ним присоединяются барабашевцы, и заранее восхищались своей победой. «Теперь, говорили паны, ничего не стоит нам победа; враги будут разбиты, и мы приведём к пану гетману самого предводителя».

В минуту всё изменилось; одни едва верили глазам своим, другие сыпали проклятия, третьи упали духом; а драгуны бросали друг на друга тревожные взгляды и шопотом поговаривали, что и они русские. Паны собрались на совет и не знали, что им делать. Тогда Чарнецкий так успокаивал их: «Измена лишила нас надежды победить – это правда; но сражаться мы еще можем; нам нельзя, с малыми силами, выбить казаков из лагеря, но можно их удерживать; место, где они стали, не совсем удобно: будем вести с ними перестрелку, не допускать, чтобы пришли к ним подобные бездельники из Украины; а тем временем, пошлем к гетману известить, что неприятеля нашли, но казаки нам изменили; поэтому надобно больше войска, а особенно пехоты для штурма казацкого лагеря. Пока мы будем здесь сражаться против них, подойдет коронное войско.²⁸⁵

Такой совет был принят. Послали какого-то Яцка Райского с письмом к гетману,²⁸⁶ перенесли лагерь назад за Жовты Воды,²⁸⁷ сбили возы в четвероугольник; впереди, кругом на версту, вывели вал, поставили пушки.²⁸⁸ Казаки, со своей стороны, подвинулись к Жовтым Водам; началась перестрелка через проток²⁸⁹ казаки отвечали слабо, и поляки снова оживились духом: им казалось, что казаки боятся их; опять возродились надежды на победу и уничтожение мятежников.

Но за ними, в то время, уже стояли татары, перешедшие через Жовты Воды выше; «об этом никому тогда не приснилось в польском лагере», как выражается современник.²⁹⁰ Хмельницкий в этот день не пускал казаков на бой, оттого, что замышлял одним ударом сокрушить врагов. Еще утром, он послал через болото гонца к Тугай-Бею просить, чтобы татары поспешили; извещал, что казаки, почти не имея пушек, могут потерпеть поражение, если допустят пройти к полякам свежим силам, что, одним словом успех зависит от скорости. Тугай-бей, получив известие, все еще не хотел приступить к сражению, отговаривался и требовал, чтобы казаки начади битву. Кто знает, быть может, располагал он ударить на того, кто окажется слабее. Но вскоре он услышал гул оружия и понял, что казаки начали битву, и в то же время татары случайно поймали какого-то жолнера, фуражира: от него мурза узнал, что польское войско не в выгодном положении. Тогда, уверясь в возможности победить поляков, он отрядил из своей орды не многочисленный отряд в тыл польскому лагерю. Татары воспользовались темнотой ночи и не ровным местоположением, и стали так, что поляки их не приметили. Хмельницкому тотчас дано было знать об этом.²⁹¹

На следующий день, 5-го мая, в пятницу, поляки бодро и смело затевали нападение на неприятельский лагерь. Потоцкий приказал выходить коронным хоругвям и драгунам в поле из четвероугольника; готовили пушки.²⁹² Но в казацком лагере уже не сидели тихо, как вчера; играли на трубах, били в котлы;²⁹³ воины строились, и Хмельницкий, выехав перед войском, говорил им так: «Рыцари-молодцы, славные казаки-запорожцы! Пришел теперь час за веру христианскую постоять грудью. Сам Господь вам поможет! Стойте смело против гордостной ляшской силы. Что же, разве вы устрашитесь этих пугал в леопардовых кожах? Чем они вас запугают? – перьями на шапках, что ли? Разве отцы наши не били их? Вспомните славу дедов наших, что разнеслась по всему свету! И вы одного с ними дерева ветви! Покажите же свое завзятье; добудьте славы и рыцарства вечного. Кто за Бога, за того Бог.²⁹⁴

Казаки стремительно вырвались из лагеря, перешли воду,²⁹⁵ и бросились на польский обоз с оглушающим криком. Потоцкий двинул на них и коронные хоругви и драгунов; пушки загремели..., но вдруг раздается сзади крик «аллах» – появляются татары. Не успели поляки придти в себя после изумления – новая неожиданность: драгуны, выведенные против своих братьев, нейдут; казаки ударили на коронных жолнеров – драгуны подаются назад; казаки сильнее напирают на хоругви: драгуны поворачивают направо, стремительно вырываются в поле и летят к русским, своим братьям. Хоругви расстраиваются; пушки поворотили назад; все готовы бежать сломя голову.²⁹⁶ Потоцкий начал удерживать шляхтичей. «Неужели, восклицал он, вы хотите быть похожими на овец, разогнанных волками? Лучше умереть в битве, чем обратиться в гнусное бегство и все-таки достаться в пищу зверям?» Пушки снова ввезли на четвероугольник, замкнулись в нём и стали отстреливаться.²⁹⁷

На другой день, в субботу, часов в одиннадцать утра, казаки с разных сторон бросились на обоз; поляки защищались храбро, битва продолжалась до пятого часа по пополудни,²⁹⁸ но полил дождь: порох отсырел; усталые от беспрестанной работы, жолнеры едва могли действовать руками, кони их пропадали без травы. Казаки, обступив лагерь, лишили осажденных воды.²⁹⁹ Была надежда на прибытие гетмана, но и та исчезла; казаки с насмешками показывали в виду польского лагеря письмо, перехваченное у Райского.³⁰⁰ Потешаясь над врагами, они бегали, дразнили их в неистовой радости и приглашали отдаться на милость хлопам. Такие выходки придавали полякам более отчаяния; никто не мог поверить искренности врагов; им представлялась неминуемая голодная смерть в пустыне; но, к удивлению всех, выезжает к польским окопам сам Хмельницкий, бесстрашно приближается и кричит голосом, которого резкости всякий изумился: «Не губите себя понапрасну, панове; победа в моих руках, но я не хочу возбуждать в себе её жажду, которая утушится только в братней крови. Дело сладится, если вы тотчас к нам пришлёте кого-нибудь на переговоры; но поспешайте, пока не пришли татары».

Паны рассудили, что их мало, и что, поэтому, они не в состоянии будут держаться против большой орды. Страх появления татар, и, особенно, перекопского мурзы, которого считали знаменитым наездником, склонил к миролюбивому расположению духа самых отважных, даже Потоцкого. Паны выслали к казакам Чарнецкого. Хмельницкий принял Чарнецкого, сверх ожидания, с большими почестями, приветствовал не как врага, а как соотечественника и приятеля. Началось угощение; казаки осушали чарки за здравие гостя, восхваляли его военные дарования; обо всех панах отзывались с уважением, но ни слова не говорили о переговорах, как будто Чарнецкий приехал к ним в гости. Так прошел день. Это делалось, говорили после поляки, с намерением проволочить время, пока подойдет Тугай-Бей. Хмельницкий снова послал гонца к нему. На другой день, 7-го мая, Чарнецкий сам заговорил о деле. «Чего угодно потребовать от нашего войска?» сказал он.

«Правду сказать, отвечал Хмельницкий: я ничего не требую от вашего войска и нет мне никакой необходимости делать вам какие бы то ни было уступки; толковать же о наших делах мы с вами не можем, потому, что у вас в лагере нет ни сенатора, ни уполномоченного, которому бы мы могли объяснить, что заставило нас взяться за оружие. А предложил я войти с вами в сношение только потому, что мне вас жаль: отдайте нам ваши пушки и идите себе спокойно домой!»

Хмельницкий оставил Чарнецкого в казацком лагере под тем предлогом, что в панском войске казацкие заложники, и отправил к панам с этим предложением казаков. Паны за сутки ещё яснее увидели положение, в каком находились; каждую минуту выглядывали они с трепетом не идут ли татары, а потому не долго рассуждали. «Не только для нас, но для целого отечества будет полезнее, говорили в совете, если мы откупимся от несомненной гибели какими-нибудь маловажными орудиями; зато мы выиграем время, присоединимся к войску и дадим ему способ, узнав в пору о мятеже, не допустить его до большого разгара. Если вы клятвой подтвердите обещание выпустить нас, сказали они казакам, то мы согласимся».

Казаки присягнули, и пушки были отвезены в лагерь Хмельницкому,³⁰¹ вместе с заложниками из старых товарищей. Это было кстати казакам: у них было всего пять орудий, да из тех одно лопнуло при начале стычки.

«Тогда мы еще не знали этого обманщика», говорит современный дневник.³⁰² Хмельницкий не отпустил Чарнецкого, вопреки договору, и паны, страшась прибытия Тугай-Бея, не стали долго требовать его возвращения, а старались поскорее сами освободиться от гибели.³⁰³ Они двинулись поспешно в обратный путь, в Украину. Казаки пошли за ними по пятам, как будто только наблюдая за ними, и, по-видимому, не думали делать им зла. Так прошли они три мили, и, 8-го мая перед обедом, дошли до яра, покрытого лесом. Урочище это называлось Княжьими Байраками.³⁰⁴ Вдруг, на горизонте поднялась пыль, потом зачернела толпа людей, и, через несколько времени, воздух наполнился диким криком: то был Тугай-Бей с татарами. Не уважая договора с казаками, ногаи бросились на панский обоз;³⁰⁵ стрелы тучами полетели в лицо шляхте, пробивали насквозь и калечили людей и лошадей; поляки ускорили поход, но вошли в яр и не могли сделать шагу; путь лежал через буераки, покрытые мелким лесом; казаки, забежав вперед, порыли землю, набросали дерева и каменьев, сделали дорогу совсем непроходимой – свернуть в сторону было невозможно; кони падали; возы погрузились в илистую землю.³⁰⁶

Тугай-Бей побрал у казаков пушки, и начали татары палить на поляков из собственных их же орудий.³⁰⁷ Упали духом шляхтичи. Но Потоцкий, сам тяжело раненый, удержал их еще раз. «Уж такова судьба наша, говорил он: мы пропали, но не от собственной вины. Гнусная измена лишила нас победы; осталась нам честная смерть. Я решаюсь лучше пасть под оружием, чем подлой сдачей показать ничтожность души перед гордым врагом, или раздраженным отцом.³⁰⁸

Поляки принялись с жаром копать вал, побросали ружья, начали отбиваться саблями, деревьями, каменьями; но не помогла им отчаянная храбрость: татары ударили на них, разом с четырех сторон, перевернули четвероутольник и сошлись в средине обоза с противоположных концов. Потоцкий, полумертвый, издыхающий, взят в плен; за ним, кто остался жив, – все положили оружие.³⁰⁹ «Бедний, бедний пане Степане!» говорили казаки, стоя около Потоцкого: «не попав, небоже, на Запороже, не найшов гаразд, шляху».³¹⁰ Молодой храбрец скончался на другой день среди степи.³¹¹

Шемберга, Сапегу, Чарнецкого и других пленников Хмельницкий отправил в Чигирин, который тогда же сдался и был занят казаками. Предводитель приказывал содержать этих пленников под присмотром, до дальнейшего решения рады, впрочем, обращаться с ними человеколюбиво и лечить раненных.³¹² Отсе вам, Панове (говорили казаки, подтрунивая над бессильными панами), за тее, що не схотили с козаками молодцями у мири жити: лучше вам були жиди-збойци, ниж Запорожци-молодци, а теперь за те покуштуйте татарской юшки.³¹³ «От Жовтых Вод до Княжих Байраков, зеленое поле зарябилось не цветами весенними, а телами панскими: лежали паны, выщеривши зубы, и ели их собаки и серые волки; не по одному ляху осталась вдова, не по одном заплакали дети сироты. Высыпался хмель из мешка, наделал беды панам; напились они желтой водицы, да, видно, хмелю много было положено: не устояли паны на ногах, когда бежать пустились».³¹⁴ Так торжествовали русские победу над поляками.

Войско казацкое простояло два дня на месте поражения поляков. Предводитель устраивал свою артиллерию, которая тогда содержала до двадцати шести орудий, на маленьких возах, о двух колесах, приставил к пушкам пятьсот конных и пятьсот пеших, и двинулся от Жовтых Вод скорым маршем, чтобы настичь Потоцкого. В это время прибежало к нему более двух тысяч охотников из Чигирина, Крылова и других окрестностей. Казацкое войско простиралось до пятнадцати тысяч, кроме татар.³¹⁵

В это время, когда под Жовтыми Водами казаки одержали свою вероломную победу, собранное польское войско стояло близ Черкас; о числе его разногласят историки: украинский летописец увеличивает его до двадцати-шести тысяч,³¹⁶ поляки уменьшают до пяти тысяч.³¹⁷ Из них три тысячи было кварцяных, а две – волонтеров. По сведениям, добытым московским гонцом, бывшим в то время в Польше, кварцяных было четыре тысячи, панских – две, да черкас (малороссов) и драгун – две тысячи.³¹⁸ Паны пировали, каждый магнат, прибыв в лагерь, должен был делать угощения; так проходило время, и никто не заботился о том, что о высланном отряде столько дней ни слуху, ни духу. Эту неизвестность перетолковали в хорошую сторону. «Верно (говорили в лагере) они хорошо загостились у казаков, когда не спешат к войску, они к нам не воротятся до тех пор, пока не привезут с собой нагруженных возов и не приведут сколько-нибудь пленников и штук скота».³¹⁹ Занятые пирушками, паны слышать не хотели советов тех, которые думали, что уже пора двинуть войско далее. «Куда же нам идти?» спрашивали они: «казаков нигде не видать; за Днепром хотя и есть мятеж, но туда незачем тащить такое войско!» Отправляли только небольшие партии по сторонам узнавать, всё ли спокойно в русской земле и не собираются ли крестьяне на мятеж.³²⁰ К этому бездействию располагало их новое повеление королевское, присланное через канцлера: оставить военные действия внутри Украины и выйти оттуда. «Король (писал канцлер) заботится о безопасности войска и боится неудачи, на которую отваживаются гетманы в стране, им мало знакомой, а казакам слишком известной. Король сам приедет в Русь, где надеется, без кровопролития, усмирить волнение между казаками, которых предводитель, Хмельницкий, покорится перед своим монархом и благодетелем». Паны не думали тогда мириться с казаками и, тем менее, со своими взбунтовавшимися хлопами; но повеление не идти в степь, было для них приятно, когда они надеялись на высланные отряды, а сами, тем временем, могли спокойно есть и пить; их беспокоило только то, что они никак не могли добыть языка. Русские все как будто сговорились молчать.

Через несколько дней после желтоводского сражения, прибежал в лагерь простой солдат, который как-то прорвался из атакованного лагеря; он оповестил измену реестровых и драгунов, и опасность, в какой находится сухопутный отряд. Такое известие показалось до того дивным для панов, что они ему не поверили и посадили драгуна в тюрьму. Он был русского исповедания.

«Не может этого быть (говорили паны); как бы мог уйти только один из всех? Очевидная нелепость; там есть такие, которые скорее, чем он могли бы спастись с хорошими лошадьми. Это больше ничего, как хитрость врагов: драгун, видно, к ним передался, и они его послали, чтобы внушить нам страх и заставить нас выйти отсюда.

Однако, в то же время, собрались в лагере партии, которые отправлял Потоцкий по сторонам для узнавания, что делается в народе. Они доносили, что прошли нисколько миль, что повсюду Украина пустеет, а в некоторых местах заготовлены припасы и стоят вооруженные люди, что, одним словом, на Руси настоящий бунт.

Эти вести заставили панов задуматься; собрали совет и решили на нем, что надобно действительно двинуться вперед для того, чтобы, в случае необходимости, подать помощь молодому Потоцкому. Панов начало беспокоить то, что в посланном отряде большая часть русских. Они прошли два дня, никого не встречали, посылали подъезды, а эти подъезды попадались в плен неприятелю. Потоцкий надменно говорил, что не хочет срамить себя таким походом против хлопов.³²¹ Но вдруг идет им навстречу беглец – недобиток, как говорилось тогда, – с Жовтых Вод, польский шляхтич; он раненый, тащился с верной вестью.³²² Жолнеры привели его к коронному гетману. «Пане!» сказал он: «всё погибло; казаки и драгуны, не сражаясь, изменили нам; обоз взят; Санега, Шемберг, Чарнецкий в неволе; сын твой также взят чуть живой и теперь, верно, расстался со светом».

Ужаснулся гетман и все военачальники.³²³ «всё войско (говорит летописец) стало так бледно, как бледна бывает трава, прибитая морозом, когда, после холодной ночи, воссияет солнце». «О сын мой!» восклицает гетман: «на то ли я дал тебе начальство, чтобы ты за булаву выменял могильный заступ!» Воины плакали о безвременной кончине юноши, но приписывали его погибель самому родителю, который дурным распоряжением навлек беду на отечество.³²⁴

Весть о поражении произвела всеобщий страх между панами, особенно когда недобиток уверял, что Хмельницкий уже не далеко с бесчисленным войском.³²⁵ Собрали паны совет.

Калиновский, отважный как всегда, говорил, что следует идти далее против врагов. Потоцкий, не смотря на горесть о сыне, напился горелки и также не падал духом, но, по обыкновению действовать наперекор польному гетману, не хотел идти вперёд, а решался оставаться на месте.³²⁶

«Душа моя скорбит», говорил он: – «заснуть не могу и не успокоюсь, пока не накажу презренных холопов; не утешу себя местью за их вероломство, не искуплю обильным пролитием крови их – смерть моего сына. Не потерплю, чтобы они тешились и надеялись избегнуть кары за то, что осмелились подняться на господ своих. Пусть хоть какая сила казацкая идет на меня: войско у меня хорошо, а воевать с казаками не в первый раз!»³²⁷ говорил Потоцкий. Большая часть панов на совете не разделяла ни мысли Калиновского, ни Потоцкого. «Войско наше, по всему видно, убежит, когда явится неприятель (говорили они); а если и удастся нам остановить беглецов, то они не устоят против многочисленной неприятельской силы. Все равно придется нам, в виду врагов, отступить; не лучше ли заранее приблизиться к городам, чтобы, по крайней мере, можно было найти себе пищу, а здесь мы пропадем с голоду».

Потоцкий согласился на эти представления, когда прошла у него охота к брани. Калиновсюй должен был уступить, но с большей досадой: оба гетмана обменялись обидными выражениями, один на счет другого, и каждый положил себе за правило давать приказания, которые раздражали бы соперника.³²⁸

10-го мая, послали на подъезд Гдешинского, а войско двинулось назад и, на третий день, достигло Корсуна, на реке Роси.³²⁹ Потоцкий думал идти еще далее, но 14-го мая возвратился к войску Гдешинский с вестью, что Хмельницкий и Тугай-Бей уже в местечке Смилом,³³⁰ (верст за 40 с небольшим от Корсуна) и преследуют поляков по пятам. Сам Гдешинский видел, как неприятельское войско переправлялось через Тясмин. «Если не сегодня вечером, то завтра утром», говорил он, оно будет здесь».³³¹ Тогда приказали остановиться. Решили дать сражение. Выбрали поле между Корсуном и Стебловым, поставили войско в каких–то старых окопах: впереди вывели пять батарей и укрепили пушками.³³² Потоцкий приказал сжечь местечко Корсун,³³³ для того, чтобы неприятель не мог иметь пристанища и не воспользовался городом для своих стратегических соображений. Та же участь, по приказанию Потоцкого, постигла окрестные хутора, местечко Стеблов и Черкасы, должно быть истреблены при выходе из них поляков. Во время этих пожаров, поляки мучили и умерщвляли старых и младых, женщин и младенцев.³³⁴

Таким мерам противился Калиновский, представляя, что поляки сами себя лишают вспоможения и припасов. Но чем настойчивее доказывал польный гетман, тем решительнее поступал коронный наперекор сопернику. Он и слушать не хотел, когда представляли ему, что он оставил позади себя яры, а впереди возвышение,³³⁵ «Негде правды деть (говорят современные дневники).³³⁶ У нас тогда была страшная безалаберщина, не смотря на то, что неприятель стоял над шеей, собиралась к Хмельницкому со всех сторон казацкая саранча, а русские хлопы, мимо панского лагеря, провозили съестные припасы в лагерь Хмельницкого и гласно величали его спасителем своего народа и защитником своей религии».

Хмельницкий приближался. Тугай-Бей шел впереди с четырьмя тысячами нагаев. Тревога распространилась в польском обозе, когда послышали, что грозный враг не далеко. Украинцы, одетые драгунами, в числе трех тысяч, были посланы на передовую стражу и передались Хмельницкому.³³⁷ Слуги и оруженосцы, даже поляки, в страхе говорили: «Хмельницкий нас побьет, когда будем стоять за панов!» Шляхтичей, вдобавок, пугали слухи о кончине короля.³³⁸ Видали разные предзнаменования и приметы будущего несчастья; толковали о затмении солнца, случившемся в день страстного пятка, о необычайной комете, которая, в продолжение двенадцати дней, устрашала народ своей метлообразной формой; а между тем, пример предводителей действовал на подчиненных: второстепенные начальники также, подобно гетманам, соперничали и ссорились между собой.³³⁹ В таком положении было польское войско, когда явился Хмельницкий, 15-го мая, в понедельник.³⁴⁰ Пыль от идущего войска была так велика, что поляки думали, что не неприятеля тысяч сто, а в самом деле казаков было пятнадцать тысяч.³⁴¹ Тогда то – говорит народная дума – вскрикнул Хмельницкий батько казацкий: эй, друзья – молодцы, братья – казаки запорожцы, принимайтесь – да хорошенько, начнёмте с ляхами варить пиво; лядский солод, казацкая вода; лядские дрова, казацкие труды!

Татары первые бросились на левое крыло поляков, которыми командовал Одрживольский. Несколько раз отступали шляхтичи и снова напирали на татар. В полдень сам Тугай-Бей известный полякам своим богатырством, проехал мимо польского обоза, пренебрегая выстрелами с польских шанцев. Потоцкий не приказывал вступать в жаркое дело. Перед солнечным закатом враги разошлись.

Поляки взяли в плен девять татар и одного казака, который, как оказалось, был бут (переводчик или толмач); он под пыткой сказал, что татар у них 47,000, а казаков более 15,000, но скоро придет сам хан с огромной ордой. Потоцкий приказал отрубить голову ему и пленным татарам.³⁴²

Тогда Хмельницкий отошел, расположил свое войско на возвышенности в виде полумесяца и показывал вид, будто хочет атаковать польский обоз всеми силами,³⁴³ а между тем, задумал иным средством уничтожить врагов. Он выбрал расторопного и умного казака Микиту Галагана, научил, что ему делать и говорить, и послал прокрадываться к польскому лагерю так, чтобы его заметили.³⁴⁴ Предвидя, что задуманный план удастся, казацкий предводитель тогда же послал казаков корсунского полка, под начальством Кривоноса с татарами, через близлежавшую гору, и приказал, чтобы они зашли в березовый лес, находившийся неподалеку от селения Гроховцы, в неровном месте. Это урочище называли поселяне Крутой Балкой.³⁴⁵ Хмельницкий приказал нарубить в лесу деревьев на пути полякам и перекопать дорогу глубоким рвом вдоль узкой долины, засесть в чащах и поставить орудия.³⁴⁶

Микита стал пробираться мимо польских окопов; его поймали и привели к предводителю,³⁴⁷ после пытки огнем, обыкновенного тогда обряда, казак начал так говорить на вопросы о числе войска своего: «Нашим счёта я не знаю, да и знать трудно, потому что с каждым часом их становится более, а татар с Тугай-Беем тысяч пятьдесят, да еще хан стоит неподалеку, с ордой и скоро будет здесь.³⁴⁸

«Когда услышали паны эту весть (говорит русский летописец), то такой страх напал на них, что и сами они уныли, и руки у них опустились и весь разум от них отступил».³⁴⁹ Распространился слух, что казаки отводят воду из под Стеблова за милю от Корсуна.³⁵⁰

Совет панов был до крайности не согласен. Многие держались той мысли, что следует бежать как можно скорее. Сам Потоцкий, столь гордый, столь самонадеянный, теперь был в пугливом расположении духа.³⁵¹ «С малым числом нашего войска (говорил он) нельзя думать о продолжительной битве. Если придут свежие татарские силы и обложат нас, то где мы возьмем пищу? Да если бы мы и успели победить Хмельницкого, то что из этого? Гнездо мятежа плодовито в Украине. Если бы мы были сторукие гиганты, то и тогда бы не совладали с Русью, этой гидрой, у которой, вместо одной срубленной головы, вырастут десять. Полезнее будет для Речи Посполитой, если мы сохраним войско до того времени, когда можно будет успеть; а если мы погубим войско наше, то великая беда станется для Речи Посполитой».

Калиновский не изменял своей обыкновенной отваге, тем более, что мог противоречить Потоцкому. «Правда (говорил он), мы можем быть лишены съестного, но это потому, что приказано сжечь местечко Корсун без нужды; теперь самое лучшее, на что можем решиться – выйти в открытое поле, бросится всеми силами на неприятеля и одним ударом сломить его. Но важнее всего не медлить на советах, пока не отняли у лошадей пастбищ, а иначе, без конницы, заберут нас как птиц».

Потоцкий говорил: «Войско наше пало духом, да еще, к тому, изнемогает от недавнего сражения; чем жарче будет оно биться, тем более ослабеет, а сила неприятельская увеличивается; от этого я нахожу лучше всего отступить укрепленным четвероугольником: таким образом мы спасем войско и сохраним его для отечества».

Калиновский продолжал представлять свои доказательства и заметил, что его не хотят слушать из личности. Потоцкий вспыхнул. «Что это такое? (закричал он). Я здесь главный. Когда пробощ в приходе, викарий не имеет тогда власти. Дело польного гетмана исполнять, а не судить. Теперь сражения нельзя начинать: сегодня понедельник, феральный день; никогда не бывает он счастлив в войне». Потом он обратился к командирам: «А вы, господа, разве забыли, что я ваш начальник? Ваше дело служить и исполнять то, что сказано. Когда услышите голос военной трубы, следует становиться в ряды, а здесь не ваше дело разглагольствовать».³⁵²

Коронный гетман приказал немедленно собираться в поход и поручил устройство отступления Николаю Вагановскому. Табор, на другой день до света, двинулся в путь: возы с запасами и панские рыдваны, нагруженные туго всяким добром, потянулись двойным четвероугольником в восемь рядов: в средине была артиллерия и лошади; по сторонам четвероугольника пехота; – на левой стороне вёл войско Калиновсюй, на правой – Потоцкий.³⁵³ Потоцкий, говорит современник, сидел в своей карете пьян, а Калиновский был до того близорук, что на выстрел из лука не мог рассмотреть человека».³⁵⁴ Предположили идти на Богуслав проселочным путем для того, чтобы избегнуть нападения казаков.³⁵⁵ Галаган предложил себя в проводники, и паны, с удивительным легковерием, положились на казака. Он говорил, что знает безошибочно местность.³⁵⁶

Казаки дали им пройти верст десять спокойно, потом стали за ними идти вслед, и наконец, стремительно бросились на обоз и дали сильный залп. Татары пустили стрелы, поляки отвечали ружейными выстрелами; многие ружья у них заряжены были дробью. Казаки и татары то отступали и шли позади за польским обозом издали, то стремительно налетали на него, пускали пули и стрелы и потом быстро отбегали назад.

Паны должны были двигаться в летний жар в тяжелых панцырях.³⁵⁷ Так, обороняясь, прошли они около пяти верст; но когда приблизились к деревне Гроховцам, тогда тысяча восемьсот драгунов пристали к ним, и вместе с ними кинулись на обоз. Это более расстроило войско.³⁵⁸

Далее новое бедствие: поляки вошли в лес, и Галаган завел их в трущобу, на пути лежали срубленные деревья, и в то время, когда Хмельницкий напирал на польский обоз сзади, шесть тысяч казаков, посланных с Кривоносом заблаговременно, бросились на врагов спереди.³⁵⁹

Пока проходил обоз через рощу, уже значительная часть возов была отбита. Роковое место для поляков было в конце рощи. Дорога спускалась с крутой горы в долину и подымалась на гору. Вдоль долины на несколько верст шел выкопанный глубокий ров. Польские пушки и возы съезжая с горы летели в этот ров. Напрасно передние кричали задним: стой! стой! лошади, успевшие достигнуть спуска, не в силах были удержаться, падали с возами одни за другими в ров; другие возы в беспорядке бросались в сторону, но по бокам были овраги и они туда попадали. Прямо на поляков с противоположной горы палили казацкие пушки, а сзади приударили на них со всех сил казаки и татары.³⁶⁰ Предводители едва не дрались между собой. Калиновский всю беду слагал на Потоцкого, Потоцкий на Калиновского; и тот и другой давали противоречащие приказания; командиры не знали, кого слушаться и, в суматохе, также все ссорились между собой.³⁶¹

Тогда один из полковников, князь Корецкий, владелец Корца и богатых имений на Волыне, собрал свои две тысячи жолнеров, так называемый полесский полк, которому назначено было стоять в четвероугольнике, и закричал: «Полно уже бегать за телегами: не время теперь и думать о спасении обоза. Сядем лучше на коней, да пробьем себе дорогу сквозь неприятеля! Гей! кто за мной? Теперь я буду вашим гетманом».

Паны начали было удерживать его, напоминая, что надобно слушаться команды. «Поздно давать приказания!» кричал Корецкий: «на коней!» Вслед за ним повторили: «на коней!» и две тысячи жолнеров покинули обоз.³⁶² Казаки воспользовались оставленным местом, кинулись в прогалину, ворвались в средину четвероугольника и начали повсеместное кровопролитие³⁶³ «не щадно прикладывая свои козацкие самопалы на шляхетские головы.³⁶⁴ Без команды, без цели, всё войско разметалось в стороны: Калиновский налево, Потоцкий направо: кто в лес, кто в болото; из-за каждой кучи срубленных дерев выскакивали казаки; те гнали врагов с боков, те сзади... и отовсюду стреляли, рубили, кололи поляков... «и как будто снопы на поле жатвы (говорит летопись) подбирали усталых и вытаскивали их из рвов и рясин». Калиновский метался, горячился и, наконец, получив две раны в шею и в локоть смирился; казаки повели его.³⁶⁵ Что касается Потоцкого, то он видя, что нет спасения, предался на волю и сидел в своей карете; его примеру последовали и другие паны, и всех их с экипажами привезли в казацкий лагерь. Мужики из соседних деревень помогали ловить беглецов. Спасся только Корецкий, но и тот, пока прорвался, потерял девятьсот человек, а с остальными прибежал в Киев, «и там, говорит летописец,³⁶⁶ сокрыл стыд поражения, которого окончательным виновником не без основания называли его самого». Поражение поляков окончилось в четвертом часу утра 16/26 мая.³⁶⁷

Казаки столпились около пленников и, по обыкновению, отпускали над ними насмешки.

«Что, говорили они, не будете, Панове, ходить Запорожья добывать ? Бедные паны! они все озябли! Дай им, пане Хмельницкий, кожухов».

– «Видишь, Потоцкий, сказал Хмельницкий, как Бог сделал: те, которые пошли брать меня в неволю, сами в нее попались».

– Хлоп, сказал Потоцкий: чем заплатишь славному рыцарству татарскому? оно победило меня, а не ты со своей разбойничьей сволочью!»

– Тобой, отвечал Хмельницкий, тобой, который называет меня хлопом, и тебе подобными!

Украинская летопись говорит, будто Потоцкого одели в сермягу и Хмельницкий, для потехи казацству, посадили его верхом на пушку. Это вероятно, вымысел. «О Потоцкий, Потоцкий, кричали казаки, у тебя розум жиноцкий! не годишься ти гетмановати, за се треба було тебе пану Хмельницкому отдати! Поидеш ти в Крым сирой кобилини жовати».³⁶⁸

«Гетман Потоцкий (говорит современник шляхтича) более думал о стаканах и сткляницах, чем о благе и целости Речи Посполитой, и хотя был в преклонных летах, однако, заботился о смазливых жонках, не советовался со своим товарищем Калиновским, с полковниками и ротмистрами и, преданный постоянно пьянству и распутству, погубил войско, нанёс бесславие и посрамление Польше, потерял сынов отечества, старых воинов и множество слуг, немцев и других иноземцев, не слушал представлений короля, воеводы краковского Любомирского, воевод брацлавского и других панов, которые к нему писали и советовали не раздражать казаков и хлопов».³⁶⁹

Хмельницкий отправил благодарственный молебен за победу, как говорили они, над апостатами-поляками. Три раза казаки стреляли из ружей и пушек в знак торжества. Потом отправлен был пир. Хмельницкий пировал со старшинами и мурзами; к обеду приглашены были и знатнейшие пленные паны. Двадцать пять бочек горилки было выкачено простым казакам; предводитель, из особенной милости, приказал своим хлопам дать по чарке и родовитым шляхтичам.³⁷⁰

После того, несколько дней простоял Хмельницкий на месте сражения, не опасаясь сопротивления: у поляков войска не было.³⁷¹ Отдыхая, после военных трудов, в богатых панских шатрах, он созвал раду из знатнейших татар и казаков. «Что мне делать теперь с таким большим числом невольников, Панове?» спрашивал Хмельницкий. Рада проговорила так: «Гетманов и других самых знатнейших панов отдать непременно татарам за то, что они были главными неприятелями и гонителями казаков, а прочим, шереговым жолнерам, предложить: если хотят избавиться от путешествия в Крым, то пусть заплатят за себя откуп, а если не заплатят, то все пойдут в неволю». Послали в Чигирин предложить тоже тем пленникам, которые взяты на Жовтых Водах. По известию украинского летописца, Тугай-Бею досталось 8060 человек. 520 рядовых и 60 начальников дали откуп и оставлены Хмельницким.³⁷²

Орда отступила и 21 мая стала под Рокитной. Оттуда татарские загоны отправлялись по Украине. Несмотря на то, что Хмельницкий удерживал татар от разорения русского края, в начале июня тысяч восемь татар около Махновки, Бердичева, Белополья, Глинска и Прилук забирали скот, захватывали в плен людей и ушли ни с кем не сражавшись, к своему кошу.

Пленных панов Тугай-Бей держал несколько дней при себе. – Может ли устроится мир между ляхами и казаками? – спрашивал он Потоцкого. «Из уважения к христианской религии – отвечал коронный гетман, Речь Посполитая дарует им мир на справедливых условиях, лишь бы мы знать могли чего пожелают казаки». «Во первых, – сказал Тугай-Бей – надобно, чтобы вы им дали удельное государство по Белую Церковь, чтобы возвратили им прежнюю свободу, чтобы в городах, замках и селениях ваши старосты и воеводы не имели власти».

«Эти условия тяжелы для Речи Посполитой, – сказал Потоцкий – не думаю, чтобы их приняли». «А если Речь Посполитая этого для них не сделает, то вам будет много хлопот, – сказал Тугай-Бей, мы на сто лет присягнули на побратимство с казаками и обещались взаимно стоять против всех неприятелей, не только против польского короля, а хоть бы и самого турецкого царя. Ничего не побоимся в вечном союзе с казаками».

Когда Потоцкий и Калиновский спрашивали его, сколько он взял бы с них откупу, Тугай-Бей потребовал с них по двадцати тысяч червонцев, да сверх того, чтобы выпущены были все пленные татары; да чтоб все маетности этих панов в Украине были отданы Хмельницкому для обращения в казачество. Хмельницкий старался, чтобы эти паны отправились в Крым. С Сенявским татары обошлись снисходительнее. Тугай-Бей отпустил его на честное слово; пан обещал ему прислать за себя двадцать тысяч червонцев. Дали ему татары провожатых; казаки также были к нему благосклоннее и он благополучно прибыл во Львов. Гетманы отправлены в Крым.³⁷³ «Поехали (говорит насмешливо старинная песня) рыдваны в Крым; то были два гетмана с их советниками, а скарбовые возы остались казакам полатать (починить) свою худорбу (отрепья)».³⁷⁴ «Прошу ваше ханское величество – писал Хмельницкий хану (по известию украинской летописи) – почтить этих пленников своей милостью; они люди вежливые и сумеют в своё время отблагодарить.³⁷⁵

Предводитель послал в Запорожье известие о своей победе и подарки для Сичи. Он возвратил все клейноты, взятые на Сичи, так что за один бунчук послал два, за одну булаву – две, побравши их у поляков; тысяча талеров отослана была запорожскому товариществу в гостинец на пиво, а триста на сичевую церковь.³⁷⁶ Много – говорит современник – казакам досталось добычи и притом неожиданно; паны желая показать свое величие выехали на войну с предметами роскоши: особенно отличился тогда пан Сенявский: кроме богатых конских збруй, с ним было много столового серебра и разных принадлежностей стола; он хотел угощать храброе польское рыцарство после победы, и все это теперь было расхвачено победителями.³⁷⁷

Сам предводитель отослал домой тринадцать возов, наполненных панскими сокровищами. Всякий последний казак так обогатился тогда; что войско, прежде бедное, когда двинулось далее в Украину, было убрано так красиво, что, «глядя на него с высоты (говорит летописец), можно было почесть его за ниву, усеянную красным маком.³⁷⁸

После корсунского поражения Хмельницкий заложил обоз под Белой Церковью. Уже вся Украина пылала; мятеж обнял русскую землю от Ворсклы до Днестра; толпы мужиков приходили в Белую Церковь и просили принять их в казаки; носились слухи о повсеместном восстании: там перетопили жидов, там растерзали пана.³⁷⁹ Хмельницкий разбудил разом и ожесточение народа, и негодование православных за попрание своей религии. Хмельницкий, может быть, начал войну с тем только, чтобы отомстить за самого себя, возвратить права своему казацкому сословию, охранить церковь и облегчить участь народа; но кроткими полумерами народ не мог довольствоваться. Уже поздно было удерживать внезапно разнузданную массу, хотя бы этого захотел и сам Хмельницкий.

Среди всеобщего брожения, среди советов, что делать дальше, разнеслась весть, что короля нет в живых. Скоро казаки принесли известие верное: схватили посланного от брацлавского воеводы Киселя к севскому воеводе Московского Государства с письмом, из которого казацкий предводитель узнал, что Владислава нет на свете.³⁸⁰ Он скончался в Мерече от каменной болезни, как говорили поляки. На Руси составилось мнение, что его отравили. Это развязало руки Хмельницкому; совесть его успокоилась тем, что он теперь не будет сражаться против короля, своего благодетеля, в случае, если бы последний принял сторону панов в этой борьбе русского простого народа с польской аристократией. Временное правительство должно было находиться в руках дворянства; не известно было, кто будет королем и в какие отношения поставит себя новый государь к казакам. Хмельницкому представилось удобное время заставить польскую аристократию глубоко почувствовать тяжесть мщения русского народа и силу его. Поэтому он, с шестьюдесятью казаками, разослал списки зазывного универсала ко всем южноруссам, обитающим по обеим сторонам Днепра, извещал, что война поднята не против короля и приглашал всех, умеющих владеть оружием, прибывать во всём вооружении, на добрых конях, под Белую Церковь. Этот универсал не известен в подлинном виде: тот, который обыкновенно выдается за сочинённый Хмельницким, очевидна подделка или искажение подлинника.³⁸¹ Народ, был слишком подготовлен к восстанию ненавистью к римскому католичеству и лядскому панству, а некоторые ради одной надежды на грабеж спешили в Белую Церковь.

Но сам Хмельницкий не прочь был от дипломатического примирения с поляками на выгодных условиях. В половине июня, он отправил в Варшаву депутацию из четырех старшин: Вешняка, Мозыри, Богдарбута и писаря Петрашенка, с извинительным письмом к королю, как бы не зная еще о его смерти.

«Смиренно повергаем к стопам вашего величества, нашу верность, подданство и казацкую нашу службу (писал Хмельницкий); хоть мы уже и наскучили своими безпрестанными жалобами вашей королевской милости о нестерпимых обидах, какие нам делают господа старосты и помещики украинские; но негде нам искать обороны: только на Господа Бога, да на милосердие вашего величества полагаем надежду. Вот уж сколько лет они делают нам по своему произволу нестерпимые обиды и поругания: хутора, луга, сеножати наши, пашни, ставы, мельницы отнимают, берут с пчел десятины, хоть бы и в местностях вашей королевской милости, и которому что ни понравится у нас, у казаков, тотчас берут силой, и нас самих безвинно обдирают, бьют, тиранят, в тюрьмы сажают, до смерти забивают за наши имущества, и много у нас теперь в товариществе раненных и искалеченных: всё они это наделали; а паны полковники наши, их рукодайные слуги, вместо того, чтобы нас оборонять от таких бед и напастей, еще сами им против нас помогают; даже и жиды, надеясь на господ старост, делают нам тягости, так что и в турецкой неволе христианство не переносит таких бед, какие причиняются нам, подножкам вашей королевской милости. Мы сами знаем, что такие обиды делаются в противность вашей милости, но они нам кричат: «Мы вам дадим короля! А что, такие-сякие сыны! помогает вам король?» Наконец, после этого, мы уже не могли более терпеть такого незаслуженного мучения; не стало сил жить в домах своих, и, побросавши жен и детей, принуждена была часть войска бежать куда-нибудь, унося голову с душами. И ушли мы в Запорожье, где предки наши издавна привыкли служить верноподданически короне польской и вашей королевской милости. Но паны считают нас не слугами королевскими, а собственными невольниками. Сам Бог свидетель, что мы, будучи верными подданными, не сделали никакого своеволия. Но пан каштелян краковский, о котором мы не думаем, чтобы он добра желал вашей королевской милости, по совету других панов, мучивших нас, преследовал нас и в Запорожье, начал опустошать Украину, чтобы нас выкоренить всех и даже имя казацкое с земли согнать. Поневоле, когда паны пошли на нас с большими войсками, должны мы были просить помощи у хана крымского, а тот нам пособил, вспоминая, что и мы ему пособляли против неприятелей. По Божьей воле, случилось так, что при сухих дровах досталось и сырым. Кто этому причиной? –Господь Бог рассудит, а мы, как прежде были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь готовы жертвовать жизнью за честь вашего величества.³⁸²

Вместе с этой просьбой посланцы Хмельницкого получили инструкцию сообщить королю изложение оскорблений, которые казацкое сословие терпит в Украине.

1) Паны державцы и украинские урядники обходятся с нами не так, как с рыцарями, а как с рабами и ещё хуже.

2) Отнимают у нас хутора, сеножати, луга, нивы, пруды и мельницы; что пану понравится, то пан у казака и отнимет, сажают нас в тюрьмы, мучат, убивают и много нашего товарищества от них раненых и искалеченных.

3) Собирают с нас, живущих в имениях его королевского величества, десятины с пчел и поволовщины, наравне с мещанами.

4) Не дозволяют казацким сыновьям содержать у себя старых отцов и матерей.

5) Не оставляют на местах казацких вдов, не только на три года, но даже на один год, хотя бы у них были сыновья на службе, берут с них подати как с мещанок, и грабят их без милосердия.

6) Наши полковники не только не защищают нас, но помогают нас утеснять. Кому из них понравится у казака – либо конь, либо оружие, либо что-нибудь другое, тот себе и берет под видом покупки, платя что хочет, а то и даром; если же казак не отдаст – промышляй тогда бедняк о себе самом!

7) Забирают у нас волов, коров, сено и хлеб.

8) Не пускают на Днепр и на Запорожье ловить зверей и рыб, накладывают на каждого казака повинность ловить лисиц, а кто лисицы не поймает, у того самопал отнимут; посылают ловить рыбу и возить её полковнику на своих подводах; а у кого лошади нет, тот вези, как знаешь.

9) Случится, Бог даст казаку поймать яссыр,– старых или малых татарчат, с чего бы казак мог одеваться, – всё у него отымают и трудиться ему незачем! Что ни попадется казаку: заяц, стадо, лошадь, скот, изо всего, что есть лучшего, полковники, вместе с жолнерами берут себе, а нам, бедным казакам, брак остается.

10) Если взведут на казака вину, сейчас его в тюрьму – выкупай бедняга душу свою, а что, кроме того, гоняют нас на работу и к подводам, так и описать трудно!

11) Была воля его величества короля нашего, чтобы мы шли на море, и на постройки судов дали нам деньги и назначили прибавить нам к нашему войску еще 6000 человек, а мы, имея из своей среды старших, обещали не принимать сверх того числа никого: с шестью тысячами нельзя нам служить его величеству королю и Речи Посполитой.

12) Просим выплатите нам через комиссию жалованье, которого мы уже не получаем пять лет.

13) Просим усерднейше за духовенство древней греческой религии, просим, чтобы она ни в чем не была нарушаема, чтобы все те святые церкви, которые были насильно обращены к унии – в Люблине, Красноставе, Саноке, Владимире, во всей Литве и везде оставалис в своей древней свободе.

14) Повергаясь к стопам вашего величества послы наши нижайше и покорнейше должны, от имени всех нас, просить, чтобы мы могли оставаться при всех наших войсковых льготах, дарованных и утвержденных привилегиями блаженной памяти, наших прежних королей и ныне благополучно царствующего его величества короля.³⁸³

Таким образом, Хмельницкий, в одно и то же время и подвигал народ против поляков, и искал оправдания у польского правительства. Такая обоюдность стала с тех пор отличительною чертой его действий политических и была причиной многих действий, успехов и многих неудач. Русские летописцы называют её благоразумием, поляки – коварством. Но такие поступки Хмельницкого вытекали из того, что в Речи Посполитой сбились между собой понятия о правительстве и аристократии. Хмельницкий хотел быть врагом панства, но отнюдь не польской нации и не польского правительства, а вся польская нация управлялась панами!

Между тем, Хмельницкий, тогда же при самом начале своего поприща, вошел в сношения с московским государем. Положение Украины было таково, что Московское Государство не могло быть для неё ни то, ни сё, ни дружелюбно ни враждебно. В начале дела клонились к тому, что оно могло быть для неё скорее враждебно. Затевая вражду с неверными, Владислав хотел обеспечить свои покушения союзом с Московским Государством. С этой целью, брацлавский воевода Адам Кисель, православный пан, заключил договор, по которому обе державы обязывались помогать одна другой оружием, в случае, когда неверные нападут на Польшу, или на Московское Государство; Хмельницкий, вступив в побратимство с татарами, тем самым накликал этот союз против себя. Еще 3-го апреля, Кисель извещал московских бояр,³⁸⁴ что коронное войско, вместе с запорожским идет добывать своевольного черкашенина и, ссылаясь на заключенный договор, просил поймать и доставить в Польшу Хмельницкого, если этот мятежный казак убежит на Дон во владения московского государя. Бояре, со своей стороны сообщали Киселю полученные ими вести, что черкасы хотят поступить в холопство крымскому царю и давали совет польским панам и сенаторам не допускать их до этого.³⁸⁵ Кисель благодарил бояр очень чувствительно, изъявлял полную надежду на успех польского войска против мятежников и, заранее просил царской рати для содействия против Хмельницкого, если татары подадут ему помощь.³⁸⁶ Вслед за тем, когда до Киселя дошла весть, что татары подали помощь Хмельницкому, Кисель обратился к воеводе севскому, а через посредство его – к воеводе хотмышскому и просил московской помощи.³⁸⁷ Хотмышский воевода отвечал ему, что он готов идти с ратными людьми ради братской любви их государей.³⁸⁸ Но Хмельницкий успел уничтожить польское войско прежде чем оно могло получить московскую помощь. И вот казацкому вождю досталось в руки дружелюбное письмо севских воевод к Киселю, где они соболезновали о кончине Владислава, о которой они узнали от новгород–северского полковника Понятовского.³⁸⁹ Казаки привели посланного с этим письмом стародубца Григория Климова к Хмельницкому в Мошны, где гетман находился после корсунской битвы. «Незачем тебе ехать к Адаму, я тебе дам лист к царскому величеству от себя» – сказал Хмельницкий. Он взял от московского человека письмо, распечатал, прочитал и никому не показал, но видно содержание этого письма заставило Хмельницкого показать перед московским человеком вид, что казаки не упорно держатся союза с татарами. «Ко мне» – сказал он – «присылали листы Иеремия Вишневецкий и Адам Кисель, просят не пускать татар и сами у меня мира ищут. Так я, по их прошению, велел крымскому мурзе отступить к Жовтым Водам, а сам с немногими людьми ухожу к Черкасам». Климов должен был последовать за ним в Черкасы. Там Хмельницкий дал ему грамоту к московскому царю: в ней он выражался, что казаки умирают за древнюю греческую веру, не зная покоя от безбожных ариан, что Иисус Христос наконец умилился над обидами людей и кровавыми слезами сирот; Хмельницкий извещал царя о своих победах и замечал, что король вероятно получил смерть от безбожных врагов земли русской. «Желали бы мы» – писал он «самодержца государя такого в своей земле, как ваша царская вельможность, православный христианский царь; тогда бы, чаю, исполнилось предвечное пророчество Христа Бога нашего, что все в руках его святой милости будем; уверяем ваше царское величество: если бы на то была воля Божия и твой царский поспех тотчас наступит на эти государства, немедля, мы, со всем войском запорожским готовы услужить вашей царской вельможности. Отдаемся вам с нижайшими услугами; если ваше царское величество услышит, что ляхи с изнова на нас хотят наступить, поспешайся со своей стороны на них наступить, а мы их с Божией помощью возьмем отселе, и да управит Бог из давних лет глаголемое пророчество». 8 ионя, вручая эту грамоту Климову, Хмельницкий сказал ему: «Пусть севские воеводы отпишут его царскому величеству, чтобы государь нас пожаловал денежным жалованием, а ему бы государю, пора наступить на Польшу и Литву; его войско пошло бы к Смоленску, а я бы со своим войском стал служить государю с другой стороны. Тебя же когда станут распрашивать государевы приказные люди..., ты тайным делом скажи: королю смерть учинилась от ляхов; сведали ляхи, что у короля с казаками ссылка, и король послал грамоту прежнему гетману запорожскому, чтобы казаки сами стояли за веру христианскую греческого закона, а он, король, будет им на ляхов помощник. Этот королевский лист достался мне, и я на него надеясь, войско собрал и стою на ляхов».³⁹⁰

Вслед затем к Хмельницкому привели другого московского посланца с письмом от хотмышского воеводы князя Болховского к Адаму Киселю. В этом письме Болховский извещал Киселя, что порубежные московские воеводы готовы оказать помощь полякам против неприятелей Речи Посполитой. Прочитав это, Хмельницкий написал Болховскому такое письмо: «Не надеялся я от его царского величества и от вас, православных христиан, чтобы вы наступали на веру нашу христианскую, одинаковую с вашей, и помогали ляхам, а из письма вашего вижу, что вы, скопясь будто против татар, хотели на нас помогать ляхам. Но Бог наш Творец могущь, не восхочет того учинить. Ваша рать к тому времени не поспела, а ныне господь Бог помог нам своего неприятеля извоевать, поэтому мы вам даем знать: хотите воевать с нами или хотите быть нашими приятелями? Если последнее, так прибывайте к нам на помощь, а мы, как случится обязаны будем отслуживать вам во всякое время». На это письмо Хмельницкий получил утешительный ответ. Болховской известил его, что верно неприятель христианской веры наклеветал казакам будто московское государство хочет воевать с казаками. «Не имейте от нас никакого опасения» – писал Болховский – «мы с вами одной православной христианской веры».³⁹¹ Через несколько времени, казаки поймали еще одного московского посланца отправленного от севских воевод к Вишневецкому, с письмом, где также были уверения в готовности помогать полякам против татар. На это казацкий предводитель написал севским воеводам: «Хотя вы и о татарах говорите, а подлинно выдаете, что не с татарами, ажно с нами казаками, ляхи завоевались, дай же Боже, чтобы и всякий неприятель нашего войска запорожского так себе шею уломал, как ныне Бог помог нам ляхов надломить! Мы не желаем того царскому величеству. чтобы он с ними воевал: дал бы Бог, чтобы он и ляхам и нам был один православный государь: чтобы ляхи не помышляли больше наступать на веру нашу и биться с нами».³⁹²

В то время, когда казацкие депутаты уехали в Варшаву, явился к Хмельницкому монах хустского монастыря, Петроний Ляшко, с письмом от Киселя.³⁹³ Велеречиво и дружелюбно пан извещал казацкого предводителя, что он вполне уверен, что Хмельницкий не враг Речи Посполитой, удивлялся, как произошло кровопролитие, выхвалял свою преданность православной вере, просил положиться во всем на него, обещал ходатайствовать за казаков, убеждал отослать татар и послать скорее депутацию к Речи Посполитой на сейм для примирения, и уверял, что во всем свете одна Речь Посполитая наслаждается свободой.³⁹⁴

Хмельницкий созвал раду на которую стеклось, как писали современники, до 70,000 человек. Прочитано было письмо Киселя. Разъяренная толпа не расположена была слушать о переговорах, но Хмельницкий был в пользу Киселя, описывал его русским человеком, искренним и преданным вере; с ним согласились старшины, также полагавшиеся, если, не на возможность примирения, то, по крайней мере, на добросовестность Киселя. Положили звать самого Киселя для переговоров в Украину.

«Послушали мы совета вашей милости, нашего старого приятеля (писал Хмельницкий), а сами поудержались и орде приказали воротиться, чтобы не проливалась больше кровь христианская; но так как мы осиротели по смерти его королевского величества, то просим вашу милость самим к нам наведаться, чтобы мы узнали, кого Речь Посполитая захочет иметь королем, и посоветовались бы с вашей милостью, о том, что нам делать».³⁹⁵

Но, соглашаясь, по-видимому, мириться, Хмельницкий вовсе не удерживал народа, как писал; напротив, тогда же, ведя переговоры, он позволил всем новоприбывающим хлопам записываться в казаки, разделил их на полки и на сотни, назначил начальников и разослал по разным сторонам. Хмельницкий дал волю оставаться мужиком или делаться казаком, кому угодно. Естественно, все хотели быть казаками. Мужики запирали свои хаты, перековали орала и серпы на мечи и копья и спешили в войско. Хмельницкий далее не выступал, а дожидался, что скажут ему из Варшавы.

Неистовства хлопов. – Истребление панов. – Поругания римско-католической святыни. – Злодеяния над жидами. – Вовгуревцы. – Взятие Нестервара. – Избиение жидов и шляхты. – Брак Остапа. – Свирепства восстанцев в Подолии. – Иеремия Вишневецкий. – Казни в Погребище и Немирове. – Битва Вишневецкого с Кривоносом. – Взятие Бара. – Восстание в Волыни. – Поход к Кодаку и взятие его. – Восстание в Литве.

Всё лето 1648 года было ужасное время. Когда Хмельницкий вёл лениво переговоры с временным польским правительством, по южно-русской земле кружили вооруженные отряды, которые назывались загонами. В старину это имя давалось татарским полчищам, но теперь оно означало русских военных охотников, преимущественно беглых и непокорных владельческих крестьян??. Из нескольких местечек и сёл собирались молодые и старые, только годные к битве мужики, вооружались, в случае недостатка оружия косами и дубьем, и стекались к Хмельницкому, который записывал их по полкам, делил по сотням, назначал начальников, часто из них же, когда они представляли ему отважную и расторопную голову. Потом такие толпы отправлялись очищать, как выражались они, русскую землю. Иные же вовсе не сносились со своим батьком, а просто составлялась шайка, выбирала атамана и пускалась на грабежи и убийства. Они назывались гайдамаками;³⁹⁶ число их увеличивалось чрезвычайно быстро, до того, что скоро они могли разорять не только помещичьи усадьбы, но укрепленные замки и города. Обыкновенно, как скоро гайдамацкий загон появлялся в панском местечке и селе, подданные принимали гостей как избавителей, соединялись с ними и устремлялись на палац, или двор своего владельца. Тогда не было пощады ни старцам, ни грудным младенцам:³⁹⁷ истребляли и домашних слуг, если они были католики или униты, и заранее не пристали к ним, сжигали панское жилье, а имущество разделяли с крестьянами,³⁹⁸ вознаграждая их за долговременные поборы и панщины. Соседние дворяне, едва услышали о корсунском поражении, складывали поспешно на возы свое имущество и бежали с одними душами, по выражению современного дневника, из Руси в Польшу, покинув свои замки и укрепленные дворы. Но не часто удавалось такое бегство: «каждый холоп нам не приятель, каждое русское местечко и селение – гнездо врагов», говорит дворянин–современник;³⁹⁹ на каждой тропинке готовы были встретить беглецов недобрые гости с булатными, обоюдоострыми саблями, или с дубинами. Нередко толпы, дворян, не находя исхода и спасения, укрывались в укрепленном замке знатного пана,⁴⁰⁰ имевшего надворное войско, и поглядывая на зарево горевшего вокруг их жилищ, готовились, в виду жен и дочерей, стоять за них до последней капли крови. Но всё было напрасно. Если бы гайдамаки сами не проведали добычи, панские слуги, обыкновенно русские, заранее подведут их, бросят в ров или в воду висячие гаковницы и широкие смиговницы и, прежде чем паны обнажат свои кривые сабли, в надежде показать старопольское мужество, повяжут их и отдадут мстителям земли русской на самые варварские истязания. Они резали, вешали, топили, распиливали пополам, вырывали кусками мясо, буравили глаза, или обматывали голову по переносице тетивой лука, воротили голову и потом спускали лук, так, что у жертвы выскакивали прочь глаза, сдирали с живых кожи, разбивали о стены младенцев, насиловали женщин – не редко, в виду мужьёв, отцов и братьев, по нескольку гайдамаков удовлетворяли похоть над несчастной паней и потом убивали её.⁴⁰¹ После кровавых сцен, обыкновенно, следовала гулянка: выкатывали из панских погребов бочки с винами, пили, плясали, пели песни среди пепелищ и трупов.⁴⁰² Случалось и так, что в то время, когда гайдамаки лежали мертвецки пьяны, в разоренный замок или местечко вбегали дворяне с вооруженными толпами и, в свою очередь, терзали их.⁴⁰³ Но удальцы мало заботились об опасности: для такого народа жизнь была копейка «Чи умрешь, чи повиснешь – усе один раз мати родила!»⁴⁰⁴ говорили они. До сих пор память об этих истребителях осталась в южно-русских песнях.

Такому же бесчеловечному приговору подвергались и жители городов и местечек, католики или униты, или даже православные, но чем-нибудь навлекшие на себя негодование простолюдина. В то время работники убивали своих хозяев за то, если когда-нибудь, (как случается часто по хозяйству, по замечанию русского летописца), хозяин ударил или побранил наемщика. Ненависть ко всему польскому простиралась до того, что гибли православные ремесленники и торговцы за то единственно, что, следуя тогдашнему обычаю, носили польское платье, или закидывали на польский лад в речах. «Не один молодой франтик (говорит летописец), который подбривал голову и отпускал наверху головы чуприну, заплатил жизнью за своё щегольство».⁴⁰⁵

Духовенство повсюду призывало на брань и старого и малого. «Приспел час, желанный час!» вопияли священники: «время возвратить свободу и честь нашей веры! Века проходили и православная вера терпела постыдное унижение. Нам не давали даже убежища для молитвы. Все наши приходы, церкви, обители, епархии – в руках латин и унитов. Латинам дают доходные места, а бедные православные восточного благочестия страдают в нищете. Жиды для панов лучше нас -– жиды управляют их имениями и попирают бедных христиан. Пора, пора! Ополчитесь за свою жизнь! Бог благословит вас и поможет вам.⁴⁰⁶ По показаниям, произнесенным под пыткой пленными казаками, львовский владыка Арсений Желиборский тайно посылал казакам порох и пули и свинец. То же делал луцкий владыка Афанасий и, между прочим, прислал Кривоносу пушек, называемых гаковницами; священники списывались между собой, сообщали друг другу вести и посредством их во всей Южной Руси знали, что происходит в том, или другом месте, где находятся казацкие и польские военные силы и сообразно тому поступали.⁴⁰⁷

Римско-католическая святыня предавалась поруганию: костёлы грабили и сжигали; образа католических святых простреливали, рубили, уродовали;⁴⁰⁸ ксендзы и монахи были обречены на муки без милосердия и без исключения. Их топили, вешали, сдирали с них кожи; нередко нападали на них среди богослужения, и засекали до смерти перед алтарём, насиловали монахинь в храмах, топтали ногами святыню и кормили лошадей, привязавши к алтарям.⁴⁰⁹ Памятником этой эпохи осталось предание, что один гайдамак повесил над главным алтарем ксендза, жида и собаку и написал: «ксендз, жид та собака – усе вера однака».

Народная месть преследовала и мертвых: ожесточенные гайдамаки врывались в усыпальницы, извлекали тела и кости и разбрасывали; остервенение их было до того велико, что, по словам очевидца, многие снимали с мертвых одежды, надевали на себя и ходили в них без страха.⁴¹⁰

Но всего неумолимее поступали гайдамаки с иудеями. Один, ускользнувший от гибели, раввин, извещая своих единоверцев за границей о горе, постигшем их братию, сравнивает эту эпоху с временами знаменитых гонений, каким подвергался в древности народ Божий. «Свитки закона (говорит он) были извлечены из синагог; казаки плясали на них и пили водку, а потом клали на них иудеев и резали без милосердия; тысячи младенцев были бросаемы в колодцы и засыпаемы землей».

В Ладыжине, по известию этого современника, казаки собрали несколько тысяч иудеев, связали их, положили на лугу, и стали говорить им: «Зачем упорствуете в ваших заблуждениях? Веруйте в нашего Бога, почитайте св. крест так, чтобы мы были един с вами народ, и вы были бы живы и невредимы; и мы отдали бы вам все ваше добро, и вы были бы так богаты, как дворяне». «Но верный народ Божий (говорит раввин) возгнушался жизнью в этом мире; все иудеи возвысили голос к верховному, сидящему в вышних на небесах Богу и молились: О, Иегова, Бог наш единый! Тебе всяк час приносим мы себя в жертву! Помоги, Боже Израилев, пребыть нам в твоей вере»!

Они пели псалмы: казаки еще раз хотели преклонить их и говорили им угрожающим голосом: «Вы сами проливаете кровь свою, сами виновны, если мы перебьем вас: зачем ругаться над святой верой нашей»?

Иудеи отвечали: «Не медлите и делайте сейчас, что хотите делать. Наш Бог есть единый царь неба и земли: сей Бог да будет к нам милостив, вы же только слуги Бога, посланные для истребления нашего: ибо только подобных злодеев смерти повинных, избирает Господь для совершения своего страшного приговора; благочестивый же не совершит дела проклятия. Вы враги наши и ненавидящие нас, а потому достойные исполнители суровой кары, и если вы не исполните её, то Бог найдет других себе слуг –диких лесных медведей!» После такой речи, казаки начали их резать и истребили всех, не щадя ни пола, ни старости, ни молодости.

«Подобные сцены совершались (говорит современник) в каждом городе, и местечке; не осталось в русской земле ни одного жида: число зарезанных, раввин простирает до 100,000, но, кроме (говорит он) погибших от голода и жажды, и потонувших в реках во время бесполезного бегства; везде, по полям, по горам, лежали тела наших братьев, ибо гонители их были быстрее орлов небесных».⁴¹¹ Смекнули жиды – говорит народная дума – и пустились бежать. Кто до Случи, те потеряли сапоги и онучи; кто до Прута, тем от казаков на дороге было круто. Бежит Лейба–жид и живот у него дрожит, как поглянет на свою школу (синагогу), так и заноет у него жидовское сердце; школа – говорит – школа каменная! не забрать тебя в пазуху, не спрятать в карман, придется отдать тебя казакам Хмельницкого на негожее место». По известию украинского летописца, многие из жидов, от страха, приняли христианство и были пощажены со своими имуществами; но эти новокрещенцы снова обращались к жидовству, когда миновала опасность, или если успевали они уйти из Украины. Такое зверство над иудеями не было следствием одного фанатизма: перед восстанием русского народа, иудеи, будучи арендаторами и управителями панских имений, довели народ до такого ожесточения своими злоупотреблениями, тиранствами и более всего, поруганием над православными церквами, находившимися в их распоряжении.⁴¹²

Таких гайдамацких загонов было безличь, по выражению летописи. Гайдамаки держались правила: кто не за них, тот против них, и оттого многие должны были против собственной воли браться за оружие.⁴¹³ Загоны носили названия, по большей части, по имени своих предводителей, и некоторые, по своей многолюдности, или по образу действия, остались в истории и в народной памяти.

Так, вокруг Киева, взбунтовавшиеся хлопы избрали себе предводителем Харченка Гайчуру, и все, по имени предводителя назывались гайчуривцами; между ними были жители берегов Роси и Соби.⁴¹⁴ Другой загон в Украине, отличавшийся свирепостью, был под предводительством Лисенка Вовгури (вероятно, прозванного так за свой жестокий характер) и назывался вовгуревцами. Их было сначала стопятьдесят человек и потом в ряды их принимались только испытанные по силе и отваге гайдамаки. «Не было случая (говорит летописец),⁴¹⁵ чтобы кто-нибудь из них живьем отдался в плен, а врагам от них тяжко было, кольми паче жидам». Поляки так их боялись, что если, бывало, скажут: «вовгуревцы идут», то это было ужаснее целого войска казацкого. Сначала они выказали себя в Северской Земле, потом, соединившись с киевским загоном Харченка, взяли Канев: со всех иудеев посдирали с живых кожи. «Таков их был казацкий обычай», говорит летописец.⁴¹⁶

На Подоле свирепствовали загоны Ганжи, Остапа, Павлюка, Половьяна и Морозенка. Ганжа, тот самый, который преклонил на сторону Хмельницкого реестровых, был назначен полковником уманским и отправлен против шляхетского ополчения, которое собиралось на помощь гетману Потоцкому перед корсунским поражением. Ганжа рассеял шляхтичей и ворвался в подольскую землю, где начал истреблять все, что было в неприязни с казацким и крестьянским сословиями, и русской верой⁴¹⁷. Хлопы присоединялись к казаками толпами. Казаки напали на Немиров, где заперлась шляхта с иудеями, и завоевали город хитростью: пятьдесят русских, одетых по польски, подъехали к воротам, затрубили в трубы и ударили в литавры, как делали обыкновенно польские всадники. Поляки думали, что это прибывают к ним на помощь соотечественники, и отворили ворота. «Тогда удалось сатанинское дело (говорит иудей-современник): впущенные в соединении с православными мещанами, разбили ворота и впустили весь загон, притаившийся не далеко от города. Целыми сотнями водили топить поляков и жидов, перебили маленьких детей: одних жидов, если верить рассказчику, погибло тогда до шести тысяч».⁴¹⁸

Между тем, испуганная подольская шляхта столпилась в укрепленном замке Нестерове, или Нестерваре, иначе Тульчин, принадлежавшем князю Янушу Четвертинскому, еще православному. Вслед за шляхтичами столпились там и иудеи со всего околотка. Ганжа, услышав об этом, пошел туда и бросился на замок. Шляхтичи оборонялись храбро, но до тех пор, пока казаки не стали палить из пушек: картечи, летевшие в город, не давали осажденным покоя ни на улицах, ни в домах. Шляхтичи решились просить мира и предлагали откупы за свои души.

Казаки дали ответ им: «Вас пощадим, если вы заплатите за себя откуп, мы отойдем, а жидов ни за какие деньги не помилуем: они наши заклятые враги, они оскорбили нашу веру, и мы поклялись истребить всё племя их. Выгоните их из города и не будьте с ними в согласии».

Поляки решились пожертвовать иудеями. Со слезами, поднимая к небу руки (говорит летопись) стояли иудеи толпой на улице перед дворянами, жидовки, с детьми на руках, обнимали их колени, думая возбудить сострадание. «Бог накажет вас за нас, невинных (говорили иудеи); если вы нас погубите, то сами пропадете. Казаки не такой народ. Вспомните наше слово, да поздно: они и вас перебьют!» Шляхтичи не слушали пророчеств, не трогались мольбами: собственная опасность была слишком очевидна. Когда, жиды не шли добровольно на явную смерть, они принялись их гнать силой. С воплями и проклятиями, подгоняемые нагайками, выбежали дети Израиля и стали на валу. «Боже! отец наших!» восклицали они: «отмсти за смерть нашу!» И только что увидели их казаки, бросились на них с неистовством. «Иудеи, видя последний час свой (как выражается современник), защищались отчаянно, чем попало; даже женщины отбивались от казаков, обороняя детей. Эта бойня продолжалась три дня, пока гайдамаки не истребили их от малого до большого».⁴¹⁹ «Три тысячи погибло тогда иудеев (говорит современник) под ужаснейшими муками, какие только может выдумать варварство: казаки кололи их гвоздями, жгли, рубили, били дубьем». Раввин, описывая это событие, прибавляет, что оно случилось в пятницу – день на несчастный издавна для иудеев, день, в который Моисей разбил скрижали Завета.⁴²⁰

После избиения иудеев, Ганжа послал сказать шляхтичам, что теперь казачество довольно: пусть дадут откуп и тогда будут пить мировую. Шляхтичи отсчитали им значительную сумму, и началась взаимная попойка; казалось, враги, столь неистовые, забыли вражду свою. Казаки обещали не беспокоить шляхтичей и разговаривали с ними о мире, который, как они уверяли, должен последовать скоро.⁴²¹ Шляхтичи обрадовались и не взяли у них заложников. В самом деле, Ганжа отступил от Нестервара, но на дороге встретился с предводителем другого загона, Остапом Павлюком. Узнав о выкупе, полученном Ганжей, Остап требовал с него часть добычи; Ганжа отказал.⁴²² Тогда Остап, со своим загоном, бросился сам на замок, когда шляхтичи ни думали, ни гадали о таком посещении, и поджег одну башню, наполненную порохом. Оглушенные нежданным взрывом, шляхтичи оцепенели, и казаки ворвавшись в замок, начали рубить кого попало; шляхтичи не защищались, только просили пощады.⁴²³ Казаки прекратили резню, объявили им, что они останутся целы, и приглашали их пить мировую.⁴²⁴

На этот раз пирушка была в доме Четвертинского. Бедные, дрожащие дворяне должны были сидеть за столом с гайдамаками и притворяться веселыми. Сначала все шло хорошо, но спустя немного, разговор стал живее; потом с обеих сторон пьяные отпускали двусмысленности; потом поднялся шум; наконец началась ссора и драка. Тогда другие гайдамаки, на вид спокойнее и трезвее, стали как будто разнимать неполадивших и под этим предлогом выводили шляхтичей на двор и там рубили им головы.⁴²⁵ Таким образом дошло дело до самого владельца, Четвертинского. Как только его вывели, толпа его подданных бросилась на него, и один из них, ремеслом мельник, привел связанного князя к пню, и топором отрубил ему голову.⁴²⁶ По сказанию современника, гайдамаки убили детей его, а жена его досталась, как лучшая добыча, самому полковнику Остапу. Польская летопись говорит, что она согласилась быть женой его для того, чтоб спасти жизнь свою. Обстоятельно не известно, как это случилось, но Остап не взял её наложницей, а обвенчался с нею. «О, несчастный брак! (восклицает польский летописец) подлый хлоп поклялся княгине в супружеской верности! знатная пани должна угождать грубияну».⁴²⁷ По другому известию, переданному одним современником из Львова, в деле под Тульчином участвовал Максим Кривонос, самый жестокий из предводителей загонов. Народное предание считает его характерником т. е . чародеем, которого не брала пуля. Сперва он выказал себя в Переяславле, перебил там иудеев и поляков, перешел на правый берег Днепра, прошел за Буг, взял Ладыжин, Бершад, Верховку, Александровку, везде истребил католиков и иудеев; двадцатого июня подходил к Тульчину и отошел от него, а 21-го июня казаки явились туда в большом числе: военные люди, находившиеся в замке, вступили в бой и были обращены в бегство. 22-го июня казаки взяли Тульчинский замок приступом и перерезали в нём всех, не разбирая ни пола, ни возраста: тогда погиб и Четвертинский, а вдова его сделалась женой казака. О пирушке не говорит это известие. Русские изливали свою месть и над отшедшими из мира сего врагами: вытаскивали из гробов трупы и кости и разбрасывали.⁴²⁸

Ганжа со своим загоном сошелся с начальником другой толпы, Кривошапкой. Гайдамаки пошли по Подоли. К ним приставало такое множество мужиков, что поляки считали их тысяч до восьмидесяти. «Вся эта сволочь (говорит современный поэт польский) состояла из презренного мужичья, стекавшегося на погибель панов и народа польского». Были взяты города: Красный, Брацлав. 7-го июля Кривонос взял Винницу.⁴²⁹ Нигде не было отпора. Везде избивали шляхту и жидов; по всей Подоли, до самой Горыни, панские замки, города, местечки лежали в развалинах, кучи гнивших тел валялись без погребения, пожираемые собаками и хищными птицами; воздух заразился до того, что появились смертоносные болезни.⁴³⁰ Дворяне бежали толпами за Вислу, и ни одной шляхетской души не осталось на Подоли.⁴³¹

Разом с Ганжой свирепствовали другие загоны, между которыми особенно выказывались загоны Половьяна и Морозенка. О первом осталось предание, что когда ему случалось поймать панну или жидовку, то он сдирал у ней с шеи полосу кожи и говорил, что это ей казаки подарили алую ленту (чорвону стричку). Морозенко был так страшен, что о нем говорили, будто ляхи боятся его более мороза.

Но вот, среди панического страха, овладевшего поляками, пошел на восставший русский народ – Вишневецкий. Это был князь Иеремия. Род его происходил от Ольгерда: оттого к фамилии Вишневецких прибавлялось прозвание Корыбут, по имени ольгердова сына, родоначальника этого дома. До эпохи перерождения южнорусского дворянства, Вышневецкие были защитниками православия. Один из его предков был гетманом казаков и впоследствии потерпел мученическую смерть в Царьграде за веру. Отец Иеремии Михаил до конца жизни исповедовал православие; гроб его до сих пор виден в деревянной православной церкви в Вишневце. Молодой Иеремия был сначала также православным, но отдан для воспитания дядей в львовскую иезуитскую академию. Монахи воспользовались юностью магната, внушили ему расположение к католичеству, а православие выставляли с дурной стороны. Иеремия переменил религию и сделался ревнителем римского католичества. В молодости он путешествовал по Европе, а в 1634 году воротился в отечество. Владея огромными имениями в Червоной Руси, на Волыни и в Украине, особенно в нынешней полтавской губернии, он принялся с жаром вводить католичество, построил в Прилуках доминиканский монастыре, костелы в Лубнах, Ромне, Лохвице, поощрял единоземцев, переходивших в католичество, и гнал схизматиков, как называли поляки православных. Такой фанатизм нравился полякам. Иеремия поддерживал к себе уважение и другими качествами. Он (говорят поляки) смолоду не знал ни Бахуса, ни Венеры, с твердостью переносил лишения, вел простой образ жизни; честолюбивый, гордый с равными, ласковый с низшими, содержал бедных шляхтичей на своем иждивении и не скупился на свое надворное войско, которое оттого было к нему привязано. Гордый и своенравный, он мало уважал и чужую собственность и закон. Не довольствуясь неизмеримым пространством своих владений он, как было уже сказано, отнял у Казановского Ромен, и принудил Владислава нарушить данную последнему привилегию. То же сделал он с Конецпольским. Покойный коронный гетман владел Гадячем в качестве королевщины. Перед смертью Конецпольский выпросил у короля привилегию на Гадяч своему сыну Александру. Вишневецкий сделал наезд на Гадяч и присвоил его себе. Его служебник Машкевич в своем дневнике говорит, что и Вишневецкий выпросил у короля привилегию на Гадяч, и король, давши прежде Конецпольскому, дал в другой раз то же самое Вишневецкому: это известие может быть и справедливо, потому что Владислав действительно делал подобное, но также может быть и вымышлено в оправдание своего патрона, тем более, что в других современных источниках овладение Гадячем называется просто наездом. Это возбудило вражду Вишневецкого с Конецпольским, которые находились между собою в свойстве, будучи женаты на родных сестрах. Конецпольский искал судом на Вишневецком. Вместе с тем он обвинял его в самовольном обращении хорольского староства в свое дедичное имение. В 1646 году, Вишневецкого позвали к ответу на сейм, но он не явился, отговариваясь болезнью. На следующий год на сейме же, Конецпольский требовал, чтобы он присягнул, что действительно был болен. Вишневецкий так разозлился, что, собрав свою дружину из четырех тысяч, с которой прибыл на сейм, грозил изрубить Конецпольского и всех, кто будет за него, хотя бы и самого короля. Король и сенаторы упросили Конецпольского не требовать присяги; дело их было разобрано и отослано в ассессорский суд, который нашел, что Гадяч, по всем правам, принадлежит Конецпольскому, а хорольское староство неправильно обращено в дедичное владение.⁴³² Он был неумолим к врагам. Во время войны с великоруссами, он так разорял великорусские украинские города и села, что великоруссы прозвали его Палеем. Еще большую жестокость оказывал он над казаками, после укрощения их мятежей. Самые ужасные казни выдумывал он и через то пришел в крайнее омерзение у русских; особенно ненавидели его духовные, восстановляли против него народ, указывали как на отщепенца и изменника. Не раз жизнь его была в опасности, и всегда, как только удавалось ему освободиться от беды, он не думал, подобно другими магнатами, усмирять недовольных лаской. Он не терпел обоюдной политики: открытый во вражде и дружбе, он держался правила – истреблять без милосердия врагов.⁴³³

Когда Хмельницкий поднял войну, Иеремия жил в Лубнах, любимом своем имении. Услышав о мятеже, хлопы составляли загоны и бежали к Хмельницкому. Вишневецкий собрал до восьми тысяч шляхтичей, живших в его владениях, из которых, впрочем, не все были надежны;⁴³⁴ он раcсеивал загоны и всех попадавшихся в руки казнил жестоко, в каждом городе и селе ставили на рынках виселицы, виновных вешали, сажали на кол, рубили головы.⁴³⁵ Разгоняя таким образом шайки, Вишневецкий дошел почти до Переяславля и намеревался перейти на другую сторону Днепра, чтобы поспешить на помощь Потоцкому,⁴³⁶ но услышав, что Переяславль возмутился и Кривонос с десятью тысячами готовится поразить князя,⁴³⁷ возвратился назад, и тут, на обратном пути, недалеко от Березани, явились к нему шесть казаков с письмом Хмельницкого, в котором предводитель казаков извещал князя о поражении польских гетманов под Корсуном, просил не оскорбляться этим и не начинать неприятельских действий против русских. Вишневецкий, вместо ответа, приказал посадить на кол посланников Хмельницкого. На дороге, между селами Войтовым и Филипповым, был исполнен этот приговор.⁴³⁸ Воинственный князь негодовал на тех дворян, которые от страха готовы были мириться с казаками. Побрякивая саблей, он восклицал: «Вот чем следует удалить казаков»;⁴³⁹ но услышав, что под Лубнами собираются мятежники, князь поспешил назад; в Лубнах оставалась супруга его, Гризельда, дочь Фомы Замойского, которую он нежно любил. С часу на час разгорался мятеж в окрестностях; положение Вишневецкого было не безопасно; из собственной дружины его осталось только уже три тысячи.⁴⁴⁰ Собравшись наскоро, Вишневский с семейством и с пятнадцатью слугами⁴⁴¹ выехал из Лубен, навеки попрощавшись с ними и заплакав о потерянных маетностях, по замечанию летописца.⁴⁴² В Киеве переправиться уже было невозможно: Вишневецкий переправился через Днепр в Любече и отправил княгиню с сыном в Вишневец через Полесье, при вооруженной страже, со множеством католиков обоего пола, спасавшихся от восстания.⁴⁴³ Сам Иеремия несколько дней пробыл в Житомире, куда стеклись оставшиеся в русской земле шляхтичи на сеймик. Вишневецкий своим примером и убеждениями поддержал в них падающий дух, увеличил свой отряд новыми охотниками, дал ему правильное разделение и, при содействии киевского воеводы Тышкевича, сделал постановление о сборах с повета для содержания войска, а пока нужные для того деньги могли быть собраны с поселян, дал заимообразно собственных нескольких тысяч злотых.⁴⁴⁴ Отсюда он, как русский воевода, послал универсалы во Львов, главный город своего воеводства и убеждал тамошнюю шляхту вооружиться и спешить на выручку Речи Посполитой; извещал, что скоро на Польшу нападет огромная орда с султанами Нуреддином и Калгой и с самим ханом.⁴⁴⁵ Потом, услышав, что Кривонос отправлен против его имений, Иеремия бросился в глубину Украины правого берега; на дороге ему предстояло местечко Погребище.

Жители составляли гайдамацкий загон; из соседних сел стекались хлопы; священники ободряли их; никто не ожидал нападения, и вдруг налетел Вишневский. Все попались в его руки; князь сажал на кол, тиранил мучительно и виновных и невиновных,⁴⁴⁶ особенно мучил священников, «ничтоже согресших», по замечанию русского летописца:⁴⁴⁷ им просверливали буравом глаза.⁴⁴⁸

Вышедши из Погребища князь очутился среди разгара восстания. Всё кругом волновалось. Вишневский послал шляхтича Барановского в Немиров, свою маетность, требовать провианта для войска, а сам, между тем, встал в Ободном.⁴⁴⁹

Барановский, подошед к городу, увидел, что ворота заперты. Немировские пьяницы и повесы, как называет их летописец, вышли на вал и закричали ему: «Идите прочь! уж тут нет лядского духа: не знаем мы твоего пана! Есть у нас другой пан – Хмельницкий».⁴⁵⁰ С таким ответом воротился Барановсюй. Вишневецкий разъярился, услышав, что рабы его более не повинуются ему, и тотчас с дружиной отправился под Немиров. Вишневцы выбили деревянные стены, вырвали колья и ворвались в местечко. Священники били сами в набат; мещане и казаки защищались отчаянно, но не устояли против княжеской дружины: храбрейшие легли в сечи, а те, которые были потрусоватее, побросали оружие и попрятались в погребах, по чердакам домов. Князь въехал в Немиров. Мещане думали как-нибудь умилостивить разгневанного владельца, выползли из своих закоулков, как выражается летописец, и, дрожа от страха, пришли к владельцу. «Мы не вины», говорили они: «были здесь злодеи и казаки; они – изменники, они так отвечали Барановскому, а мы ничего не знаем, не ведаем. Помилуй нас! Готовы дать, что прикажешь!» «Подайте мне виновных!» кричал Вишневецкий, и на другой день приказал собираться всему городу. Испуганные мещане, пытаясь как-нибудь спастись, указали на тех, которые их ободряли.

Вишневецкий приказал мучить кого только подозревал!. Немировцам вырывали глаза, распинали, растесывали их пополам, сажали на кол, обливали кипятком и, кроме того, употребляли такие муки, говорит летописец, каких и поганые не могли выдумать. Вишневецкий присутствовал при казнях и находил какое-то удовольствие. «Мучите их так. чтобы они чувствовали, что умирают!» кричал он в исступлении.⁴⁵¹ Утром приказал князь собрать всех оставшихся мещан. – «Виновные наказаны», сказал он: «я вас прощаю; служите верно и узнаете мою милость».

Забрав провиант, князь уехал из Немирова и оставил в местечке двести драгунов. Едва только немировцы успели сосчитать и оплакать замученных родных и друзей, как снова стали сноситься с казаками и тайно послали к вышедшим из Брацлава казакам, умоляя поспешить к ним на помощь. Казаки пришли. Мещане отворили им ворота и бросились вместе с ними на драгунов, которые не желая отдаться на муки русским, ожесточенным за погибель своих братьев, защищались отчаянно и все пали в сечи; только один спасся. Немиров в другой раз признал господином Хмельницкого.⁴⁵² Вишневецкий в то время уже готовился идти на Кривоноса, как вдруг узнал о новом отпадении Немирова. «Теперь, говорил он: я накажу их так, что и свет ещё не слыхал такой кары», и готовился идти к Немирову.

Но на этот раз спаслись мещане. На дороге прибежал к Иремии киевский воевода Тышкевич⁴⁵³ из числа магнатов в Украине. производивший подобно многим, род свой от православных предков. Отец его переменил веру, а сын стал горячим католиком. Получив воеводство киевское в управление, он старался распространить в нем католичество и унию, заводил иезуитские училища, бернардинские и доминиканские монастыри, обращал насильно православные церкви в унитские, принуждал, людей к унии.⁴⁵⁴ Мятежники, мстя вообще всем дворянам за притеснения, особенно преследовали тех, которые оскорбляли русскую веру. Кривонос, разграбив несколько имений Вишневецкого, ворвался в маетность Тышкевича, Махновку. Казаки разорили там кармелитский монастырь; выманили хитро коменданта замка, Льва, и нагнали на засаду. Жолнеры едва пробились назад в замок и дали кое как знать Тышкевичу в Бердичеве; старый воевода, обратился к Иеремии и умолял его поспешить для обороны Махновки. «Чернь ругается над святыней (извещал он), едва-едва защищается замок; парканы не надежны; может быть уже его взяли!»

Иеремия немедленно обратился к Махновке и пришел к ней тогда, когда казаки уже разрушили деревянные укрепления; разломаны были ворота: надворная команда выбилась из сил. Вдруг Вишневецкий ударил на пехотинцев сзади. Увидев помощь, сильнее стали напирать бывшие в замке жолнеры... как вдруг, во мгновение ока, бросается на Вишневецкого сзади Кривонос с конницей; он стоял неподалёку и поспешил выручить пехоту. Пехота, ободренная тем, пустила сильный залп, и в сумерках чуть было сам Вишневецкий не погиб: Кривонос лично гонялся за ним и едва было не проколол его копьем. Князь принужден был приказать спешиться драгунам и сражаться, отступая. Битва, шла до самой ночи. Вишневецкий надеялся поправить дело на другой день, но Тышкевич убеждал воротиться назад, представляя, что войско изнурено и что сражаться опасно. «В самом же деле, говорит летописец, он боялся, чтобы в сражении не сожгли его гумен, куда отряд пробился, отступая: да притом он не хотел раздражать слишком казаков, чтобы не навлечь на себя горшей беды». Казаки обратились тогда снова на Махновку, взяли замок и сожгли его, а жолнеров истребили вместе с комендантом. Иеремия отступил на другой день и стал отдыхать в Грыцове.⁴⁵⁵

Здесь прибегала к нему толпа шляхтичей из Волыни. Разогнанные из домов, они собрались было в местечке Полонном, но, слыша об ужасной силе казаков, не надеялись устоять и прибежали к Иеремии просить у него войска, чтобы спокойнее сидеть, как они говорили: «У меня нет войска, отвечал он, мои люди изнурены до крайности, по целым дням ходят не отдыхаючи». Между тем он послал к двум панам, Корецкому и Осинскому, приглашение биться вместе с ним против неприятеля: паны вышли со своими отрядами, но не знали, что им делать, ибо должны были повиноваться князю Доминику Заславскому, которого тогда назначили начальником: он требовал их в Заславль, а потому они и отвечали Вишневецкому, что не имеют гетманских приказаний. Князь оскорбился. «Они ждут гетманских приказаний». говорил он: «а кто же им даст? Разве они не знают, что гетманы в плену? После этого следует и мне оставить войну, да отыскать себе спокойный уголок, а то ещё скажут: зачем я начал, войну без гетманских приказаний?» Иеремия рассудил, что если он долго будет драться, то придет в бессилие, потому что ему никто не помогает. Он отправился в Константинов, откуда хотел ехать в Збараж и там, по крайней мере, хотел дождаться, чем кончатся переговоры с казаками; но вдруг догоняют его те самые паны, которые отказали в помощи. «Прости нас», говорили они: «что не послушали тебя. Прими нас под свое начальство. Ужасная сила идет на тебя». Причина такой скорой готовности к битве была та, что Кривонос, соединяясь с загоном Половьяна, бросился прямо на Корецкого и Осинского. Иеремия сначала не хотел было опять начинать войны, но после рассудил, что все равно придется встретиться с казаками, если они идут на него, и, уважая просьбы знатных панов, принял их с отрядами и воротился.⁴⁵⁶ Кривонос тем временем напал на Полонное, взял это местечко при помощи тамошних православных жителей, и произвел в нём ужасное кровопролитие;⁴⁵⁷ перерезали всех шляхтичей, которые там искали обороны,⁴⁵⁸ а иудеев, по преувеличенному известию современника, погибло там до десяти тысяч.⁴⁵⁹ Оттуда казаки бросились на Звягель (Новгород Волынский).⁴⁶⁰ Сам Кривонос пошел на Старый-Константинов навстречу Вишневецкому.⁴⁶¹

Вишневецкий сошелся с ним не далеко от города, 25-го июля, при каком то пруде, через который шла плотина. Он отрядил заранее Осинского в засаду, а в час пополудни выслал на плотину отряд драгунов и отряд пеших и поставили пехоту так, что она была, закрыта конницей. Кривонос думал, что у Вишневецкого только и воинов. что стояли впереди, против него.– «Ну-те, молодцы-атаманы, кричал он, ободряя своих:– ну! Половьяне, Остапе, Демко от теперь маемо в руках Яремку. Уже мы сих ляхив всих собак возьмемо. таки потопком через их пидимо!» Казаки с криком, гамом, летят прямо на драгунов; те не двигаются с места; казаки бросаются на них, драгуны только слегка отстреливаются; казаки разгорячились, силятся сломить неприятельские ряды, хотят как будто съесть живьем неприятелей, по выражению очевидца,⁴⁶² а сами потеряли порядок: это заметил Иеремия, тотчас крикнул,– драгуны дали залп и расступились, а пехота неожиданно выскочила на неприятелей. Они бежали словно обваренные, говорит польская летопись;⁴⁶³ а между тем Осинский бросился на них сзади;⁴⁶⁴ казаков преследовали до самого табора; но когда достигли они табора, то дали отпор и, в свою очередь, довольно с большим уроном заставили Вишневецкого отступить.⁴⁶⁵ Однако Барановский привел в лагерь пленного Половьяна. Князь приказал его пытать, и Половьян сказал: «Я прислан от Хмельницкого с приказом Кривоносу не начинать без гетмана ничего. Четыре дня назад, мы получили от Хмельницкого из Поволочи письмо, в котором он велел нам забавлять вас до тех пор, пока подойдет с огромными силами».

Паны тогда рассуждали так: «С Кривоносом то мы сладим, но если придет Хмельницкий, а у него тысяч пятьдесят, то нас побьют; свежих сил нет у нас, хлеба мало, и лошадям не достает корма. Лучше отступим».⁴⁶⁶

Итак, паны отступали к Кольчину; но когда достигли Россоловец на Случи, Кривонос на другой день догнал их во время переправы.⁴⁶⁷ Вишневецкий снова обманул его: поставленный спереди плотины небольшой отряд побежал, как будто испугавшись неприятеля; казаки преследуют их, вступают на плотину: к большой их радости, отступают и те, что стояли за плотиной. Тогда русские бросились всей толпой за ними, думая, что теперь перебьют поляков без сопротивления: но когда, одна часть перешла озеро, а другая толпилась на плотине, бегущие оборачиваются, и князь приказывает «попотчевать их оловянными пилюлями». Из всех ружей грянули казакам в лицо: они остановились. Князь приказывает «пустить им кровь саблями» и поляки начали их рубить.⁴⁶⁸ «И так тогда поразили хлопство (говорит очевидец), что всё поле покрылось трупами, как белым сукном». Они забрали у Кривоноса четыре пушки,⁴⁶⁹ полонили нескольких старшин и взяли двадцать семь значков; но в двух сражениях потеряли и своих до четырех тысяч.⁴⁷⁰ Князь приказал снова пытать Половеяна, чтобы добиться у него правды о Хмельницком. Казак уверял, что Хмельницкий не далеко и орду за собою ведет, а войску казацкому числа нет. «Мы хотим (говорил он) пробраться за Билу Рику». – так называли Вислу казаки.⁴⁷¹ Поляки в самом деле думали, что они заставили угольями высказать казака правду;⁴⁷² но Половьян лгал для того, чтобы заставить Вишневецкого удалиться и открыть свободное поле для своих братьев на Волыни. Его, измученного, обозженного посадили на кол, но он сделал свое дело: Вишневецкий отправил артиллерию в Тучин, а сам обратился с легким войском к Константинову; но услышав, что его Гризельда ушла из Вишневца в Збараж, сам туда отправился и оставил гайдамаков продолжать разорения.⁴⁷³ Гайдамаки взяли Корец и Мижирич и истребили там, по обыкновению, всё жидовское и шляхетское. Межибожье, принадлежавшее Синявскому, взято было после сопротивления и пощажено из уважения к Синявскому, который почему-то прежде заслужил особое снисхождение к себе русских.⁴⁷⁴ Кривоиос, по приказанию Хмельницкого, пошел на Бар (ныне местечко могилевского уезда). Жители этого местечка просили казаков избавить их от ненавистного гарнизона, помещенного в городе Вишневецким. Этот гарнизон состоял под начальством шляхтича Броневского, который своим обращением довел их до того, что они, даже не дождавшись казаков, взбунтовались и принудили его уйти. На место Броневского явился Андрей Потоцкий, сын гетмана, и расположил своих двести драгунов частью в замке, частью в городе около замка. Кривонос явился к Бару сухопутьем и водой, в первых числах августа, едва только Потоцкий успел войти туда. Православные мещане тотчас отворили казакам ворота: драгуны поспешили укрыться в замок. Гайдамаки перерезали, перетопили, перемучили неслыханным образом шляхтичей, католиков, духовных, особенно иезуитов и иудеев; последних нигде столько не пропало, как в Баре: единогласное сказание историков простирает число погибших там иудеев до пятнадцати тысяч. Ожесточённые русские сдирали с них кожи с живых. После того они осадили замок. Напрасно немцы палили в них из пушек: огражденные, так называемыми гуляй–городынами, русские лезли под дым, приставили к стене лестницы и ворвались в замок. Драгуны погибли: большая часть пала в сече, остальные сдались и были замучены неистовой толпой. Только Потоцкий и знатнейшие паны были пощажены и отосланы к Хмельницкому, за что Кривонос получил от него в подарок – саблю и вошел в большую милость. Из Бара он отправился в Каменец, но не взял его. Спустя несколько времени. На Каменец напал другой отряд, под предводительством двух атаманов – Гири и Волка. Но они не только не взяли крепости, а ещё потерпели от вылазки, которую сделал комендант. За то, с досады, они по-гайдамацки опустошили окрестности:⁴⁷⁵ несколько их было взято в плен и под пыткой оказалось, что они были карпатские опришки, не имели никаких сношений с казаками, но услыхавши об украинском восстании, по ненависти к рабству, собрались и пошли бить ляхов.⁴⁷⁶

И на Волыни были другие загоны, свирепствовавшие с равным ожесточением над врагами православия и Руси. Около Луцка ходил Колодка, разорил несколько замков, перебил иудеев.⁴⁷⁷ и, наконец, древний Луцк признал власть Хмельницкого. Гарнизон, находившийся в этом городе, разбежался, как только разнеслась власть о приближении казаков. Гайдамаки умертвили всех, кого считали врагами и поругались вдоволь над римско-католической святыней.⁴⁷⁸ Кременец также был взят казаками: шесть недель они осаждали тамошний замок лежащий на высокой, почти неприступной скале, и принудив его к сдаче, разорили.⁴⁷⁹ Города и местечки Олыка. Ровно, Клевань, Тайкуры, Острог, Владимир, Кобрин, Заславль⁴⁸⁰ взяты разными шайками. Но замки в Бродах и Дубне остались не взятыми.⁴⁸¹ Не спаслась Гуща, резиденция Киселя.⁴⁸² который тщетно восклицал, что он православный.

«Мы сидим, – писал один современник, живший на Волыни – с женами и детьми под страхом нападения день и ночь каждую минуту. Взрослые обоего пола и дети толпятся в костелах, кзендзы воссылают молитвы об отвращении гнева Божия. Говорят, семьдесят, казаков пущено по Волыни возмущать хлопов и мещан. Все мы боимся греческой религии; можно наверное сказать: кто только принадлежит к этой религии, тот ожидает Хмельницкого с любовью, как искупителя.⁴⁸³

Загоны буйного казачества свирепствовали до самого Бреста; взяли и Брест,⁴⁸⁴ умерщвляли везде римско-католических духовных, шляхту, иудеев, унитов; оскверняли алтари. «Христиане над христианами (писал Кисель )⁴⁸⁵ совершали на Волыни такие жестокости, каких не делают даже турки и татары». Злодеяния волынских гайдамаков, остались в народной памяти и теперь на дико фантастическом образе Шолудивого Буняка: это имя древнего хана половецкого поместило предание в эпохе Хмельницкого. Говорят, что так назывался начальник одного загона; он, по преданию был мертвец, вставший из гроба, имел человеческое лицо, снаружи казался живым существом, но внутренность его была наполнена гнилыми костями, и это было видно, когда он раздевался. Он каждый месяца ходил, в баню и брал с собой казака, которого потом убивал, чтобы. тот, не рассказал, кто он такой... Пришла, очередь идти одному казаку, которого мать была колдунья: она дала сыну пирог, испеченный на молоке груди своей. Сын, предложил чудовищу в бане этот пирог, и тот догадался, когда съел его. «Ты ушел от смерти: я теперь брат твой, потому что мы питались от груди одной матери, но я погиб». Названный брат перебежал к полякам, открыл им, что слышал, и Шолудивый Буняк погиб в первой стычке. Память о нем до сих пор сохраняется у волынских поселян. Между Кременцем и Дубном, близь местечка Вербы, показывают курган, где будто бы погребен Буняк. Злые духи гнездятся там, где только чудовище обитало в жизни. В таких то фантастических образах перешла к потомству страшная эпоха восстания казаков.

В Червоной Руси восстание народа не могло разыграться так, как в соседнем крае: там было средоточие польской военной силы; однако, не смотря на то, и там не могли удержаться русские люди от участия в борьбе с ляхами. За тридцать верст от самого Львова в Камени-Стромиловой взбунтовавшиеся хлопы перебили поляков, замучили ксендзов, ругались над римско-католической святыней. Но войска скоро усмирили мятеж: зачинщики были схвачены и во Львове посажены на кол. «Везде около Львова» – писал в августе один львовянин «поляку и жиду опасно проехать по дороге»: стерегут, нападают, убивают, мучат. Вся Русь дышит злобой ко всему католическому и шляхетскому!» В самом Львове поляки и иудеи трусили, особенно заметив, что православные делают сходки по церквам и укромным местам, на предместьях!.. Оглашено было, чтобы мещане не выезжали из Львова из опасения, чтобы их не били хлопы.⁴⁸⁶

Когда Подоль, Волынь и западная Украина подвергались смутам и ярости народной, с левой стороны Днепра и в Северской Земле поднялся народ. Из ополчений левобережной Украины, наделало больше всего шуму нежинское ополчение под начальством Шумейка. Проходя вооруженно восточные страны нынешней полтавской губернии еще в мае, они встретили в Рашевке под Гадячем другое ополчение, подобное нежинскому, собравшееся подавать помощь Хмельницкому, который в то время еще только шел на Потоцкого. Рашевцы подумали, что это литовское войско идет на Хмельницкого, бросились на передние сотни нежинского полка и рассеяли их, а сами, соединясь с другими отрядами своего ополчения спешили за Днепр. Нежинцы подумали, что в этой стороне русские держали сторону поляков и начали делать кривды людям по

выражению летописца, раззоряя села, они шли до самого Днепра. В селе Максидовке нагнали они рашевское ополчение и так разбили, что редкий из него успел уйти на Днепр. Они узнали уже свою ошибку под Кодаком, который принялись тотчас осаждать.⁴⁸⁷

Кодацкий комендант Гродзицкий напрасно писал к гетману, моля о спасении, прежде чем письмо могло дойти до Потоцкого, он был уже в плену. Кодак был держан в осаде несколько недель: наконец. когда казаки поделали мины, Гродзицкий, лишенный всякой надежды, сдался;⁴⁸⁸ казаки, вопреки обыкновенному своему зверству, проводили в целости коменданта со всеми его пожитками и жолнеров, связанных веревками в Чигирин и там уже ограбили; а потом Хмельницкий отпустил Гродзицкого в Польшу.⁴⁸⁹

В Киеве восстали жители, когда только Хмельницкий одержал корсунскую победу; мещане выгоняли шляхту, преследовали католических священников и ожидали Хмельницкого, который должен был ехать в столицу, как освободитель. Шляхта в Киеве, однако, оставалась долго, скрываясь в стенах печерского и других русских монастырей; по временам, ободренные тишиной в городе, дворяне осмеливались свободно ходить по городу, избегая только пьяных скопищ; вместе с ними выглядывали католические духовные и иудеи и, наконец, все заплатили дорого за свою смелость. В декабре, ночью с 11-го по 14-е число, православные мещане, подстрекаемые некоторыми духовными, врывались в домы, где подозревали укрытых дворян, многих вытаскивали и топили; между ними погибло и несколько десятков особ женского пола. После этого шляхтичи опять прятались по монастырям.⁴⁹⁰

Восстание народное отозвалось и в Белой Руси. Первый принесший в Белую Русь призыв к освобождению, был шляхтич Головацкий, составивший ополчение около Стародуба. Он тотчас же ушел; но посещение его оставило следы: крестьяне, поджигаемые воззваниями Хмельницкого, которые разосланы были возбудителями, предавали огню и мечу владельческие усадьбы и римско-католическую святыню. Восстание распространилось там с быстротой. Крестьяне соединились в загон под начальством Небабы, родом из Корыстышева, и пустились истреблять неправославных. Разом с ним бушевали другие загоны Напалича, Хвеська, Михаенка, Кривошапки, Горкуши. Города Гомель, Лоев, Брахин сами отворяли им ворота. Литовский гетман лежал при смерти; помощник его был в отлучке. Гайдамаки долго не встречали никакого сопротивления: только оршанская шляхта, под начальством Друцкого-Горского, вела с ними партизанскую войну: наконец полный гетман Януш Радзивилл послал против них Мирского и польного писаря литовского, Воловичу в разные стороны с дружинами некоторых панов. Мирский был разбит на-голову при деревне Горвол на Березине. Волович пошел против Небабы. Гайдамаки переправились через Припять: в то время ударил нечаянно на них Волович и загнал в город Пинск. Жители приняли их с радостью, как единоверцев и единоземцев, перерезали и перетопили всех католиков обоего пола, не исключая и детей, разорили и ограбили костелы и сами взялись сражаться с казаками против панов. Напрасно Волович требовал, чтобы мещане выдали бунтовщиков и угрожали карой, не только им, но и женам их и детям. «Они (говорит польский лтописец) были схизматики, и потому так отвечали: лучше погибнем, чем выдадим тех, которые ратуют за веру нашу». Мещане исполнили свое слово. Литвины исполнили свое. Через несколько времени литвины взяли Пинск штурмом и перетопили почти всё народонаселение, столь же варварски, как поступили гайдамаки. Небаба бежал из пылающего города, но был застигнут поляками: отчаянно дрался и погиб в сече.

Кривошапка свирепствовал против врагов русской народности на Соже; Он взял местечко Чириков. Вслед за тем казаки напали на Могилев, перебили всех иудеев и католиков, ограбили все лавки и рассеялись по околице, увеличив свои полчища поселянами. В мстиславском крае внезапно, в разных сторонах вспыхнуло восстание, крестьяне начали сжигать усадьбы, но были укрощены Друцким–Горским.⁴⁹¹

Чрезвычайный сейм. – Обвинения против Оссолинского. – Комиссия. – Бесполезные переговоры. – Ополчение польских войск. – Предводители. – Поход Хмельницкого на Волынь. – Богатство польского лагеря: – Самонадеянность поляков. – Совет в польском лагере. – Переговоры с казаками.

Все неистовства народа были известны Хмельницкому. Пользуясь безкоролевьем, он видел в народном восстании удобный случай проучить панов надолго и исполнить план свой: ослабить польскую олигархию. Он знал, что переговоры, начатые с сеймом, не приведут к миру, и потому держал войско наготове и переписывался с ханом, ища в нем союзника для дальнейших походов в Польшу. Среди приготовлений к войне, казацкий предводитель справлял свою свадьбу по известию одного современника из Львова (от 22 июля).⁴⁹² Он женился на Чаплинской, шляхтянке, вдове шляхтича, убитого во время смятения. Другие считают её женой того Чаплинского, который нанёс Хмельницкому обиду и был еще жив.

В июле прибыли казацкие посланники в Варшаву. Примас королевства, архиепископ гнезненский Матфей Лубенский, лицо важнейшее после венчанной особы в Польше, занял, по смерти короля, его право до избрания нового государя, оповестил в королевстве о смерти Владислава и об опасности отечества, приглашая послов Речи Посполитой явиться к 9-му июня на конвокационный сейм.

Первое дело собранных представителей нации касалось мятежа казацкого. Положено, по предложению примаса, выставить против казаков 36.000 войска, которое должно быть набрано по поветам и воеводствам, насчет провинций в виде земского ополчения. Собранные представители в своем универсале о собрании свежего войска, сочли нужными требовать, чтобы воеводства, даже и населенные чистыми поляками, при формировании войск отнюдь не доверяли хлопству, а полагали надежду единственно на людей благородного происхождения и на чужеземцев.⁴⁹³ Так как не было гетманов, то положили избрать предводителями этого ополчения трех знаменитнейших панов:⁴⁹⁴ первый был Доминик, князь заславский, сендомирский воевода, из славного русского и православного дома Острожских, владевший огромными поместьями на Волыни и, по примеру предков, любивший пышность и забавы, роскошный, изнеженный и потому мало знакомый с военным делом, да и мало к нему способный.⁴⁹⁵ Второй был Конецпольский, хотя пылкий и страстный к подвигам и приключениям до того, что никогда не сидел на месте, как говорили о нём современники,⁴⁹⁶ но еще не опытный настолько, чтобы быть начальником. Третий был Николай Остророг, староста дрогичинский и рогатинский; он славился дипломатическим искусством и ученостью, а особенно знанием латинского языка.⁴⁹⁷ Фамилия его издавна была знаменита по любви к наукам: говорили, что когда в Польше было мало грамотных людей, то во всем королевстве только было три экземпляра библии: у короля, у примаса и у Остророгов.⁴⁹⁸ Но ученость, говорят современники, не сделала его полководцем. «Странно у нас делалось -– замечает один современник – у древних римлян в обстоятельствах подобных нашим, выбирали диктатора с единой властью; и венециане так поступали в войне с турками, назначив одного главного полководца, и все так же делали. У нас – наоборот».⁴⁹⁹ Примас и сенаторы не упоминали о Вишневецком, который только и ждал, чтобы ему вручили булаву. Этого желало и войско и многие шляхтичи.⁵⁰⁰ Но как Иеремия ни славился военными заслугами, как много ни обещали его дарования, его вообще не любили магнаты: по своему характеру, он не терпел равного себе, показывал в обхождении высокомерие, раздражался на малейший признак небольшого к себе уважения, и вообще был хорош только с теми, которые в нём нуждались; сам он ни в ком не хотел нуждаться, и если показывал иногда пример уступчивости, то не иначе, как с явным презрением к тем, кому уступал. Все современные польские историки единогласно называют ошибкой невнимание к воинственному князю, который один выступил против казаков, когда все от них бежали.

Распоряжение к войне против казаков окончилось на сейме прежде, чем казацкие депутаты допущены к сейму с жалобой от целого войска, на самоуправство панов⁵⁰¹ и поднесли сенаторам оправдательное письмо Хмельницкого. Оно произвело различные мнения. Жестокие противники казачества советовали не принимать прошения и объявить решительную войну; миролюбивые магнаты думали иначе. Надворный коронный маршал Казановсий говорил: «Не надобно бранить казаков за то, что они поякшались с татарами, можно обратиться за пособиями к самому аду, лишь бы избавиться от такого рабства и угнетения, какое они терпели».⁵⁰² Кисель, говорил: «Волка за уши не удержишь, выражается пословица; но толпу народа можно укротить и повести куда угодно, если воспользоваться временем и обстоятельствами». Кисель советовал мирно и кротко разделаться с казаками. Получив от Хмельницкого ответ на письмо и предложение приехать в Украину, он вызвался быть комиссаром, если сейм согласится на перемирие, и войдет с казаками в переговоры.

Начали рассуждать, посылать ли комиссаров или нет, а между тем примас и некоторые сенаторы спрашивали частно казаков:

– Объясните нам, что побудило вас взять оружие против собственного отечества?

Казацкие депутаты отвечали:

– Казаки взяли оружие по приказанию короля: нам дали деньги для построения чаек, приказали готовиться к войне. Обещали восстановить наши права, а после того тотчас же папы стали нас жестоко угнетать – так, мы, получивши силу, и стали защищаться.

Такое откровенное признание стало известным между послами: тут приехал пан Собеский, бывший пять дней в плену у Хмельницкого и отпущенный им. Он передавал то, что слышал от самого Хмельницкого. «Мы – говорил Хмельницкий – получили деньги от самого короля на постройку чаек, а вслед за тем, я с товариществом иачал терпеть обиды и оскорбления, а правосудия негде было получить. Набрался бы целый сундук просьб наших к королю. Король и рад был оказать нам правосудие, да у вас никто короля не слушает. Сам король, поэтому, велел нам добывать вольность саблей». От казаков Собеский слышал такого рода рассуждения: пусть паны станут простой шляхтой, а король будет один голова над всеми: и вы и мы будем слушать одного короля.⁵⁰³ Вскипело всеобщее негодование; начали называть Оссолинского изменником; доказывали, что война казацкая возбуждена им, вместе с покойным королем, с коварной целью причинить зло республике, унизить панов, соделать казаков орудием к возвышению королевской власти и к совершению властолюбивых видов Владислава. Приверженцы Вишневецкого наиболее вооружились против канцлера: Оссолинсюй был в давней вражде с Иеремией, и, когда зашла речь о назначении над войском начальства, он сильно старался устранить от команды князя, говоря, что следует дать начальство мужу хладнокровному и рассудительному, а не такой горячей голове, каков был Иеремия. Теперь благоприятели Вишневецкого доказывали, что ненависть к князю проистекла оттого, что канцлер тайно желает успеха казакам, а потому и старается удалить полководца, на которого могло бы положиться отечество.

Должно (кричали они) прежде всего исследовать судебным порядком, что за причина междоусобной войны. Оссолинскому не в первый раз переносить подобные нападения и не в первый раз даром слова и содействием множества клиентов отделываться от грозы.

Эта буря пустых криков (говорил он) не заставит меня даже обратить на неё внимания. Но враги мои, возводя на меня ложное преступление, хотя не потревожат моей совести, однако беспокоят отечество – и это мне больно. Все эти клеветы я приписываю хитрым ковам неприятеля, который хочет посеять между нами несогласие. Нам следует позаботиться сначала о целости и спасении отечества; а когда избран будет король, тогда он и рассудит это дело, потому что его особе принадлежит судить преступление против отечества.

Оссолинский старался выгородить себя и обратить подозрение на одного покойного короля. «Надобно подвергнуть испытанию казацких послов: не получили ли они какого-нибудь тайного приказания от короля. Моя канцелярия ничего об этом не знает, но ведь покойный король самого Хмельницкого допускал секретно в свои покои.⁵⁰⁴

Чтобы разрешить недоумение, по требованию послов примас призвал казаков для объяснения на сейм. Они сказали, что Хмельницкий ничего им не говорил о сношении с Оссолинским и не давал об этом им никаких приказаний, отправляя их на сейм; но что в народе ходят какие-то неясные толки, и, в заключение, уверяли, что всё казацкое сословие не думает нарушать верности правительству и Речи Посполитой.

Это объяснение несколько успокоило недовольных, и если не изгнало совершенно подозрения, то, по крайней мере, лишало обвинителей; доказательства.⁵⁰⁵

Тогда торжествующие Оссолинский и Кисель стали снова убеждать помириться с казаками, не доводя до большого кровопролития Речь Посполитую, тем более, что она теперь без короля, соседи смотрят на неё враждебными глазами, а, казаки день ото дня, становятся неистовее. Доказательства подтверждались примерами. Тыша, казацкий полковник, с сильным загоном проник в Польшу и не далеко от Варшавы, разорял дворы и костелы.⁵⁰⁶ Паны желали, по крайней мере, усыпить врагов своих на малое время, пока, сами соберутся с силой.

Не переменяя решения о сборе войска, против Хмельницкого, сейм постановил послать к казакам комиссаров для их успокоения. Призвали казацких послов и вручили им от имени всего собрания представителей Речи Посполитой на письмо ответ такого содержания: «Нет надобности объяснять вам вашего поступка: вы сами знаете, что поступили против присяги Богу, против всех христианских обязанностей, когда осмелились поднять саблю на христиан, соединившись с неверными и пользуясь малочисленностью и неустройством войска Речи Посполитой. Хотя, с милостью Божией Речь Посполитая могла бы отомстить вам, и верно Бог сам благословил бы нас на то, но не желая более проливать крови христианской, Речь Посполитая склоняется на ваши униженные просьбы: вам назначают комиссаров из людей знатных и не отказывают вам в прощении. однако требуют, чтобы вы прежде отпустили всех пленников, обратили бы внимание на предводителей своевольных шаек, которые нападают на шляхетские домы и представили их пред панами-комиссарами, и разорвали бы заключенный с татарами союз, и вперёд не имели бы никакого сношения с погаными. Тогда ожидайте комиссаров.⁵⁰⁷

Послание это было отправлено с дворянином Вольским; вместе с ним послал письмо к казакам и Оссолинский. «Я всегда (писал он) при жизни блаженной памяти короля, сохранял доброжелательство и расположение к запорожскому войску, и столько раз похвалял ваши доблести, добродетели, мужество и славу вашего имени, которую вы приобрели, столько лет служа королю и Речи Посполитой; поэтому мне теперь очень прискорбно слышать, что, для вознаграждения своих обид и исков, вы прибегнули к таким средствам, которые для целого христианства. не только прискорбны, но и омерзительны; ибо вы соединились с неверными, да ещё с такими, которые всегда были главными неприятелями вашими и Речи Посполитой. Ближайший путь ваш был обратиться к защите вашего государя и короля, который был к вам столько милостив и расположен, а не в Крым, не к неверным! Тогда бы и я, как прежде делал, так и теперь, согласно с моим саном, помог бы вам, чтобы вы во всем получили удовлетворение и чтобы те были примерно наказаны, которые не только вас обижали, но и вольность вашу нарушали. Я без того, в начале текущего года, нарядил из собственной канцелярии комиссию для исследования обид, нанесенных вам и для вашего удовлетворения. Впрочем, как вы сами сознаетесь в своем грехе, хотя и называете его невольным, то я буду стараться за вас на будущем сейме.⁵⁰⁸

Один из современных писателей говорит, что в то время на сейме читано было письмо Крымского Хана от 30-го июня, присланное при письме пленных гетманов к покойному королю: «По дьявольскому наущению – было сказано в этом письме – забывши наше прежнее дружество и побратимство, вы отослали с неуважительным ответом наших послов, которых я присылал за обычной данью к вашему двору и поступили так под тем предлогом, будто наш блистательнейший и могущественнейший повелитель приказал нам напасть на ваши земли. После того казаки, живущие за рекой Уши (Днепр ) нижайше просили нас оказать им помощь. Снисходя к их молениям, мы сначала поразили сына вашего военачальника, а потом и самого военачальника со всем его войском взяли в плен. Казаки увидали драгоценный для себя случай и очень просят нас, чтобы мы дошли войной до самого трона вашего, но мы, помня священный наш союз с вами и уважая честь нашего падишаха, не согласились на это задержали войска наши и воротились в свои пределы. Если хотите прежней дружбы и братства, отдайте за четыре года дань, а казакам возвратите их прежние права, и привилегии. Это будет хорошо и для вас и для отечества. Будем ожидать вашего ответа сорок дней и если в течение этих сорока дней ваши послы не приедут с данью, то готовьтесь: Бог даст, мы пойдем против вас с войском. Это верно. Мы готовы и осенью и зимой, как вы и не воображаете. Прощайте».⁵⁰⁹

Ему отвечали, что поляки не состоят в долгу у татар, что прежде платили татарам некоторые суммы в награду за услуги оказываемые Речи Посполитой, но в последнее время не было случаев, когда бы татары служили полякам, напротив: они делали разные варварства вместо того, чтобы охранять польское государство. Польша не страшится угроз, и если татары станут нарушать спокойствие подданных Речи Посполитой, то найдут такой отпор, который заставит их раскаяться.⁵¹⁰

Вслед за Вольским и казацкими депутатами, назначенные комиссарами для переговоров с казаками, Кисель, Сельский, Дубравский, Обухович, отправились на Волынь; они намеревались ехать в Киеве и там предполагали начать переговоры. Но, въехав в русскую волынскую землю, они встретили повсеместное воссстание: гайдамаки бродили около них вооруженными толпами; резиденция Киселя, Гуща, почти в глазах владельца была разграблена. Комиссары увидели, что они не могут ехать спокойно, а должны пробиваться сквозь огонь войны, как в неприятельской стран. Поэтому Кисель отправил послов к Хмельницкому, чтобы прежде заключить перемирие и остановить грабителей. Это было в начале августа. Хмельницкий и казаки в Белой Церкви не получали долгое время известия о казацких депутатах, отправленных на сейм в Варшаву. Вдруг разнесся слух, что их нет на свете; потом пришло известие, что поляки собрали уже войско; наконец, Кривонос извещает Хмельницкого, будто бы поляки посадили на кол казацких послов.⁵¹¹

Хмельницкий снял обоз, поднял свое ополчение, которого по известию современника было у него будто бы восемьдесят тысяч⁵¹² одной конницы, и двинулся на Гончариху,⁵¹³ а между тем, послал к хану просить немедленной помощи. Но, при Гончарихе, явились в войске послы казацкие, совершенно невредимые и Вольский принес послание от сейма. Слухи были ложные. Хмельницкий остановился. Вслед за тем, прибыли и посланцы Киселя с комиссарским листом, в котором были предложены требования сейма.⁵¹⁴

Эти требования казались слишком не выгодными для русских. Речь Посполитая прежде всего требовала отдачи взятого у поляков на сражении оружия и удаления татар; ничего не говорили о правах казаков. Очевидно было, что поляки желали только лишить казаков союзников и средств к дальнейшей войне. Сверх того, они требовали казни предводителей загонов⁵¹⁵ для того, чтоб отнять у Хмельницкого доверенность к нему народа, а между тем, сами готовились к войне, и тем ясно показывали, что действуют не искренно. Казацкая рада была раздражена этими требованиями; возник ропот на самого Хмельницкого за его медленность. Стали толковать, что паны обманывают казаков, а Хмельницкий поддается им.⁵¹⁶

Вскоре предводитель согласился с мнением подчиненных и убедился, что поляки единственно хитрят и желают обмануть его. Уверяя Хмельницкого в своем благорасположении к казакам, Кисель, в то же время, по препоручению сената, писал к московскому двору, что Хмельницкий. подняв бунт против правительства, навел басурманов для пролития христианской крови; что казаки ведут войну из страсти к грабежам и беспорядкам; что этот мятеж будет опасен и для Московского Государства; что, словом, надлежат Московскому Государству, как и Польше, для собственного спокойствия подумать о том, каким образом не допустить буйному народу усилиться для бедствия обеих держав. Это письмо написано было преимущественно оттого, что в Польше носились слухи, будто казацкий предводитель ищет помощи у московитян. Поляки боялись, чтобы московский двор, лишившись не очень давно Смоленска, не воспользовался расстройством в Речи Посполитой для выгод своего государства. Дипломатические тонкости Киселя не удались; письмо было перехвачено и представлено Хмельницкому, и он с укором показывал его отцу Ляшку, посланцу Киселя, как доказательство двоедушия брацлавского воеводы.⁵¹⁷

«Вижу, (говорил Хмельницкий) что паны нас коварно хотят обмануть, чтобы потом мы, попавшись в их сети, подверглись судьбе Павлюка».

Но он не показывал пред панами вида, что совершенно считает невозможным примирение, а начал хитрить с ними так же, как они хитрили с ним. Он продержал несколько времени посланцев комиссаров и написал Киселю ласковое письмо, не упоминая вовсе о перехваченной грамоте к московскому правительству, он в письме своем уверял в чистоте своих намерений, говорил, что казаки желают быть верными слугами Речи Посполигой, и причиной всеобщего народного волнения признавал Вишневецкого.

Действительно, Кисель, отправляясь на переговоры с Хмельницким, писал к Вишневецкому, просил не задирать более казаков и прислал ему копии писем примаса и канцлера, показывавшие, что правительство рассудило войти с казаками в объяснения. Вишневецкий отвечал: «эти переговоры могут только возбудить в рабских сердцах охоту к дальнейшему своеволию. Если, после уничтожения кварцяного войска и плена гетманов, Хмельницкий со своей сволочью останется при старинных льготах, то я не хочу жить в отечестве: лучше нам умереть, чем дозволить властвовать над собой неверным и негодяям.⁵¹⁸

«Мы (писал на сейм Хмельницкий) отступили и татар отпустили, а пан Вишневецкий безрассудно бросился на нас совсем не по-христиански и не по-рыцарски. Варварски тиранил и мучил христиан, и даже наших священников приказал сажать на кол. Оно не диво, если бы подобное делал какой-нибудь простак, как например Кривонос, которому мы не позволяли никаких грабежей и разорения городов: но эти две особы разнятся между собой». В заключение, он просил комиссаров прибыть для комиссии в Константинове.⁵¹⁹

Такое предложение было сделано для того, чтобы поляки, полагаясь на переговоры, не спешили и оставались в бездействии, он же тем временем соберет к себе рассеянные отряды, не допустит польское войско прийти в Украину, а напротив, сам явится на Волынь и овладеет этим русским краем, который уже был взволнован его именем.

Между тем, желая на деле показать свою искренность к панам, Хмельницкий, как будто в наказание за злодеяния, приказал приковать Кривоноса к пушке, а потом отпустил как будто на поруки, и отрубил головы тем, которые уже и в глазах его были только разбойники.

Кисель получил письмо 12-го августа, и хотя проникал хлопское намерение, как сам он выражался, однако двинулся с намерением посетить лагерь Тамерлана.⁵²⁰ Так комиссары со своими хоругвями приблизились к Острогу; город был в руках казаков. Кисель просил свободного пропуска, потому что они идут для заключения мира; казаки согласились, но с тем, чтобы комиссары только прошли через Острог, оставили заложников казакам, и чтобы впереди панов шли казаки. Кисель отправил им заложниками десять шляхтичей; со стороны казаков также даны были заложники Киселю. Но случилось, что вслед за тем, Сокол, начальник отряда, принадлежавшего к ополчению составленному сеймом, напал, против воли Киселя, на Острог и завязал битву у ворот. Тогда в городе поднялся шум. «Что это? (кричали русские) Кисель едет под видом переговоров, а в самом деле воюет!» Чернь устремилась на заложников и умертвила, несколько человек. Польский историк говорит, что это сделано было по приказанию Кривоноса. Когда Кисель стал жаловаться и уверять, что битва в Остроге была начата без его позволения, то Кривонос написал ему письмо и убеждал идти мимо Острога. Паны подозревали в этом совете коварное намерение захватить комиссаров.⁵²¹ Кисель был в нерешимости и снова отправил к Хмельницкому гонца с известием, что его не пропускают через Острог и казаки продолжают бушевать по-прежнему. Он говорил казацкому предводителю, что со дня отправления письма, намерен ждать только шесть дней, а потом терпение его кончится: он должен будет уехать к войску. «Неужели для тебя нет на небесах всевидящего Бога? (писал Кисель). Чем виновато отечество, которое тебя воспитало? Чем виноваты домы и алтари того Бога, который дал тебе жизнь?⁵²² Хмельницкий, показывая вид прежнего благорасположения, очень учтиво отвечал, что накажет виновных и пошлет каневского полковника отнять у мятежников Острог. Казаки действительно пришли, но вместо того, чтобы содействовать комиссарам, сами заняли Острог.⁵²³ Кисель посылал к Хмельницкому посла за послом: не было ни послов, ни ответа.⁵²⁴

Воевода обратился к посредству киевского митрополита. В то время, по смерти Могилы, назначен был митрополитом Силвестрт Кассов, человек знатной дворянской фамилии ученый, миролюбивый: он совсем не разделял православно-русских идей независимости, которые одушевляли его предшественника. По ходатайству Киселя, он поехал к Хмельницкому и склонял его к миру, надеясь более всех подействовать на него, как представителя церкви, за которую казаки ополчились. Казацкий предводитель удержал его несколько времени, долго с ним рассуждал и спорил, и, наконец, уверял, что готова, к миру, но что его удерживает рада.⁵²⁵

Дожидаясь с нетерпением, какой успех будет иметь митрополит, комиссары, наконец, узнали, что уже вся страшная сила украинского восстания от них недалеко. Испуганные этой вестью, они ясно увидали, что им не удалось обмануть Хмельницкого: напротив, они обмануты сами. Комиссары уехали к войску. Так, хитрой политикой Хмельницкий выиграл тогда много: обманывая комиссаров, он усыпил поляков которые не шли воевать против него в Украину: а между тем, он сам уже дошел до Случи, границы казацкой земли. И казаки с гордостью поговаривали: «оттак, ляше по Случ, наше».⁵²⁶ Переговоры с Киселем принесли казачеству ещё больше выгоды, нежели сражения: без большого пролития собственной крови, казаки тем временем истребили в русской земле все противное своей народности и стояли против врагов огромным ополчением.

Между тем, на Волынь собиралось польское войско, выставленное против казаков. Оно всё состояло из людей новых, потому что малочисленное старое войско было истреблено. Это было, кроме панских команд, земское ополчение. Всякий шляхтич, имевший в известном повете жительство и желавший служить в войске, являлся на сборное место; из таких шляхтичей составлялась хоругвь, носившая имя повета; несколько хоругвий составляли полк, называвшийся по воеводам, так, что вся армия по замечанию летописца⁵²⁷ изображала целую Речь Посполитую. Сборное место назначено было под Глинянами верст за тридцать от Львова: сбор войска начался в июне, но поляки сходились лениво; только те, которые жили в стране, близкой к восстанию, спешили на битву.⁵²⁸ Эта медленность всегда была причиной неудач поляков в войнах; но еще больше вредило им обыкновенное соперничество панов: и здесь не обошлось без того. Сам Доминик Заславский, пан чрезвычайно богатый, набирал военные силы на собственный счет и располагал на квартирах в окрестностях Львова и жители жаловались на утеснения от этого войска.⁵²⁹ Вишневецкий разгневался за то, что ему не давали начальства, в то время, когда он один отражавший казаков среди всеобщего оцепенения, считал себя достойнее всех. Он не хотел соединиться с глинянским ополчением и стыдился находиться в зависимости у Заславского. Между ними была давняя непримиримая ненависть. Доминик и Иеремия были некогда соискателями руки Гризельды Замойской. Напрасно Доминик подкупал женщин, приближенных панне Замойской в доме её родителей, чтобы они перед невестой расхваливали его и чернили Вишневецкого. «Что в нем хорошего?» – говорила старая баба девице – «он такой черный» – «Не беспокойся, не очернит он меня!» сказала панна Замойская и вышла за Иеремию. И осталась сердечная ненависть между соперниками, и всю жизнь после того они старались вредить друг другу.⁵³⁰

Получив в Збараже весть о невнимании к нему сейма, Вишневецкий в первых порывах негодования, думал остаться хладнокровным зрителем войны, но ненависть к казакам была у него слишком сильна; услышав о новых грабежах и разорениях, он собрал собственное войско до двенадцати тысяч и стал лагерем, намереваясь действовать отдельно.⁵³¹ Тогда, вместо одного ополчения, явились два: одно под Глинянами, другое под Константиновым. На Вишневецкого смотрели как на храбрейшего, искуснейшего воина в целом королевстве: старые жолнеры были к нему привязаны, величали его простоту, его ласковость к низшим; ставили ему в достоинство даже происхождение от воинственных предков, некогда царствовавших; пример ветеранов увлекал толпу: многие прибыв под Глиняны, не хотели признавать начальства Заславского и отправлялись под Константинов. Таким образом, от разных частных неудовольствий оставили Заславского и многие важные паны со своими отрядами; старый Тышкевич признал начальство Вишневецкого; прибыли к нему младший Калиновский и Конецпольский, его свояк, который недавно ссорился с ним на сейме, а теперь помирился и стал его другом; они-то первые раздражили Хмельницкого и первые показали себя жестокими врагами казаков. Общее дело соединило их теперь.

Заславский увидел, что из такого раздвоения сил может произойти новое несчастье и он притом подвергнется упреками за то, что не умел удержать в повиновении вверенного ему войска. Он поехал к Вишневецкому сам. Иеремия принял соперника вежливо; они было почти помирились, как вдруг приятель Заславского, Самуил Лащ сказал какое-то словцо, которое самолюбивый князь принял на свой счет, и хотя и не вышел из себя, но стал выражаться так холодно, сухо и двусмысленно, что Заславский должен был уехать, не успев ничего.⁵³² В то время Хмельницкий с казаками уже приблизился к Константинову. По зову его собирались гайдамацкие загоны: спешил к нему Кривонос из-под Каменца, которого, однако, не взял: Колодка, который перед тем взял Слуцк и Лисенко со своими вовгуревцами. и Гайчура со своими степовниками, набранными на берегах Соби и Роси и Нечай, и Морозенко – имена, славные в народной поэзии, и Тыша из глубины Польши. Носач с червоно-русскими беглецами, и много других предводителей восставшего народа русского стекалось к Хмельницкому со всех сторон. С берегов Самары шли дикие лугари, или лесные гайдамаки и дети вольного Ташлыка летели в казацкий лагерь; были у Хмельницкого и молдаване, и волохи, и сербы, и донские казаки, и беглецы с запада.⁵³³ Хмельницкий принимал всех и было у него, по уверениям польских писателей, всего навсего, войска тысяч полтораста,⁵³⁴ но оно, преимущественно, состояло из беглых русских крестьян.

Между тем, Тимош действовал в Крыму и приглашал татар содействовать казакам. «Война еще не кончена (писал Хмельницкий в Крым); корсунское поражение было только началом; добыча, которую тогда получили татары, ничего не значит перед той, которую они получат теперь, если поспешат с сильным войском! Под Корсуном мы имели дела со слугами, а теперь будем иметь с господами панами роскошными и богатыми.⁵³⁵ Хмельницкий старался представить казакам их врагов ничтожными, говорил, что в польском войске много жидов. И приложил всем трем польским военачальникам насмешливые прозвища: Заславского за его изнеженность, прозвал периной. Конецпольского – дытыною, по причине его молодости и неопытности, а Остророга за ученость – латыною.⁵³⁶ Узнав о несогласиях между полководцами, казацкий предводитель говорил: «у панов Бог ум отнял», каждый хочет быть старшим. А где старших много, там войско не здорово.⁵³⁷ Кривонос и Головацкий в насмешку говорили, что половина польского войска состоит из переодетых женщин.

Между тем загоны сходились; пристал наконец и Ганджа со своим войском, которое поляки называли поднестранской харамжею. Вишневецкий услышал о приближении казаков и вместе. получил известие, что Хмельницкий медлит потому только, что дожидается хана. Говорят, он пришел тогда в такую ярость, что убил жолнера, который принес к нему об этом известие.⁵³⁸ Оставленный с двенадцатью тысячами вдали от прочего войска, он увидел невозможность долее упорствовать и послал в лагерь Заславского Тышкевича с предложением соединиться.⁵³⁹ Папы убеждали предводителя помириться, как можно скорее, с Иеремею. Тогда соперники съехались под Чолганский-Камень и там, говорит летописец, дали друг другу руку в знак согласия.⁵⁴⁰ Все в лагере были чрезвычайно довольны; никто в такой внезапной перемене гордого магната не подозревал вынужденного смирения: большинству дворян нравилась неуступчивость князя, а предложение служить под начальством соперника в час опасности считали доказательством его горячей любви к отечеству.⁵⁴¹

В половине сентября лагерь Заславского был перенесен на Волынь под Константинов, вблизи отдельного лагеря Вишневецкого. Этот город занятый казаками, был взят поляками. Пять тысяч казаков там находившихся ушли к Хмельницкому. Хотя полякам и тяжело было смотреть на опустошенные и поруганные костелы, но Доминик Заславский объявил прощение всем мещанам, чтобы заохотить других к покорности примером снисхождения.⁵⁴² Сделан был смотр войску всех жолнеров, исключая, вероятно, вишневцев, (т.е. воинов Вишневецкого), красовалось, по выражению летописи, тридцать шесть тысяч. Но, если посчитать слуг, то было втрое более людей, годных к военному делу. По сказанию современников, это войско отличалось необыкновенным щегольством. Гусары, друг перед другом выказывали статность коней своих: луки на седлах были из серебра, чепраки вышитые, стремена позолоченые, сабли с серебряной насечкой под чернью, кунтуши бархатные, подбитые и опушенные дорогими мехами: на шеях блистали золотые цепи: с перекривленных шапок горделиво спадали кисти. усеянные драгоценными камнями; за поясом были дорогие кинжалы: сапоги украшались серебряными и золотыми шпорами. Не дурно, говорит летописец была убрана и пехота, на иностранный образец. Но роскошь высказывалась преимущественно в столе, по обычаю того времени: на столах, поставленных в богатых шатрах панов, выказывались сделанные из сахара львы, козы, лани, розы, деревья: посуда была из драгоценного фарфора, или серебряная; чарки и кубки чеканные золотые и серебряные: даже умывальницы и тазы у богачей были из серебра. – словом, по замечанию летописца современника, в этом лагере было больше серебра, чем свинцу. За каждым паном шли огромные рыдваны и возы с бесчисленными богатствами; там лежали шелковые и шерстяные ткани: собольи шубы, меды, вина, варенья, конфекты: за каждым паном ехала огромная толпа слуг и поваров; везли даже ванны и богатые постели. Пиры с музыкой отправлялись с утра до вечера, так что, «посмотрев на это войско, говорит польский историк, можно было подумать, что оно съехалось на свадьбу».⁵⁴³ «Верно паны, (замечают летописцы русские), думали, что они прибыли на ярмарку с такими товарами, чтобы променять их на казацкие рядна, и попоны» Храбрость на словах была чрезвычайная. «Против такой сволочи, как казаки (говорили в лагере), не стоит даже тратить пуль: мы их плетьми разгоним по полю, как только даст знать наш предводитель». Другие до того были самонадеянны, что читали такую молитву: «Господи Боже! не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим негодным мужичьем».⁵⁴⁴

Между тем, роскошь и бражничество на первых порах оставили последствия: шереговые жолнеры, подражая командирам, задавали друг другу угощение и скоро потратили жалованье, которое, по польскому обыкновенно, получили вперед за три месяца. Тогда, от непривычки жить умеренно, пустились по селам собирать продовольствие, брали насильно у крестьян овец, птицу, и бесчинствовали: жители, в досаде, кричали: «Эти защитники наши, как они себя выставляют, хуже нас разоряют, чем казаки, которых они называют нашими неприятелями».⁵⁴⁵ Львовский архиепископ писал к одному пану о своевольстве жолнеров: «королевские и шляхетские села опустошены до крайности, доведены до голода; люди не в силах терпеть и разбегаются куда глаза глядят».⁵⁴⁶

Вишневецкий продолжал стоять отдельно, хотя готовый действовать взаимными силами против неприятеля, но далекий от того, чтобы формально признать над собой первенство князя Заславского. Он приезжал в главный лагерь, когда нужно было совещаться. Полководцы не решались ещё что делать, как вдруг Хмельницкий, занявший тогда небольшой замок, послали к Заславскому депутатов с неожиданным предложением.

Казацкий предводитель извещал польского военачальника, что казаки совсем не желают вести междоусобной войны, но готовы повиноваться и просить князя Доминика рассудить и уладить несогласие, возникшее между казацким сословием и Речью Посполитой, обещая предаться добровольно на его решение.⁵⁴⁷

Такое предложение сделано было, во-первых, для того, чтобы снова возбудить несогласие между панами, а во-вторых, чтобы продлить время, пока придут татары. Хмельницкий успел как нельзя лучше. Доминику, тщеславному и вовсе не воинственному, чрезвычайно понравилось такое уважение к нему русского народа. В полной готовности вести с казаками переговоры, он собрал совет.

При самом начале этого совета, который не мог кончиться ничем, кроме разногласия, произошло замешательство, которое показывает тогдашнее положение польского общества. Приехал в лагерь, Кисель со своими отрядами, где служили, большей частью дворяне православные, как и он сам. Все такие дворяне находились тогда в затруднительном положении. Побуждение к казацкому восстанию было двоякое: во-первых, русский народ ополчился для охранения православной веры, а во-вторых, чтобы освободиться от власти панов; следовательно, неприятелями восставших были, во-первых, римские католики, а во-вторых – паны. Православные паны были поставлены на скользкой средине между двумя крайностями. Казаки и хлопы хотя видели в них единоверцев, но не могли забыть и того, что они употребляли право свое над народом наравне с панами-католиками. Паны-католики, хотя связаны были с ними взаимными интересами звания, но видели в них много общего с теми, против которых воевали; им не нравилось, когда русские паны говорили, что важнейшая причина восстания – утеснение греческой религии, а православные не могли равнодушно слышать, как ксендзы ободряли войско тем, что оно идет защищать римскую церковь против схизматиков в то время, когда в казацком лагере попы уговаривали стоять за веру греческую. Единственным желанием Киселя и православных панов было помирить обе стороны, но через то они только навлекали на себя горшую ненависть и панов и казаков. Киселя в лагере приняли дурно. В самый день, назначенный для совета, въехали в лагерь экипажи его и бывших с ним в Украине комиссаров. Тогда какой-то Ржемык-Вольский обвинял православного магната в предательстве.

– У него в обозе, говорил он: – есть казаки, которых схизматики приводят в наш лагерь, чтобы потом передать Хмельницкому сведения о нашем войске. Множество голосов пристало к обвинителю; бросились на экипажи и действительно, вывели оттуда несколько казаков. Радовались тогда враги православия; оскорбления, бранные слова сыпались на старика.

– Он так далек от изменников, как от русских, кричали католики. Но, когда рассмотрели дело обстоятельнее, то узнали, что казаки, бывшие у Киселя, даны ему Кривоносом заложниками; и так как Кривонос не воротил польских заложников, то и Кисель привез с собою казацких к предводителю.

Стыдно стало обвинителям! Воевода, взволнованный, говорил так: «За мои услуги, за мои старания мне платят оскорблениями и неблагодарностью. Спросите товарищей моих комиссаров, какие обиды терпели мы от казаков, как самая жизнь наша была в опасности от необузданного мужичья, наглого в счастии! И вот, наконец, пришлось нам терпеть обиды и оскорбления от своих братьев!». Заславский тронулся оскорблением, причиненным старику, извинялся и обещал взыскать с Вольского за ложный донос. Пригласили Киселя в совет: предводитель изложил предложение Хмельницкого и первого брацлавского воеводу спросил о мнении.

«Я избран совершителем мира, установителем согласия, а не фециалом не вестником войны» сказал Кисель, отличавшийся всегда высокопарностью в речах:– «чего не предпринимал я, чего не претерпевал, чтобы достигнуть желанного успокоения, доставить отечеству благополучие? Жизнь моя была в опасности, имения мои разорены; ругательства, невыразимые оскорбления были для меня горше смерти; и вот, после всего, я держу меч в той руке, в которой должен был принести вам оливковую ветвь! Я польский дворянин и сенатор; предки мои хотя были русские, но Свентольдичи, те, которые своими советами и примером, соединили дворянство роксоланское с телом Речи Посполитой. Я ничего не имею общего с мятежниками; там нет дворян. Исповедую веру православную и всегда готов защищать её, но желал бы первый, чтобы гидра мятежа пала под геркулесовой рукой: тогда бы я спокойно жил в своих украинских поместьях, откуда теперь меня выгнали... Но вы спрашиваете: что должно делать? Воевать, но не сражаться, отвечаю я: медлительностью, проволочкой времени мы можем достигнуть вернейшей победы и прочнейшего мира. К чему отваживаться на опасности, когда можно победить без кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно отвести другим образом. Последуем лучше рассудку, чем страсти. Воспоминание о желтоводском и корсунском поражениях, кажется, должно не допустить нас самих стремиться на беду, когда можно победить мирными средствами. Довольно показывать готовность к войне: этим одним легко укротить волнение. Окажем мятежникам милость; дадим им время опомниться они захотят возвратиться к прежним обязанностям повиновения, так, как будто все содеянные ими преступления произошли против собственной их воли. А если дерзость их будет так упорна, что они пренебрегут мирными нашими предложениями, то любовь к родным необходимость домашней жизни, столь врожденная человеку, все таки заставят их войти в прежнее покойное состояние. Таково мое мнение. Предоставляю судить вам, на которых возложена целость отечества».

«Правда, сказал на такую речь Добеслав Цехлинский, каштелян чеховский: – нам следует советом, а не оружием, отклонить и сокрушить замыслы мятежников, дать им время одуматься, а висящий над головами их меч доведет их до отчаяния; потеряв надежду на прощение, они станут упорнее». Такому мнению последовали паны, изгнанные из украинских имений: они страшились потерять эти имения навсегда, если восстание усилится.

Не таких мыслей был воинственный Вишневецкий. «И я бы согласился с вами, говорил он, если бы у казацкой сволочи было столько же совести, сколько дара красноречия у тех, которые только что передо мной говорили. Но неужели мятежники удовольствуются нашими несчастьями и нашей кровью? Да это просто мечта, а не рассуждение! Уверяю вас, начатое дело может окончиться только погибелью одного из неприятелей. Что это такое? Нам советуют вести войну без сражения? А если неприятель сам нападет на нас? Уклоняться, говорят нам! то есть хлопы будут теснить наше войско, заступать нам путь, не пускать наших лошадей на пастбища. отнимать запасы, строить засады, а мы будем терпеть, сложа руки, и, под предлогом мирных трактатов марать бумагу, а, между тем, на русской земле будет литься шляхетская кровь! Душа, возмущается от бесчестной мысли: из-за украинских берлог хотят отдать на разорение средину королевства! Но я не умею красно выражаться, да теперь и время такое, что выиграть можно только делом, а не остроумием. Если хотите победить, то побеждайте смелостью, – вот мое военное мнение. Следует теперь же ударить на казаков, пока орда еще только переправилась через Днепр, а соединившись с варварами, мятежники станут сильнее. Приходит время платить войску; жолнер будет требовать денег, или же покинет службу: у вас денег нет; силой не удержите; начнутся побеги, всякого рода беспорядки. Не далеко и время избирательного сейма: с какими глазами явитесь вы ничего не сделав? Сейм вправе потребовать от вас отчета во всех огромных издержках для войны. Притом наступает осень; край разорен, запасов нет; а если бы и достали зерна, то как из него спечь хлеб, когда все мельницы сожжены или разорены? От одной скорости зависит спокойствие Речи Посполитой: не дав сражения, и не думайте о мире. Вспомните Переяслав, Старицу, Кумейки: там вы побеждали врагов смелостью и деятельностью. Таков мой совет. Вам, начальникам, предстоит его принять или отвергнуть».

Сторону Вишневецкого поддерживали такие же рубаки, как и он, такие же ненавистники и гонители племени русского.⁵⁴⁸

«Предложения мятежников, говорили они: – более ничего, как коварство; предводитель не должен даваться в обман, если хочет победить; на хитрые обещания пусть отвечает немедленно битвой; надежда на успех несомненна; все войско желает скорее сражения!» Но Доминик, личный соперник Вишневецкого, не только принял сторону умеренных, но даже показал особенное сострадание к казакам. «Победа в руках наших (говорил он): это так; но какая польза от победы? Если мы истребим казаков, то никто столько не потерпит, как я. Большая часть мятежников состоит из моих хлопов для чего я буду губить своих собственных подданных, когда могу уладить спор с ними мирными средствами? Никогда я этого не сделаю! Тем хорошо так советовать, которые не имеют здесь маетностей; но я что буду делать, истребив их? Сам земли пахать не умею, а милостыни просить стыжусь».⁵⁴⁹

Заславский целые две недели переговаривался с казаками, то посылал к ним условия, то получал от них;⁵⁵⁰ а между тем русские, бывшие в польском обозе в качестве драгунов и слуг, то и дело уходили к казакам.⁵⁵¹ Войско казацкое увеличилось, и полковник Нечай, почти в виду польского войска, сжег нисколько дворов и местечек, и ушел к Константинову.⁵⁵²

Вишневецкий прекратил связь с князем Заславским, ушел в свой лагерь, и хотя стоял не далеко от главного лагеря, но действовал отдельно. Он завязывал иногда перестрелки с врагами, и после одной такой перестрелки донесли ему, что татары идут на помощь к Хмельницкому. Князь написал к одному из панов в главном лагере, чтобы тот убедил главного предводителя прекратить пустые сношения и напасть на казаков, пока еще не пришли крымцы. Заславский с первого раза отвечал, что не верит слухам, но окружающие его паны настаивали поступить по совету Вишневецкого. Заславский решился, наконец, подвинуться вперед, но не наступал на казаков целым войском, а только позволил полякам выезжать на герцы (стычки) с казаками.⁵⁵³

Конец 1-го тома