Р.А. Соколов. Русская Церковь в эпоху Сергия Радонежского

Личность святого Сергия поражает своей масштабностью даже на фоне его не менее выдающихся современников, таких как Димитрий Донской и митрополит Алексий. Жизнь игумена Троицкого монастыря, прошедшая в постоянных трудах, направленных к спасению, была теснейшим образом переплетена с историей Руси и Русской Церкви того времени. В работе Н. М. Зернова подробнейшим образом рассмотрен жизненный путь Сергия. В то же время, как бы в дополнение к этому труду хотелось бы подробнее осветить историческую канву жизни Преподобного, остановиться на церковных аспектах политической истории Руси той эпохи, рассмотреть вопросы, связанные с положением Церкви в древнерусском обществе 14 в. С точки зрения современной исторической науки.

Прежде всего, необходимо подчеркнуть то, что первоначально татаро-монгольское завоевание не прервало эволюционного развития политического положения Церкви. необходимость согласовывать свою политику с ханской властью отнюдь не устраняла для духовенства установившейся еще во времена Киевской Руси зависимости от общины. Татары наделили клириков налоговым иммунитетом, но это не вызывало возмущения в обществе, так как собственность Церкви еще со времен Киевской Руси воспринималась как собственность народа, и посягательство на нее извне могло даже привести к возмущению. И в то же время, в конце 13 – начале 14 вв. обозначились некоторые перемены. Высшие иерархи, например, стали прибегать к угрозам наложения интердиктов, в том числе, по политическим причинам (в 1270 г. митрополит Кирилл именно таким образом добился примирения новгородцев с великим князем Ярославом Ярославовичем).

На рубеже столетий был перенесен центр митрополии из пришедшего в упадок Киева во Владимир, а затем при митрополите Петре – в Москву. Впрочем, для московских князей это было во много «авансом» – по формальным признакам их город ни в коей мере не удовлетворял значению церковного центра. Он не имел освященного историей политического значения, как у Владимира, в нем не было ни одного каменного храма, более того, княживший там Иван Калита на тот момент не являлся даже великим князем. Во многом произошедшее было следствием конфликта митрополита Петра с князьями Твери, продолжавшегося все время его служения. Потому в будущем Москве предстояло еще доказать свое право на первенство, и в том числе, как церковного центра Руси.

Согласно обоснованной Н. С. Борисовым датировке, митрополит Петр скончался в конце 1325 г. Во второй четверти 14 в. управление Русской Церковью оказалось в руках митрополита Феогноста (1328–1353). Исследователи традиционно подчеркивают, что он должен был постараться сохранить единство русской митрополии и по возможности не вмешиваться в усобицы подвластных ему князей, хотя совершенно встать над схваткой он, конечно, не мог, ибо за кем-то из князей все же нужно было признать первенство. Выразиться это могло, в частности. В выборе места для собственной резиденции.

Когда новый первоиерарх прибыл на Русь. То немедленно оказался перед выбором: поддержать ли Москву или отказаться от курса, намеченного митрополитом Петром? Ставка на Тверь в тот момент была, безусловно, политически бессмысленна, поскольку там в августе 1327 г. произошло стихийное антитатарское восстание, в результате которого был уничтожен находящийся в пределах города монгольский отряд, возглавил который родственник хана Узбека. Предвидеть месть за это выступление было достаточно легко, и она действительно вскоре последовала в виде карательного набега – Федорчуковой рати. Александр Михайлович Тверской потерял великое княжение и вынужден был бежать в Псков.

Но совсем не обязательно Феогност должен был перебраться в Москву и поддержать тем самым сторону Ивана Даниловича как нового великого князя. Дело в том, что на этот раз великое княжение было разделено надвое, и у Калиты имелся соправитель – Александр Васильевич Суздальский, во владении которого, что особенно важно, оказался и Владимир, бывший уже с начала 14 в. резиденцией митрополитов. А потому вполне логичным явилось бы переселение русского первоиерарха именно в город на Клязьме (пример святителя Петра, как справедливо замечали еще митрополит Макарий (Булгаков) и Е. Е. Голубинский, не мог быть препятствием к этому, ибо формального перенесения кафедры не было). Митрополит даже, видимо, посетил великокняжескую столицу прежде Москвы. Но случилось иначе. Каковы были причины того.

По справедливому замечанию И. Ф. Мейендорфа, в Византии в то время признавали правильной политику сохранения Русью подчинения Орде, но выбор между князьями-мирниками ханов Феогност должен был сделать на месте самостоятельно. Весьма вероятно, что Иван Калита привлек его своим благочестием, о котором очень лестно, со слов самого митрополита, отзывался византийский современник Никифор Григора. Слова греческого автора, сказанные на сей счет, весьма примечательны: «Он (Калита. – Р. С.) смотрел на епископа не как на земного человека, но как на какого-то ангела, только что слетевшего с неба. Ибо всегда, когда видел приносящим его Богу Святые Дары, он, встав на колени. Лобызал собственными устами его следы и осыпал его дорогими подарками и почестями. И другие его поданные, видя это, подражали ему, и старались превзойти в этом один другого. А чье благочестие не было явным и Богу, и всем, и каждому из сотоварищей, тот признавался ниже всех».⁴⁴ Совсем не обязательно такое благочестие имело целью политические выгоды, которые просто вытекали из этого положительного качества Ивана Даниловича. К тому же московский князь, начиная выстраивать свои отношения с Феогностом, делал своему визави предложения, не принять которые тот просто не мог, и сотрудничество светского и духовного властителей на данном этапе всегда оставалось взаимовыгодным.

Свою политическую деятельность на Севере Руси Феогност вынужден был начать, как выразились бы сейчас, с непопулярных мер. Ему пришлось в 1329 г. с помощью интердикта помочь Ивану Калите добиться удаления из Пскова Александра Тверского, на которого гневался Узбек-хан. Митрополиту, вероятно, было сложно принять решение об этом. Ведь Александр Михайлович страдал за восстановление, которое, по словам Ю. В. Кривошеева, «можно представить как национально-религиозное православное движение, сплотившееся все население (Твери) от князя до простолюдинов».

Конечно, митрополит выступил здесь как лицо, зависимое от хана, но помимо этого, просьба о наложении прещения на Псков могла исходить и от новгородцев: они тоже не хотели пострадать от монголов, да и излишне проявившаяся в этих событиях самостоятельность Пскова была им не по душе. Не случайно архиепископ Моисей новгородский, хиротония над которым была совершена именно в Москве, содействовал всем мероприятиям, направленным против Пскова.⁴⁵ А потому утверждение, что митрополит поступил в данном случае сугубо «по наущению Калиты»⁴⁶, на наш взгляд, достаточно сильно преувеличено. Хотя, безусловно, объективно Феогност действовал в интересах московского князя, который достаточно умело налаживал свои отношения с новым первоиерархом: отказаться от наложения интердикта тот не мог, так как это означало бы конфронтацию с Ордой.

Так впервые было наложено отлучение на жителей города по политическим мотивам, и именно с помощью этого отлучения Феогносту удалось добиться своей цели: псковичи пошли на попятную.

На рубеже 20–30-х гг. 14 в. в Москве шло интенсивное строительство каменных храмов, причем Феогност, как справедливо подчеркивал Н. С. Борисов, к этому прямого отношения не имел, так как работы велись за счет княжеской казны. Но тем приятнее для митрополита было возведение новых каменных церквей, не требовавшее материальных вложений из средств митрополии, и не заставлявшее отягощать себя организационными заботами, связанными со строительством. Это стало еще одним примером благочестия Ивана Калиты, готового на материальные жертвы ради Церкви, которые, в то же время, повышали и его собственный авторитет. Отказать в просьбе освятить новые храмы никакого смысла для Феогноста не было, как не было смысла не давать благословения на их строительство.

Московский князь понимал важность установления тесных связей и с черным духовенством, с иночеством, силу которого в будущем можно было успешно использовать в собственных целях. А потому он взялся за решение и этой проблемы. Среди прочих церквей в 1329 г. в Москве строится храм святого Иоанна Лествичника. Посвящение храма этому святому не могло не вызвать удовлетворения в монашеской среде, ведь значение Иоанна Лествичника для развития монашеской жизни переоценить сложно; его труд – знаменитая «Лествица», – написанный на основе личного опыта, и опирающийся на святоотеческую традицию, по выражению Г. В. Флоровского, есть по своей сути «систематическое описание нормального монашеского пути по ступеням духовного совершенства».

Той же цели подчинен был и перевод ближе к великокняжескому дворцу Спасо-Преображенского монастыря. Монашеские обители в то время были центром просвещения, учености, и потому вполне правомерно предложенное И. Е. Забелиным сравнение их с просветительскими училищами. Кроме того, «основание монастыря при княжеском дворе имело то немаловажное удобство, что оно позволяло князю всегда быть в курсе всех монастырских дел, выявлять среди монахов толковых и преданных людей для замещения различных церковных должностей» (Н. С. Борисов). Разумная политика в отношении монахов позволила Москве при сыне Калиты Димитрии сделаться центром реформы монастырской жизни, осуществленной митрополитом Алексием.⁴⁷ Таким образом, можно вполне обоснованно утверждать, что именно в этот период Иваном Калитой были заложены основы будущего сотрудничества московского княжеского дома не только с митрополичьей властью. Но и с монашеством – черным духовенством, влияние которого как раз в этот период стремительно возрастало.

Совершить устройство новой обители без разрешения правящего архиерея данной местности было нельзя, а для Москвы таковым являлся Феогност, и именно к нему отправились послы Иваны Калиты с просьбой разрешить строительство неподалеку от своего двора церкви святого Спаса Преображения и перенести туда же монастырь из-за Москвы-реки. Митрополиту было выгодно существование богатой обители да еще и в подконтрольной ему земле. Феогност вновь сыграл на руку Калите, который так умело делал выгодные для себя предложения, от которых митрополит просто не мог отказаться. Однако иногда отношения митрополита с этим князем подвергались серьезным испытаниям. И в таких случаях Калита умел отступить и продемонстрировать понимание положения владыки как пастыря всех русских земель.

В 1336–1337 гг. на сцену общерусской политики вернулся Александр Тверской. Этому возвращению предшествовало разрешение от церковного отлучения, которое было получено от митрополита через княжеских послов. Явился ли такой шаг открытым противодействием московскому князю со стороны Феогноста? Скорее всего, нет. Прощение Александра со стороны Орды были лишь вопросом времени, оно было подготовлено поездкой в Орду его сына Федора. К тому же с решением покориться хану исчезло какое-либо юридическое основание для продолжения действия отлучения от Церкви князя, и не принять его покаяния значило полностью себя дискредитировать, а в этом был не заинтересован и сам Иван Калита. Ведь для него не было никакой пользы от сотрудничества с митрополитом, не имевшим нравственного авторитета в народе. Московский князь, видимо, это прекрасно понимал, и, скорее всего, давления на Феогноста не оказывал.

Не стал он противиться и желанию митрополита совершить подобающие обряды над телами тверских князей Александра и его сына Федора, убитых в 1339 г. в Орде. И здесь Калита понимал необходимость для митрополита исполнить свой долг. Интересно, что отпевание совершено было во Владимире, а не в Твери, где убитые были впоследствии преданы земле, а ведь в противном случае, действия Феогноста могли быть истолкованы как выражение симпатий к городу. Таким образом, Феогност выполнил свой долг, пресекая церемонией отпевания любые толки о подчинении его московским князьям, и одновременно не связал себя с проигрывающей тверской партией, сумев не поссориться с Москвой.

Важным моментом в укреплении положения Москвы стала канонизация митрополита Петра в 1339 г., после которой, по словам Е. Е. Голубинского, «гроб святого Петра… стал твердым краеугольным камнем для нее (Москвы. – Р.С.) в ее стремлении к политическому возвышению». Но Феогност преследовал при этом собственные цели. Помимо желания прославить чудеса угодника, в его интересах было упорядочить процедуру прославления святых для общерусского почитания (это относилось к юрисдикции патриарха: у него испрашивалось благословение); а также повысить собственный статус как русского митрополита. Ведь непосредственным его предшественником был теперь святой. Кроме того, необходимо учитывать еще один нюанс. А. С. Хорошев обратил внимание на то, что к тому времени святыми чаще становились князья, теперь же эта тенденция менялась: «волна святительской канонизации прервала поток княжеской канонизации», а это отчасти было в интересах иерархии.

Так интересы Ивана Калиты и митрополита вновь оказались тождественны: общерусский культ Петра, конечно, как писала А. Л. Хорошкевич, должен был способствовать будущему объединению Руси вокруг Москвы. Хотя, конечно, канонизации Петра была не единоличным деянием Феогноста: ее подготовили чудеса у гроба святителя, местное прославление святого на Соборе 1327 г., строительство каменного храма над его могилой.⁴⁸

Ордынские правители традиционно фиксировали налоговый иммунитет Церкви в специальных документа – ярлыках, в которых оговаривались разного рода льготы (свобода от дани, постоя и т. д.). Однако в 1342 г. была сделана попытка внести изменения в эту устоявшуюся практику: Джанибек-хан, выдав Феогносту новый ярлык, ограничил права духовенства: он «попытался внести новый порядок в отношения ханской власти к Русской Церкви». Его ярлык говорил лишь о свободе от пошлин, не упоминания даней, и, как следствие, он не содержал ссылок на узаконения Чингисхана, заповедавшего своим потомкам с почтением относиться к служителям всех религий. Были и другие ограничения: суд митрополита перестал быть независимым, и не упоминалась свобода от постоя.⁴⁹

Все это согласуется с сообщениями летописи: «Того же лета приде изо Орды от царя Чанибека Феогност, митрополит Киевский и всея Руси, ходил о причте церковном… Неции же Русстии человецы оклеветаша Феогнота митрополита ко царю Чянибеку, яко «много безчисленно имать дохода, и злата, и сребра и всякого богатства, и достоит ему тебе давати во Орду на всяк год полетныя дани». Царь же проси у митрополита полетных даней; митрополит же не вдадеся ему в таковая. Царь же про то держа его в тесноте, митрополит же царю, и царице и князем роздаде 600 рублев; и тако отпусти его царь со всеми его сущими на Русь, и прииде здрав со всеми своими».⁵⁰

Иногда можно встретить утверждение, что эти заключения митрополита стали следствием происков великого князя Симеона. Однако этому противоречат сообщения некоторых летописей о возвращении из Орды митрополита прямо в Москву.⁵¹ Стал бы это делать Феогност, если он действительно оказался жертвой интриг Симеона? Скорее всего, нет. К тому же уже через два года после описанных событий «греци, митрополичьи писцы, Феогностовы» украсили росписью главный храм Москвы – Успенский⁵², разумеется, это является еще одним свидетельством сохранения благожелательного отношения митрополита к Москве.

Более вероятно, что Джанибек-хан сам, без наущения князей, попытался ограничить льготы Церкви, и Феогносту был выдан ярлык соответствующего содержания. Но митрополит остался недоволен, он каким-то образом выразил свой протест (разумеется, в пассивной форме), видимо, это имеет в виду летопись под фразой: «митрополит же не вдадеся ему в таковая», и Феогност, в конце концов, добился успеха, опираясь на узаконения Чингисхана (летописи говорят о том, что дело закончилось единовременной выплатой 600 руб.). Но изменять существующий ярлык хан, конечно, не стал, однако он признал льготы Церкви на словах. (Такое решение, считал П. П. Соколов, сравнительно легко далось хану, так как об общем увеличении дани речь, по-видимому, не шла, говорилось лишь о включении церковных людей в то «тягло», которое несла вся Русь.) Широкие льготы Церкви существовали теперь лишь благодаря традиции: в ярлыке они обозначены не были. Это позволило бы нарушать права духовенства, что и вызвало появление грамот Тайдулы 1347 и 1351 гг., сам Симеон не удержался от соблазна ограничить в свою пользу церковный суд⁵³, тем более, что его отец, как подчеркивал тот же П. П. Соколов, признал за митрополитом юрисдикцию в таком объеме, о котором не мечтал ни один из предшественников Феогноста.

Новгородская Первая летопись обвиняет неких «калантаев» в том, что они настроили хана против митрополита. Е. Е. Голубинский указывает, что это могли быть сборщики податей. Татарскую дань собирали в своих землях удельные князья, а потом ее отвозил в Орду великий князь. Потому, полагал учены. Удельные князья и могли стать доносчиками на митрополита, который, к тому же, был ими не любим за поддержку Москвы. Однако не стоит преувеличивать их роль: главными факторами было усиление самого Ордынского государства и усиление влияния ислама в нем.⁵⁴ Симеон едва ли был заинтересован в ущемлении прав Церкви. На наш взгляд, справедливо мнение Б. В. Кричевского: «…богатство Русской Православной Церкви, поддерживающей великого князя, являлось одним из гарантов устойчивости его власти». (Впрочем, увеличить великокняжескую юрисдикцию за счет церковной Симеон был не прочь.)

Некоторое охлаждение отношений Феогнота с московским князем после смерти Калиты (в то м числе и из-за уменьшения митрополичьей юрисдикции, о чем говорилось чуть выше) все же не привело к разрыву. В 1347 г. по просьбе Симеона было восстановлено нарушенное единство русской митрополии. Поводом для посольства в Константинополь стало получение разрешения на третий брак Симеона, или, что тоже возможно, санкционирование расторжения второго брака князя, ибо его прежняя супруга Евпраксия Федоровна была на тот момент жива (князь отослал ее к отцу в 1346 г.) и впоследствии вышла замуж.⁵⁵Была также прозондирована почва относительно назначения преемника Феогносту (для Симеона имело смысл хлопотать о единстве митрополии лишь при условии выдвижения выгодного ему кандидата⁵⁶, именно таким и являлся сын московского боярина Феодора Бяконта Алексий, который, как полагает А. П. Григорьев, возможно, был связан дружбой с отцом Симеона Иваном Калитой, и был его советником в церковных вопросах). Как видим, цели митрополита и князя вновь были взаимовыгодные: единая русская митрополия с приемлемым для Москвы политическим курсом (плюс семейные дела Симеона). Именно этим можно объяснить то, что хотя отношения светского и духовного владык в то время, по словам П. П. Соколова, «не могли быть особенно сердечными», они все же находили возможности для компромисса.

Посольство в Константинополь окончательно положило конец тому разладу, который наметился, было, после третьего брака Симеона, заключенного с тверской княжной. О своих планах князь не посчитал нужным уведомить митрополита, вероятно, не рассчитывая на его благословение. За это Феогност затворил церкви (очевидно, в Москве). Вот как об этом повествует Рогожский летописец: «А женился князь великий утаився митрополита Феогноста, митрополит же не благослови его и церкви затвори, по олна посылали в Царьгород благословения просит».⁵⁷

Первоиерарх, возмущенный таким пренебрежением к себе и к требованиям Церкви, показал ту власть, которая была в его руках. Ее почувствовали на себе и клирики, способствовавшие это свадьбе: например, пострадал Стефан – -брат Сергия Радонежского и духовник великого князя. Эта акция митрополита доказывала его объективность: интердикт мог быть направлен не только против врагов великого князя, но и против самого московского Властителя, если он нарушал церковные установления. Скорее всего, митрополит не сомневался и в поддержке патриарха. Симеон же в такой ситуации имел все поводы для беспокойства: его сын мог оказаться незаконнорожденным, т. е. лишенным в глазах духовенства законных прав наследника.⁵⁸ Н. С. Борисов особенное внимание обратил на то, что кроме всего прочего при этом рушилась политическая московско-тверская система, направленная против Литвы, которую пытался создать Симеон этой свадьбой. Эта коллизия – яркая иллюстрация положения митрополита в политическом раскладе: с его интердиктами вынуждена считаться не только община, но и сам великий князь. Высшая церковная власть становилась достаточно независимой не только от общества, но и от самого великого князя. И в то же время, в таком усилении влияния митрополита скрывалась угроза: наложение интердиктов по причинам, объективность которых была бы сомнительна с точки зрения канонов или общерусской пользы, немедленно девальвировало бы силу этих отлучений.

Но пока правота митрополита сомнению не подлежала, и Симеону не оставалось ничего, как только искать примирения с ним. Затем совместно была найдена взаимовыгодная форма для посольства в столицу Византии. (Кстати, грекам не могло не польстить обращение Симеона к центру Православия в трудной матримониальной ситуации (Б. В. Кричевский).) При этом важно учитывать и то, что свадьба великого князя имела под собой не только сугубо политические причины, этот брак мог иметь и мотивы иного свойства. Н. С. Борисов справедливо подчеркивал, что породнение двух некогда враждующих родов – Московского и Тверского – являлось, возможно, своего рода покаянием за прежние кровавые распри, оно же могло стать залогом будущего мира, в котором Церковь, разумеется. Была заинтересована.

В 1353 г. митрополит Феогност «постави наместника своего старца Алексея в епископы в Володимер; любляше его зело и держаше у себе во дворе, иже наместник бе у него. И тако при своем животе учини его владыкою, а по своем животе благослови его в свое место на великий стол на митрополью Киевскую и всея Руси», затем он вместе с великим князем отправил посольство в Константинополь «…да не поставит им иного митрополита на Русь кроме сего преподобного старца Алексея…».⁵⁹Конечно, назначение это было уже одобрено Константинополем. Видимо, санкционировала поставление будущего первоиерарха и Орда. Во всяком случае, проблем с получением подорожной для проезда в Царьград у Алексия не возникло, при этом в тексте документа он, несмотря на то что его хиротония оставалась еще делом будущего, уже именовался митрополитом.⁶⁰ События ускорила хиротония некоего Феодорита в митрополиты киевские Тырновским патриархом. Выдвижение Алексия было, очевидно, согласовано с Константином Васильевичем Суздальским, который мог оговорить подчинение епископу Суздаля, Нижнего Новгорода и Городца (позже Алексий это осуществит).⁶¹ Во всяком случае, о проведении подобных переговоров могут свидетельствовать данные летописи: «В неделю бысть снем на Москве князю Семиону и князю Костянтину Васильевичу про причет церковный».⁶²

В целом, как мы могли убедиться, во второй четверти 14 в. при Феогносте, Церковь стала намного более независимой по отношению к обществу, одновременно она сохраняла независимость и от великокняжеской власти. Свидетельство тому – интердикты, наложенные на Псков и Москву. Потому политика Ивана Калиты в отношении митрополита была очень взвешенной: он старался не испортить с ним отношения, умел привлечь его на свою сторону, устраивая дело так, что его акции не только не противоречили интересам Феогноста, а наоборот, были выгодны для первоиерарха. Симоен гордый был в этом отношении менее осмотрительным, но и ему в конечном счете пришлось считаться с силой власти высшего духовенства. Такому положению митрополита способствовала ми независимость при поставлении от светского властителя: Константинополь выбрал Феогноста по собственному усмотрению, видимо, совершенно не считаясь с мнением русских князей.

Положение его преемника Алексия в этом смысле было намного более сложным. Естественно, что в Византии, назначая его на место Феогноста, прислушивались прежде всего к мнению московского властителя, и именно благодаря его поддержке Алексий получил митрополию в свои руки. Хоть и только после серьезного «испытания». К тому же сын Федора Бяконта был теснейшим образом связан с московским княжеским домом. Крестным отцом Алексия был, согласно сообщению его жития, Иван Калита. Оговоримся, впрочем, что, как показал А. П. Григорьев, агиограф в данном случае, видимо перепутал Ивана калиту с его отцом Даниилом Александровичем, который скорее всего на деле был воспреемником Алексия. С другой стороны, как замечал тот же ученый, весьма вероятно, что, в свою очередь, сам будущий митрополит крестил Симеона Ивановича Гордого. Алексий, видимо, являлся чем-то вроде советника, причем не только по церковным вопросам. Не исключено, что он участвовал и в подготовке других политических действий князя, например, в ведении переговоров с Ордой.

Алексий должен был осознавать и то, что с мыслью о неделимости митрополии придется расстаться: ведь было очевидно, что Литва не потерпит церковной зависимости от Руси, тем более от митрополита, сидящего в Москве. Как бы ни развивалась ситуация, окончательное разделение митрополии было лишь вопросом времени. Парадоксально, но последнее обстоятельство было даже несколько выгодно Алексию, ведь это развязывало ему руки, и особо оглядываться на Вильно смысла не было. Ольгерд сам отталкивал от себя Алексия, и невозможность примирения с ним стала особенно ясной после пленения митрополита во время его поездки в Киев.⁶³

После смерти Симеона гордого его брату Ивану пришлось выдержать борьбу за великокняжеский ярлык в орде: «того же лета князи в Орду пошли, сперся о великом княжении, а Новгородцы послаша свои посол… прося великого княжения Костянтину Васильевичу, князю Суздальскому; и не послуша их царь и даст великое княжение князю Ивану Ивановичу».⁶⁴ Возможно, что в этой поездке московского князя сопровождал в качестве нареченного митрополита Алексий. Ведь именно тогда он мог получить и проезжу грамоту от Тайдулы для путешествия в Константинополь, а также подтвердить церковные льготы у хана Джанибека. Конечно, при этом Алексий должен был содействовать победе московской партии (А. П. Григорьев). Так, уже в самом начале своей деятельности он открыто выразил собственные политические симпатии.

К 1359 г. положение Алексия на Руси укрепилось. Позади остались константинопольские «мытарства», связанные с утверждением его в митрополичьем достоинстве и соперничеством с Романом Литовским. В 1357 г. Он получил подтверждение своей власти и льгот Церкви от нового ордынского хана Бердибека, ярлык которого к тому же был выдержан в более выгодном для православного духовенства виде, чем ярлык, полученный в свое время Феогностом от Джанибека: в его тексте вновь была закреплена свобода от даней.⁶⁵ Но особенно позиции русского церковного властителя усилила внутриполитическая ситуация, сложившаяся на Руси после смерти московским княжением при молодом князе, конечно же, резко увеличивало политический авторитет Алексия. При этом не являлось решающим фактором, был ли алексий именно главой боярского правительства при Дмитрии Ивановиче или же, как полагал Р. Г. Скрынников, являлся просто одним из участников «регентского совета». Главное то, что он непосредственно был причастен к светскому управлению одной из сильнейших русских земель, с правителями которой к тому же имел давние и тесные связи.

Практика непосредственного участия главы духовенства в управлении, когда государственная власть не могла по каким-то причинам нормально функционировать, была обычной для Византии. Однако на Руси на пути ее осуществления возникала большая трудность: Дмитрий Иванович, по вполне обоснованному замечанию И. Ф. Мейендорфа, не был правителем всей Руси. Вольно или не вольно, но алексий отдает теперь приоритет решению светских проблем⁶⁶, иногда прибегая для этого к церковным средствам. Но одновременно с этим митрополит неминуемо должен был позиционировать себя как сторонник лишь одной властной силы на Северо-Востоке Руси – Москвы. Много позже Константинопольский патриарх Нил напишет о том времени: «…митрополит прилагал все старания, что бы сохранить дитя (Дмитрия Ивановича. – Р. С.) и удержать за ним страну и власть…».⁶⁷ А потому и некоторые акции, предпринимаемые Алексием, часто вызывали непонимание у неподвластной московскому князю паствы.

В 1365 г. митрополит вмешался во внутридинастическую борьбу нижегородских князей, отстаивая интересы в то время уже лояльного для Москвы Дмитрия Константиновича против притязаний его брата Бориса.⁶⁸ Алексий отстранил от власти местного архиерея, а также прибегнул к уже испытанному способу давления на город был наложен интердикт, а городские храмы закрыты по поручению митрополита его посланцами – архимандритом Павлом и игуменом Герасимом. Когда и эти меры не принесли успеха, в Нижний послан был эмиссар митрополит – Сергий Радонежский, который убеждал Бориса покориться и уступить первенство старшем брату (Н. С. Борисов). Однако все это не дало того эффекта, на который делался расчет. Покориться Бориса заставило отнюдь не церковное прещение. А военная сила, которую его брат Дмитрий получил от московского князя: «Князь же великий Дмитрий Иванович… вдаст силу старейшему на меньшего брата, князь же Дмитрий Костянтинович еще к тому в своей отчине в Суждали собрав воя многи, в силе тяжце пойде ратию к Новугороду к Нижнему и егда дойде до Бережца и ту срете его брат его молодший… с бояры своими, кланяся и покоряяся и прося мира, а княжения ся соступая».⁶⁹ Позже митрополиту пришлось вновь столкнуться с тем, что его интердикты не приносили немедленного политического результата.

В 1368 г. Ольгерд начал военные действия против Москвы. Его поддержали и некоторые русские князья, которых митрополит за это отлучил от Церкви, действия Алексия поначалу нашли понимание и у патриарха. Но, по-видимому, успеха такие акции опять-таки не принесли, и позиция патриарха стала более гибкой: он требовал теперь от митрополита примириться с мятежными князьями⁷⁰, а потому Алексию пришлось уступить в этом вопросе.

Думается, что причиной неудач была слишком очевидная политическая подоплека отлучений, а потому нежелание подчиняться им находило понимание в обществе земель-княжений, против которых они были направлены. По той же причине оставалась спокойной и совесть самих отлучаемых, их действия направлены были только против Москвы, они не угрожали разорением всей Руси, как, например, в случае с Александром Тверским, непослушание которого грозило намного более масштабными бедами.

Негативное отношение к интердиктам Алексия усугубляло и то, что он не церемонился с непокорными местными архиереями: из подчинения Алексия Суздальского изъят был Нижний Новгород, а Василий Тверской пострадал за поддержку Михаила Александровича. Ближайшие предшественники Алексия такого себе не позволяли. Например, по-видимому, с давлением митрополита Петра связаны отставки епископов Прохора Ростовского и Андрея, но причиной тому было их противодействие самому Петру, даже более того, интриги против него, а вовсе не политические пристрастия к тому или иному князю. Алексий же при случае не забывал напомнить своей пастве: «Не ведаете ли, что все русское земли владыки под моею властью суть и в моей воли? И яз их ставлю суть от благодати Пресвятого Духа». Все это не могло не вызывать недовольствия и роняло духовный авторитет митрополита. Не случайны слова Ольгерда. Обращенные к патриарху: «По твоему благословению, митрополит и до ныне благословляет их (москвичей. – Р.С.) на пролитие крови. И при отцах наших не бывало таких митрополитов, каков сей митрополит!».⁷¹

Таким образом, можно констатировать, что с усилением роли алексия как одного из действующих лиц на русской политической сцене, неминуемо падал его духовно-нравственный авторитет в народе, а это, в свою очередь, приводило к тому, что менее авторитетными становились и его интердикты. Ситуацию усугубляло и санкционирование Константинополем разделения митрополии: претензии протеже Ольгерда были для Северо-Восточной Руси отнюдь не каким-то отвеченным явлением. Роман Литовский одновременно с Алексием собирал налог в свою пользу в Твери⁷², а сам Ольгерд в послании патриарху Филофею прямо требовал особого митрополита не только для земель, находящихся под властью Литвы, но и для Твери и Нижнего Новгорода.⁷³

Такой стиль правления митрополита, конечно, соответствовал византийскому идеалу «симфонии» властей, но он не отвечал реальной исторической ситуации, существовавшей на Северо-Востоке Руси в третьей четверти 14 в. Здесь по-прежнему сохранялась система городов-государств, и соответственно, сохраняла достаточно сильное влияние община, не ушли в прошлое и древние вечевые традиции. Наконец, власть князя московского не только не распространялась на всю Русь, но была далека от монархического идеала и в своей собственной земле – в Москве. А потому попытка выработать какой-либо общий политический курс светского и духовного властителя оказалась явно поспешной.

Участие митрополита Алексия в делах управления московской землей отнюдь не было вызвано эволюционным развитием Церкви как политического института, оно стало форс-мажорным обстоятельством, которое возникло вследствие ранней смерти Ивана Красного и близостью Алексия к московскому боярству. Но как бы то ни было, именно такое стечение обстоятельств позволило церковной организации в решающий момент выступить на стороне нового быстрорастущего политического центра в Северо-Восточной Руси – Москвы. После митрополита Алексия, с помощью которого Дмитрий Иванович сумел серьезно укрепить позиции своей земли, окончательно был снят вопрос о том, вокруг какого княжения произойдет в будущем объединение Руси в единую державу.

Негативным же результатом такого положения стало резкое усиление влияния князя на поставление митрополитов. После 1378 г. на митрополичьем престоле началась «чехарда»: князь имел тогда возможность непосредственно влиять на выбор первоиерарха, но никак не мог извлечь из этого ощутимую выгоду, а потому вынужден был менять митрополитов.

Однако Алексий оставался все же пастырем, и круг его забот, конечно, не ограничивался одними только светскими проблемами усиливавшейся Москвы. Вторая половина 14 в. – время серьезных изменений в жизни русских монастырей. В это время происходило окончательное закрепление изменившегося аскетического идеала иночества. Подробно на этом вопросе останавливался И. К. Смолич. Суть его рассуждения такова. После принятия христианства «воззрения и чувства», свойственные новой вере, утверждались «медленно и постепенно». Не была в течение двух столетий определена окончательно и форма устройства монастырей, не было сделано выбора между киновией (общежитием) и идиорритмой (особножительством). Те, кто искал спасения в иноческой жизни, до времени не уходили в отдаленные места, монастыри располагались, как правило, неподалеку от городских центров. Однако постепенно ситуация менялась: сознание общества все более становилось по-настоящему христианским, к тому же на серьезные раздумья апокалиптического характера наталкивала современников катастрофа Батыевого погрома. Результатом этого стало укоренение в 14 в. нового аскетического идеала, составной частью которого явилось удаление от мира в глухие, неосвоенные области и основание монастырей с общежитейным укладом.

Именно это в сочетании с потребностями колонизации приводило к расширению на все новые и новые территории сети обителей.⁷⁴

Бесспорно, что в этом процессе уникальную роль довелось сыграть Сергию Радонежскому и его ученикам. Для усилившейся Москвы особенно важно было то, что уже в 60-е гг. 14 в. Сергий входит в число доверенных лиц митрополита Алексия (свидетельством тому может быть и нижегородская «история», о которой речь шла чуть выше). Но главным для Радонежского игумена было, конечно, проведение монастырской реформы, а вовсе не ликвидация политических распрей.⁷⁵ (Хотя, разумеется, полностью отказаться от участия в политической жизни он не мог. Б.М. Клосс, проследив ареал распространения новых общежитийных монастырей, пришел к выводу, что все они появлялись, как правило, на территориях, для которых архиереем являлся сам митрополит. А потому справедливо именно его считать инициатором проведения реформы. Но все же роль алексия в этом мероприятии, как это не парадоксально на первый взгляд, вторична. Действительно, трудно не согласиться с мнением, что в древнерусской религиозности какая-то система значила много меньше, чем личный, живой пример. А потому, скорее всего, именно деятельность Сергия Радонежского и его учеников в первую очередь подготовила аскетическое и монастырское возрождение Руси.⁷⁶

Помимо духовных выгод, новый уклад монастырского бытия приносил и политический эффект: многочисленные, сами обеспечивающие себя и связанные строгой дисциплиной обители более походили для условий, в которых начинался процесс консолидации земель. А потому и в это, казалось бы, сугубо церковной области алексий не мог обойтись без того, чтобы приспособить идею преобразования монашеской жизни к нуждам московской политики. Впрочем, здесь иначе он действовать, скорее всего, просто не мог6 ведь в своих новшествах он должен был опираться именно на тех, кому доверял, и, разумеется, таковые люди находились, прежде всего, на подотчетной ему территории. Сторонники проводимой Алексием реформы, в свою, очередь, выступая на стороне митрополита, объективно оказывались на стороне Москвы в борьбе за верховенство Руси.

При этом инокам, видимо, удавалось приобрести достаточно серьезный авторитет в народе и не только в землях, подвластных московскому князю и непосредственно митрополиту. Свидетельством тому может служить та роль, которую сыграл Сергий Радонежский в заключении мира с Олегом Рязанским в 1385 г. Конечно, Сергий действовал тогда в интересах Москвы, понимал это и Олег. Но все же игумену «кроткими словесы и речми и благоуветливыми глаголы» удалось склонить его к заключению договора, за что Сергий «достойно хвалим быть и славен и честен от всех».⁷⁷

Это пример того, что прежде всего, именно авторитет священнослужителя, а не его положение заставлял прислушиваться к его голосу. Мы видели, что явно пристрастные интердикты митрополита алексия оставались зачастую гласом вопиющего в пустыне, а кроткие увещевания игумена могли принести вполне реальные плоды.

Очевидно сам митрополит Алексий осознавал такую ситуацию, как понимал он и то, что его власть стала слишком зависимой от великого князя, который прочил в митрополиты своего ставленника Митяя, человека чуждого монашеству, не имевшего сколько-нибудь значительного аскетического опыта. Сам алексий, слишком прочно связавший себя с московским князем, уже не мог сопротивляться возросшему в силу ряда причин, рассмотренных выше влиянию князя на Церковь. Вместе с тем, как пастырь, действительно заботившейся о благе Церкви, Алексий должен был что-то предпринять. И выход им, казалось, был найден: он решил сделать своим преемником Сергия. Видимо, открыто противиться этому Дмитрий Иванович не мог: авторитет «игумена всея Руси» был уже чрезвычайно высок, не считаться с этим князь не мог.

Однако Сергий отказался от высокой чести⁷⁸, ибо, приняв на себя брея митрополичьей власти, он неминуемо вступил бы в открытую политическую борьбу, причем, возможно, на сей раз как противник великого князя. Ведь противодействие устремлениям последнего обязательно повлекло бы за собой конфронтацию, а это вообще рушило всю устанавливавшуюся почти столетие систему отношений московских князей с митрополитами и с монашеством, и могло в перспективе даже привести к новым усобицам. Но свои принципы радонежский игумен отстаивал последовательно, в том числе, и противодействуя Митяю – креатуре Дмитрия Ивановича.

Подведем некоторые итоги. Во второй четверти 14 в. Церковь, как политический институт, продолжала свое эволюционное развитие, митрополичья власть постепенно усиливала независимость от общины (особенно это заметно на примере интердиктов). Вследствие укоренения христианства в сознании людей, а также того, что с конца 14 в. начинается эпоха ожидания конца света, заставлявшая более щедро жертвовать на помин души, так же постепенно росла и экономическая мощь Церкви.⁷⁹ Происходило сближение митрополичьей власти с новым центром – Москвой. Последний процесс в силу субъективных причин был резко форсирован в период алексия. Его позиции как политика сильно упрочило участие в управление московской землей, но одновременно падал нравственный авторитет митрополита из-за поддержки одного князя в ущерб правителям других центров Руси.

В то же время алексий начал монастырскую реформу. Ее главные деятели, и, прежде всего, Сергий Радонежский аскетическими подвигами стяжали себе заслуженное почтение населения всей Руси, даже, несмотря на то что и эти иноки имели достаточно тесные связи с Москвой (установить благожелательные отношения с иночеством постарался еще Иван Калита). И, конечно, не случайно перед важнейшим событием истории России 14 в. – Куликовой битвой – великий князь испрашивал благословение именно у святого Сергия.⁸⁰ Видимо, это должно было воодушевить русское войско, в которое входили полки разных земель Руси.