Характер и нравы древних арабов

Характер древних арабов, как и других некультурных народов, отличался резкими противоречиями. Под влиянием почти недоступных границ, у арабов развилась любовь к независимости и свободе; вместе с любовью к свободе и независимости соединялась грубость нравов; гостеприимство, чисто патриархальное, уживалось с грабежами; при чисто рыцарской щедрости проявлялась жадность к чужому добру; чувство личной и родовой чести побуждало их к оже­сточенной кровной мести; наконец, несмотря вообще на низкий уровень умственного и нравственного развития, у них процветала безыскусственная поэзия, отличавшаяся многими само­бытными красотами.

Историки обыкновенно отмечают только очень немногие черты народного арабского характера, как хорошие, так и дурные, вследствие чего характеристики их не дают цельного впечатления. А между тем древние арабы жили своеобразной жизнью и поддерживали особенности своего быта в течение многих столетий²⁵⁴, пока, наконец, не утратили некоторых своих природных черт под влиянием Ислама, кото­рому они же дали жизнь и силу.

Чтобы яснее и полнее представить себе характер древ­них арабов, нужно прежде всего иметь в виду, что они были симиты и, живя патриархальной жизнью, близкой к природе, не умели сдерживать своих пылких чувств, подчиняясь своим природным влечениям. К ним, как симитам по происхождению, может быть приложена общая характе­ристика симитических народов²⁵⁵. А по сравнению с совре­менными азиатскими народами, древние арабы несколько напоминают собой туркестанских кочевников-киргиз, или туркмен, условия жизни которых и степень духовного развития близко подходят к быту и развитию древних арабов.

Как все семиты, арабы отличались вообще здравым смыслом, практическим складом ума, но вместе с тем обладали глубоким чувством, были впечатлительны и живы до страстности. Отсутствие искусственной, утонченной культуры предохранило их от тех ненормальностей и уклонений в физической и духовной жизни, с какими мы встречаемся в истории цивилизованных народов. Тело и дух арабов находились в естественной гармонии: в здоровом теле у них была и душа нормальная, т. е. не извращенная неесте­ственными пороками, вроде утонченных пороков современ­ного европейского общества. При сильной впечатлительности они бывали и рассудительны, отличались задушевностью и поэтичностью; но спокойное настроение у них, как у детей природы, легко переходило в восторженное состояние. «Торже­ственно спокойная, по временам бурная и величественная природа пустыни отражалась на ее обитателях. Живя в однообразной стране, без резких контрастов, и в тесной связи с природой, арабы редко выделяли из своей среды выдающихся людей, потому что распределение духовных дарований у них было большей частью равномерное. Редко по­являлись среди арабов талантливые личности, но за то и бездарности встречались не часто. Само название глупости означало на языке арабов, как нам кажется, не отсутствие здравого смысла, а только неправильное применение его к жизни, зависевшее от недостатка образованности, – невежество. Ни наук, ни искусств, в греко-римском смысле, а тем более в современном европейском смысле, арабы не знали; не было у них философии и утонченной схоластики, но они просто и здраво рассуждали о Творце мира, о самом мире и человеке. Религиозные воззрения их были не сложны и доступны пониманию каждого. Возражения немногих скептиков – противников проповеди ислама были грубы и детски-наивны, как об этом будет сказано нами в другом месте.

Природная отзывчивость ко всему живому у древних арабов выражалась с одной стороны в великодушии, сострадательности и гостеприимстве, а с другой – в способности нежно любить друга и глубоко ненавидеть врага и жестоко мстить ему.

Гостеприимство и великодушие к бедным и не имеющим пристанища считалось у арабов в числе самых благородных качеств, после личной храбрости. Лишь только победа погашала пламя войны, то первым долгом победителя было зажечь «огонь гостеприимства», который бы указал путнику во время ночи готовый для него стол и кров, как заметил покойный Сенковский²⁵⁶.

Образцом щедрости почитался у арабов Хатам из племени Тай. В своих стихах он так говорил своей жене: «Ежели ты приготовила мне кушанье, то добудь мне еще и товарища для обеда; один я не могу есть. Призови или соседа, или путешественника: я не хочу, чтобы после моей смерти говорили обо мне худо… Как человек может до­сыта наедаться, когда желудок его соседа пуст? Лучше смерть, нежели изобилие скупца, который утомленного путника без жалости пропускает мимо! Я слуга моих гостей, пока они находятся под моим кровом; только для этого одного – рабское во мне чувство. Клянусь Тем, Который один знает сокровенное и оживляет истлевшие кости, что мне приятнее угощать моих гостей и самому голодать, нежели слыть скрягой».

На основании Д’Ербело и Ганье, историк Гиббон замечает, что характер Хатама представляет полнейший образец арабских добродетелей: он был храбр и щедр, был даровитым поэтом и счастливым в своих предприятиях хищником; для его гостеприимных пиршеств жарили по сорока верблюдов, а молившему о сострадании врагу он возвращал и пленников, и добычу. Его соотечественники, из привычки к свободе, пренебрегали требованиями правосудия, но с гордостью руководствовались теми внушениями сострадания и милосердия, какие были им свойственны²⁵⁷.

Щедрость и великодушие прославляются во многих древних арабских стихотворениях²⁵⁸, а скупость порицается. «Оставь меня, мать моего Хатамэ! говорит один поэт: скупость лишает человека лучших его достоинств. Дозволь мне быть великодушным: благородная слава без пятна весь­ма дорога моему сердцу. Оставь меня! Мне должно исправить важные дела; священные обязанности призывают меня помо­гать несчастному. Вольный (бедуин) страшится только того, чтобы его гостеприимство не было осуждаемо, а путь, которым идут такие люди, есть путь добродетели. Клянусь твоей жизнью, никакая земля не тесна для таких жителей!.. Одни только пороки делают ее для нас тесной». Другой поэт говорит: «Я поклялся, чтобы, когда мрачная ночь окружает мою юрту, никогда не скрывать огня своего от странника. Друзья! Пусть огонь ярко пылает у нас, чтоб всю ночь светить нуждающемуся путнику; пусть к огню нашему прибли­жается всякий честный человек, которого одолели голод и усталость. Если он потом захочет со мной познакомиться и спросить, как меня зовут, я громко возвещу ему имя мое. Весело провел я ту ночь, в которую удалось мне принять гостя и предложить ему лучшие свои яства, которых я не выигрываю в кости»²⁵⁹.

Но вот пример выдающегося великодушия арабов уже времен Мухаммеда: однажды в Мекке жители заспорили, кто среди них великодушнее всех. Для сравнения были названы три мекканца. Первый из них, Абдалла, сын Аббаса, дяди Мухаммеда, собрался в дальний путь и уже занес ногу в стремя, когда услышал жалобную мольбу: «Сын дяди послан­ника Божия! Я – странник и нахожусь в нужде». Абдалла немедленно слез, отдал страннику своего верблюда и кошелек с 4000 золотых монет, а у себя оставил только саблю. – Другого щедрого мекканца нуждающийся застал в постели, но слуга его немедленно вынес просителю кошелек с 7000 золотых монет и прибавил: «это – все, что есть из денег у моего господина, но вам дадут еще верблюда и раба». Хозяин, когда проснулся и узнал о случившемся, то похвалил своего верного слугу и дал ему свободу, но слегка упрекнул, зачем слуга не разбудил его, чтобы он сам мог вручить бедняку милостыню. Третьим щедрым мекканцем был слепой Арибах. Он спешил на молитву, опираясь на плечи двух своих рабов, и его просили о помощи бедному. «Увы! Воскликнул он: кошелек мой пуст, но вы можете продать этих рабов… Если вы этого не сделаете, я все-таки откажусь от них». После того он оттолкнул от себя рабов и ощупью стал пробираться вдоль стены, опираясь на свою палку²⁶⁰.

О жене самого Мухаммеда рассказывается, что она была очень трудолюбива, знала кожевенное и башмачное мастерство, которыми продолжала заниматься даже и тогда, как стала супругой посланника Божия, а прибыль от своих трудов раздавала бедным. Когда Халиф Омар подарил ей пенсию вдовы пророка в 12 тыс. диргемов (примерно 2500 р.), она прикрыла деньги сукном и сказала одной из своих подруг: «засунь руку под сукно, захвати горсть золота и отнеси бедным». Она продолжала таким образом раздавать деньги до тех пор, пока под сукном осталось всего 85 дирг. (около 17 руб.). В другой раз Халиф Омар послал ей из казнохранилища пять платьев, но она выбрала из них одно, в которое назначила обернуть ее тело по смерти. После ее смерти у нее не осталось никакого имущества, кроме хижины, в которой она жила… Эту хижину родственники ее продали Халифу Уалиду за 50 тыс. диргемов²⁶¹ (т. е, за 10 тыс. руб.).

Чтобы понять чувство любви арабов к женщине, нужно иметь прежде всего в виду страстность арабов²⁶² и отсутствие в их характере какой бы то ни было склонности к аскетизму. Отшельничество мало находило последователей среди арабов, и аскеты не были популярны среди этого народа. Истый сын Аравии, основатель ислама, прямо высказался в Коране, что жизнь монашескую христиане выдумали сами²⁶³. Подобно евреям, арабы не любили налагать на себя никаких телесных лишений и не отказывались от радостей семейной жизни; безбрачная жизнь казалась им противоестественной и, наоборот, иметь много жен и детей считалось величайшей радостью. В Коране мы находим много весьма выразительных мест, касающихся этого вопроса. Правда, и среди ара­бов встречались так называемые захиды (подвижники, одиночествующие), но их было очень мало и это были люди уже отжившие свою молодость и в свое время достаточно насладив­шиеся жизнью, может быть даже в излишестве.

Удивляться ли поэтому, если в исламе узаконено много­женство и, если, говоря о посте, основатель поучал своих последователей: «Во время ночи поста вам разрешается сношение с женами вашими: они – одежда вам, а вы – одежда им. Бог знает, что вы обманывали себя самих; поэтому Он жалеет вас и прощает»²⁶⁴. Эта страстность, эта любовь к женщине не могла не высказаться и в песнях древних арабских поэтов. «Никакое мучение, говорится в сборнике «Хамаса», не равняется мучению любящего, хотя бы он и вкусил приятнейшую награду любви. Его томят то желания, то боязнь разлуки, и он всякий час плачет. Удалится ли его любезная, он вздыхает во след ее; подле него ли она, – тут овладевает им страх, чтоб не ушла. Краснеют глаза его, когда она удаляется от него; горят, когда она возвращается». Или: «Я был силен, как герой, доколе разлука не раздула в моем сердце горячих углей; мне пред­ставлялось, что продолжительное блаженство прежних дней умалит мою любовь. Но сердце мое так жаждет нового свидания, как иссохшая земля, после первого весеннего дождичка, ожидает другого. Я томлюсь желанием видеть раскрашенные руки любезной, черные локоны, золотые ее ожерелья и белые щеки… Прелестна стройность ее! Перлы должны бы украшать шею, но не они дают ей блеск, а сами от нее блеск получают. О красная девица! Ты так делала меня счастливым, что сердце мое плавало в неге, подобно дикому голубю, купающемуся в ночной росе». Поэт Ааша, живший уже во время Мухаммеда, так воспевал свою любезную Хорейру: «Настала минута сказать Хорейре – прощай! Племя ее выступает в путь, чтобы перейти на другое пастбище. Но достанет ли сил произнести ей: «прощай?». Как ослепи­тельна белизна ее чела! Как длинны и густы ее волосы! Как блестят ее зубы! Медленна и спокойна ее походка, как шаг коня, пораненного в ногу. Когда она идет из юрты своей соседки, то величественно колеблется, подобно облаку, которое тихо плавает в воздухе. При каждом выступе, слышится звук бряцающих привесок, которыми украшены ее бесчисленные косы, звук, подобный издаваемому семенами ветром колеблемого ишрика. Она не из числа тех девиц, которых ненавидят подруги, потому что никогда не ищет она подслушивать их тайны. Она сложена так нежно, что для нее тяжело даже посетить свою соседку. Когда она немно­го поиграет со своей подругой, то все тело ее приходит в трепетание. Едва я видел ее, тотчас и полюбил: но, увы, она пламенеет к другому, который расточает любовь свою перед иной красавицей! Любит и меня также другая девица, но я к ней нечувствителен. Так делим мы все одинако­вую участь; так чувствуем все мучения любви, и каждый попадает в те же сети, которыми сам опутывал других». – Поэт Антар говорит своей возлюбленной: «Я думаю о тебе, когда даже неприятельские копья утоляют во мне свою жажду и острые клинки купаются в моей крови. Меня веселят мечи, когда ударяют друг о друга, потому что они сверкают тогда, как твои блестящие глаза, когда ты улыбаешься»²⁶⁵.

Характерна новелла, записанная немецким ориенталистом д-ром Вецштейном во время его пребывания между бедуинами Сирийской пустыни в смысле характеристики арабов вообще и в особенности их любовных отношений. «Один шейх, по имени Бени Калидит пользовался величайшим уважением у своих соплеменников, но, «когда Бог захотел свергнуть Бени Калида», счастье изменило ему. Его место заступил другой шейх, «перед которым плясал весь мир, так как он имел блистательный успех». Это несчастье побудило его оставить родину, и он вместе с женой, сыном и остатком имущества отправился отыскивать далеко на востоке страны, где не было-бы ни одного человеческого существа. Он уже приближался к цели своего путешествия; но тут встретил человека, который тотчас же при­целился в него из ружья, Калидит крикнул ему: «кто ты?». Этот ответил: «Я тот, кого ты видишь, а ты кто?». Араб не любит при чужих людях называть свое имя, родину или племя, потому что часто подвергается из-за этого опасности. Калидит возразил: «я тот, кого ты видишь, у меня меч, у тебя ружье; с мечом трудно тягаться против человека, вооруженного ружьем». Другой спросил: «Что привело тебя сюда?». Калидит ответил: «Клянусь Богом, мой сын, что ничто, кроме невзгоды обычной в наше время». Тогда человек, вооруженный ружьем, опустил руку, потому что с ним случилось то же, что с Калидитом, и он спросил последнего, какого он племени. Этот ответил: «Клянусь Богом, дорогой товарищ, я калидит на ссору или ласку» (т. е. теперь я назвал себя; увидим друг ли я твой или недруг). «Значит мы враги! Воскликнул другой, я шеммарит; но пустыня ставит преграду между людьми, которые дорожат своей честью; теперь объясни мне, что привело тебя сюда». Когда калидит окончил свой рассказ, оба уговорились отправиться вместе в одну и ту же долину. Калидит позвал своего сына и сказал: «Дитя мое, я встретил шеммарита и, хотя он был прежде нашим врагом, но мы подружились и переночевали вместе. На следующий день я спросил его: сколько у него детей, и он сказал мне, что имеет дочь; на его вопрос о моих детях, я объявил ему, что у меня также дочь, и мы решили сойтись в том месте, где мы встретились.

Поэтому я хочу одеть тебя как девушку; могу ли я положиться на тебя? Будь на сто­роже и не говори дочери шеммарита пустяков! Если она тебя поцелует, то ты не целуй ее; если вы будете спать вместе, то не снимай своего платья. Девушки купаются в воде, но ты не должен купаться в ее присутствии! Слышишь ли, что я говорю, сын мой, нужны ли дальнейшие увещания?». Сын по имени Хаббас, возразил мне: Отец мой ты можешь положиться на меня».

Свидание состоялось в назначенном месте; дочь шемма­рита подбежала к мнимой дочери калидита и поцеловала ее в виде приветствия; затем обе девушки повели одновремен­но своих верблюдов на пастбище, а вечером легли вместе спать. Шеммаритянка сняла свое платье и (по обычаю кочевников) легла голая в постель; при этом она сказала своей подруге: «сестра разденься!». Эта ответила: «Я не стану раз­деваться, потому что всегда сплю в платье». Дочь шеммарита стала разговаривать со своей подругой и поцеловала ее, но та не ответила на ее поцелуй. На следующее утро девушки, на­певая вполголоса, подоили верблюдиц, после этого каждая взяла кусок хлеба, села на своего верблюда, и обе отправи­лись в путь, в сопровождении верблюдиц, которых замани­вали песнями, пока не достигли потока. Здесь они сошли на землю и разговаривали друг с другом, сидя у воды, между тем, как животные паслись на лугу. Когда стало припекать солнце и наступил полдень, дочь шеммарита сказала; «Сестра, если ты хочешь, то будем купаться и вымоем одна другую! И когда эта отказалась, то она воскликнула: «Умоляю тебя объясни мне, почему ты не хочешь купаться?». Калидитянка ответила: «Сестра, у меня был меньшой брат; он вошел в воду и утонул, с тех пор я боюсь погружать мою кожу в воду». Дочь шеммарита пошла купаться; когда она сняла свое платье, то другая девушка отошла от берега и поверну­лась лицом к пустыне. Шиммаритянка пожаловалась однажды родителям на свою подругу: «Что это значит, сказала она, когда я целую ее, то не получаю от нее поцелуя? Разве от моего рта дурной запах, что она не может поцеловать меня; я снимаю свое платье, она ложится спать, не раздеваясь; я купаюсь, она не хочет купаться. Родители ответили: «Милое дитя, быть может она стыдится; это часто случается».

Так все шло благополучно довольно продолжительное время. Но тут случилось однажды, что Бог ниспослал на них разбойников, и те завладели их стадом. Обе девушки закричали: «Помогите, у нас отняли стадо!». Отцы услыхали их крик, оседлали коней, отправились в путь и настигли стадо; девушки бежали за ними вслед. Они закричали неприятелю: «Эй вы, всадники, выдайте нам «окла» («Окла» означает выдача известной доли добычи, которая обыкновен­но возвращается обратно, если разбойники, сделавшие набег, убеждены, что те, которых они ограбили, должны погибнуть от голоду). Предводитель шайки хотел возвратить им десять штук скота, затем еще шесть, «ради красоты обеих девушек». Ограбленные находили это недостаточным, между тем, как грабители со своей стороны в виду «мельничих дорожного запаса» (т. е. своих жен, сестер и пр., которые на ручных жерновах намололи им муки в дорогу), находили, что честь не дозволяет им дальнейшую добровольную выдачу ограбленного имущества. Вследствие этого завязалась горячая борьба, которая долго оставалась нерешенной. Но шеммарит и его друг уже начали изнемогать. Хаббас видя, что они слабеют, не мог долее удержаться; он поспешил к своей палатке и на бегу сбросил с себя одежду, так что на нем осталась одна женская рубашка. Его мать стала ему седлать жеребца, взнуздала его и принесла меч, пистолеты и красный плащ; дочь шеммарита подошла к ней и спросила: «Ты седлаешь этого жеребца, где же всадник? – «Он сейчас придет, ответила мать, ты увидишь его собственными глаза­ми». Пока они говорили, поспешно вошел юноша и его мать громко крикнула «3агрута!» (крик ликования). Высоко на лошади красовался он перед Хамдой (так называлась дочь шаммарита) и сказал ей: «Ради твоих глаз Хамда!» (т. е. я иду на борьбу и смерть из-за твоих глаз); крикни Хаббасу «3агрута!». Она ответила: «Брат мой, кто это Хаббас?». – «Твоя бывшая подруга, ответил он, ты видишь, что это был юноша, а не девушка». – Тогда громко раздался крик «Загрута!» сопровождаемый ржанием коня, и жажда битвы закипала в груди юноши; он бросился на врагов с криком; «На счастье Хамды, иду на добычу коней!». Он разбил неприятеля, захватил четырех коней и освободил стадо.

Хамда с тех пор страстно полюбила Хаббаса; он был не менее влюблен в Хамду. Отец из боязни за невинность своей дочери тайно уехал с ней; отец Хаббаса также принужден был вернуться к своему племени, ради сына, который не мог долее оставаться вблизи опустевшего жилища бывшего соседа. Здесь он снова достиг прежнего значения. Но Хаббас все думал о Хамде, перестал есть и пить и, наконец, должен был слечь в постель. Слезы и стоны были единственным утешением юноши, пока его не посетил однажды Хосен, с которым он некогда побратал­ся; этот вызвался соединить его с возлюбленной, говоря, что будет легко устроить это дело с Божьей помощью. После восьмидневной верховой езды днем и ночью, они достигли племени Шеммар и стали наводить справки о семье Хамды. К несчастью оказалось, что они приехали накануне помолвки Хамды с ее двоюродным братом Али. Но Хосен сумел и тут дать совет и выручить из беды. Ему усердно помо­гала в этом сестра Али, которая была посвящена в историю любви Хамды. Отец Хамды недружелюбно встретил Хаббаса словами: «Горе, горе мне! Да погубит тебя Бог, негодный человек! Ты решился даже здесь преследовать меня! Если бы я увидел тебя до соли (т. е. прежде, чем ты вкусил соли в моей палатке), то поистине твоя голова пала бы на этой земле!». Но гнев отца Хамды прекратился, и он «убоялся сатаны», когда Хосен возразил ему: «Предоставь твое дело Богу! Это суд Божий, который постигает не тебя одного. Благодари небо, что до сих пор с тобой не случилось ни­чего худшего». Хосен умудрился, вместо Али провести Хаб­баса в палатку, где должна была праздноваться свадьба. Добродушный Али выказал благоразумие. Он сказал своей двоюродной сестре: «Я отказываюсь от тебя. Скажи мне на­едине, чего ты желаешь; даю честное слово, что тебе бояться нечего». Она возразила ему: «Али, я желаю одного, быть же­ной Хаббаса, гостя нашего соседа»; после чего она рассказала все, что произошло между им и ей от начала до конца. «Если ты не хочешь погрешить против меня, добавила она, то знай, что я желаю быть с Хаббасом, потому что я принадлежу ему всем сердцем и никому другому, кроме его. Бог не отнимет у тебя жизни, не отнимай и ты у меня Хаббаса». Али снизошел к ее просьбе и сказал: «Бог не лишил меня великодушия!». И он был с избытком вознагражден за это. Когда он проводил молодых на родину Хаббаса, то ему удалось здесь познакомиться и жениться на девушке, которая никому не уступала в красоте и любезности. Это была Гизна (прекрас­нейшая), сестра Хосена, которая, услыхав об его поступке, влюбилась в него. В доказательство своей любви она заботливо расчесывала ему волосы, мыла голову и очищала его плащ от насекомых. Обоим было всего приятнее, когда никто не приходил к ним и они не видели ни одного чело­века. Таким образом Хосен выдал свою сестру за знатного человека. Рассказчик заключил свой рассказ следующим образом: «Когда Али вернулся домой с девушкой, такой же красивой, как Хамда и кобылой, подаренной ему Хаббасом (в виде вознаграждения) к нему собрались соплеменники и приветствовали его. Он рассказал о почетном приеме, оказанном ему Хосеном, Хаббасом и их племенем и о полученных подарках. «Лошадь, сказал он, подарена Хаб­басом, девушка, сестра Хосена». Присутствующее сказали: «Бог свидетель, ты достоин этого!». Затем они напились кофе и разошлись по домам. Мы оставили их в благополучии и блаженстве. Да пошлет Бог счастливую жизнь нашим слушателям!»²⁶⁶.

Идеалом совершенства у арабов считались более духов­ные, чем телесные качества; арабы всегда ценили в чело­веке духовную мудрость, а не внешние мирские доблести, что особенно подтверждается позднейшей историей. Мусульманское государство в Аравии создано было Мухаммедом, который считал себя «пророком», а не пожитком и полководцем, и в настоящее время имена полководцев мусульманских если не совершенно забыты, то стоят на втором плане, тогда как имена богословов, ученых и поэтов известны и пользуются величайшим уважением. А некоторые полководцы прибавляли к своей воинской славе, еще славу миссионера, какими были Кутейба и мн. другие. Это особенное уважение к личным духовным качествам человека до такой степени утвердилось в исламе, что даже и в настоящее время в мусульманских странах нет «аристократов» в европейском смысле слова, а есть окруженные необыкновенным почетом представители религии и знания «шейхи, муджтахиды, казии, мударрисы, ишаны). До какой степени велико уважение массы к этим лицам²⁶⁷, можно судить тому, кто имел случай видеть это своими глазами, в Туркестанском крае, особенно при встречах уважаемого ишана и тем более во время его похорон. Сама идея власти соединяется у мусульман с понятием о представительстве в религии. Всем известно, что на Кавказе Шамиль назывался у мусульман не предводителем войска, а ученым казием и имамом, т. е. предстоятелем на молитве, хотя для нас русских он был предводителем повстанцев, с оружием в руках отстаивавших свою независимость. И после, при Мухаммеде и его приемниках войны арабов велись под знаменем религии.

Любовь к свободе и независимости были прирождены всем арабам, особенно – кочевникам (бедуинам). Каждый бедуин смотрел на себя, как на самостоятельного царька (Дози и Мюллер) и если такой независимый обитатель Аравийских пустынь признавал себя «рабом», то только Божьим, как это видно из собственных имен арабов до-Мухаммедова времени (Раб-Манажа, Раб-Солнца и Раб-Аллаха). У южных арабов эта отличительная особенность характера арабов, под влиянием более развитой гражданственности проявлялось слабее.

Из такой обособленности личности древних арабов объясняется также их резкий эгоизм, под влиянием которого они преувеличивали собственные достоинства, – и жадность, которую часто сопровождала расточительность.

Вследствие сильной впечатлительности, арабы были с одной стороны способны к состраданию, гуманности и глубокой любви, а с другой стороны отличались склонностью к нена­висти и мстительности. Кровная месть известна была древним евреям, которым было предписано очищать землю от проли­той крови кровью пролившего ее²⁶⁸; и у древних арабов кровная месть поддерживалась силой предания и векового обычая. Для совершения мести существовали правила, от которых никто не смел отступить. И Мухаммед «сын ара­бов» не мог отрешиться от этого жестокого обычая, не отменил его, а только смягчил. В Коране от имени Божия возвещено арабам: «вам предписана месть за убитых: свободный за свободного, раб за раба, женщина за женщину»²⁶⁹. Но в другом месте сказано: «те, которым нанесена обида, могут отомстить сами за себя. Отплатой за зло пусть будет соразмерное зло. Но кто простит и примирится, тому награда от Бога: Он не любит несправедливых. Тем, которые отмщают за обиды, нанесенные им, не следует доходить до излишества»²⁷⁰... Неисполнение исконного      обычая – отмщать кровь убитого кровью убившего – налагало тяжелую ответствен­ность на родственников убитого; поэтому древние арабы остерегались при встречах на дороге сообщать друг другу свои имена и свое происхождение из боязни случайно обнару­жить, что предок одного был убит предком другого и что тогда на одного из них ляжет долг кровной мести. Каждый араб, или, по крайней мере, каждая семья, была судьей в своих собственных делах и мстительницей за нанесенные оскорбления. Оскорбление, в какой бы форме не наносилось, никогда не забывалось; обиженные нередко выжидали случая к отмщению не только месяцы, но целые годы. «В мести жизнь для вас» укоризненно замечено в Коране об арабах, современных Мухаммеду²⁷¹. Кто не мстил, тот считал­ся бесчестным. Араб произносил обет не умываться, не обрезывать ногтей, не бриться, не входить под кров своей палатки, пока не отомстит своему врагу. Когда поэт Амруль-Кайс был изгнан своим царственным отцом из родительского жилища за свое соблазнительное поведение и случай­но услышал во время одной попойки, что отца его убили в восстании, то не прервал веселого пира своего. Но на другой день, когда оправился, поклялся не касаться жены и не пить вина до тех пор, пока не выполнит долга кровомщения… Затем, желая узнать приговор судьбы, он вынул из пучка стрел у идола Дзуль-Халясы одну. Но на ней оказа­лась надпись «запрет». Тогда он с гневом бросил эту стрелу в лицо идола и воскликнул: «Если бы у тебя был отец, и если бы его убили, то ты не запретил бы отмстить за него» …

Мстить за убитого был обязан ближайший родственник²⁷². В «Хамасе» в одном стихотворении дядя, умирая от ран, завещевает племяннику своему отомстить за себя²⁷³: «Вон там в ущелье, на утесе Саль, лежит труп без­дыханный: на кровь его не падает и роса. Еще расставаясь, наложил он на меня ношу, и как ни веска она, а не будет мне в тягость: «племянник унаследует обиду мою кровавую, – смел он, туго опоясан и готов на бой; смотрит в землю как змея лютая, брызжет ядом злым, что ящер черный». Пала на меня эта заповедь, заповедь важная-преважная, так что все прочее пред ней трынь-трава, ни­что. Судьба-злодейка отняла у меня благородного товарища, что уж никогда бывало не покинет друга. В мороз он пригревает, как солнышко, в летний зной – он словно тень прохладная. Сухощавый сам, он всем щедро делился с близкими, не был сух на руку, – человек решительный и резкий. Выйдет он в поле, – с ним мчится и удаль богатырская; приляжет где на покой, – с ним тут же отдыхает и храбрость. Дать ли что кому, – он плодотворен, как дождик; напасть ли на кого, – он неукротим, как лев. Дома носится бывало в длинном плаще, расчесав черные волосы, а на войне – просто рыщет волком шершавым. Две были у него охоты – мед и желчь, но эти две стоили зато всех прочих. Верхом на ужасе выезжал он всегда один; спутником ему был острый меч и никто более! – Около полудня пустились мы в поле, скакали напролет всю ночь и отдыхали только, сбив неприятеля, сами остры как булат и с острым же булатом в руке, что сверкнет молнией, когда выхватишь его из влагалища. Зато и отплатили же мы недругу! Немногие ускользнули от нас из целых двух родов. Я настиг их врасплох, – храпят, клюются во сне носом, – очнулись – и бежат врассыпную. Если племя Худаиль доконало теперь дядю, то часто ведь и он хорошо подчивал Худаилей; не раз он запирал их где-нибудь в хлеву, гнилом и влажном, где подпревает у коней копыто; да часто посещал врагов и на дому, сперва резал, а потом грабил сколько душе угодно. Я тоже вдобавок ко всему прочему пожог теперь Худаильсже шатры. Не поленился нагадить, только стало бы им не в мочь тошно. Сколько раз поил я вдоволь свое копье и, напоив, вел на новое опять пойло. – Ну, теперь дозволено нам снова запретное вино! Не легко завоевали мы себе это наслаждение, завоевали только с помощью молодых коней, да острых мечей и копей… Услади же нас теперь запретное в полную опять волю. Савад-бен Амр, подливай-ко мне! Томит жажда, как только вспомню я о дяде. А Худаиль подносит теперь к устам чашу смертную; горе, стыд и посмеяние на дне ее! Над трупами их хохочет, небось, гиена, и волк щерит на них зубы от радости. Их топчут и пожирают благородные коршуны, а потом, наевшись досыта, тяжело уж машут крыльями.

Когда сам поэт погиб в одной схватке, то скорбь по нем матери отозвалась в двух следующих стихах: «О, если б бедное мое сердце успокоилось за тебя хоть на один час! О, если б и теперь судьба постигла меня в твое место!».

Иногда кровомститель даже презирал голову непосред­ственного убийцы, а избирал себе в жертву самого лучшего и почетнейшего человека из той семьи, членом которой он был оскорблен. Чувство мести тогда осложнялось и кровомщение оканчивалось истреблением целого семейства, если только родственники убийцы не успели примириться с род­ственниками убитого. Семейная месть иногда переходила в племенную и притом по побуждениям очень мелкого свой­ства. При кочевой жизни древние арабы могли нередко сталки­ваться между собой просто из-за пастбищ и таким образом ко времени появления Мухаммеда почти все арабские кочевые племена перессорились между собой. Арабское предание насчитывает 1700 битв за все время «неведения» т. е. язычества арабов, хотя Д’Ербело упоминает о 1200 битвах. Из этих усобиц древних арабов наиболее характерны две следу­ющие²⁷⁴.

В конце 5 века по Рождестве Христове могущественнейшим человеком во всей Аравии считался Кулейб, сын Рабига, представитель сильного племени Бену-Таглиб, занимав­шего тогда, вместе с родственным ему племенем Бену-Бекр, весь северо-восток полуострова. Перед славой Кулейба, даже Асир, сын Худжра, отступал на второй план, несмотря на то, что отец последнего, незадолго перед тем, образовал из бедуинов центральной Аравии сильную коалицию – союз Кинда. Род Кинда, едва только достигший гегемонии, лишился ее опять на некоторое время, так как большинство союзных племен согласились подчиниться верховенству Кулейба, который с того времени столь сильно возгордился, что его самомнению, казалось, не было границ²⁷⁵. Он был женат на Джалиле из родственного племени Бекр, и братья ее со своими ближайшими родственниками дружили с Кулейбом. Рядом с его палаткой поселился один из шуринов, Джессас, к которому приехала в гости родная его тетка Бесус. Чуждая обоим коленам (Бекр и Таглиб), она могла пользоваться покровительством своего племянника Джессаса. Вслед за ней прибыл вскоре земляк ее, некто Сагд, и остановился также у Джессаса. Сагд привел с собой верблюдицу, кличкой Сараб. Нахо­дясь под кровлей, а стало быть и защитой Джессаса, Сагд выпускал свою верблюдицу на пастбище, где ходили и стада Кулейба. Однажды Кулейб обходил ограду выгона и случай­но заметил жаворонка, сидевшего в гнезде. Птичка испуган­но вскрикнула и затрепетала крылышками. Кулейб был тогда в хорошем настроении и сказал: «Чего боишься? Ты и твое гнездо находятся под моим покровительством! По­верь, никто не посмеет тебя тронуть». А когда, немного спустя, он снова проходил по тому же месту, то заметил след верблюда, и яйца жаворонка растоптанными. Вернулся Кулейб домой сердитым. Когда на другой день, вместе с Джессасом, обходил он пастбище и увидел верблюдицу Сагда, то догадался, что это она раздавила яйца, и кликнул Джессасу: «Смотри у меня! Я кое-что подозреваю. Если узнаю доподлинно, то приму меры, чтобы эта верблюдица никогда более не ходила с моим стадом». – Сильно не понравилась Джессасу резкость тона родственника, и он самоуверенно ответил: «Клянусь Создателем, она вернется сюда опять, как было и прежде» … Слово за слово, –поднялась ссора. Кулейб стал грозить, что если он еще увидит верблюдицу Сагда, то пронзит ей стрелой вымя. – На это Джессас отве­тил в запальчивости: «Попробуй только ранить ее в вымя… Мое копье не замедлит тогда пробить тебе позвоночный столб». А сам, между тем, погнал верблюдицу прочь. Кулейб вернулся домой очень мрачным и жена его Джалила (родная сестра Джессаса) заметила сразу, что что-то не ладно. Стала его расспрашивать, допытываться, в чем дело… Наконец он произнес мрачно: «Знаешь ли ты такого, кто бы осмелился защищать любимца своего наперекор мне?». Она отвечала, недолго думая: «Едва ли кто на это решится; разве вот брат мой Джессас». Кулейб сказал, что он сомне­вается в этом. С его языка сорвалась едкая насмешка по адресу шурина, но насмешка не осталась без ответа. Тогда с обеих сторон послышались грубые перекоры…

После этой вспышки, однажды Кулейб вышел опять поглядеть на верблюдов, которых в это время вели на водопой. – Впереди шли Кулейбовы верблюды, но верблюдица Сагда (Сараб), находившаяся в стаде Джессаса, рванулась вперед и бросилась к водопою. Кулейба передернуло. Ему сообщили при этом, что это животное принадлежит чуже­странцу. Показалось гордому шейху, что так случилось наро­чито; все это штука Джессаса, подумал он. Тогда Кулейб схватился за лук; натянул тетиву, и стрела прободила вымя верблюдицы. С криком понеслась Сараб прямо в стойло, к палатке Джессаса. Приезжая тетка его Бесус все это ви­дела и вознегодовала, горько сетуя на нанесенный ущерб собственности ее родственников: «О позор! О поношение! Гостя моего обидели!» голосила она в надежде, что Джессас отомстит за нанесенную ее гостю обиду. Напрасно старался Джессас успокоить тетку обещанием богатого вознаграждения; Бесус день за днем не переставала преследовать племянника насмешками и упреками, что гость под кровлей его не может найти защиты, которую всякий честный человек обязан сказывать даже чужому, принятому в дом. Не выдержал наконец Джессас и разразился проклятиями: «Замолчишь ли ты, наконец, женщина! Завтра будет убит один, и поги­бель его для племен Бекра и Таглиба обойдется дороже твоей верблюдицы!». Слова эти переданы были буквально Кулейбу. Шейх подумал было, что дело идет о его верблюде-любимце и порешил в уме жестоко отомстить, если шурин осмелится убить этого верблюда. Но Джессас думал о самом шейхе Кулейбе и стал подстерегать его. Однажды, когда Кулейб вышел без оружия, Джессас бросился за ним и крикнул ему: «Берегись, я убью тебя!» – «Иди же вперед, если ты не лжешь», отвечал ему хладнокровно Кулейб. От непомерной гордости он считал непозволительным для себя даже обернуться к противнику. Джессас напал на него сзади и всадил ему копье в спину. Кулейб упал на землю, а Джессас бросился бежать. В это самое время отец убийцы, окруженный старейшинами колена Шейбан, племени Бену Бекр, сидел возле своей палатки. Увидев стремительно прибежавшего сына, старик воскликнул: «О Боже! Джессас совершил, должно быть, что-то ужасное!». Затем он спросил сына: «Что с тобой?». Сын прошептал: «Я убил… Кулейба». Старец возмутился: «Так один ты и будешь в ответе, сказал он. Я тебя свяжу, чтобы дать возможность домочадцам Кулейба убить тебя! И все же истинно говорю, прибавил со вздохом старик, никогда более племена Бекр и Таглиб не соединятся на хорошее дело, вследствие преда­тельской смерти Кулейба. Горе нам! Что ты наделал, Джессас? Ты умертвил главу народа, разорвал узы единения, факел раздора бросил в середину племен!». Но Джессас не угомонился, а продолжал хвастаться тем что совершил. Отец связал его и повел в палатку, куда позваны были старейшины всех колен племени Бекр. Старик начал свою речь так: «Делайте, что хотите с Джессасом. Он убил Кулейба. Я его связал. Нам остается ждать, пока не появятся призванные на кровомщение и не потребуют выдачи его». Но представители рода не пожелали и слышать о выдаче убийцы. Прав он или виновен, честь рода требовала защи­щать его всеми средствами против преследователей. Так был порван тесный союз родственных племен и началась кровавая бойня. Иногда она затихала, заключалось на некоторое время перемирие, даже образовывались временные союзы, для отражения общего врага; но вражда не прекращалась в течение 40 лет. Наконец обе стороны утомились, и заключен был мир.

Не менее замечательна и другая братоубийственная рас­пря между родственными племенами, возникшая приблизительно около 560 г. по Р. Хр. И поводы к ней представляют также характерные черты старинных нравов Аравии. В то время заселяли центр полуострова большие группы племен, под общим названием Бену Кайс. Между ними самым выдаю­щимся было поколение Бену Ратафан. В свою очередь Бену Абс и Бену Зубыян (подразделения племени Гатафан) поль­зовались наибольшим почетом. Благодаря общему происхождению, оба они жили в тесном единении. Старейшиной у Абс был Кайс, сын Зухейра, у которого был знаменитый скакун Дахис. Раз как-то один из двоюродных братьев Кайса посетил старейшин племена Зубыян. Ему показали многих лошадей и стали, в присутствии его, чрезмерно во­схвалять превосходные качества кобылицы Габра. Гость стал доказывать, что не сравняться ей с Дахисом. Возникли горячие споры, кончившиеся тем, что побились об заклад, кото­рое из этих обоих животных быстрее на скаку. Решено было выставить с обеих сторон заклад по десяти верблюдов, которые назначались в награду победившей стороне. Не особенно понравилось Кайсу. Когда ему рассказали о случившемся, так как он предчувствовал, что хорошего не много выйдет из спора. Знал он прекрасно, что за народ Зубьяниты, старейшины которого славились насилием и несправед­ливостью. Поэтому он сам отправился на место стоянки со­седей, с твердым намерением отступиться от пари. Но владелец Габры, некто Хузейфа и его брат Хамаль, оба старейшины, люди сильно заинтересованные в этом деле, наотрез отказали Кайсу. Они стали доказывать ему, что если шейх не желает пустить свою лошадь на перегонки, то этим он сознается, что проиграет и, стало быть, обязан выдать десять верблюдов. Эти безумные речи окончательно взорвали Кайса. «Нет, никогда я не думал, что могу проиграть», заговорил он. «Но, по-моему, ежели уж биться об заклад, так по крайней мере на большее пари». После долгих переговоров и споров порешили на сотне верблюдов. Дистанцией назначили сто полетов стрел (около 3 миль). Кайс и Хузейфа, владельцы лошадей, передали на руки избранного ими сообща третьего лица по сотне верблюдов. Двое суток они не поили своих лошадей, а возле цели, куда дол­жны были добежать скакуны, вырыли яму и наполнили ее во­дой. Та из лошадей, которая первая утолит свою жажду из водопоя, так согласились обе стороны, будет считаться побе­дившей. В заранее определенный день, большие толпы зри­телей из обоих племен собрались на место ристалища. Гораздо более, разумеется, было Зубыянитов так как место состязания назначили на их территории. По данному знаку пустили лошадей одновременно, и обе лошади поскакали с быстротой ветра, так что Кайс и Хузейфа, следовавшие вер­хами за ними, вдоль ристалища, не поспевали за скакунами и все более и более теряли их из виду. В начале, пока Габра бежала по заранее утрамбованному Хузейфом, нарочито для своей лошади, пути, она шла несколько впереди. Но когда твердая почва постепенно перешла в песчаную, Дахис стал заметно выказывать большую резвость и выдвинулся на значи­тельное расстояние вперед. Давно уже обе лошади скрылись из глаз своих владельцев. Приближались они уже к цели, и Дахис был далеко впереди, как вдруг из под­готовленной коварным Хамалем засады, выскочили два Зубыянита. Сильными ударами по ноздрям заставили они шарахнуться лошадь в сторону и дали этим полную возмож­ность прибежать Габре первой к водопою. Но в числе зрителей нашлись такие, которые возмутились при этой недо­стойной сцене и когда подъехали Кайс рядом с Хузейфом, то Кайсу тотчас же передано было, каким образом помешали его скакуну одержать неоспоримую победу. Он сумел, однако, подавить свой гнев. Абсов было немного, и Кайс обратился, по-видимому, хладнокровно к Хузейфу и Хамалю со следующей речью: «Дети Багида! (так звали общего прародителя обоих племен). Несправедливость ужаснейшее зло между братьями. Советую вам, возвратите нам то, что вы выиграли. Вы не выиграли, собственно, ничего. Отдай­те же, по крайней мере, ту часть верблюдов, которая нам принадлежит». – «Никогда этого не будет». – «По крайней мере, дайте одного верблюда на убой. Надо же угостить людей, наполнивших водой водопой». – «Одного или сотню – это все равно: этим самым мы признаем вас за победителей, а этого от нас не дождетесь. Мы не считаем себя побежденными».

Напрасно пробовал один из Зубыянитов, благомысля­щий человек, устранить угрожавший разрыв предложением взаимных уступок. Bcе его старания не привели ни к чему, и Кайс удалился со своими, глубоко убежденный в том, что его самым постыдным образом провели. Пылая местью к обманувшим, он, воспользовался первым благоприятным случаем и умертвил одного из братьев Хузейфа… Тотчас возгорелась братоубийственная война между обоими племенами, продолжавшаяся, по преданию, 40 лет²⁷⁶. В нескончаемой резне пали под рукой самого Кайса, один за другим, двое из братьев Хузейфа и сам Хамаль; но пали и многие из числа знатнейших племени Абс. Обе стороны были уже истомлены продолжительной враждой, а тени убитых не да­вали им покоя, потому что кровь смывается у арабов только одной кровью. Наконец, среди племени Зубьян отыскались два мужа возвышенного сердца – Харис Ибн Ауф и Харис Ибн Синан, решившиеся примирить родственные племена с помощью великой личной жертвы. Они подсчитали убитых с обеих сторон и пришли к заключению, что остается извест­ное число, кровь которых еще не отомщена… Кодекс чести у арабов допускает оплачивать убийство выкупом в пользу родственников и домочадцев убитого, и иногда, хотя весьма редко и неохотно, дети пустыни соглашаются на подобную сделку. Но теперь все ощущали потребность помириться, и каждый охотно согласился на предложение вышепоименованных лиц – уплатить, по соглашению, известную сумму родственникам, в форме соответствующего числа верблюжьих голов. 3000 лучших животных пришлось защитникам мира раздать, чтобы достичь предполагаемой ими цели. В глазах жадных арабов это было поразительным актом великодушия и щедро­сти, даже со стороны самых зажиточных из них. Таким образом можно было, наконец, добиться замирения, хотя до самого последнего момента можно было опасаться, что вот-вот возобновится снова жесточайшая резня. Один только старик Кайс Ибн Зухейр, из-за злосчастного жеребца которого возникла вся эта распря, уклонился от мира, хотя в душе и одобрял мир. «Я не в состоянии выносить взгляда ни одной из Зубьяниток», признавался он. «Нет почти ни одной меж ними, у которой бы я не убил кого- нибудь: отца, брата, мужа или сына». Поэтому он удалился со своими ближайшими родственниками за Ефрат, к родствен­ному племени Бену Намир, кочевавшему среди поселений месопотамских христиан. По преданию, он перешел в христианство и кончил мирно жизнь отшельником в далеком Омане, на юго-востоке Аравии²⁷⁷.

Иногда достаточно было прозаического или поэтического рассказа, напоминающего о прежних отношениях враждебных племен, чтобы возбудить между их представителями ожесто­ченную усобицу, хотя при этом древний обычай требовал от враждующих соперников равенства возраста и сил, числа и оружия. Только в четыре священные месяца (Мухаррам, Раджаб, Дзуль-каада и Дзуль-Хиджа) арабы прекращали свои взаимные междоусобицы, а иногда и ссоры с иноземцами. В эти месяцы арабы влагали свои мечи в ножны и строго со­храняли перемирие. Иногда, впрочем, спокойствие священных месяцев нарушалось, и тогда арабы переносили мир на следующие затем месяцы своего лунного года²⁷⁸.

Хищничество, разбойнические набеги на соседей и на караваны, почти беспрерывные междоусобные войны вполне объясняются постоянной жизнью арабов в пустыне. «Пустыня, говорит Мюллер, предъявляла к личным качествам каждого араба наивысшие требования, причем успехом поль­зовались только люди, особенно одаренные природой»²⁷⁹. Игн. Гольдцигер²⁸⁰ замечает, что «жизнь древних арабов пред­ставляла резкую противоположность с жизнью арабов исламского периода. Средоточием социальных понятий аравитян было сознание общего происхождения отдельных арабских племен. Поэтому слава одного племени в сравнении со сла­вой другого размерялась по славе предков; на ней основыва­лась претензия целого племени и каждого в отдельности на уважение и авторитета. Слава предков, когда дело касалось чувства собственного достоинства, занимала у древних ара­бов выдающееся место. Эта слава имела для араба такое значение потому, что он убежден был в наследственности как телесных, так и душевных качеств. Добродетель предков арабы сравнивают с прочным, высоким зданием, созданным для потомства, зданием, разрушить которое было бы поздно. С другой стороны, распространяя худые слухи о предках противника или его племени, этим самым навлека­ли подозрение на достоинства его самого. Таким именно способом можно было наиболее уколоть самолюбие гордого араба. Поэтому ссоры и междоусобия отдельных племен сопровождались у арабов обоюдными насмехательствами, в которых исчислялись обыкновенно позорные черты характера и прошлого того племени, с которым велась борьба, но в тоже время восхвалялись достоинства собственного племени. Для составления подобных сатир арабы нанимали поэтов из другого племени, если не было своих, и иногда за до­вольно высокий гонорар. Своеобразная сатира имела важное значение во времена усобиц арабов и могла иметь роковое влияние на положение племени среди арабского общества. Так, например, во время спора между Таглебитами и Бекритами из-за одного источника в пустыне (в 6 в. по Р. Хр.) защитником прав Таглебитов был выбран поэт Амру-бен-Кольсум²⁸¹, а защитником прав Бекритов – поэт Харис. Каждый из них восхвалял в стихах добродетели своего племени и укорял противника в трусости и насилии: Амру-бен-Кольсум восхвалял Таглебитов за то, что они всегда оставались независимыми и не преклоняли своей главы, подобно Бекритам, под иго соседних властителей²⁸². Защитник Бекритов, поэт Харис, язвительно упрекает против­ника в беспристанной неверности данному слову и в пустом хвастовстве; напоминает о многих поражениях Таглебитов, за которые они не отомстили; говорит, что победы их были случайны, что они употребляли их во зло и, наконец, обра­щается к их защитнику, поэту Ибн-Кольсому: «О ты, кото­рый клевещет на нас Амру! Долго ли устоит твоя ложь? Не думай, чтобы твои нападения имели какую-нибудь силу против нас. И прежде тебя, другие враги много худого взво­дили на нас; но от всей их злобы защитили нас твер­дыни и наша незыблемая слава, которая во многих уже возбуждала зависть и всегда поражала дерзавших покушаться против нас. Если постигали нас неудачи или несчастья, это все равно, как будто ниспадали они на высокую и мрачную гору, которая, вершиной прорывает облака и со спокойным видом неподвижно отражает от себя все дерзкие удары. Вы многих оставили неотмщенными, а мы воздали вам за все. Вы хорошо нас узнали, когда все поколения кровожадно устремлялись одно против другого; когда каждое колено находилось в беспрерывной тревоге; когда и храбрейшие не смели жить на равнинах, а трусливым не помогало и бегство. Оставьте притворство и высокомерие, они только увели­чивают вашу неправоту»²⁸³.

В заключение этой главы приводим краткое описание современного быта бедуинов, бедность которых поражала туркестанских хаджиев:

«Мы миновали палатку за палаткой, оставив за собой много оборванных бедуинов и пасущихся верблюдов, когда, наконец, проводник указал нам на группу жилищ, из которых два или три казались более обширными, чем остальные, и сообщил нам, что наш ужин в эту ночь (день клонился к вечеру) будет отнесен на счет этих жилищ. «Адтауид» (т. е. благородные люди), прибавил он для ободрения нас перспективой прекрасного приема. Разумеется, нам оставалось только положиться на его благоусмотрение, и через несколько минут мы находились возле черных, сделанных из козьего волоса, покрышек шатра, где жили наши предполагаемые хозяева.

«Оттуда вышел начальник и обменялся несколькими лаконическими словами с проводником. Последний подошел к тому месту, где мы остановились в ожидании, отвел наших верблюдов на некоторое расстояние от шатров, поставил их на колени, помог нам развьючить их, и когда мы разместились на песчаной отлогости против жилищ племени, посоветовал нам зорко смотреть за своим багажом, так как между нашими хозяевами могли находить­ся хищники и воры, несмотря на то, что это были «адтауид». Мы покорились своей участи и уселись на песке, в ожидании дальнейших результатов переговоров нашего проводника.

«Несколько времени нас оставляли в покое, хотя и заметили. Группа арабов собралась около наших спутников у двери шатра, делая им всевозможные вопросы, в особен­ности относительно нас и нашего багажа, который был предметом большого любопытства, чтобы не сказать жадности. Затем наступила наша очередь! Начальник, его семейство (за исключением женщин), его блестящая свита и около двадцати других молодых и старых мужчин подошли к нам и – после короткого приветствия на бедуинский манер – уселись перед нами полукругом. У каждого была в руках крючковатая палка для понукания верблюдов, которой жести­кулировали во время разговоров и играли в промежутках. Младшие члены этого общества, менее говорливые, вежливо употребляли свой досуг на то, чтобы таращить на нас глаза или делать грязные шарики из песка и разбрасывать.

«Но как мне описать их разговор, их вопросы и ответы, их манеры и жесты? Здесь вы можете видеть чело­веческую натуру на низшей или почти на низшей ступени ее. Один валяется, растянувшись на песке, другой концом своей палки проводит бессмысленные линии, третий скалит зубы, четвертый задает бездельные или дерзкие вопросы, или отпускает шутки, рассчитанные на остроумие, но в действительности грубые до крайности. Между тем мальчишки лезли вперед и прерывали старших без малейшего уважения или внимания.

«И, однако, во всем этом нет никакого действи­тельного намерения быть грубым, никакого желания надоесть; совсем напротив; они искренно желают понравиться своим гостям, не стесняясь их; мало того, готовы оказать им добрую услугу, которую могут, но только не умеют принять­ся за дело. Если они нарушают все законы приличия и вежливости, то просто по невежеству, а не с каким-нибудь злым намерением; по временам они показывают признаки значительного врожденного такта и смышлености; в тоже время, несмотря на все непостоянство, свойственное людям, не привыкшим ни к каким нравственным или физическим стеснениям, у них проявляются основные черты мужественного и великодушного характера. Их недостатки неразлучны с состоянием их цивилизации; выкупающие эти недостатки качества, составляют их собственность. Для лучшего уяснения читателю характера туземцев, я приведу образчик разго­вора с бедуинами.

«Что вы такое? Чем вы занимаетесь?» –таково обычное начало разговора без всякого предисловия. На это мы отвечаем: – «Лекарь из города Дамаска и занимаюсь тем, что Богу угодно будет поставить на нашем пути». Затем следует вопрос о нашем багаже; кто-нибудь ощупывает его палкой, чтобы привлечь внимание, и говорит: «Что это такое? Нет ли у вас каких-нибудь вещиц, чтобы продать нам?» – Мы осторожно отклоняем предложение о продаже. После нескольких бесплодных попыток, они наконец отстают от своих требований. Другой, страдающий каким-нибудь телесным увечьем вроде, например, высохшей руки или совершенно слепого глаза, – просит лекарства, которое, по его мнению, тотчас же восстановит совершенно его здоровье и возвратит целость его телу. Я вежливо отклоняю просьбу. Он настаивает; я избавляюсь от него шуткой.

«Иэ, уалейд! Т. е. «молодой парень!». Так они называют каждого человека мужского пола от восьми до восьми­десяти лет безразлично. – Не наполнишь ли ты мою трубку?» говорит один, который заметил, что моя трубка занята, и который несмотря на то, что он имеет порядочный запас сухого табака в тряпке, привязанной к его грязному поясу, считает минуту удобной для попрошайничества, после того, как оказалось невозможным получить ни товаров, ни лекарства.

Но проводник, сидящий среди круга, делает мне знаки – не соглашаться. Поэтому я отклоняю просьбу. Однако мой проситель не отстает; его примеру следуют двое других, из которых каждый подставляет мозговую кость с проделанным с одной стороны отверстием, которая исполняет должность трубки, или обыкновенный в этой пустыне ноздре­ватый камень, нечто вроде первобытной пенки, превращенный в курительный снаряд неуклюжего вида.

Так как они становятся дерзкими, то я притворяюсь рассерженным, чтобы разом покончить с ними. – Ах, беду­ины! Мы ваши гости, а вы не стыдитесь выпрашивать от нас?

– Не обращайте внимания, извините этих невежд, не воспитанных шутов и проч. – вмешивается один сидящий рядом с начальником, одетый несколько лучше большин­ства личностей, составляющих собрание.

– Не желаете ли вы населить трубку для своего маленького брата? –прибавляет сам начальник, доставая свою трубку с самым скромным видом.

Язык бедуинов, подобно большинству восточных языков, изобилует довольно красивой образностью, и слово на­селить значит здесь наполнить. Проводник дает мне знак – исполнить просьбу; я беру горсть табаку и кладу ее на длинный рукав рубашки просителя; тот завязывает ее и лицо его сияет необычайным удовольствием. По крайней мере, их легко удовлетворить, этих бедуинов.

В подобных разговорах проходит час. Некоторые встают и уходят, другие усаживаются, каждый делает свои замечания или расспросы, и мы имеем полную возможность познакомиться с их характером, наклонностями и обычаями.

Начальник, добыв себе запас табака, что, – не оши­баясь можно сказать, –было главной целью его посещения, ушел в свою палатку отдать приказание насчет угощения. Вскоре потом мы увидели кучку праздных личностей, собравшихся несколько на заднем плане, что служит признаком, что на этом месте убивают барана или верблюда для вечернего пира. Вслед затем мы видим труп животного, распростертый у угла шатра, который будут разрезывать несколько операторов среди толпы, глубоко заинтересо­ванной этим процессом, потому что весь лагерь будет участвовать в пиршестве, приготовленном по случаю прибытия гостей.

Мы остаемся теперь одни, так как стряпня – дело слишком важное для того, чтобы какой-нибудь праздный со­сед мог при ней не присутствовать. В Европе говорят, что излишество поваров вредит бульону; но здесь процесс стряпни слишком прост для того, чтобы ее можно было испортить. Развести огонь под огромным котлом, который никогда не чистится, вскипятить воду и затем бросить в нее куски убитого животного, чтобы они кипели в своем соб­ственном, не снятом жире до тех пор, пока они не сварятся на две трети, – вот все кулинарное искусство и nec plus ultra бедуинского пира.

Однако, это требует некоторого времени: огонь, раз­веденный на открытом воздухе, действует не так быстро, как в печи и кухне; а большие массы мяса не скоро могут быть доведены до приблизительно съедобного состояния. Поэто­му уже звезды появились на небе и ночной ветер охладил песок, прежде чем необычайная суматоха между присутству­ющими и внезапно появившаяся туча искр показали, что котел снят наконец с камней, служивших очагом. Вода была вылита, мясо свалено беспорядочной кучей в огромную и очень грязную деревянную чашу, и в таком виде, без всяких других прибавок или приправ, поставлено на земле на полпути между нами и палатками.

Начальник или какой-нибудь полуодетый юноша из его семейства подходят к нам с обычным «тефаддалу» т. е. сделайте милость принять наше приглашение. Мы приближаем­ся к чашке, но прежде чем мы занимаем места, толпа со всех сторон бросилась уже к общему центру притяжения и большой круг молча ждет уже сигнала для начатия пира. Этот сигнал подается начальником, который снова повторяет формулу приглашения, и проводник и мой товарищ добывают большой кусок полусырого мяса, и таща за два противоположные конца, разрывают его на более удобные для еды куски. Тогда все бросаются к мясу. В чашке копаются более тридцати немытых рук и через какие-нибудь пять минут кости, обглоданные слишком начисто для того, чтобы представлять большую поживу для тощих собак, стоящих кругом и ожидающих своей очереди, составляют все, что остается от пира.

– Отчего ты не ешь?.. Ешь, принимайся-ка за работу. О, сто приветствий вам, достойные гости, – беспрестанно повторяет нам хозяин, пролагая нам путь своим собственным хорошим примером. При этом я должен заметить, что если бы на нашем месте был сам султан, то и ему не было бы предложено более разнообразного или отборного угощения по той простой причине, что Шерарат не имеет ничего лучшего.

Затем вода, с сильным аммиачным запахом, – ходит в круговую в чем-то вроде маленького ведра, которое в Англии нашло бы для себя надлежащее место у морды жере­бенка. Тем не менее, в то время, как мы пьем этот священный напиток, наш ближайший сосед говорит «хена», т. е. доброго здоровья. Он говорит это в виде вежливости и вмеcте намека, чтобы и ему был передан сосуд.

Затем мы удаляемся на песчаный склон к своему багажу, потому что у бедуинов, при их первобытном образе жизни, не принято спать в шатре хозяина. Малый размер жилища, где толпится семья всех полов и возрастов, и где нет никаких разделений на отдельные комнаты, вполне объясняет и оправдывает этот обычай, который не имеет ничего общего с недостатком гостеприимства.

Ночной воздух в этих пустынях дышит жизнью и здоровьем. Мы спим крепко; нас не тревожит мысль о раннем пробуждении для дальнейшего похода, потому что и люди, и лошади одинаково имеют нужду в отдыхе в тече­ние суток²⁸⁴.