Кончина Преосвященного Евфимия, Епископа Саратовского и Царицынского²⁹

В 5 часов 20 минут по–полудни 17–го октября 1863 года на пятидесятом году от рождения скончался в Саратове преосвященный Евфимий, епископ Саратовский и Царицынский.

Кончина его была истинно–замечательная. Тяжко разболелся он во время последней поездки своей по епархии. Поездка эта продолжалась от 31 августа по 9 сентября. С ранних лет молодости, именно с последних годов воспитания в Курской семинарии, покойный Архипастырь нажил себе недуг, который сопутствует в жизни почти всем людям, прокладывающим себе жизненную дорогу работою головы, обыкновенно сопровождаемою сидячим образом жизни, который сопутствует особенно монахам, обреченным на жизнь келейную, вполне уединенную, чуждую всяких, даже безразличных в нравственном смысле, общечеловеческих развлечений. Недуг этот с особенною силою раскрылся у покойного Архипастыря в последней его поездке по епархии, в городе Сердобске, 4–го сентября. Причиною раскрытия недуга были изнурение от дороги, нужда отступить почти от всех установившихся привычек в образе жизни, особенно напряженные труды и неизбежные огорчения при непосредственной встрече с таким количеством подведомых людей и их недостатков, какое неизбежно встречает Архипастырь в короткий промежуток объезда своей епархии. Сопровождавшему нашего Архипастыря в его поездке члену Консистории, ключарю священнику В. А. Феофарову, почувствовав припадок недуга, Владыка сказал: «вот вместо того, чтобы ехать далее, мы должны лечиться», и приглашать к себе врача. Употреблены были какие–то энергические средства, чтоб хотя на время остановить крайнее обнаружение болезни. Изменить хоть и по нужде своему долгу, отступить от маршрута, когда приезда Владыки в назначенные часы в назначенных местах, конечно, ждали многие, покойному Архипастырю пока и на мысль не приходило. Немощный отправился он в дальнейший путь, отняв для себя – для своей болезни у назначенного по маршруту времени только два часа, выехав далее вместо назначенных 7–ми в 9 часов утра. В большом селении Бекове 5–го сентября болезнь усилилась, А предположенный путь был только в половине. Всегда и во всем верный себе, раз заданному намерению, Владыка, не смотря на крайнее изнурение, выдержал предположенный путь до конца. Как было предположено, к 9–му числу сентября Владыка поспешил в Саратов, и поспешал тем более, что нужно было принимать в Саратове господина Синодального Обер–Прокурора, который к 9–му же числу сентября обещал быть в Саратове из Астрахани. Но тут на пути встретила нашего Архипастыря одна из дорожных неприятностей, которые иногда имеют даже для жизни людей роковое значение, – сломалось колесо у экипажа: эта неприятность и физически потрясла и нравственно огорчила физически немощного путника. Он должен был ехать далее в чужом, неприспособленном к его недугу экипаже, и разбитый, изнеможенный к ночи 9–го сентября прибыл в Саратов. Неизбежным делом тут было прежде всего посоветоваться с врачом; домашним врачом покойного Владыки был Ив. В. Ельчинский. Увидев его после дороги, доктор не мог не воскликнуть: «ах, Боже мой!.. Ваше Преосвященство»!

«Как я дурно себя чувствую, доктор», – ему на это отвечал Владыка, что и стал повторять приближенным к нему людям.

Увидев его по возвращении в Саратов, мы не могли не придти в смущение: всегда бледный, без кровинки под кожею, слегка темноватый, болезненный колорит его лица в ту пору изменился в прозрачно–бледный с тонким, однако же довольно бросавшимся в глаза оттенком желтизны; движения всегда степенно–медленные тут заметно стали вялыми; голос не громкий, не звучный никогда, тут ослабел заметно; жалобы на нездоровье стали решительнее. И, действительно ход болезни стал довольно зловещ: больной истекал кровью; в чахлом всегда и чахнущем организме стала в некоторых местах появляться совершенно ненормальная в таких обстоятельствах полнота. И он сам, жалуясь на свои недуги, затруднялся, и мы не хотели себе назвать его недуг собственным именем – начинающейся, вследствие истечения кровью, водянки.

Не смотря на это ни ложиться в постель, ни объявлять себя официально больным, ни даже оставлять дела Владыка не думал. Да тут кстати и неудобно было. С 9–го же и по 13–е сентября присутствовал в Саратове г. Обер–Прокурор Святейшего Синода: нужно было принимать его, давать ему объяснения по текущим делам места и назревающим вопросам времени, излагать главные нужды края по нашему духовному ведомству. Ни тени тут, конечно, какой–либо крайней предупредительности не было: долг подобающей внимательности наш Архипастырь исполнял тут, как и все, что считал своим долгом. Посещением г. Обер–Прокурора, по всему заметно было, остался он очень доволен.

По отбытии г. Обер–Прокурора, владыка с особою энергией занялся текущими делами и особенно по вопросу о преобразовании быта духовенства. Подходило 1 октября – последний срок, к которому должно было представить в С–Петербург в Высочайше учрежденное Присутствие по делам православного духовенства соображения, как по I и IV отделам вопросов программы, по которым голос свой подавало все местное духовенство, так и по II–III отделам вопросов, по которым свое мнение должны были представить от себя только архиереи. Наш архипастырь этим делом был крайне озабочен: оно в последнее время не давало ему отдыха днем и покоя ночью. И обязанный, и с своей стороны находя нужным совещаться по этому делу с опытнейшими из подчиненных ему лиц, он, смертельно больной, по возвращении из поездки по епархии, три или четыре раза приглашал нас – членов и секретаря консистории к себе на особые заседания. Заседания эти представляли зрелище, вероятно, небывалое, в других местах невиданное. Изжелта прозрачно бледный, едва передвигая ноги с кипою бумаг в руках, бывало, выходит наш владыка из своего кабинета в гостинную, в наше собрание. «Садитесь, отцы и братья! И посмотрите кстати, как архиереи стоят на коленях». С этими словами придвигает к столу подножную подушку и с выражением боли на лице опускается на подушку на колена. Так простаивал он в нашем собрании на коленах часа по четыре; совещания эти продолжались часов по пяти. Когда уставал стоять на коленах, тогда на несколько минут он поднимался на диван, но не садился, а прилегал в полусидячем положении, и потом, снова опустившись на колена, продолжал работать. Эти изнурительные для него совещания кончились, наконец, тем, что в одно из последних чисел сентября он назначил было еще подобное собрание, но отменил потому, что ноги, наконец, перестали носить его и заставили слечь в постель, с которой сошел он в гроб и могилу. До этой поры кроме того, что держал эти совещания по вопросу о преобразовании быта духовенства, текущими делами своими занимался он с обычным своим постоянством, обыкновенным порядком: принимал просьбы, просителей, посетителей, ректора и инспектора семинарии, секретарей консистории и семинарского правления, кафедрального протоиерея, вместе с которым в эти дни особенно хлопотал об окончании работ по возобновлению нижней церкви Кафедрального собора, постоянно принимал своего домашнего письмоводителя и всех имевших к нему какое–либо дело. Писал он все, что от него требовалось по текущим делам, не иначе, как лежа у себя в кабинете.

Болезнь между тем шла своим роковым ускоренным ходом. С 14 сентября больной совсем почти перестал принимать пищу. 28–го сентября созван был первый консилиум врачей для остановки кровотечения. В эту сторону направленные усилия врачей имели успех; но 2 октября открылось в больном другое зловещее расстройство (дизентерия). Кроме того решительными признаками обнаружилась водянка. Кроме того появились зловещие опухоль и изъязвления на языке (молочница). Двое из врачей, бывших на первом консилиуме, сказали кое–кому по секрету, что у больного, кроме всего прочего, изнурительная лихорадка, что он проживет еще недели две, но неизбежно сляжет в гроб. Пошла по городу молва, что архиерей безнадежен. С 3–го октября он отказался принимать не только пищу, но и чай, и питался только самым небольшим количеством бульона, который принимать его принуждали. Делами однако же заниматься не переставал, теперь однако же не иначе, как при помощи письмоводителя: письмоводитель отбирал у просителей прошения, прочитывал владыке бумаги и со слов его писал резолюции, которые архиерей подписывал своеручно. Октября 4–го, как осмелился письмоводитель доложить, что некоторые дела можно было бы отправить на рассмотрение в консисторию, чтоб ему, больному, меньше беспокоиться и утомляться, архиерей не без огорчения заметил: «я сам скажу, когда не в силах буду заниматься». В тот же день, когда от имени ректора семинарии владыке доложено было, не соблаговолит ли он, по тяжкой своей болезни, предоставить правлению семинарии прямо от себя представить одно дело на утверждение высшего начальства, владыка не только потребовал дело к себе, но даже, по обычной своей изумительной аккуратности, выискал в весьма сложной выкладке цифр; дело шло о выдаче значительной суммы подрядчику, перестроившему духовное училище, даже выискал недоразумение, на которое потребовал себе формальное объяснение. На завтра ректор получил от него записку содержания: «потрудитесь соображения» такие–то «писать» так–то. «Объяснимся после. Бумаги пока все доставляйте мне чрез письмоводителя моего, если когда не могу принять кого–либо из вас». 5–го октября, видно, еще владыка не думал умирать.

В тот же день в Консистории предложено было сделать распоряжение об открытии молений в церквах о здравии тяжко больного архипастыря. Тут было замечено: «поможет ли»?

«Н–н–ну, поможет ли»...

«Т. е. представьте, что болезнь имеет ход роковой. Для нас тогда наши молитвы будут иметь умиляющее влияние доброго нравственного действия. А узнает больной, – как подействует это на него? Как бы не растревожить его».

«Мы доложим».

"Это дело».

Доложили. «Прошу», говорит, – «мои отцы в крестовой уже молятся за меня. Помолитесь и вы».

С 6–го октября по всем церквам Саратова, начиная с кафедрального собора, начались особые моления о здравии и спасении болящего архипастыря. Здесь, в кафедральном соборе, когда на сугубой ектеньи пришлось возносить прошения о здравии болящего, голос у дьякона порвался, это имело для присутствующих значение электрической искры, потекли у некоторых слезы, послышались вздохи и стоны... Пред литургией был у больного второй консилиум врачей. После литургии он потребовал к себе кафедрального протоиерея, а ректор семинарии прибыл сам в архиерейский дом, чтобы справиться о здоровье. Приглашены были в спальню к больному архипастырю оба. «Мир вам». Те поклонились и поцеловали благословляющую руку. Сели. Больной с постели не поднимался, лицо истощенное, глаза полузакрытые, говор слабый, неясный. Речь, начавшись состоянием здоровья архипастыря, перешла на кафедральный собор, на нижнюю соборную церковь. За этим собственно, – о ней потолковать владыка и пригласил кафедрального.

Здесь кстати сказать, что покойный преосвященный епископ Евфимий в короткий трехлетий период пребывания своего в Саратове сделал для благоукрашения церкви кафедрального собора очень много, и это тогда, как в кафедральном соборе не было почти никаких денежных средств, а нужд было много. Именно, после многолетних хлопот, бесплодно положенных на дело тремя сряду следовавшими преосвященными архиереями, Иаковом, Афанасием и Иоанникием, преосвященный Евфимий достиг, наконец, что верхняя церковь кафедрального собора стала зимою натапливаться в надлежащую меру; а прежде, бывало, сколько дров ни сожгли бы в печах, собор все холоден, так что зимою в нем службу Божию можно было совершать с трудом, и полунатопленный, полусырой, полухолодный с необыкновенными течениями воздуха внутри, он производил превредное влияние на здоровье; это неудобство значительно отклонено, цель нагревать собор в достаточную меру достигнута осуществлением простой мысли преосвященного Евфимия: перекладкою печей, устройством фонаря у главной входной двери, а главное очищением от накопившегося в полвека и загнившего мусора и обмазкою верхних, устроенных из дерева, сводов. Дело стоило средств, а средства нужно было изыскать; содействовал владыке в этом деле кафедральный староста И. Т. Полеводин. Далее, при деятельном пособии кафедрального протоиерея М. С. Воронцова покойный архипастырь изыскал средства и сделал следующие приобретения и перестройки в соборе: устроил великолепную святительскую мантию, двое богатейших сулков, новую роскошную митру, огромных размеров (в несколько саженей длины и ширины) завесу для царских дверей, покровы для священных сосудов, траурное облачение на жертвенник и престол; перезолотил священные сосуды, устроил тяжеловесный сребропозлащенный осмиконечный осеняльный крест, сребропозлащенный с драгоценными камнями святительский посох, таковые же дикирий и трикирий, кованое сребропозлащенное небольших размеров напрестольное евангелие; устроил хоругви с сребропозлащенными навершниками, икону распятия Господня с позолоченною рамою и стойкою за жертвенник, два изящные в алтарь дубовые шкафа, переделал старое лучшее облачение, хлопотал об устройстве нового и без сомнения устроил бы скоро, если бы жил. Многое из этих предметов сделано на средства ему одному – усопшему архипастырю известные, многое на пожертвования добрых людей, а некоторые вещи, напр. осеняльный крест и евангелие на собственные средства его преосвященства. Капитальная же, произведенная им в кафедральном соборе, переделка – это возобновление нижней соборной церкви. По первоначальному плану собора нижняя часть его та, что теперь нижняя церковь, была только подвалом. Не достигнув того, чтоб верхнюю соборную церковь зимою можно было довольно натапливать, покойный преосвященный епископ Иаков вынужден был подвальную часть собора превратить и на пожертвования добрых людей превратил в церковь о трех престолах. Но пожертвования были небогаты, соборные средства скудны, подвал представлял для благолепного превращения мало удобств и много препятствий, и церковь из него первоначально вышла не особенно благолепная: сходы вниз своею крутизною, теснотою, сыростью напоминали больше подвал, чем церковь и еще соборную кафедральную; света в церкви оказалось мало и тот только по углам; иконостасы миниатюрные, скудные. Нужно было изыскать, и покойный преосвященный Евфимий изыскал средства для капитальной переделки этой церкви. Главным жертвователем на эту церковь оказался наследник умершего в Москве саратовского винного откупщика, племянник его, который на помин души своего дяди пожертвовал в Саратовский кафедральный собор 4000 р. На эти и некоторые другие средства устроены великолепные, просторные, чистые, светлые сходы в нижнюю соборную церковь; расширены в ней окна; во всю ширину церкви устроены изящные, сверху до низу вызолоченные иконостасы и киоты для горних мест; иконы в строгом византийском иконописном стиле написаны для иконостасов, для горних мест новые, для чего выписан в Саратов искусный иконописец; потолок в алтарях расписан. Главный алтарь покойный архипастырь посвятил памяти славного и светлого Воскресения Господа нашего в ясно сознаваемой им, – покойным архипастырем и задолго до смерти, несколько раз высказанной, мысли, что собор этот должен быть усыпальницей саратовских святителей и что, быть может, ему самому – обновителю церкви придется на веки сложить в нем свои кости. Торопились покончить с работами к началу зимы. В октябре 1863 года они приближались к концу. О них–то потолковать и собрался теперь владыка с отцом кафедральным. «Ну, что собор наш»?

– «Поспевает, владыко святый».

«Скоро освящать... Облачения на престолы, завесы нужны... Первый вот архиерей приносит свою посильную жертву. Василий!» Подошел келейник, служивший при покойном владыке, более 15–ти лет, послушник о. Василий. «Подай материю ту, дамà... Возьмите вот. Выйдет облачение на престол... Освящать...»

«Да, надо бы к зиме... Хотелось бы нам», – замечает кафедральный, – «к зиме перейти с верху вниз».

«Что ж, приготовляйтесь. Торопите освящение... Не я, так другой освятит... Преемник мой освятит».

Это была первая высказавшаяся мысль покойного архипастыря о близкой смерти.

Это было около полудня. К вечеру того же дня он растосковался. Зовет к себе эконома архиерейского дома священника Ив. Г. Альбицкого. Это человек в отношении к покойному владыке замечательный. Уроженец владимирской епархии и воспитанник владимирской семинарии, он жил с детства и вырос при покойнике, когда тот состоял на духовно–училищной службе во Владимире; по окончании курса сделался священником там же, во владимирской епархии, а, по переводе преосвященного Евфимия на кафедру саратовскую, перемещен им в Саратов, сделан настоятелем одной из городских церквей и экономом архиерейского дома, и в этом положении был ближайшим келейным человеком покойного владыки. Так, в вечер 6–го октября зовет к себе владыка отца эконома и: «скажи», – говорит, – «что говорят вам обо мне врачи»?

«Говорят» – отвечал тот довольно прямодушно, – «что болезнь вашего преосвященства серьезна и сомнительна, но надежда еще не потеряна!»

..."Они обманывают», – заговорил, подумав, больной, «и себя и меня. Я лучше всех их знаю, что мне уже не встать... Я не дорожу жизнью. И никогда не дорожил ею. Доселе я видел одни только труды и болезни. И в будущем не предвижу ничего лучшего, кроме трудов и болезней, а потому чем скорее, тем лучше рассчитаться с жизнью... Самое худое тут–то, что нет у меня духовного завещания, не составлено описи не имуществу, ни книгам. Ради Бога, займись ты у меня этим делом без отлагательства».

Приехал тут доктор навестить. Владыка ему говорит: «я буду подчиняться всем вашим требованиям. Но вы мне уж не мешайте употребить свои средства – духовные: завтра я намерен исповедаться и причаститься Св. Таин», и тут же сделал распоряжения относительно времени и чина совершения св. таинств.

На завтра, 7–го октября, в раннее утро владыка исповедался у отца своего духовного, крестового иеромонаха Антония. В седьмом–восьмом часу утра тем же о. духовником совершена в крестовой церкви литургия. А в кельях иподиакон о. Василий Николаевский читал болящему владыке правило пред причащением Св. Таин. Когда по чину литургии, совершаемой в крестовой, приближалось время причастия, владыка, кроме полного домашнего костюма, облачился в святительскую мантию и полуомофор и в сопровождении домашних, никем, по его воле, не поддерживаемый, пошел на встречу своему Спасителю и Господу, грядущему к нему в Святых Тайнах. Никем не поддерживаемый, прошел три комнаты до гостинной; но там от свежести воздуха была опасность простудиться, и больной воротился в спальную комнату. Сюда, во время причастия служащим духовником в сопровождены иподиаконов с дикирием и трикирием изнесены были Св. Дары. Немощный архипастырь сам никем не поддерживаемый, припал пред лицом Св. Даров челом своим к самой земле. Сам затем, стоя никем не поддерживаемый, прочитал молитвы и причастился Св. Таин по чину священническому сначала видом освященного животворящего хлеба, а потом вина. Потом говорит: «ступайте». И когда те двинулись все, он никем не поддерживаемый, в изнурении сил, стал опускаться в кресло и от бессилия упал... Тем не менее принятие Св. Таин ободрило его и подкрепило. Сами врачи, которые в тот же день в 2 часа по–полудни держали у него, третий консилиум, нашли и уверяли его, что ему лучше на том основании, что опухоли во внутренностях и в одной из ног опали. Не то думал сам больной. Не туда уже клонилась мысль его, не к жизни, а к смерти. Не тот это был характер, чтобы раз сказать, что умрет и не умереть.

Вечером принят был им ректор семинарии, прибывший узнать об его состоянии.

«Мир вам, мир вам»! – слабый говор и слабое даже не крестообразное движение благословляющей руки болящего. Больной лежал на постели на полу, и это продолжалось до предпоследних дней жизни: так ему со дня первого причастия Св. Таин понравилось; келейник вошел в спальню и к изумленно увидел, что владыка лежит на полу, на ковре.

«Что вы, ваше преосвященство!»

«Оставьте меня. Мне так лучше».

Так его и оставил, только подослал под него кое–что. И это сочтено было худым предзнаменованием: замечают, будто больные, чувствующие приближение своей смерти, чувствуют в то же время притяжение к земле – любят на земле лежать. Вошедший ректор припал к земле поцеловать архипастырскую руку. – «Сядьте». Тот сел. Молчание... «Здоровье вашего преосвященства?»

..."Что мое здоровье... хочется им... врачам... особенно одному из них» (домашнему врачу), «чтоб я был жив... Ну и уверяют, что надежда еще не потеряна... Находят благоприятные признаки... А я, признаюсь... мало вижу этих признаков... И не разделяю чужих на мой счет надежд... Смерть... Смерть меня никогда не страшила»... И затем буквально повторено было то же, что вчера сказано о. эконому: «я никогда не дорожил жизнью. Тем менее дорожу ею теперь. Сзади у себя я вижу только труды и болезни, а впереди те же труды и еще более болезней... И признаюсь, чем скорее, тем лучше»... Устал, задумался, замолчал. Молчание продолжительное.

Ректор подумал: «дай отвлеку его мысль от смерти, по старому расскажу ему что–либо по части политики и тому подобное». Но лишь только заикнулся о газетных новостях, – больной опять заговорил... «и тем менее хочется жить в виду грядущих бед... и на отечество... и на Церковь... и на духовенство»... Молчание довольно продолжительное... «И на самую веру»... Молчание продолжительное... «С Богом». Тот поднялся, припав к земле, поцеловал руку и вышел.

Октября 8–го секретарь Саратовской Консистории нашел нужным телеграммою в Петербург просить г. Синодального Обер–Прокурора, за тяжкою болезнью преосвященного Евфимия, епископа Саратовского, разрешить приводить в исполнение протоколы Консистории без архиерейского утверждения, или поручить утверждение их Пензенскому преосвященному. А рапортом от 9–го октября, в дополнение к телеграмме, секретарь донес г. Обер–Прокурору, что болезнь преосвященного Евфимия приняла такие размеры, что одни из докторов признали ее неизлечимою, а другие, хотя и не отказываются от восстановления здоровья преосвященного, но объясняют, что это восстановление последует не скоро. Того же 9–го октября получена из Петербурга телеграмма ответная, с предписанием обращаться с делами Саратовской Консистории к Феофилу, епископу Самарскому. В деятельности же болящего Саратовского архипастыря все более или менее мелкие, более или менее крупные житейские попечения в эти дни, начиная с 6–го октября, слились в единое величественное русло энергически–решительного, спокойно–величественного приготовления к смерти, к окончательному выходу в океан вечности.

7, 8 и 9 октября занимался владыка составлением духовного завещания и описей имуществу и книгам. Несколько странно было войти в эти дни в его кельи. Подле самой спальни, где болящий готовился к смерти, в большой библиотечной комнате, тихо–сдержанно, чтоб не тревожить больного, но тем не менее быстро шла работа, – переверка по старой описи довольно значительной его библиотеки и составление описи новой. В те же дни, несколько раз приглашали к больному кафедрального протоиерея для составления духовного завещания. Первоначально завещание свое больной архипастырь написал собственною рукою. Писал он теперь, как часто и прежде, обыкновенно лежа; клали ему на постель, как он называл, подложку, на подложку бумагу и карандаш. Рука его, привыкшая не выпускать перо или карандаш, служила ему совершенно исправно до 16–го октября, до предпоследнего дня его жизни. Послужила бы, конечно, и 17–го октября, в день смерти, да в этот день ему незаблагорассудилось уже писать: ровно в полночь с 16 на 17 была прочитана ему уже отходная; мысль его после того уже вполне посвящена была предстоящей смерти. А голова его с полною ясностью служила ему до последних предсмертных часов. Так первоначально свое завещание владыка написал собственноручно, хотя писать пришлось и не мало. Кафедральному протоиерею затем поручил переписать его и округлить по надлежащей форме. Переписывалось и исправлялось завещание три раза. Наконец владыка и в мыслях своих установился окончательно и формою изложения остался вполне доволен. Работа по составлению духовного завещания кипела по преимуществу 9–го октября. 10–го сам собственноручно подписал свое завещание, завещание касающееся пока более родных покойного, присных и близких; после написал он и другое завещание – общее своей пастве.

Вот оно – первое его завещание у нас под глазами, в двух черновых экземплярах в одном писанном рукою кафедрального о. протоиерея, и в другом, который был уже по всей форме скреплен подписями как завещателя, так и свидетелей, но залит еще при жизни покойного владыки чернилами, и потому владыка велел переписать его. В первом видим поправки, сделанные собственною рукою владыки, собственноручные его пометки, где должны быть подписи свидетелей и в какой форме должна быть скрепа: «если завещание будет на нескольких листах, то скрепа завещателя должна быть по листам»: и тут сказался законник, отличный знаток всех подходящих нашему званию узаконений Российской Империи. Вот оно – первое завещание пред нами в скрепленном завещателем экземпляре.

«Во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

«Аз раб Божий, смиренный Евфимий епископ, приближаясь к концу дней моих и отходя к Господу Богу, но будучи совершенно в здравом уме и свежей памяти, прошу всех, кого я в жизни моей оскорбил словом, делом, или помышлением простить меня чистосердечно; если же кто мнит, что он меня оскорбил чем, то прошу принять от меня удостоверение, что и я простил ему все полно и искренно. Прошу всех не забывать меня грешного в своих молитвах ко Господу. Мир и благословение Божие всей пастве моей.

«О погребении моем и относительно распределения остающегося после меня имущества оставляю следующее завещание: 1) похоронить меня прошу в Воскресенском приделе кафедрального собора, сзади столба, у правого клироса; над могилою поставить образ Распятия Господня, в приличном виде, с предстоящими при нем, и сверх того внизу с стоящими в молитвенном виде святыми: Петром митрополитом Московским и Евфимием Великим. На устроение самого образа и сребропозлащенной для него ризы употребить остающееся после меня серебро, значащееся по описи переданной мною при жизни еще душеприказчикам моим; 2) на погребение меня, равно как и на сорокоусты во всех здешних городских церквах и монастырях употребить тысячу руб. серебром из остающихся после меня наличных денег; 3) в саратовский кафедральный собор на вечное поминовение меня с родителями передать тысячу руб. в 5% банковых билетах». Далее, в отделе 4–м распоряжение касательно находившегося при покойном владыке родного племянника его, мальчика лет 16–ти, ученика духовного училища: приказывая тысячу рублей в билетах отослать в Курское семинарское правление на содержание племянника из процентов, преосвященный Евфимий завещает выдать ему и самый капитал под условием, «если он, по окончании курса, поступить в священнослужители; в противном случае из сего капитала – пятьсот рублей выдать на Курское попечительство на бедных духовного звания, и пятьсот рублей на священнослужителей и церковь пополам Корочанского уезда в село Лучоки, с тем, чтобы они пользовались от сего одними процентами; 5) «на священно–церковнослужителей и церковь за вечное поминовение меня», продолжает завещатель, «и моих родителей Корочанского уезда в слободу Радькову отослать тысячу рублей, с тем, чтобы духовенство и церковь пользовались пополам с сего капитала одними процентами; 6) из имеющих затем остаться денег триста рублей отдать в здешнюю крестовую церковь в пользу братии за вечное поминовение меня с родителями; триста рублей отдать послушнику моему В. Благовещенскому, 15 лет прослужившему мне с отличною верностью и усердием; сто рублей передать в здешнее попечительство о бедных духовного звания; сто рублей на здешнее же училище для девиц духовного звания и пятьдесят рублей на здешний детский приют. Затем остальные... отослать в Курскую духовную консисторию с тем, чтобы половина их теперь же отдана была матери моей, Корочанского уезда, слободы Радьковки, вдовой дьячихе Н. А. Поповой для передачи семейству сестры моей А. И. Демченковой, а отнюдь не для раздела с кем–либо из родных, за что семейство это должно покоить и в свое время честно погребсти мать мою и совершать в день смерти моей ежегодные по нас поминовения, а из другой»... распоряжения касательно брата – диакона и зятя священника... 7) «из книг моих, по пересмотру душеприказчиков с здешним ректором семинарии, каких нет в здешних семинарской или ученических библиотеках, или каких мало, те передать в семинарские библиотеки; для ученических библиотек, какие из моих книг окажутся для сего годными, половину отдать в здешнюю, а другую отослать в Владимирскую ученическую библиотеку»... Затем распоряжение касательно ризницы, составлявшей собственность покойного архипастыря: большую часть завещал Саратовскому кафедральному собору, часть крестовой церкви Саратовского архиерейского дома и часть в Хутынский монастырь Новгородской епархии, в котором был настоятелем, будучи викарием Новгородской метрополии; 10) «архиерейскую мою грамоту, напечатанную на белом атласе, передать в соборную ризницу»..; 12) «Приведение сего моего завещания в исполнение поручаю моим душеприказчикам – кафедрального собора протоиерею Михаилу Воронцову и здешней Сретенской церкви священнику Иоанну Альбицкому, которых прошу последнюю мою волю исполнить свято и в точности»...

Затем собственноручная подпись и скрепа по листам преосвященного завещателя: «что сие завещание писано со слов моих» тем–то, «в том удостоверяю собственноручным моим подписом Евфимий епископ Саратовский и Царицынский». Затем подписи свидетелей: «статского советника Гаврила Степанова Воскресенского, статского советника Василия Степанова Колерова, – вице–председателя уголовной палаты, и титулярного советника Михаила Васильевича Окнова секретаря консистории». Гавриил Степанович Воскресенский и Василий Степанович Колеров – люди пожилые, почтенные, оба духовного происхождения и духовного академического образования, оба из Саратовских гражданских чинов чуть не единственные при жизни домашние собеседники покойного архипастыря. Замечательно, что приняв раз в эти дни Г. С. Воскресенского, владыка, должно быть на прощании – это хорошо не знаем, – «поцелуйте меня – говорит ему. Тот исполнил волю умирающего и смутился: «что вы, владыка»?..

«Прощаюсь с вами... Жаль мне с вами расставаться».

«Ну полноте... Мы будем с вами еще по–прежнему по вечерам чаи распивать»...

«Нет, Гавриил Степанович, мне уж не встать». Тут сказалась любовь, если не к жизни, то к человеку, которого любили при жизни; сказалось естественное стремление жизни умирающей приласкаться при прощании к живому, с которым на веки разлучаешься, к живому – близкому – дорогому, какое только могло быть в жизни и стоять вблизи одра смертного у монаха...

Прочих посетителей навещавших архиерейский дом, чтобы осведомиться о здоровье архиерея, в эти дни он не принимал. Господину губернатору, князю Владимиру Алексеевичу Щербатову велел оказать: «благодарю. И прошу князя простить меня во всем, чем, быть может, огорчил его». А начальнице института благородных девиц тоже приезжавшей, если можно, навестить больного, или по крайней мере выразить ему свое участие осведомлением об его здоровье, велел передать: «благодарю за участие. И душевно жалею, что не буду в состоянии поблагодарить ее лично». Ей одной из Саратовских дам, по особенному вниманию сколько к исключительному ее положению в обществе, столько ж и еще более к ее признанному высокому уму и характеру, покойный архипастырь уделял нередко целые часы домашней беседы.

9–го числа октября, вчерне, собственною рукою написал владыка письмо к С. епископу К–му. О преосвященном С. покойный преосвященный Евфимий всегда отзывался с особенным сочувствием, как о человеке мягкого сердца, «милом, симпатичном». В тот же день собственноручно написал и переписанное подписал собственною же рукою наставление своим «душеприказчикам протоиерею Воронцову и священнику Альбицкому». В наставлении завещает: «1) похоронить прилично, в чем должен деятельно помогать о. ключарь; 2) на могиле скласть склеп, против которого внизу, на киоте прибить медную вызолоченную доску с надписью: «здесь покоится тело Евфимия епископа Саратовского и Царицынского, скончавшегося 1863 года. (Так! Год именно 1863–й означен) месяца в день на 50–м (Так!) году от рождения».

«Помяни его, Господи, во царствии Твоем».

«На погребение мое вызвать епископа Самарского» и т. д. разные распоряжения, из которых более замечательно завещание, приобретенные покойным архипастырем для сельско–приходских школ некоторые «книги, как и имеющиеся, полученные из синодальной типографии разослать чрез Консисторию) безмездно для училищ, остающиеся таблицы Золотова» – покойный архипастырь весьма уважал их, хотя и знал, что народ особенно в раскольнических и полураскольнических селениях против таблиц этих предубежден, – «тоже разослать чрез Консисторию, где они с большею пользою могут быть употреблены». На смертном одре, значит, благословил дело народного обучения, которому столько трудов и забот посвятил при жизни.

В те же два дня, 9 и 10 октября владыка собственноручно написал две, одну 9–го и другую 10–го октября, резолюции с предоставлением священнических мест в Саратовской епархии двум студентам перепросившимся в наш край из других епархий. Эти молодые люди, получив распоряжение о принятии их в Саратовскую епархию, прибыли сюда уже женатые, когда владыка уже лежал на смертном одре. Что было бы с ними в чужом крае, если б умирающий архипастырь не озаботился окончательным устроением их судьбы, предоставлением им священнических мест? Эти два трогательно–добрые распоряжения были последними резолюциями преосвященного Евфимия, епископа Саратовского. Надо думать, оба новопоставленные священника до могилы своей собственной не забудут его в своих молитвах... А впрочем, может статься и забудут: память человеческая довольно бессильна в продолжение целых десятков лет противиться напору впечатлений свежих времени наступающего и отстаивать против них нужное для них место, занятое впечатлениями старыми, времен давно минувших.

В этот же день 10–го октября владыка написал и переписанное подписал собственною рукою завещание к своей пастве Саратовской. Это завещание:

«Возлюбленнии отцы, братия и сестры Богоспасаемыя паствы Саратовския»!

«Мало времени пришельствовал я среди вас, и вот по воле Вышней, иду уже к пастыреначальнику Господу Иисусу, чтобы отдать отчет, между прочим, и о пастырстве моем между вами. Страшусь ответа сего... Но вы прощением своим во всех вольных и невольных моих опущениях, чем кому я должен был, а паче усердною домашнею и церковною молитвою споспешествуйте мне в тяжком предстоящем мне ответе за вас и за себя; более же всего образом мыслей в духе древнего христианства, жизнью по учению Церкви Православной и образом действий искренним, добросовестным, вседушно преданным нераздельной земле Русской и ее великодушному Монарху, устрояйте дела так, чтобы и другие пастыри ваши, на служение вам посылаемые, с радостью сие творили, а не воздыхающе. Что же до меня, то я с своей стороны с любовью всех вас прощаю и разрешаю, кроме связанных по суду власти духовной, и аще обрету благодать пред Богом, усердно буду молиться о благопоспешении вам в жизни здешней духовной, семейной и гражданской, а паче всего о наследовании жизни вечной, блаженной. Аминь.»

В заключение собственноручная подпись: «Смиренный Евфимий, Епископ Саратовский и Царицынский. 10–го октября 1863 г.» И тут же собственноручная приписка карандашом: «это протодьяконом должно быть прочитано по окончании погребения, у гроба моего, обратясь к народу».

Сделано было последнее дело, и с вечера того же дня 10–го октября начал владыка очищать свой кабинет от всех бумаг. О. эконом и письмоводитель разбирали и подавали ему бумаги; он сам карандашом делал на них надписи, с какою бумагою как поступить, распорядившись, одни уничтожить, другие передать в Консисторию, третьи оставить его преемнику по епископской кафедре. Такая очистка кабинета с перерывами продолжалась до 15–го числа.

На следующий день, октября 11–го исписал он карандашом почти пол–листа распоряжениями касательно подробностей своего собственного погребения: «Одеть меня, кроме белья, в подрясник, в котором приобщался, подпоясать поясом» таким–то, «а за тем архиерейское облачение соборное темное, но приличное, взамен многого моего, поступающего в собор. Панагию мою маленькую, крест мой красненький, если нет подешевле соборного, затем митру соборную не неприличную, воздух, крест в руки мой медный, келейный, вычистивши его прежде, Евангелие соборное, хотя бы то, взамен которого я сделал новое. Затем поверх гроба мантия, раскинутая во всю ширину (при погребении она снимется) и покров, если где в церкви найдется готовый, приличный. Гроб обить темно–фиолетовым полубархатом с позументами и кистями мишурными. Тело по облачении и до положения еще во гроб выставить в зале, а по положении вынести в собор, отправляя ежедневно по две панихиды общих в 11 часов утра, и в 5 или 6 вечера, не препятствуя служить и частные панихиды. По погребении, тело должно быть обнесено вокруг Собора. В 3–й день общая панихида, в полугодовой и годовой тоже». Кроме того, в этот же день собственноручно, пером, не карандашом делал владыка на описи собственного имущества отметки, кому что оставляет на память и в благословение: всем из близких своих оставил по какому–либо памятнику; сюда пошли его кресты, четки, иконы и т. п.

12–е число октября было для болящего архипастыря днем тяжким. Утром он чувствовал себя еще так себе, сам умывался, посидел в креслах. Но с полудня растосковался. К вечеру сделал распоряжение, чтобы во время всенощного бдения, – была суббота, пришли к нему шесть певцов и тихо (trio) пропели ему особенно любимые им, теперь им самим предварительно назначенные пьесы: 1) «Реку Богу: почто мя забыл еси?»... 2) «Предстательство христиан непостыдное»... 3) «Приидите ублажим Иосифа»... 4) «Се жених грядет в полунощи», и 5) «ЧертогТвой»... Умилительное пение этих наиболее трогательных церковных песней успокоило его несколько и облегчило по крайней мере душу, если не изможденное тело. Певчих велел он напоить чаем и поблагодарить. В 9 часов, вечером, когда прибыл доктор навестить, владыка попросил избавить его от лекарств: прежде он совершенно отказался было от всякого рода порошков, от всякого рода микстур, и мог принимать лекарства только в виде пилюль; а теперь отказался и от тех. Велел послать за кафедральным протоиереем и, когда тот прибыл, велел распорядиться относительно совершения над ним на завтра таинства Елеосвящения. Сначала принять таинство Елеосвящения предполагал он 9–го октября, но отложил отчасти за житейскими попечениями, а отчасти без сомнения потому, что ясно чувствовал, что пока «не у прииде час его». А тут, в вечер 13–го октября он говорит кафедральному протоиерею: «теперь я все сделал. Остается сделать еще два дела – причаститься Св. Тайн и принять Елеосвящение... А там и смерти ждать,.. которой жду без особого страха... Мне еже жити Христос... еже умрети тож – Христос – приобретение»... «Распорядитесь на завтра»... Распорядился было так, чтоб ректор семинарии с двумя крестовыми иеромонахами на завтра, поутру в 6–7 часов в крестовой церкви совершил литургию, изнес потом Св. Дары для причащения владыки и после литургии совершил над ним с теми же иеромонахами св. таинство Елеосвящения. Ясно было, что болящий архипастырь затруднялся затруднить собою большее количество священнослужащих, полное седмеричное число священников, требуемое церковным уставом для совершения таинства Елеосвящения, – затруднялся тем более, что на завтра был день воскресный, когда все священнослужащие должны быть заняты службою Божией.

В 11–ть часов вечера о. эконом архиерейского дома лично повестил обо всем этом ректора: «плох, больно плох... Не знаю, как бы он пережил сегодняшнюю ночь... Потрудитесь завтра в крестовой церкви совершить литургию. В шесть часов потрудитесь, с двумя иеромонахами. За литургией владыка причастится, а потом и особоруется. Вы же втроем и особоруете. Так сам распорядился»...

«Но хорошо»! возразил ректор. «Втроем соборовать архиерея! Мы должны иметь в виду, что будем делать это в виду всего Саратова, всего края, – можно сказать даже, всей России. Скажут, в Саратове не оказалось семи священников, чтоб особоровать архиерея по чину, по уставу».

«Где ж их теперь собирать? Теперь ночь. Сам так распорядился».

«Доложить ему можно».

Решено было, что сейчас семь человек священников соберутся в архиерейский дом, – что повестить их ректор возмет на себя, – что таинство Елеосвящения, если нужда окажется, совершат они ночью же, – что если нужда окажется, проведут в кельях владыки хоть целую ночь. Часам к 12 ночи явились в архиерейский дом все повещенные: ректор семинарии архимандрит Никанор, инспектор архимандрит Александр, кафедральный протоиерей М. С. Воронцов, протоиерей И. В. Любомудров, ключарь священник В. А. Феофаров; кроме их, тут же в архиерейском доме были два крестовых иеромонаха – духовник о. Антоний и о. Никанор. В ожидании и совещаниях провели они здесь два часа: во всем условились относительно завтрашнего или лучше сказать уже наступившего дня и, как нужды совершить св. таинство безотлагательно и не оказалось, и не предвиделось, разъехались в 2 часа ночи по домам. Владыке доложено было, что таинство Елеосвящения совершить предполагают по церковному чину семь священников; владыка принял это предложение благосклонно.

В назначенные шесть часов утра, 13 октября, в воскресенье в крестовой церкви архимандритом Никанором соборне, с двумя крестовыми иеромонахами начата божественная литургия. В это время в опальной комнате владыка сам умылся, сидя в креслах, и приказал себя облачить, кроме полного домашнего костюма, в святительскую мантию и епитрахиль. В крестовой церкви и парадных комнатах архиерейского дома, не смотря на ранний, необычный час совершения литургии, народу собралось довольно: это были большею частью, кроме наставников, воспитанники семинарии, которых успели повестить, что над владыкою будет совершаться соборование. Во время причастия торжественным чином, между стен народа сюду и сюду, одесную и ошуюю, понесли мы Св. Дары во внутренние кельи нашего архипастыря, до самой спальни. Он сретил грядущего Господа, стоя и поклонился низко землекасательно, хоть челом и не до земли, – не мог уже. И стоять сам уже не мог; его поддерживали, а он часто повторял: «на весу, на весу, на весу, на весу», т. е. держите на весу. Вид умирающего человека не так странен, страшен или трогателен, когда человек лежит в постели, как тогда, когда он стоит, что очень редко бывает. На умиленном, молящемся, изможденном лице архипастыря мы ясно прочитали смерть. Ноги не держат, руки трясутся, голова держится не твердо, вся фигура опустилась, повисла; не ясным говором утонченно–сиплым, гробовым голосом уста произносят молитву: «Верую Господи и исповедую»... Равнодушно смотреть, даже смотреть на эту картину было невозможно... Причащался владыка сам, под обоими раздельными видами Пречистого Тела и Крови Господних. Причастившись, низко поклонился и воскликнул: «Слава Тебе Боже»! Мы ушли обратно в церковь тем же торжественным ходом, как и вошли.

По окончании литургии, вышепоименованные семь священников в сопровождении диаконов, шести человек певцов и значительного стечения народа, изошли в священных облачениях туда же, во внутренние кельи, до спальни. Священнослужащие расположились около особо уготованного стола с священными приборами для предлежащего таинства; народ расположился в соседней библиотечной комнате и далее, к парадным комнатам; болящий архипастырь в рясе, с панагиею на персях, со свечою в руках, поданною ему предстоявшим в священнодействии архимандритом, лежал в углублении спальни на своем одре; в головах у него стоял келейник о. Василий, в ногах эконом о. Иоанн Альбицкий. Таинство Елеосвящения совершено торжественно и строго – чинно; пение, особенно священнослужащих было стройно–величественно и умилительно–трогательно, особенно пение припевов канона: «многомилостиве Господи, услыши нас, грешных, молящихся тебе». Во все время совершения св. таинства, болящий архипастырь лежал совершенно спокойно. Когда надо было читать над ним последнюю молитву, его подняли, – сам он не мог уже не только подниматься, но и переворачиваться с боку на бок, – его подняли в сидячее положение. Когда произнесен был отпуст священнодействию, владыка, лежа спокойно, слабо, с большими расстановками произнес: «простите меня, отцы и братия, и помолитесь о мне грешном»... Все, что тут было живого, стоящего, упало на землю... «Простите мя, отцы и братия... Простите не официально, а на самом деле... В жизни неизбежны разные встречи и столкновения... При встречах и столкновениях взаимные огорчения... Особенно в моем положении... Еще раз простите... Живите, не чуждаясь живого... Но помните и час смертный... который застает нас... видите как»!... Болящий немощно развел руками, указывая на самого себя... «и делает из человека–царя... видите что»... опять развел руками, указывая на себя... «Бог весть что»... Замолчал. Мы по одиночке стали подходить кланяться до земли и принимать благословение. Наставникам семинарии каждому отдельно, благословляя, он говорил: «благодарю вас за службу». Ивану Тимофеевичу Полеводину, старосте кафедрального собора, благословляя сказал: «благодарю вас за усердие ваше ко мне. Собор, собор, собор»! – т. е. спешите отделывать собор. Одну благочестивую даму тоже благодарил и просил помолиться за него. Прочих всех, а всех было много, благословлял молча, Благословение длилось не коротко. Особенно много было воспитанников семинарии. Подходили к благословению все, кто тут был – и женщины и дети. Кончилось. Все и за ними священнодействовавшие последними ушли. По выходе всех из спальни, владыка приказал эконому и келейнику себя раздеть и положить в постель. Когда его уложили, перекрестился и произнес: «Слава Тебе, Господи, Слава Тебе! Теперь я все сделал и совершенно предам себя воле Божией».

В понедельник 14–го октября и наступивший вторник 15–го, владыка занимался разборкою бумаг своего кабинета, делая по–прежнему на них отметки карандашом, какую куда передать, какую уничтожить. Бумаги, назначаемые к уничтожению, тут же сжигались. В который–то из этих же дней собственноручно написал письмо и к будущему преемнику своему, как это принято делать у архиереев, когда они перемещаются с одной кафедры на другую. Справедливо в одной из надгробных речей после было замечено, что усопший архипастырь собирался не умирать, а как будто в путь–дорогу, только переместиться с одного места на другое.

Тут же 15–го октября во вторник, сделана была близкими к умирающему архипастырю людьми последняя энергическая попытка возможными, какие были под руками, медицинскими способами остановить угасание этой гаснущей жизни. Члены консистории протоиерей И. В. Любомудров, живший несколько лет в г. Хвалынске, по соседству с Вольском, и священник ключарь В. А. Феофаров, много лет проживший в г. Вольске, телеграфировали в Вольск, чтобы тамошние известнейшие врачи прибыли в Саратов посмотреть больного архипастыря. Осмотр произведен ими по утру 15 октября в присутствии домашнего врача и почти всех членов и секретаря консистории (и прочие консилиумы, исключая первый, происходили в присутствии тех же секретаря и некоторых членов консистории): леченье признано правильным, болезнь уступающею принятым средствам, но тем не менее опасною потому, что больной находился в крайне обессиленном состоянии и от потери крови, и от недостатка питания; мало было надежды, что у него достанет сил выдержать продолжительный, хотя и правильный ход болезни. Сам больной не питал никакой надежды на свое выздоровление до того, что когда ему доложили о прибытии этих новых врачей, он выразился: «не возитесь вы с докторами», и едва согласился их принять.

В среду, 16–го октября умирающий архипастырь ясно, сознательно и спокойно подвел итог всем своим земным отношениям к земному миру. Вот пред очами нашими три лоскутка бумаги, исписанные в этот день 16–го октября, собственною рукою умирающего. На одном листке карандашом, – пера в этот день уже не брал в руки, – написано: «завещание, опись» (имению) «и реестр» (книгам) «теперь же запечатать. Печать большую (Архиерейскую) по миновании надобности терпугом испортить. Малые печати отослать домой» (родным)... «Дела, неразобранные еще, разобрать и рассортировать по прежнему моему примеру и наставлению». На втором лоскуте умирающий архипастырь стал было писать, да не кончил нечто в роде собственного некролога («а то люди там копаться будут, да лгать». Легковерием в великие достоинства людей усопший архипастырь не отличался) или по крайней мере – последнее распоряжение касательно собственного некролога или посмертного жизнеописания. «За неимением способных родственников» – пишет умирающий архипастырь, – «тебе, Иван Гаврилович» (Альбицкий, эконом архиерейского дома) «передаю мою переписку, мои сочинения и т. п. с тем, чтобы ты, заведывая, так сказать, моими фамильными документами, способствовал сам, или чрез кого другого написанию напр. моего некролога, или и жизни, если б то когда потребовалось. В дополнение к документам могу передать, что я родился 1813 г. 20–го декабря от причетника Курской губернии»... Владыка часто с чувством благоговейного к Промыслу умиления вспоминал, что он сын причетника. Особенно сказалось это в проезд чрез Саратов Его Высочества Благоверного Государя Цесаревича: «ведь сын причетника – я», – говорил владыка в ту пору, тому же приближенному своему Ив. Г. Альбицкому, – «ведь сын причетника – я, а дожил, сподобил Бог, целые часы рядом сижу с Наследником Всероссийского Престола, целые часы Наследник занимается со мною!» Так: «родился я», – продолжает умирающий в автонекрологе, – «от причетника Курской губернии, Корочанского уезда, слободы Радьковки, Вознесенской церкви Ивана Григорьева сына Беликова и законной жены его и ныне там же здравствующей, Надежды Андреевой Поповой (по второму мужу). Учился я в приходском училище в г. Короче, потом в уездном, в г. Белгороде, далее в тамошней семинарии, в Киевской Академии. Прочая служба моя известна. Жизнь моя в доме отчима и в бурсе лишена была всего радостного и светлого. Впрочем, спасибо добрым людям и за то»... Этим и оканчивается автонекролог. Вот оно, наконец, пред нашими глазами и последнее писанье покойного владыки – это несколько строк и слов, обращенных к тому же его приближенному Ивану Гавриловичу Альбицкому, с указанием видов покойного архипастыря касательно будущей судьбы этого ближайшего к нему человека. В заключении писанья довольно бодрою рукою умирающий поставил слово: «Аминь»! И означил год, месяц и число: «16–го октября 1863 года»; кажется, с ясным сознанием, что это последний день его жизни: с этого дня и часа он не брал уже в руки ни бумаги, ни карандаша. Тут, с рассказов покойного архипастыря, прибавим несколько слов о первых годах его молодой малоизвестной другим жизни, предоставляя написание полной и особенно служебной его биографии другому времени и другим лицам.

Из автонекролога его мы знаем, что родился он 20 декабря 1813 года в Курской губернии, Корочанском уезде, слободе Радьковке, от причетника тамошней Вознесенской церкви Ивана Григорьева Беликова и жены его Надежды Андреевой. Имя его, данное во св. Крещении, было Петр. Осиротел он, отца лишился на третьем году жизни; после отца осталось их сирот двое: кроме матери, старшая сестра, да он младший и единственный сын. Его мать, для прокормления всей семьи, выдана была замуж за другого, с предоставлением отчиму отцовского причетнического места. По словам его автонекролога, жизнь его в доме отчима лишена была всего радостного и светлого. По его рассказам устным, отчим его был человек грубый, суровый и скупой; семью свою изнурял работою по дому, так что будущий архиерей и пахал, и косил, и молотил, не говоря о разных других поделках по дому, и отлично изучил эти великие искусства наиболее близкого к грубой натуре быта: работами, суровым обращением, всегдашними придирками, скудостью–скупостью содержания, отчим утомлял его, уже школьника и семинариста в каникулярное время до того, что он редко имел терпение доживать каникулы дома и, не доживши, уходил в бурсу, как ни мало светло–радостного представляла жизнь бурсацкая, и особенно в каникулярное время. Конечно, вышедши в люди, он все старые невзгоды простил и посильно благотворил всему своему семейству. Родную и по отцу сестру его, еще в ту пору, когда он мало мог иметь влияния на семью, выдали замуж просто за хохла: эта сестра осталась для него наиболее любимою до гроба; и вблизи гроба на смертном одре он вспоминал ее с большею теплотою, чем прочих своих родных за исключением матери; ей – этой сестре завещал он покоить в среде своей семьи до смерти общую мать их, по смерти честно похоронить ее и в день смерти его собственной чинить по нем с родителями годичные поминовения. О простодушии этой сестры своей любил он рассказывать одну былину: будучи уже на должности, послал он ей новенькую 50–рублевую ассигнацию старого хода, когда рубли считались на ассигнации. Затем, в сороковых годах, уже в сане архимандрита, поехав на родину лично, дает сестре опять довольно значительную для нее сумму.

«Зачем, братику»? та возражает. «У меня еще те целы».

«Ах ты, сестра! Да теперь те деньги из курса вышли! Ассигнации эти уж не ходят! 50 рублей пропали! Давай их сюда».

Взамен их о. архимандрит Евфимий дал сестре своей другие деньги; а 50–рублевую ассигнацию прежнего курса, совершенно новенькую, нимало не потертую, сохранил у себя до смерти.

От отчима имел он себе одного брата и двух сестер. Эти выросли и в люди вышли уже под влиянием его благотворительности. Старшую сестру удалось ему пристроить за диакона: от этого–то брака родился вышеупомянутый в завещании покойного архипастыря племянник. А младшую успел устроить даже за священника. С отчимом же, при всех усилиях благотворить ему, покойный оставался не в ладах до самой смерти отчима: владыка рассказывал, что когда, будучи уже ректором владимирской семинарии, прибыл он на родину в дом отчима, то к изумлению своему увидел, что отчим не носит платья, которое пасынок–архимандрит посылал ему и которое в доме было цело; настал какой–то праздник, пасынок–архимандрит убеждает отчима приодеться в церковь, тот оделся, но не в суконный чистый подрясник – дар пасынка, а в какой–то деревенский балахон длиною по колена, и так отправился в церковь: «куда–де и зачем нам»? Тут сказалась уже и не скупость, а какое–то другое более плохое чувство.

В бурсе также, по словам его автонекролога, жизнь его лишена была всего радостного и светлого. Как человек школы старой, а не юной школы «хульников, родителям противников, неблагородных, непримирительных» (1Тим. 3, 1–7), юных летами и опытностью, порицателей всего старшего их, плюющих в свою собственную колыбель и в попечения об их собственной грязи их матерей, отцов, воспитателей, – как человек школы старой, он нашел и нужным и справедливым оказать свое предсмертное «спасибо добрым людям и за то». По его рассказам, в бурсе терпели они холод и голод; из–за скуднейшей подачки, из–за какой–нибудь пенки каши, из–за корки хлеба кололи для сторожей, которые тут оказывались уж их патронами, дубовые дрова, в угоду тем же патронам по найму, за корку хлеба таскали ушатами воду, которую должны были таскать те–же их патроны. Действительно, в недавно прошедшем времени мы не можем понять, зачем это при тогдашней дешевизне жизненных потребностей и при тех же средствах, какие имеются в духовно–учебных заведениях и в настоящее время, – зачем это не давали в наших школах нашим отцам и братьям наедаться в волю хоть бы одного хлеба, а выдавали его скудными порциями, так что мальчики из–за одного хлеба должны были почти каждый день подниматься на разные художества, чтоб добыть его лишнюю корку? Скудость свою перенес он с собою и в семинарию. Он рассказывал, что, будучи в низшем отделении семинарии, спал он на голых досках кровати; войлок был, да украли; приехал ревизор и в сопровождении начальства идет по комнатам; велено всякому стоять у своей койки; чем койку прикрыть? За неимением простыни или одеяла, подушки или тюфяка, он растянул на кровати единственный свой тулупишко; прошел ревизор, улыбнулся и говорит, указывая на его постель: «institutionibus monasticis». Успехи его, наконец, сделали его в семинарии заметным; начальство обратило на него внимание; ректор семинарии архимандрит Елпидифор, о котором покойный архипастырь поэтому вспоминал всегда с теплым чувством, стал помогать ему в его нужде; много также помогал ему, стал делить с ним каждый кусок хлеба, каждую копейку довольно достаточный по средствам товарищ его по семинарии и друг как в семинарии, так и после навсегда некто Аркадий Иванович Дагаев, под конец своей недолговечной жизни бывший советником в Каменец–Подольской палате государственных имуществ; в богословском классе он трудолюбивый, хорошо успевающий, отличенный начальством, уважаемый товарищами, мог уже добывать копейку и собственными трудами по просьбе и в пользу товарищей; он ясно помнил и не раз вспоминал время, как в первый раз на собственную трудовую копейку он сшил себе и в первый раз в жизни надел на себя халат, чуть–чуть не шинель Акакия Акакиевича... Усиленные труды однако же для себя и для других в последние годы воспитания его в Белгородской семинарии накликали на него, несмотря на ранние лета, тот недуг (геморрой), который провожал его весь век и сложил в гроб. Под конец пребывания своего в семинарии, по совету лечившего его врача, который заметил в нем основательное знание латинского языка, он готовился к поступлению на медицинский факультет в Университет. Но начальство семинарское, именно ректор архимандрит Елпидифор распорядился против его воли послать его, как лучшего ученика семинарии, в Киевскую духовную Академию. Нельзя сказать, чтобы покойный архипастырь после отзывался об этом распоряжении, как деле справедливом и для него во всех отношениях благотворном. В Академии, по целым полугодиям не выходил он из больницы. Крайнее трудолюбие его в Академии увенчалось степенью Магистра, при блистательном аттестате в аттестате у него поставлена одна отметка по всем предметам: отлично хорошо.

Подробностей дальнейшей служебной деятельности его касаться не станем. По послужному его списку в монашество пострижен он в Киеве в 1839 г. мая 2; рукоположен в иеродиакона там же и в том же году, августа 1–го; во иеромонаха августа 16–го; определен учителем богословских наук во Владимирскую семинарию в том же году, сентября 27; там же, во владимирской семинарии определен инспектором 1841 года, июня 23–го; за отлично–усердное, исправное и полезное прохождение возложенных на него должностей возведен в сан архимандрита 1846 г., июня 8; определен ректором Владимирской семинарии 1847 г., марта 14; в 1852 г. вызван был в Петербург на чреду священнослужения; вызван был между прочим, как образцовый ректор семинарии, в видах получить назначение в ректора Казанской академии, но не получил однако же, потому что покойный синодальный Обер–Прокурор граф Протасов, услышав от него лично, что всю службу свою прошел он в одной только Владимирской семинарии, тут же сказал ему: «а, вы не можете быть ректором Академии, потому что не можете сравнивать, мало видели». Вместо того назначен ректором в Новгородскую семинарию в 1852 г. июля 7–го; в 1856 г., декабря 2–го в С–Петербурге, в Казанском соборе хиротонисан в сан епископа старорусского, викария Новгородской епархии; а в 1860 г. августа 29–го по докладу Святейшего Синода Всемилостивейше повелено ему быть епископом Саратовским и Царицынским.

Его внимательность к его обязанностям, его заботливость о порученных ему интересах, его трудолюбие на всех поприщах его жизни были необычайны. Знав его лично с 1852 г., в С–Петербурге, и встретив в Саратове в 1860 г., мы его не узнали: это был не прежний человек; крайние труды и плод их – болезни в 46 л. его жизни дали ему вид старца. На служении своем в Саратове удовлетворению необходимой потребности сна мог он уделять только 4–5 часов в сутки; а прогулке на свежем воздухе не мог уделять ни одного часа. От этого, кроме геморроя, страдал он завалами печени, разливами желчи постоянными, ревматизмом ног, чувствительностью зрения до раздражения; к простуде чуток был до того, что простуживался, переходя из одной комнаты своего дома в другую, что в комнатах, иногда даже летом, не скидал теплое платье, а на ногах, кроме довольно теплой обуви, носил даже в комнатах галоши. Вот они те труды и болезни, которые видел он у себя сзади и которых еще больше видел впереди, и без всяких радостей жизни, кроме ощущения исполненного долга, но и того не без значительной примеси ощущений горьких от сознания тяжести этого долга, величия обязанностей, высоты сана, бремени ответственности, грозного характера обстоятельств, несоответствия успехов с понесенными для достояния их трудами, с энергией желания, с обширностью надежд и предначертаний. Оттого и умирал человек, при покорности Промыслу Божию, изрекшему ему приговор перехода в вечность, с таким равнодушием к оставляемой сзади жизни временной: «сзади у себя я вижу только труды и болезни, впереди вижу еще больше трудов и болезней... И тем меньше хочется жить в виду грядущих бед и на отечество, и на церковь, и на духовенство... и на самую веру».

В тот же день, в среду 16 –го октября владыка приказывает: «принесите мне иконы, все иконы, вновь написанные для нижнего собора».

Сделано распоряжение. Принесены иконы. Доложено.

«Подносите, показывайте одну за другою... Икону воскресения покажите сначала». Поднесли. «Осветите мне ее, как можно лучше». Раздвинули ширмы, закрывавшие постель, как можно шире, поставили икону к свету и к глазам умирающего, как можно удобнее. Смотрел, смотрел долго, смотрел пристально. «Хорошо», – говорит.

По поводу написания этих икон две не незамечательные были.

В нижней церкви кафедрального собора, при первоначальном ее устроении, при преосвященном епископе Саратовском Иакове, из трех алтарей этой церкви один – главный устроен был во имя Великомученицы Варвары, другой – Великомученицы Екатерины, третий – Святителя Митрофана; устроены на жертвы доброхотных жертвователей и посвящены поименованным святым по желанию жертвователей же. Теперь, при перестройке нижне–соборной церкви, преосвященный Евфимий говорит: «главный алтарь посвятить памяти Воскресения Христова». Ему почтительно возражают: «Владыко святый! Удобно ль это? Престол посвящен был изначала Великомученице Варваре. А теперь посвятить его во имя Воскресения Христова»

«Нет такого закона», – рассуждает архиерей, – «который запрещал бы престол, однажды посвященный во имя Святого, или праздника, пересвятить при перестройке церкви в честь другого Святого, или праздника».

Ему еще один довод почтительно представляют: «Владыко святый! Еще живы потомки и родные тех, кто первоначально жертвовал на устройство этой церкви, по желанно которых этот пре­стол посвящен Великомученице Варваре».

«Нет уж, Воскресению Господню, Воскресению Господню».

«Хорошо, пусть будет Воскресению».

Далее еще одна быль.

Говорит владыка своему главному помощнику по этому делу – по перестройке нижнего собора, кафедральному протоиерею: «мы сделаем в иконостасе нижнего собора, – икон благо много, – своего рода поллидиум – собор святых, лицевые святцы, святых, имена которых наичаще налагаются людям. Всякий вот, приходя в церковь, найдет здесь лик святого, имя коего носит. Так потрудитесь написать список употребительнейших в житейском быту имен святых, Иоаннов, Петров, Николаев, Екатерин, Варвар, Марий, Евдокий и т. д., и составьте самое расположение, на какой иконе каких святых изобразить».

Кафедральный протоиерей, выслушав приказание, чрез нисколько времени приносить владыке список святых, которых лики предполагал он – кафедральный изобразить на иконах, и роспись, на какой иконе каких святых изобразить. В числе прочих кафедральный записал преподобного Андрея Критского. По неизвестной, непостижимой и необъясненной причине владыка замялся: «ммн... не нужно», говорит.

Кафедральный докладывает: «имя Андреев так часто встречается и налагается нередко имя именно преподобного Андрея Критского. Народ чтит его особенно, как составителя всякому православному известного, читаемого в великий пост, великого канона».

«Хорошо», – говорит, – «пусть»; согласился.

Сделаны все распоряжения касательно писания икон. Роспись ликов святых утверждена. Подряжен мастер иконописец. Напечатано особое объявление, в котором изложено было утвержденное предположение написать такие–то вот иконы для нижней соборной церкви и на иконах изобразить такие–то вот праздники и лики святых Божиих; объявление это распространено по городу в видах подать повод благочестивым душам сделать благовременные и благопотребные даяния на церковь Божию. После всего этого с полгода тому назад владыка призывает к себе кафедрального опять и по причинам непостижимым, оставшимся необъясненными, говорит: «а, принесите мне роспись святых, лики которых мы предположили изобразить на иконах. Я порешил кое–какие там перемены». Кафедральный приносить роспись. Получает обратно: имя упомянутого преподобного исключено; больше никаких перемен не сделано. Во все три года своего пребывания в Саратове преосвященный Евфимий в великий пост сам в крестовой церкви читал великий канон. В святцах, под 17 днем месяца октоврия значится: «святого пророка Осии. И святого преподобномученика Андрея, иже в Крите». А в наших святцах тут же приписано: «и преставление отца нашего Евфимия, епископа Саратовского и Царицынского». Теперь решено написать и поставить в нижне–соборной церкви образ преподобного Андрея Критского особый. За верность факта ручаемся.

По возможному разумному толкованию, в обоих этих фактах прежде всего оказалось предощущение духа почившего, в ту пору недумавшего так скоро умереть, архипастыря, что ему предлежит в этот день «17 октября» быть изглаженным из списка живых на земле и костям его в этом храме воскресения чаять воскресения и жизни будущей на небе... Как и ясно высказался он опять за несколько дней до смерти, когда надежда на его жизнь никем еще не была потеряна: «моим собственным костям нужно лечь в основание собора».

Пересмотрев принесенные и подносимые иконы, владыка все похвалил: «хорошо, очень хорошо».

Настал вечер 16–го октября. Восемь часов. Владыка подзывает к себе о. эконома: «со мною смертная тоска. Сядь здесь и почитай»... Прежде по временам заставлял он о. эконома читать тут при нем разные вещи, в том числе и газеты. Но теперь: «почитай мне», говорит, – «последнюю беседу Иисуса Христа с учениками». Тот стал читать. Прослушав всю 14–ю главу Евангелия от Иоанна, владыка «довольно» сказал. Прибыл в эту пору в архиерейский дом кафедральный протоиерей, приехал доктор, подошел ключарь, входит ректор.

«Что, доктор, как владыка»?

«Мм... не знаю», – отвечал доктор, – «не мастер я узнавать часы и минуты смерти. А едва ли переживет нынешнюю ночь, Пульс слаб: 130, и не сосчитаешь сколько раз в секунду. Дыхание нехорошо. Ммм... не знаю, нет ли тут начинающегося паралича легких».

«А по каким признакам можно будет судить о приближении смерти?»

«Он умрет с полным сознанием до последних минут. И умрет спокойно, без больших страданий, без агонии. Легкие откажутся служить. Будет короткое дыхание в этом роде»... Доктор сделал образчик короткого отрывчатого дыхания, вдыхая ртом, выдыхая носом. «И потом в одну недобрую минуту вы услышите, что это короткое дыхание прекратилось».

Сколько нас тут было и доктор в том числе, мы решились здесь посидеть, подождать. Посланы были под рукою повестки протодиакону, соборным дьяконам, иподьяконам собраться немедленно в архиерейский дом, духовнику, певчим быть наготове.

В эти слишком серьезные минуты житейская довольно неудобного свойства странность. В кабинет, где мы сидели, не ранее 9 часов, из спальни от одра умирающего, при котором сидел безотходно, торопливо, тревожно входит о. эконом Иван Гаврилович: «странность какая! меня требуют в полицию, в часть».

Мы говорим: «должно быть история какая–либо экстренная. Из ваших попался кто–либо в часть, или что–либо в этом роде. Сходите, надо сходить»!

Сходил или съездил, возвращается и еще более растревоженный говорит: «вообразите, какая странность! Помощник частного пристава. Говорит: «вы не смотрите за владыкою, совсем его забросили, все оставили»... «Господи Боже мой! Уж которую неделю ночей не спим, безотходно тут сидим, каждый вздох его следим. А тут – «все оставили, кинули его совсем» – говорит! Говорит: «в городе, в народе распространилась молва, что владыка совсем брошен»... Господи Боже мой!»...

«Да, позвольте, позвольте» – заговорили мы в один голос и доктор в том числе, доктор, принятый в лучших домах Саратова. – «Помощнику–то частного пристава какое дело?! Участье хорошая вещь. Но... требовать вас, священника, эконома архиерейского дома, от одра умирающего архиерея, где которому каждую минуту вы нужны, звать в глухую ночь, куда же? В полицию, в часть! И кто же? Какой–то там помощник частного пристава»!!.

«Видите», – объясняет о. эконом, – «помощник частного пристава объясняет: г. вице–губернатор», – управлявший в эту пору за отлучкою губернатора губернией, – «господин вице–губернатор, был тут»...

«Да где тут?»

«У нас в доме».

«Ну?..»

«Ну и пришел в прихожую, – нет человека. А где нам тут теперь встречать всякого приходящего? Келейников у нас всего двое».

«Ну, и пришел в прихожую»?..

«Ну, и пришел в прихожую, нет человека. Идет далее в залу, никого нет. Походил, походил и ушел. Никто его не встретил и не проводил. Ну и говорит: в городе молва, что архиерей всеми брошен»...

«Отсюда», – заметили мы единогласно, – «скорее можно было бы сделать заключение обратное: нет никого в прихожей, значит, люди заняты при больном, значит – он не брошен»...

„Господин вице–губернатор и говорит: брошен всеми архиерей. И говорит полицмейстеру: разузнайте, кто у них там? И что у них там? Г. полицмейстер призывает частного и говорит: велено разузнать, молва в народе – видите, что архиерей всеми своими брошен; разузнайте, говорит, кто у них там, что у них там около архиерея? Частный зовет помощника частного и говорит»...

«А помощник частного», – заговорили мы разными голосами на одну тему, – «нашел наиболее сообразным с собственным достоинством ночью потребовать вас в часть, чтоб на завтра иметь что доложить г. частному, чтоб г. частный имел что отрапортовать г. полицмейстеру, чтоб г. полицмейстер умел ответ держать пред г. вице–губернатором»...

«Бога ради, Иван Васильевич», – доктор, «я прошу вас», – просит растревоженный, измученный бессонницею, усталостью, тоскою и разнообразными тревогами этих дней и ночей о. эконом, – «я прошу вас, вы бываете в городе, все тут видите и знаете, ...скажите, что»...

«Да постойте, постойте, нужно ли говорить», – заговорили мы. «Когда наконец эти помощники частных приставов забудут, что они общее всех смертных начальство? Этак, пожалуй, они любого из нас, по приказанию какого–либо частного, в одну прекрасную ночь тоже потребуют в часть»...

Тут слово чести, что дозор за болящим архипастырем был самый неукоснительный и неотступный. На первых днях, когда владыка слег в постель, он не любил, чтобы при нем кто–либо из домашних днем ли, ночью ли был безотлучно; когда нужен ему бывал кто–либо, он звонил посредством снурка в колокольчик. Сторонних, начиная с ближайших к нему при жизни людей, в эту пору в своей спальне принимать он затруднялся. Стал охотнее принимать уже тогда, когда решил, что теперь он больше человек, чем архиерей, что с постели неотложно перейдет во гроб. Но и в эту пору, до последнего дня жизни ни раза не выразил желание, чтобы из сторонних людей кто–либо оставался у его постели. А домашние его, т. е. только два человека – келейник о. Василий и о. эконом в эти последние дни стали сидеть у постели больного и днем и ночью неотходно, Сами они в эту пору от многих бессонных ночей, от постоянного напряжения внимания, от естественного в их положении горя, были полубольные. В последние пять–шесть дней болящий и переворачиваться с боку на бок сам уже не мог, и лежать на одном боку от тяжести дыхания, от внутренних страданий, от пролежней тоже не мог. При виде этих двух человек, как один из них с вечера до утра сидел у постели умирающего на табуретке, подперши лицо ладонью, а локоть руки коленом, а другой только к утру вздремнул, приютившись кое–как на кушетке, тут подумалось: «порицают архиереев за этих бедных мнимых быти любимцев; иногда даже приказывают архиереям удалять их от себя, удалять эти бледные копии лучших человеческих привязанностей, копии, к которым однако же иной старец архиерей привязывался в продолжении не одного десятка лет; этих бедных, часто редких достоинств, редкого привязчивого, благодарного сердца людей преследуют общим мнением, общим злословием, обще–условленными обидами при жизни их благодетелей, и еще больше по смерти. А что было бы примерно с этим вполне теперь немощным телесно и, конечно, тяжко томящимся душевно человеком, если б не было при нем этих с ранней молодости, при нем выросших, двух человек, которые знают всякую его привычку, ловят и понимают всякий его взгляд и вздох и жест, служат ему в эти дни уже без сомнения бескорыстно, по многолетнему навыку привязанности, по чувству долга благодарности? Бывали же случаи, что у умирающих архиереев, пока они не смежили еще очей ни телесных, ни умственных, черствая прислуга на глазах их делила уже между собою их достояние».

Тут еще нисколько слов об отношении саратовского общества к предсмертной болезни усопшего архипастыря, – слов не особенно утешительных. Выше мы уже заметили, что несколько человек из саратовского общества, высших по общественному положению, образованию, знанию и соблюдению общественного благоприличия, в последние дни жизни покойного архипастыря являлись к нему на дом выразить ему свое участие осведомлением об его здоровье. Несколько благочестивых душ из мирян в день св. Елеосвящения, как видели мы выше, и потом в день самой смерти, как увидим ниже, являлись к нему принести ему последнее свое поклонение и принять последнее его благословение. Но затем остальные... затем и вся масса жителей Саратова, по крайней мере в значительной своей части, нельзя сказать, чтоб не интересовалась весьма заметным событием, безнадежно–болезненным состоянием весьма заметной в крае личности – саратовского архиерея. Но интересовались, должно сказать к сожалению, без соблюденья даже приличия, не говоря о других высших достоинствах, каких естественно было ожидать в проявлении этого участия. Вот из множества однородных фактов один: человека, проживавшего в архиерейском доме, совершенно незнакомый хорошо одетый человек останавливает на улице вопро­сом: «скажите, как здоровье архиерея?»

«Сегодня лучше», – тот отвечает.

«Жаль, очень жаль», – тот говорит на это и уходит.

Со всех сторон шли слухи о неутешительном факте, что город наполнен говором о предстоящей смерти архиерея с не церемонными выраженьями нетерпеливости: «скоро ли, скоро ли? Церемонию похорон увидеть бы... Ни один архиерей в Саратове не умирал. Хоть бы одного похоронить»... Без горечи заносим в наше печальное сказанье этот грустный факт человеческого легкомыслия, как доказательство не высокого и религиозного и умственного и общественного развития местной среды.

С наступлением ночи с 16 на 17 октября, с середы на четверг, владыка стал тревожен, часто подзывал к себе людей, часто требовал, чтоб его переворачивали. Мы между тем, сторонние в доме, забрались в комнату подальше – в канцелярию, чтоб какими–либо признаками, шумом шагов, шепотом, кашлем не обнаружить умирающему свое тут недобровещее присутствие, и занялись натуральным в наших обстоятельствах делом – соображениями, что мы станем делать в первые минуты, как если владыка скончается. Доктор, уехал, попросив, чтоб мы тотчас за ним послали, если окажется какая нужда. Вдруг вбегает к нам о. эконом: «ах, Боже мой! Отходную требует!»

«Зовите духовника... Пойдем и мы».

У входа в спальню, у двери ширма, у противоположной стороны ширма, в углублении спальни за ширмами, против незакрытого ими пространства, постель умирающего; на простенке против его глаз, увешанном св. иконами, лампадка тускло теплится пред образом Спасителя, тут же ярко горит восковая свеча пред стоящим на столике крестом и распятием – тем самым, что умирающий архипастырь завещал дать ему в руки по смерти. Духовник облачился в ризы и возгласил: «Благословен Бог наш... Слава Тебе Боже наш, слава Тебе»! Как раз в эту минуту по всем комнатам дома от ближайших до дальнейших часы загудели полночь. «Вот оно», – подумалось тут, – буквально: «се жених грядет в полунощи». Когда духовник дочитал до канона на исход души, мы четверо, ректор, кафедральный, ключарь и протодиакон, невидимые умирающему из–за ширмы, хриплыми от ночи, но довольно стройными опытными голосами запели ирмосы: «Яко по суху пешешествова Израиль»... и т. далее. Нигде, ни в какую минуту, ни в каких других обстоятельствах не мог быть более уместно, чем в эту минуту здесь, пропет этот глубочайшего христианского смысла ирмос: «Житейское море»... В начале чтения отходной владыка говорит о. эконому: «возьми мою правую руку и крести меня». Раздались в наших ушах вопли: то застонал этот человек, о. эконом. Владыка говорит: «ты плачешь, пусть Василий возьмет и крестит меня».

Тот: «я сам могу».

Вот и канон пропет и последняя молитва на исход души прочитана. Духовник поднес умирающему облобызать св. крест, тот облобызал, молча. Эконом и келейник Василий, стоя у одра на коленях, стонали, – владыка благословил их, молча. Стали подходить мы, кланяясь умирающему доземно, – владыка переблагословил каждого из нас молча. Видим, келейник Василий снимает со стены одну из икон и дает ее в руку владыке, а сам становится на колена – владыка благословил его св. иконою, молча. Видим келейник Василий снимает со стены другую икону. «Это зачем»? – шепот. «Племянника благословлять», – ответ. Через несколько минут общего молчания вводят в спальню племянника, – мальчик лет 15–16, заспанное, взъерошенное, небрежно–одетое и неизумленное и непораженное и не растроганное, равнодушное, не родное и не породистое дитя; входит, подходит и останавливается у кровати. С иконою в руках умирающий лежит. Молчание пока. «Становись на колена», – не ясный сипло–утонченный, гробовой, но решительный говор умирающего. Тот стал на колена и хочет поцеловать руку. «Погоди», – останавливает его умирающий. «Ты спал»?

"Спал».

Молчание довольно продолжительное. – «Слушай» – опять говор умирающего, отрывчатый, с роздыхами говор. «Я вот умираю. Я отказываю тебе довольно денег. Учись. Будешь учиться, – будешь счастлив. Не станешь учиться, – вини себя... Тебя отправят на родину, в Курск. Кланяйся моим родным и особенно матушке. Скажи, что я хотел им послужить, как и служил довольно, но Бог не судил... Пока ты будешь здесь, вот», – указывая на о. эконома, – «тебе отец и наставник и руководитель, слушайся его, а вот», – указывая на келейника Василия, – «тебе брат и советник в жизни»... Тут еще несколько еще более личных слов мальчику и затем благословение св. иконою. Затем владыка потребовал, чтоб его переворотили на другой бок, лицом к стене. Сделано. – «Форточки», – говорит он, – «отворить форточки!»

«Отворены, ваше преосвященство».

«Все отворить, все до одной».

Келейник о. Василий побежал по всему дому отворять форточки. Мы потихоньку выбрались из–за ширм, в другую комнату. Послали за доктором. Доктор подошел к спальне издали послушал дыхание: «плохо», – говорит, но больного беспокоить обследованием не нашел приличным. Так просидели мы тут – кто до раннего, а кто и до позднего утра. Так прошла для преосвященного епископа Евфимия последняя ночь и настал последний день —17—е октября.

Все утро этого последнего дня умирающий провел в тоске; ни одного впрочем слова жалобы, ни одного выражения слабости духа; часто приказывал поворачивать себя с боку на бок. В двенадцатом часу дня приказал о. эконому пред св. иконами читать акафист Иисусу сладчайшему; во время чтения крестился. После этого велел одеть себя одеялами так, чтобы воздух нигде не проникал; почувствовал уже холод смертный. В два часа по–полудни говорит о. эконому: «сядь тут около постели, сядь надолго, будешь подавать мне полосканье и все, что прикажу. Да почитай мне что–нибудь».

«Что прикажете»?

«Наизустъ что–нибудь почитай».

«Что прикажете, ваше преосвященство»?

«Читай: Боже милостив, буди мне грешному. Читай долго, сряду минуты четыре».

Тот стал читать молитву, а владыка успокоился, будто заснул. Потом вдруг спрашивает: «все ли вы дома? Будьте все дома, не уходите отсюда. Может быть скор...» последнее слово, конечно, скоро, трудно было расслышать. В 3 часа велел переложить себя на правый бок, лицом к комнате, три раза перекрестился и спросил: «кто здесь? Пусть все войдут сюда». Тотчас же дана была повестка по духовенству, что кто желает, может идти принимать последнее благословение владыки. Тотчас же собралось много духовных и не духовных лиц мужеска пола и женска. Когда все собрались, умирающему архипастырю было доложено. «Пусть войдут, – говорит, – «поклонятся и уходят». Стали подходить священники впереди, – «я всех узнаю», – говорит умирающий архипастырь, благословляя: – «это Иван Иванович Позднев» (священник) – «молите Бога о мне. А это Пальмов» (священник). А священнику И. С. Архангельскому говорит: «вы у меня тюрьмою, тюрьмою занимайтесь», – смешал: священник Архангельский священствовал в тюремном замке несколько лет тому назад. Крестил всех и каждого большим крестом. Благословив всех, владыка опять будто заснул. В эту пору потихоньку вошли и приютились по углам спальни, кроме безотходно остававшихся тут о. эконома и келейника о. Василия ректор семинарии, член консистории протоиерей И. В. Любомудров и секретарь консистории. Все хранили полнейшее молчание, сдерживая самое дыхание. Входит сюда же инспектор семинарии, останавливается против постели владыки и вдруг видим – кляняется и целует руку владыки; владыка, заметив, как он вошел в спальню, благословил его издали по воздуху. За инспектором подошел ректор и, поклонившись до–земно, принял благословение. Это было делом мгновений. Прочие не догадались сначала, в чем дело, и не тронулись с места. Опять все приютились по углам, притаив дыхание. Владыка явно не спал, гладил рукою бороду, разводил по постели. Вдруг опять опрашивает: «кто здесь»?

Подбегает о. эконом и громко говорит: «Иван Тимофеевич Полеводин и некоторые другие здесь желают принять благословение вашего преосвященства».

Перед этим, по уходе первого собрания принимавших благословение, в соседней с спальнею библиотечной комнате набралось было еще немало людей, желавших принять последнее благословение; некоторые долго поджидали, но видя потом, что владыке о них не докладывают, поразошлись и остались только староста кафедрального собора Иван Тимофеевич Полеводин, человек владыке слишком хорошо известный, и еще священник Казанской церкви о. Федоровский. На доклад о них владыке он промолчал.

О. эконом опять громко говорит: «Иван Тимофеевич Полеводин и некоторые другие желают принять благословение вашего преосвященства».

В ответ опять молчание. Тот отошел, подумав, что владыка или нерасслышал или не понял, что он уже забывается. Вдруг владыка говорит: «пусть войдут и поклонятся, и уходят».

Это были его последние слова.

Те вошли. Владыка благословил их, молча. Те ушли. Мы остались, притаив дыхание. Вот будто–бы заснул. Вот легкий едва заметный для уха в дыхании хрип. «Агония»! Хрип после каких–нибудь двух–трех минут своего продолжения прекратился. Вместо его слышится дыхание с едва слышными стонами. И стоны после двух–трех минут своего продолжения прекратились: Вот короткое дыхание, отрывчатое, едва слышное вдыхание воздуха ртом и выдыхание носом, точь в точь то короткое дыхание, о котором говорил доктор. Вот еще один вздох – легкий, едва слышный, и... ничего неслышно. Нет, еще один такой же... И ничего не слышно... Свое дыхание мы проглотили... Ждали долго... Ничего не слышно... Разом в одно мгновение мы все поднялись и тронулись к постели. Пульс... Пульс долго держится в руке: нет его... Старейший по чину произнес отпуст: «Достойно есть яко во истину блажити тя Богородицу»... «Слава тебе, Христе Боже, упование наше»... «Живыми и мертвыми обладаяй, воскресый из мертвых Христос истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере, святых славных и всехвальных Апостол, преподобных и богоносных Отец наших и всех святых, душу от нас преставльшагося раба Своего преосвященнаго епископа Евфимия в селениях праведных учинит»... И: «во блаженном успении вечный покой подаждь Господи, усопшему рабу Твоему преосвященному епископу Евфимию и сотвори ему вечную память». Некоторые продолжали еще молиться, полагая земные поклоны, другие стали плакать. Обратились все к усопшему: неподвижно лежит, как и лежал спокойно, на правом боку; рот полуоткрыт; правая рука под правою щекою; левый глаз совсем закрыт, а правый, прижатый лежащею под ним рукою, чуть–чуть открыт: нужно было совсем закрыть его. Но лишь только ректор прикоснулся к глазному веку, вдруг по мертвому или умирающему лицу молния судороги. Тот делает энергический жест, чтоб все молчали... ждут опять прикосновения пальцев к глазному веку, и опять та же молния... И едва слышный, но уже решительно последний вздох... Не без основания тут подумалось, что в почившем сознание едва ли не было еще живо; он понял, что с ним делают, когда чужая рука прикоснулась к чувствительнейшим нервам глаза, и содрогнулся, дважды в последний раз содрогнулся...

Посмотрели мы на часы: была половина шестого. Единогласно по соображениям мы решили, что преосвященный епископ Саратовский и Царицынский Евфимий скончался в 5 часов и 20 минут.

В ту же минуту послали за доктором, который тотчас же и приехал. Осмотрел и говорит: «ни малейшего, никакого нет сомнения»...

«Умер?»

«Умер!»

В этот вечер, в одном почтенном семействе жена и мать семейства, женщина благочестивая и нервная, вышла из освещенного кабинета в неосвещенную залу, вышла и в ту же минуту возвращается назад, с тенью тревоги на лице. Муж: «что с тобой?»

Жена: «должно быть архиерей, наконец, умер. Я вышла в залу, а он и стоит тут. Не добрый знак».

О смерти владыки семейство это узнало только на другой день по утру.

В ту же минуту по смерти покойного преосвященного Евфимия, спальня его наполнилась народом, большею частью лицами духовного звания. Дав им взглянуть на покойного архипастыря в том же положении, как он скончался, мы пригласили всех выйти и заперли самые двери архиерейского дома, чтобы, собравшись преждевременно, народ не помешал исполнению всех нужных приготовлений к выносу покойного архипастыря, а сами, т. е. шесть лиц, бывших очевидцами кончины, да еще кафедральный протоиерей и ключарь, занялись по обычаю и уставу церковному опрятанием честных останков усопшего архипастыря. В 6–ть с небольшим часов вечера протяжные, раздельные удары большого колокола на соборной колокольне возвестили Саратову, что архиерей скончался. В ту же минуту все общедоступные отделения архиерейского дома наполнились народом. Приготовив в зале приличное ложе, священные архиерейские облачения и прочее, и облачившись сами в священные ризы, изнесли мы, иереи, честное тело усопшего архипастыря в залу. Облачение почившего в полное архиерейское облачение совершено по чину архиерейского служебника. Тотчас же по облачении и возложении почившего архипастыря на уготованное ложе, при многочисленном стечении народа, совершена соборная панихида. Сделано распоряжение о чередном, градскими священниками непрестанном, чтении над почившим св. Евангелия. Секретарь Консистории тотчас же отправил телеграммы с донесением о смерти преосвященного епископа Евфимия г. Синодальному Обер–Прокурору и преосвященному Феофилу, епископу Самарскому, управляющему Саратовскою епархией, от которого на завтра же, в раннее утро получена телеграмма ответная, что он немедленно выезжает из Самары в Саратов для погребения усопшего собрата. В следующие дни до погребения полным собором духовенства панихиды совершались дважды в день: по утру после литургии, и вечером около 6–ти часов.

Вынос почившего преосвященного епископа Евфимия совершился после поздней литургии в воскресенье 20–го октября, по следующему чину: в кафедральном соборе и прочих градских церквах Боже­ственная литургия в этот день совершена в обычное время; в кафедральном соборе начат похоронный перезвон тотчас после звона задостойного, и с тем вместе начался перезвон во всех градских церквах; когда вслед за кафедральным собором начался похоронный перезвон во всех градских церквах, по окончании поздней литургии, открылись крестные ходы из дальнейших градских церквей по направлению к двум более центральным, пунктам: к церкви Вознесенской Митрофаньевской с одной стороны города, а с другой – сначала к церкви Троицкой старо–Соборной, потом к церкви Сретенской; главный крестный ход направлялся по главной в Саратове, Московской улице под предстоятельством двух архимандритов, ректора и инспектора семинарии, потом и третьего о. архимандрита Гавриила; стечение народа было необозримое и неисчислимое; единовременно три крестные хода от церкви Воскресенской Митрофаньевской, от Сретенской и от кафедрального собора приблизились к архиерейскому дому; крестные ходы сопровождались пением Богородичных и воскресных ирмосов 6–го гласа: «Яко посуху пешешествова Израиль»..; в главном крестном ходе по Московской улице церковные песни эти пелись всею массою 600 воспитанников семинарии и духовного училища; из всех градских церквей при этом изнесены были все святыни, износимые в обычных крестных ходах, как–то: выносные кресты, хоругви и т. д.; все духовенство при этом, священство, диаконство и стихарные причетники были в облачениях глубокого траура. Когда духовенство вошло в залу архиерейского дома, прибывший из Самары, преосвященный епископ Феофил, в полном святительском облачении, благословил начало литии. По окончании литии, пред поднятием гроба почившего архипастыря, законоучитель саратовского института протоиерей П. Н. Смирнов произнес прощальную речь.

По окончании речи, возглашен отпуст литии и после отпуста: «во блаженном успении вечный покой»... и: «вечная память». Затем архимандриты, протоиереи и старейшее священство с диаконами на лентиях подняли гроб почившего архипастыря. С поднятием гроба, в кафедральном соборе и во всех градских церквах начался трезвон; хор певчих и воспитанники семинарии возгласили: «Святый Боже»...

Погребение в Бозе почившего преосвященного епископа Евфимия совершилось в понедельник 21–го октября, по следующему чину: по удару колокола в кафедральном соборе, в половине девятого часа утра, во всех градских церквах начался обычный к литургии благовест большими колоколами и совершена литургия, а затем все духовенство собралось в кафедральном соборе; здесь, в кафедральном соборе, благовест к литургии начался в 9 часов. Литургию совершал преосвященный Феофил, епископ Самарский и Ставропольский в сослужении 12 лиц: двух архимандритов – Гавриила и Александра, пяти протоиереев, – кафедрального М. С. Воронцова, А. Т. Петровского, И. В. Любомудрова, А. Соколова, В. И. Жукова, священника Д. И. Крылова, двух иеромонахов, духовника Антония и казначея Спасо–Преображенского монастыря Стефана, священников ключаря В. А. Феофарова и М. А. Надеждина; за литургией, в обычное время ректор архимандрит Никанор произнес слово³⁰.

После задостойного звона в кафедральном соборе, а вслед за ним и во всех градских церквах, начат похоронный перезвон, который продолжался до поднятия гроба почившего архипастыря. После литургии, тотчас же совершен чин погребения. По прочтении пятого похоронного Евангелия, протодиаконом провозглашено завещание в Бозе почившего архипастыря, преосвященного епископа Евфимия к оставленной им пастве. Пред последним целованием, священнодействовавший преосвященный епископ Самарский произнес прощальную речь к почившему архипастырю.

По поклонении честным останкам почившего архипастыря всех присутствовавших в церкви, при умилительном пении великопостных ирмосов: «Помощник и покровитель бысть мне во спасение».., при громе всех церковных колоколов Саратова, в сопровождении всего собора священнослужащих, при громадном стечении народа, гроб почившего архипастыря поднят архимандритами, протоиереями и почетнейшим священством, обнесен вокруг собора и внесен в нижнюю соборную обновляемую церковь. Там, у приготовленной могилы совершилась лития, после которой гроб опущен архимандритами, протоиереями и почетнейшим священством в могилу.

В заключение всего провозглашено последнее здесь: «во блаженном успении вечный покой и вечная память».

По совершении всего священнодействия, здесь же в нижне–соборной обновленной покойным архипастырем церкви, сопоставляя его новую могилу с благолепно–сиявшими новоустроенными иконостасами и всем новосозданным благоукрашением церкви, один из почетнейших, разумнейших и благочестивейших граждан города, купец И. П. Буркин, весьма удачно и знаменательно тут же при всех выразился: «теперь преосвященный Евфимий останется с нами здесь навсегда».

По совершении всех священнодействий, во всех отделениях архиерейского дома, в нижнем и верхнем этажах, предложен был для всего градского духовенства и почетнейших чинов и граждан города поминальный стол. Для поминального стола и разных нужд благолепного погребения почившего архипастыря значительнейшие жертвы принесли градское общество, купец Н. С. Парусинов, потомственная почетная гражданка Д. X. Тюльпина, особенно староста собора кафедрального И. Т. Полеводин, пожертвовавший на гроб усопшего архипастыря драгоценный покров, и блюститель семинарии П. И. Кокуев, пожертвовавший кроме значительной суммы денег благолепную мраморную доску, которая положена на могиле покойного архипастыря. А идею всего этого печального торжества прекрасно выразил преосвященный епископ Самарский Феофил. Когда, по совершении над почившим отпевания, в зале архиерейского дома ректор семинарии представил его преосвященству наставников семинарии, преосвященный обратился к ним с вопросом: «какая самая главная наука»?

Кто–то ответил: «Богословская – конечно».

«Наука умирать – самая главная наука», – сказал владыка.

И эту науку глубоко–назидательно преподал нам усопший

архипастырь наш, в Бозе почивший преосвященный Евфимий, епископ Саратовский и Царицынский.