Диолк

Невдалеке от пустыни Панефис, близ одного из семи рукавов Нила, было небольшое селение Диолк. Здесь обитало множество пустынников. Одни из них жили в монастырях по уставу общежительному; другие, усовершившись в подвигах иночества общежительного, удалялись для совершеннейшей жизни в уединение и там проводили жизнь более небесную, чем земную.

Пустыня Диолк была как бы остров, окруженный с одной стороны Нилом, с другой Парфенейским морем. Грунт земли был песчаный и безплодный. Свежую воду нужно было привозить верст за десять путем трудным и гористым; только подвижники, ради спасения души готовые на все лишения, могли решиться обитать здесь. Старший и знаменитый из пустынников, здесь обитавших, саном пресвитер и настоятель иноков был Пиаммон. Кассиан сравнивает его с городом, который не может укрыться, стоя вверху горы. Он рассказывает один поступок, свидетельствующий о скромности и смирении сего подвижника. Один брат принес ему гроздь винограду и вино. Пиаммон, 25 лет не бравший в рот вина, предпочел лучше нарушить свое воздержание, нежели дать знать о своем подвижничестве, и выпил принесенное вино. Руфин говорит об нем, что он был удивительный пресвитер, которого смирение и доброта были чрезвычайны, и что Дух Святый открывал ему тайны сердец. Во время гонения Арианского, когда многие пустынножители Египта осуждены были на рудокопные работы в Понте и Армении, Пиаммон посылаем был от верующих Египта с милостынею к ним²⁴¹.

Пиаммон беседовал с Кассианом о различных видах иноческой жизни. Первый вид иноческой жизни представляют киновиты, живущие в монастырях под руководством настоятеля, второй вид представляют отшельники, удаляющиеся в пустыню по пламенному желанию усовершенствовать себя в добродетели Начало жизни киновитской Пиаммон находит в Церкви Апостольской, в Иерусалиме.

Расслабление, мало-помалу проникшее в совершенное состояние иночества, породило ложный вид иночества, который Египтяне называют Сарабаитами. Это люди, не имея искреннего благочестия, хотят только казаться ревнителями чистоты. Не желая отречься от своей воли послушанием уставу и благочинию монастырскому, не исполняя воли старцев, они удаляются в особые кельи, и всякий принимает на себя заботы о себе самом. Потому их иночество состоит только в одежде и внешнем отречении.

Пиаммон, конечно, не осуждает тех отшельников, которые жили в пустыне; потому что они подчинены были уставу, утвержденному в пустыне, жили под надзором старцев и пресвитера своей церкви, вместе составляли как бы общее собрание и соблюдали крайнюю нищету. Не осуждает он и тех отшельников, которые, после многих подвигов общежития, удалялись в уединение, чтобы жить в большем безмолвии и одним пребывать с единым Богом. Опаснее всего для юных пустынников следовать своей воле и своему рассуждению. С глубоким смирением нужно исполнять наставления старцев. Нужды нет, что иногда непонятною кажется причина их поведения или правил. Тот, кто без рассуждения следует воле и примеру старцев, находит просвещение в самом опыте и исполнении добродетелей.

Постоянный и истинный мир души, говорил Пиаммон, приобретается и сохраняется только глубоким смирением. Для этого нет нужды в отдельной келье или уединении пустыни; ибо он не имеет нужды в помощи и поддержке чем- либо внешним, когда извнутри поддерживается добродетелью смирения, которая производит и сохраняет его. Если мы подвергаемся смущению, когда нападают на нас, очевидно, что основания смирения не утвердились в нашем сердце, и малейшего волнения достаточно, чтобы потрясти все здание нашей души. Невелико терпение быть покойным, когда нет нападений. Но истинное терпение является тогда, когда среди сильных искушений сохраняется мир души. Чем более по-видимому он уступает злу, тем более укрепляется и возвышается, и что по-видимому должно ослабить его, то удваивает его силу²⁴².

Невдалеке от Диолка был ещё монастырь Павла, в котором жило 200 иноков, высоких по добродетелям, проводивших жизнь общежительную. В числе сих иноков Кассиан указывает Иоанна, полного глубокого смирения, который затем и удалился в сей монастырь, чтобы жить в совершенном отречении от самого себя и всецелой зависимости от других. Первые тридцать лет после своего удаления от мира он провел в монастыре; потом с позволения своего Аввы удалился в пустыню, где провел двадцать лет, и потом опять возвратился в монастырь²⁴³. Отчего, – спросили его Герман и Кассиан, – отчего, отец, оставил ты высокую жизнь отшельника и захотел опять подчиниться правилам общежительной жизни? «Оттого, отвечал Иоанн, что почел себя неспособным к жизни отшельнической, недостойным высокого совершенства, и потому возвратился в училище юнейших. Немного испытанная мною чистота отшельнической жизни была возмущаема заботою о земных вещах, посему мне показалось лучшим возвратиться в киновию, чтобы удобнее исполнить легкое возложенное на себя дело, нежели подвергаться опасности быть неисправным в совершении высшего подвига. Ибо лучше быть исправным в низших званиях, нежели, проходя высшее звание, быть неисправным. Я испытал сладость отшельнической жизни. Если были люди, которые, усладившись безмолвием пустыни, забывали всякую связь с людьми и могли сказать с Пророком Иеремиею: и дне человеча не пожелах: ты веси (Иер. 17, 16), то и я по дару благодати достиг или по крайней мере трудился достигнуть сего. Помню, по благодати Господа Иисуса, часто я приходил в такое восторженное состояние, что забывал, что я облечен бременем немощной плоти. И ум мой, оставляя внешние чувства, совершенно удалялся от всего вещественного. Тогда ни глаза мои, ни уши не видели и не слышали ничего, и дух мой так исполнялся Божественными размышлениями и духовными созерцаниями, что часто повечеру не знал я, принимал ли пишу, и на другой день вовсе забывал, разрешен ли пост или нет, – разве взгляд на корзину с хлебами, данными мне на неделю, напомнит об этом. Пока мало было отшельников в пустыни, мы свободно могли предаваться духовным созерцаниям без всяких забот. Но когда пустыня начала населяться братьями, от множества посещений и необходимо связанной с сим заботы о гостеприимстве охладел огонь Божественного созерцания, ум связался плотскими попечениями. Тогда я решился лучше оставить эту жизнь, нежели, проходя высокое звание, волноваться попечением о плотских нуждах. Если теперь нет у меня прежней свободы и духовных восторгов, то, чуждый попечения о завтрашнем дне, я утешаюсь тем, что исполняю заповедь Божию, и то, что отнимается у меня от высоты созерцательной, вознаграждается исполнением заповеди послушания. Ибо жалкое дело знать какое-либо искусство и не достигать в нем совершенства. Между тем в общежитии я имел свои удобства для спасения. Тут нет забот о дневной пище, я не разжизался продажею и куплею, не заботился о годовом запасе хлеба, чтобы приготовить необходимое не только для себя, но и для приходящих. А сколько забот встречать, угощать, провожать приходящих, выслушивать беседы часто пустые, а душе не остается покоя. Наконец, нет превозношения похвалою от человеков, которая нередко уничтожает великие труды пустыни. Живя в общежитии, если я и утрачу сколько-нибудь чистоту сердца, то исполню заповедь Евангелия – не думать о завтрашнем дне, и повинуясь до конца жизни настоятелю, подражаю в некоторой степени Тому, о Ком сказано: смирил себе, послушлив быв даже до смерти (Флп. 2, 8); и могу смиренно сказать Его слово: яко снидох, не да творю волю мою, но волю пославшаго мя Отца (Ин. 6, 38) Цель пребывающего в киновии есть та, чтобы умертвить и распять все свои желания и, по спасительной заповеди о Евангельском совершенстве, не помышлять о завтрашнем дне. Этого никто не может достигнуть кроме пребывающего в общежитии. А совершенство отшельника состоит в том, чтобы иметь ум отвлеченный от всего земного и, сколько позволяет человеческая немощь, соединиться со Христом». Редко одно и то же лицо достигает совершенства в обоих родах жизни. Но это не беспримерно – это мы видим в Моисее, в Святом Пафнутии, в двух Макариях. Сии великие пустынники, сохраняя безмолвие пустыни, вместе с сим с полною любовью принимали всех приходящих, так что трудно решить – величие их духа более ли высказывалось в созерцательной жизни в пустыни, или в подвигах жизни киновитской.

Во всяком случае неочистившемуся от пороков послушанием монастырским опасно удаляться в пустыню. Будучи несовершенны и слабы, они преклоняются туда, куда склоняют обстоятельства. Не имея терпения, досадуют на братьев, прерывающих их занятия, и, находясь в уединении, не сносят пустоты того самого безмолвия, которого ищут; потому что не знают даже и того, для чего должно искать уединения пустыни, и думают, что существенное достоинство сей жизни состоит в том, чтобы, уклоняясь от общества братьев, убегать людей и не видеть их. Если мы уходим в уединение, не уврачевав ещё грехов, то подавляется только их действие, но не истребляется страсть. Ибо ещё кроется в нас и даже разрастается неисторгнутый корень всех грехов. Так, если посещение брата и малейшее замедление его у нас мы принимаем с ка ким-то безпокойством встревоженного сердца, это дает узнать, что в нас есть огонь нетерпения. Если, ожидая прихода брата, мы досадуем на его замедление, и ум наш возмущается заботою ожидания, – это знак, что пороки гнева и печали остаются в сердце нашем. Если кто попросит у нас книгу или какую-либо вещь, и эта просьба опечалит нас, то очевидно, что в нас есть ещё страсти скупости или сребролюбия. Если нечаянная мысль или чтение Писания приведут на память чувственные представления, и мы ощутим себя в волнении, – это знак, что в нас не погас ещё пламень плотской похоти. Если при сравнении нашей более строгой жизни с слабою жизнью других хотя малейшее возношение коснется нашего ума, нет сомнения, что мы заражены язвою гордости. Хотя в другое время мы и не ощущаем движения сих страстей, но сии опыты должны убедить нас, что в нас нет страсти, а только действия греха. Страсти сии, если придется быть с людьми, вдруг выступая из пещеры чувств, доказывают, что они не рождаются тогда, как проторгаются, а только обнаруживают себя, быв долгое время сокрыты.

Святой инок указывает и способы врачевания себя от искушений пустынного жития – такие способы, которые с пользою могут служить всем, желающим исправлять свои недостатки. Бог, говорит он, никогда не откажется врачевать душу, если она ищет врачевства от своих немощей и если, не оставляя заботы о своем спасении, открывает ему свои тайные язвы, охотно подчиняется покаянию и если, обращаясь к Нему с своими слабостями и пороками, соделанными по неведению, заблуждению или как бы по несчастной необходимости, всего ожидает от небесного Врача, к Которому прибегает со смирением.

При готовности к исправлению, усматривая в себе какие-либо пороки, мы должны упражняться в добродетели противоположной. Так, чувствующий себя подверженным гневу должен сначала часто представлять себе обиды, потери и оскорбления, какие могли бы встретиться с ним со стороны людей, как будто бы они действительно с ним случились, и, мало-помалу приучая свой ум к сим неприятностям, пусть помыслит, с какою кротостью, терпением и смирением должен он решиться все переносить. Потом пусть обратит взор свой на все заушения и мучения, какие терпели святые и Сам Спаситель, и, признаваясь, что страдания их несравненно более его скорбей, пусть приготовит сердце свое ко всем печалям и бедствиям, какие могут случиться. Когда после сего он приметит, что при легком оскорблении возникло в душе его небольшое волнение, пусть тогда строго и неумолимо судит себя; пусть оживит в памяти своей те обиды, которыми он научал себя к терпению. И, воспоминая о сем, пусть с упреком спрашивает себя: я ли это так слаб и ленив? Я ли это, который в тишине моего уединения обещался мужественно терпеть все скорби? Куда же делось это непобедимое терпение, когда я не мог перенесть и легкой насмешки? Каким образом душа моя, по-видимому столь решительная и столь хорошо приготовленная к борьбе, положила оружие при малейшем приближении врага или тени его? Полезно будет после сего безпорядочного движения духа нанести наказание телу. Пусть отшельник укрощает его более строгим постом, продолжительными бдениями и сими подвигами в уединении пустыни восполнит то, что должен был очистить, когда жил ещё в монастыре. Наконец, пусть твердо помнит, что закон Божий не только запрещает мстить за обиды, но и вспоминать об них и никак не гневаться за оскорбление.

Но в случае возникновения нечистых плотских представлений безопаснее тотчас изгонять из ума нечистые образы и всем сердцем отрицаться от них. Ибо может быть вред для души, если мы будем оставаться на таких представлениях, хотя бы под предлогом борьбы.

Таким образом, в совете опытного старца можем усмотреть мы следующие средства к очищению наших пороков: 1) прибегать к Богу с искренним сердцем и справедливым упованием на Его безконечную благость. И Он, видя наше желание исправиться, поможет нам Своею благодатью; 2) сознавать наши грехи, не ослабевая и не впадая в уныние; 3) возбуждать себя к исполнению добродетели, противоположной нашим слабостям, и противиться порокам; 4) внимательно бдеть над собою, и если мы погрешаем, требовать у самих себя отчета, упрекать себя в слабости и наказывать свою леность подвигами телесного покаяния по наставлениям мудрого руководителя. Поступая так, можно скоро успеть в исправлении своих немощей и утвердиться в противоположных им добродетелях²⁴⁴.

Вблизи Диолка в пустыни обитали старцы Макет и Авраам. Ненавидя пустые беседы, Макет испросил себе у Бога дар засыпать тогда, когда начнутся пустые разговоры, и не знать сна во время бесед духовных. Демон, говорил он, ненавидит духовные беседы. Но он чужд был порока осуждения других. Некогда он осуждал братьев за то, что они прибегают к врачам во время болезни, покрываются одеялом и благословляют елей для мирян. Но, по устроению Промысла, подвергнувшись и сам всему этому, научился не осуждать ни в чем.

Авраам, прозванный младенцем за свою простоту и незлобие, строгий подвижник пустыни, был украшен даром чудотворения. Как он понимал обязанности инока, показывает его беседа с Кассианом.

Для инока мало, говорил он, однажды в начале своего обращения отречься от всех вещей, если не будет тверд в сем расположении. До последней минуты нашей жизни мы должны говорить с пророком: дне человеча не возжелал: ты веси (Иер. 17, 16), и Спаситель в Евангелии заповедует желающим последовать Ему постоянно нести крест Свой. Вот почему для желающего приобрести чистоту сердца весьма важно выбрать такое место, которое бы не искушало его желанием выходить из своей кельи, дабы прекрасные виды природы не развлекали сосредоточенности его мыслей, не совратили прямого направления его мыслей и не заставили его потерять из виду той цели, которую он всегда должен представлять себе. При всем внимании и бодрствовании нельзя избежать сего, если только не заключены будут душа и тело в стенах кельи, дабы инок, наслаждаясь неземным покоем, упражняясь в рукоделии, мог бдеть над своим сердцем, отвергать худые помыслы и питать добрые. Постоянно пребывающий на сей страже помыслов исполняет сказанное пророком Аввакумом: на страже моей стану и взыду на камень и посмотрю еже видити, что воз- глаголет ко мне и что отвещаю на обличение мое (2, 1). Правда, это трудно, как свидетельствуют. Но сильно обманываются те, которые в то время, когда леность и малодушие воюют на них в кельях, думают облегчить свои скорби, уходя в поле. То, от чего они ожидают врачевства, делается для них причиною большей болезни. Они подобны больным горячкою, которые стаканом воды думают утишить внутренний жар. Но после минутного облегчения болезнь только усиливается. Инок все свои помыслы должен соединять в Боге. Как желающий устроить свод по вернейшему правилу и по науке строения определяет равенство круглоты; так и ум наш, если не будет около единой любви Божией как неподвижно утвержденного средоточия, обводя по всем моментам наших дел и предначинаний верным, скажу так, циркулем любви каждый помысл по его качеству, или замыкать в круг или оставлять вне его; то не совершит благоискусно строения духовного здания²⁴⁵. Не думайте, чтобы труден был путь добродетели. Иго Мое благо и бремя Мое легко есть, сказал Спаситель (Мф. 11, 30). Опыт достаточно дает нам познать истину сего изречения, если мы как должно и по заповеди Спасителя вступим на путь совершенства. Мы испытываем эту благость и легкость ига Христова, умерщвляя наши желания, отсекая нашу поврежденную волю, отрекаясь не только от благ мира, но и от самих себя. Ибо что может быть трудным и тяжким для того, кто всем сердцем принял на себя иго Иисуса Христа, кто утвердился в совершенном смирении и, помышляя всегда о злостраданиях своего Спасителя, утешается поношениями, какие терпит по примеру Его? Подобно Апостолу Павлу, он радуется среди немощей, обид, нужд, преследований. Какое лишение может огорчить того, кто, не считая ничего своим, с тем же Апостолом говорит: ничтоже принесохом в мир сей, яве, яко ничтоже изнести можем? Какая нищета может ослабить того, кто не имеет ни лишней одежды, ни имущества и славу свою полагает в том, чтобы переносить и холод и голод? Какое приказание начальника может возмутить спокойствие того сердца, которое не имеет своей воли, повинуясь не только с терпением, но и с радостью, что бы ни приказали ему? Если иго Христово кажется нам тяжким, то потому, что не покорны воле Божией и имеем свои желания. Усеявая сами желаниями, как бы камнями, путь наш, мы делаем тяжким стези Спасителя, которые ровны. Мы оставляем царский путь, уравненный стопами Спасителя и Его святых, и ищем путей кривых, полных терний и волцев, где мы раздираем брачную одежду, которую получили от Спасителя, когда посвятили себя на служение Ему.

Наконец, если хотите сравнить благоухание девства и цвет чистоты с тиною нечистых страстей; – тот чуждый заботы покой, которым наслаждается пустынник, с опасностями и безпокойствами, коими терзаются люди мирские; – мир, коим сопровождается наша бедность, с безпокойством, какое сопровождает богатство; – вы поймете, что благо иго Христово и легко бремя Его²⁴⁶.