Глава пятая. Отречение

Когда делегаты думскаго Комитета выезжали из Петербурга, вопрос об отречении Государя был принципиально в Пскове уже разрешен, и вмешательство делегации лишь задержало опубликование манифеста и тем самым скорее осложнило проблему сохранения монархическаго строя, ради которой делегаты поехали в Псков. Мало того, эта задержка на несколько часов оказала роковое влияние на последующую судьбу Царя. Почему Николай II, в сущности так легко внешне отказавшийся от борьбы за престол, не откликнулся сразу в критический момент на настойчивые призывы пойти навстречу общественному мнению и удовлетворить почти всеобщее требование, если не ответственнаго парламентскаго министерства, то по терминологии того времени «министерства доверия», как единственнаго выхода из создавшагося положения. Для того, чтобы очертить объективно психологию Императора, надо обозреть хотя бы последние годы его царствования, – годы войны и предреволюционнаго периода¹⁴⁷. В данном случае нас будут занимать не психологическия переживания царствовавшаго монарха, а «то, как он непосредственно реагировал на февральския события.

Вечером 26-го (в 9 ч. 53 м.) председатель Думы, охарактеризовав «угрожающие размеры» петербургских волнений, которыя принимают «стихийный характер», отправил Царю умоляющую телеграмму: «Государь, спасите Россию», – взывал Родзянко: «Ей грозит унижение и позор. Война при таких условиях не может быть победоносно окончена, так как брожение распространилось уже на армию и грозит развиться, если безначалию и безпорядку власти не будет положен решительный конец¹⁴⁸... Государь, безотлагательно призовите лицо, которому может верить вся страна и поручите ему составить правительство, которому может доверять все население. За таким правительством пойдет вся Россия. В этот небывалый по ужасающим последствиям и страшный час иного выхода нет и медлить невозможно»¹⁴⁹. Получив эту телеграмму, Николай II, по словам Фредерикса в показаниях Чр. Сл. Ком., будто бы, сказал: «Опять этот толстяк Родзянко мне написал разный вздор, на который я ему не буду даже отвечать»¹⁵⁰.

Правда, на показания престарелаго министра Двора, до чрезвычайности разстроеннаго обрушившимися на него личными бедами после революции – разгромом и пожаром его дома в Петербурге, болезнью жены – и, по собственному признанию, совершенно потерявшаго память, не приходится слишком полагаться, но, вероятно, Царь считал крайним преувеличением ту взволнованность, которая проявилась в телеграмме председателя Думы. Полученныя Государем «лживыя» успокоительныя телеграммы командующаго войсками Хабалова (и отчасти военнаго министра Беляева и мин. в. д. Протопопова) могли казаться такими после революции, но в момент, когда оне посылались в Ставку, оне соответствовали более или менее действительности или, вернее, тому настроению, под которым воспринималась тогда почти всеми эта действительность. Мало кто видел в петербургском бунте реальную прелюдию к революции. Вернее никто. Что может быть характернее простого сопоставления двух одновременных, независимых друг от друга, отзывов о начавшихся волнениях в Петербурге со стороны лиц, которыя находились в смысле своего общественнаго положения на диаметрально противоположных полюсах: «Это – хулиганское движение, – писала 25 февраля имп. А. Ф. мужу – мальчишки и девченки бегают и кричат, что у них нет хлеба – просто для того, чтобы создать возбуждение... Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели бы по домам. Но это все пройдет и успокоится, если только Дума будет хорошо вести себя». Почти такую же характеристику с упоминанием о «мальчишках и девченках» дал начавшемуся движению на официальном приеме у московскаго командующаго войсками Мрозовскаго проф. Мануилов, редактор руководящаго органа тогдашней либеральной мысли, известный политико-экономист и будущий член революционнаго правительства¹⁵¹. Царь был «слеп» не более других. Можно удивляться, но не приходится иронизировать post factum по поводу непредусмотрительности правящих кругов, которые одни только yзнали, что «пришла революция», т. е. не придавали февральской забастовке и уличным демонстрациям характера политическаго (Щеголев).

В Ставку отклики на быстро текущия в Петербурге события приходили с опозданием. Недаром Рузский на копии телеграммы Родзянко 26-го «делал пометку: ''Очень жаль, что с 24 по 27 не удосужились сообщить о том, что делается в Петрограде»... Рузский добавил, что не сообщали на фронт «может быть, и с целью»¹⁵². Конечно, никакой задней цели не было. Дело было только в том, что у самых предусмотрительных людей в действительности еще не было ощущения наступавшей ''катастрофы», которую 26-го вечером почувствовал Родзянко. На первую телеграмму Хабалова к вечеру 25-го о начавшейся забастовке и демонстрациях 23-го и 24-го, при разгоне которых «оружие войсками не употреблялось», Царь лаконически ответил «за личной подписью»: «Повелеваю завтра же прекратить в столице безпорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией». В Чр. Сл. Ком. Хабалов показывал, что эта телеграмма хватила его, как бы «обухом»: «как прекратить завтра же? Что я буду делать? Как мне прекратить? Когда говорят: хлеба дать – дали хлеб и кончено. Но когда на флагах надпись: долой самодержавие, какой же тут хлеб успокоит». «Царь велел: стрелять надо, и я убит был».

Через час после получения телеграммы, около 10 ч. веч. 25-го, по словам Хабалова, собрались командиры запасных батальонов. Главнокомандующий осведомил их о царской телеграмме и указал, что должно быть применено «последнее средство», т. е., «раз толпа агрессивна, то действовать по уставу – после троекратнаго сигнала открывать огонь»¹⁵³. И в воскресенье 26-го оружие было пущено в ход в большем масштабе. чем в предшествовавшие дни. Трудно не усмотреть в показаниях Хабалова перед революционным следствием попытки снять с себя ответственность за разстрел толпы. Хабалов телеграмму Императора в показаниях относил к 9 час. веч. 25-го. а между тем на подлиннике телеграммы самого Хабалова, адресованной нач. верх. штаба, имеется пометка рукою Алексеева: «доложено Государю Императору 26», другими словами, очевидно, телеграмма Николая II могла быть послала лишь 26-го – в публикации Сторожева она и помечена 22 часами двадцать шестого¹⁵⁴.

26-го Император не проявлял большого безпокойства. Он писал в этот день жене: «Я надеюсь, что Хабалов сумеет быстро остановить эти уличные безпорядки. Протопопов должен дать ему ясныя и определенныя инструкции. Только бы старый Голицын не потерял голову». В 9 ч. 20 веч. из Ставки пошла телеграмма в Царское: ..."Выезжаю послезавтра. Покончил здесь со всеми важными вопросами. Спи спокойно»...

Одновременно со «всеподданнейшей» телеграммой Царю Родзянко телеграфировал и нач. верх. штаба... Телеграмма Алексееву почти дословно совпадала с текстом, адресованным Царю, и оканчивалась призывом к нач. штаба своим предстательством перед Царем («молю вас о том от всей души») «спасти Россию от катастрофы... в ваших руках... судьба, слава и победа России». Копии были посланы и главнокомандующим фронтами: «поручение исполнил», – ответил просто Рузский и более претенциозно Брусилов: «свой долг перед родиной и Царем исполнил» (эти ответы были напечатаны в московских газетах 2 марта). Брусилов в час ночи телеграфировал Алексееву, что «при наступившем грозном часе другого выхода не вижу» (т. е. последовать совету Родзянко). Эверт позже, днем 27-го, уклонялся от ответа в телеграмме на имя Алексеева: «Я – солдат, в политику не мешался и не мешаюсь. По отрывочным доходящим до меня слухам, насколько справедливо все изложенное в телеграмме по отношению внутренняго положения страны, судить не могу». Рузский телеграфировал непосредственно Царю в 9 ч. веч. 27-го. Не касаясь министерскаго вопроса, главнокомандующий Севернаго фронта указывал лишь на необходимость «срочных мер» для успокоения населения и предостерегающе предупреждал, что «ныне армия заключает в своих рядах представителей всех классов, профессий и убеждений, почему она не может не отразить в себе настроений страны». «Позволяю себе думать, – заключал Рузский, – что при существующих условиях меры репрессий могут скорее обострить положение, чем дать необходимое длительное умиротворение».

В течение дня и вечера 27-го все эти телеграммы доложены были Царю¹⁵⁵. В час дня в связи с перерывом занятий Думы пришла на имя Царя новая телеграмма Родзянко, в очень решительных тонах, призывавшая носителя верховной власти «безотлагательно» вновь созвать законодательныя палаты и призвать новую власть на началах, изложенных в предшествовавшей телеграмме председателя Думы: «Государь, не медлите» – телеграфировал Родзянко: «Если движение перебросится в армию, восторжествует немец, и крушение России и с ней династии неминуемо. От имени всей России прошу В. В. об исполнении изложеннаго. Час, решающий судьбу войск и родины, настал. Завтра может быть уже поздно». Это не было увещанием человека, через несколько часов присоединившагося – пусть вынужденно – к революционному движению. Родзянко говорил не о «революции» , а о «бунте», который грозит гибелью государству: «Последний оплот порядка устранен. Правительство совершенно безсильно подавить безпорядок. На войска гарнизона надежды нет. Запасные батальоны гвардейских полков охвачены бунтом. Убивают офицеров, примкнув к толпе и народному движению, они направляются к дому мин. вн. д. и Государственной Думе (очевидно, не для того, чтобы сделать Думу вождем революционнаго движения. С. М. ). Гражданская война началась и разгорается». Логически из телеграммы Родзянко следовало, что дело шло в данный момент не столько о перемене в составе министерства, сколько о необходимости ликвидировать анархический бунт, начавшийся в столице. Почти одновременно с телеграммой Родзянко Царю была доставлена телеграмма Хабалова, излагавшая происшествия в Волынском полку и отклики их в гарнизоне: «принимаю все меры, которыя мне доступны, для подавления бунта. Полагаю необходимым прислать немедленно надежныя части с фронта». Так возникла в Ставке мысль о посылке «карательной» экспедиции во главе с ген. Ивановым, окончательно, очевидно, оформившаяся к моменту получения Алексеевым телеграммы (в 7 ч. 35 м. от военнаго министра Беляева, помечена № 197¹⁵⁶: «Положение в Петрограде становится весьма серьезным. Военный мятеж немногими оставшимися верными долгу частями погасить пока не удается; напротив того, многия части постепенно присоединяются к мятежникам. Начались пожары, бороться с ними нет средств. Необходимо спешное прибытие действительно надежных частей, при том в достаточном количестве для одновременных действий в различных частях города»¹⁵⁷. Нет никаких оснований приписывать инициативу посылки Иванова в Петербург с чрезвычайными полномочиями лично Императору, так как совершенно очевидно из последующаго, что сам нач. верх, штаба понял обстановку, изложенную в телеграмме Родзянко и поясненную телеграммами Хабалова и Беляева, как наличие анархическаго бунта, который надо прежде всего ликвидировать военной силой. Разговаривая через некоторое время по прямому проводу с нач. штаба Севернаго фронта Даниловым по поводу миссии Иванова и назначения в его распоряжение соответствующих воинских частей с «надежными, распорядительными и смелыми помощниками» («прочных генералов», как выражался Алексеев. отмечавший, что Хабалов «повидимому растерялся»), Алексеев заключил: «минута грозная, и нужно сделать все для ускорения прибытия прочных войск. В этом заключается вопрос нашего дальнейшаго будущаго»¹⁵⁸. В письме к жене, написанном до назначения Иванова, Государь говорил: «после вчерашних известий из города я видел здесь много испуганных лиц. К счастью, Алексеев спокоен, но полагает, что необходимо назначить очень энергичнаго человека, чтобы заставить министров работать для разрешения вопросов: продовольственнаго, железнодорожнаго, угольнаго и т. д. Это, конечно, совершенно справедливо». Ясно, что речь идет не о реорганизации Совета министров, а о назначении ответственнаго лица с диктаторскими полномочиями, что соответствовало давнишним проектам ген. Алексеева. Эту черту следует учитывать, когда обращаешься к воспоминаниям тех, кто в описываемые дни находились в Ставке. В сознаинии мемуаристов события 27 февраля – 1 марта подчас сливаются в одну общую картину. Желая подчеркнуть свое понимание создавшейся обстановки и свою предусмотрительность, они невольно факты 27 февраля вставляют и рамку последуюших явлений. Мы это видим в воспоминаниях генерал-квартирмейстера Ставки Лукомскаго. Внешне он старается быть очень точным даже в датах, отмечая часы разговоров и проч. Но именно эта мемуарная точность без соответствующих справок с документами, которые вступают в противоречие с утверждениями мемуариста, и лишает воспоминания ген. Лукомскаго в деталях исторической достоверности. Непосредственный очевидец и участник драмы, разыгравшейся в Ставке, разсказывает о том, как ген. Алексеев безуспешно пытался воздействовать на Царя, в соответствии с настояниями, которыя шли из Петербурга и в частности с упомянутой телеграммой, полученной от председателя Совета министров кн. Голицына. Эту телеграмму Лукомский ошибочно отнес на дневное время – она могла быть получена в Ставке лишь вечером¹⁵⁹

. В опубликованных документах Ставки телеграммы Голицына нет. Воспроизвести ее можно только в изложении, явно неточном, Блока, причем самое главное место у автора приводится не в подлинных словах телеграммы. Совет министров «дерзал» представить Е. В. о «безотложной необходимости» объявить столицу на осадном положении, что было выполнено уже «собственной властью» военнаго министра «по уполномочию» Совета. Совет министров «всеподданнейше» ходатайствовал о «постановлении во главе оставшихся верных войск одного из военачальников действующей армии с популярным для населения именем». «Далее указывалось, – пишет уже Блок, – что Совет министров не может справиться с создавшимся положением, предлагает себя распустить, назначить председателем Совета министров лицо, пользующееся общим доверием и составить ответственное министерство ». Последнее толкование Блока более чем произвольно. Перед Чр. Сл. Ком. Голицын засвидетельствовал, что он никого не указывал в качестве лица, «облеченнаго доверием Государя» и не возбуждавшаго «недоверия со стороны широких слоев общества ». На вопрос председателя: имелась ли в виду диктатура, Голицын ответил: «Мне лично не диктатура. Мне представлялось так, что мог быть таким лицом нынешний же председатель Совета министров, что этот человек, известный широким кругам общества, и мог бы умиротворить». Голицын говорил, что телеграмма, редактированная министрами Покровским и Барком была послана вечером «в шесть часов или в семь».

«Генерал Алексеев, – разсказывал Лукомскй, – хотел эту телеграмму послать с офицером для передачи ея Государю через дежурнаго флигель-адьютанта. Но я сказал ген. Алексееву, что положение слишком серьезно, и надо ему итти самому, что, по моему мнению, мы здесь не отдаем себе достаточнаго отчета в том, что делается, что, по-видимому, единственный выход – это поступить так, как рекомендуют Родзянко, Вел. Князь и кн. Голицын, что он, ген. Алексеев, должен уговорить¹⁶⁰. Ген. Алексеев пошел. Вернувшись минут через десять, он мне сказал, что Государь остался очень недоволен содержанием телеграммы Голицына и сказал, что сам составит ответ... «Государь со мной просто не хотел говорить»... «Часа через два ко мне в кабинет прибежал дежурный офицер и сказал, что в наше помещение идет Государь... Е. В, спросил меня: где ген. Алексеев?» – Он у себя в комнате, чувствует себя плохо и прилёг¹⁶¹. «Сейчас же передайте ген. Алексееву эту телеграмму... При этом скажите, что это мое окончательное решение, которое я не изменю, и поэтому безполезно мне докладывать ёще что-либо по этому вопросу». Ответ Царя Голицыну мы имеем в точной копии из архива Ставки: «О главном военном начальнике для Петрограда мною дано повеление нач. моего штаба с указанием немедленно прибыть в столицу. То же и относительно войск. Лично вам предоставляю все необходимыя права по гражданскому управлению. Относительно перемены в личном составе при данных обстоятельствах считаю их недопустимыми».

По памяти Лукомский очень неточно воспроизводил текст телеграммы, переданной ему Царем. По его словам, кроме предоставления председателю Совета министров «диктаторских прав по управлению», «диктаторскими полномочиями» снабжался и командируемый для «подавления возстания и установления порядка» Иванов. «Получались в Петрограде две диктатуры!» – восклицает автор, ошибочно объединивший два разных момента, ибо вопрос о «диктаторских полномочиях» Иванова всплыл в последующем ночном свидании Царя с Ивановым уже в вагоне отъезжающаго из Могилева Императора. «Я попросил ген. Алексеева, – продолжает Лукомский, – итти к Государю и умолять изменить решение... После некоторых колебаний нач. штаба пошел к Государю. Вернувшись, он сказал, что Государь решения не меняет. Телеграмма была послана». Когда? – Мы имеем определенную документальную дату: в 11 ч. 25 м. вечера¹⁶².

Приблизительно за час до отправки телеграммы Голицыну Алексеев был вызван из Петербурга к прямому проводу в. кн. Мих, Алекс. Последний просил от его имени доложить Царю, что «для немедленнаго успокоения принявшаго крупные размеры движения... необходимо увольнение всего состава Совета министров»... «При теперешних условиях, – говорил Мих. Ал., – полагаю единственно остановить выбор на лице, облеченном доверием В. И. В. и пользующемся уважением в широких слоях, возложив на такое лицо обязанности председателя Совета министров, ответственнаго единственно перед В. И. В. Необходимо поручить ему составить кабинет по его усмотрению. В виду чрезвычайно серьезнаго положения не угодно ли будет В. И. В. уполномочить меня безотлагательно объявить об этом от Высочайшаго В. И, В. имени, причем с своей стороны полагаю, что таким лицом в настоящий момент мог бы быть кн. Львов». « Сейчас доложу Е. И. В. телеграмму В. И. В. Завтра¹⁶³Государь Император выезжает в Царское Село» – отвечал Алексеев. Великий Князь просил Алексеева доложить и то, что по его убеждению «приезд Государя Императора в Царское Село, может быть, желательно отложить на несколько дней». Через короткий промежуток Алексеев дал ответ Великому Князю: Царь выезжает сам в Царское Село; все мероприятия, касающияся личнаго состава правительства, Царь отлагает ко времени своего приезда в Ц. С, на следующий день в качестве главнокомандующаго петербургским округом отправляется ген. Иванов с надежными воинскими частями. Алексеев обращался с «личной просьбой» к Вел. Князю «настойчиво» поддержать при свидании с Царем мысль о необходимости «замены современных деятелей Совета министров» и «способа выбора новаго Совета» – «и да поможет В. И. В. Господь Бог в этом важном деле». «С своей стороны, – добавлял нач. верх. штаба, – сообщаю лично вам, что я опасаюсь, как бы не было упущено время до возвращения Е. В., так. как при настоящих условиях дорог буквально каждый час»¹⁶⁴. Ген. Лукомский передает более резкий ответ Царя: «Государь де «благодарит за совет, но что он сам знает, как поступить». Возможно, что Алексеев смягчил ответ в передаче, но мы должны помнить, что мемуарист воспроизводит прошлое только по памяти, причем самое предложение Вел. Кн. формулирует не так, как оно занесено на официальной ленте разговора: Лукомский говорит об ответственном перед Гос. Думой правительстве.

Разговор со Ставкой Мих. Ал. явился результатом беседы его 27-го с Родзянко и Голицыным. Стенографическая запись допроса последняго в Чр. Сл. Ком. в таких словах зафиксировала эту беседу (Голицын относил ее на 26-ое): «Мы (Родзянко и Голицын) просили Мих. Ал. принять на себя регентство временно, так как Государя нет, чтобы он принял хотя бы с превышением власти и чтобы нас (т. е. министров) сейчас же всех уволил и назначил новый Совет министров. Но он на это не пошел». В воспоминаниях председателя Думы дается пояснение, несколько противоречащее показаниям Голицына. Родзянко разсказывает, что совещание с Мих. Ал. в присутствии Голицына происходило у президиума Думы и происходило оно 27 февраля. В беседе приняли участие Некрасов (тов. пред. Думы), Дмитрюков (секретарь) и член Думы Савич. Представляется маловероятным, чтобы 27-го, после образования Временнаго Комитета, президиум Думы мог в 8 час. вечера совещаться с членами Совета министров. Это мог сделать еще колебавшийся председатель Думы. Повидимому, Родзянко спутал два совещания, 24-го происходило частное совещание Совета министров с президиумом законодательной палаты по вопросу о передаче продовольствия в ведение общественных организаций – так, между прочим, показал управляющий делами Совета министров Ладыженский¹⁶⁵. Военный министр Беляев, присутствовавший на совещании 27-го и сопровождавший в. кн. Мих. Ал. в военное министерство для переговоров со Ставкой, в показаниях указывал совсем иной состав совещания – из общественников был только Родзянко. На совещании участвовало 5 человек: вел. кн. Михаил, Родзянко, Голицын, Беляев и гос. секр. Крыжановский. По словам Протопопова, отстраненнаго уже от дел, на совещании будто бы присутствовали в. кн. Кирилл и Гучков, которых Протопопов встретил в вестибюле, покидая Мариинский дворец.

В мое изложение надо все же внести оговорку. В недавно вышедших воспоминаниях кн. Шаховского, последняго министра торговли и промышленности, категорически говорится, что приехав в Мариинский Дворец 27-го на заседание Совета министров, он встретил «спускавшихся по лестнице Родзянко, Некрасова, Дмитрюкова и Савича». Шаховской добавляет, что во время заседания «в темноте несколько раз промелькнула сияющая фигура Гучкова...»

По существу Родзянко разсказывает следующее: «Великому Князю было во всей подробности доложено положение дел в столице и было указано, что еще возможно спасти положение. Он должен был явочным порядком принять на себя диктатуру над городом Петроградом, побудить личный состав правительства подать в отставку¹⁶⁶ и потребовать по телеграфу, по прямому проводу, Манифест Государя Императора о даровании ответственнаго министерства. Нерешительность в. кн. Мих. Ал. способствовала тому, что благоприятный момент был упущен. Вместо того, чтобы принять активныя меры и собрать вокруг себя гарнизон, вел. кн. Мих. Ал. повел по прямому проводу переговоры с имп. Николаем II, получил в своих указаниях полный отказ и, таким образом, в этом отношении попытка Гос. Думы(?!) потерпела неудачу».

Оказавшись участвовать в сущности в перевороте (хотя и sui generis), который предлагал от имени думцев Родзянко, в. кн. М. А., как было указано, довел до сведения Царя о необходимости мероприятий, довольно далеко отстоящих от идеи ответственнаго министерства перед законодательным собранием. В этом нет ничего удивительнаго, ибо совершенно ясно, что на совещании 27-го, т. е. в день уже начавшейся революции, вопрос об «ответственном министерстве» не ставился и не мог быть поставлен при той неопределенности, которой может быть отмечена позиция даже передовых представителей «цензовой» общественности накануне роковых событий. Никакого конкретнаго плана действия у них не было, если не считать довольно расплывчатых проектов дворцоваго переворота, в которые были посвящены немногие, и осуществление которых будто бы намечалось на мартовския иды. Что может быть характернее выступления в качестве политическаго парламентера, в порядке как бы личном, думскаго златоуста, виднейшаго представителя фракции к-д., депутата Маклакова. Факт этот имел место в полном смысле слова накануне революции. Инициатива вышла из правительственных кругов, искавших выхода в критические дни. Вот что показывал в Чр. Сл. Ком. кн. Голицын: В заседания Совета министров 25-го «зашла речь о том, что предполагается в Гос. Думе в понедельник ряд выступлений, который повлекут за собой со стороны правительства обязанность распустить Думу... Я был против этого. Многие мои коллеги были тоже против. Тогда я просил министров ин. д. и земледелия, так как они знали большое количество членов Думы, переговорить с членами Думы о том..., как из этого выйти... Они ко мне приехали, повидимому, повидавшись с членами Думы, кажется, с Маклаковым и с Балашевым, и сказали мне, что по их мнению (т. е. членов Думы), нужно сделать перерыв, дабы страсти улеглись. Это заставило меня на несколько дней (?) сделать перерыв, боясь роспуска». Военный министр Беляев добавил в своих показаниях, что решение о необходимости «найти почву для'соглашения и для «действия заодно с Гос. Думой» было принято «единодушно», и что переговоры были намечены на 26-ое: «Родзянко должен был поехать к кн. Голицыну, затем... Покровский и Риттих войдут в переговоры с некоторыми лидерами партий, если не ошибаюсь, с Маклаковым, Савичем и еще кем-то»... По утверждению Протопопова (мало правдоподобному) этим третьим был будто бы Милюков. Во всяком случае, состоялась беседа с Маклаковым.

Какую же программу действия предложил «самый умеренный из кадет и самый умный», по характеристике Шульгина?... На каких условиях Дума в лице Маклакова готова была «помочь» правительству? Формулируем словами самого Маклакова. «Берите на себя инициативу» – сказал Маклаков: «Поставьте завтра же Думу перед таким совершившимся фактом, который она сможет принять. Прежде всего отставка всего кабинета,... чтобы было ясно, что хотят итти новым путем. Дальше сейчас же пусть будет назначен новый премьер, популярный в стране. И пусть он получит поручение составить кабинет по своему усмотрению. На это дайте ему срок самый короткий. Три дня. А на эти три дня прекратите заседания Думы: в данной обстановке собрание Думы принесет только вред. Через три дня пусть новый кабинет явится перед Думой и изложит свою программу». В качестве премьера Маклаков рекомендовал не «общественнаго деятеля» (среди «парламентариев» он не видел «подходящих и умелых людей»), а «умнаго и популярнаго генерала», который был бы «символом» новаго министерства. Маклаков назвал Алексеева. «Пусть берет в министры умелых и популярных людей из бюрократии... Возвратит Коковцова, Сазонова, Наумова, Самарина и др.». «Пусть он явится В Думу с краткой, но определенной программой: все для войны... Пусть заявит, что в своей деятельности будет опираться на Думу... Такому правительству и такой программе Дума ни в чем не откажет. Но... это уже последняя ставка». Сам Маклаков признает, что министры «с удивлением переглянулись между собой – «и только?» и заявили, что «программа приемлема», и что они надеются ко вторнику получить на нее «согласие Государя». Маклаков же взялся добиться отказа от созыва экстреннаго заседания Думы на понедельник. Депутат, по его собственным словам, не посвятил никого из своих товарищей по партии в намеченный им, с согласия Покровскаго и Риттиха, план, и фактически проектированное на 27-ое заседание было отложено лишь из-за технической невозможности его собрать¹⁶⁷.

Наши сведения о происходившем затем в Совете министров настолько скудны и противоречивы, что пока нет возможности устранить противоречия и дать в деталях изобразительную картину того, как отразился в правительственных совещаниях переживавшейся политический момент (Беляев говорит, что он настаивал на составлении «подробнаго журнала» в эти «исторические дни»). Занятия Думы были прерваны – только не на три дня, как проектировал Маклаков, а на срок неопределенный с указанием, что работы Думы должны возобновиться «не позднее апреля, в зависимости от чрезвычайных обстоятельств» (в представлении Голицына всетаки перерыв должен был продлиться всего «несколько дней»). Когда Маклаков на другой день снесся с Покровским, то был огорошен «успокоительным» ответом министра ин. д.: «одно желание ваше исполнено, занятия Думы прерваны. А об остальном мы будем иметь суждение в среду» (т.е. 1 марта). « Я не понимал, не шутит ли он?» – разсказывает Маклаков. – «Вы знаете, что теперь происходит?» – «Что же?» – «Войска взбунтовались». – «Я ничего не слышал». – «Так с вами больше не о чем говорить», – и я трубку повесил. Началась уже официальная революция».

План Маклакова «спасти Россию от революции», таким образом, провалился... Впоследствии (уже в эмиграции) Маклаков от Покровскаго и Риттиха слышал, что за его план высказалось только 4 министра. Эту версию подтверждал в своих показаниях Протопопов, ошибочно относивший заседание Совета министров на 25 февраля: «Примирение, – писал он, – оказалось невозможным: депутаты требовали перемену правительства и назначение новых министров... Требование депутатов было признано неприемлимым». В действительности как-будто было по другому, и план Маклакова, надо думать, в общих чертах был принят. «В воскресном собрании в 9 ч.– показывал Беляев, – был доложен результат переговоров, причем было выяснено, что всетаки члены Гос. Думы признают необходимым выйти в отставку Совету министров, необходимо, чтобы был кабинет такой, председатель коего пользовался бы полным доверием Государя-Императора, но на котораго было бы возложено образование министерства, т. е., чтобы министры были подчинены, так сказать, председателю Совета министров. Тогда же была написана телеграмма Государю-Императору».

Характер заседания может быть прекрасно обрисован словами Беляева: «У меня вообще такое впечатление, что не Протопопов здесь разсуждал». В хронологии Беляев сделал ошибку, – телеграмма Царю фактически была послана на другой день около 6 час. вечера. Правильность впечатления Беляева косвенно подтверждает запись Палеолога (очень неточная, как почти всегда), 27 февраля посетившаго в 11.30 час. утра министерство ин. д. Покровский сообщил ему о роспуске Думы, о телеграмме Царю с мольбой немедленно приехать¹⁶⁸ и о мнении всех министров, за исключением Протопопова, о необходимости установлиения диктатуры, которая должна быть вручена популярному в армии генералу, напр., Рузскому. Не исключена, конечно, возможность, что на вечернем заседании 26-го, действительно, план Маклакова (каковы были другия предположения, исходившия от общественных кругов, мы не знаем) был отвергнут, и Совет министров под влиянием воскресных событий, когда могло казаться, что правительство «победило», склонился к мнению «правых» о введении осаднаго положения. т. е. решил взять «твердый курс». (См. ниже). И только на другой день, когда столица неожиданно сделалась вновь «полем военных действий», и стало обнаруживаться безсилие правительства и безнадежность положения. обратились к рецепту, предложенному Маклаковым. При таких условиях странный ответ Покровскаго 27-го, поразивший депутата, был только тактическим приемом, чтобы не разрубить веревочки, которая связывала правительство с общественностью.

* * *

Разсказ о переживаниях в Петербурге приоткрывает завесу над тем, что происходило в Ставке, где вопрос об «ответственном министерстве» в сознании действовавщих лиц, конечно, должен был стоять еще менее отчетливо, нежели в столичных министерских кругах. Приходится думать, что только вечером 27-го после телеграммы председателя Совета министров и последовавшаго затем разговора с в. кн. Михаилом у Алсксеева стал изменятся взгляд на происходящее в Петербурге, и солдатский бунт стал представляться чем-то более глубоким и серьезным, чем казалось это первоначально. Тогда встала проблема, если не ответственнаго министерства, то министерства доверия по ходячей терминологии того времени. И только 28-го, когда получено было сообщение, что столичное движение возглавляется Временным Комитетом Гос. Думы, позиция ген. Алексеева совершенно определенно оформилась в сторону «ответственнаго министерства» – общественнаго кабинета. Это изменение довольно ясно выступает при сопоставлении двух документов, помеченных 28-м и вышедших непосредственно из-под пера начальника верховнаго штаба. Между 1–2 часами дня главнокомандующим фронтами была разослана циркулярная телеграмма Алексеева с обозрением событий в Петербурге 26–28 февраля. События эти характеризуются только, как «военный мятеж», подавление котораго стоит на первом плане. О необходимости хотя бы косвенно поддержать «революционное правительство» нет и речи. «На всех нас, – заключал Алексеев, – лег священный долг перед Государем, Надеюсь сохранить верность долгу и присяге в войсках действующих армий». Значительно позже, около 8 час. вечера, в дополнительной телеграмме главнокомандующим Алексеев, предупреждая, что немцы могут использовать внутренния затруднения и проявить активность на фронте, так определял положение: «События в Петрограде, сделавшия революционеров временно хозяевами положения, конечно, известны нашему противнику, быть может, принявшему довольно деятельное участие в подготовке мятежа». В совсем других тонах составлена ночная телеграмма в Царское Село на имя Иванова, которая приведена была выше, – здесь определенно уже говорится о поддержке усилий «Временнаго Правительства» под председательством Родзянко и о «новых основаниях для выбора и назначения правительства» в соответствии с «пожеланием народа»...

Повествование о настойчивых, но безрезультатных попытках предусмотрительных людей в Ставке убедить Царя 27-го в необходимости перейти к парламентскому строю должно быть отнесено к числу легенд, родившихся в аспекте мемуарнаго восприятия прошлаго. В среде императорской свиты легенда эта приобрела другой оттенок: Царь де легко тотчас же после телеграммы Родзянко согласился на ответственное министерство – правда, в ограниченном размере, оставляя в своем непосредственном распоряжении министерства военное, морское, иностр. дел и Двора. Так следует из воспоминаний придворнаго историографа ген. Дубенскаго, впрочем оговаривающагося, что сам он царской телеграммы '"не видел, но слышал об ней от многих лиц»; по его словам, «безусловно вся Свита и состоящие при Государе признавали в это время неотложным согласие Государя на ответственное министерство и переход к парламентскому строю». «Весь вечер и почти всю ночь –- вспоминает Дубенский – мы все не расходились и беседовали о нашем срочном отъезде и, хотя выражали надежду, что предуказанный парламентский строй внесет успокоение в общество, но отошли из Могилева после 2 час. ночи 28 февраля с большой тревогой». Внутренний смысл второй версии легенды сам но себе понятен, однако, по дневникам-записям того времени самого историографа царской Ставки¹⁶⁹ легко установить, что легенда родилась значительно позже после отречения. В дневнике от 3 марта у Дубенскаго записано: «27 февраля было экстренное заседание под председательством Государя, – Алексеева, Фредерикса и Воейкова. Алексеев в виду полученных известий из Петрограда умолял Государя согласиться на требование Родзянко дать конституцию. Фредерикс молчал, а Воейков настоял на непринятии этого предложения и убеждал Государя немедленно выехать в Царское Село»¹⁷⁰. Естественно, что дворцовый комендант в показаниях перед следственной комиссией отрицал спою роль в попытках отговорить Царя от согласия на «конституцию». Вероятно, так и было в действительности уже потому, что Свита, повидимому, не могла оказывать заметнаго влияния на политическия решения монарха – по установившемуся обиходу Император не склонен был выслушивать мнения по вопросам, не входившим в компетенцию окружавших придворных: об этом члены Свиты, не исключая министра Двора, дворцоваго коменданта, находившихся на привилегированном положении среди тех, кто – по выражению Дубенскаго – «имел право говорить», свидетельствовали перед Чр. Сл. Ком. довольно единодушно.

На условныя традиции Двора могли оказывать влияние и личныя свойства монарха: как часто бывает у людей слабой воли, Николай II хотел царствовать «сам»¹⁷¹. Однако во всем и всегда он невольно подчинялся более властной жене. Так и в данном случае отказ согласиться на «конституцию» был вызвал давлением Ал. Фед. – утверждали, по словам Лукомскаго, в Ставке. Говорили, что после получения телеграммы Голицына, Царь «больше часа» разговаривал по телефону с Царским Селом. Пронин пишет еще определеннее о том, что телеграмма Голицыну была послана «после переговоров по прямому проводу с Царским Селом. Но Лукомский, повидимому, ошибался, предполагая, что между Могилевым и Царским Селом существовал «особый» телефонный провод. Телефонный разговор с Царским Селом, о котором «говорили» в Ставке, в действительности был телеграфный запрос церемониймейстера гр. Бенкендорфа от имени Императрицы:"Не желает ли Е. В., чтобы Ея В. с детьми выехали навстречу». Воейков доложил. Царь сказал: «ни под каким видом, передать Бенкендорфу, что он сам приедет в Царское». Мемуаристы и здесь соткали легендарную ткань. Она легко разрывается с помощью дошедших до нас документов.

Очевидно, запрос А. Ф. был вызван тем, что в Царском почувствовали себя неспокойно¹⁷². До получения телеграммы Голицына Царь никакого безпокойства за семью не испытывал и не думал ускорять свой отъезд из Могилева, заранее еще назначенный на 2 ч. 30 м. 28 февраля. В телеграмме, отправленной в Царское в 7 чаc. вечера. Ник. Алекс, подтверждая часы своего отъезда, сообщал: «конная гвардия получила приказание немедленно выступить из Новгорода в город. Бог даст, безпорядки в войсках скоро будут прекращены». Телеграмма была послана в ответ на полученное от жены письмо, написанное днем 26-го и не заключавшее в себе ничего особо тревожнаго. Оно столь характерно для момента, когда династия переживала свой «двенадцатый час», что его следует процитировать. Со слов принятаго А. Ф. таврическаго губернатора Бойсмана, она писала: «Разсказывал мне много о безпорядках в городе (я думаю, больше 200.000 человек). Он находит, что просто не умеют поддержать порядка. Но я писала об этом уже вчера, прости – я глупенькая. Необходимо ввести карточную систему на хлеб (как это теперь в каждой стране), ведь так устроили уже с сахаром, и все спокойны и получают достаточно. У нас же – идиоты... Один бедный жандармский офицер был убит толпой и еще несколько человек. Вся беда в этой зевающей публике, хорошо одетых людей, раненых солдат, курсисток и пр.. которые подстрекают других. Лили заговорила с извозчикам, чтобы узнать новости. Они говорили ей, что к ним пришли студенты и заявили, что если они выедут утром, то в них будут стрелять. Такие испорченные типы! Конечно, извозчики и вагоновожатые бастуют. Но они говорят, что не похоже на 95 (надо понимать 1905), потому что все обожают тебя и только хотят хлеба».

Первая половина письма была написана в утренние часы, в 3 1/2 час. дня А. Ф. дописывала: «В городе дела вчера были плохи. Произведены аресты 120–130 человек. Главные вожаки и Лелянов привлечены к ответственности за речи в Гор. Думе. Министры и некоторые правые члены Думы совещались вчера вечером (Калинин писал в 4 часа утра) о принятии строгих мер¹⁷³, и все они надеются, что завтра все будет спокойно. Те хотели строить баррикады... Но мне кажется, все будет хорошо. Солнце светит так ярко, и я ощущаю такое спокойствие и мир на Его дорогой могиле! Он умер, чтобы спасти нас»...

Письмо это, конечно, не могло содействовать уступчивости Царя. 27-го настроения в Царском сделались более пессимистичными. Блок приводит три телеграммы, направленныя А. Ф. в этот день¹⁷⁴.

В 11 чаc. 12 мин. дня: «Революция вчера приняла ужасающие размеры... Известия хуже, чем когда бы то ни было»;

в 1 час 3 мин.: «Уступки необходимы. Стачки продолжаются. Много войск, перешло на сторону революции»;

в 9 ч. 50 м.: «Лили провела у нас день и ночь – не было ни колясок, ни моторов. Окружной суд горит».

Очевидно, телеграммы до Царя уже не доходили, ибо невероятно, чтобы Царь не поторопился бы с отъездом и так спокойно телеграфировал в Царское в 7 час. вечера¹⁷⁵.

После запроса Бенкендорфа Царь решил немедленно ехать в Царское. В 9 час. вечера – разсказывает Лукомский – пришел ген. Воейков и сказал, что «Государь приказал немедленно подать литерные поезда», так как он «хочет сейчас же, как будут готовы поезда, ехать в Царское» – «не позже 11 час. вечера». Лукомский указал, что отправить поезда раньше 6 час. утра невозможно по техническим условиям. «Затем я сказал ген. Воейкову, что решение Государя ехать в Ц. С. может повести к катастрофическим после действиям..., что связь между Штабом и Государем будет потеряна, если произойдет задержка в пути, что мы ничего определеннаго не знаем, что делается в Петрограде и Царском Селе». Воейков ответил, что ''принятаго решения Государь не отменит». Тогда Лукомский пошел к Алексееву, который «собирался лечь спать», «Я опять стал настаивать, чтобы он немедленно пошел к Государю и отговорил его от поездки в Царское Село... Если Государь не желает итти ни на какия уступки, то я понял бы, если бы он решил немедленно ехать в Особую армию (в нее входили все гвардейския 'части), на которую можно вполне положиться, но ехать в Царское Село – это может закончиться катастрофой. Ген. Алексеев пошел к Государю. Пробыв у Государя довольно долго, вернувшись, сказал, что Е. В. страшно безпокоится за Императрицу и за детей и решил ехать в Царское Село». Другой свидетель, полк. Пронин, разскажет совсем по другому: «Слава Богу, Государь не уезжает, остается – радостно сообщил нам ген. Алексеев, возвратившись из царскаго помещения». По словам Пронина Алсксеев будто бы еще днем убедил Царя остаться в Могилеве – так, по крайней мере, «передавали из дворца». Версию эту подтвердил в воспоминаниях и дворцовый комендант, разсказывающий, что после вторичной телеграммы Родзянко Царь решил остаться в Могилеве. Однако, документ, выше приведенный – лента вечерняго разговора, т. е., около 11 час, ген. Алексеева с вел. кн. Михаилом, довольно решительно опровергает и Лукомскаго, и Пронина и Воейкова. Алексеев определенно говорил В. Князю: «Завтра Государь-Император выезжает в Ц. С». Что значит это «завтра». Очевидно, что речь идет об отъезде, назначенном в 2 ч. 30 мин. дня, ибо нач. штаба добавляет: « завтра при утреннем докладе еще раз доложу Е. И. В. желательность теперь же принять некоторыя меры, так как вполне сознаю, что в таких положениях упущенное время бывает невознаградимо». Следовательно Алексеев не знал еще, что Царь решил ускорить свой отъезд – даже после доклада Царю о беседе с Вел. Князем (Алексеев о своем «утреннем докладе» упомянул В. Князю уже после разговора с Царем). Из этого следует и то, что до вечера никаких изменений в принятом раньше решения об отъезде не было сделано, и что никаких колебаний в этом отношении не было.

В своем дневнике по окончании дня Царь записал: «Отвратительное чувство быть так далеко и получать отрывочныя нехорошия известия. После обеда решил ехать в Царское Село и в час ночи перебрался в поезд». Не исключена, конечно, возможность, что Алексеев после разговора с в. кн. М. А., который признавал желательным отложить приезд Императора в Царское Село «на несколько дней», пытался в этом отношении оказать некоторое воздействие: зная характер властелина, нач. штаба мог бояться непосредственнаго влияния А. Ф. и думать, что в Могилеве легче будет побудить Царя к уступкам. Но, видимо, такия попытки, если оне и были, не были особенно настойчивы и упорны. И это нельзя объяснить тем, что Алексеев был «апатичен и угнетен» в силу своего болезненнаго состояния («вид у него был лихорадочный» – вспоминает дежурный флигель-адъютант Мордвинов). Тогда в Ставке отъезд Государя в «ответственный для жизни государства момент» еще не представлялся «непоправимой и роковой ошибкой», как изображается это в воспоминаниях Пронина. Приходится усомниться в том, что нач. штаба выставил Царю, вероятно, позднейшую аргументацию Лукомскаго о необходимости концентрации сил и организации противодействия революции в верных гвардейских частях Особой армии. Может быть, Алексеев, действительно, узнал о «внезапном» отъезде Царя лишь в самый последний момент, как о том говорит Пронин. Очевидно, не сообщив Алексееву тотчас же о перемене, Государь не придавал ей какого-либо решающаго политическаго значения. Возможно, «окончательнаго» решения ехать немедленно и не было – по крайней мере, историограф записал: ...» в 12 час. ночи Государь... ушел к себе, Вслед за ним к нему вошли Фредерикс и Воейков, пробыли у Паря недолго... Воейков объявил, что отьезд... Е. В. назначен безотлагательно в эту ночь».

Царь ехал из Ставки для того, чтобы проявить «твердую волю». Но это вовсе не означает, что он готов был утопить «в крови народное возстание», как изобразил в свое время, в соответствии с традицией, приспособлявшейся к официальному тону новых властелинов, историк Щеголев. Наоборот, до последняго времени у Николая II было убеждение, что «безпорядки» в войсках, происшедшие от «роты выздоравливающих» (письмо жене 27-го), легко будет локализировать. Поэтому, вероятно, в качестве «диктатора» был выбран поклонник «мягких действий», каким выставляет ген. Иванова придворный историограф ген. Дубенский.

Безподобный по своей бытовой колоритности разсказ дал сам Иванов в Ч. Сл. Ком. Врем. Правительства, – разсказ о том, как он ехал усмирять революционную столицу. Повествование почтеннаго по возрасту генерала могло бы показаться карикатурой, если бы в нем не было столько эпической простоты. На ст. «Дно» утром 1 марта Иванову сообщали, что из Петербурга приходят поезда, переполненные безбилетными солдатами, которые «насильно отбирают у офицеров оружие, производят насилие в вагонах и на станциях». В один из таких поездов с «перебитыми окнами» генерал направился сам... и «из разговоров женщин и одного старичка» заключил, что «безобразия большия: масса солдат едет в штатской одежде, так как, все это участвовало в грабежах магазинов... И за сим едет в поезде много агитаторов». «Проходя мимо одного вагона – показывал Иванов – обернулся, на меня наскакивает солдат буквально в упор. Тут я не разобрался: одна шашка у него офицерская с темляком анненским, 2-я шашка в руках, винтовка за плечами... Я его оттолкнул. Рука скользнула по его шашке. Я поцарапал руку и прямо оборвал окриком: «на колени». Со мной, раз случился эпизод в Кронштадте. Случилось мне попасть в толпу, когда моряки с сухопутными дрались. Я очутился между ними один... Что тут делать? Уехать – значит драка будет. Тут я их выругал основательно – не подействовало. Наконец, моментально пришло в голову: «на колени». С обеих сторон толпа остановилась. Один матрос в упор, в глаза, нервы не выдержали, начали моргать, слезы... И всё успокоилось. Я повернул в одну сторону моряков, в другую пехотинцев. Тут мне и вспомнился этот момент. Руку ему на правое плечо: «на колени». В это время я не знаю, что он подумал, я его левой рукой схватил, а он вдруг, случайно это или нет, куснул меня. Сейчас же его убрали, и он успокоился. Я думаю – что тут делать? Сказать, что он на меня наскочил и оскорбил действием – полевой суд, через два часа разстреляют. У меня тогда такое настроение было: в этот момент разстрелять – только масла в огонь подлить. Тут был мой адъютант, и я ему велел его арестовать»... Любивший держать себя с некоторой торжественностью председатель Муравьев и тот не выдержал, слушая этот разсказ: «Что же этот человек стал на колени?"–«Стал». «Это магически действует» – отвечал Иванов, продолжая свое повествование. «Подходит поезд, 46 вагонов. Смотрю, в конце поезда стоит кучка, кидают шапки. Я этим заинтересовался, подошел, Слышу: «Свобода! Теперь все равны! Нет начальства, нет власти!» Приближаюсь, смотрю, стоит нисколько человек офицеров, а кругом кучка солдат. Я говорю: «Господа, что же вы смотрите?» Они растерялись. Я то же самое приказал: «на колени», Они немедленно стали на колени. Впоследствии оказалось, что тут был городовой, одетый в штатское. Я пригрозил ему: «встань!». Отошел, а солдат начинает трунить: ''–вот тебе и нет власти, вот тебе и нет начальства». Он опять. Я говорю: «заставьте его замолчать». Они говорят: «что же прикажете рот завязать». Я говорю: «завяжите рот». Из кармана вынимают красный платок. Я говорю: «оставьте». Его в вагон отвели и арестовали. Так и кончилось»¹⁷⁶.

Так разсказывал не только сам генерал. Разсказ его был подтвержден впоследствии показаниями солдат Георгиевскаго батальона. Подобное «отеческое воздействие» и даже розги за провинность было обычным приемом генерала и на фронте, как отмечает в дневнике прикомандированный в 14 г. к Иванову в. кн. Ник. Мих. Революционное чувство, может быть, скажет об унижении «человеческой личности», но для стараго военачальника то было проявление своеобразной гуманности, «Николай Гудович – Записывает Ник. Мих. – большой оригинал, встает в 5 час. утра, шляется сам всюду, ворчит, кое-кого подтягивает и прогуливается все больше один»... Во время обеда 27-го «поклонник мягких действий», по свидетельству Дубенскаго, разсказал между прочим Царю, как он в Харбине успокоил волнения и «привел все к благополучному концу, не сделавши ни одного выстрела». Во всяком случае, никто из царских приближенных не вспомнил в те часы об Иванове, как об «усмирителе Кронштадта» в 1906 г., что на первый план выдвинуто Мстиславским.

Ночью, в 2–3 часа, Иванов был вызван к Царю в поезд. Может быть, потому, что к этому времени была получена отправленная из Петербурга в 8 час. веч. и принятая в Ставке почему-то только в 1 ч. ночи телеграмма Хабалова о том, что «исполнить повеление о возстановлении порядка в столице не мог». «Большинство частей – телеграфировал Хабалок Алексееву для доклада Царю – одне за другими изменили своему долгу, отказываясь сражаться против мятежников. Другия части побратались с мятежниками и обратили свое оружие против верных Е. В. войск... К вечеру мятежники овладели большей частью столицы»¹⁷⁷. Иванов инициативу ночного свидания с Царем приписывал в показаниях себе. Узнав, что Царь уезжает, Иванов, «наученный горьким опытом», настоял на экстренном приеме, желая выяснить перед отъездом свои будущия взаимоотношения с министрами¹⁷⁸. При свидании Иванов получил как бы диктаторския полномочия. В официальной докладной записке ген. Алексееву полученныя полномочия Иванов формулировал так:«Все министры должны исполнять все требования главнокомандующаго петр. воен. округом ген.-ад. Иванова безпрекословно»¹⁷⁹. Прощаясь с Государем, новый директор сказал: «В. В., позвольте напомнить относительно реформ». «Да, да», – ответил Царь:»мне об этом только что напомнил ген. Алексеев». «Так что я вышел с мыслью, что это дело решенное» – показывал Иванов и на вопрос председателя добавлял, что Царь даже спрашивал его: «кому доверить составление ответственнаго министерства». И другой раз «министерства доверия»... Не будем придавать большого значения этой терминологии, фигурирующей в показаниях перед революционной следственной комиссией и в более раннем письме (9 апреля) Иванова на имя воен. мин. Гучкова, где он утверждал, что еще днем при первом разговоре с Царем заключил, что «Николай II решил перейти к управлению отечеством при посредстве министерства доверия в соответствии с желанием большинства Гос. Думы и многих кругов населения»¹⁸⁰.

Можно, как будто, заключить, что если в это время еще не было определеннаго решения, то носитель верховной власти сознавал необходимость уступок общественному мнению и перемены правительства после ликвидации петербургскаго мятежа. Царю совершенно чужда была, очевидно, психология, которую изображает Шульгин в виде несбывшейся мечты: «Можно было раздавить бунт, ибо весь этот «революционный народ» думал только об одном, как бы не итти на фронт. Сражаться он бы не стал... Надо было бы сказать ему, что петроградский гарнизон распускается по домам... Надо было бы мерами исключительной жестокости привести солдат к повиновению, выбросить весь сброд из Таврическаго дворца, возстановить обычный порядок жизни и поставить правительство не «доверием страны облеченное», а опирающееся на настоящую гвардию. Что такое «настоящая гвардия»? Это – корпус, назначение котораго действовать «не против врагов внешних, а против врагов внутренних». «Пускать гвардию на войну» нельзя. «Сражаться с врагом внешним можно до последняго солдата армии и до перваго солдата гвардии». «Революция неизмеримо хуже проигранной войны», устанавливает тезис человек, лишь случайно не попавший в 17 г. в состав Временнаго Правительства: «гвардию нужно беречь для единственной и почетной обязанности – бороться с революцией». «Главный грех стараго режима был тот, что он не сумел создать настоящей гвардии»...

Ночной разговор с Царем, по словам Иванова, закончился тем, что он получил высочайшее одобрение в той тактике, которую диктатор намечал для себя. «В. В., – сказал Иванов, – я решил войска не вводить, потому что, если ввести войска, произойдет междоусобица и кровопролитие». «Да, конечно», – ответил Царь. «Так что было одобрено, но в какой форме, не могу сказать наверное», – утверждал Иванов: «это я за основу положил»...

Если не по соображениям сантиментальным, то по соображениям целесообразности миролюбивая политика была общим девизом правительственной власти в февральские дни. Играло роль и сознание ненадежности войск (армия во время войны представляет собой «вооруженный народ» – отмечали и Алексеев, и Рузский), и общее возбужденное политическое настроение, захватившее офицерские кадры¹⁸¹ и ёще в большей степени сознание риска вступать в период международных осложнений в междоусобную борьбу. События на внутреннем фронте не казались вовсе столь грозными для существовавшаго государственнаго порядка, чтобы итти на такой риск.

Более решителъная, чем Царь, его нимфа Эгерия, Ал. Фед., энергично настаивающая на том, чтобы муж ея проявил «твердость», писала, однако, в первые дни (25 фев.): «забастовщикам прямо надо сказать, чтобы они не устраивали стачек, иначе будут посылать их на фронт¹⁸² или строго наказывать. Не надо стрельбы , нужно только поддерживать порядок и не пускать их переходить мосты, как они это делают». Но толпа с Выборгской рабочей стороны агрессивно переходила Неву по льду, и тогда военный министр советовал командующему войсками в ответ на поленья, камни и осколки льда (применялось и огнестрельное оружие), которыми прогонялись конные городовые, стрелять так, чтобы пули ложились впереди толпы... Можно поверить в искренность показаний Беляева, что он «просил Хабалова принять меры, чтобы не открывать огня там, где можно избегнуть»; «какое ужасное впечатление произведет на наших союзников, когда разойдется толпа и на Невском будут трупы». Хабалов с перваго дня не хотел прибегать к стрельбе – это советовал ему еще за три недели до переворота Рузский, в ведение котораго входила тогда северная столица: по мнению Рузскаго, применение орудия при безпорядках может вызвать «лишь ужасныя последствия, учесть кои вперед нельзя» (запись в. кн. Андрея Вл.). В силу такой психологии военныя власти противились выводу казачьих сотен из столицы в период, когда ожидалась демонстрация 14 февраля, ибо с казаками можно обойтись «без кровопролития и жертв». Достаточно показательно, что если более или менее точно известно число чинов полиции, потерпевших за дни 22–24 февраля, то нет никаких указаний (даже у мемуаристов) о пострадавших среди демонстрантов. В воспоминаниях рабочаго Каюрова, активнаго участника и руководителя уличных выступлений, имеется даже такая фраза: «потерь с нашей стороны я не замечал». Вероятно, в такой только обстановке мог родиться план «уличнаго братания» забастовщиков и солдат, который будто бы сознательно проводился по настоянию Шляпникова руководящим органом пролетарской партии (бюро Ц. К. большевиков), препятствуя вооружению пролетариата. В этой обстановке, когда, казалось, что власть «явно запускала движение», утверждалась и легенда о правительственной провокации.

25-го и Петербурге пролилась первая кровь: по официальному сообщению Хабалова на Невском у Гостинаго Двора 3 было убито и 10 ранено. Как всегда, слух о стрельбе и кровавых жертвах вызвал взрыв негодования. На власть возлагалась ответственность в большей степени, чем она того объективно и данном случае заслуживала. На открытом собрании в Городской Думе 25-го, где обсуждался продовольственный вопрос, при нервно-повышенном настроении присутствующей публики, член Гос. Думы Скобелев патетически клеймил правительство, которое «борется с продовольственным кризисом путем разстрела едоков»... «Это правительство – говорил думский с. д. депутат при бурных аплодисментах – надо заклеймить, оно требует возмездия... Правительство, проливающее кровь невинных, должно уйти»¹⁸³. Если одни из ораторов на собрании призывали в виде протеста выйти на улицу, другие требовали «предупредить эксцессы». Шингарев сообщил, что председатель Гос. Думы уже обратился к главе правительства с просьбой или требованием, чтобы «стрельба в народ завтра не повторялась». Родзянко непосредственно обращался к командующему войсками «Вр. Пр., зачем стреляете, зачем эта кровь» –передавал Хабалов в показаниях перед Чр. Сл. Ком. эту беседу 26-го... «Я говорю: «В. Пр., я не менее вашего скорблю, что приходится прибегать к этому, но сила вещей заставляет это делать». – «Какая сила вещей?». Я говорю: «Раз идет нападение на войска, то войска – волей и неволей – не могут быть мишенью, они тоже самое должны действовать оружием». «Да где же – говорит – нападение на войска?»... Я перечисляю эти случаи. Называю случай с гранатой, брошенной на Невском... «Помилуйте, – говорит – городовой бросил!» – «Господь с вами! какой смысл городовому бросать?»... Звонил Родзянко и военному министру: нельзя ли эту толпу разсредоточить, вызвать пожарных, чтобы они поливали водою. Беляев снесся с Хабаловьм, который ответил, что «есть распоряжение , что пожарныя команды никаким образом не могут быть вызываемы на прекращение безпорядков, а кроме того, вообще говоря, существует точка зрения, что окачивание водой всегда приводит к обратному действию, именно потому, что возбуждает». Нельзя объяснить только «недосмотром» рядовое явление, отмечаемое для правительственной системы подавления февральских уличных безпорядков – то казацкия сотни выезжали без нагаек, то у полиции не хватало патронов, то солдатские пикеты оказывались с незаряженными ружьями. Это было даже в понедельник 27-го, когда толпа на Петербургской стороне в 5 час. дня пыталась нерешительно прорвать цепь гренадер – солдаты говорили Пешехонову: «Пусть идут... Мы не будем препятствовать»... «И ружья у нас не заряжены». Здесь была миролюбивая толпа. На Выборгской стороне, на Самсониевском пр. перед деревянными бараками казарм запаснаго самокатнаго батальона настроение было иное. Здесь солдаты, принадлежавшие к «мелкобуржуазным элементам населения» (поверим этому!), оказывали сопротивление народному напору. Командир батальона, полк. Балкашин, пытался «уладить все мирным порядком» и «воздержаться от открытия огня». В критический момент у начальника боевой пулеметной части, непосредственно оборонявшей казармы, не оказалось патронов...

Начиналась революция, и сила влияния была не у тех, кто искал компромисса, а у тех, кто подобно Керенскому, на совещании Городской Думы 25-го, предостерегал от «дара данайцев». События в воскресенье 25-го приняли более грозный характер. Войска на Невском действовали активнее, чем в предшествовавшие дни. Были убитые и раненые. По сведениям командующаго войсками, таковых насчитывалось 40. Сведения преуменьшены? – известное количество раненых толпа всегда уносит с собой. Возможно. Однако, один из непосредственных участников уличнаго движения тех дней, рабочий Кондратьев, член большевицкой партии, не проявляет тенденции оспаривать официальныя. цифры – он их даже уменьшает. Мемуарист, не следящий строго за своим словом, с легкостью скажет, что пехота 26-го «довела ружейный огонь до огромной интенсивности. Невский, покрытый трупами невинных, ни к чему не причастных людей, был очищен» (таково утверждение Суханова. По воспоминаниям Керенскаго толпу на Невской, как и в других кварталах, разстреливали уже 25-го). Но плохо выполнит свою функцию историка революции тот, кто в угоду своему революционному чувствованию (или механически повторяя публицистические приемы политической борьбы современников революционных дней) воспроизведет ходячую молву того времени, исчислявшую жертвы воскресенья 26-го «тысячами». На страницах работы Чернова можно найти описание того, как 26-го на кишащем людьми широчайшем Невском проспекте ружейный огонь был доведен до огромной интенсивности, и мостовая усеяна телами безоружных – в том числе стариков, женщин и детей. Только издали, в атмосфере заграничнаго неведения можно было еще говорить о «неделе кровавых битв рабочих», как писал Ленин в середине марта. Гипербола в изследовании будет исторической фантастикой.

При «рождении революционной России» народная толпа в изображении Чернова «в течение более недели обстреливалась пулеметами городовых с вышек и чердаков и ружейными залпами солдатских цепей, разгонялась ударами сабель и нагаек конной полиции». Действительность была несколько иной. В изображении рабочаго Кондратьева 26-го на Невском лишь «небольшая группа студентов и рабочих» пыталась устроить демонстрацию. После разгона ея «уже не было никаких попыток» уличных выступлений – на Невском «была пустота́' и только «на панели ходили вооруженные патрули и разъезжала конница». Очевидцы, наблюдающие небольшой сектор действия, склонны обобщать. По официальным сведениям полиции (их ген. Мартынов заимствовал из материалов Чр. Сл. Ком.), стрельба была на Невском пр. в воскресенье к четырех местах, и число жертв было больше, нежели указывали с одной стороны Хабалов, с другой Кондратьев. Но и эта поправка не может изменить общей картины. Столица местами, действительно, напоминала собой «боевой лагерь'»: «всюду патрули, заставы, разъезды, конница"– списывали позднее советския «Известия» 8 марта боевые дни. Из этого описания современники-мемуаристы и заимствовали свои сведения об «усиленных разстрелах» 25-го и 26-го, о залпах «из невидимых засад», о пулеметах, разставленных «на колокольнях, в верхних этажах домов, на вокзалах и пр.». В действительности произошло то, что предсказывал ген. Рузский, и что предусмотреть никто не может, когда случай бросает искру на пороховую бачку. В момент, когда в руководящих подпольных кругах казалось, что «правительство победило», когда, как мы видели, раздавались уже скептические голоса, и начинались колебания, тогда именно стихийное уличное движение перебросилось в армию...¹⁸⁴

Военный бунт превратил уличные безпорядки в торжествующую революцию. Поворот в массовой психологии совершила стрельба в народ 26-го. На этой почве произошло выступление волынцев, увлекших за собой часть Преображенскаго и Литовскаго полков. Снежный ком вызвал лавину: «Если войска станут на сторону забастовщиков – предостерегающе докладывало Охранное Отделение – ничто не спасет от революционнаго переворота». Один из осведомителей Охр. Отд. доносил еще 25-го по начальству, что, если безпорядки не будут подавлены, то «к понедельнику» (т. е. 27-му) возможно ждать сооружения баррикад. Победу революции предопределило не бездействие власти – не то, что, по выражению состоявшаго «при командующем войсками ген. Перцова (в показании следователю), «событиям был предоставлен, как бы, естественный ход». Не будем слишком обольщаться показаниями современника – рабочаго провокатора Шурканова, доносившаго по начальству 26 февраля: «так как воинския части не препятствовали более... то массы получили уверенность в своей безнаказанности и ныне после двух дней безпрепятственнаго хождения на улицах, когда революционные круги выдвинули лозунги: «долой войну» и «долой самодержавие», народ уверился в мысли, что началась революция, что успех за массами, что власть безсильна подавить движение в силу того, что воинския части на ея стороне». Нет, не это чувство «уверенности в своей безнаказанности» вызвало поворот. Суханов вспоминает впечатление собравшихся у Горькаго вечером 26-го, после телефонных разговоров с «различными представителями буржуазнаго и бюрократическаго мира». Мемуарист отмечает факт, который представляется ему странным: «разстрелы оказали большое влияние на всю ситуацию, они произвели крайне сильнее впечатление не только на обывателей, но и на политические круги... разстрелы вызвали явную реакцию полевения среди всей буржуазной политиканствующей массы»...¹⁸⁵

Казалось необходимым отметить еще раз все эти черты, так как до сих пор еще держится легенда о том, что революцию вызвала провокационная стрельба полиции (см., напр., предисловие проф. Пэрса к книге Керенскаго). Невольно вспоминается, как в единственный день существования Вcероссийскаго Учредительнаго Собрания, в день его открытия, представитель с. д. фракции, б. член революционнаго правительства Скобелев сравнивал «драматическую обстановку» 18-го года с последними часами царизма, когда «старые слуги стараго режима, в официальных формах и замаскированные, стреляли из-за угла... с крыш в мирных демонстрантов». Надо и эту легенду, нашедшую себе отражение в исторических трудах Милюкова, окончательно сдать в архив. «Протопоповские пулеметы» существовали только в возбужденном воображении современников.

Эта, легенда родилась еще до революции. Тогда молва, доходившая до кафедры Гос. Думы, утверждала, что правительство провоцирует народные безпорядки для того, чтобы иметь основание заключить сепаратный мир с Германией. Акредитованные при русском правительстве иностранные дипломаты (в частности Бьюкенен) спешили сообщить о той роли, которую играет в данном случае министр вн. дел Протопопов. В начальный момент февральских дней «глупые и слепые выверты» о провокации (мы знаем, что это – выражение дневника Гиппиус) были первым отзвуком на начавшиеся безпорядки, – о том свидетельствуют не только воспоминания современников (для Ломоносова «ясна» была полицейская провокация), но и действительныя записи 17-го года. Так Каррик в Петербурге в свой политический фольклор 25-го февраля занес упоминание, что «все» считают события дня «провокацией»; равным образом и моряк Рейнгартен в Гельсингфорсе позже, 27-го, записывает, «все говорят об участии правительства в провокаций». Успех революции изменил формулировку легенды – стали говорить не столько о «провокации», сколько о подготовке министром вн. д. «кроваваго» подавления ожидавшихся народных волнений (Керенский).

Легенда в обоих своих вариантах была предметом внимания Чр. Сл, Комиссии, но усиленное ударение, конечно, было сделано на пулеметах. После того, что было уже сказано, мы можем оставить в стороне никчемную версию, в которую уверовал комиссар Врем. Прав, член Думы Бубликов (отчасти и другие), о том, как правительство устроило революцию не только для заключения сепаратнаго мира, но и сделало это по соглашению с Германией, В свой дневник первых дней после ареста Протопопов с полной правдивостью мог занести: «Клянусь, я не допустил бы провокации». Можем мы отбросить и занесенные Гиппиус в дневник 10 марта признания Протопопова, яко бы сделанныя им в момент ареста в Таврическом дворце в целях поднять себе цену в революционных кругах: «я остался министром, чтобы сделать революцию». «Безумный шут» – отметила писательница, но ничего подобнаго Протопопов не говорил ни в одном из своих многочисленных, противоречивых письменных и устных показаний. Мы должны целиком перенести вопрос в плоскость разсмотрения разработаннаго правительством плана о ликвидации волнений, если они возникнут в столице.

Тот характер, который носили действия военных властей в дни, когда ожидаемые безпорядки начались, как уже выяснилось, отнюдь не носил отпечатка обдуманной жестокой расправы в «4 дня». Об этих «четырех днях» с чужих слов упоминал Протопопов в Чр. Сл. Ком., но лишь в конъюнктуре постепенности, с которой предполагали в случае необходимости выдвигать на помощь полиции казаков и войсковые наряды. Никакого специфическаго плана последний министр вн. д. при содействии Курлова, пользуясь и советами Белецкаго, не разрабатывал. Все имеющияся данныя вполне подтверждают заявление военнаго министра Беляева, что предварительный меры на случай безпорядков не выходили за пределы того, что «всегда существовало в мирное время»

Правда, план разделения Петербурга на 16 районов, по которым были распределены военныя силы, был представлен в январе на усмотрение верховной власти, но, очевидно главным образом потому, что надлежало для самостоятельности действия выделить столицу из ведения главнокомандующаго Северным фронтом¹⁸⁶. План, выработанный особым совещанием у градоначальника Балка при участии командующаго войсками Хабалова, никакой новизны не представлял по сравнению с тем, что намечалось в апреле 16 г. при премьере Штюрмере и градоначальнике кн. Оболенском.

Особенность его была, быть может, лишь в том, что предполагалось в случае надобности использовать на помощь полиции казаков и «учебныя команды» запасных батальонов, не пользуясь основными кадрами, которые считались не вполне надежными¹⁸⁷. При такой комбинации правительство располагало наличностью в 12 тыс. человек. Протопопов указывал в Комиссии, что обычный полицейский разсчет предшествовавших лет исходил из наличности 60 тыс., поэтому и им был поднят вопрос о привлечении войск с фронта и выводе неспокойных запасных частей с территории столицы, что командующий войсками считал невозможным выполнить за неимением подходящих казарм в местностях, прилегавших к Петербургу.

Здесь одна легенда вплетается в другую. Эту вторую легенду занесла в свои воспоминания Вырубова, и о ней распространился в предсмертной записке Протопопов. По словам Вырубовой, Царь приказал по очереди приводить на отдых с фронта гвардейские полки, но исполнявший обязанность нач. штаба в Ставке ген. Гурко под «разными предлогами» не выполнял распоряжения. По утверждению Протопопова за день до отъезда Царя в Ставку, т. е. около 20 февраля, у него произошел с Николаем II, секретно от А. Ф., такой разговор. Царь был крайне обезпокоен – «первый раз я видел Государя в таком волнении». «Знаете, что сделал Гурко?» – сказал Николай II. «Он прислал сюда вместо четырех полков гвардейской кавалерии три экипажа матросов». «Кровь бросилась мне в лицо: я инстинктивно почувствовал что-то опасное». «Государь, – воскликнул мин. вн. д. Это невозможно, это больше, чем непослушание. Все знают, что матросы набраны из рабочих и представляют самый революционный элемент». «Да, да, – ответил Царь. – Гурко я дам головомойку и кавалерию пришлю» .¹⁸⁸

Для того, чтобы вставить эпизод в правильныя хронологическия рамки, будем иметь в виду, что к этому времени болевший Алексеев вернулся уже к исполнению своих обязанностей. Комментаторы, как из кругов крайне правых, так и из лагеря противоположнаго, готовы толковать «ослушание» ген. Гурко, как доказательство причастности его к замыслам совершения «дворцоваго переворота». Это как-то мало соответствует духу нашумевшаго письма Гурко Николаю II 4 марта и придает задуманным планам характер такой организованности, какой в действительности не было (правда, Гучков говорил, что в феврале заговорщики собрались верныя части подвезти в Петербург)¹⁸⁹.

И вот относительно казаков мы имеем документ, как раз противоположной версии о вызове войск с фронта, которую давал Протопопов. Дело шло не о вызове казаков с фронта, а о уводе казаков из столицы, – если угодно, в этом можно увидеть подтверждение замыслов в Ставке, но не замыслов правительства¹⁹⁰. Из письма военнаго министра пом. нач. штаба Клембовскому 14 февраля явствует, что в Ставке предполагали два казачьих полка, находившиеся в столице, перевести на фронт. Беляев писал, что этого нельзя сделать в виду возможных безпорядков, ибо, применяя казаков на роль усмирителей, можно добиться порядка «без стрельбы», которая производит на общество отрицательное впечатление. Военный министр сообщал, что, если наступит успокоение, то можно будет оставить в столице один полк в составе шести сотен, но наступит такое время «очень не скоро», – не раньше 1 марта, через две недели, после возобновления сессии Госуд. Думы. Упоминает в своем дневнике (15–22 января) о вызове гвардейской кавалерии в виду «опасения волнений» и придворный историограф Дубенский (упоминает со слов кн. Оболенскаго, уволеннаго с должности градоначальника в конце 16 года), при чем ген. Дубенский записал, что в Царское Село «командируется гвардейский экипаж, так как сводный полк не очень надежен», т. е. командируется та именно часть, появление которой уже во второй половине февраля привело Царя яко бы в такое волнение¹⁹¹.

Отбросим и эту вводную легенду – очевидно, достоверность ея весьма проблематична. Остается лишь вопрос о пулеметах, которыми вооружена была полиция в дни февраля. Вопрос о пулеметах, действительно, косвенно, как бы в частном порядке, по инициативе некоторых администраторов и советчиков со стороны поднимался в правительственных кругах. Вспомним негодование, какое вызвала в Совете Министров летом 15 г. деятельность Юсупова в Москве. Московский правитель, между прочим, ставил вопрос о вооружении полиции австрийскими пулеметами. В конце 16 г. вопрос о снабжении войсковых частей пулеметами для подавления мятежа поднимала записка Римскаго-Корсакова, переданная министру вн. д. Сам Протопопов упоминает в показаниях о своем разговоре с Курловым, который считал целесообразным снабдить стражников пулеметами. Тут начинается мешанина. Ген. Мартынов, пользовавшейся в своем изследовании неизданными документами, приводит свидетельство нач. арт. упр. при верховн. главнок. ген. Барсукова о том, что мин. вн. д. с начала зимы 15 г.(?) обращался к Алексееву с просьбой снабдить полицию пулеметами. В напечатанном тексте явная опечатка – в начале зимы 15 г. Алексеев не был еще в Ставке; в начале зимы 16 г.? – тогда Протопопов не состоял министром вн. д.; в начале зимы 17 г.? – тогда в Ставке отсутствовал больной Алексеев. Но ответ Алексеева, в изображении Барсукова, был определенен – он отказал на том основании, что пулеметы нужны на фронте. Тем не менее Протопопов говорил Белецкому, в феврале (в дате и здесь безсмыслица): «Мы еще поборемся. Пулеметы уже пришли». По сообщению Белецкаго, пулеметы предполагалось применить, если толпа пойдет на Царское Село. А пока что, полиция обучалась стрельбе из пулеметов – так утверждал Родзянко, Делали это «нагло» – показывал Родзянко в Комиссии, – делали открыто на площади и в пожарной части на Офицерской. Сын Родзянко с возмущением писал отцу из Екатеринослава, что там на соборной площади также открыто обучают полицию обращении с пулеметами. Подобныя же сведения шли из Смоленска. Очевидно, это была «мера общаго характера». В Петербурге, как узнал Председатель Думы, полиция располагала 600 пулеметами. Тогда он и член Гос. Сов. Карпов 21 января подняли дело в Совете Обороны. Военный министр был смущен и объяснил, что обучаются стрельбе учебныя войсковыя части. При всеподданнейшем докладе 1 февраля Родзянко, считавший что для обывателей достаточно «винтовок», довел до сведения верховной власти о наличности пулеметов у полиции. Царь сказал: «Я ничего этого не знал и не знаю», тем не менее, именно тогда, по словам Родзянко, Николай II заявил: «если вспыхнут безпорядки, я их задавлю». На вопрос в Чр. Сл. Ком. Протопопов ответил, что он, узнав о пулеметах на газет, запросил Балка, который объяснил сведения ошибкой; идет обучение молодых солдат. Протопопов распорядился дать опровержение. Пулеметы после выступления Родзянко в Совете Обороны широко были использованы в революционной нелегальной печати – им уделил внимание и «Осведомительный Листок» (.№ 2) Ц. К. большевиков, говоривший, что во всей Империи полиция снабжена пулеметами... В дни «недели» боев в Петербурге никто не сомневался в том, что полиция стреляла из пулеметов по толпе, «В каждом доме мерещились пулеметы» – вспоминал Пешехонов: на чердаках, крышах, колокольнях. «У нас притихли пулеметные залпы – записывает Гиппиус 1 марта – но в других районах действуют во всю и сегодня». Автор дневника отмечал, как «героические» городовые «жарят» с Исаакиевскаго Собора. Даже Белецкий будет говорить о стрельбе полицией из пулеметов 1 марта на Бассейной, где он жил. Со слов кн. Голицына (Председателя Совета) сам военный министр скажет о стрельбе с крыши дома на Мойке. Что же удивительнаго, если на эту тему в то же первое марта английский посол пишет в Лондон Бальфуру официальную телеграмму! Уверенность была столь велика, что Гиппиус без колебаний записывает, как факт, вздорное сообщение, что Протопопов, явившись в Думу, прежде всего передал Керенскому список домов, где поставлены пулеметы. Их очень много – ген. Лукомский в письме Каледину говорил о 100 обнаруженных пулеметах, чем сильно дискредитировано военное министерство. Было известно, что установкой пулеметов специально распоряжался некий жандармский генерал Гордон. Фактом этим особо заинтересовалась Чр. Сл. Комиссия. Хабалов показал, что он впервые услышал о Гордоне и пулеметах от Керенскаго, когда – находился в «министерском павильоне». Но так мифический жандармский генерал и остался не выясненной загадкой – даже в перечне имен в изданных материалах Чр. Сл. Комиссии, где так тщательно редакция сообщала звания и пр. титулы всех лиц, так или, иначе проходивших через следственное производство, Гордон не нашел себе соответствующаго обозначения. Комиссия вызвала через газетныя публикации свидетелей, которые могли бы дать точныя сведения о пулеметах. Следователь Юзевич-Компанеец допросил несколько сот человек и установил, что все найденные на улицах пулеметы принадлежали воинским частям и были похищены с воинских складов... Этот итог подвели в эмигрантских публикациях следователи Чр. Сл. Ком. Руднев и Романов. В своих описаниях они были крайне тенденциозны, и поэтому для нас может быть авторитетнее итог, полученный адвокатским бюро, которое организовало с марта 47 следственных отделов для обследования деятельности бывших полицейских участков. 6 июля бюро передало в учрежденные временные суды производство о 1197 полицейских чинах – и ни в одном отчете не оказалось данных, указывающих на стрельбу из пулеметов. Производил разследование и неутомимый Бурцев, сам, по его мнению, подвергшийся обстрелу пулеметов, – он заявил, однако, следователю, что «с уверенностью он ничего не может сказать». Тов. председателя Комиссии Завадский воспоминаниях высказал предположение, что слухи породила установка пулеметов на крышах для защиты столицы против неприятельских аэропланов. Они, действительно, были в небольшом количестве размещены начальником воздушной обороны ген. Бурминым на некоторых зданиях (напр., на Зимнем дворце). Стреляли ли из них по уличной толпе? «Господь их знает» – ответил спрошенный Хабалов. 27-го «может быть, стреляли против жителей и, может быть, против правительственных войск». Пожалуй, более компетентно будет суждение революционера Шкловскаго, получившаго специальное поручение в боевые дни – выявить наличие «гнезд пулеметов». Он установил, что с крыш пулеметы (т. е. противоаэропланные) не могли своей стрельбой задевать уличную толпу...

Так знаменитые «Протопоповские пулеметы» оказались одной из революционных сказок – фантазией назвал их в воспоминаниях член Временнаго Комитета Гос. Думы Шидловский¹⁹².

Так назвал Керенский в иностранном издании своих воспоминаний блуждания императорскаго поезда по пути следования из Могилева в Царское Село. Молодая «мышка» (вернее, надо было сказать «кошка»), по его мнению, проявила в сложной игре, продолжавшейся много часов, большое искусство. Временный Комитет – излагает Керенский тогдашнюю точку зрения – не мог допустить проезда Императора в Царское Село, считая это опасным, и решил задержать в пути, в целях войти в переговоры с монархом» – дело шло, конечно, об отречении, ибо «все» отдавали себе отчет в том, что это отречение необходимо и неминуемо. Комиссар новой власти Бубликов, пристально следивший за продвижением литерных поездов, получил приказ остановить их на ст. Дно Виндавской дороги. Встретив препятствие, царский поезд повернул на Лихославль Николаевской дороги и направился в «Бологое» – Временный Комитет распорядился перерезать путь на севере. Версию эту можно найти и у мемуаристов Ставки, которые своему служебному положению должны были знать, что Царь ехал из Могилева в обычном порядке, не по Виндавской линии через Дно на Царское Село, а по более длинному пути, но и более удобному для литерных поездов, через Оршу, Вязьму, Лихославль до Тосно, а оттуда по передаточной линии на Ц. Село. Через Дно поехал Иванов и, как мы знаем, безпрепятственно доехал до места назначения – никто ему никаких препятствий не оказал¹⁹³.

Дело всетаки не в этой существенной неточности. Из всего, что было раньше сказано, ясно, что никакого решения Времен. Комитета, на которое ссылается Керенский, не было. Схема захвата Царя в пути в целях принуждения его к отказу от престола скорее всего произвольно взята из неосуществившагося дореволюционнаго проекта дворцоваго переворота: «план – показывал Гучков – заключался в том, ...чтобы, захватив по дороге между Ставкой и Царским Селом императорский поезд, вынудить отречение». Эта схема нашла себе отклик и в донесении английскаго посла в Лондон 1 марта. По тексту донесения как-будто бы выходит, что свою информацию Бьюкенен получил от бывшаго министра ин. д. (Покровскаго), сообщившаго послу, что царский поезд остановлен на ст. Бологое, и что Дума посылает делегатов для предъявления монарху требования отречения. Весьма возможно, что свою беседу с Покровским, который едва ли в это время мог быть непосредственно достаточно осведомлен о планах Врем. Комитета, посол добавлял слухами, шедшими к нему из думской периферии – от тех, кто был связан с дореволюционными проектами и, как видно из воспоминаний Бьюкенена, ранее осведомлял его не раз о замыслах дворцоваго переворота. Эти посредники могли по своему толковать факт или выдавать за осуществляемый план предположения некоторых членов думскаго комитета, примыкавших к «скобелевскому» плану в интерпретации Гучкова.

Мы видели, что неопределенность царила в позиции Врем. Комитета в течение всего дня блуждания литерных поездов. Сомнительно даже, что «временная власть», как таковая, принимала меры не допустить приезд Царя в Петербург, как утверждает формальный председатель прогрессивнаго блока Шидловский. Родзянко пытался даже действовать в противоположном направлении, и ему невольно содействовал советский комиссар в звании коменданта Николаевскаго вокзала «неведомый поручик Греков», который, вопреки инструкциям думских железнодорожников в центре, больше озабоченных тем, чтобы не пропустить Царя на фронт, довел по линии распоряжение направить царский поезд в Петербург, минуя передаточную на царскосельский путь ст. Тосно: происходила, по характеристик Ломоносова, «явная чепуха, каждый делает, что на ум взбредет». Этот хаос, а не сознательная воля делателей революции, в значительной степени определял продвижение литерных поездов... Поэтому надлежит отвергнуть и модификацию игры в «кошку и мышку», которую дал Керенский в книге «La Verité», появившейся через 10 лет после воспоминаний.

Он уже не говорит о плане захвата императорскаго поезда в целях добиться отречения и признает, что сведения Врем. Ком. о мотивах отъезда Императора из Ставки и о движении литерных поездов были смутны и неопределенны(«nous n'avions pas la moindre idée de l'état réel des affaires»). Игра в «кошку и мышку» преследовала, таким образом, только задачу «блокировать поезд к изолировать Николая II. По мнению мемуариста Временный Комитет объективно тем самым оказал лично Царю большую услугу. Попади Николай II в этот момент в Царское Село, его положение стало бы более трагично (это ясно теперь «pour tout le monde» ). Не будем вступать на рискованную стезю гаданий о том, что могло бы быть. О бывшем же можно сказать, что и эта блокада в большой степени должна быть отнесена в область мифов.

28-го «последний рейс» императорскаго поезда происходил в нормальной обстановке. Из Вязьмы в 3 часа дня Царь телеграфировал жене: «Надеюсь, что вы хорошо себя чувствуете и спокойны. Много войск послано с фронта». В 10 час. веч. в Лихославле получилось сообщение, что в Петербурге образовалось правительство во главе с Родзянко¹⁹⁴. На другой день историограф так изобразил ход событий в императорском поезде: «Ночью определилось из целаго ряда сведений, что Высочайший поезд временное правительство направляет не в Царское Село, а в Петроград, где Государю предложены будут условия о дальнейшем- управлении. Я убеждал всех, написал даже письмо С. П. Федорову, доложить Воейкову и Государю, что в виду создавшагося положения, надо ехать в Псков, где штаб фронта... Отсюда, взяв войска, надо итти на Петроград и возстановить спокойствие. После всяких разговоров и промедления, уже доехавши в 3 часа ночи до Малой Вишеры, решено было вернуться и через Бологое тянуться к Пскову», Реальное решение было вызвано сообщением, что ст. Любань (между М. Вишерой и Тосно) занята революционными войсками. В сущности и этого не было. Какия-то случайныя запасныя части по-просту разгромили станционный буфет¹⁹⁵.

Почему же Государь решил направиться в Псков? Разделял ли он те соображения своего окружения (или части его), которыя выразил Дубенский в процитированной записи в дневнике? Очевидно, для того, чтобы произвести на иностраннаго читателя большее впечатление Керенский говорит (в издании 38 г.), что Псков был единственный город во всей России, куда Николай II мог еще поехать. Почему? Ведь литерные поезда, не подвергаясь никакой опасности, могли бы, вернуться в Могилев. Такая мысль была бы естественна, если бы Алексеев, действительно, так настойчиво предупреждал Царя о риске выезжать в смутные дни из Ставки. Лукомский говорит: «Некоторые объясняют это тем, что в бытность в Могилеве при начале революции он не чувствовал твердой опоры в своем нач. штаба генерале Алексееве, и решил ехать в армию на северный фронт, где надеялся найти более твердую опору в лице ген. Рузскаго». Дубенский в Чр. Сл. Ком. показывал, что большинство настаивало на Пскове потому; что там был Рузский, «человек» умный, спокойный, имевший большое влияние на Государя»: он мог бы «выяснить положение» – или «послать войска», или войти в «какия-нибудь сношения». «Между тем мы знаем, что командующий Северным фронтом целиком разделял точку зрения нач. штаба Верховной Ставки. И Царь это знал из телеграммы Рузскаго 27-го. Авторитет Алексеева, укрепившийся за долгие месяцы совместной работы, стоял в глазах Царя несравненно выше, следовательно, и более внушительно было личное влияние: сам Рузский, разсказывая впоследствии в. кн. Андр. Влад. о событиях, в которых ему пришлось сыграть такую большую роль, указывал, что он и раньше чувствовал, что Государь ему «не доверяет». Очевидно, мотивы, которые выставляли Лукомскому, не играли роли в решении «тянуться к Пскову».

Дворцовый комендант довольно правдоподобно объяснил в Чр. Сл. Ком., почему поехали в Псков. Когда ночью в М. Вишере он доложил Царю, последний приказал «повернуть и ехать к ближайшему юзу». Ближайший юз находился в Пскове, где можно было, таким образом, связаться и со Ставкой, и с Петербургом, и с Царским Селом и получить информацию. Дубенский впоследствии вспоминал, что Царь относился к задержке в пути «необычайно спокойно»: «он, мне кажется, предполагал, что это случайный эпизод, который не будет иметь последствий и не помешает ему доехать с некоторым только опозданием в Царское Село». Воейков подчеркивал, что на обратном пути царский поезд прибыл на ст. Дно без опоздания против нормальнаго времени, несмотря на то, что он шел без «официальнаго наряда». Находившейся в свите императорскаго поезда фл.-ад. полк. Мордвинов так и считал, что они вернулись для того, чтобы проехать в Царское Село по Виндавской дороге через ст. Дно и Вырицу, т. е. по линии, по которой проследовал эшелон ген. Иванова. По словам Мордвинова, лишь по прибыли в Ст. Руссу стало известно, что мост по Виндавской ж. д. то ли испорчен, то ли ненадежен, и тогда решили ехать на Псков, а оттуда по Варшавской дороге через Лугу на Царское. Свидетельство Мордвинова не очень авторитетно – он сам разсказывает, что на вопрос его Воейкову; «почему мы едем назад?», тот ответил «как-будто шутливо, но с сильным раздражением: «молчите, молчите, не ваше дело». Во всяком случае, именно в Старой Руссе около часа дня была дана телеграмма Рузскому о приезде Царя в Псков. «Я получил от Воейкова телеграмму. – рассказывал Рузский в. кн. Андрею, – что литерные поезда следуют на Псков, и чтобы были приняты меры к их безпрепятственному пропуску в Царское Сего. На сделанное мною по этому поводу распоряжение, я получил ответ по всей линии до Царскаго, что путь свободен, и литерные поезда могут следовать безпрепятственно», Из предосторожности был заготовлен особый «поезд с рабочей командой, которая в случае необходимости могла бы исправить путь». Так и было до вечера 1 марта, когда произошли известныя события в Луге, и ген. Болдырев сообщил в Ставку в 8 час. веч.: «весьма вероятно, что литерные поезда из Пскова не пойдут, так как задержка в Луге. Во всяком случае, вопрос этот выясняется». Последния сомнения отпадают при чтении лаконической, как всегда, записи, сделанной Царем в дневник и подводящей итог дню перваго марта: «Стыд и позор! Доехать до Царскаго не удалось. А мысли и чувства все время там. Как бедной Алике должно быть тягостно одной переживать все эти события. Помоги нам Господь».

Издали А. Ф. чувствовала, что муж ея как бы попался в «западню». В письме, которое не дошло до Царя и само по себе запаздывало (оно было паписано 2-го в ответ на телеграмму с сообщением о прибытии в Псков), А. Ф. писала: «Все отвратительно, и события развиваются с колоссальной быстротой. Но я твердо верю – и ничто не поколеблет этой веры – все будет хорошо... Не зная, где ты, я действовала, наконец, через Ставку, ибо Родз(янко) притворялся, что не знает, почему тебя задержали. Ясно, что они не хотят допустить тебя увидеться со мною прежде, чем ты не подпишешь какую-нибудь бумагу, конституцию или еще какой-нибудь ужас в этом роде. А ты один, не имея за собой армии, пойманный, как мышь в западню, что ты можешь сделать? Это – величайшая низость и подлость, неслыханная в истории – задержать своего Государя... Может быть, ты покажешься войскам в Пскове и в других местах и соберешь их вокруг себя? Если тебя принудят к уступкам, то ты ни в коем случае не обязан их исполнять, потому что оне были добыты недостойным путем».

Это был крик души, но крик почти истерический. И только крайне тенденциозное нежелание разобраться в фактах могло привести к тому, что автор местами фантастически-легендарной книги «Царь и революция» повторяет истерический возглас о «западне», в которую невидимая рука завлекла слишком доверчиваго монарха. Не хитроумный план, осуществляемый по замыслу Временнаго Комитета, привел Царя в «старый Псков». «Западня» была в происходивших событиях. Ретроспективно Керенский признает, что «западня» ему представляется теперь в ином свете, чем в 17 г.: Николай II поехал в Царское, не отдавая себе отчета в безнадежности положения, желая увидать больных детей и в надежде, быть может, примириться с Думой, сделать соответствующия уступки.

* * *

Спокойствие и незаурядная «выдержка», проявленная Николаем II в «удручающей обстановке» (выражение Дубенскаго) 1-го марта, когда он получил тяжелый моральный шок, отложившийся в его сознании словами в дневнике: «стыд и позор», представляется для многих своего рода феноменом. Что здесь приходило извне – от традиционных условностей придворнаго быта и умения «владеть собой совершенно», годами выработаннаго как бы царским ремеслом, и что рождалось в силу личных свойств самодержца – его «пониженной сознательности»? Каждый по своему разрешит психологическую загадку, если она имеется. Для нас этот вопрос имеет значение постолько, посколько он уясняет отношение монарха к событиям. Запись историографа за первое марта несколько неожиданно после разсказа о мотивах, побуждавших ехать в Псков для того, чтобы противодействовать вооруженной силой революции, непосредственно же приобретает совершенно иной тон. «Все больше и больше определяется, насколько правильно было решение ехать в Псков и избегнуть поездки в Петроград, где, наверное, произошли бы события, во всяком случае, неожиданныя» – гласит она в чтении на заседании Чр. Сл. Ком.: «Все признают, что этот ночной поворот в Вишере есть историческая ночь в дни нашей революции. Для меня совершенно ясно, что вопрос о конституции окончен, она будет введена наверное. Царь и не думает спорить и протестовать. Все его приближенные за это... все говорят, что надо только сговориться с ними, с членами Временнаго Правительства. Я, свидетель этих исторических событий, должен сказать по совести, что даже попыток протеста не было... Старый Псков опять занесет на страницы своей истории великие дни, когда пребывал здесь последний самодержец России, Николай II, и лишился своей власти, как самодержец».

Разительное противоречие, заключающееся между первой половиной записи и второй, может быть объяснено только тем, что вторая была сделана в последнюю минуту истекшаго дня (в записи имеется и прямое указание – около часа ночи), т. е. в обстоятельствах, совершенно изменивших конъюнктуру предшествовавшей ночи и, может быть, психологию несколько примитивнаго историографа: впечатления дня слились, и последнее заслонило более ранния переживания. С этого момента члены ближайшей свиты Императора превращаются в «поклонников конституции (выражение Дубенскаго) и создается легенда о готовности Императора пойти на коренныя уступки общественным требованиям... Мы знаем, что Дубенский в воспоминаниях послал мифическое царское согласие на «конституцию» еще 27-го в ответ на телеграмму Родзянко.

В своей обобщающей записи 1 марта историограф глухо говорит о беседах среди приближенных Царя по поводу левой «конституции», которой не оспаривал и сам монарх. Получается впечатление, что эти разговоры должны были находиться в связи с ожидавшимся приездом Председателя Думы на ст. Дно для переговоров с монархом от имени порожденной революционным порывом временной исполнительной власти. Так создалась легенда, которую не только поддержал, но и развил в своем псевдо-историческом этюде Щеголев – легенда о проекте «полуответственнаго» министерства, созданная в процессе переживаний монарха в день тяжкаго испытания перваго марта. «Такую уступочку» общественному мнению, – говорит историк, – могло изобрести присущее Николаю лукавство, опирающееся на поразительное невежество в конституционных вопросах». Опирается легенда на воспоминания Мордвинова, упоминающаго о том, что Царь «телеграфировал в поезде Родзянко, назначая его вместо кн. Голицына председателем Совета Министров, и предлагая ему выехать для доклада на одну из промежуточных станций навстречу императорскому поезду». «Тогда же из разговоров выяснилось, – добавляет Мордвинов, – что предполагалось предоставить Родзянко выбор лишь некоторых министров. а министры Двора, военный, морской и иностр. дел должны были назначаться по усмотрению Государя Императора и все министерство должно было оставаться ответственным не перед Гос. Думой, а перед его Величеством». О том, что Мордвинов путает, свидетельствует несуразная дата, которую он устанавливает для телеграммы Родзянко – это было будто бы еще до прибытия в Вязьму, т. е. в первую половину дня 28-го. Отнесем эти возможные, конечно, в придворной среде разговоры более правдоподобно на сутки позже. Я говорю «возможные», потому что версия «полуответственнаго министерства», при всей своей конституционной «безграмотности», была в то время одной из ходячих версий. Припомним, что в. кн. Михаил, действовавший с согласия совещания Совета Министров, на котором присутствовали Председатель Думы и такой испытанный правовед, как ст. сен. Крыжановский, предлагал своему царствовавшему брату как раз подобный же проект «ответственнаго» министерства. Но еще более показательную иллюстрацию мы можем найти в дневнике молодого морского офицера Рейнгартена – одного из тех, кто искренне мечтали о «конституции» для России и деятельно готовились к ней: 27 февраля Рейнгартен излагает ближайшую программу действия, выработанную в кружковых «дружеских беседах» – это, следовательно, коллективное мнение: Гос. Совет и Гос. Дума составляют «законодательный корпус», который избирает «представителей ответственной перед ними исполнительной власти. При этом все министры, кроме военнаго, морского и Двора (как стоящие ныне вне ведения премьера) должны быть сменены». Ходячая версия имела уже свою традицию – и не только в тех разговорах о «конституции», которые велись в 15 г. в прогрессивном блоке (запись Милюкова отмечает, напр., мнение высказанное таким авторитетным государствоведом, как Максим Ковалевский: «мы не занимаемся выборами военнаго и морского министров и, может быть, и иностр. дел»), а в прецедентах, значительно более ранних; когда в 1905 г. Милюков вел переговоры с Треповым о реконструкции правительства и введении в него общественных элементов, он заранее согласился считать «царской прерогативой» назначение министров военнаго, морского и Двора...

Я не думаю, что подобный проект могла обсуждать царская свита, но допускаю возможность аналогичных безответственных разговоров, так как очевидно, приезд Родзянко неизбежно поднимал вопрос о «конституции», поставленной в порядок дня еще в Ставке. Воейков в Чр. Сл. Ком. решительно отрицал возможность того, чтобы сам Николай II принял участие в политических разговорах со свитой. Этого «никогда не было» – «весь строй, вся атмосфера была – манекен ». « Вообще о событиях старались не говорить, потому что ото не особенно приятно было». Вся «надежда была на то, что поедем к Псков, и все выяснится». И только в Пскове в действительности поднялся вопрос об «ответственном министерстве».

Существование проекта «полуответственнаго министерства», созданнаго в период относительнаго блуждания императорскаго поезда, только тогда могло походить на «истину» (документальных доказательств нет – признает и Щеголев), если бы можно было установить факт сношения Царя со Ставкой и давления на него со стороны Алексеева. Информация, полученная нач. штаба после отъезда Императора из Ставки, окончательно убедила его в необходимости контакта с общественностью представленной Временным Комитетом Гос. Думы. Утром 1-го наштаверхом была заготовлена всеподданнейшая телеграмма – решительная по содержанию и по тону, Алексеев телеграфировал: «Революция в России, а последняя неминуемо, раз начнутся безпорядки в тылу, знаменует собой позорное окончание войны со всеми тяжелыми для России последствиями: Армия слишком тесно связана с жизнью тыла, и с уверенностью можно сказать, что волнения в тылу вызовут такия же в армии. Требовать от армии, чтобы она спокойно сражалась, когда в тылу идет революция, невозможно. Нынешний молодой состав армии и офицерский состав, среди котораго громадный процент призванных из запаса и произведенных в офицеры из высших учебных заведений, не дает никаких оснований считать, что армия не будет реагировать на то, что будет происходить в России...¹⁹⁶. Мой верноподданнический долг и долг присяги обязывает меня все это доложить В. И. В. Пока не поздно, необходимо немедленно принять меры к успокоению населения и возстановить нормальную жизнь в стране. Подавление безпорядков силою при нынешних условиях опасно и приведет Россию и армию к гибели. Пока Гос. Дума старается водворить возможный порядок, но если от В. И. В. не последует акта, способствующаго общему успокоению, власть завтра же перейдет в руки крайних элементов, и Россия переживет все ужасы революции. Умоляю В. В. ради спасения России и династии поставить вс главе правительства лицо, которому бы верила Россия, и поручить ему образовать кабинет. В настоящую минуту это единственное спасение. Медлить невозможно и необходимо это провести безотлагательно. Доказывающие В. В. противное, безсознательно или преступно ведут Россию к гибели и позору и создают опасность для династии В. И. В.».

Алексеевская телеграмма, не говорившая еще об ответственном министерстве в настоящем смысле, в утренние часы 1-го не была послана «за отсутствием связи» с императорским поездом. Позже она была отправлена в Петербург «для передачи в Царское Седо» в надежде, что Царь туда прибыл, и повторена около 6 час. в штаб Рузскаго для вручения ея Царю, когда тот будет «проезжать через Псков». Сведения о том, что «поезд лит. А.» проследует через Псков, в Ставке получили в 4 часа, когда поступил запрос гдавкосева с просьбой его «ориентировать» для «возможности соответствующаго доклада». Из сопоставления этих документов как-будто бы ясно, что в царском поезде до прибытия его и Псков никаких сведений и указаний из Ставки не получали. Такая поправка должна быть сделана к воспоминаниям Пронина, утверждающаго, что телеграмма Алексеева была передана «немедленно по установлению местонахождения Государя» – «около 3 час. дня... на ст. Дно». Аналогичный корректив необходимо внести и к показаниям дворцоваго коменданта, которыя ввели в заблуждение Блока и Щеголева. В стенографическом отчете (не очень вразумительной записи») помещены слова Воейкова, что «на ст. Дно телеграмму о согласии Государя принять Родзянко, Алексеев доложил сам(?).

Он получил ответ, что Родзянко едет на ст. Дно». Этим как бы устанавливалась непосредственная связь между «поездом лит. А.» и Ставкой, чего в действительности не было.

Государь прибыл в Псков, не имея дополнительных данных, поступивших в Ставку за два дня его отсутствия и рисовавших обстановку в более грозном свете, нежели это представлялось в момент отъезда «Случайный эпизод», вызвавший необходимость изменить намеченный маршрут в Царское Село, не мог произвести радикальной перемены в психологии «самодержца», упорно отказывавшагося от необходимых уступок общественным требованиям в смысле установления «ответственнаго министерства» под влиянием такого же, по его мнению, случайнаго бунта в столице. То, что произошло в Пскове в ночь на 2-ое марта, целиком подтверждает такое заключение.

Как ни умел внешне владеть собой Николай II, как ни внушал он себе, что все совершающееся большого значение не может иметь, впечатления, полученныя им во время тревожнаго «рейса», не могли не оказать на него воздействия. Едва ли «последний самодержец» принадлежал к числу боевых натур, которых опасность возбуждает и заставляет итти на риск. Скорее ему присуща была некоторая пассивность перед роком – мистическая покорность судьбе, как охарактеризовал Сазонов Палеологу натуру Николая II в 14 г. после возвращения из Москвы¹⁹⁷. И, может быть, не так уже сознательно преувеличивал ген. Рузский, сказав в интервью, которое он дал сотруднику «Русской Воли» через несколько дней после отречения, что, когда Николай II приехал в Псков, он ни о каких «репрессивных мерах против ревюлюции не мечтал».

В Пскове Николай II должен был попасть в атмосферу, отнюдь не благоприятствовавшую подогреванию тех иллюзий, которыми убаюкивал свое сознание «самодержец». Дневник ген. Болдырева, ген. кварт. у Рузскаго. довольно отчетливо рисует настроение в штабе Севернаго Фронта. 27-го у него записано: ..."События приняли крайне серьезный оборот... Д(анилов) говорит, что выход один – выбор 30 доверенных лиц, которыя в свою очередь выбрали бы кандитата, которому и вручить судьбу России... Но «сам» уверен, что все это бредни, что Россия благоденствует. Это мнение, по словам Д., разделяет и в. кн. Георг. Мих., бывший сегодня у главнокомандующаго. Верно, что нет большей слепоты у людей, которые ничего не хотят видеть»... 1 марта запись продолжает: «Решается судьба России... Пскову и Рузскому, видимо, суждено сыграть великую историческую роль... Здесъ, в Пскове, окутанному темными силами монарху придется вынужденно объявить то, что могло быть сделано вовремя... Я сказал Данилову, что сегодня вопрос надо кончить, что завтра уже будет поздно. Видимо, они с Рузским решили, что другого выхода нет»... Вероятно, эта обстановка и побудила полк. Пронина в Ставке написать в своих воспоминаниях, что Царь в Пскове был изолирован – его окружали «холодные люди Севернаго фронта».

В Пскове должна была встретить Царя не ложная информация о том, что войска, посланныя на усмирение бунта, переходят на сторону революции, а процитированная выше телеграмма начальника штаба, в дополнение к которой помощник Алексеева ген. Клембовский сообщал, что в. кн. Сергей Мих. просит доложить Государю о «безусловной необходимости принятия тех же мер, которыя указаны в телеграмме ген. Алексеева» – Вел. Князь считал, что наиболее подходящим лицом в качестве премьера является председатель Гос. Думы. Была еще повторная телеграмма Брусилова, направленная в 7 ч. веч. на ст. Дно на имя министра Двора и говорившая о гибельности в дни грозной войны для «отечества и царскаго дома» междоусобной брани. Грозные симптомы наступающей катастрофы выступали в сообщениях об «анархии» в Кронштадте, об убийстве главнаго командира порта адм. Вирена и об аресте офицеров. Командующий флотом Балтийскаго моря адм. Непенин телеграфировал о необходимости пойти навстречу Гос. Думе, причем сообщал, что приказал объявить командам телеграмму Родзянко о создании Временнаго Комитета: «считаю, что только таким прямым и правдивым путем я могу сохранить в повиновении и боевой готовности вверенныя мне части». Далее шла отправленная в 2 часа 30 мин. депеша командующаго войсками в Москве Мрозовскаго: «В Москве полная революция. Воинския части переходят на сторону революционеров». Вероятно, только в Пскове Царя достигла и та телеграмма брата, которую воспроизвел в воспоминаниях полк. Никитин по копии, снятой секретарем в кн. Джонсоном и сохраненной в семейном архиве кн. Брасовой. Вот она: «Забыв все прошлое, прошу тебя пойти по новому пути, указанному народом. В эти тяжелые дни, когда мы все русские так страдаем, я шлю тебе всего сердца этот совет, диктуемый жизнью и моментом времени, как любящий брат и преданный русский человек». Надо драть, что Царь получил и письмо начальника английской военной миссии ген. Вильямса, помеченное 1-м марта. Он, как человек «безпредельной и искренней преданности», писал, что во время всех волнений, которыя он видел «в разных государствах», всегда лучшим средством было – иметь «отдушину» – во всех государствах бывают времена, когда необходимо иметь «бархатную перчатку на железной руке». «Не подлежит сомнению, – говорил «не политик и не дипломат, а старый солдат»,–что в основе настоящих волнений имеются немецкия козни, но козни эти могут быть уничтожены... Мне кажется, что настало время призвать народ Ваш помочь Вам нести ту громадную тяжесть, которая лежит на ваших плечах». Вильямс говорил о «свободе слова в парламенте», о правительстве, избранном народными представителями.

Так как от Родзянко была получена телеграмма, что он не приедет, то функции посредника должен был взять на себя Рузский. «Я стал доказывать Государю, – разсказывал Рузский в. кн. Андрею Вл. – необходимость даровать ответственное министерство, что уже по слухам, собственный Е. В. конвой перешел на сторону революционеров, что самодержавие есть фикция при существовании Гос. Совета и Думы и что лучше этой фикцией пожертвовать для общаго блага. Государь ответил, что «не знает, как решить, что скажет юг России, казачество». По записи разсказа Рузскаго, сделанной Вильчковским также в Кисловодске, основная мысль Николая II заключалась в том, что он «ответственен перед Богом и Россией за все, что случилось и случится». Рузский старался доказать, что следует принять формулу: «Государь царствует, а правительство управляет"» Государь возражал, что «эта формула ему не понятна, что надо было иначе быть воспитанным, переродиться и опять оттенил, что лично не держится за власть, но только не может принять решение против своей совести и, сложив с себя ответственность за течение дел перед людьми, не может считать, что он сам не ответственен перед Богом».

В момент беседы, которая происходила «глаз на глаз», пришла из Ставки новая телеграмма Алексеева, переданная около 10 час. веч. Неутомимый нач. штаба, повторяя аргументацию предшествовавшаго своего сообщения, предоставлял на усмотрение Царя проект манифеста, умоляя немедленно его опубликовать. Ново в постановке вопроса было то, что в манифестве у нее определенно говорилось об « ответственном перед представителями народа министерстве», составить которое поручалось председателю Гос. Думы. Рузский говорил Андр. Вл., что телеграмма Алексеева решила дело: «Не знаю, удалось ли бы мне уговорить Государя, не будь телеграммы Алексеева–сомневаюсь». Царь дал согласие и сказал, что напишет сейчас телеграмму. Рузский ушел, и через некоторое время ему была доставлена телеграмма на имя Родзянко, в которой ответственное министерство формулировано было как раз в соответствии с одной из указанных выше модуляций применительно к войне. По словам Рузскаго, там было сказана: «поручаю вам сформировать новый кабинет и выбрать министров, за исключением военнаго, морского и ин. дел». «Тогда я обратился к Воейкову, – продолжает Рузский по записи Андр. Вл., – с просьбой доложить Государю, что мне он говорил о даровании ответственнаго министерства, а в телеграмме сказано лишь о сформировании новаго кабинета без указания, перед кем он ответствен, Воейков вытаращил на меня глаза, заерзал на диване и очень неохотно пошел к Государю. Я остался ждать. Ждал час, потом второй и ничего¹⁹⁸. Тогда я попросил одного из адъютантов сходить и доложить Государю, ждать ли мне или можно уехать в штаб. Я чувствовал себя не совсем хорошо, да еще безумно устал и еле держался на ногах. Пока адъютант ходил и докладывал, остальныя лица свиты стали обсуждать положение и, когда узнали, что Государь согласен даровать ответственное министерство, все обрадовались, уверяя, что давно говорили, что это необходимо было сделать. Кому они об этом говорили, я так и не узнал». Вероятно, в течение этой беседы и были произнесены горькия и резкия слова стараго главнокомандующаго, отмеченныя мемуаристами из свиты и занесенныя в дневник Дубенскаго¹⁹⁹. На вопрос: «что же делать?» Рузский между прочим, сказал: «Ну, господа, поздно, ничего нельзя теперь – теперь нужно сдаваться на милость победителя и согласиться на те условия, которыя предложены»... Дубенский в воспоминаниях, написанных в эмиграции, отнеся беседу с Рузским на первый момент приезда в Псков, изобразил характер беседы в духе ином, чем Рузский. По его словам, Фредерикс, сказав Рузскому, что решено дать ответственное министерство, просил его помочь Царю. «Теперь уже поздно», – сказал Рузский: «Я много раз говорил, что необходимо итти в согласии с Гос. Думой и давать те реформы, которыя требует страна. Меня не слушали. Голос хлыста Распутина имел большее значение. Им управлялась Россия»... – «с яростью и злобой говорил ген.-ад. Рузский». «После разговора с Рузским мы стояли все потрясенные и как в воду опущенные. Последняя наша надежда, что ближайший главнокомандующий Северньм фронтом поддержит своего Императора, очевидно, не осуществится. С цинизмом и грубою определенностью сказанная Рузским фраза: «надо сдаваться на милость победителя», все уясняла и с несомненностью указывала, что не только Дума, Петроград, но и лица высшаго командования на фронте действуют в полном согласии и решили произвести переворот... Ген.-ад. К. Д. Нилов был особенно возбужден и, когда я вошел к нему в купэ, он, задыхаясь, говорил, что этого предателя Рузскаго надо арестовать и убить, что погибает Государь и вся Россия»... «Только самыя решительныя меры по отношению к Рузскому, может быть, улучшили бы нашу участь, но на решительныя действия Государь не пойдет», – сказал Нилов. К. Д. весь вечер не выходил из купэ и сидел мрачный, не желая никого видеть»...

«Прождал я всего около двух часов, – разсказывал далее Рузский все в той же записи, – был уже первый час ночи, когда меня позвали к Государю. Там был гр. Фредерикс, и Государь передал мне вновь составленную телеграмму, где уже был сказано о даровании ответственнаго министерства без ограничения». Вильчковскому Рузский говорил, что при обсуждении проекта манифеста, предложеннаго Алексеевым, как-то чувствовалось нечто «похожее на безразличие», Рузскому показалось, что Царь даже передумал, и поэтому он спросил: «не будет ли он действовать против воли Государя», сообщив в Ставку и в Петербург о согласии Царя на манифест. Государь ответил, что «принял решение, ибо и Рузский, и Алексеев, с которым он много на эту тему раньше говорил, одного мнения, а ему, Государю, известно, что они редко сходятся на чем-либо вполне». Принять решение Царю было «очень тяжело, но раз этого требует благо России, он на это по чувству долга должен согласиться»... Наряду с согласием на ответственное министерство Рузский, как мы знаем, получил разрешение приостановить продвижение войск с фронта. Царь самому «диктатору» предписал ничего не предпринимать до его приезда.

Последовавшая затем беседа Рузскаго с Родзянко изложена нами в другом месте. В этом ночном разговоре была поставлена дилемма об отречении. Припомним, что Родзянко не знал, как ответить на вопрос Рузскаго: «нужно ли выпускать манифест?» – «все зависит от событий, которыя летят с головокружительной быстротой». Сам Рузский считал более осторожным не выпускать манифеста до свидания с Царем, которое должно было состояться в 10 час. утра. Все материалы были сообщены в Ставку. Прочитав ленту переговоров Рузскаго с Родзянко, Алексеев просил немедленно разбудить Царя и доложить ему беседу с Родзянко, ибо переживается «слишком серьезный момент, когда решается вопрос не одного Государя, а всего царствующаго дома в России»... «важна каждая минута и всякие этикеты должны быть отброшены». Алексеев указывал, что необходимо сделать сообщение в армии, ибо «неизвестность хуже всего и грозит тем, что начнется анархия в армии». Передавая распоряжение Алексеева по должности «официально», ген. Лукомский, с своей стороны, просил Данилова доложить Рузскому, что по его, Лукомскаго, «глубокому убеждению, выбора нет и отречение должно состояться. Надо помнить, что вся царская семья находится в руках мятежных войск... Если не согласиться, то, вероятно, произойдут дальнейшие эксцессы, которые будут угрожать царским детям, а затем начнется междоусобная война, и Россия погибнет под ударом Германии, и погибнет вся династия. Мне больно это говорить, но другого выхода нет». Впервые слова об отречении попали на официальную ленту штабных разговоров. Их произнес Лукомский, передавая, очевидно, главенствовавшия тогда настроения в Ставке²⁰⁰. Чрезвычайно знаменательно, что это признал генерал правых политических убеждений, выдвигавший план отъезда Царя в Особую армию для противодействия революции...

«Ген. Рузский через час будет с докладом у Государя», – отвечал Лукомскому Данилов, – «и поэтому я не вижу надобности будить главнокомандующаго, который только что, сию минуту, заснул и через полчаса встанет... Что касается неизвестности, то она, конечно, не только тяжела, но и грозна. Однако, и ты, и ген. Алексеев отлично знаете характер Государя, и трудность получить от него определенное решение. Вчера весь вечер до глубокой ночи прошел в убеждениях поступиться в пользу ответственнаго министерства. Согласие было дано только к двум часам ночи, но, к глубокому сожалению, оно– как это, в сущности, и предвидел главнокомандующий, явилось запоздалым,.. Я убежден, к сожалению, почти в том, что, несмотря на убедительность речей Ник. Вл. и прямоту его, едва ли возможно будет получить определенное решение. Время безнадежно будет тянуться. Вот та тяжелая картина и та драма, которая происходит здесь»... «Дай Бог, чтобы ген. Рузскому удалось убедить Государя. В его руках теперь судьба России и царской семьи», – подал заключительную реплику Лукомский.

Понимал ли это сам Николай II? Ни личныя свойства, отмеченныя Даниловым, ни религиозная концепция власти, традиционно воспринятая с рождения, выдвинутая в разговоре с Рузским, не могут объяснить того исключительнаго упорства, которое проявил монарх в эти, действительно, грозные для него дни. Да. здесь было еще «что-то», что мешало правдивому восприятию происходившаго. Царь «производил впечатление человека задерганнаго, который перестал понимать, что нужно делать, чтобы найти выход из положения», –- в таких выражениях подвел итоги того, что ему пришлось слышать, Милюков в Чр. Сл. Ком. Возможно, что такая характеристика и не так далеко была от истины. Почти аналогичное впечатление вынес Коковцов из последняго свидания с Императором, которое происходило за пять недель до революции.

Таким образом, безконечно трудная задача стояла перед теми, кто понимая необходимость быстраго решения вопроса. Оно диктовалось не нетерпением людей, поддавшихся психозу момента и легко подчинившихся влиянию политиков – оно диктовалось прежде всего реальными требованиями фронта. Я бы побоялся приписать только Алексееву инициативу обращения к командующим фронтом в целях побороть нерешительность и двойственность Царя. Эту двойственность заметил Рузский; этой двойственности боялся и Алексеев, указавший утром 2-го, в беседе по юзу с Брусиловым, на то, что он «не вполне» доверяет ликвидации Ивановской миссии... Обращение к командующим фронтом было сделано между 10–11 часами утра после упомянутой весьма показательной беседы двух генералов. Сам Алексеев говорил с Брусиловым; Клембовский с Эвертом; Лукомский с Сахаровым; ему же было поручено передать на Кавказ в. кн. Ник. Ник. через ген. Янушкевича. Текст передачи был выработан единообразный. После краткаго изложения основных положений, высказанных ночью Родзянко, шло добавление: «обстановка (в своей передаче Алексеев прибавил «туманная»), повидимому, не допускает иного решения, и каждая минута дальнейших колебаний повысит только притязания, основанныя на том, что существование армии и работа жел. дорог находятся фактически в руках петроградскаго временнаго правительства. Необходимо спасти действующую армию от развала, продолжать до конца борьбу с внешним врагом, спасти независимость России и судьбу династии нужно поставить на первом плане, хотя бы ценою дорогих уступок. Если вы разделяете этот взгляд, то не благоволите ли телеграфировать весьма спешно свою верноподданническую просъбу Е. В. через главковерха, известив наштоверха? Повторяю, что потеря каждой минуты может стать роковой для существования России, и что между высшими начальниками действующей армии нужно установить единство мыслей и целей. Армия должна всеми силами бороться с внешним врагом, а решения относительно внутренних дел должны избавить ее от искушения принять участие в перевороте, который более безболезненно совершится при решении сверху». «Колебаться нельзя. Время не терпит. Совершенно с вами согласен... тут двух мнений быть не может». – ответил Брусилов Алексееву. Ген. Эверт, соглашаясь, что «вопрос может быть разрешен безболезненно для армии, если только он будет решен сверху», спрашивал: есть ли время сговориться с командующими. «Время не терпит, дорога каждая минута», – отвечал ему Клембовский: «иного исхода нет. Государь колеблется, единогласныя мнения командующих могут побудить его принять решение, единственно возможное для спасения России и династии. При задержке в решении вопроса Родзянко не ручается за сохранение спокойствия, при чем все может кончиться гибельной анархией». «Повидимому, как ни грустно, а придется согласиться с этим единственным выходом». – говорит Сахаров, предпочитая, однако, дать окончательный ответ после получения мнения других главнокомандующих и, главное, ответа с Кавказа.

Нельзя не отметить одной черты. В постановке Родзянко еще не существовало дилеммы в качестве категорическаго императива: говорилось лишь, что «грозное требование отречения... становится определенным требованием»²⁰¹. На фронте сомнения были разрешены в пользу этого императива, ибо надлежало положить конец колебаниям – требовалась определенность. Можно допустить, что это произошло почти безсознательно для верховнаго командования: по крайней мере Алексеев через несколько дней на представленной ему записи беседы английскаго ген. Вильямса с вдовствующей императрицей в Могилеве, где упоминалось, что Царь отрекся от престола по настояниям ген. Рузскаго, сделал пометку: «Вопрос этот в Петербурге был решен уже 1/III, 2-го Милюков уже говорил об этом в своей речи».

В 9 1/2 час. утра Рузский делал доклад верховному повелителю. Запись Вильчковскаго, проводящаго определенную тенденцию реабилитации Рузскаго в глазах эмигрантских монархистов и пытающагося всю инициативу отречения отнести за счет Алексеева (запись явно иногда не точная и спутывающая разные моменты), дает такия подробности: «Ген. Рузский спокойно, «стиснув зубы», как он говорил, но страшно волнуясь в душе, положил перед Государем ленту своего разговора. Государь, молча, внимательно все прочел. Встал с кресла и отошел к окну вагона... Наступили минуты ужасной тишины. Государь вернулся к столу... и стал говорить спокойно о возможности отречения. Он опять вспомнил, что его убеждение твердо, что он рожден для несчастья, что он приносит несчастье России; сказал, что он ясно сознавал вчера еще вечером, что никакой манифест не поможет. «Если надо, чтобы я отошел в сторону для блага России, я готов на это», –сказал Государь: «но я опасаюсь, что народ этого не поймет. Мне не простят старообрядцы, что я изменил своей клятве в день священнаго коронования; меня обвинят казаки, что я бросил фронт»... Рузский высказал еще свою надежду, что манифест все успокоит, и просил обождать совета и мнения ген. Алексеева, хотя не скрыл, что, судя по словам ген. Лукомскаго, видимо, в Ставке склоняются к мнению о необходимости отречения. В это время подали срочно дошедшую телеграмму Алексеева (циркулярную – обращение к главнокомандующим). Рузский, бледный, прочел вслух ея содержание. «Что же вы думаете Н. В.?» – спросил Государь. – «Вопрос так важен и так ужасен, что я прошу разрешения В. В. обдумать эту депешу раньше, чем отвечать... посмотрим, что скажут главнокомандующие остальных фронтов. Тогда выяснится вся обстановка». Государь..., сказав: «Да, и мне надо подумать», отпустил его до завтрака».

По записи Андр. Вл. – «Государь внимательно читал, но ничего не отвечал». Как будто это более соответствует утренней обстановке после длительной ночной беседы. «Я еще спросил, – записывает Андр. Вл., – откуда могла ими. Мария Фед. разсказывать знакомым, со слов Государя, что во время разговора в Пскове он, Рузский, стукнул кулаком по столу и сказал: «Ну, решайтесь же, наконец», – разговор шел об отречении. Рузский мне ответил: «Я не знаю, кто мог это выдумать, ибо ничего подобнаго никогда не было. Вероятнее всего это Воейков наврал, после того, что я с ним резко говорил».

Вновь был вызвал Рузский к Царю в 2 часа дня. Он просил разрешения привести с собой ген. Данилова и ген. Савича (гл. нач. снаб. фронта), ибо, как он сказал «прямо» Царю: «В, В., я чувствую, что Вы мне не доверяете... Пусть они оба изложат свое личное мнение» (по записи Андр. Вл.). Сначала Рузский доложил все полученныя за последние часы сведения. «Когда очередь дошла до телеграммы ген. Алексеева с заключениями главнокомандующих (передана была в 2 ч. 30 м.) – разсказывает уже Данилов, – то ген. Рузский положил телеграфныя ленты на стол перед Государем и просил прочесть их лично». В. кн. Ник. Ник. «коленопреклоненно» молил спасти Россию и наследника: ''осенив себя крестным знамением, передайте ему Ваше наследие. Другого выхода нет»... Брусилов, исходя из своей преданности и любви к родине и царскому престолу, считал, что отказ от престола «единственный исход». Эверт, отмечая, что «средств прекратить революцию в столицах нет никаких» («на армию при настоящем ея составе разсчитывать при подавлении безпорядков нельзя»), умолял, как «безгранично преданный... верноподданный», Принять решение, согласованное с заявлением председателя Думы, как «единственно, видимо, способное прекратить революцию и спасти Россию от ужасов анархии». Докладывая приведенныя телеграммы, Алексеев, с своей стороны, умолял «безотлагательно принять решение, которое Господь Бог внушит Вам... Промедление грозит гибелью России. Пока армию удается спасти от проникновения болезни, охватившей Петроград, Москву, Кронштадт и другие города. Но ручаться за дальнейшее сохранение военной дисциплины нельзя. Прикосновение же армии к делу внутренней политики будет знаменовать неизбежный конец войны, позор России, развал ея. В. И. В. горячо любите родину и ради ея целости, независимости, ради достижения победы, соизволите принять решение, которое может дать мирный и благополучный исход из создавшагося более, чем тяжелаго, положения... Ожидаю повелений». Лишь телеграмма ген. Сахарова, пришедшая из Ясс с опозданием на час и доложенная особо, была составлена в иных тонах. Не совсем соответственно тому, что главнокомандующий румынским фронтом говорил по юзу Лукомскому, все же Сахаров приходил к тем же заключениям: генерал возмущался «преступным и возмутительным ответом председателя Гос. Думы на высокомилостивое решение Государя Императора даровать стране ответственное министерство». «Горячая любовь моя к Е. В. – говорил Сахаров – не допускает души моей мириться с возможностью осуществления гнуснаго предложения, переданнаго Вам председателем Думы. Я уверен, что не русский народ, никогда не касавшийся Царя своего, задумал это злодейство, а разбойническая кучка людей, именуемая Гос. Думой, предательски воспользовалась удобной минутой для проведения своих преступных целей. Я уверен, что армии фронта непоколебимо стали бы за своего державнаго вождя, если бы не были призваны к защите родины от врага внешняго и если бы не были в руках тех же государственных преступников, захвативших в свои руки источники жизни армии. Таковы движения сердца и души . Переходя же к логике разума и учтя создавшуюся безвыходность положения, я, непоколебимо верный подданный Е. В., рыдая, вынужден сказать, что, пожалуй, наиболее безболезненным выходом для страны и для сохранения возможности продолжать биться «с внешним врагом является решение пойти навстречу уже высказанным условиям, дабы промедление не дало пищу к предъявлению дальнейших и еще гнуснейших притязаний». Гораздо позже, в 8 час. 40 мин. вечера, была получена телеграмма Непенина: «С огромным трудом удерживаю в повиновении флот и вверенныя войска... Всеподданнейше присоединяюсь к ходатайствам вел. кн. Н. Н. и главнокомандующих фронтами о немедленном принятии решения, формулированнаго председателем Думы. Если решение не будет принято в течение ближайших же часов, то это повлечет за собой катастрофу с неисчислимыми бедствиями для нашей родины».

Затем Рузский обрисовал обстановку, указав, что выход один – отречение. «Но я не знаю, хочет ли этого вся Россия?» – сказал Государь, по словам другого мемуариста, непосредственнаго свидетеля происходившего, ген. Савича. «В. В., – возразил Рузский, – заниматься сейчас анкетой обстановки не представляется возможным, но события несутся с такой быстротой и так ухудшают положение, что всякое промедление грозит неисчислимыми бедствиями. Я Вас прошу выслушать мнение моих помощников; они оба в высшей степени самостоятельны и притом прямые люди». Наступила очередь для выступления приглашенных экспертов... «Ген. Данилов. – разсказывал Рузский Андр. Вл., – в длинной речи изложил свое мнение, которое сводилось к тому, что для общаго блага России Государю необходимо отречься от престола. Примерно то же, но короче, сказал ген. Савич». Сам Данилов в воспоминаниях представляет свою речь очень кратко. Что же касается Савича, то «генерал этот, – разсказывает сам Савич о себе, – страшно волновался. Приступ рыданий сдавил его горло». Чувствуя, что он «сейчас разрыдается», генерал только сказал: «Я человек прямой и поэтому вполне присоединяюсь к тому, что сказал генерал Н.», т. е. Данилов²⁰². Наступило общее молчание, длившееся одну-две минуты. Государь сказал: «Я решился. Я отказываюсь от престола». Перекрестились генералы. Обращаясь к Рузскому, Государь сказал: «Благодарю Вас за доблестную и верную службу» и поцеловал его. Затем Государь ушел к себе в вагон».

Что побудило Царя к такому неожиданно скорому решению. «Весь вопрос об отречении, – записал Андр. Вл., – был решен от 2 до 2 ч. 45 м. дня, т. е. в 3/4 часа времени, тогда как вопрос об ответственном министерстве накануне решался от 9 час. до 12 1/2 ночи». Можно ли это объяснить только мистикой Николая II, считавшаго лично себя в праве отречься от престола, но не в праве ограничивать пределы полномочий царской власти? (объяснение Гурко). Центр тяжести, думается, надо перенести в иную плоскость. Очевидно, на монарха произвело сильное впечатление коллективное выступление главнокомандующих. В. кн. Александр Мих. разсказывает, что позже, в Могилеве, Царь ему показывал пачку телеграмм, полученных от главнокомандующих, и когда он нашел телеграмму, подписанную Ник. Ник., – впервые голос его дрогнул: «Даже он», – сказал Никки»,..

По словам Рузскаго, Царь вышел для того, чтобы написать телеграмму об отречении. Ровно в 3 часа Государь вернулся и передал две телеграммы: одну в Петербург на имя председателя Думы, другую наштоверху в Ставку: «Нет той жертвы, которую Я не принес бы во имя действительнаго блага и для спасения родимой матушки России. Посему Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына с тем, чтобы Он оставался при Мне до совершеннолетия, при регентстве брата Моего Михаила Александровича», – гласила телеграмма Родзянко. (По словам Савича, прибавка о регентстве была сделана по указанно Рузскаго). «Во имя блага, спокойствия и спасения горячо любимой России Я готов отречься от Престола в пользу Моего Сына. Прошу всех служить Ему верно и нелицемерно», – гласила телеграмма в Ставку. Телеграммы были помечены: «15 часов».

Не все еще детали псковекаго действия можно выяснить, так, напр., в более поздней телеграмме ген. Данилова в Ставку (6 час. веч.) говорится: «одно время возникло предположение у Государя поехать через Двинск в Ставку, но вскоре эта мысль была оставлена в виду второй беседы Е. В. с ген. Рузским, о которой я уже донес «наштоверху». В опубликованных материалах этого донесения нет. Очевидно, мысль о поездке в Ставку была оставлена после принятаго решения об отречении.

В момент, когда заканчивался первый акт псковскаго действия, пришло сообщение из Петербурга о предстоящем приезде в Псков с экстренным поездом Гучкова и Шульгина. «Я предложил Государю, – говорил Рузский Андр. Вл., – лично сперва с ними переговорить, дабы выяснить, почему они едут, с какими намерениями и полномочиями». Таким образом, было решено телеграммы не посылать до приезда думских делегатов, при чем, по утверждение Вильчковскаго, телеграмму в Ставку Царь взял обратно из рук. Рузскаго. «Не прошло и 1/2 У часа после моего ухода, – продолжая Рузский по той же записи разговора, – как ко мне пришел один из флигель-адъютантов и попросил вернуть Государю телеграмму. Я ответил, что принесу лично и пошел в царский поезд и застал Государя и гр. Фредерикса. Я чувствовал, что Государь мне не доверяет и хочет вернуть телеграмму обратно, почему прямо заявил: «В. В. я чувствую, Вы мне не доверяете, но позвольте последнюю службу все же сослужить и переговорить до Вас с Гучковым и Шульгиным и выяснить общее положение». На это Государь сказал: «Хорошо, пусть останется, как было решено»... Я вернулся к себе в вагон с телеграммой в кармане и еще раз предупредил коменданта, чтобы, как только приедут Гучков и Шульгин, вести их прямо ко мне в вагон». «Мне хотелось узнать от них, –добавлял Рузский, – в чем дело, и, если они вправду приехали с целью просить Государя об отречении, то сказать им, что это уже сделано. Хотелось мне спасти, насколько возможно, престиж Государя, чтобы не показалось им, что под давлением с их стороны Государь согласился на отречение, а принял его добровольно и до их приезда. Я это сказал Государю и просил разрешения сперва их повидать, на что получил согласие». Болдырев записал 2-го со слов Данилова, что «Государь был особенно неприятно поражен, что это решение (об отречении) придется выполнить в присутствии, а, может быть, и под давлением ненавистнаго ему А. И. Гучкова»²⁰³. Вильчковский в соответствии со своей тенденцией приписывает Рузскому намерение убедить, при личном свидании, делегатов в ненужности отречения. Почему Рузскому надо было оставлять при таких условиях телеграмму? Рузский, по противоположному мнению Щеголева, «не хотел выпустить из своих рук козыря» и, желая «упредить Царя», намеревался первым встретить делегатов. Не проще ли поверить, мотивам Рузскаго в изложении Андр. Вл.: он хотел показать делегатам, что вопрос об отречении уже решен помимо их вмешательства.

Среди царскаго окружения родилась мысль попытаться аннулировать принятое решение. Что такая мысль действительно была, видно из записей, довольно противоречивых, действовавших лиц. Наибольшее значение, естественно, может иметь современная запись Дубенскаго, помеченная 4 час. 45 мин.: «Сейчас узнал в поезде Государя, что события идут все страннее и неожиданнее... Государь, дабы не делать отказа от престола под давлением Гучкова и Шульгина, неожиданно послал ответ телеграммой с согласием отказаться от престола. Когда Воейков узнал это от Фредерикса, пославшаго эту телеграмму, он попросил у Государя разрешение вернуть эту телеграмму. Государь согласился. Воейков быстро вошел в вагон свиты и заявил Нарышкину (нач. воен. поход, канц.), чтобы он побежал скорее на телеграф и приостановил телеграмму. Нарышкин пошел на телеграф, но телеграмма ушла, и нач. тел. сказал, что он попытается ее остановить. Когда Нарышкин вернулся и сообщил это, то все, стоящие здесь, Мордвинов, Штакельберг и я, почти в один голос сказали: «все кончено». Затем выражали сожаление, что Государь так поспешил, все были разстроены, насколько могут быть разстроены эти пустые, эгоистичные в большинстве люди». В дальнейшем историограф записал: «Оказалось, что телеграммы Рузский не успел передать, она задержана до приезда Гучкова и Шульгина. Долго разговаривали все, и Воейков, до моему настоянию, пошел и сказал Государю, что он не имеет права отказываться от престола только по желанно Временнаго Правительства и командующих фронтами... Я доказывал, что отречение вызовет междоусобицу, погубит войну и затем Россию». Дальнейших записей Дубенскаго мы пока не знаем. В Чр. Сд. Ком. Дубенский, комментируя свои записи, сказал: «все эти соображения были совершенно не признаны Государем-Императором... Насколько мне известно, он к этому отнесся довольно спокойно: «Раз этого желают, раз командующие армиями написали, приехали представители, значит, воля Божья».

Воспоминания фл.-ад. Мордвинова дают как бы продолжение прерванных для нас записей Дубенскаго. Они несколько по иному изображают свитскую интригу. Узнав от Фредерикса об отречении и о телеграммах, переданных Рузскому, и боясь, что Рузский поспешит их отправить, между тем как приезд думских уполномоченных может изменить положение («может Шульгин и Гучков... сумеют отговорить и иначе повернуть дело... Ведь мы не знаем, что им поручено, и что делается там у них»), чины свиты («мы все») убедили министра Двора пойти к Государю и добиться приказа «взять телеграммы от Рузскаго». Фредерикс пошел и через несколько минут вернулся с соответствующим распоряжением. Тогда к Рузскому был послан Нарышкин, вернувшийся, однако, с пустыми руками». Свиту решение Рузскаго о предварительном свидании с думскими уполномоченными «взволновало... необычайно»: «в желании Рузскаго настоять на отречении и не выпускать этого дела из своих рук не было уже сомнений», «Мы вновь пошли к Фредериксу просить настоять перед Е. В. о возвращении этих телеграмм, а проф. Федоров, по собственной инициативе, направился к Государю. Было около четырех часов дня, когда С. П. вернулся обратно в свое купэ, где большинство из нас его ожидало. Он нам сказал, что вышла перемена, и что все равно прежних телеграмм теперь нельзя послать: «я во время разговора о поразившем всех событии, – пояснил он, – спросил Государя: «Разве В. В. Вы полагаете, что Алексей Ник. оставят при Вас после отречения?» –"А отчего же нет?» – с некоторым удивлением спросил Государь: « Он еще ребенок и естественно должен оставаться в своей семье, пока не станет взрослым. До тех пор будет регентом Михаил Александрович». «Нет, В. В., – ответил Федоров, – это вряд ли будет возможно и по всему видно, что надеяться на это Вам совершенно нельзя»²⁰⁴. Государь, по словам Федорова, немного задумался и спросил: «Скажите, С. П., откровенно, как Вы находите, действительно ли болезнь Алексея такая неизлечимая?» – «В. В., наука нам говорит, что эта болезнь неизлечима, но многие доживают при ней до значительнаго возраста, хотя здоровье Ал. Ник. и будет всегда зависеть от всяких случайностей»²⁰⁵. «Когда так, – как бы про себя сказал Государь, – то я не могу разстаться с Алексеем. Это было бы уже сверх моих сил... к тому же, раз его здоровье не позволяет, то я буду иметь право оставить его при себе»... Кажется, на этих словах разсказа, потому что других я не запомнил, вошел... гр. Фредерикс, сходивший во время нашего разговора к Государю, и сообщил, что Е. В. приказал потребовать от Рузскаго задержанныя им обе телеграммы, не упоминая ему, для какой именно это цели. Нарышкин отправился вновь и на этот раз принес их обратно».

История с телеграммами остается неясной. Итоги Мордвинов знал, в конце концов, из вторых рук. Он сам признается: «Нас по обычаю продолжали держать в полной неизвестности и, вероятно, по привычке же даже и на этот раз забыли о нашем существовании». Мордвинов ошибся, – телеграммы не были возвращены. О вторичной попытке получить назад телеграмму об отречении упоминал и сам Рузский в беседе с Андр. Вл.²⁰⁶. По словам Рузскаго, это было уже в момент, когда приближался поезд с думскими уполномоченными. Уступил Царь настойчивым обращениям окружающей свиты? Возможно, что у него в последнюю минуту блеснула надежда на некоторый просвет. В 6 ч. 55 м. Царю была передана та телеграмма Родзянко от имени Временнаго Комитета, в которой говорилось о конструировании совета министров под председательством Львова, о подчинении войск новому Правительству и о необходимости для установления полнаго порядка командировать в Петербург ген. Корнилова. Мы видели, что даже Алексеев в Ставке из этой телеграммы делал вывод о перемене настроений в Петербурге и, следовательно, возможности изменения в вопросе об отречении. Так, повидимому, представлялось одно время и Рузскому. Ген. Данилов вспоминает, что Рузский ему говорил (при вечернем свидании), что он посоветовал Государю задержать отправку телеграмм до беседы с ожидавшимися делегатами, приняв в соображение, что едет Шульгин, «слывший всегда убежденным и лойяльным монархистом»²⁰⁷, – «не повернулись ли дела в столице таким образом, что отречение Государя явится ненужным, и страна окажется удовлетворенной созданием ответственнаго министерства». Но все-таки наиболее естественно предположить, что именно около 7 час. вечера, когда ожидался делегатский поезд, Царь пожелал иметь телеграмму об отречении, так как под влиянием разговора с лейб-медиком Федоровым решил изменить форму отречения и отречься за сына в пользу брата. По некоторой своей скрытности он ничего не сообщил Рузскому о мотивах, оставляя того в неведении о причинах колебаний, которыя Рузский замечал в «царском поезде». Такое объяснение и дает ген. Данилов.

Совершенно естественно, что источник свитских закулисных действий Рузский видел в дворцовом коменданте, хотя по утверждение Дубенскаго (в воспоминаниях) у Царя последний «едва ли имел в эти тревожные часы значение прежде всего потому, что Е. В., по моему личному мнению, никогда не считал Воейкова за человека широкаго государственнаго ума и не интересовался его советами и указаниями». Возвращаясь от Царя после перваго посещения Нарышкина, – разсказывал Рузский Андр. Вл., – он зашел к Воейкову и тут «у меня произошел довольно крупный разговор, даже не разговор, а я просто наговорил кучу истин, примерно такого содержании «Я почти ничем не обязан Государю, но вы²⁰⁸ ему обязаны во всем и только ему, и вы должны были знать, ...что творилось в России, а теперь на вас ляжет тяжелая ответственность перед Родиной, что вы допустили события притти к такому роковому концу. Он так на меня и вытаращил глаза, не ничего не ответил»...

Так шли часы в императорском поезде в ожидании приезда думских уполномоченных. «По наружности» было, «как всегда», – вспоминает Мордвинов. Этикет соблюдался. За пятичасовым чаем «ни одного слова, ни одного намека на то, что всех нас мучило, не было». Говорили о «пустяках» и думали: «когда же, наконец, кончится это сидение за чаем», После чая «опять все вместе в купэ адм. Нилова», – «все еще» озабоченные «попытками переменить роковое решение». «Телеграмму об отречении удалось задержать и все еще может повернуться в другую сторону» в зависимости от переговоров с думскими делегатами. «Надо, во что бы то ни стало, не допустить их до предварительнаго свидания с Рузским, а сейчас же, как приедут, провести к Государю!» «Воейков, по приказанию гр. Фредерикса, поручил это мне, как дежурному»...

Поезд с уполномоченными Временнаго Комитета в Пскове ждали в 7 час. вечера; он прибыл в 9 часов. В промежутке проходили обычные поезда. Вот поезд. идущий в Петербург. Мордвинов отмечает, что толпа, хотя я знала уже, что находится «вблизи Царя», «держала себя отнюдь не вызывающе»... О «всеобщей ненависти к династии» тут не было и помина. Но вот поезд из Петербурга – первый «после революционных дней». Впереди бежал какой-то полковник. Дубенский спросил его о городских настроениях: «теперь все хорошо, город успокаивается, и народ доволен». – «Что же говорят о Государе, о всей перемене?» – допрашивал генерал. – «Да, о Государе почти ничего не говорят, надеются, что временное правительство с новым царем Михаилом (ведь его хотят на царство) лучше справится»... Эта бытовая зарисовка сама по себе отвечала на опасение придворнаго историографа, что отречение должно неминуемо вызвать междоусобицу.

Мордвинов, как и хотел, перехватил делегатов и провел их, минуя Рузскаго, непосредственно в салон-вагон императорскаго поезда. Придворный журнал отметил: «от 9 час. 45 м. веч. Е. В. принимали министра Имп. Двора гр. Фредерикса, ген.-ад. Рузскаго, члена Гос. Совета Гучкова, чл. Гос. Думы Шульгина и свиты ген.-майора Нарышкина». В действительности Рузский опоздал и пришел в сопровождении Данилова уже тогда, когда Гучков излагал ход событий в Петербурге²⁰⁹. Все присутствовавшие, за исключением престарелаго гр. Фредерикса, разсказали обстановку, в которой произошло формальное отречение от престола царствовавшаго монарха. Ген. Нарышкин, в качестве нач. поход. канцелярии, вел как бы официальную запись. Она сохранилась и была напечатана Сторожевым в 22-м году²¹⁰. Трудно назвать то, что записывал Нарышкин в свою «записную книгу», протоколом, но всетаки будем исходить от этой официальной записи, оставляя в стороне бытовыя черты, зарисованныя мемуаристами, и лишь добавляя из воспоминаний некоторые штрихи.

«Мы приехали с членом Гос. Думы Шульгиным, чтобы доложить о том, что произошло за эти дни в Петрограде, и вместе с тем посоветоваться²¹¹о тех мерах, которыя могли бы спасти положение»,-начал Гучков. – «Положение в высшей степени угрожающее»... Это не есть результат какого-нибудь заговора или заранее обдуманнаго переворота, а это движение вырвалось из самой почвы... и сразу получило анархический отпечаток, власти стушевались... Так как было страшно, что мятеж примет анархический характер, мы образовали так называемый Временный Комитет Гос. Думы и начали принимать меры, пытаясь вернуть офицеров к командованию нижними чинами; я сам лично объехал многия части и убеждал нижних чинов сохранять спокойствие, Кроме нас, заседает в Думе еще Комитет рабочей партии, и мы находимся под его властью и его цензурою. Опасность в том, что, если Петроград попадет в руки анархии, то нас, умеренных, сметут, так как это движение начинает нас уже захлестывать.

Их лозунг: провозглашение социалистической республики²¹². Это движение захватывает низы и даже солдат, которым обещают отдать землю. Вторая опасность, что движение перекинется на фронт... Там такой же горючий материал, и пожар может перекинуться по всему фронту, так как нет ни одной воинской части, которая, попав в атмосферу движения, тотчас же не заражалась бы...²¹³. В народе глубокое сознание, что положение создалось ошибками власти и именно верховной власти, а потому нужен какой-нибудь акт, который подействовал бы на сознание народное. Единственный путь – это передать бремя верховнаго правления в другия руки. Можно спасти Россию, спасти монархический принцип, спасти династию, если Вы, В. В., объявите, что передаете свою власть вашему маленькому сыну, если Вы передадите регентство в. к. Михаилу Александровичу²¹⁴ и если от вашего имени (курсив мой) или от имени регента будет поручено образовать новое-правительство, тогда, может быть, будет спасена Россия. Я говорю «может быть», потому что события идут так быстро, что в настоящее время Родзянко, меня и других умеренных членов Думы крайние элементы считают предателями; они, конечно, против этой комбинации, так как видят в этом возможность спасти наш исконный принцип. Вот В. В. только при этих условиях можно сделать попытку водворить порядок... Прежде, чем на это решиться, Вам, конечно, следует хорошенько подумать, помолиться, но решиться всетаки не позже завтрашняго дня, потому что уже завтра мы не будем в состоянии дать совет, если Вы его у нас спросите, так как можно опасаться агрессивных действий толпы».

По мнению Шульгина, Гучков говорил «негладко и глухо», с трудом справляясь с волнением. Наоборот, по характеристике Данилова, «ровный, мягкий голос» Гучкова произносил «тихо, но отчетливо роковыя слова». Царь смотрел «прямо перед собой, спокойно, совершенно непроницаемо». Когда Гучков говорил об отречении, Рузский обратился к своему соседу, Шульгину, и сказал, что «Государь уже решил этот вопрос» и «передал одновременно Царю известную телеграмму. Рузский думал, что Царь развернет телеграмму (она была сложена пополам) и прочтет ее». «Каково было мое удивление,– передавал Рузский Андр. Влад., – когда Государь взяв телеграмму, спокойно сложил ее еще раз и спрятал в карман"'²¹⁵, ни Гучков, ни Шульгин, к удивлению, всего этого не заметили. В газетах того времени – по крайней мере в «Русск.Вед.», которыя лежат перед моими глазами, – очень скудно сообщены были подробности отречении, при чем сведения проводили определенную тенденцию. Речь Гучкова в газетном изложении (1 марта) заканчивалась сообщением о распоряжении правительства(?) вернуть войска, посланныя с фронта. Тогда Царь «тихо» спросил: «что же мне делать?» «Отречься от престола», – ответил представитель новой временной правительственной власти. Царю в руки был дан для подписи заготовленный заранее акт отречения, – заканчивало сообщение, – и Царь подписал его». В таком изложении добровольное согласие Царя на отречение, данное, как мы знаем, даже до вести о приезде петербургских делегатов, совершенно стушевывалось. Для психологии момента это было чрезвычайно важно и поясняет многое из того, что потом последовало. Надо хорошо запомнить, эту черту. В действительности все происходило далеко не так, как описывала печать.

Вернемся к официальной записи. Вот дальнейшая выдержка из нея in extenso:

Его Величество: «Раньше вашего приезда и после разговора по прямому проводу ген. Рузскаго с председателем Гос. Думы я думал в течение утра и во имя блага, спокойствия и спасения России я был готов на отречение от престола в пользу своего сына, но теперь, еще раз обдумав положение, я пришел к заключению, что в виду его болезненности мне следует отречься одновременно и за себя, и за него, так как разлучаться с ним я не могу»²¹⁶.

Член Гос. Сов. Гучков: «Мы учли, что облик маленькаго Ал. Ник. был бы смягчающим обстоятельством при передаче власти».

Ген. ад. Рузский: «Его Величество безпокоится, что, если престол будет передан наследнику, то Е. В. будет с ним разлучен»,

Чл. Гос. Думы Шульгин (не Гучков ли?): «Я не могу дать на это категорическаго ответа, так как мы ехали сюда, чтобы предложить то, что мы передали».

Эту слишком лаконическую запись, не совсем, быть может, отчетливую, необходимую пополнить. «Все так были огорошены совершенно неожиданным решением Государя», – записал Андр. Вл. со слов Рузскаго²¹⁷. «Гучков и Шульгин переглянулись удивленно между собой, и Гучков ответил, что такого решения они не ожидали и просили разрешения обсудить вдвоем вопрос и перешли в соседнее столовое отделение». Комментируя слова Царя, Гучков в Чр. Сл. Ком. говорил: «Я лично ту комбинацию, на которой я, по поручению некоторых членов (курсив мой) думскаго Комитета настаивал, находил более удачной, потому что... эта комбинация малолетняго государя с регентом представляла для дальнейшаго развития нашей политической жизни больше гарантий, но, настаивая на прежней комбинации, я прибавил, что, конечно, Государю не придется разсчитывать при этих условиях на то, чтобы сын остался при нем и при матери, потому что никто, конечно, не решится доверить судьбу и воспитание будущаго государя тем, кто довел страну до настоящаго положения. Государь сказал, что он не может разстаться с сыном и передает престол своему брату». Со слов Рузскаго, Лукомский передает, что Царь будто бы склонялся уже к комбинации отречения в пользу сына²¹⁸, но колебаниям был положен конец словами Гучкова, что Государю придется уехать заграницу, а сын должен будет остаться в России при регенте.

По протоколу беседа продолжалась.

Его Величество: «Давая свое согласие на отречение, я должен быть уверенным, что вы подумали о том впечатлении, какое оно произведет на всю остальную Россию».

Член Гос. Сов. Гучков: «Нет, В. В., опасность не здесь. Мы опасаемся, что, если объявят республику, тогда возникнет междоусобие.

Чл. Гос. Думы Шульгин: «Позвольте мне дать некоторое пояснение, в каком положении приходится работать Гос. Думе. 26-го (?) вошла толпа в Думу и вместе с вооруженными солдатами заняла всю правую сторону, левая сторона занята публикой, а мы сохранили всего две команты, где ютится так называемый Комитет. Сюда тащат всех арестованных, и еще счастье для них, что их сюда тащат, так как это избавляет их от самосуда толпы; некоторых арестованных мы тотчас же освобождаем. Мы сохраняем символ управления страной, и только благодаря этому еще некоторый порядок, мог сохраниться, не прерывалось движение жел. дорог. Бог при каких условиях мы работаем; в Думе это сумасшедший дом. Нам придется вступить в решительный бой с левыми элементами, а для этого нужна какая-нибудь почва... Относительно Вашего проекта, разрешите нам подумать хотя бы четверть часа. Этот проект имеет то преимущество, что не будет мысли о разлучении и, с другой стороны, если Ваш брат, в. кн. Мих. Ал., как полноправный монарх, присягнет конституции одновременно с вступлением на престол, то это будет обстоятельством, содействующим успокоению».

Чл. Гос. Думы Гучков: «У всех рабочих и солдат, принимавших участие в безпорядках, уверенность, что водворение старой власти это расправа с ними, а потому нужна полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыста, который сразу переменил бы все. Я нахожу, что тот акт, на который Вы решились, должен сопровождаться и назначением председателя Совета министров кн. Львова».

Его Величество: «Я хотел бы иметь гарантию, что вследствие моего ухода и по поводу его не было бы пролито еще лишней крови».

Чл. Г. Д. Шульгин: «Может быть, со стороны тех элементов, которые будут вести борьбу против новаго строя, и будут попытки, но их не следует опасаться. Я знаю, например, хорошо город Киев, который был всегда монархическим, теперь там полная перемена».

Его Величество: «А вы не думаете, что в казачьих областях возникнут безпорядки?»

Чл. Г. С. Гучков: «Нет, В. В,, казаки все на стороне новаго строя».

Здесь я искусственно обрываю официальную запись, ибо, очевидно, наступил момент перерыва, котораго требовали делегаты²¹⁹. Вновь запись Андр. Вл. наиболее отчетливо рисует картину. «Вскоре я пошел к Гучкову и Шульгину, – разсказывает Рузский, – и спросил их, к какому они пришли решению. Шульгин ответил, что они решительно не знают, как поступить. На мой вопрос, как по основным законам: может ли отрекаться за сына, они оба не знали. Я им заметил, как это они едут по такому важному государственному вопросу и не захватили с собой ни тома основных законов, ни даже юриста. Шульгин ответил, что они вовсе не ожидали такого решения. Потолковав немного, Гучков решил, что формула Государя приемлема, что теперь безразлично, имел ли Государь право или нет.С этим они вернулись к Государю». Данилов говорит, что новая комбинация власти смутила и его. Он обратил во время перерыва внимание Гучкова на то, что такое решение может вызвать в будущем тяжелый последствия²²⁰. «Не думаю», – ответил ему Гучков и направил его к Шульгину, который де является «специалистом по такого рода государственно-юридическим вопросам». Шульгину вопрос: «Алексей или Михаил? перед основным фактом отречения казался «частностью»²²¹.

«Оставалось только подчиниться», – объяснял 2-го августа Гучков. «В. В., – сказал Гучков по официальной записи, – у Вас заговорило человеческое чувство отца, и политику тут не место, так что мы ничего против Вашего предложения возразить не можем». «Хотите еще подумать?» – спросил Царь. – «Нет, я думаю, что мы можем сразу принять Ваше предложение», Гучков, по его словам, настоял на том, чтобы немедленно был составлен акт отречения, так как он останется в Пскове час или полтора и должен уехать, имея акт отречения в руках. Царю был предложен в «качестве материала» проект, составленный накануне и привезенный в Псков. «Е. В., ответив, что проект уже составлен, удалился к себе, – гласит официальная запись, – где собственноручно исправил заготовленный с утра манифест об отречении в том смысле, что престол передается в. кн. Мих. Александровичу... Е. В. подписал манифест и, войдя в вагон-салон, в 11 ч. 40 м. передал его Гучкову». Гучков прочел манифест. «Текст был написан теми удивительными словами, которыя теперь все знают», – вспоминает Шульгин. «Каким жалким показался мне набросок, который мы привезли... Государь принес и его и положил его на стол... К тексту отречения нечего было прибавить... Во всем этом ужасе на мгновение пробился один светлый луч... Я вдруг почувствовал, что с этой минуты жизнь Государя в безопасности... Половина шипов, вонзившихся в сердце Его подданных, вырвалась этим лоскутком бумаги... Так благородны были эти прощальныя слова... И так почувствовалось, что Он так же, как и мы, а, может быть, гораздо больше любит Россию».

Очевидно, манифест был прекрасен, если производил такое впечатление на слушателей, но только к основному его тексту не приложилась рука монарха. Текст манифеста был составлен в Ставке, по поручению Алексеева, камергером Базили при непосредственном участии самого начальника штаба и Лукомскаго²²² и был послан Царю в 7 ч. 40 м. на случай, если Царь «соизволит принять решение». История несколько подшутила над мемуаристом, слишком нарочито и неумеренно выставлявшим свои монархическия чувствования²²³.

«Депутаты попросили вставить фразу о присяге конституции новаго императора (продолжает официальная запись), что тут же был сделано Е. В.²²⁴. Одновременно были собственноручно написаны Е. В. указы Прав. Сенату о назначении председателем Совета министров кн. Львова²²⁵ и верховным главнокомандующим вел. кн. Ник. Ник.²²⁶. Чтобы не казалось, что акт совершен под давлением приехавших депутатов и так как самое решение об отречении от престола было принято Е. В. еще днем, то по совету депутатов на манифесте было поставлено при подписи 3 часа дня, а на указах Прав. Сенату 2 часа²²⁷. В заключение член Думы Шульгин спросил Е. В. об его дальнейших планах. Е. В. ответил, что собирается поехать на несколько дней в Ставку, может быть, в Киев, чтобы проститься с Государыней Императрицей Мар. Фед., а затем останется в Царском Селе до выздоровления детей. Депутаты заявили, что они приложат все усилия , чтобы облегчить Е. В. выполнение его дальнейших намерений». Гучков утверждал, что он ничего не ответил на вопрос Николая II: ехать ли ему в Царское, или оставаться в Ставке, ибо он «не знал, что в этом случае посоветовать»...

Еще днем 2-го несколько упрощенно мысливший историограф занес в дневник: «Славный, безвольный, но хороший и чистый человек, а погиб из-за Императрицы, ея безумнаго увлечения Григорием, – Россия не могла простить этого, создавала протест, превратившийся в революцию». Как ни реален был «распутинский миф», не он, конечно, решил вопрос. Гучков был «поражен» тем, что его предложение отречься не встретило «никакого сопротивления». «Повидимому», у Царя «никакого внутренняго сопротивления не было», – утверждал Гучков в заседании 2 августа. Вся сцена отречения произвела на него «очень тяжелое впечатление». «Такой важности акт в истории России», – «крушение трехсотлетней династии». «И все это прошло в такой простой, обыкновенной форме, и я сказал бы, настолько без глубокаго трагическаго понимания всего события со стороны того лица, которое являлось главным деятелем на этой сцене, что мне прямо пришло в голову, да имеем ли мы дело с нормальным человеком... Человек этот просто до последняго момента не отдавал себе полнаго отчета в положении, в том акте, который он совершал. Всетаки при самом железном характере, при самообладании, которому равнаго нельзя найти, что-нибудь в человеке дрогнуло, зашевелилось, вы почувствовали бы тяжелое переживание. Но ничего этого не было... Повидимому, человек с пониженной сознательностью, я сказал бы – с пониженной чувствительностью» ...

Признать, что Гучков, как считал Щеголев дал «совершенно правильную разгадку режущей глаза выдержки» Царя нельзя. В виде иллюстрации (с наивной как бы просьбой в журнал не записывать) Гучков приводил отзыв одного из великих князей, котораго он видел через несколько дней после отречения: «Господи, Господи, что за человек! Я видел Государя после отречения, и вы знаете, что он мне сказал: «Ну что, как у тебя там-то?» и назвал имение, где в. кн. всегда жил. Это один из очень старых людей, перед которым не приходилось комедии играть. Мы могли подумать, что перед нами это была комедия, что он взял всю свою твердость и мужество в руки, чтобы не показаться ослабевшим, но это человек свой..., перед которым не надо было прикидываться!» И некий великий князь, информировавший Гучкова, и сам Гучков проявили себя плохими психологами. Гучкову мешало понять переживания момента и увидеть нечто обычное, человеческое в этих переживаниях личное враждебное отношение к отрекшемуся монарху.

Поражает в допросе Гучкова утверждение, что ему совершенно неизвестна была обстановка, предшествовавшая акту отречения 2-го. Не только неизвестна была в момент самих переговоров, но и тогда, когда Гучков давал свои показания в Чр. Сл. Комиссии. «Мне казалось, – говорил там Гучков, – из разговоров, которые я имел потом с Рузским, что даже самыя крайния решения, которыя принимались и потом отменялись, не шли дальше обновления состава правительственной власти». Гучков категорически заявлял, что Рузский не знал (?!) о дневной телеграмме с отречением. «Когда вы предложили акт отречения, вам Государь не сказал, что у него есть уж свой, уже заготовленный акт», – задал Гучкову вопрос председатель комиссии. «Нет», – ответил Гучков. Если бы в обстановке 2-го марта Гучков ничего не заметил, это можно было бы объяснить и волнением, о котором говорит Шульгин, и утомлением от предшествовавших дней и, наконец, сосредоточенностью мысли на выполнении возложенной на него ответственной миссии или выработаннаго им плана²²⁸.

Из царскаго поезда делегаты перешли в вагон главнокомандующаго, где Рузский разсказывал, как подготовлялась псковская драма, и как последовательно происходили все ея этапы. Позднее все газеты обошел разсказ Шульгина, как происходило отречение, и в этом разсказе, воспроизводившем стенограмму доклада Шульгина во Временном Комитете, была затронута и предварительная стадия отречения, объяснявшая, почему манифест был помечен дневным временем. Тогда это указание прошло почти незамеченным, тем более, что в первых публикациях манифест был помечен 12 часами ночи (с прибавкой в объяснении: после приезда депутатов), что и запечатлелось в общественном сознании. Но как могла остаться Гучкову неизвестной предварительная стадия отречения через пять месяцев, совершенно непонятно. Допустим, что Гучкову в то время хотелось, быть может, бессознательно, с одной стороны, остаться инициатором попытки спасения династии и трона, а с другой стороны – акта, который безболезненно завершал в переходное время революционную смуту²²⁹. Он яри этом совершенно забывал, давая характеристику психологии имп. Николая II, что в часы переговоров с думскими делегатами 2-го в сознании монарха даже не мог встать вопрос о крушении династии, – был личный вопрос, к разрешению котораго в отрицательном смысле для себя Николай II после долгих колебаний и возможно мучительных переживаний был достаточно подготовлен... «Сердце царево в руках Божиих», – написал Царь Столыпину еще в 1906 г. И Царь внешне примирился с личной катастрофой для себя. Здесь больше всего сказалась, повидимому, та мистическая покорность судьбе, в которой некоторые, пытавшиеся разгадать ''сфинкса» на престоле, видят «сущность» характера погибшаго ужасной смертью Императора. Как свидетельствует запись царскаго дневника 2 марта, ея автор внутренне не примирился с тем, что произошло. Краткое описание дня он закончил словами: «В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитаго. Кругом измена, трусость и обман»²³⁰. «Отчаяние проходит», – писал отрекшийся Император жене 4-го марта.