Глава шестая. Творимыя легенды

В имеющейся исторической литературе в связи с актом отречения 2-го марта ими. Николая II создались уже две легенды – одна противоречащая другой.

Виновником происхождения одной явился ген. А. И, Деникин, который в «Очерках русской смуты» сообщил о факте имевшем яко бы место на другой день после отречения. «Поздно ночью, – писал Деникин в книге, вышедшей в 1921 г., – поезд уносил отрекшагося императора в Могилев... Никогда никто не узнает, какия чувства боролись в душе Николая II – отца, монарха и просто человека – когда в Могилеве, при свидании с Алексеевым, он, глядя на него усталыми, ласковыми глазами, как-то нерешительно сказал: «Я передумал, прошу вас послать эту телеграмму в Петроград». На листе бумаги отчетливым почерком Государь писал о своем согласии на вступление на престол сына своего Алексея... Алексеев унес телеграмму и... не послал. Было слишком поздно: стране и армии объявили уж два манифеста. Телеграмму эту, «чтобы не смущать умы», никому не показывал, держа в своем бумажнике и передал мне в конце мая, оставляя верховное командование. Этот интересный для будущих биографов Николая II документ хранился затем в секретном пакете в генерал-квартирмейстерской части Ставки».

Таким образом осуществилось как бы предчувствие ген, Болдырева, занесенное им в дневник: «какая-то непрочность чувствовалась в этом документе, когда я нес его для передачи по аппарату» дело шло о манифесте с отречением в пользу Михаила.

Как ни мало вероятен был подобный факт, сообщение авторитетнаго мемуариста без критики и анализа воспринималось в позднейших работах, претендовавших на характер исторических изследований, хотя к этому времени уже был опубликован материал, который заставлял по меньшей мере с некоторой осторожностью относиться к факту, переданному в восноминаниях Деникина. Так воспроизвел это сообщение в 1931 г. Троцкий в книге «История русской революции»; за ним повторил в 1934 г. и Чернов в «Рождении революционной России».

Желая уяснить себе обстановку, в которой могла родиться легенда о том, что Царь в течение третьяго марта (он прибыл в Ставку в 9 ч. веч.) перерешил вопрос, завершенный накануне в 12 час. ночи, я обратился непосредственно к автору воспоминаний, указав ему на мотивы, которые заставляют сомневаться в возможности такого факта. Ген. Деникин ответил формально: «эпизод с телеграммой имп. Николая II изображен мною совершенно точно со слов покойнаго ген. Алексеева. I т. «Очерков», где об этом говорится, вышел при жизни ген. Юзефовича, бывш. ген.-кварт. Ставки, которому я в свое время сдал этот документ»... Мог бы разъяснить Базили, который, по поручению ген. Алексеева, выезжал на встречу Царя и вместе с ним прибыл в Могилев. Вот что ответил на мой вопрос Базили: ..."Сообщаемое Деникиным должно быть основано на недоразумении. Я сам беседовал тогда по этому поводу с Царем, выразил ему всю скорбь, которую вызвало у нас его решение устранить сына... Может быть, Царь высказал Алексееву сожаление, что не внял его совету отречься в пользу Ал. Ник.»²³¹.

Совершенно очевидно, что ни утром, ни днем 3-го Царь не думал перерешать того, что установлено было в Пскове. В 2 часа 56 мин. им была послана со ст. Сусанино в Петербург телеграмма новому государю. Она была адресована «Его Императорскому Величеству» и гласила: «События последних дней вынудили меня решиться безповоротно на этот крайний шаг. Прости меня, если им огорчил тебя и что не успел предупредить... Горячо молю Бога помочь тебе и нашей Родине»²³²... Но допустим на момент психологически невероятное: Царь, действительно, передумал к моменту приезда в Могилев и вручил Алексееву ту телеграмму, которую начальник Штаба не послал «было слишком поздно». Что это? – мотив ген. Алексеева или соображения ген. Деникина? Ни армии, ни стране еще ничего не было объявлено. Опубликование манифеста было задержано, и манифест появился в газетах на другой день одновременно с отречением в. кн. Мнх. Ал. Задержку в осведомлении фронта о положении дел Алексеев считал столь пагубной, что, получив ранним утром сообщение о том, что в Петербурге обстановка изменилась, и что кандидатура Мих. Ал. признается неприемлемой, он намеревался потребовать от председателя Думы осуществления манифеста 2-го марта и выступил с инициативой созыва в ближайшия дни совещания главнокомандующих в Могилеве для «установления единства во всех случаях и всякой обстановке». В 2 часа Алексеев о своем предположении доложил в. кн. Ник. Ник. и вместе с тем осведомил о том же всех главнокомандующих. Алексееву положение представлялось настолько острым, что позже, уже получив известие об отречении в. кн. Мих. Ал. и разговаривая по прямому проводу в 6 час. веч. с военным министром Гучковым, он высказал опасение, что манифест об отречении Мих. Алек. может повести к нежелательным осложнениям: «трудно предусмотреть, как примет стоящая в окопах масса манифест 3-го марта. Разве не может она признать его вынужденным со стороны?» Около этого времени Алексеев имел телеграмму с Кавказа от Ник. Ник. по поводу регентства Мих. Ал., в которой выражается уверенность, что манифест о передаче престола Мих. Ал... «неминуемо вызовет резню». Среди ответов, полученных на дневную телеграмму главнокомандующим, один ответ как бы предуказывал возможный выход из тупика. Командующий 10-й армией Горбатовский²³³ предлагал изменить вторую половину манифеста, которая «не приведет к успокоению страны»; он считал бы «наилучшим» переход престола к наследнику, «коему армия и народ присягали» на назначение «временно» регентом в. кн. Ник. Ник., как «более популярнаго среди войск и народа». «Новый манифест в таком виде, отменяющий ранее изданный, явился бы спасительным для родины, армии и народа», – заключал Горбатовский.

Трудно предположить, что в такой обстановке Алексеев мог просто скрыть новое решение Николая II для того только, чтобы «не смущать умы». Правда, он узнал от Гучкова, что «обнародование обоих манифестов произойдет в течение предстоящей ночи», но не так в Ставке хорошо были осведомлены о настроениях в Петербурге, чтобы признать иллюзорными предшествовавшия слова Родзянко: «с регентством великаго князя и воцарением наследника, быть может, помирились бы».

Всякая субъективная интерпретация не может считаться вполне убедительной. Но в данном случае она находит совершенно идентичное толкование в документе, который в копии воспроизведен в приложении к воспоминаниям полк. Пронина. Копия эта была засвидетельствована еще 2 августа 1917 г. самим Прониным – по какому случаю была сделана эта копия, автор воспоминаний не говорит. Вот ея подлинный текст: «Копия телеграммы на имя Предсетателя Гос. Думы, собственноручно написанной Государем Императором Николаем II днем 2 марта, по известной причине не отправленной по назначению и переданной ген. Алексееву. «Председателю Гос. Думы. Петроград: «Нет такой жертвы, которую Я не принес бы во имя действительнаго блага и для спасения Матушки России. Посему я готов отречься от престола в пользу моего сына с тем, чтобы (он) остался при нас до совершеннолетия при регентстве брата моего Вел. Кн. Михаила Александровича, Николай...» Проект телеграммы относится, повидимому, к. периоду 3–4 часа 2 марта 1917 г. Написан в Пскове. передан ген. Алексееву 3 марта вечером в Могилеве . (Курсив мой. – С, М.). Ген. Алексеев. С подлинным верно: ген. шт. подпол к. Пронин. 2 авт. 1917, 16 ч. 48 м. Могилев». Это – та, именно, телеграмма, которую Рузский вернул Царю вечером 2-го в момент, когда Гучков заканчивал свою речь. Ее-то и передал Николай II в Могилеве Алексееву.

Наконец, прямым опровержением легенды служит запись в дневнике самого Царя – она сделана была по обыкновению вечером 3 марта: «Говорил со своими о вчерашнем дне... В 8 ч. 20 м. прибыл в Могилев, в 9 час. с половиной переехал в дом. Алексеев пришел с последними известиями от Родзянко. Оказывается Миша отрекся. Его манифест кончается четыреххвосткой для выборов через 6 мес. в У. С. Бог знает, кто надоумил его подписать такую гадость. В Петербурге безпорядки прекратились – лишь бы так продолжалось дальше». К области досужей фантазии надо отнести предположения военнаго историка Керсановскаго, что Царь взял назад псковское отречение, узнав об отказе брата. Легенда, воспринятая и эмигрантской литературой, разсеивается, как дым.

Источником другой легенды явился П. Н. Милюков. Я называю Милюкова только потому, что на его «Историю» в этом случае ссылаются, и что он явился как бы обоснователем легенды. В действительности, начало легенды положили воспоминания сыгравшаго активную роль в первые дни революции чл. Гос. Думы Бубликова (они появились в Нью-Iорке в 1918 г., первый том Милюкова в 1921 г.). В них можно найти такой «анализ» акта отречения: «одной из основных черт характера семьи Романовых является их лукавство. Этим лукавством проникнут и весь акт отречения. Во-первых, он составлен не по форме: не в виде манифеста, а в виде депеши Нач. Штаба в Ставку. При случае это кассационный повод²³⁴. Во-вторых, в прямое нарушение основных законов Империи Российской он содержит в себе не только отречение Императора за себя, на что он, конечно, имел право, но и за наследника, на что он определенно никаких прав не имел. Цель этого беззакония очень проста. Права наследника этим нисколько по существу не подрывались, ибо по бездетному и состоящему в морганатическом браке Михаилу, в пользу котораго отрекся Николай, все равно автоматически имел вступить на престол Алексей. Но зато на время безпорядков с него как бы снимался всякий одиум, как с отрекшагося от своих прав». Последний тезис из произвольных разсуждений бывшаго думскаго депутата и заимствовал историк, придав ему более осторожную и несколько расплывчатую формулировку. В «Истории революции» Милюков написал: «Ссылка на отцовския чувства закрыла уста делегатам²³⁵, хотя позволено думать, что в решении царя была и известная политическая задняя мысль. Николай II не хотел рисковать сыном, предпочитая рисковать братом и Россией в ожидании неизвестнаго будущаго. Думая, как всегда прежде всего о себе и своих даже в эту критическую минуту и отказываясь от решения, хотя и труднаго, но до известной степени подготовленнаго, он вновь открывал весь вопрос о монархии в такую минуту, когда этот вопрос только и мог быть решен отрицательно. Таковы были последния услуги Николая II родине».

В 1923 г. в «Красном Архиве» были напечатаны письма Алек. Феод. к мужу за дни отречения, давшия новый материал для дальнейшаго толкования, в духе создаваемой легенды. Выдержки из одного из их писем (2 марта) были уже приведены.

Эти конспиративныя «крохотныя письма», которыя «можно легко сжечь или спрятать», отправлены были с двумя офицерами («юнцами», как пишет А. Ф.) Грамотиным и Соловьевым. На другой день А. Ф. пытается отправить письмо через жену одного офицера. Она писала «Солнышко благословляет, молится, держится верою и – ради своего мученика. Она ни во что не вмешивается, никого не видела из «тех» и никогда об этом не просила, так что не верь, если тебе это скажут. Теперь она только мать при больных детях. Не может ничего сделать из страха повредить, так как не имеет никаких известий от своего милаго... Такая солнечная погода, ни облачка – это значит: верь и надейся. Все кругом черно, как ночь, но Бог над всем. Мы не знаем путей его, ни того, как он поможет, но услышит все молитвы. Я ничего не знаю о войне, живу отрезанная от мира. Постоянно новыя, сводящия с ума известия – последнее, что отец отказался занимать то место, которое он занимал в течение 23 лет. Можно лишиться разсудка, но мы не лишимся; она будет верить в светлое будущее еще здесь на земле, помни это». Письмо, явно, писалось в несколько приемов. Дальше А. Ф. сообщает: «только что был Павел – разсказал мне все. Я вполне (курсив А. Ф.) понимаю твой поступок. Я знаю, что ты не мог подписать противнаго тому, о чем ты клялся на своей коронации. Мы в совершенстве знаем друг друга, нам не нужно слов, и клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле (курсив мой. С. М.), вознесенным обратно твоим народом и войсками во славу твоего царства. Ты спас царство своего сына и страну, и свою святую чистоту и ( Iуда Рузский – курсив А. Ф.) ты будешь коронован самим Богом на этой земле, в своей стране». Еще день: жена получила возможность перекинуться с мужем несколькими словами по телефону; А. Ф. пишет 4-го: «Эта дама едет сегодня, вчера она не уехала. Таким образом я могу написать еще. Каким облегчением и радостью было услышать твой милый голос, только слышно было очень плохо. да и подслушивают теперь все разговоры!... Только этим утром я прочла манифест и потом другой Михаила... Не бойся за Солнышко, оно не движется, оно не существует, но впереди я чувствую и предвижу светлое сияние солнца... О Боже! Конечно, Он воздаст сторицей за все твои страдания. Не надо больше писать об этом, невозможно! Как унизили тебя, послав этих двух скотов! Я не знала, кто это был, до тех пор, пока ты не сказал сам... Я чувствую, что армия возстанет»... «Только сегодня утром мы узнали, – сообщает А. Ф. в приписке, – что все передано Мише), и Бэби теперь в безопасности – какое облегчение!». Само письмо заканчивается словами: «найди кого-нибудь, чтобы передать хоть строчку – есть у тебя какие-нибудь планы теперь?»

Оставлю свой анализ писем пока в стороне. Интересно. как проанализировали эти строки другие в момент напечатания писем. Перед нами передовая статья парижских «Последних Новостей» от 23 февраля 24 г., озаглавленная «Последние советы Царицы». Не приходится сомневаться в том, что статья написана Милюковым – не только потому, что последния строки статьи словно воспроизводят то, что Милюков написал в «Истории», но и потому, что в «России на переломе» автор ссылается на эту статью, как на свою. «Назначение Михаила – заключала передовая «Посл. Нов.» – было последним даром Распутина России и первым ударом по мирной революции». Я возьму комментарии передовика газеты почти in extenso, сократив только некоторыя выдержки из писем. Процитировав из письма 2-го марта слова, что Царь «ни в коем случае не обязан» выполнять уступки, к которым его «принудят», автор переходит к письму, помеченному 3-м мартом «Страшная весть» об отречении, наконец, доходит до Царицы... ''Только что был Павел – разсказал мне все»... «Теперь она... не может ничего сделать из страха повредить». И она спешит сделать несделанным что-то уже предпринятое (курсив мой). «Она (все время в третьем лице) ни во что не вмешивается, никого не видела из «тех» и никогда об этом (о чем?) не просила»... Не будем догадываться, какия тайны похоронены в этих спешных подготовленичх к возможному допросу. Но то, что следует за этим превосходит по важности все предыдущее. Дело касается смысла отречения не в пользу сына, как следовало бы по закону, а в пользу 6рата, что было явно незаконно. Как известно, первоначально царь думал отречься в пользу наследника, но передумал за несколько часов до приезда Гучкова и Шульгина. Видимо в. кн. Павел Ал. передал царице не только о голом факте отречения, но и о мотивах этой перемены намерений. Только (курсив повсюду мой) этим могут объясняться дальнейшия таинственныя слова императрицы: «Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой. Я знаю, что ты не мог подписать противное тому, о чем ты клялся на своей коронации (т. е. передать наследство сыну?)... Клянусь жизнью, мы увидим тебя снова на твоем престоле»...

Другое письмо, написанное в тот же день²³⁶, дает некоторое пояснение: «только сегодня утром (это, очевидно, относится к той же беседе с Пав. Ал.) мы узнали, что все передано Мише), и Бэби (наследник) теперь в безопасности – какое облегчение»²³⁷. Смысл этих слов в связи с предыдущим может быть только один (курсив мой). Отказ в пользу брата недействителен, и это есть тот трюк, который задуман был и осуществлен в отсутствии императрицы, но ею всецело одобряется: «Мы понимаем друг друга без слов». При условии передачи власти Михаилу легче было впоследствии истолковать весь акт об отречении, как недействительный. Есть основание (?) думать, что такое толкование было вообще распространено среди великих князей».

Под влиянием ли самих писем А. Ф. или толкований комментаторов Шульгин в воспоминаниях некоторыя из этих мыслей приписал себе – в тот момент, когда перед думскими делегатами неожиданно встал вопрос об отречении в пользу брата. Тем самым мемуарист поддержал частично легенду о «трюке». Припомним. «Если Государь не может отрекаться в пользу брата – подсказывал тогда Шульгин «кто-то другой», «более быстро» за него соображающий, – пусть будет неправильность. Может быть, этим выиграем время... когда все угомонится... престол перейдет к Алексею Николаевичу»²³⁸.

Из этих слов мемуариста представитель леваго направления революционной историографии Чернов спешит сделать вывод: «Иными словами наследника, его отца и мать временно «выводят из игры» и вместо них ставился под удар в. кн. Мих. Ал. При неудаче расплачиваться головой должен был он, при удаче – плоды ея достались бы другому. Корона, которую везли Мих. Ал. Гучков и Шульгин, была подлинным «даром данайцев». Из слов Шульгина не следовало, конечно, заключение, что во имя спасения «Бэби» на заклание «революционному сброду» отдавался «Миша». Но почти несомненно. что так Шульгин вообще не думал в часы переговоров об отречении. Это видно из ответа, который Шульгин дал 2-го марта ген. Данилову в качестве «специалиста по такого рода, государственно-юридическим вопросам». «Несомненно, здесь юридическая неправильность, – ответил, по словам Данилова, Шульгин: «Но с точки зрения политической, которая должна сейчас превалировать, я должен высказаться в пользу принятаго решения. При воцарении царевича Алексея будет весьма, трудно изолировать его от влияния отца и, главное, матери, столь ненавидимой в России. При таких условиях останутся прежния влияния, и самый отход от власти родителей малолетняго императора станет фиктивным; едва ли таким решением удовлетворится страна. Если же отстранить отца и мать совсем от ребенка, то этим будет косвенно еще более подорвано слабое здоровье цесаревича Алексея, не говоря уже о том, что его воспитание явится ненормальным. Терновым венком страдания будут увенчаны головы всех трех».

Такой простой жизненный ответ, данный в те дни²³⁹, впоследствии покрылся таинственной пеленой историческаго тумана... Чернов все-таки проявил большую осторожность, нежели передовик «Посл. Нов.» в вопросе о «трюке», придуманном в царской семье о престолонаследовании, и центр тяжести переносит в предвидения той «неутомимой женщины», которая хотела «лихорадочно» «тотчас после отречения, втянуть мужа в разговор с целью реставрации». «Трудно судить, – замечает Чернов – насколько в унисон со своей политической Этерией думал и чувствовал последний русский император. Она во всяком случае в этом не сомневалась и отречение в пользу Михаила разсматривала, как тактический маневр». Все же «надо думать, – полагал автор, – что в лабиринте событий, где он (Николай) блуждал как безпомощно в это время, ему была брошена из Царскаго Села «нить Ариадны». То были три письма Императрицы от 1-го, 2-го и 3-го марта». Никакого письма от 1-го марта на деле не было. Удивительно, что автор не задался даже вопросом: мог ли Царь до отречения получить письмо своей жены. Письмо от 3-го и 4-го, посланное через «жену офицера», было написано после отречения, и естественно, не могло повлиять на решение²⁴⁰. Молодые офицеры, отправившиеся из Царскаго, прибыли в Псков в ночь с 3-го по 4-ое, как устанавливает дневник ген. Болдырева: ..."оба – приверженцы стараго строя и в частности «Ея Величества». Я спросил их, кого им надо. – «Мы едем к Государю, думали застать его здесь; не откажите сказать, где теперь Е. В.». Я им сказал: «В Ставке. От кого же вы имеете поручение и к кому? Замялись сначала, а потом сообщили, что к Государю, – «хотим осветить ему правдивое положение дел». Когда их принял Рузский, они сознались, что везут по письму, кажется дубликаты, Государю от Ея Величества,...»²⁴¹.

Если подойти к письмам А. Ф. без кривотолков и предвзятых точек зрения, то многия «тайны» перестанут быть ими. Вот таинственные «те» и «это», о которых сообщает она 3 марта, подготовляясь к «возможному допросу» и спеша «сделать несделанным что-то уже предпринятое».

Тот, кто внимательно и полностью прочтет письма А. Ф., тот легко усмотрит, что под титлом «они́' у нее всегда фигурируют думские деятели. Это даже ясно из того письма, о котором идет речь и в котором А. Ф. негодует на в. кн. Кирилла, который «ошалел, ходил в Думу с Экипажем и стоит за них ». Подобная терминология, как свидетельствовали в показаниях перед Чр. След. Комиссией, пришла от «Друга», которому так верила Царица: «они» – это члены Государственной Думы... Попробуем подставить вместо «они» – члены Гос. Думы. Тогда получится текст: «Она ни во что не вмешивается, никого не видела из членов Г. Д. и никогда об этом не просила, так что не верь если тебе это скажут». Легко дешифрируется и «это».

* * *

В письме 2-го марта, где А. Ф. говорила о недействительности вынужденных со стороны Царя «уступок», она упоминала, что в. кн. Павел составил «идиотский манифест относительно конституции после войны». Еще в первые дни после переворота, 11 марта, в «Русской Воле» появилось интервью, данное в. кн. Павлом, в котором последний разъяснил историю этого конституционнаго проекта. Начиналось интервью с разсказа о том, как 28 февраля Пав. Ал. был вызван во дворец к А. Ф. «Поезжайте немедленно на фронт» – заявила она: «постарайтесь привести преданных нам людей. Надо спасти во что бы то ни стало трон. Он в опасности». «Я отказался. – разсказывал П. А., – ссылаясь, на то, что мои обязанности, как начальника гвардии, касаются только хозяйственной части. В душе же я был убежден, что звать войска безполезно. Все равно присоединятся к революции». Интервьюированный явно подлаживался уже к революционным настроениям и, как многие другие члены великокняжеской семьи, внешне отгораживался тогда от царской семьи. Приходится усомниться в том, что в. кн. Павел был вызван 23-го специально в целях побудить его поехать на фронт, так как надо было ''во что бы то ни стало» спасать трон. Такого страха еще не могли испытывать в Царском Селе, где все сравнительно было «благополучно», и где знали об отправке надежных войск с фронта.

Керенский в своей книге «La Verité», опираясь отчасти на показания дочери лейб-медика Боткиной-Мельник, по существу и хронологически очень неточныя, изобразил положение в Царском Селе критическим к полудню 28 февраля, когда Царица и ея дети находились уже под охраной революционных сил²⁴². Насколько это не соответствовало действительности показывает разсказ того самаго члена Гос. Думы Демидова, который был командирован Временным Комитетом вместе с другим членом Думы Степановым в Царское Село и на котораго ссылается Керенский. Вот как через 10 лет Демидов изобразил свою поездку в «Последних Новостях». Вечером 28-то Милюков обратился от имени Вр. Ком. к Демидову и Степанову с предложением поехать в Царское Село. «Есть одно серьезное дело», – сказал он им: «Из Царскаго получены тревожные и противоречивые слухи: по одним царскосельский гарнизон идет на Петербург, по другим – там с минуты на минуту грозит вспыхнуть мятеж. Необходимо попытаться предупредить и то, и другое». «На следующий день (т. е. 1 марта) – разсказывает Демидов – друзья проводили нас сумрачно. И у нас на душе было волнительно и заботливо... Царское Село – там стояли стрелки императорской фамилии. Невольно думалось, что слухи о походе на Петербург вернее слухов о готовящемся взрыве на месте... 0 нашем приезде было дано знать, и нас встречали. Начальник станции сообщил, что при выходе нас ждут придворный экипаж и военный автомобиль из ратуши, где идет гарнизонное собрание. Начало мало походило на поход против Петербурга и на готовившийся местный взрыв... Было около 11 час. утра. В городе тихо. Улицы почти пусты. После Петербурга, кипевшаго, как в котле, это было странно». Депутаты поехали в ратушу и были встречены в собрании долгими бурными рукоплесканиями. Они сообщили о переходе власти в руки Гос. Думы и закончили призывом к «войне до победы». «В ответ раздалось оглушительное ура... Нас окружили офицеры. У всех была одна просьба: ехать немедленно по казармам. Войска еще в руках... Еще сутки неизвестности, и дисциплина может рухнуть». Депутаты поехали. Небезынтересны их показательныя наблюдения. В одной из казарм, где солдаты отказались выйти для беседы с депутатами, последние наткнулись на совершенно «скотския условия» содержания солдат. «За два с половиной года мировой войны я объездил все три фронта», – говорит Демидов: «но такой «казармы», какою оказался царскосельский манеж, встречать мне не приходилось», – «сразу почувствовалалось, что слухи о взрыве могли иметь под собой почву»²⁴³. По окончании объезда депутатами казарм в ратушу приехал дворцовый комендант фон Гроттен, с которым у Демидова произошел такой приблизительно разговор. «До приезда Государя, – сказал комендант, – я ничего не могу делать другого, как защищать дворец до последней возможности. Я не могу ни с кем входить в переговоры... Мы, конечно, нападенье отобьем, но это будет ужасно»... «Могу ручаться, – перебил генерала Демидов, – что этого не случится, если не будет какого-либо вызова со стороны дворцовой охраны». «За это я ручаюсь, – в свою очередь сказал Гроттен и попросил заехать во дворец и поговорить с охраной. «Подумайте, генерал, – возразил депутат, – ведь говорить мы можем только от лица Гос. Думы. Мы должны сказать, что сейчас власть в руках Думы..., что царскаго правительства больше нет. Каково будет ваше положение? Стало быть и вы признали Думу...»

Этим характерным разговором и можно закончить описание, данное Демидовым той миссии, которую он выполнил. Оно стоит на дистанции огромных размеров от описания, которое подсказывало Керенскому его тогдашнее революционное чувство и позднейшее желание перед иностранцами представить мощный единодушный порыв февральских дней и полную изоляцию уходившей в историю монархии²⁴⁴. По словам Керенскаго члены Думы были посланы для того, чтобы выяснить, в каком положении находится царская семья среди мятежнаго гарнизона. Демидов будто бы установил, что Царица была немедленно оставлена всеми служителями и вынуждена была сама ухаживать за больными детьми. Гроттен просил новую власть взять на себя охрану царской семьи. Позднейший разсказ Демидова все это опровергает, как опровергает и занесенную в воспоминаниях Вырубовой версию о «приказании» Родзянко всей царской семье выехать из дворца: «когда дом горит, все выносят»²⁴⁵.

Когда думские депутаты уезжали вечером из Царскаго, им передали, что «ген. Иванов с какой-то частью шел на Царское, но его поезд пустили по другому направлению». Слух был неверен. Иванов, как мы знаем, прибыл в Ц. С, нашел здесь все в состоянии довольно спокойном и охрану Царскосельскаго дворца надежной. Впечатления известнаго инженера Ломоносова, поздно вечером приехавшаго в Царское, где жила его семья, сводились к тому, что «местныя войска объявили себя нейтральными...»²⁴⁶.

«Идет редкая стрельба, – это солдаты от радости стреляют в воздух». Нет данных, подтверждающих повествование Жильяра о том, что вечером перваго марта мятежники «стали наступать на дворец, и что столкновение казалось неизбежным». «Императрица, – разсказывает Жильяр, –была вне себя от ужаса при мысли, что кровь прольется на ея глазах, и вышла с Марией Николаевной к солдатам, чтобы побудить их сохранять спокойствие. Она умоляла, чтобы вступили в переговоры с мятежниками́'. Ни перваго, ни второго марта со стороны «мятежников» никаких активных действий против Царскосельскаго дворца не было предпринято. Думается, правдивую картину происходившаго в Александровском дворце дал в своих воспоминаниях бывший «придворный скороход» эстонский гражданин Оамер. По его словам, командир своднаго пехотнаго полка, Комаров, распорядился вызвать во дворец весь полк, расположенный у павильона императорской ветки. Все части прибыли в боевой форме, с ружьями и пулеметами и расположились в обширном подвале дворца, принявшаго вид военнаго лагеря. У ворот и кругом дворца были разставлены часовые посты. Когда со стороны расквартированных в Царском Селе I. II. ІV. стрелковых, лейб гвардии гусарскаго и кирасирскаго полков стала слышаться беспорядочная ружейная стрельба, Комаров распорядился поставить у ворот дворца два пулемета. А. Ф., узнав про это, отменила распоряжение. «Должен заметить, – пишет Оамер, – что А. Ф. выказала себя в эти тревожные дни и ночи женщиной с крепкими нервами и большой выдержкой характера. Она несколько раз, раза два даже в 2–3 часа ночи, спускалась в подвал Александровскаго дворца, проходила медленно мимо стоявших солдат и, бодро смотря им в глаза, говорила: прошу ни при каких обстоятельствах не стрелять, быть хладнокровными, стараться уговаривать словами. Я готова все претерпеть, только не хочу крови»... «Среди собранных для охраны дворца солдат и казаков конвоя в виду их отрезанности от остального мира и носившихся слухов о готовящемся обстреле из орудий и штурме дворца, возникло тревожное настроение. Солдаты и казаки собрали общее собрание, где при общем одобрении выбрали депутацию из 3 офицеров и около 20 солдат и казаков. Всем им надели на рукава белыя повязки и, взяв с собой белый флаг, сделанный из приколоченной к палке скатерти, они выехали на грузовике в казармы лейб-гвардии 1-го стрелковаго полка, откуда раздавалась безпорядочная ружейная стрельба... Встретили депутацию дружелюбно, так как и там от неизвестности, что делается среди войсковых частей, находившихся во дворце, было настроение нервное и неспокойное. Как оказалось действительно орудия были направлены дулами по направлению Александровскаго дворца. Согласились обоюдно охранять порядок во дворцах и на прилегающих к ним улицах сводному пехотному полку и казакам Конвоя Е. В., а вокзалы и остальную часть улиц Царскаго Села и Павловска стрелкам²⁴⁷... По выяснению прибывшими парламентерами, среди казаков и солдат тревожное настроение улеглось. Все, кроме обычнаго наряда, были отправлены обратно в свои казармы». Между обеими сторонами была установлена «нейтральная зона», и дворцовая охрана надела белыя повязки. Но она не была разоружена, как отметила в своих воспоминаниях бывшая замужем за кн. Иоанном Конст. сербская королевна Елена Петровна, посетившая дворец 1 марта. (Когда корнет Марков, покинув царскосельский лазарет 4 марта, явился во дворец, там по прежнему на постах стояли вооруженные солдаты своднаго полка). Тогда же был послан в Петербург фл.-ад. Линевич для переговоров с «думскими» кругами через посредство Родзянко.

Итак, ни перваго, ни второго марта со стороны «мятежников» никаких активных действий против Царскосельскаго дворца не было предпринято. Вырубова была больна, лежала с жаром и, вероятно, в представлении ея все достаточно перепуталось – поэтому ей казалось, что бунтующие с пулеметами надвигались на дворец для того, чтобы его разгромить, и что охрана дворца покинула его уже 1-го марта и что по самому дворцу уже ходили кучки революционных солдат.

Из письма А. Ф. 2-го видно, как сгущается постепенно атмосфера, как изолируется понемногу дворец от внешняго мира, и как близкие люди попадают на учет или оказываются арестованными. «Ты прочтешь все между строк и почувствуешь, – писала она мужу: «всего не скажешь в письме», но как все это далеко от того жуткаго «нечеловеческаго» одиночества, о котором говорил в своих парижских докладах (уже для русской публики) в 36-м году Керенский, когда с образностью, переходяищей в фальшь, утверждал, что царская семья всеми была покинута и «революционеры бегали в аптеку» за лекарствами для больных детей²⁴⁸. А. Ф., конечно, бодрилась, когда говорила о своем даже боевом настроении: «все мы бодры, не подавлены обстоятельствами, только мучаемся за тебя». С ночи на 3-е «тревога» должна была усилиться, ибо был арестован поздно вечером в ратуше ген. Гроттен («совершенство» аттестовала его Царица в письме 2-го) и другия лица (сообщения из Ц. С. в Ставку). Внешне, однако, все еще по старому: «Мы все держимся по прежнему, каждый скрывает свою тревогу... вечером, – пишет А. Ф. 3-го, – я с Марией делаю свой обход по подвалам, чтобы повидать всех наших людей – это очень ободряет...»²⁴⁹.

* * *

Три дня, прошедшие с 28 февраля, – время огромное для момента, когда события текли с быстротой часовой стрелки. Вероятно, обстановка, в которой происходило первое свидание А. Ф. с вел. кн. Павлом, была ближе к характеристике, которая дана была в письме 2-го марта: «Павел, получивший от меня страшнейшую головомойку за то, что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо всех сил и собирается нас всех спасти благородным и безумным способом». Дело идет об «идиотском манифесте относительно конституции после войны». Предоставим вновь слово в. кн. Павлу оно, конечно, претворено восприятием газетнаго сотрудника²⁵⁰. «1-го марта, – продолжает интервью, – я вторично был вызван во дворец, но пойти туда отказался. В то время у меня на квартире готовился манифест о полной конституции русскому народу. Его должен был подписать Николай Александрович. Заручившись подписями Кирилла Вл. и Мих. Ал. и подписавшись под этим манифестом сам, я отправил манифест в Гос. Думу и вручил его под расписку Милюкову. А уже потом я отправился по дворец. Первые вопросы, заданные мне тогда Алек. Фед., были такие: – «где мой муж? жив ли он? И что нужно сделать для улажения безпорядков?» Я передал А. Ф. содержание заготовленнаго мною манифеста, и она его одобрила». Далее передавалось содержание этого не очень удачнаго по форме выражения «манифеста». «В твердом намерении переустроить государственное управление в Империи на началах широкаго представительства, мы предполагали приурочить введение новаго государственнаго строя ко дню окончания войны», – начинал манифест и перекладывал затем ответственность на «бывшее правительство», которое, «считая нежелательным установление ответственности министров перед отечеством в лице законодательных учреждений, находило возможным отложить этот акт на неопределенное время. События последних дней, однако, показали, что правительство, не опирающееся на большинство в законодательном учреждении, не могло предвидеть возникших волнений и их властно предупредить». Посему: «Мы предоставляем государству российскому конституционный строй, повелеваем продолжить прерванныя указом нашим занятия Гос. Совета и Гос. Думы, поручая председателю Гос. Д. немедленно составить временный кабинет и в согласии с ним озаботиться созывом Законодательнаго Собрания, необходимаго для безотлагательнаго разсмотрения имеющаго быть внесенным, правительством проекта новых основных законов Российской Империи»²⁵¹.

Манифест еще не был представлен во Временный Комитет, когда до в. кн. Павла дошло сообщение о том, что начались разговоры по поводу отречения и назначения Мих. Алек. регентом. Тогда, как мы уже знаем, в. кн. Павел написал своему племяннику Кириллу с просьбой переговорить с Родзянко. Племянник, уже ходивший с красным флагом, несколько раздраженно ответил дяде: ..."до меня дошли лишь слухи. Я совершенно с тобой согласен, но Миша, несмотря на мои настойчивыя просьбы работать ясно и единомышленно с нашим семейством, прячется и только сообщается секретно с Родзянко. Я был все эти тяжелые дни один, чтобы нести свою ответственность перед Ники и родиной, спасая положение, признавая новое правительство».

Тактика спасения династии, примененная в. кн. Кириллом в революционные дни, вызвала резкое отрицательное отношение к себе не только со стороны А. Ф. Брат легитимнаго кандидата на Российский престол занес в дневник 9 марта такое суждение по этому поводу старшаго в роде в. кн. Ник. Ник.. «Поведение в. кн. Кирилла глубоко возмутило всех». «Еще после опубликования отречения это было бы допустимо, но до этаго долг присяги и чести не допускали таких действий, т. е. переходить на сторону в то время врагов Государя, где кровь наших предков, честь и сознание своего достоинства».

Редакция «Краснаго Архива» не расшифровала того лица, скрытаго в письме в. кн. Павла под инициалами Н. И., при посредстве котораго Павел Александрович был все время в контакте с Государственной Думой, между тем это нетрудно сделать. Подразумевался здесь прис. пов. Иванов – тот самый, который позже играл в дни гражданской войны несколько двусмысленную роль при образовании Сев-3ап. Правительства на фронте ген. Юденича. Посредническая роль его недостаточно ясна²⁵², равно как и все предварительные шаги, предшествовавшие составлению «манифеста» и охарактеризованные в. кн. Павлом в интервью словами: «Я следил за ходом событий и был в курсе всех дел».

Попытка спасти положение «манифестом» запоздала. В момент, когда дядя и племянник обменивались еще письмами, «новое течение» в «Думе» уже определенно оформилось в категорическое требование, и Родзянко, как мы знаем, писал лицу, намечавшемуся в регенты: «успокоит страну только отречение от престола». Жена в. кн. Павла, кн. Палей, информируя, с своей стороны, Императрицу о настроениях «в Думе» и предпринятых ея мужем шагах, на другой день писала: «весь вчерашний день он был в угнетенном состоянии, так как не было ни поездов, ни телефонов, верный нам человек, который держал нас в контакте с Гос. Думой, не появился». Второго, когда писалось письмо с таинственным «они», А. Ф. даже не представляла себе, что поставлен вопрос о смене верховной власти. Перед нею, как memento mori, стоял «идиотский» манифест, измышленный стараниями в. кн. Павла Ал. Едва ли при такой квалификации манифеста можно предположить, что А. Ф. «одобрила» его содержание, как утверждал П. А. в интервью. Но я не рискнул бы без оговорок подтвердить и имеющияся сведения, что Императрице было предложено подписать проект манифеста, но она категорически отказалась²⁵³. Она могла отнестись в общих чертах сочувственно к тому политическому шагу, который делал в. кн. Павел, и в котором она готова была видеть неизбежную теперь уступку общественному мнению, против чего с присущей страстностью и упорством она боролась последние годы. Недаром «идиотский» манифест все же она назвала «благородным и безумным способом» спасения. Положение казалось А. Ф. небезнадежным. Она надеялась не только на «чудо», но и на то, что захвативший всех «микроб» постепенно исчезнет. «Два течения – Дума и революционеры, которые, как я надеюсь, отгрызут друг другу голову, – это спасло бы положение», – писала Ал. Фед. 2-го... «Когда узнают, что тебя не выпустили, войска придут в неистовство и возстанут против всех. Они думают, что Дума хочет быть с тобой и за тебя. Что же, пускай они водворят порядок и покажут, что они на что-нибудь годятся, но они зажгли слишком большой пожар, и как его теперь потушить?» «Бог поможет, поможет», – заканчивала Царица письмо, – «и твоя слава, вернется. Это – вершина, несчастий!.. Какой ужас для союзников и радость врагам. Я не могу ничего советовать, только будь, дорогой, самим собой. Если придется покориться обстоятельствам, то Бог поможет освободиться от них»²⁵⁴. В письме, (отправленном 3 марта, кн. Палей сообщила о новых «ужасах», имевших место накануне («главное, речь Милюкова») и побудивших в. кн. Павла экcтренно с «вахтером» послать в 12 час. следующее письмо Родзянко («мы сообща составили» – писала княгиня): «Как единственный оставшийся в живых сын Царя-Освободителя, обращаюсь к Вам с мольбой сделать все, от Вас зависящее, дабы сохранить конституционный престол Государю... Я бы не тревожил Вас в такую минуту, если бы не прочитал в «Известиях» речь мин. ин. д. Милюкова и его слова о регентстве в. кн. Мих. Ал. Эта мысль о полном устранении Государя меня гнетет... Я бы сам приехал к Вам, но мой городской мотор реквизирован, а силы не позволяют итти пешком». Следовательно, 3-то в 12 час. дня в. кн. Павел не знал еще о фактическом отречении – письмо кн. Палей заканчивалось вопросом: «есть ли известия от Государя? В Пскове ли он или уехал 'и куда, и на, что решился?»²⁵⁵. Не знала и Ал. Фед. – не знала «совершенно ничего», иногда начала писать письмо, предположенное к отправке через «жену офицера». Она не верит еще тем «самым гнусным сплетням», которыя доходят до нея и могут «довести человека до безумия». И она пишет мужу, что она ничего не предпринимает, никого из думских людей не видела и не участвовала в переговорах о «конституции». Только так , на мой взгляд, можно истолковать «тайну», которая заключалась в иносказательных строках Императрицы.

Предпринимала ли в своем «боевом» настроении А. Ф. какие-нибудь реальные шаги для противодействия революции, не удовлетворенная той мягкотелостью (по выражению большевиков – Покровский) которую проявлял Николай II? В письме 3-го, мы знаем, она писала, что «не может ничего сделать из страха повредить, так как не имеет никаких известий»... «теперь она только мать при больных детях». Ну, а раньше? В тех же «Последних Новостях», в номере от 30 апреля 24 г. появилась несколько странная статья, автор которой скрылся под псевдонимом Z. Он расширил рамки темы о «тех», которые участвовали в «этом», и говорил о плане, который осуществлял «триумвират» в лице Царицы, командующаго войсками Хабалова и военнаго министра Беляева. Это одна из версий легендарнаго «протопоповскаго» проекта: провоцировать революцию и подавить ее пулеметами. На основании каких-то материалов ген. Аверьянова, которые будут опубликованы, автор говорил о 500 пулеметах, оставленных для этой цели в Мурманске из числа присланных для фронта. «Документы» эти до сих пор не были опубликованы, и, следовательно, разсуждения Z должны быть отнесены к области исторической фантастики, для которой нет места в историческом повествовании²⁵⁶.

Реально мы знаем только о свидании А. Ф. с ген. Ивановым в ночь с 1-го на 2-ое марта. В передаче Иванова при допросе в Чр. След. Ком. речь шла о приезде Царя, о необходимости создать правительство, пользующееся доверием и т. д. «Только не поручусь, – добавлял генерал, – что она сказала слово: «ответственное». Естественно, Иванов не стал передавать то интимное, что между ними могло быть говорено. Но вот разсказ вел. кн. Николая Мих. занесённый им в дневник. Человек. этот довольно страстно не терпел Царицу, – в его дневнике попадаются квалификации, которыя трудно в печати повторять. «Государыня, – записывал Ник. Мих., – казалось очень хорошо владела собой и была невозмутимо спокойна. Она уверяла генерала, что энергичными действиями он легко может возстановить порядок в Петрограде... что все это возстание ничто иное, как недоразумение, ...что мало вероятно, чтобы он (Император) решился отречься от престола, и если бы даже он это сделал, то это было бы только для того, чтобы успокоить умы и в пользу наследника, а в виду несовершеннолетия последняго установить регентство под ея попечением. Иванов был ошеломлен всем этим разговором, старался показать невозможность итти на Петроград и должен был сознаться, что он может принять только единственное решение вернуться в Могилев». Почти не приходится сомневаться в том, что это позднейшая запись из вторых рук, – даже дата указана ошибочно: ночь с 2-то на 3-е²⁵⁷. Совершенно невероятно, чтобы А. Ф. могла с Ивановым говорить об отречении. Судя по письму А. Ф, 2-го, если она побуждала Иванова к активным действиям, то не в сторону Петербурга, а на освобождение Николая II, попавшаго в западню происками «революционеров». «Милый старик Иванов сидел у меня от 1 до 2.30 час. ночи и только постепенно вполне уразумел положение»... «Я думала, что он мог бы проехать к тебе через Дно, но сможет ли он прорваться? Он надеялся провести твой поезд за своим».

Вся обстановка, вырисовывающаяся из приведенных данных, заставляет по иному подойти к моменту, когда А. Ф. получила сообщение об отречении Царя, и несколько более осторожно и по другому интерпретировать остальныя «таинственныя» слова в ея письмах. Этот момент, очевидно, пришелся уже на вечерние или предвечерние часы, а не на утренние, и, начав писать письмо после полученной от кн. Палей информации, центром которой был все же «идиотский» манифест, А. Ф. заканчивала, письмо после разговора с в. кн. Павлом. Припомним, что по предположению автора статьи в «Пос. Нов.», А. Ф. должна была получить от в. кн. Пав. Ал. сообщение «не только о голом факте отречения, но и о мотивах этой перемены намерения» (т. е. о замене сына братом). Великий Князь мог сам знать только то, что сообщили Гучков и Шульгин, – и то, вероятно, с чужих слов. Ничего специфическаго, поясняющаго «таинственныя слова» Пав. Ал. сообщить не мог. В интервью, напечатанном в «Русской Воле», со слов Великаго Князя так разсказывалось о посещении им дворца 3 марта: «У меня в руках был свежий номер «Известий» с манифестом об отречении. Я прочел его А. Ф. Об отречении А. Ф. ничего не знала. Когда я закончил чтение, она воскликнула: «не верю, все это – враки, газетныя выдумки. Я верю в Бога и армию. Они нас еще не покинули». Мне пришлось разъяснить опальной царице, что не только Бог, но и вся армия присоединилась к революционерам. И лишь тогда бывшая царица поверила кажется, в первый раз поняла или постаралась понять все то, к чему она, Гришка Распутин и Протопопов привели страну и монархию». Слишком очевидно, что конец сказан для толпы. Но интервью не документ, на который можно твердо опираться. В данном случае прежде всего бросается в глаза одна несуразица – упоминание об «Известиях», в которых яко бы уже 3-го был напечатан манифест. Самое большое, что могло быть в руках Пав. Ал. – это «летучка», выпущенная днем Советом с кратким извещением об отречении, – о ней говорят Ломоносов и Шульгин²⁵⁸.

Гораздо важнее другая загадка, которую ставит приписка А. Ф. в письме, помеченном 4-м марта. В ней говорится: «Только сегодня утром мы узнали, что все передано М.(ише), и Бэби теперь в безопасности – какое облегчение».

Ведь 4-го были одновременно опубликованы оба Манифеста – и отречение Николая II, и отречение Михаила! Единственное как будто бы возможное объяснение заключается в предположении, что жена и мать после получения «ужасающих» для нея сведений была в состоянии, граничащем почти с невменяемостью. Душевная экзальтация истерической женщины должна была дойти до крайних пределов, и в таком состоянии писалось -письмо 3-го (конец его) и письмо 4-го. По первому впечатлению она обратила внимание только на то, что отрекся Царь. Она пытается сказать ему слово успокоение... в минуту «безумнаго страдания». Письмо преисполнено какой-то исключительно проникновенной нежностью любящаго существа...

«Я вполне понимаю твой поступок, о мой герой! Я знаю, что ты не мот подписать противное тому, чему ты клялся на своей коронации». Зачем делать искусственное предположение, что здесь имеется в виду «передать наследство сыну»? Неужели, не ясно, что дело касается совсем другого – отказа от самодержавия, признания и конституции», вне которой должен стоять «Помазанник Божий». Еще Витте отметил, что после 1905 г. Николай II продолжал считать себя «неограниченным монархом». Теократическия представления Царя создались отнюдь не под влиянием только жены. В ранние годы ее в придворных кругах считали даже проводительницей при Дворе, конституционных настроений. Потом... ее захватили тенета мистики, и она, действительно, стала какой-то «политической Эгерией» самодержавия. И в представлении Царя, и в представлении Царицы самодержец ответственен перед Богом. «Я несу за все власти, мною поставленныя, перед Богом страшную ответственность и во всякое время готов дать в том отчет», писал Царь в том же письме Столыпину 10 декабря 1906 г. Переложить ответственность за ошибки на «правительство», как предполагал, например, великокняжеский проект манифеста 1-го марта, морально было неприемлемо для Николая II.

Мистическия представления о власти находились в резкой коллизии с реальной жизнью. В февральские дни положение сделалось безвыходным. «Ты спас царство твоего сына и свою святую чистоту»... Царь не сделался клятвопреступником. Наследник не связан присягой, и его царствование может быть конституционным. Так, мне кажется, следует толковать «таинственныя слова». В экзальтации, быть может, А. Ф. и продолжала верить в чудо, которое должно совершиться и которое вознесет царя «снова» на престол. Бог должен вознаградить «мученика». Но больше всего и скорее всего это – слова утешения.

В сгущенной атмосфере мистических упований, как-то трудно предположить, что дело могло итти о тонко задуманном коварном плане сознательной «подделки» историческаго акта. «Нить Ариадны» не могла итти в те дни из Царскаго Села. Могла ли самостоятельно возникнуть инициатива такой политической интриги в голове того, кто «наивно думал, что он может отказаться от престола и остаться простым обывателем»? Сам несколько наивный придворный истриограф ген. Дубенский, сказавший процитированныя слова в Чр. Сл. Ком., не дооценивал, допустим, врожденное «лукавство» венценоснаго «сфинкса». Перед нами пройдет еще яркое свидетельство лица из иной среды, совсем уже враждебной, которое разскажет о тон, как венценосец, скинув тяготевшия на нем историческия бармы мономаховой шапки, оживал и делался «человеком». То будет свидетельство Керенскаго, непосредственно наблюдавшаго последняго императора в заключении в Царскосельском дворце²⁵⁹.