Глава седьмая. Миxаил II

Закончив псковскую операцию, делегаты Временнаго Комитета в Я часа ночи выехали назад в Петербург. Приблизительно в то же время пошли сообщения о принятых решениях главнокомандующим на фронт и в столицу. Только обостренно тревожной обстановкой и неуверенностью можно объяснить непонятный инцидент, разыгравшийся в Петербурге с арестом по ордеру новаго министра юстиции полк. Шихеева, производившаго в Штабе расшифровку манифеста. Окружению Бубликова казалась подозрительной медлительность работы – ясно, умышленно затягивают; звонок в Гос. Думу и решение, как выразился Ломоносов, «на всякий случай полковника с актом арестовать». Сказано и сделано – из Думы послали не то грузовик, не то лимузин. Вероятно, этим объясняется «спешное» привлечение к делу считавшагося «специалистом по шифровальному делу» будущаго командующаго петербургскаго округа, полк. ген. штаба Половцова, котораго Гучков привлек к работе военной комиссии. Он вместе с Родзянко отправился в главное управление Ген. Штаба и расшифровал ночную телеграмму Гучкова об отречении, адресованную на имя нач. гл. Штаба для передачи председателю Думы²⁶⁰.

Неожиданное содержание акта отречения произвело переполох в кругах Врем. Комитета – прежде всего в связи с теми антидинастическими требованиями, которыя так определенно выявились в течение дня. Керенский «без всяких обиняков заявил, – по словам Родзянко, что если воцарение Мих. Ал. состоится, то рабочие г. Петрограда и вся революционная демократия этого не допустит». Смущал и вопрос о законности акта, поднимавший «обоснованный юридический спор» в смутное и тревожное время. Этот вопрос кратко разсматривает в воспоминаниях Набоков: «Наши основные законы, – говорит он. – не предусматривали возможности отречения царствующаго императора и не устанавливали никаких правил, касающихся престолонаследия в этом случае!.. При таком молчании основных законов престол в случае отречения мог переходить только к «законному наследнику». «Престол российский – не частная собственность, не вотчина императора, которой он может распоряжаться по своему произволу... Поэтому передача престола Михаилу была актом незаконным. Никакого юридическаго титула для Михаила она не создавала». «Принятие Михаилом престола», следовательно, было «с самаго начала порочным». Не удовлетворял в. кн. Михаил с морганатической супругой и легитимистов, мнения которых находили известный отзвук в думской среде. Мы видели, что «интригам» кн. Брасовой готовы были они приписать даже идею регентства, за которой таилась секретная мысль превратить временнаго регента в постояннаго императора. Столичная «яхт-клубская» молва давно уже приписывала кн. Брасовой подготовку в этих целях чуть ли не заговора. (Запись Нарышкиной 21 авг.). Палеолог, с своей стороны, еще в феврале 16 г. записал ходячие слухи и комментировал их. «Честолюбивая и ловкая» кн. Брасова «за последнее время поддерживает самыя либеральныя мнения. Ея салон... часто принимает левых членов Гос. Думы. В придворных кругах ее обвиняют в измене монархическим принципам, она, впрочем, этим чрезвычайно довольна, так как это подчеркивает ея позицию и подготовляет популярность. Она все более и более разворачивается, она высказывает столь удивительно отважныя идеи, которыя, исходя из другого рта, могли бы повлечь за собой каторжныя работы (см. в моей книге «Легенда о сепаратном мире» еще суждения, высказанныя на заседании прогрессивнаго блока).

Так или иначе первым решением в среде думскаго комитета и новаго правительства было – остановить распубликование манифеста. В 5 час. утра Родзянко и Львов²⁶¹ вызвали к прямому проводу Рузскаго и Алексеева²⁶². Председатель Думы довольно ярко, чрезмерно даже сгущая краски (может быть, в целях более сильнаго воздействия на главнокомандующих, а, может быть, в состоянии собственной растерянности), изобразил то, что происходило в недрах новой правительственной власти.

«С великим трудом – говорил Родзянко, – удалось удержать в более или менее приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя и весьма возможна гражданская война. С регентством Великаго Князя и воцарением Наследника Цесаревича помирились бы, может быть, но воцарение его, как императора, абсолютно неприемлемо». На сожаление, выраженное Рузским, по поводу того, что «депутаты, присланные вчера, не были в достаточной степени освоены с ролью и вообще с тем, для чего приехали». Родзянко пояснил: Опять дело в том, что депутатов винить нельзя. Вспыхнул неожиданно для всех нас такой солдатский бунт» которому еще подобнаго я не видел, и которые (так в подлиннике), конечно, не солдаты, а просто взятые от сохи мужики, которые все свои мужицкая требования нашли полезным теперь же заявить. Только и слышно было в толпе: ''Земли и воли», «Долой династию», «Долой Романовых», «Долой офицеров». И началось во многих частях избиение офицеров, к этому присоединились рабочие, и анархия дошла до своего апогеях²⁶³. В результате переговоров с депутатами от рабочих(?) удалось придти к ночи сегодня к некоторому соглашению²⁶⁴, которое заключалось в том, чтобы было созвано через некоторое время Учред. Собрание для того, чтобы народ мог высказать свой взгляд на форму правления, и только тогда Петроград вздохнул свободно, и ночь прошла сравнительно спокойно. Войска мало по малу в течение ночи приводятся в порядок, но провозглашение императором в. кн. Мих. Ал. подольет масла в огонь, и начнется безпощадное истребление всего, что можно истребить. Мы потеряем и упустим из рук всякую власть и усмирить народное волнение будет некому; при предложенной форме возвращение династии не исключено и желательно , чтобы примерно до окончания войны продолжал действовать Верховный Совет и ныне действующее с нами Временное Правительство²⁶⁵. Я вполне уверен, что при этих условиях возможно быстрое успокоение, и решительная победа будет обезпечена, так как несомненно произойдет подъем патриотическаго чувства»...²⁶⁶, – «Скажите, для верности, так ли я вас понял» – спросил Рузский: «Значит, пока все остается по старому, как бы манифеста не было, а равно и о поручении кн. Львову сформировать министерство. Что касается назначения в. кн. Н. Н. главнокомандующим повелением Е. В., отданным вчера... То об этом желал бы знать также ваше мнение; об этих указах сообщено было вчера очень широко по просьбе депутатов²⁶⁷, даже в (Москву и, конечно, на Кавказ». – «Сегодня нами сформировано правительство с кн. Львовым во главе», – ответил Родзянко: «Все остается в таком виде: » Верховный Совет, ответственное министерство и действия законодательных палат до разрешения вопроса о конституции Учр. Собранием. Против распространения указов о назначены в. кн. Н. Н. верховным главнокомандующим не возражаем». – «Кто во главе Верховнаго Совета», – интересуется Рузский. – «Я ошибся: не Верховный Совет, а Временный Комитет Гос. Думы под моим председательством»²⁶⁸.

Соединившись со Ставкой, Родзянко просил Алексеева «не пускать в обращение никакого манифеста до получения... соображений, которыя одни могут сразу прекратить революцию» и, повторил ему с небольшими вариантами то, что сказал Рузскому. «Приму все меры задержать... командующих войсками... сообщенный им манифест», – ответил Алексеев: «Сообщенное мне вами далеко не радостно. Неизвестность и Учр. Собрание две опасныя игрушки в применении к действующей армии... Петроградский гарнизон, вкусивший от плода измены, повторит его с легкостью и еще, и еще раз, для родины он теперь вреден, для армии безполезен, для вас и всего дела опасен. Вот наше войсковое мнение... Все помыслы, все стремления начальствующих лиц действующей армии направлены теперь к тому, чтобы действующая армия помнила об одной войне и не прикоснулась к 6олезненному состоянию внутреннему, переживанмому ныне частью России»... «Я солдат, – заканчивал Алексеев, – и все мои помыслы обращены на фронт, на запад, к стороне врага ».

Начальник штаба был, действительно, смущен и 6ольше всего оттяжкой осведомления фронта, предвидя, как и все главнокомандующие, что это может иметь трагическия последствия, ибо «немыслимо удержать в секрете высокой важности акт, предназначенный для общаго сведения»²⁶⁹. У Алексеева. явилась мысль оказать воздействие на «виляющее» правительство, как он выразился через несколько часов в разговоре с Брусиловым. Он обратился в промежуток между 1–4 часами ко всем главнокомандующим: «Из совокупности разговоров председателя Думы с главкосевом и мною, – телеграфировал Алексеев, кратко излагая суть этих разговоров, – позволительно придти к выводу:

первое – в Гос. Думе и в ея Врем. Комитете нет единодушия – левыя партии, усиленныя Советом Р. Д., приобрели сильное влияние;

второе – на председателя Думы и Врем. Комитета Родзянко левыя партии и рабочие депутаты оказывают мощное давление, и в сообщениях Родзянко нет откровенности и искренности;

третье – цели господствующих над председателем партий ясно определились из вышеприведенных пожеланий Родзянко;

четвертое – войска петроградскаго гарнизона окончательно распропагандированы... очерченное положение создает полную опасность более всего для действующей армии, ибо неизвестность, колебания, отмена уже объявленнаго манифеста, могут повлечь шатание умов в войсковых частях и тем разстроить способность борьбы с внешним врагом»... Сообщая, что он срочной телеграммой доносит «все это» верховному главнокомандующему. Алексеев выдвигает план «суть настоящаго заключения сообщить председателю Думы и потребовать осуществление манифеста» и «для установления единства во всех случаях и всякой обстановке созвать совещание главнокомандующих в Могилеве» (Если в. кн. Н. Н. «не сочтет возможным прибыть лично, то собраться 8-го или 9-го марта). «Такое совещание тем более необходимо, – продолжал Алексеев, – что только что получил полуофициальный разговор по аппарату между чинами морского гл. штаба, суть его: обстановке в Петрограде 2 марта значительно спокойнее, постепенно все налаживается, слухи о резне солдатами – сплошной вздор, авторитет Врем. Прав., повидимому, силен. Следовательно, основные мотивы Родзянко могут оказаться неверными и направленными к тому, чтобы побудить представителей действующей армии неминуемо присоединиться к решению крайних элементов, как к факту, совершившемуся и неизбежному. Коллективный голос высших чинов армии и их условия должны, по моему мнению, стать известными всем и оказать влияние на ход событий».

До получения официальных ответов на свой запрос Алексеев в 1 ч. 80 м. был вызван к аппарату по инициативе Брусилова, указавшаго, на основании донесений командиров, на необходимость отдачи «какого-либо приказа» в виду преувеличенных слухов, проникших уже на фронт: Брусилов предлагал объявить, что Николай II отрекся, что в управление страной вступил Врем. Ком. Гос. Думы, что войска должны «охранять своею грудью матушку Россию» и не вмешиваться в политику. «Вполне понимаю все, вами высказанное», – ответил Алексеев. – «Мое положение:

1. Не могу добиться, чтобы Родзянко подошел к аппарату выслушать мое решительное сообщение о невозможности играть в их руку и замалчивать манифест.

2. Повеление Вел. Кн., верховнаго главнокомандующаго, во всех важных случаях обращаться к нему и его извещение, что для кавказской армии манифест не существует до распубликования его законным порядком через Сенат. Сейчас вторично доложу по аппарату Вел. Кн... заявление всех главнокомандующих, что дальнейшее молчание грозит опасными последствиями. При неполучении каких-либо указаний, возьму на себя отдачу приказания... Самое трудное – установить какое-либо согласие с виляющим современным правительством»...

Трудно сказать, до каких пределов могла пойти инициатива ген. Алексеева. Он не встретил достаточной поддержки: Вел. Кн. ответил, что он является «выразителем объединеннаго мнения армии и флота», но не как «коллегиальнаго мнения главнокомандующих», и что он сносится с правительством²⁷⁰. Рузский, считая необходимым объявление манифеста, полагал, что излишне запрашивать командармов, так как им «обстановка внутри империи мало известна»; что для «установления единства действия» необходимо установить «полный контакт с правительством», и что до фактическаго вступления в главнокомандование Вел. Князя «сбор главнокомандующих несоответственен». Эверт считал, что «подобно тому, как мы под давлением обстановки коллективно вынуждены были обратиться к Государю Императору с мольбой о согласии его на изменение (формы правления. также ныне необходимо обратиться к Гос. Думе и новому правительству с заявлением о необходимости немедленнаго объявления высочайшаго манифеста, спешно и законно изданнаго Сенатом, и просто во имя спасения родины от порабощения ея злейшими ея врагами немедленно успокоить все волнения, отказаться ныне от намеченнаго пути избрания Учред. Со6рания». Эверт считал съезд необходимым и недопустимым откладывать его на 8-ое марта....

Алексеев пытался установить контакт с правительством, как рекомендовал Рузский. Не добившись «возможности говорить с председателем Гос. Думы», он говорил в 6 час. веч., когда вопрос о манифесте 2-го в Петербурге окончательно уже был разрешен в отрицательном смысле, с Гучковым и просил его «взять на себя передачу» Родзянко «серьезнейшаго для армии вопроса». «Выход должен 6ыть найден путем соглашения с лицом, долженствующим вступить на престол», – убеждал нач. штаба... «Полагаю вполне возможным в первом манифесте новаго царствования объявить о том, что окончательное решение вопросов государственнаго управления будет выполнено в согласии с народным представительством, хотя бы по окончании войны или наступления успокоения», «пять миллионов вооруженных людей ждут объяснения свершившагося», – напоминал еще раз Алексеев. Военный министр информировал нач. Штаба о «соглашении», достигнутом с лицом, долженствовавшим вступить на престол... Алексеева не удовлетворило «соглашение». «Неужели нельзя было убедить Вел. Князя принять временно до созыва Собрания власть? Это сразу внесло бы определенность в положение²⁷¹... Трудно предусмотреть, как примет стоящая в окопах масса манифест 3-го марта. Разве не может она признать его вынужденным со стороны? Теперешнюю действующую армию нужно беречь и беречь от всяких страстей в вопросах внутренних. Хотя бы непродолжительное вступление на престол Вел. Князя сразу внесло бы и уважение к воле бывшаго Государя и готовность Вел. Кн. послужить своему отечеству в тяжелые переживаемые им дни... Уверен, что на армию это произвело бы наилучшее бодрящее впечатление... Через полгода-же все выяснится ближе, лучше и всякия изменения протекут не столь болезненно, как теперь»... Вечером в 11 часов Алексеев еще раз говорил с Петербургом – на этот раз с председателем Думы. Ему оставалось лишь подчиниться обстоятельствам и заключить разговор полной предчувствий фразой: «Прибавить ничего не могу, кроме слов: Боже, спаси Россию».

В «Истории революции» Милюков говорит, что Родзянко-Львов отправились к прямому проводу в военное министерство для того, чтобы выяснить возможность «изменения» манифеста. Мы видели, что об этом не было и речи со стороны председателей Врем. Комитета и Врем. Правительства. Дело шло об отсрочке, пока политические архитектора не договорятся между собой... «Ночь, (вернее предразсветное время) прошла, – вспоминает Керенский, – в резких и горячих спорах, так как Милюков защищал свою позицию с настойчивостью и упорством изумительными. Его поддерживал лишь отчасти (moité à contre coeur) Шингарев. Милюков считал, что «все потеряли голову»²⁷². Мнение Керенскаго о необходимости убедить Вел. Князя отречься возымело решающее влияние. Некрасов успел уже набросать и проект отречения. Никто не знал, насколько сам Вел. Князь был осведомлен о происходящем. Решено было отправиться и коллективно представить на его усмотрение две точки зрения, так как Милюков, – утверждает Керенский, – заявил, что он немедленно покинет ряды Вр. Правительства, если ему не будет предоставлена возможность изложить мнение меньшинства перед Мих. Алекс.

Около полудня по датировке Милюкова – около 10 час. по воспоминаниям Керенскаго – члены правительства кн. Львов, Милюков, Керенский, Некрасов, Терещенко, Годнев, Львов Вл. и члены Врем. Комитета Родзянко, Ефремов и Караулов (называют еще Шидловскаго и Ржевскаго), собрались на Миллионной в квартире кн. Путятиной, где временно пребывал Великий Князь. Сама хозяйка в воспоминаниях определяет время собрания около 11 часов.

Около полудня по датировке Милюкова – около 10 час. по воспоминаниям Керенскаго – члены правительства кн. Львов, Милюков, Керенский, Некрасов, Терещенко, Годнев, Львов Вл. и члены Врем. Комитета Родзянко, Ефремов и Караулов (называют еще Шидловскаго и Ржевскаго), собрались на Миллионной в квартире вн. Путятиной, где временно пребывал Великий Князь. Сама хозяйка в воспоминаниях определяет время собрания около 11 часов.

Не знаю, на основании каких данных Маклаков инициативу созыва совещания приписывает «новому императору». Караулов, разсказывавший 31 марта в. кн. Андрею Влад. в Кисловодске историю отречения Мих. Ал., говорил, что инициатива совещания принадлежала исключительно думцам: Керенский телефонировал Вел. Кн. в 5 час. утра, Мих. Ал. разбудили, и он ответил, что «ничего не знает» о том, что произошло в Пскове. Надо ли говорить, что теоретическия разсуждения Маклакова, который понял бы собрание на Миллионной, если бы там речь шла о недостаточности конституционных гарантий в акте отречения Царя, совершенно неприменимы к революционной обстановке утра 3-го марта, вытекавшей, конечно, не из правомерных юридических предпосылок государствоведов. При обрисовке тогдашней революционной обстановки надлежит устранить легенду, правда совершенно второстепеннаго значения, но очень характерную для революционной мемуарной литературы. Суханов вспомнил, как он 2-го марта, т. е. в критический момент, когда решался вопрос о государственной власти, на запрос советскаго комиссара на Царскосельском вокзале («по поручению железнодорожников»): возможно ли дать Мих. Ал. поезд для приезда из Гатчины в Петербург, «без всяких совещаний», ответил, «что поезда Исп. Ком. не разрешает «по случаю дороговизны угля» – «гр. Романов может придти на вокзал, взять билет и ехать в общем поезде» Этот, воспроизводимый Черновым и др. «революционный» ответ теряет свой эффект и относительное остроумие, так как Мих. Ал., прибыв в столицу 27-го, уже не мог выехать назад в Гатчину и находился все время в квартире кн. Путятиной. Так засвидетельствовала сама Путятина; это утверждает и полк. Никитин, по словам котораго Мих. Ал. в разговоре с ним высказывал особенное недовольство против Родзянко, вызвавшаго Великаго Князя и оставившаго его будто бы в военном министерстве во время вечерняго разговора со Ставкой. Однако, для переговоров со Ставкой Мих. Ал. ездил не с Родзянко, а с военным министром Беляевым и на его автомобиле. Весь этот инцидент (с сухановским ответом) нашел некоторый отклик в тогдашнем сообщении «Русскаго Слова», но отнесен он ко времени после отречения. Кто у кого заимствовал – мемуарист ли у газетнаго сотрудника или этог последний у будущаго мемуариста – не знаю...

По словам Путятиной, Мих Ал. уведомил Родзянко только в 4 часа утра 2-го, где он находится (свидетельство более, чем сомнительное), и тогда же ему была прислана охрана из 40 юнкеров и 8 офицеров.

Гучков и Шульгин только что (около 8 час. утра) вернулись в Петербург и тут же на Варшавском вокзале натолкнулись на яркую иллюстрацию к существовавшим настроениям. Гучков смело пошел объявить акт отречения в мастерския Сев.-Зап. жел. дор., но рабочие пришли в такое возбуждение, что, «закрыв помещение мастерских, проявили недвусмысленное намерение акт уничтожить, а Гучкова линчевать». Эпизод, повидимому, был не столь драматичен, как изобразил его в приведенных словах Бубликов, и никто не собирался уничтожать акт отречения и убивать Гучкова.²⁷³

Образно, но несколько туманно, об инциденте разсказал Шульгин, бывший одним из действовавших лиц. В кутюрьме, которая царила на вокзале, когда «какие-то люди» «куда-то нас тащили», «мне выпало на долю объявить о происшедшем» «войскам и народу» Рота выстроилаcь «покоем» (четвертую сторону составляла толпа) и взяла на караул . В такой торжественной обстановке Шульгин прочитал отречение. «Я поднял глаза от бумаги и увидал, как дрогнули штыки... прямо против меня молодой солдат плакал... Тогда я стал говорить». Депутат произнес патриотическую речь о России, о ея спасении, чему подал пример Царь. «Ура Государю императору Михаилу второму!» «И показалось мне на короткое время, что монархия спасена». В этот момент Шульгина позвали к телефону – Милюков спешил перехватить делегатов на вокзале и предупредить, что они должны ехать на Миллионную 12. Милюков не одобрил поспешную попытку провозгласить «Михаила II». «Настроение сильно ухудшилось текст (манифеста) неудовлетворителен необходимо упоминание Учредительнаго Собрания». Шульгин направился на розыски Гучкова, но по дороге передал конверт с подлинным отречением посланцу Бубликова и нашёл Гучкова на митинге рабочих в железнодорожных мастерских.

Шульгин застал момент, когда толпа « забурлила» под влиянием агитационных речей ораторов и требовала «закрыть двери», дабы «Александра Ивановича» не выпустить, а «документы» отобрать²⁷⁴. Спас положение инженер, устыдивший толпу «вы хуже стараго режима». «Двери отворились Гучков говорил какия-то успокаивающия слова», а Шульгин мотивировал необходимость немедленнаго отъезда, так как «сейчас в Гос. Думе между Комитетом Думы и Советом Р. Д. идет важнейшее совещание, на котором... все решится». «Толпа разступилась – скорее дружественно»... Железнодорожный инспектор Некрасов, сопровождавший делегатов во время поездки в Псков, дал Ломоносову другое объяснение. Гучкова приняли за «самозванца» и хотели арестовать. Вмешался Некрасов и сказал, что они привезли «акт отречения». Пошли «какие-то переговоры». Нас «вежливо продержали еще минут двадцать и выпустили»²⁷⁵. Так и остается неизвестным из разсказов мемуаристов – читал ли Гучков акт отречения рабочим. Вероятнее всего читал, и возбуждение, силу котораго каждый мемуарист передал на свой лад, вызвало упоминание о воцарении Михаила. Сам Гучков в воспоминаниях не упомянул об инциденте: он говорит, что от начальника станции делегаты узнали, куда они спешно должны ехать.

«Вот Миллионная»... Вел. Князь имел очень взволнованный вид, – вспоминает Керенский. Кн. Львов и Родзянко изложили взгляд большинства, Что сказал Родзянко, «пространно», по словам Милюкова, мотивировавший необходимость отказа «новаго императора», мы можем догадаться по его воспоминаниям. Говорил ли Родзянко о незаконности манифеста, о дефективности текста «конституции», мы не знаем. Очевидно, центром были соображения тактическия, вытекавшия из учета настроения революционных элементов: «для нас было совершенно ясно, Вел. Кн. процарствовал бы всего несколько часов и немедленно произошло бы огромное кровопролитие в стенах столицы, которое бы положило начало общегражданской войне. Для нас было ясно, что Вел. Кн. был бы немедленно убит и с ним все сторонники его, ибо верных войск уже тогда в своем распоряжении не имел и поэтому на вооруженную силу опереться не мог. Вел. кн. Мих. Ал. поставил мне ребром вопрос, могу ли я ему гарантировать жизнь, если он примет престол, и я должен был ему ответить отрицательно... Даже увезти его тайно из Петрограда не представлялось возможным: ни один автомо6иль не был бы выпущен из города, как не выпустили бы ни одного поезда из него»...²⁷⁶.

Наступила очередь Милюкова изложить позицию «меньшинства», т.е. свою собственную точку зрения²⁷⁷. Вновь очень картинно изо­бразил Шульгин «потрясающую» речь Милюкова – «Головой – белый, как лунь»²⁷⁸, лицом сизый от безсонницы, совершенно сип­лый от речей в казармах, на митингах, он не говорил, но каркал хрип­ло»: если откажетесь – Россия погибла. Естественно, что именно в этом изложении всегда цитируется речь Милюкова. Но с Шульгиным, как мемуаристом, всегда происходят небольшие malentendus: депутат попал на Миллионную лишь к самому концу речи Милюкова. Поэтому возьмем лучше ту общую характеристику ея, которую дал сам Милю­ков в своем уже историческом повествовании: «Сильная власть, не­обходимая для укрепления порядка, нуждается в опоре привычнаго для масс символа власти. Временное Правительство одно без монар­ха... является утлой ладьей, которая может потонуть в океане народ­ных волнений; стране при таких условиях может грозить потеря всякаго сознания государственности и полная анархия, раньше, чем со­берется Учр. Собрание, Временное Правительство одно до него не до­живет» и т. д. По словам Керенскаго, Милюков говорил более часа с большим спокойствием и хладнокровием, явно желая, по мнению мемуариста, затянуть разговор до приезда псковичей, надеясь в них найти опору. Совсем иное объяснение длинной речи Милюкова и его состояния – крайне возбужденнаго, а не спокойного – дали Алданову другие участники совещания (анонимные в статье писателя): «это была как бы обструктция... Милюков точно не хотел, не мог, боялся окончить говорить, он обрывал возражавшаго ему, обрывал Родзянко, Керенскаго и всех»...²⁷⁹

По приезде псковских делегатов был объявлен перерыв для взаимной информации. После некоторых колебаний или размышлений Гучков решил, что он должен поддержать позицию Милюкова, и объя­вил, что если Мих. Ал. присоединится к позиции большинства, он не вступит в состав правительства.

По Керенскому после перерыва говорил Гучков, по Шульгину – Керенский. В изложении последняго Керенский сказал приблизительно так: В. В., мои убеждения республиканския. Я против монархии...²⁸⁰.

Но я сейчас не хочу, не буду... разрешите вам сказать иначе... как русский русскому, П. Н. Милюков ошибается. Приняв престол, Вы не спасете Россию!.. Наоборот. Я знаю настроение масс... Сейчас резкое недовольство направлено именно против монархии... именно этот вопрос будет причиной кроваваго разлада. Умоляю Вас, во имя России, принести эту жертву. Если это жертва... Потому что, с другой стороны... я не в праве скрыть здесь, каким опасностям Вы лично подвергаетесь в случае решения принять престол... Во всяком случае я не ручаюсь за жизнь В. В.»...²⁸¹.

Слово предоставлено было Гучкову (председательствовал как бы сам Мих. Ал.). Гучков был, по словам Керенскаго, краток и ясен. Французскому послу один из участников совещания говорил, что Гучков, призывая Вел. Князя к патриотическому мужеству, указывал на необходимость в переживаемый момент выступить ему в качестве национальнаго вождя. Если Вел. Кн. отказывается принять императорскую корону, то пусть примет на себя регентство, пока трон вакантен; пусть выступит в роли «покровителя нации», как именовался Кромвель. Вел. Кн. может дать торжественное обещание передать власть Учр. Собранию по окончании войны.

Была очередь Шульгина. Ему кажется, что он говорил «последним»²⁸². Шульгин обратил внимание на то, что те, «кто должен быть.. опорой» Вел. Кн. в случае принятия престола, т. е. почти все члены новаго правительства, «этой опоры... не оказали». «Можно ли опереться на других? Если нет, то у меня не хватает мужества при этих условиях советовать... принять престол»...

Шульгин не был последним – говорил еще раз Милюков, так как «вопреки соглашению» за первыми речами последовали другия в «полемическом тоне». Милюков получил, наперекор «страстному противодействию Керенскаго», слово для ответа. В нем он указал, что «хотя и правы утверждавшие, что принятие власти грозит риском для личной безопасности Вел. Князя и самих министров, но на риск, этот надо идти в интересах родины, ибо только таким образом может быть снята с даннаго состава лиц ответственность за будущее. К тому же вне Петрограда есть полная возможность собрать военную силу, необходимую для защиты Вел. Князя».

По утверждению Керенскаго, Мих. Алек. казался уже утомленным и начинал терять терпение²⁸³. По окончанию речей (в представлении Керенскаго, это было после речи Гучкова). Мих. Ал. выразил желание переговорить наедине с кн. Львовым и Родзянко, прежде чем принять окончательное решение. По словам Караулова, он мотивировал свое желание тем, что ему, «крайне трудно принять решение, раз между членами Думы нет единства»²⁸⁴. Родзянко пытался возразить, ссылаясь на общее соглашение действовать коллективно. Вопрошающий взгляд в сторону Керенскаго, как бы испрашивавший у него согласия на частные разговоры. Керенский нашел, что отказать Вел. Кн. в его просьбе неудобно. Караулов говорил, что и он настаивал на предоставлении Мих. Ал. полной «возможности принять свободное решение». Поэтому никто не возражал против «разговора» с двумя лицами... при условии, что Мих. Ал. «ни с кем посторонним разговаривать не будет, даже по телефону»²⁸⁵. Своеобразная «свобода решения», которая дала впоследствии повод в кругах, близких Мих. Ал., утверждать, что последний был «взят мертвой хваткой»!.. Указанныя лица вместе с Вел. Князем вышли в другую комнату.

* * *

Какия реальныя возможности открывались перед Михаилом Александровичем? Личныя настроения и теоретическия выкладки пытавшихся предугадать события политиков не создавали еще базы для активнаго действия. В отрывках воспоминаний, напечатанных в «Совр. Зап.'', Милюков очень определенно утверждал, что он хотел «рискнуть открытым конфликтом с революционной демократией» и разсчитывал тогда на успех, как он потом, несколько позже, говорил Набокову. Набоков же считал эту возможность «чисто теоретической». «Несомненно, – разсуждает в воспоминаниях Набоков, – для укрепления Михаила потребовались бы очень решительныя действия, не останавливющиеся перед кровопролитием, перед арестом Исп. Ком. Совета Р. и С. Д... Через неделю, вероятно, все вошло бы в надлежащия рамки. Но для этой недели надо было располагать реальными силами... Таких сил не было. И сам по себе Михаил был человеком, «мало или совсем не подходящим к той трудной, ответственной и опасной роли, которую ему предстояло бы сыграть». «Вся совокупность условий была такова, что принятие престола было невозможно», – заключает мемуарист. Не мог же Милюков, готовившийся «на собственный страх и риск» к «решительной» игре, не учитывать всей той обстановки, которую рисует Набоков?²⁸⁶. Алданов, опросивший «всех, кого только мог» о совещании в кв. кн. Путятиной, говоривший и с Милюковым, сообщает, что Милюков «советовал Великому Князю в эту же ночь оставить Петербург с его революционным гарнизоном и, не теряя ни минуты, выехать в Москву, где еще была военная сила». «Три энергичных, популярных, на все готовых человека – на престоле, во главе армии, во главе правительства – могли бы предотвратить развал страны». Великий князь Михаил лично был человек отважный, как свидетельствуют все военные, видевшие его в боевой обстановке²⁸⁷. Во главе армии стоял в. кн. Ник. Ник., человек достаточно энергичный и не помышлявший в эти дни о капитуляции – он мог, к тому же, опереться на сочувствие всего высшаго команднаго состава, который видел в отказе от престола Мих. Ал. большую трагедию для фронта. Во главе правительства должен был неминуемо в таком случае встать Милюков, ибо, как говорит он в качестве историка, «обе стороны (на совещании) заявили, что в случае решения, несогласнаго с их мнением, оне не будут оказывать препятствия и поддержат правительство, хотя участвовать в нем не будут». Вакансия премьера освобождалась.

Надо предполагать, что, делая предложение о переезде в Москву, Милюков не считал, очевидно, столь уже безоговорочным, как передает Набоков с его слов, что «в первые дни переворота гарнизон был в руках Гос. Думы». Не был он и всецело в руках Совета. Не было и того настроения гражданской войны, в атмосфере которой могла родиться мерещившаяся Родзянко и др. опасность убийства Мих. Ал. Не думаю, чтобы и в квартире кн. Путятиной, охраняемой несколькими десятками преображенцев, чувствовался тот почти панический страх, о котором разсказывает Шульгин: «Керенский, – передает трепещущий Терещенко, – боится, чтобы не убили Великаго Князя: вот-вот какия-то бродящия кругом «банды» могут ворваться». Эти опасения в большей степени зависели от настроения молодого министра финансов революционнаго правительства, бывшаго до революции чуть ли не кандидатом на цареубийство, который, в изображении Шульгина, очень тяжело и непосредственно переживал сцену, разыгравшуюся на Миллионной: «Я больше не могу... что делать, что делать!...» «Маленькая анекдотичная подробность», переданная Гучковым, как будто говорит скорее за то, что Керенский боялся появления «банд» другого типа. Когда Гучков попробовал по телефону переговорить с женой и сообщить ей о своем приезде, Керенский пожелал знать, с кем будет говорить Гучков... У Керенскаго «было подозрение, что я хочу вызвать какую-либо военную часть, которая силою заставила бы Михаила остаться на престоле»²⁸⁸.

В Москве, не пережившей «пороховых дней», внешне, как будто, было спокойнее. Но это спокойствие отнюдь не означало, что московския настроения благоприятствовали осуществлению милюковской концепции. Напомним, что приблизительно как раз в часы, когда шло совещание в кв. Путятиной, в Москве обсуждали вопрос о монархии до Учр. Собр. и основное наметившееся течение Третьяков, представитель торгово-промышленнаго класса, а не будущей «револоционной демократии», по газетному отчету выразил словами: «Не может быть речи, чтобы после Романова Николая вступил на престол Романов Михаил». Это было, может быть, скоро преходящее «опьянение революцией», вскружившее даже наиболее «трезвые умы» в среде буржуазии. С ним нельзя было не считаться, – оно распространилось на всю Россию: кн. Волконский вспоминает, например, как в провинциальном Борисоглебске «люди встречались, обнимались, поздравляли», когда в связи с отречением пришло сообщение, что «старый порядок кончился». В такой общественной атмосфере монархическая традиция не могла быть «объединяющей и собирающей силой». В Москве «опьянение революцией» было, пожалуй, сильнее, чем в Петрограде, где, как рассказывал Караулов в Кисловодске 16 марта, в «первые дни не знали, кто возьмет верх» и «боязнь контр-революции у всех была большая». В Москве боязни «контр-революции» не было, и каким-то недоразумением надо считать утверждение (историка или мемуариста – не знаю), что здесь «еще была военная сила», на которую мог разсчитывать «отчаянной смелости план», предложенный Милюковым в. кн. Михаилу. «Московский гарнизон» еще 1 марта без всяких осложнений перешел всецело на сторону революции. И сила сопротивления возможной «контр-революции» в Москве представлялась гораздо значительнее, нежели в Петербурге. Это отчетливо видно из психологии «крайне левых», т. е. большевицких групп; лишь крайне плохой осведомленностью даже в общественных кругах можно объяснить отметку Гиппиус 3-го, о Москве, где «никакого Совета Р. Д. не существует».

Отдельные факты, взятые сами по себе, почти всегда противоречивы и ими одними нельзя иллюстрировать положение. Но сопоставление все-таки выясняет общую конъюнктуру. Вот резолюция, принятая в первые дни революции в Петербурге на митинге рабочих и солдат в Самсониевском братстве (Выборгская сторона) – она требует, чтобы Совет «немедленно» устранил Временное Правительство и этим правительством объявил бы себя. Из 1000 человек только 3 высказались против. Совсем другое настроение на заводе «Галерный Остров». Отношение к большевикам было таково, что «даже не давали выступать», – вспоминает рабочий Наратов,– «о передаче власти советам' не хотели... слушать». Аналогичная картина и в революционном гарнизоне. Опасность «гнева революционнаго народа», который может обрушиться на агитаторов из большевицкаго лагеря, была столь «реальна», что даже представители ЦК, носившие высокое звание членов Исп. Комит. Совета Р. Д., вынуждены были, как утверждает Шляпников, – «временно» воздержаться ходить в те казармы, где господствовали «ура-патриоты», и создавать опору путем «индивидуальной обработки». Шляпников вспоминает, как ему – «большевику» в одной из зал Таврическаго дворца солдаты, распропагандированные «оборонцами», «не давали говорить». Так было в отношении той партии, которая – «единственная» среди партийных организаций – принимала непосредственное участие в боевых действиях на улицах столицы! Мы говорили уже, что этот большевицкий деятель и историк революции признает, что у «Временнаго Правительства тогда оружия было куда больше, чем у нас», – «соотношение сил не позволяло» большевикам ставить вопрос в плоскость «борьбы с оружием в руках». В протоколе Исп. Ком. (9 марта) можно найти отметку, что в Царском Селе «войска стоят за конституционную монархию»... Припомним, что в Москве позиция «крайних» была, пожалуй, более выигрышна – они открыто пытались на первых порах требовать создания временнаго революционнаго правительства.

Надежды на Москву были эфемерны. Реальной опорой мог быть только фронт, плохо еще осведомленный о происшедшем, не захваченный настроением уличной революционной стихии. Едва ли новому императору трудно было бы в петербургской обстановке выехать из столицы – «революционныя рогатки» не так уже были непроницаемы. Всякое активное действие, естественно, несет в себе долю риска, ибо случай играет здесь подчас слишком большую роль. A priori на фронте можно было найти опору. Дело, конечно, не в тех патриотических буфонадах которыя имели место и к которым надлежит отнести и телеграмму Рузскому ген. ад. Хана-Нахичеванскаго 3 марта: «Прошу вас не отказать повергнуть к стопам Е. В. безграничную преданность гвардейской кавалерии и готовность умереть за своего обожаемаго монарха». Люди в те дни вообще имели склонность безответственно говорить от имени масс. При «нервном» и ''недоверчивом» отношении солдат в первые дни к совершившемуся²⁸⁹, поддержку на фронте можно было найти, тем более, что Алексеев своим авторитетом мог бы подкрепить петербургское начинание – он считал, как мы знаем, воцарение Михаила, хотя бы временное, необходимым²⁹⁰.

Рискнули ли бы главнокомандующие на вооруженный конфликт, мы, конечно, не знаем, так как все их стремления в страдные дни сводились к стремлению избегнуть междоусобицы, пагубной в их глазах для успеха войны... Но совершенно удивительно, что мысль снестись и предварительно переговорить с верховным командованием не явилась у тех, кто призывал Вел. Князя идти на риск. Алексеев тщетно пытался в течение всего дня найти этих политиков и добился Гучкова лишь тогда, когда вопрос был разрешен. Всякое действие запаздывало и становилось, действительно, рискованным в момент, когда на улицах столицы развешивали уже плакаты о двойном отречении или раздавались листовки «Известий», а за кулисами Исп. Ком. принимал уже постановление об аресте «династии Романовых»²⁹¹. На квартире кн. Путятиной Вел. Князю предлагались теоретическия выкладки, более уместныя в воспоминаниях, как, напр., у Набокова²⁹², но не предлагалось никакого конкретнаго плана действия. Вероятно, поэтому Мих. Ал. и проявлял признаки нетерпения, о чем говорит Керенский. Для лидера прогрессивнаго блока эта словесная скорее академическая постановка вопроса была естественна и до некоторой степени соответствовала его характеру. Но Гучков? – человек более практическаго дела, чем теории, человек, свыкшийся уже в предшествующие месяцы в заговорщической атмосфере подготовки дворцоваго переворота с мыслью о военном pronumentio и нащупывавшiй военныя части для действия? Очевидно, вся общественная атмосфера не подходила для действенных актов против «революционной демократии». То, чего хотел теоретически Милюков 3 марта, Гучков, как сам разсказал впоследствии, пытался в других условиях и с другим персонажем безуспешно осуществить через несколько месяцев.

Через полчаса вышел Великий Князь. Он сообщил «довольно твердо» ожидавшим, что его «окончательный выбор склонился в сторону мнения, защищавшегося председателем Гос. Думы». Такова версия свидетеля-историка. Шульгин в иных тонах передает заключительную сцену. Вел. Кн. не договорил, «потому что... заплакал...».

Почему Мих. Ал. отказался «принять престол»? Не ясно ли из всего сказаннаго? Среди мотивов могли быть и соображения, передаваемый полк. Никитиным, со слов кн. Брасовой: в. кн. Мих. Ал. не считал себя в праве взойти на престол, так как Царь не имел права отречься за наследника. Именно по мнению Никитина, человека близкаго к Мих. Ал., последний был взят как бы «мертвой хваткой» и чувствовал себя одиноким, считал, что «правительство, против него настроенное, не даст ему возможности работать». Вел. Кн. не мог не знать и отрицательнаго отношения к его кандидатуре в родственной великокняжеской среде. Все вело к одному... Керенский «рванулся», «В. В.! Вы – благородный человек!» Он прибавил, что отныне будет всегда заявлять это»²⁹³.

«Пафос Керенскаго, – заметил историк, – плохо гармонировал с прозой принятаго решения. За ним не чувствовалось любви и боли за Россию, а только страх за себя»... Почему?! «Злостным вздором» звал Суханов эту отметку историка. Вероятно, в ней надо видеть отзвук тех слов Керенскаго, которыя в записи Ан. Вл. гласили: «Миша может погибнуть, с ним и они все ». Странно, что и через 20 лет Милюков не нашел других слов, кроме «нерешительности» Вел. Князя и «трусости» Родзянко, помешавших осуществить предложенный план спасения России, для характеристики обстановки, в которой создавался «исторический акт» 3-го марта. Реалистичнее был тогда монархист кн. Львов, определивший в более позднем разговоре по проводу с ген. Алексеевым положение так: «благородное решение в. кн. Мих. Ал. привлекло к нему симпатии громадных масс и открывает в будущем возможность новых горизонтов и спасло его и нас от новой бури».

Для оформления акта отречения на Миллионную были вызваны юристы-государствоведы Набоков и Нольде, а в перерыв кн. Путятина «просила всех завтракать». По свидетельству мемуаристов не остался только Милюков, сама же Путятина перечисляет лишь четырех среди завтракавших: Львов, Набоков, Шульгин и Керенский²⁹⁴. Завтрак прошел в спокойной обстановки. Не показывает ли это, что страх, будто бы кто-то может ежеминутно «ворваться» не был силен? Приехавшие юристы соответственно переделали «слабый и неудачный» черновик проекта Некрасова. Мих. Ал. со своей стороны, внес несколько поправок – по указанию Шульгина, две: ссылку на Бога и замену словом «прошу» проектированнаго «повелеваю». Караулов рассказывал Ан. Вл., что Мих. Ал. «настоял», чтобы акт был редактирован не в виде манифеста от имени императора, и все выражения «мы» заменил «я». Керенский, также участвовавший в обработке некрасовскаго текста, уверяет, что «особенно долго спорили» о происхождении временнаго правительства, Керенский требовал исключить «волю народа». Помирились на том, чтобы было «волею народа по почину Гос. Думы», но в окончательном тексте «воля народа» все-таки исчезла.

Манифест гласил: «Тяжкое бремя возложено на Меня волею Брата Моего, передавшаго Мне Императорский Престол в годину безпримерной войны и волнений народных. Одушевленный единою со всем народом мыслею, что выше всего благо Родины Нашей, принял Я твердое решение в том лишь случае восприять Верховную Власть, если таковая будет воля Великаго народа Нашего, которому надлежит всенародным голосованием, через представителей своих в Учред. Собрании, установить образ правления и новые основные законы Государства Российскаго. Посему, призывая благословение Божие, прошу всех граждан Державы Российской подчиниться Временному Правительству, по почину Гос. Думы возникшему и облеченному всей полнотой власти, впредь до того, как созванное в возможно кратчайший срок на основе всеобщаго, прямого, равнаго и тайнаго голосования Учредительное Собрание своим решением об образе правления выразит волю народа».

После подписания акт взял кн. Львов. Это было уже около 6 час. вечера. Перевернулась страница русской истории. Назревавший правительственный кризис благополучно разрешился. Набоков разсказывает, что кн. Львов, информируя прибывших на Миллионную юристов о мотивах их приглашения, сообщил, что в результате принятаго решения Милюков и Гучков выходят из состава правительства. «Что Гучков уходит, – добавил, яко-бы, Львов, – это не беда: ведь оказывается, что его в армии терпеть не могут, солдаты же его просто ненавидят. А вот Милюкова непременно надо уговорить остаться». Набоков соглашался, что уход Милюкова был бы ''настоящей катастрофой», и направился в Таврический дворец убеждать вождя партии к. д. не выходить из состава Временнаго Правительства. Оказалось, что на эту тему с Милюковым говорил уже Винавер. «Текст отказа» Михаила Милюкова удовлетворил и «кажется» послужил окончательным толчком для изменения принятаго раньше решения. Кто убедил Гучкова. Набоков не знал. Это сделал, в свою очередь, Милюков – так разсказывает Гучков на страницах воспоминаний, напечатанных в «Пос. Новостях». Милюков, мало надеявшийся на благополучный исход революции, «всетаки был большим оптимистом, чем я». Керенский говорит, что Гучкова убедили остаться, по крайней мере на первые дни, тут же на совещании в минуты второго перерыва, когда Мих. Ал. совещался с Родзянко.

Надо думать, что Гучков согласился и вновь отказался, иначе непонятен характерный для обстановки нижеследующий разговор по прямому проводу между Алексеевым и полк. Энгельгардтом. Алексеев только что закончил процитированную выше беседу с Гучковым по поводу отречения Мих. Ал. (это было ближе уже к 7 час. вечера) и вызвал вновь Гучкова или Родзянко. «Родзянко занят неотложным делом, – ответил Энгельгардт: – «Гучков подал в отставку, временно я занимаюсь военным делом и явился к аппарату. Может быть, найдете возможным переговорить со мною?» – «Я сейчас только окончил разговор с Гучковым, и он мне ни одним словом не обмолвился о своей отставке, указывая, напротив, что все усилия свои посвятит на пользу армии. Очень трудно решать какие бы то ни было вопросы, касающиеся действующей армии, если отсутствует какая бы то ни было ориентировка в эти исключительные дни со стороны правительства. Если вы можете довести до сведения председателя Совета Министров, то я прошу быть ориентирован о ходе дел, ибо отдавать распоряжение с завязанными глазами (курсив мой) невозможно»²⁹⁵. «Час тому назад Некрасов сообщил мне, что Гучков подал в отставку. В Думе его не было, а потому я позволил себе лично прибыть к аппарату, чтобы не задерживать вас. Из Ставки трижды вызывали Родзянко и Гучкова. Если вы говорили с Гучковым после 18 часов, то, возможно, он взял отставку обратно. Передам нашу беседу кн. Львову немедленно»²⁹⁶.

Думается, что на решение Милюкова и Гучкова больше всего повлияла окружавшая обстановка. Становилось ясно, что исторический путь в данном отрезе времени шел не по тем линиям, которыя намечались теоретическими выкладками политиков: события рождались «психологией масс», как выразился кн. Львов в дальнейшем разговоре с Алексеевым. Эту психологию масс в революционной столице Родзянко в разговоре с тем же Алексеевым в 10 час. вечера определил словами: «Хотя эти акты (манифесты) не опубликованы, но слух о них прошел и встречен населением с ликованием. Произведен салют с крепости новому правительству в 101 выстрел». В дополнение к словам Родзянко случайный фланер в то время на улицах столицы, толстовец Булгаков, вспоминает, что известие об отречении «Николая» и «Михаила» вызывало восторженное «ура». – «Все были именинниками». В «низах» – на «улице», переходящей в «демократию», общее настроение «против Романовых», – отмечает вновь Гиппиус. На пессимистическую реплику нач. штаба председатель Думы заметил: «Искренне сожалению, что Ваше Высокопревосходительство так грустно и уныло настроены, что тоже не может служить благоприятным фактором для победы, а я вот и все мы здесь настроены бодро и решительно».

Скептики не только уступили всеобщему оптимизму, но и сами им заразились: Милюков на другой день сделался даже самоуверенным, как отмечают современники. Очевидно, он думал, что опытный рулевой сумеет всетаки направить государственный корабль, вопреки революционной стихии, в надлежащее русло. Таким путем ему в первые, по крайней мере, дни все еще рисовался путь, который он отстаивал на Миллионной. Об этом определенно говорит официальная телеграмма 6 марта английскаго посла в Лондон. Бьюкенен передавал Бальфуру, на основании своего разговора с Милюковым от означеннаго числа: министр ин. д., выразив «большую удовлетворенность положением дел», полагал, что «окончательным устройством вещей явится избрание новаго императора. Единственным кандидатом он считал в. кн. Михаила. Его Высочество приобрел большую популярность после опубликования своего манифеста».

Таким образом заря новой России и в представлении лидера думской общественности занималась при ауспициях, скорее благоприятных. Естественно, что Карабчевский, посетивший через несколько дней новаго руководителя внешней политикой в качестве председателя «комиссии по разследованию германских зверств», нашел Милюкова в настроении радужном и в себе уверенном: он вновь «и помолодел и приосанился». И Палеолог записал 4 марта: Милюков в 24 часа от отчаяния перешел к полной уверенности. Милюков отнюдь не был одинок: мы видели, в каких повышенных тонах приветствовал революцию через несколько дней акад. Струве – тот Струве, который находился в Думе в первые революционные часы и встретил Набокова в «крайне скептическом» настроении.

...Все вновь собрались в Таврическом Дворце для выработки формы опубликования двух отречений. Случайно присутствовавший при обсуждении проф. Ломоносов (он привез «подлинник» манифеста Николая II, полученный от Гучкова и находившийся в мин. пут. сообщ., и ждал официальнаго текста, актов отречения, так как печатать его должна была типография министерства), изобразил в воспоминаниях обстановку, в которой происходило обсуждение – вероятно, несколько карикатурно. «Как назвать эти документы? По существу это суть манифесты двух императоров», – заявил Милюков.– «Но Николай придал своему отречению иную форму, форму телеграммы на имя Начальника Штаба. Мы не можем менять эту форму», – возразил Набоков. – «Пожалуй. Но решающее значение имеет отречение Мих. Ал... Оно написано вашей рукой, Вл. Дм., и мы можем его вставить в любую рамку. Пищите: «Мы, милостью Божией, Михаил II, Император и Самодержец Всероccийский... объявляем верным подданным вашим»... – «Позвольте... да ведь он не царствовал»... Начался горячий спор... Милюков и Набоков с пеной у рта доказывали, что отречение Михаила только тогда имеет юридический смысл, если признать, что он был императором... Полночь застала нас за этим спором. Наконец, около 2 час. ночи соглашение было достигнуто. Набоков написал на двух кусочках бумаги названия актов:

1. Акт об отречении Государя Императора Николая II от престола Государства Российскаго в пользу Великаго Князя Михаила Александровича.

2. Акт об отказе Вел. Кн. Мих. Ал. от восприятия верховной власти и о признании им всей полноты власти за Временным Правительством, возникшим по почину Гос. Думы»...

«Над этими строками, – язвительно замечает мемуарист, – можно поставить заглавие: «Результат первых шести часов работы иронии Временнаго Правительства»²⁹⁷. Некоторая доля истины в этой иронии имеется: только в 3 часа 50 мин. ночи 4-го марта из Петербурга пошло в Ставку столь нервно ожидавшееся там официальное уведомление об отказе Мих. Алек, «восприять верховную власть впредь до определения Учредительным Собранием формы правления».

Вокруг имени в. кн. Михаила в роковые дни создались уже обычныя легенды. Помещаемые ниже отрывки из записей А. С. Матвеева (управляющаго делами В. Кн.), определяют довольно точно, по крайней мере, даты, касающияся пребывания Мих. Ал. в Петербурге.

25-го февраля, в субботу, предполагался приезд из Гатчины в Петербург вел. кн. Михаила Александровича. В этот день был назначен на 7 час. вечера обед у гр. И. И. Капниста, на Сергиевской улице (Капнист – член Государственной Думы), и затем предполагалась поездка в Михайловский театр на французский спектакль.

Проезжая к гр. Капнист, Великий Князь обратил внимание на большое скопление народа в направлении Невскаго проспекта, а потому, по приезде на Сергиевскую, поручил мне справиться по телефону у Петербургскаго градоначальника (ген.-м. Балк) о положении в Петрограде. Градоначальник ответил, что в городе тревожно, на Невском проспекте была стрельба, и что при стрельбе убит полицейский пристав. Мой доклад о событиях в Петрограде произвел на Вел. Князя очень тяжелое впечатление, и он сейчас же отказался от мысли поехать в театр. По окончании обеда лица, принимавшая в нем участие, поехали в театр, а М. А. поехал со мной ко мне на квартиру; оставаясь у меня, М. А. писал письма своим знакомым и, между прочим, ген. Брусилову. Вел. Князь оставался у меня до 12 час. ночи; в указанное время подъехал к дому автомобиль с Н. С. Брасовой и Н. Н. Джонсоном, возвратившимися из театра. М. А. вошел в автомобиль и уехал в Гатчину. На другой день, 26-го февраля, в воскресенье, вел. князь Михаил Александрович предполагал приехать в Петроград и, вместе с вел. кн. Ксенией Александровной, быть в 2 часа дня в Петропавловском соборе на панихиде у гробницы имп. Александра III. В этот день, в 10 час. утра, я справился по телефону у градоначальника о безопасности следования Вел. Князя с Варшавскаго вокзала в Петропавловский собор. Градоначальник сообщил, что путь следования безопасен, о чем я и доложил по телефону в Гатчину. 26-го февраля М. А. я не видел, но знаю, что он благополучно побывал у Кс. Ал. и в Петропавловском соборе, а затем возвратился в Гатчину.

27-го февраля, в понедельник, я отправился в обычное время в Управление делами вел. кн. М. А.; на улицах было большое оживление, а местами были заметны далее отдельныя группы; вообще же чувствовалось очень тревожное настроение. Из Управления делами я вышел в 3 1/2 ч. дня. Возвращался я домой в автомобиле, которому местами приходилось ехать очень медленно из-за народа, котораго особенно было много на Благовещенской площади. По приезде домой я говорил по телефону с шофером Козловским, который сообщил мне, что ему приказано по телефону из Гатчины подать автомобиль на Варшавский вокзал для встречи вел. кн. М. А.; сообщая об этом, Козловский добавил: известно ли Великому Князю о тревожном настроении в Петрограде. Так как о приезде Великаго Князя в Петроград мне не было известно, то сейчас же после разговора с Козловским я позвонил в Гатчину и узнал, что Мих. Ал. уже выехал в Петроград с Н. Н. Джонсоном после телефоннаго разговора из Петрограда с председателем Государственной Думы Родзянко. Около 8 час. вечера позвонил ко мне Н. Н. Джонсон и сообщил, что М. А. находится в Мариинском дворце на совещании с видными членами Государственной Думы и другими, по вызову М. В. Родзянко. Н. Н. Джонсон говорил из вестибюля Мариинскаго дворца.

В двенадцатом часу ночи позвонил ко мне, но приказанию Н. Н. Джонсона, шофер Козловский и сообщил мне, что вел. князь М. А. находится у военнаго министра, в его доме на Мойке, при чем сообщил мне об этом иносказательно, видимо, опасаясь при разговоре по телефону открыть местопребывание Вел. Князя; вместе с тем Козловский добавил, что автомобиль Вел. Князя спрятан во дворе дома. В четвертом часу ночи на 28-ое февраля ко мне позвонил Н. Н. Джонсон и сообщил, что Вел. Князь находится с ним в Зимнем дворце, и что пришлось остаться в Петрограде, вследствие невозможности проехать из дома военнаго министра на Варшавский вокзал, из-за большого количества народа на улице. В восьмом часу утра того же дня (вторник, 28-го февраля) Н. Н. Джонсон сообщил мне по телефону, что М. А. находится в квартире кн. О .П. Путятиной, на Миллионной улице, 12, так как оставаться в Зимнем дворце оказалось невозможным: караул снялся, и двери творца открыты; сообщая об этом, Н. Н. Джонсон пояснил, что квартира кн. О. П. Путятиной выбрана, как ближайшая к Зимнему дворцу, и что и сюда пришлось проходить не через улицу, а по двору Эрмитажа и дворца вел. кн. Николая Михайловича.

В этот день я страдал сильной головной болью, и поэтому отправиться к вел. князю М. А. не мог, – поддерживал связь с квартирой кн. О. П. Путятиной по телефону. В 7-м часу вечера зашел ко мне Д. Н. Старынкевич: одет был Старынкевич в охотничье короткое пальто, и он объяснил мне, что так он менее похож на буржуя, и потому ближе подходит к толпе. Около 7 час. вечера во мне вошли двое неизвестных людей с винтовками, из которых один был в военной форме, а другой в штатском платье и котелке; эти лица объявили мне, что выстрелом из моего окна убита на Фонтанке женщина, и требовали, чтобы я показал им все окна своей квартиры. Тщетно я доказывал этим людям, что окна моей квартиры не выходят на Фонтанку, они все же обошли мою квартиру и затем, благополучно для меня, удалились в соседнюю квартиру; говорю «благополучно», так как в соседней квартире произвели разгром. После ухода этих лиц, я снова лег в постель; Д. Н. Старынкевич пробыл у меня весь вечер, и даже остался ночевать.

1-го марта, в среду, я решил отправиться к вел. князю Михаилу Александровичу, на Миллионную улицу, 12. Вышел я из дому около 12 часов, в сопровождении Д. Н. Старынкевича, который проводил меня до Миллионной, 12. Шли мы с Фонтанки на Миллионную по Невскому проспекту и через площадь Зимняго дворца. По всему Невскому проходили войска к Государственной Думе. На углу Миллионной улицы и Мешкова переулка, у дома № 16, была большая толпа народу. Оказалось, что в этом доме только-что убили, во время обыска, проживавшаго там генерала Г. Э. Штакельберга, состоявшаго при вел. кн. Марии Павловне старшей. Это было за два дома до квартиры кн. Путятиной. Подойдя к подъезду дома № 12, где находился вел. князь М. А., я встретил гувернантку кн. Путятиной, которая сказала, что только-что на ея глазах на набережной Невы был убит какой-то офицер. В квартиру кн. О. П. Путятиной я вошел около часу дня, к самому началу завтрака. В передней комнате меня встретил Н. Н. Джонсон, который сообщил мне об опасности, которой подвергался в это утро Вел. Князь, находясь в частной квартире, так как в соседних квартирах, – между прочим, обер-прокурора Св. Синода Раева и Столыпина, – производились обыски; в квартиру кн. О. П. Путятиной лица, производившия обыск в доме, к счастью, не зашли; сообщая об этом, Н. Н. Джонсон добавил, что в настоящую минуту М. А. находится в большей безопасности, так как, с одной стороны, вызван для охраны Вел. Князя караул из школы прапорщиков, а, с другой, что Вел. Князь подписал один акт, привезенный ему из Государственной Думы, в котором Вел. Князь признавал необходимость конституционнаго порядка в Российской империи; этот акт, как я впоследствии узнал, был составлен в Царском Селе 28-го февраля Евг. Ал. Бироновым, состоявшим в то время начальником канцелярии дворцоваго коменданта, и кн. М. С. Путятиным, и подписан вел. князьями Павлом Александровичем, Кириллом Владимировичем и, кажется, Димитрием Константиновичем. Как мне сообщил Е. А. Биронов, означенный акт предлагался к подписи имп. Александре Феодоровне, которая должна была расписаться от имени малолетняго наследника, но Государыня от подписи отказалась. Вел. князь М. А. подписал этот акт последним. Сделал он эту подпись, вероятно, второпях, так как в этот же. день снял эту подпись путем особаго письма на имя председателя Государственной Думы, к которому этот акт был обращен.

Прибыв в квартиру кн. Путятиной г. первом часу дня, в среду, 1-го марта, я оставался «в ней с вел. князем М. А. до 11 час. утра субботы, 4-го марта. За завтраком, кроме М. А. и семьи кн. Путятиной, были Н. Н. Джонсон и я. Муж кн. О. П. Путятиной находился на фронте. После завтрака М. А. разсказал мне о совещании в Мариинском дворце, вечером 27-го февраля, результатом котораго был разговор его с Государем, через ген.-ад. Алексеева, по прямому проводу в Ставку. Во время завтрака прибыл караул от школы прапорщиков, в количестве 20 юнкеров, при пяти офицерах; офицеры поместились в кабинете квартиры кн. Путятиной, а юнкера – в соседней квартире, этажем ниже. В течение дня к Вел. Князю приезжали разныя лица. Был член Гос. Думы гр. И. И. Капнист, были и другия лица, у которых Вел. Князь осведомлялся о происходящем в Государственной Думе; доставляли эти сведения и офицеры караула, отправлявшиеся поочередно в Думу, интересуясь, с своей стороны, происходящим в ней.

В этот же день, около 9 час. вечера, пришел и вел. князь Николай Михайлович, возвратившийся в этот день в Петроград (жил «визави» с квартирой Путятиной) из своего имения «Грушевка», где он находился по повелению Государя с 1-го января. Кажется, и этот же день приезжал и английский посланник Бьюкенен. День 2-го марта, четверг, М. А. продолжал оставаться в квартире кн. Путятиной, узнавая от приезжавших к нему лиц о происходящем в Государственной Думе. В этот день Вел. Князь написал письмо М. В. Родзянко, изъявляя готовность приехать в Гос. Думу, если его приезд может принести пользу при создавшемся положении. М. В. Родзянко ответил письмом. Из этого письма Вел. Князь впервые узнал о предполагаемом отречении от престола Государя в пользу наследника, при регентстве вел. князя М. А.; это письмо было получено вечером, о решении же самого Государя М. А. известно не было.

Так закончился день 2-го марта.

Утром 3-го марта (пятница), в 5 час. 55 мин. утра, я услыхал телефонный звонок, и затем увидал стоящих у телефона; сперва Н. Н. Джонсона, а затем вел. князя Михаила Александровича; оказалось, что звонил министр юстиции Керенский и спрашивал разрешение приехать составу Временнаго Правительства и Думскому Комитету. Великий Князь изъявил согласие, и стал приготовляться к приему.

Михаил Александрович предполагал, в соответствии с письмом председателя Государственной Думы, что состав Временнаго Правительства и Думский Комитет едут доложить ему о регентстве, а потому и обдумывал соответствующий ответ, выражающий согласие.

Выяснилось, что Временное Правительство и Думский Комитет прибудут немедленно после переговоров по телефону, но на сбор потребовалось время, и съезд начался в 9 час. 15 мин. утра. Одними из первых прибыли М. В. Родзянко и кн. Г. Е. Львов: последними приехали А. И. Гучков и В. В. Шульгин. М. В. Родзянко просил через меня вел. князя М. А. не открывать заседания до приезда этих последних, так как они возвращаются из Ставки с важными сообщениями.

Михаил Александрович вышел к собравшимся лицам около 9 час. 15 мин.; приблизительно в это же время приехали А. И. Гучков и В. В. Шульгин. При приеме вышеуказанных лиц я не присутствовал, но заключительныя слова Вел. Князя слышал из соседней комнаты: М. А. выслушав речи съехавшихся к нему лиц, объявил, что удаляется в соседнюю комнату для размышления. Член Думы Керенский заявил, что он верит, что такой вопрос, предложенный на решение Вел. Князя, М. А. решит со своей совестью, без участия посторонних лиц, разве лишь по совещании с супругой. Вел. Князь объявил, что супруги его в Петрограде нет, и что он желает вынести ответственное решение по обсуждении вопроса с М. В. Родзянко и кн. Львовым. После этих слов М. А. с указанными лицами удалился в соседнюю комнату, и через некоторое время вынес решение, объявленное в акте от 3-го марта.

Это было около 1 часу дня.

После сего все присутствовавшие уехали, остались лишь кн. Львов и Шульгин, приглашенные кн. О. П. Путятиной к завтраку. За завтраком были: вел. князь М. А., кн. О. П. Путятина, кн. Львов, В. В. Шульгин, Н. Н. Джонсон и я.

После завтрака М. А. предложил кн. Львову и Шульгину приступить при моем участии к оформлению происшедшаго. Я указал, что при составлении акта необходимо иметь перед собою подлинное отречение Государя и основные законы. Решено было вызвать В. Д. Набокова, у котораго находилось подлинное отречение Государя императора (вероятно, как у управляющаго делами Временнаго Правительства), и бар. Нольде, профессора международнаго права. Первым приехал В. Д. Набоков, представивший М. А. отречение Государя и доложивший проект акта, составленный, по словам Набокова, министром путей сообщения Некрасовым. По приезде бар. Нольде, М. А. приступил, при участии указанных лиц (Львов, Набоков, Нольде), к обсуждению проекта акта. Я удалился. Около 4 1/2 час. дня М. А. вышел из совещательной комнаты и передал мне для прочтения, уже переписанный рукой Набокова, акт о временном отказе от принятия верховной власти. По прочтении акта я предполагал высказать свои соображения непосредственно Вел. Князю. М. А. предложил мне сделать их в его присутствии членам совещания.

Войдя в совещательную комнату, я заметил, кроме вышеупомянутых лиц, М. В. Родзянко и А. Ф. Керенскаго. Я предложил некоторыя изменения в тексте акта, некоторыя из которых и были приняты М. А. и членами совещания. После внесенных изменений, акт был подписан Вел. Князем и вручен кн. Львову.

На следующее утро, в субботу, 4-го марта, вел. князь Михаил Александрович отбыл из Петербурга в Гатчину, в сопровождении Н. Н. Джонсона и встретившагося по пути ген. Я. Д. Юзефовича.