Глава восьмая. Трагедия фронта

Председатель Думы, информируя Ставку в 11 час. вечера, 3-го марта, подвел итоги словами: «все приходит более или менее в порядок». На фронте пока «благополучно», признавал нач. штаба, но тем не менее ответ его звучал пессимистически: «главнокомандующие в течение целаго дня запрашивали о времени опубликования акта 2 марта, ибо слухи об этом проникли в армию, в ряды войск и населения, порождали недоумение и могли закончиться нежелательными проявлениями. Безотрадно положение Балтийскаго флота, бунт почти на всех судах, и боевая сила флота, повидимому, исчезла... Это результат промедления в объяснении чинам флота сути акта 2 марта. По имеющимся сведениям также печально и безнадежно состояние войск петроградскаго гарнизона... Вот грустная картина с военной точки зрения. Полагаю, что новое правительство должно придти на помощь армии, призвать к порядку развращенныя части... Суровыя меры на первое время должны образумить забывших дисциплину»... Мы знаем, что «унылой» и «грустной» оценке ген. Алексеева Родзянко противопоставил петербургския настроения – «бодрыя» и «решительныя». Родзянко сослался на полученную телеграмму о том, что в Балтийском флоте «все бунты ликвидированы, и флот приветствует новое правительство». В ответ Алексеев огласил новую вечернюю телеграмму адм. Непенина: «Бунт почти на всех судах»...²⁹⁸. «Вы видите – продолжал Алексеев – как быстро разворачиваются события, и как приходится быть осторожным в оценке событий... Конечно, я извещу вас о том, как будут встречены войсками действующей армии оба акта. Все начальники от высших до низших приложат все усилия, чтобы армия продолжала быть сильным, могущественным орудием, стоящим на страже интересов своей родины. Что касается моего настроения, то оно истекает из того, что я никогда не позволяю себе вводить в заблуждение тех, на коих лежит в данную минуту ответственность перед родиной. Сказать вам, что все благополучно, что не нужно усиленной работы – значило бы сказать неправду».

Можно ли из этого пессимизма Алексеева, навеяннаго создавшейся обстановкой, делать вывод, что он признал вообще ошибочность своего поведения в часы, предшествовавшее отречению Царя?

В таком смысле ген. Лукомским сделано пояснительное примечание к одному из документов, приведенных в его воспоминаниях. Передавая телеграмму 3-го марта с запросом мнений главнокомандующих, Алексеев сказал: «никогда себе не прощу, что, поверив в искренность некоторых людей, послушал их и послал телеграмму главнокомандующим по вопросу об отречении Государя от престола». Аналогично утверждает и комментатор бесед с Рузским, изложенных в «Рус. Летописи». «Основное мнение Рузскаго о днях 1–2 марта, им формулировано так: Алексеев «сгоряча поверил Родзянко, принял решение посоветовать Государю отречься от престола, и увлек к тому остальных главнокомандующих». Сам же Рузский яко-бы признавал, что ему надлежало «вооруженной силой подавить бунт», но что в тот момент он «старался избежать кровопролития и междоусобия». Как бы не оценивали сами участники событий своей роли под влиянием последующих неудач, историку приходится по иному определять патриотическия побуждения, которыя ими руководили. Не участвовавший непосредственно в событиях ген. Куропаткин (он находился на отлете – в Туркестане), довольно, ярко выразил почти господствовавшее настроение своей записью в дневнике 8-го марта: «Чувствую себя помолодевшим и, ловя себя на радостном настроении, несколько смущаюсь: точно и неприлично генерал-адъютанту так радоваться революционному движению и перевороту. Но так плохо жилось всему русскому народу, до такой разрухи дошли правительственные слои, так стал непонятен и ненавистен Государь, что взрыв стал неизбежен. Ликую потому, что без переворота являлась большая опасность, что мы были бы разбиты, и тогда страшная резня внутри страны стала бы неизбежна. Теперь только бы удалось возстановить всюду дисциплину в войсках, только бы политическая горячка не охватила войска действующей армии; победа, глубоко уверен в том, нам обезпечена».

Если придворная дама Нарышкина, после беседы с «одним офицером», записывает в свой позднейший дневник (26 июля): «все они единодушно утверждают то, что есть, а именно, что, если бы Государь не поторопился подписать отречения, ничего бы не было» – то это, может быть, естественно. Также понятно и то, когда свитский мемуарист полк. Мордвинов утверждает, что «русский народ» думал иначе, чем его думские представители и «русские генералы». Но когда военный историк ген. Головин, особо претендующий на «социологическую» трактовку событий революции, пытается убедить нас, что Николай II своим быстрым отречением, не сделав «сколько-нибудь серьезных попыток бороться против взбунтовавшагося гарнизона столицы», превратил «солдатский бунт» в «удавшийся мятеж, т. е. в революцию», то это вызывает только недоумение. Неужели не ясно теперь, что даже задержка, опубликования отречения 2-го марта, вызванная запоздалой делегацией Врем. Комитета и несвоевременной агитацией «защитников монархии», которая обострила династический вопрос, до крайности осложнила положение и имела только отрицательные результаты? Иностранцы в свое время верно определили значение происшедшаго: «Величайшая опасность – писал лондонский «Times» – заключалась в том, что Царь не сумеет оценить требования момента с достаточной быстротой и вступит в борьбу с революцией. Но он обнаружил достаточно государственной мудрости и безкорыстнаго патриотизма, сложив свою власть – он, как мы думаем, спас свой народ от гражданской войны и свою столицу от анархии»... «Мы восхищаемся – говорил в Париже председатель совета министров Рибо – поступком Царя, который преклонился перед волею народа и принес ей в жертву прошлое гордой династии... Ничего более прекраснаго нельзя себе и представить». Эти восторженныя официальныя слова, быть может, и не совсем соответствовали индивидуальным мотивам, вызвавшим решительный шаг имп. Николая II, но они верно передают объективную ценность в тот момент совершившагося факта. Только этой объективной ценностью можно определять все значение поведения верховнаго командования в критический день 1-го марта.

Тезису о генералах, «обманутых» политическими деятелями, посчастливилось – он попал даже, как было указано, на страницы труда проф. Нольде. Генералы поверили, что Дума овладеет революцией, генералы не устояли перед настойчивой самоуверенностью политических главарей. Вспомним характер информации, которую давал на фронт от имени Врем. Ком. Родзянко – она была противоречива, но временами заострена в сторону преувеличения стихийной анархии, господствовавшей и столице (это отметил Алексеев). У верх. Командования, как будто, не было сомнений в том, это «Дума не владеет стихией». В этом отношении «генералы» не были обмануты. Командование, если не форсировало, то само уточнило и формулировало необходимость «требований отречения», о которых передавал Родзянко в ночь с 1-го на 2-ое марта. Если в руководящих кругах военнаго Командования так легко усвоилась идея «отречения», то это объясняется тем, что с этой идеей еще до революции освоилась общественная мысль в насыщенной атмосфере разговоров о неизбежности дворцоваго переворота²⁹⁹. Называть «измышлениями» все эти разговоры в военной среде нет никакого основания, если только отбрасывать гиперболы, о которых сообщали за границу даже такие осведомленные во внутренних делах и связанные с русской либеральной общественностью дипломаты, как английский посол (припомним сенсационную телеграмму Бьюкенена Бальфуру 16 января). Может быть, Брусилов и не говорил тех слов, которыя передавались у Родзянко, когда Крымов делал свой доклад, а именно: «Если придется выбирать между Царем и Россией, я пойду за Россией» (неизвестно было, кому и когда это было сказано) – но эти слова верно передавали основное настроение верховнаго Командования.

Революция разразилась наперекор этим заговорщическим планам, целью которых было желание избежать революции во время войны и двинуть Россию на путь внешней победы (припомним выступление ген. Крымова на совещании у Родзянко). Здесь был самообман, пагубный и для психологии Временнаго Правительства и для психологии верховнаго Командования. Свыкнувшись с мыслью о неизбежности смены власти и необходимости осуществления программы, выдвинутой думским прогрессивным блоком, военные люди еще меньше, чем политические деятели, могли вполне осознать, что в России произошла революция, которая требовала коренной перемены и тактики и методов воздействия на массу. В этой неясности и лежит одна из основных причин трагедии фронта и военнаго командования³⁰⁰.

История назначения в. кн. Н. Н. верховным главнокомандующим после отречения и его отставки служит лучшим доказательством непонимания того, что произошло... Судя по показаниям Гучкова в Чр. Сл. Ком., надо полагать, что среди думскаго комитета в «решающую ночь» даже не задумывались над вопросом, кто же заменит Николая II на посту верховнаго главнокомандующаго³⁰¹. Напомним, что думские делегаты в Пскове не только не возразили против назначения Царем верховнаго главнокомандующаго в лице Ник. Ник., но отнеслись к этому скорее сочувственно, и, по их просьбе, Рузский «очень широко» постарался информировать о новом назначении. Когда делегаты уезжали, антидинастическия настроения еще не выявились во вне, как это произошло к вечеру 2-го. Ясно было, что назначение главнокомандующим члена, царствовавшей династии психологически было невозможно и грозило вызвать осложнения. Тем не менее, когда Рузский запросил на другой день мнение по этому поводу Родзянко, тот заявил, что в Петербурге не возражают против «распространения» указа о назначении в. кн. Н. Н. Указ на фронте был опубликован, и одновременно с ним приказ новаго верховнаго вождя армии, который своей устаревшей терминологией о «воле монаршей» и о «чудо богатырях», готовых отдать жизнь за «благо России и престола», должен был звучать почти дико в революционной обстановке.

Последовавшее затем чрезвычайно показательно для позиции и тактики Вр. Правительства. В первый момент официально Вр. Прав. как-то странно не реагировало на тот факт, что на посту верховнаго главнокомандующаго находится в. кн. Ник. Ник. Ни в советских «Известиях», ни в «Известиях» комитета журналистов сведений о назначении Вел. Князя не появлялось. Даже в № 1 «Вестника Вр. Пр.» (5 марта) одна из телеграмм Верховнаго Главнокомандующаго была напечатана в виде «приказа главнокомандующаго Кавказским фронтом»³⁰². Столица жила слухами. Получалось впечатление, что назначение в. кн. Н. Н. по каким-то причинам скрывается. Петербургския «Известия» на основании этих слухов требовали от Правительства «немедленнаго смещения с офицерских (а тем более командных) постов всех членов старой династии». В Москве слухи также проникли в печать, и по этому поводу Комитет Общ. Орг. вынес резолюцию, в которой доводилось до сведения Правительства, что «лица царской фамилии не должны назначаться ни на какие высшие посты военнаго и гражданскаго ведомства».

Сам Ник. Ник., ожидавший, что он будет ориентирован Правительством, чувствовал неопределенность своего положения. Он охарактеризовал ее в разговоре с племянником Андреем утром 7-го марта: «Что делается в Петрограде, я не знаю, но по всем данным, все меняется и очень быстро. Утром, днем и вечером все разное, но все идет хуже, хуже и хуже»... «Никаких сведений от Врем. Пр. я не получаю, даже нет утверждения меня на должности... Единственное, что может служить намеком о том, что новое правительство меня признает, это телеграмма кн. Львова, где он спрашивает, когда может приехать в Ставку переговорить. Больше я ничего не знаю, и не знаю, пропустят ли мой поезд, надо полагать, что доеду»³⁰³. Вел. Кн. телеграфировал Львову, что выезжает из Тифлиса и предполагает быть в Ставке 10-го. «Я телеграфировал ему – сообщал Львов Алексееву 6-го марта веч. – об общем положении вещей, а на все конкретные вопросы, требующие указаний, чем руководствоваться в дальнейших действиях, обещал переговорить лично и Ставке. Однако, здесь заключается самый сложный вопрос – Вел. Кн. желает, сохраняя наместничество на Кавказе, быть одновременно главнокомандующим. Больше недели употребляю все усилия, чтобы склонить течение в его пользу; состав Вр. Пр. в большинстве считает крайне важным признание его главнокомандующим³⁰⁴. Вопрос о наместничестве совершенно отпадает, вопрос главнокомандования становится столь же рискованным, как и бывшее положение Мих. Ал. Остановились на общем желании, чтобы в. кн. Н. Н. в виду грознаго положения учел создавшееся отношение к дому Романовых и сам отказался от верховнаго главнокомандования. Общее желание, чтобы верховное главнокомандование приняли на себя вы и тем отрезали возможность новых волнений . Подозрительность по этому вопросу к новому правительству столь велика, что никакия заверения не приемлются. Во имя общаго положения страны считаю такой исход неизбежным, но Великому Князю я об этом не сообщил , не переговоривши с вами. До сего дня вел с ним сношения, как с верховным главнокомандующим». Что-то председатель Совета министров не договаривает. Эту полутайну довольно грубо расшифровал Бубликов: Вел. Князь попал в «ловушку», разставленную ему Временным Правительством – его хотели вызвать из района преданной ему кавказской армии... Может быть, страх, что Н. Н. не подчинится, действительно, смущал некоторых членов Правительства.

Вел. Князь, несомненно, был популярен на Кавказе. Ан. Вл. преувеличивает, конечно, утверждая в дневнике, что «его войска прямо обожали», но его разсказ о «горячих» проводах Ник. Ник. в Тифлисе и о «триумфальном» почти путешествии в пределах наместничества ( «почти на всех остановках его встречал народ, рабочие, и все говорили ему патриотическия речи») в значительной степени соответствовал действительности. Первые революционные дни в Тифлисе протекали в обстановке, мало напоминающей бурную петербургскую атмосферу. Революция в Тифлисе, по выражению одного из местных революционных деятелей. с.-р. Верещака, «не вышла на, улицу». Не было никаких выпадов против офицеров; совет сол. деп., не установивший связи с советом раб. деп., ютился в «крохотной комнатке» и не имел большого авторитета. Мы видели, что городской голова приветствовал 4-го марта Вел. Князя от имени «широких масс» населения; 7-го при отъезде новаго верховнаго главнокомандующаго, котораго торжественно конвоировала «сотня казаков», как сообщало Пет. Тел. Аг., его ''восторженно приветствовали представители народа и солдат». Об этих «толпах народа» упоминает и Верещак. Вел. Князь говорил речь, в которой упомянул, что надеется, что «после войны» ему разрешат, как «маленькому помещику, вернуться в свое имение» (слова эти были приняты с тем же «восторгом»). Не измышлены и «патриотическия речи», которыя приходилось выслушивать на дороге отъезжающему на фронт новому Верховному – так, напр., в «Вест. Вр. Пр.» упоминалась одна из таких речей, выслушанная Вел. Князем из уст уполномоченных рабочих и служащих сучанских каменноугольных предприятий. Со слов «молодых офицеров», сопровождавших Ник. Ник., Дубенский утверждает, что такая же «восторженная встреча народом» ожидала Верховнаго Главнокомандующаго на всем пути, и что харьковский совет поднес ему даже «хлеб-соль». В Харькове ген.-ад. Хан Гуссейн Нахичеванокий и кн. Юсупов (старший) убеждали Ник. Ник. – так передает тот же Дубенский – ехать на фронт, минуя Ставку, которая находится под влиянием Правительства, желающаго устранить Н. Н. от командования. Чужая душа – потемки; что думал в действительности Ник. Ник., мы не знаем... По сообщению Дубенскаго, после беседы с Ханом Нахичеванским и Юсуповым Н. Н. «долго сидел один, затем советовался с братом Пет. Ник., ген. Янушкевичем и другими лицами своей свиты и решил, в конце концов, не менять маршрута и следовать в Могилев».

Упования многих в эти дни, несомненно, обращались к Ник. Ник. Эти чаяния определенно высказала, напр., в. кн. Мар. Пав., находившаяся в Кисловодске, в письме, которое направлено было через «верныя руки» в Ставку к сыну Борису: «Мы естественно должны надеяться, что Н. Н. возьмет все в свои руки, так как после Миши все испорчено: наша вся надежда за возможное будущее остается с ним»³⁰⁵. Внешне Н. Н. был лойялен в отношении Врем. Правительства, формально примирившись с неизбежностью обещания созвать Учр. Собр., которое в письме к Львову он до получения акта 3-го марта называл «величайшей ошибкой, грозящей гибелью России» – мало того, местная административно-полицейская власть в Тифлисе в объявлении 6-го марта грозила даже преследованием тех, кто будет пытаться противодействовать созыву Учр. Собрания.

В цитированном выше разговоре с Львовым и Гучковым Алексеев пытался убедить своих собеседников по прямому проводу в том, что Ник. Ник. не представляет опасности для новаго порядка, и что в будущем у Правительства сохранится возможность «всяких перемен», а пока не надо вносить «коренной ломки в вопросах высшаго управления армией». «Характер Вел. Князя таков – говорил Алексеев, – что, если он раз сказал: признаю, становлюсь на сторону новаго порядка, то в этом отношении он ни на шаг не отступит в сторону и исполнит принятое на себя. Безусловно думаю, что для Вр. Прав. он явится желанным начальником и авторитетным в армии, которая уже знает о его назначении, получает приказы и обращения. В общем он пользуется большим расположением и доверием в средних и низших слоях армии, в него верили... для новаго правительства он будет помощником, а не помехой... Если настроение среди членов Правительства таково, что перемена почему либо признается необходимой, то в этом случае лучше выждать приезда Вел. Князя сюда, и здесь переговорить вам лично с ним... Если полнаго единения, согласия и искренняго подчинения не будет, то мы получим комбинацию, при которой трудно будет разсчитывать на здоровую работу нашего хрупкаго войскового организма». В дополнение к разговору по юзу 6-го Алексеев на другой день послал Львову и Гучкову еще специальную телеграмму. Он отмечал в ней, что «постепенно получаемыя от войск донесения указывают на принятие войсками вести о назначении верховным Главнокомандующим в. кн. Н. Н. с большим удовольствием, радостью, верою в успех, во многих частях восторженно»...³⁰⁶Алексеев указывал и на приветствия от 14 крупнейших городов. «Верую в то, что вы примете в соображение все высказанное» – заканчивал Нач. Штаба, усиленно настаивая на сохранении в силе назначения Н. Н. в целях оберечь армию от «излишних потрясений». Приведенная аргументация Алексеева опровергает слухи, что он не желал видеть Н. Н. во главе армии и добивался сам этого поста – слухи, которые оттеняла в своем письме в. кн. Мар. Павл.

Разговор Алексеева с представителями Правительства показывает, что вопрос об отставке Н. Н. еще не был решен, как отмечает и протокол заседания Правительства 5-го марта: «отложить решение вопроса (дело идет о наместничестве па Кавказе) до личных переговоров в Ставке... министра Председателя с Великим Князем, о чем послать В. Кн. телеграмму». Но на другой день после секретных (для общества) переговоров по поводу «деликатнаго» вопроса член правительства Керенский в Москве публично говорил в заседании Совета Р. Д.: «Ник. Ник. главнокомандующим не будет». На собрании солдатских и офицерских делегатов в Кино-театре он заявил еще определеннее: «Я могу заверить вас, что не останусь в теперешнем кабинете, если главнокомандующим будет Ник. Ник».

Вел. Князь прибыл в Ставку, принес присягу Врем. Правительству³⁰⁷и формально вступил в отправление должности верховнаго главнокомандующаго³⁰⁸. Ни кн. Львов, ни Гучков в Ставку не поехали, предоставив Алексееву разрешить своими средствами «деликатный» вопрос. Правительство должно было в конце концов вынести решение. В 3 часа дня 11-го марта Львов передал Алексееву: «Я только что получил телеграмму от в. кн. Н. Н., что он прибыл в Ставку и вступил в отправление должности верховнаго главнокомандующаго... Между тем после переговоров с вами по этому вопросу Вр. Пр. имело возможность неоднократно обсуждать этот вопрос перед лицом быстро идущих событий и пришло к окончательному выводу о невозможности в. кн. Н. Н. быть верховным главнокомандующим. Получив от него из Ростова телеграмму, что он будет в Ставке одиннадцатаго числа, я послал навстречу офицера с письмом, с указанием на невозможность его верховнаго командования и с выражением надежды, что он во имя любви к родине сам сложит с себя это высокое звание. Очевидно, посланный не успел встретить Вел. Князя на пути, и полученная, благодаря этому, телеграмма В. Кн. о его вступлении в должность стала, известна Петрограду и вызвала большое смущение. Достигнутое великим трудом успокоение умов грозит быть нарушенным³⁰⁹. Временное Прав. обязано немедленно объявить населению, что В. Кн. не состоит верховным главнокомандующим. Прошу помочь нашему общему делу и вас, и Великаго Князя. Решение Вр. Прав. не может быть отменено по существу, весь вопрос в форме его осуществления: мы хотели бы, чтобы он сам сложил с себя звание верховнаго главнокомандующаго, но, к сожалению, по случайному разъезду нашего посланника с Великим Князем, это не удалось». Алексеев ответил на безпокойство Правительства: «вопрос можно считать благополучно исчерпанным. Ваше письмо получено В. Кн. сегодня утром³¹⁰. Сегодня же посланы две телеграммы: одна вам, что В. Кн., подчиняясь выраженному пожеланию Вр. Пр., слагает с себя звание...³¹¹. Вторая телеграмма военному министру с просьбой уволить В. Кн. в отставку». Н. Н. просил гарантировать ему и его семейству «безпрепятственный проезд в Крым и свободное там проживание»... «Слава Богу» – облегченно вздохнул председатель Совета министров...

Никакого волнения появление Н. Н. в Ставке не вызвало – в газетах не упомянут был даже самый факт. Официальное Пет. Тел. Аг. сообщало 12-го, что Н. Н. «отрешен» от должности верховнаго главнокомандующаго. Очевидно, агентство сообщало «из официальных источников», что Н. Н. прибыл в Ставку «вследствие недоразумения». Будучи назначен Николаем II, Вел. Кн. « немедленно выехал в Ставку, не успев получить предложение Вр. Пр. не вступать в командование войсками. Курьер Вр. Пр. разъехался с Н. Н.». Теперь Н. Н. сообщено, что назначение его, состоявшееся «одновременно с отречением Николая Романова, не действительно». Это сообщение –утверждала агентская информация –- сделано Н. Н. «в Ставке(?) военным министром А. И. Гучковым в 3 часа дня 11-го». Не представит затруднения оценить правдивость официальнаго правительственнаго сообщения, так изумительно подтасовавшаго действительность, а равно искренность той тактики, которая приводила к «отрешению» от должности лица, добровольно сложившаго свои полномочия «во имя блага родины». В стремлении найти мирный выход из конфликтнаго положения Правительство жертвовало своим достоинством.

Как ни оценивать действий Правительства, нельзя не признать, что описанная выше тактика в сущности весь одиум за несоответствующее духу революционных дней назначение Великаго Князя официальным вождем армии перекладывала на верховное командование на фронте, положение котораго и без того было исключительно трудно. Выходило так, что верховное командование без ведома Врем. Правительства, за кулисами подготовив назначение Ник. Ник., пыталось фактически передать армию в руки представителя отрекшейся династии. Само Правительство, того, быть может, не сознавая, создавало почву для демагогии. И не приходится удивляться тому, что через несколько дней в связи с другими сообщениями, приходившими с фронта (о них скажем дальше) и приемом в Исп. Ком. депутации от баталиона. георгиевских кавалеров, в «Известиях» появилась заметка: «Ставка – центр контр-революции». В ней говорилось, что Могилев по сообщению георгиевских кавалеров, посетивших 12-го марта Совет, сделался «центром контр-рев. заговора»: «офицеры-мятежники организуют реакционныя силы... утверждают, что новый строй... недолговечен, и что скоро на престоле будет возстановлен царь Николай... Делегация георг. кав. сообщала в подтверждение своих слов много фактов и в частности имена офицеров, явных врагов новаго режима». «Исп. Ком. – утверждала заметка – признал такое положение вещей совершенно недопустимым и постановил довести до сведения Врем. Прав. о том, что, по мнению Исп. Ком., необходимо безотлагательно назначить Чрезвыч. Следственную Комиссию для раскрытия монархическаго заговора и примернаго наказания изменников, врагов русскаго народа. Правительство обещало принять нужныя меры. Будем надеяться, что оно проявит в этом деле надлежащую энергию и будет действовать безпощадно по отношению к шайке черносотенных заговорщиков. Только таким путем возможно предотвратить бурные эксцессы со стороны солдат, глубоко возмущенных наглостью реакционеров в их безнаказанностью». Заостренность вопроса, сказавшуюся в заметке советскаго официоза, который далеко не всегда выражал правильно формальную позицию Исп. Ком., очевидно, следует целиком отнести в область тех личных домыслов, которые Стеклов (фактический редактор «Известий»), как мы видели, любил в Контактной Комиссии выдавать за решения ответственнаго органа так называемой «революционной демократии». В протоколе Исп. Ком. ничего подобнаго нет: по поводу приема депутации георгиевских кавалеров сказано лишь, что «необходимо послать депутатов, которые помогли бы им сорганизоваться и связали бы фронт с Советом». Разнузданная демагогия Стеклова пошла дальше, и в общем собрании Совета 14-го он выступил по собственной инициативе с возмутительными коментариями будущаго декрета об объявлении вне закона «генералов-мятежников», дерзающих не подчиняться воле русскаго народа и ведущих открытую контр-революционную агитацию среди солдат: «всякий офицер, всякий солдат, всякий гражданин», в толковании Стеклова, получит «право и обязанность» убить такого реакционнаго генерала раньше, чем он «святотатственно поднимет свою руку». Впервые за, дни революции публично раздался голос, призывающий к безнаказанным убийствам, и удивительным образом непосредственно никто не реагировал на эту гнусность: только представители Царскосельскаго гарнизона, как явствует из протокола Исп. Ком. 16-го марта, пожелали «объясниться» по поводу заметки, появившейся в «Известиях». Обещаннаго будто бы «декрета», на чем настаивал Стеклов, Правительство, конечно, не издало, но агитация безответственных демагогов, как мы увидим, наложила свой отпечаток на соответвующие правительственные акты.

В обстановке первых недель революции сообщение советскаго официоза о настроениях в Ставке, посколько речь шла о высшем командовании, весьма, мало соответствовало действительности – демагогам Исп. Ком. просто не нравилось, что на фронте «движение солдат хотят направить в русло Врем. Прав.», как выразился в заседании Исп. Ком. 15-го марта представитель одной из «маршевых рот» на западном фронте, и они спешили форсировать то, что могло выявиться в последующий момент. После переворота ни о каком «монархическом заговоре» и Ставке не думали³¹². Когда Алексеев в беседе с Гучковым по поводу устранения в. кн. Н. Н. от верховнаго командования говорил: «мы все с полной готовностью сделаем все, чтобы помочь Правительству встать прочно в сознании армии: в этом направлении ведутся беседы, разъяснения и думаю, что ваши делегаты привезут вам отчеты весьма благоприятные... Помогите, чем можете, и вы нам, поддержите нравственно и своим слоном авторитет начальников» – он говорил, повидимому, вполне искренне, и высший командный состав, действительно, сделал все, чтобы «пережить благополучно совершающийся... некоторый болезненный процесс в организме армии». Конечно, помогало то, что в силу отречения Императора формально не приходилось насиловать своей совести и человеку монархических взглядов: «покорясь, мы слушали голос, исходящий с высоты престола» – так формулировал Лукомский в официальном разговоре с Даниловым 4-го марта основную мысль людей, находившихся в Ставке... С облегчением занес Куропаткин в дневник 6-го марта: «Мне, старому служаке, хотя и глубоко сочувствующему новому строю жизни России, все же было бы непосильно изменить присяге... Ныне я могу со спокойной совестью работать на пользу родины, пока это будет соответствовать видам новаго правительства». Вероятно, очень многие – и в том числе прежде всего Алексеев – могли бы присоединиться и формулировке своего отношения к «монархии», данной адм. Колчаком во время своего позднейшаго предсмертнаго допроса в Иркутске: «для меня лично не было даже... вопроса – может ли Россия существовать при другом образе правления»... «после переворота стал на точку зрения, на которой стоял всегда, что я служу не той или иной форме правления, а служу родине своей, которую ставлю выше всего». «Присягу (новому правительству) – показывал Колчак – я принял по совести». «Для меня ясно было, что возстановление прежней монархии невозможно, а новую династию в наше время уже не выбирают». Насколько сам Алексеев был далек от мысли о возможности возстановления монархии, показывает знаменательный разговор, происшедшей уже в августовские корниловские дни между ним и депутатом Маклаковым. Беседа эта известна нам в передаче последняго, – быть может, она несколько стилизована. Но суть в том, что правый к. д. Маклаков, завороженный юридической концепцией легальности власти, считал, что в случае успеха Корнилов (Маклаков был пессимистичен в этом отношении) должен вернуться к исходному пункту революции – к отречению Царя и возстановить монархически строй. Алексеев, в противоположность Маклакову думавший, что Врем. Правит, доживает свои последние дни, уже разочарованный в политическом руководстве революцией, крайне тяжело переживавший развал армии (все это накладывало отпечаток на пессимистическия суждения Алексеева о современности, как видно из его дневника и писем после отставки), признавал все же невозможным и нежелательным возстановление монархии³¹³.

Насколько Ставка была в первое время чужда идее «монархическаго заговора», показывает легкость, с которой были ликвидированы осложнения, возникшия в связи с отставкой в. кн. Н. Н. В воспоминаниях Врангеля подчеркивается «роковое» значение решения Ник. Ник. подчиниться постановлению Врем. Правительства. По мнению генерала, Врем. Прав. не решилось бы пойти на борьбу с Вел. Князем в силу его «чрезвычайной» популярности в армии, и только «один» Ник. Ник. мог бы оградить армию от гибели. Таково было суждение, высказанное Врангелем, по его словам, в те дни. Неподчинение Врем. Правительству знаменовало бы собой попытку контр-революционнаго демарша. Если Врангель тогда высказывался за подобный шаг, его никто не поддержал, если не считать офицеров Преображенскаго полка полк. Ознобишина и кап. Старицкаго, о появлении которых в Ставке и качестве «делегатов» из Петербурга разсказывает довольно пристрастный свидетель. ген. Дубенский³¹⁴.

Настроения в Ставке, очевидно, были характерны и для значительнаго большинства команднаго состава на периферии. Понятие «контр-революционности», конечно, весьма относительно – для всякаго рода большевизанствующих революционеров выпрямление линии в сторону безоговорочнаго признания Временнаго Правительства само по себе уже являлось в те дни признаком отрицательнаго отношения к советской платформе, т. е. признаком контр-революционных умонастроений. В соответствии с этой демагогической тенденцией «левая» революционная историография (большевицкая по преимуществу) желает представить несколько иную картину на фронте, посколъко дело касается реставрационных поползновений кадроваго офицерства. Неоспоримо, в многотысячном, связанном корпоративной средой и профессиональной традицией офицерском корпусе (сильно, правда, изменившемся в период войны)³¹⁵ не могло быть внутренняго единства в смысле принятия революции. Но «многочисленные́' факты, на которые ссылается эта литература, в конце концов сводятся к довольно шаблонному повторению зарегистрированных в мартовский период «борьбы за армию» случайных сообщений, подчас возбуждающих даже большое сомнение. Оставим в стороне полуанекдотическую офицерскую жену, демонстративно игравшую на фронте у открытаго окна на рояле «Боже Царя храни» – ей и так уже слишком посчастливилось в литературе. Из письма, направленнаго из действующей армии в адрес «депутата Чхеидзе» и помеченнаго 8 марта, мы узнаем, что на поверках в некоторых частях 28 корпуса Особой Армии (т. е. гвардии) после переворота продолжали петь «Боже Царя храни» и «Спаси, Господи, люди Твоя» – «очевидно» там, где «начальники являются приверженцами стараго режима, и солдаты мало ознакомлены с событиями» – добавлял осведомитель. Начальник кавалерийскаго корпуса гр. Келлер, отказавшийся присягнуть новому правительству, прощался со своим полком, как свидетельствует Врангель, пропуская его церемониальным маршем под звуки того же «Боже Царя храни». Надо ли видеть здесь нарочитую демонстрацию или привычную при торжественной обстановке традицию национальнаго гимна? Он не был ни отменен, ни заменен революционным гимном, и Деникин нам разсказывает о сомнениях военнаго командования – петь ли народный гимн.

Можно привести, конечно, десятки эпизодов, прямо или косвенно говорящих об отрицательном отношении в отдельных случаях, высшаго и низшаго командования к перевороту. Ген. Селивачев, командовавший 4-ой Финл. стрелковой дивизией на юго-западном фронте и принадлежавший к числу тех военачальников, которые желали только в «ужасное переживаемое время» справиться с «великой задачей удержать фронт», в дневнике 6-го марта отмечает, что его командир корпуса – «глубочайший монархист, участник «Русскаго Знамени» и юдофоб чистейшей воды» – отдал приказ, из коего «ясно, что, кроме верховнаго главнокомандующаго, он не признает никого из Временнаго Правительства». В дневнике генерала пройдут и его собственные подчиненные, не осведомлявшие солдат о происшедших событиях и не позволявшие читать газеты, потому что эти «идиоты» все равно не поймут, и потому, что «глупая затея» в некультурной стране не может долго длиться. В результате давались подчас, по выражению Врангеля, «совершенно безсмысленныя толкования отречению Государя»: так один из командиров пехотнаго полка объяснил своим солдатам, что «Государь сошел с ума». Можно допустить, что живую реальность представлял и тот гусарский ротмистр, который свою часть информировал об отречении Царя в такой форме: «Е, И. В. изволил устать от трудных государственных дел и командования вами и решил немного отдохнуть, поэтому он отдал свою власть на время народным представителям, а сам уехал и будет присматривать издали. Это и есть революция, а если кто будет говорить иначе, приводите ко мне, я ему набью морду. Да здравствует Государь-Император. Ура!»³¹⁶.

Может быть, в архивах каких-нибудь местных штабов найдутся несуразные для революционнаго времени приказы от 15–17 марта о телесных наказаниях розгами, о которых, как о факте, говорил докладчик военной секции в заседании Совещания Советов 3-го апреля внефракционный с.-д. Венгеров (докладчик конкретно не указал за «краткостью времени», где происходил этот «абсурд»). Отрицать наличность таких фактов нельзя. Как не поверить колоритному по своей безграмотности письму в Исп. Ком. – «Г.г. Депутатам государственной думы»: «Братцы, Покорнейше просим Вас помогите нам (.) в нашем 13-м тяжелом артил. дивизионе полк. Биляев, родственник бывшаго военнаго министра, который распространяет слухи, что неверьте свободе... ети люди сего дня Красный флаг, а завтра черный и зеленый... Еще командир 3 бат. того же дивезиона... кап. Ванчехизе безовсякой причины бил солдат... он изменик Государства и нашей дорогой родины... покорнейша просим убрать нашего внутренняго врага Ванчехазу... Не можем совершенно его требования выполнять». Свой «Ванчихазе» – полк. Христофоров был в Слуцке в одном из гвардейских полков, как свидетельствует офицер этой части в письме к родителям 11-го марта – мы ниже его широко цитируем, – кричал по телефону: «сволочь получила свободу», вернувшись с фронта, отомстим. Думский депутат от Литвы, Янушкевич, примыкавший к трудовой группе, в докладе Временному Комитету 13 марта о поездке на Северный фронт разсказывал, что один из командиров дивизии так выражался в его присутствии, что депутат вынес впечатление, что «если он и не враг новаго правительства, то во всяком случае слишком иронически на него смотрит». «Хорошо, что разговор оборвался добавлял депутат, – а то я думал, что придется его арестовать». Между прочим, он сказал: «всетаки эту сволочь сек и буду сечь, и если он что-нибудь сделает, то я всыплю ему 50 розог». Пока Янушкевич беседовал с дивизионным командиром, солдаты не расходились, полагая, что депутат будет арестован командиром – «он сторонник стараго строя. Он вчера грозил разстрелом за снятие портрета. Уже казаков сотня была приготовлена»...

Все подобные факты едва ли могут служить показательным барометром общих настроений. Достаточно знаменательно, что Янушкевич и его товарищ по поездке свящ. Филоненко, посетившие «почти все части́' 1-ой армии, говорившие со «многими офицерами», равно и с «высшим офицерским составом», и на официальных собраниях, и в индивидуальных беседах, могли в своем отчете в качестве «врага новаго строя́' (и то относительно) конкретно отметить лишь одного командира дивизии, который «слишком иронически» смотрел на революционное правительство. «Многие из них (т. е. офицеров) – говорилось в депутатском докладе Врем. Ком. – совершенно не ориентируются в положении и нас спрашивали: «неужели вы не могли спросить армию прежде, чем произвести революцию?» Мы говорили: «Так вышло. И вы сами, проснувшись, не узнали бы Петербурга». Они не представляют себе, что так могло быть. Они недовольны, что это сделано, как то без их спроса, наскоро, штатскими людьми, которые не считаются с ними». В чем же «не считаются»? «Они не улавливают «сути»³¹⁷– отвечает отчет – и думают, что у нас разрушена вся армия, что весь дух ея упал, и что нет оснований, на которых зиждилась вся армия». В одном собрании школы прапорщиков, где собралось 250 человек, депутаты встретились с особо ярким настроением «контр-революционным» – «совершенно против переворота». Характерное пояснение делают депутаты: «говорило больше зеленое офицерство, прапорщики» – «недоучки», по их выражению. Камнем преткновения явилась все та же тема – опасность разрушения армии. Как «люди дисциплинированные», они требовали, чтобы приказы «издавались из центра, сверху»: если «начальство потеряет свой авторитет... нельзя будет вести войска в атаку». Стремление поддержать дисциплину и является основным мотивом в обвинениях «высшаго офицерства» в контр-революционности. Некоторые командиры были «очень тактичны»: «когда произошел переворот, отречение и проч., они потихоньку убрали все портреты, а в некоторых частях портреты демонстративно висят. Когда солдаты требовали, чтобы портреты были убраны, то начальники отказывались» – отказывались (добавляли депутаты) не потому, что «находили, что он должен висеть.... а потому, что, по их мнению, дисциплина не позволяла... Этим создавались отношения, грозившия большими последствиями»... даже «ужасная атмосфера», по словам докладчиков, – могли быть «убийства». «Нетактичность» сказывалась в срывании «красных бантов» – этих внешних атрибутов революции³¹⁸.

Уполномоченные Врем. Комитета отметили «подозрительное отношение» солдат к начальству. Этому настроению, по их мнению способствовал, с одной стороны, «приказ № 1», с другой – «неправильное истолкование событий»... «Мы заметили, что тем офицерам, которые пытались объяснить солдатам происшедший переворот, даже прощались грехи прошлаго, они сразу как-то выростали в их глазах; но особое недоверие было там, где замалчивали, где не собирали солдат, не объясняли происшедшаго или давали тенденциозное объяснение, там создавалась почва страшнаго недоверия. Старое недоверие как то слабо, а недоверие после переворота.–новое – ужасно³¹⁹. В тех же частях, где собирали и объясняли события, там сразу возстанавливалось доверие: даже в тех частях, где его раньше не было. Эти части могут в огонь и в воду пойти»... Депутаты делали любопытное пояснение: «знаменитый приказ № 1 и всевозможные слухи породили известную дезорганизацию в «зеленых» частях, где мужики. В частях, более революционных (?), ничего подобнаго не было. Там и с офицерами уживаются очень хорошо». Может быть, еще более интересны их наблюдения по мере приближения к фронту: «что касается общаго настроения войск, то вблизи позиций оно у них такое веселое, радостное и хорошее, что отрадно становится. Там мы видели настоящие революционные полки с полнейшей дисциплиной, полное объединение с офицерами»³²⁰. Уполномоченные многократно во всех частях беседовали с солдатами в отсутствие команднаго состава. Беседы эти начертали целую программу мер, которыя надлежало осуществить, и которыя соответствовали желанию солдат (о программе мы скажем ниже). Политическое настроение армейской массы характеризуется достаточно заявлением Янушкевича Временному Комитету: «Я должен сказать откровенно, насколько я видел, настроение сплошь республиканское» – вероятно, правильней было бы сказать: «за новый строй»³²¹.

Приходилось уже упоминать о том энтузиазме, с которым на фронте были встречены члены Гос. Думы солдатской массой. Их поездка вообще носила характер какого-то триумфальнаго шествия: их встречали «везде» торжественно, с музыкой: словами «невероятная овация», «царский прием», «носили на руках», «склонялись знамена» пестрит их отчет... «Были полки, где нас более сдержанно принимали – замечали депутаты – но общее впечатление в громадном большинстве случаев такое, что после обмена приветствий, после такого рода бесед, они нас поднимали и выносили до наших саней. Мы не могли распрощаться. Они целовали нам руки и ноги». Могли, конечно, депутаты несколько самообольщаться³²², но все же не настолько, насколько это представлено в секретной телеграмме 18 марта, посланной в Токио японским послом. Он передавал своему дипломатическому начальству, что сообщение членов Врем. Ком., командированных на фронт, составлено «весьма оптимистически, но на самом деле положение диаметрально противоположное . Я в этом убедился из разговоров с офицером, возвратившимся с фронта». Пессимизм осведомителя виконта Уциды, действительно, не соответствовал выводу думской делегации, говорившей в заключение своего, повидимому, устнаго отчета: «У нас вообще впечатление отрадное, и если бы офицеры сумели перестроить свои отношения на новых началах, а это необходимо, то дело было бы сделано. Теперь самый острый вопрос , по нашему мнению, как свою задачу исполнит офицерство»...

Отчет делегации коснулся лишь ближайшаго к столице фронта. Путем сравнения можно дать, пожалуй, и лучший ответ на вопрос, как отнеслась фронтовая армия к перевороту, и как этот переворот повлиял на армию. Возьмем два места, где было хуже всего: гвардейский корпус и Балтийский флот. Относительно гвардии это особо подчеркнул Алексеев в разговоре с Гучковым 11 марта: «здесь события нарушили равновесие, и замечается некоторое брожение и недоверие к офицерскому составу». Для характеристики этих отношений у нас имеется интересный «дневник» неизвестнаго офицера-интеллигента, написанный в виде писем к родным из Луцка³²³. «Дневник» имеет несколько резонерский оттенок – наблюдения сменяются разсуждениями. Автор отмечает сложность и трудность положения гвардии в силу той двойственности, которая получилась от того, что революцию совершили запасные батальоны стоящих на фронте полков, и что из тех же полков направлялись в Петербург части для подавления революции. Впечатления наблюдателя до получения известия об отречении формулировано им 4 марта так: «сознательное меньшинство (солдат) довольно, но хочет отомстить вождям павшаго режима, большинство же относится ко всему происшедшему с полным безразличием и хочет только одного – мира... Офицеры, понурые, убитые страхом за будущее, ходили один к другому, нервничали, строили планы и тут же сами их опровергали. Я не знаю такого тяжелаго дня. Полумертвый я заснул»... 4-го получено было сообщение о назначении Вел. Князя главнокомандующим. «Я сообщил это солдатам. Они опять молчали». Вечером пришла телеграмма о новом министерстве – «среди офицеров общее ликование... Все уверены, что Николай II отрекся от престола». Любопытным сообщением кончает наш своеобразный мемуарист свое письмо: «У немцев – ликование. Выставляют плакаты, салютуют, играют оркестры³²⁴. Попытались наступать на VII корпус..., но были отбиты. Наше высшее командование растеряно... не знают, что им делать. Надо было устроить парад, самим салютировать, выставлять победные плакаты, заставить играть оркестры, воспользоваться моментом для подъема духа солдат... Но... жизнь вот течет так, будто ничего не случилось. Это ужасно, но я надеюсь, что после манифеста у нас что-нибудь сделают»...

11 марта письмо начинается более или менее оптимистической оценкой: Слава Богу, теперь стало проясняться, все же возможность кровавых событий не совсем исключена. Надо помнить, что положение гвардии особенно тяжело... ея старое офицерство и генералитет имеют определенную репутацию... Вот каким представляется мне положение. Во-первых, ни одну воинскую часть так не волновали петроградския новости, как гвардейцев... А сведения из Петрограда приходили запоздалыя, преувеличенныя, часто нелепыя. Верили всему, и ничего нельзя было опровергать. Во-вторых, когда пришло известие об установлении новаго порядка, то офицеры стали подозревать солдат, а солдаты офицеров. Мы не знали, как отнесутся нижние чины к событиям, поймут ли они происходящее, а главное – не заразятся ли они петроградским примером, не вздумают ли у нас сменять начальников и заводить собственные порядки; не знали мы также, не захотят ли они прекратить войну, не предпримут ли они какого-либо насилия для ея прекращения; наконец, мы не знали, одинаково ли воспримут новыя вести все части, или полк пойдет на полк и батальон на батальон, а ведь у нас до немцев – несколько верст, случись что-нибудь, и фронт будет прорван, может быть прорван в нескольких местах, и что тогда? И мы томились и не знали, как лучше исполнить свой долг. А солдаты в то же время не доверяли офицерам. Они не знали, на стороне какого строя мы стоим и одинаковаго ли мы направления; они боялись, что с нашей стороны будут попытки сдать позиции немцам ; они были уверены, что от них скрываются какие-то новые приказы; они также боялись, перейдут ли все части на сторону новаго порядка: они мучились тем, что свободу отнимут, что отечеству изменят; они верили каждому нелепому слуху самаго темнаго происхождения; они постоянно хватались за винтовки, и несколько раз могло случиться побоище»... «Старшие начальники не сделали ничего для вселения к ним доверия, а бездействие было истолковано, как приверженность их к павшему порядку. Атмосфера получилась ужасная»... «Между нами и ими пропасть, которую нельзя перешагнуть...» «Сколько бы мы с ними ни говорили... сколько бы ни старались предотвратить столкновения, они не верят нам. Некоторым офицерам они прямо говорили, что в гвардии все офицеры – дворяне, и что поэтому офицеры не могут быть сторонниками новой власти»³²⁵.

Как всетаки характерно, что все инциденты, о которых разсказывает автор писем, вращаются около имен ген. Гольгоера, гр. Ротермунда, Клод-фон-Юренсбурга, бар. Штемпель и т. д. Ведь это они готовы «открыть фронт»³²⁶, это они составляют «немецкую партию», козни которой пытается раскрыть Чр. Сл. Комиссия Врем. Правительства, и о кознях которой так много говорили до революции. Эти легенды и сплетни из среды придворной, бюрократической, военной и общественной перешли в народ. По всему фронту прокатилась волна недоверия – на позициях около Риги в 80 сиб. стрелк. полку солдаты, как и в Особой армии, высказывали опасения, что офицеры сдадут позиции немцам; повсюду требуют удаления «баронов, фонов и прочих шпионов». Это отмечает позднейший доклад (апрельский) члена Гос. Думы Масленникова, посетившаго фронт... Нач. 3 пех. дивизии ген. Шолп, устраивает манифестации, чтобы доказать, что он не немец и вполне сочувствует перевороту (Селивачев)... По истине, что посеешь, то и пожнешь³²⁷.

«В основе всех этих нелепостей, обнаружить которыя перед ними иногда все-таки удается – пишет наш офицер родителям с просьбой довести до сведения Гучкова о положении на фронте – лежит одно соображение, которое нельзя опровергнуть. Переворот совершился в тылу, а у нас все остается по старому; высшая власть вверялась при павшем правительстве его приверженцам, а они все на местах. Надо немедленно сместить всех генералов с немецкими фамилиями и других, которые навлекут на себя подозрение. Надо сделать это скорее, иначе начнется солдатская самоуправа...³²⁸. Нужны немедленныя и решительныя меры – иначе власть ускользнет из наших рук, инициатива преобразований перейдет от нас к ним, армия начнет разлагаться, и поражение будет неизбежно». Следующее письмо, написанное на другой день – 12 марта – когда в ротах «уже начали смещать офицеров и выбирать себе новых», полно пессимизма: «Конечно, надо надеяться до самой последней минуты, но я считаю солдатский бунт вполне возможным. Еще вчера они качали Тимохина, говоря, что верят ему, что ничего без его согласия не предпримут. А сегодня, когда оп пришел в роту, они кричали ему «вон» и объявили затем, что выбрали себе новаго ротнаго командира. Изменений и колебаний их настроения ни предугадать, ни направить нельзя. Вчера вечером положение казалось прояснившимся. Сегодня оно ухудшилось. Мы все время переходим из одной полосы в другую. У некоторых начинают опускаться руки, до того эти волнения утомляют. Некоторые говорят, хоть бы скорее на позиции, там все будет лучше, поневоле люди сдержат себя». «Вообще положение безвыходно» – заключает автор, – «руководить событиями уже нельзя, им просто надо подчиниться». «Армия погибла» – это становится лейтмотивом всех последующих писем.

Итог индивидуальных переживаний сгущал картину, как можно усмотреть хотя бы из позднейшаго доклада депутата Масленникова, посетившаго по полномочию Врем. Комитета территорию Особой Армии в апреле. В этом докладе уже не будет несколько сантиментальнаго мартовскаго флера, но он все же будет очень далек от пессимизма «умнаго... классоваго врага» пролетарской революции. Реалистический итог для марта, пожалуй, можно охарактеризовать записью ген. Селивачева 26-го: «Вчера в газете «Киевская Мысль» было сообщено, что от Особой армии выехали в Петроград делегаты в Совет Р. и С. Д. и в запасные гвардейские батальоны, чтобы заявить, что Особая армия с оружием в руках будет защищать Временное Правительство и не потерпит ничьего вмешательства в дела правления до созыва Учредительнаго Собрания».

* * *

Общее впечатление, что эксцессы на фронте, имевшие место далеко не повсеместно, в значительной степени связаны были с некоторым чувством мести в отношении начальников, злоупотреблявших своими дисциплинарными правами³²⁹. Революция с перваго же момента, независимо от «новых законов о быте воинских чинов», конечно, должна была перестроить в бытовом порядке систему отношений между командным составом и солдатской массой. «Рукоприкладство» в армии должно было исчезнуть, но «оно настолько вкоренилось – говорили в своем отчете депутаты, посетившие Северный фронт, – что многие не могут от него отстать. Когда солдаты спрашивали нас, можно ли бить, то мы при офицерах говорили: «нет, нельзя», и ничего другого, конечно, говорить не могли». Отрицать явление, о котором с негодованием говорила даже ими. А. Ф. в одном из писем к мужу (офицеры, по ея выражению. слишком «часто» объясняются с солдатами «при помощи кулака») нельзя. Если для начальника одной казачьей части, который на Северном фронте «морду набил» в революционное время, эта несдержанность сошла благополучно, то на Западном фронте проявление подобной же бытовой служебной привычки 8 марта стоило жизни виновнику ея, как разсказывает прикомандированный к фронту француз проф. Легра (полковник ударил солдата за неотдание чести и был растерзан толпой). Едва ли к числу «лучших» военачальников принадлежал тот командир 68 сиб. стрел. полка, который был арестован «письменным постановлением депутатов от офицеров и солдат этой части», равно как и три его подчиненных, удаленных от командования, причем к постановлению депутатов «присоединились почти все офицеры полка». Мотивом ареста и удаления выставлялось: резкое и грубое обращение, недоверие к боевым качествам и несочувственное отношение командира полка к перевороту. Этот эпизод дошел до военнаго министра в силу настойчивости, которую проявил полк. Телеграмма нач. корпуса, посланная Алексееву, сообщала, что «продолжительныя увещевания и беседы с офицерскими и солдатскими депутатами 18 и 19 марта не привели к возстановлению законнаго порядка». Командующему корпусом удалось добиться освобождения из-под ареста командира полка, но депутаты продолжали настаивать на оставлении избраннаго ими командира полка, ссылаясь на газетное сообщение о разработке комиссией ген. Поливанова вопроса о подборе высшими начальниками своих помощников. Для уговора полка выехали два члена Гос. Думы. Алексеев законно негодовал на самоуправство, признавая невозможным руководиться проектами, не санкционированными к проведению в жизнь и толкуемыми солдатами «вкривь и вкось», и требовал, чтобы в полку были возстановлены офицеры или полк был бы раскассирован: «при таких условиях работа армии не может итти» – телеграфировал он военному министру. Но в данном случае, повидимому, формальная правота входила в коллизию с бытовой правдой, и тот факт, что делу 68 сиб. стр. полка придали такое значение, показывает, что оно не было явлением рядовым в жизни армии в первый период революции. Почти несомненно, что политика сама по себе в этих бытовых столкновениях на фронте стояла на втором плане.

Если в гвардейском корпусе непосредственно после переворота солдатская масса держалась настороженно, «что-то» ожидая, то в Балтийском флоте барометр, определяющий силу волны взбудораженной стихии – «психоза безпорядка», с перваго момента «лихорадочно» колебался; были моменты, когда казалось, что «спасти» может только «чудо». Дневник Рейнгартена, одного из тех молодых энтузиастов, которые сгруппировались вокруг адм. Непенина и мечтали о «новой жизни великой свободной России»³³⁰, очень ярко передает атмосферу настроений, царившую в Гельсингфорсе. Только тенденциозность, не желающая считаться с фактами, может привести к выводу, что «лукавая» политика Непенина стоила ему жизни (Шляпников). Мы приводили уже официальныя телеграммы командуюшаго Балтийским флотом, опровергающия эту большевицкую легенду. 28 февраля Рейнгартен записал: «Наш начальник и командир в общем настроен празднично и сочувствует революции во спасение родины»... В смутные дни Непенин «твердо решился оставаться на взятой позиции», т. е. поддержки Временаго Правительства. Он сказал фл.-кап. кн. Черкасскому, и. д. начальника штаба, по поручению товарищей выяснявшему решение командующаго флота, что он не выполнит противоположнаго приказания «сверху», если таковое последует. 2 марта командующий объявил о своем решении на собрании флагманов: ..."Буду отвечать один, отвечаю головой, но решил твердо. Обсуждения этого вопроса не допускаю»... В зависимости от сведений, приходивших из Петербурга, «радость» сменялась «тревогой» у молодых энтузиастов, окружавших Непенина. Но пришел манифест об отречении, и Рейнгартен «на заре новой жизни великой, свободной России» записывает: «ночь без сна, но какая великая, радостная, памятная ночь счастливаго завершения Великой Российской революции». Отметка в дневнике, сделанная в 7 ч. 20 м. утра, была преждевременна. В 6 ч. 35 м. веч. Рейнгартен вписывает: «в общем, кажется, мы идем к гибели»... «От Родзянко приказано задержать объявление манифеста... Что это опять начинается?» – с волнением спрашивает себя автор дневника: «горю весь, все время вскакиваю и хожу». «Нервность растет. Отовсюду слухи о безпорядках, имеемых быть»... «Психоз безпорядка перекинулся сюда: на «Андрее Первозванном» подняли красный флаг». Началось «возстание» на линейных кораблях, арест и разоружение офицеров. Крики «ура» перемешиваются со стрельбой из пулеметов. «Неужели все погибнет» – вновь мучительно записывает Рейнгартен... Трагически закончилось движение, однако, только во второй бригаде линейных кораблей, которой командовал, находившийся на «Андрее Первозванном», в. ад. Небольсин. В записи на 3 марта «флагманскаго историческаго журнала» обострение па адмиральском судне объясняется тем, что Небольсин «в своих выступлениях перед матросами многое скрыл от них. С депутатами, явившимися к нему от имени команды с просьбой (или требованием) показать официальныя сведения, Небольсин вступил в пререкания. В итоге был убит адмирал и еще два офицера». На некоторых судах «возстание» окончилось манифестацией даже «патриотическаго» характера, по выражению Рейнгартена – качали командиров³³¹.

У себя на «Кречете» Непенин обратился к матросам с речью – сказал «все без утайки», потом «стал говорить все сильней, сильней... и закончил: ..."страной управляет чорт! Я все сказал, я весь тут. Вы скажите: кто за меня, кто против – пусть выйдет! Кто-то крикнул: «адмиралу – ура!», все подхватили, так что я не выдержал – бросился, обнял и крепко поцеловал Адриана. Это было слишком – его качали, а когда успокоились, адмирал сказал: «найдутся ли среди вас охотники, умеющие говорить?» Вышло много. «Раздадитесь по пять. Когда утихнут безпорядки, я пошлю вас вы скажите все, что я сказал, и скажите, что потом приду я»... Адмиралу никуда не пришлось итти – к нему на «Кречет» пришли сами – «толпа матросов с кораблей». «Переговоры Непенина с депутатами – записывает Рейнгартен – были длительны и очень несносны. Жалко было смотреть на Непенина – так он устал, бедняга. так он травился и с таким трудом сдерживался. К концу речи он воспалился, сказал, что убили офицеров сволочи, что зажгли красные огни и стреляли в воздух из трусости, что он презирает трусость и ничего не боится. Ему долго не давали уйти – все говорили: «позвольте еще доложить» – основной лейтмотив: говорить на вы, относиться с большим уважением к матросу, дать ему большую свободу на улицах, разрешить курить и т. д. Когда, наконец, измученный Непенин вышел, команды, прощаясь, ответили дружно и вообще держали себя хорошо, стояли смирно»...

Пришла телеграмма Керенскаго, которая произвела «очень хорошее впечатление и успокоила». Кому то это не нравилось. «5 час. 15 м. – отмечает дневник – провокация по радио – «смерть тиранам»: ...«Товарищи матросы, не верьте тирану... От вампиров стараго строя мы не получим свободы... Смерть тирану, и никакой веры от объединенной флотской демократической организации». «Какое безумие !... Опять надо разсчитывать... на чудо»... Некто в сером усиленно сеял анархию в Гельсингфорсе. Какая-то группа, состоящая на '»разнородной команды и офицеров, морских и сухопутных», избрала командующим флота нач. минной обороны виц.-ад. Максимова, находившагося под арестом на посыльном судне «Чайка». Непенин согласился на такой компромисс: Максимов приедет на «Кречет» и будет контролировать все поступки адмирала. Через два часа Непенин был убит выстрелом в спину из толпы. Впоследствии – утверждает Рейнгартен – матросы решительно отрекались от участия в этом убийстве. Авторитет Непенина казался опасным тем, кто хотел разложить боевую силу Балтийскаго флота. Почти перед самым убийством адмирала Рейнгартен записал сообщение: «Центральный Комитет депутатов кораблей на «Павле», разобравшись в обстановке, признал действия командующаго флотом правильными и приходит к повиновению!!!».

В связи с приездом Родичева и Скобелева, встреченных «адской овацией», у Рейнгартена «надежды на возстановление порядка повысились с 1%, примерно, до 60%–"все постепенно возвращаются на места». В настроении перелом. Толпа ходит на улицах с красными флагами – даже «приказано объявить желательность красных повязок и участие в манифестациях офицеров». На судах спокойно, но «нервность всюду ужасная». И вновь отмечается в дневнике за 5-ое марта: «провокация страшнейшая» – «по городу распространяется «манифест» Николая II с призывам к возстанию в пользу престола». «Враги родины, видимо, работают во всю и сеют новую смуту»³³².

Дневник Рейнгартена картинно обрисовывает противоречие, раздавшееся в страдные дни революции в матросской толще: «Всюду праздничное, веселое, приподнятое настроение; только нервность в связи с провокацией» (6 марта). Это «праздничное» настроение сменяется мрачными сценами убийства или покушениями на убийство, что заставляет автора написать: «я ошибся, что 60%, если тогда было 6%, то теперь эти проценты падают». Нельзя не отметить, что во всех случаях, на которых останавливается Рейнгартен, почти всегда имеется наличность той «провокации», на которой он настаивает. Вот пример. С «Петропавловска» передали на «Кречет», что желают удаления лейтенанта Будкевича. «Пересуды были нескончаемы – команда боится «Петропавловска», откуда уже дважды звонили: взят ли Будкевич?». «Команда «Кречета» аттестовала Будкевича «самым добрым образом», но все-же велела Будкевичу итти в арестный дом». «С великим трудом удалось мне убедить команду по дороге завести Б. в Морское Собрание, где обратиться к депутатам «Петропавловска». Я кричал, умолял. К счастью, еще при выводе Б. у трапа они столкнулись с комфлотом и Родичевым, затем вместе все пошли в Морское Собрание, где долго говорили с депутатами... и оказалось, что на «Петропавловске» – тихо, ничего не требовали, и все спокойно». На «Диане» арестовали кап. Рыбчина и лейт. Любимова, «увели с корабля и скоро вернулись» – оба были убиты. Люди, уведшие Рыбчина, «клялись» комфлоту и Родичеву, что «они не убивали». Провокаторы прикрываются именем образовавшагося в день приезда советской делегации из Петербурга Исполнительнаго Комитета Совета представителей армии, флота и рабочих Свеаборгскаго порта, который пытался наладить какой-то правопорядок: «воззвания Комитета хороши и намерения правильны, но видно абсолютное неумение руководить исполнительной частью» – замечает Рейнгартен. «Постоянно посылаются вооруженные патрули всюду, где ожидается безпорядок. Так ими уничтожено несколько вагонов огромных запасов спиртных напитков; они вылиты на землю и политы керосином и нефтью»³³³. «При мне на «Петропавловске» – разсказывает Рейнгартен – неизвестно откуда передана телеграмма, якобы от имени Исп. Ком., с приказанием не посылать патрулей. Правда, этот обман так груб, что открывается легко».

Рейнгартен был выбран тов. пред. Исп. Комитета. «Немыслимо разсказать – записывает он –- что было за дни моей работы 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12/III. Я не заметил этих дней. Впечатление сплошного митинга, речей, постановлений. Это было тяжкое испытание, ибо я пошел на эту Голгофу единственно ради возстановления спокойствия, уничтожения розни между офицерами и матросами, ради возстановления работы для войны. Я с собой справился и к себе доверие снискал; я говорил много со всеми, особенно с крайними элементами. Наибольшей услех был у Хилиапи (председатель Совета) – это хороший, честный, страстный человек. Он подкупал меня своей искренностью, а я, может быть, подкупал его тем, что отдал всю жизнь этому делу, всю мою душу, всю любовь к родине, которая сейчас сжигает меня. Хилиани назвал меня своим другом, просил перейти на ты. Теперь мне легко говорить и работать с ним».

В районе Свеаборгскаго порта, несомненно, наступило успокоение. Уже 6-го кн. Черкасский давал в морской ген. штаб такия сведения о Гельсингфорсе: «настроение улучшается, но по теории колебательнаго движения строго научной, всегда возможны повторения затухающих колебаний, а посему не надо удивляться, если еще будут эксцессы, но, конечно, несравненно более слабые. Действие представителей Думы безусловно громадное. Надеюсь, что в ближайшие дни явится возможность вернуться мне к исполнению прямых моих обязанностей, т. е. подготовке флота к бою, так как за эти дни я был весь поглощен заботами и стремлениями спасти флот от полной разрухи, и все операции были пущены мною по-боку. Не причисляя себя к оптимистам, думаю, что все изложенное довольно близко к истине. Под влиянием петроградских депутатов Думы и работающаго здесь местнаго комитета матросских и солдатских депутатов случаи арестования офицеров матросами и солдатами не только прекратились, но офицеры возвращены в свои части с принесением им извинения и сожаления о случившемся». Нач. штаба, адм. Григорьев, с своей стороны, сообщал: «спокойствие возстанавливается все больше и больше. Исп. Ком. Совета Деп. принимает все меры к возстановлению полнаго порядка, помогает все время командующему. В посещенных командующим частях и кораблях команды поклялись сохранять порядок и возстановить дисциплину»³³⁴.

Дневник Рейнгартена бурную эпопею первых мартовских дней заканчивает описанием «общаго собрания офицеров, членов Исп. Ком. и всех желающих», происходившаго 11 марта в русском театре под председательством перводумца Кедрина. Под крики «ура» и звуки марсельезы командующий флотом Максимов провозгласил: «Поклянемся,что ничего другого, кроме республики, не будет»... Советская делегация, вернувшись в Петербург, заявила, по отчету «Известий», что флотская семья единодушно приложит «все силы к тому, чтобы война была доведена до победнаго конца за счастье свободной России». Успокоительную картину нарисовал и депутат Маньков (плехановец), посетивший Ревель и примиривший взбунтовавшихся на броненосце «Петр Великий» с командиром, которому грозили судом Линча: ..."Я взял честное слово с адмирала при всем собрании, что он подчинится новому правительству». В общем депутат нашел «настроение среди матросов очень сознательное» по сравнению с армейцами (в Ревеле, между прочим, матросы отбили у толпы раненаго коменданта крепости). Для Гельсингфорса на первых порах показательно враждебное отношение матросов к крайней пропаганде – это засвидетельствовал в воспоминаниях крупный местный большевицкий деятель – Залежский: большевицких агитаторов сбрасывали в воду, были и случаи ареста.

* * *

«В Балтийском флоте переход к новому строю принят восторженно» – подвел итог в официальном сообщении председателю Совета министров из Ставки 14 марта исп. должн. верховнаго главнокомандующаго. Дневник Рейнгартена показывает, как эту «восторженность» омрачала анархия, имевшая своим источником агитацию безответственных отечественных демагогов, коварные замыслы внешняго врага и неумелую провокацию полицейских политиков стараго режима, которые считали, что «не все потеряно, есть надежда».

Возстание матросов Балтийскаго флота приняло с перваго момента в ночь на первое марта форму жестоких эксцессов в Кронштадте, который, по тогдашнему выражению большевицкаго официоза «Правда», оказался «отрезанным от мира» и не представлял себе «ясно картину совершающихся событий»: формы, в которыя вылилась здесь «стихийная вспышка», до некоторой степени были предуказаны прежней революционной пропагандой³³⁵. Нельзя, конечно, вполне довериться сообщениям «секретной агентуры» жандармских властей, которая перед революцией сообщала о плане, выработанном в середине 16 г. возродившимся «Главным Коллективом Кронштадтской военной организации³³⁶, – поднять возстание («частью убив, а частью арестовав командный состав») в целях прекращения войны и свержения правительства. По этому плану действий «петроградский пролетариат должен поддержать возстание и для того, чтобы дать знать о начале возстания, флот выйдет из Кронштадта, уже покончив там с офицерами, и даст несколько залпов по Петрограду. Если бы в отношении рабочих последовали крутыя меры, и рабочих правительство стало бы разстреливать, то флот разгромит весь Петроград, не оставив тут и камня на камне». Историк коммунистической партии Шляпников, цитирующий эти жандармския донесения, отрицает наличность существования подобнаго фантастическаго заговорщическаго плана. Но, очевидно, разговоры об убийствах и арестах были в среде «главнаго коллектива» (ведь это входило органической частью в ранние революционные замыслы Ленина – см. кн. «Уроки московскаго возстания» 1905), и разбушевавшееся «пламя революции», нашедшее благоприятныя условия в милитаризованной «тыловой базе», легко превратило теоретическую возможность в печальную действительность – в Кронштадте провокационная работа ощущалась еще более реально, чем в других местах. Очень трудно назвать «до некоторой степени сдерживающей», как то делают составители «Хроники февр. революции», роль «Комитета революционнаго движения», избраннаго уличной толпой и возглавляемаго прибывшим из Петербурга неким «студентом Ханиным»: для успокоения страстей «Комитет революционнаго движения» приказал арестовать всех офицеров и заключить в тюрьму до назначения над ними суда. Кронштадтския события ярко охарактеризованы краткой записью в протоколе 8 марта Петроградскаго Исп. Ком.: «Избиение офицеров, арест их в большом количестве, командный состав из офицеров совсем отсутствует, выбраны командиры кораблей из состава самих матросов. Флот, как боевая единица, совсем не существует»³³⁷.

Самосуды кончились лишь тогда, когда в Кронштадт 13 марта приехала от петроградскаго Исп. Ком. делегация в лице с.-д. депутатов Скобелева и Муранова, которые информировали местный Совет рабочих и военных депутатов армии и флота о положении дел в столице и о взаимоотношениях между Временным Правительством и Советом. На революционном вече, собиравшемся на Якорной площади, программа деятельности петроградскаго Совета была принята. Отныне революционная «твердыня» со всеми своими «штыками, пушками и пулеметами» будет находиться в распоряжении петроградскаго Совета и поддерживать Временное Правительство, посколько оно согласуется с этим Советом... Соглашение было запечатлено в духе того сантиментализма, которым до известной степени обвеян был «медовый месяц» революции, публичным поцелуем между посетившим кронштадтский совет Керенским и прославленным Рошалем. Подчинение Кронштадта было кратковременно и очень относительно. Кронштадт в качестве большевицкой цитадели сделается символом насилия, анархии и разложения в русской революции. В этих позднейших обвинениях заключалась доза тенденциозной сгущенности, но на первых порах ни у кого не нашлось мужества (или сознания ошибочности тактики замалчивания) безоговорочно осудить зловещие и мрачные эпизоды поглощения «пламенем революции» ея идейной ценности: такие органы, как «Биржевыя Ведомости», писали о «героической, но вместе с тем страшной ночи в Кронштадте 1 марта»³³⁸.

Министр юстиции в заседании Врем. Прав. 28 марта определил число офицеров, павших в Кронштадте от рук убийц, цифрой 36. Ген. Лукомский в сообщении из Ставки командованию на Северном фронте 21 марта повышал эту цифру до 60. В Гельсингфорсе по официальным сведениям убито было 39 офицеров и ранено 6; в Ревеле убито было 3; на Моозундской позиции 2; в Петербурге – 1 и ранен был 1³³⁹. Общую потерю в личном составе офицеров флота Лукомский определял «в 200 человек, считая в том числе до 120 офицеров, которых пришлось отчислить от должности и убрать с судов в виду протеста команды».

* * *

События в Балтийском флоте (особенно в Кронштадте) представляют специфическую страницу в мартовский период революции. В Черноморском флоте, где командный пост занимал друг Непенина, адм. Колчак, мартовские дни протекали в совершенно иной обстановке. 6 марта Колчак доносил Алексееву: «На кораблях и в сухопутных войсках, находящихся в Севастополе, ...пока не было никаких внешних проявлений, только на некоторых кораблях существует движение против офицеров, носящих немецкую фамилию. Команды и население просили меня послать от лица Черноморскаго флота приветствие новому правительству, что мною и исполнено. Представители нижних чинов, собравшиеся в Черноморском экипаже, обратились ко мне с просьбой иметь постоянное собрание из выборных для обсуждения их нужд. Я объяснил им несовместимость этого с понятием о воинской чести и отказал. В населении Севастополя настроение возбужденно-мирное: было несколько просьб, обращенных толпою к коменданту, кончившихся мирно... Большое смущение в войсках вызвала внезапность воззвания рабочих и солдатских депутатов об общих гражданских правах вне службы. В интересах спокойствия, дабы дать возможность занять войска не внутренними делами, необходимо, чтобы Врем. Пр. объявило всем военнослужащим обязательно исполнять все до сих пор существующие законы, покуда не будут разработаны и утверждены правительством новые законы о быте воинских чинов».

В упомянутой выше официальной записке, представленной ген. Алексеевым правительству 14 марта и заключавшей в себе сводку донесений главнокомандующих о том, какое впечатление на войска произвели «последния события» и переход к новому государственному строю, проводилась мысль, что перемена произошла «спокойно». Конечно, официальныя сообщения, собиравшияся до известной степени в бюрократическом «секретном» порядке главнокомандующими, не могут служить истинным показателем настроений масс, ибо эти настроения внешне отражались все же в восприятии команднаго состава, и подобно тому, как представители революционной демократии слишком часто склонны были безоговорочно говорить от имени народа, командный состав с той же безответственностью брал на себя право говорить от имени солдат. К тому же всякая сводка носит черты искусственности при всей добросовестности составителей ея. Нельзя отрицать и известной политической тенденции, сказавшейся в обобщении, которое делалось уже в Ставке. Однако, приписывать этой записке «боевой характер» политической программы, предлагаемой Ставкой Правительству, хотя и в «скрытой, иносказательной форме», едва ли возможно³⁴⁰. Слишком поспешно и легкомысленно делать вывод, что Ставка как бы требовала недопущения евреев в офицерскую среду, на основании того, что во 2 сиб. корп. 12 армии в соответствующем духе раздавались «некоторые голоса» – из того, что в том же сибирском корпусе было выражено мнение о необходимости наделения крестьян землей при помощи Крест. Банка, еще не вытекает обобщающий постулат о характере земельной реформы, устанавливающей принцип «выкупа».

Сводка производилась по фронтам.

"На Северном фронте – заключает записка исп. долж. верховнаго главнокомандующаго – происшедшая перемена и отречение Государя от престола приняты сдержанно и спокойно. Многие к отречению имп. Николая II и к отказу от престола в. кн. М. А. отнеслись с грустью и сожалением... Многим солдатам манифесты были непонятны, и они не успели разобраться в наступающих событиях. Во 2-м Сиб. корп. 12 армии... были некоторые голоса, что без царя нельзя обойтись, и надо скорее выбирать государя... В 5-ой армии наступавшия события некоторыми солдатами разсматривались, как конец войны, другими – как улучшение своего питания, а частью безразлично. Во всех армиях фронта многие солдаты искренне возмущались заявлением Совета Р. и С. Д. о республике, как желании народа. Среди офицеров выясняется недовольство, возмущение и опасение, что какая то самозванная кучка политиканов, изображающая собой Совет Р. и С. Д., не получившая никаких полномочий ни от народа, ни от армии, действует захватным порядком от имени страны, мешается в распоряжения Врем. Пр. и даже действует и издает вопреки его распоряжениям. Особенно волнует попытка Совета вмешаться в отношения между солдатами и офицерами и регулировать их помимо существующих не отмененных законов и законнаго войскового начальства. Высказываются пожелания устранить Советы Р. и С. Д. от вмешательства в дело управления государством, так как это крайняя политическая партия, а не полномочные представители народа и армии. Также замечается недовольство выделением петроградскаго гарнизона в какую-то привилегированную часть армии, и высказываются пожелания, чтобы войска этого гарнизона были отправлены также на фронт...³⁴¹ По мнению войск боевой линии заслуга по образованию новаго строя принадлежит не петербургскому гарнизону, а избранникам народа – членам Гос. Думы, народу и всей армии, которая весьма сочувственно отнеслась ко всему происшедшему ».

На Западном фронте акт об отречении был принят спокойно, серьезно, многими – с сожалением и огорчением. Наряду с этим перемена строя у многих связана с верой в возстановление порядка... Солдатами новый порядок приветствуется... Выражалась уверенность о прекращении немецкаго засилия. В 9, 10 и сводном корпусе 2-ой армии манифест встречен отчасти с удивлением и с сожалением о Государе. Многие, видимо, были поражены неожиданностью и той быстротой, с которой к нам подошли настоящия события³⁴². В сибирской каз. дивизии своднаго корпуса манифест произвел удручающее впечатление. Некоторыми выражалась надежда, что Государь не оставит своего народа и армию и вернется к ним. Для части солдат это впечатление смягчалось тем, ...что в России еще не республика, относительно которой высказывались отрицательно. Однако самый переход к новой власти казаками Сиб. каз. дивизии принят с полной покорностью. К допущенным в дни перелома эксцессам толпы к офицерам, имевшим место в Петрограде, Москве и других городах, отношение отрицательное... Настроение войск бодрое. Преобладает сознание необходимости довести войну до победнаго конца...

На Юго-Западном фронте объявление манифеста встречено спокойно, с сознанием важности переживаемаго момента и чувством удовлетворения и веры в новое правительство³⁴³. Местами в офицерской среде высказываются сомнения, что новой власти не удастся сдержать крайние революционные элементы.

На Румынском фронте происшедшия перемены войсками приняты спокойно. Отречение имп. Николая II на офицеров 9-ой армии произвело тягостное впечатление. В 4-ой армии большинство преклоняется перед высоким патриотизмом и самоотверженностью Государя... Здесь же манифест в. кн. М. А. встречен с недоумением и вызвал массу толков и даже тревогу за будущий образ правления. Более нервное отношение к событиям чувствуется в 3 Кав. корпусе, где передачу престола в. кн. М. А. склонны понимать, как вручение регентства до совершеннолетия в. кн. Ал. Ник., котораго считают законным наследником.

В Кавказской армии к перемене строя войска отнеслись спокойно.

В Балтийском флоте переход к новому строю принят восторженно.

В Черноморском флоте последния события встречены спокойно и с пониманием важности переживаемаго момента».

Объективная ценность «лаконичных» и «туманных» характеристик официальной записки ген. Алексеева заключается в отсутствии однотонности в освещении многообразных настроений в армии, которыя должны были иметься и в офицерской среде, и в солдатской массе. Итог наблюдений почти совпадает с теми выводами, которые сделал ген. Данилов в письме к своим «близким» 8 марта: «Перевернулась страница истории. Первое впечатление ошеломляющее, благодаря своей полной неожиданности и грандиозности. Но в общем войска отнеслись ко всем событиям совершенно спокойно. Высказываются осторожно, но в настроении массы можно уловить совершенно определенныя течения:

1. Возврат к прежнему немыслим.

2. Страна получит государственное устройство, достойное великаго народа: вероятно конституционную ограниченную монархию.

3. Конец немецкому засилию и победное продолжение войны».

При тех настроениях на фронте, которыя отмечала даже официальная сводка, Ставка в марте не могла сделаться «центром контр-революции». Жизнь всемерно толкала ее на сближение с Временным Правительством. Первые дни, последовавшие за стабилизацией переворота, 4–6 марта, буквально заполнены настойчивыми призывами высшаго командования, обращенными к Правительству, – помочь и поддержать моральный авторитет начальников для того, чтобы «пережить благополучно совершающийся болезненный процесс в организме армии» и предотвратить армию от «заразы разложения», начавшагося в тылу. Поражает пассивность, с которой воспринимались эти призывы центром, хотя война и стояла в его сознании «на первом плане» (интервью Милюкова).

Революционная стихия, действительно, наступала на тыловую часть фронта. Дело, конечно, было не в тех самозванных вооруженных «депутациях», якобы от '"рабочей партии», а в сущности от разбежавшихся нижних чинов петербургскаго гарнизона, которыя стали появляться в тыловых местностях фронта, обезоруживая не только железнодорожную полицию, но и офицеров, производя аресты и освобождая заключенных – это были «неминуемые», как признал Алексеев, отголоски того, что было уже пережито в Петербурге. В официальной переписке упоминалось лишь о двух таких эпизодах, которые были обобщены и которым придали совершенно несоответствующее значение. 2 марта штаб Западнаго фронта получил сообщение, что из Великих Лук на Полоцк едет «депутация в 50 человек от новаго правительства и обезоруживает жандармов». Главнокомандующий Эверт в связи с этим приказал просить Ставку «сношением с председателем Гос. Думы установить, как правило, чтобы о всяких командированиях на фронт сообщалось... дабы узнать, что прибывающие не самозванцы, каких теперь будет много». На другой день, на основании донесения коменданта Полоцка, Алексеев имел возможность сообщить Родзянко уже более определенныя сведения о характере петербургской «делегации». Прибыло «пятьдесят нижних чинов», истребовавших от коменданта разоружения жандармов от имени «офицера, который остался в вагоне». В это время «показался на станции взвод драгунов... и все приехавшие солдаты разбежались, в вагоне же никакого офицера не оказалось...» Алексеев убедительно просил «принять необходимый меры, чтобы из Петрограда на фронт не появлялись банды солдат и какия либо странныя и самозванныя депутации». Родзянко лаконически ответил, что «'никакой делегации Врем. Ком. Г. Д. на фронт не посылал». 4-го Алексеев получил новое сообщение от нач. штаба Севернаго фронта: «Прибывшие сегодня днем из Петербурга в Режицу (район 5-ой армии) вооруженные делегаты рабочей партии освободили везде всех арестованных, обезоружили полицию, начали обезоруживать офицеров... Ходили даже для этого по квартирам. Примкнули нижние чины гарнизона. Сожгли и управлениях начальника гарнизона, коменданта и в полицейских участках ссудныя и арестантския дела. Кровопролития и особых безпорядков не было». Рузский просил о «срочном сношении с представителями власти по принятии самых решительных мер к прекращению таких явлений, могущих деморализовать всю армию». В ответ Алексеев уведомил кн. Львова, что он предписал, «в случае появления таких шаек», немедленно захватывать их и предавать на месте военно-полевому суду.

Исп. Ком. Совета, вероятно, не имел никакого отношения к делегатам «рабочей партии», появившимся в Режице – о полоцкой «делегации» нечего и говорить. Но дело осложнилось бы, если приказ 4 марта был бы применяем к тем идейным агитаторам, которые стали просачиваться во фронтовые районы, и которые нередко именовали себя делегатами и уполномоченными советских учреждений, не имея на то официальных мандатов. Отсутствием формальностей и дезорганизацией большевицкие деятели, как сами они признают в воспоминаниях, пользовались для того, чтобы снабжать «мандатами"' агитационной комиссии Исп. Ком. своих посланцев, отнюдь не стремившихся усилить «боеспособность» армии. Эти почти «неуловимые элементы» были для армии более страшной язвой, чем революционно-разнузданныя «шайки»... Приказ Алексеева, появившейся 8-го на столбцах «Известий», вызвал необычайное негодование петербургских большевизанствующих демагогов и долго служил центральным пунктом обвинения и. д. верховнаго главнокомандующаго в «контр-революционности», хотя никаких реальных поводов практическое применение распоряжения ген. Алексеева не давало.

Рузский. как главнокомандующий фронтом, наиболее территориально близким к революционному горнилу, был особенно заинтересован принятием «незамедлительных мер центром для ограждения армии и сохранения ея боеспособности». Он обращался с рядом заявлений. Поддерживая его, Алексеев в телеграмме военному министру 5 марта еще раз, с своей стороны, настаивал на том, чтобы «военным чинам в тылу, населению и гражданским властям» определенно было указано на «преступность вышеупомянутых деяний (аресты и избрание солдатами новых начальников и т. д.) и на строгую законную ответственность за совершение их». Эта телеграмма была послана в 11 час. утра; в 5 час. посылается другая, адресованная уже не только Гучкову, но и кн. Львову и Родзянко: «Каждая минута промедления в буквальном смысле слова грозит роковой катастрофой... необходимо правительственное объявление, что никаких делегаций и депутаций им не посылалось и не посылается для переговоров с войсками... Брожение начинает распространяться в войсках, ближайших к тылу. Эти волнения можно объяснить исключительно тем, что для массы... непонятно истинное отношение правительства к начальствующим лицам в армии и недоверие, что последния действуют согласно директивам и решениям новаго правительства. Ради спасения армии, а вместе с ней и родины, прошу не медлить ни одной минуты». На другой день сам Рузский непосредственно обращается к Львову, Гучкову, Керенскому: «Ежедневные публичные аресты генеральских и офицерских чинов, несмотря на признание всеми новаго государственнаго строя, производимые при этом в оскорбительной форме, ставят командный состав, нередко георгиевских кавалеров в, безвыходное положение... Аресты эти произведены в Пскове, Двинске и других городах. Вместе с арестами продолжается, особенно на железнодорожных станциях, обезоружение офицеров, в тол числе едущих на фронт, где эти офицеры должны будут вести в бой нижних чинов, товарищами которых им было нанесено столь тяжелое и острое оскорбление и при том вполне незаслужено... При таких условиях представляется серьезная опасность разложения армии, перед которой предстанет грозный вопрос о возможности успешной борьбы с нашим противником». Рузский настаивал на «авторитетном разъяснении центральной власти» и на экстренном приезде «доверенных правительственных комиссаров» с целью успокоить в том, что «всеми признанному новому строю никакой опасности не угрожает». Алексееву Рузский жаловался в связи с получением из Петербурга советскаго «приказа № 2» на то, что все его телеграммы остаются «без ответа» . В свою очередь в обращении к председателю Думы, к председателю Совета министров и к военному министру, сделанном почти ночью (в 11 ч. 50 м. веч.) 6 марта, после телеграммы Рузскаго, Алексеев «с грустью» жалуется, что его «многочисленныя... представления правительству по аналогичным вопросам остаются без ответа, что деятельность учреждений, не имеющих отношения к армии, развивается, подобные приказы малоуловимыми способами проникают в части действующей армии, грозя разрушить ея нравственную силу и боевую ея пригодность, ставя начальников в невыразимо тяжелое положение ответствовать перед родиной за сохранение нравственной устойчивости вооруженной силы и не иметь способов бороться с потокам распоряжений, подобных приказу № 2. Или нам нужно оказать доверие или нас нужно заменить другими , которые будут способны вести армию даже при наличии фактов, в корне подтачивающих основы существования благоустроеннаго войска».

Не возлагая надежды на правительственную инициативу, Рузский обратился непосредственно к Совету – им была послана особая делегация, посетившая Исп. Ком. 6-го³⁴⁴. Дело касалось «крайне вреднаго» влияния приказа № 1, который получил распространение на Северном фронте. Исп. Ком. отнесся с полным вниманием к заявлению делегации ген. Рузскаго. Не надо забывать, что влияние большевиков в Исп. Ком. было невелико, и в «первыя недели"' преобладало в нем, по выражению Шляпникова, «эсэровское мещанство». Исп. Ком. сознательно отнюдь не склонен был поддерживать анархию на фронте, понимая, что эта анархия падет на «собственную голову» – через анархию при неустойчивом еще положении «могла придти реставрация стараго порядка» (Суханов). В протоколе Исп. Ком. записано: «Делегация от ген. Рузскаго сообщает, что ...начинается полное неподчинение власти³⁴⁵. Положение крайне тяжелое. Необходим приезд на фронт известных популярных общественных работников, чтобы внести хоть какое-нибудь спокойствие в армии. По обсуждении этого вопроса признано необходимым командировать одного представителя в Псков, задержать приказ № 2³⁴⁶ и послать телеграммы на фронт, разъясняющия, что приказы №№ 1–2 относятся к петроградскому гарнизону, а по отношению к армии фронта будут немедленно выработаны особыя правила в соответствии с основным положением новаго государственнаго строя³⁴⁷.

Гучков в воспоминаниях говорит, что он 4-го (3-го был занят отречением) телеграфировал в Ставку, прося принять меры против распространения «приказа № 1». В опубликованных документах это распоряжение военнаго министра не нашло себе никакой отметки, но, как мы видели, имеются указания противоположнаго свойства. Из центра на «приказ № 1» по собственной инициативе реагировал только Пуришкевич, пославший главнокомандующему Западным фронтом телеграмму: ..."распространяемый агитаторами на фронте приказ № 1 Совета Р. и С. Д. о неповиновении солдат офицерам и неисполнении распоряжений новаго временнаго правительства является злостной провокацией, что удостоверено особым объявлением министра юстиции Керенскаго и председателя Совета Р. и С. Д. Чхеидзе, напечатанным в № 7 «Известий» комитета петроградских журналистов от 3 марта, а также в «Известиях Совета Р. и С. Д.». Пуришкевич решительно все перепутал, ибо заявление, на которое он ссылался, касалось вовсе не «приказа № 1», а той прокламации, которая была выпущена группой «междурайонных» и «левых» с.-р. 1 марта и распространение которой, как мы говорили, пытался задержать Исп. Ком. Ген. Эверт запросил указаний Ставки: надлежит ли телеграмму члена Гос. Думы объявить в приказах армиям?

При сопоставлении отправленной Алексеевым поздно вечером 6-го телеграммы, в которой он говорил о неполучении ответов от правительства и необходимости или доверия или смены начальников, с вечерним же более ранним разговором по юзу с Львовым и Гучковым бросается в глаза противоречие – Львов определенно осведомлял нач. верх. штаба: «сегодня ночью выезжают на все фронты официальные депутаты Думы, вчера было напечатано объявление от Врем. Правит, гражданам, сегодня печатается такое-же обращение к войскам». Но это противоречие только кажущееся. В действительности никакого ответа на те реальныя проблемы, которыя стали перед фронтом, командование не получило. Одно только – Гучков «убедительно» просил еще 4 марта «не принимать суровых мер против участников безпорядка»: «оне только подольют масло в огонь и помешают тому успокоению в центре, которое теперь наступает. Без центра мы не успокоим и фронт». Договориться в данном случае оказалось невозможным, так как Гучков прервал беседу, будучи «спешно вызван в Совет министров». Психологию момента Гучков, конечно, учитывал правильно, и всетаки остается непонятным, почему ни Правительство, ни военный министр в частности не выступили с решительным протестом и формальным запретом тех сепаратных действий самочинных делегаций, против которых взывало фронтовое командование.

Внутренне Алексеев негодовал. Значительно позже, когда Алексеев был отстранен от руководства армией, он писал находившемуся в отставке ген. Скугаревскому: «за этот «контр-революционный» приказ разнузданная печать... требовала в отношении меня крутых мер. Ко мне правительством был командирован генерал, имя котораго после возрождения нашей армии будет записано на позорную доску, чтобы убедить меня в необходимости отменить приказ» (в своем дневнике Алексеев пояснил, что здесь имеется в виду Поливанов). Молчание правительства приводило к тому, что весь одиум борьбы с эксцессами революции на фронте во вне, в сознании широких кругов «революционной демократии», вновь переносился на реакционность Ставки. В запоздалых (сравнительно с требованиями фронта) правительственных воззваниях к армии, появишихся 8 и 9 марта, признавалось, что перемены в армейском быту могут происходить лишь распоряжением правительства, что повиновение – основа армии, что «глубоко прискорбны и совершенно неуместны» всякия самоуправства и оскорбительныя действия в отношении офицеров, героически сражавшихся за родину, и без содействия которых «невозможно укрепление новаго строя», но в этих воззваниях не было того конкретнаго, чего требовала армейская жизнь. Слов говорилось уже достаточно. Что это безволие, диктуемое «психозом свободы» – своего рода болезнь времени или боязнь раздражить леваго партнера, с которым представители военнаго министерства договорились в учрежденной уже так называемой поливановской комиссии по реформированию армейскаго быта? Отсутствие времени для продуманнаго действия в лихорадочной обстановке общественнаго кипения?³⁴⁸.

Мы знаем, как сами члены Правительства в официальных беседах с представителями высшаго военнаго командования на фронте объясняли свое поведение – напомним, что Львов жаловался Алексееву 6-го: «догнать бурное развитие невозможно, события несут нас, а не мы ими управляем», а Гучков в письме 9-го, помеченном «в. секретно», «в собственныя руки»³⁴⁹, пытаясь «установить одинаковое понимание современнаго положения дел, считаясь в оценке последняго лишь с жестокой действительностью, отбросив всякия иллюзии», давал свою знаменитую характеристику безсилия Врем. Правительства: «Врем. Пр. не располагает какой-либо реальной властью, и его распоряжения осуществляются лишь в тех рзамерах, как допускает Совет Р. и С. Д., который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железная дорога, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Вр. Правит. существует лишь, пока это допускается Советом. Р. и С. Д. В частности, по военному ведомству ныне представляется возможным отдавать лишь те распоряжения, которыя не идут коренным образом вразрез с постановлениями вышеназваннаго Совета»: Хотя военный министр и просил врем. и. д. наштоверха «верить, что действительное положение вещей таково», едва ли надо еще раз подчеркнуть, что Гучков безконечно преувеличивает те дефекты, которые существовали в организации власти, и совершенно игнорировал тогда тот моральный авторитет и ту исключительную популярность, которые имело в стране в первые дни революции, а, может быть, и недели, Временное Правительство. Думается, объяснение надо искать в другом – в известном гипнозе, порожденном событиями. Казалось, что Петербург в революционное время – это пуп русской земли³⁵⁰. Надо добиться положительных результатов в центре – все остальное приложится само собой; мысль эту и выразил Гучков в более раннем разговоре с Алексеевым.

Централистическая гипертрофия приводила к тому, что взаимоотношения Правительства и Ставки устанавливались разговорами по юзу, командировками офицеров, «осведомленных... в деталях создавшейся и Петербурге обстановки» и т. д., и не являлась даже мысль о необходимости в первые же дни непосредственнаго свидания для выработки однородной совместной тактики. Казалось бы, что это было тем более необходимо, что военная психология (не кастовая, а профессиональная) неизбежно должна была расходиться с навыками общественными. Много позже, будучи временно не у дел в Смоленске, ген. Алексеев писал Родзянко (25 июля): ..."Я сильно отстал и психологии деятелей нашей революции постичь не могу». Дело не в том, что Алексеев «отстал» – он был, кончено, органически чужд тому революционному процессу, который происходил. Лишь присущий ему особо проникновенный патриотизм сделал его «революционером» и заставил его приспособляться к чуждому миру. «Цензовая общественность» – думский политический круг должен был служить мостом к общественности революционной, которая своими крайними и уродливыми подчас проявлениями должна была отталкивать честнаго военнаго деятеля, отдавшаго душу свою исполнению долга во время войны и боявшагося, что «социалистическия бредни» заслонят собой «Россию и родину».

Необходимость контакта почувствовал и Гучков, когда писал свое конфиденциальное сообщение 9 марта. И тем не менее военный министр незамедлительно не выехал в Ставку и не вызвал к себе ген. Алексеева: «подробности современнаго положения дел вам доложат – писал Гучков – командируемые мною полк. Соттеруп и кн. Туманов, вполне осведомленные... в деталях создавшейся в Петрограде обстановки, ибо оба названные штаб-офицера находились с первых же дней революции в Гос. Думе и в близком общении, как с членами Врем. Правит., так и членами Совета Р. и С. Д.». Сам же Гучков, выехавший на другой день на фронт, начал свой объезд с периферии. 11 марта он был в Риге – в районе 12 армии Радко Дмитриева³⁵¹. 13-го прибыл в Псков, где «сразу же было... совещание... по вопросам, связанным с брожением в войсках». «Гучков – записывает в дневник Болдырев – как единственное средство успокоения, рекомендует различныя уступки»; «Мы не власть, а видимость власти, физическия силы у Совета Р. и С. Д.». «Безпомощность» Врем. Пр. – странный тезис в устах представители власти на фронте – была основной темой речи военнаго министра и на последующих совещаниях, и на разных фронтах: через две недели почти в таких же выражениях говорит он в Минске: «мы только власть по имени, в действительности власть принадлежит нескольким крайним социалистам, водителям солдатской толпы, которые завтра же нас могут арестовать и разстрелять (в записи Легра, которую мы цитируем, не упомянуты Советы, как таковые). Что это: реалистическая оценка безвыходнаго положения³⁵², или совершенно определенная тактика, подготовлявшая среди команднаго состава, принявшаго переворот, осуществление плана, который наметил себе Гучков?

Только 17-го собрались поехать в Ставку члены Правительства. Сведения об этой поездке в печать проникли очень скудно. В «Рус. Вед.» довольно глухо было сказано, что «линия общей работы найдена». Лукомский в воспоминаниях передает лишь внешния черты посещения революционными министрами Ставки, зафиксировав момент приезда, когда министры по очереди выходили на перрон из вагона и, представляясь толпе, говорили речи: «совсем как выход царей в оперетке» – сказал кто-то из стоявших рядом с генералом. Повидимому, декларативных речей было сказано не мало³⁵³. Возможно, что декларативной стороной и ограничился главный смысл посещения министрами Ставки... Как видно из «секретнаго» циркулярнаго сообщения, разосланнаго за подписью Лукомскаго, в Ставке 18-го происходило деловое совещание с «представителями центральнаго управления» для выяснения вопросов «боеспособности армии». Совещание пришло к выводу, что Правительство должно «определенно и ясно» сообщить союзникам, что Россия не может выполнить обязательств, принятых на конференциях в Шантильи и Петрограде, т. е., не может привести в исполнение намеченныя весной активныя операции. Деникин, со слов ген. Потапова, передает, что Правительство вынесло отрицательное впечатление от Ставки. Если не по воспоминаниям, то по частным письмам того времени – и с такой неожиданной стороны, как в. кн. Серг. Мих. – вытекает, что само правительство в Ставке произвело скорее хорошее впечатление. 19 марта Серг. Мих. писал: «все в восторге, но кто покорил всех, так это Керенский».

Временному Правительству и верховному командованию предстояло практически разрешить проблему исключительно трудную – сочетать стремления революции с задачами продолжающейся войны. В предфевральские дни сознание сложности этой проблемы при сохранении жизненных интересов страны, конечно, не чуждо было представителям социалистических партий – за исключением, быть может, упорных догматиков крайняго толка. Страх перед возможной катастрофой клал преграду революционной пропаганде и мешал «подлым софистам » (по выражению Ленина) приложить провокационно, т. е. преждевременно, свою печать к грядущим событиям.

Фронт не мог быть изолированным оазисом в атмосфере той психологии фаталистически неизбежнаго, которая охватила накануне стихийно разыгравшихся событий все круги и все слои русской общественности и обостряла до крайности напряженность ожиданий народных масс... «Недовольство в народе становится сильнее и сильнее... Революция неминуема» – это запись 2 февраля в дневнике боевого генерала на фронте – Селивачева (8 марта, после событий, Селивачев записал: «несомненно, что после войны революция была бы более кровавая, а теперь – провинция просто таки присоединилась»).

Как уже указывалось, перелюстрированныя солдатския письма с фронта в значительной степени можно было бы охарактеризовать выражением в одном из этих писем: «Мы стоим на пороге великих событий». Среди перелюстрированнаго департаментом полиции материала имеется документ, представляющий особый интерес, ибо он был переслан в Ставку военным министром Беляевым для ознакомления войсковых начальников. Задержанное «письмо» с фронта, написанное партийным человеком большевицкаго склада мыслей, набрасывало целую программу революционнаго выступления после войны , окончание которой «скоро или не очень скоро» несомненно приближается. Все наблюдения, которыя автор вынес из своих скитаний «по запасным батальонам и по фронту», приводили его к заключению, что у правительства может и не оказаться силы для подавления неизбежных рабочих и крестьянских «безпорядков». Армия в тылу и « в особенности на фронте , полна элементов, из которых одни способны стать активной силой возстания, а другие могут лишь отказаться от усмирительнаго действия». Весь этот « революционный элемент» надо спаять для того, чтобы поднять знамя солдатскаго возстания. Ген. Клембовский (и. д. нач. шт. верх. главнок.) разослал «совершенно секретно в собственный руки» начальников предложение военнаго министра дать отзыв о намеченном министерством агитационном плане «всеми зависящими средствами» парализовать в зародыше «преступную работу» в армии. Мы знаем только ответ Рузскаго, высказавшагося против устройства в войсках бесед на политическия темы, ибо это приведет лишь к «опасности возникновения в армии более интенсивных подпольных течений». «До настоящаго времени в воинском строю проводится взгляд, что армия должна стоять вне политики и поэтому не следует «искусственно привлекать ея внимание к этому вопросу». Рузский подчеркивал, что единственным средством борьбы с революционной пропагандой является изжитие «тяжелаго кризиса внутренней жизни страны...» «нельзя упускать из виду, что современная армия... представляет собой однородную с прочим тыловым населением массу и естественно отражает в себе те настроения, помыслы и стремления, которые суммируются в другой половине ея». Были попытки представить революцию плодом «отрицания войны». Эту аргументацию по соображениям больше политическим, нежели в соответствии с фактами, развил в нервом и единственном заседании Учред. Собрания официальный докладчик партии с.-р. о «мире» – Тимофеев. Первое слово Учр. Собр. должно быть о «мире» – этом «чаянии измученнаго, истомленнаго войной трудового народа». Оратор старался вырвать приоритет у большевиков своими рискованными без оговорок утверждениями. Для Троцкаго в «истории» революции главным лозунгом февральских дней остается лозунг: «долой войну»...

Отдельными иллюстрациями, взятыми из жизни – сложной и многообразной, пожалуй, почти всегда можно подтвердить любой тезис и в особенности тогда, когда речь идет о неуловимой с точки зрения статистических выкладок народной психологии. В истории не может быть фактически принят сомнительный сам по себе метод американских «институтов общественнаго мнения"'. Обобщающия впечатления современников могут быть ошибочны и субъективны, как, напр., уверенность будущаго правительственнаго комиссара при Верховной Ставке Станкевича – для него «несомненно», что «переворот был вызван народным ощущением тяжести войны»³⁵⁴; столь же «ясно» было и будущему военному министру Верховскому, что массы поняли революцию, «как немедленное прекращение войны». «Когда пришли к нам и сказали о великом перевороте, все солдаты сказали: «славу Богу, может быть, теперь мир скоро будет заключен» – вспоминал на совещании Советов 30 марта Остроумов, солдат большевицкаго уже склада, явившийся «прямо из окопов». Боевой генерал Селивачев, несколько пессимистичный в записях своего дневника, скажет с своей стороны, что «совершившийся переворот притянул к себе мысли армии, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война». Еще определеннее было мнение Набокова, принадлежавшаго к числу тех, которые полагали, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать. Но только мнение это сложилось уже в процессе революции и сильно отражало в себе слишком субъективное восприятие действительности. В сознании Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир³⁵⁵. Набоков высказал свое убеждение Милюкову, который «решительно» не согласился, однако, с этим и считал, что «без войны скорей бы все разсыпалось».

Наличия таких разговоров не отрицает и официальная сводка Алексеева – их слышали, как было упомянуто, депутаты Янушкевич и Филоненко, в одном полку первой армии при объезде Севернаго фронта. Командующий 5-ой армией на Северном фронте Драгомиров в донесении Рузскому 29-го марта совершенно ясно определил эту психологию «опаснаго свойства», которая стала замечать ея в его армии после «некотораго успокоения» «в первые дни», и которая свидетельствовала, по его мнению, об упадке боевого настроения. «Первые дни подряд – писал Драгомиров – ко мне приходили полки, стоявшие в резерве, с заявлением своей готовности по первому моему требованию итти, куда угодно, и сложить голову за родину». На практике «крайне неохотно отзываются на каждый приказ итти в иконы»³⁵⁶; «Все помыслы солдат обращены на тыл. Каждый только думает о том, скоро ли ему очередь итти в резерв, и все мечты сводятся к тому, чтобы быть в Двинске. За последние дни настойчиво живут мыслью, что они достаточно воевали, и пора их отвести в далекие тыловые города, а на их место поставить войска Петроградскаго округа и других больших городов».

Большевицкие изследователи спешат (не слишком ли опрометчиво!) сделать вывод: мир – «таков был первый непосредственный вывод каждаго солдата», получившаго известие о революции. Правда, сама по себе это несколько иная постановка вопроса, нежели та, что формулируется словами: «под знаком отрицания войны родилась русская революция». Подобная концепция связана с утверждением, принявшим, естественно, парадоксальный вид у Троцкаго: «Революция обнаружила то, что случилось до нея»... «безнадежно было нравственное состояние. Его можно определить так: армии, как армии, уже не было». Парадокс поддержал Чернов: новой властью армия «была унаследована от старой в состоянии еле сдерживаемаго разложения. Не революция разложила армию. Противоположное мнение основано на том, что только после революции это подспудное разложение целиком вышло наружу». Тайное стало явным. «Что раньше проявлялось в ней спорадически, в виде отдельных внезапных судорожных конвульсий, то проступило ясной для всех наружной синью»... Этот тезис развивал и Керенский в воспоминаниях, предназначавшихся для иностранных читателей – он утверждал, что в армии к 17 году исчезла «всякая дисциплина». Еще доныне, в качестве формальнаго главы революционной армии, на московском Государств. Совещании, Керенский шел дальше и называл старую армию, связанную «ненавистными цепями механическаго принуждения», «телом на глиняных ногах и почти без головы».

Конечно, отрицать наличность до революции явлений, которыя могут быть отнесены к числу признаков «разложения» армии на фронте, не приходится, равно, как и зарождение «солдатской вольницы» в тылу. Соответствующие примеры могут быть многочисленны, начиная со свидетельства ген. Крымова, приехавшаго с фронта и утверждавшаго в Петербурге среди общественных деятелей (по крайней мере в передаче Родзянко – явно преувеличенной) за несколько месяцев до переворота, что армия «постепенно разлагается» и что «в течение зимы может просто покинуть окопы и поля сражения». «Из сказаннаго ясно – замечает мемуарист Родзянко – что почва для окончательнаго разложения армии имелась на лицо задолго до переворота»... Еще более мрачную картину «разложения армии» в конце 16 г. набрасывала записка петербургскаго жанд. управления в октябре 16 г., передавая отчасти наблюдения кадетских парламентариев и уполномоченных земскаго и городского союзов, рисующих «чудовищную картину жизни тыла и настроения войск», которая предвещает «скорый конец войны». В этих наблюдениях, переданных через жандармских осведомителей, «моральное разложение» войск смешивается подчас с ростом в них настроений революционных... Очевидно, это не одно и то же. И записка сама совершенно парализует свой вывод, сообщая наблюдения тех же «уполномоченных», что «дух армии был бы великолепен, если бы был хотя несколько выше состав офицеров»...

Останемся в пределах понятия «разложения армии» в прямом смысле слова. Каждый лишний день войны, дававший пищу для «пораженческой» пропаганды, должен был усиливать симптомы, грозившие целости и боеспособности армии, как это наблюдалось на всех фронтах сражавшихся держав³⁵⁷. Но не всякая заразная бацилла, вошедшая в организм, обязательно приводит к болезни. Болезнь возникает всетаки тогда, когда бациллы захватывают весь организм, т. е. тогда, когда организм перестает сопротивляться. Выло ли это в русской армии накануне переворота? Конечно, нет. Неужели не прав был Алексеев, отнюдь не скрывавший болезненных симптомов в жизни старой армии и говоривший в критический момент революции на августовском московском Госуд. Совещании, что в «руки новой власти поступила армия, которая способна была выполнить и далее свой долг и вести многострадальную Россию к скорому окончанию войны». Это была армия относительно «прочная и твердая», сохранившая свою «внутреннюю дисциплину» и сознание своих «нравственных обязанностей», несмотря на все, быть может, теневыя стороны своего быта. Опровергать это положение могут публицисты и политики, но не историки. «Смешно и неумно», по мнению Чернова, сваливать вину за разложение армии на революцию, но с еще большим правом такие эпитеты могут быть приложены к утверждениям противоположнаго характера. Факт слишком очевиден: если не февральский переворот сам по себе, то дальнейший ход революции содействовал постепенному распаду армии – вовсе не надо быть «реакционером», как думает Керенский, чтобы «поддерживать» подобную версию. Однако, все преувеличения, как в ту, так и в другую сторону, надо отнести в плоскость обостреннаго чувства восприятия современников или позднейшей политической полемики³⁵⁸. На военном совещании в Ставке 17–18 дек. шестнадцатаго года, исполнявший тогда временно обязанности Алексеева ген. Гурко на пессимистическую оценку Рузскаго исключительно неблагоприятных условий, в которых находится Северный фронт, имеющий такое распропагандированное гнездо, как Рига, сделал, как видно из официальнаго протокола, замечание, что, если бы действительность вполне соответствовала этому пессимизму, то противник давно прорвал бы фронт³⁵⁹. В параллель к той трезвой оценке, которую давал Гурко на декабрьском совещании в Ставке, можно сказать, что вопреки многочисленным авторитетным свидетельствам военных специалистов, фронтовыя армии, несмотря на все последующие эксперименты, которые производили над ними кентальские выученики, в течение восьми месяцев революции сохраняли боевыя возможности до последняго дня своего cуществования³⁶⁰, т. е. в течение всего до-большевицкаго периода революции организм армии противодействовал заразным бациллам.

Наиболее ярким проявлением разложения армии должно было явиться дезертирство с фронта. Современная молва до февральской революции доводила это явление в старой армии в годы войны до колоссальной цифры в 2 миллиона чел. Ген. Гурко в своих воспоминаниях называет подобное утверждение «легендой», – и это действительно было легендой, родившейся в дни военных неудач в 15-м году³⁶¹. Припомним заявления министра вн. д. Щербатова в истерической обстановке, царившей в Совете Министров в дни летняго кризиса и описанной в протокольных записях Яхонтова, заявления о «повальной» сдаче в плен под влиянием пораженческой пропаганды. Военные историки старой школы присоединяются в мнению ген. Гурко и склонны ограничиться признанием лишь скромной официальной цифры дезертиров – около 200 т. Но метод изменяется, когда дело касается революции – здесь вне всякой статистики старая ходячая цифра в 2 милл. выступает, как нечто-несомненное: проф. Парс, прикомандированный к русской армии и имевший связи в общ. кругах, утверждает даже в предисловии к книге Керенскаго, что двухмиллионной цифры дезертирство достигло в первые два месяца революции. Откуда заимствовал английский историк свои сведения? Вероятно, он механически повторил ходячую цифру, ибо в основной своей работе он ссылается только на свои личныя воспоминания – так, очевидно, «говорили». 2 миллиона и два месяца – это чрезвычайная гипербола, которую ввел на страницы своих исторических работ о русской революции и ген. Головин³⁶². В конце концов реальных данных, свидетельетвующих об увеличении в революционное время дезертирства по сравнению с тем, что было до переворота, нет. Если бы уже в марте происходило такое массовое бегство с фронта, которое было облегчено отсутствием надзора в тылу, то не стал бы Алексеев в официальном рапорте в апреле отмечать факт недельнаго дезертирства (с 1 по 7 апреля) с Севернаго и Западнаго фронта в размере 8 тыс. человек. Очевидно, эта цифра казалась выходящей из ряда обычных. «Эпидемия дезертирства» в революционное время носила несколько специфический характер – это было как бы дезертирство «временное», мотивом котораго являлось опасение, что солдаты на фронте при даровом разделе земли останутся без надела. Черту эту отметил на Северном фронте Рузский, жаловавшийся в письме в Ставку 17 марта на «значительное дезертирство» в его армии, оговариваясь, что точных сведений об этом явлении пока не имеется. Говорит об этом Парс, изображая дело в крайне преувеличенном виде и объясняя пропагандой большевиков, призывавших армию расходиться для того, чтобы принять участие в разделе земли. В первые два месяца влияние большевиков на армию было совершенно незначительно, и оставление фронта никогда массоваго характера не имело. Любопытен факт, отмеченный некоторыми членами Врем. Комитета, ездившими на фронт, что временные «дезертиры», возвращаясь в полк и узнав о продлении срока явки дезертиров, объявленном правительством, «немедленно едут обратно на родину».

Если бы «армии» не было к моменту революции, она при стихийном напоре и неизбежности еще большаго падения дисциплины, развалилась бы в несколько дней или недель. Внутренняя сопротивляемость «хрупкаго организма» армии свидетельствует о ея дореволюционной крепости. Немцы из окопов кричали: «Русь капут. Русь революция» – передает в своей записи 12 марта бытовую сцену на одном из участков фропта ген. Цихович. Как же реагировала на первых порах на это «Русь» – уже революционная? Отнюдь не сочувственными возгласами: долой войну – лозунгами, запечатленными будто бы в сердце каждаго солдата еще до переворота. Можно привести сотни примеров, почерпнутых из источников разнаго происхождения. Обратимся к цитированному уже «письму офицера» с гвардейскаго фронта, где так резко проявилась в дни революции сословная рознь между офицерами и солдатами, и где особенно «ликовали» немцы. И вот ответ солдатской массы: ..."Сегодня ночью – пишет автор в письме 11 марта – была страшная ураганная канонада правее нас. Оказалось, что немцы наступали на семеновцев, но были отбиты. Солдаты разсказывали, что офицеры говорили, что ничего не будет, и приказывали людям спать в своих норах, что солдаты им не поверили, всю ночь простояли у бойниц, а к утру пошли три немецких цепи – и наклеили же им они»... Днем под звуки марсельезы, заменившей национальный гимн, происходит парад с красными флагами вновь награжденных георгиевских кавалеров. Автор письма подводит итог в смысле боевого настроения: «В атаку пойдем, как один человек, как ходили в начале войны. Но пусть нас ведет не Гольгоер. Иначе солдаты опять скажут, что он хочет от них отделаться... подарить немцам русские трупы». Это требование, прокатившееся, как было указано, по всему фронту³⁶³, само по себе представляет показательное явление и отнюдь не может служить доказательством неудержимаго стремления к «замирению». В особой армии для характеристики настроений может быть отмечено еще одно проявление патриотизма, навеяннаго переворотом. Если верить газетным сообщениям (эту оговорку и мы готовы сделать вслед за авторами «Хроники», откуда заимствуем сведения), к луцкому коменданту с 3 по 16 марта явилось свыше 25 т. дезертиров с просьбой отправить их на фронт. Что такое боевое настроение, наблюдавшееся в Особой армии, отнюдь не было каким то явлением исключительным, совершенно определенно вытекает из тех официальных армейских сводок, который легли в основу записки ген. Алексеева Правительству. В нашем распоряжении имеется детальная сводка о настроениях в армиях, расположенных на Западном фронте (к сожалению, она напечатана в работе Шляпникова и в собрании документов, озаглавленном «Разложение армии», лишь в значительных выдержках). В донесениях полковых командиров, начальников дивизий и корпусов дается целая гамма разнообразных и противоречивых настроений: одни признают, что «революционная, волна повлияла отрицательно» на армию, другие утверждают, что '"порыв и воодушевление... поднялись... В конце концов сравнительное число положительных и отрицательных оценок имеет второстепенное значение, если учесть возможную субъективность даваемых отзывав в зависимости от настроений самого команднаго состава. Один из информаторов, ген. Киселевский, так и объяснил «значительную долю пессимизма» в отзывах начальников отдельных частей корпуса, находившагося под его началом (9-й арм. корп.) – он должен быть отнесен «за счет настроения офицеров и начальников, которые еще не имеют реальных данных, чтобы вывести иное заключение». Важна наличность характеристик (их немало), типичным образцом которых можно признать донесение командира 169 пех. полка, отметившаго большой подъем духа и стремление довести войну до победнаго конца». Возьмем лишь несколько примеров из сообщений начальников крупных войсковых частей. «Переход к новому строю вызвал подъем духа в войсках» – свидетельствовал командующий гренадерским корпусом Парский: «вначале были довольно крупныя недоразумения... постепенно все начинает успокаиваться». Кузьмин-Караваев, командующий 31 арм. корпусом, доносил, что «протекция события всколыхнули всех, внесли нервность. возбужденность, недоверие в ряде войск» и в то же время в войсках замечается «громадное воодушевление, рвение в бой». «Войска боеспособность не утратили и будут драться молодцом» – писал Соковников, командир 38 арм. корпуса. «Войска 1-го Сибирскаго корп., по словам ген. Теплова, сохранили твердый внутренний порядок и боеспособность на должной высоте». «Высокий подъем духа» (наряду «с упадком дисциплины и взаимным недоверием офицеров и солдат») – отмечал Макеев, нач. 1 кавк. гренад. дивизии и т. д.

Общее заключение в сводке по Западному фронту гласило: «мнения большинства начальствующих лиц сходятся на том, что дисциплина в войсках упала; доверие между офицерами и солдатами подорвано; нравственная упругость и боеспособность войск значительно понизились». Однако, это «общее заключение» делает оговорку: «многие начальники утверждают, что после переворота стремление войск к победе осталось, а в некоторых частях даже усилилось». «Большинство начальствующих лиц смотрит на будущее спокойно и надеется. что через 1–2 месяца (к половине мая) боеспособность войск будет возстановлена». Такой итог в сущности дает лучший ответ на вопрос, как повлияли февральско-мартовския события на состояние армии и устанавливает ограничительные пределы, в которых должна разсматриваться проблема. Если временный главнокомандующий Западным фронтом Смирнов (Эверт вышел в отставку) был осторожен в выводах своего рапорта в Ставку, то даже в несколько повышенных тонах писал свое заключение главнокомандующий Юго-Зап. фронтом Брусилов: «Революционное движение не отразилось пока на нравственной упругости и духе армии. Сейчас организм армий прочен, дух их высок и даже повышен, они полны порыва, жажды победы, в которую они верят»³⁶⁴. Можно было объяснить этот оптимизм впечатлительностью «маловдумчиваго» Брусилова, разсчитывавшаго на свое «военное счастие» (такая характеристика дается ему в дневнике Алексеева), или его опортунизмом, отмечаемым современниками – он стремился занять пост верховнаго главнокомандующаго³⁶⁵. Но офпциально выраженное Брусиловым мнение было подтверждено особой телеграммой военному министру, подписанной вcеми командующими армиями Юго-Западнаго фронта – и среди них Щербачевым и Калединым. Телеграмма говорила, что на военном совете 18-го единогласно решено, что «наступление вполне возможно» (это наша обязанность перед союзниками, перед Россией и перед всем миром) н, что «армии желают и могут наступать». Телеграмма заканчивалась словами: «мнение Петрограда о ея (армии) состоянии и духе не может решать вопрос; мнение армии обязательно для России; настоящая ея сила здесь на театре войны, а не в тылах».

Настроение «военнаго задора», столь определенно выявившееся в некоторых воинских частях и нарушавшее искусственную схему всякаго рода кентальских выучеников, нельзя было просто стереть с исторических скрижалей – тем более, что такия настроения отнюдь не являлись минутным возбуждением, результатом порыва от слишком сильнаго внутренняго толчка, который дал переворот. Такия настроения были довольно длительны и упорны. Резолюции и соответствующия требования с фронта (не только с фронта, но и от тыловой периферии) продолжали настойчиво поступать в центр и говорили о «шовинистическом», как выразился меньшевик-интернационалист Суханов, настроении армии или «полушовинистическом», как оговаривались молодые историки из коммунистической школы Покровскаго... Суханов говорит, что после опубликования Советом декларации 14 марта к мировой демократии (о ней ниже) революции поступали сотнями по адресу Врем. Прав. и Совета. Довольно типичной будет резолюция комитета офиц.-солдат. депутатов 42 пех. див., заявлявшаго, что лишь «победный конец войны может закрепить свободу», и что Совет должен «облегчить» правительству дальнейшее ведение войны. За резолюциями, присылаемыми с фронта, слеловали и личныя представления через особых посланцев. Делегация 2-го моторно-понт. бат. протестовала перед лицом Родзянко против призывов к заключению преждевременнаго мира и заявляла, что армия будет поддерживать Правительство при условии «доведения войны до победнаго конца». Выборные от 31 части фронтовых войск докладывали военному министру, что «неясные приказы», требующие прекращения войны, «раздражают и должны исчезнуть». Аналогичный заявления делались не только на приемах у членов Правительства, но и в самом Совете. Вот одно из обращений, напечатанное в «Бирж. Вед.» от имени солдат и офицеров пехотнаго полка, находящагося на передовых позициях: «Здесь на фронте мы, солдаты и офицеры, спокойны и радостно приняли весть о спасении России, если боимся, то только одного, что нам, благодаря проискам уже появившихся темных сил, не дадут закончить победу, начатую внутри России... Безрезультатный конец войны покроет вечным позором имя России. Наши союзники не простят нам предательства. И неужели новая Россия должна быть заклеймена изменой. Мы, солдаты и офицеры, сохраняем полное единство мнений... Несмотря на предательски направляющую волю стараго правительства в течение почти трех лет тяжелой войны, армия всетаки сумела сохранить свою мощь, столь необходимую для конечной победы... Было бы преступно разрушить это, и пусть не смущают слабых духом крики из России: «долой войну». Вы победили врага внутренняго, дайте же нам победить врага внешняго... Не трогайте армию, не мутите ее крайностями, надо помнить, что она может равно спасти и равно погубить Россию».

Приезжавшим с фронта делегациям «оборонческая позиция» Совета представлялась неприемлемой, – это засвидетельствовал никто иной, как один из членов Исп. Ком. Горев, которому было поручено принимать эти делегации. Следовательно, не так уже был неправ докладчик о войне на мартовском съезде к. д., вернувшийся с фронта Щепкин, в своем утверждении, что лозунги «долой войну» или «война в ничью» – эти главные лозунги февральско-мартовских дней, по словам Троцкаго – встречают в армии «страшнейшее негодование». Такое суждение отнюдь не было только субъективным восприятием человека, желавшаго видеть в действительности подтверждение своих личных взглядов.

Упомянутый Горев скажет, что все резолюции с фронта этого времени не отражали подлинных настроений и желаний солдатских масс, ибо оне вырабатывались '"почти исключительно армейской интеллигенцией» – теми «межеумочными» интеллигентами, которые, по характеристике Суханова, шли па поводу у «буржуазии». Шовинистический задор первых недель явился результатом планомерно организованной агитационной кампании. Резолюции повторяли как бы хорошо «заученный урок». Доля истины имеется в этих одновременно преувеличеных и упрощенных заключениях. Напр., интеллигентский характер процитированнаго выше обращения делегации пехотнаго полка г. Совет несомненен. Была и некоторая директива из центра. Так, напр., Селивачев записывает 18 марта со слов приехавшаго из Петербурга подп. Каминскаго, что желательно, чтобы «по организации комитетов те выносили резолюции о доверии Врем. Правительству, подтверждая это телеграммами последнему, что необходимо, как противовес Совету Р. и С. Д., видимо, желающему подорвать престиж правительства». Патриотические «заученные уроки» во всяком случае не меньше показательны, чем всякие иные митинговые трафареты, свидетельствуюшие о настроениях противоположных³⁶⁶. Молниеносных результатов пропаганда не дает, если только она не падает на соответствующую почву и не находит среды, адекватной целям, которых стремится достигнуть. В первые дни после переворота организованной пропаганды на фронте не было, и тем не менее мы видели примеры довольно яркаго проявления «военнаго задора».

Еще более характерными надо признать «шовинистическия» проявления в запасных частях петербургскаго гарнизона, среди котораго до переворота велась «пораженческая» пропаганда, и который в дни переворота находился в непосредственном контакте с рабочими кругами, естественно более пропитанными крайностями Циммервальда. И несколько неожиданно Шляпников признает, что «буржуазии» и «оборонцам» в первое время на столичных митингах удалось создать «буквально погромное настроение против большевиков», т. е. против последовательнаго отрицания войны. Во время первых манифестаций воинских частей у Таврическаго дворца, т. е. манифестаций, которыя не могли быть хорошо подготовлены и извне инспирированы (особенно «буржуазией»), на знаменах красовались лозунги: «война до полной победы». По утверждению Суханова, депутат Скобелев, тов. пред. Совета, за какое то неосторожное слово о войне «был чуть не поднят на штыки»; такая же судьба едва не постигла какую-то неизвестную большевичку, при приеме Родзянко запаснаго батальона Семеновскаго полка крикнувшую «долой войну». Таким образом «левый» мемуарист целиком подтверждает наблюдения «праваго» мемуариста кн. Мансырева, засвидетельствовавшаго, что в Петербурге разговоры против войны в первые дни вызывали негодование. Довольно знаменательно, что делегаты Московскаго Совета солд. деп. на собрании, где обсуждалась организация предполагаемой 12 марта обще-советской демонстрации мира, согласились в ней участвовать при условии, что не будет плакатов «долой войну» («Рус. Вед.»).

Сам Суханов в своих «записках» почувствовал бросающияся в глаза натянутость и фальшь антивоенной характеристики массовых настроений и заговорил о «мужицко-казарменной» психологии – о той «толще атавизма» и «примитивнаго национализма», которые должна была преодолеть революция. Ведь этим все и сказано. Идеологическая платформа циммервальдцев всех оттенков была чужда психологии масс в момент, когда произошла революция, и нужно было время и благоприятствующия внешния условия для того, чтобы большевицкая пропаганда, облачившись в ленинския формы, возымела надлежащее действие. (См. «Золотой ключ»). В пределах марта обстановка была иная. Поэтому искусственным и рискованным представляется тезис, который пытается защитить военный историк Головин, принявший без критики фактическую канву троцкистской схемы. Я говорю о том «психически коллективном процессе отказа от борьбы», который якобы назрел в массах к моменту революции, и осознать который мешала интеллигенции ея оторванность от низов – попытка итти наперекор стихии вела государство к гибели³⁶⁷.

С такой априорной характеристикой народных переживаний связывается столь же априорное суждение о примитивности патриотических устремлений масс, не понимавших государственнаго смысла слова ''отечество». Ген. Селивачев в дневнике от 11 марта определил это так: «Ожидать счастливаго окончания для нас войны невозможно... Выборный начальник «хам», не зная России и не понимая ея исторических задач, несомненно будет разсуждать так, как и его гражданин-солдат, который знает только свою волость и ее только считает своим отечеством». Не поддаваясь соблазну сделать экскурс в область народной психологии, ограничимся лишь замечанием, что в ходячей формуле: «мы – пензенские, тамбовские или вятские», столь часто находящей себе место в мемуарных откликах³⁶⁸, в сущности в гораздо большей степени проявляется фигуральное выражение довольно элементарной истины, что Российская Империя в силу своих географических, топографических и экономических условий располагает огромными оборонительными рессурсами, которых нет в других европейских странах – рессурсами, в борьбе с которыми может спасовать самая усовершенствованная военная техника. В дни второй мировой войны фландрское поражение, предопределившее судьбу Парижа, означало для Франции катастрофу; захват 11 русских губерний (правда, польских, незначительных по размерам), в эпоху перваго мирового катаклизма, никакой государственной катастрофы России не предвещал. Во времена Наполеона западно-европейская практика установила неизбежность капитуляции страны при захвате неприятелем столицы. Военный гений французскаго полководца не ожидал встретить иного в варварской Москве – надежды его оказались обманчивыми и отнюдь даже не в силу особаго народно-патриотическаго подъема (история 1812 года полна прозы). Означало ли «то, что «Россия», как таковая, ничего не говорила крепостному населению, как яко бы не говорила и через столетие народу, освобожденному от поместнаго ига? Отнюдь нет³⁶⁹.

Воспроизведем в виде иллюстрации довольно яркую сцену, описанную в мартовском дневнике 17 г. ген. Болдыревым. В Пскове 5 марта парад. Войска по «нелепому» распоряжению нач. гарнизона Ушакова выведены без оружия «в виде какой-то сборной команды». «В глазах рябило от красных ленточек и флагов с надписью: «Да здравствует Свободная Россия». На месте собралась огромная толпа. Настроение, как сообщили в штаб, «крайне тревожное». Надо было найти выход для скопившейся энергии. И Болдырев своим зычным голосом, поздравив войска с переходом к новому государственному строю, крикнул: «Да здравствует Россия!» «Раздалось бешенное «ура»... Толпа ревела вместе с солдатами, чувствовалось, что... в этот момент толпу, опьяненную и взвинченную до последняго предела, легко можно было бросить и на подвиг, и на преступление»... После «нескольких горячих слов» Болдырев заявил, что главнокомандующий будет удивлен, видя войска на параде «безоружными», и приказал разойтись по квартирам и прибыть вновь в «положенном уставом виде». Ответ – «громовое ура». Парад состоялся. Говорил Рузский – «тихо, тепло, по-отечески». Его любили, и при отъезде ему была устроена овация и войсками, и народом, хотя «вензеля на его погонах с буквой Н как-то особенно коробили глаза среди моря революционных знаков»... Русская армия неразрывно связана с мужицкой Русью. Никакой подготовленностью, никаким посторонним влиянием и воздействием нельзя объяснить тот факт, что во всех резолюциях, принимавшихся на крестьянских собраниях в марте, требовалось довести войну «до победнаго конца» и сохранить неприкосновенность территории. Если влияние большевиков в деревне было незначительно³⁷⁰, то связи с партией, выставившей на своем знамени «Земля и воля», были значительны. В партии сильно было и циммервальдское течение. Очевидно, не крестьяне должны были приспособляться к своим политическим руководителям, а обратно. Не приходится поэтому поддерживать тезис, получивший известную популярность в некоторых русских общественных кругах и нашедший отклик в первых обозрениях революционных событий, который вышли из-под пера иностранцев (напр. Chessin), – тезис, согласно которому, русский солдат на войне сражался не за Россию, а за Императора и с устранением этого символа отпали побудительныя причины для героизма и жертвенности.

Официальная версия происхождения революции, данная партийным оратором в Учредительном Собрании, не может быть отнесена к числу концепций исторических, ибо в значительной степени противоречит фактам. Не потому ли «вождь партии» Чернов, вступив уже на стезю историческую и определяя источники «рождения февральской революции», присоединился к другому объяснению: «решающую роль в наступлении революции сыграла военная неудача, когда перед «общественным мнением и народным сознанием» вырисовался «фактический проигрыш войны». Тогда «страна попробовала спастись революцией». Такая точка зрения несколько неожиданна, ибо коммунистическими писателями она всецело приписывалась «буржуазии», которая пыталась революционному перевороту придать характер «возмущения военными неудачами Царя». В действительности это объяснение почерпнуто из общественных переживаний более ранняго времени – неудач 15 г. и первых разговоров о «дворцовом перевороте» – психологии, с некоторым запозданием переданной Родзянко в послереволюционных воспоминаниях и реально не соответствовавшей личным его настроениям перед революцией. Накануне революции сознания о «фактическом проигрыше войны» уже не могло быть, а тем более убеждения, что «военная энергия армии была уже как бы пулею на излете, безсильно отскакивающей от груди неприятеля». Продолжавшиеся разговоры о перспективах «сепаратнаго мира», как пытались мы показать, (см. мою книгу «Легенда о сепаратном мире») в значительной степени были агитационным политическим орудием. Даже компромиссная концепция, которую в худшем случае допускал в середине 16 г. в. кн. Ник. Мих. – ни победителей, ни побежденных, не ставилась уже в сознании оппозиционной общественности: '"мы не хотим мира без победы» – заявлял ея лидер с кафедры Гос. Думы 15 февраля 17 г.; Милюков, по компетентному свидетельству Набокова, до революции «глубоко верил в «победный конец».

В дни революции старая концепция была подновлена: переворот произошел во имя победоноснаго окончания войны³⁷¹ (Госуд. Дума вступила в борьбу с властью «ради победы» – гласило обращение моск. гор. Думы 28 февраля) и достижения исторических задач, лежащих перед Российской Империей. Руководящая идея революции заключалась в победе над германским империализмом – утверждал Родзянко в московском Государственном Совещании. Наиболее ярким выразителем этих империалистических чаяний передовых слоев «буржуазии» был, как известно, сам лидер этой «цензовой» общественности и первый министр ин. д. революционнаго правительства. Его рупором на ролях народнаго трибуна был депутат Родичев, со свойственным ему пафосом зажигавший слушателей на митингах заманчивой перспективой будущаго величия России. В первый момент революции едва ли мог найтись среди политических деятелей такой оптимизм, который стал бы объяснять петербургский солдатский бунт и рабочую забастовку с призывами «долой войну!», «долой самодержавие», осуществлением отдаленных «национальных» чаяний. Палеолог разсказывает, что 4-го Милюков посетил послов (Франции, Англии и Италии). Прежде чем начать формальный разговор, французский посол попросил официальнаго гостя высказать свое откровенное суждение о положении вещей. В порыве искренности (так казалось послу) Милюков ответил: «в течение 24 часов я переходил от полнаго отчаяния почти к полной уверенности. Мы не хотели этой революции перед лицом врага³⁷². Я даже ее не предвидел: она совершилась помимо нас... Теперь дело идет о спасении России, ведя войну до последняго, до победы». Но Милюков ничего реальнаго не мог еще сказать послам – ведь в согласительную ночь вопрос о войне остался открытым. Палеолог был неудовлетворен: люди, которые пришли к власти, по его мнению, не имели ни определенной точки зрения, ни необходимой смелости в такой тревожный момент; надо в рядах Совета искать энергичных людей с инициативой. Первый «манифест» новаго правительства по своему сдержанному тону о войне привел посла даже в негодование: хотя и была упомянута верность союзным обязательствам и обещана война до победы, но ничего не было сказано о прусском милитаризме и о целях союзников. Дантон и Гамбетта говорили по другому. Свое недовольство Палеолог тотчас же выразил министру ин. д., на что последовал ответ: «предоставьте мне время», причем министр обещал найти в ближайший срок повод удовлетворить дипломатических представителей союзных держав.

Повод представился 11 марта, когда послы вручали в Мариинском дворце новому, признанному державами, правительству свои доверительныя грамоты. В ответной речи русский министр сказал: «Временное Правительство, одушевленное теми же намерениями и проникнутое тем же пониманием задач войны, как и союзные с нами народы, ныне приносит для осуществления этой задачи новыя силы. Великия идеи освобождения народностей и создания прочных международных отношений – идеи, осуществление которых невозможно без решительной борьбы, ныне получают новую и твердую опору в идеалах русской демократии. Два новых препятствия стоят на пути осуществления этих идеалов. Одно заключается в тех стремлениях наших противников достигнуть мирового преобладания за счет других народов, которыя явились главной причиной мирового конфликта. Мы все сознаем громадную опасность этих стремлений и мы твердо решились вместе с вами употребить все силы и принести все жертвы для окончательнаго устранения их и для создания условий прочнаго мира путем решительной победы. Но было и другое препятствие: это наш старый порядок, ныне разрушенный. Государственная Дума и вся страна убедились, что при этом порядке, лишавшем нас всякой возможности организовать страну для решительнаго национальнаго усилия, победа нами достигнута быть не может. Это убеждение сделалось даже первым источником совершеннаго народом переворота. Могу вас уверить, что исход этого переворота не может противоречить его причине. Взгляните кругом – и вы увидите, что желания ваши уже осуществились³⁷³. Рабочие уже стоят у станков, порядок уже господствует на улицах – дисциплина возстанаdливается в войсках. И по мере того, как сглаживаются эти второстепенныя черты, сопровождающия всякую насильственную перемену, все ярче вырисовывается перед нами ея основная сущность. Вместо старой власти сам народ стоит пред вами во всеоружии своей силы. И эту силу он приносит для скорейшаго осуществления тех великих задач, за которыя в течение двух с половиной лет мы вместе с вами боремся и несем несчетныя жертвы. Мы рады встретить с вашей стороны правильную оценку нашей силы, удвоенной переворотом»... В тот же день на приеме иностранных журналистов Милюков высказался еще определеннее: «русская революция произведена была для того, чтобы устранить препятствия на пути России к победе». Такая версия происхождения революции могла быть дана только потому, что в настроениях, проявившихся в массах в первые дни, раздалась, как бы, созвучная ей нота. Но, конечно, это созвучие было только внешним, посколько речь идет о той формулировке национальных задач, какую через 10 дней дал министр ин. д. Накануне партийнаго съезда, 22 марта, в беседе с журналистами по поводу вступления Соед. Штатов в войну, Милюков разъяснил смысл «победнаго конца» – тогда было сказано о жизненном значении для России приобретения Константинополя и проливов, при чем министр отметил, что этими претензиями русские «ничуть» не посягают на национальныя права Турции, и что никто не в праве бросить России упрек в «захватных тенденциях» – обладание Царьградом всегда считалось национальной задачей России³⁷⁴.

Интеллигентския построения, рожденныя в умах кабинетных теоретиков вне реальных условий жизни, всегда будут чужды психологии народных масс. Трудно себе представить, что через 2 1/2 года изнурительной войны, всей своей тяжестью легшей на хребет трудового народа, могли бы найти хоть какой-либо отклик призывы к осуществлению таких весьма проблематичных и спорных «исконных национальных задач», к числу которых следует отнести «византийскую мечту»³⁷⁵. Народ, «несмотря на то, что сер, отлично понимает основы государственной мудрости» – утверждал на съезде к. д. Н. Н. Щепкин, характеризуя настроения солдат на Западном фронте. Вероятно, этот «народ» мог бы только присоединиться к словам Короленко, написанным в письме к другу 18 июня 16 г.: «Я не вижу в войне ничего кроме печальнейшей необходимости». Никакая идеологическая война никогда не будет воспринята и осознана в массах независимо от их культурнаго состояния. Это значит, что победный конец реалистично мог мыслиться в народном сознании только, как «замирение»³⁷⁶, при условии, что немец будет прогнан с русской территории. Идеологическая война в те годы вообще была чужда психологии демократии – ея квалифицированным представителям из интеллигенции. Отвлеченная концепция, вдохновлявшая, напр., старых народников Крапоткина и Чайковскаго, которые видели оправдание мировому катаклизму в борьбе двух культур – латинской, несущей мировой прогресс, и германской, знаменующей собой реакцию в Европе, не имела корней в революционной среде. Среди видных представителей демократии было немало таких, которые, будучи одинаково чуждыми циммервальдским настроениям и толстовскому пацифизму и примыкая к позиции «оборончества», стояли в стороне от психоза войны с его нездоровой атмосферой националистическаго задора – в их представлении национальные интересы России властно требовали конца войны, поэтому Плеханов в концепцию идеологической платформы вносил поправку – прекращения «кровопролитной» войны и соглашения с Германией с момента, как там произойдет революция. Таким образом лозунг «до победнаго конца» сам по себе в среде демократии получал ограничительное толкование.

«Безумным и преступным ребячеством звучит эта корявая прокламация: »...немедленное прекращение кровавой бойни», – записывает Гиппиус в дневнике 9 марта по поводу одного выступления большевиков... «В этом «немедля» только может быть или извращенное толстовство или неприкрытое преступление. Но вот что нужно и можно «немедля». Нужно, не медля ни дня, объявить именно от новаго русскаго нашего правительства русское новое военное «во имя»... Конкретно: необходима абсолютно ясная и твердая декларация насчет наших целей войны». Что же надо сказать русскому народу? На это пытался ответить такой психолог народной души и знаток народнаго быта, как Короленко, в статье «Отечество в опасности», напечатанной в газетах 15 марта.

Обращение писателя вызвано было воззванием Времен. Правительства, написанным Набоковым, в котором недвусмысленно говорилось о «надвигающейся и уже близкой» опасности со стороны внешняго врага: ..."прислушайтесь! Назревают и вскоре могут наступить грозныя события. Не дремлющий, еще сильный враг уже понял, что великий переворот, разрушивший старые порядки, внес временное замешательство в жизнь нашей родины. Он напрягает последнее усилие, чтобы воспользоваться положением и нанести нам тяжкий удар. Он стягивает, что может, к нашему фронту. С наступлением весны его многочисленный флот получит свободу действий и станет угрожать столице. Враг вложит вcе силы свои в этот напор. Если бы ему удалось сломить сопротивление наше и одержать победу, это будет победа над новым строем, над освободившейся Россией. Все, достигнутое народом, будет отнято этим ударом. Прусский фельдфебель примется хозяйничать у нас и наведет свой порядок. И первым делом его будет возстановление власти Императора, порабощение народа». В обращении военнаго министра еще определеннее говорилось, что по полученным сведениям «немцы, узнав о происшедших в России событиях, спешно стягивают силы к Северному фронту, решив нанести удар Петрограду». Многим впоследствии казалось, что Правительство сознательно несколько форсировало, по тактическим соображениям, положение, но, повидимому, нависшая угроза в те дни казалась реальной под влиянием телеграммы Алексеева 9 марта о подготовке немцами «сильнаго удара в направлении на Петроград»... Исполнявший фактически обязанности верховнаго главнокомандующаго, настаивая на принятии «самых решительных и энергичных мер к уничтожению поводов разложения армии», указывал, что операции немцев могут «заставить нас совершенно очистить направление на Петроград», и что немцы «в июле месяце могут при удаче достигнуть столицы. Потеря же столицы, в которой сосредоточено главнейшее производство боевых припасов, знаменует собой наше поражение, конец войны, кровопролитную междоусобную войну и ярмо Германии. Надо твердо и определенно помнить, что ныне все без различия партий не только вполне примирятся с происшедшим переворотом, но и будут приветствовать свободу России лишь при условии доведения войны до победоноснаго конца³⁷⁷. В противном случае вне всякаго сомнения значительная часть населения припишет неудачи тому, что переворот произведен в настоящее время, будут искать виновников, будут мстить и междоусобица неизбежна». Позже Алексеев признал ошибочность своих предположений и 30-го писал Гучкову, что «нет никаких реальных данных, указывающих на продвижение немцев».

По поводу этой надвигающейся опасности и написал Короленко. Позиция его столь показательна, что приведем из несколько позабытой статьи большую цитату: «Телеграммы военнаго министра и Временнаго Правительства бьют тревогу. Опасность надвигается. Будьте готовы. К чему? К торжеству свободы? К ликованию? К скорейшему устройству будущаго? Нет, к сражениям, к битвам, к пролитию своей и чужой крови. Это не только грозно, но и ужасно. Ужасно, что эти призывы приходится слышать не от одних военных, чья профессия – кровавое дело войны на защиту родины, но и от нас, 70 писателей, чей голос звучит естественнее в призывах к любви и миру, к общественному братству и солидарности, кто всегда будил благородную мечту о том времени, когда народы, распри позабыв, в великую семью соединятся... Тревога звучит, ширится, облекает страну. Я желал бы, чтобы голос печати звучал, как труба на заре, чтобы подхватить его, передать дальше, разнести всюду до самых дальних углов, заронить в наименее чуткия сердца, в самыя безпечныя души. Тревога. Тревога. Смотрите в одну сторону. Делайте в эти дни одно дело, им довлеющее. С запада идет туча, какая когда-то надвигалась на Русь с востока. И она готова опять покрыть тенью родную землю, над которой только что засияло солнце свободы. До сих пор я не написал еще ни одного слова с таким призывом, но не потому, чтобы я и прежде не считал обязательной защиту родины. Правда, я считаю безумной свалку народов, озарившую кровавым пожаром европейский мир и грозящую перекинуться в другия части света, великим преступлением, от ответственности за которое не свободно ни одно правительство, ни одно государство. И когда наступит время мирных переговоров, то, по моему глубокому убеждению, эта истина должна лечь в основу для того, чтобы этот ужас не повторялся. Нужно быть на страже великаго сокровища – мира, которое не сумели оберечь для нас правительства королей(?) и дипломаты. Когда это несчастье готово было разразиться (я говорю ото искренне и с сознанием всего значения слова), я не пожалел бы отдать остаток жизни тем, кто мог бы с каким-нибудь вероятием успеха противодействовать этому безумию деятельною идеею человеческаго братства. Она давно зародилась в благороднейших умах и пускала уже ростки в человечестве. Да, за это дело стоило бы отдать жизнь, если бы была малейшая надежда удержать море вражды и крови. Но ростки международнаго братства еще безсильны, как игрушечныя плотины перед порывом моря, и ничего удержать не могли. Это не упрек идее международнаго братства. Слабая вначале идея часто со временем завоевывает мир. Но теперь, пока она слаба, в действительности она может служить опорой благородной мечте, утешением, но не средством защиты. Это дальний огонь, но не указание ближайших путей в виду страшной опасности. А речь идет именно о том, что надвигается, что уже близко, что закрывает нам свет, требует немедленнаго ответа. Оно может на столетие положить тяжелый гнет на жизнь поколений. Вот почему я чувствую повелительную обязанность заговорить о предмете, мне не свойственном в обычные дни, чтобы передать моим согражданам свою тревогу. Россия только что совершила великое дело, свергла вековое иго... Если бы теперь немецкое знамя развернулось над нашей землей, то всюду рядом с ним развернулось бы также мрачное знамя реставрации, знамя возстановления деспотическаго строя... Для отражения этой опасности Россия должна стоять у своего порога с удвоенной, с удесятеренной энергией. Перед этой грозой забудем распри, отложим споры о будущем. Долой партийное местничество. Долой – призыв к раздорам. Пусть историческая роковая минута застанет Россию готовой. Пусть все смотрят в одну сторону, откуда раздается тяжелый топот германца и грохот его орудий. Задача ближайшаго дня – отразить нашествие, оградить родину и ея свободу... Оставим же будущему дню его злобу и его вопросы. Теперь одно внимание, внимание в этот великий решительный час. Нужно не только радоваться и пользоваться свободой, но и заслужить ее до конца. А заслужить можно одним – последним усилием для отражения противника. Работа на фронте и в тылу, на всяком месте, до отражения опасности, до конца великой войны. Может быть, это время уже близко; близок день, когда на великое совещание мира явятся в семью европейских народов делегаты России и скажут: мы вошли в войну рабами, но к концу ея приходим свободными. Выслушайте же голос свободной России. Она скажет теперь не то слово, которое сказали бы царские дипломаты. У Свободной России есть, что сказать на великом совещании народов, которое должно положить основы долгаго прочнаго мира».

Хотя «циммервальдцы» из Исп. Ком. возмущались тем, что статья знаменитаго писателя появилась в «Известиях» без всяких комментариев, она в основном, которое определяло реальную политику дня в отношении войны, звучала почти в унисон с напечатанным в тот же день обращением к «народам всего мира», принятым Советом. Это было в сущности обращение к «пролетариату», даже с привычным с. д. лозунгом «пролетарии всех стран соединяйтесь». «Наша победа, – гласило воззвание, – есть великая победа всемирной свободы и демократии. Нет больше главнаго устоя мировой реакции и «жандарма Европы»... Русский народ обладает полной политической свободой. Он может ныне сказать свое властное слово во внутреннем самоопределении страны и во внешней ея политике.. И обращаясь ко всем народам, истребляемым и разоряемым в чудовищной войне, мы заявляем, что наступила пора начать решительную борьбу с захватными стремлениями правительств всех стран, наступила пора народам взять в свои руки решение вопроса о войне и мире. И мы обращаемся к нашим, братьям пролетариям австро-германской коалиции и прежде всего к германскому пролетариату. С первых дней войны вас убеждали в том, что, подымая оружие против самодержавной России, вы защищаете культуру Европы от азиатскаго деспотизма. Многие из вас видели в этом оправдание той поддержки, которую вы оказали войне³⁷⁸. Ныне не стало и этого оправдания: демократическая Россия не может быть угрозой свободе и цивилизации. Мы будем стойко защищать нашу собственную свободу от всяких реакционных посягательств – как изнутри, так извне... Русская революция не отступит перед штыками завоевателей и не позволит раздавить себя внешней военной силой. Но мы призываем вас: сбросьте с себя иго вашего самодержавнаго порядка подобно тому, как русский народ стряхнул с себя царское самовластие; откажитесь служить орудием захвата и насилия в руках королей, помещиков и банкиров, и дружескими объединенными усилиями мы прекратим страшную бойню, позорящую человечество и омрачающую великие дни рождения русской свободы»...

Прочитав советское воззвание 14 марта, Гиппиус записала: «не плохо, несмотря на некоторыя места... Сущность мне близка... Общий тон отнюдь не «долой войну» немедленно, а наоборот «защищать свободу своей земли до последней капли крови». «Манифест» 14 марта был первым официальным выражением отношения Совета к войне. «Очень хорошо, – замечала Гиппиус в дневнике, – что Совет РД. по поводу войны, наконец, высказался. Очень нехорошо, что молчит Вр. Пр. Ему надо бы тут перескакать Совет, а оно молчит, и дни идут и даже неизвестно, что и когда оно скажет. Непростительная ошибка. Теперь, если и надумают что-нибудь, все будет с опозданием, в хвосте».

Советский документ явился результатом компромисса. Проект «манифеста» первоначально составлен был Горьким, но он не удовлетворил членов Исп. Ком. Взялся его переделать Суханов. «Тут были две Сциллы и две Харибды», – вспоминает он в своих позднейших «Записках»: «надо было, с одной стороны, соблюсти «циммервальд», тщательно избежать всякаго «оборончества», а с другой стороны надо было «подойти к солдату», мыслящему о немце по старому, и надо было парализовать всякую игру на «открытие фронта» Советом, на Вильгельма, который «слопает революцию». Эта противоречивость требований заставила танцовать на лезвие под страхом скувырнуться в ту, либо в другую сторону. И, конечно, это не могло не отразиться роковым образом на содержании манифеста. Во-вторых, Сцилла и Харибда были в самых условиях прохождения манифеста через Исп. Ком.: правые тянули к прямому и откровенному оборончеству, социал-патриотизму, совпадавшему... с солдатско-обывательским настроением. Левые, напротив, как огня, боялись «шовинизма»... Именно всем этим, в огромной степени, объясняется слабость этого важнаго документа, революции»³⁷⁹.

Обстановка заседания Совета 14-го при обсуждении «манифеста» подчеркнула очень ярко, вопреки намерениям Суханова и других, как раз ту именно «сущность», которую отметил процитированный выше дневник не «советскаго» общественнаго деятеля. Это сделали, прежде всего, «незаконные комментарии» самого председателя Совета. Чхеидзе сказал: «Наше предложение не прекраснодушие, не мечта. Ведь, обращаясь к немцам, мы не выпускаем из рук винтовки. И прежде, чем говорить о мире, мы предлагаем немцам подражать нам и свергнуть Вильгельма, ввергшаго народ в войну, точно так же, как мы свергли наше самодержавие. Если немцы не обратят на наш призыв внимания, то мы будем бороться за нашу свободу до последней капли крови. Предложение мы делаем с оружием в руках. Лозунг воззвания – «долой Вильгельма!» Тут же «выборный командир» Измайловскаго полка обратился к собранию с горячей речью: «я – старый солдат.... Сейчас... решается вопрос, быть или не быть России и завоеванной ею свободе... Единодушными усилиями мы вместе должны создать порядок, чтобы тесными рядами отстоять Россию и русскую свободу». В повышенной атмосфер! собрания потонули инсинуации Стеклова о контр-революционной Ставке, с которыми так неуместно выступил этот деятель перед обсуждением воззвания в народам всего мира на торжественном декларативном заседании. Естественно, что Суханову происшедшия манифестации представлялись «свадебными песнями на похоронах».

Не только Короленко и Гиппиус нашли созвучныя ноты с советским «манифестом» 14 марта – «вдохновенная» речь Родичева через две недели, на съезде партии к. д., вызвавшая, по отзыву отчета «Рус. Вед.», энтузиазм в собрании, в сущности говорила о той же борьбе «за свободу всех пародов» и определяла цель войны для России, как защиту ея свободы и самостоятельности. Кадетский бард говорил только о «любви к отечеству», не упомянув даже о выполнении тех исконных «национальных задач», которыми министр ин. д. революционнаго правительства определял свою политику. Константинополь и проливы на съезде проскользнули лишь в повторных репликах во время прений³⁸⁰.

Таким образом общий язык мог быть найден. Станкевич уверяет, что в Исп. Ком. «со слов делегации, сносящейся с Правительством, была полная уверенность, что Правительство не только не возражает, но даже солидарно с манифестом»... Перед Таврическим дворцом проходили вновь манифестирующия толпы – проходили оне под окнами квартиры Мережковских, и писательница записывала: «Надписи на флагах... «война до победнаго», «товарищи, делайте снаряды», «берегите завоеванную свободу». Продефилировали и «первый революционный Павловский полк», и волынцы, и семеновды, и литовцы. Гремела марсельеза и раскатывалось могучее «ура». «К полкам выходили и приветствовали их – и думские и советские люди. Из праваго крыла на-лицо был неотлучно Родзянко. Он имел неизменный успех» – вспоминает Суханов. «Было красиво, пышно, торжественно. Был подъем, было видно, как по новому бьется сердце», – должен признать мемуарист, как и то, что «внутренние» лозунги («земля и воля», «8-час. раб. день»), проходили среди «внешних». Внешними были: «война до победнаго конца», «солдаты в окопы, рабочие к станкам», «товарищи, готовьте снаряды»³⁸¹. Из Таврическаго дворца некоторые полки шли в Ген. Штаб, где говорил Корнилов, и где повторялись приблизительно те же сцены. С криками «ура», Корнилова носили на руках.

Дело не ограничивалось резолюциями и плакатами: «рабочие к станкам». Солдатския письма с фронтов предъявляют требование работать усиленно на оборону, не считаясь с ''восьмичасовым рабочим днем» – теперь «не время» праздновать; представители фронтовых организаций, прибывающие в столицу, начинают ходить «по заводам в боевом вооружении» и контролировать. В ближайшия две недели в Петербурге создалось очень острое положение: «отношения между солдатами и рабочими достигли крайняго напряжения», – так характеризует обстановку Суханов. «С часа на час можно было ожидать эксцессов... Разсвирепевший воин-мужик мог... пустить в ход винтовку против... внутренняго врага», по выражению мемуариста. «Минутами чувствовалось, что должна разразиться гроза», – говорит другой современник, принадлежавший к большевицкой фаланге, провинциал, попавший в эти дни в Петербург, (председатель нижегородскаго Совета, Штерн). По мнению этого делегата Совещания Советов, собравшагося в конце месяца, между фронтовыми делегатами к представителями рабочих столь велико было «недоверие», что казалась невозможной «никакая совместная работа». Столичныя настроения или вернее настроения фронтовыя передавались в провинцию, где также можно зарегистрировать столкновения солдат и рабочих.

Слишком было бы упрощено объяснить создавшееся напряжение только агитацией злокозненной «буржуазии», пытавшейся «вбить клин между армией и городом». Безспорно эта агитация была и принимала подчас организованныя формы, вызывая столь же страстное противодействие со стороны революционной демократии. Описанное возбуждение совпало со «стоходовской панамой», как назвал в дневнике ген. Селивачев прорыв немцев «червищенскаго плацдарма» на берегу Стохода (21 марта). Русская военная неудача – первая после переворота – произвела сильное впечатление и была непосредственно связана с событиями внутри страны – «первым предостережением» назвала ее «Речь»³⁸². Эту неудачу постарались использовать в целях агитационных, хотя, по существу, стоходовский прорыв и районе 3 армии на Юго-Западном фронте, как определенно устанавливал тактически анализ хода боя, сделанный Алексеевым в циркулярной телеграмме главнокомандующим фронтами 25 марта, в значительной степени объяснялся ошибками командования (ген. Леш был отстранен), и войска оказали наступающему врагу мужественное сопротивление («бой продолжался целый день», при чем войска понесли потери в 12–15 тысяч). Итог искусственнаго взвинчивания настроения получился не в пользу здороваго естественнаго роста патриотизма, ибо агитационная кампания «обуздания» рабочих превращалась при содействии уличной печати в «гнусную клевету» на рабочий класс, как выразился Церетелли в Совещании Советов. Демократически «День» давал тогда мудрый совет: «Не дергайте действительность за фалды, не взнуздывайте ни армию, ни рабочий класс уколами отравленных перьев»... Мудрые советы в дни революционнаго возбуждения редко выслушиваются.

Не имеем ли мы права сделать, как будто бы, довольно обоснованное предположение, что, если бы осуществились опасения ген. Алексеева, и немцы начали наступление, волна намечавшагося патриотическаго возбуждения поднялась бы на еще большую высоту и потопила бы все бациллы циммервальдской заразы. Щепкин па съезде к. д., конечно, преувеличивал, когда говорил, что «народ требует, чтобы каждый из нас, способный носить оружие, шел бы в армию»³⁸³. Но из искры могло разгореться пламя. Немцы пошли, однако, по другому пути – Стоход был явлением единичным³⁸⁴. Революционная армия сохраняла свою упругость сопротивления, и все слухи, что немцы «с востока убрали все, без чего мало-мальски можно было там обойтись», не соответствовали действительноcти. К моменту революции Ставка определяла количество неприятельских дивизий на русском фронте в 127; в конце апреля число дивизий почти не изменилось – 128. Немцы сделали ставку на разложение армии и наступлением, по признанию Людендорфа, боялись задержать разложение России. В наступивших революционных буднях «циммервальдский блок», колебавшийся в своей компромиссной политике и шедший под влиянием жизни на уступки, не только получил мощную опору, но и руководство в лице путешественника из «пломибированнаго» вагона (см. «Золотой Ключ»). Это уже история последующаго. В период, определяемый хронологическими датами нашего изложения, дилемма, поставленная Лениным в «апрельских тезисах», еще не могла возникнуть. Характерно, что большевицкий официоз «Правда» 28-го марта писал, что лозунгом партии является не дезорганизация армии, не безсодержательное «долой войну», а давление на Вр. Пр. с целью заставить его открыто перед всей мировой демократией выступить с попыткой склонить все воюющия страны к немедленным переговорам» о способах прекращения войны³⁸⁵.

Могла ли общественная эмоция, искусственно несколько взвинченная, направить патриотизм масс в сторону внутренней перелицовки войны – сделать ея сущность «совсем другой»? Могла ли война, «затеянная царем», и полученная «революцией» в наследие от стараго режима, превратиться в войну «революционную», т. е., в соответствии с заветами ХVШ века, на солдатских штыках нести в другия страны идеи освобождения? Как будто бы, в мартовские дни такая мысль никого не вдохновляла – такие мотивы, пожалуй, зазвучали позднее в некоторых речах Керенскаго³⁸⁶. Но эта мысль высказывается в исторической работе одного из главных деятелей революции, правда, в марте находившагося еще в эмиграции и непосредственных ощущений от начала революции не имевшаго. По мнению Чернова, «изменить лик войны» можно было бы «попытаться», если бы поперек дороги этой попытки не стоял тот факт, что к моменту революции «военная энергия армии была уже как бы пулею на излете, безсильно отскакивающей от груди неприятеля». Тот же автор истории «рождения революционной России» очень отчетливо показал всю рискованность историческаго метода «маскараднаго офранцуживания русской революции»: там война родилась из революции, и в силу этого первая же война новой Франции против наступающей монархической коалиции приняла «естественно и спонтанейно характер революционных войн». Использовать патриотизм в таких целях в России без сильнаго толчка извне было невозможно: едва ли ошибалось петербургское охранное отделение, когда и записке конца 16 г., характеризуя основное настроение масс, писало: «все ждут не дождутся, когда кончится эта проклятая война». Может быть, именно поэтому так трудно было отыскать «правду» в подлинном настроении солдат, когда дело касалось наступления: «правды не сыщешь», – записал Селивачев 19 го марта.

Военное командование думало о наступлении не в смысле, конечно, изменения характера войны³⁸⁷ и даже не в смысле отвлечения армии от внутренних вопросов, а в смысле выполнения принятых Россией на себя обязательств перед союзниками. По первому впечатлению от революции Алексеев, как было уже указано, решительно отказался от немедленнаго выполнения дореволюционных обязательств и переносил возможный срок для «решительных операций» на июнь-июль, считая необходимым до этого времени держаться «строго оборонительнаго плана действий» (ответное письмо Гучкову 12-го марта). 18-го марта начальник французской военной миссии Жанен переслал Алексееву телеграмму ген. Нивеля о невозможности изменить план, выработанный совместным совещанием в Шантильи – союзники настаивали на том, чтобы, «не взирая на важныя внутренния события», обязательства были выполнены, и чтобы русская армия оказала «возможно полное содействие англо-французским армиям». К этому времени стали поступать ответы со стороны фронтовых главнокомандующих – они заставили Алексеева изменить свою точку зрения. 30 марта он телеграфировал военному министру: «...Только ген. Рузский, указывая на то, что внутренния события отозвались на армиях ввереннаго ему фронта «весьма болезненно», ссылаясь на разстройство продовольственных, вещевых и артиллерийских запасов, на ненадежность укомплектований, приходит к определенному заключению о необходимости отказаться в ближайшие месяцы от выполнения наступательных операций и сосредоточить все усилия на подготовке к упорной обороне. Совершенно иначе отнеслись к этому острому большой важности вопросу главнокомандующие Западным и Юго-Западным фронтами. Оба высказали, что решительныя действия наступающим летом неизбежны. Если не откроем их мы, то это сделает противник тогда, когда это будет выгодно и удобно ему. Отказ от содействия нашим союзникам, поставя их в трудное положение, не избавит нас от необходимости втянуться в упорные, длительные бои, но тогда, когда в свою очередь, мы не будем в состоянии разсчитывать на помощь наших союзников, в случае, их частичной или общей неудачи. Как бы ни были мы бедны в настоящее время средствами, все-же выгоднее наступать, даже без полной уверенности в успех, чем перейти к опасной обороне и обречь себя на необходимость подчиниться решениям противника. Разстройство армии и ея снабжения окажет свое вредное влияние, нисколько не в меньшей мере при обороне, чем при активной операций»³⁸⁸. Алексеев присоединился к мнению Брусилова, что при слабой устойчивости войск оборона труднее, и что надо «начать весеннюю кампанию наступлением»³⁸⁹. Свое письмо в Ставку Брусилов заканчивал таким характерным абзацем: ..."Несомненно, 1917 год – последний год войны и совершенно невероятно, чтобы война продолжалась и в 1918 г.; таким образом, обращаясь в этом году к пассивному образу действий, мы закончили бы войну безславно... Такой образ действий возстановит против нынешняго Врем. Правит. не только всех наших союзников, но и всю Россию, и может ввергнуть нас в анархию и возбудить негодование всех против своего высшаго командования, и всякая дисциплина исчезнет, а демобилизация будет представлять собой еще более трудное дело, чем это предполагается теперь».

Сведений о том, как реагировало Правительство на доклад Ставки, в опубликованных материалах нет³⁹⁰. Оно целиком находилось под гипнозом настроений центра – смелости дерзания у него не было. Возможное единство настроений еще раз было нарушено тем же министром ин. д. в упомянутом интервью с журналистами, 22-го марта. Гиппиус записала 25-го: «Правительство о войне (о целях войны) – молчит. А Милюков на днях всем корреспондентам заявил опять прежним голосом (курсив автора), что России нужны проливы и Константинополь. «Правдисты», естественно, взбесились. Я и секунды не останавливаюсь на том, нужны ли эти чертовы проливы нам или не нужны. Если они во сто раз нужнее, чем это кажется Милюкову – во сто раз непростимее его фатальная безтактность . Почти хочется разорвать на себе одежды. Роковое непонимание момента на свою же голову!.. Керенский должен был официально заявить, что это личное мнение Милюкова, а не пр-ва». То же заявил и Некрасов... Хорошая дорога к «укреплению пр-ва, к поднятию престижа власти...»³⁹¹.

Трудно предположить, что со стороны Милюкова проявилась только «фатальная безтактность», скорее надо здесь, как и в фатальной речи 2-го, видеть надуманный политический маневр, плохо разсчитанный, без учета настроений и того резонанса, который может дать выпущенный пробный шар для оправдания внешней политики революционнаго министра ин. д. Советская демократия, действительно, взволновалась и не только «правдисты»³⁹². «Циммервальдский блок», т. е. «левые» Исп. Ком. потребовали от Совета организации широкой кампании в пользу мира – «мобилизовать, под лозунгом мира, пролетариат и гарнизон столицы», так как «сложившаяся конъюнктура угрожает революции величайшей опасностью, увлекая ее в войну без конца». «Правые» решительно возражали, считая опасным для фронта «борьбу за мир внутри революционной России». Начались долгия, бурныя прения. Протоколов заседаний Исп. Ком. (вернее лишь «черновых» набросков) за эти дни мы не имеем – приходится полагаться на тенденциозную временами память Суханова. Значительное большинство высказалось за компромиссное предложение Церетелли (впервые присутствовавшаго на заседании), через Контактную Комиссию потребовать от Правительства «официальнаго заявления» об отказе от завоеваний.

Представители социалистических партий в Совете, – пишет Милюков в своей «Истории», – требовали от Правительства немедленнаго публичнаго заявления о целях войны, в соответствии c формулой: «мир без анексий и контрибуций». Тщетно П. Н. Милюков убеждал их, что самая основа их разсчета – возможность, сговориться с социалистами всех стран на почве циммервальдской формулы, – не существует, ибо подавляющее большинство социалистов обеих воюющих сторон стали на точку зрения национальную и с нея не сойдут. Отчасти незнакомство с европейскими отношениями, отчасти вера в творческую силу русской революции³⁹³, наконец, и прямая зависимость от большевицкой (?) идеологии, не позволили социалистам согласиться с П. Н. Милюковым в этом коренном вопросе интернациональнаго миросозерцания³⁹⁴. Но не поддержали его и его товарищи – не-социалиcты... П. Н. Милюков, уступая большинству, согласился на опубликование заявления о целях войны, но не в виде дипломатической ноты, а в виде воззвания к гражданам и при том в таких выражениях, которыя не исключали возможности его прежняго понимания задач внешней политики и не требовали от него никакой перемены в курсе этой политики. «Заявление Врем. Правит. о целях войны» было, действительно, опубликовано 28 марта и вставлено в обращение к гражданам с указанием, что «государство в опасности», и что «нужно напрячь все силы для его спасения»: такая форма была придана документу А. Ф. Керенским. Основное место выражено следующим образом: «предоставляя воле народа (т. е. Учр. Собр.) в тесном единении с союзниками окончательно разрешить все вопросы, связанные с мировой войной и ея окончанием, Вр. Пр. считает своим правом и долгом ныне же заявить, что цель свободной России – не господство над другими народами, не отнятие у них их национальнаго достояния, не насильственный захват чужих территорий, но утверждение прочнаго мира на основе самоопределения народов. Русский народ не добивается усиления внешней мощи своей за счет других народов, как не ставит своей целью ничьего порабощения и унижения. Во имя высших начал справедливости им сняты оковы, лежавшия на польском народе, и русский народ не допустит, чтобы родина его вышла из великой борьбы униженной, подорванной в житейских своих силах. Эти начала будут положены в основание внешней политики Вр. Пр., неизменно проводящаго волю народную и ограждающаго права нашей родины при полном соблюдении обязательств, принятых в отношении наших союзников».

Поистине изумительное пояснение дает дальше Милюков: «Естественно» представители Совета не удовлетворились «двусмысленными и уклончивыми» выражениями правительственнаго акта. Тогда Некрасов – это было уже на следующий день – указал им, что для них выгоднее истолковать уклончивыя выражения акта в своем смысле, как уступку Правительства, и на этом основании поддержать «заявление». Эта тактика и была принята социалистической печатью. П. Н. Милюков заранее выговорил себе право, в случае, если заключенный компромисс будет толковаться односторонне, толковать его в своем смысле и раскрывать неопределенныя выражения в направлении прежней своей политики, «согласной с политикой союзников и с национальными интересами России»...

Подобно тому, как в знаменательную ночь, с 1-го на 2-ое, соглашавшиеся предпочли форму умолчания, как начало примиряющее, так и теперь формально предпочли «уклончивыя выражения», которыя каждая из договаривающихся сторон будет толковать в «своем смысле». Милюков в «Истории», однако, забыл добавить, что под влиянием критики советских представителей в правительственный документ были введены такия, напр., уточнения, как отказ от «насильственнаго захвата чужих территорий», чем в корне изменялась «прежняя министерская программа³⁹⁵, и что дало повод «Русским Ведомостям» заметить, что в правительственной декларации 28-го нет и намека «на «империализм». По существу в правительственном акте ничего уклончиваго не было, уклончивость была только во взаимных обязательствах и во введении в некоторый обман союзнических дипломатов, так как документ, странным образом, предназначался только для внутренняго употребления. В эти дни, конечно, это стояло на первом плане. Однако, гутаперчивая политика неизбежно должна была привести к острому конфликту, что и произошло через месяц и завершилось запоздалым уходом лидера «цензовой общественности» из состава революционнаго правительства. Межсоюзническая дипломатия вовсе не была склонна, считаться с «домашними затруднениями» России и разсматривать декларацию 28-го марта, как документ, не предназначенный для «экспорта». Кон. Набоков доносил в Петербург (4 апреля), что в Лондоне правительственное заявление разсматривают, как отказ России от «права на Константинополь и иныя территориальныя приобретения», выговоренный предшествующими соглашениями. Набоков настаивал на необходимости официально «разъяснить», что принцип «мира без анексий» принимается революционной Россией «не безусловно», а постольку, поскольку он не противоречит «жизненным интересам» страны. Милюков, считавший только свою позицию в международных вопросах реалистической, а все остальные разговоры о войне «младенческими бреднями», как откровенно выразился он после своего ухода из правительства на казачьем съезде 9-го июля, поспешил истолковать в «своем смысле» мартовскую декларацию в той «разъяснительной» ноте 18-го апреля, которая и положила начало правительственнаго кризиса, ибо она была сделана наперекор явно выраженным пожеланиям со стороны демократии.

* * *

На другой день после опубликования правительственной декларации собралось «всероссийское» Совещание представителей Советов. На очереди в порядке дня первым был поставлен злободневный вопрос об отношении к войне. Докладчиком выступил Церетелли, приветствовавший решение «ответственнаго представительства буржуазии» – Временнаго Правительства – «торжественно возвестить во имя «единения сил» о разрыве своей внешней политики с господствовавшей до переворота «империалистической», «узко-классовой» точкой зрения. Это заявление есть «огромная победа всей демократии». Поворотный момент внешней политики, по представлению докладчика, является «поворотным моментом не только для одной России» – это «факел, брошенный в Европу», и те «идеалы, которые в настоящее время там еле морцали», «засветятся так же ярко, как засветились и озарили они всю нашу внутреннюю политику». Заявление Правительства не дало еще полнаго удовлетворения того, что желает демократия. Необходимо, чтобы Врем. Прав. вступило в переговоры с союзными правительствами для выработки общей платформы на основании отказа от анексий и контрибуций.

Вероятно, оратор искренно верил в свою «утопию». В сложившейся коньюнктуре важна была не декларативная формулировка будущих международных отношений, а определение той реалистической позиции, которую «революционный народ» должен занять в отношении войны, шедшей на его собственной территории. «Революционный народ

России, – говорилось в проекте резолюции Исп. Ком., прочитанной Церетелли, – будет продолжать свои усилия для приближения мира на началах братства и равенства свободных народов. Официальный отказ всех правительств от завоевательных программ – могучее средство для прекращения войны на таких условиях. Пока эти условия не осуществлены, пока продолжается война, российская демократия признает, что крушение армии, ослабление ея устойчивости, крепости и способности к активным операциям были бы величайшим ударом для дела свободы и для жизненных интересов страны. В целях самой энергичной защиты революционной России от всяких посягательств на нее извне, в видах самаго решительнаго отпора всем попыткам помешать дальнейшим успехам революции, Совещание Советов Р. и С. Д. призывает демократию России мобилизовать все живыя силы страны во всех отраслях народной жизни для укрепления фронта и тыла. Этого повелительно требует переживаемый Россией момент, это необходимо для успеха великой революции».

Официальной декларации Исп. Ком. большевицкая фракция противопоставила свою, придав ей отвлеченную формулировку: «Есть один способ создать тот мир, к которому стремится вся вселенная», – говорит от имени большевиков Каменев: «этот способ – превратить русскую национальную революцию в пролог возстания народов всех воюющих стран против молоха империализма, против молоха войны... Слишком много благородных слов прикрывало разбойную политику, восторжествовавшую и приведшую к войне... Не благородных слов, не прикрытия для империалистической войны, а правды, голой правды о том, что такое эта война, требуют все народы, и мы одни здесь – победившая революция – можем сказать и должны сказать... что это не народная война, что это война не народами затеяна, на эту войну обрекли нас империалистические классы всех стран. Собравшись сюда, как полновластные(?) представители народов России, вы должны сказать: «Мы не только зовем всех угнетенных, всех порабощенных, все жертвы мирового империализма к возстанию против рабства, против империалистических классов, но мы от имени русскаго революционнаго народа говорим: ни одной лишней капли крови за интересы своей или чужой буржуазии пролиться мы не дадим»... «Месяц прошел с тех пор, как революционный пролетариат и революционная армия в Петрограде поставили здесь Временное Правительство, и месяц нужен был на то, чтобы это Правительство, вышедшее из революции, осмелилось сказать дипломатично и осторожно, что оно не считает задачей русскаго свободнаго народа, закабалять чужия земли»... «Мы должны сказать: революционная Россия требует, чтобы Врем. Правит, формулировало волю ея к миру и надеется, что только возстание угнетенных народов других стран поддержит русскую революцию и создаст тот мир, который хотя бы в малой степени возвратит нам те великия затраты народной крови, которыя выпил уже из мира вампир милитаризма»³⁹⁶.

В развернувшихся прениях голоса представителей армии (напомним, что на Совещании были представлены 6 армий и 40 отдельных воинских частей) прозвучали довольно однотонно. Вовсе не представлял исключения солдат Новицкий, выступивший от имени Особой армии и предложивший, как крикнули ему с места, «кадетскую резолюцию». Отмечая доверие к Правительству, созданному революцией, Новицкий говорил о некоторой неясности обсуждаемой резолюции: ..."Я хочу мира, душа жаждет мира, но не позорнаго мира... Мы тогда только можем спокойно вернуться с поля сражения, когда мир будет подписан не позорный («пока все немцы не признают, что надо заключить мир именно на правах равенства, братства и свободы»), и вот я призываю от имени Особой армии стать всем на работу и дать помощь армии, чтобы она могла выйти из этой войны с победой». Не странно ли, – говорил представитель 12-ой армии с. д. меньшевик Ромм, – что «вопрос о немедленном заключении мира поднимается только со стороны тыла, и ни один солдат с фронта, который в тяжелых условиях 33 месяца воюет, ни один из них не говорил о немедленном заключении мира». Ромм удовлетворялся объединяющей «всех» резолюцией Церетелли и хотел бы только внести поправку, в том смысле, что «под обороной страны подразумевается не только сидение в окопах, но, если того потребуют обстоятельства, – «наступление». И другие представители фронта настаивали на том, что в резолюции надо не столько подчеркивать «защиту», сколько сделать ударение на «борьбе». Резолюция бердичевскаго гарнизона призывала не «чуждаться исторических задач нашей родины» и стать «дружно на защиту свободной родной земли и ея историческаго права». Прочитавший резолюцию с. р. Усов, позднее, при обсуждении отношения к Правительству, от себя мотивировал так: «Моя личная точка, зрения такова: я прежде всего отношусь к Врем. Правит, не только с точки зрения революции и ея достижений, но и с точки зрения обороны страны. «Отечество в опасности». Это не фраза, это крик, может быть, больной души и отчаяния. Я нахожусь близко к действующей армии, и пока я ехал сюда, то видел дезертиров на крышах и подножках – это была общая картина... Половина дезертиров, направлявшихся в Петроград, это – те, которые потеряли дисциплину... Нужно создать правительство, которое пользовалось бы доверием всех классов населения... Нужно правительство, которое будет авторитетно и обезпечит защиту страны, иначе через 2–3 месяца страна сметет достижения революции... Меня больше всего возмущает то, что здесь слишком мало говорится об обороне страны и слишком много об узкопартийных интересах»...

Собранием, подавляющим большинством голосов, была принята поправка Ромма и в резолюцию Церетелли были введены слова о «способности» армии к «активным операциям»³⁹⁷. Компромиссная, в сущности, резолюция Совещания была, конечно, далека от того пафоса, который нужен был армии и который один только мог подвинуть ее на подвиг.

Какая-то струна лопнула в эти дни. Кто из настройщиков перетянул ее? Вовсе не надо принадлежать к числу «левых пошляков», для которых «Дарданеллы служили мишенью» (утверждение Ганфмана в юбилейном сборнике в честь Милюкова), для того, чтобы признать, что царьградския мечтания, как бы воскрешавшия не ко времени традиции ушедшаго и возбуждавшия подозрения, сыграли значительную роль в этом деле. Дарданельская химера, действительно, стала жупелом, который широко использовала демагогия³⁹⁸. Революционное правительство, таким образом, не сумело воспользоваться тем активам, который, казалось, давался ему в руки, и который кн. Львов, в письме к Алексееву 11-го марта выразил словами: «подъем покроет недоимки, вызванныя пароксизмом революции». Какая трагедия для армии! Как раз в эти же дни французский посол отметил в дневнике ухудшение положения в смыcле войны. Ею мало кто интересуется – все внимание сосредоточено на внутренних вопросах. Такое впечатление можно было вынести не только в салонах, которые посещал Палеолог. Не показательно ли, что в первом вскоре последовавшем публичном выступлении лидера народных социалистов Мякотина войне в докладе было отведено последнее место. Страна жила не войной, а революцией. Взгляд современников обращался «внутрь», как это наблюдали члены Думы при посещении деревни, где война, но их впечатлению, отходила «на задний план».

Можно было бы согласиться с утверждением некоторых мемуаристов, что «сколько нибудь успешное ведение войны было просто несовместимо с теми задачами, которыя революция поставила внутри страны, и с теми условиями, в которых эти задачи приходилось осущеcтвлять»³⁹⁹ – согласиться только с одной оговоркой, что задачи ставила «cтихия», а условия во многом определяли люди. От этих «условий» завиcела дальнейшая судьба революции. Втуне было требовать, чтобы солдаты не занимались «политиканством», как выражался 4 марта в приказе главнокомандующий армиями Западнаго фронта Эверт, – требовать, чтобы они не тратили «зря» время и нервы на «безцельное обсуждение» того, «что происходит в тылу и во внутреннем управлении России». «Войска должны смотреть вперед – писал Эверт – в глаза врагу, а не оглядываться назад на то, что делается в тылу, внутри России... О порядке в тылу предстоит заботиться тем, на кого эти заботы возложены доверием народным, с верою в то, что они выполнят свой долг перед родиной так же честно, как и мы должны исполнить до конца свой». Теоретически возможно было отстаивать «единственно правильный принцип – невмешательство армии в политику», как это на первых порах сделал Алексеев (письмо Гучкову 7 марта), или как это делали «Русския Ведомости», ссылаясь на «азбучную истину» конституционных государств (11 марта). Но такие лозунги тогда были вне жизни⁴⁰⁰ и, следовательно, неосуществимы, ибо революция не была «дворцовым переворотом», которому наступает конец, раз цель его достигнута. Был, конечно, совершенно прав выступавший от фронтовой группы на Госуд. Совещании в Москве Кучин, говоривший «так наивно представлять себе, что армия, которая силою вещей, ходом всех событий приняла активную роль в развитии этих событий, чтобы эта армия могла не жить политической жизнью». Военное командование в своих разсуждениях с профессиональной точки зрения было логично, но не совсем последовательно было Правительство, которое в приказе военнаго министра от 9 марта говорило армии и флоту – бдите! «опасность не миновала, и враг еще может бороться... В переходные дни он возлагает надежду на вашу неподготовленность и слабость. Ответьте ему единением». Военному министру вторили воззвания Временнаго Комитета Гос. Думы – «Мы окружены страшной опасностью возстановления стараго строя». Срок, когда надо перестать бояться «контр-революции», каждый определял слишком субъективно, равно как и то, в чем олицетворялась эта контр-революция в стране.

События всколыхнули армию сверху до низа. В крестьянской в своем большинстве армии земельный вопрос делается центром внимания. Стрелки в корпусе Селивачева «далеко не все сочувствуют введенным новшествам» – записывает автор дневника 13 марта: «больше всего хлопочут они – будет ли им прирезана земля за счет помещиков, уделов и монастырей – вот их главнейшее желание». Член Гос. Думы Демидов, посетивший фронт, передавал в «Письмах из армии» («Рус. Вед.»), как аудитория «замирала» при упоминании о земле. Неужели можно было каким либо революционным приказом заставить ее быть вне «социальной политики»? Может быть, Н. Н. Щепкин был нрав, когда утверждал на съезде к.-д., что никакого (это слишком, конечно, сильно) сочувствия на фронте не встречает попытка разрешить сейчас социальные вопросы. Сознание, что немедленное решение земельнаго вопроса может сорвать фронт, было и потому так естественно, что во многих солдатских письмах того времени, идущих с фронта, сдерживаются порывы односельчан к дележу земли. Но у стоящей в бездействии в окопах армии неудержимое всетаки стремление к тылу. Припомним: «все помыслы солдат обращены в тыл» – писал Рузскому 29 марта Драгомиров, командовавший наиболее близкой к центру 5-ой армией.

«Коллектив» в жизни армии становится органической потребностью революционнаго времени и не только в силу естественнаго стремления к взаимному политическому общению. «Коллектив – как отметил И. П. Демидов в одном из своих ранних «писем» – является тем горнилом, где сплачивалась различная психология в одну». Только через этот коллектив могла притушиться роковая, ослабленная во время войны совместной оконной жизнью, рознь между офицером и солдатом – все стояли «перед лицом смерти»⁴⁰¹. Демократизации армии требовала не только революционная психология, но и вся конкретная обстановка того времени.

Многие деятели эпохи находились под влиянием все того же призрака XVIII века – французской армии эпохи революции. Вопрос «жизни или смерти» армии в их представлении лежал в плоскости «двухэтажнаго» построения новаго военнаго организма. Распад армии могло удержать лишь «пересоздание всей системы управления и командования армии». Основная причина всех бед коренилась в существовании корпуса Генеральнаго Штаба. Долой генштабистов! – дорога строевому офицерству. Так характеризует «рецепт эсеровской партии» в дни революции большевицкий изследователь состояния армии в этот период Рабинович, пользуясь специальным сборником, который был выпущен в сентябре 17 г. и излагал военную программу партии. Основная причина неудачи 17 г. лежит таким образом в том, что на командных постах остались 800 старших офицеров, пропитанных «кастовым духом». Вождь партии поддержал эту позицию и в своей исторической работе. «Армия может существовать только, как монолит» – разсуждает Чернов. «Старый режим создавал эту монолитность сверху, новому приходилось создавать ее снизу. Старый режим заставлял строевое офицерство и солдат равняться в умонастроении своем по командному составу; революция неизбежно переменила роли: командный состав должен был равняться по армейской демократии и очистить место новому командному составу, ею выделенному». «Смелое и широкое черпание» из среды рядового офицерства «для продвижения вверх, выбор из него подлинных вождей революционной армии. Таков был бы рецепт настоящей революционной власти. С этим лозунгом когда то «переорганизовали королевскую армию вожди великой французской революции. Но правительство из людей цензовой демократии... не могло пойти этим путем». ''Его рецептура была компромисс»... Но tertium non datur – догматически провозглашает автор. «Все «третье» было лишь пустым топтанием на одном месте, тщетной попыткой примирить непримиримое. На такой попытке и вышли в тираж люди новой власти». Чернов вспоминает, что французская революция разрубила гордиев узел очень просто – «святой гильотиной». Пережила кризис – «отсутствие способных командовать» и «все же не погибла от него, но воскресла»; «равным образом впоследствии не только не погибла, но и победила... красная армия большевиков со своими новоиспеченными «краскомами» и со старыми военспецами, низведенными почти до роли экспертов при большевицких политкомах. Ибо и в армиях французской революции и в красной армии большевиков было преодолено то, с чем существование армии совершенно несовместимо: разлагающий ее дуализм и стихийная реакция на него в виде революционнаго самоуправства».

Мы привели эти большия выдержки не потому, что утопическия построения, в них данныя, заслуживали бы особливаго внимания. Гораздо существенней то, что оне изображают символ веры тех, кто судьбою были вознесены в дни революции на командные политические посты – от них зависело в значительной степени правильное разрешение вопросов, выдвигаемых жизнью. На революционную утопию в свое время ответил ген. Алексеев – «немцев не обманешь». Гинденбург не стал бы ждать того времени, когда неспособные «командовать» научатся военному делу. Ответил Алексеев и другое – ссылки на революционныя войны XVIII столетия уже потому неубедительны, что несравнимы техническия средства и приемы борьбы. Столь же неубедительны будут и эксперименты эпохи гражданской войны, от которых поспешили отказаться творцы русскаго междоусобия, как только прочно захватали власть. Только отвлеченная мысль, витающая в области предвзятых схем, могла строить проект реорганизации армии в дни мировой войны по «рецепту эсеровской партии»⁴⁰². Надо сказать, что в солдатских «мозгах», в той некультурной серой массе, которая волновалась, повидимому, не возникала такая мысль. Вот бытовая сцена, зарегистрированная дневником ген. Селивачева. 15 марта в 14-м Финл. стрелковом полку произошли волнения из-за нежелания двух рот итти на работы. Начальник дивизии решил сам переговорить с упорствующими. В дневник он записал: ..."поздоровался с ними, поздравил с принятием присяги и... предложил разсказать мне, как они понимают присягу. Вышел унт. оф., который весьма разумно доложил, что раньше они не знали, за что дерутся, так как дрались за немцев и предателей родины, теперь же им ясно, что они дерутся за счастье свободной России, и что долг каждаго – добиться победы. Я обратился к ротам и спросил, согласны ли они с объяснением унт. оф., все ответили, что согласны. Тогда я сам разъяснил им, что такое долг, повелевающий им драться при всех условиях, и они обещали мне работать безропотно. Затем я спросил их, слыхали ли они, что некоторые мутят слухами о выборе себе нач-ков. Так вот, чтобы объяснить им, в чем дело, я предлагаю вместо себя выбрать нач-ка дивизии, на что даю им 1/4 часа. Сам отъехал в сторону переговорить с офицерами. Стали что-то говорить между собою. Через 15 минут, спросив, готово ли, подъехал к ним и спросил, кого-же они выбрали себе нач-ком. Все в один голос ответили: «Вас, только вас». Я ответил: «Спасибо вам, но за что же вы меня выбрали – ведь я и ругал нередко крепко и строг был». Тогда они ответили, что я всегда с ними, что они могут говорить со мной, что я все знаю, и что скажу, то так и надо делать, что они верят мне. Тогда я разобрал им по очереди все эти свои достоинства и доказал, что для этого надо учиться, много работать и жить с ними, а посему им и трудно будет выбрать себе нач-ка... Люди успокоились, я поблагодарил за работу и любовь ко мне и уехал»... Единственный пример, как ни характерен и ни красочен он был для революционной обстановки по своей наивной простоте, ничего не говорит, но всетаки он приоткрывает краешек занавеси, отделяющей изследователя от быта и психологии современников. Впрочем, не трудно было бы привести и другия аналогичныя иллюстрации, почерпнутая нз мемуарной литературы.

В условиях времени не риторическое tertium non datur, а «компромисс» был единственным путем разрешения болезненных вопросов, связанных с реорганизацией армии. Но компромисс, договоренный с высшим командованием, компромисс планомерный, а не в виде какой то внешней уступки бунтующей стихии. Отсутствие договоренности и продуманности, как всегда, было величайшим злом. Первый военный министр революционнаго правительства сознавал необходимость произвести известныя перемены в высшем командовании – не в том катастрофическом масштабе и не по тому, конечно, идеологическому рецепту, о которых говорили социалистические экспериментаторы. Неоперившийся еще Гучков пытается убедить уже 6-III Алексеева в необходимости такого мероприятия. Указав Алекcееву, что он единственный кандидат на пост верховнаго главнокомандующаго, Гучков продолжал по юзу: «Вы пользуетесь доверием Правительства и популярностью в армии и народе. И то и другое вы можете в один миг удесятерить, приняв ряд решений. которыя будут встречены с полным одобрением и горячим сочувствием страны и армии... Но эти решения должны быть приняты безотлагательно ». К таким решениям и относилась «мера устранения заведомо неспособных генералов». Лучше сделать это «добровольно, чем под принуждением». На возражение Алексеева, что он, как нач. Штаба, таких мер принимать не может, ибо ему этого не предоставлено по закону, и что подобныя меры встретятся с недостатком подходящих людей, а «заменить одного слабаго таким же слабым – пользы мало». Гучков пояснил, что Правительству надо только знать «внутреннее решение» генерала, и что он, Гучков, не согласен относительно «затруднительности найти даровитых генералов для замены ряда бездарностей». «Такия новыя назначения, – повторял министр, – произведенныя с одною маха , вызовут величайший энтузиазм, как в армии, так и в стране, и завоюют вам и новому правительству громадное доверие». Несочувствие Алексеева массовой генеральной чистке командования «с одного маха» и служило, очевидно, одной из причин колебаний, которыя были у Правительства при назначении его верховным главнокомандующим⁴⁰³. Алексеев был назначен только 2 апреля.

Военный министр начал чистку за свой страх и риск. Вопрос этот сразу возник на первом заседании Особой Комиссии под председательством ген. Поливанова, созданной военным министром для преобразования армейскаго и флотскаго быта. И поднят он был, по словам Половцова, Энгедьгардтом, заявившим, что «никакая реформа невозможна, пока не будут сменены некоторые начальники». Очевидно, под влиянием этих речей, Гучков и поспешил поставить перед Алексеевым дилемму о массовом увольнении генералов. Быть может, и речи были инспирированы самим военным министром, ибо презумпция этой операции, получившей в военной среде траги-шутливое наименование «избиение младенцев», установлена была в общественной думской среде еще до революции – в дни военных неудач в начале войны. В речи на съезде делегатов фронта, накануне своего ухода из Правительства, Гучков вспоминал, что он «еще задолго до войны» указывал на неизбежную неудачу, если не будет изменен командный состав, подобранный по принципу «протекционизма и угодничества». «Когда произошла катастрофа на Карпатах, я снова сделал попытку убедить власть... но вместо этого меня взяли под подозрение». На августовском совещании (15 г.) прогрессивнаго блока, где изыскивались «способы победы», представитель правой части блока член Гос. Сов. Гурко говорил о необходимости «колоссальной перетряски» в командном составе – «нужно влить новые принципы» (запись Милюкова). О чистке офицерскаго состава говорил и Шингарев в Гос. Думе –надо дать «и лучших учителей, и лучших командиров, и лучших вождей». Наконец, записка председателя Гос. Думы 16 г. представляла собой сплошное обвинение высшаго командования... Таким образом «революционная» чистка имела свои далекие корни – революционные круги, даже в крайнем течении, ограничивали тогда свои требования устранением «безнадежно неисправимых» и «злостных реакционеров» («Правда»).

Гучков пошел по проторенному пути 1905 г. Как утверждает Деникин, дежурному генералу при Ставке Кондзеровскому военным министром поручено было составить список старших начальников с краткой аттестационной отметкой по имевшимся материалам. Так создался тот проскрипционный список, который в Петербурге среди военных получил хлесткое название – «мерзавки». Половцов, принадлежавший к числу «младотурок»⁴⁰⁴, близко стоявших к военному министру, описал «систему мерзавки»: выписаны были фамилии корпусных командиров и начальников дивизий с шестью графами; первыя пять заполнялись оценками, которыя давались различными гучковскими собеседниками, пользовавшимися доверием, а в последней графе делался общий вывод по большинству голосов: «достоен выдвижения», «может остаться», «подлежит изгнанию». Деникин разсказывает, что, когда он посетил военнаго министра 23 марта, тот предложил сделать соответствующия отметки против фамилий известных ему генералов. «А позднее – добавляет мемуарист – после объезда Гучковым фронта, я видел эти списки, превратившимися в широкия простыни с 10–12 графами». При такой системе оценки генеральской благонадежности – и политической и военной, терялся, конечно, какой-либо объективный критерий. Хорошо, когда «политическия обвинения» совпадали с отрицательными «боевыми качествами». Но могло быть и другое.

Совершенно очевидно, что Алексеев никакого активнаго участия в этой чистке не принимал, хотя официальное Телегр. Аг. сообщало 21 марта, что вр. исп. долж. верх. главнок. даны широкия полномочия «для омоложения и освежения высшаго командования в армии». Позднее в июне в письме к ген. Скугаревскому сам Алексеев так оценивал пресловутую «мерзавку»: «рука великаго «реформатора» армии Гучкова вымела из наших рядов в наиболее острую и критическую минуту около 120 генералов (Деникин и Врангель эту цифру доводят до 150) на основании более, чем сомнительных, аттестаций анонимных «талантливых полковников и подполковников». «Реформатор» мечтал освежить командный состав и вызвать «небывалый подъем духа в армии». Последняго не случилось, к несчастью, а вреда сделано не мало». В известном письме к Родзянко 25 июля, перечисляя необходимый меры для возстановления дисциплины. Алексеев добавлял: «не менять, как капризная и богатая женщина бросает перчатки, начальников, гоните слабых, не оказавшихся на высоте своего назначения в бою, но не гоните по тайным, мутным аттестациям, как сделал это Гучков. Он подломил состав начальников, мечтая вызвать в армии взрыв энтузиазма массовым изгнанием».

В конце концов, достигла ли эта чистка своей цели? Позднейший отзыв Алексеева, находившагося в то время в довольно резкой оппозиции к Правительству, может быть заподозрен в своем безпристрастии. В общем, по мнению Половцова, картина по проскрипционному списку получилась «довольно правильная». Но кто сможет это подтвердить без предварительнаго разбора каждаго отдельнаго случая? Вот пример. Оговариваюсь, что у меня нет данных для суждения о военных дарованиях ген. Литвинова, командовавшаго 1-ой армией. Внешния обстоятельства, как будто говорили за него. Армия его спокойно встретила переворот, что часто во многом зависело от командующаго. Поверхностный мемуарист Половцов объяснил – это потому, что армия Литвинова в «таких болотах, что до них революция не дошла, а вот у «беднаго Драгомирова» в Двинске «плохо». Картина представляется иной, если обратиться к коллективному заявлению офицеров 1-ой армии в петроградский Совет (опубликовано было в газетах 25 марта), в котором, между прочим, говорилось: «Мы присягнули Врем. Правительству... Братья – рабочие и солдаты – петроградскаго Совета... Просим, не мешайте нам исполнять свой долг и помогайте нам снарядами... Не создавайте двоевластия»... Очевидно, в Пинския болота революция докатилась и была, как будто бы, правильно воспринята. А вот ген. Литвинов при свидании с военным министром в Пскове 11-го «брюзжал, фрондировал и производил крайне невыгодное впечатление» по характеристики Болдырева. Литвинов предложил Болдыреву пост нач. штаба армии. Болдырев воздержался от «окончательнаго ответа, предчувствуя отчисление самого Литвинова». Он не ошибся – оно было опубликовано в газетах уже 14-го.

Сам Гучков и указанной речи 29 апреля оценил итоги «чистки» весьма положительно: ..."Я сознавал, – говорил он, – что в данном случае милосердия быть не может, и я был безжалостен по отношению к тем, которых я считал не подходящими. Конечно, я мог ошибаться. Ошибок, может быть, были даже десятки, но я советовался с людьми знающими и принимал решения лишь тогда, когда чувствовал, что они совпадают с общим настроением». Гучков был уверен, что провозглашение лозунга: «дорога талантам», не считаясь с иерархией, «вселило в души всех радостное чувство, заставило людей работать с порывом вдохновения»... Деникин признает, что Гучков был прав в том отношении, что армия страдала и «протекционизмом и угодничеством», и что «командный состав не всегда был на высоте своего положения», отмечает и Врангель, что среди уволенных было «много людей недостойных и малоспособных», «сплошь и рядом державшихся лишь от того, что имели где-то руку». Однако, в данном случае легко впасть в гиперболу, что и случилось, напр., с Черновым, как историком революции. Он уверяет уже, что «нет ни одного серьезнаго военнаго писателя, который не рисовал бы состояние русскаго команднаго состава, иначе, как в виде каких-то авгиевых конюшен, для очистки которых нужны были не гучковския, а геркулесовския силы». С предосторожностью автор не назвал военных писателей, из трудов которых он позаимствовал свои слишком категорические выводы. В другом месте он ссылается на в. кн. Ник. Мих., на Верховскаго и Головина. Надо признать, что отметки вел. князя-историка в дневнике вообще поразительно скоропалительны и тенденциозны. Верховский в «Россия на Голгофе» слишком приспособляется к своей революционной позиции, а Головин чрезмерно субъективен в личных характеристиках. Работа Чернова выпущена в 31-м году; через несколько лет у того же Головина он мог бы найти несколько другую оценку: «Три года тяжелой войны способствовали подбору в русской армии к 1917 г. вполне удовлетворительнаго команднаго состава». (Вероятно, командный состав русской армии был приблизительно такой, как везде во всем мире, не исключая и стран с демократическим политическим строем).⁴⁰⁵.

Необходимость перемены в командовании ощущалась очень остро с перваго дня революции. На необходимость эту указывали в своих отчетах, как мы видели, все посланцы думскаго Комитета на фронт. То была, действительно, очередная задача. «Чистка являлась необходимой и по мотивам принципиальным и по практическим соображениям» – признает Деникин. Но дело было в методах, примененных военным министром (отчасти, вероятно, в силу личных свойств: Гучков склонен был к закулисным приемам действия) и в том масштабе, в каком осуществлялась «чистка». С чувством какой-то гордости или непонятнаго самодовольства Гучков подчеркнул в апрельской речи, что «в течение короткаго времени в командном составе армии было произведено столько перемен, каких не было, кажется, никогда ни в одной армии»⁴⁰⁶. Чистка «с одного маха» могла иметь политическое показательное значение лишь по тому психологическому впечатлению, которое она произведет на массу. В целях стратегических демонстраций сама по себе она была, конечно, не нужна – здесь проще без осложнений могла бы достигнуть большаго непосредственно Ставка соответствующими переменами в командном составе. В имеющихся публикациях нет достаточнаго конкретнаго материала для определения того, как реагировало строевое офицерство на гучковскую «мерзавку», открывавшую путь «талантам», минуя иерархическую лестницу. Для рядовой солдатской массы, вероятно, важнее всего были взаимоотношения с непосредственным начальством, и поэтому большого значения не могли иметь те отдельныя письменныя и устныя заявления, которыя доходили до военнаго министра и Исп. Комитета и требовали устранения представителей высшаго командования⁴⁰⁷. Таким образом условия , при которых было осуществлено революционное задание , в конечном результате могли иметь только отрицательное влияние⁴⁰⁸. Они нарушили атмосферу единения между Правительством и верховным военным командованием, столь необходимаго в эпоху реформирования «армейскаго и флотскаго быта».

Нет, кажется, мемуариста из числа видных военных, который не помянул бы дурным словом «недоброй памяти» (слова Алексеева на Гос. Сов.) Поливанонскую Комиссию и ея деятельность. Она содействовала разложению армии своим потворством демагогии людей, которые или не понимали «психологию армии» или сознательно стремились к ея уничтожению. Она шла на поводу советских демагогов. Она «холопски» ухаживала за солдатами, по выражению дневника Куропаткина. Однако, в оценку ею разработанных мероприятий по «демократизации армии», осуществление которых началось в министерство Гучкова, привносится слишком много из позднейших переживаний и многое из того, что было, решительно забывается. Касаясь мартовскаго периода революции, приходится внести много поправок к утверждениям мемуаристов и историков – о «пресловутой комиссии» Поливанова и о «нелепых реформах» Гучкова (Керенский в «Деле Корнилова»). Надо прежде всего отказаться от тенденции, к которой излишне склонен Деникин, всех сторонников демократизации армии относить к числу демагогов и оппортунистов⁴⁰⁹. Возражая на посмертныя воспоминания Гучкова, Деникин особенно определенно высказался: в армии были «люди долга и приспешники революции» – сам Гучков дал повод для такого высказывания, характеризуя генералов, пытавшихся итти с правительством, «революционными карьеристами».

Психология отношения к революционным событиям более сложна, чем это хотят изобразить пуристы мысли. Она не может быть разложена в отношении военных по элементарному масштабу монархических симпатий Шульгина: на «лучших"', которые гибнут, и «худших», которые приспособляются. Можно преклониться перед людьми, гибнущими за свои идеи, хотя бы и чуждыя эпохе; можно с уважением отнестись к цельности натуры гр. Келлера, не приявшаго революции и ушедшаго в отставку; можно проникнуться величайшей симпатией к прямолинейности людей, не способных итти на компромиссы – к таким, несомненно, принадлежал один из наиболее грозных, ярких и последовательных обличителей «демагогов» и «оппортунистов» ген. Деникин. Но сочувственная персональная оценка далеко не равнозначуща признанию объективнаго факта целесообразности поведения тех, которые во имя «долга» безнадежно оставались на старом берегу. Ген. Деникин лично к числу таковых, конечно, не относится. «Да, революции отменить нельзя было» – пишет он в своих «Очерках». «Я скажу более: то многочисленное русское офицерство, с которым я был единомышлен, и не хотело отмены революции. Оно желало, просто требовало одного: прекратить, революциовизирование армии сверху. Другого совета никто из нас дать не мог».

Здесь некоторая невольная игра словами, ибо «революция» неизбежно требовала и «революционизирования армии» – именно «сверху». Без этого темный, некультурный народ стал бы, несомненно, добычей демагогии, но демагогии уже правой. Тот, кто хотел избежать кровавой реставрации, тот, кто считал происшедший переворот исторической необходимостью, должен был «революционизировать» народ. И каждый приказ высшаго начальства, говоривший в те дни о свободе, о задачах и целях новаго политическаго строя, фактически революционизировал армию. Ген. Деникин, как и вся либеральная (или вернее консервативно–либеральная) общественность, под революцией понимал лишь политический переворот. В действительности, как не раз уже подчеркивалось выше, происходило нечто более глубокое, захватившее все стороны социальнаго и культурнаго быта народа. С этим нельзя было не считаться, и это должно было определять линию поведения всякаго сознательнаго русскаго гражданина, способнаго свои социальныя или иныя привилегии принести в жертву интересам России и народа. Чувство ответственности – ея, к сожалению, было, действительно, слишком мало – должно было заставить и революционную идеологию в точном смысле слова приспособляться к реальным национальным и государственным интересам. Имеются пределы осуществимаго для каждаго отрезка времени. Они определяются потребностями и сознанием народа. Когда искусственное «революционизирование сверху» не считается с этим сознанием, оно становится своего рода общественным преступлением.

Приведенныя сентенции, быть может, несколько элементарны: оне имеет целью вновь и вновь отметить, что в реальной жизни всегда метод стоит на первом плане. Все дело в том, как люди инакомыслившие приспособлялись к революции. Люди всегда останутся людьми, со всеми своими достоинствами и недостатками – во всех профессиях, сословиях и классах: офицерские кадры не представляли вовсе собой какую-то «обособленную социально-психическую группу». Ген. Рузский, как мы видели, явился на парад в Пскове 5 марта с императорскими вензелями на погонах, и один выделялся среди всей толпы – его сопровождали овацией; полк. Цабель из императорской свиты по собственной инициативе спорол вензеля и оказался одиноким даже среди своих собственных солдат на аналогичном параде в Ставке. «Общей трусостью, малодушием и раболепием перед новыми властелинами многие перестарались», – утверждает Врангель, разсказывающий, припомним, как он в Петербурге «постоянно ходил по городу пешком в генеральской форме с вензелями Наследника Цесаревича на погонах... и за все время не имел ни одного столкновения». Возможно, что и «перестарались». Но не всегда это только «малодушие» и даже не инстинкт, заставлявший индивидуума сливаться с массовым настроением и, быть может, нацеплять «красный бант». Среди возбужденной толпы эмоции приходилось подчинять доводам разума для того, чтобы избежать эксцессов – всегда вредных, всегда опасных. Врангель разсказывает, как он 17 марта в день полкового праздника Амурскаго казачьяго полка, когда на параде вместо привычных боевых сотенных значков увидел красные флаги и был встречеи марсельезой вместо полкового марша, демонстративно реагировал на «маскарад», заявив, что не желает сидеть под «красной юбкой»⁴¹⁰ и пить традиционную чарку во славу Амурскаго войска. «Недовольство» в полку не привело в данном случае к осложнениям – это всетаки было среди казаков, более консервативно настроенных. Сколько раз игнорирование со стороны команднаго состава на фронте «красной тряпки», так или иначе сделавшейся символом революции, приводило к серьезным столкновениям и ставило перед начальством опасныя испытания сохранения дисциплины в частях. Может быть, ген. Шольц, упоминавшийся в записи Селивачева, вынужден был несколько демонстративно устраивать манифестации сочувствия перевороту для того, чтобы доказать, что он «не немец». «С этим обстоятельством (т. е. с подозрительным отношением к внутреннему «немцу») приходилось сильно считаться в виду настроения солдат» – должен признать строгий Деникин, разсказывая, как Алексеев и он вынуждены были отказаться от полученнаго задания, так как у единственнаго подходящаго кандидата для выполнения ответственнаго поручения фамилия была немецкая. Приспособление очень часто являлось тем «тяжелым долгом», тем «крестом, который каждый должен (был) взять на себя и нести его безропотно». Генерал, внесший только что приведенныя слова в дневник от 13 марта (большой противник «демократизации» армии, скорбевший о том, что «хам»⁴¹¹ идет в армию), с горестью должен был через 5 месяцев записать: «до чего исподлились, до чего исхамились мы, старшие. начальники, при новом революционном режиме». Компромисса с совестью властно требовала жизнь – в этом было и оправдание его.

* * *

С такими оговорками и подойдем к краткому обзору тех мероприятий по реформе военнаго быта, которыя были осуществлены в марте. Окончательный итог деятельности того «рокового учреждения», печать котораго, по мнению Деникина, – лежит решительно на всех мероприятиях, погубивших армию⁴¹², т. е. Особой Комиссии под председательством Поливанова, может быть подведен только при разсмотрении всех последующих явлений в жизни армии, связанных с общим ходом революции.

5 марта был опубликован приказ (№ 114) по военному ведомству, включавший в себя четыре пункта:

1) Отменялось наименование «нижний чин» и заменялось названием '"солдат»;

2) Отменялось титулование и заменялось формой обращения: г-н генерал и т. д.;

3) Предписывалось всем солдатам, как на службе, так и вне ея, говорить «вы»;

4) Отменялись все ограничения, установленныя для воинских чинов и воспрещавшия курение на улицах и в общественных местах, посещение клубов и собраний, езду внутри трамваев, участие в различных союзах и обществах, образуемых с политическими целями.

Содержание приказа военнаго министра было выработано в первом же заседании Поливановской комиссии, официально сконструировавшейся лишь на другой день (Половцов утверждает, что и самый текст, написанный Пальчинским, был принят Комиссией). Комиссия «демагогов» состояла не только из «младотурок» («талантливых полковников и подполковников» – Якубовича, Туманова, Туган-Барановскаго и близких им Белабина, Лебедева, Андогскаго и др.), но и заслуженных генералов – Поливанова, Мышлаевскаго, ак. Стеценко, Аверьянова, Архангельскаго, Михневича (последний присутствовал, во всяком случае, в заседании 4-го), более молодых генералов – Аносова, Каменскаго, Потапова, Рубец-Масальскаго, членов военной комиссии Врем. Комитета Савича и Энгельгардта, инж. Пальчинскаго, кап. I ранга Капниста (из «кружка» Рейнгартена). В Комиссии был поднят, но не разрешен еще вопрос об отдании чести и взаимном приветствии чинов армии.

Приказ № 114, в действительности довольно «скромный» по своему внутреннему содержанию, через Ставку был для отзыва сообщен командующим армиями. Это было сделано по инициативе самой Ставки, при чем предлагалось командующим запросить мнение начальников отдельных частей (вплоть до командиров полков) и направить ответы непосредственно в министерство, «дабы военный министр, а с ним и Правительство услышали голос всего офицерскаго состава армии». Шляпников, имевший возможность пользоваться недоступным нам архивным материалом, приводит некоторые из этих отзывов. Главком Севернаго фронта высказался сам очень определенно: приказ «возражений не вызывает. Считаю невозможным теперь внесение в него каких-либо изменений в сторону отнятия или ограничения уже предоставленных прав, так как это может вызвать нежелательный последствия и потерю налаживающагося доверия. По вопросу об отдании чести присоединяюсь ко второму решению Комиссии ген. Поливанова, т. е. полагаю желательным сохранить взаимное, приветствие вне службы между всеми военнослужащими в военной форме». Брусилов полагал, что в вопросе об отдании чести возможно отменить «становку во фронт», но безусловно необходимо сохранить прикладывание руки к козырьку, как общий порядок отдания чести во всех случаях, как взаимное приветствие военнослужащих. Признавал главком Юго-Зап. фронта «безусловно вредным» участие нижних чинов в союзах «с политическою целью» – «вмешательство армии в политику, помимо разлагающаго влияния на необходимую ей дисциплину... всегда будет одной из угроз твердости государственной власти». Командиры отдельных частей в общем ответили, как и главнокомандующие. Любопытно, что сводка мнений команднаго состава Особой армии (т. е. гвардейской преимущественно), переданная военному министру 21-го, признавала желательной отмену всех бытовых ограничений, производимую приказом № 114. Возражение касалось лишь политической жизни армии, при чем командный состав двух корпусов высказался положительно и в этом отношении, при условии недопустимости собраний на фронте в пределах расположения частей. Однако все делали одно изъятие: «исключительность переживаемаго момента требует, в виде изъятия из правил участия армии в выборах в Учр. Собрание и в определении через своих представителей образа правления, но на этом и должна закончиться политическая жизнь армии». Довольно характерен по своей мотивировке отзыв ген. Крейнс, начальника сводной пограничной пехотной дивизии, находившаго, что отмена ограничений связанных с политической жизнью армии, «невыгодна даже для демократической республики». «При полной демократической республике, – писал Крейнс, – нельзя запрещать даже реакционных политических кружков, желающих возвращения самодержавия, иначе полной свободы не будет, а изменится форма, а не суть. Нельзя тогда запрещать и пропаганду пацифистов, ...а их у нас немало. Если же запретить крайния течения, т. е. пропаганду пацифистов, автократическаго правления и анархизма, то для наблюдения за выполнением сего, необходимо опять, хотя бы в иной форме, ввести Охранное Отделение жандармерии, столь ненавистной всем – тогда опять будет изменение формы, а не сущности в нашем строе. Если полная политическая свобода, то ею пользоваться должны все граждане страны, а армия, где граждане находятся временно, должна быть вне политики, она обязана принять ту форму правления и поддерживать ее в крайности силою оружия, которую установил народ, будь то конституционно-монархическое правление или республиканско-демократическое – безразлично». «Неужели все забыли или не знают психологию массы, – как легко ее повести в какую угодно сторону под впечатлением минуты, конечно, талантливому вождю, военному или народному – безразлично. Солдаты сознают и хорошо сознают, к чему направлены все эти льготы. Они знают, что этим хотят привлечь их великую силу для борьбы с опасностью реакции, к которой они не пожелают вернуться без этого»...

Сама Ставка, не дожидаясь ответов из армии, немедленно же реагировала на приказ военнаго министра. 7-го была послана официальная телеграмма за подписью Лукомскаго, от имени нач. Штаба верховнаго главнокомандующаго. Ставка присоединялась относительно отдания чести к установлению взаимнаго приветствия при условии, что первым приветствовать должен обязательно младший⁴¹³. В Ставке также считали «совершенно недопустимым» участие солдат в политической жизни. «В настоящее время, – говорила телеграмма Ставки, – армия признала государственный переворот за совершившийся факт, признала новое правительство, и надо, чтобы она оставалась спокойной, пока не будет налажено новое государственное строение, и ея мысли (курсив мой) не были заняты политическими вопросами. Мы, все начальники, с своей стороны приложим все силы к тому, чтобы армия свято выполнила свой долг перед родиной в борьбе с врагом, но необходимо не забывать, что в противном случае, голос армии может быть грозен, и в какую сторону выльется движение в армии – предвидеть трудно. Во всяком случае, втягивание армии в политику приведет к тому, что будет невозможно продолжать войну»...

Разделял ли лично Алексеев такой нежизненный в обстоятельствах момента военный ригоризм в отношении «политики», который проявился в официальной телеграмме Ставки от имени нач. Штаба? В дневнике полк. Пронина говорится, что Алексеев «непосредственно» послал военному министру тот отзыв, который в действительности являлся официальным ответом Ставки – поэтому и отправлен был за подписью Лукомскаго. И хотя телеграмма говорила подчас уже известными нам словами Алексеева (была ссылка, напр., на французскую революцию и пр.), тем не менее приходится заключить, что личное мнение Алексеева целиком не совпадало с официально выраженным ригоризмом. По крайней мере через четыре дня в разговоре с председателем Совета Министров Алексеев говорил: «В боевых линиях, в громадном большинстве частей совершенно спокойно, настроение, хорошее... Далеко не в таком положении находятся войсковыя части и запасные полки войскового тыла: бедность в офицерском составе, энергичная агитация делают свое дело... Веду переговоры с главнокомандующими об организации особых комитетов с участием в их составе наиболее надежных и умеренных представителей Совета Р. Д., работников Земгора и офицеров. Желательно, чтобы эти комитеты объехали войсковыя части, установили связь между войсками и Советом Депутатов и были готовы, при возникновении где-либо брожения командировать своих членов для разъяснения и бесед с солдатами. Лично у меня такая организация сложилась.... Как только получу все ответы, пойду к вам с представлением в надежде, что вы поддержите эту мысль. Равным образом я просил бы назначить комиссара Врем. Правительства для пребывания в Ставке и для установления нравственной и деловой связи между Штабом и Правительством». Интересно отметить, как этот призыв Алексеева к главнокомандующим фронтов преломился в воспоминании современника, сделавшагося вскоре ближайшим помощником Алексеева. «В половине марта – пишет, Деникин – я был вызван на совещание к командующему 4-й армией, ген. Рагозе... Нам прочли длинную телеграмму ген. Алексеева, полную безпросветнаго пессимизма о начинающейся дезорганизации правительственнаго аппарата и развале армии; демагогическая деятельность Совета Р. и С. Д., тяготевшая над волей и совестью Врем. Правит., полное безсилие последняго; вмешательство обоих органов в управление, армией. В качестве противодействующаго средства против развала армии, намечалась... посылка государственно-мыслящих делегатов из состава Думы и Совета Р. и С. Д. на фронт для убеждения... На всех телеграмма произвела одинаковое впечатление: Ставка выпустила из своих рук управление армией».

Как в действительности представляли себе дело подлинные противники «политики» в армии, видно из рапорта старших офицеров 52-й пех. дивизии, поданнаго 9 марта за подписью 17 начальников командующему 8-ой армией, т. е. ген. Каледину. Для них революции вообще нет, есть только высочайший манифест 3-го марта, по которому верховная власть передана Временному Правительству. Их рапорт – протест против единоличных действий военнаго министра из штатских, которому чужды потребности моральных свойств армии и который под давлением Совета реформирует армию в «духе соц.-дем. партии», цель которой уничтожить армию и, следовательно, возможность самостоятельнаго существования русскаго народа. Приказ Гучкова – это «раскрепощение нижних чинов», что должно породить «чувство озлобления и ненависти» к офицерскому составу. Рапорт полагал «безотлагательными», между прочим, следующия мероприятия: внутренний уклад армии оставить неприкосновенным, не допуская в ней политики, агитации политических партий... (перед лицом смерти в окопах и в поле бок о бок друг с другом офицеры и солдаты давно друзья и братья, и не понимающия этого лица, стоящия во главе управления, но далекия от действительной жизни армии, вносят своими приказами и воззваниями нежелательную и пагубную рознь в военную семью); подтвердить от лица Правительства смертную казнь по возвращении после заключения мира всем тем, кто отдается; добровольно в плен; дезертиров карать за первый побег физическим наказанием, за второй – смертной казнью; усиление наказаний для нарушителей дисциплины... Самое удивительное то, что рапорт требовал «возстановления порядка в стране без всякаго кровопролития».

Рапорт, очевидно, был переслан в Ставку, и его составителям был преподан политический урок в виде письма ген. кварт. Лукомскаго 20 марта на имя ген. Каледина. «Вполне присоединяясь к принципиальной точке зрения и мнению, выраженному старшими офицерами 32-ой пех. дивизии», – начиналось письмо, – «должен сообщить, что, повидимому, они не совсем правильно рисуют себе обстановку, при каких условиях возникло и принуждено в настоящее время работать Врем. Правительство». Затем Лукомский, дав краткое и ясное изложение политических причин, приведших к перевороту, и условий, при которых возникло правительство, продолжал: «И в настоящее время встать в явную оппозицию и принять какия-либо репштельныя меры против Совета Р. и С. Д. было бы крайним абсурдом со стороны Врем. Прав, и последнему необходимо согласовать свои распоряжен и я с требованиями момента . Безспорно, что мероприятия Врем. Прав., касающияся взаимоотношений между офицерами и солдатами, так резко нарушающия вековой уклад внутренней жизни армии, не могут безболезненно не отразиться на последней. Задача переживаемаго момента настоятельно требует, чтобы этот болезненный процесс армии прошел постепенно, без сильных потрясений и в соответствии с новым государственным строем. Чрезвычайно полезно в деле правильнаго понимания и объяснения событий текущаго момента государственной жизни организовать особые комитеты из выборных офицеров и солдат, в коих офицеры, входя в нужный контакт с солдатской массой в лице ея доверенных представителей, не стесняемых в эти моменты совместнаго обсуждения дисциплиною, могли бы нравственно на них воздействовать и в полной мере проявить силу своего моральнаго, умственнаго и чисто военнаго авторитета. Выдвигать же, в настоящий переходный момент, в виду предстоящих операций и неспокойнаго положения тыла, какие либо лозунги, идущие вразрез с политикой Врем. Прав., было бы актом политического безумия, свидетельствующаго лишь о том, что обстановка, ныне создавшаяся в стране, не ясна. Всякия резкия меры и требования в настоящее время могут погубить все и создать лишь кошмарное кровавое междоусобие и, как следствие, подчинение Германии.... Когда угар пройдет, то, естественно, можно будет принять ряд мер для укрепления в армии дисциплины, но пока надо напрягать все силы к тому, чтобы армия перенесла тяжелую болезнь и окончательно не развалилась. Временное Правительство и, в частности, военный министр, отлично понимают положение и, делая уступки в изменениях уклада внутренней жизни армии, делают лишь то, чего избежать теперь нельзя ».

«Рапорт» начальников 32 пех. див., конечно, не был одиноким. В материалах, напечатанных Шляпниковым, имеется еще обращение офицеров 3-го сиб. горно-артил. дивизиона, примыкавшее к лозунгу: «армии вне политики». «Первый приказ министра» – утверждало это обращение – «роет пропасть между солдатами и офицерами, которой не было, ибо вопрос о взаимоотношениях строго регламентировался уставом». Теперь «в сознании полуграмотнаго, а подчас и совсем неграмотнаго солдата полный сумбур». «Мы, офицеры, с самаго начала великих событий для России, сумели сплотить вокруг себя солдат, но уже сейчас наша работа сведена к нулю. «Вы» или «ты», это – первое яблоко раздора, которое брошено в нашу тесную и дружную военную семью, этим самым нашему единению с солдатами положен конец. Солдаты поняли это, как ограничение власти офицера, – офицера, который в бою имеет право жизни и смерти. Его авторитет подорван... Не станем скрывать, что не одни германские и австрийские офицеры идут с револьверами сзади атакующих цепей, приканчивая слабых духом – каждый наш ротный, и батальонный, и полковой командир имеет на своей совести не одну жизнь... Мы, близко стоящие к бою, считаем это явление нормальным... Судите же сами, какой пустяк «ты» или «вы» по сравнению с ужасом войны»... «Ваш второй приказ нарушает давнишнюю традицию корпуса офицеров русской армии. До сих пор в своей среде мы не имели офицеров-евреев. Нация, заклеймившая в эту войну себя на наших глазах клеймом позора !.. Если вы не видели, как каждый еврей старался сдаться в плен и передать противнику наши военныя тайны, то мы знаем достаточное количество таких примеров... Эти меры – второе яблоко раздора, брошенное вали в нашу среду». «Вы» и «евреи» единственно конкретный материал, на котором останавливается «обращение», повторяющее слова, некогда направленныя Милюковым в адрес стараго правительства: «Что это – глупость пли измена?» Авторы «обращения» отвечают, что это «недостаточное знание русской армии» и ставят своей задачей открыть министру «глаза на суть дела».

Тему о безграмотных поднимает и «памятная записка» ген. лейт. Циховича (XII армия), помеченная 12 марта. Она проникнута другим настроением. Автор, повидимому, был искренним сторонником происшедшей перемены, покончившей с «кошмаром распутинских и протопоповских вакханалий», подавшей надежду, что «теперь все силы страны будут обращены на борьбу с внешним врагом». Мало того, он сумел сохранить в своей части «дух и дисциплину» (отзыв Куропаткина). «Уверенно скажу, – писал Цихович, – что армии, равной нашей, не было в мире... Армия наша была и есть несравненной... Введение в армию политики на глазах наших её разъедает... Политика поглотила теперь все... Роковая ошибка та, что началась спешная ломка армии, сильной до того, – ломка исключительно в угоду политике и на основании теорий, пригодных, может быть, для Швейцарии, но вредных для такого государства, как наше, и при сложной политической обстановке, его окружающей... То, что нам прививают, было бы хорошо, если бы армия состояла сплошь из интеллигентов, окончивших университет. Но ведь у нас 75% крестьян, и почти половина в роте неграмотные. Все новыя реформы непонятны и даже такая невинная, как переход с отеческаго «ты» на чуждое нашему крестьянству иностранное «вы», вызывает улыбки и взаимную неловкость». Мотив этот в решении вопроса о переходе на обращение на «вы» повторяется очень часто. Врангель излагал его Милюкову при посещении Петербурга, когда военный министр был в отсутствии: «русский простолюдин сызмальства привык к обращению на «ты» и в таком обращении не видит для себя обиды». Всегда однако забывали при этом прибавить, что в деревенском быту и барин именовался на «ты».

Влияние Алексеева на ответ, посланный 32 пех. дивизии, очевидно. Позиция, обрисованная в этом документе, находится в явном противоречии с официальным заключением, которое 7-го Ставка послала в военное министерство но поводу приказа № 114. Противоречие можно объяснить тем, что корректный и щепетильный Алексеев, занимая формально пост лич. нач. штаба при руководящем направлении в. кн. Ник. Ник.⁴¹⁴, не считал себя в праве в официальном документе, отправленном в центр, проводить личный взгляд и в ответе пытался дать объективную сводку главенствовавших в армии или в Ставке мнений.

Рапорт старших офицеров 32 пех. дивизии требовал от военнаго министра проведения законов о реформе армии только с одобрения Военнаго Совета и санкции Гос. Думы. Последнее требование являлось последствием той путаницы в умах, которую породила (см. ниже) неясная конструкция Врем. Правительства; первое же требование было выполнено. Военный Совет к Петербурге из старших генералов – «якобы хранитель опыта и традиций армии», по выражению Деникина – в заседании 10 марта, выразил «полную свою солидарность с теми энергичными мерами, которыя Врем. Пр. принимает в отношении реформы наших вооруженных сил, соответственно новому укладу жизни в государстве и армии, в убеждении, что эти реформы наилучшим образом будут способствовать скорейшей победе нашего оружия и освобождению Европы от гнета прусскаго милитаризма»...

Итак, в военной среде Гучкова упрекали за то, что он действует под влиянием Совета, а в протоколах Исп. Ком. 6 марта записано: «военный министр всячески уклоняется от прямых сношений с Исп. Ком. и, повидимому, не склонен подчиняться решениям Совета». Было постановлено «отправить к военному министру делегацию»... для переговоров об издании приказа № 2 и настаивать на необходимости выборнаго начала офицерскаго состава и создания третейскаго суда, который регулировал бы «отношения между офицерами и солдатами». (О результатах переговоров делегация должна доложить Исп. Ком. для окончательнаго решения вопроса о приказе № 2).

Жизнь, действительно, била ключем в Совете, хотя деятельность его комиссий и носила довольно анархический характер. Не успел Исп. Ком. принять «разъясняющий» приказ № 2 и отправить делегацию к военному министру, как прибыла упоминавшаяся уже депутация от Рузскаго, под влиянием которой Исп. Ком. решил задержать выпуск «приказа № 2», но было уже поздно – приказ депешей по радио-телеграфу с царскосельской станцией был сообщен на фронт «для точнаго исполнения», хотя формально он относился только к Петербургу. Текст этого документа, весьма мало напоминающий по своей форме «приказ», гласил:

1. Приказ № 1 Совета Р. и С. Д. предложил всем.. воинским частям избрать соответственные... комитеты, но приказ не устанавливал, чтобы эти комитеты избирали офицеров... Комитеты эти должны быть избраны для того, чтобы солдаты Петроградскаго гарнизона... могли через представителей комитетов, участвовать в общеполитической жизни страны и в частности заявлять в Совет Р. и С. Д. о своих взглядах на необходимость принятия тех или иных мероприятий. Комитеты должны также ведать общественныя нужды каждой части. Вопрос же о том, в каких пределах интересы военной организации могут быть совмещены с правом солдат выбирать себе начальников, передан на разсмотрение в разработку специальной комиссии. Все произведенные до настоящаго времени выборы офицеров, утвержденные и поступившие на утверждение военнаго начальства, должны остаться в силе...

2. До того времени, когда вопрос о выборных начальниках будет разрешен вполне точно, Совет признает за комитетами... право возражать против назначения того или иного офицера. Возражения эти должны быть направлены в Исп. Ком. С. Р. Д., откуда они будут представляться в военную комиссию, где наряду с другими общественными организациями участвуют и представители Совета Р. и С. Д., как учреждения, руководящаго всеми политическими выступлениями петроградских солдат. Этому своему выборному органу солдаты обязаны подчиняться в своей общественной и политической жизни. Что же касается до военных властей, то солдаты обязаны подчиняться всем их распоряжениям, относящимся до военной службы...

4. Для того, чтобы устранить опасность вооруженной контр-революции, Совет Р. и С. Д. выставил требование о неразоружении Петроградскаго гарнизона, завоевавшаго России ея политическую свободу, а Врем. Прав, приняло на себя обязательство не допускать такого разоружения, о чем и объявило в своей правительственной декларации. В согласии с этой декларацией... комитеты обязаны наблюдать за тем, чтобы оружие петроградских солдат от них не отбиралось, что и было указано в приказе № 1.

5. Подтверждая требования, изложенныя в §§ 1–7 приказа № 1, Исп. Ком. отмечает, что некоторыя из них уже приводятся в исполнение Врем. Правительством.

«Приказ № 2» вместо того, чтобы разъяснить, всем своим контекстом запутывал еще больше. Разъяснение о том, что «приказ № 1» не предлагал производить выборов команднаго состава, действительно, «надоумил», как предполагает один из изследователей вопроса (Рабинович), в некоторых местах этот выбор произвести... Вечером 6-го к военному министру явилась советская делегация – контактная комиссия, как называет ее Гучков в воспоминаниях, приписывая себе инициативу ея вызова. На основании разсказа ген. Потапова, который цитирует Деникин, не указывая происхождения документа, «заседание было очень бурным. Требование делегации Гучков признал для себя невозмозкным и несколько раз выходил, заявляя о сложении с себя звания министра». «С его уходом, – сообщает Потапов, – я принимал председательствование, вырабатывалось соглашение, снова приглашался Гучков, и заседание закончилось воззванием, которое было подписано от Совдепа Скобелевым, от Комитета Гос. Думы мною и от правительства Гучковым... Воззвание аннулировало приказы № 1 и № 2, но военный министр дал обещание проведения в армии более реальных, чем он предполагал, реформ по введению новых правил взаимоотношений команднаго состава и солдат». Сам Гучков изображает отмеченныя перипетии в виде прелюдии к «приказу № 2». Здесь сказалась не только забывчивость, но и стилизация воспоминаний в определенном направлении. «Чтобы парализовать распространение приказа № 1, – пишет Гучков, – мне пришлось созвать контактную Комиссию при военно-морском министерстве, чтобы попытаться ее убедить во вреде приказа для боеспособности армии. Я, конечно, мог отменить приказ властью министра, но такая отмена не имела бы никаких практических последствий... Открывая созванное мною совещание, я старался убедить присутствовавших членов Совета Р. и С. Д. в необходимости отмены приказа № 1». В изображении Гучкова заседание вовсе не носило такого бурнаго характера, как в повествовании Потапова. «По тем замечаниям, какия делали члены комиссии, я видел, что они почти убедились моими выводами и готовы стать на мою точку зрения. Тогда я вышел в соседнюю комнату и просил их обсудить мои возражения, затем сообщить мне, к какому решению они пришли». Ген. Потапов потом сообщил Гучкову, что «большинство определенно склонялось к отмене приказа в какой-либо форме, которая не была конфузна для Совета р. и с. д., но Стеклов-Нахамкес был непреклонен» (Гучков, понятно, объясняет это связью с «немецким штабом»). Компромиссное решение не удовлетворило министра, но, с другой стороны, министр понимал, что, если он откажется от предложеннаго соглашения, «изложение будет еще хуже». «Я вызвал к себе тов. мин. ген. Поливанова – продолжает Гучков – и предложил ему срочно образовать под его председательством Комиссию из членов Ген. Штаба(?) для разсмотрения предложений Совета р. и с. деп. Я надеялся этим выиграть время и как-нибудь частным образом повлиять на руководителей Совета. Комиссия ген. Поливанова разсмотрела вопрос и единогласно постановила, что нужно согласиться с предлагаемым компромиссом, как на меньшее зло. После этого Совет издал приказ № 2»... Хронологическая неточность сама по себе выдает Гучкова. История издания «приказа № 2» достаточно запутана и другими мемуаристами. Наиболее правдивую версию дал Шляпников, но и его версия требует некоторых поправок. Инициатором «приказа № 2» был сам Исп. Ком. В этом нет никаких сомнений, так как в протоколе заседания Исп. Ком. 3-го значится: «в виду возникших недоразумений, в связи с приказом № 1 по петроградскому гарнизону, поручено военной комиссии разъяснить этот приказ». Решение это, очевидно, было принято под влиянием протестов, раздавшихся в образовавшейся «солдатской секции» Совета, имевшей на первых порах свой исполнительный комитет, и в частном совещании членов Исп. Ком. с группой офицеров. Так надо понимать упоминание Станкевича, что «военные» разъяснили вред «приказа № 1». Объединенная военная комиссия, функционировавшая под председательством Потапова – этот «штаб революции» продолжал формально состоять при Врем. Комитете – и разработала проект «приказа № 2» (текст приказа написан рукою все того же Соколова). Он подвергся обсуждению в первом неофициальном заседании не оформившейся еще Поливановской комиссии, т. е. накануне того дня, когда советская делегация с представителем Военной Комиссии имела беседу с военным министром. Приказ помечен был 5-м марта, но в Исп. Ком. он поступил лишь 6-го. Трудно представить себе, что содержание его не дошло своевременно до Гучкова. Приказ передавался по радио Военной Комиссией, которая упрощенно называла себя Комиссией Врем. Правительства: Потапов присутствовал на заседании 6-го у Гучкова в качестве представителя этой Комиссии (Гучков в воспоминаниях говорит: «я пригласил также участвовать в моем совещании... Потапова, который, как было известно, был близок к социалистическим кругам и мог, следовательно, больше меня импонировать членам комиссии»). В официальном отчете о деятельности Военной Комиссии среди выполненных работ упомянуто «распространение приказа № 2»...

Точный текст того воззвания, которое было принято на заседании у Гучкова и которое названо в протоколе Исп. Ком. от 7-го «приказом № 3», гласил: «Исп. Ком. сообщает войскам фронта о решительной победе над старым режимом. Мы уверены, что войска фронта с нами и не позволят осуществиться попыткам вернуть старый режим. Мы же, представители петроградских рабочих и солдат, обещаем стоять здесь на страже свободы. Ея укреплению может помешать внутренняя вражда среди армии, рознь между офицерством и солдатами, и на всех гражданах лежит сейчас обязанность содействовать налаживанию отношений между солдатами и офицерами, признавшими новый строй России. И мы обращаемся к офицерам с призывом – проявить в своих служебных и неслужебных отношениях уважение к личности солдата-гражданина. В разсчете на то, что офицеры услышат наш призыв, приглашаем солдат в строю и при несении военной службы строго выполнять воинския обязанности . Вместе с тем Комитет сообщает армиям фронта, что приказы 1 и 2 относятся только к войскам петроградскаго округа, как и сказано в заголовке этих приказов. Что же касается армии фронта, то военный министр обещял немедленно выработать в соглашении с Исп. Ком. Совета Р. и С. Д. новыя правила относительно солдат и команднаго состава». Подписи Гучкова под этим документом не стояло, но было сказано, что «воззвание составлено по соглашению с военным министром». К «приказу № 3» и должны быть отнесены слова Гучкова в воспоминаниях: «Я своей подписи под этим приказом не поставил, но согласие на него дал после одобрения его Комиссией Генеральная Штаба»⁴¹⁵.

В осуществление достигнутаго соглашения Поливановской комиссии и надлежало разработать законодательныя нормы, в которых должна была вылиться реформа военнаго министерства. Кодификация требовала продуманности. Но дело было не только в неизбежной «бюрократической» волоките, сам Гучков, говоривший на фронтовых совещаниях, что он «большой сторонник демократизации армии», признается, что им давалась инструкция затягивать – ''не торопиться» для того, чтобы «выиграть время» (но свидетельству Куропаткина, пом. воен. министра ген. Новицкий возмущался деятеяьностью Поливановской комиссии, которая «работает на разложение армии»).

Медлительность военнаго министерства мало соответствовала настроениям и темпу работ революционнаго Совета. Уже 9-го не только был разработан проект «общих прав солдата», получивший впоследствии более пышное неофициальное наименование «декларации», но и принят общим собранием солдатской секции Совета и опубликован 15 марта в «Известиях». Между Поливановской комиссией и советской комиссией существовал постоянный контакт, и нет ничего удивительнаго в том, что «декларация» была выработана при непосредственном участии как бы представителя военнаго министра полк. Якубовича. По существу она принципиально ничего новаго не устанавливала по сравнению с приказом № 114 – только более выпукло формулировала «права» и более демонстративно подчеркивала отменяемое, как уничтожение телесных наказаний, сохранение института денщиков только в действующей армии на добровольном начале. Она отвечала и на вопрос, оставшийся открытым в приказе № 114, и разрешала его в смысле отмены «всякаго отдания чести». Самый скользкий вопрос о выборности команднаго состава не был затронут – солдатская секция по выражению Суханова, о выборном начальстве «забыла ». У авторов приказа № 114 не было логических оснований отвергать «декларацию». Вопрос мог итти только о иной формулировки и переработке некоторых пунктов, как, напр., вопрос об отдании «чести». Совершенно поэтому естественно, что Поливановская комиссия санкционировала «декларацию» к удивленно военнаго министра, как он разсказывает в позднейших воспоминаниях – одобрила в тому же «единогласно, без поправок». Это не так – «поправки» были. Так, напр., в том же вопросе об «отдаче чести» было прибавлено, что «устанавливается взаимное добровольное приветствие». Были и более существенныя поправки: к пункту, что «солдат не может быть подвергнут наказанию или взысканию без суда», было добавлено: «в боевой обстановке начальник имеет право под своей личной ответственностью принимать меры, до применения вооруженной силы включительно, против не исполняющих его приказаний подчиненных».

Для психолога солдата в революционную эпоху те пункты, которые особливо отмечали составители «декларации», были вопросами больными в силу характера дисциплины старой армии. Возьмем вопрос об «отдаче чести». Достаточно привести одну только бытовую иллюстрацию. Ген. Верцинский, командовавший гвардейской стрелковой дивизией, разсказывает на оснований данных, имевшихся в штабе 8-й армии, во главе которой в начале войны стоял Брусилов, что последний «приводил встреченных им во время своих прогулок солдат и приказывал их пороть за неотдание ему чести». Какая разница с Алексеевым, который, по словам в. кн. Ан. Вл., «конфузился», когда ему становились во фронт! Однако, факты свидетельствуют, что этот вопрос отнюдь все же не захватывал «революционной психологии» солдатской массы и что он, вероятно, в бытовом порядке разрешился бы сам собой. Суханов пытается утверждать, что в середине марта в Петеребурге, кроме юнкеров, давно никто не отдавал чести. Это крайне преувеличено относительно Петербурга, как мы могли удостовериться при характеристик настроений первых мартовских дней. 25 апреля приехавший из Туркестана Куропаткин записал: «На улицах честь отдают лучше и чаще, чем две недели назад». Так было и в других местах. Тот же Верцинский, проезжая Киев но дороге на Кавказ в середине марта, отмечает отдание чести встречным офицерам «почти всеми». Еще резче, конечно, ставился вопрос о телесных наказаниях, не говоря уже о том непредусмотренном законом бытовом явлении, которое в общежитии образно именовалось «мордобитием». И здесь приведем одну только иллюстрацию. Головин разсказывает о приказе все того же Брусилова – главнокомандующаго Юго-Западнаго фронта – о порке 50 ударами розог исех нижних чипов маршевых рот, которые приходили в части с недостатком выданнаго им вещевого довольствия. Наконец, о деньщиках – этот институт еще в 10 г. в Думе казацким депутатом был назван «рабским»... «Забитый солдат, в котором при старом режиме не видели человека», как чрезмерно преувеличенно сказал на московском Госуд. Совещании человек весьма умеренных политических взглядов проф. Озеров, не мог не реагировать остро на свою прежнюю приниженность после революционнаго переворота.

Задержка в распубликовании новых проектированных правил приводила лишь к инцидентам – на них, со слов Рузскаго, указывали, напр., в своем отчете члены Врем. Комитета, посетившие Северный фронт. В войсках известен уже был проект Поливановской комиссии, и местное военное начальство, стоя на формальной точке зрения, требовало во имя поддержания дисциплины обязательное выполнение старых правил и грозило преданном военно-полевому суду (приказ Радко-Дмитриева). Ставка подтверждала это требование. В конце концов Рузскому пришлось «приостановить объявление распоряжения Ставки» по армиям Севернаго фронта.

Военный министр отказался утвердить «декларацию прав солдата» (Гучков ошибочно относит в воспоминаниях к «концу апреля» документ, якобы полученный им от Совета с предложением разослать его в приказе по армии;. «Декларация» была опубликована 9-го мая при новом военном министре. Таким образом, между принятием Советом проекта и официальным распубликованием прошло ровно два месяца . «Декларация» в армии была известна. Она соответствовала тому всеобщему напряженному ожиданию, что дисциплина будет организована на «новых началах», о котором говорили в своих отчетах думские депутаты на основании непосредственных бесед с солдатами. Мало того, по нескладице тогдашней постановление Совета 9 марта могло быта принято, как новый «приказ» от Совета типа приказов № 1 и № 2. Нет сомнения, что советские дирижеры разсматривали постановление 9 марта, как утверждение принципов, установленных солдатской секцией, а самый текст лишь, как проект будущаго приказа. В черновых записях протоколов Исп. Ком. указания на обсуждение проекта в самом Исп. Ком. мы не встречаем – в протоколе 10 марта говорится только о требовании «левых» настаивать на «реализации обещания пересмотреть порядки в действующей армии». Но в публикации 15 марта был один термин, вносивший путаницу: сказано было, что отменяются статьи устава, противоречащия положениям «настоящаго приказа», т. е. приказа предполагаемаго. В этой преждевременной публикации нельзя видеть закулисной махинации «большевиков», как это делает Милюков в «России на переломе». Большевики к «декларации», выработанной в солдатской секции Совета, относились отрицательно и видели в ней проявление реакционных веяний.

Совет обсудил не только «права солдат», но и согласно устанавливаемым им положениям, что «солдаты имеют право внутренней организации», солдатская секция, под руководством с.-р. прап. Утгофа, разработала и «положение о войсковых комитетах» (районных и полковых), учреждаемых для решения различных вопросов, касающихся «внутренняго быта» войсковых частей. Проект отвергал выборное начало команднаго состава и оговаривал, что вопрос «боевой подготовки и боевых сторон» деятельности части обсуждению в комитете не подлежит. Проект «положения» был опубликован в «Известиях» 24 марта. Обсуждала все эти вопросы и «комиссия о реформах» ген. Поливанова. Уже на третьем своем заседании 9 марта она поручила Ген. Штабу разработать положение о ротных комитетах, признавая желательным согласовать министерский проект с предложениями солдатской секции Совета и военной комиссии Временнаго Комитета Гос. Думы.

Пока же на фронте происходили «самочинныя» действия и самопроизвольно зарождались организации, существование которых местным военным властям приходилось неизбежно санкционировать. Так сложилось «армейское самоуправление» в XII армии – сложилось «самостоятельно, почти без всякаго влияния со стороны Петрограда», как отмечала «памятная записка» Совета офиц. деп. названной армии, поданная Временному Правительству⁴¹⁶, и получило свою собственную организационную форму применительно к лестным условиям: из полковых комитетов – солдатских и офицерских, а иногда и смешанных – выделялись комитеты дивизионные и корпусные, завершая пирамиду Совета солдатских и офицерских депутатов при штабе армии⁴¹⁷. «Памятная записка» подчеркивала, что армейская организация, существование которой можно начать с 9 марта, возникла «при полном сочувcтвии командующаго армией» (Радко-Дмитриева), сдерживавшаго «несочувствие» к самоуправлению армейскому «низшаго команднаго состава». По мнению составителей «памятной записки» протекшия две недели позволяют положительно оценить полученные результаты: «Боевая служба несется образцово»... «Неорганизованныя выступления и случаи самосуда над нелюбимыми начальниками прекратились совершенно. Исчезли жалобы на недостаточное довольствие... И даже дезертирство, такое доступное и легкое в виду отсутствия надзора в тылу, не повысилось, а наоборот значительно сократилось. Конечно, такая картина, могущая показаться слишком идиллической, наблюдается только в частях, где начальство шло навстречу новому порядку... В других частях, где самоуправление не встречало сочувствия начальства, до сих пор чувствуется неуверенность, напряжение, разобщенность между солдатами и офицерами и, как следствие, ослабление единства и боевой силы части. Очень многие войсковые начальники, препятствующие введению новаго порядка, вовсе не являются принципиальными противниками самоуправления в армии, но... протестуют против введения самоуправления только потому, что оно не подтверждено приказом по военному ведомству и представляется им преступлением, самовольством. В виду этого необходимо скорейшее проведение приказа по военному ведомству обязательных и общих для всей армии форм воинскаго самоуправления». Инициаторы шли дальше и предлагали военному министру сконструировать Всероссийский Общеармейский Совет военных депутатов, как орган постояннаго представительства действующей армии, который создал бы живую связь между правительством и армией и дал бы правительству «возможность в своих действиях опереться на 8 мил. штыков и действовать твердо и уверенно, не считаясь ни с какой оппозицией, откуда бы она ни шла». Все тыловые советы – «случайные советы» – подлежали, по этому плану, роспуску и замене правильным представительством.

Тактика Радко-Дмитриева⁴¹⁸ не была единичной на фронте. Деникин упоминает о ген. Цурикове, командовавшем VI армией на Румынском фронте, который с первых же дней согласился на введение комитетов и послал даже телеграмму командирам корпусов соседней армии с доказательством пользы нововведения. Также Деникин упоминает, что главнокомандующий Кавказским фронтом «еще до узаконения военных организаций приказал, чтобы «распоряжения, касающияся устройства и быта; армии, проходили через Совет солдатских депутатов». В военное министерство с разных сторон шло немало донесений о пользе, которую приносили делу «самозванные» комитеты – они «вносили успокоение, постепенно связывая офицеров с солдатами». (См., напр., телеграммы с Зап. фронта). Мы видели, сколь значительны должны быть поправки к утверждению Деникина («Об исправлениях истории»), что Гучков услышал из армии по вопросу об ея демократизации «вопль осуждения». Этого не было.

При таких условиях верховной власти не оставалось ничего другого, как пытаться легализировать комитеты – «прибрать их к рукам». «Так мы и поступили», – заключает Гучков в воспоминаниях. 28-го в Ставке состоялось совещание, на котором победила компромиссная позиция, и 30-го Алексеевым, не принадлежавшим к числу людей, для которых недоступна чужая аргумеyтация⁴¹⁹, было издано «временное положение об организации чинов действующей армии и флота». В основу этого «положения» лег проект, разработанный под руководством Колчака для Черноморскаго флота и сообщенный, очевидно, в Ставке – Верховским.

Может ли возникнуть хоть какое-нибудь сомнение, что авторитет Правительства и верховнаго командования безконечно выиграл бы, если бы инициатива и новая организация армии всецело находились в их руках? Они достигли бы большаго, если бы «временное положение» 30-го, заменененное через две недели статутом Поливановской комиссии⁴²⁰, было бы издано 9 марта, когда все еще было в брожении и когда еще не пришлось бы закреплять сущее, как стало это неизбежно позднее. Дезорганизующее влияние безспорно оказало то обстоятельство, что в связи с изменениями «положений» приходилось переизбирать войсковые комитеты – в некоторых местах «до четырех раз» в течение одного месяца (жалоба, которую записал в свой путевой дневник ген. Масленников при посещении Особой армии 18 апреля). Почти столь же неизбежно было и то пагубное явление, которое родилось из факта образования комитетов явочным порядком – они в сущности, нередко продолжали действовать уже в порядке «обычнаго права́' и придавали новой «наиболее свободной в мире» армии подчас характер уродливаго своеобразия: протоколы Исп. Ком. зафиксировали такую достаточно яркую бытовую черту – представитель тылового лужскаго комитета докладывал 11 марта: «хороший гарнизон. Во главе комитета капитан, с ним вместе заседают представители населения, далее женщины»... Едва ли нормальным можно признать тот факт, что в 80 сиб. полку первым председателем солдатскаго комитета был священник.

* * *

Каких результатов могла бы достигнуть на первых порах инициатива военной власти, показывает деятельность «инициатора захвата солдатскаго движения в руки команднаго состава», адм. Колчака в Черноморском флоте. Наиболее серьезные большевицкие историки должны признать, что Колчаку «действительно удалось добиться огромных успехов – в течение почта двух месяцев, на севастопольских судах, в гарнизонах и среди рабочих царили... идеи победоносной войны. Севастопольская военная организация создает проект устава, основной мыслью котораго является усиление мощи флота и армии»... Колчак считал необходимыми комитеты, которые вносили «порядок и спокойствие», и он мог на митингах открыто заявлять, что «приказ № 1» для него не обязателен – его выслушивали спокойно.

Адм. Колчак принадлежал, несомненно. к числу крупных индивидуальностей⁴²¹. Можно думать, что инициатива Ставки была бы поддержана не за страх, а за совесть большинством команднаго состава и по внутреннему убеждению и по выработанной традиции дисциплины – этому чувству чести военный среды. Так ярко последнее выразил ген. Селивачев записью в дневник но поводу «запроса» военнаго министра об отношении к приказу № 114: «не знаю, как ответят мои командиры полков... Я же лично дам такой ответ: «для меня, как человека военнаго, всякий приказ военнаго министра непреложен к исполнению; обсуждать затронутые вопросы я считаю возможным лишь до тех пор, пока они не вылились в форму приказа. Тем более вопросы внутренней жизни войск, которые должны основываться на принципах, а не на разнообразной обстановке, повелевающей в бою; как начальник, я не мог бы доверять своему подчиненному, позволяющему себе критиковать отданный мною приказ»...⁴²². Показательным примером может служить и ген. Марков, дневник котораго цитирует Деникин. Первые дни в X армии на Зап. фронте – время колебаний и сомнений. «Все ходят с одной лишь думой – что-то будет? Минувшее все порицали, а настоящаго не ожидали. Россия лежит над пропастью, и вопрос еще очень большой – хватит ли сил достигнуть противоположнаго берега» (запись 6 марта). «Все то же. Руки опускаются работать. История идет логически последовательно. Многое подлое ушло, но и всплыло много накипи». Прочитав какое то «постановление» в «Известиях» за «немедленное окончание войны», экспансивный автор дневника запишет: «погубят армию эти депутаты и Советы, а вместе с ней и Россию» (9-го). Проходит несколько дней и Марков уходит с головой в ''советы» и «комитеты». 30 марта он вносит в дневник: «Спокойное, плодотворное заседание армейскаго съезда до глубокой ночи». И позлее: «Я верю, что все будет хорошо, но боюсь – какой ценой»... В записях современников из числа военных часто раздаются жалобы па непригодность кадровых офицеров для выпавшей им роли политических воспитателей солдат, что препятствует развитию инициативы командования. Но не боги горшки обжигают, и эта «удручающая» политическая «незрелость» все же, как свидетельствуют многочисленные примеры, очень скоро приспособилась к революционной обстановке.

Ген. Деникин, склонный с некоторым излишеством применять статистический метод, определил, что 65% начальников армии не оказали достаточно сильнаго протеста против «демократизации» (т. е. «разложения» армии). Подобное утверждение по существу является лучшим ответом на обвинение в «демагогии». На эти 65% возлагает ответственность и Гучков в воспоминаниях, написанных в эмиграции уже тогда, когда вынужденная обстоятельствами демократическая тога 17-го года, мало соответствовавшая самым основам политическаго миросозерцания перваго военнаго министра революционнаго правительства, была сброшена. Всех своих ближайших помощников по проведению реформы он обвинял в демагогии – они потакали революции по соображениям карьеры⁴²³. Свидетельство самооправдывающагося мемуариста, вспоминающаго былые дни в ином настроении, чем они им переживались, не может быть убедительным в силу своей тенденциозности.

Было бы наивно предположить, что военное командование при самых благоприятных условиях могло бы своей энергичной инициативой устранить то основное роковое противоречие, которое вытекало из самой дилеммы, вставшей перед обществом и народом: революция и война. Так, может быть, могли думать немногие энтузиасты, разделявшие почти мистические взгляды адм. Колчака на благотворное влияние войны на человеческий организм и готовые повторять за ним, что революция открывала в этом отношении новыя перспективы⁴²⁴. Жизнь была прозаичней, и всей совокупностью условий, которыя были очерчены выше, властно намечался как будто бы один путь, определенный в дневнике писательницы, не раз цитированной (Гиппиус), словами: «надо действовать обеими руками (одной – за мир, другой – за утверждение защитной силы)».

Еще определеннее было мнение В. Д. Набокова, принадлежавшаго к числу тех, которые полагали, что одной из причин революции было утомление от войны и нежелание ее продолжать... Но только мнение это сложилось уже в процессе революции и сильно отражало в себе слишком субъективное восприятие действительности. В сознании Набокова вырисовывался единственно разумный выход – сепаратный мир⁴²⁵. «Душа армии», конечно, улетела с фронта, как выразился позже заменивший Радко-Дмитриева ген. Парский. «Вернуть эту душу» не в силах были революционныя организации, ибо оне не могли «империалистическую» войну превратить в войну «революционную» и обречены были на противоречивое балансирование в пределах формулы «революционнаго оборончества», сделавшейся официальным знаменем советской демократии. Эта формула, стремившаяся сочетать старые взгляды Циммервальда с новыми патриотическими заданиями, которыя ставила революция, не могла устранить причин распада армии.

Для продолжения войны нужен был пафос, то есть активное действие, – защитная сила была формулой пассивной, которая могла получить действенное значение лишь при некоторых определенных внешних условиях. Раз их не было, формула теряла свою политическую обостренность. Многие из находившихся непосредственно на фронте сознавали рождавшуюся опасность. Так ген. Селивачев, знакомясь с планом проектировавшагося прорыва с участка 6 арм. корпуса, записал 11 марта: «Предстоящая операция, говоря откровенно, крайне пугает меня: подъема в войсках нет, совершившийся переворот притянул к себе мысли армии, которая безусловно ждала, что с новым правительством будет окончена война, и каждый, вернувшись домой, займется своим делом. А тут опять бои... Какия бы громкия фразы ни говорили от «Совета Р. и С. Д.», уставший от войны и ея ужасных лишений солдат не подымется духом больше, нежели он подымался при царе, а со стороны офицеров едва ли что можно ожидать крепкаго: старые – оскорблены, а молодые – неопытны»... Вероятно, внутренне сознавали то же и руководящее круги революционной демократии. И не только соображения отвлеченныя, идеологическия, но и психологическия настроения – реалистическия, толкали демократию на путь поисков всеобщаго мира через Стокгольмския совещания и путем пацифистских деклараций.

Другая точка зрения совпадала с официальной позицией правительств зап.-европейской демократии и гласила, что «мир может быть достигнут только путем победы». Через 25 лет, когда мир переживает вновь катастрофу, кто скажет определенно, на чьей стороне было больше утопии, и какой путь тогда для культуры и человечества был более целесообразен?⁴²⁶.

Массе, естественно, чужда была отвлеченная постановка вопроса. Отсюда возникала та драма в душе «простого человека», о которой говорил в августовском московском совещании с. р. Вржосек, выступавший от имени петроградскаго Совета офицерских депутатов: «с одной стороны, мы говорим: боритесь до полнаго конца, вы должны победить во имя свободной родины, а с другой стороны, мы нашему пролетариату, нашей армии, стране, наиболее бедной духовными и материальными силами, задаем такую колоссальную задачу, которую не может взять на себя ни один пролетариат мира. И если вы, с одной стороны, говорите: «боритесь», с другой стороны, указываете на Стокгольм и говорите: «ждите оттуда мира», разве вы не понимаете, какую драму создаете вы в душе человека, как вы разрываете ее на две части. Мы – теоретики, мы – люди народной мысли, конечно, сумеем примирить противоречия и в этих изгибах не потеряться. Но неужели вы думаете, что широкия народный массы не ждут детски просто вестей мира, как совершенно определеннаго указания оттуда. И разве вы думаете, что так легко стоять перед смертью?... Нечеловеческим ужасом наполняется душа – так разве можно в то же самое время его смущать мыслью о мире и говорить: ты должен думать одновременно и о борьбе, и о мире»⁴²⁷.

Вот почва, на которой развивалась в армии бацилла, порожденная эксхатологией фанатичнаго вождя большевиков. В силу своего собственнаго внутренняго противоречия революционная демократия не сумела, как не сумело этого по другим причинам и Временное Правительство, оказать должное противодействие разлагающей, упрощенной по своей прямолинейности, пропаганде последователей ленинской политики⁴²⁸.

Вовсе не надо принадлежать по своим политическим взглядам к числу «реакционеров», как полагает в своих воспоминаниях Керенский, для того, чтобы признать полную правоту Алексеева, писавшаго 16 апреля Гучкову: «положение в армии с каждым днем ухудшается... армия идет к постепенному разложению». Верховный главнокомандующий лишь удивлялся безответственности людей, писавших и говоривших о «прекрасном» настроении армии. Количество мрачных суждений о состоянии армии возрастает. Известный нам прапорщик-интеллигент из Особой армии, бывший скорее в первый недели после революции оптимистом, употребляет уже слова: «армия погибает» (5 мая). И все же положение было вовсе не так безнадежно, как оно казалось пессимистам. Спасал, вероятно, тот «здравый смысл русскаго народа́', о котором в первые дни революции кн. Львов говорил Алексееву. Надо было не надеяться на «чудо» (так Набоков определяет апрельския настроения военнаго министра), а только ближе присмотреться к жизни.

Большевицкие историки впоследствии должны были признать, что процесс разложения армии «шел гораздо медленнее, чем можно было ожидать», и что этому замедленно содействовали органы армейскаго самоуправления. Трудно во многом не согласиться с тем, что говорил на московском совещании «представитель армейских и фронтовых комитетов» Кучин, хотя отдельныя места его речи, не без основания, вызывали довольно шумные протесты части собрания. Вот что он говорил о роли, которую сыграло в армии новое «самоуправление». «Что сделали комитеты? – спрашивают здесь. Здесь указывают на целый ряд явлений разложения. Указывают, что моральнаго подъема нет, что дисциплина пала и т. д. и т. д., и что в этом виноваты комитеты. Нет, мы утверждаем, что если бы в первые дни революции в армии не были созданы эти организации солдатской массы⁴²⁹, эти организации, объединившия солдат и офицеров, то мы не знаем, что было бы в армии, которая в страшно трудной обстановки освободилась под выстрелами врагов от рокового гнета... Что сделали комитеты с перваго дня революции? Они произвели огромную работу организации массы... (я дальше местами делаю некоторую перестановку в последовательности несколько необработанной и разбросанной речи). Мы знаем, если вы видели солдата в первые дни революции, ...с какой стихийной потребностью он шел и чувствовал, что ему нужно говорить, нужно организовываться. У него ничего не было. Ему нужно было давать то, чего он не знал. Это давали комитеты... Кто же первый... стал на защиту необходимости нормальных отношений солдат с офицерами? Комитеты. Я утверждаю это про XII армию, представителем которой я являюсь... Революция... не игрушка. Если она была мучительной в армии, если целый ряд конфликтов был в армии, то это потому, что это – революция... огромная масса освободилась от рокового гнета... Она со многих случаях проявила незаконно, может быть, позорно свой гнев... Но что, если бы не было комитетов?... Если сейчас в отдельных армиях мы переживаем период отсутствия антагонизма между солдатами и офицерами... в этом по существу закономерном и стихийном процессе главное место занимает работа армейских комитетов... Затем возникал целый ряд чрезвычайно важных вопросов... Мы знаем, что не было ни одного комитета из ответственных представителей солдатских и офицерских масс, который... не принял бы участия в борьбе с разлагающим братанием. Если сейчас нет братания в армии, то эту роль, несомненно, сыграли армейские комитеты»...

Речь фронтового представителя социалистической демократии была произнесена в момент, отдаленный от мартовских переживаний уже целой полосой революции, которую в отношений армии он сам охарактеризовал «периодом разложения и дезорганизации». Этот «второй период» жизни армии оратор пытался односторонне представить неизбежным «стихийным процессом революции» – «это вина всего, что произошло, это вина не людей и организации, это беда российской революции, которая произошла в момент мировой войны и задыхалась в этой ужасной войне». Первый период революции – говорил Кучин – прошел, как сознательная деятельность некоторых элементов солдатской массы, за которыми слепо и радостно шла солдатская масса, выходившая на сцену сознательной жизни. Во второй период... прошел мучительный процесс в глубинах народной жизни». «Солдатская масса обрадовалась революции, как скорому приходу мира». «Стихийную потребность мира» армейские комитеты пытались влить в «русло международной борьбы за мир» и «энергичной обороны страны». «Не всегда удавались эту идею воплотить в сознании широких масс», которыя разочаровались в революции, не давшей «всего, что оне хотели» и которыя начали «самостоятельно переваривать всю ту огромную массу вопросов, которые в их мозг, в их жизнь выкинула революция». Естественно, оне не могли справиться с такой задачей – на этой почве рождались дезорганизаторския настроения, которыя, как в определенном кристалле, собирались вокруг «большевизма». «Не большевизм самостоятельно родил то ужасное, что было в армии, не большевизм безответственный, но большевизм жандармский, потому что жандармы и городовые вступали в армию под лозунгом большевизма и были тем ферментом, который разлагал те настроения, которыя создались в армии».

В данном случае Кучин следовал роковому usúу, установившемуся в значительном большинстве революционной демократии под влиянием роста, как казалось, реставрационных настроений после польских дней, реабилитировать идейный большевизм и дезорганизаторскую работу объяснить происками «контр-революционеров», которые действуют «под флагом большевизма» (см. «Золотой ключ»). Это было тактически ошибочно и неправильно по существу. Объективное установление факта о зловредной роли, которую сыграли отправляемые на фронт жандармы, несомненно правильно⁴³⁰.

Несколько отвлеченное построение, представителя фронтовой демократии, социологически, вероятно, правильное (поправка должна быть сделана, может быть, в сторону примата пропаганды «безответственных» элементов) противопоставлялось той системе оздоровления армии, которая, по его выражению, сводилась к репрессивным «мерам железа и крови» и которой аплодировало на Гос. Совещании так называемое «правое» крыло. Кучин, болея «ужасами в армии», указывая, что «эту тоскующую, ищущую безплодно пути к своему возрождению массу темных людей, нельзя представлять себе взбунтовавшимися рабами, которых «покорностью можно заставить жить так, как надо»⁴³¹. Спор этот вводит нас непосредственно во «второй период» жизни армии, лишь началом своим захватывающий эпоху перваго Временнаго Правительства. В сущности основное положение фронтового делегата, говорившаго от имени революционной демократии, косвенно подтвердил в своей речи и первый верховный главнокомандующий революционнаго времени. В своем слове, полном заостренной горечи за пережитое и страданием за судьбы армии, Алексеев объективно не мог оценить того недавняго прошлаго, которое тогда было еще жгучим настоящим и, не добром помянув выборные коллективы, все же подлинный вождь армии признал, что в недрах своего здороваго организма армия могла переварить «ядовитую пилюлю» в виде «приказа № 1», но ее разрушала не встречавшая должнаго противодействия пораженческая (употребим для простоты и отчетливости термин из языка дореволюционнаго – его употребили Каледин и Маклаков в своих речах на Гос. Сов.) агитация – «с этим труднее было бороться».

В апреле, повторяем, еще рано было говорить о «чуде», которое одно только могло спасти армию. Вслушаемся в отчеты уполномоченных Врем. Комитета, посетивших фронт в апреле. Мы не ммеем официальнаго отчета депутатов Мансырева и Филоненко, командированных 5 апреля на Юго-Западный фронт и вернувшихся 21-го. Но Мансыров в воспоминаниях разсказал о своих впечатлениях. Воспоминания Мансырева, правда, очень далеки о воспроизведения былой действительности с точностью, доступной мемуаристу, но едва ли он сильно погрешил против общаго впечатления вынесеннаго из поездки: «Юго-Западный фронт производил впечатление хорошее». Такое же заключение, по его словам, вынесли и два других думца – Шаховской и Кузьмин, которые одновременно были на фронте. «Мы посетили – вспоминает Мапсырев – свыше 25 полков, не считая отдельных небольших отрядов, а также разных митингов, составлявшихся по пути из солдат и местных жителей... Настроение патриотическое, полное готовности к наступлению, недурная дисциплина и даже отсутствие резкаго антагонизма между солдатами и офицерами; бывали кое какия недоразумения, но мы их сравнительно легко ликвидировали» – депутат ездил с советскими делегатами («несколько хуже» было настроение в VIII Калединской армии).

Об апрельских настроениях в Особой армии мы имеем опубликованныя выдержки из официальнаго отчета членов Думы Масленникова и Шмакова о поездке на фронт в середине месяца. Резюме их доклада довольно пессимистично: «сравнивая дух армии в настоящее время и в первые дни революции при посещении Севернаго фронта, к сожалению, приходится констатировать, что та пропаганда, которую вела Германия у нас в тылу через своих вольных и невольных провокаторов и шпионов, а также пропаганда на фронте под видом перемирия и братания сделали свое губительное дело... Успех нежелательной пропаганды в некоторых частях лежит в том, что он бьет по самому больному месту. Все устали воевать – большевицкая пропаганда проповедует скорейшее прекращение активных военных действий (оборонительная война и мирный конгресс)... Вот почему так крепко. укоренилось неправильное понимание мира без анексий, как отказ от всякой наступательной войны... Огромная масса солдат рада верить в то, что немцы пойдут на все требования, выставленныя русской демократией. Немцы, отлично учтя это настроение, всячески стараются его поддержать и развивать, прекратив обстрел наших позиций и проповедуя свое миролюбие организованным и планомерно проводимым братанием. Зараза, идущая из тыла, одинаковая с пропагандой немцев, убеждает менее сознательную часть солдат в возможности их мыслей и чаяний».

Подводя итоги, депутаты проявили склонность обобщить наблюдения, ими сделанныя в отдельных случаях. Это определенно вытекает из отчета, представленнаго в виде поденных записей от 11 до 19 апреля. Проследим их вкратце. 11-го депутаты в Луцке, где пребывал штаб Особой армии. Ген. Балуев с «большой похвалой» отозвался о деятельности комитета армии, председателем котораго по избранию состоял инициатор и организатор съезда армии полк. Малыхин. При нем продуктивно работает «согласительная комиссия», ведающая разбором конфликтов, которые возникают на почве отношений между солдатами и офицерами. (Депутаты приводят пример, как солдатами был смещен командир полна и выбран другой – комиссия «быстро» добилась подчинения новому командиру, назначенному Валуевым). Описывают депутаты посещение Полоцкаго полка. Кричат «ура», качают и несут до экипажей... В речах «верное понимание смысла девиза «без анексий и контрибуций», отсутствуют речи большевицкаго направления». То же в Тобольском полку, который в образцовом порядке в церемониальном марше под звуки марсельезы проходит перед депутатами. По заявлению командира, девиз полка: «война до победнаго конца без анексий и контрибуций»... 13-го заканчивается объезд 5-го корпуса – впечатление «благоприятное». «Всюду налажена деятельность комитетов, не вызывающая столкновений с начальством... В смысле боеспособности солдат... несомненно в наступление пойдут. Объясняется это интенсивной борьбой комитетов с пропагандой большевиков. Отношение к Думе и Временному Правительству (подчеркивается иногда необходимость единения последняго с Советом С. и Р. Д.) крайне благожелательное. Отношение к депутатам восторженное... Замечание депутата (Масленникова), что Совет не должен стремиться к законодательной власти и тем более управлению страной, в виду опасности двоевластия. – не вызывает протеста, наоборот одобряется. Солдаты всюду выставляют своим девизом демократическую республику». 15-го депутаты посещают Временец – штаб XI армии ген. Гутора. Здесь на армейском съезде депутаты впервые услышали речь большевицкую – председатель съезда прап. 11 финл. полка, бывший секретарь «левых фракций Гос. Думы» заявил, что армия будет «драться до конца» («мы будем голы, босы, но будем драться за свободу пролетариата») только в случае выяснения истинных намерений наших союзников, дабы России была дана гарантия, что борьба идет не за капиталистическия цели союзников». Ответ Масленникова «все же удовлетворил» съезд, на заседаниях котораго чувствовалась «деятельная пропаганда большевиков». Под крики «ура» депутатов «выносят на руках». 16-го посещение штаба 2 гвард. корпуса – депутатам устраивается «восторженный прием в Волынском, Кегсгольмском и Петроградском полках»... 17-го солдаты гвардии 1 и 4 стрелковых полков требовали удаления «всех баронов, фонов и прочих шпионов», а также офицеров, которым было выражено недоверие запасным батальоном в Царском Селе⁴³². В заседании корпусного комитета поднимался вопрос о созыве Учр. Собрания. Рабочий солдат (большевицкаго направления) настаивал на скорейшем его созыве; большинство же (крестьяне) просили ходатайствовать об отложении созыва «до окончания войны» в виду невозможности провести посредством «правильной агитации» «элементы, которые представляли бы действительный голос крестьянства. Депутаты отмечали «крайне благожелательное настроение всего собрания». 19-го посещение Гренадерскаго полка – того самаго, в котором действовал прославившийся потом поручик большевик Дзевалтовский. Вновь крики «ура», «овации». Но среди речей солдат отмечают фразы: «штык против немцев, приклад против внутренняго врага». Были произнесены две «крайния речи» – угроза удалить «вон» правительство, если оно не пойдет об руку с Советом, и требование заключения бывш. императора и Петропавловскую крепость.. Однако, возражение Масленникова встречает «полное сочувствие» собрания. Вновь «овации и ура». При посещении гвардейских сапер в Несвеже впервые за всю поездку был очень остро затронут вопрос о мире» одним из членов президиума комитета, утвержденным штабом «редактором латышской газеты», который указывал на «мирную конференцию, как на скорейший способ ликвидировать войну». В речах не было «ни одного слова, враждебнаго к Германии», тем не менее в конце собрания крики «ура» и т. д. В связи с обнаружившимся «крайним направлением» солдат в штабе I корпуса, депутаты отмечают разсказы «очевидцев», как пехота препятствовала артиллерии прекращать «братания», возникавшия по инициативе «германцев» и принимавшия в некоторых частях корпуса «прямо уродливыя формы» на Пасху⁴³³.

Вот главнейшее, как думается, что можно извлечь из записей, сделанных уполномоченными Врем. Комитета (отчет напечатан, к сожалению, с купюрами). Какое можно сделать заключение о настроениях на других фронтах? Показательным явлением был многолюдный армейский съезд, собравшийся в Минске и заседавший с 7 по 17 апреля. Это был съезд «военных и рабочих депутатов армии и тыла Западнаго фронта» (присутствовало около 1200 делегатов). Первый армейский съезд, приветствовали думские депутаты Родзянко и Родичев. От Исп. Ком. прибыла делегация, в состав которой входили Чхеидзе и Церетелли. Суханов в воспоминаниях бьет в литавры по поводу успеха советской делегации – съезд имел «огромное значение для завоевания армии Советом»: съездом всецело овладели советские люди, советския настроения и лозунги, вся вообще советская атмосфера. Резолюции съезда повторяли без всяких поправок и дополнений резолюции всероссийскаго советскаго «Совещания». «Минский фронтовый съезд знаменовал собой радикальный перелом всей революционной конъюнктуры и завершение советской победы над армией». Мемуарист post factum придал минскому съезду совершенно не то значение, которое он имел.

Съезд проходил в конечных чертах в атмосфере взаимнаго доверия. «Демосфены от плутократии», как выражается мемуарист, появились в Минске вовсе не для того, чтобы противопоставить какую то особую политику «думско-правительственных сфер» политике революционной демократии после правительственной декларации по внешней политике. Формально позиции обоих политических центров не расходились. «Именитые столичные делегаты от Совета держали себя также с тактом. Чхеидзе говорил о необходимости единения фронта и тыла для того, чтобы свобода стала, действительно, «величайшим праздником». Защите свободы посвятил свою речь Церетелли, указывавший, что сепаратный мир был бы гибелью для России. Скобелев высказывал уверенность, что армия не допустит удушливых газов с распада и установит единение солдат и офицеров и т. д. Их выступления были «сплошным триумфом», но также «восторженно рукоплескала» аудитория и «революционно-патриотическим» фразам думских делегатов. При открытии съезда выступили представители французской и английской военных миссий. С энтузиазмом воспринята была и речь новаго главнокомандующаго ген. Гурко, этого подлинного военнаго вождя и хорошаго оратора, по характеристике иностраннаго наблюдателя проф. Легра⁴³⁴. Такое одинаковое отношение ко всем ораторам возбуждает даже возмущение со стороны Легра: «c'est éecoeurant» записывает он в дневник. В действительности это свидетельствует лишь о настроении аудитории⁴³⁵. Никаких общих политических резолюций, кроме резолюции всероссийскаго Совещания Советов, никем не было предложено – естественно, что оне и были приняты без поправок и дополнений.

Но важно, что резолюция о войне, хотя председателем съезда был избран большевик Позерн, глава местнаго совета, заявивший себя, однако, перед открытием отезда соц. демократом, стоящим на платформе советскаго «Совещания», была принята 610 голосами против 8 при 46 воздержавшихся. «Пораженцы» всех мастей должны были стушеваться перед настроением делегатов, в большом количестве прибывших из «окопов». Ленинские выученики, появившиеся на авансцене, не торжествовали и в секционных заседаниях съезда, где обсуждались деловые вопросы: так в секции но организации армии, разрабатывавшей проект обновления комманднаго состава, подавляющим большинством было отвергнуто выборное начало. Съезд объявил дезертирство из армии «позором и изменой делу революции» и требовал добровольнаго немедленнаго возвращения в свои части покинувших фронт. В состав фронтового комитета на съезде было выбранно 27 офицеров, 35 солдат, 10 рабочих и 3 врача. В состав этого комитета съезд включил свящ. Еладинцова, который приветствовал съезд от имени «горсточки революционнаго духовенства». Перед закрытием съезда ген. Гурко выступил с речью, предостерегавшей от междуокопных переговоров с немцами, которые скрывали таким путем свои продвижения на фронте. «Война – говорил главнокомандующий – кончится не отказом от анексий и контрибуций, а тогда, когда одна воля будет подавлена другой. Мы должны сломить волю врага, и тогда провозглашённыя идеи самоопределения будут проведены в жизнь. Разрушив германский милитаризм, мы скажем: «не смейте держать столько войск, быть постоянной угрозой миру»...

Приблизительно в это время английский посол посетил председателя кабинета министров, котораго он застал в «очень оптимистическом настроении». Бьюкенен на основании данных, доставленных английскими (военными) атташе, которые вернулись с фронта, обращал внимание Правительства на состояние армии и настаивал на запрещении социалистическим агитаторам посещать фронт. Львов совершенно не разделял пессимизма посла. Львов – записывает последний – успокоил меня, сказав, что на фронте есть только два слабых пункта: Двинск и Рига (т. е. Северный фронт). Армия, как целое, крепка, и все попытки агитаторов уничтожить дисциплину не будут иметь успеха: «Правительство может разсчитывать на поддержку армии и даже петроградский гарнизон, не говоря уже о войсках на фронте, которыя предложили уничтожить Совет рабочих» (Бьюкенен был «весьма озабочен», что Правительство «безсильно освободиться от контроля Исп. Ком.»). «Правительство – прибавил Львов – не может принять подобных предложений, не подвергая себя нападкам в том, что оно замышляет контр-революцию».

Что же это был только самообман, присущий идиллистически настроенному премьеру, или выражение официальнаго оптимизма, вынужденнаго вмешательством иностраннаго посла? Допустим и то, и другое, и всетаки открывшияся возможности вовсе не были проблематичны, ибо действительность не была так безнадежна, как она впоследствии рисовалась некоторым мемуаристам. В апреле армия сохраняла свою силу, и недаром министр ин. дел. связанный с проф. Легра старыми дружественными личными отношениями, говорил ему 17 апреля, что серьезнее наступление задерживается только вопросом о продовольствии армии, затрудненным дезорганизацией транспорта, а Ставка на запрос великобританскаго ген. штаба от имени союзников о сроках наступления довольно категорически сообщила, что наступление назначено на середину мая⁴³⁶.

* * *

Если мы вернемся к мартовским дням, то должны будем признать, что перспективы возможностей открывались еще большия. Этими возможностями не сумели воспользоваться. Слова приведеннаго выше согласительнаго воззвания («приказа № 3») довольно наглядно передают нам нервную обстановку еще не улегшагося возбуждения первых революционных дней – дней «светлых, но еще тревожных», по характеристике одновременно изданнаго приказа по Преображенскому полку («светлыми, ясными» назвал их даже Алексеев – быть может, больше по тактическим соображениям – на Государ. Совещании в Москве). Закрепить «свободу», в которой нет еще полной уверенности, провозглашением urbi et orbi новаго правительственнаго принципа, именовавшагося «завоеваниями революции»; увлечь колеблющияся и сомневающияся души красивыми лозунгами-декларациями, дать внешнюю коллективную форму выражения накопленному индивидуальному энтузиазму – вот могучи стимул момента, заглушавший подчас все партийныя или иныя соображения.

Революционная фразеология всегда, конечно, на грани демагогии, ибо она забывает «миллионы моментов будущаго», которые предстоит пережить (слова ген. Алексеева на Гос. Соц.). Но каждый отдельный момент запечатлевается волнующими сценами искренняго пафоса. Прислушаемся к голосу современника – он достаточно знаменателен. В газете «Речь» – в той газете, позицию которой через короткий промежуток времени дневник Гиппиус будет определять словами «круглый враг всего, что касается революции» – разсказывалось о повышенном настроении, царившем 13 марта на первом объединенном заседании представителей образовавшагося Совета офицерских депутатов петроградскаго гарнизона и Исполнительнаго Комитета, на котором обсуждался проект «декларации» прав солдата (присутствовали и иностранные офицеры). Это была торжественная манифестация единения солдат и офицеров. В «общем энтузиазме, поцелуях и слезах» принимается резолюция, призывающая в основу «прочнаго братскаго единения» положить чувство «взаимнаго уважения... чести и общее стремление стоять на страже свободы». Мрачно настроенный Деникин, чуждый «иллюзиям», во всех этих манифестациях усмотрит (по крайней мере в воспоминаниях) лишь «лживый пафос» (генерал попал в Петербург уже тогда, когда очередные будни стали стирать флер первых дней). Скептики скажут (с известной правдивостью), что действительность была далека от таких идиллий и дадут примеры разительнаго противоречия. И тем не менее забыть об этих (пусть даже поверхностных) настроениях – значит нарушить историческую перспективу. Нельзя усмотреть только «ложный пафос» в грандиозной и торжественной манифестации, которую явили собой похороны «жертв революции» на Марсовом поле 23 марта⁴³⁷, или в аналогичных, сантиментальных сценах на фронте (уполномоченные Врем. Ком. отмечали «братание» офицеров и солдат 23-го в Двинске, когда, присутствовавшие плакали); не только «ложный пафос», заставлял рыдать «буржуазную» и «пролетарскую» толпу, собравшуюся на концерт-митинг 25 марта в Мариинском театре, который был организован в пользу «жертв революции» комитетом Волынскаго полка и на котором присутствовали члены иностраннаго дипломатическаго корпуса и активно участвовали представители Правительства и Совета (выступали Керенский и Чхеидзе). Палеолог вспоминает, что, когда Фигнер развертывала перед аудиторией скорбный мартиролог погибших за дело свободы и похоронный марш в оркестровом исполнении придавал политической речи патетический характер религиозных поминок, большинство присутствовавших плакало⁴³⁸. Только славянская душа (âme slave) способна, по мнению француза-реалиста, так реагировать на слово. Но это было и это захватило всех. Керенский обменивался в Кронштадте поцелуем с Рошалем (!!)..., «слезы» и «объятия» отмечает Бубликов на первом заседании съезда промышленников, собравшегося в Москве 19-го и «единодушно» приветствовавшаго «свержение презренной царской власти» (выражение Рябушинскаго на Гос. Сов. в Москве). «Всенародным торжеством – вспоминает Гольденвейзер – был «Праздник революции», организованный в Киеве 16 марта: это было внешнее выражение того подъема, тех приподнятых радостных настроений, того «почти» полнаго единства мыслей и чувств, с которыми переживал Киев «медовый месяц» революции.

Подобнее настроение не могло не отражаться и на отношении к войне. Даже самые «непримиримые противники войны» – большевики, еще не шли дальше лозунга «войны без победителей и побежденных». Карикатурой на действительность являются утверждения, подобныя тем, какия можно найти в исторических изысканиях военнаго историка Головина, не усомнившагося написать без всяких оговорок про «начало революции», что «крайния социалистическия партии с большевиками во главе» в целях «углубления революции» толкали солдатския массы к бунту и убийству офицеров, не останавливаясь перед полным разрушением самого организма армии». Дезорганизаторская работа большевиков, не могших по своей численности оказывать большого влияния на решения Исп. Ком., была в сущности далека в то время от такой проповеди. Оберучев разсказывает, как неистовый и истерический будущий главковерх Крыленко, занимавшийся в эмиграции перефразировкой ленинских призывов против войны, на фронтовом съезде в Киеве в апреле высказался за наступление. Позиция «защиты революционнаго отечества», которой держалось без колебаний большинство Исп. Ком., и которая может быть выражена позднейшим заявлением Церетелли на московском Гос. Совещании: «сторонники сепаратнаго мира придут, только перешагнув через труп революции», не могла вести к сознательному разрушению армии. Целью реформ, разрабатывавшихся солдатской секцией Совета, являлось укрепление – может быть эфемерное – военнаго организма...

По мнению ген. Врангеля, в «решительныя минуты» после переворота не было сделано со стороны старших военных руководителей «никакой попытки овладеть сверху психологией армии»... Мы видели, что это было не совсем так. Но, повидимому, Врангель разделял в то время позицию Деникина, первое впечатление котораго при получении циркулярной телеграммы Алексеева было, как мы знаем, формулировано словами: «Ставка выпустила из своих рук управление армией». Ставка упустила момент не в смысле захвата армейскаго революционнаго движения в свои руки. Нет! «Грозный окрик верховнаго командования, поддержанный сохранившей в первыя две недели дисциплину и повиновение армией, быть может, мог поставить на место переоценивший свое значение Совет, не допустить «демократизации» армии и оказать соответствующее давление на весь ход политических событий, не нося характера ни контр-революции, ни военной диктатуры» – пишет автор «Очерков русской смуты», передавая не то вывод современника, не то заключение историка. «Лояльность команднаго состава и полное отсутствие с его стороны активнаго противодействия разрушительной политике Петрограда – по словам Деникина – превзошли все ожидания революционной демократии»...

Сам Деникин совершенно не склонен был итти на уступки – по собственным словам, он, в качестве главнокомандующаго фронтом, подчеркнуто с самаго начала держался системы полнаго игнорирования комитетов. Период разработки новых реформ застал Деникина на посту нач. штаба верх, главнокомандующего, что не могло не оказывать несомненнаго влияния на позицию Ставки . Ссылаясь на знание «солдатской психологии», Деникин говорит, что строевые начальники не желали придавать армейским реформам (признавая целесообразность некоторых из них – устранение «некоторых отживших» форм) характер «завоеваний революции»: надо было действовать «исподволь, осторожно». Рецепт довольно утопичный в обстановке революционнаго действия. Какими силами можно было удержать армию в пределах стараго дисциплинарнаго устава? Здесь между «генералитетом», принявшим переворот, и «революционной демократией», активно участвовавшей в перевороте, лежала непроходимая пропасть, отчетливо определенная в речи Кучина на Гос. Совещании и в декларации, прочитанной Чхеидзе от имени революционной демократии: «солдаты будут уходить от революции и в ней разочаровываться»...⁴³⁹.

Алексеев, как много раз мы могли усмотреть, отнюдь не держался такой непримиримой позиции. В марте у него не было того раздраженнаго чувства разочарования, которое так отчетливо проявилось в позднейших письмах и записях дневника. Верховный главнокомандующий умел тактично сглаживать шероховатости Ставки, куда «хлынули», по выражению Деникина, смещаемые, увольняемые и недовольные генералы.

«Лойяльная борьба», напоминающая весьма отвлеченныя директивы командиров 32 пех. див. о водворении порядка во время революции «без кровопролития», привела бы не только к преждевременному конфликту с Правительством, но роковым образом превратила бы Ставку, действительно, в центр контр-революции. Не трудно допустить возможность появления на фронте решительнаго генерала, не поддавшагося «иллюзиям» и с тенденцией «водворить порядок». Экспансивный Крымов, участник «дворцоваго переворота», подготовлявшагося до революции Гучковым и др., встретив в 20-х числах марта вызваннаго в Петербург Деникина, говорил ему: «Я предлагал им (правительству) в два дня расчистить Петроград одной дивизией – конечно, не без кровопролития ... Ни за что! Гучков не согласен. Львов за голову хватается: «помилуйте, это вызвало бы такия потрясения! Будет хуже». На днях уезжаю к своему корпусу: не стоит терять связи с войсками, только на них и надежда». Надо думать, что подобный разговор Крымова с некоторыми членами Правительства имел место – иначе не мог бы записать нечто совсем аналогичное Бьюкенен со слов кн. Львова. Врангель на основании беседы с Крымовым после его возвращения в 3-й конный корпус, начальником котораго он был назначен вместо гр. Келлера, придает несколько иной характер крымовским планам. «Ген. Крымов, повидавши Гучкова, Родзянко, Терещенко и других своих политических друзей, вернулся значительно подбодренным» – пишет Врангель⁴⁴⁰: «По его словам, Врем. Пр., несмотря на кажущуюся слабость, было достаточно сильно, чтобы взять движение в свои руки. Необходимость этого яко-бы в полной мере учитывалась членами Врем. Правительства». Крымов заявлял, что «надо делать ставку на казаков»... Если не Крымов, мог быть и другой – по сговору или без ведома правительства. В некоторых военных кругах мысль о «расчистке» революционнаго Петербурга была популярна. Например, в записях Куропаткина, относящихся к началу мая, попадается имя командующаго VI армией ген. Горбатовскаго, который предлагал средство для борьбы с развалом армии «невероятное»: «сформировать корпус или полкорпуса из офицеров и силою уничтожить петроградский Совет С. и Р. Д.»⁴⁴¹. Врангель утверждает, ссылаясь, между прочим, на заявления «всех полков» Уссурийской дивизии, которой он командовал, что «ряд войсковых частей обращался с заявлениями к председателю Правительства, в коих указывалось на готовность поддержать новую власть и бороться со всеми попытками внести анархию в страну». Но Правительство «не решалось опереться на предлагаемую ему самими войсками помощь». Гучков при поездках на фронт «неизменно громко заявлял», принимая депутации от разнаго рода частей, что Правительство «ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа Правительства и Совета Р. и С. Д. происходит в полном единении». Дневники Болдырева, Селивачева, Легра вносят существенную поправку: в неофициальных, полуинтимных беседах, на которых рождаются конспиративные затеи, военный министр говорил нечто другое. На Госуд. Совещании и Милюков вспоминал «длинную вереницу депутации от армии, тогда еще не разложившейся, проходивших перед нами в Мариинском дворце и тревожно спрашивавших нас, Временное Правительство перваго состава: «Правда-ли, что в Петрограде двоевластие, правда ли, что вам мешают самочинныя организации? Скажите нам, и мы вас освободим от них». Я помню и наши смущенные ответы: «Нет, нет, это преувеличено... Были, правда, попытки, по теперь все приходит в равновесие, в порядок»...

Бездействие Правительства толкнуло ген. Врангеля на прямой путь конспирации – создания в центре тайной военной организации. В дни апрельскаго правительственнаго кризиса не только были намечены зачатки этой организации (образован был «небольшой штаб», куда бар. Врангель привлек своих однополчан гр. Палена и гр. Шувалова, раздобывши «кое какия средства»), но, если поверить словам мемуариста, «прочно» налажена была связь со «всеми военными училищами и некоторыми воинскими частями», «отлично» была поставлена разведка – был уже «разработан подробный план занятия главнейших центров города и захвата всех тех лиц, которыя могли бы оказаться опасными»... Надо было отыскать имя. «Ни в составе Правительства, ни среди окружающих его общественных деятелей» не было человека, способнаго «твердой и непреклонной решимостью» положить «предел дальнейшему развалу страны». «Его надо было искать в армии среди немногих популярных вождей. К голосу такого вождя, опирающагося на армию, не могла не прислушаться страна, и достаточно решительно заявленное требование, опирающееся на штыки, было бы выполнено. Считаясь с условиями времени, имя такого вождя должно было быть достаточно «демократичным». Таких имен Врангель знал «только два» – ген. Лечицкаго и ген. Корнилова. С упомянутыми генералами начались переговоры...

К чему могла, бы привести гражданская междоусобица, которой так старалось в первые решающие дни революции избегнуть верховное командование? Гадальныя карты о судьбах России каждый будет раскладывать по своему разуму и предвидению. Позорный конец войны? Сепаратный мир? Преждевременный развал России? Реставрация при содействии немцев? «Не каждому дано видеть, что можно» – резонерствовал Маклаков на Государственном Совещании. «Политическая программа момента диктуется не волею партий, а волею истории» – говорил он, полагая, что эту «волю» познает «своим инстинктом» «глубинная темная масса народа». – «Россия за революцию себя не продаст». Сколько иллюзий семнадцатаго года разбила жизнь, ...истории имеет право установить лишь факт, что все те предначертания, которыя рождались в среде военнаго командования, были чужды психологии момента и в силу этого неосуществимы. «Покуда верят и хотят этой революции, покуда революционная власть исполняет свой долг, защищает Россию и ведет Россию, до тех пор смешны какие бы то ни было заговоры» – констатировал Маклаков на Государственном Совещании. То, что могло быть еще сомнительным в августе, было безспорной истиной для марта и апреля. Непродуманныя политическия авантюры (план ген. Врангеля оказался в точном смысле слова пуфом, встретив весьма небольшие отклики в «правых» кругах) творили лишь злое дело для России. «Достаточная скрытность» никогда не является гарантией и особенно в той среде, которой не свойственны конспиративные замыслы. Таинственные слухи ползли, сеяли разлад, создавали напряженную общественную атмосферу и расширяли плацдарм, на котором могли возрастать плоды демагогии крайняго сектора революционной демократии.