Глава девятая. Революционное правительство

В. Д. Набоков в воспоминаниях уделяет серьезное внимание разсмотрению тех «преюдициальных вопросов», выражаясь ученой терминологией мемуариста, которые безпокоили юристов при поисках правильной внешней формы для выражения акта 3-го марта. Можно ли было в действительности считать Мих. Ал. с формальной стороны в момент подписания отречения императором? В случае, решения вопроса в положительном смысле, отречение мимолетнаго кандидата на российский престол могло бы вызвать сомнение «относительно прав других членов императорской фамилии» и санкционировало бы беззаконие с точки зрения существовавших Основных Законов, которое совершил имп. Николай II, отрекшийся в пользу брата. Легисты из этого лабиринта «юридических тонкостей» вышли (или думали выйти), выработав эластичную формулу, гласившую, что «Михаил отказывается от принятая верховной власти». К этому, по мнению Набокова, собственно и должно было свестись «юридически ценное содержание акта». Но «по условиям момента казалось необходимым... воспользоваться этим актом для того, чтобы в глазах той части населения, для которой он мог иметь серьезное нравственное значение – торжественно подкрепить полноту власти Врем. Правит, и преемственную связь его с Гос. Думой»⁴⁴². В первой декларации Врем. Правит. – подчеркивает Набоков – «оно говорило о себе, как о кабинете», и образование этого кабинета, разсматривалось, как «более прочное устройство исполнительной власти». Очевидно, при составлении этой декларации было еще неясно, какия очертания примет временный государственный строй⁴⁴³.

Акт, подписанный В. Кн. Михаилом, таким образом, являлся «единственным актом, определявшим объем власти революционнаго временнаго правительства и устанавливавшим за ним «в полном объеме и законодательную власть». Трудна была задача, которая в дни революции юридически разрешалась на Миллионной. Юридическое сознание Маклакова и через 10 лет не могло примириться со «странным и преступным» манифестом 3-го марта, котораго Вел. Князь не имел права подписывать даже в том случае, если бы он был монархом, ибо манифест вопреки существующей конституции, без согласия Думы, объявлял трон вакантным до созыва Учред. Собрания, устанавливал систему выборов этого Учред. Собр. и передавал до его созыва Временному Правительству абсолютную власть, которой не имел сам подписавший акт. Отвлеченная мысль, парящая в теоретических высотах юридической конструкции и далекая от жизненной конкретной обстановки, приобретает у Маклакова кажущияся реальныя очертания только потому, что он уже в качестве историка-теоретика, как мы видели, в сущности отрицал наличность происшедшей в стране в февральские дни революции . Новое правительство, – по его мнению – имело все шансы (личный престиж, административный аппарат, армию, авторитет преемственности от старой власти), опираясь на поддержку массы, не сочувствующей безпорядкам, одержать верх в конфликте с возстанием. «Преступным актом» 3-го марта все было скомпрометировано – манифест явился сигналом (?) возстания во всей России⁴⁴⁴. Большинство населения – «спокойное и мирное», перестало, что-либо понимать, когда увидало, что представители Думы, которым оно доверяло, идут рука в руку с революционерами. Неужели такая картина хоть сколько-нибудь отвечает тому, что происходило в действительности» В феврале-марте произошло нечто социально гораздо более сложное, чем бунт, – это социально более сложное мы и называем «революцией».

Всякая юридическая формула не будет мертворожденной доктриной в том лишь случае, если она соответствует реальным условиям момента и осознана людьми, выражающими психологию этого момента. Милюков в своем историческом повествовании должен был признать, что в «сознании современников этого перваго момента новая власть, созданная революцией, вела свое преемство не от актов 2 и 3 марта, а от событий 27 февраля. В этом была ея сила, чувстовавшаяся тогда – и ея слабость, обнаружившаяся впоследствии». По мнению историка, все последующия «ошибки революции» неизбежно вытекали («должны были развиться» – говорит Милюков) из положения «дефективности в самом источнике, созданном актом 3 марта⁴⁴⁵, когда представители «Думы третьяго июня» в сущности решили вопрос о монархии. Нельзя отрицать величайших затруднений, которыя возникли и тяжело отзывались на ходе революции, но причины их лежали не в отсутствии монархии в переходное время, а в том, что ни идеологи «цензовой общественности», ни, формально представленное ими временное правительство не сумели занять определенной позиции. Здесь, действительно сказалась «дефективность» происхождения революционной власти. Она родилась из революции – сказал Милюков на митинге 2-го марта в Екатерининском зале Таврическаго дворца. Безспорно это так, но вышла она из горнила революции в формах, несоответственных с самого зарождения своего этой революции, что и делало ее «внутренне неустойчивой». Как разсказывают, самоарестовавшийся в первые дни в министерстве пут. сообщ. Кривошеин, узнав о составе Временнаго Правительства, воскликнул: «Это правительство имеет один... очень серьезный недостаток. Оно слишком правое... Месяца два тому назад оно удовлетворило бы всех. Оно спасло бы положение. Теперь же оно слишком умеренно. Это его слабость. А сейчас нужна сила... И этим, господа, вы губите не только ваше детище – революцию, но и наше общее отечество Россию» (Ломоносов). Участие представителя советских кругов, Керенскаго, в правительстве в качестве «единственнаго представителя демократии» и как бы контроля власти в смысле ея демократичности⁴⁴⁶, давая некоторую иллюзию классоваго сотрудничества и авторитет революционности, вместе с тем еще резче подчеркивало несоответствие, которое отмечал испытанный деятель стараго режима, представитель либеральнаго направления в бюрократии. Только недоразумением можно объяснить утверждение Маклакова, что революция привела к власти «умеренных». В жизни фактически было совсем другое. Такое несоответствие неизбежно должно было порождать острый конфликт между реальной действительностью и идеологической фикцией.

Никак нельзя сказать, что правительство попыталось отчетливо провести в жизнь формулу, выработанную государствоведами 3-го марта и предоставлявшую ему «всю полноту власти». Очевидно, эта формула была не ясна в первые дни и самим политическим руководителям. Получилось довольно путанное положение, совершенно затемнявшее ясную, как будто бы, формулу. Юридическая концепция преемственности власти от старых источников мало подходила к революционной психологии, с которой с каждым днем приходилось все больше и больше считаться. Наследие от «стараго режима» отнюдь не могло придать моральной силы и авторитета новому правительству. И мы видим, как об этой преемственности внешне стараются забыть . Яркую иллюстрацию дает история текста перваго воззвания Правительства к стране, которое в дополнение к декларации, сопровождавшей создание власти, должно было разъяснить народу смысл происшедших исторических событий. Поручение составить проект было дано Некрасову, который пригласил к выполнению его «государствоведов» Набокова и Лазаревскаго. Проект был выработан при участии еще члена Думы Добровольскаго, доложен 5 марта Правительству, встретил «некоторыя частныя возражения», как потом узнал Набоков, и передан был для «переделки» Кокошкину. Последний представил текст, «заново» переделанный Винавером, и в таком виде воззвание было санкционировано Правительством и опубликовано 6 марта. Так как воззвание печаталось опять в типографии мин. пут. сообщ., то неожиданно у Ломоносова оказался и первоначальный проект, который, по его словам, был передан ему для напечатания Некрасовым. Мы имеем возможность таким образом сравнить два текста. Напечатанное нельзя назвать «целиком написанным» Винавером – это лишь переделка набоковскаго текста. Воззвание вышло компактнее и более ярким: «Совершилось великое! Могучим порывом русскаго народа низвергнут старый порядок. Родилась новая свободная Россия... Единодушный революционный порыв народа и решимость Гос. Думы создали Временное Правительство, которое и считает своим священным и ответственным долгом осуществить чаяния народныя и вывести страну на светлый путь свободнаго гражданскаго устроения... Учредительное Собрате издаст... основные законы, обезпечивающие стране незыблимыя основы права, равенства и свободы» и т. д. Что же было устранено? – вся историческая часть⁴⁴⁷ и следовательно отпал разсказ о том, как отрекся Царь, как передал он «наследие» брату, и как «отказался восприять власть» Великий Князь.

Нельзя не усмотреть здесь устранения, сделаннаго сознательно в определенных политических видах. Это так ясно уже из того, что тогдашний политический вождь «цензовой общественности», в корне изменивший в эмиграции свои политические взгляды и в силу этого давший в позднейшей своей книге «Россия на переломе» иную концепцию революции, мог написать через 10 лет, наперекор тексту, помещенному в «Истории»: «Уходившая в историю власть в лице отказавшагося в. кн. Мих. Ал. пробовала (?!) дать правительству санкцию преемственности, но в глазах революции этот титул был настолько спорен и так слабо формулирован самим (?!) в. кн. Мих. Ал., что на него никогда впоследствии не ссылались»⁴⁴⁸.

Совершенно естественно, что в Петербурге скрывали о назначении кн. Львова указом отрекшагося Царя, которое было сделано по инициативе думских уполномоченных согласно предварительному плану. Шульгин вспоминает, что, когда он «при удобном случае попробовал об этом напомнить на Миллионной (вернее всего на вечернем заседании в Таврическом дворце), ему сказали, что надо «тщательно скрывать», чтобы не подорвать положения премьера... Но указ был опубликован на фронте 4-го. О нем, конечно, узнали в Петербурге, как и о назначении в. кн. Ник. Ник. Это вызвало волнение, и «Известия» 6 марта писали: «Указ Николая II превратил кн. Львова из министра революции в министра, назначеннаго царем, хотя и бывшим»... и «демократия должна требовать от Врем. Правительства, чтобы оно прямо и недвусмысленно заявило, что, признает указ Николая II о назначении кн. Львова недействительным. Если правительство откажется выполнить ото требование, оно тем самым признается в своих монархических симпатиях и обнаружит, что недостойно звания Временнаго Правительства возставшаго народа. Революция не нуждается в одобрении бывшаго монарха».

* * *

Умалчивая о преемственности своей от акта 3 марта, Правительство тем самым уничтожало то «юридическое значение», которое государствоведы находили в содержании этого акта. Преемственная связь правительства с конституцией низвергнутаго революцией полнтическаго строя, выраженная по замыслу легистов в формуле «по почину Гос. Думы возникшему», была сама по себе весьма относительна. Во имя логики юридическая мысль делала некоторый подлог, который совершала и политическая мысль во имя тактики. Еще 1 марта в воззвании Трудовой группы массы призывались «итти па штурм последней твердыни власти, самоотверженно подчиняясь временному правительству, организованному Гос. Думой». Под временным правительством здесь подразумевался Временный Комитет Гос. Думы. Но при чем в сущности была Гос. Дума, как таковая? Временный Комитет был избран частным совещанием членов Думы и сделался «фактором революции». Далее произошло соглашение Временнаго Комитета с Исп. Ком. столь же самочинно собравшагося Совета Р. Д. т. е. соглашение «двух революционных сил». По этому соглашению Временный Комитет назначил министров – в сущности с молчаливаго одобрения Исп. Комитета. Тут и происходит подлог, когда Врем. Комитет заменяется термином даже не частнаго совещания Думы, которое больше не собиралось в дни переворота, а старым законодательным учреждением, именовавшимся «Государственной Думой». Сурогат учреждения становится синонимом самого учреждения. И такое словоупотребление делается общим местом – и в официальных актах (начиная с перваго «манифеста» Временнаго Правительства), и в официальных воззваниях, и в агитационной литературе.

До манифеста 3-яго марта московская печать (петербургская не выходила) рисует организацию власти приблизительно так, как охарактеризовал положение Родзянко в разговоре с Рузским: « Верховная власть временно перешла к народному представительству в виде Государственной Думы» – писало «Утро России». Эта «третьеиюньская Дума», пройдя через закаляющее горнило испытаний военных лет с их мрачными переживаниями и ужаснувшими всех разоблачениями... предстоит перед страной совсем в ином образе, чем пять лет назад. Сейчас эта Дума с честью выполнила свой долг перед народом, с патриотической решительностью вырывая верховную власть из недостойных рук, и стала естественно организующим центром, вокруг котораго сплачивается отныне новая, свободная Россия... И, как организующий страну центр, мы признаем Гос. Думу, мы приветствуем ее, мы ей повинуемся». «Государственная Дума – вот наш национальный вождь в великой борьбе, всколыхнувшей всю страну» – говорило «Русское Слове». И только «Рус. Вед.» выражались более осторожно: «Думский Комитет есть зародыш и первая временная форма исполнительной власти, признающей спою ответственность перед страной и пользующейся ея доверием». Московская печать была всецело во власти зарождавшейся легенды о том, что Гос. Дума «революционно воспротивилась роспуску».

В связи с организацией новой исполнительной власти (уже не Думскаго Комитета, а Временнаго Правительства) воззвание партии народной свободы от 3 марта обращалось к гражданам: «Дайте созданному Гос. Думой правительству сделать великое дело освобождения России». В письме 3 марта к новому премьеру, в. кн. Ник. Ник., высказываясь «категорически против соглашения с Советом Р. Д. по вопросу о созыве Учр. Собрания», писал: «Я ни одной минуты не сомневаюсь, что Временное Правительство, сильное авторитетом Гос. Думы и общественным доверием, объединит вокруг себя всех патриотически мыслящих русских людей». После акта отречения Мих. Ал. верховный главнокомандующий, обращаясь к населению Кавказа, говорил о Гос. Думе, представляющей из себя «весь русский народ» к назначившей временное правительство до тех пор, пока «народ русский, благословляемый Богом, скажет на Всенародном Учред. Собрании, какой строй государственнаго правления он считает наилучшим для России». В «Вестнике Врем. Правит.» 8 марта опубликованы были воззвания к «братьям офицерам и солдатам» и жителям деревни от имени Государственной Думы, подписанный ея председателем... В специальном воззвании Родзянко к «офицерам, матросам и рабочим» судостроительных заводов в Николаеве, подписанном в виде исключения «председателем Врем. Комитета», подчеркивалось, что новое правительство избрано «из членов Госуд. Думы, известных своей преданностью народной свободе»⁴⁴⁹. Эта терминология перешла и в позднейшия изыскания: Маклаков, напр., прямо говорит о назначении Царем кн. Львова, избраннаго Думой; Милюков в «Истории» и равно Керенский в своих историко-мемуарных повествованиях очень часто употребляют термин «Государственная Дума» вместо «Временнаго Комитета».

Отмеченная тенденция не может быть случайной – слишком определенно проходит она в первые дни после стабилизации положения. Она имеет целью несколько затушевать в общественном сознании активную роль, которую пришлось играть петроградскому Совету в организации временной государственной власти. Надо думать, что Цент. Ком. партии к. д. сознательно не упомянул в своем воззвании 3 марта об участии Совета, равно как и в официальной осведомительной радио-телеграмме, составленной Милюковым и отправленной в тот же день правительством за границу, функции Совета (одной из «наиболее влиятельных» левых политических организаций) сводились к «политическому благоразумию», а все организующее действие приписывалось Временному Комитету Гос. Думы, солдатскими демонстрациями в пользу которой началась революция 27 февраля. Это не была «каррикатура на революцию», как утверждают левые мемуаристы, но это была стилизация революции (сделанная в мягких тонах) под вкус руководителей тогдашней «цензовой общественности»⁴⁵⁰. «Манифест» 6 марта совсем умалчивал о Совете, говоря только о решимости Гос. Думы и революционных порывах народа.

Безспорно авторитет Гос. Думы чрезвычайно вырос в сознании масс в первое время революции. Дума, по признанию Керенскаго, явилась как-бы «символом народа и государства в первые мартовские дни»... Правительство не отделялось от Думы – свидетельствовал впоследствии отчет уполномоченной Врем. Комитетом Комиссии, которая была послана на фронт и в провинцию. Их престиж «везде» стоял «очень высоко» – даже такие большевицкие деятели, как Крыленко, признавали, что на фронте нельзя было «резко» ставить вопрос о том, что правительство не может защищать интересы народа. Но обыватель не слишком разбирался в терминологии, и поэтому не приходится обманываться – это был авторитет не стараго законодательнаго учреждения, символизировавшаго народное представительство, о котором говорила радио-телеграмма за границу, а учреждения, явившагося истоком Временнаго Комитета, на котором почила благодать революции⁴⁵¹... Сама по себе Государственная Дума, исчезнувшая в часы переворота (brusquement – по выражению Керенскаго), была уже фикцией, которую едва ли возможно было воплотить в конкретном образе. Родзянко говорит, что он настаивал на том, что акты отречения Николая II и Михаила должны «состояться в публичном заседании Гос. Думы». Дума таким образом «явилась бы носительницей Верховной власти и органом, перед которым Временное Правительство было бы ответственным... Но этому проекту решительно воспротивились»... Надо было признать, что действовавшая до переворота конституция осталась в силе и после манифеста 3 марта, по «юристы кадетской партии резко возражали, считая невозможным подвести под такое толкование юридический фундамент».

Идею созыва Думы разделял и Гучков. Он считал, что Временное Правительство оказалось висящим в воздухе. Наверху – пустота, внизу – бездна. Единственным выходом из положения какого-то «захватчика власти – самозванца» мог явиться созыв законодательных учреждений, имевших, как никак, «санкцию народнаго избрания». Гучков допускал некоторую перелицовку в их составе, примерно в духе той, которая производилась тогда в земских и городских самоуправлениях. «В беседах со своими коллегами по Врем. Правительству – разсказывает Гучков в воспоминаниях – я несколько раз поднимал вопрос о созыве Думы, но не нашел среди них ни одного сочувствующаго этой идее... А. И. Шингарев, объясняя свое отрицательное отношение к моему предложению возстановить права Гос. Думы, сказал мне: «Вы предлагаете созвать Думу, потому что недостаточно знаете ея состав. Если бы надо было отслужить молебен или панихиду, то для этого ее можно было бы созвать, но на законодательную работу она не способна». Разговор с Шингаревым, передаваемый Гучковым, подтверждает указание на то, что юридическая концепция, установленная толкованием акта 3-го марта со стороны государствоведов, не была ясна и лидерам партий. Ими руководила политическая целесообразность, т. е., юридически нечто весьма расплывчатое. Родзянко считал, что отрицательное отношение к идее созыва Гос. Думы вытекало из стремлений деятелей кадетской партии, желавших «пользоваться во всей полноте своей властью». Такое же приблизительно толкование дает и Гучков, не нашедший сочувствия своей идее и вне Временнаго Правительства: «даже среди членов Комитета Гос. Думы я нашел только двух членов, готовых поддержать мою идею»⁴⁵².

«Кадетские юристы» стояли на почве концепции, установленной их толкованием акта 3 марта и иллюстрирующей существовавшую до отречения «конституцию». Политическая логика была на их стороне. Вопрос о взаимоотношениях Временнаго Правительства и Временнаго Комитета Гос. Думы возник в первом же заседании Правительства 4 марта, когда кн. Львов предложил «точно определить объем власти, которым должно пользоваться Вр. Пр. до установления Учред. Собр. формы правления». Из сохранившагося наброска протокола этого заседания видно, что министрами было высказано мнение, что «вся полнота власти должна считаться переданной не Государственой Думе, а Временному Правительству». Отсюда возникал вопрос о «дальнейшем существовании Комитета Гос. Думы и казалась сомнительной возможность возстановления занятий Гос. Думы⁴⁵³. Временный Комитет, выполнивший легшия на него функции, формально подлежал ликвидации. В «Рус. Вед.» можно было прочитать сообщение, что участники совещания членов Гос. Думы 5-го также склонялись к тому, что «Члены Думы не должны настаивать на сохранении Временнаго Комитета». Между тем устранение этой фикции отнюдь не было в интересах «цензовой общественности», ибо устранение Временнаго Комитета означало и устранение авторитета не существовавшаго уже государственно-правового учреждения – «Думы». Популярность слов «Государственная Дума» в первыя недели революции являлась столь сильным притягивающим магнитом, что почти естественно представитель Временнаго Правительства и в то же время «советский» деятель, прибыв в Ставку, приветствовал Алексеева именно от Государственной Думы: «Позвольте мне – сказал Керенский – в знак братскаго приветствия армии поцеловать вас, как верховнаго ея представителя и передать родной армии привет от Государственной Думы». Член Думы Янушкевич в своем отчете Временному Комитету о поездке на Северный фронт в первых числах марта разсказывал, какой по истине «царский прием» был ему оказан: повсюду толпы народа встречали его с музыкой, «носили на руках», перед ним «склонялись знамена». И очень скоро те же члены частнаго совещания Гос. Думы выносят постановление (14 марта) о том, что до созыва Учред. Собрания Государственная Дума является «выразительницей мнения страны». Не совсем прав Родзянко в своем утверждении, что Правительство не пошло рука об руку с народным представительством – об этом бывший председатель IV Думы говорил в московском государственном совещании, называя «третьеиюньскую» Думу «всенародным представительством»⁴⁵⁴. На практике Правительство всемерно покровительствовало Временному Комитету – его агитационной деятельности па фронте и в провинции. Для этой агитации были предоставлены все возможности⁴⁵⁵. И надо признать, что, если «ломка» стараго строя все же прошла благополучно, если «взбаламученное море» народных страстей к концу третьяго месяца революции не затопило страну, то в этом не малая заслуга принадлежит созданному 10 марта «отделу сношений Временнаго Комитета с провинцией». Как свидетельствует его отчет, члены Думы разных партий, объезжая провинции в сопровождении делегатов Совета, несли вглубь России идею единства политическаго фронта – все они тогда были охвачены революционным пылом неофитов и никаких реакционных заданий себе не ставили... Через посредство Временнаго Комитета из членов Думы назначались особые уполномоченные – комиссары правительства.

Бытовое значение Временнаго Комитета лежало в иной плоскости, нежели его государственно-правовое положение. В первое время это разграничение не только не было проведено отчетливо, но скорее затемнено – быть может, из нежелания разрубать гордиев узел, который представляла собой проблема формальнаго упразднения Государственной Думы. Состояние балансирования приводило к вредной сумятице в умах. Вот показательный разговор Рузскаго с Родзянко, последовавший 18 марта... «В различных газетах – говорил Рузский – упоминается о Временном Правительстве, сочетаемом с Советом Министров. В «Утре России» от 16 марта даже прямо сказано дословно: опубликовано постановление Верховнаго Правительства именовать впредь до установления постояннаго правительства Совет министров – Временным Правительством. У граждан тоже заметно шатание в понимании того, что следует считать Временным Правительством. По моему представлению вопрос является ясным, что правительство составляет Временный Комитет из состава членов Думы, являющихся избранниками народа, а Совет Министров с министром-президентом кн. Львовым во главе есть исполнительный орган»... «Под понятием Временное Правительство – авторитетно разъясняет Родзянко – надо понимать Совет Министров, который и есть исполнительный орган и которому Временный Комитет Г. Д. делегировал от имени народнаго представительства полноту власти. Временный Комитет Г. Д. является органом высшаго контроля над действиями исполнительной власти и в случае удаления от власти кого-либо из господ министров – заменяет таковых»... Сославшись на акт отречения Мих. Ал., подтверждающий его толкование, Родзянко прибавлял: «таким образом никакой неустойчивости нет. Временное Правительство носит в'себе исполнительную и отчасти законодательную власть по соглашению с Временным Комитетом Г. Д.». «Во всяком случае должен Вам сказать – возражает Рузский – что неустойчивость существует, и мне приходилось говорить с лицами вполне солидными и уравновешенными, которыя категорически высказывались, что по их пониманию высшим нынешним правительством является Комитет Гос. Думы. С этим вопросом связана также присяга. Мне кажется, что следовало бы каким-либо актом разъяснить, чтобы не было поводов для каких-либо кривотолков». – «Я переговорю о ваших сомнениях с кн. Львовым, но на-днях выйдет в печати журнал о наших заседаниях перед образованием Временнаго Правительства или Совета Министров, и тогда все разъяснится. Я прошу вас, однако, придерживаться выше-изложеннаго мною толкования о распределении власти»...

Сомнения, связанныя с присягой, были не только на Северном фронте. Деникин вспоминает, что к нему от частей корпуса (в Румынии) стало поступать «множество» недоуменных вопросов, среди них был и вопрос: «Кто же у нас представляет верховную власть –Временный Комитет, создавший Временное Правительство, или это последнее?». Деникин «запросил», но «не получил ответа». «Само Временное Правительство, повидимому, не отдавало себе яснаго отчета о существе своей власти» – замечает будущий начальник Штаба Верховнаго Главнокомандующаго революционнаго правительства. Аналогичныя сомнения возникали во всех кругах. Вот донские шахтеры, представитель которых специально прибыл в Петербург для разъяснения недоуменных вопросов и ставил их в заседании Исп. Ком. 19 марта. Эти вопросы обращены и к Совету и к Комитету Гос. Думы, который донецкие шахтеры склонны разсматривать, как высшую государственную власть: Совет запрашивался об отношении его к «временному правительству», о директивах «проведения в жизнь классовых интересов», о лозунге – «долой войну»; Комитет Г.Д. просили разъяснить: «какую форму правления предполагает Комитет», как будут связаны «местныя выборныя организации самоуправления с центральной властью», «оборонительная или наступательная война». Наконец, шахтеры интересовались «мнением всех» о времени созыва «Учр. Собрания» и вопросом, «как действовать против отдельных групп, самостоятельно выступающих по вопросам, которые имеют общегосударственное значение». Что ответил шахтерам Исп. Ком., мы не знаем. Но мы знаем, что все вопросы, касающиеся структуры власти, по существу оставались без ответа, хотя уже в первые дни при Правительстве была во главе с Кокошкиным особая «государственно-правовая комиссия» для разсмотрения юридических вопросов, связанных с изменением политическаго строя... Выхода из заколдованнаго круга недоумений и противоречий не было указано или не было найдено. Ген. Радко-Дмитриев в приказе по армии Западнаго фронта на месте по собственному разумению разъяснил «недоуменные» вопросы: отменять существующие законы может лишь «законно установленная власть, олицетворяемая Исп. Ком. Гос. Думы и новопоставленным правительством» («Изв.», 10 марта). В армии среди команднаго состава, как указывают даже официальные рапорты, на первых порах, очевидно, прочно укоренилось представление, что после переворота высшим законодательным учреждением остается Государственная Дума, перед которой ответственно новое министерство, составленное из членов Думы⁴⁵⁶.

Правительство «упорно», по выражению Родзянко, не хотело созывать Государственную Думу в виде антитезы Советам. Эта «антитеза» поставлена была с перваго дня революции: в глазах одних в виде двух враждебных сил, в глазах других – в виде сил параллельных. Соглашение, достигнутое в Петербурге, приветствовалось в самых широких кругах. Так Комитет Общ. Организаций в Москве, представлявший общественность в точном смысле слова, т. е., класс буржуазии, интеллигенцию и профессии физическаго труда, 3 марта приветствовал «Правительство Гос. Думы» и «Совет» за постановление об Учредит. Собрании. В сознании демократической общественности укрепилось представление (которое пытались вытравить идеологи «цензовой общественности»), что Временное Правительство в своем происхождении связано с волеизъявлением двух организаций, представлявших интересы противоположных слоев населения – и капиталистических, и трудовых. Это представление целиком не укладывалось в формулу, которая позднее в дни перваго правительственнаго кризиса включена в апрельскую (26-го) декларацию Временнаго Комитета Гос. Думы: Временное Правительство было создано Гос. Думой при содействии Петроградскаго Совета.

В низах, вопреки всякой социалистической талмудистике, наиболее была популярна формула, гласившая, что «новое народное правительство, во главе с кн. Львовым, избрано было Исполн. Ком. Гос. Думы и Исп. Ком. Совета Р. и С. Д.» – так определил итог революционнаго действия выборный командир зап. бат. лейб-гвардии Преображенскаго полка в обращении к своим, солдатам 3 марта. Поэтому, когда Временному Комитету приходилось обращаться с воззваниями к рабочим, он должен был указывать, что Временное Правительство избрано «по соглашению с Советом»⁴⁵⁷.

«Государственная Дума» и Совет – руководили революционной борьбой, закончившейся низвержением стараго режима. Государственная Дума не могла, конечно, служить как бы юридической антитезой для Советов, ибо учреждения эти были разнаго порядка... Автор «Рождения революционной России», принадлежавший к составу «советской демократии» в общем, думается, довольно верно в своем историческом труде определил происхождение и роль советов в мартовские дни. Это «просто был центр революционнаго кипения», «временный эрзац профессиональной и политической организации рабочаго класса», «наскоро сколоченные леса вокруг постройки, которые убираются прочь, как только кончается постройка» (Метафору свою автор в сущности заимствовал из речи Церетелли в августовском Госуд. Совещании). «Система советов, как формальный остов государства – русская переделка анархо-синдикализма», была мыслью чужеродною, которая при «зарождении советов совершенно отсутствовала».

Близко подходил к толкованию Чернова (или, конечно, вернее обратно) и докладчик по организационному вопросу на первом всероссийском совещании советов меньшевик Богданов: «совершенно естественно – говорил он, – что ничего не имея, мы, (т. е. элементы демократические) в процессе революции, в первые дни революции, 27 февраля попытались устроить первую организацию– стихийно возникший Совет Р. и С. Д. Будь у нас сильная организация, мы, быть может, имели бы политическия партии, профессиональные союзы и т. д. То обстоятельство, что у нас их нет, заставило революционную демократию в процессе революции, в горниле революции создать такие революционные органы, и это обстоятельство – отсутствие организации – очевидно, увлекло наиболее действенные революционные элементы демократии на путь создания Советов. (Добавим, что в «увлечении» этой организационной идеей сказалось в значительной степени механическое воспроизведение рабочей традиции 1905–6 гг.).

Как же характеризовал роль советов докладчик? «Это прежде всего органы не классовые , органы не классовой политики и классовой борьбы в определенном смысле этого слова – это органы революционной борьбы, это – органы демократические, это – органы, созданные специально с целью отстаивания и защиты дела революции и подталкивания и углубления этого дела». Богданов указывал, что «революционная демократия» состоит не только из рабочих, не только из солдат и крестьян – «к той же демократа относятся и другие элементы демократии, не представленные в этих трех группах, следовательно, формула, что советы являются органами революционной демократии, должна расшириться в процессе работы путем привлечения других общественных и демократических элементов»⁴⁵⁸. Вместе с тем докладчик отмечал, что в данный момент перед всеми революционными силами («революцию сделали не только демократические элементы, – утверждал Богданов, – революцию сделали в достаточной степени и элементы цензовые») стоит одна задача, и потому нельзя отделять революционную демократию от остальных революционных сил России.

Какой же вывод можно сделать из оценки «страннаго», по выражению дневника Гиппиус, факта существования «рядом с Временным Правительством двухтысячной толпы властнаго и буйнаго перманентнаго митинга», именуемаго Советом Р. и С. Д. (численность его к концу марта дошла почти до 3 тыс.)? Только тот, что «никакого замечательнаго своеобразия нашей революции», создавшей принципиальное «двоевластие» в сущности не было. Пусть на практике было даже «двое безвластие», как иронически охарактеризовал положение Троцкий в петроградском совете 21 мая при обсуждении дилеммы «отложения» Кронштадта от России. Речь идет о «конституционном механизме», о принципиальном захвате государственных функций в целях построения «новаго государства», теоретиком котораго явился Ленин. Для него было почти естественно выхватить из жизни одно явление и представить его в виде предпосылки к своим позаимствованным из чужого арсенала схемам⁴⁵⁹. Своеобразие русской революции заключалось в том, что рядом с «правительством буржуазии» с самых первых дней имелось «еще слабое, зачаточное, но всетаки несомненно существующее на деле и растущее другое правительство» (статья о двоевластии в «Правде» 9 апреля).

* * *

История советов в процессе революции пошла не совсем по тому пути, который ей предсказывал организационный доклад на Совещании Советов еще до приезда вождя большевизма в Россию. «Левые интеллигенты», «всунувшиеся» в революционную атмосферу «митинга-совета» и, по записи Гиппиус, могшие только «смягчить», но не «вести», в действительности планомерно, систематически и демагогически прививали (нельзя забывать, что Совет на 2/3 своего состава был солдатский) политически еще аморфной толпе⁴⁶⁰идеологию классовой борьбы под флагом советов за политический приоритет, за переустройство общественнаго уклада на новых социальных началах в духе традиционной программы «рабочей партии». Логичность богдановскаго построения грубо была нарушена тем, что на знамени Исп. Ком. в Петербурге в день празднования «1 мая» был начерчен только лозунг: «Пролетарии всех стран соединяйтесь» (решение было принято 18 голосами против 14).

То, что намечалось и выявлялось позднее в сознании современников, переносилось в первоначальный период революции – его Милюков в «России на переломе» назвал «переходным» и отрицал в нем наличие тех признаков, которыми определяется двоевластие: «в первое время этого двоевластия еще не было». То же утверждал Милюков-политик и в 17 году на партийном собрании в Москве 8 апреля. В унисон с ним звучал тогда голос его антагониста во Врем. Правительстве Керенскаго. Последний говорил 12 апреля делегатам армии, что между правительством и Советом полное единение в задачах и целях и имеется лишь некоторое расхождение в тактических вопросах⁴⁶¹. Даже антипод «революционной демократии» подлинный представитель «цензовой общественности» Гучков, и тот, объезжая в середине марта, в качестве военнаго министра, фронт, принимая депутации от разнаго рода воинских частей, «неизменно громко заявлял – как утверждает ген. Врангель – что правительство ни в какой помощи не нуждается, что никакого двоевластия нет, что работа Правительства и Совета Р. и С. Д. происходит в полном единении»⁴⁶².

Можно, конечно, предположить, что подобныя заявления современников во вне следует отнести в большей степени к вынужденной обстоятельствами тактике. Ведь тот же Гучков почти одновременно писал Алексееву (9 марта), характеризуя «действительное положение дел»: «Временное Правительство не располагает никакой реальной властью и его распоряжения осуществляются лишь в тех размерах, как допускает Совет Р. и С. Д., который располагает важнейшими элементами реальной власти, так как войска, железныя дороги, почта и телеграф в его руках. Можно прямо сказать, что Врем. Правительство существует, лишь пока это допускает Совет Р. и С. Д. ». Письмо это часто цитируется, хотя гипербола, в нем заключающаяся, выступает со слишком большой очевидностью, если принять во внимание дату письма. Можно было бы допустить большую или меньшую объективность такой оценки со стороны раздраженнаго пессимизма военнаго министра, вынужденнаго выйти из состава правительства в конце апреля. Но через шесть дней после акта 3 марта, в момент, когда военное ведомство приступило к радикальной чистке команднаго состава и реформе армии?! Накануне Гучков, в качестве политическаго деятеля, на торжественном заседании центральных торгово-промышленных организаций, где чествовали министров из промышленной среды, славословил до известной степени революцию и говорил о прочности позиции правительства – «никакие заговорщики мира не смогут нас сбить с нея»... «Мы можем, – утверждал оратор, – не оглядываясь направо и налево, начать опять ту нормальную работу во всех областях нашей народной жизни, без которой этот переворот не имеет смысла». Гучков был слишком большой «политик», и трудно учесть, в какой момент он был искренен, – вероятно, никогда, в полной мере. Его органическая враждебность не только к «революционной стихии», но и к «революционной демократии», очевидна. Но ведь именно внешния выявления представителей революционнаго правительства, а не их внутренния переживания определяли психологию момента и, что еще важнее, повседневную тактику правительства. Формула, данная впоследствии Гучковым на Государ. Совещании в Москве, – «власть принадлежала безответственным людям, а вся ответственность – людям безвластным» – не может быть признана верно передающей действительность.

* * *

Бытовое двоевластие, которое Ленин принял за базу и за жизненный аргумент в пользу своего построения, конечно, создалось с перваго дня. Мы уже видели отчасти, как «стихийным ходом событий» расширялись функции петроградскаго Совета и рождалось его вмешательство в сферу государственнаго управления. В первые дни – дни революционнаго хаоса – это было почти естественно и, быть может, неизбежно. Хаос несколько затянулся и, вероятно, ни министр юстиции, ни члены Исп. Ком. не могли бы объяснить, почему комендант (?!). Таврическаго дворца 20 апреля производил обыски и конфисковал бумаги на квартире известных деятелей Союза Русскаго Народа-Дубровина и Полубояриновой. Столь же вероятно, что никто в Исп. Ком. не помышлял о двоевластии, когда в этом учреждении принимались меры, ограничивавшия свободу печати, которая была объявлена в правительственных декларациях в соответствии с требованиями демократии. Очевидно, в силу фактическаго влияния Совета на типографских рабочих Исп. Ком. была введена разрешительная система для газет – разрешение выходить означало наряд на типографию (всеобщая забастовка революционных дней формально еще не окончилась). Газеты появились 5 марта – среди вышедших было и «Новое Время», не имея на выход требуемой предварительной революционной санкции. Исп. Ком. реагировал на этот факт закрытием газеты «впредь до особаго распоряжения». Газетам же «черносотенным», как «Земщина», «Голос Руси», «Колокол», «Русское Знамя», выход вообще был воспрещен. Можно допустить, что такая временная мера, диктуемая страхом перед контр-революцией в неспокойное еще время, была даже тактически целесообразна, но она тем не менее вызвала всеобщее порицание и литературных кругах. В газетах появилось негодующее открытое письмо Совету заслуженнаго писателя, близкаго к трудовой группе, Водовозова. Пешехонов вспоминает, как поднял он «скандал» в Исп. Ком. за попытку возстановить «разрешительный порядок» для периодических изданий, отмененный царской властью после 1905 г. Ему отвечали: «ничего не поделаешь... Низы требуют»... Но оказалось, что в самом Исп. Ком. имелись по этому поводу разногласия – склонность «тащить и не пущать» (выражение Суханова) проявили самостоятельно тамошние «левые» без всякаго давления со стороны; «низов»⁴⁶³. Уже 10 марта под напором происходивших протестов «пятно на демократии» было уничтожено – Исп. Ком. постановил, что «все издания могут впредь выходить без предварительной санкции». Самое интересное в этом скоропротекшем эпизоде то, что никто из протестантов даже не задался в то время вопросом: какое право имел Исп. Ком. принимать ограничительный меры против печати? Еще меньше, повидимому, творившимся беззаконием озабочено было Правительство, – никаких следов, указывающих на его вмешательство, найти нельзя⁴⁶⁴.

* * *

Такое бытовое двоевластие, т. е., частичный захват правительственных функций местными, самочинно создавшимися в революционные дни организациями, прокатилось волной по всей России. Среди этих организаций Советы, как таковые, далеко не занимали первенствующаго места – как явствует из протокола Исп. Ком. 15 марта, Советы (доклад бюро о созыве съезда) к этому времени возникли только в 42 городах (как быстро росло число советов, показывает тот факт, что на Совещании, которое собралось в конце месяца, представлены были уже 138 советов. Главенствующей формой были объединенные «Комитеты общественных организаций», выявившиеся в провинции в весьма разнообразных комбинациях⁴⁶⁵. В этих комитетах имели своих представителей и советы в качестве самостоятельных организаций (подчас раздельных – рабочих и солдатских). Там, где в редких случаях советы являлись главенствующей организацией, они далеко не носили узко классового характера – в некоторых провинциальных советах на первых порах были даже кадетския фракции, а, например, в Харькове во главе Совета, главенствовавшаго в первые дни, стоял официальный член партии к. д., избранный в Совет врачебными организациями; в Ставрополе он носил «всесословный характер и включал мещанских депутатов»; в Москве в Совет первоначально входили представители инженеров, врачей, адвокатов и студенческих организаций. Важно отметить, что «последовательные социалисты», к числу которых относили себя большевики, повсюду в. советах составляли незначительный фракции и не могли иметь руководящаго влияния⁴⁶⁶. Сказать, как это делает Троцкий в своей истории революции, что жизнь в губерниях и уездах сосредоточилась вокруг советов, значит дать очень неточную фотографическую картину того, что было. Признание петроградскаго совета в мартовские дни (запись в дневнике ген. Куропаткина 12 марта) «вторым правительством» на наш взгляд является глубоко ошибочным. Лишь публицистическим приемом является утверждение «Рус. Вед.» 9 авг. (Белоруссов), что «в первые четыре месяца Советы были хозяевами России». Детальная летопись русской революции первых дней могла бы зарегистрировать множество фактов проявления анархии на местах. Объективно оценивая, однако, эту революционную стихию – в атмосфере ея и рождалось «двоевластие – скорей приходится действительно удивляться той легкости, с которой страна «переступила порог между самодержавием и республикой» («Хроника»). Недаром те же «Русския Ведомости» в предкорниловские дни, когда велась в «цензовых» кругах острая кампания против советов, признавали, что советы вносят «органическую спайку в анархическое движение».

Причины развития местнаго «правотворчества» лежали, конечно, не только в «стихийном ходе событий», однако было бы несколько упрощено по трафарету искать эти причины я «систематической бездеятельности» министерства в. д., объясняемой идеалистическими настроениями его руководителя. Может быть, лично кн. Львову и свойственно было, как говорит его биограф, преувеличивать силу «гения русскаго народа» и «великой мудрости народа» и отдавать им предпочтение перед «надуманными интеллигентскими решениями»; может быть, тезис – народ свободно и по-своему устроит судьбу России – и органически сплетается с мировоззрением этого славяпофильствующаго земскаго и общественнаго деятеля, но не будем всетаки придавать слишком большое уже значение декларативным заявлениям и довольно безответственным разговорам с газетными сотрудниками, которые обычно цитируются в исторических трудах для характеристики настроений премьера. Прославленныя слова кн. Львова: «мы можем почитать себя счастливыми людьми: поколение наше попало в наисчастливейший период русской истории» (он ими закончил свою речь на объединенном заседании «четырех дум» 27 апреля), были уже запоздалым отзвуком все того же почти всеобщаго мартовскаго пафоса⁴⁶⁷. Пожалуй нарочитая «восторженность» премьера была уже анахронична, но она свидетельствовала о не покидавшем кн. Львова оптимизме даже в дни перваго правительственнаго кризиса.

Красивая фразеология нередко прикрывала весьма прозаическую действительность. Так скорее приходится толковать слова кн. Львова в газетном интервью 19 марта, принятыя Милюковым историком за «директивы» новым представителям администрации, приезжавшим в Петербург и «неизменно» получавшим в министерстве указания, которыя находились в соответствии с публичными заявлениями руководителя ведомства. Кн. Львов представителям печати сказал: «Временное Правительство сместило старых губернаторов и назначать новых не будет. На местах... выберут. Такие вопросы должны разрешаться не из центра, а самим населением». Роль правительственных комиссаров Львов определил, как выполнение функций «посредствующаго звена» между местными общественными комитетами и центральной властью. Здесь никакой «маниловщины» не было⁴⁶⁸. Надо помнить, что речь шла о тех временных правительственных комиссарах, которые в лице председателей земских управ согласно распоряжению центра 5 марта заменили устраненную или самоупразднившуюся губернскую администрацию. Свое телеграфное распоряжение министр внутренних дел сделал не по собственной инициативе, как изображает в воспоминаниях Керенский. а согласно постановлению Совета Министров 4 марта. Набоков считает эту «непродуманную и легкомысленную импровизацию» одним из «самых неудачных» правительственных актов и, вспоминая споры относительно обновления администрации на съезде земских и городских деятелей, полагает, что в обстановке 17 г. «изъятию» могли подлежать лишь «единицы». Предположение о возможности сохранения в революционном катаклизме высшей административной и полицейской власти на своих местах столь противоестественно (искусственное сравнение с 1905 г. малоподходяще), что делает критику просто совершенно отвлеченной. (Не забудем, что предреволюционная думская агитация шла под лозунгом – «освобождение народа от полиции» – речь Милюкова 15 февраля).

Другим политическим деятелям первая административная мера Правительства казалась «в общем удачным шагом» (Мякотин). Конечно, если бы Временное Правительство, будто бы заранее выбранное, предварительно наметило и ответственных комиссаров из популярных общественных деятелей на местах, эффект назначения из центра получился бы иной. Представители стараго земства не всегда подходили к настроениям эпохи и назначение их на пост губернских революционных комиссаров вызвало трения на местах⁴⁶⁹. В докладе Временному Комитету Гос. Думы его отдела «сношений с провинцией» говорилось даже, что назначение комиссарами председателей губернских и уездных управ вызвало «общее недовольство». Правительство пошло «навстречу желаниям населения» и предложило вместо неприемлемых для него «назначенных комиссаров» представлять своих кандидатов. Вот те условия, при которых в центре появилось газетное интервью кн. Львова.

Можно ли сказать вслед за Набоковым, что правительство считалось «не с действительным интересом, а с требованиями революционной фразы, революционной демагогии и предполагаемых настроений масс»? Здесь как раз правительство проявило целесообразную гибкость и не дало переродиться местному «правотворчеству» в уродливыя формы анархии. Еще вопрос: не привели ли бы последовательныя попытки административной опеки, т. е., назначения правительственных комиссаров «поверх» создавшихся в дни переворота общественных организаций к большей дезорганизации, чем это было в марте.

Местное «правотворчество» касалось не только сферы управления – оно распространялось на все области жизни. Правительство как-то всегда и везде опаздывало. Это и питало бытовое двоевластие. В чем же был секрет? Правительство запаздывало отчасти из-за присущаго ему догматическаго академизма. Люди, составлявшие первую генерацию временнаго правительства стремились дать стране наилучшие законы, не всегда считаясь с реальной потребностью революционнаго момента⁴⁷⁰.

В области законодательных предположений и разработки проектов деятельность Правительства была широка и плодотворна – с удовлетворением вспоминает Набоков. В позднейшей правительственной декларации 26 апреля перечислялось то, что сделано «призванное к жизни великим народным движением правительство за два месяца своего пребывания у власти, согласно обязательству, скрепленному «присягой» для осуществления «требования народной воли» (подразумевалось «соглашение» 2 марта): ..."наряду с напряженной деятельностью, посвященной текущим и неотложным нуждам государственной жизни, обороне страны от внешняго врага, ослаблению продовольственнаго кризиса, улучшению транспорта, изысканию необходимых для государства финансовых средств – оно уже осуществило ряд реформ, перестраивающих государственную жизнь России на началах свободы, права. Провозглашена амнистия. Отменена смертная казнь. Установлено национальное и вероисповедное равенство. Узаконена свобода собраний и союзов. Начата коренная реорганизация местнаго управления и самоуправления на самых широких демократических началах... Из необходимых для этой цели законоположений изданы уже постановления о выборах в Городския Думы и о милиции. Выработаны и будут изданы в самом непродолжительном времени постановления о волостном земстве, о реформе губернскаго и уезднаго земства, о местных правительственных органах, местном суде и об административной юстиции. Установлен план работы по составлению Положения о выборах в Учр. Собрание... В отношении устройства армии... осуществляются демократическия реформы, далеко опережающия все, что сделано в этом направлении в наиболее свободных странах мира... Для подготовки к Учр. Собранию проекта справедливаго и согласнаго с интересами народа решения великаго земельнаго вопроса образован Главный Земельный Комитет. .. Отношение Правительства к национальным вопросам нашло себе ясное и определенное выражение в актах, идущих навстречу автономии Финляндии, в признании за Польшей прав на объединение и государственную независимость... Призванное к жизни великим народным движением, Временное Правительство признает себя исполнителем и охранителем народной воли. В основу государственнаго управления оно полагало не насилие и принуждение, а добровольное повиновение свободных граждан созданной ими самими власти. Оно ищет опоры не в физической, а в моральной силе. С тех пор, как Врем. Правительство стоит у власти, оно ни разу не отступило от этих начал. Ни одной капли народной крови не пролито по его вине, ни для одного течения общественной мысли им не создано насильственной преграды».

К сожалению, проза жизни требовала другого – не творческих предположений, а творческаго осуществления. Второго марта, когда определялись «требования народной воли», во имя сочетания двух сил, совершивших революцию, были отброшены все социально-экономическия программы, которыя неизбежно и властно должны были выдвинуться на другой же день. Новое правительство оказалось без социальной программы – без того минимума, который надлежало осуществить и переходное время, до Учредительнаго Собрания. Без такого удовлетворения вожделенных мечтаний масс никакая власть ни при каких условиях не могла бы «канализировать» (выражение Милюкова) революционную стихию, ибо ее нельзя было успокоить и удовлетворить только словесным пафосом о политических и гражданских свободах. Когда впоследствии б. лидер «цензовой общественности» на июньском съезде партии к. д. говорил, что задача партии «защитить завоевания революции, но не углублять ее», его слова не могли звучать в унисон с тогдашним восприятием масс, но и в дни мартовскаго «общенароднаго порыва» они были бы чужды.

Мешало не классовое сознание буржуазнаго правительства, на котором революционные демагоги строили свою агитацию. Неверно, что Временное Правительство представляло «интересы капитала и крупнаго землевладения», несмотря на присутствие в нем «нескольких либеральных людей», как утверждал представитель читинскаго Совета Пумпянский на мартовском Совещании Советов. И не только он, но и все единомыслившие с ним. Полк. Пронин вспоминает, как в. кн. Сергей Мих. узнав о составе временнаго правительства, заметил несколько поверхностно: «все богатые люди». «Князь – богач» – повторил о кн. Львове Троцкий. Нет, миллионы Терещенко и Коновалова рефлекторно не окрашивали политики «благовернаго правительственнаго синклита» (под таким титлом в церквах поминалась «революционная» власть). Неудачный термин – «цензовая общественность» не покрывал собою Временное Правительство. Последнее далеко не представляло собою «гармоническое целое», но, как целое, оно пыталось не сходить с позиций арбитра между классовыми стремлениями – лидер «революционной демократии» Церетелли с полной искренностью мог говорить, что правительство не вело «классовой политики»⁴⁷¹.

Правительство было в тисках той презумпции, в атмосфере которой оно возникло. От этого гипноза оно не могло окончательно отрешиться, несмотря на грозные симптомы иногда клокочущей и бурлящей стихии. В сознании в гораздо большей степени отпечатлелся тот общий облик февральских дней, который побудил «Речь» назвать русскую революцию «восьмым чудом света» и внушил некоторую иллюзию политикам, что страна на первых порах может удовлетвориться своего рода расширенной программой прогрессивнаго блока: «в стране нет и признаков волнений и событий, возбуждающих опасения» – говорил Родзянко на частном совещании членов Гос. Думы 5 марта. В критические часы впоследствии в интимных беседах – как записывают современники – члены Правительства признавались, что они «вовсе не ожидали, что революция так далеко зайдет». «Она опередила их планы и скомкала их» – записывает ген. Куропаткин беседу с кн. Львовым 25 апреля: «стали щепками, носящимися по произволу революционной волны». Действительность была не так уж далека от безвыходнаго положения, характеристику котораго давали последния слова премьера. Жизнь довольно властно предъявляла свои требования, и Правительство оказывалось вынужденным итти на уступки – творить не свою программу, а следовать за стихией. Оно попадало между молотом и наковальней – между требованиями подлинной уже «цензовой общественности», маложертвенной и довольно эгоистично и с напором отстаивавшей свои имущественные интересы, и требованиями революционной демократии, защищавшей реальные, а подчас и эфемерные интересы трудовых классов – эфемерные потому, что революция, как впоследствии выразился один из лидеров «революционной демократии», «инерцией собственнаго движения была увлечена за пределы реальных возможностей» (Чернов). Эту «инерцию собственнаго движения» проще назвать демагогией, ибо все безоговорочныя ссылки па «железную логику развития революции», которую на подобие «лавины, пришедшей в движение, никакия силы человеческия не могут остановить» (Троцкий), являются попытками или запоздалаго самооправдания или безответственнаго политиканства. Достаточно ярко выразил закон «инерции» на мартовском Совещании Совета уфимский делегат большевик Эльцин, не оторвавшийся еще тогда от общаго социалистическаго русла и возражавший «дорогому нам всем» меньшевику Церетелли; этот враг «государственнаго анархизма» линию поведения революционной демократии определял так: «она должна заключаться в том, чтобы выше и выше поднимать революционную волну, чтобы не дать ей возможности снизиться, ибо... если эта волна снизится, то... останется отмель, и на этой отмели останемся мы... а Временное Правительство будет в русле реки, и тогда нам не сдобровать».

Мы не знаем, сумело ли бы правительство иного состава – правительство, рожденное на почве большей или меньшей договоренности о войне и социальной программе минимум, которую надлежало осуществить в «переходное время» – до Учр. Собрания⁴⁷², преодолеть многообразную стихийную «лавину»; оно встретило бы к тому же большее противодействие со стороны тех классов, которые в общем поддерживали политику власти «цензовой общественности». Вокруг такого неизбежно коалиционнаго правительства могло бы создаться, если не однородная правительственная партия, то объединение партийных группировок, связанное как-бы круговой порукой – оно давало бы правительству большую базу, чем легко улетучивающияся настроения «медового месяца». Такое правительство могло бы действовать смелее и решительнее, и ему легче было бы противостоять демагогии. Если договор был немыслим в момент, когда нужно было немедленно действовать, то ход революции неизбежно предоставлялся игре случайностей. Временному Правительству перваго состава побороть стихию органически было не под силу. Уже 2-го Гиппиус записала свои «сомнения насчет будущаго» – ея сомнения аналогичны тем, которыя высказывал Кривошеин: «революционный кабинет не содержит в себе ни одного революционера, кроме Керенскаго». ..."Я абсолютно не представляю себе, во что превратится его (Милюкова) ум в атмосфере революции. Как он будет шагать на этой горящей, ему ненавистной почве... Тут нужен громадный такт; откуда – если он в несвойственной ему среде будет вертеться?» Психология, отмеченная беллетристом-наблюдателем, в гораздо большей степени влияла на неустойчивую политику власти, нежели отсутствие того волевого импульса, которое так часто находят в действиях Временнаго Правительства⁴⁷³. Решительнее других выразил это мнение вышедший из состава Правительства и мечтавший о крутых контр-мерах для борьбы с революцией Гучков; он определял характер правительства словом «слякоть». (Запись Куропаткина 14-го мая); некоторое исключение Гучков делал для Милюкова... Суть же была не в «интеллигентском прекраснодушии», а в том, что правительство усваивало декларативный «язык революции», т. е., в некоторой степени дух времени, но не ея сущность. Отсюда рождалось впечатление, что Правительство является лишь «пленником революции», как выразился один из ораторов большевицкой конференции в конце марта.

Конечно, неверно утверждение Керенскаго в третьей его книге, предназначенной для иностранцев (L'Experience), что социальному творчеству Временнаго Правительства была положена преграда той клятвой, которую члены Правительства вынуждены были дать – не осуществлять никаких реформ, касающихся основных государственных вопросов: такой клятвы члены Правительства не давали, и во всяком случае она не воспрепятствовала почти в первые дни декларативно провозгласить, по тактическим соображениям, независимость Польши⁴⁷⁴. Следует признать, что огромной препоной для социальных экспериментов являлась война с ея напряженными экономическими требованиями. Сама по себе война психологически могла содействовать восприятию тех социально-экономических заданий, которыя ставили социалистическия партии. Весь мир, в той или иной степени, переходил к планомерному государственному вмешательству в народное хозяйство. Далее до революционное «царское» правительство в России вынуждено было робко вступить на путь регулирования и контроля производства. Но революция, символизировавшая собою хирургическую операцию над общественным организмом, грозила зарезать ту курицу, которая несла во время войны, по выражению Шингарева, «золотая яйца». В этой несовместимости революции с войной и крылась причина подлинной трагедии России – трагедии, из которой без потрясений, при растущем экономическом кризисе, найти выход было чрезвычайно трудно.

Иллюстрацией к сказанному представляется история вопроса о восьмичасовом рабочем дне, стихийно выдвинувшагося в Петербурге в первые же дни и отнюдь не по инициативе Совета – скорее даже «вопреки директивам» центра. Вопрос возник в связи с вынесенной по докладу Чхеидзе 1170 голосами против 30 резолюцией Совета 5-го марта по поводу прекращения политической стачки. Указывая, что «первый решительный натиск возставшаго народа на старый порядок увенчался успехом и в достаточной степени обезпечил позицию рабочаго класса в его революционной борьбе». Совет признал «возможным ныне же приступить к возобновлению работ в петроградском районе с тем, чтобы по первому сигналу вновь прекратить начатая работы». Возобновление работ – мотивировал Совет – «представляется желательным в виду того, что продолжение забастовок грозит в сильнейшей степени разстроить уже подорванныя старым режимом продовольственныя силы страны». «В целях закрепления завоеванных позиций и достижения дальнейших завоеваний» Совет «одновременно с возобновлением работ» призывал к «немедленному созданию и укреплению рабочих организаций всех видов, как опорных пунктов для дальнейшей революционной борьбы до полной ликвидации стараго режима и за классовые идеалы пролетариата». Вместе с тем Совет объявлял, что он приступает к «разработке программы экономических требований, которыя будут предъявлены предпринимателям (и правительству) от имени рабочаго класса». В последующем обращении к рабочим, в связи с происходившими «недоразумениями и конфликтами», Совет 9 марта отмечал, что «за небольшими исключениями рабочий класс столицы проявил поразительную дисциплину, вернувшись к станкам с такой же солидарностью, с какой он оставил их несколько дней тому назад, чтобы подать сигнал к великой революции»⁴⁷⁵. Это «небольшое исключение», под влиянием пропаганды большевиков, заявило о своем не подчинении директивам Совета, потому что, как говорилось, напр., в резолюции рабочих завода «Динамо», «революционная волна не захватила всей России» и «старая власть еще не рухнула» – при таких условиях о «ликвидации забастовок не может быть и речи». Однородных по внешней форме резолюций требованием «немедленнаго ареста Николая и его приспешников» мы коснемся в другом контексте⁴⁷⁶. В них, кроме призывов к «прекращению кровавой бойни», «классам неимущим ненужной» и т. д., заключалось и требование установления 8-часового рабочаго дня. Таков был боевой лозунг, выставленный большевиками; он искони органически вошел в сознание рабочей среды и потому легко был воспринят и на тех собраниях, на которых в «лойяльных» резолюциях о возобновлении работ как бы высказывалось доверие Временному Правительству: «только 8-часовой рабочий день может дать пролетариату, – говорилось в одной из них, принятой в Москве – возможность на широкое активное участие в политической и профессиональной борьбе. Только полное раскрепощение рабочаго класса от тяжелой изнурительной работы может дать возможность рабочему классу стоять на страже интересов своего народа и принять участие в созыве Учредительнаго Собрания... Полагая, что лозунг о 8-часовом рабочем дне является также политическим лозунгом, а потому осуществление рабочаго дня не может быть отложено на будущее, необходимо немедленно провести в жизнь 8-часовой рабочий день для всех наемных работников»⁴⁷⁷.

Красной нитью в огромном большинстве резолюций о введении 8-часового раб. дня (по крайней мере в Москве) проходит мысль о необходимости введения его в обще-государственном масштабе: «Временное Правительство особым декретом впредь до утверждения закона о нормировке рабочаго дня должно установить 8-часовой рабочий день на всю Россию».

Жизнь, однако, опережала академическия решения, и на заводах после возстановления работ происходило «непрерывное недоразумение» – явочный порядок введения ограничительнаго рабочаго времени, смена администрации и т. д. В воззвании 9 марта петроградский Совет, высказываясь против «разрозненных выступлений отдельных фабрик», осуждая «абсолютно недопустимые эксцессы» (порча материалов, поломка машин и насилия над личностью), которые «способны лишь причинить величайший вред рабочему делу, особенно в переживаемый тревожный момент», еще раз подчеркнул, что он разрабатывает «перечень общих экономических требований, которыя будут предъявлены фабрикантам и правительству от имени рабочаго класса». В то же время Совет предостерегал предпринимателей против «недозволительных» в отношении к «борцам за освобождение родины» попыток явнаго и тайнаго локаута и грозил, что «принужден будет с величайшей энергией вступить в борьбу с этими злоупотреблениями предпринимателей, особенно постыдными в переживаемые нами дни»... в случае закрытия фабрик Совету «придется поставить перед рабочим классом, перед городским общественным управлением и перед Временным Правительством вопрос о муниципализации подобных предприятий или о передаче их в управление рабочих коллективов».

Под влиянием этого низового «террора» петербургское общество фабрикантов и заводчиков само, при посредничестве министра торговли и промышленности Коновалова, обратилось в Совет для улажения возникшаго конфликта с рабочими, и 10-го было достигнуто соглашение, устанавливающее впредь до издания закона о нормировке рабочаго дня 8-часового «действительнаго труда» (сверхурочныя работы по особому соглашению), учреждения совета старост (фабрично заводскаго комитета) и примирительных камер. В Москве соглашение не удалось в силу непримиримой позиции, занятой местным Обществом фабрикантов и заводчиков, хотя в ряде районов предприниматели (крупные) давали свое согласие на введете 8-часового рабочаго дня. В результате нормирование продолжительности дня труда стало производиться «самовольно» по отдельным предприятиям, и московскому Совету задним числом пришлось 18 марта санкционировать своим авторитетом то. что было достигнуто «явочным порядком»⁴⁷⁸. Совет постановил: «признать необходимым введение 8-часового рабочаго дня по всей стране; обратиться к Временному Правительству с требованием о немедленном издании соответствующаго декрета и призвать все Советы Р. Д. поддержать это требование. В Москве же, не дожидаясь издания такого декрета, ввести 8-часовой рабочий день, допуская сверхурочныя работы только в отраслях промышленности, работающей на оборону, производящей предметы первой необходимости и по добыче топлива».

Соответствующая волна прокатилась по всей России, причем борьба за 8-часовой рабочий день принимала либо петербургскую, либо московскую форму, т. е., заключалось или соглашение с организациями фабрикантов и заводчиков или нормировка труда вводилась рабочими явочным «революционным» порядком и санкционировалась односторонним актом местнаго Совета. Это бытовое двоевластие было, однако, довольно чуждо мысли самочинаго законодательства; можно сказать, что господствовала формулировка, данная на одном из Московских рабочих собраний: «Мы вводим 8-часовой рабочий день с 17 марта и требуем от Совета Р. Д. вынести резолюцию о его введении, а от Временнаго Правительства поставить свой штемпель ».

Как же реагировала власть, которой предлагалось поставить авторитетный «штемпель» законодательной санкции к тому, что в жизни достигалось «революционным» путем? Она в сущности бездействовала. 6 марта Правительство одобрило специальное обращение министра торговли и промышленности Коновалова. Революционный министр говорил о труде, который является «основой производительной силы страны» и от «успехов котораго зависит благополучие. родины». «Искренне» стремясь «к возможно полному удовлетворенно трудящихся», министр считал «неотложной задачей правильную постановку и надлежащее развитие рабочаго вопроса». «Свободная самостоятельность и организация трудящихся» (т. е., профессиональные союзы) – констатирует обращение – «является одним из главнейших условий экономическая) возрождения России». Это были все общия слова, т. е., революционная риторика... 10-го Исполнительный Комитет Совета, узнав от своего уполномоченнаго Гвоздева, что петербургские фабриканты и заводчики согласны ввести 8-часовой рабочий день, постановил: «предложить Временному Правительству издать указ о 8-час. раб. дне по всей России до Учредительнаго Собрания». Правительство немедленно реагировало, и в журнале заседания того же 10 марта значится: «предоставить министру торговли и промышленности войти в обсуждение вопроса о возможности и условиях введения сокращеннаго рабочаго времени в различных местностях России по отдельным группам предприятий и представит, предположения свои на разсмотрение Временнаго Правительства». На этом все дело и остановилось – само Правительство дальше подготовки мер к введению 8-часового рабочаго дня в предприятиях военнаго и морского ведомства не пошло. Как будто трудно последовать за воспоминаниями Керенскаго и признать, что Коновалов в согласии с фабрикантами 11 марта «ввел уже 8-часовой рабочий день на фабриках и заводах Петрограда». Очень сомнительно, чтобы в министерств торговли и промышленности «в порядке спешности» действительно разрабатывался «законопроект о 8-часовом рабочем дне», как, отвечал Исполнительный Комитет на многочисленные и настойчивые запросы из провинции, указывая, что о вступлении закона в силу будет «своевременно объявлено».

Собравшееся в конце марта «Совещание Советов» не могло пройти мимо развертывавшейся борьбы за сокращение рабочаго дня. «Основной вопрос революции», поставленный на очередь в огромной полосе России, во всяком случае, в крупных центрах, не получил еще «законодательнаго установления» – указывал докладчик. И Совещание в резолюции о введении 8-часового рабочаго дня предлагало правительству издать соответствующий декрет с оговоркой о необходимости допущения сверхурочных работ в тех отраслях промышленности, который работают на нужды обороны и связаны с продовольствием страны. Совещание правильно учитывало, что 8-часовой рабочий день не является только вопросом экономической выгоды рабочаго класса, но крайне ослабляет реалистичность своей позиции, выдвигая наряду с соображениями о необходимости участия рабочаго класса с переходом России к демократическому строю в общеполитической и культурной жизни страны, но и довольно априорныя заботы об «ослаблении кризиса в будущем», о необходимости «позаботиться о смягчении ужасов грядущей безработицы и об облегчении приискания заработка тем, которые вернутся после окончания войны из армии». Совещание поручило Исполнительному Комитету петроградскаго Совета вступить с Временным Правительством в переговоры о порядке введения 8-часового рабочаго дня⁴⁷⁹.

В законодательном порядке дело мало подвинулось вперед⁴⁸⁰. В итоге получилась анархия на местах, где при отсутствии указаний из центра, почти неизбежно пышным цветом расцветало «революционное правотворчество», т. е., то, что выше было названо бытовым двое-властием. Показательным примером подобнаго местнаго законодательства служит «обязательное постановление» о восьмичасовом рабочем дне и примирительных камерах, изданное Борисовским (Минской губ.) Исполнительным Комитетом за подписью и. д. уезднаго правительственнаго комиссара прап. Вульфиуса на исходе второго месяца революции – 26 апреля. Принципиальное решение о введении 8-час. рабочаго дня в Борисове было принято еще 28 марта; 18 апреля положение о нормировке труда было осуществлено «явочным порядком»; 26 апреля с единогласнаго одобрения «примирительной камеры⁴⁸¹ издано было особое «обязательное постановление» для «закрепления позиций рабочаго пролетариата». Очевидно, не без влияния правительственнаго воззвания к рабочим, обслуживающим учреждения фронта⁴⁸², борисовские законодатели к общему положению о 8-час. рабочем дне вводили новеллу, по которой «впредь до окончания войны» всем предприятиям, «непосредственно и косвенно» работающим на оборону, предоставляется устанавливать «обязательные для рабочих и служащих сверхурочные рабочие часы», оплачиваемые полуторной платой, при чем в виду Борисовской близости к фронту, все «заводы, фабрики и торгово-промышленныя предприятия» признавались работающими на оборону; на всех предприятиях учреждались заводские комитеты; на примирительную камеру возлагалась обязанность выработать «минимум заработной платы»... Наконец, Исполнительный Комитет объявлял, что приостановка предприятия, чрезвычайно вредная для обороны, повлечет за собой «секвестрацию его».

Все это «законодательное» творчество шло вне правительственнаго контроля. Нерешительность или медлительность Правительства сильно снижали его революционный авторитет в рабочей массе тем более, что реальная борьба за 8-часовой рабочий день сопровождалась в «буржуазной» печати довольно шумной противоположной кампанией. В ней приняли участие и марксистские экономисты, с добросовестностью догматиков доказывающие. нецелесообразность и утопичность осуществления рабочаго лозунга в момент хозяйственнаго кризиса⁴⁸³. Усвоить эту догматичность довольно трудно, ибо было слишком очевидно, что в взбудораженной атмосфере революция естественно приводит к пониженности труда; 8 часов «действительной» работы, как выражалось петербургское соглашение 10–11 марта, для народнаго хозяйства имело несравненно большее значение, чем сохранение фиктивных норм⁴⁸⁴.

* * *

Политический такт для противодействия демагогии всякаго рода экстремистов требовал декларативнаго объявления рабочаго лозунга. Промышленники не могли не понимать этой элементарной истины. В собрании материалов «Рабочее движение в 1917 г.» имеется показательный документ, воспроизводящий апрельское обращение Омскаго биржевого комитета, как «официальнаго представителя интересов торговли и промышленности в Омском районе», к владельцам местных промышленных предприятий. Омский комитет обращался к предпринимателям с «убедительной просьбой» принять выработанныя Советом условия введения 8-часового рабочаго дня. «Принятие этих условий – говорило обращение – властно диктуется государственной необходимостью и правильно понятыми интересами промышленности». Биржевой комитет, считая приостановку работ на оборону «преступной», выражал надежду, что промышленники «пожертвуют частью своих интересов и не явятся виновниками обострения классовой борьбы в данный исключительной важности исторический момент». И когда центральныя организации промышленников с некоторым напором оказывали воздействие на Правительство в смысле законодательнаго непринятия гибельной по своим последствиям той «временной уступки», на которую они должны были пойти, то в их формальной аргументации (докладная записка в марте горнопромышленников Урала), действительно, трудно не усмотреть стремления, при неопределенности экономических перспектив лишь выиграть время, пока не выяснится, в какую сторону склонится «стрелка революционной судьбы». Такое впечатление производит, например, запоздалое (в мае) постановление московскаго биржевого комитета. В нем говорилось: «Вопрос о 8-часовом рабочем дне не может быть разсматриваем, как вопрос о взаимном соглашении между предпринимателями и рабочими, так как он имеет значение общегосударственное... почему он не может быть даже предметом временнаго законодательства, а должен быть решен волею всего народа в правильно образованных законодательных учреждениях... всякое разрешение этого вопроса в ином порядке было бы посягательством на права народнаго представительства». Поэтому промышленники «не признают для себя возможным разрешать его в данный момент, как бы благожелательно ни было их отношение к интересам рабочих». В итоге в мае, когда уже существовало новое «коалиционное» правительство, лишь начали «выяснять» трудный вопрос о 8 час. рабочем дне, как писал в «Русском Слове» известный финансист проф. Бернацкий.

Для промышленников вопрос о продолжительности рабочаго дня главным образом являлся проблемой экономической, связанной с повышением заработной платы. За «восьмичасовой кампанией» последовала и столь же стихийно возникшая борьба за повышение тарифных ставок, не поспевавших за падением денежных ценностей и дороговизной жизни – борьба, осложненная органически связанной с переживаемым хозяйственным кризисом проблемой организации производства, как единственнаго выхода из кризиса. Эта экономическая и социальная борьба хронологически уже выходит за пределы описания мартовских дней, когда лишь намечались признаки будущей революционной конфигурации. Так. московская областная конференция Советов 25–27 марта единогласным решением приняла постановление добиваться немедленнаго проведения в законодательном порядке (а до того фактическое осуществление в «местных рамках и в организованных формах») «всей экономической минимальной программы социалистических партий»: 8-часовой рабочий день, минимум заработной платы, участие представителей рабочих на равных правах с предпринимателями во всех учреждениях, руководящих распределением сырого материала. В жизни «фактическое осуществление» социалистических постулатов (в теории представлявшееся в виде «твердых шагов организованной демократии», а на практике, по характеристике «Известий» – «необузданной перестройкой») приводило к довольно уродливым формам «рабочаго контроля», требований подчас заработной платы, обезпечивающей «свободную и достойную жизнь'», но не соответствующей экономической конъюнктуре.

Демагогия, вольная и невольная⁴⁸⁵, конечно, и здесь сыграла свою зловредную роль, парализуя трезвую оценку рабочей тактики, которую давала, например, общая резолюция по рабочему вопросу, принятая на Совещании Советов. В ней на тяжеловатом официальном языке говорилось: «...в обстановке войны и революции пролетариат... должен особенно строго взвешивать фактическое соотношение материалов и общественных сил труда и капитала, определяемое, главным образом, состоянием промышленности и степенью организованности рабочаго класса, памятуя, что теперь больше, чем когда либо, экономическая борьба приобретает характер борьбы политической, при которой важную роль играет отношение к требованиям пролетариата остальных классов населения, заинтересованных в укреплении новаго строя». Демагогические призывы находили отзвук в массе в силу не только примитивной психологии ''неимущих». «Легенда» относительно астрономической прибыли промышленности, работавшей на оборону страны, крепко укоренилась в общественном сознании – об этой «сверхприбыли» не раз с ораторской трибуны старой Государственной Думы говорили депутаты даже не левых фракций, а правых и умеренных, входивших в прогрессивный блок⁴⁸⁶. Допустим, что довоенное процветание промышленности и ея искусственная взвинченность в первый период войны были уже в безвозвратном прошлом, что эти прибыли истощились в дни изнурительной и затяжной мировой катастрофы, и что промышленность – как доказывают некоторые экономисты – вошла в революционную полосу разстроенной и ослабленной – побороть укоренившуюся психологию нельзя было отвлеченным, научным анализом, тем более, что сведения о «колоссальных военных барышах» отдельных промышленных и банковских предприятий продолжали появляться на столбцах периодической печати и на устах авторитетных деятелей революции, не вызывая опровержений. Даже такой спокойный и по существу умеренный орган печати, как московския «Русския Ведомости», несколько позже в связи с августовским торгово-промышленным съездом, негодовал на то, что съезд «совершенно закрыл глаза на вакханалию наживы». В годы войны неслыханные барыши (50–71%) 15–16 гг. – признавала газета – «внесли заразу в народныя массы». «Чудовищность» требований повышения заработной платы в революционное время все же была относительна, как ни далека была жизнь от тезы, что «смысл русской революции» заключался в том, что «пролетариат выступил на защиту русскаго народнаго хозяйства, разрушеннаго войной». (Покровский). Когда мемуаристы говорят о требованиях прибавок в 200–300% и более (утверждения эти безоговорочно переходят па страницы общих исторических изысканий), они обычно не добавляют, что эти прибавки разсчитывались по довоенной шкале: поправка на систематическое падение ценности рубля во время революции сводит эту «чудовищность» к прозаической конкретности – данныя статистики, как будто объективно устанавливают, что рост заработной платы и общем продолжал отставать от цен на продукты питания⁴⁸⁷. Ненормальность положения, когда заработную плату приходилось выплачивать в счет основного капитала предприятия, как неоднократно указывали представители промышленников в совещаниях, созываемых впоследствии министерством торговли и промышленности, приводила к требованиям повышения государством цены на фабрикаты, производимые на оборону: уступки промышленников рабочим – говорил Некрасов на Московском Государственном Совещании – фактически перекладывались на государство. Последнее обращалось к главному своему ресурсу – выпуску бумажных денег.

Выход из заколдованнаго круга мог быть найден только в определенной экономической политике, которой не было у Временнаго Правительства, загипнотизированнаго концепцией рисовавшагося в отдалении вершителя судеб – Учредительнаго Собрания... Только противопоставив такую определенную программу для переходнаго времени, можно было свести на землю социалистическия «утопии».

В параллель к постановке вопроса о нормировке трудового дня можно привести иллюстрацию из области недостаточно отчетливой земельной политики Временнаго Правительства, расширявшей рамки местнаго революционнаго правотворчества и свидетельствовавшей, что у Правительства не было конкретнаго плана аграрных мероприятий временнаго характера для переходнаго периода. В этой области положение Правительства «цензовой общественности», конечно, было особенно трудно, так как надлежало примирить не только диаметрально противоположные интересы, но и в корень расходящиеся принципы⁴⁸⁸. При отсутствии единаго общественнаго мнения не могло быть и той самопроизвольно рождающейся директивы, которую впоследствии Временное Правительство в декларации, подводившей итоги его двухмесячной деятельности, называло «волею народа».

В марте деревня не подавала еще громко своего голоса. Молчала ли деревня потому, что оставшиеся в ней «старики, больные и женщины» встретили спокойно (таково было мнение, например, кирсановскаго съезда земельных собственников) революцию, – обезлюдение деревни Чернов считает основным мотивом молчания деревни; молчала ли потому, что просто «еще снег не сошел с земли» (мнение составителей социалистической «Хроники»); молчала ли потому, что плохо была осведомлена о перевороте и относилась к нему в первый момент недоверчиво (уполномоченные Временнаго Комитета в своих донесениях отмечали случаи – и не в каких-нибудь глухих углах обширной страны – когда в деревне, продолжавшей жить с представителями старой власти, урядниками и становыми, не знали о происшедших событиях еще в конце марта и боялись, что все может «повернуться на старое»; донесения думских уполномоченных подтверждают многочисленныя изданныя крестьянския воспоминания). Газетныя корреспонденции того времени отметят нам даже такие удивительные факты в центре России, как распространенное среди мужиков Дмитровскаго уезда Московской губ. убеждение, что приказ «убрать урядников» и дать народу «свободу» пришел не иначе, как от «царя-батюшки». («Вл. Народа»). – Так или иначе, анархия и двоевластие на местах не могли грозить большими осложнениями, и Правительство могло укрыться на первых порах за формулу ожидания Учредительнаго Собрания.

Спокойствие в деревне нарушила волна дезертиров, пришедших с фронта и подчас – отмечает отчет Временнаго Комитета – сыгравших роль первых осведомителей о происшедшем перевороте. Военный министр в обращении к «дезертирам» 7 апреля объяснял эту утечку с фронта «распространением... в армии преступных воззваний о предстоящем теперь же переделе земли, при чем участниками его явятся будто бы лишь те, кто будет находиться к этому времени внутри страны». Создавалась недвусмысленная опасность, что молва о земле может сорвать фронт, и министр земледелия спешил опровергнуть циркулирующие слухи «о предстоящей в ближайшее время крупной земельной реформе вплоть до конфискации частно-владельческих земель». По существу Правительство ничего не говорило – его воззвание по «первейшему» по своему значению земельному вопросу 17 марта справедливо может быть отнесено к разряду скорее нравоучительных произведений на тему о том, что «насилие и грабеж самое дурное и опасное средство в области экономических отношений». «Заветная мечта многих поколений всего земледельческаго населения страны» не может быть проведена в жизнь путем каких-либо захватов. Принятие закона о земле народными представителями невозможно без «серьезной подготовительной работы», выполнить которую Правительство «признает своим неотложным долгом».

Впрочем, были приняты две решительныя меры: 12 марта были переданы в казну земли Кабинета отрекшагося Императора и 16-го конфискованы удельныя имущества. Оба правмтельственныя постановления, если и признать, что тактически они были необходимы, нарушали логику, выраженную формулой: ждать Учредительнаго Собрания. Вероятно, в рилу этого Правительство через посредство вел. кн. Николая Михайловича прибегло к своеобразной мере получения письменных отказов членов императорской фамилии от наследственных прав на российский престол и согласия их на «отдачу» удельных земель⁴⁸⁹.

Подводя итог наблюдений думских уполномоченных при объезде после переворота, 28 губерний Европейской России, трехмесячный отчет отдела сношений с провинцией Временнаго Комитета говорил: «для крестьян новый строй – это земля». «Это то, чем дышит огромная часть населения России» – существует «твердое убеждение», что земля должна перейти народу. Совершенно естественно, что уполномоченные Временнаго Комитета наблюдали «отсутствие у крестьян представления» о запутанности и трудности разрешения земельнаго вопроса. Мысль о сложности статистическаго «учета земельных запасов, распределения земельной собственности, выяснения условий и видов землепользования» и т. д., как это перечисляло правительственное воззвание, была в большинстве случаев чужда крестьянскому сознанию, увлеченному притягательной силой соседней, непосредственно примыкавшей, «обетованной» помещичьей земли; представление о земле не выходило за пределы своей волости. «Крестьянин – констатирует цитируемый отчет – питается во многих местах не реальностью, а лозунгами. Он предвкушает золотой век осуществления их. Он часто далек от мысли, что все эти лозунги окажутся мыльными пузырями по той простой причине, что земли нет, что в большинстве средних губерний не только нельзя думать о трудовой норме, но и о лишних 2 десятинах». В отдельных случаях, быть может, некоторым уполномоченным в беседах удавалось убедить крестьян не принимать «на веру» ходячую молву и развеять тот «обман», в котором они находились, показав наглядно статистическими вычислениями, что при разделе всей помещичьей земли на деле крестьянам придется по 1/8 десятины–напр., в Орловской губ... Но ведь уполномоченные интеллигенты из Петербурга, да еще облеченные званием членов Гос. Думы, которые могли заманчивыя перепективы в смысле земельных чаяний свести к реальной действительности, были случайными и редкими гостями в деревне⁴⁹⁰. В большинстве случаев проповедником являлся какой-нибудь солдат из столицы или партийный агитатор, не слишком сведующий и не слишком сркупулезный в своей демагогической пропаганде – в дни революции не было недостатка и в людях, одетых в интеллигентский мундир и готовых выдавать «дутые векселя».

Одним обещанием «собрать материал» для Учредительнаго Собрания, представление о котором в деревне было неясно⁴⁹¹, нельзя было предотвратить анархическия выступления в деревне и избегнуть самостоятельнаго «правотворчества» в сфере земельных отношений. Надо было отдать себе отчет в реальном положении и в неизбежности исхода будущей аграрной реформы в сторону интересов «трудового крестьянства». Бороться с «дутыми векселями» можно было лишь ясным и определенным заявлением, в каком именно направлении будет происходить подготовительная работа перед Учредительным Собранием, и одновременным принятием в законодательном порядке тех переходных мер, которыя подсказывала жизнь и которыя гарантировали бы в сознании массы неприкосновенность земельнаго фонда до Учредительнаго Собрания. Пешехонов («осторожный поссибилист», по выражению Чернова) тогда же пытался выступить с предупреждением, что Учредительному Собранию придется «лишь оформить и санкционировать то, что будет совершено и достигнуто в процессе революционнаго строительства: отложить последнее немыслимо. Весь вопрос в том, пойдет ли он дальше анархическим путем или в организованных формах». При анархии получится не тот строй, к которому стремятся все демократическия партии. Но и «такой строй придется санкционировать, пересилить революцию Учредительное Собрание, конечно, будет не в силах». Не имея еще собственнаго органа повседневной печати, Пешехонов выступал в с.-р. «Деле Народа» (23 марта). Планомерное «революционное строительство» Пешехонов видел в организации сети земельных комитетов, задачей которых являлась бы подготовка общей реформы и разработка предварительных, неотложных временных мер. Мысль Пешехонова была освоена революционной демократией⁴⁹² и нашла конкретное себе воплощение в правительственном мероприятии, но только через месяц и без той определенности, которую вкладывал инициатор земельных комитетов. 21 апреля Правительство опубликовало положение о Главном и местных Земельных комитетах. На Главный комитет возлагалась задача составления общаго проекта на основании собранных данных и соображений, которыя будут представлены местными комитетами. На местные комитеты (волостные, уездные, губернские), помимо собирания сведений и составления «соображений и заключений», возлагалось приведение в исполнение постановлений центральной власти; издание местных обязательных постановлений, простановка действий частных лиц, направленных к обезценению земельных имуществ и возбуждение перед Главным Земельным комитетом вопросов об изъятия таких имуществ и о наиболее целесообразном использовании их. В воззвании, сопровождавшем опубликование закона, делался некоторый шаг вперед и говорилось, что Учредительное Собрание «найдет справедливое решение земельнаго вопроса и установит новый земельный строй». Население вновь призывалось к воздержанию от самовольных действий в области земельных отношений и «спокойно, в сознании своей ответственности за будущее нашей родины готовиться к приходу истиннаго устроителя земли русской – народнаго Учредительнаго Собрания». И только в декларации Главнаго Земельнаго Комитета 20 мая, т. е. при новом уже коалиционном правительстве, впервые было дано некоторое указание, в каком направлении предполагается справедливое решение земельнаго вопроса – в основу будущей земельной реформы должна быть положена мысль, что все земли сельско-хозяйственнаго назначения переходят в пользование трудового земледельческаго населения⁴⁹³.

На путь известной активности побудила Правительство вступить сама жизнь – проявление в стране с большей интенсивностью в апреле аграрнаго движения. Точной статистики этого движения у нас, конечно, никогда не будет... Ведомость Главнаго Управления по делам милиции за апрель отмечает 204 случая земельных правонарушений против 17 за март⁴⁹⁴. Статистика эта не дает полной картины уже потому, что систематическия сведения о «самоуправных действиях» на местах стали собираться лишь после циркулярной телеграммы 11 апреля министерства внутренних дел губернским и областным комиссарам. Насколько она преуменьшает действительность, можно судить по отдельному случаю... Так в делах Главнаго Земельнаго Комитета, имеется сводка сведений (к 1 августа) о движении среди крестьян, составленная Орловской губернской земской управой на основании анкет министерства земледелия: для марта и ней отмечено 40 случаев проявления «движения среди крестьян», для апреля 128... Волна апрельских волнений вызвала безпокойство Временнаго Комитета Государственной Думы, обратившагося к, министру земледелия Шингареву с запросом о мероприятиях для предупреждена «аграрных безпорядков». Ответ Шингарева в конце апреля напечатан у Шляпникова. Министр земледелия отмечал, что происшедшия аграрныя волнения в некоторых местностях явились «естественным результатом переворота», когда органы новой власти не могли дать «надлежащаго отпора» стремлениям «безответственных лиц и групп населения к осуществлению своих чаяний путем захватов и насилий». «Явления этого порядка... должны были получить в сфере земельных отношений тем большее развитие, что основанием, им служит та действительно наблюдаемая и часто острая земельная нужда крестьянскаго населения... Можно было ожидать, что аграрные безпорядки... получат весьма широкое распространение и примут острую форму... Действительность не оправдала этих опасений, в полной мере», так как по имеющимся у министра сведениям «аграрныя волнения не приняли столь широких размеров»... «Аграрные безпорядки имеют место в отдельных местностях – повидимому, в тех, где создалось недружелюбное отношение между землевладельцами и крестьянами ими особенно сильно ощущалась земельная нужда, сравнительно в незначительном числе случаев охватывали целые волости или уезды⁴⁹⁵. При этом крестьяне по большей части прибегали не к безвозмездному отобранию владельческих земель, а к принудительной сдаче им в аренду по назначенной волостным комитетом «справедливой» цене, правда весьма пониженной по сравнению с существующей». Шингарев писал, что министерство, учитывая «все серьезныя последствия» аграрных волнений в частности для «обезпечения армии и населения продовольствием. прибегло ко всем нмеющимся в его распоряжении средствам для предупреждения дальиейшаго развития аграрнаго движения». Такими средствами являлись меры двоякаго рода:

1) Прекращения безпорядков...

2) Издание в законодательном порядке таких постановлений, которыя..., с одной стороны, дали бы какой-нибудь путь удовлетворения земельной нужды крестьянскаго населения, а с другой, направляли бы по законному руслу возникавшие у него споры с землевладельцами на почве земельных правоотношений до разрешения земельнаго вопроса в Учредительном Собрании.

В отношении мер перваго рода необходимо, однако, принять во внимание, что, не имея в своем распоряжении таких органов власти, какие могли бы прекратить безпорядки путем применения физической силы, находящейся в ведении министерства внутренних дел...⁴⁹⁶, да и по существу не признавая возможным , в условиях переживаемаго времени, пользоваться таковой, ведомство могло прибегнуть только к нравственному воздействию на население... Такого рода обращение привело в некоторых случаях к положительным результатам»... «Что же касается мероприятий второго рода – продолжал ответ Шингарева – то утвержденныя Временным Правительством постановления:

а) от 11 апреля о засеве полей и охране посевов,

б) от 21 апреля об учреждении земельных комитетов...

Закон 11 апреля устанавливает предоставление всех пустующих земель в распоряжение местных продовольственных комитетов с назначением последними справедливой арендной платы в пользу владельцев за занятие их земель и принятие за счет государства убытков, понесенных частными владельцами от насильственного захвата их земель, возлагая вместе с тем на виновных гражданскую и уголовную ответственность». В заключение министр выражал свое «глубокое убеждение», что при более тесном взаимодействии между центральным правительством, местными властями и общественными организациями, «дальнейшему распространению безпорядков на почве земельных отношений будет положен предел».

Оптимистическое заключение министра земледелия было преждевременно, ибо такие паллиативы не могли успокоить деревню, которую, помимо реальных требований жизни, возбуждали идеологи «социальнаго радикализма»⁴⁹⁷. Но на первых порах правительственныя мероприятия содействовали значительному ослаблению земельных правонарушений⁴⁹⁸: данныя милиции снижают цифру апрельских выступлений с 204 на 81; в том же соответствии во взятом примере Орловской губ. в мае случаи движения с 128 снижаются на 39⁴⁹⁹.

Отчет Врем. Комитета, отмечая. что за все три первые месяца не было случая применения силы со стороны правительства, указывал, что земельныя примирительный камеры пришлись крестьянам «по душе» и имели успех. Депутаты, объезжавшие провинцию. нарисовали довольно яркую картину настроений деревни, ея растерянность и отчасти безпомощность, которыя приводили не так уже редко к попыткам самостоятельно решить на месте земельный вопрос. «В разъяснении и точном указании выхода из того или другого положения нужда большая, чем во всякой охране», – подводит итог отчет. Не обобщая фактов, отметим черты, подчеркнутыя в отчете. Часто, например, владельцы и управляющие крупных имений убегали, оставляя хозяйство на произвол судьбы. Крестьяне и сама исполнительная власть затруднялись, как наступить в таком случае: помещики спешили рубить лес, распродать живой и мертвый инвентарь. Деревенские делегаты «приходят в город за разъяснением, заходят в комитеты, к комиссару, в Советы Р.С.Д., в партию с.-р. и везде получают различныя указания»; посылают депутатов в столицу, где на них обрушиваются «вся шумиха, весь водоворот партийных споров и разговоров». И отчет рисует бытовую сцену, как односельчане сажают в холодную вернувшагося депутата, который проездил общественныя деньги и ничего не узнал: «все забыл, что слышал; так много слышал, что... ничего не запомнил». Нередки случаи, когда советския декларации принимаются за «закон»⁵⁰⁰. Большинство уполномоченных, как утверждает отчет, вынесли «крайне мрачный» взгляд на волостные комитеты – они не имели ни «авторитета», ни «гражданской ответственности» и легко превращались в «игрушку в руках политическаго агитатора», причем выразители крайних мнений, соответствовавших «чаяниям изголодавшагося по земле народа», вызывали наибольшее доверие. Другие наблюдатели отмечали и иную сторону в скептицизме населения к волостному земству– «хорошие» крестьяне не шли на выборныя должности, не доверяя еще новым порядкам; на выборах проявился большой абсентеизм. И в то же время эти пессимистически настроенные наблюдатели должны были отметить и явление, противоречившее их заключениям – с возникновением комитетов «всякие эксцессы» в деревне прекратились. И на месте эксцессов «все более растут приемы мирнаго выживания и устранения от земли всех крупных и мелких собственников» не исключая отрубников, «повсеместную вражду» к которым отмечает отчет Временнаго Комитета; устанавливается высокая, заведомо непосильная такса на рабочия руки, особая приплата за пользование трудом пленных, просто запрещается работа у частных владельцев – «не дадим им рабочих, они тогда все, как тараканы, подохнут». Так деревня подчас осуществляла на месте правительственный циркуляр 11-го апреля о засеве пустующих полей...

Это отстояло очень далеко от той «пугачевщины», о которой, как о чем то неизбежном при революции, в последние годы стараго порядка так много говорили в самых разнообразных общественных кругах. Если этого не произошло в первый период революции, не обязана ли Россия такому исходу все же в значительной степени деятельности весьма несовершенных организаций на местах?

Не только исконная тяга к помещичьей земле, не только максималистическая агитация пропагандистов «чернаго передела», но и реальныя жизненныя потребности, отмеченныя Шингаревым, приводили к местному правотворчеству, которое уже существенно расходилось с лозунгом пассивнаго ожидания Учредительнаго Собрания. Уездный раненбургский комиссар, председательствовавший в уездном исполнительном комитете, в более позднем своем уже польском докладе министру земледелия по поводу «шумихи» вокруг уезда, выступавшаго «первым» в аграрном вопросе, объяснял так причины, побудившия Исполнительный Комитет принять решительныя меры к использованию помещичьей земли для того, чтобы «не осталось не запаханнаго поля, неубраннаго хлеба».

«Когда в начале марта – писал он – поступили на утверждение приговоры о черном переделе земли и об уничтожении арендных договоров, комитет решил взять на себя урегулирование этого вопроса. На заседание были приглашены землевладельцы. Под ужасом впечатления о гибели почти 2 мил. пудов зерна (в предыдущем году – утверждало донесение – помещичий хлеб погиб в большинстве экономий – у одних хлеб остался в поле в рядах, у других сгнил в скирдах), под впечатлением пустующих полей и валяющагося на дворах исхудалаго скота, который поднимали за хвост, и который стал гибнуть во многих экономиях, комитет, после двухдневнаго заседания 25–26 марта вынес суровое постановление: всю землю и весь живой и мертвый инвентарь передать в руки крестьян, а остальное хозяйство, где это необходимо, передать в заведывание доверенных лиц». «Такое постановление – писал комиссар – я нашел неприемлемым для себя и сложил полномочия председателя комитета. Это заставило комитет пойти на компромисс: 81 марта, вопрос подвергся новому обсуждению». Постановлено было исключить всех мелких землевладельцев, в крупных экономиях ведение хозяйства оставить за владельцами, обезпечив им не менее, чем 30 дес. в поле, и допустить исключение для «правильных хозяйств». Постановлено было обезпечить «хозяйственно надежныя» экономии рабочими руками, оставить в силе все арендные договоры. «За редким исключением – констатировал комиссар Сухарев – комитету удавалось справиться со своей задачей⁵⁰¹.

Раненбургский уезд был особливо неблагополучен в смысле «крестьянскаго движения». Следовательно постановления уезднаго комитета носили специфический характер. Более показательны поэтому постановления общегубернскаго (рязанскаго) съезда «представителей губернскаго, уездных, городских, волостных комитетов, земств и городов, крестьянскаго союза, объединений кооперативов, Советов Р. и С. Д.», собравшагося во второй половине апреля. Эти постановления весьма отчетливо определили направление, в котором на местах решался «земельный вопрос», и служили знаменующим перстом для политики центральнаго правительства в области временных мер. Исходя из положения, что «земля должна принадлежать всему трудящемуся народу», и что разрешение основного вопроса о земле будет на созываемом в ближайшем будущем Учредительном Собрании, съезд «во имя спасения родины от разгрома внешним врагом и защиты молодой свободы от внутренней анархии» постановил:

1. Признать правильное и полное использование в 1917 году всех земельных угодий, независимо от того, кому они принадлежат, вопросом государственной необходимости.

2. Временное, впредь до разрешения земельнаго вопроса на Учредительном Собрании, использование путем реквизиции всех пахотных и луговых угодий (в особом «наказе» съезд пояснил, что под «всеми земельными угодиями» разумеются земли всех видов: монастырския, церковныя, удельныя, частновладельческия и крестьянския), с предоставлением всех земель, не могущих быть, по заключению местных комитетов, обработанными, обсемененными и убранными силами самих владельцев, в распоряжение местных («волостных и городских под контролем уездных) исполнительных комитетов.

3. Использование в реквизиционном порядке всех указанных земель и лугов на основании принудительной аренды с платой, проектируемой местными исп. комитетами⁵⁰². На местные исполнительные комитеты возлагалась обязанность принять все меры к обработке земли, убора урожая и сдачи всего излишка хлеба «на условиях, объявленных в законе о государственной хлебной монополии». Вмеcте c тем съезд признал, «необходимым, чтобы Временным Правительством было издано особое распоряжение о немедленной приостановке покупок, продажи, залога и дарения земель и лесов⁵⁰³. Решение съезда было сообщено в Петербург через особую делегацию.

В дни Временнаго Правительства перваго состава лишь намечалась еще та общая платформа, которая могла быть выставлена от имени организованнаго крестьянства на первом собравшемся в Петербурге 4 мая Съезде Советов Крестьянских Депутатов, и которая нашла отклик по всей России. Апрель и отчасти уже март были периодом организационным: На Совещании Советов такая платформа, объединившая разныя течения революционной демократии и противопоставленная неопределенной правительственной декларации, была, однако, уже выработана. Резолюция, принятая 3 апреля, говорила о необходимости «перестроить коренным образом» земельныя отношения: «только... передача земли трудящимся сделает земледельца действительно свободным». Признавая, что окончательное разрешение земельнаго вопроса принадлежит Учредительному Собранию, революционная демократия, представленная на Совещании, заявила, что поддержит «самым решительным образом в Учредительном Собрании безвозмездное отчуждение всех частно-владельческих земель для передачи их трудящемуся народу, за исключением владений, не превышающих максимальных норм, каковыя будут установлены для каждой области местными демократическими комитетами». В «переходное время» Совещание считало необходимым распространить конфискацию государственной властью удельных и кабинетских земель, теперь же на церковныя и монастырския земли и издание Временным Правительством декрета о прекращении впредь до разрешения Учредительным Собранием земельнаго вопроса всякаго рода земельных сделок.. Совещание сказало и относительно создания на местах «до образования органов демократическаго самоуправления» комитетов для урегулирования заработной платы и для устранения недоразумений между частными владельцами и крестьянами. Совещание предусмотрело и закон 11 апреля о сдаче местными комитетами пустующих частновладельческих земель в аренду или обработку их наемным трудом «с помощью владельческаго инвентаря» и с оплатой «по установленным комитетами ценам». На местные комитеты Совещание возлагало «обязанность бороться со всякими попытками самочиннаго разрешения на местах земельнаго вопроса», считая, что «всякое потрясение хозяйственной жизни в настоящее время в области земледелия может иметь для государства непоправимое бедствие. усиливая ту продовольственную разруху, которую сейчас переживает страна».

Реалистическая платформа, выработанная Совещанием, была далека от аграрнаго максимализма⁵⁰⁴. Ахиллесовой пятой для правительства оказалось требование о прекращении земельных сделок, против чего возражал класс земельных собственников⁵⁰⁵. Между тем, если бы сознание большинства, по крайней мере, земельных собственников с самаго начала освоило неизбежность в обстановке 17 г. радикальной аграрной реформы в духе, намеченном совещанием⁵⁰⁶, если бы Правительство с самаго начала пошло хотя бы в декларативной форме по этому пути и повторило бы заключительную формулу резолюции Совещания – «народ в Учредительном Собрании решит земельный вопрос в интересах трудящихся масс»; если бы, не предрешая даже вопроса в декларативной форме, Правительство указало в первом своем воззвании к крестьянам, что разработка вопроса будет вестись в соответствующем направлении – в интересах сельскаго трудового населения⁵⁰⁷, как рекомендовала Шингареву телеграмма Совета Московскаго Сельскохозяйственнаго Общества 16 марта, отправленная под влиянием полученных сведений о начавшихся безпорядках – кто знает, может быть, судьба русской революции «сложилась бы иначе...»⁵⁰⁸.

Hacтpoeнiя крестьянскiя в первые месяцы революцiи были, как мы видим, скорее мiролюбивыми и соглашательскими, «случаи эксцесов» в деревне тонут в общем сознанiи «ответственности, желанiя действовать организовано и закономерно» – доносил в центр саратовскiй губернскiй комиссар, быть может, и склонный к некоторому преувеличенному, офицiальному оптимизму. Внесем здесь ту поправку, которую делает Чернов, приводящiй несколько примеров «идиллических оазисов'» из апрельских №№ с.-р. газеты «Земля и Воля» о соглашенiях на местах между крестьянами и землевладельцами о земле до Учредительнаго Собранiя. (Так в Елецком уезде крестьяне обязывались обрабатывать и помещичьи земли, пользуясь инвентарем владельца исполу – помещик получал 1/4–1/2 урожая)⁵⁰⁹. «Общим правилом были настроенiя далеко не соглашательскiя» в обоих лагерях – утверждает в историческом обзоре бывшiй министр земледелiя перваго коалицiоннаго правительства. Эта поправка хронологически все же должна быть отнесена не к тому времени, о котором мы говорим; тогда и будущiй «селянский министр» («мужицкий министр», как приветствовали его с мест на Государственном Совещании), не мало склонный к демагогическому разнуздыванию стихии, не был активным действующим лицом и на арене еще только появился Ленин со своей прямолинейной проповедью брать силою всю «землю», «не дожидаясь Учредительнаго Собрания» (его открытое письмо делегатам майскаго крестьянскаго съезда – этим простым положением он заменил апрельский тезис о «конфискации» помещичьей земли). Та определенность в правительственной декларации, о которой мы говорим, могла усилить соглашательския настроения в деревне и содействовать миролюбивому разрешению до Учредительнаго Собрания практических вопросов, которые ставила жизнь. Во всяком случае она могла быть противопоставлена безответственной демагогии⁵¹⁰. Вплоть до октябрьскаго переворота крестьянская мысль в вопросе о земле целиком не освоила упрощенную схему: грабь награбленное, как, быть может, далеко не везде (особенно на первых порах) освоила и «паньску затию», ждать разрешения земельнаго вопроса до созыва Учредительнаго Собрания.

* * *

Закончив краткое обозрение аграрной политики Временнаго Правительства перваго призыва, мы с большой сознательностью можем отнестись к суждениям, высказанным по этому поводу главою последующаго состава правительства – и, конечно, в издании, которое предназначалось для иностраннаго демократическаго общественнаго мнения. Переворачивая вверх дном «соглашение» 2 марта, Керенский в своей последней книге «L'Experience Kerenski» удивительным образом доказывает, что именно представители Совета, исходя из своей социологической концепции о «буржуазном этапе революции», колебались внести в программу будущаго правительства социальныя, аграрныя и рабочия реформы. В дальнейшем мемуарист доходит до такого искажения действительности, что уверяет, что уже первое революционное правительство, несмотря на свое «капиталистическое» происхождение (это и придает русской революции тип классически русский), выступило с инициативой радикальной земельной реформы в полном соответствии с русской революционной традицией⁵¹¹.

Оказывается, что проект Ленина, о котором он мечтал в Швейцарии, правительством «цензовой общественности» был принят к выполнению задолго до того, как большевики разнуздали («спустили с цепи») свою «аграрную революцию». Первое правительство демократической революции предоставило самим крестьянам выработать новый земельный порядок – только мненie земельных комитетов имело значение: все земли подлежали национализации и пользоваться ими наперед могли лишь те, кто их обрабатывал... Может быть, в дни, когда во главе коалиционнаго правительства стоял Керенский, действительность и стала только до известной степени приближаться к тому, что говорит Керенский-мемуарист. Его товарищ по партии, активный деятель Совета Крестьянских Депутатов Быховский утверждал в заседании 7 июля: «не пройдет одной недели, как станут законом все постановлены Всероссийскаго Совета Крестьянских Депутатов».

В дни существования Временнаго Правительства перваго состава подобныя утверждения можно было встретить лишь в правых кругах земельных собственников, обвинявших Правительство в том, что оно стоит «на вытяжку» перед комитетом.

Мы видели, как в жизни создавалось «двоевластие». Можно ли это бытовое явление принимать за идеологический фермент для создания «советской власти?» Очень относительно, ибо анархия на местах, приводившая даже к созданию каких-то автономных городских и уездных «республик» (термин отчета Врем. Комитета), свидетельствовала больше о хаосе, который должен был понемногу исчезать по мере того, как утрясалась взбаломученная переворотом народная психология. В сущности он и исчезал. Керенский с полным правом мог говорить, что максимум безвластия дало правительство перваго состава – правительство «цензовой общественности». Налаживался разрушенный переворотом административный аппарат, начинало нормально функционировать демократическое общественное самоуправление. И неизбежно процесс превращения «контролирующих» советов в органы «управляющие» должен был ослабеть. Неоспоримо, авторитет Советов, принимавших столь активное участие в разрешении экономических конфликтов (местами они выполняли роль не существовавших профессиональных союзов) и в борьбе с продовольственной разрухой, значительно вырос в глазах населения. И все же этот авторитет в большей степени был авторитетом не правительственным, а революционным, когда советская резолюция в центре принималась на местах, как директива для «фактическаго осуществления» – не случайно, например, совет в м. Б. Токмак Таврической губ. 2 апреля запросил столичный центр (в данном случае Москву): «вводится ли 8-часовой рабочий день революционным путем, прибегая даже к забастовкам?»

Всякая гипербола в истории стоит на грани фантастики. Безконечно преувеличено мемуарное восприятие Суханова, утверждающаго про Петербург, что советский «аппарат управления» стал непроизвольно, автоматически, против воли Совета вытеснять официальную государственную машину, работавшую все более и более холостым ходом «...приходилось брать на себя отдельныя функции «управления», создавая и поддерживая в то же время фикцию, что это «управляет» Мариинский дворец». Для характеристики «мартовских будней» ограничимся лишь приведением оговорки, сделанной самим мемуаристом: «пока дело далеко еще не дошло до таких пределов, пока от государственных «ограниченных» дел можно было еще категорически отказываться». Так было в столичном центре, где бился пульс революции. Знаменательно, что сам Ленин в период творения своих апрельских «тезисов» приходил к выводу, что именно опыт на местах должен явиться «образцом» «для подталкивания центра». Материалы, собранные Юговым («Советы в первый период революции́') дают целый асортимент иллюстраций к этому '"опыту на местах». Если отбросить все вышесделанныя пояснения и оговорки, можно, пожалуй, придти к выводу, что «двоевластие» так или иначе проходило «сверху до низу» (итог Троцкаго в истории февральской революции), но нельзя заключить, что в апреле эпоха «фактическаго двоевластия» стала сменяться эпохой «фактической полноты власти» советов (Суханов). Тот же метавшийся в поисках себе политическаго «пристанища» в первые дни революции между меньшевиками и большевиками «около партийный» Суханов утверждает, что лозунг «вся власть советам» в глазах большевиков «совершенно не имел того смысла, какой в него вкладывал Ленин», т. е., значения «государственно-правовой системы» – замены «парламентской республики», «республикой Советов»: это было «просто очередным политическим требованием организации правительства на подотчетных Совету элементах».

На первых порах при общей неясности конструкции временной революционной власти в представлениях и в центре и на местах получалась довольно большая путаница. Если с фронта со стороны команднаго состава запрашивали разъяснения центра о взаимоотношении Правительства с Временным Комитетом, то со стороны солдатских масс спрашивали такого же разъяснения в отношении к советам. «Большое недоумение – говорил в заседании Исполнительнаго Комитета 14 марта представитель совета из Пскова – вызывает неясность, кто составляет правительство – Временное Правительство иди Совет Р. С. Д., или оба вместе». «Солдаты не знают кого слушать» – заявлял в заседании 15-го представитель одной «маршевой роты»...

Любопытно, как на Совещании Советов один из делегатов 12-й армии Скачков, соц.-демократ из числа противников большевиков, явно принадлежавший к среде интеллигентной, сторонник создания коалиционнаго правительства и всемерной поддержки центральнаго революционнаго правительства во имя интересов войны, весьма своеобразно разъяснял форму государственнаго управления, которая была создана революцией. По его мнению и тех, очевидно, кого он представлял, революция создала «неписанную конституцию» с однопалатной системой и исполнительным органом ея – министерством: «палата депутатов – это вот собрание всех Советов Р. и С. Д., это есть единственная наша палата, которую выбрала революция. Единственное отношение со стороны этой палаты к Временному Правительству может быть такое, что Временное Правительство является ответственным министерством этой палаты депутатов. Вот таким образом у нас, на местах, в армии, в большинстве случаев и считали, что правительство выражает волю Совета Депутатов, но здесь доклад Стеклова внес в наши умы огромную смуту: мы видим, что тов. Стеклов доказывает, что правительство вовсе не выражает воли Совета Депутатов, не исполняет ее, хочет устранить ее.

И вот теперь мы уже поставлены в совершенно безвыходное положение. Когда мы вернемся назад, вам, в окопах, придется разбираться в каждом постановлении правительства, положена лн на него марка Совета Депутатов или не положена, с его разрешения или не с его разрешения. Вы понимаете, в такой обстановке разрешить этот вопрос является совершенно невозможным, и мне кажется, что единственно, что мы можем предложить Совету Р. Д. это приложить все усилия к тому, чтобы воля Временнаго Правительства не расходилась с волею Совета Депутатов... Нам не важно, из каких слоев выбрано само правительство, не важно, кто его лица. Нам важно то, что оно должно выражать волю революционнаго движения, а если оно не будет выражать, то оно не должно существовать».

Выступление Скачкова стояло в прямой связи с обсуждением одного из центральных вопросов Совещания – об отношении революционной демократии к правительству. Официальным докладчиком от Исполнительнаго Комитета выступил Стеклов, который должен был обосновать предлагаемую Совещанием не слишком определенную резолюцию о политической целесообразности поддержки Временнаго Правительства, «представляющаго интересы либеральной и демократической буржуазии» – «постолько, посколько оно, в согласии с Советом, будет неуклонно идти в направлении к упрочению завоеваний революции и борьбы с «контр-революционными силами». «Очень странный доклад» (это признает и Суханов), сделал этот достаточно безпринципный в житейских отношениях демагог, тогда еще не числившийся в рядах крайних, но стоявший в своем революционном радикализме почти всегда на грани поддержки большевизма. Доклад был интересен по фактам, пожалуй даже объективен в той своей исторической части, которую приходилось уже выше цитировать – в «наивном и откровенном признании» (по выражению Милюкова), почему Демократия не захватила власти в первые дни революции. В последующем, отвергая измышления «черносотенной и либеральной буржуазии», которая, стремясь посеять раздор, инспирует, и клевещет («сплетничает») о двоевластии (формально его нет, а если оно и существует, то как выражение стремлений двух политических сил), Стеклов выступил с обвинительным актом против таившихся в недрах правительства контр-революционных потенций... Докладчик «улавливал нежелательные оттенки» в некоторых министерских речах, намекая на таинственный «организующий центр», отказываясь «пока» его назвать и видел, наконец, угрозу революции в «ложной гуманности» буржуазнаго правительства: это правительство не издало, например, «декрета, объявляющаго вне закона всех генералов – врагов русскаго народа, которые дерзнут поднять (все в будущем времени) святотатственную руку на русский народ и завоевания его революции». Это правительство, «без ведома и согласия Совета», оставляло на свободе (правда, временно) «под личным наблюдением министра юстиции» стараго генерала Иванова⁵¹²... Недоволен был Стеклов и отношением к династии, введшей в России «крепостное право» и пр. и пр.

Одним словом, официальный доклад от имени Исп. Комитета представлял собой, как выразился с.-р. Гендельман, оговорившийся тут же, что он «отнюдь» не собирается «защищать правительство», «не деловой» анализ, а «какой-то фельетон», которым Стеклов «увеселял» собравшихся. Было немного «забавно», но и «скучно» слушать стекловския ламентации и «разоблачения происков и козней контр-революции – спереди, сзади, с боков, с высоты» и его соратнику по выработке соглашения 2 марта, Суханову. Хотя увеселяющия места доклада Стеклова и срывали аплодисменты (иногда далее бурные, как отмечает стенографический отчет – аплодисменты срывали и те, кто осмеивал увеселительный тон демагога и порицал Исполнительный Комитет, который выпустил такого страннаго докладчика), они привели в смущение лидеров Исполнительнаго Комитета, предварительно заслушавшаго тезисы доклада «весьма наскоро». В самом деле вместо того, чтобы защищать предлагаемую резолюцию, Стеклов, с азартом опровергая ее, неожиданно заключил: «надеюсь, примете резолюцию, которую я имею честь предложить вам от имени Исполнительнаго Комитета», а у слушателей по словам Гендельмана, создавалось определенное впечатление: «Временное Правительство нужно арестовать и посадить туда, где сидят Протопопов и Щегловитов». В зале воцарилось «полное недоумение». Явилась мысль выставить содокладчика. Наметилась кандидатура Суханова – очевидно, считался желательным оратор из числа тех, кто вел переговоры 2 марта, и побаивались неожиданностей, к которым был склонен «роковой человек», третий ночной партнер Соколов... Из этого ничего не вышло, ибо тезисы будущаго меньшевика-интернационалиста без комическаго элемента, одобренные «в общем» предварительно лидером большевицкой фракции Каменевым, были забракованы идеологическим вдохновителем позиции Исполнительнаго Комитета, каким сделался вернувшийся из ссылки бывший депутат Думы Церетелли. Его позицию Суханов охарактеризовал словами, будто бы ему сказанными Церетелли по поводу проектировавшагося содоклада: «вы, конечно, должны говорить о необходимости соглашения с буржуазией. Другой позиции и другого пути для революции быть не может. Ведь вся сила у нас. Правительство уйдет по мановению нашей руки. Но тогда погибель для революции».

Спасать положение и выправлять линию взялся сам Церетелли, выступавший, однако, в середине прений и после выявления позиции «крайне левых», т. е., фракции большевиков. Официальным представителем последних был Каменев, выражавший центральную, до некоторой степени компромиссную позицию в своей партии. Тактически она не совпадала с «апрельскими тезисами» вскоре прибывшаго в «запломбированном вагоне» Ленина⁵¹³. «Никакой поддержки Временному Правительству», – открыто провозгласил Ленин. Прямолинейность вождя у Каменева была завуалирована. «Мы не хотим сейчас свержения этого Временнаго Правительства» – заявлял Каменев, но, «если не берем инициативы какой либо революционной борьбы», то «есть другой фактор, который определяет положение». «Мы дышим атмосферой контр-революции», организуемой «за спиной» правительства и начавшей свои атаки против демократии (правительство попустительствует этим контр-революционным попыткам). Совет является «зачатком революционной власти самого народа», и резолюция Совещания должна говорить не о поддержке Временнаго Правительства, а в предвидении неизбежных столкновений призывать представителей всей демократии сплотиться вокруг организующагося центра революции, которому неизбежно выпадет на долю взять на себя отражение царизма и «буржуазной контр-революции».

«Истерическая» (по характеристике одного из ораторов) в политическом отношении резолюция большевиков вызвала в собрании недоумение: чего хочет течение, представленное в Совещании Каменевым и подменившее вопрос об отношении к Временному Правительству вопросом об отношении к Совету? «Не поддерживать – значит свалить, а этого Каменев не хочет». (Провинциальный большевик из Екатеринбурга Сосновский выразился еще определеннее: «может ли сейчас идти вопрос о том, чтобы свергнуть настоящее правительство? Я полагаю, двух мнений здесь нет и не было – об этом никто не поднимает речи и не поднимет»). Если бы резолюция, предложенная Каменевым, голосовалась, очевидно, она собрала бы еще меньше голосов, нежели баллотировавшаяся перед тем резолюция о войне: за резолюцию большевиков высказалось тогда 57 членов собрания, против 325 за резолюцию Исполнительнаго Комитета при 20 воздержавшихся (с.-д. интернационалистов). Вместе с большевиками голосовали и будущие «левые соц. революционеры», которых Шляпников исчисляет цифрой 20⁵¹⁴.

Развернувшияся прения дали широкий спектор разногласий. На них имеет смысл остановиться, так как из стенографическаго отчета выносишь несколько иное впечатление, чем то, которое получаешь при ознакомлении с картиной, набросанной мемуаристами. Всероссийское Совещание – это «финал демократическаго фронта» по мнению Суханова; в действительности же значительная часть представителей провинциальных советов и армейских частей горячо отстаивала «демократический фронт». Во имя единства была выдвинута идея коалиционной власти. В центре ее отстаивал один только представитель «трудовой группы» Брамсон. Отмечая значение «организующих центров в лице Советов» (без них «Бог весть, в какой, может быть, анархии была бы наша страна»), Брамсон призывал «главных деятелей социалистических партий», сойти с «пути критики» и найти «достаточно мужества» принять и на себя «ответственность» в переходное время в управлении страной, «не затуманивать» создавшагося положения страхом перед мнимыми «мрачными тенями контр-революции», а предложить «реальный план активных определенных действий»... для того, чтобы вывести страну на «новый путь радостнаго, светлаго и спокойнаго существования».

«Зоркий, бдительный страж народной революционной воли» в среде «противодействующих сил» будет лучшим средством разрушить «гнездо контр-революции», если таковое имеется. Другими словами Брамсон предлагал расширить базу демократическаго представительства, имея в виду привлечение в его состав социалистических деятелей, помимо Керенскаго.

Идея расширения состава правительства встретила большое сочувствие в собрании – о нем говорило немало представителей с мест, но по разному мотивируя такую необходимость. Делегат Венцковский (кого он представлял не указано), как будто, правильно определил происхождение «двоевластия». «Ясно было заранее», что каждая сила, участвовавшая в перевороте, будет по своему толковать его последствия. «Двоевластие» произошло от того, что в правительство вошли лица, в сущности не желавшия революции. Надо, чтобы в правительстве был не один только «заложник демократии». Когда создастся коалиционное правительство, которое будет выражать и волю пролетариата, и волю революционнаго крестьянства, и волю революционной армии, и волю всей демократии, тогда его представители «менее всего» будут «нуждаться в соглядатайстве». Трудовик Адамов-Френкель, говоривший от имени Псковскаго совета, сделавшагося центром всего Севернаго фронта, указывая на опасность конфликта, когда действующая армия будет поставлена в положение частью идти за Врем. Правительством, а частью за Советами, призывал оказать на Врем. Правительство и на Петроградский Совет давление, пока «не поздно», в целях достигнуть вхождения в правительство представителей «влиятельнейших социалистических партий». Титов (с.-р. из Уфы) был уверен, что резолюция, предложенная от имени Исполнит. Комитета, не будет принята, ибо «докладчик сделал слишком много для того, чтобы большинство нашего собрания высказалось против этой резолюции». По мнению уфимскаго делегата, большинство будет удовлетворено резолюцией о вхождении в минуту исключительной важности и ответственности вождей Исп. Комитета в состав Врем. Правительства, при чем им гарантирована «безусловная поддержка», «безусловное повиновение». «Это предложение – говорил делегат – является мнением, думаю, большинства солдат». Оно не встретит противодействия со стороны Правительства, заявившаго в лице Керенскаго, что Правительство «ничего не имеет против того, чтобы в любой момент представители Исп. Комитета вошли в его состав (такого заявления Керенский, передавая Совещанию от имени Правительства «низкий поклон всей демократии: рабочим, солдатам и крестьянам» – не делал). Исполнительный Комитет «держится той точки зрения, что лишь тогда он может принять власть в свои руки, когда Временное Правительство окончательно дискредитирует себя в глазах всей России, т. е., пока гром, не грянет, мужик не перекрестится... Но мы не должны допустить, чтобы над нашей родиной, разразился громовой удар». Представитель екатеринославскаго гарнизона Каменский огласил резолюцию, вынесенную 55 тысячами солдат гарнизона: «Совет С. Д., в полном согласии с деятельностью общественных, рабочих и крестьянских организаций, поддерживает Временное Правительство вооруженной силой, укрепляет все занятыя им до настоящаго времени позиции, а также все его начинания на благо родины, крестьян и рабочих». «Я удивляюсь – говорил делегат, – когда говорят о сдвиге Временнаго Правительства вправо так, как в речи вчерашняго докладчика. Я прямого указания на этот сдвиг не видел»... Екатеринославские солдаты заявляли, что «пока война, будем поддерживать это Временное Правительство», «не скрывая желания усилить состав этого правительства за счет левых элементов». Другой представитель екатеринославскаго гарнизона «вполне присоединился» к мнению Брамсона. Представитель бердичевскаго гарнизона с.-р. Усов, разсматривавший вопрос о правительстве «не только с точки зрения революции и ея достижений, но и с точки зрения обороны страны», говорил о вреде двоевластия и необходимости авторитетнаго правительства, которое обезпечило бы «защиту страны, иначе через 2–3 месяца страх сметет достижения революции»; «опасность революции не в Почаевской лавре, а в разгроме». Министерство, сформированное «почти целиком из представителей крупной и либеральной буржуазии», не может пользоваться «доверием всей страны». Представитель 10-й армии Котляров, не касаясь коалиции, сказал, что он уполномочен заявить, что армия «искренне верит» первому Правительству свободной России и будет всеми имеющимися в распоряжении армии средствами поддерживать Правительство во всех его начинаниях в деле укрепления добытой «великой свободы и проведения демократических реформ» – будет поддерживать «до тех пор, пока оно будет итти в интересах русской демократии и, если оно отступит на шаг, тогда мы от присяги откажемся и станем на сторопу Совета. Р. С. Д. и будем признавать его правительство». Раздался на совещании и голос солдата действующей армии, внушительно прозвучавший о полном доверии существовавшему правительству без каких-либо оговорок: «Особая, почти миллионная армия велела мне передать – заявил делегат Новицкий, – что она верит Временному Правительству, ибо это Временное Правительство создалось самой этой революцией, нам дала этих людей революция; это –лучшие сыны родины». Новицкий сделал свое оглашение в связи с обсуждением резолюции о войне и не выступил при обсуждении вопроса об отношении к правительству. Не выступил по общему вопросу и .с.-р. Жидков, представитель ташкентскаго совета, но мы имеем «наказ», который был дан 22 марта делегатам, посылаемым на Совещание. Советский изследователь, его приводящей (Югов), считает постановление ташкентскаго совета, выразительное в своих «кадетских формулировках», даже типичным для того времени. Ташкентские советы Сол. и Раб. Депутатов призывали всех, к «организованной спокойной работе совместно с Временным Правительством», объявляли о своей «полной поддержке Временнаго Правительства во всех его мероприятиях, направленных к осуществлению объявленной им программы»: «всякая попытка свержения его или препятствия ему в его работах встретит наше крайнее сопротивление». Относительно «военно-рабочих организаций» в наказе говорилось: «это– учреждения совещательныя и контролирующая, главная задача пока: поддержка Временнаго Правительства в объявленной им платформе и крайнее сопротивление к захвату власти у Временнаго Правительства, как справа, так и слева».

Ряд ораторов выступал против коалиции, также по разному мотивируя свое отрицательное отношение к вхождению социалистов в правительство. Вот видный московский с.-р. Гендельман, видевший лишь «количественную» разницу между предложением коалиционистов и большевиков. «Опасность контр-революции – утверждал московский делегат – в том будет, если мы возьмем на себя те задачи, с которыми мы не справимся». Соц.-революционеры считают вопреки представлениям большевиков, что происходящая революция не может быть доведены до «революции социальной» и следовательно придется «работать в рамках буржуазных классов». При таких условиях нельзя давать советскаго «авторитета» тем мерам, который носят «буржуазный характер» и тем укрепляют позицию Временнаго Правительства. Председатель московскаго Совета меньшевик Хинчук также говорил о ненужности «коалиционнаго министерства», «согласительных мнений» и «совместных работ»: дело в силе революционной демократии; чем сильнее будет организованное давление, тем скорее Временное Правительство будет осуществлять предъявляемыя ему требования. По иному ставил вопрос читинский с.-р. Пумпянский: «Принять сейчас коалиционное министерство – это значит понизить гребень революционной волны... Это значит провести Учредительное Собрание не в атмосфере революционной... какая чрезвычайно важна для демократии». «Ложью» называл Пумпянский вопрос о двоевластии, поднятый буржуазной печатью: «Где пример, чтобы Совет Рабочих издал какой-нибудь положительный приказ?» «Быть может, Совет Р. Д. допустил некоторую маленькую безтактность – это возможно, но это не принцип, а техника дела». Некий Теплов (представительство не указано) был против «ширмы», которой явится коалиционное правительство. Он и против доверия правительству, составленному из политиков «высокаго уровня», которые пошли «на такой политический шаг» во избежание «с самаго начала разрыва, с революционной демократией»: «они согласились на все, но это не значит навсегда». Революционная демократия должна установить «строгий контроль» над деятельностью Правительства и заявить, что поддержит те шаги, которые будут делаться в направлении закрепления революционных завоеваний, ибо «мы не верим в то, что Гучков и Шульгин, если они поехали в начале переворота для переговоров с Романовыми, то это не значит еще, что они не поедут к отпрыскам Романовых и вообще к той буржуазии, которая безусловно заинтересована в возстановлении, если не абсолютной царской монархии, то во всяком случае конституционнаго строя».

Оригинальную аргументацию против коалиции, во имя «политическаго реализма» развил одесский делегат меньшевик Сухов. Это была единственная серьезная речь против коалиции – достаточно догматическая, но без тех трафаретных и шаблонных «словесных заклинаний». которых было слишком много в ораторских выступлениях квалифицированных представителей «революционной демократии». Для него вхождение социалистов во Временное Правительство было таким же «политическим максимализмом», как и желание «передать» Советам Р. и С. Д. всю власть. «Политический авантюризм», он считал «смертным грехом» перед русской революцией. Сухов отмечал, что революция «первая ступень», только «начало пробуждения общественнаго сознания» и «поэтому при поверхностном взгляде на вещи кажется, что есть только одна сила на сцене–пролетариат, да рядом с ним армия», которая до сих пор ощущает «неясное, неопределенное стремление к светлому будущему, но никак не больше...» «Сейчас многия силы еще не мобилизованы... но оне проснутся, и тогда соотношение сил может измениться не в нашу пользу... Если мы увлечемся нашей властью сейчас, нашим могуществом, то... от Временнаго Правительства мы можем, быть может, требовать любой закон, надавив на него, как следует... Но... изменится обстановка, и то, чего мы добились, пойдет обратно. Это будет дезорганизацией масс, люди потеряют веру в дело, а те классы, жизненные интересы которых мы нарушили, не учитывая правильно историческую обстановку, они пойдут против нас, и в этом... может крыться зерно контр-революции. Надо обладать большим политическим тактом, можно оказывать давление, но надо точно соображать, действительно ли мы стремимся к тому, что достижимо не только в условиях временно создавшихся, но и в условиях, которыя будут немедленно, в послереволюционное время», «надо помнить, что мы не вся Россия» – «мы только социалистический – да и не всегда социалистический авангард революционной демократии»... «Если мы – демократия, если действительно хотим делать общенародное дело, то узурпировать власть, таким образом, как есть искушение это сделать, мы не имеем права». Вхождение социалистов в министерство, оратор считал огромной ошибкой. Они должны были бы своими социалистическими руками делать несоциалистическое буржуазное дело, и это было бы «гибелью доверия демократии и социалистических партий к своим вождям. К ним предъявляли бы требования невыполнимыя»... «Посмотрите на положение Керенскаго... разве он не горит все время, разве ему заодно со всеми не выражается недоверие? Один человек пошел туда и ему плохо приходится там, плохо под нашим давлением». «Буржуазное дело» должны выполнять «люди из буржуазии» и насколько Совет будет «осуществлять жизненныя требования демократии», он получит поддержку страны и «давление» на правительство будет действительным. Не надо только «афишировать этого давления, не надо опьяняться властью, позволять себе таких сцен, как вчера: слыша вчера вызов Врем. Правит., я почувствовал: вот люди, опьяненные властью, которые, неожиданно получив в руки власть, начинают пускаться на эксцессы»⁵¹⁵.

На собрании была высказана несколькими представителями с мест точка зрения, принципиально, может быть, и далекая от коалиционной идеи сотрудничества и отстаивавшая скорее создание однородной демократической власти, но фактически проводившая коалиционный принцип, посколько он считался необходимым в создавшейся конъюнктуре «активнаго сочувствия» и «содействия» со стороны «либеральной буржуазии». Так, делегат одного из провинциальных советов Попов говорил о необходимости существования «сильной и свободной от всякаго влияния» (власти) правительства, Временное Правительство это «душа новой России», это ея глаза, это – центр, около котораго должна группироваться вся русская демократия», а чтобы это было так, туда должна войти «настоящая демократия», а не те, которые «покраснели за 30 дней». « Двоевластие призрачно – утверждает Зверев. Дело не в контроле над правительством; само правительство должно быть «единым полновластным органом», исполняющим волю революционной демократии. К числу сторонников такой сильной власти принадлежал, конечно, и упомянутый выше Скачков, который обосновал концепцию о «неписанной конституции», созданной революцией.

В этой гамме многообразных мнений Церетелли стремился не всегда удачно вывести «среднюю» линию. Советский лидер исходил из положения, что жизнь еще не изменила того исходнаго пункта, который заставил в дни переворота Совет пойти на соглашение с «буржуазией» и признать Временное Правительство «носителем власти революционной России́». При существующем соотношении сил, Совет по мнению Церетелли мог бы теперь «даже захватить власть», но «разум революции» заставлял исходить из соображения о том, что «можно удержать и закрепить, а не на мгновение только завладеть». Он не делал ответственным Правительство за ту кампанию против Совета, которая диктовалась «узкой своекорыстной политикой некоторых кругов буржуазии»⁵¹⁶.

Акты Правительства свидетельствуют, что оно идет на встречу общедемократическим стремлениям. и говорить о том, что «в настоящий момент уже назрела та пора, когда мы должны Временное Правительство разсматривать, как кучку, выражающую своекорыстные интересы отдельной части буржуазии»... значит не видеть того, что совершается. Правительство творит «общенародное дело» и «как у пролетариата оказалось достаточно сознания для того, чтобы ценить единение общенародных сил», так же есть это сознание до настоящаго времени в тех «кругах буржуазии. которые представлены Временным Правительством и которые играют доминирующую роль». «Я не утверждаю – заканчивал Церетелли, вступая на рискованный путь предположений, – что это положение сохранится. Быть может, тем кругам буржуазии, которые толкают Временное Правительство на безответственные шаги, на гражданскую войну... удастся достигнуть своего; быть может, общественное мнение, на которое опирается Временное Правительство, изменится, сдвинет их нынешнюю политику на иныя рельсы, вот... тогда и настанет момент, когда Советы Р. и С. Д. вступят в конфликт с Временным Правительством – тогда за нашей спиной будет весь народ, и Временному Правительству останется уйти, и будет создан новый орган общенародной власти».

Будущий «благородный рыцарь» (слова Потресова) коалиции не обмолвился о ней ни словом и не отозвался на призывы, шедшие из собрания. Он обоснововал лишь правильность позиции, запятой Исполнительным Комитетом, логичность которой была дискредитирована выпадами против Временнаго Правительства официальным докладчиком. «Стеклов и Каменев, Каменев и Стеклов – констатировал представитель 12-й армии Кучин – по существу постановки ими вопроса о взаимоотношениях Совета Р. и С. Д. и Временнаго Правительства, представляют из себя одну совершенно определенную, ничем друг от друга не отличающуюся политическую линию» Кучин настаивал на том, чтобы резолюция Совещания дала бы «ясный и определенный ответ» на вопрос о взаимоотношении между Временным Правительством и Советом: надлежит признать с одной стороны, что Временное Правительство «является законной, признанной властью..., которой мы сами поручили власть»; с другой, что «Совет Р. и С. Д. или иной орган, который в дальнейшем будет представлять революционную демократию», активно «будет поддерживать Временное Правительство, как законный орган, осуществляющий программу в духе требований демократии».

Начались закулисные переговоры лидеров фракций. В гущу их мы проникнуто не можем. «Средняя» линия во имя призрачнаго уже единства революционнаго фронта стремилась нивеллировать разногласия и под одно знамя поставить несоединимое⁵¹⁷.

В результате получился компромисс, не отвечавший действительному взаимоотношению сил и вовсе не соответствовавший настроению большинства собрания. То, что в первоначальном тексте резолюции заключалось «в скрытом виде», как выразился докладчик, тем же Стекловым, в заключительном слове, в новой формулировке было уже отчетливо развернуто. Такой компромисс удовлетворил большевиков, ибо даже внешняя словесная формулировка пункта о «контроле» и «сплочении» вокруг советов целиком была заимствована из большевицкой резолюции – они сняли отдельную резолюцию и заявили, что будут голосовать за положения Исполнительнаго Комитета. Совещание признавало, что программа Временнаго Правительства «содержит основныя политическия требования русской демократии», и что «до сих пор Временное Правительство в общем и целом (отвратительное выражение революционнаго жаргона) идет по пути выполнения принятых на себя обязательств». Совещание признавало необходимость постояннаго политическаго контроля и воздействия демократии («умалчивая о формах этого воздействия) и призывало демократию, «не принимая на себя ответственность за всю деятельность правительства в целом, оказывать поддержку Временному Правительству, поскольку оно будет неуклонно игти в направлении к упрочению и расширенно завоеваний революции и поскольку свою внешнюю политику оно строит на почве отказа от захватных стремлений». Совещание призывало «всю революционную демократию России сплотиться вокруг Советов, как созданных революцией центров организации сил демократии, способных в союзе с другими прогрессивными силами отразить попытки царистской и буржуазной контр-революции и упрочить и расширить завоевания революции». Вместе с тем революционная демократия должна была «быть готовой дать решительный отпор всякой попытке Правительства уйти из под контроля демократии или уклониться от выполнения принятых им на себя обязательств».

По предложению фракций соц.-рев. было прибавлено, что воздействие революционной демократии должно распространяться и на правительственные органы на местах (это взято также из текста большевиков). Не внесли своей отдельной резолюции и меньшевики, считая, что после соглашения Исполнительнаго Комитета с революционными социалистическими партиями в новой формулировке резолюции находится «ясный и притом положительный ответ» на «один из кардинальных вопросов теперешняго момента». «Мы считаем необходимым, – говорил Дан от имени «меньшевицкой части» рос. соц.-дем. партии – чтобы в резолюции было сказано, что для дела революции в нынешней ея стадии этот состав правительства играет положительную роль, – свергать его не надо, а надо признать, как существующий факт». Не совсем то было сказано в компромиссной редакции, а главное устранено было находившееся в проекте резолюции, принятом на совещании меньшевицких делегатов, положение, что правительство, созданное революцией, приняло на себя государственную власть до созыва Учред. Собрания , т. е. то единственное, что придавало правительству, которое многих не удовлетворяло, известную устойчивость. И другое пожелание меньшевиков, формулированное Даном, не нашло себе яснаго отражения в резолюции (не отчетливо оно было выражено и в меньшевицком проекте). «Мы хотели иметь – говорил Дан – ясный ответ... о так называемом и частию злостно называемом двоевластии... Всякий не может не понимать, что в хаосе колоссальнаго революционнаго переворота, были исключительные моменты и, может быть, еще будут, когда вся компетенция, вся власть смешивается, когда надо непосредственно творить переворот, революционное дело. Мы хотим, чтобы было сказано ясно, что в обычном, нормальном течении своем – это клевета, будто Совет Р. и С. Д. хочет принять участие в осуществлении государственной власти. Мы хотим, чтобы было сказано ясно, что власть – это Временное Правительство, а революционная демократия в лице Совета... осуществляет свое влияние на ход политической жизни и деятельность правительства путем непрерывнаго организованнаго давления на него и контроля над ним»... Стоит отметить, что «рабочая группа» кооперативная съезда, собравшагося в Москве одновременно с Совещанием, специально постановила требовать от съезда опровержения «лживых слухов, распускаемых из темных источников в целях раздора, о стремлены советов к захвату власти».

Резолюция Исполнительнаго Комитета была принята единогласно (правда, не без некоторых протестов с мест) – так силен еще был гипноз единаго революционнаго фронта. Вопрос о коалиции не был поставлен, хотя президиум и заявил при баллотировке резолюции, что он будет поставлен, как «особый вопрос» вслед за принятием резолюции. Очевидно, петербургские комбинаторы «единаго революционнаго фронта» боялись, что их непрочная храмина разсыплется, так как идея коалиционнаго правительства, как мы видим, могла встретить значительный отклик в собрании⁵¹⁸: ведь почти несомненно, что при практической постановке вопроса логически должны были за положительное решение высказаться все те, кто был недоволен «цензовым» правительством, настаивая на сильной, независимой и авторитетной революционной власти и переходное время до Учредительнаго Собрания. Через месяц, с некоторым уже опозданием, вопреки всякой догматике «социалистов в футляре» жизнь разрешила положительно вопрос о коалиционной власти, но разрешила его в ненормальных условиях процесса правительственнаго кризиса.

Какой же вывод можно сделать о политических результатах, которые дал первый в сущности всероссийский съезд Советов, лишь по формальному основанию названный «совещанием»? Можно ли согласиться с итогом, подведенным автором первой по времени истории революции? «Революционная демократия – писал Милюков – за один месяц не успела почувствовать почву под ногами, и худой мир для нея был предпочтительнее доброй ссоры»... Познакомившийся с прениями на Совещании по вопросу о конструкции власти в нашем изложении, сознательно детализированном⁵¹⁹, едва ли присоединится к такому выводу. Можно ли без весьма основательных оговорок, утверждать, как то делали авторы социалистической «Хроники февральской революции», что Совещание, в всероссийском масштабе поставив вопрос о государственной власти и формально решив его в пользу Временнаго Правительства, «по существу предопределило исход февральской революции», указав на Советы, как на единственных носителей власти? Да, лидеры «революционной демократии» уравнивали, сами того не сознавая, путь грядущему Ленину, как выразился о последующем Плеханов, но это само по себе вовсе еще не определяло тогда неизбежный исход: совершенно очевидно, что без ухищренной «дипломатии» Церетелли и его единомышленников на Совещании не была бы принята «каучуковая», в основе противоречивая и двусмысленная резолюция – единогласие было лишь ничего не говорящим признанием формальнаго единства⁵²⁰. Также формально (и. быть может, единогласно) резолюция Совещания прошла и по местным организациям – иногда с таким опозданием, что декларирование анулированной уже в изменившемся ходе политических событий принципиальной позиции теряло реальный смысл.

По существу Совещание не сказало ничего новаго по сравнению с тем, что было – его резолюция, в конце концов, трафаретно повторяла положение, выдвигавшееся па рабочих митингах в первые дни революции: поддерживать правительство, пока оно «не изменит стремлениям народа», олицетворяемым Советом Р. Д. Эта резолюция не указывала форм, в которых должен осуществляться бдительный революционный «контроль» над правительством⁵²¹; и, отрицая двоевластие, фактически санкционировала прежнюю анархию, когда давление общественнаго мнения переходило в форму, которая в нормальное время называлась бы административным эксцессом... Центральная организация, каковой в бытовом порядке сделался петроградский Исполнительный Комитет, до некоторой степени пыталась регулировать эти эксцессы и указать провинции в ответ на запросы конкретную тактику и пределы общественнаго контроля. Шляпников приводит не опубликованную и не обсужденную «инструкцию» Исполнительнаго Комитета, но фактически разосланную в провинцию через иногородний отдел. «Инструкция» устанавливала, что Временное Правительство «должно считаться для всей России единственно законным правительством», распоряжения котораго, «если они не опротестованы Петроградским Исп. Комитетом, должны исполняться». Поставленные правительством «органы власти – посланные им комиссары, должны быть признаны законными властями, если они по своим личным качествам или политическому прошлому не кажутся опасными или вредными для дела свободы». Совет по отношению к Правительству является лишь «органом революционнаго контроля». «Этот контроль осуществляется так, что в случае, если Совет находит действия местных комиссаров опасными для дела революции, он телеграфирует об этом Правительству и Петроградскому Исполнительному Комитету». В отношений рабочих и фабрикантов, следует «всячески избегать неорганизованной экономической борьбы и частных выступлений». Если «соглашение» не достигнуто, следует «доводить об этом до сведения Петроградскаго Совета». При возникновении недоразумений в деревне следует разъяснить крестьянам, что «всякое самоуправство» является недопустимым и вредит делу революции и т. д. Провинциальные советы – говорится в заключение – «должны по возможности согласовать свою деятельность с другими общественными организациями на местах... и с правительственными; учреждениями... Во всех вопросах, касающихся общегородских дел, как продовольствие, милиция, общественная безопасность, борьба с представителями старой власти, выборы во временное самоуправление и т. д. провинциальные советы должны действовать с другими организациями и комиссарами, а никоим образом не брать на себя одних правительственных функций ».

Политическая педагогика не очень шла к лицу Исполнительнаго Комитета, ибо самим центром постоянно нарушались основы той тактики, которую рекомендовала «инструкция» провинциальным организациям. Например, в заседании 19 марта утверждена была инструкция военным комиссарам, которых решено было назначить « по соглашению с Временным Правительством», при военном министре, при Ставке, при командующих отдельными фронтами и при флотах. Назначались комиссары «в целях установления прочной и постоянной связи между войсками и их органами и Советами Р. и С. Д. для быстраго и планомернаго разрешения возникающих в области внутренней и политической жизни армии вопросов и незамедлительной передачи директив, равно, как и в целях предупреждения каких-либо ошибочных шагов со стороны руководящих ныне жизнью армии органов». Однако, в тот же день выяснилась необходимость «послать в Або завтра, в 12 ч. ночи, одного из членов с.-д. фракции Государственной Думы для урегулирования положения дел», и Исполнительный Комитет выносит постановление «послать в Гельсингфорс и Ревель военных комиссаров, которые были бы назначены по соглашению с офицерско-солдатской организацией». Отмеченный казус свидетельствует, что не всегда злая воля нарушала прерогативы Правительства. При негибкости правительственных органов самочинныя действия вызывались не терпящими отлагательства жизненными обстоятельствами, на которыя приходилось реагировать советским учреждениям – особенно на первых порах. Но еще в большей степени препятствовали успеху «педагогических уроков» Исполнительнаго Комитета в центре самочинныя действия отдельных его членов, с которыми центр во имя ложно понимаемаго демократизма боролся очень слабо. Суханов разсказывает, например, как с.-р. Александров на бланках Исполнительнаго Комитета давал разрешения запахивать помещичью землю...

«Организованное давление» или «бдительный контроль» в центре осуществлялся при посредстве особой «контактной комиссии», созванной еще постановлением Исполнительнаго Комитета 8 марта. Руководителей революционнаго центра не могло удовлетворить «непрерывное наблюдение за деятельностью Правительства вошедшаго в его состав, вопреки воле этих руководителей, «заложника демократа». Сам Керенский склонен был преувеличивать свою роль. На совещании Советов он говорил: «Я вас уверяю, что все, что можно было сделать, чтобы провести волю пославших меня там, я сделал и уверяю вас и ручаюсь, что я сделал это удачно, и что торжество демократических принципов обезпечено в России, и оно будет незыблемой основой всего будущаго строя...» Крайне преувеличивал, по крайней мере по газетному отчету «Русской Воли», и председатель Вольно-Экономическаго Общества Чайковский в приветствии 7 апреля посетившаго заседание министра: «Если до сих пор не произошло разрыва, если Временное Правительство не сложило своих полномочий, то потому, что в Правительстве Керенский, улаживавший конфликты». Такую миротворческую роль Керенскаго уследить довольно трудно.

Правительство с перваго момента своего существования не пыталось уклоняться от «воздействия» со стороны Совета. В некоторых случаях оно (или отдельные его министры) действовало слитком поспешно и даже предупреждая события. Распоряжение министра юстиции в соответствии с постановлением Исп. Комитета 4 марта о «временных судах, вводившее специальное представительство рабочих, без надобности дискредитировало тот мировой суд, который сам Керенский в дни пребывания в Москве назвал единственным из судов, остававшимся «верным заветам совести»... Нашумевшая телеграмма Керенскаго и Некрасова о демократизации железных дорог, вызвавшая удивление даже у Ломоносова, имела самыя роковыя последствия.

Как видно из перваго же протокола заседания Правительства 4 марта, тогда же было признано необходимым считаться с мнением Совета и было постановлено во избежание «двоевластия» знакомиться с этими мнениями в частном порядке до официальных заседаний. В первые дни «организованное давление» Совета и заключалось в посылке особых делегаций для переговоров с отдельными министрами по вопросам возбуждавшим прения – так 6-го была послана делегация к военному министру, который, как значится в протоколе Исполнительнаго Комитета, «всячески уклоняется от прямых сношений с Исполнительным Комитетом, и, повидимому, не склонен подчиняться решениям Совета». По словам Шляпникова, «под давлением снизу» (надо понимать представителей большевицкой партии) через три дня после «соглашения» 2 марта Исполнительный Комитет вынужден был снова обсудить вопрос о своем отношении к Временному Правительству. Обсуждение – утверждает коммунистический историк – «продолжалось 2 дня». Протоколы не отмечают этих споров. Только в протоколе 8 марта значится, что «после оживленнаго обмена мнений» было признано необходимым во имя исполнения решения Совета и намеченной им линии общей политики принять «неотложныя меры в целях осведомления Совета о намерениях и действиях Правительства, осведомления последняго о требованиях революционнаго народа, воздействия на Правительство для удовлетворения этих требований и непрерывнаго контроля над их осуществлением». Избрана была делегация в составе Скобелева, Стеклова, Суханова, Филипповскаго и Чхеидзе для соответствующих предварительных переговоров с Правительством. 11 марта Чхеидзе докладывал Исполнительному Комитету о результатах переговоров: «Наши представители указали Временному Правительству на то, что оно не выполняет данных обещаний об оповещении Исполнительнаго Комитета о всех важных мероприятиях Правительства, Временное Правительство отрицает этот факт, считая, что оно всегда считается с Исполнительным Комитетом, но вина заключается в отсутствии такого эластичнаго органа, при помощи котораго можно было бы своевременно... извещать. Вообще не Временное Правительство игнорирует Исполнительный Комитет, а наоборот, Исполнительный Комитет часто действует не в контакте с Временным Правительством... Вопрос зашел о контроле деятельности Правительства и о том, как его следует понимать; представитель Исполнительнаго Комитета объяснил, что важно всегда быть и курсе всех мероприятий Правительства, Временное Правительство выразило на это полную готовность и высказалось за оформление такого органа Исполн. Ком, который мог бы своевременно быть введен в члены Врем. Правительства "⁵²².

Так возникла «Контактная Комиссия» в качестве постояннаго учреждения, долженствовавшаго служить «техническим орудием» для организованнаго давления революционной демократии на Временное Правительство. В состав ея вошли лица, избранныя 8-го – впоследствии к ним присоединился Церетелли, никаких официальных записей работ этой комиссии, собиравшейся помимо экстренных надобностей регулярно чуть ли не три раза в неделю, не имеется, и никто из участников Комиссии подробно ея интенсивной деятельности не охарактеризовал. Трудно при таких условиях получить отчетливое представление об истинном лике этого единственнаго в своем роде института. Милюков современник и непосредственный участник действия, в своей «Истории» в самых общих чертах говорит, что значительная часть пожеланий Контактной Комиссии удовлетворялась, о чем демонстративно и хвастливо заявлялось в Совете. Некоторыя «требования» встречали, однако, категорически отказ (например, требование об ассигновке 10 миллионов на нужды демократических организаций). На съезде (т. е. Совещании) И. Г. Церетелли признал, что в Контактной Комиссии «не было случая, чтобы в важных вопросах Временное Правительство не шло на соглашение». Придется, действительно, признать, что Временное Правительство проявляло в прямой ущерб делу слишком большую уступчивость. Во избежание повторения мы коснемся наиболее важных уступок и инцидентов, связанных с «требованиями» советских делегатов, в дальнейшем уже предметном изложении – это был вопрос о судьбе Царя и о ноте Правительства по внешней политике. Почти все остальное относилось к повседневной политике, без надобности заострявшейся большевизанствующими членами Контактной Комиссии.

Милюков говорит, что «'Контактная Комиссия действовала вначале очень сдержано и робко при встречах с Правительством». Из наблюдений управляющаго делами Правительства выносишь противоположное впечатление. Набоков отмечает, что главным действующим лицом среди советских представителей являлся выступающий с безграничным апломбом и с беззастенчивостью, отождествлявший себя с трудовыми массами. Ни говорливый Скобелев, ни сдержанный Чхеидзе такими качествами не отличались. Филипповский и Суханов, по словам Набокова, почти никогда не говорили. Немудрено, что при личных свойствах Стеклова, неутомимаго в поисках контр-революции и главной мишенью для нападок избравшаго военные верхи, совместныя заседания протекали даже по признанию Суханова в «тягостной и напряженной атмосфере». Сам мемуарист, как он утверждает, не был в состоянии заразиться ни «воодушевлением» своего соратника, ни его «полицейским умонастроением» и просто «умирал со скуки», выслушивая стекловские выпады⁵²³.

Керенский – вспоминает Набоков – садился в сторонке и хранил молчание, только «злобно и презрительно» поглядывая. Он, по словам Набокова, совершенно не выносил Стеклова и с наибольшим раздражением реагировал после заседания на демагогическия выходки блюстителя интересов демократии, попрекая кн. Львова в излишней к нему деликатности. Позже – это было уже в апреле – Стеклову пришлось несколько «стушеваться» под влиянием разоблачений, появившихся в печати⁵²⁴.

При таких уcловиях «контактныя» заседания не достигали своей цели и были почти «безплодными». Члены Комиссии не делали правильных отчетов в Исполнительн. Комитете и, как разсказывает Суханов, обычно обменивались даже между собою мнениями уже в автомобиле, который их вез на заседание. Поэтому так легко Стеклов и мог свои личныя суждения выдавать за постановления центра. (Набоков говорит, что подчас другие члены Комиссии тут же должны были его опровергать). Нельзя сказать, что Правительство игнорировало Совет.

Если вначале Правительство отряжало 2–3 своих членов для заслушивания жалоб и пожеланий, выражаемых от имени Совета, то потом обычно, по словам Суханова, присутствовал или полностью весь кабинет министров, или огромное большинство его членов. Фатально пожелания «революционной демократии» слишком часто сводились к нудным и мелочным претензиям стекловскаго пошиба. Не было бы удивительно, если бы в такой тягостной обстановке у членов Временнаго Правительства могла появиться мысль об уходе. По утверждению Суханова, Керенский постоянно грозил тем, что «они уйдут». Мемуарист не верил этим «басням». Пожалуй, он был прав. Такой реальной угрозы в действительности не было. Оптимизм, даже излишний, не покидал революционное правительство перваго состава.

Формула: «они уйдут» имела в сущности то же педагогическое значение, что и выдвинутое Шульгиным после военной неудачи 20 марта на Сходе (она произвела сильное впечатление на общественное мнение) в целях пропаганды и заостренное его бойкий публицистическим пером положение о «двоевластии»: «пока будет двоевластие – писал он в «Киевлянине» – ждать толку нельзя. Совет Р. и С. Д. или должен сделать новый переворот и свергнуть Временное Правительство и стать на его место или же должен предоставить Правительству быть правительством». Неожиданно у Набокова можно найти указание на то, что заседания Контактной Комиссии были подчас живительным элексиром для членов кабинета. Он вспоминает, как члены Правительства на общих заседаниях, при обсуждении специальных вопросов, «полудремали» и оживлялись лишь в закрытых заседаниях Правительства и... в Контактной Комиссии, т. е., тогда, когда ставились острые политические вопросы.

Мемуаристы «леваго сектора» всегда усиленно подчеркивают давление, которое оказывали на Совет массы в области экономической. Контактная Комиссия была «орудием давления» на Правительство. Между тем в опубликованных материалах пока нельзя найти намека на то, что в «контактных» заседаниях поднимались насущные вопросы социально-экономическаго характера⁵²⁵. Поэтому надлежит сделать очень существенную оговорку в позднейшем 16 мая, в дни уже новаго коалиционнаго правительства, утверждении Экономическаго Отдела Исполнительнаго Комитета, что Временное Правительство «перваго состава уклонялось не только от... выполнения, и от... постановки тех народно-хозяйственных задач, которыя были формулированы делегатами Совещания провинциальных Советов». Беда Правительства, как было указано, заключалась в отсутствии у него программы и следовательно инициативы... Вся трудность положения лежала в разрешении дилеммы переходнаго времени, требовавшей не только «постановки», но в той или иной мере и «выполнения»... Пожелания (не в формулировке органов советской демократии) почти всегда находили отклик у Правительства – эту связанность между давлением со стороны и инициативой государственной власти проследить нетрудно: например, 3 апреля на Совещании Советов было принято скороспелое постановление о «сверхприбыли», а 6-го уже сообщалось в газетах, что Правительство приняло по предложению министра торговли и промышленности об ограничении прибыли во время войны и поручило ему, совместно с министров финансов, разработать главный основания этого ограничения. Только ненормальными условиями, в которых протекали «контактныя» заседания, можно объяснить то, что экономическая мера типа внутренняго «займа свободы», опубликованная 27 марта, была принята без предварительнаго осведомления Исполнительнаго Комитета (на совещании членов Государственной Думы Терещенко сделал соответствующее сообщение) – здесь соглашение было в прямых интересах самого Правительства. (Воззвание о займе было опубликовано за подписью Временнаго Правительства и Временнаго Комитета Г. Д.). Нетрудно было предвидеть агитацию большевиков против «военных кредитов"– «займа неволи», как назвал Зиновьев «заем свободы», но, быть может, и протест тех «циммервальдцев», которые во имя обороны страны поддерживали Правительство. В апреле все эти трудности выпукло выдвинулись в жизни.

Совещание Советов должно было несколько стабилизировать положение и придать «давлению» со стороны революционной демократии на Правительство более парламентский характер. С другой стороны, Правительство, освояя постепенно административный аппарат власти, разстроенный в дни революционных пертурбаций, почувствовало под собою некоторую базу. Ни то, ни другое не удовлетворяло «левых», пытавшихся на другой день после Совещания форсировать назревающий «момент разрыва». 5 апреля эти «левые» в Исполнительном Комитете требовали изменения «всей системы отношения к Правительству», ибо «политика Правительства ясно показала, что момент, когда мы его должны были поддерживать, проходит... Правительство, укрепляясь все более и более, нас игнорирует, наступает момент, когда нам придется отказать ему в поддержке». Судя по протоколу, застрельщиком выступал не столько Стеклов, бывший докладчиком, сколько Суханов, на котораго вся деятельность Контактной Комиссии производила «тягостное впечатление»: «функции делегации», по его мнению, свелись лишь к регистрации сделаннаго Правительством. Опубликованный протокол заседания Исп. Ком. нельзя признать очень вразумительным⁵²⁶, но он дает все же возможность установить, какие вопросы считались тогда «конфликтными», т. е., вопросы, по которым Правительство не дало ответов, удовлетворивших Комиссию в целом⁵²⁷.

Среди этих «конфликтных» вопросов первым стоял тот «10-мил-лионный фонд», который выдвинул в своем тексте Милюков, и который никакого, в сущности, принципиальнаго значения не имел, так как отказ в ассигновке официально мотивирован был «недостатком средств». Отказ волновал Исполнительный Комитет, и там сознавали, что это «простая отговорка» – не дали денег «как противникам». Так формулировал в заседании 5-го меньшевик Богданов – сторонник того, чтобы «добиваться 10-миллионнаго фонда», но высказавшийся, однако, против того, чтобы «на этом вопросе принимать бой». Требовать 10 миллионов от Правительства постановили еще 15 марта (и даже раньше – протокол 15 марта говорит: «подтвердить прежнее решение» и приступить к «немедленной выработке текста требования»). Упорство, проявленное Правительством, не совсем понятно, так как форму субсидии можно было приспособить к бытовым условиям времени и устранить внешнее узаконение «двоевластия», котораго стремились избежать. Между тем по положению, которое заняли Советы в первое время, они безспорно выполняли и функции общегосударственнаго значения – например, в области продовольствия (в распоряжение советской продовольственной комиссии Главным Интендантством было передано несколько складов). Продолжавшееся бытовое двоевластие на местах вызывало не только требования от центра ассигновок из «государственных средств», но и угрозы воспользоваться средствами местнаго казначейства, в случае неоткрытая кредита в кратчайшее время, как то иркутский исполком телеграфировал 25 апреля Чхеидзе. Едва ли приходится сомневаться, что эти угрозы, в случае отказа, приводились в исполнение. Не будет преувеличением сказать, что в провинции советы повсюду пользовались правительственными ассигновками. Когда в начале октября в Правительстве был поднят вопрос о назначении ревизии общественных и демократических организаций (в том числе советов) в выданных им государственных ассигнованиях, «Известия» писали, что петроградский Совет – «никогда никаких сумм из казны не получал». И это представляется очень сомнительным, посколько речь идет о первом времени. Попытка проследить ручьи, по которым притекали косвенно или в полузамаскированном виде ассигновки из Государственнаго Казначейства, отвлекла бы изложение слишком уже в сторону⁵²⁸. Без риска отойти от действительности, можно утверждать, что Совет не мог бы выполнять своих многообразных функций, вплоть до сношений с внешним миром, если бы жил только на доброхотныя пожертвования, притекавшия в Совет, конечно, не в таких размерах, как во Временный Комитет: вместо миллионов здесь были десятки тысяч – на 13 марта их было примерно 123 тыс. по официальному докладу заведовавшаго советскими финансами Брамсона. Система советских доходов в виде самообложения рабочих, раскладки по ротам, отчислений от митингов и «общественных кинематографов» была разработана лишь в конце мая⁵²⁹. В итоге отказом в «10-миллионном фонде» – отказом, демонстративное значение котораго анулировалось официальной мотивировкой – Правительство лишалось возможности регулировать анархию на местах, что неизбежно было бы при официальной ассигновке, подлежащей общегосударственному контролю.

Вторым «конфликтным» вопросом явился вопрос о присяге в армии. Он имел уже свою длительную историю. Формула присяги была установлена Правительством 7 марта, Она гласила для лиц «христианскаго вероисповедания»: «Клянусь честью солдата и гражданина и обещаюсь перед Богом и своею совестью быть верным... Российскому Государству, как своему отечеству... Обязуюсь повиноваться Временному Правительству... впредь до установления образа правления волей народа при посредстве Учредительнаго Собрания... В заключение данной мною клятвы, осеняю себя крестным знаменем и ниже подписываюсь...» Эта формула присяги и вызвала протест Исполнительнаго Комитета, обсуждавшийся в Совете 12 марта. «Крупным недочетом» опубликованнаго текста было признано, с одной стороны, умолчание о «защите революции» и «свободы», а с другой, нарушение «свободы вероисповедания»... Правительству было предложено переработать неприемлемую форму присяги, а до выработки ея к «присяге не приводить, а где это сделано, считать присягу недействительной». В собрании председателем было подчеркнуто, однако, что отклонение присяги не означает призыв к неповиновению Правительству – напротив, «необходимо согласованно действовать для упрочения новаго строя». 16-го в Исполнительном Комитете было доложено, что Правительство «признало ошибочным изданный приказ о присяге без ведома Исполнительнаго Комитета» и согласилось до Учредительнаго Собрания не приводить к присяге те части войск, которыя не присягали. Решение более, чем странное – ведь исправить текст присяги в духе, желательном для Совета, было бы вполне возможно. Если сообщение, сделанное в Исполнительном Комитете, соответствовало действительности, то вопрос по отношению к Правительству казался бы исчерпанным. И тем не менее он вновь выплыл в апреле в силу того, что «соглашение» было нарушено на фронте и в Петербурге – как говорилось в Исполнительном Комитете, командующим войсками ген. Корниловым. («Генерал старой закваски, который хочет закончить революцию» – так характеризовали Корнилова в более раннем мартовском заседании). На указание Контактной Комиссии о нарушении «Соглашения» Правительство ответило, как указывал Стеклов в докладе, что «оно об этом слышит в первый раз». Стеклов делал знаменательную оговорку, он допускал, что «к присяге приводятся полки по их собственному желанию ». В этой оговорке и лежит ключ к неожиданной уступчивости, проявленной Исполнительным Комитетом в лице Стеклова: «Мы указали – докладывал представитель Контактной Комиссии – на тяжелое положение революционных войск, не принявших присяги, и предложили, чтобы все были приведены к присяге по старой формуле , но чтобы Правительство выпустило специальное разъяснение в духе нашей поправки к тексту». «Определеннаго ответа – заключил докладчик – мы не получили». В невыгодном положении оказался Совет, и Богданов резюмировал 5-го прения указанием, что Совет «потерпел поражение» и нужно «найти почетный выход». Мемуаристы субъективны, и Шляпников говорит, что конфликт на почве присяги принял для Правительства «скандальный характер'. Вывод историка, минуя оценку целесообразности разыгравшагося конфликта и поведения обеих сторон, пожалуй, должен будет присоединиться к замечанию в дневнике ген. Болдырева касательно отмены присяги: «новая охапка горящей пакли», брошенной в армию и приводившей на местах к столкновению присягавших с неприсягавшими.

Третьим «конфликтным» вопросом являлся «проезд группы эмигрантов через Германию», т. е., прославленный «пломбированный вагон», в котором прибыл в Россию Ленин, и связанный с ним проект обмена приехавших революционеров на группу немецких военнопленных. Правительство не считало себя связанным «обязательствами, данными без его ведома и согласия» и заявило, что «ни о каком обмене речи быть не может». Здесь позиция «интернационалистов» была довольно безнадежна⁵³⁰, ибо в среде самого Исполнительнаго Комитета весьма многие отрицательно относились к той «несомненно недопустимой, по меньшей мере, политической ошибке», которую совершили «Ленин и его группа», не «читаясь «с интересами русской революции» (слова Богданова). При таких условиях Контактная Комиссия должна была потерпеть «поражение» в конфликтном вопросе⁵³¹. Нельзя не согласиться с мнением, выраженным Богдановым на заседании 5 апреля, что демократия сама делала многое, чтобы «ослабить себя» и «терпела поражения на тех вопросах, на которых давать бой ей было «невыгодно».

Перечисленными вопросами исчерпывался обвинительный акт против Правительства посколько он нашел себе отражение в протоколе 5 апреля. Ни в протоколах Исполнительнаго Комитета, ни в воспоминаниях о работах Контактной Комиссии нет материала для суждения о вопросе, который должен был явиться предметом обмена мнениями и разногласий между членами Правительства и представителями Совета, – вопроса, вызвавшаго несколько взволнованных страниц в воспоминаниях Набокова и агитационные нападки в последнюю декаду существования Временнаго Правительства перваго состава со стороны некоторых тогдашних органов социалистической печати. Как надлежало решить вопрос о судьбе членов ликвидируемых революцией старых правительственных учреждений? Мы не располагаем данными для характеристики мер, принятых Правительством в этом отношении. Очевидно, вопрос разрешался просто в том бытовом порядке, при котором чины Охранных Отделений и аналогичных институтов департамента полиции не могли естественно думать о получении от государства пенсий за прежнюю верную службу. Общий вопрос мог быть разрешен, конечно, только законодательством о социальном страховании старости. Но не в этой плоскости поставлен вопрос в воспоминаниях Набокова и не в этой плоскости правительственныя распоряжения вызывали «негодование» в «советских кругах», отражавшееся и в прессе и на митингах. Дело шло о сановниках – о тех «высших чиновниках», которые добровольно или вынуждено ушли в отставку и о членах бездействующаго Государственнаго Совета. В первый революционный месяц этот вопрос сам по себе не вызывал никакого отклика ни в прессе, ни в Совете. Он случайно поднялся в Исполнительном Комитете 19 марта в связи с появлением делегации от кронштадтскаго Совета, протестовавшей против уплаты жалования арестованным в Кронштадте офицерам. Совету приходилось играть активную роль в умиротворении буйных кронштадтцев и в силу этого, может быть, Исполнительный Комитет тактически даже вынужден был вынести постановление о задержке уплаты жалованья арестованным впредь то окончания следствия, и выяснения их виновности. Акт бытового двоевластия получил, однако, расширенное толкование и о состоявшемся решении, «имеющем распространительный характер, как в отношении чиновников всех ведомств, так и членов бывшей династии Романовых» постановлено было «сообщить председателю Совета министров» (формулировка, взята из записи протокола). Как реагировало Правительство? Надо думать, что оно согласилось с такой постановкой, ибо вскоре министром юстиции было отдано аналогичное распоряжение в отношении всех лиц, следственное производство о которых шло в Чрезвычайной Следственной Комиссии. А все остальные? Временное Правительство не внесло здесь никакой ясности и определенности и выбрало наихудший путь сепаратных решений, вызывавших протест и дававших пищу для всякаго рода демагогических выпадов: производится де растрата народных денег на многотысячныя пенсии бывшим царским слугам. Не имея в своем распоряжении протоколов заседаний Врем. Правит., трудно проверить правильность утверждений Суханова о постановлении Правительства 12 апреля выдать пенсии «бывшим министрам» в размере 7 тыс. руб.. что и привело в негодование советские круги. Повидимому, речь шла об указанных выше отдельных постановлениях, о которых упоминает Набоков: «в самом начале (вероятно, в апреле) Временное Правительство в двух случаях назначило пенсии в размере 7–10 тыс. (кажется, дело шло о Коковцеве и Танееве)». Ни тот, ни другой не принадлежали, к числу тех материально необезпеченных людей, которых революция жестоко вернула в «первобытное бытие» и судьба которых волновала с моральной стороны Набокова. Почему в число избранных попал отец знаменитой Вырубовой, имя которой в этот момент было крайне одиозно? Политическая безтактность часто бывает чревата последствиями. Особо в деле о «сановниках» стоял вопрос о членах Государственнаго Совета «по назначению», обреченных на «совершенную праздность после переворота», хотя формально Государственный Совет, как учреждение, не был упразднен. По словам Поливанова, это почтенное учреждение и среди бюрократии принято было называть «Ново-Девичьим монастырем». «Наиболее добросовестные и тактичные члены Государственнаго Совета – вспоминает Набоков – почувствовали неловкость своего положения и нравственную невозможность получать крупное содержание, не делая ничего, и возбудили вопрос об уместности подачи в отставку». По поводу того, что члены Государственнаго Совета продолжают получать содержание, и «завопили» на митингах и в печати. «Весь этот шум – утверждает управляющий делами Правительства – произвел на Правительство «большое впечатление». «И тогда, наконец, пришлось поставить во всем объеме вопрос о членах Государственнаго Совета... Правительство потратило целых два заседания на обсуждение его – и не могло придти ни к какому определенному решению. Так вопрос и остался «неразрешенным». Правительство не вышло из свойственной ему, столь характерной неопределенности потому, что «шум», поднятый вокруг этого вопроса (о том, что «посыпались протестующия резолюции рабочих и солдатских собраний», говорят составители Хроники февральской революции)- не был так велик, как изображают мемуаристы, – иначе его резонансы не могли бы не отразиться в общей печати и в дошедших до нас отрывочных протоколах Исполнительнаго Комитета...⁵³².

«Бум», поднятый «левыми» в Исполнительное Комитете. потерпел фиаско. Их целью было добиться превращения Контактной Комиссий из органа «соглашения» в орган, диктующий Правительству свою волю. В их представлении Совет должен был играть роль не «задерживающаго центра, а индикатора массоваго настроения. Поэтому большевики, заседавшие в Исполнительном Комитете (Красиков, Стучка), требовали «гласности в переговорах с Правительством» – устранения всяких «тайн и дипломатии», обязательства для Контактной Комиссии вести протоколы, подписываемые обеими сторонами, и предложения Правительству делать в «письменной форме». «Правые» (Дан, Церетелли. Брамсон) энергично возражали, указывая, что подобное решение уничтожает самый смысл существования Контактной Комиссии – выгода непосредственных личных отношений в том, что они дают возможность Исполнительному Комитету «ориентироваться в течениях Правительства». В воспоминаниях Суханов издевается над элементарной аргументацией противников оформления функций Контактной Комиссии, превращавших советских делегатов – посредников между «классовыми противниками», в каких-то «пронырливых репортеров». Почему этот вопрос имел, однако, по признанию мемуариста «огромную важность» для революции? Потому, что «левые» желали покончить с «теорией бережения Правительства», которую далеко не последовательно пыталось проводить в жизнь образовавшееся большинство в Исполнительном Комитете под руководством Церетелли. Напор «левых» смутил «мамелюков», как начинает именовать с этого момента Суханов советское «болото», шедшее довольно послушно за своим признанным «вождем». В Исполнительном Комитете возникли «сомнения» в рациональности прежней тактики и у сторонников этого большинства: протокол 5 апреля несколько неожиданно отмечает предложение Чхеидзе «никаких непосредственных сношений с Правительством не иметь, сноситься с Правительством только письменно и требовать от Правительства письменных же ответов». Предложение «левых» -собрало 17 голосов против 21, высказавшихся за сохранение status quo и принявших поправку Брамсона о необходимости самой Контрольной Комиссии вести «подробныя записи переговоров, скрепленныя подписями всех участников делегации».

Исполнительному Комитету не пришлось возвращаться к вопросам, поставленным в заседании 5 апреля. Он занялся своей собственной внутренней реорганизацией. Из Исполнительнаго Комитета выделено было бюро, к которому переходили функции Контрольной Комиссии, формально упраздненной уже 13 апреля. Через неделю разыгрались события, приведшия к первому правительственному кризису и к замене правительства «цензоваго» правительством «коалиционным». Взаимоотношение двух «классовых противников» внешне изменилось. Оппозиция в Совете в представлении Суханова сделалась «незаметной» и «окончательно безсильной». Это уже будущее по отношению к тому времени, о котором мы говорим.

Подноготная, вскрывающаяся при обозрении деятельности Контр. Комиссии, свидетельствует о симптомах, мало благоприятных для установления доверия во взаимных отношениях между властью и демократией, посколько последняя выявляла свой общественный лик через советы. Очевидно, искусственный оптимизм не очень вдумчиваго члена Правительства Вл. Львова, заявившаго московским журналистам, что между Правительством и Советом «установлен тесный контакт, и слухи о трениях распространяют злонамеренныя лица», не отвечал действительности. Может быть, Правительство и несколько злоупотребляло декоративной тактикой, внушаемой отчасти еще не исчезнувшими отзвуками приподнятых революционных настроений – тактикой, которую японский посол в Петербурге виконт Цунда в секретном послании министру иностранных дел в Токио в середине марта определял словами: «если у людей сложилось поверхностное мнение, что все благополучно, то это происходит от того, что Временное Правительство... скрывает от общества правду». Эта тактика определяла собой официальное знамя, которое реяло над общественной жизнью в мартовские и отчасти еще в апрельские дни. Слишком чуткая подчас к температуре общественных настроений «Русская Воля» писала по поводу правительственной декларации о войне 28 марта: «Союз Совета с Временным Правительством, это – союз жизни; союз в реальном творчестве – творчестве новых идей в истории». Впоследствии реальныя очертания, в которых протекала тогдашняя действительность, значительно искажались. Так Милюков уверял читателей своей «Истории», что упоминавшееся выше воззвание Правительства 26 апреля, написанное Кокошкиным, было в «первоначальном тексте» «суровым обвинительным актом против Совета Р. Д.». но «после троекратной переделки», вместо «открытаго обвинения Совета в парализовании Правительства и в содействии распаду страны», основная мысль была «очень сильно затушевана» под влиянием «товарищей Керенскаго» по партии. В окончательном виде «обвинительный акт» гласил: «Говоря об осуществленных и осуществляемых им задачах, Временное Правительство не может скрыть от населения тех затруднений и препятствий, которыя оно встречает в своей деятельности... К сожалению и великой опасности для свободы рост новых социальных связей, скрепляющих страну, отстает от процесса распада, вызваннаго крушением стараго государственнаго строя...⁵³³. Стихийныя стремления осуществлять желания и домогательства отдельных групп и слоев населения явочным и захватным путем, по мере перехода к менее сознательным и менее организованным слоям населения грозят разрушить внутреннюю гражданскую спайку и дисциплину, и создают благоприятную почву, с одной стороны, для насильственных актов, сеющих среди пострадавших озлобление и вражду к новому строго, с другой стороны, для развития частных стремлений и интересов в ущерб общих и к уклонению от исполнения гражданскаго долга». Управляющий делами правительства Набоков в воспоминаниях называет утверждения историка «преувеличенным отзывом» и свидетельствует, что строки, введеныя в воззвание редакцией «Дело Народа» (?!), «довольно туманно и отвлеченно» излагавшия причины происходившей неурядицы, не могли изменить «основного тона воззвания». «Строгий государственник считает воззвание «одним из слабейших» документов эпохи: «его идеология – ставящая во главу угла добровольное подчинение граждан ими же избранной власти – очень сродни идеологии анархизма». Набоков слишком серьезно принимал внешнюю словесную форму и сущность. Для нас важно, что документ («духовное завещание» Правительства перваго состава) характеризует неизжитую психологию момента и показывает, что два полюса революции окончательно еще не скристализировались. Единение во имя достижения задач, поставленных революцией, оставалось в общественном сознании первенствующей директивой. Большевики и их попутчики из среды народнических максималистов и идеологов « последовательнаго марксистскаго интернационализма», выразительницей позиции. которых сделалась появившаяся в середине апреля горьковская «Новая Жизнь», пока стояли на отлете революции. Стихийныя силы, проявления которых пытались вызвать в стране ленинские выученики и их приспешники. только еще «глухо клокотали», по выражению Троцкаго, в глубине недр револиоции. Недаром «Новая Жизнь», стремившаяся к доведению революции «до конца», в первом же номере говорила о преждевременности «власти советов», которая вызовет в этот момент «отчаянное сопротивление». Российский гражданин в громадном большинстве в то время абсолютно не верил в тезу, что «вся наша свобода пойдет прахом», если революция не произойдет в международном европейском масштабе.

Достаточно знаменательно, что среди всех политических группировок того времени лишь одна небольшая партия народных социалистов открыто и решительно выступила на своей первой конференции в Москве 23 марта с осуждением попыток, знаменующих установление «двоевластия» и подрывающих авторитет Временнаго Правительства. Не отрицая общественнаго контроля над революционным правительством, партия говорила о необходимости в период разрушения старых и создания новых форм полнтическаго и социальнаго общежития... единой и сильной власти, обладающей действительной, а не призрачной полнотой власти⁵³⁴. Дело было не в той проходящей «анархии» на местах, характеризовавшей собою первоначальный, эмбриональный этап революции, а в наличии тенденции культивировать обособленность конкурирующих с властью демократических классовых политических группировок, механически возникших на революционной поверхности по традиции из 1905 года, т. е. «своеобразие» бытовое превращать в своеобразие теоретическое. Не надо было быть ни историком, ни обладать прозорливым предвидением для того, чтобы учесть опасность, которая крылась в замене нормальных политических отношений идеологических групп, преследующих пусть даже узко партийныя цели, сурогатами внутренне аморфных советских организаций. Здесь открывалось широкое поле демагогии, на которой базировался неестественный в наступательном процессе шумный внешний эффект социалистических партий и который выдвигал на авансцену «социалистическую улицу»... Впоследствии лидером этих партий было сказано не мало не то горьких, не то обличительных слов по адресу народных масс, не доросших по своему культурному развитию до восприятия новых идей организованной демократии. Красная митинговая фраза Керенскаго о «взбунтовавшихся рабах» превращалась почти в социологическую формулу⁵³⁵.

Подобныя жалобы на своего рода разрыв интеллигенции с народом выносили, однако, лишь обвинительный приговор роковой, непредусмотрительной и пагубной тактике, производившей неизбежно взамен зрелаго плода недоносок.

После переворота страну охватила неутолимая жажда просвещения. Из глухих деревенских углов несутся крики: книг, книг, – отмечали наблюдатели из числа уполномоченных Временнаго Комитета. Вначале этих книг было мало, и «Россия вернулась к апостольским временам»: по деревням ходили люди и проповедывали «новыя начала». Потом этого книжнаго «просвещения», пожалуй, стало слишком уже много. Пропагандисты очень скоро нарядились в узкие партийные мундиры. Каждый «начетчик» до известной степени фанатик. Скороспелое «политическое просвещение» стояло на грани политическаго развращения масс, посколько просветители руководились заветом протопопа Аввакума: «разевай рот шире, само царство небесное валится» (так некогда охарактеризовывалась пропаганда Троцкаго в одном из перлюстрованных политической полицией писем). Приходится ли удивляться, что «сознательность» пасовала перед «стихией» и «социализм сознательнаго пролетариата» затеривался в мире «охлоса». Это творила «жизнь», но история не может снять ответственность и с тех, кто создал внешния формы, в которых выражалась эта жизнь. Последующая история революции зарегистрирует безконечно длинную вереницу фактов, показывающих, что стихию из «недр революции» вызывали часто, очень часто, и те, кто по своей идеологии, казалось, были далеки от большевицких концепций радикальнаго переустройства мира единым революционным взмахом. Они становились невольными и безсознательными попутчиками тех, кто разрушал демократический революционный фронт. Известный «правый» с.-р. Брушвит, вероятно, совершенно не отдавал себе отчета в том, что он бросает зажженную спичку в пороховую бочку, взрыв которой может уничтожить не только коалиционное правительство, не только Учред. Собрание, но и демократию в России, когда в состоянии ораторскаго самозабвения неосторожно на майском крестьянском съезде в Самарской губ. бросил в массу демагогические призывы от имени армии: «Мы не выпустим ружей из рук даже и после войны – не выпустим до тех пор, пока знамя «Земля и Воля» не будет знаменем государства. Во время Учр. Собр. мы будем держать ружья на-караул, но помните, что после этой команды есть другая – «на изготовку»...

Партия народных социалистов, представлявшая собой в значительной степени интеллигентскую группировку, в целом этого греха в революционные дни не восприяла на себя⁵³⁶, ибо ея основной практический лозунг органически был связан с девизом, начерченном на ея политическом знамени: «все для народа, все через народ» – то было утверждение не только народовластия, но и до известной степени проповедь осуществления в жизни постулатов, освоенных народным сознанием и клавшим преграду «революционному правотворчеству» массовой стихии. Идеологи «народнаго социализма» никогда не обольщались «безсознательным социализмом», сделавшимся столь модным лозунгом в мартовские дни, что даже демонстрация дворников в Москве в мае происходила под знаменем: «да здравствует социализм». «Социалистов» стало слишком много. Народным массам главенствующия социалистическия партии внушали тлетворную мысль, что подлинная демократия заключена в бытовых соединениях социальных категорий, представленных рабочими и крестьянами. Количественный принцип совершенно устранял естественное разделение. Роковым образом исчезала категория трудовой интеллигенции, имевшаяся в программе теоретических построений социалистов-революционеров⁵³⁷. Реальныя отношения, созданныя характером революционнаго переворота, заставили революционных идеологов ввести третью категорию «демократии» – солдат, при всеобщей воинской повинности, не говоря уже об условиях войны, никакой особой социальной группы не представлявших. Социальная логика при этом нарушалась. Ленин был более последователен, когда в своих начальных построениях, игнорируя «солдатских депутатов», выдвигал лозунг – «рабочих, крестьянских и батрацких» советов. Посколько. советы могли разсматриваться, как революционные клубы sui generis, постолько лишь в схеме революционнаго строительства могли быть законно признанными советы солдатских депутатов, которые в первый момент решительно первенствовали в предводительствуемых революционной демократией организациях и накладывали на них свой не классовой и тем самым скорее политический отпечаток.

Для характеристики просоветской позиции революционной демократии символистичным является выступление «заложника демократии» в правительстве на Всероссийском Совещании Советов, когда он вырвался из правительственных тенет, чтобы «хоть немного подышать воздухом той среды», из которой вышел. Передавая «низкий поклон всей демократии от имени Правительства» Совещанию, Керенский разъяснял (дважды) и формулу «всей демократии» – «рабочим, солдатам и крестьянам», незаметно демагогически триединая формула становилась в устах социалистических деятелей адекватной понятию демократии, и они, действительно, сами, быть может, и «помимо собственнаго сознания», по выражению Плеханова, уравнивали дорогу, ведшую к ленинским воротам. Не отдавая себе отчета впоследствии лидер меньшевиков Церетелли (его называли «мозгом революции») будет квалифицировать первый официальный съезд советов (в июне) «полномочным парламентом революционной демократии», а лидер соц.-рев. Чернов пойдет дальше и назовет съезд советской демократии «нашим учредительным собранием».

Народные социалисты были чужды этому своего рода «советскому психозу» и не потому, что представители радикальной интеллигенции, вошедшие в партию, как пытается утверждать автор «рождения революционной России», принадлежали к группе «промежуточной между буржуазной и социалистической» – идеологически последовательные социалисты (правда, не по формуле Интернационала), обосновывавшие свою догму не на стихийной борьбе классов и выдвигавшие интересы человеческой личности на первый план, вожди партии видели в советском принципе нарушение демократических заветов, угрожающее народовластию и органу его выражающему, т. е. Учредительному Собранию. И не только грядущему Учр. Собранию, но и стоявшему в ближайшей очереди демократическому общественному самоуправлению (своим параллелизмом). Поэтому, не игнорируя советы, как революционныя организации, стихийно созданныя жизнью, партия оставалась к ним хладной и относилась с осторожностью: когда сконструировали окончательно Петербургский Исп. Комитет, в нем не оказалось представителей народных социалистов – Станкевич (тогда трудовик) отмечает, что Мякотин и Пешехонов, т. е. признанные вожди партии, «старательно подчеркивали свою чужеродность». Это ставило партию как бы вне советской общественности. Вероятно, такую позицию надо признать тактической ошибкой, ибо партия лишалась возможности своей интелектуальной силой оказывать непосредственное влияние. Но более серьезной тактической ошибкой являлся отказ возглавить инициативу возрождения в середине марта стараго крестьянскаго союза – наследия того же 1905 года. Отказ мотивировался нежеланием дробить революционныя силы. Произошло как раз обратное тому, что разсказывает в своих воспоминаниях Суханов о «попытке» захватить Крестьянский Союз группой радикальной интеллигенции, руководившей Союзом в 1905 г. и не желавшей теперь контакта с Советом Крестьян. Деп.. Крестьянский Союз должен был возникнуть, как постоянная организация, а не по типу временных соединений для «политико-революционной борьбы» в схеме советской организации. Он всетаки возник, попал в руки людей более или менее случайных и неопределенных по своей общественной позиции, и не получил широкаго распространения. Между тем при более авторитетном руководительстве он мог не только иметь умеряющее значение в противовес крестьянским советам, попавшим в орбиту партии с.-р.⁵³⁸, но и сыграть самостоятельную, значительную роль при выборах в Учр. Собрание.

Мы вкратце остановились на народных социалистах, потому что в дни мартовской общественности только эта группа могла выступить, как организованная единица. Впоследствии вне советской общественности оказалась плехановская группа (сам Плеханов был избрав железнодорожниками в Совет, но представители группы «Единство» не были допущены), равно как вне ея были, в сущности, так называемые соц.-дем. «оборонцы», руководителем которых следует признать одного из наиболее выдающихся идеологов и марксистских публицистов Потресова. К этим общественным подразделениям социалистическаго характера надо отнести и «трудовиков», выступавших после революции в качестве самостоятельной единицы. Назвать «трудовиков» партией в точном смысле слова нельзя было, ибо эта группа – скорее своеобразный политический блок, рожденный в бытовых условиях думской работы – в сущности не имела еще своей цельной и разработанной идеологической программы и тактики, – ея думский лидер Керенский официально числился в рядах соц.-революционеров. Народнический оттенок трудовой группы естественно толкал ее на соединение с народными социалистами. Это соединение и произошло в конце июня не без прений, ибо у этих политических группировок было в первое время разное политическое восприятие революции. Трудовики оказались более радикальны в программных требованиях⁵³⁹ и более эластичны в тактике, приноравливая ее в основных линиях к фронту «советской демократии», в делах которой центр принимал живое участие, составляя ея «правое» крыло: в петроградский Исп. Ком. входили Чайковский, Брамсон и Станкевич.

Все указанныя группировки могли создать единый общественный фронт, к которому должны были присоединиться выделившиеся, в конце концов, в самостоятельную группу «воленародцы» из партии соц.-революционеров. Медленно происходившая в процессе революции диференцировка партийных группировок ко благу страны была бы ускорена, если бы революционное правительство с перваго дня родилось в коалиционной тоге. Все попытки сохранения единаго револиоционнаго фронта, – соединить разнородные элементы в единой партии с.-р. и – перекинуть мостик к двуединой уже социал-демократии – имели пагубный результат уже потому, что делали безплодной идейную и практическую борьбу с большевизмом, порождая сумятицу в уме неиспытаннаго в партийных тонкостях «простолюдина»⁵⁴⁰. Что было общаго между будущим левым с.-р. Мстиславским и Бунаковым-Фондаминским, объединившимся в одном партийном органе? Что было общаго между Черновым, как две капли воды, похожим на Ленина, наряженнаго в «селянский» костюм, и Авксентьевым, вошедшим в одно коалиционное правительство? Только то, что некогда и Потресов с Лениным сидели за одним партийным столом, объединяло этих общественных антиподов. Ясное расчленение противоестественных политических соединений и способствовало бы выявлению того подлиннаго «колективнаго ума», который по слову культурнейшаго апостола анархизма Кропоткина необходим в революции, – когда-то в своей «Анархии» он писал: «вся история нам говорит, что никогда еще люди, выброшенные революционной волной в правительство, не были на высоте положения». При настроениях мартовских дней, сказавшихся даже на эволюции большевицкой «Правды», существование договорившагося социалистическаго блока привлекало бы к себе людей, и это не дало бы возможности родиться противоестественному явлению, когда партия соц.-рев., по злому, современному замечанию Потресова, разбухла в первые месяцы революции до размеров грандиознаго⁵⁴¹. Соглашение с демократическими элементами партии к. д. могло бы дать прочную основу для тактическаго блока и с цензовыми элементами, или по другой терминологии с буржуазией, без активнаго участия которой в революционном процессе при неизбежном экономическом кризисе в стране, которая переживала политически и социальный катаклизм во время войны, социалисты могли дать, как выразился позжз в заседании Московскаго совета меньшевик Исув, «лишь уравнительный голод». Вопреки здоровому политическому разсчету жизнь пошла не по этому пути и превратила в дни существования перваго революционнаго правительства одну партию народной свободы в партию как бы «правительственную».

Съездом «правительственной партии» и назвали некоторыя газеты (напр., «Бирж. Вед.») собравшейся в канун марта в Петербурге съезд партии народной свободы. По существу это было не совсем так уже потому, что, по признанно Набокова, самым влиятельным лицом в Правительстве был Керенский, котораго поддерживало большинство министров. Наблюдавший Правительство в «контактных» заседаниях Суханов говорит, что «левая семерка» – в составе обоих Львовых, Керенскаго, Некрасова, Терещенко, Коновалова и Годнева⁵⁴² почти всегда была и «оппозиции» к Милюкову, котораго демократически «День» называл позже «злым гением» революции. Следовательно, трудно назвать первый период революции «милюковским», как это часто делается в литературе, и видеть в лидере к.-д. «фактическая главу» Врем. Правительства перваго состава. Посколько с первым периодом связан пафос революции, он ярче выражался в личности Керенскаго⁵⁴³. Но во вне Временное Правительство представлялось правительством «цензовым». Так как правая общественность исчезла с поверхности общественной жизни, то партия к.-д. тем самым становилась выразительницей буржуазных настроений, противопоставляемых советской демократии. Это была одна из аномалий на заре обновленной жизни страны, исказившая демократически облик заслуженной партии русской интеллигенции. В «страшной и красивой грозе, в которой пришел новый строй» (слова Милюкова на съезде) «надклассовая» партия с компромиссными традициями прогрессивнаго блока не могла уже выполнять функции «арбитра» – этого тогда не хотел понять общепризнанный глава партии⁵⁴⁴.

Партия к.-д. была противопоставлена демократии, хотя первый ея съезд после революционнаго переворота пытался перебросить мост к советским элементам. Он осторожно подошел к вопросу о двоевластии. «Велика заслуга петроградскаго Совета Р. и С. Д. в революционные дни, – говорил докладчик по тактическим вопросам Винавер, – но, к сожалению, он вышел за пределы своих функции. Создалась опасность многовластия, опасность чрезвычайно грозная». – Совет не должен издавать распоряжений, имеющих характер правительственных актов. Но член Правительства Некрасов тут же опасения Винавера сводил на нет, говоря о «так называемом двоевластии» и представляя это «двоевластие» естественным выводом «революционной психологии». – не для того же свергнут один самодержец, чтобы создать таких 12⁵⁴⁵. Советам на съезде было произнесено много комплиментов. Так сам Милюков признавал, что, «если бы не было товарищей слева, никакия наши предвидения не помогли бы свергнуть самодержавие». Поэтому резолюция съезда лишь иносказательно и туманно намекала на двоевластие. Она говорила: «Приостановление нормальной функции народнаго представительства не требует организации на иных началах общественнаго мнения, осведомляющаго Правительство и выражающаго отношение общества к мероприятиям и общему направлению деятельности Врем. Правительства, Однако, организации, существующия и могущия для этой цели возникнуть, должны оставаться в пределах указанных целей и не претендовать на функции власти исполнительной, вводя население в соблазн многовластия, вреднаго, как для внешней обороны, так и для укрепления новаго строя...»⁵⁴⁶.

Комплименты «истинным представителям революции» были, конечно, в значительной степени тактическими приемами, так как съезд переходил на республиканские рельсы⁵⁴⁷. Решение это было принято Цент. Ком. партии уже 11-го марта, – съезд должен был провозгласить ту самую «демократическую парламентскую республику», к которой так отрицательно относился Милюков. Дух времени требовал такого решения. «Бурю рукоплесканий» вызывали на обывательских митингах слова: «пусть партия к.-д. похоронит § 19 своей программы в той же могиле, где похоронено самодержавие». И партия спешила с этими похоронами. Если старый Петрункевич, не присутствовавший на съезде и присоединивший заочно свой голос за демократическую республику писал: «монархия морально покончила самоубийством и не нам оживлять ее», то официальный докладчик на съезде Кокошкин обосновал новое положение аргументами другого свойства и несколько странными для государствоведа: население не нуждается больше в монархическом символе – «но время войны оказалось, что нельзя быть за царя и отечество, так как монархия стала против отечества»⁵⁴⁸. Кн. Евг. Трубецкой говорил о «единой национальной воле», диктующей новую форму правления. Резолюция о республике была принята единогласно – к ней не только присоединился Милюков, но и «глубоко» радовался государственно мудрому решению о форме правления, становясь в резкое противоречие с пророческой «проникновенной речью» на Миллионной 3 марта, обрекавшей Россию без монархии «на гибель и разложение». Так быстро шло приспособление к окружающей политической атмосфере. Можно призвать, что в нормальных политических условиях форма правления сама по себе еще не служит мерилом демократизма и в партийных программах подчас является вопросом не столько принципиальным, сколько тактическим. Съезд к.-д. стоял перед неизбежным распадом партии, если бы принял монархическую ориентацию... Мы имели уже случай убедиться, что настроения в партии далеко не соответствовали позиции, которую пытался занять Милюков в первые дни революции⁵⁴⁹. Еще раз эти настроения подчеркнул Кизеветтер, приветствуя 9-го апреля приехавшаго в Москву после съезда Милюкова. Он отмечал значительную роль, сыгранную лидером партии в перевороте, но роль именно революционную, которая определялась думской речью 1-го ноября 1916 г. о германофильской партии Царицы. И... тем не менее единогласие в признании республики выражением «единой национальной воли» останавливает на себе внимание. Конечно, требовалось известное гражданское мужество для того, чтобы пойти против течения и открыто заявить в революционное время о своем монархизме, который естественно воспринимался лишь в формах легитимных. Между тем публичное исповедание убеждений, шедших в разрез с настроением улицы, могло содействовать оздоровлению политической атмосферы и смягчать революционную нетерпимость к инакомыслящим. Формальное декларирование «прав человека-гражданина» далеко еще не означает осуществление подлинной политической свободы. Русская революция не представляла исключения. Россия была лишь на пороге того «храма свободы», о котором говорила ветеран русской революции Брешко-Брешковская в приветствии, обращенном к Совещанию Советов. Гражданскаго мужества политические деятели, убежденные в целесообразности конституционной монархии, не проявили⁵⁵⁰. В демократических кругах республиканское единодушие «цензовой общественности» склонны были считать внешним флером, навеянным моментом, который и нововременцев превращал в «республиканцев». Милюкову много раз приходилось опровергать «вздор», заключавшийся в утверждении, что партия к.-д. оставалась по существу конституционно-монархической: «мы совершенные и верные республиканцы. С конституционной монархией покончила революция», – категорически, заявлял лидер партии⁵⁵¹.

На седьмом съезде партии к. д. можно отметить и еще некоторыя черты, характеризующия тенденцию перебросить мост к революционной демократии. Винавер в докладе по тактическим вопросам считал основной задачей партии в данный момент отпор «контр-революционным силам», которыя могут во имя стараго посягать на новый строй... Его содокладчик Шаховской предлагал дать директору Ц. К. «искать соглашение налево», «наших соседей справа, мы можем на первых порах оставить», т. е., ликвидировать прогрессивный блок. Некрасов попытался дать директиву Ц. К. и в области социальной. Только путем социальных реформ – говорил он – можно «обойтись... без социальной революции»: «меньше всего можно говорить – сначала политика, а затем социальные вопросы. Старый режим путем этого лозунга привел нас к революции». «Вдохновенныя слова» Некрасова, по отзыву «Рус. Вед.», были встречены шумным одобрением. Но они не превратились в директиву и не сделались постулатом текущей политики, хотя в первом своем воззвании после переворота, 3 марта, партия широковещательно говорила, что «новая власть первейшей заботой своей сделает обезпечение рабочих и крестьян». Дело на съезде ограничилось академическим разсуждением на тему о лозунгах в духе английскаго фабианскаго эволюционнаго социализма и столь же теоретическими разсуждениями в печати будущаго «социалистоведа» Изгоева на тему о близости социалистических идей партии. Аграрный вопрос был отнесен на следующий партийный съезд. Партия народной свободы не спешила с разрешением социальных вопросов: в резолюции Ц.К. 11 марта, в которой провозглашался республиканский принцип, говорилось, что аграрный вопрос подлежит разрешению после войны . Лидеры партии настойчиво затем проводили в своих публичных выступлениях мысль о недопустимости социальных реформ до Учред. Собрания. Революционная романтика, проявившаяся в настроениях съезда, настолько не встречала уже сочувствия, что автор первой истории революции впоследствии даже не упомянул в своем тексте о съезде, протоколы котораго дают, однако, яркий документ для характеристики эпохи, когда еще светило «солнце мартовской революции».

То, что могло быть, не относится к ведению описательной истории. Социалистическия наблюдения ведут нас уже в область «философии истории». Неписанная конституция, установленная жизнью, заменила юридическую концепцию, данную актом отречения 3 марта, фактически иной конструкцией власти. Самодержавие «12-ти» контролировалось Советом посредством контактной комиссии. «Цензовая общественность – «единственно организованная» в дни формирования Временнаго Правительства – через короткий промежуток оказалась хуже организованной, нежели демократия социалистическая. Предположения докладчика по организационному вопросу на Совещании Советов Богданова совершенно не оправдались. Ему казалось, что «цензовые элементы... в стадии революции группируются и оседают» на местах в исполнительных комитетах общественных организаций. В действительности общественные комитеты умирали естественной смертью по мере того, как диференцировались элементы, в них входившие – эти объединенные комитеты никогда не были представительством «цензовой общественности». Если бы «цензовая общественность» в марте сорганизовалась в нечто подобное тому, что представлял собой впоследствии московский совет общественных деятелей, его представители могли бы войти в «контактную комиссию» на тех же условиях, что и представители советские.

Временный Комитет Гос. Думы, посколько он находился вне этой организованной общественности, не мог служить противовесом «давлению» и ''контролю» над правительством со стороны советской демократии. Милюков говорит, что члены Времен. Комитета «обыкновенно» участвовали во всех важнейших совещаниях Правительства с делегатами Совета для того, чтобы уравновесить «давление» и «контроль» Совета над Правительством. О том же упоминает Суханов. Оба историка-мемуариста обобщили факты. Совместныя заседания никаких следов не оставили – повидимому комбинированное совещание было созвано два раза в апреле в связи с осложнениями, возникшими вокруг «займа свободы» и ноты Правительства по внешней политике⁵⁵². От нас пока ускользает повседневная практика в отношениях между Правительством и Временным Комитетом, ибо протоколов заседаний последняго не имеем (кроме отдельных эпизодичных выписок). Из протеста Родзянко, посланнаго кн. Львову 17 марта по поводу телеграфнаго распоряжения министра земледелия Шингарева о реквизиции хлеба у землевладельцев, посевная площадь которых превышала 50 десятин⁵⁵³, явствует, что между Правительством и Временным Комитетом существовало определенное соглашение, по которому Временный Комитет должен был осведомляться о важнейших решениях Правительства. Родзянко, настаивая па немедленной отмене распоряжения министра земледелия и на передаче вопроса «на разрешение местных компетентных учреждений, который могли бы разрешить его не на основании теоретических соображений», в заключение выражал сожаление, что «указанныя меры были приняты Врем. Правит. без предуведомления о них Временнаго Комитета вопреки состоявшагося соглашения и надеялся, что Врем. Правит, «впредь не откажется придерживаться порядка, установленнаго по взаимному соглашению его с Врем. Ком. Гос. Думы».

Это соглашение было уже прошлым, которое при осложнившихся отношениях политических групп не отвечало уже ни потребностям момента, ни психологии главных действующих лиц. Поэтому «Государственная Дума» и оказалась «не подходящим средством для того, чтобы разделить контроль над Правительством» (слова Милюкова в «Истории»). В дни правительственнаго кризиса мысль невольно обратилась к фактическому первоисточнику власти, т. е., к первичному соглашению Временнаго Комитета и Совета. Другого формальнаго выхода просто не было. Политическая роль Врем. Комитета в эти дни была и его лебединой песней, посколько значение этого учреждения, рожденнаго революцией, определялось мартовским «соглашением». Набоков разсказывает, что в позднейшей беседе с Милюковым (он относит ее к апрелю 18 г.) ему пришлось коснуться вопроса – была ли «возможность предотвратить катастрофу, если бы Временное Правительство оперлось на Государ. Думу» и не допустило политической роли Совета. По мнению мемуариста, эта возможность была «чисто теоретическая». Милюков держался иной точки зрения и считал, что момент был упущен. Таким образом задним числом Милюков присоединялся к неосуществившимся проектам Родзянко и Гучкова.

Впоследствии сам Милюков охарактеризовал достаточно определенно всю иллюзорность такого плана, назвав в эмигрантской полемике с Гурко Государственную Думу после революции «пустым местом».

Нетрудно установить момент, с котораго лидер партии народной свободы в 17 г. изменил свой взгляд на роль, которую может сыграть Государственная Дума в революционное время – это был день, когда Милюков, покинув ряды Врем. Правительства, впервые, по словам Бубликова, появился на частном совещании членов Думы и стал определять свое отношение к коалиционному правительству уже в соответствии со «знаменитой формулой» Совета: «постолько-посколько»⁵⁵⁴. Это был день, когда Милюков, по мнению Палеолога, впервые заколебался в своем оптимизме относительно исхода революции.

Можно отметить в дальнейшем усиливающуюся в среде «цензовой общественности» тенденцию гальванизировать «политический труп», как выразился депутат Бубликов в одном из ранних «весенних» газетных интервью. 2 июня Родзянко обратится ко всем членам Думы с письмом, в котором просил их «выезжать из Петрограда только в исключительных случаях, а отсутствующих – принять меры к возвращению в Петроград». «Политическия события текущаго времени – писал Родзянко – требуют, чтобы гг. члены Гос. Думы были наготове и на месте, так как, когда и в какой момент их присутствие может оказаться совершенно необходимым, установить невозможно. Эти обстоятельства могут наступить внезапно...» В июльские дни после краха той генеральной репетиции октябрьскаго переворота, которую пытались устроить большевики, в частном совещании Думы заговорили и более определенно. Открыто высказался за созыв Думы которая должна превратиться в организующий центр, депутат Масленников: «Стыдно Гос. Думе сидеть где-то на задворках. Пора Гос. Думе, которая возглавила революцию нести и ответственность за нее...» Депутат просил председателя «вызвать всех членов Гос. Думы не на частное и подпольное заседание, а на настоящее заседание Гос. Думы», и потребовать, чтобы сюда явилось все правительство в полном составе и доложило бы о состоянии страны. Тогда Гос. Дума укажет этому правительству, что делать. и как это правительство пополнить и заместить»⁵⁵⁵. «Да здравствует Государственная Дума. единственный орган, способный спасти Россию» – провозглашал Пуришкевич. Чтобы избежать «черных дней» контр-революции, когда остервенелый народ взбунтуется против того, кто обманул его ожидания, нужно, чтобы «Гос. Дума, к которой неслись все народныя чаяния и любовь народа, заговорила громко... и властно». Милюков, выражавший в большей степени настроение цензоваго нежели демократическаго крыла партии к.д., тактически был более осторожен. Признавая «юридическое положение», установленное актом 81-аго марта, «недостаточно ясным». он считал, что Дума была права, «сохраняя себя про запас», и не осложняла положения «выходом» на первый план, пока правительство было «сильно, общепризнано и имело всенародную поддержку». Но «я должен сказать, что я представляю себе момент, когда Гос. Дума может сыграть роль и в лице ея временнаго комитета и в лице, может быть, самой себя, как учреждения. Это в том случае. когда власть временнаго правительства не только лишится всенароднаго признания, котораго оно, по моему «мнению, уже лишилось сейчас, но и потеряет всякий авторитет...» В заключение Родзянко, принципиально соглашаясь с мотивами Масленникова, полагал, что поднимать этот вопрос в настоящее время еще не следует: «Я принадлежу к тем из вас, которые уже давно разделяют точку зрения члена Думы Масленникова, но я согласен с Милюковым, что еще не настал тот исключительный момент, когда Гос. Дума, как таковая, должна быть созвана».

Именно эта тенденция возстановить Думу, как государственно-правовое учреждение, а вовсе не то, что Временный Комитет делал доклады на частных совещаниях членов Гос. Думы, вызывала «раздражение» революционной демократии⁵⁵⁶. Уже июньское циркулярное письмо Родзянко вызвало резолюцию собравшагося в начале июня съезда Советов против попытки группы бывших членов Гос. Думы выступить от имени Гос. Думы и, «используя положение, занятое ею в первые дни революции», «стать центром для собирания сил, действующих против революции и демократии». Резолюция устанавливала, что «революция, разрушив основы стараго режима», упразднила Гос. Думу и Гос. Совет, как органы законной власти и лишила их лично состояния звания, дарованнаго им старым порядком и полагала, что «в дальнейшем отпуск средств на содержание и функционирование Гос. Думы и Гос. Совета, как законодательных учреждений, должен быть Врем. Правит, прекращен», и что «все выступления бывших членов Гос. Думы и Гос. Совета являются выступлениями частных групп граждан свободной России, никакими полномочиями не облеченных». На съезде вопрос о Думе был поставлен по инициативе большевиков, требовавших «немедленнаго и окончательнаго упразднения Гос. Думы и Гос. Совета». Безспорно, большевики – и не всегда только большевики – были склонны раздувать в демагогических целях «контр-революционную» опасность, но в данном случае созыв в дни революции старой Думы в ея целом, Думы по закону 3 июля 1907 г., «безстыжему по пренебрежению к интересам народа» – так характеризовал его в докладе на съезде Советов председатель Чр. Сл. Комиссии Муравьев⁵⁵⁷ – действительно становился в глазах демократии символом той контр-революции, борьбу с которой ставил основной своей задачей мартовский съезд партии к. д. И не только мартовский: на следующем съезде партии в мае, когда докладчиком о текущем политическом моменте выступал сам Милюков, отмечались «течения контр-революционныя», пытающияся «под влиянием испуга вернуть революцию назад»⁵⁵⁸. Сказалась ли здесь только «мания», только сознательное злоупотребление «призраком», который в разной степени захватывал круги социалистические и «цензовые», посколько последние были связаны с революцией? Реальныя опасения революционной демократии в отношении к Гос. Думе по всяком случае не были только «призраком»: Гучков впоследствии разсказал (в посмертных воспоминаниях), как он пытался сорганизовать «кадры для похода на Москву и Петербург» под флагом Думы, а Деникин сообщает, что Пуришкевич носился с идеей переезда Гос. Думы на донскую территорию для организации противодействия Временному Правительству.

Мы заглянули уже в будущее. При таком ретроспективном обозрении прошлаго, вышедшаго из-под пера современников событий, никогда не надо забывать, что описанное, посколько речь идет о мартовских буднях, принадлежит к другой уже странице в истории революции. Тогда в сущности вопрос шел о коротком промежутке времени до созыва Учредительнаго Собрания, в период котораго надо было осуществить полумеры, удовлетворившия бы жажду народнаго нетерпения и противодействовавшия бы социальной демагогии. Когда наступал срок обязательства, принятаго Временным Правительством и «закрепленнаго присягой»? Его никто вполне не пытался установить. В каком то сравнительно отдаленном времени рисовался этот созыв председателю Временнаго Комитета в момент его переговоров с генералами на фронте в ночь на 2-ое марта. Французский посол утверждает, что на высказанное им сомнение о возможности созыва У. С. во время войны, Милюков в беседе с ним доверительно сказал, что он старается не принимать никаких обязательств относительно точной даты выборов. Набоков – тот самый Набоков, под руководством котораго был выработан наисовершеннейший избирательный закон – считал, как мы видим, подлинной трагедией созыв Учр. Собрания во время войны (какой это символ для Врем. Правит.!). Так было за правительственными кулисами. Открыто общественная мысль усвояла другое – мысль о созыве Учр. Собр. в самое ближайшее время. 4 марта в Москве происходит собрание деятелей земскаго и городского союзов, на котором обсуждается воззвание к населению. Видные кадеты Кизеветтер, Котляревский, Тесленко с горячностью возражают на «оборонческие» взгляды представителей «демократии» и доказывают, что вопрос о войне нельзя откладывать до Учр. Собрания, которое соберется через «1–2 месяца» (!). Подготовка к созыву Учр. Собр. начнется – уверял Керенский и Москве 7 марта – в «ближайшие дни». 13 марта представители Совета настаивали перед Правительством на скорейшем созыве Учр. Собрания. Правительство в ответ заявило, что срок созыва «должен быть возможно более близкий». «война ни в каком случае не может помешать созыву Учр. Собрания», – «разгар военных действий» может лишь «задержать открытие заседания У. С.». «Во всяком случае предельным сроком У. С, по предположению Врем. Прав, является середина лета». Представители Совета находили, что этот срок представляется «слишком отдаленным». Созыв У. С. откладывался, и наблюдательный французский журналист Annet, имевший постоянные частные разговоры с ответственными политическими деятелями, спешил информировать общественное мнение во Франции, что загадочное Учредительное Собрание отложено ad calendos greqos. В действительности лишь постановление об образовании Особаго Совещания по выработке закона о выборах в У. С., было вынесено Вр. Правительством к концу марта (25-го). «Вещь совершенно неосуществимая» созвать У. С. через 2–3 месяца – компетентно разъяснял Кокошкин на съезде к. д. Так можно было решать «с жара», «не отдавая себе отчета» объяснял, в свою очередь, докладчик по Учр. Собранию в Совещании Советов Станкевич. Ближайший срок – это сентябрь. Милюков в «Истории» поясняет, что созыв У. С. «не мог состояться до введения на местах новых демократических органов самоуправления»⁵⁵⁹.

С другой стороны, «хотя Правительство обязалось также привлечь к выборам и армию, но у перваго состава Врем. Пр. – продолжает Милюков – сложилось убеждение, что это можно лишь в момент затишья военных операций, т. е. не раньше поздней осени». Все сознавали, что произвести выборы в Учр. Собр. без участия армии, фактически невозможно. «Где вы найдете такую силу, которая решилась бы устранить от участия в выборах в У. С. ту стихию, которая нам создала и обезпечивает самый созыв этого Собрания», говорил докладчик в Совещании Советов. Вместе с тем производить выборы в «боевой обстановке», когда невозможна предвыборная кампания (дневник ген. Селивачева 10 марта) казалось ненормальным, и с фронта действительно поступали депутатам, объезжавшим действующую армию отдельныя ходатайства об отложении выборов даже «до окончания войны» в виду невозможности агитации. Однако, и созыв юридическаго «Особаго Совещания» затормозился. Милюков объясняет задержку тем, что Совет вначале не отвечал на предложение определить численность представителей в Совещании от демократических организации, потом оспаривали эту численность. Дальше пошли проволочки с посылкой делегатов, и вместо 25–30 апреля, как предполагала юридическая комиссия при Правительстве, работа Совещания так и «не началась» при Временном Правительстве перваго состава. Правительственная декларация новаго коалиционнаго кабинета подчеркивала, что все усилия Правительства направлены на скорейший созыв У. С. Но лишь 25 мая было «опубликовано положение» об Особом Совещании и началась работа Совещания. «Сентябрь», таким образом, отдалялся на ноябрь. В Киеве в Комитете общ. организаций Керенский мотивировал эту отсрочку другими соображениями, чем те, которыя выдвигали представители «цензовой общественности», – невозможностью предвыборной кампании в разгар сельско-хозяйственных работ.

Так или иначе совершена была величайшая, роковая и непоправимая тактическая ошибка революции – совершена была и bona fide по догматике государствоведов и mala fide по близоруким соображениям оттянуть решительный момент в надежде на изменение условий, при которых соберется решающее законодательное учреждение. – Давление, которое в этом отношении на Врем. Правительство оказывали социально-экономическия привилегированныя группы, не подлежит сомнению. В июльские дни после большевицкаго выступления требование отсрочки У. С. становится общим местом почти всей тогдашней правой общественности, определенно высказывавшейся в этом отношении в частных совещаниях членов Гос. Думы. Совет Союза казачьих войск ходатайствовал перед Керенским об отсрочке выборов на срок «не ранее января» в виду «непрекращающегося на местах большевицкаго и анархическаго движения», которое делает «совершенно невозможной правильную работу по подготовке выборов»... Милюков считает (в «Истории») «политическим грехом» перваго коалиционнаго правительства назначение выборов в У. С. в явно невозможный срок «в угоду левым социалистам»... Убеждение, что «отложение созыва У. С. понизит то настроение, которое теперь имеется», разделяли и в демократических кругах. Эту тезу, между прочим, развил в Совещании Советов делегат Вологды Серов: Настроения «огромный фактор» и поэтому затягивать созыв У. С. нельзя. Депутат из губернии с развитой сетью кооперативных организаций вместе с тем с некоторым пессимизмом оценивал революционныя настроения современной деревни, откуда война изъяла наиболее сознательный элемент. Серов видел главную опасность со стороны деревенской женщины, которая в «большей части до сих пор еще плачет, что нет на престоле Николая Романова: оне говорят, что хорошо, чтобы царь, хоть плохенький. но царь». Серов делал отсюда лишь вывод, что «огромная работа» по строительству «новой деревни» не терпит отлагательства.

Никто, конечно, не мог предвидеть возможности разгона Учред. Собрания теми, кто требование скорейшаго его созыва превращали в свою агитационную платформу. Но не так трудно было предугадать роль, которую в выборах должны были сыграть «истинные представители революционнаго народа» в Советах. Для докладчика в Совещании Советов трудовика Станкевича одна сторона вопроса решалась «просто»: «Советы Р. и С. Д. – говорил он – не могут на время выборов отказаться от роли наблюдения и контроля и обезпечения правильности выборов»⁵⁶⁰. Эта формальная задача представлялась докладчику столь важной, что он боялся усложнить ее другими задачами. Он ставил «под сомнение» возможность для Советов, как выразителей «мнения российской демократии», выступить на выборах в У. С. со «своей платформой, платформой блока(?) социалистических партий». Самостоятельное выступление «трудно примирило с функцией контроля», нуждается в «соглашении» с партиями, что и «сложно и щекотливо». – Докладчик от имени Исп. Ком. предлагал вопрос не решать, а оставить его «открытым, не связывая свободы местных организаций»... Какой то злой иронией отзывается тот факт, что решение руководителей советскаго центра, отнюдь не склонных удовлетвориться только ролью технических инструкторов в «избирательной кампании в Учр. Собрание, – решение в облике двуликаго Януса – должен был обосновывать представитель трудовой группы. Вмешательство Советов в избирательную кампанию. наряду с политическими партиями, искажало лишь «волю народа», ибо фикции выдавались за действительность.

Скорейший созыв Учредительнаго Собрания был в интересах всей страны. Подобную мысль в июльские дни в противность петербургским настроениям высказали в Москве «Русския Ведомости», «Учредительное Собрание – писала газета – последняя ставка для тех, кто не хочет гражданской войны»... «Если есть мирный выход, то он в Учредительном Собрании». Старый, либерально-демократический орган, очень близкий партии к. д. по персональному составу своих руководителей в это время, но никогда не терявший характера «независимаго органа свободной русской общественной мысли» (Розенберг). предпочитал выборы «несовершенные» отсрочке «избирательной кампании». Мне кажется этот вывод совершенно непреложным и в дни перваго революционнаго Правительства. Быть может, глубоко прав заместивший Палеолога на посту французскаго посла в Петербурге Нуланс, написавший в своих воспоминаниях, что Россия избегла бы октябрьскаго переворота, если бы не было отложено Учредительное Собрание. Страна не могла жить месяцами в революционной лихорадке только в ожидании. Каждый день ставил и новыя испытания «самодержавию» Временнаго Правительства. Жизнь превращала в идеологический мираж требования не предвосхищать решений Учред. Собрания, как «выразителя народной воли». Такия требования формулировал Ц. К. партии народной свободы 6 мая в дни, последовавшие за апрельским правительственным кризисом. Отвлеченность «требований» настолько была очевидна, что тот же Ц. К. партии в своем заявлении делал оговорку, сводящую почти на нет принципиальную позицию, когда речь шла о директивах членам, вступающим в коалиционное министерство: «впредь до созыва» Уч. Собр., партия считала возможным «содействовать проведению в жизнь всех неотложных мероприятий» с целью «установления разумной и целесообразной экономической и финансовой политики, подготовки к земельной реформе, направленной к передаче земли трудовому земледельческому населению» и т. д. «Неотложныя мероприятия», «разумная и целесообразная экономическая политика» допускали широкое и субъективное толкование.

На восьмом съезде партии к. д., который происходил в мае, т. е. тогда, когда Милюков покинул ряды Правительства и был лично в оппозиции кабинету, создавшемуся на коалиционной основе, он говорил, что Временное Правительство перваго состава, «созданное Думой и освященное силами революции, пользовалось непререкаемым авторитетом». Временное Правительство слишком преувеличивало свою популярность – скажет Родзянко в воспоминаниях; оно видимые признаки единодушия приняло за реальность и это было «зловещей иллюзией» – подведут итоги первые историки революции. Одно мы можем сказать, революционное правительство на горе стране не сумело в значительной степени по собственной вине воспользоваться той исключительной популярностью, которую ему дали настроения «мартовских дней». – Историк не сможет согласиться с записью в дневнике ген. Куропаткина под 18 марта о том, что «авторитет Временнаго Правительства» был «чрезвычайно мал».

В «Истории революции», написанной Милюковым в обстановке, казалось бы, недавних переживаний 17-го года, Временное Правительство представляется каким то комитетом по созыву Учредительнаго Собрания: «все его очередныя меры были чисто формальныя и подготовительныя. Оно просто готовило условия для свободнаго выражения народной воли в Учр. Собр., не предрешая по существу, как выразится эта воля относительно всех очередных вопросов государственнаго строительства – политических, социальных, национальных и экономических». Едва ли это соответствовало действительности, и приходится усомниться в том, что руководящее ядро в Правительстве сознательно шло на политическое самоубийство⁵⁶¹.

Авдеев. Первые дни февральской революции. Прол. Рев. 13.

Авдеев. Революция 1917 г. Хроника событий. 1923.

Алданов. Третье марта. Юбилейный сб. в честь Милюкова. Париж. 1929.

Александр Михайлович (в. кн.). Книга воспоминаний. Париж 1933 г.

Алексеев Н. Рождение приказа номер первый. «Возрождение» № 2554, 1932 г.

Алексеев (ген.). Из дневника Рус. Ист. Арх., т. I.

Андрей Владимирович (в. кн.). Дневник. Красный Архив XXVI.

Андреев. Из офицерских писем с фронта в 1917 г. Кр. Арх. L-LI. ,

Анэ. La Révolution Russe. Paris 1919.

Арбатов. Екатерннослав, 1917–22. Арх. Рус. Рев. XIII.

Блок. Последние дни императорской власти. 1921 г. (переп. в А. Р. Р. IV).

Болдырев. Из дневника, 1917 г. Кр. Арх. ХХШ.

Борьба за октябрь на Артемщине. Харьков 1929.

Боткина-Мельник. Воспоминания о царской семье. Белград 1921.

Бош. Год борьбы – 1925 г.

Брамсон. К истории трудовой партии. Пет. 1917.

Бубликов. Русская революция. Нью-Iорк 1918.

Булгаков. Революция на автомобилях. «На Чужой Стороне», № 6.

Буржуазия накануне революции. Ред. Граве, 1927.

Бьюкенен. Моя миссия в России. Берлин 1924.

Васильев. Mes souvenirs. «Monde Slave». 1927.

Верешак. Революция на Кавказе. «Воля Pocciи».

Верховное Командование в первые дни революции. Кр. Арх. V.

Верховский. Россия на Голгофе. Петр. 1918.

Верховский. На переломе жизни. «Былое» № 27.

Верцинский. Год революции. Талин 1929.

Вильчковский. Пребывание Государя Императора в Пскове по разсказу ген. Рузскаго. Русская Летопись кн. 3.

Винберг. Крестный путь. Мюнхен 1922.

Витте. Воспоминания. Берлин 1922.

Вишняк. Два пути. Париж 1931.

Вишняк, Lenin. Paris 1933.

Воейков. С Царем и без Царя. Гельсингфорс 1936.

Волконский. Мои воспоминания. Мюнхен 1923.

Воронович. Записки председателя Совета солд. депутатов. (Архив Гражданской войны, вып. II). Берлин.

Врангель. Записки. Ч. I. «Белое Дело», кн. V.

Врангель Н. От крепостного права до большевиков. Берлин, 1924.

Гайстер. Всеподданейший отчет Саратовскаго губ. Столыпина. Кр. Ар. ХVII.

Галкин. Октябрьская рев. в Ростовском у. Ростов.

Генкина. Февральский переворот. Очерк истории окт. рев. под ред. Покровскаго II – 1927.

Головин. Русская контр-революция. Париж 1937.

Головин. Внешния усилия России в мировой войне. Париж 1939.

Гольденвейзер. Киевския воспоминания. Арх. Р. Рев. VI.

Горелов. На реках вавилонских. Берлин 1921.

Государственное Совещание. Архив Окт. Рев. 1930.

Горев. Предисловие к книге ген. Мартынова «Февральская Революция».

Градовский. Шлиссельбургская каторга. «Былое» № 27–28.

Гурко I. Царь и Царица. Париж 1922.

Гурко В. Erinnerungen an Krieg und Revolution. Berlin 1920.

Гучков. Воспоминания. «Последния Новости».

Данилов (ген.). Мои воспоминания об имп. Николае II и в. кн. Михаиле Алекндровиче. А. Р. Рев. XIX.

Данилов И. Воспоминания о подневольной службе у большевиков. А. Р.Рев. XIV. .

Демидов. Царское Село 1 марта 17 г. «Посл. Нов.», 12 марта 1927.

Деникин. Очерки русской смуты.

Деникин. Об исправлениях истории. «Посл. Нов.», № 5712.

Дитерихс. Убийство царской семьи. Владивосток 1922.

Дробина. Приказ № 2. Кр. Арх. XXXVII.

Дубенский. Как произошел переворот в России. «Рус. Лет.», кн. 3.

Жеваков. Воспоминания. Мюнхен 1923.

Жильяр. Имп. Николай II и его семья. Вена 1931.

Заславсшй и Канторович. Хроника февр. револ. 1924.

Зворикин. , .

Зензинов. Из жизни революционера, Париж 1929.

Иванов (ген.). Письмо Гучкову. Кр. Арх. ХХIV.

Иванов. Увольнение Н. Н. Романова от должности верховнаго главнокомандующаго. Кр. Арх. X.

Иностранные дипломаты о революции. Кр. Арх. ХХIV.

Ичас. 27 и 28 февраля 1917.г. «Поcл. Нов.» 12 марта 1927 г.

Канторович. Фон Линде. «Былое» 24.

Карабчевский. Революция в России. Берлин 1921.

Катенев. Занятие департамента полиции. «Гол. М. (На Ч. С.)» № 6.

Каюров. Шесть дней Февральской революции. Прол. Рев. 13.

Кельсон. Мелодия Февральской революции. «Былое» № 29.

Керенский. Издалека. Париж 1922.

Керенский. La Révolution Russe. Paris 1928.

Керенский. La Verité sur le massacre des Romanoff. Paris 1936.

Керенский. L'Expérience Kerensky. Paris 1936.

Керенский. Февраль и октябрь. «Соврем. Записки».

Керсновский. Истopiя русской армии. Белград 1938.

Кипченко и Чекотилло. Отчет комиссаров XI армии. «Белый Архив» кн. 1.

Кирпичников. Воспоминания о л.-гв. Волынском полке. «Былое» 1917, кн. 5–6.

Клейнмихель. Из потонувшаго Mipa. Берлин 1923.

Коковцев. Из моего прошлаго. Париж 1933.

Колчак. Допрос. 1925 г.

Кондратьев. Воспоминания о подпольной работе. «Красн. Лет.» № 9.

Короленко. Отечество в опасности. (15 марта –1917 г.).

Короленко. Письмо к Протопопову. «Былое» № 20.

Краснов. Памяти Имп. Русской Армии. «Русская Летопись» кн. 5.

Крестьянское движение т. 1917 г. (1917 г. в документах). 1927.

Курлов. Гибель императорской России. Берлин 1923.

Куропаткин. Из дневника (1917 г.). Кр. Арх. XX.

Легра. Memoires de Russia Paris 1921.

Лелевич. Февральская революция в белогвардейском освещении. Прол. Рев. 13.

Ленин. Сочинения, т. XIV (первое издание).

Лозинский. Прол. Рев., № 69.

Ломоносов. Воспоминания о мартовской революции.

Лукаш. Преображенцы. Петр. 1917 г.

Лукомский. Воспоминания, т I. Берлин 1922.

Людендорф. Воспоминания.

Львов Вл. Воспоминания (напечатанныя страницы).

Маклаков. Отрывки ненапечатанных воспоминаний.

Маклаков. Préface aux Interrogat. par le Com. Ext. de 1917.

Максаков и Трунов. Хроника гражданской войны в Сибири. М. 1926.

Максимов. Воспоминания анархиста. Лет. Революции. Берлин.

Мансырев. Мои воспоминания о Гос. Думе. «Ист. и Совр.» № 3.

Маркович. La Révolution Russe par une francaise, Paris 1918.

Маргулиес. Год инервенции.Берлин 1923.

Марков С.Покинутая царская семья. Вена 1928.

Мартынов. Царская армия в февральском перевороте. 1927 г.

Мартынов. Аграрное движение в 1917 г. по документам Гл. Зем. Комитета. Кр Арх. XIV.

Массарик. Mipoва революция. Прага 1926 г.

Махно.

Мельницкий. Воспоминания матроса. «Прол. Рев.» 10.

Милюков. История второй русской революции.

Милюков. Россия на переломе, т. I.

Милюков. Первый день. «Посл. Нов.» 1927 г. 12 марта.

Милюков. Последние советы Царицы. «Посл. Нов.», 23 февр. 1924 г.

Милюков. Гурко и новейшая нстория. «Посл. Нов.» 1924 г.

Милюков. Роковые годы. «Русския Записки» XIX.

Милюков. Дневники. Кр. Арх. 51, 57.

Милюков. Суд над кадетским либерализмом. «Совр. Зап.», XLI.

Мельгунов. Золотой ключ к большевицкой революции.

Мельгунов. На путях к дворцовому перевороту.

Мельгунов. В годы гражданской войны.

Мельгунов. Трагедия адм. Колчака.

Мельгунов. Методы и выводы ген. Головина.

Мельгунов. Как большевики захватили власть.

Мельгунов. Гражданская война в освещении Милюкова.

Мордвинов. Отрывки нз воспоминаний. «Рус. Лет.», № 5.

Мстиславский. Гибель царизма. 1927.

Мстиславский. Пять дней. Берлин 1922.

Мякотин. Великий переворот. М. 1917.

Набоков. Временное Правительство. Арх. Рус. Рев. I.

Набоков. Испытания дипломата.

Наратов. «Кр. Лет.» 23.

Нарышкина. Дневник за 1917 г. «Посл. Нов.» 1936.

Никитин. Роковые годы. Париж 1937.

Николай II. Дневник. Кр Арх. XX.

Николай Мих. (в. кн.). Дневники. Кр. Арх. 49.

Нокс.

Нольде. L'Ancien Régime et la Révolution Russe. Paris 1928.

Нуланс. Mon ambassade en Russie soviétique, 1917-.19. Paris 1933.

Оамер. В дни революции в Царскосельском дворце. «Сегодня» 16 июля 33 г.

Оберучев. В дни революции. Нью-Iорк 1919.

Обзор положения России за три месяца революции. (Отчет Врем. Комитета) Кр. Ар. XV.

Октябрь в деревне.

Отчет Оверменской Комиссии Сената. Соед. Шт. 1927.

Отчет о перлюстрации деп. полиции за 1908 г. Кр. Арх. XXVII.

Падение царскаго режима. Стенографический отчет допросов Чр. Сл. Ком. I-VII, 1926 г.

Палеолог. La Russie des Tzars.

Палей. Souvenirs de Russie 1916–19. Paris 1923.

Переписка Н. А. и А. Ф. Романовых Предисловие Покровскаго. M. 1925 г.

Переписка великих князей (Николая II и вел. князя) 1925 г.

Перетц. В цитадели русской революции. Петр. 1917.

Петрищев. 20 лет февральской революции. «Нов. Рус. Слово» март 37 г

Письма солдат, Кр. Арх. 64.

Плеханов. Год на родине. Париж 1921.

Покровский. Очерки революционнаго движения 1924.

Поливанов. Из дневников и воспоминаний. 1924 г.

Полнер. Жизненный путь кн. Львова. Париж 1932.

Половцов. Дни затмения. Париж.

Пронин. Последние дни Царской Ставки. Белград 1932

Протоколы Исп. Комитета Петр. Совета Р. и С. Д. 1925

Протопопов. Из дневника. Кр. Арх. X.

Пташкина. Дневник. Париж 1922.

Путятина. Les derniers jours du Gr. Duk Mich. Al. Revue de deux Mondes. 1923.

Пещехонов. Первая неделя. «На Чужой Стороне», № 1.

Пэрс. Предисловие к книге Керенскаго «La Verite».

Рабинович. Борьба за армию в 1917 г. 1930.

Рабинович. Тактика высшаго командования в февральской революции (письма Лукомскаго). Кр. Арх. 35.

Рабочее движение в 1917 г. (Арх. Окт. Рев.) 1926.

Разложение армии в 1917 г. 1925.

Раскольников. Кронштадт и Питер в 1917 г. 1925 г.

Рафес. Два года революции на Украине. 1920.

Революционная пропаганда в армии 1916–1917 г. Кр. Арх. XVII.

Рейнгартен. Дневник 1917 г. Кр. Арх. XVI

Родзянко. Государственная Дума и февральская революция. А. Р. Рев. VI.

Родзянко. Письмо кн. Львову 18 марта. Кр. Арх. II.

Романовы в первые дни революции. Кр. Арх. XXIV.

Романовы и союзники. Кр. Арх. XVI.

Романовы Н. и А. Переписка. 1927.

Рубинштейн. Внешняя политика, Кереновщина. «Очерки окт. рев.» под ред. Покровскаго, т II.

Руднев. При вечерних огнях. Харбин 1928.

Рысс. Русский опыт. Париж 1921.

Савич. Отречение от престола имп. Николая П. «Рус. Лет.» 3.

Садиков. Предисловие к воспоминаниям Родзянко. Арх. Р. Рев. ХІII.

Сборник в честь Милюкова.

Селиванов. Дневник. Кр. Арх. IX.

Сергей Михайлович (в. кн.). Письма. Кр. Арх. 57.

Сидоров. Влияние империал. войны на экономику России. Очерки к истории октябр. революции.

Скобелев. 25 февраля – 3 марта. «Веч. Москва»

Смидович. Выход из подполья в Москве. Пр. Рев. 13.

Смирнов. Autour.

Совещание Советов. (Арх. Окт. рев.).

Соколов. Убийство царской семьи. Берлин 1925.

Сорокин. Гвардейский экипаж в февральские дни 17 г. «Кат. и Ссылка», № 81.

Ставка и мин. ин. д. Кр. Арх. XXX.

Станкевич. Воспоминания. Берлин 1920.

Сторожев. Февральская Революция 1917 г. «Науч. Изв.» 1922 г.

Струве. Размышления о русской революции.

Суханов. Записки о революции. I и II. Берлин 1922.

Сухомлинов. Воспоминания. Берлин 1924.

Телеграммы Ставки. С примечаниями Рузскаго. «Рус. Лет.» кн. 3.

Тихменев. Из воспоминаний о последних днях пребывания имп. Николая II в Ставке. Ницца 1925.

Троцкий. История русской революции. Берлин, 1931.

Тхоржевский. О Гучкове. «Возрождение».

Уфимское Совещание. Рус. Ист. Арх. Прага 1929.

Учредительное Собрание (стеногр. отчет), 1917 г. в документах. 1930.

Февральская революция 17 г. (Докумнты Ставки). Кр. Арх. ХХІ-ХХІІ.

Февральская революция и европейские социалисты. Кр. Арх. ХVI.

Февральская революция в Петрограде (донесения в военную Комиссию Врем. Ком.). Кр. Арх. ХІI-ХIII.

Февральская революция 1917 г. Частное Совещание Гос. Думы. «Воля России», 1921, № 153.

Февральская революция и Охранное Отделение. «Былое».

Хинчук. Из воспоминаний о февр. революции. Прол. Рев. 13.

Чебышев. Близкая даль.

Чернов. Рождение революционной России. Париж 1934

Шамбрэн.

Шессэн.« La Révolution Russe (au pays de la Démence Rouge)» .Paris.

Шестаков. Совет Крест. Депутатов.

Шидловский. Воспоминания. Берлин 1923.

Шкловский. Сантиментальное путешествие. Берлин 1923.

Шляпников. Канун 1917 г.

Шляпников. Семнадцатый год. 1923–27 г.

Шляпников. Февральская революция и евр. социалисты. Кр. Арх. XV

Шляпников. Февральские дни в Петрограде. Прол. Рев. 13

Шредер. От самоуправления к Советам. «Изв. Инст. Из. России». Прага.

Штребель. Германская революция. Берлин 1921.

Штерн. В огне гражданской войны. Париж 1922

Шульгин. Дни. Белград 1925

Щеголев. Последний рейс Николая II. 1928.

Югов. Советы в первый период революции. (Очерки по истории окт. революции. Под ред. Покровскаго) т. II. 1927.

Якоби. Le Тzаг Nikaolay II et la Révolution. Paris 1931.

Яхонтов. Тяжелые дни. Арх. Рус. Рев. XVIII.

Энгельгардт. Революционные дни. «Общее Дело» 1921 г.

Z. Последние советы. «Посл. Нов.». 30 апреля 1924.