Глава XI. Настоятельство в Брест-Литовске

Незадолго до получения Указа о назначении в Брест тесть напомнил мне о необходимости позаботиться об устройстве нашей с Санечкой нормальной семейной жизни. Я и сам понимал ненормальность – в течение 2 лет – жизни врозь с супругой, но что я мог сделать?

Обручение Церкви в пастырском рукоположении побуждало меня подойти к вопросу семейной жизни так, чтобы не опрокинуть шкалу ценностей: на первом месте – Церковь, на втором – создание семьи, в противном случае и служение Церкви и семья окажутся кривыми.

Был я уверен в скромности и выдержке моей молодой супруги, был уверен что она понимает меня. И в этом не ошибся. Разве мог я, настоятельствуя в Омеленце, создавать наш семейный уют, вить свое гнездышко ценой изгнания из настоятельского дома, фактически изгнания на улицу, доброго пастыря-собрата, ставшего жертвой провокации сумбурной молодежи, жестокости и издевательства гражданских властей? К тому же, и всецелая поглощенность пастырским долгом и трудом в сложной обстановке омеленецкого прихода лишала меня возможности заняться личной жизнью.

Эту возможность дал нам с матушкой Господь с переездом на настоятельство в Брест-Литовск. Да и в Бресте поначалу жизнь моей кроткой, терпеливой матушки была полна тяжелых моральных испытаний, виновницей которых была часто навещавшая дом отца его старшая дочь. Никогда не было у меня с этой сестрой ничего общего, да и папа с ее появлением в его доме удалялся в свою комнату. Это была сентиментальная, отзывчивая, живая и, вместе с тем, властная, часто жестокая, сумбурная женщина. Были основания предполагать, что она ревновала меня к моей матушке.

И в Брест-Литовске занятость по приходу и учебным заведениям лишали меня возможности уделять моей семье нужные время и внимание, в которых обычно семья нуждается. Этот недостаток восполнял мой старший брат Георгий, он был деловым помощником, советником и моральной поддержкой моей матушки. Жорж ко времени моего перевода в Брест вернулся больной из Парижа, не закончив учение в Богословском Институте преп. Сергия Радонежского на рю де Кримэ. Большой добряк, готовый каждому услужить и помочь, тактичный, с изысканными манерами, он был любимцем всего Бреста.

Торжественно принял Николаевский Братский храм в Бресте своего нового настоятеля. По окончании Литургии, совершенной соборно отцом и сыном, папа совершил благодарственный молебен и огласил Указ правящего архиепископа о моем назначении на должность настоятеля градо-Брестского Свято-Николаевского храма.

Приветствуя своего нового настоятеля, приход преподнес ему золотое парчовое облачение. Староста храма – в этом же храме молитвенно участвовавший в 1909 году в таинстве Крещения младенца, ныне своего нового настоятеля – благословил меня образом Спасители в серебряной позолоченной ризе и вручил свои золотые часы с тяжелой золотой цепочкой. Все это было, конечно, выражением любви и признательности моему отцу, обязывающим меня к вдумчивому и жертвенному служению Богу и людям.

Со страхом и трепетом приступил я к исполнению пастырских обязанностей в приходе, в котором родился и провел гимназические годы. Правда, год моего законоучительства в Брестской гимназии и в начальной школе, проведенный в Бресте до моего назначения на должность настоятеля в с. Омеленец, дал возможность брестчанам через сотни детей-учащихся присмотреться к их будущему настоятелю.

С прихожанами я быстро сроднился, почувствовал доверие и любовь. Но сознание своего недостоинства, при рядом со мною стоящим папой, смущало меня. Выходя из алтаря на полиелей, я стыдился своего роста, вспоминая торжественность службы, совершаемой моим седовласым отцом, высокая, стройная фигура которого придавала особую торжественность богослужению.

Богослужения в храме совершались ежедневно: вечером в 6 часов – вечерня с утреней, утром в 7 часов – Литургия. В дни воскресные и праздников – Литургия в 10 часов. С кончиной нашей дорогой мамы папа до последних дней своей жизни совершал Литургию ежедневно.

Я сохранил заведенный им порядок, введя незначительное изменение: по вторникам и четвергам вместо Литургии совершал обедницу.

После Литургии ежедневно 6 уроков в гимназии и начальной школе, затем – обед, занятия в канцелярии, посещение больных в госпитале и на дому, изредка – участие в заседаниях Родительского и Хозяйственного Комитетов при учебных заведениях. Имея в своей библиотеке полное собрание святых Отцов, без труда справлялся с подготовкой к воскресным проповедям и к беседам, которые регулярно проводил после вечерни с акафистом, совершаемой в воскресные вечера.

Величественный трехпрестольный храм переполнен молящимися, они с большим вниманием слушают слова беседы – в храме ни шороха, ни хождений, а после беседы – всенародное пение дивных песен Богогласника. Не уста, а душа твоя возносит хвалу Богу, когда сливаешься с верующим народом в прославлении любви и Божьего к человеку милосердия.

Вспоминая мой родной Брест в годы моего там настоятельства, Брест, в котором все меня радовало, с благодарностью возношу сердце мое к Небесам за то, что привел меня Пастыреначальник начать и проходить пастырское служение на Родной Земле и оттуда унести на распутья мира немеркнущий во мне елей веры и любви к страдальцу-народу.

Первые богослужения, совершаемые новым настоятелем. Как всегда, величественный храм переполнен молящимися. Дивно поет хор, один из лучших хоров Польши, под управлением незабываемого Василия Дмитриевича Пантелевича. Регент Пантелевич, обладавший редким по красоте и силе тенором, окончил Духовную Семинарию и Юридический факультет, до своей трагической смерти оставался верным сыном Церкви, знатоком церковного пения и энтузиастом-регентом.

Строгий, требовательный к певчим, не терпевший малейшей фальши в пении, он пользовался любовью певчих. Не обижалась на него и почтенная дама-певчая, жена уважаемого в городе врача, когда он сбивал с ее носа пенсне: она смиренно поднимала и водворяла их на свой нос...

Исключительной была преданность любительского хора к своему храму с его настоятелем. Вспоминаю: как-то регент предложил хору пропеть службу в соседнем храме.

– А Вы испросили благословение у о. настоятеля? Если батюшка благословит... – сказали певчие.

Благословения не последовало, все остались на своем месте. Хор любительский, регент также не получал вознаграждения. Невольно всех их вспоминаешь, тяжело переживая на распутьях мира отсутствие в прихожанах-певчих чувства долга, дисциплины, такта и верности их приходскому храму и регенту.

Как часто регент в зарубежных приходах бывает лишен возможности провести за службой приготовленный репертуар лишь потому, что нет певчих: не предупредив регента, не испросив благословения у своего батюшки, они пошли петь в другой храм – их, мол, туда пригласили!

После первых моих богослужений в Бресте собрались у папы его друзья: Директор гимназии, некоторые преподаватели. Поздравляя его с новым настоятелем, они подчеркивали его четкую дикцию:

– Каждое слово молитвы слышно на паперти, – сказал Директор гимназии.

Любил я совершать богослужения сам, без диакона. Подходит ко мне после одного из всенощных бдений высокого роста, стройный пожилой б. полковник Императорской Армии, не пропускавший ни одной храмовой службы, и говорит:

– Батюшка, спасибо за молитвы, я слышу в них дивные слова, они раньше никогда не долетали до моего слуха, а ведь я с детских лет неопустительно посещаю церковные службы.

Перед моим взором и высокая фигура богобоязненного сержанта Польской армии. Как-то пришлось мне в студенческие годы присутствовать на отпевании-погребении его второго сына-младенца, а с переездом в Брест сам хороню его третьего сына-младенца. До сего дня слышу его душу раздирающий плач.

К концу отпевания плач утихает, а у могилы, опустившись на колени, он долго молится... Уже гробик опущен в могилу. Отец младенца подходит ко мне, благодарит. За что?

– Батюшка, я впервые не присутствовал, а участвовал в отпевании, спаси Вас Бог за неспешное совершение чина, за четкое чтение канона. Передо мною открылась тайна любви Божией и Его Промысла о человеке. Вы внесли мир в мою смятенную душу.

И я понял, какой грех совершают пастыри, невнятно, а часто и небрежно произносящие ектении и читающие Евангелие. Понял я, что слово молитвы проникает в душу молящихся в том лишь случае, если сам священник переживает его и следит за своей дикцией.

Если будучи священником в селе Омеленец, я с Божией помощью сравнительно легко справился с самым ответственным отделом пастырского делания – с духовным врачеванием, исповедью, Богом мне врученной паствы, – то в Бресте я растерялся, когда предстали передо мной к исповеди учителя и учащиеся гимназии.

Это были дни говения гимназии. Папа, строгий блюститель дисциплины и порядка, предложил мне свою помощь.

– Ты, о. настоятель, будешь принимать исповедь у главного алтаря, а я внизу, у Варваринского придела, – сказал мне папа. – Благословляешь помочь тебе?

И вот, стали мы каждый у своего аналоя. Смотрю, за исповедью ко мне выстраиваются преподаватели во главе с Директором гимназии и ученики старших классов. У меня «ушла душа и пятки», растерялся, и... приняв исповедь двух старушек, стоявших впереди Директора, скрылся я в алтарь, а оттуда через пономарку сбежал домой.

Пришлось папе принять всех исповедников.

– Ну, что ж, отец, смалодушничал, удрал? – вернувшись из храма, сказал мне папа.

Не скроешь греха, сознался в овладевшем мною страхе, в сознании моей незрелости духовной.

– Как же ты справлялся в Омеленце?

– В сельском приходе все проще, там я чувствовал присутствие Принимающего исповедь, там люди иные, а здесь я остро почувствовал как бы беспомощность и мое недостоинство.

– Одним словом, испугался, – сказал мне отец. – Упустил ты из виду главное: не ты принимаешь исповедь, а Господь, Он же и умудряет священника в его наставлениях кающемуся. Не отрывай своих сердца и мысли от Господа, всегда помни, что у Креста и Евангелия предстоят трое: ты – кающийся – и над вами Христос. «Где двое или трое во имя Мое, там и Я посреде их». Об этом ты забыл, посему и растерялся, увидав приступающих к тебе с исповедью недавних учителей твоих.

И сейчас, после 50-ти лет священства, приступаю к исповеди верующих со страхом и трепетом, считая себя недостаточно вооруженным Любовью, чтобы сила (благодать) Божия озарила мою душу, чтобы на мне, приемлющем исповедь, исполнилось слово Божие: «Не вы бо будете глаголюще, но Дух Отца вашего, глаголяй в вас».

Заметил я, что умудренный пастырским опытом отец мой зорко следит за каждым моим словом и шагом в приходе. Во время проповеди за Литургией, за вечерней беседой в воскресный день он сидел на правом клиросе, внимательно слушая мои поучения. За все восемь лет моего настоятельства в Бресте не было случая, чтобы папа сделал мне какое-либо замечание.

Это меня огорчало. Как-то говорю ему:

– Я молод, допускаю ошибки, почему не слышу от Вас замечаний и совета?

– Вижу, наблюдая за тобой, что в советах ты не нуждаешься, а могу сделать одно лишь замечание: ты произносишь за Литургией чересчур умные проповеди, их поймут верные Богу церковные люди деревни; интеллигенция их не поймет.

Прав был отец. Как-то читал я автобиографический очерк военного священника. В своей книге писал он о том, как скучали, слушая канон преп. Андрея Критского, господа офицеры, умоляя батюшку по возможности сокращать его. Но вот исчезла у него эта дивная книга, не может батюшка ее найти. Обращается к своему денщику: не взял ли ты с моего стола канон св. Андрея Критского?

– Да, батюшка, она у меня.

– Зачем же ты взял эту скучную книгу, ведь в ней ты ничего не поймешь!

– Батюшка, нельзя так говорить о священной книге. Какая она скучная? В ней живое слово Божие, все я в ней понимаю! Какие там наставления, предупреждения от греха, читаю и умиляюсь, слезы текут из глаз моих...

Интеллигент – существо умничающее, а чернозем, крестьянин – человек сердца и мудрости.

Случались у меня в Бресте и искушения. Приняв в управление Свято-Николаевский Братский приход, получил я в «приданое» от отца и диакона о. Василия Петровича.

Ему было тогда 67 лет. Как-то в будний день за заказной Литургией решил он во время совершения мной проскомидии «авторитетно» меня поучать. По просьбе заказчика и диакон должен был принять участие в служении Литургии. Но вот решил мой диакон, что новый его настоятель, которого знал он юношей и молодым человеком, еще недоросль...

– Отец диакон, батюшка совершает проскомидию, прекратите разговор, – говорю я ему.

А он пуще прежнего усиливает голос, продолжает наставления.

– Отец диакон, еще раз прошу, прекратите разговор, не мешайте!

Но нет, разошелся мой диакон так, что я вынужден был схватить его за шиворот, вывел из алтаря в ризницу, повелел снять стихарь и отправиться на клирос. На целый месяц отстранил я его настоятельской властью от участия в Литургии, поставив на клиросное послушание.

И думаю сейчас: если бы я так поступил в отношении провинившегося диакона в приходе Зарубежья, возник бы скандал, образовались бы стороны «за» и «против», началось бы следствие: пострадавшим оказался бы настоятель... Не поддержал бы его епископ. Почему не поддержал бы? Да потому, что в Зарубежье утеряно чувство порядка, дисциплины и этики, все построено на личных отношениях, на «наш» и «не наш», на симпатии и антипатии, царит здесь «граббовский дух».

В нормальных условиях церковной жизни, обратись наказанный мною диакон к правящему архипастырю, тот бы отправил его с клироса на послушание в монастырь.

Ровно через месяц решил я с воспитательной целью, чтобы чувство обиды не перешло в нем в неприязнь к настоятелю и чтобы глубже осознал он недопустимость своего у жертвенника поведения, – «ублажить» моего диакона.

Он вел запись приходов от треб, первого числа каждого месяца являясь к настоятелю на проверку записи и для дележа дохода между членами причта.

Настоятель после проверки подписывал месячный отчет и выделял диакону его часть.

Когда пришел он ко мне с тетрадью и кассой, спросил я его:

– Сколько Вам лет, о. Василий?

– Пошел 68-й.

– А мне, – говорю я, – пойдет 28-й. Так вот, из уважения к Вашему, о. диакон, возрасту, я нахожу неудобным проверять запись доходов и, пересчитав кружку, выделять Вам положенную часть. Со следующего месяца приносите положенную мне часть дохода, а тетрадь с записью доходов только для моей подписи.

– Как же так, это неправильно, – воскликнул диакон.

– Очень просто, из уважения к Вашему возрасту и сану. Я Вам, о. Василий, вполне доверяю.

Расплылась на лице его улыбка благодарности, он стал тактичным и преданным своему настоятелю служителем. В день своей кончины он явился мне во сне. Упокоился он на родной земле. Я в это время находился в Африке.

...Сижу я у письменного стола. Открытое окно выходит в церковную ограду. Входит в канцелярию о. диакон:

– Батюшка, к Вам пришла по делу м-м Л.

– Хорошо, сейчас я занят, скажите женщине, чтобы подождала. Только произнес я слово «женщина», за окном раздался крик:

– Какая я для него женщина, что за оскорбление от молодого священника...

Оказалось, что «дама» стояла у окна, конечно, слышала каждое и диакона и мое слово. Поспешил я во двор «тушить пожар». Вышел с Евангелием в руках.

– Простите, мадам, я, кажется, Вас обидел? В слове «женщина» Вы обнаружили ущемление Вашего достоинства. Скажите, дорогая, Вы почитаете Пречистую Деву, авторитетно ли Вам слово Божие, слово Господа Иисуса Христа?

И когда она положительно ответила на эти вопросы, раскрыл я Евангелие и оглашаю из него места, где Сам Господь произносит слово «женщина», где Он и Пречистую Матерь Свою именует словом «Жено» – Женщина.

– Как Вы думаете, нанес Господь Пречистой оскорбление этим словом? Слово «женщина» – слово святое, она мать человечества, его воспитательница и водительница к Богу, а вот Вы обиделись на меня за это слово.

– Простите, батюшка, – сказала «мадам» и испросила благословение.

Приход любил моего отца, но и огорчали его тем, что стоявшие ближе к западной двери (к выходу) – до них не доносились слова старческого голоса – во время проповеди, да и во время причащения, а причастников, детей и взрослых, всегда было много, выходили из храма «на перекур». Всегда, и в юные и в студенческие годы, болезненно переживал я это нездоровое, присущее большинству приходов явление.

Его и решил я искоренить в Братском храме в первые же месяцы моего настоятельства. В один из воскресных дней, после чтения Евангелия, обратился я к молящимся со словом:

– Выходящие из храма, остановитесь! У многих укоренилась привычка выходить на время проповеди из храма, с тем, чтобы после поучения батюшки снова в храм вернуться. Облаченный в Христовы ризы батюшка обращается к вам с Божиим словом, а вы? Вы отворачиваетесь от благовестника, не хотим, мол, слушать тебя! Дорогие, сами дайте оценку вашему поступку! Если к вам обращенному слову Божию вы показываете спину, выражая этим нежелание слушать его, как вы можете ожидать от детей ваших и требовать от отроков и юношей такта и воспитанности, внимательного отношения к вашим наставлениям? Подумайте об этом, подумайте о том, какие семена бросаете вы в души, на вас взирающих детей ваших.

После этого слова не было случая, чтобы кто-либо удалился из храма во время проповеди. С подобным словом обратился я через некоторое время к выходящим «на перекур» после возгласа «Со страхом Божиим и верою приступите». И в этом случае поток выходящих из храма прекратился.

Воздав хвалу Всевышнему, я с большим усердием и любовью принялся за святое Дело духовного руководства моей новой паствой, видя в ней уважение к молодому настоятелю и послушание слову Божию. Много внимания уделял больным, любил их посещать. Общение с больными духовно укрепляет и обогащает сердце. Раз вызванный к больному, посещал я его часто и на дому, и в госпитале, без вызова.

Быстро почувствовал я и понял, что к больному надо подходить не с жалостью – она его душевно расслабляет, часто раздражает; больного надо успокоить и подбодрить, а для этого необходимо подходить к нему с сострадательной любовью, с сердечным участием, с мягкой лаской. Не от себя ты к больному приходишь, а от Христа – укрепляющего и исцеляющего. Мягкая ласка к Богу обращенного сердца успокаивает и бодрит больного.

На первом году настоятельства в Бресте особенно тяжело переживал я скоропостижную трагическую кончину усердной молодой прихожанки, рабы Божией Анны. Пересекая полотно железной дороги, она проходила между вагонами на запасных путях стоявшего товарного состава. Неожиданно поезд тронулся с места, и бедная Анна погибла между двумя буферами вагонов. За три дня до своей кончины Аня видела сон: она в подвенечном белом платье и Христос возлагает на ее главу венец.

Радовали меня русские врачи Бреста как старшего поколения – П.О. Король, В. Шафаревич, А. Сазонов, Я. Морозов, дантистка Кескевич, так и мои сверстники – В. Позднеев, Б. Корза и Лева Андреев. Все они радовали своей христианской настроенностью, верностью Православию, усердным участием в страданиях больных и своим святорусским настроением. Это были верные сыны Державной России Православной.

Незабываемы мои встречи с умиравшим д-ром Я. Морозовым. Войдя в его дом со Святыми Тайнами Тела и Крови Господних, застал я в комнате больного следующую картину: на столике перед его кроватью стоит большой образ Спасителя, обращенный Ликом к больному; пред образом теплится лампада; лицо больного с сияющими глазами устремлено на Христа. У д-ра Морозова был в острой форме рак желудка.

– Мир Вам, дорогой доктор. Господь во Святых Тайнах пришел Вас укрепить, – говорю я больному и слышу в ответ:

– Да, батюшка, в Нем наша жизнь, в Нем всегда была и сила моя, от Него и сердце мое радостью озарялось... Посему и велел я образ моего Спасителя поставить предо мною, чтобы сердце мое от Него не удалялось.

Приняв Святые Тайны, дорогой раб Божий врач Яков мирно отошел к возлюбившему его и им любимому Господу.

Помню, с каким трепетом шел я и к умиравшему, Христу верному рабу Божию доктору А. Сазонову. Легко было стоять и молиться у гроба их. Хоронил я и младшего по классу однокашника Владимира Веселинского. Это был сын верующих, но не церковных родителей. Со слезами похоронили его и... забыли. Не его, а помолиться о нем в девятый день.

Подходит 40-й день кончины Володи. Сын снится матери: мама, я страдаю, дай мне лекарство, слышит она голос сына и направляется к врачу, но сын окликнул ее: не туда ты идешь, мама. Мать проснулась в недоумении. Видит она сына во сне и второй раз: он снова просит дать ему лекарство, облегчить его страдания. Во сне мать направляется в аптеку, но покойный кричит ей: да ты, мама, не туда идешь... Растерялись родители. А сын является ей во сне в третий раз: что ж ты, мама, медлишь, ведь лекарство прошу! Мать снова направляется в аптеку, но сын задерживает ее и говорит: не там лекарство, мне молитва нужна...

И тут-то, проснувшись, вспомнила мать о 40-м дне, пришла ко мне, рассказала о явлениях ей во сне Володи, и за заупокойной Литургией и панихидой горячо помолилась о сыне своем. Володя больше не тревожил свою маму жалобой на свое тяжелое состояние.

При старосте Николаевского храма Г.Н. Александровском прошел я хорошую школу по ведению приходского хозяйства. Г.Н. Александровский – христианин-еврей, глубоко впитавший Евангельское благовестие, был строгим исполнителем Христова учения и церковных правил, любителем красоты церковной, идеальным старостой.

В 1938 году посетила Брест Пречистая Дева в Ея чудотворном Жировицком образе, сопровождаемая архимандритом Венедиктом (Бобковским), иноками Жировицкой обители и верующим народом. В Жировицкой обители в это время находился в заточении б. Полоцкий Владыка, архиепископ Пантелеймон.

По отзывам сопровождавших святыню иноков (архим. Венедикта и о. Юлиана Троцкого), самой торжественной встречей на всем пути шествия Пречистой по весям и градам Польши была встреча и шествие Ее в Свято-Николаевский храм и проводы из Бреста. Своим чудным посещением Бреста и его храмов Пречистая благословила Своих чад духовных пред лицом грядущих испытаний на твердое стояние в вере и верности Христу.

Во второй половине 1938 года состоялось в Бресте торжество передачи Польской армии от духовенства Православной Полесской епархии санитарного автомобиля. На торжество прибыл правящий Архиепископ Александр в сопровождении членов Полесской Духовной Консистории, брестское и окружное духовенство. Прибыл и воевода Костек-Бернацкий, вернувшийся из отпуска.

После торжественного, под звуки государственного гимна вручения автомобиля командующий местным военным округом и воевода Костек-Бернацкий обошли в ряд выстроившееся духовенство, спрашивая каждого фамилию и пожимая руку каждого.

Я по чину стоял последним. Услыхав мою фамилию, Костек-Бернацкий одарил меня злобным взглядом и... отошел без пожатия руки. Понял я: «вторгшийся» в губернский город вопреки его воле недостоин пожатия руки губернатора! Я насторожился: быть беде. И действительно, Костек-Бернацкий «занес кинжал» надо мной. Несколько месяцев готовился он к удару «по противнику».

В начале лета 1939 года зачастили ко мне чиновники из полицейского управления и из суда, беседовали о том, о сем (а вдруг проскользнет слово или фраза, которой бы можно было воспользоваться для обвинения), расспрашивали о моем учении в гимназии, об успехах, о польской литературе...

Я недоумевал, к чему все это? Раскрыл тайну видимо ко мне расположенный околоточный надзиратель, неоднократно навещавший меня: воевода заводит против меня судебное дело.

– Какое же преступление водится за мной? – спросил я его.

– Да такого за Вами нет, но его хотят создать...

Обратился я к друзьям моего отца, адвокатам Владимиру и Василию Криницким, выделил им 500 злотых на устройство встречи в ресторане с прокурором, от которого они должны разведать все, относящееся к затеянному воеводой против меня делу.

На следующий день после дружеской встречи братьев Криницких с прокурором иду я по главной улице Бреста; догоняет меня незнакомый господин и, идя рядом со мной, говорит:

– Батюшка, Ваше дело в моих руках, не стоит оно выеденного яйца, пусть Ваш епископ пришлет на суд отзыв о Вас, и дело будет аннулировано.

Этим господином оказался прокурор, с которым накануне встретились братья Криницкие. К ним зашел я в этот же день, и мои незабвенные братья поведали мне следующее: Костек-Бернацкий решил во что бы то ни стало изгнать меня из Бреста.

Ему необходимо, за отсутствием каких-либо серьезных улик, меня скомпрометировать и для этой цели он придумал и основание – поступая на Богословский факультет Варшавского университета, я, якобы, совершил подлог: в аттестате зрелости тройку по физике переделал на четверку. Воевода отдает отчет в абсурдности подобного обвинения, но ему важно видеть меня на скамье подсудимых, это даст ему основание для изгнания меня из губернского города.

Иначе судил Господь: Он изгнал Костек-Бернацкого из его губернского города, из Бреста... Немецкие бомбы, сброшенные на Брест 1 сентября 1939 года, прервали преступную политику Костек-Бернацкого против Православия и русского населения.

Через неделю один из моих прихожан, проникший в здание губернского управления, вручил мне для ознакомления объемистую книгу, на мягкой обложке которой красовалась надпись: «Строго секретно. Исключительно для служебного пользования».

Это был детально разработанный план уничтожения русской национальности и борьбы с Православием на т. наз. «восточных кресах» Польши.

По этому плану в ближайшие годы предвиделся переход всей Православной Церкви на польский язык в богослужении и проповеди, закрытие русских гимназий и школ, замена духовенства, сохраняющего в семьях русский язык, священниками польской ориентации, для которых польский язык является языком родным, насильственное переселение крестьян, не поддающихся полонизации и преданных Православию, с восточных областей на западные окраины государства и т.д.

Переход на польский язык в проповеди в табельные дни уже произошел в начале 30-х годов. В 1938 году мне было предписано принять участие в Онуфриевских торжествах в Яблочине и выступить с проповедью на польском языке. На день преп. Онуфрия в обитель стекалось свыше 10 тысяч богомольцев. От предложенной мне «чести» я отказался и вообще не поехал в Яблочин.

В том же 1938 году на съезд духовенства 1-го благочиннического округа Полесской епархии прибыл впервые уездный начальник («староста повятовы»). Он поставил о. благочинному на вид, что совещание духовенства проводится на русском языке. Он же совершил в сопровождении о. благочинного и некоторых священников поездку на местное православное кладбище и там, указывая на русские надписи на памятниках, сурово заявил: и здесь не место этому языку! Фамилия уездного начальника Баран, но не при чем здесь, конечно, фамилия: таковой была политика самого правительства.