Глава X. Первые пастырские шаги

В Омеленец мы прибыли к ночи. В приходском доме встретил меня б. настоятель о. Игнатий. Его жена, сын и дочь спали. Он ввел меня в небольшую комнатку, там столик и ко сну приготовленная кровать.

– Пока отдыхайте здесь, а там сами распорядитесь. Могу ли я завтра чем-либо помочь Вам в храме? Завтра Вы служите утреню и Литургию, будут исповедники, – так приветствовал о. Игнатий нового настоятеля прихода.

– Спаси Бог, дорогой о. Игнатий, с Божьей помощью постараюсь сам справиться.

А сам думаю: только с Божьей помощью!

Началась для меня новая жизнь в трудных и сложных обстоятельствах. Приход в три тысячи человек, в приходе раздражение против епархиального архиерея, группировки, нет единства, а тут еще и изгоняемый ими страдалец-батюшка.

К 7-му часу утра храм уже открыт. Внимательный псаломщик Николай Клементьевич и староста встретили меня у входа в храм, где все было приготовлено к началу праздничной утрени и Литургии. Быстро наполняется храм молящимися. В конце утрени, перед 1-м часом, произнес я приветственное слово, с благодарностью принятое молящимися.

Во время Литургии, и особенно во время празднику посвященной проповеди, я уже чувствовал душевную связь с переполнившими храм богомольцами. И явно чувствовал помощь свыше. Эту помощь особенно отчетливо ощутил я в исповеди. Начал исповедать сразу после утрени.

Приняв исповедь от десятка человек, пришел в ужас, увидав очередь к исповеди нескольких сот человек.

Когда же я успею принять исповедь от всей этой массы, что делать? Ведь я у них новичок, того, что называется «отбыл номер» допустить никак нельзя. Принимать же каждого к индивидуальной исповеди – значит затянуть службу до вечера.

Зашел я в алтарь, положил у Престола поклон и обратился к Пастырю душ человеческих: Господи, научи и помоги! Выйдя из алтаря, отчетливо прочитал к исповеди положенные молитвы, сказал, не спеша, кратко о сущности таинства покаяния, предложил исповедающимся преклонить колени и каждому, слушая перечисляемые батюшкой грехи, громко каяться.

Начал перечислять грехи, слышу из уст кающихся – «виновен», «каюсь», «Господи, прости», «помоги, Господи», «грешен» – сопровождаемые поклонами и слезами. Закончив перечисление грехов, прочел над каждым разрешительную молитву. В конце Литургии поздравил с принятием Святых Тайн Тела и Крови Христовых и, сопровождаемый паствой, вышел из храма около 3 часов дня.

Не время для отдыха, сразу пошел по домам прихожан, чтобы, не откладывая, войти в жизнь моей паствы. В первых домах слышу похвалу себе и грубое порицание о. Игнатия. Резко пресекаю попытки селян дурно говорить об их бывшем настоятеле.

– Братки мои, вы много лет с о. Игнатием молились, пред ним исповедали Господу грехи свои, потом этот «дуб» вы свалили и продолжаете бить его вашим осуждением? Народная мудрость говорит: «лежачего не бьют», а вы? Видно не нашего народа вы дети. Ведь это жестоко! Подумайте, как много добра сделал о. Игнатий для вашего прихода! Если будете бранить старого батюшку, и я вас не буду уважать.

После такого наставления никто и никогда в приходе не обозвался дурно об о. Игнатии.

Пришел я на отдых в настоятельский дом поздним вечером, обедал и пил чай у моих добрых крестьян. В настоятельском доме встретили меня о. Игнатий с матушкой. Посидели, поговорили и предоставили мне еще одну маленькую комнатку – «чтобы не было Вам с матушкой тесно».

За все время моего пребывания в Омеленце о. Игнатий так и не поднял вопроса о своем уходе из настоятельского дома или хотя бы о более справедливом для нового настоятеля распределении жилой площади. Не поднимал этого вопроса и я. Выселить его было легче легкого, но...

Во-первых, как сказал я крестьянам, «лежачего не бьют», а во-вторых – лежачий мой старший брат во Христе, и в-третьих – я прибыл в сельский приход как Христов служитель и воспитатель паствы в любви и благочестии. Такое мое настроение быстро сблизило меня и с о. Игнатием, несмотря на его некоторую грубость – особенно грубость, проявляемую в отношении меня его матушкой, «пожизненно» завладевшей кухней.

Мне было важно и дорого, что я быстро почувствовал себя хозяином прихода. Не прошло и месяца со дня моего прибытия, как стал я выезжать к родителям и в Брест, и в Бельск, поручая о. Игнатию субботние и воскресные службы.

Мой благочинный недостаточно продумал данный мне совет: не допускать о. Игнатия к служению. Он служил и сослужил, и не было ни возмущений, ни новых брожений.

Естественно желание молодых супругов создать свой семейный очаг. С этой целью и приехала ко мне в Омеленец моя матушка, но не выдержала больше месяца и была вынуждена вернуться в Вельск к отцу.

Стесненные квартирные условия, жизнь под одной крышей, фактически – в одной квартире с чужой и чуждой тебе семьей, постоянно вторгающейся в твою личную жизнь, все это трепало нервы. К тому же, моя добрая и терпеливая супруга целыми днями была в одиночестве: я уходил из дому ранним утром и возвращался вечером.

Обрученный Церкви, я с раннего утра уходил к пастве – к работающим в поле, на сенокос, в деревни, по домам, навещая и знакомясь со стариками и детьми. В крестьянских хатах проводил я и ранние и вечерние часы, в беседах и в пении Богогласника.

Что мог я сказать моей доброй супруге, слыша ее тихие жалобы на одиночество? Прости и пойми, приход – это моя семья, Богом мне данная!

Верующий умный человек доброго сердца, она смирилась и уехала в родительский дом, где я часто ее навещал.

Быстрому утверждению моего авторитета в Омеленце, возможно, помог Лука Николаевич Дзекуц-Малей, наставник секты баптистов из Брест-Литовска. Благочестивый православный христианин, как уроженец центральной России, Лука' Николаевич, обремененный большой семьей, нигде не мог получить самой скромной работы и был обречен на нищенское полуголодное существование.

Чтобы получить уроженцу центральных областей России самую скромную работу в Польше, особенно в т. наз. «восточных кресах», нужно было изменить Православию и отказаться от русской национальности. Это было время, когда в поверженную Россию направлялся из Соединенных Штатов Америки легион сектантских проповедников для борьбы с Православной Церковью.

Вооруженные в изобилии американскими долларами, они имели успех в своей миссии. Лука Николаевич, как сам он мне рассказывал, попался на их удочку: ему предложили создать в Бресте общину евангельских христиан-баптистов, с тем что нужные средства на создание общины и на его существование он будет регулярно получать из США.

Принимая во внимание послевоенную разруху и нищету, неудивительно, что Луке Николаеву удалось быстро сколотить на американские деньги баптистскую общину не только в Бресте, но и в некоторых деревнях. Бывал он с проповедью и в Омеленце, где ко времени моего назначения в Омеленец успел приготовить группу крестьян «к крещению».

С Лукой Николаевичем познакомился я в 1935 году в брестской русской гимназии. Его двое старших ребятишек были моими учениками по Закону Божию.

Прибыв к празднику Успения в Омеленец, узнал я от моих прихожан о том, что накануне был здесь Лука Николаевич, собрал приготовившихся «к крещению» своих духовных чад и, проведя с ними беседу, отменил «крещение», завещая своим верным с любовью принять к ним назначенного молодого пастыря и во всем ему повиноваться.

Так развалилась в Омеленце зарождавшаяся секта баптистов, но продолжали существовать т. наз. «субботники», неоднократно проявлявшие сатанинскую одержимость и ненависть к Православию. Вот пример, свидетельствующий о сатанинском характере секты «субботников» – иду я в школу на урок Закона Божия, чудная солнечная погода, дети резвятся у здания школы.

И вот, одна из девочек лет девяти, из семьи «субботников», издали увидав приближающегося к школе батюшку, начертала на земле крест, начала на крест плевать и, задирая вверх свою юбчонку, выплясывать на изображении креста. Подойдя к ней, я был поражен страшным, искаженным выражением ее лица, изо рта девочки текла пена.

Во многих деревнях Польши существовали коммунистические ячейки. Были они и в моем приходе. Чтобы не привлечь на себя внимание полиции, они в большинстве своем прикрывались принадлежностью к сектам, а иногда и ревностным посещением православного храма. Был случай: живший со стариками-родителями молодой хозяин дома с грубой руганью набросился на меня, пытаясь вырвать из моих рук крест; официально он возглавлял местную группу сектантов, неофициально – местную ком-ячейку.

Каждую деревню, зараженную сектантством, посещал я раз в месяц с пением молебна и беседой, часто и с пением акафиста. На площади в центре деревни или на большой дороге ставили стол, покрытый чистой скатертью, на столе – образ Спасителя и Пречистой. Молебен – беседа – всенародное пение Богогласника. Очень часто задавали батюшке вопросы, были и диспуты с сектантами. Заканчивалось молитвенное собрание целованием образа Спасителя.

Самой трудной в моем приходе была деревня Подбурье. Еще до войны 1914 года молодежь этой деревни поддалась усиленной агитации со стороны левой интеллигенции, проповедников «Земли и Воли».

Одним словом – «долой царя», «долой попов»! Их настоятелем в то время был прот. Антоний Котович, имя которого мы находим в списках Новомучеников Российских во втором томе книги прот. М. Польского.

В летописи Омеленецкого прихода записан следующий случай из жизни деревни Подбурье. Батюшка о. Антоний Котович направился, по обычаю, в Страстную Субботу в Подбурье на освящение пасох (куличи, сырная пасха, яички), но молодежь забаррикадировала въезды в деревню, не впустила батюшку.

Дивное пасхальное утро. Выходят из своих берлог молодые люди, похваляясь «победой над попом», друг другу выкрикивая: ну что, и не подавились, неосвященного поевши? До полудня издевались над святым Днем и над батюшкой. В полдень затянуло небо тучами, раздались раскаты грома с молнией и... всю деревню охватило пламя пожара. Ни одной христианской хаты не пощадил огонь. Вразумляющая Десница Промыслителя сохранила лишь домик и кузницу доброго еврея-кузнеца, не принимавшего участия в кощунственном против Бога порыве местной молодежи.

Вразумил ли этот случай сельскую молодежь? Нет. Находясь под влиянием сильной пропаганды вольнодумцев, молодежь еще не испытала жизни без Бога, а пропаганда сатанистами «Карлы-Марлы» оккупированной Москвы трубила о создании в СССР земного рая без Бога и Царя.

Когда я прибыл в Омеленец, на дверях ряда домов в деревне Подбурье красовались надписи – «Нам поп не нужен», «Попу вход запрещен». Эту деревню посещал я с молебном и беседой два раза в месяц.

На большой площади расположен дом Ивана, мельника, с обширной залой. В эту залу и собирались пожилые люди на молитву и беседу.

Большая площадь перед домом заполнялась молодежью. Не на молитву они приходили, а послушать, «что поп будет говорить». Усаживаясь по окончании молебна, у открытого окна вел я беседу, обращенный лицом к молодежи. Одну из бесед на тему «Причины неверия и средства к его преодолению» закончил я словами:

– Кроме перечисленных мной средств преодоления безбожия как следствия распущенности сызмала ума и сердца, существует еще одно средство. Вы спросите, какое? А вот оно: снять дураку штаны и хорошенько всыпать!

– Ого, куда загнул, мы тебе покажем «кузькину мать», – послышались из толпы голоса.

Подбежал ко мне мой псаломщик: батюшка, бежим отсюда, они нас убьют. Положение создалось грозное, но вместо бегства направился я к той группе, откуда послышались угрозы.

– Ну что, ребята? Чего-то вы не поняли, есть у вас вопросы?

Толпа как бы переродилась: ни угроз, ни грубости. Засыпали меня вопросами, на большинство которых спешили им ответить их же старики-родители: они как бы щадили батюшку. Я был поражен здравым философским умом чернозема, мудростью некнижных мужичков. Их ответы были короткие и ясные, без лишних слов.

Был я и свидетелем вразумления свыше сбившейся с пути молодежи Подбурья. Жили в этой деревне Роман со своей женой Варварой. Роман – непутевый, картежник и выпивайло. Варвара – верующая, церковница.

В красном углу их хаты две иконки – Спасителя и Божией Матери. Образ Богородицы написан на металле, покрыт ржавчиной так, что едва виден Лик. Поздним вечером прискакал ко мне Роман: батюшка, у нас с иконой что-то непонятное, жена просит, чтобы Вы приехали.

Поехал. В доме и у дома Романа полно народа. Свет в доме не зажжен, дом освещается искрами, отлетающими от иконы Богоматери, чередуются в доме тьма с ярким светом. На глазах насельников деревни обновился образ Божией Матери, именуемой «Путеводительница», для вразумления молодежи, сбившейся с пути в своей жизни.

Был при мне и еще один случай вразумления свыше через обновление иконы. Было это в деревне Свинево. Деревня разбита на хутора. Зажиточным хуторянам чуждой стала отзывчивость к чужому горю, очерствели сердца их. И вот, в доме зажиточного хуторянина, человека черствого, эгоиста, обновляется образ Божией Матери «Умягчение злых сердец». Обновление происходит при громадном стечении народа.

За полтора года пребывания в должности настоятеля в Омеленце знал я по имени всех моих взрослых прихожан, знал их нужды и настроение. Жил в одиночестве, без матушки, детей не было. Свои земельные угодья, луг и пахотную землю, сдавал я в аренду малоимущим прихожанам на «третяк»: две части урожая – арендатору, одну – мне.

Да и из припадавшей мне третьей части урожая отдавал я большую часть малоимущим крестьянам, главным образом вдовам. Не спешил обзаводиться и хозяйством, так что не было у меня ни коровы, ни коня, ни свинки.

Пережил я в Омеленце всего лишь несколько огорчений. Один из арендаторов, Лука, пользуясь моим отсутствием на территории прихода, привез на поле громадные полотнища, вымолотил на них мне принадлежавшие снопы проса, зерно увез к себе, а мне доставил пустые снопы.

Узнал я об этом от односельчан Луки. Что делать? Молчать? Нельзя, это будет грехом против ближнего. Нельзя и ругать, а усовестить надо. Вызвал я его к себе в воскресенье вечером. Теплый чудный вечер. Глядит на нас луна, освещая наши с Лукой лица.

– Ну, что, Лука, бают, что ты уже собрал урожай, а как просо, уродилось?

С похвалой говорит бедный Лука об урожае вообще, об урожае проса молчит.

– Лука, посмотри, на луну.

– А что там, батюшка?

– Разве не видишь, на луне какие-то пятна?

Лука молчит.

– Нет ли, Лука, на твоей совести пятен?

– Нет, батюшка, чиста моя совесть...

И тут-то мягко разразился я.

– Стыдно мне за тебя. Лука. Вымолотил зерно, а мне пустые снопы привез, да говоришь: чиста твоя совесть. Сказал бы мне, я бы охотно отдал тебе мою часть урожая, зачем ты перед народом себя позоришь? Не сержусь я на тебя. За тебя мне больно и стыдно. Ну что ж, взял зерно, забери себе и снопы.

На следующий день повез Лука со двора батюшки к себе и на поле обмолоченные им снопы проса.

Огорчил меня и примак Михаил, прозванный «виленцем». Белорус, безземельный крестьянин Виленской губернии, пошел Михаил в мир счастья искать. В Омеленце встретил девушку, располагавшую скромным наделом земли, и так и остался при ней. Одна коровка, лошадка, курочки и двое поросят – это все их богатство.

Хатка ветхая, в хате бедно, но чисто. На руках матери грудной ребенок. Близко к сердцу принял я бедность и нужду этой семьи, уделяя ей значительную часть от своего урожая. И что же? Когда я, покидая Омеленец, хотел воспользоваться лошадкой и подводой «примака» Михайла, он не только не откликнулся на просьбу батюшки, но еще через посланца и надерзил ему.

Вспоминаю мое первое посещение дома семьи «виленца». Хозяйка, держа на руках младенца, о чем-то хлопочет, хозяин отсутствует. Увидала батюшку, улыбкой радости озарилось лицо ее. Расспросил я о ней, о муже, о жизни их. Собираюсь уходить, запротестовала милая хозяйка.

– Батюшка, тож я Вас ничем не попотчевала, правда, и нечем мне Вас угостить, отведайте стаканчик молочка.

Чтобы не обидеть хозяйку, я согласился. Берет она стакан, и в это время с младенцем, которого она держит в пеленке на руках, случилась «какастрофа». Одним концом пеленки подтерла мама ребенка, а вторым концом той же пеленки – вытерла стакан, наполнила его молоком и подала мне.

Аппетитно? В данном случае было бы жестоко думать, аппетитно или нет. Перед тобой бедность, нужда и, вместе с тем, в глазах светящаяся радость о посещении дома батюшкой, доброта, готовая последним поделиться с гостем. Осенив стакан с молоком крестным знамением, продолжая беседу с хозяйкой, я с аппетитом опорожнил стакан.

Мое пребывание в Омеленце совпало с гражданской войной в Испании. Приближался Новый Год. Что сказать мне пастве за новогодним молебном? Все они интересуются политикой и жизнью в интернационалом плененной России. Вот и решил я изложить мировые события уходящего года в свете Евангелия.

Плоды моего новогоднего слова оказались для меня убийственными. 2 января, на следующий день после молебна, является ко мне полицейский, расспрашивает о ночной новогодней службе, о произнесенной мною проповеди, и добродушно говорит:

– Отец, Ваша молодость легко может погубить Вас. Вы не учли, что перед Вами простой народ, в большинстве малограмотный. Они способны правильно воспринять евангельское слово, но слово, выходящее из рамок веры и нравоучения, пропускают они через призму своих желаний и настроения. Из Вашей новогодней речи они сделали следующий вывод: Красная армия приближается к стенам Варшавы...

Кто же мог сообщить в полицию такую чушь? Этим кто-то мог быть только член ком-ячейки, скрывающийся под личиной сектанта. Члены ком-ячейки, не считая «субботников», в с. Омеленец не ушли в секту; наоборот, в своем подавляющем большинстве это были примерные церковники и шли в ногу с лучшими представителями прихода старшего возраста.

Знал я их всех, да и они знали, что известна мне их окраска, но и знали, что их священник не политикан, а Христов слуга. Вспоминаю мой краткий разговор со старостой («солтысом») села Иваном Минюком. Стоя на погосте у храма, вижу с полевых работ идущего Ивана. Подошел он ко мне.

– Ну что, Иван, – говорю я, – идут в селе слухи о том, что «товарищи» идут на Польшу...

А он, перебив меня, продолжил:

– Не сейчас, но когда-то придут...

– Знаю, Иван, когда придут, вы меня повесите, только скажи: повесите на кресте этого храма или на сосне?

Засмеялся Иван, положил свою руку мне на плечо и ответил:

– Батюшка, зачем крест осквернять, повесят на осине, но об этом не думайте – с Вами этого не случится.

С чувством глубокой любви, уважения и благодарности вспоминаю настоятеля храма в селе Верховичи. моего доброго соседа, ныне покойного о. Леонида Лагонду.

Это был идейный и неутомимый пастырь, успешно обслуживавший приход в шесть тысяч человек. Возможно ли это? Да, возможно, если пастырь живет не для себя, а для Божия дела на земле. Если не лишено сердце пастыря сострадательной любви к своей пастве, если не лишено оно чувства долга и сознания ответственности перед Богом.

Не для себя жил о. Леонид, он жил для паствы, жил ее жизнью. Кроме всенощных и Литургии в кануны и в дни воскресных дней, праздников и особо чтимых святых, о. Леонид ежедневно совершал (по вечерам) вечерню и утреню с обязательным произнесением поучения.

Громадный храм, по своим размерам – храм соборный, всегда был переполнен. Помню, в один из вечеров, в первый месяц моего пребывания в Омеленце, взяв у милейшего псаломщика Николая Клементьевича лошадку, поехал я к о. Леониду. В храме служба. Вхожу в алтарь, а о. Леонид сразу:

– Батюшка, Вы скажете после службы слово.

– Что Вы, я ж не готов, да и тему дайте, – отвечаю я о. Леониду.

А он мне:

– Слушая службу, сами выберете тему.

Что делать? Спорить со старшим не положено, ведь он старший по возрасту, да и в пастырстве старший. Так было в нормальных условиях церковной жизни. Увы, нет этого в дисциплинарно разболтанном Зарубежье! Отец Леонид приучил меня к т. наз. импровизированной проповеди, беседе.

Вернувшись из Белграда, подал я в Варшавский университет прошение о допущении меня к экзамену на степень магистра богословия. Над дипломной работой трудился целый год пребывания учителем в Брестской русской гимназии. Работа принята. Ожидаю вызова для сдачи экзамена.

В это время получаю от о. благочинного циркулярное извещение о награждении нашего правящего архиепископа Александра бриллиантовым крестом на клобук. Духовенству предлагается принять участие в преподнесениибриллиантового креста, для каковой цели каждый священник должен внести по 10 злотых из своих личных средств.

Возмущенный тем, что решение Синода о награждении дорогого и мною любимого архипастыря было принято по представлению к награде от графа Потоцкого, возглавлявшего Православный Отдел при Министерстве Исповеданий, решил я в подарке не участвовать.

Вызывает меня о. благочинный.

– Что это, батюшка, Вы уклоняетесь от участия в подарке нашему архипастырю? Завелись денежки – в скаредность ударились?

Оскорбительный упрек о. благочинного побудил меня на следующий поступок: под предлогом неотложной явки в одно из учреждений, извинившись перед ним, я вышел из его канцелярии и направился в местное отделение Красного Креста, внес в кассу «Красного Креста» 10 злотых, получил расписку и вернулся в дом о. Сергия. Вручив ему от «Красного Креста» полученную расписку, сказал:

– Вот моя скаредность, о. благочинный, – и объяснил ему причину отказа от участия в подарке Преосвященному.

– Что ж, Ваше право так поступить, но я должен буду доложить об этом Владыке, готовьтесь к неприятным для Вас последствиям, – сказал о. Сергий.

Вскоре после этого разговора получил я из Варшавского университета вызов на экзамен. На второй день пребывания в Варшаве вызывает меня в Синодальный Дом владыка Александр. Признаюсь, вызов смутил меня: каково-то будет «целование»? Стучу в дверь – «молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе, помилуй нас». На ответное «аминь» открываю дверь, вхожу.

– А, о. Митрофан, рад Вас видеть, заходите.

Освежив одеколоном свои руки, благословляет меня и спрашивает:

– Ну, что, батюшка, как там со спицей в колеснице?

Все мне понятно, но, прикинувшись незнайкой, спрашиваю:

– Ваше Высокопреосвященство, какая спица и в какой колеснице?

– Ну уж Вы, батюшка, не из тех, чтобы не понять, – и улыбнулся доброй улыбкой, глядя мне в глаза.

Улыбкой и я ответил доброму архипастырю.

– Так вот, дорогой батюшка, о. благочинный поведал мне, почему не оказалось Вашей подписи на приветствии от духовенства, все мне рассказал. Знаю и о том, что о. Сергий вспугнул Вас. Решил я лично Вас повидать, чтобы освободить Вас от, возможно, тяжелого чувства неловкости перед Вашим архипастырем. Батюшка, я не огорчен, Вас я понимаю, и то, что поведал мне о. благочинный, заслуживает не порицания, а похвалы. Вижу, что в Вас я не ошибся, назначая Вас в Брест и направляя на погашение «пожара» в Омеленец. Ожидаю от Вас прошение о переводе из Омеленца в Брест, там Ваше место.

Сраженный благостностью Владыки, отвечаю:

– Ваше Высокопреосвященство, простите, но сам просить о переводе из Омеленца я не буду.

– Не Вы просите, а я прошу Вас прислать мне Ваше прошение.

– Нет, Владыка, это уже будет моя просьба. Я часовой на посту и уйти на иной пост не в моей воле, а в воле начальства, в воле разводящего. Разводящий это – Вы, Владыко.

– Замечательно, правильно, – ответил Преосвященный, – так знайте, что через два месяца Вы будете в Бресте.

И ровно через 2 месяца покинул я Омеленец и стал настоятелем Свято-Николаевского Братского храма в Бресте, в котором был крещен в 1909 году. Не пожелавший видеть меня в 1935 году в Бресте, ненавистник, враг Православия и русских, воевода Костек-Бернацкий тяжело заболел и отбыл из Бреста в длительный отпуск. Заменивший его на время болезни воевода Дэ-Трамекур, поляк французского происхождения, утвердил мое назначение в мой родной город. Свято слово архипастыря!

Жалко было покидать омеленецкую паству, с ней я сроднился, разделяя их горе и радости. Пленила меня простота и искренность в отношении к молодому батюшке крестьян. В них не было ни ханжества, ни подхалимства, ни заискиваний. Как легко было устранять изредка возникавшие среди прихожан недоразумения.

И разве можно забыть то, чего нигде не встретил на пути моего странствования: батюшка совершает проскомидию, псаломщик заканчивает часы, чтению которых предшествует пение всей церковью дивных песен Богогласника, Литургия оглашенных начинается при полном храме верующих. После отпуста Литургии снова весь храм поет песни из Богогласника, и это пение продолжается до выхода батюшки из храма. Покинул я мой первый приход в первых числах июля, а через год получил от омеленецких прихожан в дар новое облачение.