ИСТОРИЧЕСКИЙ РЕЛЯТИВИЗМ И АВТОРИТЕТ В ХРИСТИАНСКОМ ВЕРОУЧЕНИИ¹⁸

«Церковь не авторитет, как не авторитет Бог, не авторитет Христос; ибо авторитет есть нечто для нас внешнее. Не авторитет, говорю я, а истина и в то же время жизнь христианина, внутренняя жизнь его; ибо Бог, Христос, Церковь живут в нем жизнью более действительною, чем сердце, бьющееся в груди его, или кровь, текущая в его жилах; но живут, поколику он сам живет вселенскою жизнью любви и единства, т. е. жизнью Церкви».

Это категорическое заявление, принадлежащее А.С. Хомякову, светскому богослову и публицисту прошлого века, влияние которого еще и теперь сказывается на современном православном богословии, является лишь введением к его всеобъемлющим определениям коренного различия между Православием, с одной стороны, и западным христианством в целом, с другой, как конфликта «авторитета» в религии. На Западе, по мнению Хомякова, «авторитет сделался внешнею властью» и «познание религиозных истин отрешилось от религиозной жизни». Определенная церковной властью Истина стала достоянием одного лишь человеческого разума как средство, необходимое или полезное для спасения. А в Реформации внешний авторитет Церкви был заменен внешним авторитетом Священного Писания, В обоих случаях, пишет Хомяков, «посылки… тождественны»¹⁹.

Основное достоинство этих полемических заострений в том, что они иллюстрируют факт, что проблема авторитета имеет свою долгую историю, особенно в отношениях между Востоком и Западом, и что она включает в себя не только вопрос о том, чему или кому принадлежит авторитет, но также и определение самого понятия авторитета в делах, касающихся христианской веры. Мы постараемся все время иметь этот основной вопрос в виду при рассмотрении проблемы авторитета в этой статье.

Абсолютная власть Бога над всей тварью – одна из основных идей Ветхого Завета; откровение Его воли само по себе является выражением Его милосердия и может приниматься только со страхом и трепетом²⁰ . Так, Завет на Синае понимается исключительно как Божественная инициатива, и Израилю постоянно напоминается пророками о праве Ягве ставить Свои условия. Одной из главных тем пророческой проповеди является стремление рассеять то мнение, что у Бога есть хоть какая-нибудь нужда в Израиле и Завет между Ягве и избранным народом имеет какое-либо сходство с соглашением между равноправными сторонами. Это понимание Завета в смысле одностороннего Божьего дара нашло свое выражение в использовании Семьюдесятью Толковниками греческого Διαθήκη («завет» или «завещание») для перевода еврейского berit вместо такого слова, как ..., которое истолковывало бы Завет как двусторонний договор. Именно этим односторонним повиновением заповедям Божиим Израиль исполнит условия соглашения и затем получит Божию защиту и руководство. Господу сказал ты ныне, что Он будет твоим Богом, и что ты будешь ходить путями Его и хранить постановления Его и заповеди Его и законы Его, и слушать гла-са Его; и Господь обещал тебе ныне, что ты будешь собственным Его народом, как Он говорил тебе, если ты будешь хранить все заповеди Его (Втор. 26:17–18).

Ветхозаветная идея Завета отражает и самую границу авторитета Божия – внешней власти, часто выражавшейся в антропоморфических категориях монархии, абсолютной и внушающей страх. И мы знаем, что апостол Павел именно с этой идеи начинает разъяснять в Послании к Римлянам содержание христианской проповеди: Итак, кого хочет, милует; а кого хочет, ожесточает… А ты кто, человек, что споришь с Богом? (Рим. 9:18,20).

Однако в Евангелии и Посланиях Апостолов содержится также и возвещение о новом Завете, радикально изменяющем характер проявления власти Божией над человеком. Одно из самых разительных различий в том, что «ветхозаветное повествование есть история общины, хотя интерпретация дается через индивидуальное прозрение. Новый Завет повествует уже главным образом не об общине, а о личности»²¹. Личностный Мессия принимает на Себя судьбы Израиля и становится – от лица всего человечества – участником нового Завета с Богом. Моисей, собравший Израиль у подножия Синая, окропил его кровью тельцов, как кровью завета (Hex. 24:8), а новый Завет Христа – в Его крови (1Кор. 11:25; Лк. 22:20), или, по Матфею и Марку, кровь Самого Христа становится кровью завета (Мф. 26:28; МК.14-.24)²².

Если, как отметил Додд, в Новом Завете тема народа Божия и является лишь «второстепенной и производной», то это потому, что Израиль становится в Новом Завете «Телом» Мессии и, таким образом, утрачивает свою автономию, перестает быть просто «одной из сторон», хотя бы даже и подчиненной, соглашения с Богом. Павлова концепция Церкви как Тела Христова есть фактически усвоение из книги пророка Исайи мессианской темы страждущего раба. Мессия для Павла – безусловно Христос, но в то же время «во Христе Иисусе» заключен весь новый Израиль, точно так же, как, по пророку Исайи, образ раба подразумевает и Личность, и Израиль как нацию.

Но новый Завет заключает в себе и заповедь Божию – новую заповедь любви (Ин. 13:34), требование, радикально отличное от Моисеева Закона, так как оно означает личные взаимоотношения: Кто имеет заповеди Мои и соблюдает их, тот любит Меня; а кто любит Меня, тот возлюблен будет Отцем Моим; и Я возлюблю его и явлюсь ему Сам (Ни. 14:21). И в Павловом, ив Иоанновом понимании нового Завета во Иисусе Христе происходит личная и непосредственная встреча между Богом и человеком, встреча, ставшая доступной «многим» благодаря тайне Воскресения и присутствию Святого Духа, встреча, превосходящая и заменяющая собой юридические и внешние категории Закона: заповеди – повиновение – верность.

Эти основные и общеизвестные темы Нового Завета имеют решающее значение для понимания авторитета в христианской Церкви, ибо отныне Бог не просто говорит общине, оставаясь в основном внешним ей, но Он через Духа Святого в общине присутствует, и сама община есть община святых, принятых Им чад Божиих, свободно любящих людей, запечатленных обетованным Святым Духом (Еф. 1:13) и изученных от Духа Святого (1Кор. 2:13). Он и запечатлел нас, – пишет апостол Павел, – и дал залог Духа в сердца наши (2Кор. 1:22). Община есть Тело, т. е. самая реальность Христа.

Царственная и мессианская власть (еˆоохтш) Христа подчеркивается на протяжении всего Нового Завета, в особенности власть прощать грехи понимается как один из явных знаков Его Божественности (Мк. 2:10). Эта власть, так же как власть Бога, ветхозаветного Законодателя, предполагает соблюдение Его заповедей (ср. в особенности Мф. 28:20); но весь характер заповедей изменяется и обретает внутреннюю обусловленность, что лучше всего показано в Нагорной проповеди в Евангелии от Матфея. Отныне утверждается весь закон и пророки на заповеди любви (Мф. 22:35–40) и, следовательно, теряют свой внешний и легалистический характер.

Из этого следует, что та особая власть, которой Христос облек некоторых из Своих учеников (Петра, Двенадцать или еще более широкую группу учеников), может быть властью только внутри общины, а не над нею. Вот почему толкователи Священного Писания никогда не перестанут обсуждать, были ли такие тексты, как Ин. 20или Мф. 18:18, обращены к общине или к более узкому кругу учеников. Те же, кто записал слова Христа, очевидно, вовсе не видели в этом проблемы. Отождествление Христа и общины сделало невозможной никакую власть над народом Божиим, однако оно вызвало необходимость создания внутренней структуры, основанной на сакраментальной природе Церкви, что вскоре привело, органически и без каких бы то ни было разногласий, к повсеместному распространению «монархического епископата»²³. Между тем пророчество, так живо выражающее власть Бога над народом, трактуется в Павловой экклезиологии не более как вспомогательная функция (1Кор. 14).

Но имеется одно измерение, где человеческий авторитет стоит в каком-то смысле выше Церкви, как условие самого ее существования: функция свидетельства о Воскресении Христовом, порученная Самим Христом группе учеников, Им избранных, в особенности Двенадцати: Примете силу, когда сойдет на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли (Деян. 1:8; ср. Лк. 24и др.). Никакая Церковь невозможна без веры, но как призывать Того, в Кого не у веровали? как веровать в Того, о Ком не слыхали ? как слышать без проповедующего? И как проповедывать, если не будут посланы? (Рим. 10:14–15).

Так как христианская вера основывается на историческом факте, она покоится на апостольском свидетельстве – уникальной и не наследуемой привилегии тех, кто в самом деле видел воскресшего Господа. Избрание Матфия, с тем чтобы заменить Иуду, ясно показывает, что в числе Двенадцати могли быть только свидетели Воскресения Его (Деян. 1:22). Церковь, созданная и утвержденная событием Пятидесятницы (Деян. 2), была, следовательно, основана и на авторитете свидетелей, и на водительстве Духа Святого. Оба эти авторитета взаимно друг друга предполагали: было бы непостижимо, чтобы Дух Святой противоречил апостольскому свидетельству или чтобы апостольское свидетельство передавалось вне рамок действия Святого Духа в общине. Несколько противоречащие друг другу миссии Петра и Иакова, с одной стороны, и Павла, с другой, осуществлялись не только от их собственного имени, но и от имени Иерусалимской и Антиохийской Церквей соответственно.

Эта изначальная полярность в ранней христианской экклезиологии между личным авторитетом апостолов и авторитетом Святого Духа, ведущего общину, создает возможность установления преемственности между апостольским и послеапостольским периодами. Осуществляется эта преемственность, конечно, общиной, а не через личное свидетельство.

Симптоматично, что после смерти одного из Двенадцати, отмеченной в Деяниях (В то время царь Ирод… убил Иакова, брата Иоаннова, мечом – 12:1–2), не последовало никакого нового избрания. Иуда, предатель, нуждался в замене, но Иаков, мученик, – нет. «Круг» Двенадцати исторически перестал существовать со смертью Иакова, а вскоре исчезнут и все его члены. Задача общины будет затем состоять в сохранении апостольского свидетельства в его первоначальной чистоте и в продолжении – без живых апостолов – миссионерского и пастырского их служения. Это стало возможным не столько из-за личных поручении, дававшихся отдельным последователям отдельными апостолами, даже если такие поручения время от времени давались (ср. Пастырские послания), сколько из-за сакраментального тождества между Церковью в Иерусалиме, принявшей Духа Святого в день Пятидесятницы, и любой Церковью, собранной где бы то ни было во имя Христово.

Так, древнейшая форма учения об апостольском преемстве, как она представлена св. Иринеем Лионским, есть фактически учение об Апостольском Предании: истинная проповедь апостолов сохраняется не магически через возложение рук одного человека на другого, но благодаря преемственности одного и того же епископского служения в каждой общине. Не отрицая необходимости возложения рук, которое с самых первых дней Церкви было знамением даров Святого Духа и, конечно, существовало и в его время, Ириней рассматривает епископат как выражение сущности общины, а не как власть или авторитет над Церковью. «Известное дарование истины», принадлежащее епископам, по св. Иринею (Против ересей IV, 26,2), не есть личная непогрешимость, но выражение того, что в Церкви все происходит в сакраментальных рамках евхаристического собрания, чей предстоятель, епископ, является образом Господа и призван выражать волю Божию. Следовательно, опять же по св. Иринею, «вес желающие видеть истину могут во всякой церкви узнать предание апостолов, открытое во всем мире» (Против ересей III, 3,1).

Богословски преемственность между новозаветным представлением об авторитете и тем, как он понимался в ранней Церкви, может, таким образом, быть установлена на основе сакраментальной тождественности Церкви. По самой сущности нового Завета Божие присутствие среди народа Божия и в мире не может более пониматься «ни законничес-ки, ни в порядке заместительства». Дух Святой со-делывает общину Телом Мессии, и внутри этого Тела Бог не только говорит л юдям, но Он делает возможным выражение воли Божией людьми, которые не «подменяют Бога самими собой, а содействуют Ему»: Ибо мысоработники у Бога(\ Кор. 3:9). Именно присутствие Божие в общине Новый Завет обычно именует Духом, а апостол Павел называет его иногда цххтттрюу («таинство»).

Таинство, и в особенности Евхаристия, требует, чтобы Церковь имела внутреннюю структуру и иерархию. И – наоборот – эта структура может иметь богословское обоснование только в таинстве, т. е. в конкретной реальности сакраментальной поместной общины, которую св. Игнатий называет кафолической Церковью. Нет никакого богословского основания для какого бы то ни было внешнего верховного авторитета над поместными сакраментальными общинами, каждая из которых есть Тело Христово в его полноте.

Факт этой преемственности и непрерывности Церкви в Духе Святом начиная с Пятидесятницы и далее является ключом к приемлемому пониманию Предания и его авторитетности. Мнимый разрыв между «историческим Иисусом» и верой ранней Церкви, на котором зачастую основывается современная критика Нового Завета, немыслим именно потому, что нет иного пути ко Христу, кроме пути через веру общины. Многие тексты из Нового Завета указывают на тот факт, что ученики поняли, Кем был Иисус, только после Его Воскресения через общинное единение в Духе Святом, ибо Дух наставил их на всякую истину (Ин. 16:13). Это новое и более полное понимание личности и дела Христа, приведшее евангелистов к тому, чтобы записать свой опыт в книгах, которые мы называем Евангелиями, и даже подняться выше просто воспоминаний, чтобы дать «живое представление обо всем, что Он однажды сказал Своим ученикам, – творческое изложение Благой Вести»²⁴.

Критики часто предполагают, что многие высказывания Иисуса были евангелистами вымышлены с тем, чтобы ответить на «нужды момента», т. е. разрешить догматические споры в ранних христианских общинах. Но этот довод критиков сам не выдерживает критики. Можно ли представить себе большую нужду в решительном высказывании, чем при драматическом конфликте по поводу миссии среди язычников, отраженном в Послании к Галатам и в Деяниях? Между христианами существовало решительное разногласие в вопросе о том, следует ли проповедовать Христа язычникам или только евреям. Между тем ни одна из сторон не использовала высказываний Иисуса Христа на эту тему именно потому, что таковых не было и никто не решался ничего измышлять²⁵. Иерусалимское собрание апостолов просто сформулировало то, что было угодно Святому Духу и нам (Деян. 15:28). Христианское понятие Предания, таким образом, предполагает как ответственную свободу Церкви в различении воли Божией, причем единственной истинной «гарантией» является Дух Святой, так и всецелую верность устному или письменному свидетельству апостолов об Иисусе Христе как исторической личности. Эти оба аспекта Предания были ясно выражены в вере древних христианских общин. Проблема исторического релятивизма касается, следовательно, не только событий исторических событий жизни Иисуса, Его мессианского сознания, смысла Его высказываний, но прежде всего уверенности ранней Церкви в том, что она руководилась Духом Святым в своем восприятии и понимании личности Иисуса Христа. Может, разумеется, существовать широкое разнообразие в интерпретациях того, как понимать это свидетельство ранней Церкви о Христе, но в признании или отрицании его наличия именно и заключается разница между христианским и нехристианским историком. Ибо вера ранней Церкви, как это следует из Новозаветного канона, сложившегося постепенно в борьбе различных истолкований, содержит в себе элементы, не поддающиеся исторической проверке²⁶. Древняя Церковь сознательно принимала некоторые устные предания об Иисусе и отвергала другие, в частности иудео-христианские и в особенности гностические, хотя и воспринимала некоторые их элементы, признанные истинными. Историк будет прояснять историю и соответствующие влияния этих древних тенденций экзегезы, познавать, что может быть научно обосновано, а что нет, но его собственные богословские убеждения будут зависеть от приятия или неприятия им авторитета Святого Духа, действовавшего в древней общине. Сама по себе историческая критика никогда не сможет установить, Кем был Иисус Христос, хотя историческая подлинность Его основного учения и не подлежит сомнению.

Все сказанное нами ранее о сущности Нового Завета и о Таинстве как об одном из элементов преемственности и тождественности Церкви предполагает, что самые основные решения, принятые ранней Церковью (в пользу миссии среди язычников и против гностицизма), были приняты благодаря авторитету Святого Духа. Однако это водительство Святого Духа не равнозначно индивидуализму или анархии: чин (устроение) всегда был одной из главных забот апостола Павла (ср. 1Кор. 14:40), тот чин, который выражает самую сущность христианской общины. Именно этот чин, основывающийся на сакраментальной природе Церкви, нашел выражение во всеобщем принятии «монархического епископата». Поместная евхаристическая община – Тело Христово, ее глава – образ Самого Господа и ответствен за верность учения и за пастырское руководство общиной. Но именно потому, что его функция ведет свое происхождение не от личного узаконенного «полномочия», данного Христом персонально ему одному, но от воздействия Духа Святого на всю общину, епископ не может обладать личной непогрешимостью. Его учения и мнения должны проверяться сопоставлением с учениями и мнениями его коллег в других местах: единство, которое может быть соблюдено в учении всех епископов повсеместно, – главный аргумент, приведенный св. Иринеем в пользу истинного апостольского предания (Против ересей III). Региональный консенсус является, таким образом, более авторитетным признаком истины, чем мнение одного епископа, а вселенский консенсус – высшим авторитетом в вопросах веры.

Эта экклсзиология лежит в основе учреждения соборов, которые будут регулировать жизнь христианской Церкви многие столетия.

Следующие замечания о природе соборов имеют, как нам кажется, особое значение для исследования вопроса об авторитете в Церкви.

1. Соборы были собраниями епископов, созывавшимися в основном для посвящения новых епископов, поскольку таинство посвящения требовало присутствия нескольких епископов. Но соборы также стали обычным местом обсуждения и разрешения доктринальных и дисциплинарных вопросов. Соборы выражали церковное учение, но не представляли собой институционализированной власти над Церковью. Эта изначальная функция соборов явно не совпадает с юридическими концепциями западного копциляризма²⁷ пятнадцатого века, видевшего в соборе некий правящий комитет, вытесняющий и заменяющий собою единоличную власть папы. Подлинный собор подпадал в основном под библейскую категорию свидетельства. Согласие по определенному вопросу рассматривалось как знак воли Божией, который должен быть принят Церковью с осмотрительностью и сопоставлен с другими «знаками»: Священным Писанием, Преданием, постановлениями других соборов.

2. В существенных вопросах соборы не руководствовались принципом большинства: меньшинство должно было либо согласиться с принятыми постановлениями, либо быть отлученными от Церкви²⁸. Это была не простая нетерпимость, а уверенность в том, что Святой Дух действительно направляет Церковь, что именно сам Дух говорит голосом собравшихся на собор епископов и что оппозиция Святому Духу несовместима с членством в Церкви.

3. Отсутствие юридических гарантий для защиты «прав меньшинств» при принятии соборных решений не означало, что большинство былосамо по себе непогрешимо. История знает много «лжесоборов», которые позже отвергались Церковью, одобрявшей взгляды осужденного меньшинства или даже отдельных свидетелей Истины. Для примера можно вспомнить хотя бы Афанасия Александрийского или Максима Исповедника, единолично боровшихся за православие против почти всего епископата тогдашнего мира. Чтобы считаться истинным выражением Предания, соборное постановление должно было быть принятым всей Церковью. Это «принятие» не было, однако, народным референдумом или проявлением мирской «демократии» в противовес клерикальной «аристократии». Оно просто предполагало, что никакой авторитет не лишает человека свободы верить или не верить. Любое соборное постановление заключало в себе риск веры и не должно было запрещать другим идти на такой же риск.

Так, Халкидонский собор (451) никогда не был принят широкими массами восточных христиан. Как халкидонцы, так и нехалкидонцы (монофизиты) пошли на риск раскола во имя того, что для них было христианской истиной. Принятие собора не должно пониматься в юридических категориях; скорее оно есть решающий признак истинной соборности и предполагает, что единственным конечным авторитетом в христианской Церкви является Сам Святой Дух.

4. Союз с Римской империей означал сотрудничество между государством, управлявшимся в соответствии с законом, и Церковью, чья внутренняя структура была не легалистической, а сакраментальной. Естественно, государство возымело тенденцию требовать, чтобы Церковь выражала свою веру и свое внутреннее устройство в юридических терминах, понятных римским властям. Постепенно чисто юридические элементы начали проникать и в процедуру, и в решения соборов. Однако в самом основном вопросе – вопросе веры – императорам так никогда и не удалось заставить Церковь выражать себя с полной юридической упорядоченностью, подобной, например, точности и упорядоченности римского сената. Тем не менее государство считало, что вселенские соборы должны были выполнять именно эту функцию: давать императору ясную формулу веры, которая затем входила, силой императорского утверждения, в состав государственного закона. Сознание Церкви никогда не усвоило вполне этой процедуры: соборы, несмотря на императорские утверждения, часто отвергались церковным народом, а то, что мы теперь называем догматическим развитием, продолжало быть не юридическим, а органическим процессом, в котором исторические, политические, социальные или культурные элементы иногда играли роль, но Дух Святой оставался единственным признанным окончательным авторитетом.

5. Истинная сущность догматического развития ясно обнаруживается в решениях тех соборов, которые были в итоге признаны вселенскими. Ниодин собор не претендовал на выдвижение нового догмата, напротив – каждый утверждал, что его постановления не расходятся с предыдущими определениями (ср., например, 7-е правило Ефесского собора 431 года). Отцы Халкидонского собора в преамбуле к своему знаменитому определению заявляют, что никейский Символ веры («эта мудрая и целительная формула Божественной благодати») достаточен «для совершенного познания и утверждения благочестия, ибо он учит совершенному догмату об Отце, Сыне и Святом Духе и истолковывает Воплощение Госиода». Новое определение необходимо только потому, что «некие люди» пытаются «по причине своих собственных ересей уничтожить учение истины». Иначе говоря, догматическое определение рассматривается лишь как чрезвычайная и крайняя мера, как антидот против яда ереси, а не как цель сама по себе. Следовательно, оно отлично от самой истины, которая является апостольской, т. е. присутствует, явно или сокровенно, в сознании Церкви с апостольских времен и основывается на апостольском свидетельстве.

Все это показывает, что в Церкви авторитет не подавляет и не ограничивает свободы; он, скорее, призывает к ней, утверждая верность Бога Его новому Завету с человеком и провозглашая, что по условиям этого Завета Бог действительно постоянно присутствует в Церкви, что Его сакраментальное присутствие означает и Его присутствие в Истине и что крещенская встреча с новой жизнью делает возможной и доступной истинную причастность Богу. Христианское понятие авторитета исключает слепое подчинение и предполагает свободное и ответственное участие всех в общей жизни Тела Христова. Однако сакраментальная природа Тела предопределяет многообразие служений. Епископат в особенности ответствен за соблюдение исторической преемственности и постоянства христианской Благой Вести (Предания), так же как и за повсеместное вселенское причастие всех в Единой Церкви (единство веры и сакраментального общения).

Быть призванным к свободе – это, по апостолу Павлу, величайшая привилегия христиан (Гал. 5:13). При этом имеется, однако, в виду, что человек Духом водится (Гал. 5:18). Идея о том, что и действие Духа, и человеческая свобода необходимы в жизни Церкви, связана – особенно в греческой святоотеческой литературе – с представлением о человеческом участии в жизни Божией, только что охарактеризованном нами как необходимое следствие христианского понятия об авторитете.

Уже св. Ириней Лионский (второй век) смотрел на человека как на состоящего из плоти, души и Святого Духа (ср., например, Против ересей V, 9, 1). Этот взгляд, кажущийся странно пантеистическим, если расценивать его в более поздних богословских категориях, на самом деле раскрывает динамическую концепцию человека, которая исключает статическое представление о «чистой природе». Человек создан, чтобы соучаствовать в жизни Божией. Вот что отличает его от животных и находит выражение в библейском рассказе о сотворении Адама по образу Божию. Учение греческих святых отцов об обожении (теозис) человека, использующее для выражения той же самой идеи платоновскую философскую терминологию, предполагает также, что ни Божественная, ни человеческая природа не замкнуты в себе. Бог всегда понимается как вполне трансцендентный и Его природа как совсем иная, так что даже категории бытия или существования к Нему неприложимы в той мере, в какой они приложимы к тварям, но в то же время Он мыслится как свободно Приобщающий человека к тому, что принадлежит собственно Ему, – к Своей собственной жизни. И человек был создан именно как вместилище этой Божественной жизни, без которой он перестает быть поистине человеком. Именно тогда, когда он утверждает себя как автономное существо и ограничивается секулярной или светской жизнью, он теряет не только внешне существующую благодать или навязанную извне религию, но и свою собственную человечность. Следствием первородного греха было не только внешнее наказание человека – лишение его сверхприродной благодати, но и растление человека, который, как человек, отказывается от своей собственной судьбы и предназначения. Эти основные антропологические предпосылки существенны для понимания свободы и авторитета в Церкви.

Свв. Григорий Нисский²⁹ и Максим Исповедник³⁰ определяют свободу как самый существенный элемент человеческого Богоподобия. Свобода – самое основное из Божественных свойств, но и человек получает ее через свое участие в Божественной жизни. Бунт против Бога лишил человека свободы, сделал рабом плоти, т. е. детерминизма тварного существования. Человек стал частью этого мира, подчиненного космическим законам, и в особенности тлению, смерти и греху.

Итак, цель Боговоплощения – восстановить человека в его прежнем достоинстве и, следовательно, сделать его снова свободным. Подлинная разница между человеком во Христе и ветхим Адамом состоит именно в том, что первый – свободен. И эта свобода приходит к нему не как узаконенная эмансипация, которая обрекла бы его на автономное существование, но как причастность достоинству Творца, как новая жизнь, в которой свобода царствует естественно, являясь следствием полного познания, полного видения и полного и положительного опыта Божественной любви, истины и красоты. И помаете истину, и истина сделает вас свободными (Ин. 8:32), – говорит Господь.

Идея авторитета в Церкви может быть понята, таким образом, только в контексте Павлова противопоставления «первого человека» и «последнего Адама» (1Кор. 15:45). Авторитет, подобный закону, очевидно, нужен только до тех пор, пока человек живет в плоти и крови. И проблема сводится в конечном счете к вопросу о Церкви. Является ли она обществом, где падший человек через дисциплину и подчинение авторитету, замещающему и заменяющему Бога, предохраняется от впадения в мирские искушения? Или же, наоборот, в Церкви человек призван испытать, хотя бы отчасти, свободу славы детей Божиих (Рим. 8:21), созерцая – лично и реально – Саму Истину, участвуя в ней и таким образом становясь свидетелем Царствия Божия по отношению к миру и в мире? Такова вторая альтернатива, которую А.С. Хомяков хотел подчеркнуть, когда утверждал, что «Церковь – не авторитет».

Роль Церкви, следовательно, состоит не просто в том, чтобы навязать человеческому уму некую истину, которую он иначе не был бы способен постичь, но в том, чтобы дать человеку возможность жить и возрастать в Духе Святом, чтобы он сам мог воспринять и пережить опыт Истины. Отсюда – негативный характер доктринальных определений, дававшихся древними соборами; в самом деле, как мы видели, эти определения никогда не содержали в себе систематического изложения Истины, а, скорее, осуждали ошибочные верования. Соборы никогда не претендовали на то, чтобы раскрыть всю полноту живой Истины в форме определений. И конечно, любая доктринальная формулировка и любой текст из Священного Писания обусловлены историей, т. е. человеческим существованием в падшем мире, в среде ограниченных интеллектуальных, философских или социальных категорий. Абсолютизировать эти категории значило бы сводить человека к историческому детерминизму, от которого Боговоплощение освобождает его. Доктринальное развитие не означает обогащения изначального свидетельства новыми откровениями, но оно предполагает свободу от всей частной исторической проблематики и, напротив, возможность выражения христианской Благой Вести в любой исторической ситуации.

Церковная история знает случаи преднамеренного использования церковным авторитетом современных ему философских терминов для выражения смысла и значения веры. Случай с никейским определением Сына Божия как Еди63

насущного Отцу является самым знаменитым, а также и наиболее характерным. Употребляя слово «Единосущный», отцы собора прибегали к термину, считавшемуся скорее подозрительным и даже осужденному на соборе в Антиохии в 268 году. Значит, смысл слов всегда зависит от контекста их употребления. Имеются другие исторические примеры того, как прежние доктринальные заявления получали новое значение, вызванное, в частности, необходимостью сохранять церковное единство. Усилия императора Юстиниана, направленные к тому, чтобы халкидонский догмат о двух природах во Христе был принят монофизитами, привели его к употреблению наряду с халкидонской формулой и более приемлемой терминологии св. Кирилла Александрийского о «единой воплощенной природе Бога-Слова». Собор 553 года, плод его усилий, может, таким образом, считаться настоящим экуменическим событием в современном смысле слова «экуменический»: переформулирование догмата не ради чего другого, но единственно ради «разделенных братьев».

Проблема исторического релятивизма относительно самого содержания христианского благовестия, следовательно, неотделима от понятий ветхого и нового, Адама и Христа, плоти и Духа. Историческая Церковь, Церковь in via (букв, «в пути», «в дороге»), неизбежно использует категории этого мира – философию, авторитет, закон.

Категории эти принадлежат падшему и еще не искупленному миру. Однако Церковь, будучи Церковью Божьей, не ограничивается этими категориями. В ней жительствует сама живая Истина. Ее миссия заключается в том, чтобы научить людей видеть то, что находится за пределами логических или философских категорий – даже тогда, когда употребление их желательно и полезно, – и жить в Боге, свободно, хотя бы в частичном опыте абсолютной Истины.

Formgeschichte³¹ являет нам авторов Священного Писания как живых исторических людей в конкретной бытовой обстановке, показывает нам категории, в которых им было свойственно мыслить. Этим она очень помогает нам понимать Священное Писание. Однако она совершенно теряет цель, когда навязывает нам категории научного исследования или современную экзистенциальную философию в качестве абсолютных критериев, когда она сводится к лингвистическому анализу или считает мифом все то, что нельзя доказать физически или исторически. В таком случае она уничтожает само содержание библейского благовестил – освобождение человека от космического детерминизма, освобождение, о котором свидетельствуют пустой Гроб и Воскресение.

Использование Церковью философских, научных или юридических категорий – динамический процесс; цель его – преображение человека, его вход в Царство Небесное, а не пребывание в плену рационалистических или космических ограничений. Понятия греческой философии были приняты однажды отцами Церкви для выражения истин христианского богословия потому, что греческие категории мысли были тогда единственно понятными. Но греческая философия как таковая никогда не абсолютизировалась. При употреблении их христианами значение древних философских терминов менялось. Сохранили ли аристотелевские понятия ипостаси или природы свое полное первоначальное значение в халкидонском вероопределении? Конечно, нет. Если бы сами Аристотель и Платон прочли творения свт, Василия Великого, признали ли бы они его за своего ученика? Вряд ли. Новый христианский смысл греческих философских терминов был всецело связан с верой в Боговоплощение, в исторического Иисуса, о котором дохристианский мир не знал.

В нашу собственную эпоху духовных сдвигов и переоценки ценностей особенно полезно изучать свободное и критическое отношение к греческой философии, которое характерно для святоотеческого периода и которое включало в себя зачастую болезненный процесс различения духов и индивидуальные ошибки. Быть может, между честным христианином и основателем библейской критики Оригеном (третий век), подчинившим христианство неоплатоновскому мировоззрению, которого придерживались и он, и его современники, и Рудольфом Бультманом³², тоже честным христианином, демифологизировавшим Новый Завет и пытавшимся согласовать его с современным экзистенциализмом, может найтись гораздо больше общего, чем кажется на первый взгляд. У обоих – та же цель и те же ошибки…

Я вполне сознаю, что настоящая статья недостаточно анализирует проблему исторического релятивизма с философской и систематической точек зрения. Главная задача ее – в рассмотрении вопроса авторитета через призму истории и святоотеческого богословия.

Не может быть сомнений в том, что развитие церковного авторитета на Западе, происходившее в течение всех Средних веков и продолжавшееся в посттридентском римском католицизме³³, определялось благим намерением, а именно – защитой абсолютного значения Церкви. Неизбежной предпосылкой действий всех тех, кто внес свой вклад в это развитие, от канонистов григорианской реформы³⁴ до отцов Первого Ватиканского собора³⁵, было то, что преемственность и сила Церкви могут быть гарантированы только с помощью непогрешимого авторитета. В этом развитии западного христианства сыграло большую роль господство августиновской концепции человека как по природе своей грешного и склонного к заблуждениям: установление Богом непогрешимого авторитета было, таким образом, актом Божественного милосердия по отношению к человеку с целью предохранить его от него самого и его собственных ошибок. Это хорошо понял и изобразил Достоевский в легенде о Великом Инквизиторе.

Против такого понимания церковного авторитета на Западе восставали конциляристы с их идеей замены папства постоянным комитетом епископов – собором; Реформация в ее многообразных формах – от библейского фундаментализма до индивидуализма пятидесятников – и, наконец, в наши дни секуляризм (и христианский, и нехристианский) и многие другие антицерковные движения. Возвращаясь к А.С. Хомякову, интересно отметить, что он видит во всем этом западном развитии общий ему скептицизм; именно для того, чтобы бороться с сомнением, необходима защита внешнего авторитета – папы или Библии, и, следовательно, скепсис или сомнение всегда торжествуют, когда авторитет отсутствует³⁶.

Решения Второго Ватиканского собора³⁷, восстановившие элемент соборности в католичестве, ввели западное христианство в состояние кризиса. Движение по усилению римского авторитета, которое постоянно расширялось со времени раннего Средневековья до понтификата Пия XII включительно, было повернуто вспять папой Иоанном XXIII и его собором. Однако еще не ясно, в каком направлении и как далеко сможет пойти Римско-католическая Церковь, не отрекаясь от самого принципа, на котором основывалось се прежнее развитие, ибо принцип этот остается нерушимым в соборном постановлении «О Церкви». Римский Первосвященник остается высшим и внешним критерием церковного единства и непогрешимости. Коллегия епископов зависит от папы, а он в конечном счете не зависит от коллегии и, таким образом, остается окончательным и высшим «гарантом» церковной истины.

Если православное богословие может что-то внести в нынешний экуменический диалог, то вклад этот должен состоять в выявлении и объяснении вспомогательного характера авторитета. Не авторитет делает Церковь Церковью, а Святой Дух, действующий в ней как в Теле Христовом, реализующий сакраментальное присутствие Самого Христа среди людей и в людях. Авторитет – епископы, соборы, Священное Писание, Предание – только выражение этого присутствия. Авторитет не заменяет собою цель человеческой жизни во Христе – познавать, обретать Царство Божие и свободно жить в нем, уже явленном, но еще и грядущем как конечное завершение всего.

И это не эмоциональность, не субъективизм, не мистицизм, не индивидуализм. Как раз наоборот: личный опыт – это общение святых, составляющее Церковь и предполагающее открытость, любовь и самоотречение в рамках сакраментально-иерархической структуры, а не только интеллектуальное знание. На вопрос «Откуда я знаю?» нет иного христианского ответа, кроме: Приди и виждь.