Глава II

Учение об искуплении является основною мыслью буддийской системы, – об искуплении только не от грехов, а от житейских страданий, пока умерщвленная душа не погрузится в нирвану. Человек сам совершает дело своего искупления, и отрицаемые Буддою боги, разумеется, ему в этом не помощники. Своим просветлением, призванием, освобождением и славой обязанный единственно самому себе, индийский мудрец наименовал себя «совершенным».

Вместе с браминскими богами Будда, естественно, отверг и все иерархические подпорки, зачеркнул всю школьную бого­словскую науку, авторитет вед и многочисленные религиозные церемонии, браминские догмы, покаяние, истязания и жертвы. Вме­сто многоразличных обрядов и церемоний он установить свое краткое и ясное учение с немногими заповедями и выдвинул, в качестве главного условия спасения, внутреннее душевное настроение и чистоту сердца, благожелательность и милосердие, терпение и готовность жертвовать собой для других. Будда придавал некоторое значение также и добрым делам, как необходимому подтверждению религиозной жизни; так, он требовал, как жертвы, подаяния монахам. Более высокой жертвой Будда считал «предание себя Будде, учению и общине», т. е. принятие его учения; еще более высокой – монашество, а высшей, – «когда человек завоевывает себе освобождение вместе с уверенностью, что он не вернется больше в мир. Это – высочайшее завершение всех жертв».

Решительным ударом, нанесенным Буддою браманизму, было уничтожение каст. Его религия должна была явиться религией народной и объединить всех, безотносительно к происхождению, национальности и возрасту. «Подобно четырем рекам, впадающим в Ганг и с моментом впадения в святую реку теряющим свои названия, последователи буддизма перестают быть браминами, воинами, земледельцами и реме­сленниками». Казалось бы, что ужасные путы, наложенный браминами с незапамятных времен на народ, и задерживавшие его развитие, уничтожены к его спасению, и что Будду, таким образом, следовало бы приветствовать в смысле величайшего освободителя народа. Но двумя своими мероприятиями Будда свел на нет и обесценил свою реформу. Снявши с индусов одни путы, он наложил на них двойные и, притом, тяжелейшие – прикреплением спасения к монашеству. Только монах мог надеяться сделаться совершенным и войти в нирвану; мирянин же обо всем этом не мог и думать. Миряне могли быть только «упазакас», т. е., «близ стоящими», а монахи-"бикшус», т. е., «избранными», пере­ходившими впоследствии в разряд «арахатс», т. е. «совершенных». Таким образом, уже по своему существу буддизм был предопределен не для всех. Он односторонен и огра­ничивается одною лишь кастой отрекающихся от мира монахов, покидающих его прелести, дом и семью и умерщвляющих свою душу в монастырях. Буддизм с принудительными безбрачием и бедностью исключает народную массу от участия в блаженстве, так как не каждый же в состоянии сделаться монахом! Насколько ужасны последствия этого принуждения,– видно из другого постановления, по которому в монашество не допускаются больные, дети-до 15 л., рабы и крепостные, солдаты и чиновники. Таким образом, лишенными религиозного утешения и поддержки являются именно те лица, которые более других нуждаются в том. Для них буддизм как бы не существует. Будучи аристократом, Будда, естественно, и сам тяготел к аристократам; и лишь немногие из низших слоев населения были им приняты в число монахов. Поэтому-то Будда не был социальным реформатором; вместо старых перегородок он воздвиг новые, более крепкие; он был лишь религиозным новатором, не оказавшим широкого влияния на нравственно-социальную жизнь своего народа. Однако, уста, проповедовавшие атеизм и нигилизм души, монашество с его неестественными жертвами – в то же время проповедовали любовь и милосердие. Жалость и сострадание -вот основ­ная мысль буддийской морали,-дисциплина и самообуздание – вот главный заповеди ее. Отсюда правило: «оставление всего дурного, делание добра, обуздание мыслей,-вот учение Будды». Будда задумал основать новую церковь. Проповедуя «львиным» голосом на мягком и звучном простонародном на­речии восточного Индостана, и употребляя при этом много неестественных и скучных абстракции, нагроможденных друг на друга, повторение тяжелых и неудобопонятных оборотов, Будда переходил из деревни в деревню, из города в город. Успех был поразительный. Благодаря силе своего ученая и рас­полагающей наружности, Будда, в течение своего сорокалетнего проповедничества, приобрел многочисленных приверженцев.

Когда Будда сидел в роскошном иетаванском парке, подаренном ему одним богачом, под тенью пальм, на берегу лотосом покрытого пруда или в «роще газелей», – к нему туда приходили цари и князья, брамины и отшельники и, униженно кланяясь, просили позволения сидеть и слушать его мудрые речи. «К аскету Готаме приходят люди из далеких стран – просить у него совета». В путь Будду сопровождали толпы народа. Некоторые из владетельных князей издавали даже такого рода постановления: «Кто не выйдет на встречу Совершенному, тот заплатит штраф 500». Будда опять увидел свою жену и сына. Когда он проходил вблизи родного города, – на встречу ему вышел отец со всей родней. Увидев на Будде рубище нищенствующего монаха, родные были неприятно поражены, причем отец сказал ему: «сын мой, для чего ты позоришь меня, одеваясь точно выпрашивающей подаяние нищий?» Но Будда утешил их своим учением, при­нял своего сына Рахуло в общество монахов и затем опять вернулся к своему проповедничеству.

Все обращения в буддизме имеют один и тот же характер. Так как буддизм есть преимущественно учение и так как причину всех страданий он видит в незнании данного учения, то и самые обращения состоять только во внешнем при­нятии последнего. Обращения эти совершались поэтому чрезвы­чайно быстро, не имея ни в своем основании, ни в следствии каких-либо внутренних духовных перерождений. Достаточно было принять и считать истинным учение, чтобы сделаться последователем Будды. Обычная формула буддийских неофитов гласить: «я прибегаю к Будде, к учению и общине». К насилию Будда не прибегал, а также и не творил никаких чудесь в подтверждение своего учения. Наряду с преданнейшими учениками, содействовавшими своему учителю в распро­странении пессимистического атеизма, у Будды были также и заклятые враги; это-брамины и аскеты, влияние которых в корне подрывалось новым учением. Впрочем, победа над ними не принадлежала к числу трудных. Браминам не до­ставало сплоченной организации, а множество сект только ослабляли одна другую, да к тому же, и в глазах народа брамины перестали пользоваться прежним значением. Аскеты относились враждебно к Будде потому, что он отвергал касты. Главными его противниками были монахи Яйна во главе с Натапуттой. Монахи эти проводили целые дни, изображая собою неподвижные столпы, с лицом, обращенным к солнцу. По их мнению Будда был светским сибаритом. О нем было сложено этими монахами следующее стихотворение:

Ночью на мягкой постели лежит,

Добрый напиток он пьет по утрам,

В полдень обедает, вечером пьет,

Сласти съедая, ложится он спать,

И в заключенье – спасен:

Вот что мерещится сыну Сакья!...

В ответ на все порицания Будда убежденно замечал монахам, что ни слабая, ни чересчур натянутая струна надлежащего звука издать не может, и советовал поэтому соблю­дать внутреннее равновесие. Так был основан буддизм в течение сорокалетней реформаторской деятельности Будды.

Как жаль, что Будде не доставало правильного воззрения на существо производимой им религиозной реформы, и что он не двинул пальцем для искоренения радикального зла в официальной религиозной жизни. Пред взорами реформатора стояли только тяжкие следствия, но он не проникал в прин­ципы самого зла и, далекий от разоблачения пагубных и да­вавших опору последнему софизмов, он бессознательно усвоил, в качестве неопровержимых аксиом, браминские посылки, из которых только продолжил дальнейшие вы­воды. Зачем он не изучал славное прошлое своего на­рода, – разумеется, совершенно независимо от предвзятых мнений! Почему он не обратился к священным ведам! Он нашел бы там, вместе с верой в Бога, позитивную веру в бессмертие и, что заслуживает особенного внимания, в бла­женное бессмертие!

Где жизнь протекает свободно, на третье небо, где, лиры луче­зарны, туда пресели меня, бессмертный!

Где собраны стремленья и желанья, где чаша лучезарного Сомы, где изобилье и радость, туда водвори меня, бессмертный!

Где блаженство и утехи, где восседают удовольствие и радость, где исполняются наши наиболее дорогие желанья, туда всели меня, бессмертный!

Если бы индусский реформатор, поболее проникся возвы­шенными ведийными гимнами, то ему не трудно было бы по­нять, что браманизм представлял собой только пагубное отклонение от праотеческой веры; он убедился бы в том, что догмат о душепереселении, причинивший ему столько страданий, не был в древнем символе индусской веры, а по­явился только впоследствии, как чужеземный, чисто хамитского происхождения, придаток; и тогда, уверенный в обла­дании истинным преданием, он мог бы выступить на борьбу с враждебными ему браминами,-выступить во имя священных книг, в качестве обновителя национальной религии. Но Шакья-Муни делал все наоборот: он довершил крушение старинной веры. Поглощенный пагубной идеей уничтожения загробной жизни, он и не думал хоть раз оглянуться назад; ему и в голову не пришло то верное соображение, что познанием прошедшего дается разгадка будущего: его сердце возымело роковую власть над рассудком. Будде не доста­вало того критического чутья, которое служит магическим ключом к отысканию истины; но, в особенности, ему не до­ставало того философски-светлого умозрения, которому дается столь счастливое преодоление встречающихся трудностей, и того проницательного взгляда на самую суть вещей и полезного в его предприятии хладнокровия.

Как бы то ни было, и сделанное Буддой немаловажно. Дух кротости, равенства и братства, повелевающий любить врагов, отменяющий смертную казнь и запрещающий охоту и кровавые жертвы, воздвигающий благотворительные учреждения для страждущих и, даже, госпитали для больных животных, и призывающий людей к подвигам благотворительности и самоотвержения; дух терпимости, который никогда не призывал Будду к распространению своего учения силою меча, который не возбуждал никаких преследований против еретиков и не проповедовал ненависти к иномыслящим, а, наоборот, стремился признать за истину все то, что он видел хорошего в других религиях и что не противоречило чистоте его собственного вероучения, свободный от претензии находиться в исключительном обладании всякой религиозной истиной; дух чистоты и умеренности, для которого все сводится к освобождению сердца от страстей и от наклонности ко греху,– такой дух, воплощенный в самом основателе буддизма и проницающий все его учение, является необыкновенным и обнаруживает миропобеждающую и душеобновляющую силу. И, при всем том, пред нами только красивый мираж: любовь и добродетель являются высочайшею заповедью в буд­дизме не ради их самих, а только как средства к умень­шению мирового страдания и, особенно, к постепенному осво­бождению мятежной души от всякого пристрастия к жизни...

Но если бы мрачный философ родился несколькими веками позднее и если бы он просветился христианским учением,-то какая пламенная любовь возгорелась бы в нем к последнему! Кто знает? Может быть, из него произошел бы другой апостол языков, особенно при том необыкновенном зилотизме, с которым он распространял свое учение!..

Ислам по своему внутреннему содержанию стоит выше буддизма, но в то же время он ниже его во всем, что ка­сается личности основателя, учения, его возникновения и рас­пространения.

Мохаммед во время своей тяжелой болезни вообразил о себе, что он призван быть пророком. Приближенные укрепили его в этом предположении. Стремясь к насаждению иудео-христианства взамен арабского политеизма, пророк вел в течение целого ряда лет борьбу с своими родствен­никами, прибегал к обману и в результате не добился таки ничего. Вражда корейшитов росла изо дня в день. Жизнь его и его родственников находилась в опасности. В 619 г. Мохаммед потерял свою верную опору – Хаджиджу и дядю Абу-Талиба, которому он также был многим обязан, и казался находящимся уже на краю гибели, как вдруг по­мощь явилась из Медины.

На праздник пилигримов к Каабе в Мекку стекалось со всей Аравии множество правоверных. Мохаммед вос­пользовался этим обстоятельством для распространения своего учения. Он начал навещать отдельные племена в их лагерных стоянках и говорил: «О, люди, повторяйте лишь за мною слова: «нет Бога, кроме Бога», и вы спасетесь, будете властвовать над арабами и смирять иноземцев. Если уве­руете, то будете царями в раю». Сначала Мохаммед имел мало успеха. На празднике пилигримов в 621 г. ему уда­лось обратить шестерых жителей Медины, которым он про­читал некоторые отрывки из своего «откровения». Обраще­ние их,-как и все обращения в исламе и буддизме,-за­ключалось только в мысленном согласии принять вероучение и в повторении формулы символа;-покаяния не требовалось.

Мединцы руководились, впрочем, в своем решении эгои­стическими побуждениями. Эгоизм в отношении к Богу и к людям с самого начала и до наших дней является одною из основных черт ислама. В Медине жило очень много евреев, от которых мединцы узнали о предстоящем появлении Мессии, имеющего истребить язычников. Услышав о Мохаммеде, мединцы сказали себе: «ясно, что он Мессия, которым нам угрожают евреи; они не должны опередить нас». Вот причина по которой они признали его своим пророком. Другая причина также политическая. Арабы много страдали от своей разобщенности. Под знамением национальной религии объединение племен представлялось единственно возможным, а потому мединцы и сказали пророку: «мы пойдем домой и возвестим твою веру, последователями которой ты нас сделал. Если при помощи ее удастся нам достигнуть объединения, – ты великий муж». Таким образом, не религиозная потребность, а политический эгоизм увеличили шансы пророка. И, действительно, в исламе политика и религия находятся в теснейшей между собою связи, страшной по последствиям, как с внешней, так и с внутренней стороны. Мохаммед послал одного ученика в Медину,-и скоро не было там дома, в котором бы не жил верующий: обстоя­тельство это побудило Мохаммеда действовать в Мекке сме­лее, чем прежде. Весной 622 г. явились в Мекке к празд­нику 42 мединца, желавших вступить в заговор с пророком. Последней требовал от них совершенного подчинения Богу, страха Божия, терпения в несчастьях, молитв и мило­стыни. Кроме того он требовал признания себя главою буду­щей общины. Присутствовавшие обещали ему все это и вос­кликнули: «мы принимаем пророка, мы готовы ради него жертвовать нашим имуществом и кровью». Партия Мохам­меда сделалась политической силой. Мекканцы заметили опас­ность; предстояла борьба. После этого Мохаммед еще раз виделся с мединцами и решил переселиться в Медину. Не­большими группами, в общей сложности 100 ч., приверженцы Мохаммеда покинули Мекку. В Мекке еще оставались пророк, Абубекр и Али... Тогда корейшиты решили восполь­зоваться удобным случаем и убить его. Только хитрость спасла опасного революционера. Ночью Мохаммед вместе с Абубекром бежал в пещеру горы Тавра. Дочь Абубекра приносила им каждый вечер пищу. После трехдневная пребывания в пещере пророк и Абубекр поскакали в Медину. Путешествие это, по арабским сказаниям, было озна­меновано многими чудесами. Впереди путников неслась по небу звезда; много раз чудесным образом они избегали опасностей. В сентябре 622 г. путники достигли деревни Коба вблизи Медины, где их ожидали приверженцы. Мохаммед произнес там свою первую проповедь и поехал в Медину. Это – геджра, бегство,-событие, с которого мохаммедане счи­таюсь свою эру, поворотный пункт в жизни пророка. Из неуверенного в самом себе и действовавшего ощупью про­поведника, последний превратился теперь в уверенного в свои силы пророка и полководца, для которого все средства казались хорошими, раз дело касалось укрепления собствен­ной власти. Без Медины не было бы ислама, без насильственных действий со стороны пророка – не было бы успеха.

С построением в изгороди первой мечети (наподобие скинии) и с устройством на восточной ее стороне гарема ислам приобрел оседлость, а Мохаммед мог теперь приступить к своему, призывающему на кровавую брань, победному шествию по Аравии.

Учение Мохаммеда не оригинально и представляет собою смесь язычества с иудео-христианством, причем последнее преобладает. Проповедуя свое откровение, пророк постоянно колебался и действовал непоследовательно. Он всегда сообразовывал свои изречения с господствующим политическим настроением в Мекке и был поэтому то мягким, то строгим, то веротерпимым, то фанатичным, и потому часто бывал вынужден отрицать то, что раньше возвещалось им, как Божье откровение. Мохаммед первоначально признавал трех языческих богинь Мекки и «джинна» (ангела). Отношения с иудеями и христианами первоначально были у него дружественные. Мохаммед и не думал создавать религии, про­тивоположной иудео-христианству. Впоследствии, однако, когда иудеи и христиане не хотели отказываться от своей религии, пророк порвал с ними всякие сношения, предписал совершать «кыблу» с лицом, обращенным к Мекке, запретил мусульманам сближаться с ними и начал преследовать противников огнем и мечом. Пророк не постигал разницы между иудейством и христианством; вражда между этими двумя религиями всегда удивляла Мохаммеда. Он был великим предводителем своего народа, не будучи богословом. Мохаммед сам однажды назвал себя совершенно основательно «неучем». Благодаря всему этому, ислам носит и ныне отпечаток не­уверенности, незрелости и идейной зависимости.

Мертвенный монотеизм ислама диаметрально противоположен атеистическому буддизму. Аллах, т. е. «светящийся», есть единственный Бог. «Он-Бог-един, вечный Бог. Он не рождал и не рожден: никогда не было существа Ему равного» (Сура 112, 1–4). Мохаммед отвергал поэтому христианскую Троицу. «Иса-бен Мариам» – вовсе не Сын Божий; Он «только слуга, на которого Бог излил свою бла­годать»,-великий пророк и предшественник Мохаммеда. Иисус не был распят, а только Бог в голгофском событии прибег к хитрости, «ибо Он хитрее всех» (Сура 3, 47). По Его устроению, вместо Христа был распят другой, а Христос умер естественной смертью и пошел прямо в рай.

Аллах – настоящий восточный деспот, которого надо не столько любить, сколько бояться. Подчинение его воле, т. е. «ислам», вот и вся религия! Те, которые подчиняются, суть «мослимэ», т. о. «преданные». С неумолимою строгостью предопределяет Аллах человеческую судьбу: «к вые каждого человека мы привязали птицу его», т. е. назначение (Сура 17, 14). Не смотря на некоторое количество находящихся в Коране изречений, подчеркивающих нравственную ответственность чело­века, в общем, официально-ортодоксальным учением яв­ляется фатализм, победоносно восставший против более свободных умозрений некоторых сект.

Теперь спрашивается: как сам Мохаммед относился к своему призванию? Будда, сам себя производя в реформа­тора, находил, что задача его заключается в мирном распространении новых истин; Мохаммед придерживался совер­шенно иного взгляда.

По его, заимствованному у иудео-христианской секты, мнению пророком бывает тот, кому через божественное озарение открыто содержание хранящейся на небе книги, – источника всякой истины. Избранных Бог знакомит с текстом этой книги для того, чтобы они могли поведать содержащиеся в ней истины людям, и делает таких пророков их руководите­лями. Это избрание соединено с высоким почетом, и пророк имеет право считаться духовным повелителем мирян. Пророками – предшественниками Мохаммеда были: Авраам, Исаак, Иаков, Давид, Соломон, Иов, Иосиф. Моисей, Аарон, Захария, Иоанн, Иисус, Измаил, Елисей, Иона и Лот. Сначала первым пророком и основателем монотеизма Мохаммед считал Ноя, но впоследствии, когда он познако­мился с деяниями Авраама, он признал его основателем древней религии, приписывал, ему же постройку Каабы, уста­новление Мекканского богослужебного ритуала, праздника пилигримов и обряда омовения. Из всех пророков Мохаммед считал себя наивысшим. Его коран – буквальная копия небесной книги, данная ему Гавриилом в часы видений. Поэтому, собственно, Коран и начинается словами: «Это писание есть руководство благочестивым,-в этом нет ника­кого сомнения» (Сура 2, 1).

С библейской историей и с иудо-христианским учением пророк познакомился не столько посредством чтения св. книг, сколько благодаря беседам с иудео-христианским аскетом Багирой. Последний оказал огромное влияние на Мохаммеда, хотя все время действовал, так сказать, нз-за кулис. Багира познакомил пророка с библейским материалом. Материал этот пророк обработал по-своему и выдал за новое откровение. Однако, эти откровения не считались мекканцами достаточными доказательствами пророческих полномочий Мохам­меда. Они хотели видеть чудеса, требовали, чтобы Мохаммед беседовал с мертвыми, чтобы он превратил холм Сафа в золотой, чтобы вывел из песка родник и пальмовую рощу; требовали, чтобы Бог ниспослал ему Свою книгу днем через двух ангелов и проч. На это пророк возражал, что они все равно и чудесам не поверят. Мохаммед часто грозил своим врагам каменным дождем и гееннскими муками: но так как угрозы не сбывались, то Мохаммеду оставалось только быть терпеливым. Все эти неудачи заставляли его иногда думать о ранней смерти. Сначала пророк верил тому, что он обладает даром чудотворения. Впоследствии, убедив­шись в противном, он, как и Будда, не думал придавать этому какого-либо значения. Он только стал считать себя богопросвещенным пророком, а свое откровение – величайшим чудом. Таким образом, Мохаммед занял централь­ное положение в исламе. В этом заключается второе вели­кое различие между атеистическим буддизмом и монотеисти­ческим исламо⁶. Личность Мохаммеда представляет собою составную часть самой религии, – ислам получил характер откровения, именно, благодаря ему; что же касается буддизма, то дальнейшее его существование отнюдь не зависело от лич­ности самого Будды. Будучи чистой этикой, буддизм отверг откровения. Присоединив к понятию о Боге и пророке ислама еще учение о чувственных рае и аде, предписания постов, обязательных молитв, пилигримств к Каабе, милостынь, запрещение вина и различным очистительные церемонии, мы тем самым исчерпаем все содержание ислама.

Нравственно-религиозное значение ислама заключается не только в объединении разрозненных арабских племен под одним знаменем национальной религии, но и преимущественно в том, что он привил языческим племенам веру в единого Бога и, таким образом, нравственно очистил их при помощи единственно возможного в таких случаях средства- монотеизма. Из языческой религии природы получилась самопреданность человека Божьей воле, благочестивая жизнь по Его завету; произошла исламская этика с ее заповедями поста, милостыни и молитвы: умерщвление новорожденных дочерей было запрещено, запрещены были пророком также употребление крови и нечистых животных, азартные игры, ростовщичество. Место различных пороков и насилий заняли самоусовершенствование и любовь к ближнему, впрочем только к единоверцам. Но – главное – Мохаммед открыл пред ними потусторонний мир и озарил земную жизнь све­том вечности. Буддизм с его нирваной, с его понятием души, угасающей, как огонь, по недостатку горючего материала, приковывает человека к земле, рождая в нем желание смерти; ислам с его надежной на вечность, наобо­рот, взялся освободить душу от земных уз и привести ее к вечному блаженству. Недостаток ислама в том, что у него не достает для этого средств.

Раз к неприступному, замкнутому в себе и жестокому Аллаху чувствуется не любовь, а только страх, то, разу­меется, и соответствующая последнему религия не приводит человека к нравственному возрождению: исламит сохраняет одно только внешнее отношение к Аллаху, проявляющееся в жертвах, в обрядах, и в добрых делах. Правда, та­кое понимание Божества может сделать человека смелым, решительным и стойким в перенесении страданий, ниспосылаемых по воле Бога, и имеющих прекратиться в раю; но за то здесь нет места истинному смирению и радости, да­руемой прощением грехов. Ислам – религия внешних под­вигов, а не внутренней жизни. Если еще присоединить к сказанному дурной пример безнравственной личности лже­пророка, утомительную пустоту корана с его тысячами повто­рений, множество ведущих к кощунству или религиозному отупению предписаний, нетерпимость теократии, делающую не­возможным свободное развитие, и, наконец, многоженство и ужасное рабство, то трудно будет заключить, которая из обеих религий имеет меньшую ценность. Обе они стоять очень низко, и ни одна не в состоянии вызвать к жизни врожденного человеку образа и подобия Божия.

Такова Мохаммедова вера. Для ее распространения требуется, прежде всего, могущественная личность основателя. Личность основателя – это живое сердце, служащее источником религиозной жизни. Не смотря на свои недостатки, Мохаммед был именно такой личностью, хотя и не творил чудес. Даже будучи на вершине славы и располагая несметными богат­ствами он, как и прежде, оставался простым и довольствую­щимся малым человеком: вместе со своими женами жил в простых шатрах; спал на кожаном, набитом пальмо­выми волокнами, матраце; зимою покрывался грубым шер­стяным одеялом. Но и помимо того, личность Мохаммеда обаятельно действовала на окружающих. Об этом можно судить уже по тому влиянию, какое он оказывал на своих родственников и первых приверженцев. Было бы исторической неправдой приписывать распространение ислама только одним военным успехам и совсем игнорировать полную силы и убеждения личность пророка. Впрочем, мы не должны забывать и обратной стороны медали. «Истерия не только сделала Мохаммеда пророком, но и наделила его такими качествами, которые в данных обстоятельствах были необходимы для народного предводителя. Нужно заметить, что в большинстве эти качества отрицательные. Истеричный пророк мало чем отличался от истеричных женщин. Все его понятия были темны и неопределенны и все имели своим началом одну идею или, вернее, одно чув­ство. К этой идее пророк относился особенно тепло – чисто с женской экзальтированной утрировкой и пророческим неумением выразить ее ясно и определенно. Он быль очень упрям, но в то же время легкомысленно поддавался наветам друзей; вследствие дивинаторской чувствительности, свойствен­ной истерии, он улавливал тончайшие дуновения общественного мнения; к этому присоединялись еще самообман и родственные ему изворотливость и болезненное воображение. Более способного руководителя для сильной общины и органа для воплощения в реальные формы национально-религиозного чув­ства нельзя было себе представить. Если народный дух арабов был отцом ислама, то матерью его был Мохаммед. Его величие заключалось в его слабостях».

Другое средство для распространения религии – сила устного слова. Мохаммед был мастер говорить. В начале он про­износил свои проповеди стоя на земле и опираясь спиной о пальмовое дерево: затем, перед большой аудиторий, он стал говорить с трёхступенного возвышения. Сперва его речь была высокопарна и фантастична, но в то же время поэти­чески красива и сильна; пророк говорил короткими ритми­ческими фразами. Впоследствии, находясь во главе большой партии, он сделался более спокойным прозаиком. Сила пророческого вдохновения исчезла, и, когда Мохаммед хотел подняться над житейскими буднями, то должен был при­бегать к искусственно оживленной речи. Сердце перестало служить источником откровений, и они сделались продуктом одного холодного рассудка. Скорому распространенно ислама содействовали так же самоотверженные помощники Мохам­меда, первым из которых быль Абу-Бекр, «отец девы» Айши. Невысокого роста, худой, седой, он обладал ясным, трезвым умом и рассудком. Он верил в Мохаммеда и был ему самоотверженно предан. Чрез свою красивую и умную дочь Айшу он оказывал огромное влияние на пожилого сла­столюбца и был первым его последователем.

Сильным физически и духовно, настоящим героем, храбрым, прямым, порою действовавшим насильственно, но в общем самоотверженным и благородным был Омар. Его пленило нравственное превосходство пророка; но за то в чисто житейских делах он оберегал последнего как мать ребенка, и подобно матери руководил им. Но всех их значительнее – Али. Он был одной из тех благородных, возвышенных натур, которые не знают притворства. Али был великодушным, мягким и верным в любви, быстрым в действиях, но незнающим жизни и непрактичным. Исламу он оказал неоцененные услуги. Всегда с мечом в руке, он презирал опасности, и не один десяток врагов пали под его ударами. Будучи калифом, Али побуждал право­верных к внутреннему благочестию. После его смерти между его партией и партией Абу-бекра произошел раскол; в междоусобной войне побежденной оказалась партия Али, вслед за тем отделившаяся от ортодоксальной общины. В настоя­щее время приверженцы Али, известные под именем шиитов, населяют преимущественно Персию; что же касается приверженцев предания и Абу-бекра, суннитов, то они обра­зуют вторую, большую половину магометанского мира.

Есть еще одно средство, при помощи которого религия может быть насаждена в народе, это – война, сила меча. Будда пренебрег ею, Мохаммед же значительно обязан ей своим успехом. Мохаммед не стеснялся убивать, отравлять, обма­нывать и лгать, как простой злоумышленник. И все это он делал, служа Богу и прикрываясь плащом спасительной любви. С прибытием в Медину, Мохаммед начал, в ка­честве предводителя преданной ему толпы, свое разбойничье дело. В пустынных ущельях, наподобие вора, высматривающего добычу, исламской пророк ковал месть для своей мекканской родни и стал нападать на проходящее купеческое караваны. На что сдались теперь терпение и кротость? Пока пророк был бессильным, он говорил, что они – лучшее украшение верующего; но, захватив в свои руки политическую власть, он заговорил другое: «тем верным, с кото­рыми вступают они, неверующие, в битву, позволяется сра­жаться с ними, за то, что ими были обижены они».

Мохаммед прежде всего принялся за уничтожение стоявших на его дороге противников. Особенно жесток он был к евреям: выгонял их из насиженных мест, сжи­гал их финиковые пальмы и делил между своими отнятую у них добычу. Постоянные набеги все больше и больше сте­сняли мекканцев: дело дошло до того, что им предстояло одно из двух: или победить, или совсем прекратить тор­говлю. Они собрали войско числом в 3000 человек и выступили к Медине в 625 году. Мохаммед выставил против них 700 человек, но был разбит наголову. Враги его еще раз соединились впоследствии и в 627 году осадили Медину, но постоянные раздоры помешали им довести дело до конца. А, между тем, власть Мохаммеда росла из года в год, и арабские племена одно за другим переходили в его подданство. Наконец пророк решить завладеть Меккой. Сначала он хотел сделать это мирным путем, но, после постигнувшей его неудачи, он прибег к оружию. Во главе 10,000-го отряда он двинулся против нее в 630 г. Мекканцы сдались; пророк въехал в город на вер­блюде, не пролив ни единой капли крови. Семь раз он объехал Каабу, приветствуя каждый раз черный камень (ниспосланный самим Богом с неба, по мусульманскому по­верью) движением палки, которую держал в руке. Затем он слез с верблюда и вошел в храм со словами: «нет Бога, кроме Бога единого. У Него нет никакого товарища. Он исполнил Свое обещание, даровал Своему слуге по­беду и обратил в бегство язычников».

Теперь пророк стоял на вершине могущества и славы. Мекка и Аравия принадлежали ему. Войска соединенных бедуинских племен были без труда разбиты, и огромная добыча досталась в руки мусульман. Мекку в последний раз Мохаммед увидел в 632 г., за несколько месяцев до смерти. Он отправился туда на праздник пилигримов во главе огромной толпы народа и в сопровождении всех своих жен, по праздничному разодетый, с волосами нама­щенными маслом. На каждом привале жители устраивали место для молитвы. Его путешествие было настоящим триумфальным шествием. В Мекке пророк обошел Каабу, по­сетил все святые места и присутствовал при всех церемониях. Он собственноручно зарезал 63 верблюда и велел мясо их раздавать бедным. Затем обрил себе голову и намастился благовониями. Этим и закончился праздник. Сделав несколько гуманных распоряжений Мохаммед вернулся в Медину, где и умер в 632 г. Кровавым заревом взошла его звезда, нежной вечерней зарей она закатилась. Тяжело было начало, велики были позор и мучения, но меч проложил Мохаммеду дорогу и заставил всю Аравию признать его пророком. Так как покоренные племена должны были ему выплачивать десятину с земли, и, кроме этого, согласно уговору, одна пятая добычи шла также в его пользу, то он и имел возможность обращать влиятельных людей при по­мощи ценных подарков и содержать целую армию авантю­ристов. Благодаря таким средствам он сделал ислам господствующей религией в Аравии. Ужасная религия! Холод­ная и непреклонная, как меч, с помощью которого она за­воевала себе положение среди других религий и чуждая истинно- братской любви и живительной теплоты, она похожа на свой символ – полумесяц, бросающий на землю тусклый, мертвен­ный свет, даже и в том похожая на него, что не пред­ставляет из себя ничего цельного: ни иудейство, ни христианство, ни язычество, а только какой-то необыкновенный сплав из всех трех,-не для того ли существующий чтобы служить переходной ступенью к христианству?

С самых первых дней своего общественного служения Господь Иисус Христос проявляет Себя необыкновенным Посланником Божиим. В Его проповеди нет даже и тени беспомощного, затруднительного, ошибочного начала, из которого только с постепенностью развивался бы более совершенный способ учения; отсутствуют малейшее колебание или неуверенность в отыскании правильного выражения религиозных идей, особенно ярко выступающие в проповедях исламского пророка; от начала до конца здесь го­ворит уверенный в Себе богопросвещенный Наставник, не в человеческой школе получивший свое образование, а от небесного Отца, Который «любит Сына и вся показует Ему». Слышим ли мы первоначальные или позднейшие речи Господа – ни те не являются более юношескими, ни эти более зрелыми или законченными, но все одинаково носят печать божественного совершенства. Как трудна была учи­тельная задача Господа Иисуса! Совершенно новую, доселе не­слыханную проповедь о совершившемся пришествии на землю Единородного Сына Божия, а вместе и о наступлении небесного царства, требовалось облечь в такую форму, в которой она была бы понятна не одним только премудрым и разумным, но всем без различия, начиная с простых и уничиженных мира, и в то же время нисколько не теряла бы из своего глубочайшего содержания. Господь Иисус с беспримерным превосходством исполнил свою миссию. В своих, взятых из повседневной жизни, притчах Он с неподражаемым уменьем, изложил пред слушателями воз­вышенное учение о царствии небесном.

С трогательной простотою и ничем совсем не выделяясь от самых заурядных людей безвестного Назарета, открыл Христос свою проповедь словами И. Крестителя: «покайтесь, ибо приблизилось царство небесное»! Намеренно Проповедник не выставлял на первый план свое Лицо, но пред­упредительно заслонял Его в притчах о названном царстве, предоставляя самим слушателям выводить из последних близкое заключение о самом Проповеднике. В притачх Мф. 13 Христос излагает развитие, в эсхатологических речах Мф. 24 и 25–завершение и в нагорной проповеди – существо царствия небесного. Царство небесное, царство Божие – эти два выражения, первое из которых употребляется преимуще­ственно евангелистом Матфеем, означают в сущности одно и тоже, ибо царство небесное становится именно таковым только потому, что сам Бог является Его царем.

Что же означает оно? Нирвану? Приснившийся рай? Ожи­даемую в будущем награду, в смысле эквивалента совер­шенных на земле дел? Ответ на предложенные вопросы дает сам Христос. «Быв спрошен фарисеями, когда придет царствие Божие, отвечал им: не придет царствие Божие приметным образом, и не скажут: вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, царствие Божие внутрь вас есть». В этом заключается, по словам самого Христа, «тайна». Она не может быть выражена в словах, не поддается также и логическому определению; и, тем не менее, сам же Спаси­тель стремится посредством притчей приблизить ее к пони­манию слушателей: «царствие Божие подобно горчичному се­мени» на поле, оно меньше всех семян; но, при старатель­ном уходе, из семени произрастает дерево, так что «птицы небесныя укрываются в ветвях его». Царство небесное по­добно «закваске, которую женщина взявши положила в три меры муки, доколе не вскисло все». Яснее всего царствие небесное является под образом «зарытаго в поле сокро­вища». Что поле означает мир,-это ясно выражено Хри­стом». Итак, в этом мире, т. е. в земной жизни нахо­дится зарытым сокровище; внутри нас самих сокрыто царствие небесное; здесь оно открывается, а там, в загробном мире, достигает своего полного раскрытия – откровения. Такова тайна царствия небесного, как выражается сам Спаситель, и в тоже время это тайна Его собственной жизни, тайна Его Лица. У Христа нет, как у Будды, отвращения от жизни, а, наоборот, у Него «обращение» в другую сторону направления жизни, по Его же словам: если не «обрати­тесь, то не войдете в царство небесное». Здесь не как у Будды – нет только учения; здесь нет никакого органического соприкосновения с иудейской мудростью; наоборот, подлинно из другого мира слышатся эти изречения: «блаженны кроткие, ибо они наследуют землю. Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят... Возьмите иго Мое на себя и на­учитесь от Меня, потому что Я кроток и смирен сердцем, и обрящете покой душам вашими, ибо иго Мое благо и бремя Мое легко есть». Так еще никто не говорил до Христа и после Него никто не сказал и не скажет ничего лучшего. Но эти речи, как легко видеть, отнюдь не имеют характера «учения», а по­добно тому, как интонация голоса, посредством чего-то таинственно-невыразимого, посредством персональнейшего самой персоны, восполняет то, что мы знаем о человеке из очертаний его лица и по его действиям, так, полагаем, и в этих речах Христовых слышится Его голос; может быть, в точности нам неизвестны Его слова (о чем свидетель­ствуют различные варианты в их передаче евангелистами), при всеми том, с исключающею всякую тень сомнения до­стоверностью до нашего слуха доносится незабвенный тон их и отсюда достигает сердца. И вот, мы открываем глаза и видим этот образ, эту жизнь! Чрез тысячелетия доно­сятся к нам Его слова: «научитеся от Мене!» и мы теперь понимаем значение их: быть подражателями Христу, жить, как жил Христос, умереть, как умер Он, – в этом состоит царствие небесное, в этом – вечная жизнь.

В наше время, в которое так часто приходится сталки­ваться с пессимизмом и с отрицанием свободной воли, не­которые и во Христе хотят видеть проповедника мрачной философии самоуничтожения. Но если понятие о крайнем пес­симизме и детерминизме приложит к Будде, то последний будет представлять собою их конкретное воплощение, как, и наоборот, Христос -совершенное отрицание. Если царство Божие в нас, то причем же пессимизм? Каким образом человек будет представляться только страждущим и на одно горе рожденным существом, если в его сердце заключается начало божественной жизни? Как мы назовем этот мир «худшим из всех возможных миров», если с ним лобзается само небо? Такая мрачная философия- не христианская. Сам Спаситель горько изобличает мертвенных книжников, которые затворяют царствие небесное пред людьми, и сами не входят в него и хотящих войти не пускают, и, наоборот, славословит своего Отца за то, что Он «сокрыл сие от премудрых и разумных и открыл младенцами». Сам Христос, по выражению одного из древних апологетов, не был «софистом», «но сила Божия обитала в Нем». «В Том живот бе»,-и вот почему: Спаситель не отвращался прочь от жизни, а, наоборот, обращался к ней. Происходящий из внутренней Азии, не буддизмом впервые открытый, а только подтвержденный им, пессимистический аскетизм с его мироненавистничеством достиг границ Галилеи; но кто же назовет Христа проповедником унылого монаше­ства в буддийском духе? Наоборот, в противоположность своему Предтече, «пришел Сын Человеческий, ест и пьет; и говорят: вот, человек, который любит есть и пить вино, друг мытарям и грешникам». Впрочем, Господь Иисус представляет нам образец абсолютного воздержания от многого, чем наполняется жизнь большинства людей; но это воздержание и есть то именно «обращение», которое ведет в царство небесное, и является не внешним, а чисто внутренним подвигом. Чему учит Будда, то представляет собой в некотором роде физическое явление, это – фактическое умерщвление телесного и душевного человека; желающий искупления должен дать три обета: целомудрия, бедности и послушания. У Христа нет ничего подобного: Он присутствует на браке в Кане галилейской, а самый брак объявляет святым установлением. Правда, богатство Он называет препятствием к обращению: «удобее велбуду сквозь иглины уши проити, нежели богату в царствие Божие внити», но тотчас прибавляет – и в этом заключается самое главное, – что «невозможное у человеков возможно у Бога». Опять пред нами одно из таких мест, которое не могло быть вымышлено, ибо нигде в целом свете не находится ничего подобного. И прежде раздавались громовые речи против пристрастия к богатству, но они не предвосхитили Христова учения. Для Христа богатство есть нечто совершенно внешнее, обладание которым не может служить неодолимым препятствием к спасению, ибо Он имеет в виду только внутрен­нее обращение, – что впоследствии так неподражаемо выразил апостол языков в чудном гимне хр. любви. Богатому юноше Спаситель сказал: «если хочешь совершен быти, иди, продаждь имение твое и даждь нищим»; апостол делает сле­дующее разъяснение этих слов: «и если я раздам нищим все имение свое, а не буду иметь любви, то нет мне в том пользы». Кто видит пред собою только одну смерть, тот пусть довольствуется бедностью, целомудрием и послушанием, а избирающий жизнь думает о высших предметах.

Что касается христианских заповедей о смирении, о терпении, о любви к врагам, то, имея некоторое сходство по букве с буддийскими нравственными правилами, они диаметрально противоположны им по духу. Всякая перенесенная обида для Будды представляется умиранием, а для Христа – средством, пролагающим путь евангельскому воззрению на жизнь: «блаженны изгнанные за правду, ибо их есть царство небесное». Но если мы теперь перенесемся чрез внутреннюю сферу и займемся вопросом – нужно заметить: самым существенным – о направлении воли, то услышим на первый взгляд, поразительные слова: «думаете ли вы, что Я пришел принести мир на землю? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех. Ибо Я пришел, разделить чело­века с отцом его, и дочь с матерью ея, и невестку со свекровью ея». Не мир, по меч! Нельзя не отнестись вни­мательно к этому тону, если только кому либо угодно понять явление Христа. Вся Его жизнь представляет собой открытую борьбу не с формами цивилизации, культуры и религии, которые Он находил вокруг Себя, – Он соблюдал требования в.-заветного закона и повелел платить дань кесарю, – но с внутренним настроением человека, с теми сокровенными побуждениями, из которых рождаются известные поступки, с тою целью, которая кроется позади поступков. С всемирно- исторической точки зрения явление Христа означает собою явление нового родоначальника. Линней различал столько же рас, сколько цветов кожи; новый «цвет воли» наверно глубже проницает организм, но сравнению с накожным пигментом. И сам Родоначальник нового человечества не до­пускает никакого компромисса: одно из двух: или Бог или мамона. «Обращающийся», в случае нужды, должен оста­вить даже самых близких к себе лиц и следовать за Христом, – не для смерти, как в буддизме, а для жизни. В этом пункте прекращается всякая сентиментальность: кто погиб – погиб, и о таком даже не проливается слез: «оставьте мертвым погребать своих мертвецов». Именно здесь для иных является нскушение-обезличить Христа со стороны неумолимой требовательности Его, исключающей служение двум господам, конкретным выражением чего служат «интерконфессиональные религиозные конгрессы», на которых духовные лица чуть не со всего света жмут друг другу руки, а многочисленные свидетели приветствуют это, как выражение истинно-христианского братства. Может быть, с какой-либо точки зрения это и хорошо, но только Христос не послал бы сюда ни одного из своих апостолов. Слово крестное или безумие, или же -сила Божия. Сам Господь утвердил между ими непроходимую про­пасть и стражем ея поставил огненный «меч». Понимающий явление Христа не будет удивляться этому. Когда Спаситель учит: «кто ударит тебя в правую ланиту, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, тому отдай и верхнюю одежду» – учение, которое оправдал своим поразительным примером сам Распятый,– то кто не видит, что оно тесно связано с дальнейшим: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас», и что здесь с неотразимою очевидностью выражается то внут­реннее обращение, но только не в буддийской пассивности, а в высочайшей форме живого действия? В заповедях Хри­стовых – не требование одного только самообладания, но такое «обращение» воли, вступление в сокровенное царствие Божие, то «новорождение», которым обусловливается полное видоизменение «чувствований». В этом-то, именно, и заключается новое. До Христа кровавая месть была священным законом всех людей. Но Распятый молился на кресте за своих вра­гов: «Отче, прости им: не ведят бо, что творят!» Кто при­нимает здесь голос божественного сострадания за изнеженную гуманность, тот не уразумел ни одной черты в явлении Христа. Раздающийся на кресте голос происходит из царства Божия и откликается эхом в нашем сердце; болезни и даже самая смерть уже не имеют над Ним власти: об эту твердую волю разбивается всякая мирская скверна, как морская пена о гранитную скалу; в виду приближающейся смерти Он скорбит только о том, что мучители пригвождают ко кресту своего Спасителя, «зарывают сокровище в поле», почему и восклицает: «не знают, что творят!» Здесь говорит сам божественный Разум, видящий несравненно дальше, чем индусский, здесь пред нами крепчайшая воля, увереннейшее в себе самосознание. Весь «закон и пророки» зиждутся на любви к Богу и ближнему. Будда стремится освободить человека от жизни и перерождений, Магомет – от наказания и ада, Спаситель-от греха и смерти. Действие Господа Иисуса на человеческое сердце – чудо, которого не знали и до которого не могли подняться ни Будда, ни Мохаммед.

Как Богочеловек Христос-Спаситель в своем собственном Лице представляет единственное и беспримерное чудо и, следовательно, не мог не творить чудес. Да и что такое представляет собой, вообще, чудо? Чудо есть такое действие, которое не может быть произведено одними только действующими в природе или человеческими силами, а чрез их посредство или непосредственное силою Божией. Уже естественный мир представляет многочисленные тому доказатель­ства. Мир органической жизни, растительное и животное цар­ства являются чудом в отношении к неорганическим ма­териалам, так как эти последние не в состоянии произ­вести из себя органическую жизнь, и потому ее возникновение непременно обусловливается чудодейственным вмешательством Творца вселенной. Так и человек представляется чу­дом по отношению к животному миру, ибо последний не в состоянии произвести из себя свободноразумное существо. По­добным же образом и те перемены, которые, в силу своей разумносвободной деятельности, человек производит в при­роде, в растительном и животном царствах, рассматриваемые с точки зрения этих последних, являются чудесами, как происходящие не из существа и сил этих самых тварей, а только из воздействия на них высшей воли. Так и сам Господь Иисус с Его безгрешностью, с Его нрав­ственным совершенством представляется величайшим, по сравнению с несовершенным человеком., чудом, ибо, взя­тое в целом, человечество не было в состоянии породить из себя безгрешного Человека, Который находился бы в несравненно более близком отношении к небесному Отцу, чем самое человечество или лучшие из людей, и, следова­тельно, рождение Спасителя мира непременно обусловливается творческим вмешательством самого Бога в «естества чин». Если же сам Господь Иисус есть чудо чудес, то реши­тельно нет ничего странного в Его чудотворении. Наобо­рот, мы были бы в высшей степени поражены, когда бы такой, безмерно превосходящий всех других религиозных деятелей, Пророк не был в неизмеримой же степени «си­лен и словом и делом пред Богом и всеми людьми». Ибо каков деятель, таково и Его дело.

Рассматриваемые с такой точки зрения и в связи с Его богочеловеческим Лицом, чудеса Христовы решительно про­тивятся всякому, так называемому, естественному их объяснению. Не далеко еще то время, когда, в угоду предвзятой тео­рии считали их за мифический вымысел. По какому-то ка­призу слепого случая будто родилось убеждение, что Мессия «должен» творить чудеса и, притом, такие, которыми, насколько можно значительнее, превышались бы чудеса ветхозаветных людей Божиих: Моисея, Илии, Елисея. Таким образом, говорят, благодаря фантастической саге, Лицо Мессии было украшено нимбом чудотворца. Но как же поздно, в таком случае, должны были составиться наши евангелия, чтобы освободить место столь необыкновенным мифообразованиям! С каким непомерным насилием требовалось при­влечь к делу в.-заветные образы, чтобы по ним создавать легендарные сказания! Но пусть будет так, как угодно последователям мифической теории. Спрашивается, как могло произойти то, что народ признал Иисуса за Мессию, если Он в действительности не сотворил ни одного чуда? Обще­народная вера в Него, как в обетованного Мессию, не ука­зывает ли с необходимостью на то, что Он творил соответствующие своему призванию чудеса? Чего только не при­думывали злейшие враги Спасителя с целью развенчать Его мессианское достоинство, – и ни один из них, однако, не осмелился отрицать Его знамений и чудес. В крайнем слу­чае, чтобы только выйти из затруднений, иные называли не­достаточными совершенные прежде чудеса и требовали от Него новых и более совершенных чудес (ср. Мф. XVI, 1; Ио. VI, 30), или же, в неистовой злобе, приписывали их бе­совской силе (Мф. IX, 34, 12, 24). Равно как и заклятый враг Господа Иисуса, иудейский талмуд, не отрицает в Нем дара чудотворений.

Нельзя согласиться также и с тем, что произведенное Господом необыкновенно сильное впечатление на своих по­следователей, беспредельное упование на Него и безусловная вера в Его чудотворную силу и представляют собой, именно, то, что мы называем Христовыми чудесами. Но при таком произвольном взгляде на взятый предмет остаются в сто­роне чудеса, произведенные Спасителем над бездушной при­родой, исторически несомненные столько же, сколько и всякие другие чудеса. Затем, здесь не остается места для исцеления больных на расстоянии, или таких, которые стали здравы по вере своих близких, а также и других, относительно которых мы не можем сказать чего-либо более определенного, как только одно, что нашего наблюдения недостаточно, чтобы констатировать у них наличность какой-либо веры.

Что бы не пробавляться жалким рационализмом, каждый непредубежденный исследователь должен признать истинным такое заключение: сам Господь И. Христос есть чудо, чудо в совершенном, в полном, сверхъестественном смысле, и потому Он творит чудеса, совершенные и превосходящие всякую меру нашего разумения.

Некоторые из речей Спаси­теля, исключающих сомнение в своей подлинности, даже, со стороны крайних рационалистов, так тесно связаны с Его чудесами, что отрицать последние было бы труднее, чем сомневаться в подлинности первых. Вспомним, например, о посольстве Крестителя или об укоризнах Христовых неверующим городам: какой смысл имели бы упомянутые события, если признать неправдоподобными все свидетельства о чудесах Господних? Обыкновенная в последнее время ссылка на неизменное постоянство и закономерность явлений во внешней природе отнюдь не может служить отрицатель­ной инстанцией против действительности чудес. Пусть не воображают только, будто библия, постоянно повествующая о необыкновенных чудесах, менее осведомлена о правильности и неизменности действующих в природе законов сравни­тельно с естественными науками, так настойчиво трактую­щими о неразрывной связи между явлениями природы и счи­тающими себя охранительницами здравых учений вопреки библейскому суеверию. И библия знает о господствующих в мире порядках, о математически-правильном течении небесных светил и пр., по только, по ее взгляду, эти порядки служат не препятствием, а, наоборот, гарантиями и удостоверением чудесного управления самим Творцом в Его не­объятном домостроительстве, как и свидетельствуют о том, например, следующие слова пророка: «так говорить Господь: если можете разрушить завет Мой о дне и ночи, что бы день и ночь не приходили в свое время, то может быть разрушен и завет Мой с рабом Моим Давидом» (Иер. XXXIII, 20–21). В самом деле, нарушался ли закономерный ход естественных явлений, когда велением творческого Слова неорганическая материя производила из себя органические су­щества? Нельзя смотреть на естественный закон, как на ка­кую-нибудь, начертанную где-то на скрижалях природы, неизменную формулу, предписывающую всем существам такой, именно, а не какой-либо другой образ бытия. Наоборот, естественный закон представляет собой только известный фацит, выведенный из ряда произведенных человеком наблюдений, докладывающих, кому следует, о том, как произошло взятое явление, а вовсе не повелевающий, чтобы произошло такое-то явление, и не запрещающий происходить ему.

Теперь понятно, что безгрешный и бесконечно святой Го­сподь не мог не творить чудес, но творил их в силу своей необыкновенной близости к тому миру, из которого исхо­дят законы для земного мира, – творил их, как Царь всех миров. Отрицавший Бога индийский философ вполне последо­вательно отказался от титула чудотворца, ибо «чудо веры есть любимое дитя»; Мохаммед, в качестве мнимого послан­ника Божия, естественно, приписывал себе бесчисленное мно­жество одно более другого удивительных чудес. Как по плодам познается дерево, так и по чудесам – чудотворец. Эти последние в мусульманстве фантастичны, как сказки Шехерезады, а вместе с тем и беспримерно нелепы, гармо­нируя В ТОМ с самим исламским пророком. Свой кос­венный суд христианство уже произнесло над такими чуде­сами, отвергнув, апокрифические сказания, которые можно по­ставить в средние между евангельскими чудесами, с одной стороны, и содержащимися в Коране, с другой. И если чу­деса, сообщаемые в апокрифах, суть только нелепые «басни», выражаясь словами апостола, то чудеса Корана в этом отно­шении далеко опередили их. Если по чудесам судить о Мо­хаммеде, то придется только повторить вышесказанное о нем, и, наоборот, если начать с Мохаммеда, то о чудесах его опять придется сказать только что сказанное. С какой бы стороны ни подойти к предмету, он от того не потеряет ни одного из своих крупных недостатков. Разумеется, никто не может отнять у Будды и Мохаммеда силы нравственного влияния на их последователей, но и здесь перед нами не чудеса в строгом смысле слова, а только воздействия относительно более сильных лиц на более слабых. Ни в буд­дизме, ни в исламе не найти ни одного чуда, подобного та­ким, например, евангельским чудесам, в которых исце­лялись немощные души, из грешников выходили праведники, из сынов погибели – наследники райского блаженства. По­нятно, почему? Потому что надо наперед самому быть без­грешными, чтобы говорить: «чадо, отпущаются тебе грехи твои» надо самому быть в Боге, чтобы сказать «возми одр твой и ходи», или: «тебе говорю: востани!» В устах же всякого другого эти слова оказались бы непростительным богохульством, и хорошо, по крайней мере, то, что ни индийский, ни ислам­ский пророки не дерзали произносить эти и подобные им – в их устах – «безумные глаголы».

Буддизм – не религия, и не философия, – он не что иное, как душу убивающая этика радикального нигилизма. Буд­дизм – это чисто пассивная мораль страдания, уничтожающая всякое внутреннее развитие и тормозящая прогресс. Если буд­дизм и позволяет любить, то действует он, спасает и утешает, отнюдь не имея в виду любви. Нравственного об­новления буддизм дать не может. Неподвижное тупоумие – вот плод этой морали. Источником нравственного обновления буддизм ни коим образом служить не в силах, а потому буддизм сам уже произнес над собою приговор. У Будды сущность религии имеет более внутренний характер, у Мохам­меда более внешний. Будда хочет убить душу и освободить человека от собственного я; Мохаммед, напротив, заковывает душу в телесные путы. Существование гаремов с обусловленной ими приниженностью женщины, процветание рабства, деспотизм правителей, фанатизм масс и постоянно встречающаяся надменная уверенность в правоте своего дела, наглядно свидетельствуют о том, как мало ислам способен нравственно обновить своих приверженцев. Исламу не достает чистоты нравственного чувства, заключающего в самом себе довлеющее мерило для оценки поступков; но, что важнее всего, не достает идеальных достоинств личности его основателя. Ислам есть мирская религия, преследующая земные цели; он представляет собой деспотический принцип в заимствованной от иудео-христианства одежде. Поэтому он будет всегда стоять тормозом для духовного развития народов, но в то же время со своим монотеизмом может скорее послужить переходной ступенью к христианству, чем погубляющий душу буддизм.

Буддизм – религия уничтожения, ислам – религия самона­деянности, христианство – религия искупляющей любви. Будда отнимает жизнь, Мохаммед – погружает человека в ее бездны, Господь Иисус ставить верующих выше ее. Буддизм делает человека утомленным жизнью, ислам животолюбцем, христианство – миропобедителем. Будда – бежавший из мира аскет, следование за которым равносильно самоуничтожению; Мохаммед сомнительного достоинства лжепророк, религия которого стесняет человека и делает его гордым; один Господь Иисус есть Спаситель, принесший царство Божие на землю. Пусть же дерево «боди» осеняет 450 миллионов чело­век, пусть полумесяц распространяет свое господство с помощью огня и меча, – секира при корне дерев лежит, дни их сочтены. Много признаков предвещают такой конец в будущем. Крест – единственный символ победы, и пробьет час, когда последователи Будды и Мохаммеда пре­клонятся пред Ним, и «со всеми языками, которые есть на небе, на земле и под землею, исповедают, что нет другого имени под небом, данного человекам, которым надлежит нам спастись, как только имя Иисуса Христа Назорея».