Глава I

На Востоке, где восходит солнце и где блеснула заря всемирной истории, родились два великих азийца, принесшие людям, две мировых религии: Будда из племени арийцев в Индостане и Мохаммед из племени семитов в Аравии. Там же в Палестине, родился и Спаситель мира Христос. Разделенные правильными промежутками времени приблизительно в 500 лет каждый (Будда за 500 л. до Р. X., Ма­гомет в 571 после Р. X.), они все трое родились не в главных городах тогдашнего мира, а в отдаленных, неиз­вестных углах: в Капилавасту, Вифлееме и Мекке.

Уходя, они оставили за собою длинную лучезарную полосу, из века в век принимавшую все большие и большие раз­меры и теперь озаряющую три четверти человечества. С во­стока, вместе с солнцем, шли их верования; но буддизм, так и остался на востоке¹; ислам достиг, полудня, и только одно христианство описало вместе с солнцем путь с во­стока на запад и с запада на восток, осенив весь мир своею благодатью.

К сожалению человеческой род забывчив, и величайшим памятникам дает покрыться пылью веков. Проходит время-теряется след. Где те жилища, в которых роди­лись и выросли эти величайшие из, завоевателей мира? Где города, в которых стояли их колыбели? Капилавасту исчезла с лица земли после землетрясения; древний Вифлеем в развалинах; Мекка изменилась. Мы не знаем точно даже года, в котором родились и умерли Будда и Господь Иисус, не говоря уже о месяце и часе. Личности всех трех религиозных реформаторов окутаны точно непрозрачным флером. Подобно утреннему туману, заслоняющему восходящее солнце, благочестивые легенды² мешают нам проникнуть взором в интереснейший период жизни трех учителей. Те же легенды вплотную окружили и дальнейшую их жизнь, их слова и деяния, так что требуется немало долгого и тяжелого труда, чтобы отделить золото исторической истины от негодного шлака. Жизнь и личность Господа Иисуса Христа, если отбросить в сторону апокриф,-представится нам, на основании Евангелия, наиболее ясной и неизмеримо более до­стоверной по сравнению с позднейшими биографиями так называемых «пророков». Цельная личность Будды, благодаря неудержимому полету индийской фантазии и отсутствию исторического чутья у индийских писателей, изображена так, что научная критика лишь очень немногое из этих описаний может признать вполне достоверным. Это особенно следует заметить в отношении Мохаммеда.

Княжеский сын, Сиддаттха, впоследствии названный «Буддой», родился около 560 г. до Р. X. в м. Капилавасту, теперешнем селении Уд, расположенном, на южном склоне Гималаев. Он происходил из древнего владельческого рода. Предки его не были, впрочем, царями. Это были только знат­ные и богатые князья, подвергнувшиеся по смерти Будды нападению со стороны более могущественных косалов. Родите­лями его были Суддгадано и Мая, умершая на седьмой день после рождения сына.

Согласно позднейшему сказанию, рождение великого человека было предвозвещено Брамой. Когда Брама решил, снизойти на землю для спасения людей, то он, произведя выбор своей будущей матери, остановился на Мае. Он вселился в нее, проникнув в ее утробу в виде солнечного луча. До этого времени она не имела детей. Рождение Будды сопровождалось различными знамениями; в го­родах замечалось небесное сияние, земля колебалась, слепые прозревали, хромые стали ходить, глухие слышать. Новорожденного младенца погрузили в крещальную купель. Гром­ким голосом он, всем возвестил свое божественное происхождение и близкое искупление. Из глухой горной пещеры к нему пришел старец-отшельник и упав перед ним ниц, сказал: «воистинну младенец этот будет высшим и совершеннейшим Буддой, воистинну он укажет путь спасения». Но все это, разумеется, данные апокрифические. Исто­рически достоверно только то, что Сиддаттха вырос, окру­женный восточною роскошью княжеского двора, среди общей распущенности нравов. Отец выстроил ему три дворца, рассчитанные на три времени года,-на время дождей, на жар­кое и на холодное время. Здесь рос будущий реформатор, проводя время в роскошных тенистых садах, с прудами, покрытыми цветами лотоса, днем блестевшими под лучами ослепительного солнца, а вечером издававшими дивное бла­гоухание, в тени манговых деревьев и раскидистого тама­ринда, между которыми ездили на слонах. Еще когда он был юношей, его женили на знатной принцессе и преподнесли целый гарем красавиц, отличных танцовщиц и певиц. Но вдруг почему-то в душе молодого принца произошел переворот. Ему стало душно, светская жизнь перестала интересовать его, – и он начал задумываться над ничтоже­ством мира.

Как произошел этот переворот, чем он был обу­словлен, об этом история молчит. Легенда говорит сле­дующее: однажды, когда Будда гулял в своем парке, он увидел дряхлого старика, опиравшегося на посох и медленно двигавшегося вперед. Будда, перед которым до этого вре­мени скрывали всякое горе, крайне удивленный, спросил сво­его возницу Чанно: «что это за удивительное существо»? Чанно ответил»: «старец». – «Разве он родился таким»? продолжал спрашивать князь. – «Нет, господин, раньше он был та­ким же молодым и цветущим, как ты». – «Много таких стариков»? -«Очень много, господин»». – «А каким образом он оказался в таком положении»? – «От естественной при­чины, ибо все люди, в конце концов, должны сделаться дряхлыми стариками, раз они не умерли в дни своей юно­сти». – «И я, Чанно»? – «И ты, господин"»... – Случай этот настолько расстроил молодого принца, что он тотчас же вер­нулся домой. Несколько дней спустя, он наткнулся на про­каженного. Чанно опять объяснил ему замеченное явление. Принц был настолько потрясен всем виденным и слы­шанным, что немедленно отказался от всех утех жизни и предался размышлениям о человеческих страданиях. Неко­торое время спустя, он увидел на дороге разложившиеся труп человека. Заметив его, он в величайшем волнении вернулся домой и воскликнул: «Горе мне! На что весь блеск и роскошь,-раз они не могут предохранить от старости, болезни и смерти! Как несчастны люди! Неужели нет сред­ства, которое могло бы положить конец болезням и смерти»? И, вот, не успел он кончить этих слов, как перед ним появился аскет; он облачен был в желтую одежду; лицо его носило отпечаток внутреннего покоя. Аскет указал Будде, что жизнь-не благо, а зло, от которого нужно бежать.

Под неотразимым влиянием этих слов принц решил отказаться от жены, детей, от всякой роскоши и уйти в пустыню. В последнюю ночь, проведенную им во дворце, его, по обыкновению, забавляли плясуньи и певицы. Под звуки пения он заснул... Проснувшись через некоторое время, он увидел обнаженные тела танцовщиц. Ему показалось, что перед ним поле, усеянное человеческими трупами, и что дворец его объят пламенем. «Горе мне, кругом меня не­счастье», – воскликнул он в ужасе, «настало время идти по большому пути!» Уходя, он вспомнил о своем новорожденном сыне. «Взгляну еще раз на него», – подумал он. Сиддаттха направился в спальню жены, спавшей на усеянном цветами ложе. Протянутая рука ее покоилась под головой ребенка. «Если обниму ребенка-она проснется; когда сделаюсь буд­дой-вернусь, тогда посмотрю на сына». Сказав это он вы­бежал на двор, где его ожидала лошадь; на ней княжеский сын ускакал от жены и ребенка в глубокую ночь, вероломно покинув их на произвол судьбы,-бежал, чувствуя омерзение к бытию с его удовольствиями. Отвращение от мира дало первый толчок к превращению принца в «будду», оно же и впоследствие проходило красною нитью и через всю жизнь пророка. Но вслед за беглецом, как тень, отпра­вился и его искуситель, чаявший дождаться минуты, когда в душу пророка заползет червь сомнения, или в ней проснется затихнувшая жажда наслаждений. Принцу было 29 лет, когда он, вступил на новый для него житейский путь. Теперь для принца наступило время скитальчества, постов и поисков за душевным покоем. Поучение двух браминов, утверждавших, что молитва и мистическое углубление в самого себя открывает путь к истине, не удовлетворило скитальца. У браминов он, перенял, однако, дух пессимизма,-учение о переселении душ и нирване. Истязания, которыми он под­вергал свое тело, также мало удовлетворяли его. Шесть лет он истязал себя: пятерых учеников привлекли к, нему его подвиги: шесть лет сидели они, с прижатым к нёбу языком, «крепко держа, крепко сжимая и крепко терзая свои мысли», но просветления все не было. Тело его превратилось в скелет. Он начал опять есть и пить, за что его поки­нули ученики, и он остался один. Но вот, наконец, просветление нашло на него ночью, когда он лежал под деревом познания боди (смоковницей) и тщетно ломал себе голову над решением мучившей его загадки. Внезапное вдохновение озарило его и указало ему путь к освобождению от страданий, – дало ему ядро будущего учения³.

Таково начало буддизма. Полный восторга, Будда восклик­нул: «Благодаря познанному и виденному, моя душа очисти­лась от греховных похотей, освободилась от греховного земного существования, очистилась от греховных заблужде­ний и от греховного незнания. В искупленном пробудилось знание об искуплении, уничтожено возрождение, исполнился образец святой жизни, совершен долг; не вернусь я больше в мир. Так познал я».

Этот поворотный пункт в жизни Будды – факт исторический. Проведя нисколько дней в глубоких размышлениях у подножия священного дерева, Будда отправился к смоков­нице «айяпаля», к «дереву пастухов коз», где он в последний раз подвергся искушению. Злой дух Мара, начал внушать, ему сейчас же покончить с жизнью и погрузиться в нирвану, не возвестив своего учения людям; если он это сделает, то один избегнет злого духа, а не все человече­ство. Будда начал колебаться. Представлявшаяся ему впереди, полная страданий и лишений, жизнь проповедника испугала его. «Если я возвещу свою веру, и меня не поймут, то я только устану и измучусь,-думал он, – К чему вещать миру то, что с трудом лишь мне самому удалось достигнуть. Пусть истина скрытой останется от злых и обуянных гневом. Вещь это трудная, глубокая, простому уму недоступная; видеть не должен ее тот, чей разум мраком окутан».

Только после того, как сам Брама, упав перед ним ниц, сказал: «В стране Магада завелась недавно нечисть, грешников учение. Открой, о, мудрец, врата вечности, поведай, безгрешный все, что узнал ты. Кто на верху стоит – на верхушке скалы,-чей взор народ, страны обозревает? Так и ты, о, мудрец, восстань и брось бесстрастный свой взгляд на людей, страждущих от рождения и лет. Вперед, вперед, победный герой! Пройди весь мир, безгрешный, пу­тей возвеститель: заговори, владыко! Твои слова понятны бу­дут многим». Будда решается и говорит: «Пусть перед всеми откроются врата вечности, кто имеет уши, да слышит и верует». Не смотря на все происки искусителя и целый ряд всевозможных препятствии Будда твердо решается воз­вестить людям средство, при помощи которого можно было бы избежать жизни со всеми ее страданиями, радостями, счастьем и душепреселениями. Он, возвестил догму полного умерщвления души. Первыми прозелитами были два купца, давшие ему свои чашки с кушаньем. С отрезанными воло­сами, в желтой одежде, с тарелкой для сбора милостыни, похожий с виду на браминского аскета, Будда пошел со своей проповедью, «вращая», по буддийскому выражению, «ко­лесо учения».

Не трудно убедиться в том, что благочестивая легенда сильно приукрасила начало буддизма множеством мнимых чу­дес. Так, напр., рассказывают, что, когда перевозчик отказал Будде в лодке, то Будда перешел по волнам Ганга с одного берега на другой. Пяти покинувшим его ученикам, в доказательство своей святости, он удлинил языки до самого носа, и, когда те в обращении называли его словом «друже», то он сказал им: «не называйте, монахи, совершенного именем «друг». Свят, монахи, совершенный, все­цело просвещенный Будда. Откройте, монахи, ваши уши; бессмертие найдено». Но из этих и подобных им восточно- мистических прикрас ясно только одно то, что действительно в жизни нового реформатора произошел решительный пере­ворот. Прежний чувственный князь, благодаря отвращению к жизни, обрел призвание пророка.

Если мы перенесемся от Будды на 1000 лет вперед и по­знакомится с влияниями, среди которых рос Мохаммед, то окажется, что в истории двух «пророков» есть много сходного. Подобно Будде, Мохаммед происходил из старинного, знатного рода Корейшитов. Впрочем, родители его Абд-Аллах и Амина были бедны, и мать, вскоре овдовев­шая, не могла воспитать сына в роскоши и богатстве, как Шакья – принца Сиддатха. Тем не менее, по крови он принадлежал к первой аристократии страны. Подобно тому, как основатель буддизма впоследствии переменил свое наименование Сиддатха на должностное имя «Будда», так и родившейся в апреле 571 г., в Мекке, пророк носил, кажется, имя Котам, и только незадолго до или после бегства в Медину назвал себя Мохаммедом, т. е. «давно желанным, достохвальным». Он сам говорил о себе: «я Мохаммед: я Амад (параклит), Гашид (будитель мертвых), Махий (истре­битель), Хатим (печать), Акиб (последний)». Вообще, он дал себе шесть прозваний, из которых, по его желанию, самым употребительным сделалось прозвище Мохаммед⁴. И его рождение – благочестивая легенда окружила чудесами, явлениями ангелов и предсказаниями. Амине будто явился ангел и сказал: «ты носишь под сердцем госпо­дина и пророка своего народа». Дед новорожденного – Абд-аль-Матталиб взял его на руки, пошел с ним в Каабу и благодарил Бога за подарок. Затем архангел Гавриил разверз грудь младенца, вынул его сердце, омыл и, выбро­сив кусок черной запекшейся крови, положил сердце об­ратно на место. Как легко видеть, обряд этот означает освобождение от греха. Также и история вифлеемского избиения младенцев опять находится в сказаниях о гонении, под­нятом арабскими прозорливцами и иудеями. Если откинуть все легендарное, то окажется, что Мохаммед вместе со своей матерью вел тихую, бедную, незаметную для мира жизнь. На шестом году жизни он потерял мать, и тогда сироту-мальчика взял к себе его бедный дядя Абу-Талиб. Между тем как принц Сиддатха наслаждался роскошной жизнью в чувственных удовольствиях юности и сладострастных оргиях, Котам просиживал днями на голой скале, или на краю пустыни и стерег овец. Только один раз, на 12-м году жизни, он ближе увидел свет, когда дядя повез его в Боцру, на базар. Более точных сведений о его юно­шеской жизни не имеем. Вскоре, однако, судьба ему улыбнулась. В противоположность скромному Будде, оставившему свое богатство ради бедности, Котам из бедного сде­лался богатым. Он сделался доверенным лицом одной богатой вдовы Хаджиджи, бывшей уже дважды замужем. Практическая ловкость и коммерческий талант, хитрость и оборотливость настолько возвысили его в глазах вдовы, что он сделался предводителем ее караванов и объездил всю южную Аравию. В конце концов 40-летняя вдова предло­жила 25-летнему юноше свою руку, и Котам сделался обладателем большого богатства. Отец Хаджиджи был против этого брака; однако хитрая вдова сумела устранить это препятствие. Она напоила отца пьяным и получила разрешение на брак. Все нужное для свадьбы было заранее приготовлено, и, прежде чем старик протрезвился, Хаджиджа была уже же­ною Мохаммеда. Таким образом, подобно Будде, последний вкусил сладостей супружеской жизни; жена любила его и имела великое влияние на развитие ислама. Мохаммед нашел в ней надежную опору своей пророческой миссии. Сначала у него не было больше жен, но впоследствии, по смерти Хаджиджи, пророк впал в любострастие. От первой жены у него было шестеро детей; все они умерли, за исключением самой младшей – Фатимы, чрез которую род пророка продолжается и поныне. До сорока лет Котам вел жизнь торговца и семьянина, не помышляя о звании пророка. Если теперь мы зададим себе вопрос: что же заставило его сделаться пророком, то разгадку этого найдем прежде всего, в противоречии между религиозными убеждениями Мо­хаммеда и соплеменного ему народа.

Подобно Будде, впитавшему в себя предварительно все духовные течения своего времени, и Мохаммед усвоил себе основные идеи монотеизма, благодаря частому соприкосновению с евреями и с иудео-христианами. С некоторыми из последних он находился в тесных дружеских отношениях. Сам он сделался «ганифом», т. е. иудео-христианином, и отрекся от языческой религии своих соотечественников. Но главная при­чина коренилась, все-таки, в нем самом. Будда пришел к разумению своего призвания путем размышлений под дере­вом боди; Мохаммед сделался пророком вследствие болезни. Исторически несомненно, что он был эпилептик. Еще в молодых летах с ним случались припадки; но особенно острое течение болезнь приняла в его зрелые годы. Пророк падаль на землю, закрывал глаза, губы его покрывались пе­ною и «сам он ревел, как молодой верблюд». С этой истеричной, более душевной, чем телесной болезнью соеди­нялось еще много других симптомов, которые объясняют нам характер исламского пророка. Таким больным свой­ственна не только ненасытная жажда наслаждений, но и склон­ность ко лжи. Последняя у истеричных индивидов перехо­дит сплошь и рядом в привычку. В истеричном субъекте вырабатывается нечто вроде духа лжи; больной старается внушить всем окружающим ложное о себе представление. К этому присоединяются еще истерические сны, галлюцинации и видения. Гарит-Ибн-Гишам спросил однажды пророка: «каким путем он получает откровение»? Пророк ответил: «иногда ко мне является ангел под видом человека и го­ворит со мною, порою – я не вижу никого, а только слышу звуки бубна или колокольчика; в таком случае становится мне очень не по себе. Когда затем невидимый ангел меня покидает, я воспринимаю все то, что он мне внушил».

Религиозное брожение у пророка началось по достижении последним 40-летняго возраста. Мохаммед сделался крайне беспокойным; ночью ему являлись привидения, припадки уси­лились. Он начал часто ходить на гору Хира к пустынно-жителю иудею-христанину Саиду, и здесь, летом 612 года, пробил час рождения ислама. Однажды во время припадка, Махоммед увидел ангела⁵, который трижды повторил свое требование, чтобы он прочел принесенное с неба откровение и сказал: «выскажись во имя Творца», т. е. выступи пророком». Не зная наверное, был ли это самообман, или, действительно, Сам Бог повелел призвать его, истеричный Мохаммед был близок к помешательству. «Не был ли это сон? Злая шутка со стороны нечистого духа»? Долго считал он все это дьявольским наваждением и помышлял даже о cамоубийстве. Таким образом, и он подобно Будде, должен был пройти через ряд искушений; оба боролись с самими собою. Будда боролся с эгоизмом и страхом, Мохаммед – с болезненными иллюзиями. В этой борьбе суще­ственную поддержку оказала Мохаммеду его жена Хаджиджа и иудо-христианин Варака. Они успокаивали его и сделались, таким образом, основателями, а вместе и первыми привер­женцами новой веры. Когда Мохаммед начал верить в соб­ственную иллюзию, что он призван возвестить монотеизм, то мало-помалу успокоился. Чудные видения ангела участились, причем все его наставления пророку стали заканчиваться теперь неизменными: «о, Мохаммед, воистину ты посланник Божий, а я – Гавриил». Если первое откровение было галлюцинацией, то следующие были жаждой его больной души. В этот период Мохаммед еще не выработал себе ясного представления о своем будущем учении. В то время, как Будда выступил перед народом с определенной проповедью, Мохаммед все еще колебался, и только после бегства в Ме­дину создал до известной степени стройную систему учения. Сначала Мохаммед и не думал создавать мировую религию: он имел в виду только одну национальную. Его колебания объясняются очень просто его необразованностью, в частности, неимением богословского образования и зависимостью от чужих мнений. Сначала он сделал попытку примирить свои монотеистические взгляды с религиозными взглядами своих родственников. На первый раз он не решался посягнуть на языческий культ Каабы и сам участвовал в церемониях, празд­ника пилигримов и таким образом санкционировал фети­шистское поклонение черному камню. Впоследствии он оставил и фетишизм и перешел на сторону иудео-христианства, у которого позаимствовал целый ряд обрядов и церемоний, молитвы и омовения, названия и имена, а, главным образом, «Кыблу», т. е. обычай ежедневного произношения троекратной молитвы – с лицом, обращенным к иерусалимскому храму; впоследствии, когда пророк, совершенно прекратил свои сношения с иудео-христианами, он всем правоверными повелел и обращаться к Каабе.

Всеми этими уступками Мохаммед не достиг, впрочем, ничего существенного; уже многие и тогда считали его лжецом и лицемером. Правда, партия пророка в первые месяцы насчиты­вала до 100 человек, в том числе его ближайших родственников: Хаджиджу, Бараку, Абу-бекра, двоюродного брата Али, сильного Омара, много рабов и других низшего звания людей; но корейшиты не переставали дурно относиться к приверженцам новой религии и часто убивали их. Многие из них, спасались бегством в Абиссинию, найдя защиту в лице тамошнего христианского царя, – другие умерли мучени­ческою смертью. Сам Мохаммед должен был перенести много обид и едких насмешек; корейшиты, во главе с за­клятыми врагами Мохаммеда, забрасывали его на улице грязью, считали его сумасшедшим и, даже, покушались на его жизнь. Этих-то врагов своих Мохаммед и решил во чтобы ни стало переманить на свою сторону. Сопротивление придало силы его убеждению и закалило его энергии. Первоначально его изречения отличались силой, простотой и рифмической строй­ностью, теперь его фантазия начала делаться все более стра­стной и необузданной. Он грозил корейшитам божьими ка­рами, каменным дождем и страшным судом. А так как ничего такого не наступало, то изобретательный на подобный выдумки пророк, в конце концов сделался предметом еще более едких насмешек. Однажды, во время проповеди, он рассказал своим слушателям, что совершил на крылатом скакуне Бараке воздушное путешествие в Иерусалим, а оттуда на седьмое небо, где его приветствовали патриархи и пророки, как излюбленного посланника Божия. Даже Сам Бог, по словам Мохаммеда, назвал его перлом и конечной целью создания. Противники этот рассказ встретили смехом, приверженцы недоумением, третьи отпали от него, пока пророк не объявил все это за сон. Впрочем, впоследствии он опять утверждал, что все это случилось с ним наяву. Так в душе пророка, не желавшего теперь отказаться от своего призвания, боролись самые противоположные чувства: чувство правоты и лукавства, истины и лжи. Как видно, ислам, будучи более близким к христианству, чем буддизм с его атеизмом и нигилизмом, в то же время стоит го­раздо ниже буддизма в смысле нравственной силы и чистоты волевых движений. Будда никогда не был таким наглым лжецом и лицемером, каким был Мохаммед. Все сказан­ное о религиозном развитии Мохаммеда изображает его как еще неопределившегося и изменчивого в своих воззрениях мечтателя. Но такое направление неминуемо должно было ни­зринуть пророка в бездну самых ужасных преступлений.

«Книга родства Иисуса Христа, Сына Давидова, Сына Авраамова"-так начинает Евангелие св. апостол Матфей, и затем перечисляет главнейших членов родословной Спа­сителя. Необыкновенная книга! Имеющая целью показать плотское родство между Христом и Его царственным предком и еще более ранним великим праотцем Авраамом, она заключается словами: «Иаков родил Иосифа, мужа Марии от которой родился Иисус, называемый Христос». Каждому члену великой родословной указан свой родитель, и только один Христос-Спаситель не имеет такого: Ему дана только одна Мать. Потонувший в пучине греха человеческий род не мог своими усилиями произвести на свет безгрешного и святого: от грешных рождаются только грешники. Другими словами: какого необыкновенного человека, пусть он будет гениальный ученый, законодатель или правитель, ни произвел бы человек, все-таки, в нем гнездился бы грех со всеми горькими его плодами, а великий гений не только не мог бы искупить мир от греха, но сам прежде других нуждался бы в искупителе. Сколько раз лучшие люди в дохристианском язычестве пытались вы­ступать в качестве самоискупителей – и как же горько раскаивались в своем безумии! Слова и стремления их были прекрасны, но разбивались о несокрушимую для человеческих сил твердыню греха и всяких пороков. Не даром полный горестного отчаяния в невозможности одними человеческими средствами избавиться от царящего в мире зла, великий Платон устремляется своим умственным взором в неопреде­ленную даль, когда придет желанный Спаситель.

Еще более, чем в языческом мире, это сознание бессилия рода человеческого спастись без вышней помощи про­являлось в подзаконной церкви. Как ни велик был своей верой праотец Авраам, которого Сам Бог называет Своим «другом»,-однако в настоящем последний был безотраден и чаял утехи только от грядущего Мессии: «Авраам, отец ваш, говорит Спаситель, рад был ви­деть день Мой, и видел, и возрадовался». Как ни праведен был в своих житейских путях страдалец Иов, однако и его великая праведность исчезает пред грозным, правосудием Божиим, и он уповающе смотрит в далекое буду­щее, когда «Присносущный искупит его и исцелит его тер­пящую недуг кожу».

Спас Миру Христос должен был произойти от Дави­дова «корня», по человечеству, но так как Ему надлежало избавить людей от греха и смерти, то Отцом Своим Он должен был иметь только Бога. Вот почему Иудеи так тщательно сохраняли вышеупомянутую «книгу родства» Мессии, так что в рассуждении этой книги не может рождаться ни­каких основательных сомнений. Что касается самого главного, а именно происхождения Христа от Давида, то мы можем быть на счет этого совершенно спокойны, даже и в том случае, когда бы не располагали подробною родо­словною в Евангелии. О Давидовом Сыне мы могли бы за­ключать из молчания врагов Иисуса, ни разу не дерзнувших утверждать, что Он не может быть Мессией, так как не про­исходит от Давида, хотя Сам Спаситель подавал близкий по­вод к тому (Мф. 22,42–45). Мы могли бы заключать о царственном происхождении Христа далее, из находящихся в Мф. 9, 27; 15,22 исповеданий, по которым плотское родство между Христом-Спасителем и Давидом оказывается всем известным и всеми признанным фактом. Наконец, мы осведомлены были бы насчет этого апостолом Павлом (Рим. 1, 3; 2Тим. 2, 8), который располагал совершенно достоверными данными касательно того, что Иисус Назарянин и с генеа­логической стороны вполне отвечал тем признакам, кото­рые, по свидетельству ветхозаветных писаний, должны были при­надлежать Мессии. Сколько священных воспоминаний тес­нится в нашей душе при чтении в «книге родства» имен таких, например, язычниц и «грешниц», как Руфь, Раав и Фамарь, состоящих в числе прародительниц на­шего Господа! Но вот и другие думы, порождаемые той же книгой. Не замечаете ли вы, с какой поразительной симметрией изображается великая родословная у евангелиста Матфея? Трижды – «родове четыренадесяте»: четырнадцать родов от Авраама до Давида, четырнадцать от Давида до вавилонского пленения, четырнадцать от пленения до Христа. Что хочет сказать нам евангелист такой, построенной по пра­вилам, строгой симметрии трехчастной родословной?

На основании известных, наблюдаемых в планетных системах, явлений один астроном указывает, на определен­ный и доселе считавшийся незанятым пункт в небесном пространстве и говорит: здесь еще должна находиться новая планета. Другой астроном направляет более сильный теле­скоп на указанный пункт и – планета открыта! Так и в мировой истории задолго вперед мог обозначиться известный пункт, на котором следовало ожидать или появления какого-либо необыкновенного лица, или какого-нибудь первостепенной важности события. Таким пунктом было явление во плоти Христа. Когда, начиная от Авраама, прошло четырнадцать поколений, тогда наступила пора политического и религиозного рас­цвета народа Божия при царе Давиде. По истечении, начиная с Давида, четырнадцати поколений, настало великое народное бедствие пленения. Следовательно, по аналогии, надо было ожидать того, что чрез четырнадцать послепленных родов Бог посетит или Своим гневом или милостью Своей. Произо­шло последнее. Итак, Спаситель пришел в мир,-такова мысль, положенная в основе книги родства,-когда исполни­лась кончина лета. Бог изначала так расположил времена, что они должны были располагаться симметрически от одного периода до другого и, наконец, найти свое гармоническое завершение в рождестве Господа Иисуса.

Если теперь три части книги родства подвергнуть хроно­логическому измерению, то нетрудно будет убедиться в существовании здесь своего рода ритма. Считая Авраама отстоящим от Христа на 2200 лет, Давида мы увидим тогда удаленным от Него же на 1100 лет, как раз посредине между Авраамом и Христом; но, в таком случае, Вави­лонский плен окажется в 550 году, ровно среди Давида и его божественного Потомка. Бог, Который, как Бог при­роды, в столь удивительной симметрии расположил расстояния планет от солнца, как Бог истории, в строгой зако­номерности расположил так же расстояния отдельных исторических эпох от Христа, этого Солнца всемирной истории.

Возникновение всякой человеческой жизни является глу­бокой тайной уже по своей физической, а еще более по ду­ховной, личной стороне. Ибо положение, по которому человек представляет собою не что иное, как произведение своих родителей и, далее, всей окружающей обстановки, решительно опровергается многократным опытом, каждой силь­но развитой и образованной личностью. Духовные дарования, отличающие талантливых людей от посредственных, не со­стоят в роковой зависимости от закона так называемого естественного подбора. Они встречаются сравнительно очень редко, обнаруживая изумительные вариации в своем разви­тии, так как на своей высочайшей точке талант и еще бо­лее гений во сто или, даже, в тысячу крат, возвышается над обыкновенной посредственностью.

Таким образом, всякий человек представляет собой своеобразную личность, такую индивидуальность, внутреннюю сущность которой невозможно произвести из свойств роди­телей или из особенностей окружающей обстановки, но кото­рая объясняется исключительно творческою силою Божией. С по­разительной очевидностью это наблюдается у выдающихся дея­телей, призванных Высшею Волей к проложению новых путей в различных областях человеческой жизни. На таких людей нельзя смотреть как только на произведения известного времени;-ибо как может время дать своим великим сынам то, что впервые оно само должно получить от них? Наоборот, они уже одним своим существованием являются в качестве живых памятников творческого Божьего действия, представляя собою в собственном смысле слова чудо. Но, с другой стороны, призванный к проложению новых путей жизни не мог бы сделаться таким, каким он быть должен, если бы на встречу ему не устремлялось самое время, с его свободной восприимчивостью и с жаждой того, что именно этот человек может дать ему. Другими словами: когда в мировой истории должно произойти что-либо новое и великое, тогда творческое Божие действие оказывается в наибольшем соответствии с глубочайшими потребностями человеческого духа. В том-то и состоит царственная тайна Божьего мироправления, чтобы отметить час, в который томительное ожидание и исполненная надежд восприимчивость человечества достигают такой степени духовной зрелости, на которой только и возможно нисхождение на землю высочайшей творческой силы. Эти часы суть подлинно великие часы Божьего посещения в истории, часы рождения новых и очень важных истори­ческих эпох.

Так и в тот знаменательный час, в который Спас мира должен был вступить в этот мир, восприимчивость рода человеческого к спасению и потребность в последнем заявляли себя, как никогда еще прежде. С особою силой жажда спасения развилась среди сравнительно небольших чи­слом, но зато великих верою «истинных израильтян"», к числу которых принадлежала также и обрученная старцу Иосифу Дева Мария. Нежная и вместе рассудительная открытость ее чистой души к восприятию божественного воздействия расцвела в Ней роскошным благоухающим цветом. Вот почему девственная Мария представляет собой ту высочайшую ступень в человеческом роде, на которой явилось возможным действие творческой силы, чтобы проявиться в завершительном моменте божественного откровения и проявить в условиях человеческого существования величайшего из всех рожденных женами. «По обручении Матери Его Марии с Иосифом», читаем у евангелиста Матвея, «прежде нежели сочетались они, оказалось, что Она имеет во чреве от Духа Святаго».

Здесь пред нами совершенно иное, по сравнению с вы­шеупомянутым содействием творческой Божией силы при ро­ждении и знаменитых гениев в роде человеческом. Там про­является только содействие Божие, а здесь-исключительно только Божие действие, устраняющее всякое участие мужского фактора. В силу этого, именно, обстоятельства никакое дру­гое событие из жизни Спасителя не подвергается большим нападкам со стороны отрицательной критики сравнительно с этою «главизной» Боговоплощения. Но так как здесь прихо­дится трактовать о предмете, требующем особенно деликатного к себе отношения, то неудивительно, что, наряду с не­примиримою резкостью непосредственного отрицания, на этот таинственный пункт священной истории изобильно пролились так же и целые реки всякой клеветы и позора. И, однако же, если поразмыслить о том, что Родившейся от Марии должен был сделаться Искупителем от греха и единым По­средником божественной жизни для всего человечества, и по­тому не мог быть только относительно лучшим и менее гре­ховным, сравнительно с другими людьми, по должен был явиться олицетворением совершенной чистоты и святости, то нельзя будет не согласиться с тем, что и происхождение Его могло быть только таким, о котором повествуют евангелисты Матвей и Лука. Здесь не довольно было одного только содействия Божия, но требовалось Его самодействие.

Сказанное будет яснее, если обратим внимание на то, что Господь Иисус должен был не только восстановить че­ловеческую природу в ее первобытной чистоте, но должен был явиться воплощением высочайшего ее совершенства, какою она была только предуказана и предуготована в Адаме: как «дух животворящий», «последний Адам» должен был открыть Собой, по человечеству, новую высочайшую ступень рода человеческого вместо первой, только «душевной» (ср. 1Кор. 15, 45–47). Таким образом, по истечении пятитысячелетней остановки в творческой деятельности, опять настало время открытия последней в ее высочайшем совершенстве.

Как же теперь в первотворении совершался переход от низших ступеней к высшим? Так, что в материал пред­шествовавших низших ступеней творения творческим Божиим словом вливалась божественная жизнь, посредством которой низшая форма бытия восходила к высшей. По та­кому же закону происходит и открытие начинающейся в Са­мом Спасителе высшей ступени человеческого развития. Пред­ставляемое Девой Марией человечество дает материал, или образует такую почву, из которой произрастает Началоположник и Носитель этого нового развития. Но для осуществления последнего должно произойти непосредственное нисхождение Божией творческой силы на эту исторически данную почву. Другими словами: Иисус должен иметь Мать из дще­рей человеческих, но родиться от Нее Он должен действием творческого Духа Божия.

Опасение, что, благодаря соучастию женского фактора, Ро­дившийся не будет свободен от греховного приражения, если не призвать на помощь римско-католический догмат о непорочном зачатии,-это опасение совершенно не основатель­но, а только таким представляется. Ибо, что касается, прежде всего, самого момента зачатая, то Дева Мария выступает в нем только восприемлющей, без какого либо возбуждения своей природы, исполненная одного священного восторга: «се, раба Господня: буди мне по глаголу твоему!» Таким образом, здесь не может быть и речи о применении какого-либо греховного элемента. Последующее непорочное развитие, вместе с возрастом младенца Иисуса состояло в том, что Он отстранял от Себя всякое греховное приражение, в то же время усвояя Себе только одно святое, божественное. Где же находится первоначало этого безгрешного развитая Младенца Иисуса? Не в одном только рождении, но там, где было со­крыто зерно этой безгрешной и святой жизни, то есть, еще в моменте зачатия. Если же, тем не менее, впоследствии на­род называл Господа сыном Иосифовым, то в этом нет ничего удивительного, ибо такое, как бессемянное зачатие, событие, вероятно, оставалось некоторое время достоянием только тесного родственного круга. Если же, далее, апостол Павел в своих посланиях не выражается ясно о зачатии Спаси­теля от Св. Духа, то последнее, тем не менее, является необходимым предположением как апостольского учения об искуплении, так и проповеди об Иисусе, как о втором Адаме. Если, наконец, ап. Иоанн умалчивает о том же предмете, то мы находим у него два главных положения: во-первых, что «рожденное от плоти плоть есть, а рожден­ное от духа дух есть», и, далее, что Иисус есть безгреш­ный Сын Божий, составляющий едино со Отцем. Вторым из этих положений необходимо требуется сверхъестественное происхождение Господа Иисуса.

Обстоятельства рождения Господа Иисуса Христа всем нам настолько известны, что здесь не требуется подробно рассказывать о них. Нельзя себе представить праздник рождества Христова без ангелов, пастырей и яслей. Мы не имеем никаких оснований в настоящем случае разделять тревожные сомнения тех, которых мировоззрение не может ми­риться с бытием и с явлением ангелов. Что ангелы сущёствуют и могут являться на земле и воспевать славу в вышних Богу,-этого наука не может ни доказать, ни опровергнуть. Но, во всяком случае, она располагает данными в пользу того, что признаки, прилагаемые в Св. Писании ангелам, не содержать в себе ничего противоречивого, и что, следова­тельно, бытие таких существ, с точки зрения науки, воз­можно; она может, далее, указать на то, как уже сама по себе близка человеку мысль, что творение, в котором нахо­дятся бесчисленные ступени, от высшей до низшей, не обрывается сразу на человеке, как на единственном представи­теле духовной жизни тварей, а продолжается в незримом мире духов, в постепенном восхождении от низших к высшим, включительно до таких высочайших существ, которые ближе всех стоят к Богу. Особенно же важно для верующих то, что бытие ангелов составляет важней­шую часть учения Самого Господа, Который говорить о них по приточно только, но в самом толковании притчей (Мф. 13, 89), или в нравственных увещаниях (Мф. 18, 10), следовательно, в чисто предметном порядке. Что же касается ангельского благовестия не знатным и ученым, а простым пастырям, то будем ли дивиться столь необыкновенному, с житейской точки зрения, направленно последнего, когда сообразим, что и первыми слушателями Христова евангелия были не высших рангов люди, а бедные рыбари? Чистый свет истины отражается ведь только в младенчески-чистых душах.

Восьми дней от рождения Младенец Иисус был обрезан, сорокадневным- был принесен в храм,-"стал под законом, да подзаконныя искупить». Достигнув тридцатилетнего возраста, Он крестился от Иоанна. Последний увидев грядущего ко крещению Иисуса, вначале недоумевал: как он, раб, будет крестить своего Господа? Это первоначальное «возбранение» Предтечи – крестить Избавителя отнюдь не ука­зывает на предварительное соглашение их между собой. Про­исходящее нередко, хотя и не в такой напряженной степени, на почве естественной душевной жизни явление, когда два человека, две души при первой встрече непосредственно уже понимают одна другую, здесь происходит особенно живо, благодаря исключительным обстоятельствам этой встречи. Как только Иоанн, ведавший о близком пришествии Большаго, увидел Иисуса, тотчас же подумал: это Тот, пред­течей Которого являюсь я; а, вместе с тем, у Крестителя созрело и решение: в таком случай я не могу крестить Его, но сам должен креститься от Него. Однако Иисус ответил ему: «оставь теперь, ибо так надлежит нам исполнить всякую правду». Тогда Иоанн допускает и крестит Его. Когда Иисус выходил из воды, разверзлись небеса, и Дух Божий в виде голубя сошел на Него, и глас был с неба: «Сей есть Сын Мой возлюбленный, о Нем же благоволих».

Как безгрешный, Господь не требовал крещения, а кре­стился для того, «чтобы явиться Израилю», и чтобы Иоанн с достоверностью «узнал» вземлющаго грех мира, Агнца Божия. «И я видел», – свидетельствует Иоанн, «и засвидетельствовал, что Сей есть Сын Божий». Среди тысячи кающихся грешников, пришедших на брега Иорданские, среди гордых своей мнимой праведностью фарисеев и напыщенных всеотрицающим рационализмом саддукеев, среди неправедных мытарей и воинов, полагавших право в силе меча, в толпе отверженных сынов века сего и блудниц,-появление Христа было подобно возникновению источника ключевой «воды в земле жаждущей». Собравшиеся на берегах Иорданских люди, всяких общественных классов и положений, богатые и бед­ные, ученые и простые, – все самым присутствием своим здесь свидетельствовали о невозможности удовлетворить над­ломленную душу благами мира сего и о потребности иных для нее благ. За этими последними они и пришли к Иоанну. Но что мог дать им он? Что иное мог он проповедовать, кроме покаяния? Каяться в надежде получить царство небесное – это еще не значит наслаждаться блаженством, а только видеть его в более или менее отдаленном будущем. Но, ведь, и Авраам, отец верующих, «видел день Господень, и возрадовался»,-и, однако же, сколько горя и всяких бедствий расположилось между его радостью и радостью с пришедшим в мир его Спасителя! Ко времени Рождества Христова человеческий род разучился терпеливо сносить житейское бремя и пламенно ждал пришествия Мессии. То, что было возможно древним праотцам, являлось совершенно невозможным для современников Христова пришествия. Так и крестившиеся от Иоанна, в конце концов, становились беспомощными жертвами собственного ожидания – Его, Спасителя мира. Очищенная покаянием совесть подсказывала всем, что человек должен быть свят, потому что должен был явиться на землю... Святой Человек. Личности рождаются только под воздействием личностей, жизнь возгорается только от жизни, как свет от света. Целые фолианты прекрасных рассуждений о добродетельной и счастливой жизни исписали философы, а жизнь ничуть не улучшалась. Блестящим великолепием оде­лись мировые столицы, зато какие жалкие рубища едва по­крывали наготу нуждающихся! С самых первых страниц и кончая последним пророком Св. Писание воспитывало веру в Избавителя, – но без Него далее и подвиг веры подчас испытывал страшные колебания. Все говорило о том, что сам человек своими силами не в состоянии устроить себе блаженную жизнь, что ему нужен Целитель, а последнего пока все еще не было. В радости покаянного чувства крестившиеся думали вначале, что Иоанн – Спаситель, но сам же пророк отклонил от себя не принадлежавшую ему честь. Спасать людей или должен был прийти от века предопределенный Агнец Божий, или они вовек не спасутся, и со временем достигнут еще худшего состояния по сравнению с тем, в котором застало их христианство. В это-то, именно, тревожное и подлинно критическое время и «явилась спаси­тельная всем благодать Божия». С каким неземным во­сторгом, надо полагать, Грядущий ко крещению Христос был приветствован трепетным Предтечей! Ему и только ему одному суждено было своей десницей указать на грядущего Мессию, и он первый произнес знаменательные слова: «се, Агнец Божий!» С крещением Господним отверзлось небо и впервые после грехопадения среди сынов человеческих нашелся возлюбленный Божий и Сын! Правда, только Он один пока состоит таким, но не всегда же Он будет одиноким: придет время, и, вознесенный на крест Агнец, всех привле­чет к Себе.

Итак, исполнилась радостная, но вместе и мучительно-долгая надежда мира: он увидел близко, среди себя самого, своего Спаса. Крещение со всеми сопутствующими обстоятель­ствами свидетельствовало чающим спасения об открытии последнего. Не мнимую греховность Спасителя подтверждало оно, а, наоборот, Его безмерную святость и Богосыновство, с одной стороны, и, с другой, удостоверяло людей, что только в Нем одном они могут обрести спасение.

Великое таинство представляет собою крещение Иисуса, – великое для Самого Крестившегося, равно и для Крестителя с народом. Теперь Спасителю предлежало первое и реши­тельное испытание. В акте крещения Он выразил совер­шенную готовность творить волю небесного Отца. Но, чтобы эта решимость Иисуса была вместе с тем и свободным человеческим подвигом, для этого требовалась близость другой возможности: в Своем общественном служении идти путем, противным воле Отца. Благое и богоугодное дело становится в собственном смысле нравственным подвигом, истинно-личным приобретением делающего только под тем условием, когда оно избирается в ясно сознаной противополож­ности к злому и богопротивному, которое с его призрачными благами так же стучится в двери человеческого сердца. Как истинный человек, Христос не мог не испытать, хотя и безгрешного, искушения, чтобы, «быв искушен по всяческим, мог и искушаемым помочь». Томимый голодом и жаждой, Он мог подпасть искушению – утолить их и несвоевременно и незаконными средствами. Содрогаясь, опять но естественному человеческому чувству, перед страданиями, Он мог испы­тывать искушение – уклониться от них, даже, и в том случае, когда они предопределены были в предвечном Со­вете. Восприимчивый к воздаянию Ему чести и признатель­ности со стороны своих соотчичей, Он мог искушаться- добывать Себе знаки почтения насчет Своего послушания Богу-Отцу. «Хотя Он и Сын, однако, страданиями навык послушанию». Он был, «подобно нам, искушен во всем, кроме греха».-От внимательного читателя истории искушений Спасителя не ускользает то общее, чем так ярко характеризуются все три искушения, а именно, вызовом делать про­тивоположное тому, что принял на Себя Иисус в крещении. Хотя Он и не должен отказаться от Своего мессианского призвания, однако, в ином смысле Он должен признать и осуществить его: не в совершенном послушании Своему Отцу, а, наоборот, в богоборном, своевольном, чисто-мятежном употреблении Своих сил, для достижения мирского владыче­ства и славы. Причем Он имел бы существенную выгоду – достигнуть цели без особых усилий, не подъемля креста и страданий, между тем как уготованный Ему в предвечном Совете путь был усеян самыми острыми иглами. Итак, вопрос в следующем: с Богом или против Бога? Быть ли Мессией по сердцу Божию, или по сердцу князя мирского? Путем скорбей и лишений, или, в преклонении пред бого­противными вожделениями света, посредством материальных стяжаний и внешнего насилия? Пред нами не притча, но исто­рическое событие, записанное евангелистами со слов Самого Искушенного. Если бы Он, выражался приточно, то Его уче­ники не обинуясь отметили бы это, чему довольно примеров в евангелии. Невозможно так же видеть в искушениях- только внутренние, в душе Господа-Спасителя, породившиеся сомнения насчет Своего посланничества и целесообразных для совершения его средств. Можем ли мы в самом деле думать, что, спустя тридцать лет подготовительной к обще­ственному служению жизни, Спаситель только в пустыне, впервые составил ясное представление о Своем мессианском деле? Против этого свидетельствует, именно, Его крещение от Иоанна в связи с твердой решимостью исполнить всякую правду. Нужно совсем отречься от всякого понимания законов духовной жизни, чтобы допустить предположение, в силу которого столь неправильные и находившиеся в непримиримом противоречии с ветхозаветным откровением мессианские чаяния современного иудейства могли бы поработить Его в такой мере, чтобы Он серьезно задался вопросом о том: не перейти ли на сторону сильных князей мира и не сде­латься ли орудием их земных целей? Христос преодолел искушения – не Своей внутренней природы, но духа злого: Он, по самому понятию о мессианском служении, не мог отстра­нить от Себя искусителя, как и впоследствии не отстранил чаши Своих горчайших страданий; не мог еще и потому, что в пустыню был «возведен Духом, чтобы искуситься от диавола». Принятием крещения от Иоанна и победой над искушениями Спаситель раз навсегда утвердил за Собой непоколебимое положение в Своем общественном служении.

Не правда ли, как много аналогичного между буддизмом и мохаммеданством, с одной стороны, и христианством, с другой? Наблюдается немалое сходство в обстоятельствах, предшествовавших рождению основателей рассматриваемых религий, в сопровождавших самое рождение обстоятельствах, а равно и в первых годах их общественного служения. Во всех жизнеописаниях так много сверхъестественного эле­мента, все так проникнуты благоухающей небесной поэзией, что невольно, даже, в самой чистой душе возникает вопрос: насколько мы в праве приписывать божественность только одному христианству и отрицать ее за другими религиями? Не вернее ли держаться более широкого взгляда на относитель­ное только превосходство первого над последними, тем более, что и по древнеотеческому свидетельству божественный Логос обитал в лучших людях языческого мира? «Мы научены», пишет философ Иустин в своей первой Апологии, «что Христос есть Слово, Которому причастен весь род челове­ческий. Жившие согласно с Словом и суть христиане, хотя бы считались за безбожников». Если же, действительно, дело обстоит так, то вопрос об абсолютном превосход­стве христианства над другими религиями, по видимому, следует считать плодом только недоразумения, и христианская апологетика должна будет произвести у себя «переоценку ценностей», должна будет очистить и нашу богословскую науку от засорения разными вредными порослями, а за нею, разумеется, и практическая жизнь необходимо изменит свое течение и вместо несбыточных идеалов потусторонности обра­тится к другим, более сподручным ей идеалам.

Итак, что же сказать в оправдание христианства и в до­казательство его божественности? Как мы уже видели, нахо­дящийся в нем сверхъестественный элемент настолько тесно связан с содержанием и средствами нашего спасения, что ни одной йотой христологии нельзя поступиться без того, что бы не разрушить стройную систему христианской сотериологии. Христианская догматика и нравоучение – это в высочайшей степени поразительный духовный космос, построенный с соблюдением стройной пропорциональности частей и гармонического их взаимоотношения. В этом чудном космосе есть свое духовное солнце -Бог, на его тверди красуются бесчисленные звезды и планеты, управляемые законами высшей духов­ной жизни, есть свои стремления и средства к их достижению. Исторгните из духовной тверди хоть одну наимень­шую звездочку – и тотчас рушится вся система. Допустите, например, что Христос родился, как обыкновенный человек, от плотского отца – от учения о Спасителе и спасении не останется камня на камне. Тогда Христос оказался бы таким же, как и мы, грешником и поэтому не только не в состоянии был бы сделаться нашим Искупителем, а, наоборот, Сам нуждался бы в последнем. Пусть земным Его родителем был бы не назаретский древодел Иосиф, а зна­менитейший из философов, славнейший завоеватель или ка­кой угодно великий и сильный мира сего, – от этого ни Ему, ни нам не было бы лучше: Он был бы только высокопоставленным грешником, а мы вместе с Ним все еще ожи­дали бы Мессии. И если нас поражает горестное состоите рода человеческого пред пришествием в мир Спасителя, то трудно себе и представить, что было бы с нами в двадцатом веке христианской эры, если бы не родился Спаситель мира. Уповать на самоискупление человечества могут только самые легкомысленные мечтатели, не знающие ни глубокой порчи че­ловеческой природы, ни действительных размеров господствующего в мире зла. Но, если прислушаться к горестным и подчас доходящим до Отчаяния жалобам лучших людей дохристианского мира на радикальную его испорченность, если собрать все эти слезы, пролитые миллионами надорванных тяготою жизни сердец, если исчислить эти ужасные гекатомбы принесенных во славу языческих мерзостей жертв, то едва ли кому серьезно придет в голову мысль о воз­можности спастись человечеству одними естественными силами. Но, в таком случае, остается преклониться пред великой благочестия тайной: именно «Бог явился во плоти»! И Сей воплотившийся Бог есть, именно, таковой, каким Его нам изображает евангелие.

Иное дело, когда мы обратимся к Будде и Мохаммеду. Прежде всего, для чего в их биографиях сверхъестествен­ный элемент? Разве только для того, чтобы свидетельство­вать против недостойных носителей совершенно не подходящего к ним звания каких-то странных чудотворцев и ни­кого не спасающих спасателей. В самом деле, вот и Будда рождается от проникнувшего в утробу Майи солнечного луча, и ангелы воспевают появление в мир великого учи­теля об освобождении от страданий. Казалось бы, что сверхъ­естественное рождение принца Готамы гарантирует ему без­грешную жизнь. Совсем нет. Наоборот, он в юности предан чувственным удовольствиям и живет подлинно «несыт блуда». Правда, у Шакья-Муни хватило решимости пор­вать связь с плотоугодничеством, с родным кровом и с семьей, и в тиши уединения предаться размышлениям о житейских страданиях и средствах к освобождению от них. Но, что касается нравственного усовершения индийского мудреца, то, как бы высоко ни возносили его многочислен­ные почитатели, он оттого не сделался безгрешным и святым. Родившись во грехах, он и скончался в них же. Его «святость» совсем другой природы по сравнению с Хри­стовой. Вымученная и выстраданная нравственная анестезия – это совсем не то, что разумеем мы, христиане, под саморавенством и гармоническим настроением духа, видящего в этом мире не цель, а только, средство к достижению сво­его богоподобного назначения, между тем как для Будды он является каким-то повапленным гробом, а человек – его несчастным обитателем. Сам Будда, как известно, никогда не приписывал себе безгрешности, а получил ее от своих восторженных поклонников, постаравшихся приписать своему учителю не только это божеское свойство, но, даже, и обожествить его. Сам Будда вычеркнул из своей догматики Бога, – тогда почитатели произвели в Бога самого Будду; последний не считал себя безгрешным, но суеверие их произвело его в безгрешные. Так творится история – нелепая и нестройная, с чудовищным героем, украшенным знаками призрачного ве­личия, с непостижимо-странною догматикой и моралью,– и, все- таки, находящая своих защитников. Такова психология религии. Но, что касается логики, то ее здесь нет, пока мы дорожим исторической и всякой правдой и не хотим подра­жать таким легкомысленным исследователям, для которых сравнение есть доказательство. Встретили две-три внешне сходных черты в буддизме и христианстве – и сейчас готовы кричать об отсутствии оригинальности в христианстве и об его, даже, зависимости от буддизма. Нет, человек, поистине не может предвосхитить себе ничего, если то не будет дано ему свыше. Когда я читаю в евангелии об ангельском славословии в честь рожденного Спасителя мира, для меня понятно оно; но, когда я слышу, что ангелы пели и в честь рожденного Сиддаттхи,-я решительно изумляюсь ничем не мотивированной песне, потому что с его рождением еще одним страдальцем увеличилось число таких же, как и принц, повинных страдальцев, которых он не только не искупил от страданий, но своим личным примером убедил в со­вершенной невозможности такого искупления, а в пресловутой нирване дал самый вредный суррогат того, что мы называем блаженством. Когда я читаю в жизнеописании Будды об искушении его злым духом, то еще раз убеждаюсь в истине знаменательных слов книги Бытия: «змей же бе мудрейший всех зверей сущих на земли» и в бессилии индийского мудреца пред хитрым искусителем. Ведь жить – значить всей душой любить других людей, любить весь Божий мир и стра­дать во имя бескорыстной любви, так могуче и вместе с такою нежностью проявленной нашим Спасителем. Бог есть любовь, и Сын Божий явился на земле, как совершенное воплощение этой чистейшей любви, с особой силой воспла­менившейся в Нем (пусть простят нам предположение) при виде плакавших и каявшихся грешников на берегах Иорданских и диавольского искушения в пустыне. Во имя этой любви Спаситель вышел на служение страждущему че­ловечеству готовым испить до дна чашу самых горьких страданий, только бы спасти людей. На борьбу со злом Он выступил во всеоружии добра, как добровольная жертва беспримерного подвига, непоколебимо уверенный в окончательном торжестве света над тьмой. Тщетно стал бы кто искать такой уверенности у Будды. Великий философ быль вместе и великим пессимистом, не верившим в торжество добра над злом. Зло, по взгляду такого мудреца, сильнее добра, и, следовательно, бороться с ним бесполезно. Есть только одно средство к человеческому «искуплению» – это искусствен­ное притупление собственной восприимчивости к действию зла, чтобы «глазами смотреть и не видеть и ушами слышать и не слышать». Человек должен вести себя, как покойник в гробу, для которого потеряно все земное.

Итак, или в высшей степени активная, с полным забвением о себе и готовностью, даже, самою жизнью жертвовать в пользу ближнего, борьба со злом, или совершенно пассивное непротивление злу, с нескрываемой заботой о своих мелких интересах; или вера в торжество добра, или граничащий с отчаянием страх пред несокрушимою силой зла; или светлый оптимизм, оздоровляющий жизнь и укрепляющий нравственную энергию призванных к ней деятелей, или мрач­ный пессимизм, погашающий в них едва тлеющую искру веры и убивающих всякое желание подвизаться на тернистом житейском пути. Для каждого, думаем, ясно, какой верный может быть выход из поставленной дилеммы.

Но почему же он не в сторону мусульманства, спросят поклонники Мохаммеда? Потому что, как видно уже из вышесказанного, Мохаммодова вера представляет собою чудовищный плагиат из иудейства и христианства с примесью язычества. Что есть хорошего в мохаммеданстве, то неори­гинально, а чем оно оригинально, то нехорошо. Встречающийся в изобилии сверхъестественный элемент в том уместен не более, как в какой-либо героической поэме, имею­щей только на своей стороне преимущество поэтической пре­лести и художественной законченности.