Глава одиннадцатая. О неповинном страдании
Ф. М. Достоевский и митр. Моск. Филарет, – Несправедливость человека в самой постановке вопроса о неповинном страдании, – Соотношение между виновностью и страданием. – Взгляд праведников на свои страдания. – «Мирская» неправда в рассуждении последних.
Погибель невинных и особенно детей вместе с виновными взрослыми и за грехи последних – это громко вопиющая к небу, одна из самых потрясающих трагедий человеческой истории. И если где, то здесь, именно, этим фактом сильно колеблется и подчас до глубины души возмущается наше нравственное чувство, граничащее с полным отчаянием и переходящее даже в богохульство. Вспомним по этому поводу глубокопоучительный разговор Ивана Карамазова с своим братом Алешей (Ф. М. Достоевский. «Полн, собран, сочинен.». Том ХIII. «Братья Карамазовы». СПБ. 1882. Стр. 266 и сл.). «Я хотел заговорить о страдании человечества вообще», – начал речь Иван, – «но лучше уж остановимся на страданиях одних детей. Это уменьшит размеры моей аргументации раз в десять, но лучше уж про одних детей. Тем невыгоднее для меня, разумеется. Но, во-первых, деток можно любить даже и вблизи, даже и грязных, даже дурных лицом (мне, однако же, кажется, что детки никогда не бывают дурны лицом). Во-вторых о больших я и потому еще говорить не буду, что кроме того, что они отвратительны и любви не заслуживают, у них есть и возмездие: они съели яблоко и познали добро и зло, и стали „яко бози“. Продолжают и теперь есть его. Но деточки ничего не съели и пока еще ни в чем невиновны. Если они на земле так ужасно страдают, то уж, конечно, за отцов своих, наказаны за отцов своих, съевших яблоко, – но ведь это рассуждение из другого мира, сердцу же человеческому здесь, на земле, непонятное. Нельзя страдать неповинному за другого, да еще такому неповинному!.. Выражаются иногда про „зверскую“ жестокость человека, но это страшно несправедливо и обидно для зверей: зверь никогда не может быть так жесток, как человек, так артистически, так художественно жесток. Тигр просто грызет, рвет и только это и умеет. Ему и в голову не вошло бы прибивать людей за уши на ночь гвоздями (речь идет о турецких зверствах в 1876–77 г.), если б он даже и мог это сделать. Эти турки, между прочим, с сладострастием мучили и детей, начиная с вырезывания их кинжалом из чрева матери до бросания вверх грудных младенцев и подхватывания их на штык в глазах матерей... У меня есть и родные штучки и даже получше турецких. Есть особенное свойство у многих в человечестве – это любовь к истязанию детей, но одних детей. Тут, именно, незащищенность-то этих созданий и соблазняет мучителей, ангельская доверчивость дитяти, которому некуда деться и не к кому идти... Ничего не могу понять, для чего все так устроено. Люди сами, значит, виноваты: им дан был рай, они захотели свободы и похитили огонь с небеси, сами зная, что станут несчастны, значит, нечего их жалеть. О, по-моему, по жалкому, земному, эвклидовскому уму моему, я знаю лишь то, что страдание есть, что виновных нет, что все одно из другого выходит прямо и просто, что все течет и уравновешивается, – но ведь это лишь эвклидовская дичь, ведь я знаю же это, ведь жить по ней я не могу же согласиться! Что мне в том, что виновных нет, и что я это знаю: мне надо возмездие, иначе ведь я истреблю себя. И возмездие не в бесконечности где-нибудь и когда-нибудь, а здесь уже, на земле, и чтоб я его сам увидал. Я веровал, я хочу сам и видеть, а если к тому часу буду уже мертв, то пусть воскресят меня. Я хочу видеть своими глазами, как лань ляжет подле льва, и как зарезанный встанет и обнимется с убившим его. На этом желании зиждутся все религии на земле, а я верую. Но вот, однако же, детки, и что я с ними стану тогда делать? Это вопрос, который я не могу решить. О, Алеша, я не богохульствую! Понимаю же я, каково должно быть сотрясение вселенной, когда все на небе и под землею сольется в один хвалебный глас, и все живое и жившее воскликнет: „прав Ты, Господи, ибо открылись пути Твои!» Уж когда мать обнимется с мучителем, растерзавшим псами сына ее, и все трое возгласят со слезами: „прав Ты, Господи», то уж, конечно, настанет венец познания, и все объяснится. Но вот тут-то и запятая. Когда я сам доживу до такого момента, али воскресну, чтоб увидать его, то и сам я, пожалуй, воскликну со всеми, смотря на мать, обнявшуюся с мучителем ее дитяти: „прав Ты, Господи!» Но я не хочу тогда восклицать. Пока еще время, спешу оградить себя, а потому от высшей гармонии совершенно отказываюсь. Не стоит она слезинки хотя бы одного только того замученного ребенка, который бил себя кулаченком в грудь и молился в зловонной конуре своей неискупленными слезками своими к „Боженьке»! Не стоит, потому что слезки его остались неискупленными. Они должны быть искуплены, иначе не может быть и гармонии. Но чем, чем ты искупишь их? Неужто тем, что они будут отомщены? Но зачем мне их отмщение, зачем мне ад для мучителей, что тут ад может поправить, когда те уже замучены? И какая же гармония, если ад? И если страдания детей пошли на пополнение той суммы страданий, которая необходима для покупки истины, то я утверждаю заранее, что вся истина не стоит такой цены. Не хочу я, наконец, чтобы мать обнималась с мучителем, растерзавшим ее сына псами! Не смеет она прощать ему! Не смеет простить мучителя, хотя бы сам ребенок простил их ему! А если так, если они не смеют простить, – где же гармония? Есть ли во всем мире существо, которое могло бы и имело бы право простить? Не хочу гармонии, из-за любви к человечеству не хочу. Я хочу оставаться лучше со страданиями неотомщенными. Лучше уж я останусь при неотомщенном страдании моем и неутоленном негодовании моем, хотя бы я был и не прав. Да и слишком дорого оценили гармонию, не по карману нашему вовсе столько платить за вход. А потому свой билет на вход спешу возвратить обратно. И если я только честный человек, то обязан возвратить его как можно заранее. Это я и делаю. Не Бога я не принимаю, Алеша, я только билет Ему почтительнейше возвращаю».
«Должно признаться, что не легко привыкнуть к мысли о неповинном страдании», пишет наш отечественный церковный вития (Филарет, митр. Моск. «Слова и речи» Москва. 1844. Т. II. Стр. 48). «Против нее восстает некоторым образом вся природа, как человеческая, так и прочих тварей Божиих. Поскольку все сотворил единый, премудрый и всеблагий Бог: то все сотворено в единстве, расположено по закону порядка и направлено к блаженству; „смерти» же „Бог» и „не сотворил» (Прем. 1, 13). Итак естественно, что никакая вещь не расположена к тому, чем рассекается единство, чем нарушается порядок, что уклоняет от блаженства. Таким образом, всякая жизнь любит жить, и не хочет смерти; всякое орудие познания или ощущения желает находить свою пищу и радость в предметах, сообразных с его устроением, а не страдать от тех, которые несообразны с его свойствами и разрушительны для его состава». Переходя, затем, к вопросу о неповинном страдании, проповедник продолжает: «в человеке, кроме естественного отвращения от страдания, против мысли о неповинном страдании восстает чувство справедливости, свойственное высшей его природе. Если чувственная природа, по началу своего устроения, требует, чтобы жизнь пользовалась безопасностью; то нравственная природа, по началу свободы и правды Божией, в ней впечатленному, еще сильнее требует, чтобы невинный был безопасен. И потому, как вид разрушения приводит в содрогание чувственную природу: так нравственную природу приводит в сугубый трепет и смятение вид незаслуженного страдания» (стр. 49). Далее проповедник показывает, как все мы, строго говоря, согрешили в лице своего праотца и, следовательно, нет из нас совсем неповинного страдальца, а если страдают, относительно говоря, неповинные, то страдание их имеет воспитательное значение для них и поучительное для нас. «Слово» оканчивается указанием на неизъяснимую сладость страданий, подъятых за Христа-Спасителя (стр. 49–55).
Полного ответа в приведенных словах святителя на вопрос о неповинном страдании, как видим, не дано, и едва ли кто в состоянии дать его в условиях нашего земного странствования, где мы видим все, «яко зерцалом в гадании». Признать свое умственное убожество и здесь для всякого мыслителя очень полезно. Дело в том, что, проходя свое земное поприще, мы по необходимости «воинствуем» с препятствующими нашему внутреннему благоустроению обстоятельствами, пока не причалим к тихой пристани на небе. И вот об этой-то пристани, о «небесном Иерусалиме», мы знаем далеко немного, да и что знаем, то лишь образно и аналогично с условиями своей земной жизни. Но как же можно судить о всем поприще по его одной, да притом еще меньшей, части? Не будем ли мы, в таком случае, походить на ленивого и оплакивающего свою судьбу школьника, отягощающегося научными занятиями, живущего только злободневными интересами и нисколько не предвкушающего сладостей своего, умственного и нравственного развития? Мы не хотим сказать этим примером и вышеприведенными соображениями чего-либо против самой возможности христианской теодицеи в рассуждении вопроса о неповинном страдании, а только заранее суживаем до известных пределов область относящихся к нему рассуждений, подражая одному из приточных сыновей, меньше обещавшему на призыв своего отца к работе, зато более исполнившему (Мф. 21, 29).
Итак, переходим к посильному решению вопроса о неповинном страдании. Речь идет не о том одном, что младенца погубил (см. выше возражения Ивана Карамазова) Иван, Петр или Осман и т. д., а вместе и о человеке-изверге вообще, поднявшем руку на младенца. Заметим это, во-первых, а во-вторых, будем иметь в виду и другое: истцом в этом вопиющем процессе является опять не Иван, Петр или Осман в их обособленности, а так же человек, возмущающийся до глубины души ужасным страданием неповинных. Таким образом выходит: сам человек жалуется на себя же; сам он одновременно и истец, и ответчик. Ясно, что для того, чтобы разобраться в этом трудном процессе, человек должен произвести строгий суд над самим собою и только пожалеть об извращенности своей природы, причиной чего является опять-таки сам человек, как разумно-свободная личность. Разум и свободная воля – это неотъемлемые драгоценные дары Божии человеку. Но когда он злоупотребляет своими способностями, изощряется в совершении зла и погубляет невинных (в нашем случае-младенцев), то пусть же сам несет и ответственность за сделанные злодеяния. Что же касается богохульных укоризн Промыслу, то Бог, как Бог принципа и порядка, здесь (как и везде и всегда) непричастен злу: «Бог свет есть, и тьмы в Нем несть ни единые» (1Ин.1, 5). Бедному человеку, несомненно, было бы очень выгодно, чтобы из его двух грошей, помноженных на два, получился хороший, вполне обеспечивающий его безбедное существование, капитал. К прискорбию, и для нищего, как и для богатого таблица умножения одна и та же, и как бы ни старался первый увеличить число своих грошей, из помножения последних на два у него получится только четыре гроша.
Не может же Бог постоянно вмешиваться в дела человеческие и, например, каждый раз чудодейственно спасать хотя бы тех же младенцев подобно тому, как Он спас трех отроков в пеши вавилонской! Каждый раз чудесным (но без достаточного нравственного основания), вторжением в сеть человеческих отношений нарушать Им же дарованную людям свободу- значило бы для Бога отрицать лежащие в основе творения принципы и порядки и быть одновременно таким Промыслителем, в Котором аналогично совмещаются и «да», и «нет». Отнять у человека (готового совершить преступление), хотя бы на малое время, свободу – это значило бы для Бога совершить самопротиворечивый поступок (что нелепо допустить), а человека низвести на уровень слепого автомата (опять нелепо). Очевидно, пред нами вопиющая противонравственная невозможность. И что сказали быте же возражатели при виде безвольного человека и Бога, уничтожающего в высшей из земных тварей Свой образ и подобие? Думается, что тогда со всех сторон поднялись бы невообразимые вопли против Творца, деспотически относящегося к Своему созданию.
Итак, за что же страдают младенцы? Почему они неповинно страдают? Потому и за то страдают, что страдают взрослые: ибо – не будем удивляться кажущейся парадоксальности следующего утверждения – глубокая извращенность человеческой природы взрослых представляет собой не что иное, как нравственную аномалию, как болезнь, как страдание, уклонение последних от богоположенных уставов их духовной жизни, или, другими словами: такие взрослые – тоже страдальцы, хотя и бессознательные. Но тем хуже для них, потому что они, слепые, считают себя зрячими, больные – здоровыми и потому поступают с своими малолетними жертвами, как только могут и как хотят. Страдальцы-младенцы поручены водительству взрослых, а когда последние становятся их мучителями, то проявляют в этом только зверское извращение своих человеческих сил и нормальных отношений к младенцам. Возвращаясь к лиссабонской катастрофе и, вообще, имея в виду всякие другие катастрофы, во время которых, – начиная от всемирного потопа и от страшной кары Божией, постигнувшей нечестивые Содом и Гоморру (Быт. 6–8, 19), – невинные погибают вместе с виновными, мы, разумеется, не можем оставаться безучастными свидетелями неописуемых ужасов, выпавших на долю неповинных страдальцев. Но, признавая данные факты и совершенно разделяя со всеми производимое ими чувство ужаса, мы не можем согласиться с угодным нашим возражателям толкованием фактов. Не в том дело, что невинные младенцы гибнут вместе с виновными взрослыми людьми во время катастроф, а еще более в другом, что первые погибают вместе с последними при всяких, вообще, обстоятельствах, которых несравненно более сравнительно с экстренными событиями, и число погибающих неповинных жертв при ординарных событиях неизмеримо многочисленнее, нежели в исключительных случаях. В самом деле, достаточно только одного взгляда на ежедневную действительность, изобилующую всякими пороками и соблазнами, мутным потоком разливающимися от взрослых на малолетних, на «малых сих», бесчисленными тысячами гибнущих – хуже, чем от какой-либо эпидемии или от землетрясения, – от взрослых соблазнителей, чтобы спросить себя о том: где же, в чем, именно, сказывается здесь правда? Она состоит в законе, по которому сильные должны, как таковые, господствовать над слабыми. Противоположное этому было бы извращением всякой правды. Здесь происходит то, что, именно, и должно происходить. Теперь, апеллирующее к правосудию Божию, возражение против погибели неповинных с виновными должно выбирать одно из двух: или (как мы сказали выше) то, чтобы каждый раз, когда взрослые своим дурным примером заражают малых, Сам Бог чудесно освобождал последних от их рабского состояния, или же нарушения органической связи между людьми и обращения их в какую-то массу ничем несвязанных между собою песчинок. Другими словами, требовать невозможного, потому что как в первом, так и в последнем случае пришлось бы пожертвовать двумя видами правды, один из которых засвидетельствован Самим Господом во время Его искушений от диавола (Мф. 7, 7), а другой лежит в богоположенной основе размножения и житейского благоустроения рода человеческого (Быт. 1, 28). Как огонь не может не сожигать, как вода не может не потоплять, нож не может не резать, удар одного тела о другое не может не производить теплоты, так и соприкосновение малых со старшими не может не сопровождаться известными, благодетельными или губительными, действиями последних на первых. Вопиющий против Божией неправды человек, повторяем, должен себя, а не Бога осуждать в таком случае: Промысл здесь неповинен ни в чем, зато человек, выражаясь словами пророка, «от подошвы ноги до темени головы не имеет здорового места: повсюду у него язвы, пятна, гноящиеся раны, неочищенные и несмягченные елеем» (Пса. 1, 6). Затем, кто докажет, что эти виды правды безнравственны, да и вообще можно ли сочетать правду с противоречием нравственному долгу? Как это ни горестно, а должно сознаться, что по вышеуказанным соображениям младенцы не только не могут не страдать, а и должны страдать неповинно. «Жестокое слово сие», но такова несокрушимая логика жизни, яснее видимая из следующего примера. Больные, особенно какими-нибудь заразными, нервными и т. п. болезнями, родители естественно рождают больных детей. Последние опять являются неповинными страдальцами, да подчас еще на всю свою долгую жизнь. Чтобы не происходило таких печальных явлений, остается требовать только следующее: пусть из зараженного источника течет незараженный поток, т. е. извратить один из основных законов бытия, иначе говоря, допустить противонравственное дело. Что наши возражатели и в рассматриваемом отношении неправы, это всего лучше можно видеть из тех же самых примеров, взятых только в обратном отношении. Никто и никогда не упрекал Провидение за то, что дети наследуют от своих родителей добрые телесные и душевные качества и по завещанию получают родительское, а не ими, детьми, нажитое имение. Никто и нигде не печаловался на свой несчастный жребий за то, что наследует от предков не им самим добытые знания в области наук и искусств, или какие-либо гражданские права и материальные стяжания. Наоборот, все это считается совершенно в порядке вещей, происходящим по строгим законам эволюции, против которых возражать ныне не принято даже и в (англиканском) богословии. И совесть, и наука здесь единогласно приветствуют добрую наследственность: так и быть должно, потому что это увеличивает число добрых людей и сумму человеческого блага. Но, строго говоря, правды здесь, с точки зрения возражателей, не больше по сравнению с вышеприведенными примерами злого наследия. Примеры взяты в обратном порядке и только: лежащий же в основе их принцип остался неизменным. «А», по формуле закона тождества, есть только «А» и более ничем быть не может. Если в первом ряду примеров младшие незаслуженно разделяют участь старших, то и блага получают они от старших также незаслуженно. Другими словами: получение благ, над приобретением которых не трудилось младшее поколение, от старшего, с точки зрения возражателей, есть безнравственное явление, противоречащее Божией правде. В чем же тогда будет состоять она? Неужели в том, чтобы каждое поколение сызнова завоевывало себе все житейские блага? Как видим, нарушение принципа человеческой солидарности сопровождается катастрофой не менее ужасной, чем всякие другие беды и скорби, которыми так изобилует мировая история. Отсюда ясно, что необходимо признать принцип человеческой солидарности полностью, а не в половину, или же, совсем отвергнув его, обречь все человечество на самый печальный регресс, в котором зато будет процветать пагубное начало эгоизма и индивидуализма. В таком случае, история человечества неминуемо сдвинется с своих основ, и царство жизни уступит свое место царству смерти... Поэтому, не отрекаясь от принципа человеческой солидарности и, следовательно, признавая его полностью, требуется поискать лучшего объяснения неповинным страданиям, состоящее в следующем: никто не страдает только сам за себя, но страдает в большей или в меньшей степени и за других. Точно так же: никто не наследует земные блага только сам по себе, но получает их от предшественников, чтобы, в свою очередь, передать их потомству: «ибо никто из нас не живет для себя, и никто не умирает для себя» (Римл. 14, 7), потому что «мы многие составляем одно тело во Христе, а порознь один для другого члены» (Римл. 12, 5; ср. 1Кор. 12), и «аще благая прияхом от руки Господни, злых ли не стерпим?» (Иов. 2, 10).
Пускай же человек-зверь не поднимает проклинательных воплей к небесам, а жалуется на себя самого, пускай пожалеет о своем крайнем падении, и, как только пробьет для него покаянный час, – потоками слез омоет свои тяжкие прегрешения.
На основании слов Спасителя: «не согрешил ни он (слепорожденный), ни родители его, но да явятся дела Божия на нем» (Ин.9, 3) заключаем о высоком телеологическом значении неповинного страдания. Известно, что слепорожденный страдалец, получив исцеление, уверовал в Господа и обрел в Нем истинную жизнь (ст. 38). Но, кроме того, прозревший слепец сделался лучшим апологетом христианства. Дерзновенные и дышащие силой непоколебимого убеждения в Божественность Спасителя состязания слепорожденного с фарисеями изумительны в высшей степени. Здесь воочию мы являемся свидетелями твердой, как скала, веры в ее борьбе с закоснелым неверием и здравого смысла – с извращенной человеческой мудростью. Прозревший слепец, подлинно, своими речами «погубляет премудрость премудрых и отвергает разум разумных» (1Кор. 1, 19). Из его словопрений с иудеями нельзя не видеть ужасающей глубины падения их и, вообще, той крайней степени неверия, до которой может простираться извращенная человеческая природа. Прочитав эту главу, приходишь к твердому убеждению, что «если бы кто и из мертвых воскрес», такие неверы «не поверят» (Лук. 16, 31), как это потом, действительно, и произошло при воскрешении Лазаря (Ин.11, 45–48).
Если бы, далее, какой-либо возражатель стал говорить слепорожденному, после его исцеления, о неправде Божией, явленной в его слепорождении, то, наверно, исцеленный только поразился бы нелепостью рассуждений непризванного радетеля о прошлых страданиях и сумел бы дать ему отповедь, не уступающую той, какую дал он фарисеям. Подобным же образом, возвращаясь к неповинному страданию детей, мы не можем не согласиться с телеологическим его значением, которое вышеупомянутый святитель выразил в слове на память св. Димитрия царевича. «Губители принесли тебя в печальную жертву законопреступному властолюбию, на погибель законной власти царской; и дивный в судьбах Своих Бог попустил быть сему, дабы беззаконием вельможи обличить и наказать грехи народа: но дабы не вотще пролита была чистая кровь твоя, Он сберег ее ко времени; повелел ей, как Авеле- вой, вопиять против мятежников и похитителей царского венца; и, таким образом, соделал тебя священною жертвою, агнцем, закланным за спасение законной власти царской» (Филарет, митр. Моек. «Слова и речи». М. 1844. Ч. II. Стр. 47).
Что́ касается, далее, неповинного страдания праведников, апостолов, мучеников и других подвижников веры, то здесь поразительно в высшей степени следующее обстоятельство: сами-то страдальцы не только вполне мирятся с своим жребием, но даже и «радуются» страданиям за Христа; зато эти последние причиняют глубокие раны людям, подчас не только не ведущим, что такое страдания, но и не верующим. Причина понятна: для осмысленного разумения страданий нужно еще дорасти духовно, изощрить свое внутреннее зрение и расширить горизонт здравого понимания жизни. В противном случае, нам останется совершенно непонятным глубокое одушевление христианских мучеников, когда их предавали страшным пыткам.
Спросим же лучше самих страдальцев: что́ скажут они нам о своих бедствиях. Что́ говорит Иов? «Господь даде, Господь отъят: яко Господеви изволися, тако бысть. Буди имя Господне благословено во веки» (Иов. 1, 21). – Что́ говорит апостол? «Радуюся во страданиях моих» (Кол. 1,24): «якоже избыточествуют страдания Христова в нас, тако Христом избыточествует и утешение наше» (2Кор. 1, 5). – «Се бо есть угодно пред Богом», – пишет другой апостол (1Петр. 2, 19–21), – «аще совести ради Божия терпит кто скорби, стражда без правды. Кая бо похвала, аще согрешающе мучими терпите; но аще добротворяще и страждуще терпите, сие угодно пред Богом, на сие бо званибысте».– «Умоляю вас»,-обращается св. Игнатий Богоносец к Римлянам (см. „Писания мужей апостольск.» в русском перев. Прот. П. Преображенского. СПБ. 1895,, стр. 292, гл. 4),-"не оказывайте мне неблаговременной любви. Оставьте меня сделаться пищею зверей и посредством их достигнуть Бога. Я – пшеница Божия: пусть измелют меня зубы зверей, чтоб я сделался чистым хлебом Христовым. Лучше приласкайте этих зверей, чтоб они сделались гробом моим и ничего не оставили от моего тела, дабы по смерти не быть мне кому-либо в тягость». «Ни видимое, ни невидимое, ничто не удержит меня придти к Иисусу Христу. Огонь и крест, толпы зверей, рассечения, расторжения, раздробления костей, отсечение членов, сокрушение всего тела, лютые муки диавола пусть придут на меня, – только бы мне достигнуть Христа» (стр. 293, гл. 5). – «Никто не ужасает и не порабощает нас», – пишет св. Иустин философ в своем „Разговоре с Трифоном иудеем», – «по всей земле верующих во Иисуса. Хотя нам отсекают головы, распинают нас, бросают зверям, в темницы, в огонь, и подвергают всяким другим мучениям, однако, как известно, мы не отступаем от исповедания: но, чем более нас так мучат, тем более увеличивается число других верующих» («Сочинения св. Иустина филос. и мученика». Русск. перев. изд. Прот. П. Преображенск. Моск. 1892, стр. 809, § 110). Сожигаемый огненным пламенем, св. Поликарп, епископ Смирнский, радостно встречает свой смертный час и произносит следующие слова: «за сие и за все восхваляю Тебя, благословляю Тебя, прославляю Тебя, чрез вечного Архиерея Иисуса Христа, возлюбленного Твоего Сына, чрез Которого Тебе вместе с Ним во Св. Духе слава и ныне и в будущие веки. Аминь» (Евсевий Памфил, «Церк. Истор.» в русск. перев., изд. при СПБ. Д. Ак. СПБ. 1858 Кн. 4, гл. 14, стр. 196). Таких и подобных примеров бесчисленное множество. Они многозначительны уже просто в смысле исторических фактов, мимо которых нельзя проходить равнодушно, и тем сильнее говорят сами за себя, чем более мы сами окажемся вдумчивыми в них. Не видно ли из последних, как не кстати вступаются иные за праведников и покушаются восстать против Провидения за их бедствия? Но последние не принимают нашей безрассудной услуги; они не жалуются на свою горькую участь; не хотят перемены ее; они радуются и благословляют Бога; они счастливы; мы не понимаем их счастья и думаем, будто можно роптать за то, за что они благодарят.
Что́ же касается «слишком дорогой оценки гармонии» (см. выше), то так может возражать только озлобленный и недоразвитый духовно человек, для которого потусторонний мир не больше, как проблематическая будущность с довольно скудным содержанием. В радикальном противоречии с таким возражателем находятся люди высокого духовного развития, подобные приведенным. «А я знаю», говорит один из них, лежа на гноищи, в жестоких муках, «Искупитель мой жив, и Он в последний день восставит из праха распадающуюся кожу мою сию, и я во плоти моей узрю Бога. Я узрю его сам; мои глаза, не глаза другого, увидят Его» (Иов. 19, 25–27). «Я все почитаю за сор, чтобы приобресть Христа», пишет св. ап. Павел (Филип. 3, 8). Иначе судит «мирской» человек. Для славы и почестей, ради суетных удовольствий и чувственных наслаждений он так часто приносит целые гекатомбы жертв, и никакая из них не представляется ему непомерно великой. Ни труды, ни лишения, ни болезни, ни скорби, ничто не удерживает его от стремления к намеченной цели. Напрасно стали бы вы ожидать от такого упреков себе самому за «слишком дорогую оценку» предмета своих стремлений. Ничто здесь не дорого, включительно до самопожертвования. Уязвленное честолюбие придумало самое решительное средство к своему врачеванию – поединок, и находятся почтенные защитники дуэли, как наилучшего способа к отмщению обид. Разнузданные страсти обуревают многочисленных сластолюбцев, а мирские предрассудки (особенно при помощи литературных произведений соответствующего направления) всенародно освящают культ разврата. И здесь не отягощаются жертвами, а рабски приносят их, забывая о законе и совести, о женах и детях, о труде и честности. Сколько таких позорных явлений в свете, и он не только не протестует против аномалий, но еще и плодит их, и тщеславится ими: «мир любит свое» (Ин.15, 19). Так сбываются во всей своей трагической правде над возражателями слова Самого Господа: «кому уподоблю род сей? Он подобен детям, которые сидят на улице, и, обращаясь к своим товарищам, говорят: мы играли вам на свирели, и вы не плясали; мы пели вам печальные песни, и вы не рыдали» (Мф. II, 16–17). В самом деле, когда христианство указывает на будущую жизнь, с ее несказанными радостями, – люди учитывают всякую, служащую к ее достижению, малость и вопиют против Бога, промышляющего о мире не по их хотению. Наоборот, когда те же люди стремятся к земному благополучию, то здесь не щадят никаких жертв и не жалуются на себя самих, будучи уверены в своей праведности (Лк. 18, 9).
Вышеприведенными рассуждениями, впрочем, не исчерпывается вопрос о неповинном страдании, в виду беспримерно-неповинного Страдальца, Святого из святых, Искупителя рода человеческого, Господа нашего Иисуса Христа.