Глава двенадцатая. О страданиях Спасителя
Необходимость Его страдании для нашего искуплепия. – Добровольное принятие их. – Тяжесть крестных страдании и безропотно-твердое перенесепие их Страдальцем. – Недоумения, возникающие при размышлении о Голговскои Жертве, и решение их. – Правосудие Божие в страдании Неповинного за виновных. – Торжество добра над злом в воскресении Христовом. – Плоды воскресения.
Всякое, происходящее в мире, зло, все скорби, лишения и болезни, кончающияся неизбежною смертью, суть роковые последствия первородного греха. Следовательно, совершенно безгрешный Богочеловек, по- видимому, должен был бы проводить Свою земную жизнь в полном счастии и спокойствии. Но то ли мы видим в действительности? Едва только появившийся на свет невинный Младенец уже терпит гонение от беспокойного Ирода и должен спасаться бегством в Египет, – и так, гонимый врагами в течение всей Своей жизни, вынужден скитаться по градам и весям палестинским, не имея, где преклонить главы, пока не преклонил ее на Голгофе. Как бы груба и черства ни была наша испорченная природа, но печальный вид каждого страждущего невольно заставляет трепетать человеческое сердце. Но когда в страдальце пред нами является невинная жертва, тогда мы приходим в мучительное содрогание пред нагло попираемою справедливостью и подчас колеблемся признать существование высшей Правды.
Кто из нас, мысленно стоящих на Голгофе, не задавался глубочайшими вопросами о том: каким образом всеправедный Бог определил испить горькую чашу страданий ни в чем неповинному, безгрешному и святому Искупителю? Не попирается ли этим богоустановленный нравственный закон? Возможна ли даже самая мысль о заместительстве, и страданиями Безгрешного за виновных не оскорбляется ли Божие правосудие?
Пред нашим религиозным сознанием поставлен ряд вечно живых и жизненных вопросов. Не ими ли всецело был занят и святой пророк, взывая в недоумении: «Господи, кто верова слуху нашему, и мышца Господня кому открыся?» (Иса. 53, 1). Не о вечной ли правде молитвенно, размышлял Сам гефсиманский Страдалец, взывая к Отцу, чтобы Он пронес мимо Него горькую чашу? И во всякое время поставленные вопросы волновали и будут волновать пытливый ум, потому что Христовы страдания представляют собою совсем не то, что у нас называют случайным эпизодом или трагической катастрофой жизни, имеющими преходящее значение.
Для инстинктивно отвращающагося от страданий человека естественно желать, чтобы Искупитель совершил Свое дело без страданий. Для чего, говорят, они? Разве не довольно было возвышенного учения и примера святой жизни для научения человека истинному Богопознанию и для возрождения его к святой жизни? Но ответим совопросникам, будет ли насыiцен голодный хотя бы самыми красноречивыми рассуждениями, или получит ли выздоровление больной от того, что около его одра будет находиться здоровый? Ведь грех является в человеке чем-то вроде его второй природы, и представлять себе искупление в форме талантливого учительства и назидательного примера – значит смотреть на дело сквозь розовые очки крайнего оптимизма. Грешники должны не только научиться истинному Богопознанию, не только иметь пред собою пример святейшей жизни, но еще более: они должны переродиться, им необходим другой родоначальник, «новый Адам», каким и является, действительно, Христос-Спаситель. Святостью нового родоначальника обусловливалось Его бессеменное зачатие, и она же послужила причиной Его необыкновенных страданий и крестной смерти.
В течение Своей земной жизни Христос только благодетельствовал людям: «Он проходил благодетельствуя и исцеляя всех, обладаемых диаволом» (Деян. 10, 38) и даже на кресте молился за Своих врагов. И, однако же, на Его безмерную любовь люди отвечали самою непримиримою злобой и ненавистью, пережившими Его крестные страдания и доселе еще с новою и с тем еще большею силой возгорающимися в сердцах этих несчастных, именно «обладаемых диаволом». Действительно, это – факт и, как таковой, еще не столь непостижимый, каким представляется он на первый взгляд, если только принять к сведению то, что в преступном свете нельзя появиться высокочестному, откровенному и неизменному другу всего великого и прекрасного, невозможно обнаружиться человеку с решительным характером без того, чтобы не навлечь на себя страшной зависти и вражды. Что же касается «исхода» Спасителя, то глубочайшим источником принципиальной к Нему вражды людей не могло не служить в Нем совершенное откровение Божественной святости. Но этого-то и не может переносить мир, потому что чувствует себя наказуемым ею и судимым.
Притом, если бы Христос выступил против греха только во всеоружии грозных речей, тогда горькие чувства слушателей, особенно фарисеев, говоря по-человечески, имели бы для себя некоторое основание. Но ищущая, спасающая, благодеюшая любовь – это уже слишком сильный повод к ненависти. Озарявшая кротким светом потребность грешников в искуплении, эта любовь являлась вместе и неумытною обличительницею греха. Свет ее так же ненавистен для мира (Ин.3, 19. 20). Жало греха, в лице врагов Христовых, коснулось проявленных в Нем любви и святости Божиих. Эта любовь и эта святость обнаружились в наиболее располагающей к себе человеческое сердце форме, – как благодать, всесильная к уврачеванию всяких и всех человеческих немощей. Ожесточаться против благодати есть грех, окаменение, такой тяжкий грех, для которого нет прощения: ибо он есть грех против Св. Духа. Отвержение Христа свидетельствовало только об ожесточении Израиля. Следующим моментом греха здесь служит совершение последнего людьми, облагодетельствованными преимущественно пред всеми другими, так что самый грех является выражением самой черной неблагодарности со стороны «своих». Отвержение Бога в раю свидетельствовало о неблагодарности людей к творческой благости, тем более, что прародители были наделены высокими дарованиями по душе и телу; самое же преступление заслуживало снисхождения в виду еще неотведанных преступниками горьких плодов его. Но в течение прошедших с той поры тысячелетий человечество уже слишком вкусило этих горьких плодов; особым водительством Промысла Израиль, преимущественно пред другими, научаем был ценить потерянное блаженство и притом не речами только проповедников, а еще более дивными событиями своей жизни. Божественная любовь проявлялась теперь уже не в творческой благости, но в наивысшей степени, как искупляющая благодать. Но и в таком виде люди отвергли ее: «во своя прииде, и свои Его не прияша». В том и состоит последнее и высочайшее завершение греха. Все, что между тем произошло, и чему суждено еще совершиться в проявлении вражды против Бога и Его царства, есть только повторение уже совершенного над Христом в лице Его Самого и верующих в Него. Он отовсюду окружен врагами: «поистине, собрались они в городе сем на святого Отрока Твоего Иисуса, Которого Ты помазал: Ирод и Понтий Пилат с язычниками и с народом израильским» (Деян. 4, 27). А Он смиренно дает ланиты Свои на заушения, почти не возражает ни на единое слово Своих ненавистников, не отклоняет от Себя предопределенной свыше чаши и выпивает ее даже до последней капли. В совершенном послушании Отчей воле Он просит поднести Ему желчи и оцта, всем Своим любящим сердцем желая испить последнюю каплю древле начавшейся вражды между человеком и Богом, только чтобы ее не оставалось более в этом мире. Поистине, пред нами единственное и беспримерное в своем роде зрелище во всемирной истории!
От внешней обстановки события перейдем теперь к рассмотрению его внутреннего содержания. Если где-либо на свете происходило что-нибудь подобное с каким-либо добродетельным человеком, то с кем приключалось трагическое, тот обыкновенно принимал его на себя, как свыше ниспосланный жребий. И когда этот жребий принимается во смирении и с полною покорностью, тогда мы прославляем человеческое великодушие. Здесь дело обстоит совершенно иначе, а потому и разбираемые возражения оказываются неосновательными. Христос не только все предвидел и предсказал до малейших подробностей о Своих страданиях, признавая в них исполнение ветхозаветных пророчеств (Ис. 53; Пс. 22), мало того: Он Сам вызвал на свет Свой жребий (не без того разумеется, чтобы гонители Его оказались неповинными в своем злодеянии: ср. Быт. 7, 3. 13 с 8, 15. 32 и с 9, 12; 3Цар. 12, 15) и как бы вытребовал его с такой настойчивостью, что Ренан не хочет здесь ничего видеть, как только роковое заблуждение гениального мечтателя. Но истина в том, что с полным спокойствием и в непомраченном сознании, свидетельствующими о нахождении Его выше обстоятельств, и с поразительными проявлениями духовной власти и могущества стоит Искупитель пред Своими врагами. Неотразимою силою фактических доказательств Он подтверждает Свои неоднократные свидетельства о том, что Свою жизнь, которую никто не мог насильно отнять у Него, Он Сам теперь добровольно отдает за живот мира (Ин.10,18;19, 11;18, 5). Единственный момент в жизни Спасителя представляется, на первый взгляд, доказательством душевной слабости и чуть не отчаяния истомленного Страдальца. Но этот, именно, момент открывает пред более глубоким наблюдателем совершенно обратное, свидетельствуя о необыкновенной силе воли Того, для Которого весь, предносящийся Его внутреннему взору, ужас величайших страданий служит только поводом к тем более решительному их принятию. Час Гефсиманских скорбей объясняет нам, что крестные страдания были уже заранее предуставлены в Совете Божием, что они были определены в своей точной мере и в полном объеме и восприняты Сыном по бесконечной Его любви к падшему миру и из послушания Отчей воле. Как внешние события, страдания Спасителя служили только подтверждением предвечного Совета и беспримерно-трагическим выражением внутренно, в Своей душе, уже пережитых Спасителем скорбей. Не люди, а Сам Бог Отец назначает жребий Своему Сыну, и все, происшедшее потом, есть только исполнение Высшей Воли. Подобно тому, как Авраам восходил на гору для жертвоприношения сына своего Исаака, и сын не противился отцу, когда тот связал и возложил его на жертвенник, так – если только небесное может хоть сколько-нибудь уясняться посредством земного – поступает и Бог, премирный и нисшедший к падшему человечеству, святая мера всех вещей и до преизбытка на всех ступенях самоотверженная любовь, так в Гефсимании и на Голгофе Отец с Сыном совершают великое дело искупления мира. Все человечество, в лице иудеев и язычников, обезображенное всяческим проявлением греха, наложило свою преступную руку на неповинную Жертву. Но это только средство, только лицевая сторона действия, а величайший акт примирения между Богом и миром происходит в святой тишине, так сказать, с глазу на глаз между Богом Творцом и Судьею мира и вочеловечившимся Искупителем (Zezschwitz, Zur Apologie des Christenthums Leipz. 1866. S. 331 ff.).
Посмотрим теперь на «кончину Праведника». В первые три часа Его крестных страданий человеческая жизнь в Нем еще боролась со смертью; Он произносил еще трогательные слова примирения: «Отче, прости им: не ведят бо, что творят!» Слова попечения о Своих: «Жено, се сын твой!» Слова обетования: «аминь, глаголю тебе, днесь со Мною будеши в рай!» Но когда, в полдень, начала покрывать Его смертная сень, когда померкло солнце и настала полная «власть тьмы», когда сам князь преисподней выступил на решительную брань с Пришедшим сокрушить его державу, – ибо он ведал: «теперь решительный час: или я навеки буду повержен в страшное место мучения, и у меня отнимутся мои пленники, или же, наоборот, Он должен будет уступить мне полную власть, в случае, если не вынесет крестных страданий»...– и когда Бог «оставил» висящего на кресте Бога и, – так бывает с нейтральными зрителями, – окруженный тьмами Своих ангелов, как бы ожидал решительного момента: тогда-то, именно, и произошло беспримерное в мировой истории, грандиознейшее в своем процессе и спасительнейшее по своим плодам единоборство между сильным «князем тьмы» и «Крепчайшим» Жизнодавцем. Пусть теперь самое смелое воображение представит себе, что пригвожденный ко кресту Бог хотя бы мало поколебался в Своем намерении и, в исполнение требования толпы, решился бы сойти со креста, предоставив сатане полную власть над падшими грешниками: – что произошло бы тогда? Тогда пред изумленными взорами римских воинов и неистовой толпы (да простят нам это предположение) крест мгновенно обратился бы в прах, и Распятый, как светлый луч, поднялся бы к Своему Отцу, а торжествующий сатана окончательно, завладел бы покинутым миром. Но этого не произошло. «Муж скорбей» был «послушлив даже до смерти, смерти же крестные» (Фил. 2, 8), и вышел из Своих испытаний с победным «совершилось!» Что за смысл этого восклицания, в чем состояла эта великая и на целые веки простирающаяся победа, об этом можно судить уже потому, что она некогда будет вечной темой славословия всех блаженных духов в небесном царствии! Так во всей силе своей открывается высшая «теодицея».
Но почему же, возражают, крестная – самая мучительная смерть? Потому, именно, что эта смерть считалась позорнейшим наказанием, а крестные страдания по их мучительности еще не имеют себе равных. Эта позорная и тягчайшая смерть нужна была для пригвождения к вечному позору грехов и злобы человеческих для того, чтобы тяжестью Его крестных страданий законопреступные люди измеряли страшную глубину греховной бездны, в которой они мучились долгие веки, и которая готова была поглотить их навсегда. Этою смертью проповедуется безмерное милосердие Божие и вышеотеческая Его к нам любовь, потому что Он предал за нас на смерть Своего возлюбленного Единородного Сына, добровольные страдания Которого еще более убеждают нас в неоцененном величии и значении Самой Жертвы.
Но почему же, продолжают возражатели, Он непременно должен был вкусить смерть, а не был снят со креста, или не сошел с него, чтобы впоследствии с большим успехом продолжать Свое благовестие? Потому и для того наш Спаситель вкусил смерть, чтобы сразиться с ней и притупить ее жало. Если бы Он не умер, то и не довершил бы дело человеческого искупления. Он умер – если смотреть на событие только исторически – потому, что Его смерти добились враги Его, оказавшиеся бесчувственными к Его страданиям и тем подписавшие свой смертный приговор: «кровь Его на нас»... Он не сошел со креста по совершенной бесполезности этого чуда для обращения окаменелых сердец, хотя безумные распинатели и говорили между собою, сами не зная к чему: «иные спасе, Себе ли не может спасти; аще Царь Израилев есть, да снидет ныне со креста, и веруем в Него» (Мф. 27, 42). Говорили, может быть, допуская эту страшную для себя возможность: «а если Он сойдет? Ужели мы дозволим Ему опять ходить по стране и учить народ?» И надо полагать, что, в противном случае, т. е., если бы Он тогда сошел со креста и продолжал бы потом Свое общественное служение, последнее было бы для Него горше первого в рассуждении Его душевного спокойствия и враждебного отношения к Нему врагов. Тогда мы увидели бы пред собою Страдальца, обреченного на быть может долголетния скитания по городам и селениям палестинским, постоянно гонимого и мучимого непримиримыми врагами, которые, по причине неистощимой изобретательности человека, особенно, к совершению злодеяний, нашли бы, поистине, адские способы к усилению Его страданий, пока они не завершились бы тою же Голгофой.
Итак, мысль о заместительстве в страданиях не представляет собою чего-либо противоречащего житейскому опыту и человеческому сознанию, особенно, если принять в соображение аналогичные случаи распространения в человечестве всевозможных знаний, открытий и изобретений, которыми пользуются все, и, однако, никто и никогда не сомневался в своем праве – наследовать не им, а другими приобретенные блага.
У возражателей остается еще одна (как было уже показано выше, не неприступная) позиция, с которой они продолжают свои нападения на «жесткое» учение об искуплении, это – страдание и смерть Невинного за виновных. Не отрицаем законности протеста со стороны естественного человеческого чувства при виде страшной голгофской Жертвы. Логика рассуждения здесь пряма и ясна: страдания и смерть суть «оброки» греха, и в этом смысле они совершенно уместны по отношению к грешникам; но пред нами невинный и святейший из самых святых, Богочеловек – Христос: почему, для чего же Он, именно, страдает и вкушает мучительнейшую смерть?
В только что сказанном нами выше содержится уже неполный ответ и на эти вопросы. Исторически, в данных обстоятельствах времени и места, среди таких, именно, людей, какими в большинстве был окружен Спаситель, по всему складу Его земной жизни, произошло, именно, то самое, что и должно было произойти. Но, кроме исторической, надо иметь в виду еще и другую, более важную в настоящем случае, догматическую (поскольку, конечно, можно в отвлечении мыслить догмат отдельно от истории) точку зрения на предмет, с которой совершенно удовлетворительно разрешаются вышеуказанные недоумения. Искупить нас от греха с его последствиями мог только Безгрешный Христос Спаситель, потому что, если бы (предполагаемый возражением) наш Искупитель имел на Себе хотя едва уловимую тень греха, то не только не мог бы сделаться нашим Искупителем, но, первее нас, еще и Сам нуждался бы в искуплении. Но, говорят, невинная Жертва все-таки громко вопиет к Божию правосудию, подобно тому, как, по словам Самого Бога, кровь невинно убиенного Авеля вопияла к небу о возмездии преступному братоубийце. Итак, пред нами трудный вопрос о правосудии Божием.
Но причем же, – продолжают возражатели, – правосудие, когда один умирает за всех? Мы, в лице своего прародителя, преслушали волю Божию, мы грешили, прилагая беззакония к беззакониям, а платит за них другое Лицо, – божественное, правда, но только не мы сами. – Справедлива ли такая уплата? Возможна ли она по суду неумытной правды Божией?
Каждый, – ответим на возражение, – справедливо страдал бы сам за себя только в таком случае, если бы человечество в его целом представляло из себя беспорядочную груду ничем несвязанных между собою песчинок, и если бы люди существовали один около другого чисто внешне, без внутренней связи и без всяких обоюдных интересов. В действительности же человечество образует из себя единое стройное целое в тесной органической связи составляющих его частей. Поэтому ни один даже, самый заурядный, смертный не страдает только за свои личные грехи, но каждый призван считаться с последствиями грехов своих собратьев; никто не производит какого-либо греха только одними своими силами, но последний в большей или меньшей степени обязан участию также и других людей. Страдая за свой грех, каждый, следовательно, несет ответственность вместе и за деяния ближних. Когда в каком-либо семействе, в обществе или в народе совершается преступление, то все чувствуют себя повинными в нем, но особенно лучшие и благородные люди, на первый взгляд имеющие наиболее оснований считать себя совершенно непричастными преступным событиям. Так происходит в малом, так и в великом. Целый мир, вся вековая история человечества изобилуют (такими «заместительными» страданиями, страданиями, относительно говоря, невинных с виновными и за виновных. С поразительною силою это заместительство в страданиях выступает в известных исторических личностях, называемых поэтому «трагическими». Они обыкновенно погибают в неравной борьбе с неодолимыми обстоятельствами, правда, не без своей вины; однако, вина этих личностей сравнительно ничтожна с выпадающими на их долю страданиями и по сопоставлению с виновностью других людей, за которых они терпят в качестве их заместителей, между тем как эти другие люди или совершенно не подвергаются страданиям, или несут их в очень малой мере. Вспомним, наприм., о францусском короле Людовике XVI и об ужасной его кончине. Сам король, правда, не был неповинен в своей участи, но последняя своей жестокостью превзошла меру его личной виновности и может быть понята не иначе, как только в виде жертвы за недостойных его предшественников. Если мы представим себе бурбонский дом, от Людовика XIII до XVI, единым целым и если сравним тяжкие политические грехи и счастливую участь трех первых Людовиков с не более важными проступками их несчастного наследника, то, несомненно, придем к заключению, что последний понес наказание не за одни свои, но также и за чужие преступления.
Из рассмотрения невозможности для человека самоискупления по вышеприведенным соображениям, получим по существу ответ и на разбираемое возражение. Дело в том, что только смерть праведника и притом такого, каким является Единородный Сын Божий, могла искупить человечество и даровать ему вечную жизнь. Следовательно, выход из дилеммы: или все должны навеки погибнуть, или за них должен пострадать Единородный Сын Божий, – если действительно должно было состояться искупление, – открывается только в сторону Голгофы: Он один должен был пострадать за всех. Смущающее возражателей заместительство в страданиях не даром было искони сродно человеческому сердцу, иначе мы не встречались бы с ним не только в подзаконной, но и в языческих религиях. Припомним пророчество и вместе от вечности предопределенную о нашем искуплении истину, так решительно выраженные иудейским первосвященником: «уне есть», говорил он, «да един человек умрет за люди, а не весь язык погибнет» (Ин.18, 14). Это правило, повторяем, было общим почти у каждого народа, и в истории не мало примеров, служащих его подтверждением. Сыновья праотца Иакова продают невинного своего брата в Египет с мыслью: «лучше пусть один умрет за братьев». Принявшие на свой корабль пророка Иону пловцы бросают потом его, по жребию, в море с тою же мыслью: «пусть лучше один умирает за всех», и спасаются от страшной бури. В пылу благочестивой ревности внук Аарона, Финеес, поражает израильтянина за бесстудную связь с моавитянкой, – и смерть одного спасает весь стан народа Божия: «не весь язык погибает». В войне с филистимлянами израильтяне выставляют на единоборство с Голиафом Давида, и победою последнего над первым решается исход войны, без столкновения враждебных сил. Не один ли Моисей предстательствует за свой народ на Синае и пламенною молитвой умилостивляет прогневленного Бога, хотевшего истребить вероотступников? Все это были люди – и, однако, с таким могущественным дерзновением пред Богом!
Что же касается древне-языческой религии, то и в ней встречаются трогательные примеры заместительства в страданиях неповинного за виновных. Так, напр., в Эсхиловом «Прометее», Меркурий обращается к скованному пленнику с такими словами: «не думай, чтобы твоя казнь окончилась прежде, чем Бог принесет Себя в жертву, чтобы заменить тебя в твоих страданиях, и добровольно захочет снизойти ради тебя в жилище Плутона, в мрачные бездны тартара». Знаменитый Эврипид посвятил целых четыре трагедии непоколебимой вере древних в заместительство страданий. Одна из его героинь, Альцеста, идет на смерть за своего жениха, другая, Ифигения, – за греческую армию и пр. Из уст всего дохристианского человечества раздается, по характерному выражению одного из апологетов, согласная la mèlodie des soupirs, чаяние святого Искупителя, имеющего Своими страданиями очистить людей от греха и примирить их с Богом.
«Правосудие», говорят одни, «состоит в наказании преступных и в награждении добродетельных и притом, так, чтобы первое и последнее находились бы в точном соответствии с пороком и добродетелью. Следовательно, кто убивает, тот и сам повинен смерти». – «Нет». восклицают (особенно теперь, поощряемые „нанятою совестью!») тысячи других, «это – варварское наказание, которому отошло время. Кара не должна стирать преступника с лица земли, а только действовать на него в воспитательном смысле». – «Это совершенная ложь», возражают третьи: «кто умерщвляет, тот должен и сам быть умерщвлен». „Око за око, зуб за зуб», таково наше понятие о правосудии». Таким образом, в начале спора – и столь решительная противоположность взглядов! Но пойдем дальше: «око за око, зуб за зуб». На первый взгляд все это так ясно и определенно; совершенно естественно: одинаково преступление со стороны всех и равное правосудие для всех. Однако, при более вдумчивом отношении, дело обстоит далеко не так. Представим себе, что, при одинаковых обстоятельствах, бедняк и миллионер похитили известную сумму денег. Должны ли похитители подвергнуться одинаковому наказанию, или не должны? «Нет», восклицает один, «это было бы несправедливо. Этот рабочий украл по необходимости, он не получил надлежащего воспитания и, следовательно, едва ли давал себе полный отчет в значении своего нехорошего проступка; при этом надо иметь в виду горе его жены и детей, которые ведь ни в чем неповинны. Наоборот, миллионер не терпел никакой особой нужды; он ведал, что творил, и потому, без особых забот о сытой семье, может отсидеть значительно больший, по сравнению с назначенным для бедняка, срок тюремного заключения». «Вот уж, именно, наоборот», возражает следующий: «миллионер наказывается несоразмерно строго по сравнению с рабочим. Подумайте только о том, что пролетарий нисколько не смущается своим наказанием. Что за наказание ему тюрьма, когда в ней содержание его несравненно лучше, чем дома?! Совсем в ином положении богатый. Он гораздо более страдает в тюрьме, да, сверх того, представьте себе тяжесть проистекающих отсюда для социального положения богатого последствий, срам для его семейства и пр.». – Но вот еще пример. Пред нами два лица в совершенно одинаковом положении; одного воспитания, равные по своему состоянию, ровесники и по возрасту. Они совершают одинаковое. преступление и подвергаются равному наказанию. Но кто же думает, что наказание одинаково для обоих? Соответственно с большей или меньшей чувствительностью и наказание одним будет перенесено легче, чем другим. Если мы хорошенько об этом поразмыслим, то должны будем согласиться с тем, что еще никогда человек не произносил безусловно-правого суда! – «Более всего занимала меня одна мысль», – говорит по личному опыту наш великий писатель, – «которая потом неотвязчиво преследовала меня во все время моей жизни в остроге, – мысль отчасти неразрешимая, – неразрешимая для меня и теперь: это о неравенстве наказания за одни и те же преступления. Правда, и преступления нельзя сравнить одно с другим, даже, приблизительно. Например, и тот и другой убили человека; взвешены все обстоятельства обоих дел; и по тому и по другому делу выходит почти одно наказание. А, между тем, посмотрите, какая разница в преступлениях. Один, например, зарезал человека так, за ничто, за луковицу: вышел на дорогу, зарезал мужика проезжего, а у него-то и всего одна луковица. „Что-ж, батька! Ты меня посылал на добычу: вон я мужика зарезал и всего-то луковицу нашел». – „Дурак! Луковица-ан копейка! Сто душ – сто луковиц, вот-те и рубль!» – А другой убил, защищая от сладострастного тирана честь невесты, сестры, дочери. – Один убил по бродяжеству, осаждаемый целым полком сыщиков, защищая свою свободу, жизнь, нередко умирая от голодной смерти; а другой режет маленьких детей из удовольствия резать, чувствовать на своих руках их теплую кровь, насладиться их страхом, их последним голубиным трепетом под самым ножом. И что же? И тот и другой поступают в туже каторгу. Правда, есть вариация в сроках присуждаемых наказаний. Но вариаций этих, сравнительно, немного; а вариаций в одном и том же роде преступлений – бесчисленное множество. Что характер, то и вариация. Но положим, что примирить, сгладить эту разницу невозможно, что это своего рода неразрешимая задача – квадратура круга, положим, так. Но если бы даже это неравенство и не существовало, – посмотрите на другую разницу, на разницу в самых последствиях наказания... Вот человек, который в каторге чахнет, тает, как свечка; и вот другой, который до поступления в каторгу и не знал далее, что есть на свете такая развеселая жизнь, такой приятный клуб разудалых товарищей. Да, приходят в острог и такие. Вот, например, человек образованный, с развитой совестью, с сознанием, с сердцем. Одна боль собственного его сердца, прежде всяких наказаний, убьет его своими муками. Он сам себя осудит за свое преступление беспощаднее, безжалостнее самого грозного закона. А вот, рядом с ним, другой, который даже и не подумает ни разу о совершенном им убийстве во всю каторгу. Он даже считает себя правым. А бывают и такие, которые нарочно делают преступления, чтобы только попасть в каторгу и тем избавиться от несравненно более каторжной жизни на воле» (Достоевский, «Полное собр. сочин.» Спб. 1883 г. Т. 4, «Записки из мертв, дома», стр. 45–46).
Итак, будучи не в состоянии произвести правый суд в наших житейских делах, осмелимся ли мы предписывать Богу образ Его правосудия? «Дело, которое делается нашею жизнью», справедливо рассуждает выводимый другим нашим писателем некий князь, «все дело, весь смысл этого дела непонятен и не может быть понятен мне... Все это понять, понять все дело Хозяина не в моей власти» (Л. Н. Толстой. «Воскресение». Спб. 1900. Стр. 356). Мы не в состоянии правильно взвесить нашу вину по отношению к Богу, не можем определить ее глубины и размера, ее рода и свойства; для этого мы должны были бы основательно знать Его существо. Но мы знаем только одно, что мы виновны! Теперь Христос, ведающий размеры и последствия наших грехов, добровольно хочет взять их на Себя и удовлетворить за нас требованию вечной Правды. Это ли несправедливо? Но в многовековой истории человечества (это мы уже видели) находится большое число примеров самопожертвований, как и теперь их довольно встречается в жизни, – когда мать спасает своего младенца, муж – жену, друг – своего друга: назовем ли мы это несправедливостью? Вот человек, добровольно дающий поруку за другого; разумеется, поручитель должен исполнить свое слово: назовем ли мы и это несправедливостью? Вот командующий военным отрядом видит, что, по ошибке его сотоварища, войско подвергается страшной опасности; тогда он выводит из засады своих солдат и, с опасностью собственной жизни бросается на спасение ближних: назовем ли и это несправедливым? Или еще: сердобольный богач уплачивает большой долг за неимущего бедняка: справедливо ли это, или и здесь попрание всякого правосудия?.. Но вот приходит в мир Господь и как бы так говорит грешникам: «вы находитесь в неоплатном долгу пред Моим небесным Отцом. Я Сам уплачу за вас, а вы после того будете Моими. Мы, во всяком случае, свободны или принять дар святой любви, или отказаться от него словами: «не хотим Твоей помощи, да и не думаем, чтобы мы были что-либо должны Твоему Отцу; мы надеемся обойтись своими собственными силами». Но так говорить о божественном правосудии – значит допускать заведомую ложь, ибо понятия: грех, вина, правосудие ответственность, наказание, посредничество, бесконечно превышают наш ограниченный разум в своем божественном совершенстве и в таинственной неизследимости...
Положенное во гроб, пречистое тело Господа, по свидетельству писания (Деян. 2, 27), не подверглось тлению. Это служит фактическим доказательством того, что смерть Его не представляла собой окончательного отпадения тела от жизненного союза с душою. Но это была действительная, а не мнимая смерть, потому что, действительно, наступило то разделение души с телом, по причине которого последнее освобождалось от своего служебного, в значении органа, отношения к душе, так что тело и душа, будучи предоставлены самим себе, определенное время пребывали в покое. Поэтому можно сказать, что воскресение разрешило Ему узы смерти. Крестные страдания закончились моментом смерти, и воскресение указывает на них, как на уже завершившияся события (Деян. 2, 24). Истинная смерть, но не победа смерти над Умершим, и в смерти более уже никакого суда, как наступает он для умирающего грешника в тлении его тела. Она есть смерть в смерти, неотразимое и для всех равное испытание жала смерти. «Бессмертный», по словам церковной песни, «смерть погубил смертию Своею» (Ирм. 8 гл. в субб. на утр. п. 5, Слава). Для обыкновенного человека, который провел свою жизнь согласно с Законом Божиим, правда, еще до смерти наступающее тление может представляться желанным благом, ибо тлением-то, именно, и обусловливается прославление. Подобно тому, как пшеничное зерно не может произрасти, если не сгниет в земле (Ин.12, 24), так и человеческое тело. Но этим же тлением свидетельствуется и о тяготении страшного проклятия над грехом (Быт. 3, 19), ибо в тлении особенно сильно заявляет себя ужас смерти. Что посеяно, то сеется, правда, с надеждой, однако, сеется не в честь (1Кор. 15, 43). Совершенно в ином состоянии находился погребенный Спаситель. Пречистое тело Его не должно было для своего прославления подпасть тлению. Как Его смерть была несомненным фактом, так, несмотря на разлучение с душою и на окончательное прекращение всякой деятельности в мире, бездыханное тело Его динамически поддерживалось жизненною силой Его духа; ибо только потому тело и подпадает тлению, что остается покинутым жизненною силой духа. Даже и та малая частица нашего праха, с которой некогда начнется прославление наших тел, отнюдь не динамическим действием нашего духа преображается из нетления в нетление: это творится исключительно одним Божиим всемогуществом. О Христе же глубокомысленно и правильно так выражались древние отцы и учители Церкви: тело и дух Спасителя, даже и в разлучении одно от другого, содержались Его Божеством. Этими словами выражается мысль, что и самый дух Его динамически способствовал нетленному состоянию Его тела. Честью и плодоношением жизни было снишествие Спасителя в царство мертвых, честью и благоуханием ее был также и могильный сон Его тела. Залитая потоками слез и крови, мать-земля приняла теперь со креста в свои недра первое тело, от которого не пролились в нее, как от грешных ее насельников, потоки тления. И от крови этого праведного Авеля земля, правда, взяла свою долю в часы Его ужасных страданий и крестной смерти, но взяла, как бесценный залог своего будущего прославления, ибо и неодушевленная тварь имеет участвовать в «откровении сынов Божиих» (Римл. 8, 19) и по-своему наслаждаться плодами голгофского жертвоприношения. Итак, земля приняла, как бы в залог, Его пречистое тело, а в преисподнем мире Он пребывал Своею душою. Но вскоре должен был наступить обмен залогов, знаменующий собою начало прославления.
Воскресением Своим Христос перешел в прославленное состояние: таково телеологическое значение и оправдание (от возражателей) Его страданий. Впрочем, воскресение начинается несколько ранее того радостного утра, в которое Воскресший явился мироносицам и апостолам. Когда Писание говорит о нисшествии Спасителя в преисподнюю для освобождения томившихся там узников (Еф. 4, 8–10), то словами: «пленил еси плен» и проч. ясно свидетельствует не о покое, а об искупительном подвиге Победителя ада и смерти. Церковь не без основания заключила, что Своим нисшествием во ад Господь обезоружил князя тьмы, – событие, по свидетельству того же писания, несомненно соединяемое с победой Христа над смертью (Кол. 2,15) и предпосылаемое Его прославлению (1Петр. 1, 22; Тит. 3, 16). А все это есть уже проявление деятельности и свидетельствует о победе Христовой над смертью. Если же, в конце концов, писанием указывается на особое явление Христа душам, находившимся в узах со времени всемирного потопа при Ное, то данными указаниями мы уполномочиваемся заключить, что все это произошло лишь по окончании промежуточного покоя и, следовательно, после соединения Богочеловеческой души с органом ее деятельности. Это, именно, настойчиво свидетельствуется при упоминании о последнем событии: подлинно «оживотворенный» духом Христос явился упомянутым духам (1Петр. 3, 18 сл.). Как верно то, что в указанном месте Петрова послания Он называется «умерщвленным по плоти», так и оживление Его духом состояло в том, что Его тело опять было воспринято духом и перешло к прославленной пневматической жизни, – в состояние, которое делало Его более близким к царству духов, чем к еще непреображенной земле. Что же касается воскресения, то оно служит откровением Его прославленного состояния для земли, подобно тому, как и явление тех умерших, которые восприняли в себя благодатные силы новой жизни, свидетельствуется только в значении чудесного следствия воскресения Христова (Мф. 27, 53). Началом прославления служит прославленное оживотворение тела, которое само по себе находится вне связи с еще непреображенною землею.
Воскресением Христовым для искупленных опять открылся рай, «паки обновлен истлевший страстьми» человеческий «образ»; в собственном Своем Лице новый Адам являет последнюю цель нашего развития, которое так злополучно было прервано праотеческим падением. Подобно тому, как помазанный Св. Духом Христос был возведен в пустыню для искушения от диавола (Мф. 4, 1 сл.), так и прославленный тем же Духом Святым Он является Своим ученикам лишь после того, как победил исконного врага человеческого спасения. Нельзя земными мерами времени и места определять действия Христовы в преисподней. Мы в состоянии только означить предел, раньше которого не могло произойти таинственное соединение между собою Его души и тела: это – начало третьего дня. Прежде чем, ранним утром, мироносицы нашли пустым гроб, может быть, в тот час ночи, когда потрясались самые основания земли (Мф. 28, 2), и произошло – первее всего в царстве духов – торжественное откровение славы Воскресшего. А потом уже Он явился и на земле, благовествуя мир и радость верующим в Него. Ни из евангельского повествования, ни по смыслу самого события воскресения не следует, чтобы кто-нибудь видел Христа выходящим из гроба. Наоборот, таинственным отвалением камня доказывается только то, что гроб был пуст. Сам Воскресший, Своим первым явлением женам, выступает в сферу видимости из Своей духовной сокровенности. Таким образом, явления Воскресшего на земле представляют собой скорее неизбежные покровения уже совершившегося Его прославления, как того, именно, требовали условия Его существования на еще непрославленной земле. Все Его явления носят на себе неизбежный отпечаток принадлежности их Высшему Существу, изъятому из сферы действия земных законов пространственности и телесности. Подобно тому, как пред крестными страданиями ученики видели несколько мгновений пренебесную славу Господа на Фаворе, так и по воскресении они встречают Его преображенным в великолепную славу – непреходящий образ Его бытия и явления. Теперь уже не оставалось никакого сомнения в том, что Один достиг цели человеческой жизни и, так сказать, пристал к тихому берегу вечности. Что же приносит Он, являющийся теперь, подобно внезапному посетителю, из далекой страны, пока еще находящимся в земном странствовании? Воскресший приносит «целования», приветы от вечности, залоги будущего прославления людей и всей твари. Он дарует теперь, подлинно, то, в чем особенно нуждалось человечество, осужденное без этого откровения на безнадежное блуждание между своих гробниц. Торжественно засвидетельствованным перед целым светом должно было явиться то, о чем, хотя и во мраке заблуждений, мечтали язычники, и чем жил богопросвещенный Израиль. Не трудно догадаться, почему неоднократных явлений Воскресшего удостоились только те, у которых не совсем помрачены были очи их веры, и которые смиренномудренно воспитали в себе приблизительное разумение дел Божиих.
Непонятное холодному рассудку и чуждое испорченному человеческому сердцу, апостольское благовестие о воскресении Христовом в высшей степени отрадно для каждой неиспорченной и непотерявшей любви ко всему доброму души. С каким великим благоговением, с какою трепетною радостью, с какою непоколебимою верою в благое Провидение повергаются к подножию креста все алчущие и жаждущие правды, все плачущие о своих и чужих грехах, все ищущие истинной жизни! И ни одна душа, имеющая хоть «сколько-нибудь» веры (Марк. 9, 23), не остается безутешной: «ничтоже да сумнится, ибо ничимже отщетевается». Ненавистный и мрачный дотоле мир представляется теперь человеку светлым селением славы Божией, откровением безмерной любви Отца небесного к Его искупленным чадам и естественным поприщем для приуготовления себя к вечности. Ни скорбь, ни теснота, ни гонения, ни болезни, ни даже самая смерть не страшат более «имущего упование» христианина. Для него «жизнь – Христос, и смерть – приобретение» (Фил. 1, 21), ибо он верует, что «как в Адаме все умирают, так во Христе все оживут» (1Кор. 15, 22). Каждая личная жизнь с ее радостями и печалями, а также и жизнь отдельных народов, равно как и вся мировая история с неисчерпаемым разнообразием лиц и событий, с возникновением и разрушением царств, не представляются ему более «случайною» сменою явлений, но получают свой особый смысл и значение и освещаются с точки зрения высочайшей цели: «да будет Бог всяческая во всех» (1Кор. 15, 28). С твердою верою в благой Промысл проходит христианин свое житейское поприще; терпеливо несет он свыше ниспосланный ему крест, пока, наконец, не достигнет небесного Иерусалима (Евр. 12, 22). «Ей, гряду скоро», слышится ободрительный голос утомленному в этой жизни путнику, и от полноты верующего сердца он радостно взывает к имеющему приити Судии живых и мертвых: «ей, гряди, Господи Иисусе!» (Апок. 22, 20).