Ἀθήνα–πρώτη χώρα. 7 июля. Среда.

Вовсе не имею в виду обидеть дорогой город, надписывая этот последний день пребывания моего в нем словами поговорки, считаемой, по меньшей мере, не лестною для него. Для меня довольно, что он есть первое вообще на свете или только в кругу географических сведений говорившего таким образом, место. Престиж первенства я признаю за ним, не смотря на то, что волей-неволей у меня не выходит из головы Византия, из коей можно выкроить целый десяток “Афин первоместных“. Пусть они „кормят“ кого им угодно. Еще раньше их Саул, отыскивая ослят отца своего, нашел царство. С ними случилось то же самое. В то время, как они со своими развалинами, служившими загоном для четвероногих, обречены были, по-видимому, на конечное запустение, они сделались столицею царства! За что и про что? Как мы привыкли спрашивать. Скажу, не обинуясь, вместе с Апостолом: за благочестие, и прибавлю: в глубокомысленный урок всем, кто считает себя родом Божиим и делает то, что противно Богу. Памятно мне народное убеждение, что в Афинах с их окрестностию насчитывается 800 церквей (на половину разоренных). Мы в своем путешествии не раз встречались с цифрою 70 и всегда считали ее преувеличенною. А тут – 800! Вот за что Афины избраны быть πρώτη χώρα. А для меня также совершенно ясно, что ни к кому так кстати не приходится слово Апостольское о роде Божием, как к Афинам, призываемым ex cathedra, так сказать, учить претендующее на исключительность племя Эллинское, что истинное богопочтение отвергает всяких идолов, будь они из злата, мрамора, дерева, или из языка, крови, истории... Ведь зачем же, в самом деле, Апостол языков повел речь в Ареопаге о том, что от единых крове сотворил есть (Бог) весь язык человеч? Затем, что духодвижно предвидел наше время. Вот про что Афинам выпала честь снова стать эллинскою столицею! Понимают ли они свое высокое, и конечно – нелегкое, назначение? Надеемся, что понимают. На то они –πρώτη χώρα. Их языком передано в слух всего миpa угрожающее: ему же дано будет много, много взыщется от него.

Вчерашний день посвящен был осмотру всего, что еще оставалось невиденным достославного в славных Афинах, как-то христианского кладбища, похожего на цветущий сад, с церковию, водопада Каллирои на безводном Илиссе, тоже с церковию, и места великой и древнейшей базилики Афинской с остатками мозаического пола, ясно очертывающимися основаниями алтаря и погребальною криптою. У ученых исследователей место это, составляющее как-бы остров на упомянутой речке, зовется Малые Элевзинии и не удостаивается серьезного изучения, даже путного слова, как мы привыкли говорить. Между тем, стоило бы не только заняться им книжно, но и сберечь его от конечного истребления временем. Вместо того, вновь воздвигаемые около него увеселительные заведения прочат, кажется, сделать из него то, о чем и говорить не следует. Прошли оттуда вверх по реке на Стадий, погоревали в Русской Анатолии, стоившей мне стольких бесплодных трудов и издержек. Нерасчетливо разведенный одним из настоятелей посольской церкви нашей, Архимандритом Анатолием в самом русле реки сад, стоивший ему, как говорят, тысяч 20 франков, не однократно и в мое время сносился, после первых зимних дождей, весь водою. Запустелым он стоял и теперь. У стен его впадает в Илиссос и упомянутый вчера Эридан. А так-как, по свидетельству древних, у места соединения этих двух потоков находился знаменитый Ликион (лицей) Аристотелев, то и не нечестно было бы для нас, русских, поддержать нашу Анатолию, в память великого философа⁴⁰³. Вся местность, по которой мы прошли, до сих пор стоит пустыней. Быстро растущий город распространяется все на север и на запад. К востоку же гранью ему служит королевский сад. Мы поднялись к сему последнему пустым полем, на коем красуется одно только девичье сиротское (для сирот – без отца и матери, условие, sine qua non) заведение: Амалиион, развенчанное, после отбытия основательницы, просто в Орфанотрофион (сиротопиталище). Sic transit! Злополучие даже простого смертного отзывается тугою в сердце. А тут предстояло думать о крушении величия – не предвиденном, не заслуженном, не осмысленном... И одного величия? Нет, самого принципа, выдвигающего его в укрепление духа нашего, которому грозит тоже своего рода развенчанием все мелкое, низкое, ничтожное. Но и это не все. В намекаемом случае чувствуется мне как-бы некая обида, почти личная. Отнимается у моего прошедшего что-то существенно к нему приставшее. Что именно? Не легко высказать. Невеселые мысли сопутствовали мне, пока мы окружали и сад и дворец Королевский. На беду, как раз это был момент, в который Его Величество Георгий I⁴⁰⁴ выезжал куда-то верхом в сопровождении своего „дядьки», которому уже не раз эллинская печать показывала свои зубы... Цветущий юностию, силами и надеждами, венценосец приветливо раскланивался на почтительные поклоны публики. Радующее зрелище. Но его, как мрачные тени, окружают в глазах моих стократно виденные мною пышные „выезды» светлой четы королевской другого времени, кончившиеся невольным „отъездом» ее, который бессердечная печать Европы поспешила назвать „постыдным“. Может ли не думать об этом новый монарх? А если думает, то вот уже и тень, и светлого ореола величия как не бывало! Что-то, как-бы подтверждающее все это, читалось мне в раскрывшейся передо мною книге, где вместо букв стояли люди...

Не теряя даром времени, и сегодня все утренние часы мы посвятили окончанию наших любознательных экскурсий. Оставалось нам видеть северную, просветительную часть города. Начали с католической церкви Св. Дионисия... Помню, я так ее и назвал в разговоре с одним архитектором, и, следовательно, более или менее индифферентным именем. С живостию возразил он мне: ничуть не Дионисий, а Сен-Дени! „Скилофранки» хотят нас просвещать тем, чем от нас просветились, а не умеют произнести нашего имени! Хорошо, что собеседник не знал по-русски, а то досталось бы и скило-руссам за их Дениса. Церковь имеет вид базилики, величественна снаружи и изящна внутри. Особенно хороши два ряда колонн из зеленого мрамора, отыскиваемого на острове Тино. Прошли мимо Амалиина Тифлокомия с византийскими окнами, и стали в лицо Панэпистимию (Университету), с боку которого все еще возводится медленно, но преизящно, здание Академии Наук, по говору народному все целиком из мрамора самой изысканной белизны. В Университете как было, так и есть все по-прежнему. В библиотеке, насчитывающей уже за 100 тысяч томов, все пожертвованных греками из-за границы, отдел славянских книг по-прежнему ограничивается принесенною мною в дар Елисаветинскою библией и несколькими томами творений св. отцев в русском переводе. Минц-кабинет сравнительно все еще беден. Даже из Афинских монет, известных по чужеземным каталогам, не всеми он еще может похвалиться. Византийский отдел совершенно скуден самыми известными золотыми монетами императоров, которыми так обилует Константинополь. На приношения этого рода почему-то скупы заграничные „единоплеменники“. Есть довольно монет средневековых и новых, разных европейских государств. Русским духом и не пахнет – по пословице. Вообще, по давнему моему убеждению, ни о нас в Университете Эллинском (бывшем Офоновом, теперь – народном) никто не думает, ни им кто-нибудь находит нужным заниматься у нас. А ведь самые близкие по истории, по вере и по духу народности! Оставалось нам осмотреть Политехнион, но июльский зной и афинская пыль, да прибавим русская лень, обратили нас лицом к дому. С час времени потом я еще провел в своем дорогом Ликодиме, рассматривая его во всех подробностях вместе с отличным и благороднейшим человеком из греков, г. Панагиотом Ромботи, обучавшимся некогда в нашей Духовной Академии в Петербурге, и сохранившим, не в пример другим, нерушимым свое чувство уважения и признательности к русскому образованию, теперь занимающим богословскую кафедру в Университете. Я рассказал ему всю историю возобновления прекрасного храма, со всеми ее грустными и радостными перипетиями, в которых недостатка не было, указал и на христианский Панафинеон⁴⁰⁵, которым могут любоваться и хвалиться „мужи афинейские“, изучая его в лицах на стенах нашей церкви. Мы вместе облазили даже обширные подземелья, простирающияся под церковию и под церковною оградою и принадлежат еще языческим Афинам. Все это делалось мною с жалением и умилением, поставившим меня даже на верх нашей изящной башни колокольни, тоже детища моей мысли, имевшего тоже свои перипетии... Насматривался я оттуда на красивую панораму города, широких полей за ним и далеких гор, и, конечно, говорил мысленно всему: прости! Ведь это – Афины! Довольно сказать это слово, чтобы понять и простить мне мое увлечение.

Напутственная трапеза у высокочтимого о. настоятеля посольской церкви, приправленная радушием и сердечностью, кончена. Еще один неожиданный визит старого знакомого моего и, в некотором роде, общника ученых трудов, г. К. Крокида, переводчика истории Карамзина на Греческий язык. Уловляя подписчиков на свое новое колоссальное в том же роде предприятие, перевод на греческий язык истории Турции Гаммера, человек ездил в Александрию, и, попав в карантинное положение, плыл оттуда до Пирея целый месяц! Случай такого рода заставил нас призадуматься. Но, так-как утро вечера мудренее, а намеченному нами для возвращения к своим пенатам пароходу череда придти завтра утром, то мы отдались всецело настоящему, предоставив завтрашнему дню его злобу. Часа в 3 все было готово к отъезду. Прощальный привет дому Калаганову, поклон ненаглядному моему Никодиму, еще с минуту помававшему мне своим стройным и высоким благовестным „пиргом“ по улице Филеллинов, и закрылась фатальная страница жизни, не весь чем исписанная, или лучше скажу: ты един веси – чем – ты, раскрывший ее предо мною!

Давно уже они, славные и вещие и паче Рима вечные, за нами. Сглаживается их гнетущее обаяние, и мы, четверо собеседников, весело продолжаем затрапезную игру мифологическими именами. – Да и налгали же вы на весь свет, – говорю я профессору. – Как бы мы не лгали, так вы бы не знали теперь правды, – отвечает он. – Это как? – живо подхватывает третий собеседник. – Да, и так – и сяк. Не будь нас лгунов, вы бы до сих пор верили, например, что кроме ног нет другого способа двигаться человеку. А нам Эрихфоний вылгал вам коляску, и вот вы теперь, не шевеля ногами, передвигаетесь с места на место, да еще как! Спасибо ученому патриоту за урок, так кстати подошедший. Оно и мы тоже изобрели самовар, да только не записали имя своего Эрихфеония. Изобретатель же колеса, и на первый раз, конечно, одноколки, действительно, оказывается царем Афинским четвертым в ряду их, сыном Ифеста (Вулкана) и Атфиды, т. е. Аттики... Подобно отцу, он тоже хромал и по нужде сделался изобретателем. Знал я о нем еще по „Гражданской истории“ Шрекка, но как и предок мой Анахарсис, все перезабыл здесь под чарами мифологических лжей в роде сказания о Тиране Офоне, о северном некоем медведе, норовящем задушить некую Элладу, о колокольной вере народа русского, о скором – подай Господи! – и неминуемом (по Агафангелу) воцарении на семи холмах некоего Иоанниса, а вовсе не Константина XIII, как мечтал рублепомазанный К. Икономос и пр... Знаю, что прочитавший сии строки отыщет в них сквозящую инстанцию отомстить за одержанную Эрихфонием победу, но после последнего слова о дорогих Афинах, мне следовало же сказать последнее и о дешевом Афинаизме... На этом заключении застал меня последний оборот Эрихфотиевой махины в Пирее. Мы были перед домом г. Таволария. Тихое море приветствовало нас тихим лучем заходящего солнца. Приличный финал Афинским впечатлениям. Когда я в первый раз увидел преславный город, все в нем говорило мне о пробуждении, о рассвете, о восходе, почти что о воскресении. И на все это свежее чувство души отзывалось живо и радостно. Та жизненная череда миновала. Вместо возбуждающей картины яркосветлого востока, уже заглядывают в душу все более и более убаюкивающие образы заката, ухода, расставания, замирания... Similis simili gaudet! А когда наступят настоящие сумерки, думаю, что и любимый образ Афин сумеет принять тот отсвет безмятежной грусти, который один и понятен грустному, и нашед меня тоскующим о светлом дне, скажет как свой своему: что скорбишь и тужишь? Солнце ушло, но создавший его остался и есть тут с тобою, недалече от единого кого же до нас сущий, – то, что сказал Афинам в их Ареопаге Апостол. Да будет так!