Арта. 24 июня 1865. Четверг.

Имя Арта не известно древним писателям – ни греческим, ни латинским. В первый раз встречается оно, кажется, у писателей XI века, и именно у Анны Комниной. Древние географы, описывая северный берег морского залива, отделяющего Эпир от Акарнании, т. е. теперешний Артский залив, указывают на нем самый важный заселенный пункт с именем Амвракии, лежавшей при устьях реки Арахфа, и отстоявшей от залива на 80 стадай или 10 миль (около 13 1/2 верст). Город, по обычаю тех времен, считался колнией Коринфян, и имел такое преобладающее значение в краю, что по нему стал известен весь залив под именем Амвракийского (Ἀμβρακικὸς κόλπος). Кажется, не может быть сомнения, что дело идет именно о месте, которое занимает теперешний город Арта³¹⁴. Что к Амвракии прилежали болота, это окончательно утверждает в предположении тождества Амвракии и Арты. Что же касается нынешнего имени города, то помимо славянского рта и греческого хлеба (ἄρτος)³¹⁵, можно бы попытаться вывесть оное историко-географическим путем, – из имени соседней реки Арахфа, которая у римских писателей (Тит Ливий, кн. 38, гл. 4) зовется и пишется Arethon. Да даже и грек Поливий пишет ее Ἀρέθοντα ποταμὸν. А от Арета до Арты один шаг. Только не совсем естественным представляется, чтобы река пережила имя города, оставила ему свое имя, значительно исковерканное – притом же, и затем сама потеряла его. Разве еще допустить, как это делают теперь болгаре с Филиппополем (по их мнению, и до Филиппа, и при Филиппе не перестававшим, вопреки педантам-историкам, именоваться Пловдивом), что и Арта искони-век у туземцев (пелазгов-албанцев?) слыла за Арту, а только грекам угодно было знать ее под именем Амвракии. Что последнее имя звучит по-гречески и есть греческого происхождения, это сразу чует греческое ухо. Занесено оно сюда конечно коринфскими колонистами, и может давать повод досужему филологу и лексикографу к самым курьезным объяснениям³¹⁶, более или менее невероятным. Что же касается некоего Амврака, сына Феспротова, внука Лаокоонова, строющего тут город своего имени, то мы, кроме достодолжного уважения к нему, равно как и к Эллину, к Македону, к Метеору... ничего иметь не можем.

На этом пункте рассуждения меня застал пискливый звон колокола, приглашавшего верующих к утреннему богохвалению по случаю праздника Рождества св. Иоанна Предтечи. Но более неожиданным обстоятельством явилось землетрясение, поставившее вдруг всех на ноги в доме. Вот к чему, по истине, никак привыкнуть не можешь и всегда овладеваешься неодолимым страхом!

Помню, как мы, проживая на одном острове Средиземного моря, 15 раз в сутки чувствовали подземный удар, и все-таки не могли равнодушно отнестись к грозному явлению. Смущенно и невесело мы собирались потому в церковь Божию на молитву. Она была поблизости. Имя ей св. Димитрий, коего праздник, как известно, совпадает с памятию „великого труса“, т. е. трясения земли в Константинополе... Пришлось помолиться поусерднее. Служба Божия шла, как везде на Востоке, неизменным чином или тем, что носит имя „чина“. Церковь из новых и ничем не замечательна, кроме своего наименования консульскою ради того, что возобновлена, украшена, поддерживается и, по преимуществу, посещается нашим г. вице-консулом. Честь человеку и русскому имени! По возвращении в квартиру, не успели мы присесть к самовару, как нам доложили, что желает представиться именитым (!) гостям местное духовенство. Депутация состояла из 10 священников под предводительством митрополичьего наместника, священно-проповедника, протосинкелла и архимандрита – саном, человека с богословским образованием, еще очень молодого, бойкого и, конечно, по своему положению – властного. Перебросившись обычными приветствиями и благопожеланиями, мы узнали, что владыка Артский, хотя здесь имеет свою митрополию, но редко живет в своем престольном граде, а предпочитает ему Превезу по причинам гигиеническим. Соседние с Артою болота делают воздух ее нездоровым. На осведомления наши о том, что есть в городе замечательного из христианских древностей, нам указали на четыре церкви внутри города и на две за городом. Также упомянули о крепости, об остатках башен бывших когда-то городских стен, наконец, о мосте, которым мы уже проехали... Впечатление, оставленное этим визитом, было не из худых. Слово о бедности не сошло с языка вождей и пастырей народа. Это одно уже говорит в пользу их. Может быть, присутствие с ними „начальства“ удерживало их от того, но уже хорошо и то, что есть нечто сдерживающее, а еще лучше, что само-то начальство сдерживается, чего не встретишь сплошь и рядом в Турции, да пожалуй и на всем Востоке. За первой депутацией следовала вторая – городских учителей. Беседа с ними открылась рассказами о случившемся утром землетрясении, явлении, как оказывается, весьма нередком в местах этих, особенно в жаркое время, объясняемом существованием в глубине земного шара под всею широтою доисторического средиземного бассейна великой мастерской отставного бога Ифеста, выдвинувшего на поверхность земли соседние семь островов, затопнившего Амвракию и всю окрестность Арты, и вообще наделавшего все, что теперь география заставляет зубрить детей в школах. При сем оказалось, как и следовало ожидать, что школьное учение идет в Арте со всем желанным успехом, но все-же значительно поотстало от училищ свободной Греции, из которой доставляются все учебные пособия и самый учительский персонал. Что за преподаватем, на сколько может и умеет, смотрит турецкое правительство, это само собою разумеется, но... Аллах керим! мог тут, в свою очередь, говорить и местные христиане. Учебное дело идет – иншалла! – не худо. Что-ж? И слава Богу, – эв-алла ³¹⁷ !

Освободившись от посетителей, мы поспешили удовлетворить своему крайне возбужденному любопытству. Уже лет 14 есть, как мне удалось в одном иллюстрированном описании Греции на французском языке вычитать, что в Арте есть большая византийская церковь Богоматери с мозаиками. В тексте был помещен даже миниатюрный очерк ее с рядом больших окон готического стиля, что я тогда же счел неудачной копировкой. Рассказы бывальцев подтверждали сообщаемое книгой и, по обычаю, представляли дело без меры преувеличенным. Говорили, например, что церковь Артская есть другая св. София, что она в 4 раза больше моего Никодима ³¹⁸ , имееет вместо одного, 6 куполов и пр. Многократно мне приходил помысл еще тогда же съездить (из Афин) в исторический Миссолонги, а оттуда пробраться и в Арту, но исполнить это задушевное желание не привелось по... причине, заявленной в свое время еще Демосфеном его знаменитым изречением: Δεῖ δὴ χρημάτων, ἄνδρες Ἀθηναῖοι! Познакомившись теперь с Пуквилем, я еще больше утвердился в желании видеть дорогой для меня предмет. Ко второму тому его Voyage de Grèce (2-е издание, 1826 г.) приложен и рисунок Артской великой церкви Благовещения, названной им Paregoritza. Здание представлено действительно величественным, но, очевидно, что это есть только слабый набросок, а не настоящий рисунок его. Чаяние стольких лет, вот как-бы помимо воли моей, исполняется. Вчера, при зареве Ивановских костров, я уже втихомолку рассмотрел его и, признаюсь, почти всю ночь бредил им. К нему мы теперь прежде всего и направляемся. Проходим городом, вообще невзрачным, и разумеется, не очень чистым и выходим за него к югу на пустырь, окружающий когда-то столичную церковь Деспотов – государей Эпирских, теперь оставленную городом, незовомую больше не только митрополией (кафедральным собором), но даже приходскою церковью. При дневном свете она не показалась мне такою громадною, какою виделась вчера вечером. Но, стоя на вершине холма и рисуясь со стороны входа на церковный двор восемнадцатью двойными окнами своих двух фасадов северного и западного, она поражает своим величием и даже, своего рода, изяществом. Полноте такого впечатления мешает ее разоренный и заброшенный вид. Первый взгляд на ее общность уверил меня, что она должна принадлежать одной эпохе со столько известным мне своехарактерным стилем Афинскими 12-ю церквами, относимыми гадательно ко времени императрицы Ирины, афинянки родом, но, несомненно, позднейшими ее на два, на три века. Таже в облицовке стен последовательность горизонтальных рядов каменного и кирпичного, тот же кирпичный карниз, опоясывающий на известной высоте всю церковь со вне и образующий собою как-бы узкую ленту, не вытянутую ровно, а то уходящую в глубь стены, то выступающую до ее поверхности прямоугольными изгибами. Так же карниз этот окружает все сплошь окна и двери. Окна все двойные, разделенные по середине мраморною колонной, теперь не везде уже сохранившейся. Разница с упомянутыми церквями существенная та, что те все венчаются (непременно) одним куполом, как и цареградская св. София, а здесь, кроме центрального большего купола, есть еще по меньшему куполу на четырех углах здания, да по западному фасаду в середине между двумя угловыми есть еще третий открытый на колоннах – в виде ротонды. Эти пять меньших куполов накрывают собою так называемые катихумены (по-нашему хоры) церкви, и с низу здания изнутри не могут быть видимы, точно как в наших древних храмах Киевских. Все они стоят открытые, т.е. окна их не имеют окончин, да и весь ряд верхних окон церкви тоже – без окончин... Церковь, таким образом, надобно относить к категории развалин. В этом мы убедились еще более, когда вступили внутрь здания. Хорошо хотя то, что единственная теперь дверь его затворяется на замок, ключ от которого находится в руках христиан. Еще более утешает то обстоятельство, что центральная часть храма, т.е. собственно пространство, накрываемое большим куполом с алтарем, обращена действительно в церковь, в коей и совершается по временам божественная служба. План всего здания есть квадрат в 16 шагов, окруженный со всех сторон галлереей половинной широты, которая, исключая восточной стороны, идет в два этажа, образуя вверху хоры. Большой купол не накрывает собою всего центрального четыреугольника. По углам сего последнего выходят из стен на средину пилястры, поддерживающие каждый по колонне, и при том в два яруса, с тем различием, что верхние пилястры держат вместо одной две меньших размеров колонки, и сами утверждаются на двух колоннах, вложенных в стены горизонтально так, что концы их выходят в галлереи, неприятно торча там, и обличая собою самый неискусный прием архитектурный³¹⁹. Уже сверх двух верхних колоннок сгибаются четыре широкие арки, на которых и покоится купол с 12-ю окнами, диаметр которого не превышает трех саженей. Вообще, размеры длины и ширины в этом странном здании совершенно не соответствуют размерам высоты, которая представляется безмерною. Стены внутри просто выштукатурены и побелены, незаметно, что были когда-нибудь росписаны, и весьма сомнительно, что были когда-то украшены мозаическими иконами, истребленными турками, как думает Пуквиль. Одно и единственное мозаическое изображение, существующее теперь в церкви, есть колоссальная фигура Вседержителя (I. X.), изображенного по грудь, благословляющего одною рукою, а в другой держащего Евангелие, общеизвестного на Востоке типа. Изображение сделано по вогнутости купола и, не смотря на свою значительную высоту от пола, поражает своими громадными размерами до того, что кажется страшным. Вместе с тем, оно так ярко и свежо, что как-будто вновь недавно сделано. Конечно это объясняется сильным освещением из стольких окон купола. Насматриваюсь на эту редкость до головокружения. С десяток таких древних изображений „Пантократора“ я видел и удерживаю более или менее в памяти. Не случалось мне встретить нигде, чтобы оно заменено было или Господом Саваофом, или всевидящим оком, или, так называемым, Знамением Богоматери, или униатским коронованием Богородицы и тому подобными типами русского благочестия. Замечательно и строго-типическое положение рук вседержащего Господа. Левая держит обыкновенно при персях закрытое Евангелие, толстое in 4° или еще чаще in 12°, обращенное к зрителю заднею стороною³²⁰, украшенное по углам, а также и в средине, дорогими камнями без всяких изображений. Правая же рука символизирует не столько благословение, сколько указание на небо или, как мне раз показалось, на самое держимое шуйцею Евангелие. И здесь, по сторонам изображения видятся одни типические сокращения (из первой и последней буквы) искупительного имени Вседержителева: И Ѵ55;С ХѴ55;С, а кругом главы в сиянии опять только три украшения из дорогих камней без богословных букв ОѴ20;N, что ясно указывает на эпоху изображения, упредившую XIV век.

В намерении составить для своей записной книжки какой-нибудь наглядный план целого здания, я обошел все его части, измеряя все шагами – мерою самою подручною для инженера-туриста, а особенно для русского туриста в земле турецкой. Все мне напоминало при этом мою дорогую Афинскую „Троицу“ до времени ее возобновления, возбуждавшую во мне бывало чуть не слезы своим достоплачевным видом, при обаятельном изяществе своих форм, и заставившую меня, несмотря ни на что, взять судьбу ее в свои пустые и слабые руки³²¹. И здесь все, так сказать, вопияло и напрашивалось на реставрацию. Но на первое мое слово о ней, обращенное к митрополичьему наместнику (обязательно руководившему нас в нашей экскурсии), последовал ответ: где нам с нашими средствами приниматься за такое дело? Вот, если бы Россия... А так-как Россия слишком далеко отстоит от Арты, то я позволил себе поправить почтенного сановника духовного, сказав: вот если бы Эллада... Ему ничего не оставалось сделать после сего, как почесать голову и безнадежно улыбнуться. Жаль, и паки реку: жаль, что такое, дышущее всею полнотою эллинства место, как Эпир, отчислено было ареопагом неуместно-боязливой Европы от созданного ею королевства Греческого. Волей-неволей тогда величественный храм Утешительницы был бы восстановлен и достойно своего величия украшен. Теперь далеко ему до этого тезоименного утешения. Кстати – о сем самом его наименовании. Объяснение ему мы нашли, рассматривая тяжелый и аляповатый иконостас церкви. В ряду икон его есть одна, более других украшенная, Богоматери, видимо очень древняя расколотая вдоль пополам, так что расщеп идет по самому лицу изображения. Существующая на ней заметка гласит: сия всечестная Богородичная икона, бывшая в древности в царском доме, зовомая теперь Паригорица, обновлена Георгием Иоаннийцем, поспешеством честнейшаго господина Димитрия Туртури, в 1792 г. Июня 25³²². Икона считается чудотворною и составляет главную святыню города. Ясно, что она дала свое имя и самой церкви, кстати, празднующей Благовещение Пресвятыя Богородицы. Другая надпись, подревнее первой, высеченная на мраморной дощечке, вставленной над входною из притвора дверью, вся состоит из одного креста и следующих за ним числовых букв, дающих 7096 (1588 от Р. X.) год³²³. На что эта дата указывает, угадать трудно. По крайней мере, видно, что в ΧVI веке, как и теперь, храм был христианскою церковью. Непонятно каким образом он мог избежать общей участи церквей в порабощенной исламом древне-православной земле – служить магометанской молитве. Третья, самая древняя в храме надпись, урывочно сохранилась на семи мраморных плитах, служивших когда-то, по всей вероятности, украшешем надгробному памятнику над кем-то, погребенным внутри церкви. Плиты эти давно уже разрознены, да и не уцелели все. Из того что сохранилось, после разных попыток восстановить их первоначальный порядок, можно добиться следующего смысла: Комнин, Дука, Деспот Н(икиф)ор Анна цариц(а) Комнин . . . отрасль Ди . . . ае, великий Комнин . . . На седьмом куске, который мы никак не могли подобрать к другим, еще раз (в четвертый!) читается тоже слово Комнин³²⁴. Сколько можно заключать по сим обломкам, дело идет о Деспоте Эпирском Никифоре и жене его Анне. Государей этого имени было двое, и супруги обоих носили имя Анны. Надобно думать, что здесь говорится о Никифоре I, умершем в 1288 году и женатом на племяннице императора Михаила, первого из Палеологов (дочери сестры его Евлогии). Все следовавшие за ним Деспоты к именам Комнина, Дуки и Ангела присовокупляли еще и фамилию Палеолога именно вследствие родства их через сию самую Анну с царствующей династией. За эту принадлежность к Палеологам, вероятно, Деспина Анна и возвеличена в надписи именем царицы. Не имея что больше рассматривать по середине храма, мы обошли нижнюю и верхнюю его галлереи кругом³²⁵.

Если нижняя еще кое-как защищена от непогод, примазана и по местам убрана, то верхняя совершенно оставлена на произвол судьбы. Особенно тяжело было видеть такими те части ее, которые непосредственно выходят в подкупольный четыреугольник. Весьма приглядными должны казаться угловые части ее, накрытые светлыми, высокими и красивыми куполами. Ужели не нашлось бы у стольких православных обывателей города средств хотя вставить окончины во все окна здания? Ведь тут уже нельзя извиняться тем, что мусульмане мешают делу. По какой-то необъяснимой фатальности, они все христианские святилища Арты, в том числе и „царскую церковь“, оставили неприкосновенными. Под впечатлением этого несмываемого с христианской совести пятна позорного равнодушия к делу Божию целого ряда поколений людей, зовущих себя верующими, мы – безутешные -оставили Утешительницу.

Возвращаемся в город к другой церкви, тоже древней и тоже славной только не величием, а святынею, именно гробницею св. Феодоры, Деспины, жены упомянутого Михаила II. Церковь совне имеет все признаки ХII-XIII века, но высматривает базиликой, хотя и самых незначительных размеров, напоминая собою несколько Калабацкую церковь. Так же, как та, разделена на три нефа с общим к ним притвором, которому предшествует еще другой меньший, открытый. В правой стороне внутреннего притвора стоит, загораживая одну из трех дверей, соединяющих его с базиликой, мраморная гробница св. Феодоры, которой передняя сторона украшена рельефным изображением самой Деспины, представленной стоящею en face и облеченной, по ритуалу визатийского двора, в далматик с лабаром в правой руке и в диадеме на голове. Простертою к верху левою рукою она указывает в небо, из которого выходит благословляющая рука. Рядом с нею видится малая фигура одного из сыновей ее (конечно, Никифора I), тоже по-царски одетого с крестом в руке и в диадеме. Изображения эти обставлены колонками, венчаемыми аркою, и занимают центральную часть мраморной плиты. За колонками по обе стороны изваяно еще по ангелу с длинными стеблями лилий. Изображение не худой работы и стоит славы почившей угодницы Христовой, с которою я прежде всего и постарался познакомиться, тут же при гробе святой жены нашедши отдельною книжкою напечатанную службу ей, в которой, по обычаю, помещен и синаксарь, т. е. житие ее. Дело излагается следующим образом: Император Алексий Комнин (надобно читать Ангел, третий из Алексиев) поставил Михаила Комнина (читай Ангела) государем (αὐδέντην) всей Мореи. В тоже время, некто Сеннахерим владел Этолией с Никополем³²⁶. Жены обоих правителей были сродные между собою сестры от вселенской (!) крови (ἀπὸ καθολικὸν αἷμα) царя Алексия (по Дю-Канжу, Михайлова жена была дочь Диррахийского правителя – graeci nobilis, не больше). Третий вельможа, Иоанн Петралифа, был великим государем (тоже αὐθέντης) Фессалоники и всей Македонии³²⁷. Между тем – ах и увы! – франки взяли Константинополь и пленили царя Алексия, который своего сына (читай зятя) Ласкаря послал на Восток сторожить греческую землю. Затем, беззаконный Михаил Палеолог ослепляет наследника престола, и сам восседает на нем. В это время кто-то убивает Сеннахерима. Михаил (Комнин-Ангел) делается отмстителем своего родственника, берет за себя (?!) жену его, а с нею и все владения ее прежнего мужа... Так историчествует синаксарь. Михаил этот царствовал в Старой (?) Превезе и во всей Морее, был славный человек, разумный, способный, скорый и такой хозяин, как никто другой. Он овладел сперва Яниной, Велеградом, Воницей, островом Керкирой, Охридой, Диррахием, а потом и всей Влахией (т. е. Пиндом) и, наконец – Элладой. Славный государь был убит злыми людьми. Наследником после него остался малолетний сын его, Михаил Дука. Но царство забрал дядя Феодор. Он намеревался убить племянника, но мать сего последнего (по истории – убитая вместе с мужем) укрыла его в Пелопоннисе, где он воспитался и вырос. За этой прелюдией синаксарь возвращается к третьей личности, Петралифу, которого величает Севастократором. Умирает сей государственный муж, оставивши после себя дочь Феодору девицу, которую Феодор (деспот-узурпатор или родной брат ее сего имени, не видно) бережет, яко зеницу ока. После болгарской катастрофы с дядей, владения его достаются законному наследнику, Михаилу. Сей чуть только вступил в управление Эпиро-Этолийской державой, отправился в город Сервию (теперь Сербидже), где проживала Феодора. Увидав ее, пленился ею и женился на ней. Местопребыванием своим он избрал город Арту, откуда и управлял страною славно, а Деспина, в свою очередь, славилась высоким христинским благочестием. Прошло много лет, как вышел между супругами разлад семейный. Михаилу приглянулась одна вдова из города Гангр (откуда и имя ее – конечно несобственное – Гангрина), важного рода. Возненавидев, вследствие сего, жену свою, вероломный муж всячески обижал Феодору, даже бил, и, наконец, прогнал из дворца своего, введши туда любовницу. Пять лет несчастная жена скиталась как нищая с малым ребенком (отсюда, вероятно, упомянутое изображение ее с сыном на гробнице) то там, то сям, и все перенося терпеливо. Добравшись до Пренесты, проживала там у одного священника. Все в стране жалели о ней и искали случая положить конец публичному соблазну. Раз, когда Михаил был в отсутствии, вельможи выгнали из дворца „чародейку”, которая созналась при этом, что она магией приобрела любовь Деспота. Михаил раскаялся в своем поведении и в своей жестокой несправедливости, отыскал Феодору и доживал потом век свой с нею неразлучно в страхе Божием. По ее внушению он выстроил две прекрасные церкви: Панданассы (Всецарицы, теперь лежащая в развалинах в 8-х часах от Арты) и Богородицы – по пути источников. Сама же выстроила церковь св. великомученика Георгия, учредивши при ней и женский монастырь, в котором и сама приняла монашеский постриг, по смерти мужа довольно времени прожила, скончалась и погребена. Перед смертию удостоилась и откровения свыше. Ей указан был день ее преставления, но она просила отсрочки на 6 месяцев для окончания постройки своей церкви, что и получила. Память ее совершается и местно празднуется 11 Марта, конечно в день ее блаженной кончины. Год кончины не означен в синаксаре³²⁸. А больше негде справиться о нем.

Оказывается, таким образом, что церковь, в которой мы находились, есть собственно церковь св. Георгия и носит теперь имя св. Феодоры только по уважению к гробнице блаженной ктиториссы ее. Внутренность церкви, при ее архитектурной правильности, уютности и прибранности, веет благим впечатлением на душу и пробуждает в ней, кроме должного к святым уважения, еще глубокое сочувствие со всем, что видишь, как вышедшим из рук ее – царицы-скиталицы, которую, униженную и преогорченную, как-бы видишь перед собою тут повсюду, хотя здесь ей другой уже приличествует образ, а именно тихой и успокоенной старицы, по предведению смертного часа созывающей всех сестер обители, дающей им последнее наставление и мирно перед всеми отходящей ко Господу (о сыне-Деспоте ни слова при этом в синаксаре). Мы взяли меру миниатюрной базилики, осмотрели ее стенную иконопись, конечно не раз уже возобновленную, при чем, сверх всякого чаяния, напали на изображение „Ветхаго денми“, по нашему сказать Господа Саваофа, начертанное на куполовидном своде притвора. Видно, ему суждено стать иллюстрацией к тому, что мы позволили себе разглагольствовать сегодня в Паригорице, по поводу колоссального изображения в ее куполе Вседержителя. Урок спешным заключениям. Все же, однако, не мешает заметить, что византийский ὁ παλαιὸς τῶν ἡμερῶν, собственно говоря, не есть наш „Саваоф“ – глубокий старец с возможно важным и спокойным выражением в лице, держащий скипетр и земной шар в руке своей и окруженный трехугольным сияшем вокруг главы своей, – нет, он есть тот же Иисус Христос, только убеленный сединами. Что приличнее и, так сказать, догматичнее, предоставляю судить специалистам дела.

Утомившись и от впечатлений, и от ходьбы, и от палящего зноя, разведенного чем-то влажным, едва доступным ощущению, и как-бы грозившим и на нынешний день вчерашним отверстием хлябей небесных, мы поспешили укрыться под гостеприимную сень „русского дома“. Там ожидали нас прохлада, завтрак, отдых, а – кому угодно – и сон на целые два часа или и более. Вовсе не располагая достигнуть последней из ступенек этой „лествицы духовного нисхождения“, я остановился на степени блаженного покоя и, чтобы держаться на ней в равновесии, принялся за чтение „Гидов” вообще скупых на слово об Арте, и... заснул! Так бы следовало сказать, вопреки свидетельству несмыкавшихся глаз. Ибо, когда сознаешь перед собою сущим то, чего нет в действительности, то, очевидно, спишь. Смотришь, например, на Пуквилев рисунок Паригорицы, и в то же время различаешь перед собою очерк женского лица, почему-то знакомый, где-то виденный. А где? Не пришлось долго отгадывать. Нигде, как – на гробнице блаженной Феодоры, только не с холодными, как-бы застывшими чертами, переданными мрамором, а со всею отчетливостию живого лица, пристально смотрящего, чуть не говорящего. Воображение рисовало то, чем занята была дума. Да, это она, береженная, как зеница ока, конечно прекрасная цветущая юностию и непорочностию, “Деспина“ или царица, как звали ее современники, напрашивается на памятное от дней школы „повторение урока“. Пленяют в самом деле ум и сердце такие светлые и редкие образы. А между тем, так и хочется опросить их: шесть-то лет обид, позора, уничижения и всякого злострадания как же переварила лаборатория жизни? Ведь они дают не одну тысячу дней, из коих ни одного нельзя забыть и простить их виновнику! Положим, что соперница-чародейка выгнана не только из дворца, но и из сердца царского, была ли еще нравственная возможность возвратиться обиженной в оскверненный чертог к порочному человеку³²⁹? И, однако же, прославленная церковно личность доживала дни свои мирно и счастливо с вероломным мужем, успевшим прижить во время напасти, с другою двух сыновей! Как и чем это объяснить? Духом времени? Личным бездушием? Непосильным страданием? Заботою о сыне? Любовию к вероломному обидчику? Любовию к престолу, наконец?... Объяснение на все мне дает упомянутая плита надгробная, изваянная, может быть, по мысли самой Феодоры. Там она одною рукою прижимает к персям своим крест, а другою указывает на небо...

8 часа. Жар спал. Дождя нет и не предвидится. Всей компанией отправляемся за город на восток лицом. Из мягкого грунта земли поминутно выдаются строевые камни, свидетельствуюпце о том, что в былые времена селитва людская простиралась далеко за пределы нынешнего города. Спускаемся к реке, переправляемся в лодке на тот берег. Не многой на летнее время воде реки можно сделать привет, как старой знакомой. Возвращаясь из Метеор в Янину, мы до пресыщения наслаждались ее и видом, и шумом, и быстрым бегом. На той стороне нас ждутъ лошади, садимся и едем по широкому полю к кучке деревьев, за которыми скрывается монастырь Влахерна. Громкое имя обители обещало мне нечто особенное, чуть не праздничное. Надежда не обманула меня. Приятно выступили из-за древесной зелени византийские очертания храма, видимо древнего, – одного стиля с великою церковию Утешительницы, с изящным куполом и прекрасными двойными и даже тройными окнами. Вот так Арта! Не ожидал я от нее таких чар архитектурных!.. Обветшание и разрушение конечно печатлелись и тут на всем и тем сочувственнее относилось ко всему сердце. Действительною древностно пахнуло на меня внутри церкви. Она небольших размеров, как и следовало ожидать, – вообще же имеет план параллелограмма, разделенного по длине на три части, среднюю более широкую, и боковые поуже, с отгороженными впереди нарфиком или притвором, и сзади – алтарем, тоже трехчастными. Алтарный отдел выступает за восточную стену, по обычаю, тремя абсидами. Над центральною часию храма возвышается красивый купол с 8-ю окнами, опирающийся странным образом то на колоннах, то на стене. Я совсем растерялся, когда хотел отчетливее сделать в записную книжку план целого. Расположение боковых отделов тоже не одинаковое. В обоих есть по малому куполу, но параллель их, относительно большего купола, не одна и та же. Четвертый купол высится над среднею частию притвора. Та же неправильность замечается и в расположении дверей и окон. Самая правильная и весьма приглядная часть здания есть его алтарная сторона, которую я и наметил себе для срисовки. Между тем, меня ожидал немалый сюрприз внутри храма. В обоих боковых нефах его есть по древней гробнице, да еще и с надписями. Естественно, я оставил все другое и занялся ими. Та, которая на правой стороне, приставлена к южной стене в виде широкой лежанки, вся сплошь обложена кусками мраморных плит самых неправильных форм, – видимо обломков большой мраморной надгробной доски, когда-то накрывавшей гробницу или вставленной над нею в стену, как это можно видеть в Константинопольской бывшей церкви Кахрие-Джамиси. Шесть из этих кусков имеют на себе остатки надписи, оказывающейся к сожалению, стихотворною, от которой, следовательно, мало поживы истории. Но и поэзия тоже весьма немного выигрывает от таких произведений тупого педантизма. Стихами такие словоплетения можно назвать разве только в том смысле, в каком весь текст Библии в печатных изданиях делится на „стихи“. Понятно мое огорчение. Ждешь просветления от нежданно встречаемой надписи, рад бываешь и одной букве, открываемой на древнем памятнике, яко светилу, сиящу в темном месте, по Апостолу, и что же? Отыскиваешь таковых сотни, а света от них, сколько от „угля негорящего“! Самый больший из обломков сохранил на себе 9 строк греческого унициального (только при букве α переходящего в скоропись) письма в непрерывной последовательности, но представляется обитым со всех сторон, по крайней мере несомненно, с верхней и с правой стороны. Другие же меньшие куски не оказывается возможности приладить ни к нему, ни одного к другому. Все, что можно извлечь из этого хаоса слов, есть следующее: некто великий (и может быть еще грозный – φοβερὸς) государь, Деспот, державец Запада . . . именитый и цветущий возрастом . . . мужественно сражавшийся . . . десятый в роде (своем) . . . от меча . . . когда напоследок вострубит Архангел . . . (конечно, воскреснет) молитвами Димитрия Мученика (и) прочих св. угодников . . . Все это начертано на большом куске. 5 остальных кусков не представляют ничего смысленного, но зато в них есть самое дорогое – собственное имя, а именно Мануил самодержец, да еще причитающийся дедом ему. Кому – ему?.. На вопрос мой, что известно по преданию о гробнице этой, мне отвечали коротко и ясно, что она – императора Константина Дуки. Император сего имени короновался 25 Декабря 1059 г. и скончался в Мае 1067 г., как-бы рано для обители псевдо-влахернской³³⁰, да и для самой Арты, а важнее сего то, что погребен в окрестностях Константинополя в монастыре св. Николая, зовомом Моливотон (свинцовым, покрытым свинцом). Но полагая, что не даром же явилось тут предание о Константине Дуке³³¹, хорошо бы отыскать такового в фамилии местных Комниных-Ангелов-Дук, государей Эпирских. Мы видели, что в XIV-ХV веках угасающая династия забыла уже и про Комниных, и про Ангелов, а Дуками все еще себя величала. Надобно потому отыскать надосуге между ними какого-нибудь Константина. Но – во всяком случае, он не будет великий государь надгробия. Придется ли внуком (или правнуком) императора Мануила I Комнина или Мануила II Палеолога, это тоже покажет исследование.

Обезкураженный, или и просто обезнадеженный, я перешел к другой – на левой стороне – гробнице. Она имеет вид широкой лавки, тоже обложенной кусками мраморных плит, но более целой и даже несколько украшенной. Самая большая из плит содержит подобную вышеописанной, тоже стихотворную надпись в 15 строк, показавшуюся мне поначалу вполне сохринившеюся. Но чуть я начал разбирать ее, как оказалось, что не достает целой половины ее, почти совершенно сглаженной. Уцелело только в 8 строках по две, по три буквы. Чтение, таким образом, не может быть восстановлено так, чтобы давало полный и вполне определенный смысл. Так-как в одном стихе говорится: царица Дукена Феодора, то этого уже довольно, чтобы не выносить прикрываемого надписью памятника за эпоху Эпирских Деспотов. Царица Феодора, по всей видимости, воздвигла этот надгробный памятник по дружбе, любя присное... Кто же мог быть ей в Арте самым присным (кроме сына, пережившего ее), как не муж? Думается потому, что мы тут стоим над могилой Михаила II, и даже, может быть, именно в построенной им церкви Панданассы, так-как свидетельству о развалинах таковой на 3 часа от Арты я не очень много верю, зная всю непригодность свидетеля к археологическим показаниям. К сожалению, нигде в церкви я не мог досмотреться ни малейшей ктиторской заметки на стенах ее, вероятно много раз уже перекрашенных и перебеленных; особенно старался я доскребстись какой-нибудь буквы над входными дверями в церковь, но ничего там не оказалось. Зато над теми же дверями, но со стороны притвора, по мраморной притолоке сделано приглядное изваяние архангела Михаила, – там, где у византийцев принято правилом изображать грозды винограда с клюющими их голубками, кружки, листы и т. п. Очевидно, была какая-нибудь причина явиться тут иконе архистратига. Чуть я сделал подобный намек на ее значение, как мне сказали, что совне церкви на южной стороне есть другая большая икона Архангела, тоже изваянная из мрамора. Действительно, такая редкостная вещь оказалась, и немало подивила меня тем, что могла уцелеть до наших дней, находясь беззащитно на открытом воздухе. Такое же изображение, помню, видел я отчасти уцелевшим на одной из башен древней стены Константинополя в предместья Галата. Михаил и Георгий, и, отчасти, Димитрий, к счастию восточного христианства, произвели, видно, сильное впечатление, в свое время, на юное воображение нищего воителя-пророка аравийского, и до сих пор немало помогают делу Евангелия между коранитами. Это второе изображение архангела Михаила в церкви, не ему посвященной, окончательно убедило меня, что левая гробница должна скрывать в себе прах которого-нибудь из двух Деспотов Михаилов и, скорее – сына, чем отца. О последнем если кто и думал еще по смерти его, то конечно не царица Феодора, выступившая на историческую сцену вдолги после него. Наскоро я снимал вид восточной стороны церкви, гонимый приближающимися сумерками, и не имел времени сделать хотя малый очерк архангеловой иконы. По той же причине не успел и разговориться ни о чем, относящемся к монастырю, но верно, что относительно названия его Влахернским никто бы ничего не сообщил мне не только положительного, но даже и гадательного. Спешно возвращались мы домой по заречью околичным путем или и прямо бездорожицей по болотистой почве, виляя между кочками и цепляясь платьем за ракитовые кусты, пока выехали к знаменитому римскому (может быть ромейскому?) мосту из 10 арок, которых и сегодня за темнотою мне не удалось проверить счетом.

Несочтомость в Αрте, как видно, относится ко многим и другим предметам и, главным образом – по недостатку счетчиков или неуменью считать. Начать с того, что на вечерней трапезе, имевшей целью вознаградить нас за четырехчасовой труд, оказалось 11 кушаньев! Как распределить их по числу часов? А гостеприимный хозяин, на удивление наше их несчетности, приравнял все их ни к одному (μηδὲν, т.е. μηδὲ ἓν ­ ничего)! По миновании напускного момента острословия, я серьезно пожелал узнать что-нибудь верное о населении прютившего нас города, но дело сведено было к „круглому» числу шести тысяч с прибавкою: около и примерно (περίπου и ἀπάνω–κάτω). Поверяя это „Хронографией», я нашел в одном месте ее, что за 15 лет перед сим было в Арте 710 домов христианских (исключительно православных), 240 магометанских и 160 еврейских, всех вместе – 1110. Полагая на каждую семью христиано-магометанскую по 5 чедовек и на еврейскую по 6, выйдет всех жителей действительно около 6000. Христианское население распределяется по семи приходам, что все далеко не соответствует бывшему величию бывшей столицы пресловутых Деспотов Эпирских³³². Когда, при каких условиях началось и распространялось здесь христианство и как просуществовало столько времени, искать узнать это значило бы пускаться в область чистых фантазий. В течение всего первого тысячелетия христианского, ни нарочно, ни случайно не упоминается имя Арты. Вероятно, в церковном отношении, место это входило в состав соседней митрополии Никопольской, а по разорении славянами в 1034 г. города Никополя и по перенесении архиепископальных прав его на город Навпакт, вошло в пределы одной из епископий Навпактской митрополии, именно же епископии Рогов (Ῥογῶν, Rigarum), соседних с нынешней Артой. В первый раз у византийцев имя Арты, по мнению специалистов, упоминается под 1081 годом. Спустя лет 80 после сего уже является епископ Арты, подписавшийся (по свидетельству Л. Алляция) под актами собора 1156 г., именем Василий. За ним, с тем же титулом епископа, приводятся в Oriens Christianus еще два лица: Иоанн – около 1204 г. и Гавриил без определенной даты. Два первых несомненно жили прежде образования Этоло-Эпирской монархии и, значит, прежде Михаиловых (или Никифоровых) построек. Где же могла быть их кафедра? Есть еще в городе древняя церковь св. Василия Великого, которую не удалось нам осмотреть сегодня. Не был ли строителем ее первопомянутый епископ Василий? Хронография между Иоанном и Гавриилом ставит еще Герасима Сухого – по прозванию, процветавшего около 1260 г. уже при Деспотах, а Иоанна называет Артским и Навпактским вместе, следовательно, уже дает Артской кафедре значение митрополии³³³. За Гавриилом ставит трех архиереев: Матфея (он же и Янинский) 1383 г., Герасима II – 1480 г. и Афанасия – 1540 г., о которых умалчивает Oriens. Потом, согласно у обоих следуют: Иоаким – 1546 г., Парфений – ? г., Дамаскин Студийский – 1570 г., Митрофан – 1580 г., Захария³³⁴ –1620 г., Феофил Коридалей³³⁵ – 1628 г., Варфоломей – 1682–92 г., Мелетий³³⁶, знаменитый историк и географ – до 1703 г., Иоанн (?), Игнатий – 1798 г., Гавриил – 1811 г., Порфирий – до 1827 (?) г., Анфим – 1826 г., Неофит – 1828 г., Кирилл – 1829 г., Неофит – 1830 г., Аверкий – 1846 г., Иерофей – 1849 г., Софроний и нынешний Серафим, бывший недавно одним из многих титулярных епископов-настоятелей приходских церквей Константинополя. Кафедра Артская занимает 24-е место в ряду митрополий патриархата Константинопольского. Архиерей ее, кроме названия Артского, носит еще пустоименный титул экзарха всей Этолии, хотя в пределах королевства Греческого есть свой архиерей „Этоло-Акарнанийский“ с титулом архиепископа. А из шумной митрополии Навпактской там сделана смиренная епископия Эвританийская. Епархию Артскую составляют 115 селений, к коим следует присовокупить еще 40 селений Превезского округа. Пуквиль сообщает, что в его время архиерей Артский получал дохода 40 тысяч франков. Теперь, конечно, содержание его поубавилось больше, чем на половину. Из бывших в старое время 6–8 епископий, подведомых Никопольско-Навпактско-Артскому митрополиту, не досуществовала к нашему времени ни одна, хотя в Превезе мог бы быть действительно особый епископ.