Пять Колодцев. 23 июня 1865. Среда.

Предположено было выехать с солнышком, чтобы при его же свете узреть вторую столицу бывалого царства Эпиро-Этоло-Акарнанийского, как-бы своего рода Москву, – с тем различием, что ей выпала доля, наперекор топографическим условиям наших столиц, быть при море. Но пока все проснулись, напились чаю, уклались и закусили на дорогу, прошло около четырех часов. Наконец, все распоряжения сделаны, все на случай приказания отданы, выходим и садимся на лошадей, видимо подбодрившихся отдыхом. Было 10 часов дня.

У ворот консульства снуют зеваки-мальчишки, радующиеся случаю пошуметь. Раскланиваемся с гостеприимным домом и оглашаем улицу стуком стольких копыт конских по мостовой. Два-три поворота, и конец городу. Выезжаем из него теми же самыми воротами, которыми въехали в него за 12 дней перед этим. Берем влево, и направляемся прямо на юг по чистому полю. На минуту чувствуется полное довольство. Город успел немножко надоесть, и перемена декораций становилась давно уже делом желанным. По прежнему, нас – пять всадников, впереди – на своем великолепном коне г. консул, за ним кавас его, потом мой товарищ, за ним я и за мной Терпко, неизменно спокойный и молчаливый. Говорить, впрочем, ни у кого нет охоты, да, пожалуй, и некогда. Колонновожатый спешит такою рысью, что нам дай Бог как-нибудь держаться за ним, то налетая на него галопом, то отставая в одну минуту на целую стадию додонскую. Ни города, ни озера, ни Кастрицкого холма давно уже не видно. Рисующиеся на Пуквилевой карте „Геллопии“ по дороге нашей 5–6 монастырей или укрываются где-нибудь за холмами, или до того малы и ничтожны, что не отыскиваются глазом. Насчитывается же их в окрестностях Янины, ни много – ни мало, 38! Вот где процветало когда-то православие, в пример всем землям христианским! И еще бы не желать возвращения края к прежнему благополучию! Равнина или котловина суживается. Справа и слева подступают горы. Пора бы высматривать вправо гору Алепу (Лисицу) и при подошве ее развалины древнего и, в свое время, славного города Пассарона, но ближайшая к дороге горка св. Димитрия очевидно не позволит мне видеть их. Горка называется так от монастырька великомученика, присоседившегося к ней, и весьма невзрачного. То же имя господствует и по другую сторону дороги, где видится сельцо: св. Димитрий. Выбираемся из яркой зелени луговой, порожденной болотистой почвой, на подгорье, и подъезжаем к хану, тоже, кажется, посвященному великомученику. Немного мы ехали, но почему-то показалось нам, что уже устали. Вероятно, содействовал такому убеждению не в меру палящий зной, какой у нас на севере обыкновенно бывает предвестником грозы. Как бы то ни было, решено было сделать преждевременный привал у хана. Зашла речь о Пассароне и о его театре, будто бы величайшем из всех, какие имела древняя Греция, по утверждению Пуквиля, и заслуживающим того, чтобы хотя взглянуть на него в зрительную трубку с первой подходящей высоты. Но и без каламбура: passerons le Passaron, ясно было, что нам не видать его, как своих ушей.

Место было приглядное. Изба наша, хотя не могла хвалиться никакими углами, но, в буквальном смысле слова, была красна пирогами, достойно предызображавшими собою всесветный, хотя и не занесенный в церковные минеи, праздник – канун Иванова дня, доселе еще не освещенный вполне историческою наукою, но, несомненно, упредивший собою все христианские праздники. Древние, по-видимому, были впечатлительнее нас, следили за ходом солнца внимательнее, и день остановки его (solstitium, aestivum et brumale) почитали за праздник, приключавшийся два раза в году, 24-го числа (нашего) Июня и 25-го Декабря. По странному совпадению, на эти самые роковые, в физическом году, числа припали и два христианских праздника, два Рождества... Но „ешь пирог с грибами, а язык держи за зубами“, говорит пословица. За ханом мы простились со страною Молоттов или Молотией, которую справедливо бы кто назвал Болотией, и стали подниматься с уступа на уступ на перемычку, соединяющую горные хребты справа Олицки, слева Дриска, следуя дорогою, точнее – стежкой, то до нельзя трудной, то пригодной даже для колесной езды. Благое настроение духа смущали только далекие, чуть различаемые по началу, раскаты грома. Они, видимо, с каждою минутою близились к нам. Зной, достигавший еще недавно до степени печного жара, стал быстро понижаться с возрастанием облачных масс на небе. Эти перевороты воздушные занимали нас больше часа, а под конец стали страшить. „Предстоит неминуемая баня“, слышу, говорят впереди, „надобно поспешить к хану“. Гаркнули и след простыл собеседников, показался вот и хан, но между ним и мною уже колыхалась громадная завеса, не дававшая ясно рассмотреть, что там делается впереди. Настоящим ливнем она разразилась над нами с Терпком и провожала нас до самого хана. Хотя-нехотя мы сделали тут вторичный привал. Место зовется: Пять Колодцев (Πέντε Πηγάδια) и считается весьма важным в стратегическом отношении. Оттого тут же поблизости высится и крепость. Новейшая история рассказывает про чудеса храбрости, совершенные в местах этих славным Марком Боцари, находившимся некоторое время в тайных сношениях с мятежным сатрапом Янинским, оказавшимся, к немалому конечно изумлению самого себя, на стороне греков! Не только имя, но и самое лицо этого богатыря новой Илиады, грозное и ярое, памятно мне по русским литографиям 80-х годов. Мифом мне казалось и оно, как все до нельзя возвеличенное, и прославленное дело восстания 1821 г. Между тем, мне припоминается одна минутная перемолвка с одним из „агонистов“ (деятелей эпохи восстания) в Афинах, по которой славное дело Боцари представлялось случайным, изолированным, бесплодным и даже прямо – неудачным... Кому, как не Афинам знать про то? Попу и книги в руки. Соседние выси (если только известный „подвиг“ Боцари совершался тут) сказали бы, конечно, всю правду, но и от них кто знает, чего ожидать? Вот соседка их Додона прославилась же бестолковой болтовней, в которой кто чего хотел, тот то и слышал. Я, собственно, от себя хочу видеть Марка настоящим героем, по памяти благоговейного стояния моего перед его портретом в те дни, когда и самому хотелось сделать что-нибудь мужественное в соответствие носимому тогда мною имени.

С последними каплями пронесшейся тучи, мы сели на лошадей и поехали далее. Солдат у крепости не пропустил случая сделать нам, т. е. консулу или, точнее – его кавасу, одетому по-царски, на караул, за что и получил в награду пол-бешлыка. Через 1/4 версты увидали мы и самые колодцы, т. е. высеченные в скале водоемы, коих оказалось, вместо пяти, шесть. Мы, конечно, остановились у них, но замечательного ничего в них не нашли. Какого они времени, кто может сказать? Что который-нибудь из трех Пирров мог пить из них воду, с этим, по-видимому, можно согласиться. Действительно, от способа устройства их, и от самого числа их, веет глубокою древностью. Положение места весьма высокое, и мы полюбовались с него восхитительной панорамой, открывающейся к юго-западу. Далеко там, в глубине, какая мне и на мысль не приходила, виделось широкое море, залитое лучами солнца, с едва различаемыми очерками островов – точно совсем иной мир – эфирный, лучезарный, прелестный! Это Греция! Одного слова этого довольно для меня, чтобы вдруг охватиться чувством несказанного блага, какого-то духовного родства, жаления, умиления, забытья... Обратившийся уже весь в идеалы, классический мир неотразимо влечет меня к себе напрашивающимися и дружески помавающими, не в меру, конечно, преувеличенными представлениями всего юного, живого, легкого, светлого, цветущего и радующего. А тут еще самый облик его сияющий, реющий, утопающий в синеве моря и лазури неба! Как хорошо было у этих пяти колодцев, кажется, всем моим пяти чувствам! Я долго еще смотрел бы на чарующее зрелище, если бы внезапное ржание коня моего, стосковавшегося по товарищам, не пробудило меня от „сна наяву“, и не сказало мне, что я остался – один! Пришлось расплатиться за негу души продолжительным напряжением телесным, мало того что несподручным, а еще и опасным. Каменистая дорога смокла от дождя, и требовалась большая осторожность галопирующему в догонку всаднику, чтобы не сделать вместе с конем такого „ложного шага“, которым закончится, прежде окончания, все его странствование и самый сей рассказ о нем... Говорю так недаром потому, что чуть не случилось именно того, чего всего менее ожидал всадник. Отчего-то мы оставили в стороне настоящую горную дорогу, кажется за самую ее каменистость, и поехали руслом одного потока, поросшим лесом и до того изрытым зимними водами, что скала и тут выглядывала из-под песка чуть не на каждом шагу. Местность походила на мрачное и глухое ущелье. Чуть мы врезались в него, в довершение контраста, между переживаемыми впечатлениями, возобновился дождь, преследовавший нас около часа. Припомнилась мне Слимницкая экскурсия наша с ее трагикомическими сценами. Комизма, впрочем, теперь было весьма немного, исключая разве отчаянного обращения к небу насквозь промокшего соседа по коню, сложившего бесполезный зонтик и стоически произнесшего: – ну, лей же! Дождик действительно за деревом поливал, а под деревом хлестал, и спасенья не было нигде. Ни навеса, ни пещеры, ни угла заветренного, ни малейшего – алябри (хохот сквозь слезы)! Кончился спуск наш, кончился и дождь. Засияло солнце, и мы развернули свои зонтики... для сушки. Снова подъем на гору или, точнее, на пригорок, окончившийся широкою площадью, на которой нас весело приветствовал давно уже поджидаемый хан Карвасара, – большое, одинокое здание, с галлереею, по обычаю, во всю длину свою.

– Каков Купало-то! – имели мы дух подтрунивать над своим положением, разлегшись на галлерее и любуясь своим развешенным для просушки платьем. Утренние пирожки опять сияли и благоухали перед нами. От имени археологии была попытка заявить, что наш мифологический Купало, по тщательным исследованиям, оказывается не имеющим ничего общего с „купаньем“ в общеупотребительном смысле слова, что он мог произойти и от малороссийской копы (полтины), и от великороссийской копны, и от нероссийской купы (четы), и от купить, и от копить, и даже от копать... – Стойте! – раздается в ученом ареопаге Карвасарийском, – Эврика! Если не от купать, то непременно от капать... И тут, и там жидкость. Это как: вода и водка. Первая нас выкупала, вторая должна высушить... Рукоплесканиями встречен был такой вывод ученого референта, и о Купале больше не было помина. Тут полагается половина дороги между Яниной и Артой. Отсюда обещается нам уже беспрерывный спуск, и мы навсегда простимся с горами, на которых целый месяц витаем бессменно. Компания предалась отдыху, который, по примерам прошлых дней, бежал от меня, не терпя вынужденного характера. Да ему мешал и наступивший опять чрезмерный зной, – симптом, весьма неблагоприятный в нашем положении. С тревогою смотрел я на бегущие по небу облака, имевшие все одно и тоже восточное направление, и до того низкие, что соседний хребет Сидери (железняк) загораживал им дорогу, и скоплял их в зловещие темные массы. Побродив туда-сюда по усеянному глыбами известняка полю, я раскрыл от нечего делать Киперта и, ориентировавшись надлежащим образом, увидел, что мы находимся на параллели пресловутой местности Сули или определеннее: Како-Сули (злого Сули), игравшей такую выдающуюся роль в начале греческого восстания³¹⁰. Ее можно бы назвать Греческой Черногорией, бившейся изо всех своих немногих сил за независимость, и, однако же, не дождавшейся радости составлять одно целое со свободною Грецией. Немало знаменитостей нынешнего королевства Эллинского вышли из этого невидного и незавидного уголка земли, и, вероятно, много еще есть в живых героев, принимавших участие в нещадных побоищах со врагами, оставшихся, к сожалению, бесплодными. Упомянутая выше фамилия Боцари – из Сули. Сулиоты также и именитые в Греции: Зерва, Дзавела, Данили, Перревос, Паласка и пр. Таких героинь, как прославленная европейскою печатию Бобелина (читай: Бубулина), в Сули, говорят, можно было встретить на каждом шагу, но их скромные имена в роде Мосхо, Деспо и др., остались безвестными, так-как некому было раскричать о них³¹¹. Когда мы, русские, во время эфемерного властвования над Ионическими островами, образовали из сулиотов полк (пусть – роту), то одна из фамилии Дзавелов героиня имела, будто бы, чин майора. Эллинская печать, конечно, не пропускает случая называть сулиотское движение своим, но история должна знать и свидетельствовать, что все сулиоты и родом, и языком – албанцы, наученные только господствующею церковию (православною) молиться Богу, а затем и мыслить, и чувствовать по-гречески. Геройство – это чуть не ремесло для албанца. Если бы оно не имело оттенка зверства, можно бы было ставить в пример этот маленький народец всему изнеженному и обездушенному Востоку. Обо всем этом мне тем легче было голословить, чем резче и неотступнее рисовалась передо мною статная и величественная фигура албанца-каваса консульского, коего истинно-геройскому виду мешала только непомерная рисовка человека, напоминавшего своею веерообразно раздувавшеюся фустанелью хвост индейского петуха.

Ленивые и как-бы расслабленные, мы садимся на лошадей в предчувствии, что искушения дня еще не кончились для нас. Расплачиваемся с паликаром-хозяином за тень, воду и воздух 16-ю пиастрами, и, благословясь, начинаем свой последний переезд по последним отрогам Пинда. С 1/4 часа тянулись по горной площади, упираясь прямо в безвыходную, по-видимому, твердыню Сидери, но у самой горы наткнулись опять как-бы на русло сухого теперь, в летнее время, потока, по которому и стали медленно спускаться косогором в глубокую долину Каравасара, давшую имя и самому хану, в котором мы останавливались и сушились. На беду нашу, чуть мы порадовали себя мыслию, что отселе и впредь нам уже не предстоит подъема до самой улицы Топ-хана в Цареграде, и что все впереди обещает быть для нас „медом и молоком“, по-греческой пословице, как вдруг... брызги воды! Без молнии и без грома набежало над головы наши реденькое облачко, приветствованное нами пренебрежительным: шалишь! Вышло, однако же, то, чего не чаяли, хотя и должны были ожидать. Из брызг составилось накрапыванье, за ним следовало сечение, чуть-ли даже не с градом и заключилось все опять настоящим поливанием. Новая напасть эта преследовала нас более часа, пока мы и спустились на желанную равнину. Промокши до костей, мы рады были теплому воздуху начинающегося поморья, но напрасно расчитывали на вторичную услугу ласкового солнышка, высушившего нас утром бесплатно. Оно само, как видно, сушилось у какого-нибудь Ифеста, починяя свою таратайку, размокшую от дождя. Мы его не видели более на сей день. Вместе с тем, нас охватила болотная сырость, такая густая, что грозила нам насморком с первых же минут. Одно к другому! Оставалось ожидать, что клин будет выбит клином, по пословице. Не менее часа мы виляли по топкой и грязной дороге, имея с левой стороны гору Кельборани, понижавшуюся вместе с нами, – последнюю ступеньку Пинда, а с правой, беспредельную луговину, блестевшую там и сям водою с камышовою опушкой. Конец и горе. Какое-то зданьице впереди. Доехали и узнали, что тут Пиги (источник). Тут распростился с нами г. консул, умчавшийся галопом вместе с кавасом к незримому еще городу, завещав и нам последовать его примеру, чтобы от движения согреться и даже обсохнуть. Мы с товарищем нашли, что лететь птицей с нашей мокрой длиннополой одеждой значило бы представлять из себя некрасивое зрелище нетопырей, и решились остаться одни на произвол судьбы, так-как Терпко давным-давно отстал от каравана и неведомо где обретался. „Язык до Киева доведет“, утешали мы друг друга, как же не довести ему до рта, к которому он имеет такое непосредственное отношение³¹²? Уже мы знали из Гильфердинга, что слово: Арта есть исковерканное, ради удобства произношения, славянское: ’рта (примеры: Амченск вместо: Мценск, Ἀβδέλα вместо βδέλλα [пиявка], аржаная мука, и проч.). Наступали уже сумерки и место представлялось совершенно пустым. Ни на встречу нам, ни за нами – ни души! Тянемся гуськом, и выезжаем на, своего рода, бульвар – широкую улицу, усаженную по сторонам... камышем, на столько высоким, что мы – всадники – теряемся в нем. Вдали налево начинают мелькать огоньки. Ободряемся и подгоняем своих, крепко уставших лошадей. Сырость делается почти холодною, мы приближаемся к реке. Впереди высокий и длинный мост. С него нам виден стал и город, но казалось, что мы уже минули его и, держась той же дороги, заедем не знать куда, в сторону. А делать было нечего. Другого пути не предстояло. Мы уже решались оставить дорогу, поворотить назад и ехать напрямик к городу, из которого долетали уже до нас и лай собак и ослиный рев и даже человеческие голоса, как дорога сама сделала быстрый поворот к востоку прямо на огни, имевшие по местам вид зарева. Веселее пошли и кони наши, инстинктивно угадывая близость жилья человеческого и конец целодневного своего маянья. Города еще нет, а мы уже выезжаем в лице большому и величественному зданию, стоящему на возвышенности, перед которым там и сям горят несколько костров, бросающих на него багровый отсвет. Подъезжаем к одному из них, придорожному, и приятно поражаемся картиною столько памятного „прыганья через огонь“, составляющего, как и везде, достояние, по преимуществу, „шумливого поколения“. Это он – Ивановский канун – празднуется христианским населением места. И везде все тот же способ странного сего, никем незаповеданного и не уставленного, своеобразного культа, от Ледовитого до Средиземного моря! Зачем он? Откуда он? И что он означает? Не место, конечно, здесь пускаться в исследования, но я рад, что констатируется весьма замечательный факт. Слушая крикливый говор празднующих, раздающийся на греческом языке, мы заявили им свое осведомление о месте жительства русского вице-консула. С неохотою согласился один из прыгунов проводить нас до его квартиры, для чего пришлось нам немало исколесить улиц и переулков. Высокий и красивый дом, богато освещенный внутри, еще издали признан был нами за консульский. Окончательно в том убедил нас картинный Яни наш, поджидавший нас у ворот и хлопавший на всю улицу курбашом в знак своего высокого достоинства и нахождения на царской службе. Полезнее было бы ему немного подалее выйти к нам на встречу, чем обязательно указывать только как и куда пройти по лестнице, чтобы оказаться, где нужно, в консульских палатах, но – „не от терния чешут смоквы“, по евангелию. Нас радушно принял весьма почтенный и симпатичный человек пожилых лет, г. Варзели, отрекомендовавшийся русским вице-консулом в Арте³¹³, вероятно итальянского происхождения, но речью, обращением и понятиями – настоящий грек, хотя и не эллин, конечно. Мы попросили себе отдельной комнаты, чтобы, как умеем, обсушиться наедине, пока появится наш багаж. Все было готово к нашим услугам. Олицетворением же всего служил, как легко представить, самовар. Явился, наконец, и Терпко, как всегда спокойный, благодушный и серьезный, и даже... сухой! Переодевшись и прибравшись, мы вышли к вечерней трапезе. Нет нужды описывать того чувства довольства и невозмутимого, блаженного покоя, которым жилось в остаток этого памятного дня.