Акарнания. 25 июня 1865. Пятница.

Что так рельефно и живописно выражается нашей народной поговоркой „с боку припека“, случилось с именованием города Арты Акарнанией. Какое понятие у древних географов сочетается со словом Акарнания? Понятие целой области, лежащей в сопредельности с Эпиром. Как же имя это досталось городу, принадлежащему к Эпиру? А несомненно, что не одно столетие Арта писалась и слыла у средневековых педантов-историков „Акарнанией“. И остается, таким образом, вопросом от того ли Деспоты Эпирские назывались у писателей тех времен Этоло-Акарнийскими, что действительно владели Акарнанией-страной, или от того, что резиденцией их был лжеименный город Акарнания, теперешняя Арта? Мне, впрочем, доставляет удовольствие эта пророческая забежность Акарнании в Эпир. Пора им давно составить одно целое и, в отместку, назвать какой-нибудь Пирей Эпиром. С последним я, конечно, прощусь сегодня совсем, и чувствую на расставании, что я много виноват перед ним. Такой первостатейной важности он в классическом мире, и так вскользь, можно сказат, затронут мною – особенно со стороны его истории! Его можно назвать если не отцем, то восприемником пресловутой Македонии. И у него были свои Александры, да, по правде говоря, сам Македонский-то Александр скорее ему цринадлежит, чем Македонии. Он весь есть продукт эпиротки Олимпиады, замечательнейшей из женщин древности, от нее, а не от кривого телом и духом отца получивший свое изумительное нравственное обличие. Я даже не припомню, упомянул ли я хотя раз о пресловутом царе Пирре, будто бы именно в Арте имевшем свое жительство, и какому только школьнику не известном. Когда все рушилось и сокрушалось перед страшным могуществом Римлян, засунувших в „долгий ящик“ все славные дела и Кира, и Сезостриса, и Ксеркса, и самого Александра, вдруг, бывало, велят выучить наизусть, как некий царек некоей землицы Эпирской схватился с римскими легионами, да еще и не раз, да еще и победил римлян! И мало того, что поколотил непобедимых, а еще и сострил при этом на всю историо, сказав: „еще одна такая победа, и конец победителям!“ За это одно стоило съездить в Эпир и посмотреть на места, где жил такой огневой (πύῤῥος) человек. И все-таки, край не минул общей судьбы древнего мира – подпал вместе со своей кузиной Македонией римскому игу. Победитель (Павел Эмилий), по словам историка (Тита Ливия), раззорил в 168 г. до Р. X. семьдесят городов Эпирских! Видно, что цифра 70, уже не раз встреченная нами на пути нашем по исторической земле, во все времена имела в себе нечто фатальное. А так-как в старые времена понятями городов не шутили, то второй вывод из сего тот, что бедный и обезлюденный Эпир теперешний был когда-то достоин своей исторической славы и всесветной ученической долбни.

С этим, выгодным для места заключением, мы встали из-за самовара и поранее, до жары выступили в поход на последнее ознакомление с тем, что меня, главным образом, влечет и занимает в моих экскурсиях по исторической земле. Путеводителем моим на сей раз обязательно вызвался быть сам г. вице-консул наш. Нужно же было взглянуть на теперешнюю „митрополию“ города и, кстати, отдать официальный визит наместнику владычнему. Дорога туда, очевидно, должна была пролегать мимо церкви св. Василия. Она находится в тесном переулке. С первого же она взгляда не позволяет признать в себе бывшую когда-нибудь митрополию. Она тоже высматривает базиликой, но до того миниатюрна, что даже однородная с нею церковь св. Феодоры кажется, сравнительно с нею, большою. Вся она состоит из одной длинноватой комнаты с отгороженным впереди нарфиком. Освещается шестью двойными, весьма изящными, окнами, несоразмерно высоко поставленными. Никакой ктиторской (и вообще – никакой) записи и простой заметки в ней я не мог усмотреть. Вся ее красота снаружи, так живо мне напомнившая Прилепские и Касторийские игрушечные церкви. На сколько позволяла теснота улицы, я срисовал северную сторону здания, при которой находится род притвора, которым и ходят теперь в церковь с улицы. „Митрополия“ – совсем новое здание, весьма невзрачное, совершенно несоответствующее своему имени и, как-бы сознающее себя не на своем месте. Настоящее ей место у великой церкви Благовещения или Паригоритиссы. Когда я намекнул на это эпитропу владычнему, он сознался, что там и просторнее, и веселее, и воздух чище, но дальше этих соображений не пошел. Да и что он мог сказать, когда начальник его, по всему видно, нашел еще веселее и здоровее место... за морем.

Не отрывая делового человека от дел, мы укоротили свой визит и, заглянув в кафедральную церковь Введения Божией Матери, поспешили вон из города, направляясь к югу к так называемой Нижней-Богородице (Κάτω–Παναγία), т. е. церкви Богородичной, находящейся по течению реки ниже города³³⁷. И еще раз приветствовал нас памятник той же архитектуры из эпохи Комниных-Палеологов, не отличающийся ни размерами, ни симметрией, ни отделкою, но пригожий и, как-бы даже – милый. Видишь, что над ним работали не столько голова, сколько сердце, и трудились руки бренные, но возвышавшиеся над брением под увлечением идей высшего порядка. Церковь, конечно, весьма скромных размеров, имеет план параллелограмма, разделенного по длине на три части, рубежом коим служит два ряда колонн, по три в каждом, и на восточной стороне имеющего три выступных абсиды для алтаря с жертвенником и диакониконом. Окна двойные и даже тройные. Посредине здания высший и стройный купол. На что ни посмотришь, от всего веет теплотою и лаской и глубокою тишиною, которой напрашивается характеристика загробной. От стольких других, виденных мною похожих зданий, храм этот отличается существующим впереди его квадратным двором, крытым и, на ту знойную пору, посылавшим нам приятную прохладу. Ктитором церкви, как мы осведомляемся из жития св. Феодоры, был муж ее, Михаил II, крестообразную монограмму имени которого мы встретили высеченную совне церкви в одном месте на стене. Напрасно я высматривал внутри церкви какой-нибудь более ясной и подробной ктиторской заметки. Время и штукатурные переделки не пощадили ничего, если и было что в подобном роде. Зато снаружи по южной стене здания на высоте карниза удалось усмотреть большую двухстрочную надпись, выделанную поверх большого тройного окна, на подобие Охридской, из кирпича и крепко изъеденную воздухом и непогодами до того, что остатки ее не дают ничего осмысленного³³⁸. На северной стене, тоже совне, на одном из камней видится другая скорописная трехстрочная надпись молитвенного значения, гласящая: двери нам отверзи, о Божия Матерь, покаяния, света сущи дверь³³⁹. При ней тоже видится крестовидная монограмма, несходная с вышеприведенной, в которой как-будто можно угадывать имя Димитрия³⁴⁰, или еще проще, Продрома, т. е. Предтечи, каковое имя идет у греков часто за собственное. Кончив урочное обозрение и сего, полагаю – уже последнего в нашем путешествии памятника христианской древности, мы предались малому отдыху в притворе, оказавшемся пристройкою позднейшего времени, служившею для совершения разных треб, и преимущественно тех, которыми встречается и провожается бытие христианина на земле – таинства св. крещения и чина погребения. К немалому удовольствию своему, я нашел тут предмет и археологического развлечения, какого не чаял. По всему западному фасаду церкви, вошедшему теперь в притвор, видится старая стенная живопись весьма недурной кисти, распадающаяся на четыре отдельныя изображения. Верхнюю часть образуемого стеною неравномерного пятисторонника занимает большое представление всех Святых. Под ним, в шести отдельных квадратиках разрисована история первых людей. По сторонам этих двух картин, в двух трапециях изображены Рай и Ад. Жаль, что художник-творец довольно бойких для его времени композиций, не завещал потомству своего имени, а и того важнее – своего времени, видимо не нашего. Чуть только я проникся этою археологическою скорбию, как до слуха моего донеслось Архимедово: эврика! Зоркий спутник внутри притвора отыскал подробную запись историческую, долженствовавшую пролить на все полный свет. Действительно, это была „находка“, хотя и не самой дорогой цены. В ктиторской заметке говорилось следующее: Возисторированъ (вновь росписан) божественный и всечестный храм Пресвятыя славныя владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии „путей источника” поспешеством и расходом преподобнейшаго духовита, господина Кир-Иоасафа. Он не только росписал храм, но и воздвигнул с оснований земли все, что есть кругом разоренного нечестивыми, и многия драгоценности и имения, разоренные до него, привел в прежнюю красоту, и то, что было заложено от тяжких долгов, выкупил. Записано это не для прославления его, потому что все, ныне сущие знают сего ктитора храма, а в пример имеющим жить после сего. Въ 1716 году. Георгий священник и Панос и Христос – артские живописцы. Итак, вот они искомые художники, все из местных жителей, упредившие собою эпоху „восстановления наук“ в Эпире. Честь им и воспитавшему их месту! Но все же, они были только возобновителями древней иконописи, и остается неизвестным, их ли творчеству надобно приписать замысловатае изображения, на которые я не перестаю смотреть с любопытством. С боку большой надписи читается другая меньшая, и совсем новая заметка, гласящая: поправлены святые сии священного темпла (тябло, иконостас) и кругом храма и в притворе, при игуменстве иеромонаха, господина Константина. 1857. Марта 1. Той же – нашей – даты оказалась большая памятная запись, начерченная тою же рукою на одном из столбов, поддерживающих крышу дворика, в котором мы сидели, и ложно утверждающая, что начало обители восходит к царствованию императора Алексея Комнина, а именно к 1111 году, т. е. более чем за 100 лет до ктитора ее Михаила „супруга блаженнейшей и святой Феодоры“. О. Игумен, он же и творец обеих заметок, он же и господин (!) Константин, поспешил признаться, что год указал ошибочно, и что вернее сказано у г. Аравандино.

Подкрепившись чашею студены воды в тихой, благой и безмолвной (прибавим: и безлюдной – по обычаю) обители, мы направились обратно к городу. Путь лежал мимо великой церкви Благовещения, которой величественные размеры и привлекательная стройность со всем богатством визатийских украшений очаровывали меня. Неудовлетворяясь изображением ее, сделанным Пуквилем в своей книге, я покусился сам срисовать ее с другой точки зрения. Спутники, разумеется, пожелали мне успеха в моих занятиях, и – были таковы! Оставшись один с глазу на глаз с интересовавшим меня давно зданием, я дал полную волю своему воображению и до усталости носился на пространстве шести веков, пережитых им, наполняя пустопорожние места печальной эпохи „турковладения“ зверскими лицами „нечестивых“ и страдальческими фигурами героев и героинь пресловутого Сули и не менее славной несчастиями Парги, погибавших в здешней крепости, для коих единственным утешением служила, конечно, тезоименная Паригорица, видимая отвсюду в городе и, по преимуществу, из соседней крепости. Сравнительно в недавнее время под кров Утешительницы выселялся весь город, спасаясь от общего, неумолимого врага и нечестивых и благочестивых – чумы! Вся богородичная гора усеяна была тогда (1817 г.) палатками, в коих укрывались люди целыми семьями, ища спасения, но конечно, в большинстве случаев, находили только одно „утешение“. В течение одного с небольшим года, пало жертвою эпидемий 2800 жителей злополучной Арты. Священники тогдашние заверяли, что они не раз видали выходивший из громадных могил зачумленных тусклый пламень. И даже по миновании бедствия, еще кому-то удавалось видеть таинственную старуху, бродившую по горе этой и кричавшую: еще! еще!³⁴¹ Столь дорогой и благословенный для меня год в первый раз выступает передо мною в таком страшном облике губителя жизни, бича Божия. Не внес ли он своей доли парализующего влияния на видимую оставленность и как-бы заброшенность сего места, несомненно лучшего во всем городе? Как ни убоги, ни обветшалы другие древние храмы Арты, все же видно, что о них и думают и заботятся, а чудная и по достоинству – великая Церковь эта как-будто никому не нужна, и никому не принадлежит, и никого не занимает!

Был полдень, когда я возвратился на квартиру. Общество уже поджидало меня. Был час обеденный. Мне сказали, что на обед с нами приглашена, в своем роде, именитость – сестра Марка Боцари, доживающая в Арте дни свои, хотя нашлось бы конечно ей место и в свободной Греции. Имя ея Ангелина. Это была дряхленькая, но еще довольно живая, старица. Разумеется, насколько можно было, застольную беседу направляли все к славной эпохе Греческого восстания, в котором город и весь край принимали самое живое участие, быв наэлектризованы, кроме воззваний и подстреканий “Дружеского Общества” (Φιλικὴ ἐταιρία), еще двусмысленным поведением Янинского сатрапа, которое в интересах дела было отожествляемо патриотами с прямым сочувствием его им. Превоспетая палликарами Илиада 1821 года, в свою очередь, наэлектризовала собеседников, и не мало кое-чего сказано было за столом между нами такого, о чем не приходилось знать нынешнему Деспоту Эпиро-Этоло-Акарнанийскому.. Дав волю языку, мы спросили именитую сотрапезницу, не имеет ли она передать кому-нибудь свой поклон в Стамбуле, куда мы прямо отправляемся... В потухающих глазах „сестры» блеснул при этом такой зловещий огонек, что как-будто 30–40 лет прожитых ею в историческом затишии, совсем не бывало! Да! В давно истопленной печи, зовомой Румелией, не диво напасть еще где-нибудь в уголку на нежданную загнетку, из которой малейшая фосфорная (читай: Босфорная) спичка может извлечь ослепительный огонь. А то, может случиться и другое обстоятельство. Загнетка невесть отчего затлеет, и на всю избу разойдется такой угар, что хозяин спасая спасай душу свою – бегом на чистый воздух!

2 часа. Давно забытый Терпко докладывает, что все уложено. Чару сладкого вина пьет старик неохотно, и не говорит при этом никакого приветствия, смотрит с опущенными веками и вообще кажется совсем не в духе. Почтенный хозяин собрался проводить нас „до воды». К нему в компанию пристал и Владычный Наместник. Разумеется, обязательно счел долгом своим сдать нас из своего района на руки бесхозяйному морю и дорогой колонновожатый наш, провожающий нас от самого Битоля. Составилась, таким образом, довольно внушительная по месту кавалькада, предводимая кавасом. Пожелав всего доброго гостеприимному дому и наделав шума на весь околоток, мы скоро выбрались на памятный пустырь, с которого открывается вид на Паригорицу. На сколько ее можно было видеть, я не сводил с нее глаз. Мне до крайности жаль было такого замечательного памятника византийской архитектуры, заброшенного и сиротеющего в укор всем, у кого не сходит с языка Византия. Перед нами ровное поле без конца и краю. В другое время этого вседостаточно было бы, чтобы гаркнуть моим компаньонам, и оставить меня одного со стариком „тащиться», но тут вышло не то. Широко раскинувшись по параллельным тропинкам, ехали мы все вместе медленно и как-бы торжественно, храня глубокое молчание, и все подвигаясь на роковой юг. Облачное небо и полнейшее безветрие унисонили нашему важному, хотя и не натянутому настроению. Как-то не говорилось и, может быть, даже не думалось. Всему ставила точку предстоявшая разлука. Мне же, кроме того, не давал покоя наступающий конец пути. Никак он не укладывался в рамку мыслей, приученных в течение пяти недель к лошади, к багажу, к Терпку, к ночлегу Бог весть где, к раннему вставанию и раннему же уставанию... Ужели завтра ничего, похожего на это не будет и, прежде всего, не будет земли под ногами? Никак не верилось подобному обстоятельству, а между тем из-за одной, едва заметной горбины вдруг впереди нас открылся плоский берег, за которым на далекое расстояние виделась зеленовато-мутная вода... Она-то и служит переходом от cis в trans. Достигли мы и пристани, оказавшейся ниже всякого понятия, знаменуемого этим словом. Ясное дело, что мы не были еще у моря, и что расстилавшаяся впереди масса воды составляла род Венецианской Лагуны или крымского Сиваша, не будучи ни морем, ни озером, ни даже болотом, – просто вода, и ничего более. Нас ожидали у берега две лодки или два старых деревянных башмака, как язвил их мой завзятый мореход, нанятая заботливым г. Варзели, и имевшие задачей своей донести нас до Логару или узкой косы, отделяющей громадную лужу от морского залива.

Последовала трогательная сцена расставания нашего с Терпком. Старик плакал... Довольно сказать это в похвалу ему и – не в осуд нам. На память я подарил ему свое седло, более для меня уже не пригодное. Расчет был сделан с ним еще в Арте. Долго стоял он на берегу пригорюнившись и смотрел когда мы, кое-как усевшись на дне посудины, с помощию длинных шестов отодвинулись от твердой земли, и старались дать своим парусам положение, при котором они могли бы надуться. Все усилия наши достичь сего, оказались напрасными, оставалось действовать только шестами. Благо, глубина воды позволяла эту операщю по всему протяжению переезда нашего. Думаю, что нигде она не превышает одной сажени. Редко виделось нам чистое дно. Обыкновенно ладья наша шуршала о верхушки красновато-зеленых порослей, поднимавшихся сплошными массами с илистого дна. Прескучное это плаванье грозило нам совсем неожиданным финалом – ссорой, от которой спасло нас только присутствие постороннего лица, о. Наместника, решившегося быть участником предвиденных им злостраданий наших до самого предела их. Совместные – его и мои – усилия отыскивать в печальном положении нашем сторону забавную более чем увенчались успехом, и общее благодушие восстановилось. “Корыта“ наши приберегли нам на двух третях пути нашего еще один сюрприз, образовавши внутри себя тоже нечто вроде суши и воды. Наш багаж, на котором мы уселись, принимал все более и более вид острова. Вода подступала к нам со всех сторон. Мы поднимали ноги – спускалось платье, подбирали платье – погружался багаж... Не знаю, чем-бы кончилось все это, если бы – и то уже в сумерках – мы не подтянулись кое-как к давно намеченной косе, где нас ожидала зато целая овация, устроенная рыбаками под предводительством сына г. Варзели, высматривавшими целый час наш черепаший ход по гнилой стоячей воде Логару³⁴². Нас встретила на берегу картина, достойная кисти. Целый лагерь рыбаков, кончивших дневныея работы, шумно праздновал свой вечерний отдых, при свете горевшего камыша, единственного продукта места. Кучи того же камыша служили нам кровом, постелью, диваном, столом – чем угодно. В качестве дорогих гостей, мы заняли самый форум рыбачьего поселка, обставленный каливами из того же камыша, по-видимому, нарочно для нас выстроенными. Чуть мы расположились желанным отдыхом, как до нас донесся откуда-то с востока звон колокола. Из распросов оказалось, что поблизости есть островок Каракониси с монастырьком Богородицы, или проще: Панагия, куда невольные пустынники рыболовы собираются по временам на молитву, совершаемую для них настоящим пустынником, величаемым, конечно, по принятому правилу игуменом; я воспользовался остатком сумерек и в сообществе о. Фотия отправился на поклон пустынной обители. Устроено кое-какое сообщение ее с косою. Нам представился невысокий холм, поросший деревьями, увенчанный на вершине малою церковью древней постройки. Монастырь славится памятию преподобного Онуфрия, давно когда-то тут подвизавшегося, умершего и погребенного, коего св. мощи взяты в Испанию – когда, и кем, и по какому случаю, я не могъдопытаться. Мы застали службу Божию, возвещенную колоколом. „Старец“, такой же, по-видимому, рыбак, как и вся ватага Логарусцев, один-одинехонек читал и пел при свете двух-трех лампадок последование субботней вечерни. Гробовою тишиною пахнуло на меня от его вида, голоса и невозмутимо-формального занятия своим делом, да и от всей обстановки богослужебной и от самого места. Зато, когда мы возвращались в соломенный город, на встречу нам неслись клубы багрового дыма от устроенной палликарами иллюминации, и шумный говор их резких голосов далеко разносился по окрестности. Дух веселости и непринужденности, граничивший с полною разнузданностью, от туземцев незаметно перешел и на пришельцев. Составился, таким образом, общий праздник, устроителем и распорядителем которого был отличный г. Варзели junior, тоже наш вице-консул ad honores в Превезе, куда нам неминуемо придется ехать завтра. Неизысканный банкет завершился ужином, на котором сперва подавалась рыба, потом... опять рыба и, наконец, еще – рыба. Перепробованы были все ее сорты, зовы, ловы, кухонные приспособления и, так сказать, положения – рыба вяленая, рыба конченая, вареная, печеная, жареная... Точь-в-точь как у нас на Руси великим постом весь menu du repas крестьянского нередко составляют: редька ломтиком, редечка торочкой, редечка бобком (?), редька с маслом, редька с квасом, редька – так (!). На нашем столе не доставало только последнего приготовления, – рыбы... так!

К 10 часам все утихло и потухло в лагере. Караульным нашим остался только бессменный месяц ясный на далеком небе. Нам с о. архимандритом Фотием отвели особый шалаш, порекомендовав мне немедленно заснуть, потому что в 12 часов придется вставать, чтобы, пользуясь полночным ветром, отплыть от берега, и еще досвета войти в Мазома, т. е. в пристань славного и преименитого города Августова. Я подчинился приказу, так заботливо и резонно мотивированному, и побродивши еще по тому уже берегу косы, и высмотревши имеющий отнести нас в море (все еще не настоящее) корабль, улегся на указанном месте. Ночь, не смотря на близость стольких вод, стояла сухая и душная до того, что в шалаше было жарко, и я решительно не сомкнул глаз до той самой минуты, как с морского берега пришел вестник, заявивший, что начинается ветерок. Немедленно мы с товарищем сдали на руки корабленикам свои вещи, уложенный еще с вечера. Под тем предлогом, что для нас наступило уже утро, нам, по требованию местного этикета, оказалось необходимым выпить на дорогу по чашечке совсем ненужного кофе. Не без грусти простились мы с дорогим своим „колонновожатым“, так великодушно руководившим, ласкавшим и берегшим нас в течение стольких дней, пожелав ему наилучших успехов в его служебной деятельности и, кроме того, безотлагательного закрепления себя на земле сей более существенным образом, ибо, по глаголу Творческому, не добро быти человеку единому, и особенно – человеку, родом службы своей поставленному в условия одиночества. Поблагодарили за гостеприимство и обязательные услуги и истинно-почтенного г. Варзели, который, в свою очередь, не преминул отрекомендовать нас чуть не как святыню некую своему сыну, возложив на него ответственность за все, могущее случиться с нами во время переезда нашего до Превезы на море и на суше. На это сын сделал один жест головою, в котором я, как в крюковом значке древнего пения, усмотрел следующие сокровенные ноты: уж если они (т. е. мы) не погибли, плывя в твоем решете под твоим надзором и руководством, то можешь быть покойным, что из моих рук выйдут в полной сохранности. Г. Ёрго (т. е. Георгий) высматривал действительно таким палликаром, что внушал в нас полнейшую к себе доверенность. Я на прощанье еще раз напомнил о. наместнику владычнему о Паригорице и выразил надежду, что по возвращении моем в Константинополь, получу от него утешителъную весточку о том, что настоящая, законная митрополия Арты защищена от непогод близящейся зимы окончинами. Он поручил мне переговорить об этом со владыкой и облобызать за него святительскую десницу. Все, таким образом, было покончено, и мы одни остались в суденке, на котором сейчас же был поднят парусь, и даже русский флаг, хотя по ночному времени и не полагалось сего в артикулах мореходного устава. Кораблец наш повернулся носом по ветру и поплыл тихо и ровно, чуть-чуть покачиваясь, по лицу моря. Чувство глубокого покоя и безотчетного довольства охватило меня, когда я увидел себя отрешенным от земли и уносимым в какую-то неясную и неопределенную даль без конца и краю. Полная луна стлала впереди нас широкую светящуюся полосу, как-бы своего рода дорогу, по которой неудержимо и, так сказать, вперегонку бежали глаза и мысли, пока не положила конец их детски живой и веселой забаве не менее сладкая и блаженная дремота.