Никополь. 29 июля 1865 г. Суббота.

К сожалению, эта непередаваемая прелесть морского переезда была не продолжительна. Часа через два или и менее того, сонный слух стал различать переговор голосов, спуск на воду весел, хлестание паруса. Проснувшись, мы увидали, что приблизились к берегу низкому, плоскому и пустому. Нам не замедлили объяснить, что мы находимся в Мазома ³⁴³ , что плавание кончено и нам предстоит немедленно выбираться на берег, чтобы судну дать возможность еще при том же ветре идти далее в свое место. Не хотелось мне расстаться с таким привольем и раздольем, да нечего было делать, из минутных мореходов нам опять пришлось сделаться пешеходами, а что и того хуже – проститься (по крайней мере мне) с дальнейшим сном. Высадившись на берег и захвативши с собой багаж свой, мы пошли отыскивать „каливу“ рыболовного стражника. Все это я делал как сонный, но вид или, как выразился недовольный товарищ, зрак ожидавшего нас приюта заставил меня вполне очнуться. Мною овладело отчаяние. Я вызвался провесть остаток ночи под открытым небом, но дело найдено было рискованным, да оказалось, пожалуй, и невежливым отнестись так к гостеприимному крову, где для нас было приготовлено. И точно. По крайней мере, на мою долю выпала честь при этом занять то, что носило имя постели. Очевидно, что ни на какой сон после сего нельзя было расчитывать. Не имей я прецедентов печальной бессонницы в Енидже, в Прилепе, в Охриде и пр., я мог бы потерять всякое терпение, больше – дойти до остервенения. Конечно, и бывший когда-то сосед мой Август тоже ночь фатального дня победы не спал и тревожно бродил по берегу между палатками своего десанта, но утешение от сего совпадения обстоятельств было слишком незначительно перед напором ожесточенных врагов, отвсюду устремлявшихся на свою жертву, с которыми ничего бы не сделал и сам Victor Actiacus. Провертевшись с боку на бок до самого света, я вышел на чистый воздух, чтобы хотя сотряхнуть с себя незримых плотоядцев, и с разбитым сердцем выслушал радушный привет г. Ергаки: καλημέρα! Он поспешил сообщить к сведению моему, что заказанные для нас в городе (Превезе) лошади уже пришли. Ждать тут больше, значит, было нечего. Кое-как освежившись водою, мы бессознательно по привычке поискали кругом себя Терпка для укладки багажа, и со вздохом убедились, что он уже принадлежит к безвозвратному прошлому. Стражник поднес нам по микроскопической фильджане (чашечке) кофе и получил от нас за ночлег 6 пиастров.

Еще до солнца мы, три всадника и четвертый багажный мул, отправились по полю прямо на север к развалинам знаменитого Города Победы или Никополя, основанного Августом в самый год его победы над его политическим соперником, Антонием, имевшей громадное значение для истории Римской, в свою очередь, такую фатальную роль игравшей в судьбах всего человечества. Местность, однако же, далеко не стоит своей славы. Обнаженная песчано-глинистая равнина с малыми кое-где бугорками и тощими невзрачными кустиками, предшествующая бывшему великому городу, мало сказать – не привлекательна. Все имело сероватый цвет с белыми, на подобие лишаев, пятнами – конечно солончаками, что подтверждалось и сыро-соляным запахом, преследовавшим нас чуть не до самых развалин, где его сменили затхлость, гарь и гниль. Прежде всего, нам открылась длинная стена со множеством пробитых в ней нанверавных расстояниях отверстий на подобие дверей. Она оказалась древним водопроводом, имеющим протяжение версть на 50 с лишком, по Изамберу. Подъехав к нему, мы сошли с коней и сделали мысленный поклон великому имени, вызвавшему к бытию процветавший тут когда-то, по всей видимости – великий город. Печально и как-бы страшно развернулся он перед нами за водопроводом темными и безобразными остовами бывших зданий. Прежде всего, подлежал осмотру нашему театр огромных размеров, которого нижняя часть строена из булыжника, а верхняя из продолговатого тонкого красного кирпича. Такой же точно, я помню, видел я в Италии близ Неаполя в Пуццоли (др. Путеолы), только этот не имеет подземелий того, по крайней мере, я не заметил их. Громадная и величественная, но отталкивающая развалина! От нее мы перешли к Стадию, которого очертания едва уже различаются под кучами всячески наметанных и разметанных глыб строевого камня, принадлежавших позднейшим постройкам. Оба эти здания представляются загородными, лежавшими за восточною границею города. На этой местности примерно версты полторы или две в поперечнике и совершались шумные, в свое время, игры Актийские, установленные Августом и, подобно стольким другим, имевшие место каждый четвертый год³⁴⁴, и состоявшие из трех отделов: а) собственно гимнических упражнений, как-то: бегов в запуски, прыжков, бросков, борьбы и прочее; б) конских ристалищ и г) морских гонок. В самом же бывшем городе нас встретили громады кирпича и камня и преимущественно -первого, входивших когда-то в постройки, о которых теперь нельзя составить ясного представления. Мы избрали для обследования место, где кучи принимают чудовищные размеры. К ним пристало почему-то имя дворца, конечно Августова. Мы облазили две-три мрачные и страшно загрязненные комнаты, которых я не сумел приурочить ни к чему, и отказались от дальнейших бесплодных поисков в воображаемых палатах Августа, едва ли когда их видевшего. На какие-нибудь ясно и отчетливо говорящие о себе остатки храмов и кумирен тоже не привелось натолкнуться. А как-бы им не быть? Здатель города был богочтец, и делом своим увековечивал память оказанной ему крылатыми: Тихою и Никою явной помощи. Божества-то они хотя и не патентованные, но уже если сам Зевс олимпийский не погнушался держать в руке своей всемощной одну из них, то смертному (пусть он даже будет Σεβαστὸς, даже прямо Θεὸς, по льстивому выражению лукавого Востока) как не почтить храмом и статуей хотя бы главнейших членов еще не окончательно расшатанного в его время философией Олимпа? По неволе поверишь лже-Филэллину Пуквилю, поносившему с головы до ног Эллина Деспота Михаила, строившего Паригорицу avec le mauvais goût de son siècle, за то, что он ограбил Никополь, вывезши оттуда двести колонн на свой mélange barbare. С исчезновением колонн, легко было заглохнуть, зарости, засыпаться землею и самому месту храмов. Куда ни повернешься, все тот-же отчаявающий кирпич римский с самыми малыми обломками греческого мрамора. Где только можно укрыться и приютиться от непогод и зноя, везде царствует удушающая нечистота от загоняемых пастухами стад. Преимущественно перед другими оказалась таковою одна круглая постройка с подземными ходами. Чем она была в свое время, сказать не могу. Itinéraire, кроме большого театра, знает в Никополе еще другой малый. Пусть будет это он самый. Но вот нас подводят к развалине, неизвестной ни Пуквилю, ни Изамберу, ни Аравандину. Называют нам ее банями Клеопатры! Откуда взялось это, упредившее постройку Никополя, имя? Разве предположить, что Август, в свое время, держался правила своего нынешнего напрасливого подражателя, нарекающего улицам и зданиям своей столицы имена побежденных им лиц и мест, и хотел окончательно посрамить своего несчастного соперника, заставив навеки фигурировать в своем граде победы с банным оттенком славное имя подруги побежденного? Для обозрения крепости (château по Изамберу) у меня уже не хватило ни терпения, ни охоты, ни самых сил. Удовольствовался видением ее стен и ворот, поражающих своим скелетовидным обликом. Нет, это не греческие развалины, влекущие к себе, помимо своего археологического значения, дороговизною своего материала и изяществом своей отделки. Тут все грубо, неуклюже, непригоже, и, как мы привыкли выражаться, ни начто не похоже. От каждой бывшей постройки так и несется кажется вековая жалоба, что ее когда-то вызвали к бытию не verbum, а скорее verber, и возводили ее не gustus, а разве именно только augustus, в смысле: ave, gustus! В утешение мне на одном камне, вложенном в основание крепости у ворот ее, я прочел двухстрочную греческую надпись, на половину (вторую или правую) вместе с камнем не существующую. Сохранившееся читается так: сладчайшей матери Аглие Ле..., сладчайшей дочери Ка...³⁴⁵ Немало таких, трогательных своею сердечностию и простотою, за гробных прощаний Пуквиль видел, в свое время, в Превезе между плитами помоста одной бани.

Утомившись, мы сделали роздых у церкви Вознесения, занимающей возвышенное место, служившее, конечно в другое время, святилищу другого богослужения, чего следы можно усматривать в стенах церкви. Хотя мне еще в Арте она отрекомендована была как древность, она с первого же взгляда дала понять мне, что не восходит к Византийской эпохе и должна принадлежать к межеумочному периоду Венето-генуезскому, упредившему немного Турецкий. Чтобы она была митролией Никополя до разорения города Болгарами, это совершенно невероятно. Следов подобного храма надобно искать далеко позади в массе развалин или, еще вероятнее, в крепости или в Акрополе, как величает место Пуквиль. Никополь должен быть одним из древнейших городов христианских; по всему надобно думать, что о нем говорится в послании св. Апостола Павла к Титу (гл. III ст. 12)³⁴⁶. Учитель языков располагал провесть всю зиму в Никополе. Немало, значит, предстояло дела здесь ему. Город был хотя новый, но большой и кипевший жизнию. Мысль, что тут провел довольно времени и Апостол, ласкала душу. Не было с нами Нового Завета, чтобы кстати прочесть писанное здесь Апостолом послание к Титу. Припоминаю крещенский апостол о благодати Божией, взятый из послания к Титу, с одним из самых решительных богословских мест, свидетельствующих о божестве Иисуса Христа, а затем и известную цитату Апостола из поэта Епименида, не хорошо характеризующую Критян, более нам известных под именем Кандиотов, и нередко до сих пор незаслуженно обращаемую в укор достойным полного сочувствия нашего, геройским островитянам. Скорее, опозоривший их поэт был присный лгун, утроба праздная, измышлявший „от своего чрева“ разные басни и поверия, а не народ достохвальный, беззазорно указывавший на маленькой земле своей могилу великого Дия. Вольно было праздной и лживой поэзии возвесть простого смертного не только в боги, но и в отца богов! Не в здешних ли библиотеках и вычитал духоносный муж приведенную им в послании цитату. Август был эллиноман известный и, вероятно, снабдил свой город не одними играми, а и предметами головоломного труда, т. е. книгами. Надобно из того же послания заключать, что здесь с Апостолом были Артема и Тихик, а из Крита он ждал к себе, кроме Тита, еще Зину законника и Аполлоса. Не был ли кто-нибудь из них оставлен им здесь для управления местною церковию? Неизвестно. Всем им приурочивается священною историей другое место служения, а не Никополь. Как-бы то ни было, надобно думать, что христианство ранее процветало тут, чем во многих других, не трактовых местах. На Сардинийском Соборе 347 года уже заседал епископ Никополя, старого Эпира, Илиодор. За ним следуют, по Пуквилю (заимствовавшему из Orient christianus), еще 10 известных имен предстоятелей Никопольской митрополии по 911 год Р. X.³⁴⁷ Через столетие после сего, права ее и титул перешли на Навпактскую кафедру, а еще позднее на Янинскую. Из всего этого следует заключать, что та „древняя и великая“ церковь, у которой мы приютились, явилась уже после разорения города, как ни странно такое предположение. Вместе с древностию и величие ее тоже надобно считать ни на чем не основанным. Размеры ее весьма обыкновенные, а именно 28 шагов длины и 18 ширины. По плану, паралеллограмм ее делится двумя рядами столбов и колонн, по пяти в каждом, на три продольника, из коих средний вдвое шире боковых, оканчивавшиеся на западе притвором, а на востоке тремя алтарными абсидами. Никаких следов стенной иконописи не видно. Еще можно было расчитывать на открьте где-нибудь, по византийскому обычаю обыкновенно над входными или царскими дверями, ктиторской записи с указанием хронологической даты. Осмотрев с должным любопытством все полуразоренное здашни и скопировав два-три куска мраморных плит более древней христианской эпохи, вставленные в стены снаружи, я срисовал довольно приглядный выступ большого алтаря снаружи и тем закрепил в своей памяти славное место, место поворотной точки всемирной истории, колыбель и, так сказать, купель самодержавия, сделавшагося девизом Европы, начало новой эры, окончившей счет годов от постройки Рима, вселенскому значению которого готовился финал еще при жизни Актийского победителя.

Час дня напомнил нам о том, чего не заглушает собою никакой гром побед и никакой шум исторических имен и деяний – о желудке – отце истории. Мы присели к сухой закуске, прислонившись к стене алтарной и имев перед глазами своими чарующее зрелище моря. Тут он тоже может быть сидел на курульском кресле, накануне дня роковой битвы. Если тут же – что весьма возможно – стояло и капище местного божества, то вместо того, чтобы сидеть, носитель судеб своего времени совершал здесь свою положенную молитву. Историки передают, что благочестивый (по своему – конечно) человек приносил в жертву указанное требниками того времени животное и, когда подлежащие „возношению“ части его были выложены, то Октавиан вместо одной печени увидел две³⁴⁸. Неизвестно, как это объяснили ему тогдашние тайноведцы. Можно бы не сомневаться, что в другой печени они прозревали возношение, кроме уставного, другому, еще не олимпованному богу, и именно – Августу. Мистик нашего времени и склада открыл бы в замечательном случае совсем другое указание, но пусть же он, помимо нас, откроет его! Мы продолжаем мысленно смотреть на привлекательный облик незримого собеседника, руководясь при этом по преимуществу его денариями, и особенно теми, где он изображен еще без победного венка на голове, и надписывается просто: Augustus Divi (т. е. Gaesaris) (Filius). На них он представляется совсем молодым человеком 20–30 лет, с тонкими, благородными и даже милыми чертами лица³⁴⁹. В воображаемый день ему всего было 32 года, но он, как и соперник его, уже давно носил титул „императора“ (т. е. военоначальника, почтенного триумфом за победы) и был славен не только родом, доводившись племянником Юлию Цезарю, но и собственными победами, хотя, может быть, не от него лично исходившими, но ему приписанными. Впереди его на море виделся его флот, состоящий из 280 кораблей. За ним на суше стояла армия в 80 тысяч человек, да конницы 12 тысяч. Сила весьма внушительных размеров. Но и у соперника его и, по странности, близкого родственника (зятя), далее к Югу держались на море 500 кораблей и 100 тысяч одной пехоты. 10 царей подвластного ему Востока объявили себя союзниками его, в том числе и знаменитый Ирод Иудейский³⁵⁰. Было, значит, над чем задуматься будущему Августу. Главная же нравственная сила Марка Антония заключалась в царице Египта, Клеопатре, находившейся неотлучно при нем и имевшей у Актия своих 200 кораблей. Жаль, что сравнительно невысокое место, на котором мы сидели, мешало нам видеть всю местность от Торины ³⁵¹ до Акти, на которой произошла великая навмахия (морская битва), изменившая политический строй тогдашнего мира. Итак, в один из похожих на нынешний день все было готово с обеих сторон к рукопашному бою. Не смотря на превосходство сил у „Восточного императора“, в стане его робели более, чем у Кесаря. Последшй известен был за ловкого адмирала, небоявшегося, подобно дяде (Quid times? Gaesarem vehis!) моря и даже предпочитавшего его суше, а первый слыл за сухопутного непобедимого полководца. Привыкнув к эволюциям на суше, он хотел и на море держаться той же тактики, и сделал первую ошибку, нагрузив свои корабли солдатами до тесноты и до обременения, мешавшего их свободному движению. Однако же, день, определенный для нападения, прошел без всякого действия, по случаю наставшей непогоды, продолжавшейся потом еще три дня. К концу сего последнего, море улеглось и все стихло. Расстояние между двумя флотами оказалось только на 8 стадий или в одну милю (с неболышим – полторы версты). В наступившую ночь, Гай Октавий, триумвир уполномоченный Римом, главнокомандующий, не имел сна и бродил между палатками по берегу, в виду флота. Светила ли ему безучастно с далекого неба Диана или ей не до него было, не знаем, только он не вдалеке от себя различил две движущиеся фигуры, показавшиеся ему подозрительными. Будущий самодержец вселенной не оставил случая даром и подошел к ним. Оказались перед ним осел и возле него погонщик. Как твое имя? спрашивает он бесстрашного шатуна ночного. Евтих, отвечает тот смело, а вот его, прибавляет, указывая на осла, зовут Никон ³⁵² . Я как-бы вижу возвращающегося затем в лагерь Августа, полного веры и упования и поминутно поднимающего глаза к небу. Конечно, он заснул после того богатырским сном. Евтих – значит счастливый, а Никон – побеждающий. Наступило, наконец, 2-е Сентября 31 года до Р. X.³⁵³ Утро все прошло въприготовлениях. В 6 часов дня, т. е. ровно в полдень, левое крыло Антониева флота напало на правое Октавия, которым он сам начальствовал. У нападавших были на кораблях даже осадные башни, подсказанные рутиною и педантством – конечно, из которых бросались на неприятельские суда катапелты. Но тяжесть и неповоротливость их скоро оказались губительными для них, а затем и для всего флота. К 10 часам того же дня уже полная победа была на стороне Кесаря. Чуть заметила неблагоприятный для своих оборот хитрая Клеопатра, то она немедленно приказала своим остававшимся 60 кораблям поднять паруса и плыть к Пелопоннесу! Увидев это, Антоний поскорее пересел в пентиру (пятивесельный баркас) и погнался за нею. Его заметили Египтяне и переняли на царицын корабль. Там он три дня сидел на носу судна, закрывши лицо руками, ни на кого не смотря и ни с кем не говоря, пока достиг, вместе с остатками флота³⁵⁴, мыса Тенара в Пелопоннесе. А Кесарь? Он имел дух провесть первую ночь после блестящей победы на одном из своих кораблей среди невообразимого хаоса всевозможного крушения и разрушения, в виду 5000 плававших кругом его трупов, в большинстве, конечно, его сограждан, и под раздирающими звуками 8000 вопивших раненых. Затем, приведши тут все в порядок, заложивши будущий город, и, конечно, не одну принесши богам благодарственную экатомву³⁵⁵, отплыл и он в те же светлые пределы любезной ему Греции.

Путем воителей древнего мира поплывем и мы, только ни за кем не гоняясь, а -и того важнее – не гоня друг³⁵⁶ друга. Сказать это меня давно нудит моя признательность к товарищу. Теперь как-будто подходящий монент для того. В последний раз мы садились на лошадей и возлагали, так сказать, венец победы на наше мирное – без малейшей размолвки – и благополучное, по милости Божией, странствование Румелийское.

Едем по полуострову то возделанными полями, то лесом, пользуясь остатком утренней прохлады. Малейший скрупул грусти и как-бы сожаления лежал на душе до появления с левой стороны развлекающего зрелища воды. Сожаления... о чем? Странно сказать – об Августе! С тех давних пор, когда прерадостный праздник Рождества Христова, ожидаемый и, так сказать, чуемый всем детским существом предваряя себя, скучным – правда, но зато необыкновенно настраивающим к чему-то тоже необыкновенному, сочельником, влагал не только в уши, но и в уста мне торжественное песнопение: Августу единоначальствующу на земли... и проч. С тех пор, говорю, вещее имя Кесаря запало в сердце мое, как что-то родственное, неразлучное с Вертепом, с Пастырями, с Ангелами, предвещающее, благовествующее их, чуть не заключающее их в себя, как разукрашенный золотом переплет объединяет собою листы Евангелия. Какое-то безмерное величие, могущество, спокойствие, благоволение, счастие... знаменовались именем „Августа”. Перед ним „шатающийся богоборец“ Ирод казался причудливому воображению чем-то вроде жука, паука... Можно представить, с каким восторгом, даже прямо – умилением мною встречена была потом в первый раз подлинная монета излюбленного Императора! Кстати, она представляла его юным, прекрасным, точь-в-точь сердечным дружком того блаженного времени. Не верилось (и до сих пор не верится), чтобы это был человек без сердца, без веры, без совести, тиран, эгоист и, в конце концов, ... фигляр³⁵⁷! Нет, это был действительно Август – он самый, при котором многоначалие человеков (прибавить: и богов) преста, при котором водворялись давно искомые и желанные, на земли мир и в человецех благоволение. Можно ли не признать, что последнее всего прежде могло проявить себя на нем, на страже и распорядителе всей земли, в руках которого хранились, в последней инстанции, и судьбы зачинающегося Евангелия?..

Давно уже мы тянемся вдоль пролива или узкого залива, за которым рисуется совершенно ясными чертами другой берег. В миниатюре напоминает нам он наш несравненный Босфор Фракийский, только по нему не видно несущихся пароходов ни даже лодок, ни по берегам его заселенных мест. Через час пути мы подъехали к городу, сразу заявившему перед нами свой тор говый характер стуком и шумом, хотя на дворе стоял уже полдень и от зноя, естественно, все укрывалось в прохладе домов. Мы подъехали к одному, изрядной величины, дому, который Г. Георгий не замедлил отрекомендовать нам Русским Вице-Консульством. И точно. Развевавшийся над домом на высокой мачте русский флаг с андреевским крестом говорил о том явственным образом. Г. Варзели представил нас своему дяде, точному списку Артского знакомца нашего, только сделанному другою рукой и иными красками. Прежде всего мы, разумеется, справились и узнали, что сегодня же идет пароход в Корфу. Успокоившись этим известием, мы сочли своим долгом тотчас же отправиться с визитом к владыке Артскому Серафиму, которого я знавал несколько, когда он был (недавно) еще епископом-настоятелем церкви Константинопольского предместия Татавла. Короткий разговор наш с ним вертелся, разумеется, больше всего на столице и тамошних общих знакомых наших. О своей кафедре, не смотря на переданный нами привет и поклон от наместника, преосвященнейший даже и не заикнулся. Ясно, что тамошняя „Утешительница“ должна довольствоваться собственным утешением. Превеза, по уверению владыки, хотя и не новый город, но что-нибудь достопримечательного в археологическом отношении не имеет в себе. Хотелось было, для очистки совести, взглянуть на старейшую из церквей городских св. Николая, но мною начинал овладевать, в наверстание бессонницы минувшей ночи, такой сон, что я предпочел всему на свете свою квартиру.