Метеоры. 17 июня 1865. Четверток.

Форма имени: τὰ Μετέωρα – во множественном числе говорит ясно, что изобретший это название имел перед глазами висевший в воздухе или выдавшийся в него от земли или еще иначе как соседствующий с небом предмет в нескольких экземплярах. Проверить такое подсказываемое филологией предположение легче здесь, чем в Водене, в Гревено, в Янине и многих других местах варваро-греческих. Странно, что подобно всем приведенным именам, и Метеоры тоже не есть именование древнее из языческой эпохи места, но еще страннее, что его не знают и византийцы, более всех пригодные к фабрикации его. Таким образом, тому, кто хотел бы отыскать такую, замечательную по физическим свойствам местность у древних историков или географов, остается руководиться одними догадками. Перебирая имена городов Фессалии, занесенных древними в свои писания и отыскивая в них какие-нибудь признаки позднейших Метеоров, необходимо, кроме прямых указаний на их положение, если таковые имеются, прибегать к пособию и грамматики, и именно к множественной форме того или другого имени. Имена в такой форме²¹⁴ действительно есть. Кроме упомянутых нами Фер приводятся еще населенные местности: Гонны и Гомфы. Первая лежала при входе в Темпейскую долину и, следовательно, была далеко от нашего места. О второй у Юлия Цезаря прямо сказано: „Пришел в Гомфы – первый город, когда идешь из Эпира в Фессалию“. Такое выражение писателя самовидца и самодетеля весьма подходит к положению Метеор. Если мы присовокупим к сему, что γόμφος значит деревянный гвоздь, клин, стержень, то вероятность тождества Гомфов с Метеорами может перейти в прямую достоверность. Но в промежуточный между Гомфами и Метеорами период тут являются еще не менее подходящиее к делу Стаги (Σταγοί), тоже форма имени во множественном числе. Правда, что имя это придавалось нынешнему городку Калабаке, которого епископ доселе титулуется Стагским, а по неумелому переводу Стагонским (ὁ Σταγῶν), но и самый город, видимо, есть только как-бы приставок к Метеорам, без них, вероятно, и не появился бы; из них вышел и ради их живет, сам в себе не имея положительно ничего жизненного и привлекающего. Откуда же взялось слово: Стаги? Читатель предчувствует, что мы забредем с ним в свою родную славянщину – последнее пристанище филологических гаданий исследователей нашего пошиба. Да! Славянское ухо сейчас узнает в слове наши стяги, а если не стяги, то стоги. И то и другое словопроизводство можно считать равно подходящим и даже – вероятными, имея перед глазами по соседству с ним такие диковинные предметы, как эти каменные глыбы, представляющиеся изумленному воображению чем попало – лесным частоколом, болотными кочками, снопами, копнами, возами, сапогами (по признанию одного современного чеботаря… книг)²¹⁵, просвирами, если припомнит благосклонный читатель, одним словом, всякому – по его спещальности. Отчего же не прозреть было в них летавшей когда-то с Севера на Юг „Болгарской Саранче“ свои сенокосные или иные какие „стоги“ ? Но – довольно любословить. Тем более, что как мы уже сказали, Метеорским монастырем назывался сперва один только, у которого мы вчера останавливались. Почему знать, может быть, первый строитель его носил фамилию Метеора, от него перешедшую к камню, к месту, в книги, в головы и на язык подобных нам туристов. Тоже могло случиться и с средневековыми Стагами. Вон предместник наш по болтовне Пуквиль, не усомнился открыть в них Святых²¹⁶, les Saints, да еще и навязал свое открытие Визатийцам, ставши через то plus catholique, que le Pape, как говорится. Где ж после него нам настаивать на стяге какого-нибудь воителя Самуила, доходившего с дружинами своими до Лариссы, или на тот какого-нибудь волопаса Терпка времен давних? О древнейших же клиньях или кольях, по-пеласгийски Гомфах, и говорить нечего. Тот же Пуквиль у самого Омира (Гомера) отыскал наши Метеоры под кличкою: Ифоми (ед. число), в которой и самый прозорливый филолог-географ не усмотрит ничего напоминающего диковинную природу Метеорскую. Договорившись до такой фантасмагории, возвратимся к действительности.

«Доброе утро» фессалийское давно заглядывало в окна нашей опочивальни, оказавшейся тоже настоящей Метеорскою, т. е. стоящей над обрывом, а мы все еще спали сладким и крепким сном, в отместку Анилийскому ночлегу. Братия честныя обители, окончивши свою молитву, отравлялись на дело свое и на делание свое. Пора было и нам вспомнить, что мы приехали в нее не для безделья, на что намекал и сон мой, поставивший меня среди огромного некоего здания, полузасыпанного землею, которое мы осматривали при свечах, читай: при слабом и тусклом свете сбивчивых показаний и неустойчивых заключений. Из архондарика нашего открывался обширный вид на весь склон Метеорской возвышенности до самого Саламврия (Пенея), и вся равнина Калабацкая, за которою высился громадный хребет Козяк, по картам Кожакас, направлявшийся с Юга на Север и упирающийся своею южною оконечностию, под острым углом, в Пинд. Налюбовавшись на картину природы и на свое к ней мирное расположение, мы попросили у о. Игумена позволения осмотреть все, что есть древнего и вообще любопытного в его обители... В ответ на это он поспешил сообщить нам, что по обстоятельствам, в которых некого винить кроме времени, назначенного для каждой вещи под небесем, в монастыре его не оказывается ничего интересного, хотя он и зовется „Царским“ и “Патриаршим“. То же, что еще можно показывать пытливым заезжим, все давно осмотрено и описано ими, в том числе и русским архимандритом Порфирием. Я слышал (в 1861 г.) из уст самого нашего ученого путешественника о его странствовании в этих местах и, в свое время, завидовал ему, но скупой исследователь христианских древностей Турции до сих пор ничего не сообщил к общему сведению из того, чем сам обогатился, на что я и счел долгом своим пожаловаться о. Константию, в виде anticipationis benevolentiae его. Он немедленно приказал отворить нам старую Церковь Св. Первомученика Стефана, малую и невзрачную. Внутри ее над входною дверью замечено по-гречески: Всечестный и божественный храм святаго и славнаго Апостола, Первомученика и Архидиакона Стефана историрован поспешеством и издержками преподобнейшаго кафигумена г. Митрофана иеромонаха и Григория иеромонаха. После же обновлено Уснение (т. е. Церковь Успения) Всесвятыя Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, а низ поспешеством и расходом преподобнейшаго кафигумена г. Григория и иеромонаха и прочих иеромонахов. Историрован же рукою моею грешнаго Николая Живописца Кастрисия, из города Стагов. 70.9-го года, инд. 15²¹⁷. Итак, расписание храма относится к началу XVI столетия. Такая сравнительно недавняя древность не внушила мне охоты рассматривать в подробностях стенную иконопись. Зато, на серебряном окладе одной иконы Богоматери отыскалась странная хронология: год 379, с заметкою (конечно, греческою): настоящая икона Портаритисса (привратница) есть из обители Св. Стефана, что въ Метеорах²¹⁸. Другая, новейшая Церковь Св. Харалампия не представляет собою никакой пищи археологу. Нигде в обители другой какой-нибудь надписи исторического смысла я не доискался. Остается и нам, потому, вместе с “Хронографией Эпира“ прибегнуть к безавторитетному показанию некоего Неапольского епископа Агафангела, записавшего на “кодике“ монастырском в 1835 г. 19 Декабря следующее: “Из некоторых старых рукописных записей и патриарших грамот доказывается ясно, что священная Метеорская у Стагов обитель Св. Первомученика и Архидиакона Стефана и ее божественный храм, построены вместе, в царствование греко-римского императора Византии Иоанна Кантузина в 1350 г. от Христа. Отчего и священный сей монастырь издревле есть царский и патриарший, ставропигия самогосподственная“. Явно интенциозная заметка эта какими руководствовалась рукописными памятниками и патриаршими грамотами, которые бы подтверждали факт построения монастыря Имп. Иоанном Кантакузиным, не известно. Сомнительно, чтобы что-нибудь существовало где-нибудь в этом роде. В той же заметке упоминается хрисовул господаря Угро-влахийского 1398 г.²¹⁹ с именем Владислава. Он показался мне нуждающимся в поверке, и я изъявил желание видеть его в подлиннике. Когда мы, по осмотре всех редкостей церковных, распивали утренний чай в светлых сенях игуменских комнат, о. Константий обязательно принес мне желанный документ. Он оказался в двух экземплярах – почти тождественных списках, писанных славянскими буквами, но волошским языком, писан же от имени Ефтемия, Божию милостию архиепископа и митрополита всей земли угро-влахийской, и составляет дарственную запись монастырю на владение частицею мощей св. муч. Харалампия и перстом св. Первомученика Стефана. Год означен цифровыми буквами ϛццs, то есть 6996-й или 1488-й от Рождества Христова, следовательно, без малого на 100 лет позже указанного в заметке и в хронографии года. Под актом есть и подписи. Первая, совершенно ясно разбираемая, есть: Драгомир, великий Ворник. Следующая за нею: Иоанн Владислав, по мнению моему, весьма сомнительна²²⁰. Как бы то ни было, от упомянутой даты расписания церкви св. Стефана мы идем глубже в древность на небольшое количество лет; очень может быть, что обстоятельство пожертвования кем-то во Валахии кому-то из Метеоритов и было поводом к постройке тут монастыря во имя Первомученика. От 1488 года до эпохи Имп. Кантакузина остается немалый промежуток времени. Наконец, та же заметка отсылает всякого любопытного увериться в древности монастыря к одной надписи, высеченной на той скалистой площади, которою мы вчера подъехали к монастырю, где читается имя некоего Иеремиии с годом 6700 (1192)-м. Так-как мы были уже готовы идти под руководством о. Софрония осматривать всю местность бывших и еще существующих Метеорских монастырей, то и условились по дороге высмотреть редкий в византийской графике курьез – высеченную на скале подножной надпись. Мы простились с о. Игуменом до вечера и отправились „пешком с батожком“, а точнее с одним зонтиком, на археологическую охоту за стены, а за недостатком их просто за пределы обители, – в мир, сказал бы я, если б подольше пожил со столпниками. Первым делом было отыскать Иеремиину надпись. Скала под нею заметно сравнена и, конечно, в весьма давнее время. Никаких следов чего-нибудь вызвавшего ее в окрестности нельзя заметить, так что появление ее тут можно приписать одному случайному капризу случайного путника, желавшего убить лишний час времени занятием праздных рук своих. Было высечено когда-то около 10–12 букв, из коих уцелели и читаются отчетливо только две: самая первая, имеющая фигуру греческого ϛ (стигма), заменяющего ΣΤ, и предположительно шестая, ясно выдающая себя за Е... Все другие надобно долго и тщательно рассматривать и, за всем тем, определять только гадательно. Сообщенное нам чтение надписи предполагает в начале ее хронологическую дату, причем в ϛ видит букву-цифру означающую 6, и здесь, по занимаемому ею первому месту, выражающую собою тысячный знак. За нею чуть очерчиваются другие две буквы, похожие несколько на Ψ и на М, обе имеющие цифровое значение. Из совокупности всех трех выходил бы 6740-й год от сотворения мира, и 1232-й от Рождества Христова. В следующем за тем ряду букв действительно есть возможность прочитать слово: ΙΕΡΕΜΙΑΣ, но также возможно придумать множество и других чтений, что конечно не важно. Важен вопрос: надобно ли в первых буквах надписи видеть непременно цифры? Обыкновенно над буквами-цифрами сверху проводится черта горизонтальная, одна ли, общая всему числу или над каждою буквой своя особенная, коротенькая. Здесь и следа нет подобной черты. Кроме того, у Византийцев не было в обычае начинать какие-бы то ни было памятные заметки прямо числом, без предшествующего слова ἔτος или укороченно ἔτ... Здесь опять выходит противное тому. Вообще, открытие тут хронологической даты мне показалось, на месте наблюдения ее, чистым произволом. Прибавим к сему, что выводимый из предполагаемого чтения год, не есть ни 1350-й Агафангеловой²²¹ заметки, ни вообще совпадающий с царствованием Кантакузина.

Ближайший к Св. Стефану Метеор – монастырь есть Св. Троицы. Служащая ему пьедесталом каменная глыба, сравнительно небольших размеров, но странных очертаний, представляется как-бы трехэтажною и к верху суженною. Верхушка утеса застроена или, как представляется издали, облеплена как-бы птичьими клетками. С приближением нашим к нему, клетки превратились в убогие и ветхие хаты или каливы, связанные между собою простенками, из коих к низу спускалась отвесно по скале деревянная лестница ступенек в 30. Кругом и на верху царствовала мертвая тишина. Точно стоял перед нами сказочный, заколдованный замок. Мы начали кликать столпников. Долго никто не отзывался и не показывался сверху. От нечего делать, сперва товарищ, а потом и я, попробовали подниматься по лесенке и нашли, что дело это не невозможное. Только кто поручится, что на высоте двух-трех саженей подъема не случится фатальное головокружение и тогда, поминай, как звали! Подъемной же веревки тут не оказывалось, да о ней я и думать не смел. Нас избавил от риска благородного, но не благоугодного дела, показавшийся наверху старец, который понявши наши намерения и опасения, открыл нам вовсе неожиданный, секретный ход на столб, им самим устроенный, т. е. такую же лестницу, приделанную к камню и замаскированную. Мы поспешили воспользоваться ею и, хотя тоже не без труда, но, по крайней мере, без страха смерти, взобрались на верх. Там нас приветствовал другой старец, о. игумен Анфим, человек весьма почтенный, заслуживающий похвалу и благодарность уже за то одно, что снисходительно отнесся к робкому чувству непривычных к вольтижировке посетителей, но за то самое заслуживали, как он сам признался, не благоволение, а прямо нарекание в новшестве от больших монастырей, стоящих за старый порядок вещей. Старец немедленно показал нам свою церковь, малую, тесную и темную, но по хорошему плану византийских храмов построенную и посвященную Св. Троице. Ей предшествует несоразмерно большой притвор накрытый куполом, служащий, очевидно, местом сбора братии на всякую потребу. Нам предложены были для поклонения частицы св. мощей Апостола Иакова брата Господня, Григория Неокесарийского, мучеников Пантелеймона, Трифона и Анастасия Персянина (правая рука), и преподобного Никанора, мне совсем неизвестного. Это, конечно, самые ценные предметы в обители; напрасно было бы доискиваться, как и откуда досталась ей та или другая святыня, особенно же мощи св. Апостола Иакова, в первый раз мною слышимые и встречаемые. Из других предметов, находящихся в церкви, обращает на себя внимание икона Богоматери с подписью живописавшего ее малейшего Ризо из епархии Аграфов²²². Год выставлен 7226 или 1718. Заметив мою пытливость, о. игумен похвалился мне, как редкостию, эпитрахилем розового атласа с вышитыми по нему в два ряда иконами разных святителей. Внизу есть тоже вышитая подпись: боголюбивейший епископ Святейшей епископии Дериупольской и Аргирокастрийской, Парфений. 1664 года. Маия 3²²³. Все прочие принадлежности ризницы не заслуживают внимания. Расписание церкви по стенам относится к 1741 г., притвор же расписан ранее, и именно, как гласит заметка, существующая над входными дверьми, росписанъ при епископе нашем Apcении, издержками господина Михаила… из села Велони, при игумене Ионе, в 1692 г.²²⁴ Тут же сказано, что купол притвора выстроен в 1676 г. (предположительно). Все эти надписи, очевидно, гораздо позднее самой церкви. Выведши нас из нее, о. Анфим указал нам со вне южной стены ее выставленными в pяде камней, две плиты мягкого желтоватого камня. На большей из них читается шестистрочная надпись хорошего письма, по-гречески: рукою Никодима монаха и бедного лоскутника²²⁵, а на меньшей, очевидно служащей восполнением той, высечено: года 6984 (1476). Вероятно, это и есть настоящий год постройки если не монастыря, то церкви. Впрочем, обе плитки вставлены в стену там, где начинается уже притвор, так что есть возможность относить постройку самой церкви к древнейшему времени. На вопрос наш, нет ли чего еще достопримечательного в обители, старец повел нас в пещерную церквицу Предтечи, убежденный, что она может указать нам на дату более отдаленного времени, чем все нами виденные. Церковь оказалась собственно не пещерою проходною, а комнатою, высеченною в скале. Внутренность имеет форму правильного круга в 6 шагов в диаметре, на восточной стороне которого выдолблено меньшего размера полукружие, служащее алтарем. Занимательный храмик освещается надстроенным сверху куполом. Вход в него с севера... Стены и куполок внутри сплошь росписаны. Тщательно сделанная подпись утверждает, что божественный и всечестный храм воздвигнут и живописан... в 7190 году, 7-го Мая²²⁶. Получается, таким образом, всего 1682 год, вопреки ожиданиям досточтимого Метеорита, склонного, как видно, не уступать другим в притязаниях на глубокую древность своей обители. Признаться, и я ожидал от такого курьеза чего-нибудь более древнего и замечательного.

Окончив обозрение зданий, более или менее миниатюрных, мы возвратились в игуменскую келию, чуть ли не единственную во всей обители, и нашли там вместо иноков, трех мальчиков школяров из соседнего городка, обучающихся чтению и церковному пению, а на случай и пустынному житию. Они напоили нас, по Евангелию, чашею студены воды, собираемой тут же от дождя небесного и даже выдержали экзамен, объяснивши нам где, кто и по какому случаю произнес эти слова. В одном из шкафиков комнаты усмотрели мы и библиотеку монастырскую. Книги хотя и лежат плашмя одна на другой, но видно, что над ними бдит хозяйское око. Каждая имеет на корешке своем наклеенный билетик с означением ее наименования. Почти все богослужебного содержания и печатный. К немалому утешению своему, я усмотрел между ними и три рукописи, из коих две мемвраны, – одна Евангелие в большую четвертку, в два столбца хорошего письма, огромной толщины в 417 листов, по-видимому должна относиться к XII веку, другая – сборник слов Златоуста, в восмерку, 34 тетради без конца, должна принадлежать XV веку. Ни хронологических, ни иных каких заметок мы на них не отыскали. При нашем занятии рукописями, о. игумен вспомнил, что в ризнице есть еще одна рукописная книга, на которую какой-то архиерей обратил особенное внимание и велел беречь ее вместе с дорогими одеждами и сосудами. Она оказалась Астрономией известного ученого историка и географа греческого, Афинского Митрополита Мелетия. Кто в Метеорах мог интересоваться таким произведением человека, считавшагося еще не так давно между своими верхом учености божественной и мирской (до слова: задверной θύραθεν) – не сам ли он оставил ее тут, и не его ли собственною рукой она и писана? Переведенный с Афинской на Янинскую кафедру, ученый муж с большою неохотою ехал в Эпир и в Фессалии заболел. Очень может быть, что он и проживал некоторое время в Метеорах, и их странным поднебесным положением наведен был на мысль рассуждать и писать о небе²²⁷.

Все в этой маленькой надземной обительке показалось мне, хотя сравнительно и в убогом виде, но в надлежащем порядке, и, как говорится, все на своем месте. Кому не нужен так называемый мир, то что лучше, как отделиться от него в недосягаемость, и оттуда относиться к нему с загробным равнодушием? Но, есть ли хотя что-нибудь на самом деле, соответствующее подобной мечте: человеку, хотя бы и поднебесному, нужны пища, одежда, отопление, освещение, инструменты, лекарства и пр. и пр. Где взять все это, как не в мире? А если последнему есть желаемый доступ и на отшельнический „столп“, то к чему сей последний? Вот из пяти троицких Метеоритов, троих нет на месте: они – в мире на послушании. Без них, без их мирского труда и обыденной суеты, остальные анахореты умерли бы с голоду и холоду. Мало этого. Мир, как видно, задевает их за более глубокую потребность души – отживая, любоваться жизнью других. Надобно глубоко, глубже костей и мозгов, проникнуться чаянием иной жизни, и с нетерпением Апостола (Павла) ждать минуты разрешения и соединения со Христом, чтобы действительно спозаранку послать миру, хотя бы с сего самого Метеора, прощальный привет навеки! А все же, и одна попытка такого надмирного, если не внемирного, жительства пленяет меня, отрезвляя упивающееся формами кратковременного бытия землелюбивое чувство. Ни о чем подобном, по-видимому, не думая, с тем же пустынническим радушием, точнее же -равнодушием, провожал нас почтенный Триадит до самого низа. На прощанье, я просил его перенести мемвраны из кельи в ризницу и ценить их не менее, чем знаменитый эпитрахиль. Евангелие же советовал обложить приличною материею (парчею, бархатом), на что мы со своей стороны пожертвовали 20 пиастров. Да школярам дали по 2 пиастра на душу. Этим и закончились первые расходы наши на день сей.

Впечатление от первых двух, осмотренных нами, Метеорских обителей вынесено вообще достойное их имени, хорошее. Конечно, это не Афон, где все так громадно, крепко, строго, важно, немного даже как-бы страшно – от грозных стен с бойницами до непомерно длинных богослужений. Наиболее тяжелую особенность тамошние монастыри-замки имеют в себе зловещий пирг или пиргу, как выражаются наши пройди-свет соотечественники, занесенные туда роком (большею частию в образе Дуная) и преследуемые и на чужбине памятию кто карцера, кто чужовки, а кто и прямо тюрьмы. Тут смирительных пиргов не видится, но правду сказать, ими веет от всей висящей в воздухе обители. Спустившись на землю, чувствуешь себя точно освобожденным из заключения. Может быть, это испытывает только наш брат, забеглый гость, а не сами хозяева, не знаю. Наш любезный провожатый космополит, в частном Метеорском смысле, заметно не разделяет мысли о крайней необходимости спасаться на столпе, и, во всяком случае, предпочитает такой столп, с которого ведет лестница на землю, в роде Троицкого. Теперь он ведет нас «на памятник немой шумливых давних дней“, на плоскую возвышенность Псаропетру, в переводе, рыбный камень, которой имя объясняется ходячим предположением, что на скале той был когда-то общий Метеорцев базар и, так-как главный спрос отшельников был обыкновенно будто бы на рыбу (а не на фасоль, не на кукъя, не на лахана?), то ее больше всего и привозили окрестные продавцы сюда, отчего скала и прозвалась рыбною. Что-то припоминается мне из палестинских рассказов, что и там по близости Лавры св. Саввы тоже есть место, зовомое или называвшееся рыбным базаром (Псаропазарон)²²⁸. Значит такое вторжение упомянутого нами выше „мира“ за его пределы было общим явлением даже в древние, небожительные времена. Припомним при этом Афонскую орешницу (Карею) того же смысла. На вопрос наш, что теперь есть и видится на историческом месте, проводник ответил: тоже, что и везде. По этой причине мы и минули его, спеша на более существенную поживу. Указаны вдали развалины монастыря Пандократор (Вседержитель). Внизу источник ключевой воды, посвященный Богоматери и именно в честь ее живоносногоо источника в Константинополе. Не спускаем глаз, конечно, с поминутно меняющейся панорамы Метеорской, хотя полуденное солнце и мешает нам рассматривать те части ее, которые представляют наибольший интерес минуты. Давно уже нами намечена точка к которой мы движемся от самой „Троицы,“ но как-то вышло, что она как-бы вдруг неожиданно раскрылась перед нами всею грудою своих некрасивых очертаний, напоминающих все, что не подходит под какую-нибудь правильную форму. Утес значительно больше Троицкого. Нам он назван симпатичным именем Русани. Приблизившись к нему, мы разглядываем построенный на верху скалы, другой экземпляр как-бы того же самого монастырька, но с тою отчаявающею разницей, что тут нет ничего пристроенного каким бы то ни было способом, к камню. Отвесная и голая скала торчит неприступно до самого верха, а наверху высунулась вперед ее какая-то клетка, очевидно, подъемный балкон. Кроме него, опускается из одного окошка, более других низкого, деревянная лестница, уже знакомая мне по впечатлениям вчерашнего вечера. Мы дали знать голосом столпникам, что пришли гости. Никто оттуда не отзывается, не показывается. Нетерпеливый спутник мой, недолго думая, говорить: – так лестница-то для чего же? Подходит к ней, треплет и трясет ее до того, что она начинает издавать какие-то скрипящие и воющие звуки, коробившие меня; смотрю, уже он карабкается по ней на сажень от земли! Под тяжестью его, старая расхлябавшаяся, расколотившаяся и без того жалкая, самодельная машина ходуном ходила. Мы с проводником просто кричали, а неустрашимый все лез и лез вперед на пятисаженную высоту. – Ну, а как дома-то никого нет? – говорю я в отчаянии, – и некому ему отворить окошка? Но усиленный крик наш дошел до слуха анахоретов. Окно отворилось, и высунувшаяся из него фигура ободрительно заговорила поднимавшемуся на счет благонадежности лестницы. До нас доносились одно за другим: – вперед! смелее! не бойся! еще, ну! Вот и конец! – раздалось, после всего, протяжно и весело. Фигура втащила и приняла в овои объятия аеровата нашего. Долго стоит он бледный и понуренный в окне, прижавшись к косяку и, на сколько есть легких, хватает воздух. – Что? Как? спрашиваю я. – Нну! – отвечает он, и не входит больше ни в какое собеседование. Тем временем, из-под балкона начала спускаться толстая, но такая же старая, как и лестница, веревка с привязанною к ней сетью. Вот она на полу и мы приглашаемся воспользоваться ее услугами. Нападают попеременно то недоумение, то прямое уныние. Подхожу и отхожу не один раз. О. Софроний употребляет все аргументы „располагающие“ и самый главный из них а nihilo, обещается сесть со мною вместе в сетку и держать (!) меня на руках. Наконец, случись, Боже сохрани, оборваться – он сумеет упасть ниже меня. Все бы это кончалось ничем, но улыбающийся саркастический вид торжествующего товарища наверху всунул меня одним, так сказать, махом в сетку. Оба с проводником, мы уселись внутри ее. Опытный в подобной процедуре, он поднял края ее, стянул, завязал и вздел на железный крюк. Раздался наверху зловещий скрип. Что-то схватило нас, стиснуло и прижало одного к другому так, что вырывавшийся из груди какой-то вопль ужаса так там и остался на всю бесконечную минуту подъема. Незнать зачем вертимся в воздухе, а уж как дышем, один Бог весть! Я становлюсь ниже товарища. Ну?! Стук о что-то... Ничего, жив. Неведомая сила кидает нас в сторону. Крюк дает непрошенную тукманку в голову и мы садимся на деревянный пол. Товарищ спешит поздравить „с приездом.“ Сетка опустилась и члены наши получили свободу, но двигнуть ими нет возможности. Услышав приветствие по-гречески и поняв, что то идет от игумена, я хотел по достоинству ответить хозяину места поклоном и покусился встать, но мгновенно сел обратно на пол. Ноги дрожали и голова болталась. Речи никакой! Комическое положение это длилось минуты 4. Окрепши немножко, я настоящим образом поздоровался с о. Агафангелом, значительно не похожим на своего соседа, Троицкого игумена. Несомненно, что прежде чем стать ему „благим ангелом,“ он был хорошим палликаром. Шатаясь, я направился за ним в церковь, которую прежде всего мы поискали видеть. Она оказалась приглядной архитектуры и довольно просторною, судя по тесноте места. Красивый купол ее поддерживается четырьмя мраморными колоннами. По бокам полукруглые клиросные выступы. Все, как водится в настоящих византийских храмах. При большем запасе усердия, вкуса и, разумеется, материальных средств, можно придать внутренности изящный вид, но печать запущенности, неумелости, лености лежит положительно на всем. Нам выложили для поклонения главную святыню обители, главу св. Великомученицы Варвары. Она хранится в шестиугольном деревянном ковчежце, украшенном резьбою²²⁹. Череп главы открыт для лобзания. Он расколот на три неравные части и, по всему видно, далеко не весь тут целокупно, и то что есть, не составляет самого верха главы. Видна, как обыкновенно, одна голая кость. Цвет ее темноватый. В другом ковчежце хранятся частицы мощей св. мучеников Трифона и Хоралампия, самые общие на Востоке. Еще в одном св. муч. Пантелеймона и Прокопия, и, наконец, в четвертом особо св. Кирика мученика-младенца. Церковь Преображения Господня расписана иконами густо и пестро, но мало замечательными, в 7065 (1557) году, при игумене Арсении, Ноября 24, индиктиона 15, как значится в усмотренной нами, по обычаю над входною дверью, исторической заметке. Вероятно, к этому же или ближайшему времени надобно относить и первое заселение утеса отшельниками или хотя постройку на нем храма, видимо древнего. Сам о. настоятель обители не мог ничего сказать нам в наше просвещение, частью по своей недавности в ней, а частью и по непригодности к подобным задачам. На распросы наши о возможном кодике при церкви, также почтенный авва отвечал безмолвным киванием головы спереди и назад и сжатием при этом губ, что, в совокупности, означало наше простоволосое: нету-ти! По крайней мере, мы были утешены предъявлением нам старого помянника обители, где под рубрикою: „ктиторы“ отыскали имена архиерея Иеремии и иеромонаха того же имени, за коим следовало еще 12 имен иеромонахов, а потом 58 имени простых монахов, и во главе их, опять-таки, имя Иеремии. Конечно, это не были ктиторы, а просто разновременные братия обители, вносимые в Синодик, один за другим, на что указывает и не одинаковый характер письма синодичного. Когда жил архиерей Иеремия, не место тут доискиваться, да и какой он епархии, не говорится. А с одним именем ничего не поделаешь. Помянник, однако же, был для нас только как-бы зарею восходящего солнца. С некоторою торжественностью о. игумен вынул откуда-то и подал нам свернутый Патриарший Сигиллион, в котором мы должны были найти все, что нам желается. Это была грамота Вселенского патриарха Иеремии (еще раз!), выданная иеромонахам Иоасафу и Максиму Росанским²³⁰. Год под нею означен 7049 или 1541-й от Рождества Христова. Следовательно, все же обители насчитывается несомненных 300 с лишком лет, но архитектурный стиль и вид церкви может отодвинуть ее еще лет на 100 и более, вглубь веков.

Не без лукавства некоторого мы доложили старцу, что начало обители его восходит ко времени, когда печати еще не существовало, а тогдашние Русаниты службу Божию, все-таки конечно, правили, правили же ее они по рукописным книгам. Вероятно, таким гнильем у него где-нибудь завален целый угол. Во все время этой прелюдии, игумен тонко улыбался, давая знать, что он привык к таким маневрам, когда заведывал драгоценным гнильем не в такой гнилушке, как Русани. Угол не угол, а все же добрая охапка книжного старья оказалась и у этих столпников. При первом взгляде на нее, я различил в ней два-три темнорусых обреза столь хорошо мне знакомого пергамента. Это были:

1. Праксапостол, в 16° мелкого, чистого письма. Совершенно полный и хорошо сохранившийся экземпляр. Книжка должна принадлежать ХII веку и, конечно, занесена сюда от инуды. Никаких заметок на ней, однако же, не оказалось, вопреки моему чаянию и к немалому сожалению. Редкость немалая в подобном деле – не только начало, но и конец рукописи, это: „ныне отпущаеши“ переписчика, при котором он дает себе полную свободу всякого рода сердечных излияний, в том числе и хронологических.

2. Отечник, неизвестно какой редакции, в 4°, прямого и тщательного письма, выносящего книгу, по моему мнению, в первое христианское тысячелетие. К сожалению, нет у ней ни начала – ни конца. Для облегчения справок в будущем, я выметил первую попавшуюся под глаза, главу из него: Περὶ Διδύμου, τοῦ ἀπὸ ὀμμευτὸν τοῦ σουγερ...... кончается глава словами Ἐν οἷς τελη (sic) οῦται καὶ ὁ μακάριος Δίδυμος.

8.

Жития Святых. Месяц Ноябрь. В лист. 2 столбца. Очень много бумажных вставок. Подобно предыдущей, неполна и крепко изуродована, и также без заметок.

4. Богородичник, в 8° на хлопчатке (бомбицине), которой из 4-х редакций, я не мог решить, по неотысканию под руками печатного. Книга полная. В конце есть приписка: рукою меня грешного Савина, из села Закеи²³¹. Сочетание предлога ἀπὸ с винительным: χώραν (села) уже одно показывает, что книга не глубокой древности.

5. Молитвослов (требник). На бумаеа в 16°. Книжка полная, датирована 7130 (1622) годом.

6 – 9. Минеи служебные: Декабрь, бум. 8°.. 7054 (1546) года. Январь, бум. 4°, 2 столбца. В конце есть приписка: окончена настоящая книга рукою меня Нила монаха, как будто бы духовника, – находящегося в келлии Каллистрата ²³² . Года 7033 (1525). Сентябрь. В лист бум. 2 столбца. 6922 (1414) года, без заметок. Июнь, бумага 4°. В конце замечено: писано рукою неученого монаха Порфирия ²³³ . Без даты.

10. Сборник отеческих мнений, Василия Великого, Григория Нисского, Прокла, и другие бумаги в лист. Толстая книга, красивого письма, к сожалению, без начала. На последней странице приписано: настоящая книга писана в Мизифрте, рукою Мануила Чикандили, в Апреле месяце, осмаго индиктиона, 6878 (1370) года²³⁴.

Итак, всего 10 манускриптов, по-Русански хирографов, по-русски же рукописей, уцелевших, как надобно думать, от немалого их собрания. Спасибо и за немногое. Удивительно, как не сохранилось ни одного Евангелия, которым прежде всего во все времена снабжались иноческие обители. Верно оно было не в одном экземпляре, было – да сплыло, по пословице. Засиделись мы за книжным делом долее, чем следовало, у Русанийских Метеоритов, насчитаных нами в наличности не больше трех. Поблагодарив их словом и делом (40 пиастров), мы попросили у игумена благословения возвратиться „на землю“. На сей раз, вся процедура спуска, лично для меня, была чуть не одной забавой, знаменовалась одним легким охом вверху, когда я, затянутый и сплюснутый, вдруг повис в отверстии балкона, и еще более легким ахом внизу, когда я, совсем не ожидая того, вдруг сел благополучно на матерую землю. Прежде меня спустившийся брат Софроний поспешил освободить меня из узилища. Так-как при заключении в оное, приняты были все меры к сохранению возможно правильного положения тела, то я и не испытал теперь прежнего дрожания в коленах, и имел удовольствие сейчас же, стоя, наблюдать, как кружась и качаясь, спускался тем же путем, вслед за мною и товарищ, нашедший, что лестничный путь, в сравнении с веревочным, есть „каторга“. Издали разменялись мы со столпниками помаванием рук и словом: Εὐχή (взаимная друг о друге молитва, благопожелание, обет...), и пошли в путь свой радуясь.

Давно уже было за полдень. Солнце пекло по-июньски, да еще и по-Метеорски, отражаясь жгучими лучами От раскаленных скал, палило лица наши сквозь зонтик. О. Софроний не переставал сообщать нам разные местные сведения, но я уверен, что если я не запишу их сегодня же, завтра и следа их не останется в памяти²³⁵. Да и Бог с ними! Благо, тут не так давно был один не нам чета писатель, наблюдатель, статист и даже моралист. Верно он все не только выслушал, но и подслушал, подсмотрел, записал, поверил, измерил, перехерил, и теперь уже где-нибудь печатает, вместе со своими двадцатью томами Афонских заметок. Мы же, в качестве, с одной стороны туристов, а с другой хотя идеалистов, наметили себе не далекую и не глубокую цель поглядеть на дивы Метеорские, и теперь, от одного нерукотворенного столпа отшельнического идем прямо к другому. Другой этот зовется по просту: Варлам по имени основателя его Варлаама, с которым мы познакомились на Янинском острове. Издали он не поражат нас своим величием, но, когда мы подошли к нему, он показался мне страшнее вчерашнего, по преимуществу зовомого Метеорским, утеса. Громадная отвесная скала высилась перед нами, иззубренная и исковерканная вверху то природою, то постройками, и, где видятся последние, довольно ровною линией выступающей в небо, и даже живописно рисующаяся рядами окон. На самом высшем пункте их выдается над стремниною навес, которого подробности трудно различить снизу, но легко угадать назначение. Несколько правее его торчат, отвесно прикрепленные к скале, четыре висячие лестницы, поставленные одна с боку другой и одна выше другой так, что с одной приходится переступать на другую в местах их соединения, и приводящая к одной дверце малой комнаты, прилепленной к утесу в месте, где представляется как-бы некая выемка каменной громады, укорачивающая весь отвес на 1/4 высоты. От множества ступенек рябит в глазах, отстоят же они одна от другой, глазомерно судя, чуть не на поларшина! Перед Варламом кажется просто пигмеем посещенный нами Русани. И там выбор двух путей сообщения с небовсельниками представлял задачу головоломную. Тут одна мысль о подъеме наводила на сердце уныние неодолимое. Нас скоро заметили из горной обители и вступили в переговоры с о. Софронием. Через несколько минут, из-под балкона начала опускаться фатальная ниточка, по мере приближения к земле все утолщавшаяся и, наконец, обратившаяся в корабельный канат с железным крюком на конце, к которому прицепленною зрелась и знакомая уже нам люделовная мрежа. Когда я подошел к ней и провел по ней взором до самого балкона, у меня, без всякого преувеличения, потемнело в глазах и я, как пьяный, отошел на пригорок и сев на камень, долго сознавал себя как-бы совсем уничтоженными. Чтобы я мог висеть и тут и там и даже вон там?... – Ни за что на свете! – сказал я бодрившемуся товарищу. Он же, оглядев, ощупав и чуть ли даже не попробовав зубами значительно потертый канат, потрясши ажурный мешок и обревизовавши крюк, объявил мне решительно: „а ведь я поднимаюсь“! С Богом! – отвечал я смельчаку, и дал кое-какие поручения, относящиеся к нашей спещальности, и без того ему свычные. О. Софроний усадил его в сетку, завязал, закрепил, пошевелил и так – и этак, и ударил в ладоши. Я зажмурил глаза от страха. – Не поминайте лихом! Слышу, еще имеет дух шутить отделившая от долу земного, живой Метеор. И пошел, и пошел кружиться и подниматься. Господи! Какую смертную тоску перепытал я, пока он, обратившись точно в птичку, подлетел к балконному отверстию и исчез в нем.

Условлено было пробыть товарищу наверху с час времени, а потом спуститься, чтоб еще успеть дойти засветло до своей квартиры. Тем временем, я располагал снять, насколько умею, карандашом очерк скалы с обоими ужасающими подъемами. Занятие шло успешно. Я наводил уже последние „штрихи“ на листочек записной книжки, как заметил, что на вершине 4-й лестницы что-то стало двигаться. То была фигура человека, обращенного лицом к утесу и быстро спускавшегося по ступенькам. Любопытство приковало взор мой к неожидаемому зрелищу. С ловкостию белки, фигура переступила с 4-й на 3-ю лестницу и, меньше чем в 2 минуты, была уже на земле... Не запнувшись, не отряхнувшись, даже не покачнувшись, одним словом, как ни в чем не бывало, почтенный Варланит направляется ко мне, приветствует меня от имени всего братства с прибытием в их пустыню, и... вынимает из одного кармана графин с водой, из другого стакан с вареньем, из-за пазухи стакан, рюмку и незнать что еще, но всего удивительнее, из-за спины достает как-то хитро подвязанный целый поднос! Обитель предлагает страннику привычное угощение со всем принятым этикетом, даже и с подносом! Меня, естественно, тронуло такое внимание. Мало сего. Следом за первым столпником спустился с такою же легкостью и другой, почтенной наружности, сановитый старец. Это был иеромонах о. Тимофей. Он повторяет приветствие лично от себя и от имени отсутствующего игумена (Даниила), и изъявляет сожаление о том, что обитель лишена удовольствия видеть такого редкого гостя в стенах своих. Разговор переходит на сии самые стены, внушающие такой неодолимый ужас нам приземным людям. Со слов Метеорита оказывается, что страх тут более воображаемый, чем действительный. И говорит он это с такою искренностью и простотою, и с таким убеждением, что произвел на меня впечатление. В пример представлял мне моего спутника, который нашел, что воздушное путешествие имеет такую прелесть, с которой не сравнится не только никакой галоп, но и никакой морской бег под парусом... Одним словом, о. Тимофей склонял меня последовать примеру товарища. – Сядете в сетку, зажмуритесь, прочитаете всего один раз: Отче наш, и уже на верху! Я в сотый раз посмотрел на черное отверстие балкона, провел глазами по отделяющему его от земли расстоянию в 45 саженей²³⁶ и замахал судорожно руками. – Ну, так лестница! – заговорил одобрительно опытный эксшкипер какого-нибудь трехантиря, может быть приученный лазить по шканцам чуть не с младенчества. – Тут все дело в руках, только не давай промаха, и ничего не бойся! Да и расстояние гораздо короче. Снаровку надобно иметь только при переходе с одной лестницы на другую. Зато, тут, кстати, отдохнуть можно. – Во все это время я не сводил глаз с системы лестниц и изучил ее, так сказать, всю наизусть. Ведь это не то, что Русанийская балаболка, рассуждал я, на живую нитку сшитая. Тут все вбито в скалу гвоздями и залито свинцом, крепко, прочно и неподвижно... Ну, а как при перемене лестниц, я не попаду рукой за ступеньку следующей лестницы или ухвачусь, а потом повисну? – договариваю я уже вслух свое „боязливое помышление“. – Не беспокойтесь, – заверяет знаток дела, – лестницы так приставлены одна к другой что и рука, и нога сами поймут, что надобно делать и ошибки не будет. Разумеется, тут вся сила в руках, но зато, хватаясь за ступеньки всею крепостию мышц, уже не о чем больше думать, вперед и вперед! – Что ж? Вперед так вперед, – повторил я машинально и подошел к лестнице. Но, переведши взор по ней одной, я повесил голову безнадежно. – Да зачем вы смотрите к верху, – говорит мне руководитель. – В том-то и весь секрет, чтобы иметь перед глазами только то, что вровень с ними и ни за что не заглядывать вперед, и никаким образом не оглядываться вниз. Со всем этим согласен, – сказал я, – но есть вещи, в которых никто не властен. И руки и ноги будут делать свое дело, а как голова закружится?... Тогда, где спасение? Ни предвидеть, ни предупредить такого обстоятельства нельзя. И вот, я предлагаю отцам проект обвязать меня веревкой и конец ее прикрепить к подъемному канату, который, по мере восхода моего, будет подтягиваться к верху настолько, что если я и оборвусь с лестницы, то все же не убьюсь сразу, а только повисну под балконом... Детски неосмысленный расчет! Но все же он давал мне крепость и – странное дело – даже совершенно успокаивал меня на счет возможного головокружения. Немедленно спущен был канат с подвязанною к нему благонадежной толщины веревкой. Все было сделано по моему желанию. Я поставил ногу на первую ступеньку и на прощанье спросил: – а сколько всех таких? – Сочтем там на верху, – отвечено было мне шутливо. Перекрестился я и попробовал переставить ногу с одного болта на другой. Рука судорожно ухватила верхнюю соответствующую ступеньку и дело пошло хорошо. Всякий предмет, всякий помысл, всякое ощущение, все, все в сторону! Одно на уме: берись, держись, ставай, переступай... А вот и не за что впереди взяться. Снизу кричат: – Переступайте! Вправо ловите рукой... Словил что-то, тогда как левая рука замерла на своей ступеньке, которую должна уступить ноге, и сама идти за правою. Тело неизбежно должно повиснуть. Момент крепко нехороший. Но расстояние между лестницами так незначительно, что диагональное направление корпуса почти мгновенно перешло опять в прямое, и я утвердился на второй лестнице. Да! правда, что в подобном критическом положении руки и ноги сами узнают и находят, что и как нужно сделать. Равно и то правда, что волей-неволей поищешь отдыха после такого salto mortale. Переход со второй лестницы на третью уже не представлял мне прежней трудности, а на четвертую я переступил, думаю, ничуть не хуже следовавшего за мною через одну лестницу о. Тимофея. Наконец, прямо над головою моею раздается человеческий голос. Слышу, да не различаю слов, – не тем занята. Дрожащая рука, ищущая по привычке впереди еще и еще, как якоря спасения, болта, вдруг крепко охватывается другою встречною рукою. Магнетически пропадает при этом напряжение мышц во всех моих членах, я отдаюсь влекущей силе и весь расслабленный втаскиваюсь в дверцу, о которой никакого представления уже не оставалось у меня в мыслях. Осмотревшись, я увидел себя в малой комнате, устланной ковриком с мягкими подушками. Отвязали от меня ненужную веревку и уложили меня так, что по всему телу разошлось блаженное ощущение покоя, испытываемого разве только выздоравливающим после тяжкой болезни. Одно механическое упражнение в дыхании заменяло для меня все на целые 7–8 минут. Мало-помалу улеглась судорожная тревога оконечностей рук и ног, и я почувствовал силу располагать ими по произволу. Открылась беседа с давно уже ожидавшим сего момента о. Тимофем. Он не преминул доложить мне, в ответ на мой забытый вопрос, что всех ступенек на лесенке числом 67! При этой цифре я невольно подался вглубь комнаты от бедовой дверцы... Это было знаком к дальнейшему подъему по остававшимся еще внутренним переходам обители. Пошатываясь и подпираясь, палкой, выступил я на дворик монастырский, прямо в лицо храму Божию и едва мог верить, что это макушка горы, а не памятный лужок, по которому можно бежать во все стороны до самого небосклона. Первое впечатление было радующее. Осведомившись, что спутник мой сидит в архондарике над одною старою книгою и что-то списывает, я предстал перед ним, не нарушая его покоя. Он поднял голову и всплеснул руками. – Как! Вы? И тоже в сетке? – Ну, нет! – отвечаю я,– подымай выше! Это только рукоперым рыбам путаться в сетях. А мы порхаем свободной птичкой по отвесным стенкам, с небольшой разницей, что мой хвост тянулся за мною саженей на десять. – Ну, вот и отлично, – заметил весело мой невольный археолог, – избавляете меня от карандаша. – Не знаю что легче, провесть ли прямую линию или подняться на канате? Пожалуй, что не вдруг решишь, – согласился я с художником, дивясь на страшно негеометрические линии его рисунка. Далеко им до каната.

Небольшое общество Варламитов окружило нас, с любопытством следя за всем, что мы делали. Я счел долгом осведомиться об о. игумене обители. Мне отвечали, что с самого утра отправился на метох и они не надеются, чтобы возвратился сего дня. Впрочем, за ним пошлют немедленно. Чем больше я возражала что это ненужно, совсем напрасно, тем более на том настаивало братство. Слушая наши упражнения в любезничании, старожил товарищ только улыбался и едва слышно протянул сквозь зубы: „врут“. Ему почему-то показалось, что игумен дома, только заперся, чтобы избыть каких-нибудь нескромных просьб с нашей стороны... Выходило бы, таким образом, что мы с первого же раза начали играть в жмурки. Но предположение скептика мне казалось неосновательным... Все в обители дышало простотою и непосредственностию, и от всех веяло детскою искренностью, я бы сказал какою-то горною свежестью во всем – от босых ног до нечесанных волос! Даже в потоке жалоб некоего добропобедца, обиженного всем миром, очевидно не принадлежащего к братству и не по своей воле занесенного в высшие слои атмосферные, мне слышалось тоже глубоко искреннее чувство... После вторичного угощенья водо- вареньем и проч., мы отправились в церковь, никогда не запертую и как-то по-домашнему высматривающую. Последнему впечатлению помогает предшествующая самому храму большая, светлая и чистая зала в 20 шагов длины и в 9 ширины, совершенно открытая со входа. Из нее три двери ведут в нарфикс (притвор), сам по себе уже похожий на церковь с 4-мя столбами посредине, поддерживающими купол. За ним точно такое же квадратное пространство занято самою церковью, опять с 4-мя столбами и куполом поверх их и с тремя полукруглыми выступами на восток, юг и север, по Афонскому образцу. Все здание показалось мне весьма приглядным и хорошо содержимым, посвященным памяти Всех Святых и однопрестольно, по древнему обычаю. Нам вынесены были из сокровищницы на поклонение части и частицы св. мощей, удививший меня своим множеством. Во главе всего находился крест с частицею Животворящего Древа. Потом следовали: перст Предтечи и Крестителя Иоанна, плечевая часть св. Апостола Андрея Первозванного, персть (и 3 кусочка) св. Василия Великого, ступня сестры его св. Макрины, левая рука св. Иоанна Златоустого (и его же часть от колена), св. Григория Неокесарийского, св. Власия, св. Трифиллия, Нифона, патриарха Цареградского, св. великомуч. Пантелеймона и Нестора, св. Дамиана бессребренника, новомучеников Иоанна Янинского (глава) и Николая Меццовского (тоже глава), Киприана Нового, некоего Эмира, (?) некоего Сеха (?), обоих ктиторов обители: Нектария и Феофана, их послушника Венедикта и многих других неизвестных. Мы в своем перечне придаем им некоторый порядок, но на практике ничего подобного нет и быть не может. Святыня доставалась, вкладывалась или вставлялась в ковчежцы и иные хранилища, приспособлялась, украшалась в разные времена разными лицами и разными способами, так что иная блестит и первенствует, а другая, несмотря на свою историческую ценность, едва известна, и должна быть отыскиваема.

Окончив поклонение Святыне, мы с о. Софронием занялись измерением храма и составлением плана его, хотя единственным мерилом при этом у нас мог быть только наш собственный шаг. Отправляясь утром в археологические поиски из своей квартиры, забыли, как это нередко бывает, взять с собою необходимейшую вещь, метр, да и не один метр, а и еще кое-что, не менее существенное, о чем придет череда сказать в свое время... Исполнив и эту задачу, мы уже всецело посвятили себя графике или, выразительнее, эпиграфистике, от которой, впрочем, большой поживы не ожидали, ибо знали, что главный запас ее – библиотека – нам недоступен. Догадливый о. Игумен, отправляясь на хутор или взял с собою ключ от библиотеки, или запер его где-то в неизвестном никому месте, чтобы, на случай, если придут московиты из Св. Стефана, они практически дознали смысл их собственной поговорки: „поцелуй пробой и иди домой». Впрочем, о. Софроний утешил нас известием, что в библиотеке книги все печатные, оставалось воспользоваться тем что есть. Пересмотрев стенную иконопись церкви слишком общего „афоно-турецкого“ характера, мы остановились на освещающей ее ктиторской заметке, начертанной, по обычаю, над входными дверями; она сообщает следующее: Воздвигнут с оснований и росписан (историрован) божественный и всечестный храм честныя обители Всех Святых Преподобнейшими иеромонахами и самобратиями (родными братьями), господами Нектарием и Феофаном. Год 7057 (1548). Возобновлен 1780 ²³⁷ . Что именно возобновлено, напрасно бы кто стал доискиваться теперь. Подобную же ктиторскую запись нам указали и в параклисе (придельной церкви) трех Святителей. В ней говорится: Ветхий параклис трех Святителей, Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоустаго воздвигнут с основами и росписан преподобнейшими иеромонахами и монахами честныя обители Всех Святых, при Игуменах гг. Кирилле и Сергие иеромонахахъ и самобратиях, года 7135. Росписан же рукою меня грешнаго Иоанна иерея съ чадами его в 7145 г., из города Стагов ²³⁸ . Живопись одного характера с храмовою, но, естественно, несколько посвежее. Нас провели и в сосудо-хранилище (ризницу, по-нашему). Там, прежде всего, привлекли к себе наше внимание три русские иконы: 1) Эммануила, то есть Иисуса Христа в отроческом возрасте старого Московского пошиба, сейчас же бросающегося в глаза. На ней есть и заметка греческая: пожертвована настоящая икона в честную обитель Всех Святых, что на столбе (ἐν στήλλῳ) Варлаам. Из Москвы, Великой России, Индиктиона 14. В годе 7139, содействиемъ Сергия иеромонаха²³⁹. 2) Божией Матери Владимирской, в медном золоченом окладе, украшенном по местам эмалью. Венец с дорогими камнями. Подпись на серебряной пластинке с голубою финифтью: Арсений архиерей 7097²⁴⁰. 3) Св. Николая с годом 7161. Все эти не великой цены сокровища, упредившие дни наши за 200 и более лет, не произвели на нас расчитанного о. сосудохранителем впечатления. Хотелось от обители бoлеe глубоких памятников минувшего. Избалованный древностями вкус наш самую эпоху первоздателей церкви и „столпа” находит мало занимательною. Из других, не русских икон еще можно указать на деревянные складни с иконами Благовещения Богородицы, Рождества и Усекновения Предтечи, и Богоматери с Младенцем, приложенные в обитель в 7161 (1653) г. неким Филимоном. Более интереса заключали в себе другие две вещи, хранящиеся в той же ризнице. Первая – шелковый эпитрахиль, состоящий из двух продольных полос с златотканными, спускающимися одно за другим попарно, изображениями, имеющими предметом своим содержание 24-х кондаков и икосов Богородичного Акафиста. Поверх изображений вышиты и первые слова соответствующих им священнопений. Вещь действительно замечательная, требовавшая если не высокого художнического таланта, то долгого времени и великого терпения. Есть внизу изображений и подпись, тоже вышитая, на греческом языке, гласящая: преосвященнейшего и словеснейшего Митрополита Кизического, о. Митрофана, из Фив Виотийских, есть это собственность, в 1661 году²⁴¹. Вторая: Подколенник (ὑπογονάτιον), по-нашему: палица, с вышитым шелками по розовому атласу изображением Господа Иисуса Христа, с предстоящими Божиею Материю и Св. Иоанном Предтечей. Подписано: Дионисия, Вселенскаго патриарха Константинополя ²⁴² , без означения года. Я доспрашивался затем старых священных сосудов, крестов, Евангелий. Ничего в таком роде не оказалось.

Болеее нечего было осматривать в монастыре. Пора была подумать и о возвращении. Но при первом намеке на то, нам представили на вид, что может скоро прибыть Игумен, так-как за ним уже давно послан нарочный, а он весьма будет жалеть, если разойдется с нами, а с другой стороны, что время идет уже к ночи, а в воздухе похоже на непогоду, нам же все-таки не близко до Св. Стефана. Посоветовавшись между собою, мы решили заночевать на месте. Сходили вместе с братиями к вечерне, заглянули в две-три кельи братские, тщательно осмотрели ворот в подъемной комнате, убедились до неотразимой очевидности, что канат поднимет и спустит с десяток таких тщедушных вояжеров, как мы с товарищем вместе и, хотя потерт уже довольно, но прослужит еще не один год, следовательно, опасности от разрыва его не предвидится совсем. На случай же, чтоб машина не дала вдруг заднего хода, приняты все меры, и проч. Сознают все, что лучше было конечно, если бы вместо простой сетки, подвязано было что-нибудь вроде ящика, кресла или еще иначе как. Но, чем сложнее, тем ненадежнее дело. Случайно и совершенно неожиданно, в этой же самой висячей комнате я встретился со старою надписью, высеченной на каменной плите, вставленной в стену возле иконы Христа Спасителя. Еще раз повторены честные имена ктиторов – написано: Нектарий и Феофан ктиторы. Года 7041²⁴³ (1533), и ничего более. Какая нужда была явиться тут такой заметке, не вдруг решишь. Разве предположить, что виселка эта имеет значение главных ворот монастыря, в которых происходит первое ознакомление с ним посетителя, а с ним, значит, прежде всего с тем гением труда, терпения и сметки, который сумел устроить их. И действительно, уж если чем достойно и праведно похвалиться месту, так это своим входом, своею, по истине, великою и чудотворною брамою, в которую не войдешь, не перекрестившись. Измеряя глазами высоту балкона над уровнем скалы при подошве утеса, я, хотя не находил преувеличенным число 45 саженей их взаимного отстояния, но все же пожелал увериться в том, так сказать, осязательно. Пожалел я вторично, что мы забыли взять с собою метр; эта фтора, как говаривал мой блаженной памяти родитель, однако же, немедленно была поправлена. Метр в скорости отыскался и, притом... у нас в кармане! Мне с охотой помогли сделать самые точные измерения. Спустили длинную веревку с подвязанною тяжестью, которую потом тщательно вымеряли. Оказалось, все расстояние в 46 метров и 0,60, что немало удивило всех присутствующих. Так-как французский метр равен нашим 22 1/2 вершкам, а 46,6 метров – 65 аршинам и 9 вершкам, то вся длина веревки и, следовательно, высота места, составит только 21 1/2 сажен! Sic transit...

Стемнело. Водворилась сугубая тишина пустынная. Луна полуосвещала предметы, страшные неровности сглаживались, расстояния скрадывались и можно было подумать, что стоит протянуть из окна руку, чтобы схватить кустик, рисующийся за стеклом и составляющий большое дерево, растущее на верхушке противолежащего такого же громадного утеса, как и Варлаамский. Мы скучаем с товарищем. Заняться нечем. Читать и перечитывать „Последование святых и богоносных отцев наших и самобратий Нектария и Феофана“ и проч.²⁴⁴, не находим достаточно занимательным. Попытались развлечься постановкой самовара, но такой редкой миханы (машины) в обители не оказалось, мы же, в надежде возвращения к ночи домой, не запаслись ею. Пускались и в распросы братий о том о сем, но чего-нибудь особенного, выходящего за пределы самых простых явлений жизни, не предстояло услышать, как оказалось с первого же слова. Конечно, у всякого „дожившего до половины зубов“, есть непременно в памяти маленький запасец случаев, если не чудесных, то хотя чудных, но для того, чтобы кто-нибудь захотел поделиться сокровищами своего душевного тайника, требуется тоже целый запас содействующих условий. На подмогу явилась гроза. Раскаты грома, и без того страшные и потрясающие, отдаваясь нескончаемым эхом от скалы к скале, были поистине поразительные, а ослепительный блеск молний, падая на выдающиеся части каменных глыб и оставляя в глубокой тьме междугорные расселины, рисовал неменее дикие и ужасающие картины. Но и это развлечение имело свой конец. Братство обители позвано было на вечерю, за которою немедленно следовало и повечерие, которое для вящей точности следовало бы называть нам готовым и ходячим словом: паужин (ἀπόδειπνον), т. е. тем, что следует по-ужине (δεῖπνον), заменившем древнеславянскую вечерю. Нам гостям вечерняя трапеза доставлена была в нашу комнату и, конечно, с дополнениями против местного устава. Неотлучный спутник наш аппетит, нашел ее очень вкусною. Но заботливая судьба предпослала ей еще и некоторого рода закуску, в виде двух принесенных о. Тимофеем документов, разумеется в копиях. Первый был: Патриарший Сигиллион, выданный братьям Нектарию и Феофану Патриархом Вселенским Иеремиею на постройку монастыря св. Предтечи, что на острове Янинского озера. Под документом выставлены 7038-й год (1530 от Рождества Христова), индиктион 3-й. Так-как содержание его не относилось к Метеорам, то мы и не занялись им. Второй: Ктиторское распоряжение основателя монастыря Нектария. Но эта, высокочтимая обителью, запись основателя и первонаставника ее не представляет в себе особенного интереса. Пробежав ее, в память писавшего ее, мы выметили только начало и конец ее, которые читаются следующим образом: „Поскольку и я (sic: κἀγῶ) Нектарий, в иеромонахах и духовниках наименьший, путеводимый божественным манием и хотением, отправившись из Варлаамова камня, что в Метеоре, на Иоаннинский остров ради посещения и обозрения наших монастырей Славного Предтечи и Великого Николая, что в Лепене“... Дело идет о закреплении тех монастырьков за обителью Варлаама. Кончается документ так: „чего ради и состоялась настоящая наша распорядительная грамота, которая и выдана сказанному духовному отцу г. Неофиту и дружине его, в заверение. Месяца Ноября 25, в год 7028 (1520), индиктиона 8“²⁴⁵.

Умилившись нашею книгоманией, один из прислуживавших за вечернею трапезою братий отыскал где-то книгу с „настоящими старыми“ письменами, покрючковатее тех, которые мы рассматривали со стеклышками. С некоторою торжественностию предъявлена она была мне. Была, конечно, греческая и оказалась сборником разных богословско-аскетико-канонических статей. Как звалась она, я не знаю. У нее не сохранилось ни начала, ни конца. Видно, что состояла из двух различных частей или отдельных книг, ради экономии вместе когда-то переплетенных. В первой содержатся вопросы и ответы по разным предметам церковной практики. То, что уцелело, начинается словами²⁴⁶: „чтобы привесть ее (душу) в отчаяние, чтобы она подумала, что уже ей нет спасения“... За этой первой статьей следует вопрос, озаглавливаемый так: „если приключится мне ночное мечтание“... Последний вопрос начинается повествовательно словами: “некоторые в Киновии старцы спросили того же старца”.., ответ на него заключается словами: „как сказал ангел Антонию, что это суть судьбы Божии“. По сим указаниям досужий специалист дела может доискаться, что это за книга. Вторая часть содержит в себе, говоря по-нашему: разные материи (ὑποθέσεις). Их насколько осталось – числом 40. Состоят большею частью из мнений разных духовных писателей, как то: Св. Ефрема, Палладия, аввы Исайи и других. Конца этой части, как мы уже сказали, нет. Последний сохранившийся лист ее заканчивается словами: „если бы я слушал совета отча, не впал бы в такие и тол(икия)“... К немалому утешению моему, отыскалась в конце первого отдела книги хронологическая заметка, указывающая на 6735 год, индиктион 15-й, и, по всей видимости, современная написанию всего текста. Писатель обратился ко Христу, очевидно, со словом благодарности, и ничего другого не счел нужным сказать в память о себе векам грядущим. Книга существовала, таким образом, в 1227 году, и, следовательно, теперь ей уже 638 лет! Случай мне в несчетный раз поддаться обаянию исторической давности, от которого у меня никогда не хватает сил защитить себя. Где те руки, которые гладили, графили, писали эти темные, покоробленные листы, где глаза, которые с любовию и заботою смотрели на них, та душа, которая, кончив всю работу и возблагодарив за нее Христа, уныло заглядывала (как это столько раз приходилось читать мне) в далекую, в нашу будущность и трогательно говорила: „ты будешь жить, дельтос (книжечка), а рука, тебя начертавшая, сотлеет“? И она ли одна сотлеет? Грустно.