Столп Варлаам. 18 июня 1865.

А вот же, честные руки Златоуста, Нифона и обоих ктиторов обители, которым мы вчера покланялись, не сотлели! Помысл об этом долго занимал меня в тишине ночи. Значит, у медали, как говориться, есть и обратная сторона. Едва ли есть какая-нибудь надежда отыскать хотя одну, собственноручно писанную Златоустом, букву. Все сотлели. А рука, сотни тысяч их начертавшая, еще зрится в своем составе и отчасти даже образе. Как объяснить это? Приемом Пуквилевским? Но, кстати отличный исследователь, исколесивший весь край, не зашел ни в один из Метеорских монастырей, чтобы не скромпроментировать „калойеров“ в глазах тирана Али-паши, как он сам свидетельствует. Мы воспользуемся этим случаем, и тоже обойдем его с его взглядами, чтобы не скромпроментировать его перед калойерами... Довлеет, и без него, дневи нашему злоба его. От апологии перейдем к метеорологии, о которой громогласно говорит имя места. Мы уже коснулись выше этой номенклатуры и отозвались о ней неведением. Теперь, находясь на высоте, и пытаясь высокая мудрствовать, позволим себе предположить истинный геологический смысл в навеянном, как-бы с ветра, имени. Почему эти два-три десятка лжеименных метеоров не могли быть настоящими „метеорами“, по-нынешнему: „аеролитами“? Что они слишком громадны, это не причина небыть им таковыми. Может быть, пройдет еще какой-нибудь десяток лет, и наука окончательно признает все, падающие к нам из воздуха камни порождением „меланхолической спутницы” планеты нашей, как отзывается о луне мечтательная поэзия иди единородного чада ее, как думает о ней мечтающая наука. Тогда и здешние все метеоры тоже сочтены будут за лунные извержения, происшедшие в дочеловеческие времена, – какие или которые, об этом некому знать. Мы же, выходя от упомянутого принципа высокомудрствования, можем прибавить от себя: в тот именно микро-космический момент, когда спутник земли, сперва, конечно, подобно всем членам солнцева семейства, имевший вращательное движение кругом родившей его, потерпел фатальное ущербление массы с одной стороны, и не могши вследствие сего переворотиться на спину, потянулся парализованно по орбите своей, всегда стоя к нам передом... Памятником этой катастрофы за-воздушной (μεταέριος) и служили бы эти странные и дикообразные формации, в которых знатоки дела находят оба вида гранита – красный и серый, аспидник, гнейс, хлорит, сиенит, тальк и кварц... Мало разве этих особенностей, чтоб иметь право считаться нашим Метеорам инородцами на земле? Если бы это каменовержение совпало еще с титаномахией мифологии, то лучшего бы и желать ничего не оставалось. Такие и другие, им подобные, фантази сопутствовали мне, когда я, рано утром бродя по темени Варлаамова метеора, на сколько его остается еще свободного от монастырских построек, впитывал в себя редкие, и, конечно, уже более не повторимые, воздействия на душу странного места.

Первое сведение, доставленное нам на сей день с долу земного, было не ободряющего свойства. Почтенного о. Игумена посланец не нашел на метохе. Он отправился далее в Трикала (вместе и с ключем от библиотеки). Нечего было делать. Надлежало удовольствоваться вычитанным вчера ответом Ангела великому Антонию: это суть судьбы Божии. Отстояв вместе с собратьями божественную службу, мы объявили о. Софронию, что желали бы немедля отправиться далее к монастырю Преображения. Сборов не предстояло никаких. Сказано – сделано. Малое раздумье привзошло только относительно выбора пути, которым следовало спуститься с неба на землю. Я выбрал для себя лестницу, как предмет, мне уже обстоятельно известный. Товарищ мой ее же избрал именно потому, что был незнаком с нею еще и хотел поверстаться с ее опасностями. Мы дружески простились со столпниками, поблагодарив их добрым словом и добрым солидом или имперпиром, говоря языком первых заселителей их места, в 114 1/2 номизм (пиастров) или в 4580 фоллей (паричек), а унылому и озлобленному владыке без владений указали на совет Апостольский: побеждать благим злое ²⁴⁷ . О. Тимофей проводил нас в приемный покойчик к роковой дверце. При виде ее, не скажу, чтобы мне было весело, напала позевота, верный знак внутренней тревоги. Несмотря на то, я счел своим долгом, в качестве опытного человека, дать некоторые практические наставления спутнику, но его в самый торжественный момент не оказалось на лицо! Ищу и не надивлюсь, а привратник ухмыляется и кивает головой за дверцу. Оказалось, что смельчак давно уже спускается там вместе с Софронием. Итак, ждать больше нечего. Заботливый метеорит спрашивает, не нужно-ли на случай перевязать меня веревкой... Этого недоставало! Ухватываюсь всею силою рукой за первую перекладину и уже вишу над пропастью. Addio и Εὐχὴ и конец всякому „умному деланию“! Начинается чисто физическая работа мускулов. Ставай, держись, не видь, не слышь, не чуй и не подпускай ни малейшего рассуждения! Идете, ничего! Первая смена. На секунду отдых. Никуда! Ни одним уголком глаза! Боже сохрани! Ниже и ниже. Вторая смена. К чему отдых? Дальше! Снизу доносится: браво! Это подстрекает меня посмотреть туда, но, к счастью, рассудок берет верх. Точно памятный фрегатский матросик, говорю себе с каждой ступенькой: „есть!“, и знать больше ничего не хочу, пока не дошло до того, что вместо: есть, оказалось впереди: нет, т. е. конец лестнице. Стою припавши к скале и чувствую, что шатаюсь, как от сильного ветра. Ноги подкашиваются и кисти рук непроизвольно движутся. Даю себе зарок не рисковать. „Все умеренное хорошо“²⁴⁸, говорит греческая пословица. И мало одной. В подспорье ей другая, еще короче и еще резче, шлет приказ: „ничего через-чур“.

По-вчерашнему, сижу на том же самом камне и насматриваюсь на выспреннюю обитель. Не очень казисто она выглядывает с высот своих и оставляет во мне память о себе, как о сироте, донашивающей материнское обветшавшее платье. Правда, все, что требуется для монастыря, в ней есть и кельи, и церковь, и святыня, и история, и игумен, и три иеромонаха, и человек 7–8 братства, и метох, и другие угодья, но все это как-будто тоже висит на воздухе, неустойчиво, не прочно. Во вчерашних вечерних беседованиях с анахоретами не веселою нотою прозвучала в уши мои все та же жалоба, на того же Кузу, этого bête noire всего мирка Graeculorum²⁴⁹, как их честит бессердечный Запад, после разгрома Византии пустившихся по миpy со своим разодранным кошелем, сшитым из лоскутьев симпатий исторических, религиозных, торговых, научных... Далеки мы от мысли бросать камень и в такую отдаленную личность, как Куза и в таких высоких метеоритов, как жалующиеся на него. Мы констатируем только печальный для религиозной метеорологии факт. Хорошее молоко давала придунайская vache blanche младенцам о Христе, разным отшельникам, столпникам, затворникам и всяким бездомным подворникам, бродящим по Востоку, как по своему праотеческому достоянию, с более или менее явными замашками гневаться на всякого, кто бы заметил, что кошель-то уже крепко поизносился, и что роль классических Данаид даже и в „толстоголовой“ Скифии уже редко кто берется играть в наш практический век. Не только в Метеорах²⁵⁰, которые один лишь благочестивый филолог Пуквиль пытался возвесть в „Святые“, но и на официально Святой горе и даже в самом, по библии, Святом-граде, говорят, уже начинают встречать упомянутых забеглых младенцев с пустыми подойниками²⁵¹. Можно не сомневаться, что на одном сем, сравнительно безлюдном, столпе Варлаамовом можно найти в числе братства и грека-туркомерита, и грека с островов, и морейца, и ионийца, и не знаю какого еще. Где готовые хлеб, кровь и плащ, там и философ, а, по-нашему, монах! Не потому непременно он там, как у нас нередко голословят, что где готовое и даровое, там и приманка неспособности и лености – лентяй и неспособный между греками редкость, а потому, что ими открывается человеку полный досуг взять на себя другой, не менее тяжелый труд духовный, соответственно тем высоким понятиям, какие установились о нем через целый ряд веков... Читатель видит из сего, что мы действительно уже начинаем следовать высказанному выше правилу: „все умеренное хорошо“. Не одобрять кошельников можно, но отрицать самый кошель не логично.

Несколько мрачные мысли эти быстро рассеялись при открывшемся блестящем зрелище первого и главного из монастырей Метеорских, Преображенского или, попросту, Преображения. Мы вторично подходили к нему и, на этот раз, уже без неодолимого страха и смущения, взявши вчера немало уроков мужества и равнодушия и чуть-ли даже не превозношения. Утес утесом, конечно, не хуже – не лучше своего соседа, но монастырь далеко не так угрюмо и как-бы безнадежно смотрит, как Варлаамов, видимо, лучше его обстроен и, если не владеет теперь, то несомненно владел некогда болыпим достатком. Мы остановились перед его внушительным фасадом, отличающимся от Варлаамовского высокою башнею, напоминающею зловещую пиргу Афонскую. Дано было знать наверх о нашем прибытии. Незамедлило долететь оттуда в ответ: добро пожаловать, или до слова: „добро решили“ (определили, постановили). И вслед за тем, из-под балкона, приделанного к башне, стал опускаться канат с подвязанною к нему сеткой. Знакомые уже хорошо со всеми подробностями подъемной машины, мы с доверчивостью относились теперь ко всему, что видели перед собою; только, ощупывая фатальный крюк, все еще боязливое воображение находило возможным и сломаться ему, и разогнуться, и просто как-нибудь сорваться. О лестнице почему-то никто и не вспоминал, хотя она висела прямо, как струнка, и составляла одно целое без переломов Варлаамовской. Сетка разостлана по земле. Я сажусь на нее поджавши ноги. То же делает и Софроний, уже не хвалясь по-вчерашнему, в случае чего упасть прежде меня и ниже меня. Устье ее стягивается и вздувается на крюк. Дается знак на верх. Нас обоих гнет некая сила вдруг в три погибели, и напирает одного на другого под немыслимыми сочетаниями. Страшно неловко, да ведь всего на минуту, думаю. А вот и думать некогда. Нас встряхнуло и закружило то направо, то налево до того, что руки машинально наладились было ухватиться за что-нибудь, но такого, кроме кружащегося товарища ничего не оказывалось. Кружение кончилось и началось вздрагивание и подталкивание снизу-вверх. В груди становится неловко. Зажмурьтесь! – говорит товарищ. Но я еще на земле сидя, перестал видеть от надвинувшейся на глаза шапки. Да и к чему бы послужила та или другая перемена в положении? Ведь уже из сетки не вылезешь. Считать разве, как фотографы считают: раз, два, три... Но им хорошо, они стоят на твердом полу, а тут... ух! что это такое? А это он, временный властитель дней наших, крюк дотронулся не ласково до головы моей. Но было не до него. Нас кинуло в сторону и уложило на полу, твердости которого позавидовал бы и фотограф. Воображаю, в каких смешных положениях встретило нас дорогих гостей честное братство обители, привычное, впрочем, уже к подобным сценам. Едва мы могли оправиться и выкарабкаться из мережи, а стать на ноги не скоро оказались способными. Между тем макарас (ворот) пошел доставать оставшегося на земле спутника. Прошло немало минут, пока спущенный с него канат начал снова навиваться на свое место, дрожа и скрипя от кругового хода трех рабочих сил. Показалась минуты через три в отверстии и сетка с комически выглядывавшею из нее добычей. По ней то я и заключил, какое забавное зрелище должны были представлять, незадолго перед тем, и мы с Софронием.

Итак, слава Богу, благополучно достигли мы главной цели нашего путешествия в Метеоры, увидели себя в месте, которое по преимуществу носит это странное имя, и в настоящее время как-бы заслоняет собою все другие монастыри. Как-бы ненароком нас встретил на дворе монастырском о. Игумен Каллиник, высокий и коренастый старик с властными манерами, орлиным взором и голосом, который местное баснословие заставляет слышаться у Варлаамитов. Костюм его не навел бы никого на мысль ни о гребне, ни о зеркале, ни о самой воде, пожалуй. С первого же раза он произвел на нас побеждающее впечатление. Почему-то я именно таким его и представлял себе, зная, что монастырь его сродни нашему именитому Суздальскому... Осведомившись от нас о чисто поклоннической и частию археологической цели нашего приезда в Метеоры, он провел нас в церковь, и был таков! Церковь уже снаружи пленила меня своим чистым и стройным характером. Стиль ее византийский, хотя и не цветущей эпохи. План, в главных чертах, тот же, что и Всесвятской Варлаамской, но превосходит ее размерами, хотя и не позволяет все-таки назвать ее большою. Вся, например, ширина ее между опросными выступами с Юга на Север не превышает 20 шагов, длина же от входной двери до алтаря только 15 шагов. Высокий и красивый купол, покоющийся на 4-х колоннах, только 8 шагов в диаиметре. Спереди пристроен к церкви нарфикс, тоже с 4-мя колоннами по середине, но без купола. Он сообщается с церковью тремя дверями. В Юго-Западном углу его стоит ктиторская гробница, к ней я и направил прежде всего стопы свои, надеясь, как в Охриде, найти на ней древнюю, иссеченную на камне надпись. Ничего подобного не оказалось. Но и без надписи всем и каждому известно, что тут почивает ктитор Иоасаф, бывший самодержец Визанийский, конечно переменивший в монашестве свое имя. На вопрос о сем прежнем его имени, без всякой запинки отвечают: Иоанн Кантакузин. Прятная, чуть не радостная встреча. Этот писатель-государь есть самая симпатичная для меня личность во всем периоде Комниных – Палеологов. После его отречения от престола в 1355 году, история потеряла его, похоронивши, так сказать, в одном из Константинопольских монастырей. И вот где очутился редкий и презамечательный человек, завершивший свое земное поприще вполне достойным себя актом, удалением не только из мира, но как-бы с самой земли. С теплым чувством близости, я рассматривал потом последнее дело рук intrus-порфироносца, заплатившего за свое напрасное величие дерюгою вольного заточника. Но недолго я утешался полною и нераздельною мыслю о нем, как о ктиторе места. Внутри храма над средними входными дверями я прочитал следующую ктиторскую заметку, писанную буквами явно позднейшими, времени Императора Кантакузина: Воздвигнут с оснований и росписан всечестный и божественный храмъ сей ²⁵² Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа, Преображения, споспешеством и трудом находящихся братий, при игумене, господине Симеоне Иеромонахе. В годъ 7061. В месяце Ноябре 8, индиктиона 11. Выходит, таким образом, год постройки церкви (и расписания) 1553-й. Разница между этою датою и временем блаженной памяти Импераора оказывается на 200 лет! Когда я стоял разочарованный перед этим открытием, товарищ мой принес мне копию другой подобной же заметки, усмотренной им со вне храма на плите, вставленной в стену. Она гласила следующее: Возсоздан всечестный сей храмъ Преображения Господа нашего Иисуса Христа, споспешеством и трудом еще (?) находящихся братий. Года 7053 (1545 от Р. X.)²⁵³. Согласить эти две записи ктиторские можно только допустивши, что последняя говорит о начале постройки церкви, а первая о конце расписания ее. Во всяком случае, полагаясь на их свидетельство, я уже не находил нужным разглядывать попристальнее стенную иконопись храма ни его притвора, да и самая гробница Иоасафова как-бы вдруг потеряла для меня свое обаяние. Ее положение в углу при входе в церковь, явившуюся спустя два столетия после Иоанна-Иоасафа, говорит в пользу какого-нибудь другого ктитора или воссоздателя церкви, а не его, погребенного бессомнения в месте, которое при нем служило домом молитвы. Какого бы великого смирения ни был бывший Самодержец, но по кончине его ему бы непременно отвели место в церкви. Заметив мою неудовлетворенность археологическую, меня, так сказать, насильно повели в алтарь, обещая порадовать меня там разгадкой всех недоумений. И действительно, уже самый вход в алтарь представлял нечто необычное. Вводящая в него дверца упиралась в самую (северную) стену алтаря и от того получила изогнутое направление. Вошедши ею в святилище, я вместо общей Востоку формы алтарной, столько мне известной, увидел другую церковь укороченных размеров, накрытую также куполом, опирающимся с одной стороны на столбах, а с другой, на стене большой церкви и имеющую полукруглый выступ на Восток, очевидно предназначенный для алтаря. Мне объяснили, что это и есть самая древняя, первоначальная церковь монастыря. К ней в последствии времени пристроена была большая церковь, после чего из этой сделали уже алтарь той. Оттого он и кажется несоразмерно великим и вообще не соответствующим принятым образцам. Вот сего-то храма и был ктитором блаженной памяти Император! Так заключил свои указания наш путеводитель. Но такой великий ктитор такого малого здания! – возразил я, хотя сам не верил в силу своего возражения, зная, что Империя Палеологов была уже чистая пародия на монархию Константина и даже Юстиниана, и свое величие мерила самым ничтожным масштабом. В окончательное подтверждение всего вышесказанного, мне предъявили еще одну ктиторскую заметку более древнего времени, чем обе предыдущие. В ней говорилось следующее: Воздвигнут с исподов основания и возсоздан божесвенный и всечестный храм сей Господа и Бога и Спаса нашего Иисуса Христа трудом и расходомъ преподобных отцев наших Афанасия и Иоасафа, в 6896 году. Он же и ктитор. Исторированъ поспешеством и трудом малейших братий. Года 6992 индиктиона 2. Месяца Ноября 21²⁵⁴. Что думать о сей надписи? Во 1-х, то, что она сочинена и сочинена интенщозно. Во 2-х, что не только не уясняет, но напротив, еще более запутывает ктиторский вопрос, выводя на сцену новое лицо, оттеняющее царственного ктитора. Как бы то ни было, из надписи видно, что в 1484 г. тут верили и заверяли, что начало монастыря или по крайней мере церкви, относится к 1388 году, в который тут жили преподобные отцы Афанасий и Иоасаф. О первом ничего мы не можем ни утверждать, ни отрицать, потому что совершенно не знаем его. Второй же, если скрывает в себе Императора Иоанна Кантакузина, есть яркое историческое лицо. Поприще его политической деятельности обнимает собою период в 25 – 30 лет, кончаясь 1355 годом, когда ему было, конечно, не меньше 50 лет от роду. Возможно, таким образом, что он жил еще в 1388 году и был ктитором церкви. Но упомянутая гробница, в связи с тем обстоятельством, что в записи прежде него угодило другое безвестное имя Афанасия, оставляют в уме скрупул сомнений в верности местного предания о ктиторе-императоре. Обходя затем всю церковь снаружи и тщательно осматривая предположительно древнейшую часть ее восточную, я неожиданно встретился еще с одною ктиторскою заметкою, высеченною на мраморном столбике, разделяющему по правилам византийской архитектуры, центральное окно алтарной абсиды на два пролета. Начертана она хорошими прямыми буквами и читается так: Возсоздан всечестный сей храм Господа нашего Иисуса Христа поспешеством честннейшего в монахах Иоасафа. Года 6896²⁵⁵. Совсем бы не место ей быть на одной из принадлежностей окна и чувствуется, что она также сочинена, как и внутренняя, и именно уже после пристройки большой церкви. Что здесь не упоминается имя Афанасия, это доказывает только усилившуюся со временем интенцию приписать все ктиторство монастыря Иоасафу. Титулование в сей надписи Иоасафа честнейшим, с полным игнорированием Афанасия, и прямое исключение его из ктиторов в предшествующей надписи, так безграмотно заявленное, только усиливают предположение о деланности обеих этих записей. Может быть действительно, вместе с Афанасием ктиторил тут и некто Иоасаф, но не тот, который в Константинопольском монастыре Мангана из самодержца Иоанна сделал себя „монахом Иоасафом“. Не будем спешить заключениями. Конечно, в обители должны быть и другие более точные и положительные (даже вероятно автографические) свидетельства о том, что Манганский инок кончил дни свои Метеорским столпником. О пребывании (по некоторым сказаниям) его в Афонском Ватопеде, по-видимому, там не сохранилось никакого предания. По крайней мере, до сих пор нам еще не удалось услышать о том.

Рядом с церковью, с северной стороны ее, возвышается весьма красивое, хорошего византийского стиля здание братской трапезы, напоминающее собою, особенно своею абсидою на восточной стене, тоже отчасти церковь, чем любили отличаться и славиться в древности монастыри, умевшие питанию придавать смысл молитвы. Здание образует собою параллелограмм длиною в 84 шага и шириною в 11, с рядом колонн по средине, разделяющих его в длину на две половины. Всех их числом 5. К средней из них приставлена перегородка, разделяющая здание по ширине тоже на две половины или, точнее, отдельные комнаты. 17 окон освещают ее внутренность. Такая роскошь для Метеорских отшельников „ракендитов“ была бы необъяснима, не предположивши, что строитель ее, кроме того, что был человек со средствами, еще и привык к постройкам пышным и изящным. Разумеется, в монастыре и трапеза также считается и зовется Иоасафовою. И точно, она более чем сама церковь говорит о царской щедрости и царственных понятиях о вещах. Но, с другой стороны, зачем бы ей быть в 80 шагов длиною, а соседней с нею первоначальной Иоасафовой церкви всего в 8 или 10 шагов? В настоящее время только передняя половина трапезы служит своему первоначальному назначению, и то не всегда. Позволяю себе рисовать воображением где-нибудь в уголке светлого и изящного покоя, напоминающего чертоги византийские, сгорбленную фигуру, экс-Императора, дряхлого старца с живым и пламенеющим взором неветшающей души, ядущего в умилении с деревянного пинакия безъелейное сочиво. Добрая иллюзия эта вдруг рассеялась, чуть мы вышли за двери здания. Спутник мой усмотрел еще раз, подобную № 2-му, ктиторскую заметку, вставленную в наружную стену трапезы, направо от входа. Подобно прежним, она, безжалостно разрушая радужные мечты мои, сообщала следующее: Воздвигнута с исподов основания настоящая трапеза поспешеством и трудом обретшихся братий и расходом господина Симеона иеромонаха игуменствующего, месяца Августа 10, года 7065²⁵⁶. По нашему счету, значит, все это происходило в 1557 году, спустя почти ровно 200 лет после возможного прибытия и переселения на Метеорскую скалу славной памяти „Великого Доместика“, а потом и Со-императора. И еще раз, в научение наше, являются ктиторами всего наилучшего в обители загадочные обретшиеся или обретающиеся братия ее, руководимые и, как теперь видно, даже оплачиваемые неким паче самодержца богатым, усердным и эстетически развитым игуменом Симеоном, не упавшим духом даже от разгрома Византии и от скончания державы Константинов! Чьей, как не его быть и упомянутой гробнице Иоасафовой после всего, что мы видели и прочли? А не фальсификация-ли виденное и читанное нами? Спросить так можно, но вместо ответа тоже следует неизбежный вопрос: кому она была нужна? Не естественнее-ли было обители и каким бы то ни было обретающимся в ней братиям во все времена и годы твердить одно и тоже вещее имя Иоасафа? Симеон хорош, на что лучше? Может быть и он тоже Палеолог один из тысячи, но все же не царь. Цари, во-первых, нам все известны, а во-вторых, когда nolens-volens вступают в монастырь, то не имеют честолюбия быть иеромонахами.²⁵⁷

Нас провели в архондарик, светлую и веселую комнату, выходящую окнами к подъемной стороне утеса. Там уже поджидал нас о. игумен. На первый мой намек на сомнительное ктиторство Императора Кантакузина в его обители, он ответил не только „большими глазами“, как говорят греко-французы, но еще чем-то вроде оскорбленной невинности, да чуть-ли даже не жалением о неисправимом миселлинизме чужеродца, даже в таком безразличном историческом факте ищущего случая уколоть его нащональное чувство. Блаженной и присной памяти самодержец тут жил много лет, строился, рукодельничал, спасался, тут умер и погребен. Видели гробницу его? – говорил мне укорительно старец, преемник Иоасафов. Тут и камни все знают, что это гробница ктитора. Ктитора-то ктитора, – отвечаю я, – да может быть другого, например, хоть Афанасия. – Вот еще! Кто такой Афанасий, чтоб его похоронили в церкви? – Ну, пусть он будет Иоасаф, – продолжаю я, – да не Кантакузин. Разве мало есть и было Иоасафов на свете? – Но, что же вам сделал Кантакузин? За что вы не хотите видеть его здесь? – Видите-ли, – осмелился я доложить собеседнику, – самодержец-то в 1355 г. вместо венца наложил на себя куколь. Было тогда ему верно за 50 лет. Да здесь бы он прожил еще 33 года, пока кончил постройку церкви, и насчиталось бы ему, таким образом, 90 лет. – Да хотя бы и все 100, вам-то что за дело? Поистине, следовало признаться, что мне, во-первых, не Метеорцу, во-вторых, совсем не греку, официальным образом не было никакого дела до жившего тут когда-то давно „честнейшего“ или „преподобнейшего“ о. Иоасафа. – Разве мало у нас есть вещей, – продолжал заживо задетый о. Каллиник, – принадлежавших блаженной памяти Императору (что, собственно говоря языком математики и требовалось доказать или показать)? Иконы, кресты, скиптры (!), Евангелие с собственноручною подписью. – Довольно, довольно! – прерываю я, выказывая полнейшее успокоение. – Мне достаточно увидать подпись блаженной руки его, чтобы довериться во всем вполне местному преданию. – Ну, вот давно бы так, – заключил довольный своею победою Метеорит. – И кому, как не ему, было на память своего бывшего царского имени, пристроить к соборной церкви и придел Св. Иоанна Предтечи²⁵⁸, доселе существующий. И кто, как не Император, мог приобресть такую драгоценность, как святыя страсти, которые и достались после него монастырю? А столько св. мощей, и каких мощей! Да, что говорить? – прибавил апологет, махнув рукой и ударив в ладоши. Последнее было знаком, чтобы несли же наконец гостям (а с ними и хозяину) привычное угощение. Отличный человек хотя и не имел, вероятно, случая узнать, что мы славяне называем жизнью центральную часть своего тела, но, по всему видно было, что был глубоко убежден в том. Такое сочувствие с нами начальника места было нам на руку. Привязавшись к сообщенному им факту собственноручной подписи Императора Кантакузина на Евангелии, которое не могло быть иное, как рукописное и пергаментное, я подступил к нему уже с прямым запросом о библиотеке монастырской, в которой, по общему мнению Востока, больше мемвран, чем где бы то ни было, кроме Афона. Старика как-будто передернуло при этом. Видимо, не по сердцу ему была такая речь. Но он, по слову премудрого, уже ят был усты своими, проговорившись о собственноручной подписи Императора и о стольких других вещах, свидетельствующих о нем. – Были у нас когда-то, – начал он как-бы про себя говорить, – и мемвраны и всякое другое старье, да теперь остались только пустые места от них. Пожалуй, вот полюбуйтесь ими. Он встал и повел нас в библиотеку, комнату, известную под этим именем для экстернов, а между своими слывущую за сокровищехранительницу (θησαυροφυλακεῖον). Нечего и говорить, что мы были в самом блаженном настроении, напоминавшем мне зубримое некогда и ни на волос непонимаемое „предощущение к (!) бесконечному“, поминутно излетавшее из уст преподавателя эстетики (Бог да простит его!). Предание о Метеорских рукописях самое общее и ходячее на Востоке. Не было причины считать его преувеличенным. Напротив, следовало думать, что оно далеко ниже того, что должно быть в действительности. Ведь это не наши единоплеменники сиромахи, в глазах которых и слепченский десяток гнилушек идет за целый подвал или погреб книжный. Тут эллинское: „себе на уме“ готово встретить тебя на каждом шагу, и о. Каллиник менее других способен был разубедить в том кого бы то ни было. И вот, мы в библиотеке. Комната, довольно просторная, не совсем светлая, сырая и неприглядная, завалена по углам разного рода хламом, не похожим на книги, еще менее на сокровища. Десятка три рукописей действительно, впрочем, оказались на лицо, занимая место на полках одного шкафа, до того пустых, что целое напоминает старческий рот с пятью-шестью зубами вместо 32-х. Как? Только всего? – спрашиваю я, быстро перебирая один за другим разбитые и истрепанные служебники, требники и т. п. ветошь XVI-XVII столетий, не заслуживающую внимания. А где же Евангелие-то с подписью Иоасафа – Иоанна Императора??

Что случилось при этом вопросе, в точности передать не могу. Тут, как говорится, „оказался в рукописи пропуск“... Припоминается на месте Игумена какой-то маг, ударяющий чем-то о что-то и вызывавший целый ряд видений, только никак не иллюзивных, а совершено реальных, проверенных и зрением, и осязанием, и даже обонянием нашим, вроде множества каменных ступенек, обставленных корзинами, коробами, сундуками, стен, увешанных платьем, мешками и разными церковными принадлежностями и пр. В числе того другого не замедлило явиться и заветное Евангелие, принадлежавшее императору-иноку и помеченное его рукою. Не без торжественности подал мне его о. Каллиник, раскрытое на вещем автографе. Это была малая и толстая книжка в 82-ю долю листа, одетая в бархат обветшалый с потемневшим золотым шитьем или тканьем, чистого пергамента и тщательного письма, вся без малейшего дефекта, довольно, впрочем, подержанная и разбитая, видимо не глубокой древности, но какой именно, определить нельзя, так-как не имеет в себе никакой хронологической заметки. На обороте передней дощечки ее читается одно и единственное слово: Ἰωάσαφ. Вот и все! Какой Иоасаф, ищи, где хочешь! По характеру письма Евангелие точно могло принадлежать императору, даже быть писано его рукою иноческою, но принадлежало-ли? Было-ли писано? Вопрос, значит, все-таки упирается в личность Метеорского Иоасафа-ктитора. Жаль мне остановиться на таком неудовлетворительном выводе, но что делать? Плохим подспорьем императорству Иоасафа может служить обстоятельство, что чей-то автограф стоит совершенно одиноко, как привычно писать царям и что всякий другой Иоасаф не император прибавил бы непременно что-нибудь к своему имени, определяющее его социальное положение. Да наконец, почему знать, не занесена-ли книга в Метеоры и отинуда? Другое подобное же, но еще меньшего объема Евангелие оказалось с припискою: настоящая книга принадлежит Неофиту иеромонаху от страны Этолии из города Ф... и архимандриту²⁵⁹. Года нет. – А кроме этих двух книжиц, будто бы уже и нет никаких других? – робко спрашиваю я. – Найдется и еще несколько, – вяло отвечают мне, – да только хлопоты с ними! Вот тут бывали когда-то, – прибавляют, указывая на целый ряд сундуков с крепкими затворами. Явно, что это своего рода книжное кладбище, в котором мирно покоятся отжившие мемвраны до невесть какого радостного утра. На усиленное желание мое взглянуть на запрятанные сокровища хотя одним глазом, мне оказали благосклонность – открыли один из сундуков. Как и следовало ожидать, попались под руку отеческие писания, и всего более Златоуст, Лествичник, Метафраст, все, конечно, пергаменты, и в большинстве – фолтанты²⁶⁰. Порывшись в них минут 5–6 и видя, что становлюсь предметом общего ожидания и, вероятно даже, нетерпения, я пожелал вечного покоя погребенным мемвранам и безнадежно отошел от их могилы. И было кстати. Меня ожидали другие предметы любопытства и, конечно, прежде всего, множество ковчежцев со св. мощами, между коими первенствовал содержавший в себе так называемые: Святыя Страсти. Я приложился к ряду маленьких отверстий, но положительно не мог дать себе отчета, что именно означается этим странным именем. Конечно, тут должны быть, как и в Лавре Афонской, частицы малейшие Животворящего Древа, тернового венца, багряницы, трости и т. п., достоверность которых, в наши отдаленные времена, не может уже быть предметом никакого расследования (кроме разве микроскопического). Если Афонские „Св. Страсти“ могли быть приношением Императора Никифора Фоки, то и Метеорские откуда в самом деле взялись, как не от императорского же даяния? Из св. мощей мы приложились к деснице Св. Иоанна Златоуста²⁶¹, обеим рукам Св. Параскевы преподобно-мученицы, ручке св. младенца Кирика, части Св. Ахилла Ларисского. Затем нам сказали, что в особых ковчежцах хранятся 12 глав разных угодников Божиих. Под главами, как мы уже имели случай заметить, надобно разуметь черепные кости, частию цельные, частию в небольших кусках. Поименованы нам были при этом Святые мученики: Пантелеймон, Феодор Стратилат и Меццовский Николай; Святители: Григорий Богослов, Модест, и Иоанн Милостивый, преподобные Иоанн Лествичник и ктиторы обители: Афанасий и Иоасаф.

Иоасаф... Остановился я и взором и сердцем более других ковчежцев на сем последнем. Радуюсь, что глава эта занесена древностью в ряд Святынь. Чего более всего желал, конечно, державный боголюбец при жизни, как не святости по смерти? Да будет потому память его со святыми! Но затем, скольким другим чувствам открывается в душе простор при виде этого темножелтого, лоснящегося и благоухающего темени! Сколько раз, читая писанную им историю своего управления царством, я увлекался образом писателя-царя, несомненно высоко даровитого человека, с обширным образованием, возвышенным духом, глубоким благочестием, умного, тонкого, чистого, всегда сдержанного, смиренного, великодушного, человеколюбивого... Я не перечислил бы всех привлекательных сторон этой симпатичной исторической личности, кончившей свое блестящее поприще, как и следовало ожидать, тою же безвестностию, какою и было начато оно. Его собственная история забывает сказать нам кто он? Откуда? Где родился? Где и как воспитался? Ни слова обо всем этом во всех трех томах его блестящего творения. Даже и имени отца своего не сумел передать к общему сведению умнейший человек. Как бы случайно, совершенно мимоходом, в двух-трех строках упоминает он, что отец его, почти юноша на 22-м году сделан был правителем Пелопонниса, где жил и умер после 8 лет правления и где, предположительно, родил своего сына. Самого же его история, без всяких предисловий, встречает сверстником и самым приближенным человеком царевича и потом царя, завещавшего ему свой престол помимо сына. Почти все, что относилось к его частной жизни, заносилось им в историю в самых слабых чертах, как-бы ненароком, неохотно, против воли. Где же такому человеку и кончить было свою необычайную жизнь, как не на Метеорском утесе? Я готов этому верить, хотя бы хронология совсем не на моей оказалась стороне. Он сам, Великий Доместик, т. е. слуга своего бедствующего отечества, укрывавшийся столько лет за фигурой самодержца, на мой взгляд укрывается в этом безмолвном ковчежце теперь. „Иоасаф“ на книге, “Иоасаф-ктитор“ здесь и ровно ничего больше! Кому, как не ему играть в такие исторические жмурки? Отчего не мог он, подобно известному ему конечно Алексию, человеку Божию, прожить здесь свои 33, а может быть и более²⁶², года никому не ведомым, кроме Бога? Благо в столице было известно, что бывший самодержец заключился в обители Манганской, а потом удалился из нее неведомо куда. Пронесся слух, что он оказался на Афоне в неприступных твердынях Ватопедского монастыря. Тем все и кончилось! Он доводился тестем оставшемуся на престоле императору и дедом его преемнику, царствовавшим в совокупности 70 лет, но, по-видимому, ни которому из них не было до него никакого дела. Странно, что он как-бы совершенно скрылся у всех из вида, даже у своих собственных детей, проживавших феодально в Пелопоннисе. Это-то и наводит на мысль, что он, может быть, доживал где-нибудь дни свои в полном incognito. Что он мог несколько времени провесть на Афоне, это дело возможное. Но тамошнее многолюдство, да и близость к Солуню, где он так часто проживал во дни своего тревожного царствования, должны были заставить его искать убежища где-нибудь далее, в глухом и новом месте, где бы уже ни он с миром, ни мир с ним не встретились окончательно. Как только подумаешь о подобном месте, Метеорские скалы сейчас предстают воображению. Предание Свято-Стефанитов, что монастырь их выстроен Кантакузиным, может иметь свое основание. Поживши там, человек „из ряда вон“ захотел, может быть, совсем, так сказать, отрешиться от земли, и высмотрел себе как раз подходящее место между делом земным и небом на сем Метеоре, от него, конечно, и получившем свое незаурядное имя.

Когда все вышеписанное переходило у меня в уме, перед нами принесен и поставлен был еще один ящик, но не для поклонения, а для дивления. – Ну, а эти скиптры откуда могли попасть к нам, если по-вашему не было тут никакого Кантакузина? – спросил меня игумен с победоносным выражением в лице. Слово: скиптры я уже слышал от него еще в архондарике, но думал, что или он обмолвился, или я ослышался. Но вот оказывается, что дело идет именно о том, что знаменуется словом. Но, прежде чем заглянуть в этот новый ларец Пандорин, я позволю себе нарисовать не одно лицо того или другого Византолога нашего, или какого бы то ни было, обращенное ко мне и вопросительно и недоверчиво, а то даже и завидливо... Видеть такую редкость, как Скипетр (пусть хотя один даже) Византийских Императоров... да это стоит не знаю каких трудов, усилий и жертв! Что-же вижу я, мнимый счастливец? Какие-то небольшие серебряные, позолоченные палочки или прутики, измятые, изогнутые, искривленные и поломаные, одним словом – ни на что не похожие. Перед этим неожиданным зрелищем я просто, как говорится, стал в тупик. Мы в недоумении пересматривались с товарищем, готовым прыснуть от смеха. Вот так скипетры императорские! – говорю я ему мысленно, и в глазах его совершенно ясно читаю ответ: – по Сенька и шапка! – Да ведь это детские игрушки, – заявляю я о. Игумену. Обиженный таким отзывом, он забирает свои „дудки“ и укладывает обратно в ящик, не говоря ни слова. Я едва упросил его оставить их незакрытыми на секунду, чтобы заметить для себя хотя какое-нибудь подобие их. – Ведь этак он нам ничего не покажет больше, – говорит мне укорительно сквозь зубы товарищ. Нечего было делать. Приходилось отыскивать в деле серьезную сторону. Мне пришло на мысль назвать „скиптры“²⁶³ трумфом императора над какими-нибудь „варварами“, которым и поделом иметь такие мизерные регалии, но я сейчас же почувствовал, что бежа классически от Сциллы, впадаю в Харибду. К счастью, следующий за скиптрами патент монастыря на императорское ктиторство, был уже выложен. Это была: Иоасафова чаша. После скиптров она показалась нам чуть не драгоценносью, хотя далеко ей до чести быть „царскою вещью“, и я видал в Константинополе ковши и чаши арабской или персидской работы, самой умеренной цены гораздо более интересные, чем она. Разумеется, ни на ней, ни на предыдущем номере, нет никакого знака принадлежности их бывшему императору. Но, с другой стороны, если бы завещавший их монастырю (кто бы он ни был) монах был из простых смертных, он не имел бы ни нужды, ни повода, ни простого случая обзаводиться такими, не подходящими к его состоянию предметами. За чашею был вынут для показа плат Иоасафов, тонкой златотканной работы по красному атласу, конечно, весьма ветхий. Затем следовала целая коллекция крестов металлических, костяных, деревянных в дорогих с каменьями окладах и искусно плетенных из тончайшей сребропозлащенной проволоки, из коих ни один не показался мне очень древним²⁶⁴. Особенного внимания заслуживает Энколион (по-нашему архиерейская панагия) из цельного камня (агатовой породы) с изображением св. Георгия довольно грубой, впрочем, работы. Если и он имел значение императорской регалии, носимой венценосцем на груди, то ему по истине следует быть из военной добычи, отнятой у какого-нибудь краля, жупана, войводы, конта, дуки... Много и других вещей из утвари церковной, более или менее не похожих на нынешние, лениво пробегало утомленное зрение наше. Их множество и разнообразие опять возвращали меня к вере в существующее в обители предание. Не даром они тут. Не ветром же занесены в такое ужасающее захолустье. Если бы даже и не было готового уже царственного имени Иоасафа, следовало бы прибегнуть к таковому в объяснение всего того, что мы видели в заколдованной сокровищнице. Последним предметом внимания нашего были две небольших размеров, весьма ветхие иконы Иисуса Христа и плачущей Богородицы. На обратной стороне их стоит объяснительная заметка: κτιτορικαὶ (ктиторская). Их, ради великого к ним почета, кладут в Великую пятницу на плащаницу. Конец же и венец всего, на мой взгляд, есть древняя икона Богоматери, хранящаяся там же в особом ящике, писанная, как и упомянутые две, тоже на дереве, с малыми изображениями разных Святых кругом в виде рамки. При каждом из них была когда-то и частица мощей его, памятию чего остались теперь одни ямки, в которых были св. мощи. У ног Богоматери различается фигура коленопреклоненной женщины и при ней надпись: Мария, благочестивейшая царица, Ангелина, Комнина, Дукина, Палеологиня... Если бы еще хронологическая дата ко всей этой генеалогической характеристике! К сожалению, я не досмотрелся таковой нигде на потемневшей иконе²⁶⁵. Цариц с именем Марии немало. Но в роде Палеологов, по крайней мере в царствующей династии, только две Марии могли по праву называть себя „царицами“ – это, во 1-х, жена (третия) предпоследнего Императора Визатийского Иоанна VII, дочь Трапезунтского державца; во 2-х, дочь Андроника III, младшего, выданная в замужество за Михаила-Асана кралевича Болгарского. Затем, есть еще две Марии, обе незаконнорожденные, тетка и племянница, одна – дочь Михаила, первого из Палеологов, выданная за Апагу, другая – дочь Андроника старшего, вы данная за Токтая – обоих тохарских или татарских владетелей, которые тоже, при случае, могли писаться царицами. Последняя, по смерти мужа проживая в Константинополе, имела свой двор и титуловалась Владычицей Мугулийской т. е. Монгольской (Δέσποινα Μουγουλίων).

О. Игумен многоразличными способами давал знать, что есть время всякой вещи под небесем, более же всего крякал, внушая нам память того, что у нас на Руси зовется адмиральским часом. Столько занимавший его еще так недавно император-ктитор, как-бы вовсе уже и не существовал не только в Метеорах, но и вообще на свете. Я же старался всячески оттянуть момент расставания с сокровищами, зная, что вижу их в первый и в последний раз. Но так-как „нужде и боги повинуются“, то, не долго думая, мы очутились в своем архондарике, сказать правду, уставшие физически и умственно. Требовался настоящий отдых, которому мы и предались, пока гостеприимная обитель не извлекла нас из него обедом, который грешно было назвать даже завтраком. Но не следовало забывать, что мы, во-первых, находимся между землей и небом, во-вторых, переживаем пост, а в-третьих, застигнуты пятницей, с которой в монастырях не шутят. Под влиянием расточаемых нами похвал царскому обилию сокровищ обители, о. Каллиник видимо умягчался сердцем и нам открылась возможность обратиться к нему с покорною просьбою о дозволении пересмотреть Хрисовулы монастырей, разумеется под наблюдением какого-нибудь депутата с его стороны. Пока их невесть откуда доставали, пересчитывали, развязывали и переносили к нам в комнату, я успел сделать очерк церкви и трапезы с восточной стороны, еще раз бесплодно пожалевши, что не надоумился или побоялся, отправляясь из дома, взять с собою походный фотографический прибор, многократно мне служивший в моих недалеких экскурсиях. При виде старых свертков, разложенных по дивану приемной комнаты, вострепетало радостию сердце мое. Впрочем, большинство их, писанных на бумаге, с первого же раза поубавили археологический восторг мой. Всех документов оказалось числом 14. Из них 8 суть то, что звалось когда-то Хрисовулом, т. е. царскою грамотой с красною подписью и за золотою печатью (Χρυσὴ βούλλα ­ bulla). Последняя, если еще находится на своем месте, то составляет величайшую редкость. Золото вообще не любит залеживаться, а при грамотах, вися на длинных шнурках, разрывающих собою пергамент, представляется и совсем неудобным, таким образом, и мы ни при одном из 8 Хрисовулов не отыскали ни одной печати. Мы перечислим их в хронологическом порядке.

1. Хрисовул Императора Андроника, Палеолога, Старшего, на коже. Длина его 2.18, ширина 0.36 фр. метра. Датирован 6797 (1289) годом. инд. 2. Подпись: Андроник, во Христе Боге верный царь и самодержец Римлян, Дука, Ангел, Комнин, Палеолог²⁶⁶. Документ содержит в себе дарственную запись на разные угодья монастырю Ликосада, коего документы (по разорению его, конечно) поступили в Метеорский монастырь.

2. Хрисовул царя Симеона, на коже, состоит из трех кусков, приклеенных один к другому, длина первого 0.88, второго 0.48, третьего 0.44, ширина же одна для всех 0.29 1/2 фр. метра. Дан в Августе 6837 (1329) г. инд. 12. Подписался: Симеон, во Христе Боге верный царь и самодержец Романии и Сервии, Палеолог²⁶⁷. Предмет его пожалование монастырю Завландион²⁶⁸ угодья Горбово, метоха Св. Николая, с виноградниками, выгонами и мельницами в Трикала, метоха Богородицы именуемого Калогриани, монастырька Св. Димитрия, с его имуществами... Пишется, что поскольку все эти места подарены монастырю Завлавдийскому братом Симеона Деспотом Никифором Дукою, то он подтверждает дар братний. Упоминается также, что монахи монастыря того жаловались ему на своего митрополита.

8. Хрисовул Императора Андроника (Младшего), на коже, 0.95 х 0.28 фр. метра, 6840 (1332) года. Подпись: Андроник, во Христе Боге верный царь и самодержец Римлян, Палеолог. Дан вышеупомянутому монастырю Ликосада, честной обители, чествуемой во имя Пресвятыя Богородицы, около Фонаря. Тоже содержание: подарствованиие монастырю некоторых метохов около г. Трикала.

4. Хрисовул того же Андроника III Младшего, писанный на бумаге 0.40 х 0.30, относяшийся к 6844 (1441) г. Выдан в Марте месяце, инд. 4, игумену Макарию (вероятно того же Завландийского монастыря) с его монахами, в подтверждение прав обители на владение разными угодьями в окрестностях г. Трикал. Заповедуется, впрочем, приказом не мешаться местному епископу в деда монастырские.

5. Хрисовул царя Стефана (Душана), на бумаге, 0.46 х 0.81 1/2 фр. метра, 6857 (1349) года, в Ноябре месяце, инд. 2. Подпись, как и документ самый, греческая: Стефан, во Христе Боге верный царь и самодержецъ Сервии и Романии²⁶⁹. Содержит подарствование монастырю Завландийскому селения того же имени.

6. Хрисовул его же монастырю Ликосада, бумага, 0.80 X 0.27, 6857 (1349) года. Подпись греческая: Стефан во Христе Боге верный царь и самодержец Сервии и Романии. Содержание его: подарствование подворий у Трикала.

7. Хрисовул царя Симеона, бумага 0.57 1/2 х 0.81, года 687... в месяце Мае, инд. 4. Старшая цифра по соответствию с 4-м индиктионом должна быть тоже 4. Выйдет, таким образом, 1366-й год. Подпись греческая: Симеон, во Христе Боге верный царь и самодержец Римлян и Сервов и всего Албана, Уресис, Полеолог²⁷⁰. Документ выдан монастырю Горбово на постройку башни в месте Завландии, и на владение разными угодьями.

8. Хрисовул Ангела Дуки, жителям местечка Фанаря. Не сохранился весь в целости. Дука величает себя в нем царем, употребляя выражение: царства моего (τῆς βασιλείας μου). Как и в настоящих грамотах императорских, в нем оставлялось пустое место для собственноручного внесения Государем-дарствователем слов: χρυσόβουλλος λόγος, но слова эти написаны чернилом, а не киноварью, что составляло привилегию царского письма. Да и самая подпись, состоящая всего из двух слов: Ангел Дука ²⁷¹ , сделана тоже чернилами. За поврежденностью документа не видно, какого он времени.

9. Хрисовул некоего Алексия Ангела, бумага, 0.80 х 0.26 фр. метра, в Августе месяце II индиктиона, 6896 (1388) года. Подпись: Алексий Ангел²⁷². Писано подобно предыдущему №, не киноварью, а чернилами. За словом: Ангел стоит еще: Кесарь, написанное, по-видимому, собственноручно Алексием. Документ выдан по поводу спора Метеорских монахов Макария и ученика его с неким архимандритом Ананием о перемещении келлии „Богородицы“.

10. Клятвенная грамота, бумага, 0.72 х 0.50, 6850 (1342) года, в Августе месяце, инд. II. Подпись: Михаил Агриилопул²⁷³. Выдана жителям местечка Фанари на владение какою-то землею. Документ, не знать зачем приклеен к № 8. Хотя и тот и другой не относится, собственно, к делам монастырским, и оба имеют в виду жителей Фанарийских, но суть два разновременных документа, отчего мы и дали им отдельную нумерацио.

11. Приказ, бумага 0.45 х 0.28 1/2. Без года. В месяце Maе, инд. 15. Эта дата и служит вместо подписи царской, она сделана киноварью. Неизвестно кто приказывает, чтобы преподобнейшие монахи, богомольцы царства его, все подвизающиеся в пещерах Стагийского скита, не были ни в чем обеспокоиваемы митрополитом Лариссы, всечестным и (экзархом) Второй Фессалии и всей Эллады и в Господе отцом его царства, всеобщим судиею римлян, кир Антонием, и повиновались бы честнейшему в иеромонахах и Проту Скита Стагон, и в Господе отцу Его Царства... Бумага во многих местах попорчена. На обороте документа замечено: приказ царя, кир Симеона²⁷⁴.

12. Два Приказа неизвестно чьи, вероятно, того же Симеона, на бумаге, помеченные оба месяцем Ноябрем, индиктионом 11-м. Они адресованы на имя кир Нила²⁷⁵, Прота скита Стагон, обещают ему всякое покровительство, чтобы он не был беспокоим ни тревожим никем, будут-ли то (свои) монахи, или греки, или албанцы, или другой кто... Эта классификация обидчиков не может служить основою для этнографических выводов, в том или другом смысле. Единственное заключение от нее – к малограмотности писавшего приказ. Упоминаются в приказе и „приснопамятные родители царства моего“. Как-будто бы приказатель был один из Палеологов. К сожалению, отсутствиее летосчислительной даты мешает яснее взглянуть на дело.

18. Грамота Синодальная (Συνοδικὸν Γράμμα), принадлежавшая монастырю Завландийскому, бумага, 0.98 X 0.88, выдана в июне, индиктиона 8-го. Год не отыскался. Начало: „Были не малыя стычки и соблазны между монахами честныя обители... и воеводами“… Относительно метоха Богородицы, называемого Калогрияни, коего границы и определены с точностию. Документ весьма изветшавший, наклеен на холсте. Вверху его есть две смежные дырки, служившие для шнуров печати. Подписей нельзя разобрать.

14. Грамота Патриаршая, бумага 0.34 X 0.29 фр. метра, за подписью Дионисия, милостию Божию архиепископа Константинополя, Нового Рима и Вселенского Патриарха ²⁷⁶ . Дана в Октябре месяце, 7-го индиктиона. Внушается монастырю Метеорскому избегать случаев вмешивать в свои дела мирские власти.

15. Грамота Митрополита Ларисского Иоасафа, бум. 0.39 х 0.28 фр. метра. Весьма попорчена сыростию. Дана монахам Метеорским, по поводу раздора их из-за какого-то завещания. Митрополит советует им жить мирно. Нет ни месяца, ни индиктиона. Год выставлен 6901 (1393-й). Подписался: † Иоасаф, милостью Божиею митрополит Ларисский, Пречестный и Экзархъ Второй Фессалии и всей Эллады²⁷⁷.

16. Грамота (Σιγελλιῶδες Γράμμαν. sic!) его же, бумага дана тем же монахам, тоже по тяжебному делу, в Феврале, индикта 9, года 6909 (1401). Писал документ дикеофилакс Мануил. Подпись тоже, что и в № 15.

17. Грамота заявительная (Παῤῥηστιασικὸν Γράμμα) того же Митрополита Ларисского Иоасафа, бумага 0.48 х 0.80. Содержание: пожертвование монастырю Высшему (ὑϕιλότερον) виноградника на вечное поминовение, монахом Неофитом. Подпись: † Иоасаф, милостию Божиею Архиепископ (?) Ларисский, Пречестный и Экзарх Второй Фессалии и всей Эллады 6910 (1402) года, инд. 10. Начало: Радуйтесь Назареев (Назореев, то есть христиан вообще, или посвященных Богу, то есть одних монахов? Вероятне последнее) ликостояния, поскольку к вам Бог... и проч. Упоминается в грамоте и имя Иоасафа подвижника²⁷⁸. Видно из документа, что архиепископ лично присутствовал в столпе (πύργος) Метеорском с епископом Триккским, с протонотарием Мануилом Тихомиром, с Дикеофилаком тоже Мануилом Кивиркисом. Со стороны же монастыря были: господин Иоасаф, с другими мужами сего скита, равно как и с папирофилаком церкви Стагийской и икономом Кало-Иоанном.

18. Завещание монаха Неофита (Ναιωφύτου), ктитора монастыря Вседержителева в Метеорах, вероятно то самое, о котором упоминается в предшествующем номере, бумага 0.40 х 0.89, на сколько сохранился документ. Конец его оторван, и летосчисление потому неизвестно.

19. Договор Афонского Ватопедского монастыря с монахом о некоей келлии, на бумаге. Индиктиона 3-го года, 6903 (1395). Документ подписали: Кафигумен Священной, царской, великой обители Ватопедской, Феодорит, иеромонах. Проигумен Игнатий. Экклисиарх Григорий и 5 монахов.

20. Передаточное свидетельство (Ἀποδεικτικὸν Ἐκδοτήριον), выданное царицею (?) Мариею монаху Иоасафу в Мае месяце, инд. 9, года 6894 (1386-го). Предмет его: передача первою последнему разных вещей, бывших у нее в залоге или на сохранении. Начинается любопытный акт сей так: Во имя Отца и Сына и Св. Духа. Мария царица Ангелина, Дукена, Палеологиня к тебе, сладчайшему моему господину и истинному брату моему, кир Иоанну Дуке, в Божественном и Ангельском образе нареченному Иоасафу монаху... Подписано чернилом: Мария царица Ангелина, Дукена, Палеологиня²⁷⁹. Подписи принявшего переданные вещи нет.

Мы нарочно к концу приберегли этот, столько интересный в вопросе нашем документ № 20; он сообщает затемненной личности ктитора Иоасафа такую резкую и определенную черту, которая может выставить его в полном историческом свете, лишь бы только освещающий его предмет сам представил в себе ясные и всем известные черты. Сего-то желанного обстоятельства и не обещает нам, к сожалению, документ наш, упирающийся в личность совсем неведомую истории. Но прежде ожидаемого разочарования, утешим себя сообщаемым в № 19 известием, что метеорский Иоасаф действительно имел дело с Афонскою горою, как он обещался в своей истории (кн. IV, гл. 42), и именно с Ватопедским монастырем, в котором он намеревался провесть остаток дней своих. Надобно потому верить, что царственный инок, уладив дело между императорами сыном и зятем, не оставался более в Манганской обители, а отправился на Афон, где и поселился в одной из келлий Ватопедского монастыря. Но на Афоне слишком большое значение имело имя бывшего Императора по его живому и непосредственному участию в деле Паламитов с Варлаамитами, и Царю-богослову, сошедшему на степень простого инока, вероятно, покоя не давали приверженцы и противники, еще так недавно (1351 г.) соборно исследованного и порешенного учения о „Фаворском свете“, тем и вынудили его укрыться в совершенно глухую и пустынную местность. Может быть, именно упомянутый-то Нил и был его советником и руководителем и даже общником принятого им решения. „Благовонный цвет“, как называет Кантакузина историк Дука Михаил Непот (стр. 19 бон. изд.), хотел закончить бытие свое на недосягаемых высотах, в разреженном от мирских пристрастий и даже припоминаний воздухе... От этих ласкающих душу представлений отвлекает нас безжалостно последний из документов и делает это так просто ненамеренно и положительно, что не оставляет места никакой лавировке мысли. Мы видели, что он сообщает не важный в сущности факт тот, что некая Царица Мария, принадлежащая к трем царственным родам: Ангелов, Дук и Палеологов, передала что-то своему родному брату Иоанну Дуке, переименованному в Ангельском образе Иоасафом; происходило это в 1386 году. Такая отчетливая дата ставит все содержание документа в определенную желанную рамку. Но что же выходит? Странное обстоятельство. Во-первых, Иоасаф оказывается Дукою, а не Кантакузиным, а во-вторых, у него является сестра Мария, да еще и Царица, каковой у Кантакузина не было, по крайней мере, история не знает. А что Иоасаф передаточного акта и Иоасаф ктитор Метеорского монастыря суть одно и тоже лицо, в этом едва ли может быть и малейший скрупул сомнения. С другой стороны, и актовая Царица Мария не с ветра, так сказать, очутилась при Иоасафе. Мы уже читали ее имя почти теми же словами написанное на монастырской иконе Богоматери, очевидно, украшавшей когда-то ее домашнюю божницу. Итак, Иоасаф и Мария у нас как-бы на лицо. Но кто они были в свое время, этого надобно еще доискиваться и, вероятно, без надежды доискаться. Мы уже пробовали найти подходящую Царицу Марию, не зная еще о ее близком родстве с ктитором Иоасафом, но ни одна из найденных не входила (а теперь и подавно не войдет) в нашу историческую рамку. Предположить бы, что история проглядела какую-нибудь сестру Императора Кантакузина, бывшую в замужестве за каким-нибудь неусмотренным и неважным „величеством“ того времени? Но ужели она, в таком случае, не прибавила бы к своим родословным именам еще и ближайшего родового имени Кантакузиной? Да и где взять „Царей“, кроме исторически известных, для всех Палеологинь из средины XIV века, кроме разве мишурных Императоров Трапезундских; но те все были Комнины, следовательно, и наша Мария не опустила бы случая украсить себя славным именем Комниной. Итак, еще раз, что же делать? Оставить Кантакузина и подыскать Иоанна Дуку, жившего ранее 1386 года. Готового такового мы имеем в Хрисовуле № 8, а еще прежде встречались, предположительно, с ним же в Касторийской ктиторской записи. Но, в обоих случаях, имя Дука представляется как-бы собственным, а не нарицательным, не фамильным. Так-как, однако же, ни в каких святцах имени св. Дуки не встречается, то позволительно предположить, что у человека было и другое, менее ходячее имя, которое могло быть опускаемо и частно и официально, но которого не могла забыть родная сестра. Почему не быть таковым Иоанну?

Теперь череда за „Царицей Марией, Ангелиной“ и проч. Подобно тому, как Иоанна мы отыскивали там, где ему официально и места нет, не можем ли мы и Марии поискать у того же Нееманича-Палеолога, как видно очень дорожившего родством с царственными домами? Его сын Дука, фигурирующий вместо собственного под фамильным именем, не дает ли нам если не права, то повода, и в его дочери, пресловутой Ангелине, угадывать туже самую игру именословную? „Ангелина“ тоже не есть собственное имя, а таковое, несомненно, она должна была иметь. Что же проще, как именоваться ей Марией? Иоанн и Мария (у нас: „Иван да Марья“) суть самые ходячие христианские имена. В „Истории Эпира“, приписываемой Михаилу Дуке Непоту (где она именуется Ангелиной почему-то), она называется прямо „блаженною, благочестивейшею Царицей Дукеной, Палеологиней“, хотя она была женою только Деспота, сперва Фомы, а потом Изава, и вовсе не царствовала²⁸⁰. Столько есть намеков на ее тождество с актовой Царицею Марией! На поприще истории она выступила (по свидетельству Дуки Непота) в 1367 г., когда отец ее, царствовавший во Влахии Элладской (т. е. в поселениях Волошских, рассеянных по Пинду и называвшихся у историков „Великой Влахией“), выдал ее замуж за сына бывшего правителя Фессалии Прялупа или, по нашему, Прелюба ²⁸¹ , известного тирана Янино-Эпирского Фому, с которым проживала сперва у отчима Хлапена в Веррии, а потом в Водене, откуда вместе с ним переехала в Янину; пережила его, вышла за другого мужа, и скончалась 28 Декабря 1395 г. в Янине, где и погребена. Таким образом, в 1386 году она весьма могла называться всеми актовыми именами и адресоваться к некоему Государю-братцу, которым, в свою очередь, отлично бы приходился упомянутый Дука Симеонович. Не достает только обоим историческим личностям подходящих имен. Но вот что далее выходит, чего никак не ожидаешь! В перечне властителей Эпирских мы, говоря о Деспоте Фоме III (или II), упомянули, что, по смерти его, в помощь вдове его правительнице, был вызван из Триккал на время брат ее Царь Иоасаф... Откуда взялся у Ангелины брат Иоасаф? История (и ктиторская запись касторийская) знает только сына Симеонова, по имени Дуку, да еще вскользь упоминает о другом сыне Стефане, чем-то владевшем в пределах нынешней Греции и женатом на итальянке. А тут вдруг возникает откуда-то Симеонов сын Иоасаф! Ясное дело, что, согласно предположению нашему, у Дуки было еще другое, собственное имя, которое вот и отыскалось. Оно-фатальное-есть именно: Иоасаф! Но, со времен известного Индийского Царя Иоасафа, променявшего багряницу на вретище, неслыханное дело, чтобы какой-нибудь венценосец носил его. Оно стало достоянием пустынь и иноческих обителей. Потому неизбежно кажется вывесть заключение, что называвшиеся им инок или, несмотря на свое иночество, продолжать быть Государем, или стал известен историку под ним уже в другой период своей жизни, и назван в этом месте книги его так per anticipationem.

Что же? Отыскался ли Иоасаф метеорский ктитор? Не смеем утверждать сего не по одному только уважению к местному преданию и не по одному сочувствию с Иоанном-Иоасафом Кантакузиным, а по какому-то чутью, что мы не напали на настоящий след Иоасафов. Как бы и что бы там ни говорилось, а собственных имен Иоанна и Марии тут нет. Затем, на сколько Кантакузина, на столько же и предполагаемого Иоанна Дуку Симеоновича²⁸², мешает признать в передаточном акте Царицы Марии отсутствие при имени его титула: „Царь». Положим, что и тот, и другой с переименованием в Иоасафа перестали царствовать, но все же были Царями, и ревнивая до подобных титулов „Царица,“ кажется, не опустила бы случая, для собственной чести, возвеличить брата своего царским достоинством. Но... мало всей вышеприведенной путаницы. Иоасафам нашим суждено размножиться еще одним. Является третья комбинация с тем же вещим именем, которую также нельзя пройти молчанием. Писатель Кодин Куропалат, в своем перечне самодержцев Византийских, сообщает следующее неожиданное известие. Говоря об Императоре Иоанне V Палеологе²⁸³, четвертом Самодержце из этой династии, преемнике Андроника младшего и совместнике Кантакузина, и давая ему всего 2 1/2 года царствования (по Раичу 37, по общепринятому счислению 42 года) говорит и о нем, как о Кантакузине, что он „переименовался в Ангельском образе Иоасафом”. Никто другой не говорит ничего подобного об Иоанне сем, напротив, общий отзыв о нем у историков, как о человеке совсем непохожих на монашество наклонностей. Да и сам Кодин, называя его вторым сего имени в ряду Палеологов, дает нам повод заключать, что историк смешал тут двe личности: деда и внука. У Императора Иоанна V были два сына: Андроник и Мануил. Первый был обойден отцом в наследстве престола в пользу второго и, в отместку за то, обоих их засадил в темницу; правил государством 2 1/2 (отсюда может быть смешение у Кодина) года, потом, конечно, сам попал в их руки, и уже доживал век свой частным человеком на острове Митилине. Итак, у этого Андроника, intrus Императора, был сын Иоанн, полуослепленный вместе с отцом, своим соименным дедом в 1375 г., когда ему было еще всего 5 лет. По смерти отца и деда, он раз разыграл ту же роль, как и отец его, в отношении дяди своего Императора Мануила. На время отсутствия сего последнего в Европу, сделавшись правителем столицы, он незамедлил присвоить себе и титул Императора с которым, по возвращении дяди, должен был расстаться, и потом вассально управлял Фессалоникой, или, как выражается историк (Дука гл. 23), Фессалией и, при том, судя по выражению того же историка, не только управлял, но и прямо: царствовал (βασιλεύσαντος). Конец жизни его не известен. Нельзя сомневаться, что его именно Кодин внес в свой каталог Самодержцев под именем Иоанна, шестого из рода Палеологов, и второго сего имени. Хотя и упоминается что он был женат, но это не мешает ему быть напоследок дней своих и монахом. Он-то и был „третий“ Иоасаф разбираемой эпохи, променявший венец на кукуль и, в некотором роде, тоже конкурент Кантакузина на метеорское ктиторство, хотя в 1388 году ему насчитывалось бы всего 18 лет, а в год передаточного акта Царицы Марии, еще менее двумя годами²⁸⁴! Итак, на основании того, что подручно нам в настоящие минуты, не доследившись ничего верного и совершенно ясного о метеорском Иоасафе, мы предоставляем это сделать досужему преемнику нашему по исследованию, который решится провести, по крайней мере, неделю времени в надземной обители, и пересмотрит все рукописные книги библиотеки ее со всеми их заметками, и перероет все полки, вышки, углы и подвалы монастыря, а равно пересмотрит с увеличительным стеклом все иконы, кресты и разные сосуды церковные. Нам думается, что для него не составит не только исторической загадки, но и простого вопроса личность, над уяснением которой мы напрасно столько времени трудимся.

Наше занятие актами обители продолжалось до самой ночи. Утомились и зрение, и внимание. Столпники уготовали нам вечерю царскую, как и следует ожидать от Царской обители. Болевший с самого полудня Игумен, разделил с нами трапезу нашу, венцом которой было кушанье ревани, имевшее задачею своею затмить памятную Буковалу. Состояло оно из муки с медом, жареной на сковороде. О. Каллиник с младенческой простотой выхвалял его сладость при всякой новой ложке и под воздействием ее, был весьма любезен с гостями. Но... дружба дружбой, а служба службой! Чуть я замолвил ему словечко о том, чтобы две, намеченные мною и оставленные, так сказать, на верхосытку, рукописи остались в комнате нашей на всю ночь для более досужего и покойного осмотра их, он, точно очнувшись, сказал: – а они еще здесь! – и приказал сейчас же отнести их на свое место. Ничто не помогло. Признаюсь, от этого обстоятельства сладость ревани значительно для меня поубавилась, а товарищу моему она даже напомнила, по созвучию, прием ревеню. Но нечего было делать. На целую ночь мы оставались без работы. – Следует глаза беречь, – сказал внушительно на проплате о. Игумен. Пришлось, таким образом, согласно с ораторскою фигурой Эллинской, „нужду сделать любочестием,“ т. е. показать вид, что мы сами первые заботимся о своих глазах, и затем сомкнуть их, довольствуясь и утешаясь тем, что им и без того удалось высмотреть многое, чего весьма легко могли совсем не видеть. Стоило только, например, Игумену “заболеть“ сегодня утром, а не после обеда, и мы не видели бы ни хрисовулов, ни скиптров, ни такого множества ковчежцев с св. мощами, в том числе и с главою самого ктитора обители Иоасафа. Занявшись именем и лицом сего второго из ктиторов, я совсем позабыл про первого, который назван в ктиторской заметке Афанасием! Надобно же познакомиться хотя несколько и с ним. На запрос мой о. Софронию, что тут в Метеорах известно о нем, меня просто-напросто отослали за справками к Никодиму – этой исторической паноплие нынешней церковной учености греческой, т. е. к сборнику синаксарей, составленному и изданному ученым и трудолюбивым святогорцем начала текущего столетия, старцем Никодимом. Книгу его имеет всякая, сколько-нибудь благоустроенная обитель Востока, потому что на каждой утрени неотменно и повсеместно читается в церкви по 6-й песне канона краткое житие на общепонятном языке чествуемого Святого дня, по его сборнику. Мне немедленно принесли из церкви столько известную книгу. Память Преподобных ктиторов обоих вместе торжественно правится в обители 20 Апреля. Действительно, под числом этим есть у Никодима Синаксарь „Преподобного Афанасия, создавшего обитель Метеора». Из него мы узнаем, что первостолпник Метеорский был, т. е. вероятно родился в 1310 году. Происходил из Патарджика по-нынешнему или Новых Патр по-древнему. Получил образование в Фессалонике, откуда перебрался на Афон, где сблизился с славившимися тогда безмолвниками (ʹησυχασταὶ) Григорием Синайским, Исидором, Каллистом и другими, и поступил на послушание к некоему Григорию иеромонаху отшельнику. Вместе с ним отбыл с Афона в г. Веррию, а оттуда, наконец, в Стаги, где старец поселился в одной пещере, а Афанасий выбрал себе место на верху скалы, где, вместе с другими двумя отшельниками, устроил общежительное братство. Скончался в мире 70 лет от роду, следовательно, в конце XIV века, удостоившись дара прозрения²⁸⁵. О сотруднике его Иоасафе, под тем же числом сказано: „в мире скончался“, и ничего более! Что же? Возможное ли дело, чтобы такой ученый и любознательный человек и историк, как Никодим, не упомянул ни одним словом о том, кто такой был Иоасаф, если бы это был Император? Особенно он не мог этого сделать как Афонец, который не мог не знать, что метеорский Иоасаф есть ватопедский Иоасаф-Кантакузин, столько памятный святой горе защитою ее учения о Фаворском свете.