Стаги. 19 июня 1865. Суббота.

Если бы я был спирит, а не спиритуалист только, то подумал бы, что блаженный дух отыскиваемого мною ктитора обители в течение ночи многократно давал мне знать о своем присутствии, и усиливался войти со мною в общение. Чей-то шорох, шелест, скреб поминутно раздавался то в том, то в другом углу комнаты. Я не имел смелости объяснить его себе иначе, как только самым простым способом, который легко угадать, в чем и, да простит меня новое наших дней „откровение“, грозящее поднять на ноги весь существовавший когда-то на местах, теперь нами занимаемых, грешный род наш, заставить его говорить с нами, показываться нам и даже фотографироваться! Чтобы проще сего, в самом деле, как спросить через медиума: который ты из двух или трех Иоасафов, считаемый обителью за ктитора? Ответ прямой и ясный: „такой-то“, затем и делу бы конец! Не шутя, мне и спать не давал ктиторский вопрос. Суть же его составлял все-таки он – царь-писатель инок. Мне все чудился в тишине ночи его скрипящий по листам мемвраны или бомбицины каламос ²⁸⁶ , дополнявший и исправлявший его прежнее повествование о пережитом времени. Сменивши скипетр на перо, редкий человек года три-четыре, надобно полагать, неустанно сидел тут где-нибудь в затишьи, и все писал, писал, пока не поставил точку на 50-й главе четвертой книги своих „историй“. Боннские издатели его творения находят, что последние события, внесенные им в свою историю, относятся к 1362 году²⁸⁷. Если он несомненно еще был жив в 1375 г., то в течение 20-ти лет частной, уединенной жизни сколько еще пережил и перевидел предметов, достойных любопытства и памяти потомства. Но в программу занятий его не входило рассказывать „о чем попало“. Он не был историк ради истории. Он, по его собственному признанию, повествовал только о том „чего был очевидцем и соучастником, или что сам слышал от лиц участвовавших”, и, при этом, „ни по благосклонности, ни по ненависти, не уклонился от истины“²⁸⁸. В одной древней характеристике Византийских самодержцев он назван милостивым и справедливейшим²⁸⁹. Хвала ему и урок нам, тоже иногда составляющим памятные записки и убежденным, что мы „ничего не предпочитаем истине“²⁹⁰.

Я встал до солнышка, разбуженный билом, приглашавшим небольшое братство на утреннюю молитву. Меня влекло за уставные пределы ее в чистое поле. Пусть не дивится читатель, слушая такую речь. Есть оно это поле и на Метеорском камне. Можно заключить из сего, какой величины этот громадный камень. Вдыхая росистый воздух, и, так сказать, охватываясь местностью со всем ее непосредственным интересом действительности и проходящей перед глазами жизни, я старался оторвать от себя заманчивые, но тусклые и немые образы давно минувшего. Надобно было насматриваться на Метеоры, от которых сегодня же мы будем далеко-далеко. Когда солнце облило своими лучами всю окрестность и разостлало по ней пестрый шахмат светотеней в самой причудливой игре красок, можно было залюбоваться открывшейся картиной. Пришла в голову искусительная мысль срисовать редкостную панораму на память себе. Работа не для руки самоучки, и выполнение должно выйти самое лубочное, но сказано: искушение! Если привычка есть „вторая натура,” то охота есть третья натура – ничего с ней не поделаешь. Время шло, и соседнее пение смолкало, а, наконец, и совсем перестало. Столпники, отправив (по уставу: о Субботе) в приделе Предтечи поминовение по усопшим, выходили поглазеть на мое упражнение, и объясняли мне, как какой выдающийся пункт зовется. Все три пересмотренные нами вчера обители внутренние: Троицы, Русани и Варлаама были перед глазами, а монастырь св. Стефана надобно было отыскивать.

Кончив работу, я сделал визит о. Игумену, обошел еще раз церковь и трапезу. В первой с большим против прежнего вниманием остановился на большой, древней иконе Богоматери, поставленной у правого столба и украшенной ризой сребропозлащенной старого чекана. Мне сказали, что она взята из одного женского монастыря, устроенного сестрою ктитора Иоасафа, монахинею, Мариею²⁹¹.

Никакой подписи на ней я не отыскал. Это было последнее мое бесплодное изыскание в обители. Как и следовало ожидать, я прощался с нею, не весело настроенный. Обветшалость и запущенность печатлелись в ней на всем, от стен зданий до одежд братии. Монастырь в последнее время, говорят, еще поправился. Бывший перед о. Каллиником Игумен (теперешний Русанийский) довел дело его до полного запустения. Удивляться надобно, как еще уцелели его книжные и иные сокровища. Мы пожертвовали от своего страннического запаса в корван его лепту вдовицы (166 пиастров), поблагодарили старца за обязательную внимательность и доверчивость к нам, а братий за ласки и услуги, и направились к воротам или, все равно, к заменяющему их, филологически родственному с ними, вороту навесной комнаты. Куда девалось прежнее чувство страха? Я даже с каким-то неуместно-храбрым любопытством рассматривал все подробности подъемной машины, весело сел на разостланную на полу сетку, и чуть не напрашивался на критический момент, когда повисну над бездною. – Час вам добрый! – прогремел на прощанье о. Игумен, и я, стиснутый, сдавленный, скрюченный, едва успел промолвить: ἡ εὐχή σασ! как очутился в фатальном отверстии и пошел сперва кружиться, а потом плавно спускаться на дол земной. Имел дух уже не зажмуриваться и вглядывался во все. Ранее, чем ожидалось, мы из метеоритов обратились – сказать бы хоть – в троглодитов. Гигантские скалы, запиравшие собою со всех сторон небольшую площадку, действительно напоминали собою стенки пещеры, нагибаюшиеся к верху и оставлявшие по середине окошко для просвета и для ветра. Спустившийся прежде нас столпник развязал нас, попросил типически наших молитв, и пожелал нам счастливого пути. Что-то, отзывающееся благом, чуть не счастием, прошло по сердцу, когда я поднял глаза на ужасающую высь, и осознал себя не на ней... Нет, не всякий пригоден для довольствования тем порядком жизни, который стоит под рубрикою „отречения“ – в неисчислимой разновидности его, и в частности – отбытия, отшествия, отречения, так сказать, отсечения себя от целокупности природы, – всего привеченного, приуроченного, присвоенного сердцем! Отдыхая, я сделал для себя слабый набросок карандашом в записную книжку редкого и навсегда памятного зрелища Метеорского столба или и прямо: Метеора, как его зовет вчерашний Никодим. Исполнив этот скучный долг туриста-наблюдателя, и раскланявшись в последний раз зонтиками с надзиравшими за нами сверху двумя- тремя анахоретами, мы поплелись обратно к св. Стефану кратчайшим путем. О. Софроний попрежнему указывал нам дорогу. Беседа наша долго вращалась около того, каким образом мог взобраться на ту или другую высоту, отвесную и неприступную, первый пустынножитель? Предположение, что он вбивал один за другим и один над другим, в твердыни утесов гвозди или скобы, держась на которых все поднимался выше и выше, не выдерживает критики даже в кабинетном суждении a priori. При виде же самих твердынь с их крепчайшею массою, с их неровностями, трещинами и, всего более, выступами, иногда большими навесами – даже всякая попытка объяснить подобным образом дело кажется просто смешною. Пришла кому-то из нас троих фантазия предположить, что первоначально утесистые бока гор-камней не были так прямы и отвесны, что их такими сделали уже потом сами отшельники, и что еще и теперь там где-нибудь позади „за кулисами“ могут отыскаться такие неровности, по которым с малыми приспособлениями, возможен восход на верх. Но о. Софроний, вполне компетентный судья в этом деле, положительно заверил, что такое обстоятельство не могло и не может иметь места. Но и не Икаром же взлетел тот первый, кто поселился хотя, например, на этой „чертовой (пусть будет хотя – Вулкановой) наковальне“, какою представляется гигантская кокова, самая высшая точка Метеоров, теперь необитаемая – бывшая у нас на виду, и зовомая кратко: Ая (конечно: Ἁγία, подразумевается: μονὴ)? Конечно, не взлетел на мифических восковых крыльях. Но он мог употребить для того более надежный материал -дерево. Мы порешили, что необходимо допустить возможность предварительной постройки лесов или подмостков в виде пирамид или козел в несколько этажей, по которым и взбирались со всем запасом нужных инструментов первые заселители метеорских столпов. Что какому-нибудь Кантакузину не только возможно, но и весьма свычно было подводить такие осадные „миханы“ (машины) в этом не может быть никакаго сомнения. Устроив же раз наверху подъемный ворот, отшельники обходились уже без посредствующих, сложных, громоздких и ломких способов сообщения и, спускаясь сверху на канате, могли действительно вбивать в скалу и гвозди, и крючья, и утверждать на них лестницы.

Полные впечатлений, мы возвратились в монастырь св. Стефана. Сколько радостно, столько же и сердито встретил нас там забытый и оставленный на волю судеб Терпко, а когда мы объявили ему, что сейчас же едем в обратный путь, он просиял, как ребенок, получивши гостинец, и пошел готовить всё немедленно к отъезду. Мы рассказали о. Константину о своих похождениях, на половину удачных, на половину – нет, в первенствующих обителях метеорских и попросили его показать нам и его „сокровище-хранильницу“. Он не обещал нам ничего, достойного любопытства нашего, но охотно показал все, что имела ценного его обитель. Действительно, похвалиться особенно было нечем. Те же кресты резные из дерева и из кости (так называемой единорога), те же неглубокой древности иконы, плащаница, лампадки фигурные, и пр. Кроме перста св. первомученика Стефана и главы священномученика Хараламия, оказались еще в монастырской сокровищнице: часть Животворящего Древа, Перст Предтечи, частицы мощей св. Апостола Филиппа, свв. Василия В., Григория Богослова, Иоанна Златоустого, Григория Нисского, Григория Неокесарийского, Ефрема Сирина и др. неизвестных угодников. В библиотеке насчитывается до 60 книг, почти все печатных. Из рукописных мы взглянули на: Евангелие in 8°, на бумаге, без даты, сборник слов Златоуста 6856 (1348) г., литургию 7149 (1641) г., писанную иеромонахом Евфимием и другую литурию 7152 (1644) г. с изображением святителей, писанную некиим Исаией. Досточтимый о. Игумен в отсутствие наше откопал где-то и поднес нам для ознакомления, в виде археологического дессерта к поданной нам напутственной закуске, еще два патриаршиих Сигиллиона, оба писанные на бумаге: 1) Вселенского Патриарха Иеремии, данный в 7058 (1545) г. в Феврале месяце 3-я индиктиона, монастырю св. Стефана, обновленному тогда иеромонахами Филофеем и Герасимом…²⁹². Определяются отношения монастыря к епископу Стагийскому, которому он, между прочим, обязывается выдавать ежегодно по фунту воску (!). Под актом разбирается подпись „смиренного митрополита Новых Патр, Григория”. 2) За свинцовою печатью, на одной стороне которой читается: Рафаил, Божиею милостию Архиепископъ Константинополя Нового Рима, и Вселенский Патриарх, а на другой – находится изображение Богоматери. Выдан в 7118 (1605) г. монастырю св. Стефана, стоящему на горе Куклиоли, по акту, на имя Игумена Иоасафа. Монастырь зовется Патриаршим и Ставропигиальным, и ставится вне всякой зависимости от местного (Стагийсоаго) архиерея, а равно и от монастыря Метеорского (конечно -Преображенского). Упоминается о его метохе Бутое, во Валахии. Между подписями хорошо читаются: Иоаннинский – Неофит, Анхиальский – Афанасий, Лимнский – Константий, Месимврийский – Христофор, Анкирский – Парфений и Никомидийский – Иерофей²⁹³.

Все было готово к отъезду. Вполне достойный своего поста и имени, о. Константий отказался от жертвуемых нами на его обитель двух турецких лир²⁹⁴, что, впрочем, не помешало нам все-таки оставить в стенах ее, под разными предлогами, 133 пиастра. Наши лошади ожидали нас уже на мирской стороне. Старцы проводили нас за мостик и любезно простились с нами. О. Софроний был прикомандирован к нам в спутники до самого города, чему мы, конечно, были весьма рады. В уважение того, что у доброго провожатого кроме ног (и тех – усталых) не было другого способа передвижки, и мы пошли пешие. Кстати, путь наш шел к низу по отлогой наклонности, упирающейся в самую речку Саламфрию или именитый Пеней, орошающий всю великую равнину Фессалийскую до самого пресловутого Темпейского устья его. Начало этой равнины именно тут у Метеор или известнее у города Калабаки, получившего недавно новую военную славу во время нашей Крымской войны. В прошлую среду мы видели его издали, но минули, как-бы совсем не заметивши, частно от крайней усталости, частно от направленного инуды внимания нашего. Теперь нам не миновать его, да и весьма кстати. О. Софроний обещает нам там большую археологическую наживу. Все опускаемся несчетными зигзагами по усеянной каменными глыбами земле, насматриваясь на резкое, по своей дикости, зрелище. Темный, избуравленный и ноздреватый фон камней напоминал мне собою лаву. Желая отколупать себе на память одну фигурную сосульку от придорожной скалы, я убедился, что мнимо-рыхлый состав метеорских твердынь тверже самого гранита, каким я видел его в Египте. Вбивать в такую стальную толщу гвозди, держась на воздухе, мог бы только разве Вулкан, доисторический сих дел мастер. А вот и оно, Каламбацкое поле, столько прославленное шумливыми газетами Афинскими в 1854 году, по случаю одержанной тут над турками пресловутым Хаджи-Петро, победы. Наговорившись, на сколько хватало моего нерасположения к предмету, о сем бесцельном и бесплодном подвиге паликаров, воевавших с пуликарами из-за какого-нибудь палекаро... как, в свое время, острили над калабацкими героями „мужи Афинейские“, несочувствовавшие эллинской, в пользу северных варваров, диверсии, – мы подошли к городу или, точнее, городку, неровно и неказисто разбросанному по левому берегу речки, столько памятной нам своими изворотами по дороге в Метеоры. Мы прямо направились к церкви, еще издали намеченной нами. Стиль здания обличает Византийскую эпоху постройки его, хотя и мало подходит к общему образцу церквей последних веков византизма. Не смотря на полдневые часы отдыха и укрывательства в тени домов от жгучих и ослепительных лучей солнца, немедленно отыскался человек, который со всею предупредительностию отворил нам двери своей „митрополии“. С первого же раза оказалось, что мы не ошиблись, назвавши здание базиликой, прежде чем вошли в него. Это не базилика Солунская, конечно. Размеры ее весьма скромны, относительно говоря, но все же внешняя длина ее будет более 15, а ширина более 8 саженей. Главный корпус ее разделен на три нефа, средний в 8, боковые в 4 шага шириною, длина общая с алтарем 82 шага. Нефы разделены двумя капитальными стенами с двумя пролетами в каждой, сведенными аркою, опирающеюся на колонну. Средний неф выше боковых и, также как они, накрыт деревянным потолком. Собственно, церкви предшествует притвор, да еще и не один, а по-афонски – внешний и внутренний. Мы вошли во внешний сначала. Ширина его – общая всему храму – 19 шагов, а длина только 6. Он весь расписан по стенам заурядною кистью. Три стены – западная, северная и южная заняты изображениями мучеников, а восточная, отделяющая его от внутреннего притвора, вся, кроме входной двери, покрыта представлением Страшного Суда довольно замысловатого изобретения. Вообще, живописное украшение сего притвора заставляет ожидать чего-то недюжинного впереди. Внутренний притвор на один шаг длиннее внешнего, и также расписан по стенам, кроме северной стены, на которой взор мой встретил редкую, или просто еще невиданную мною вещь, – копию двух документов, утверждающих права Стагийской епископии на владение разными угодьями, а именно: одного Хрисовула Императора Андроника Младшего, и одного Сигиллиона Вселенского Патриарха Антония. Первый начинается словами: Поскольку боголюбивейший епископ святейшей епископии Стагийской... всего 31 строка. Дата: 6840 (1332) г. индиктиона 4, в месяце Марте. Второй начинается почти также: Поскольку боголюбивейший епископъ Стагииский явился к нашей мерности... 33 строки. 6901 (1393) года. Индиктиона 1, в месяце тоже Марте. Письмо крупное, тщательное и, видимо, недавнее. Цвета букв – черный и красный – совершенно свежие. На западной стене того же притвора, над упомянутою входною дверью есть и историческая заметка о росписании храма, гласящая следующее: Всечестный и божественный храме сей...историрован (расписан) поспешеством и расходом Боголюбивейшаго епископа святейшей епископии Стагийской, кир Иоасафа и Пахомия Иромонаха, Стаматия священника и Иконома, Георгия священника и Сакеллария, Димитрия священника и Сосудохранителя, Иоанна священника и Сакеллия, Георгия священника и Екклисиарха, Панагиота священника и Хартофилака, Георгия священника и Канстрисия, Христофора, священника и иеромонаховъ Стефана, Иоанна и (Фео)фила. Историрован же рукою меня грешнаго Неофита монаха Критянина, под руководством кир Феофана монаха, отличнаго живописца, который прозван Бахифен, вместе с кир Язи, священником из той же самой страны. При архиерействе Преосвященнейшаго Митрополита Ларисскаго Даниила. В 7081 (1573) г. Инд. 1. и окончен в месяце Августе 15 (дня)²⁹⁵.

Притвор этот от самого святилища отделяется капитальною стеною, пробитою тремя пролетами, соответственно трем нефам церкви, из коих средний, широчайший, разделяется двумя колоннами на три части. Так-как ни в одном из них нет навешенных дверей, то сквозь отверстия среднего я давно уже всматривался в один предмет, тоже еще в первый раз встречаемый мною, занимающий самую средину храма. Вошед внутрь его, я не без удивления увидел перед собою высокую из белого мрамора кафедру, образующую собою правильный шестисторонник, в углах которого поставлены тонкие колонны, поддерживающие пирамидальный балдахин. Нижняя часть кафедры состоит из глухих стенок, верхняя, ажурная только из шести упомянутых колоннок. На эту последнюю, имеющую вид ротонды, ведут с Запада и Востока мраморные же лестницы, в 7 ступеней каждая. Мраморные плиты, одевающие низ кафедры, покрыты рельефными изображениями креста, листьев и в одном месте Евангельской истории о явлении Ангела Мироносицам. Характер всех этих изображений весьма древний. О. Софроний поспешил отрекомендовать мне редкую вещь, назвав ее Андрониковым троном... Андроник и трон, очевидно, говорит об Императоре, а так-как в притворе читается во всю стену Хрисовул Императора Андроника младшего Палеолога, то есть повод заключать, что его же имя привязывается и к воображаемому царскому трону, украшающему собою Стагийскую церковь. Но, если имя Андроника тут взято, так сказать, напрокат, то откуда и как могло составиться понятие трона? На чем построено это предание, предположение, убеждение, какого оно времени и где, и кем засвидетельствовано? Никакого ответа на все эти вопросы не у кого найти. Обошел я кругом немой памятник, взошел по ступенькам наверх, все осмотрел, осязал, обыскал, но не разжился положительно ничем, чтобы проливало на него какой-нибудь свет. Оставалось признать его, согласно с преданием, троном только... не Андрониковым, а Христовым, т. е. амвоном, с которого, по древнейшему обычаю церковному, возглашалось слово Христово, т. е. Евангелие. Образцы таких тронов или привычнее кафедр, только из цельного камня и, естественно, меньшего размера, мы видели в Солуне, в бывшей церкви св. Софии и на дворе Ротонды. Правда, что урочное место их теперь не посредине церкви, а в стороне, но это можно назвать случайностью, а еще вернее, обычаем позднейшего времени. Из древних описаний св. Софии Константинопольской, а равно у писателей телетургиков Германа и Симеона Солунского ²⁹⁶ , мы видим, что амвон стоял посредине храма, прямо перед святыми вратами алтаря и имел два схода, один к большим (царским) дверям храма, другой к алтарю, т. е. один западный и один восточный, точь-в-точь как в Стагийской базилике. Такой же срединный амвон недавно найден в раскапываемой церкви монастыря Святителя Николая в Мирах, и такой же во всей целости сохраняется в Риме в древнейшей церкви св. Климента. Константинопольский Софийский назван у одного поэта столбом (πύργος), упоминаются и колонны его из чистого золота и трулл (купол) поверх всего²⁹⁷. О ступенях и говорить нечего. Итак, вместо эфемерного трона жалкого Императора, мы имеем перед собою образчик амвона первохристианских времен, едва ли не единственный на всем Востоке! Что мог восходить на него и Император имевший (по крайней мере, в св. Софии Константинопольской) особое для себя место на южной стороне солеи, в этом нет причин сомневаться²⁹⁸. И он, как лицо полуосвященное, мог иногда что-нибудь прочесть или сказать всенародно в церкви, но из этого не следует, что место то – есть императорский престол. Представляется вопрос: какого времени этот амвон, а за ним и вся церковь, в которой он, сверх всякого ожидания, уцелел до нашего времени? Очевидно, что Стаги-Калабака есть весьма древнее христианское заселение, упредившее собою наше тысячелетие, но сказать что-нибудь положительное в этом смысле я в настоящее время никак не могу. Порадовал было меня мой зоркий товарищ, усмотревший на самом „троне” привешенную малую деревянную дощечку, исписанную белыми буквами по черному полю, но ненадолго. В четырех строках безграмотного письма оказалось следующее: Божественный и всечестный храмъ преблагословенныя Владычицы нашея Богородицы и приснодевы Марии, накрытъ потолком, постпешеством и расходами Боголюбивейшаго епископа святейшей епископии Стагов, господина, господина Арсения, с благоговейнейшим Маноиломъ Иереем и Сакелларием: эпитроп же церкви Какам.... логофет. В 1753 году. Ничто в церкви, в настоящем ее положении, не говорит за ее глубокую древность, и напрасно я осматривал ее алтарь, ее стены, колонны и все прочее. Вероятно, с перестройкой потолка за 100 лет перед этим, все что еще оставалось древнего на стенах ее было истреблено, в видах поправки и улучшения. Странно, что почтенная „Хронография“, по характеру девотка и патриотка, не упомянула ни одним словом о таком редком предмете, как здешняя церковь. С Пуквиля нельзя и требовать подобного внимания к нему. Он здесь провел одну только ночь „под меланхолическим мерцанием луны, укрываясь (от чего?) под зонтиком, как под балдахином“... Не до исследований было прятавшемуся меланхолику. Сколько он ни прикидывайся то индифферентным в духе своей эпохи, то другом греков и их религии, в душе своей он был рутинный папист, и не любил православия, ни всего византизма.

Чтобы какой-нибудь потомок, читающий строки эти, как мы – Пуквилевы, через 50 лет, не сделал такого же заключения и о нас самих, не воспользовавшихся простым и легким способом узнать и то и другое в Stagous-Kalabak, от вполне пригодного к тому лица, местного епископа, мы спешим заявить, что еще на пути от Метеор к городу нам стало известно, что его нет дома, и потому мы не поискали случая представиться Его Преосвященству. Но все же о. Софроний, в честь именитого²⁹⁹ города, зазвал нас в один дом на чашу студеной воды и на короткий отдых. Не находили мы себя особенно уставшими и не чувствовали жажды, но на любезное приглашение человека, столько услуг нам оказавшего, нашли не любезным отказаться. Кстати, палящий зной полуденный грозил нам полным разленением, столько опасным для верховой езды. Приют наш оказался на краю города. При доме есть и садик, а в садике большое тенистое дерево, под которым мы и улеглись на рогожках. Сознание удовлетворенного желания, поддерживаемое и разцвечаемое узорами (как благозвучнее назвать скорописные каракули?) записной книжки, блажило душу. Слишком быстрый переход от сухой, суровой, невзрачной природы Метеорской к мягкой, ровной, влажной, цветущей местности пригородной, в соединении с тихою обстановкою семейного быта, не прошел бесследно по сердцу, еще открытому для впечатлений всякого рода и не на одну минуту заставил меня кружиться помыслом то там, то сям, увлекая меня по временам в третью сферу жизни – историю, не общую (пусть не опасается читатель!), а ту, свою, частнейшую, до которой никому нет дела, кроме ее самотворца. Для Иоасафов отживших, отцарствовавших, давно отпраздновавших юбилей своего красного бытия, может иметь заманчивость и голый неприступный утес Meтеорский. Но как согласить с общим мировым порядком вот то неестественное признание, которое я слышу в настоящую минуту, исходящее от крошечного существа, еще не расцветшего, еще не начинавшего царствовать в своем маленьком кружке идей и желаний, говорящего вам со всею прелестью неведения, что оно посвятит себя или уже посвятило даже, Богу, оставит и отца, и мать, и дом, и садик, и уйдет (с любимой куклой?) в пустыню далеко дальше Метеоров?.. Конечно, подобное бессознательное риторство слагается под воздействием частых встреч и обращений с соседними пустынножителями, но разве не точно так выходили из Авениров Иоасафы, из Растков Саввы, из Пенелоп Ирины, Мелании, Екатерины, Варвары?.. И вдруг, ex abrupto из-за этой, чарующей цветистой канвы обрисовывается в воображении моем, вместо детской, колоссальная мужская фигура с красным, рябоватым лицом, накрытым таким же фесом, со смелым взором и повелительными жестами, виденная мною не раз там далеко за горами... Какой-то старый палликар рассказывает поблизости не то Терпку, не то другому кому, про неизбежного „героя Калабаки“, славного Ходжи-Петро. И вот он сияет в моей памяти всем своим величием, не столько, впрочем, грозным, сколько шумным и трескучим. Иоасафом не пахнет от него ни с какой стороны. Еще не забытая история „прекрасной Жанны“ заморской, влюбившейся заочно в громадные формы архипалликара, и пленившей сердце его своими фунтами стерлингов, готова застлать туманом самые радужные фантазии, вызываемые посвящающей себя Богу маленькой компатриоткой великого патриота. Окончательно, думаем, снимет с них иллюзивный ореол обстоятельство, встречаемое только по сю сторону миpa, а именно, подаренный нами на прощание за гостеприимство будущей отшельнице, турецкий талер, возбудивший в ней нескрываемый восторг самого приземного, не метеорного свойства.

Насидевшись в воображаемой прохладе, и надышавшись горячим воздухом, не без чувства, прощаемся с добрым и приветливым и надолго памятным братом Софронием, высказывая ему свою глубокую благодарность и свои пожелания быть ему рано или поздно игуменом, выше чего едва ли видится ему что-нибудь на лествице Божественного восхода. Кто кому из нас завидует теперь? – спросил я его расставаясь. Зонд был запущен довольно глубоко в метеорство пустынника. Он неопределенно улыбнулся и сделал рукою жест направо и налево, означавший: вам дорога туда, а мне – сюда. Поручая ему кланяться земностолпникам, мы сотворили крестное знамение и двинулись в путь к речке, когда-то в доисторические времена имевшей будто бы дух и каприз затопить всю Фессалию, а теперь переезжаемой вброд. Пересекши ее, мы как-будто раскланялись уже и с самою Элладою древнейших времен. Как не пожелать и ей, вместе с Эпиром, примкнуть, наконец, к оторванной от нее в 1827 г. части, и тем доказать математике политики, что вовсе не паралогизм присоединение целого к части? Да будет! Тащимся по старой дороге, постоянно пяля глаза вправо на гигантсие кочки каменного болота, не похожие одна на другую, да уже, кстати, досказать, и вообще ни на что не похожие, всего же менее похожие на известные в науке Метеоры. Держимся все именитого Пенея. Нет, Фессалия идет за мною. Не отстанет она скоро, дорогая сверстница заветных 80-х годов, я это знаю. Это не Камзолова и не Отшибиха родных мест с рекою Поперешной, которых весь исторический интерес состоит в том, что они от чего-то отшиблись, чему-то стали в поперек, и чей-то камзол видели на веку своем. Не то земля богов и полубогов, и даже четверти богов, каков, например, сейчас возникающий передо мною из зеленеющей поляны Саламврийской розовым листоцветом „царевич Фессалийский”, производивший когда-то на датское воображение столь сильное впечатление! Кому быть им, как не быстроногому Ахиллесу, неуязвимому, подобно богам, по всему телу, исключая пяты? Памятно мне мое первое усилие изобразить героя с помощью кисточки и китайской туши, вместо дотоле мне служивших пера и чернил. Его голые руки и ноги, при шлеме на голове, еще в те малологичные времена мне казались несообразностию. Зато пояс с висячими лентами, на которых можно было перепробовать все сорты красок от ери-елисийки³⁰⁰ до лазоревого камня и до базарных румян, казался мне весьма внушительным убором на войне, и я даже жалел, отчего Кульнев, Платов и Багратион – тогдашние герои изображались без него. Мир ему, давно прошедшему! Не сомневаюсь, что оно именно, а не Фессалия и не какой-либо царь или царевич здешний тех непроглядно-далеких времен, доселе затрагивает сердце. Вместе с водою горного потока, навстречу нам несется с гор и освежающий ветерок. Настоявшиеся за минувшие дни, лошади бегут шибче обыкновенного. Везде, где позволяет местность, мы едем рысцою. Тихо и весело на душе.

3 часа. Auberge. Товарищ оборачивается и вопросительно помахивает головою в ту сторону. – Отчего нет? – отвечаю я, и поворачиваю коня своего к памятному дереву. Отдыхаем под ним. Я в последний раз наглядываюсь на скученный вид Метеор. Возвышающаяся над всей панорамой тупоголовая шишка есть, очевидно, утес Ая или св. Модеста. Столпов или стогов Иоасафова, Варламова и других меньших совсем не видно. Их заслоняет собою налегшая слева высота, которую можно считать первою ступенькой Олимпа. Повторилось со мною еще раз то, что уже многократно приходилось испытывать в моих quasi-ученых экскурсиях. Находясь на самом месте исследования под живыми и непосредственными воздействиями видимого и осязаемого, забываешь о книгах и содержащихся в них упредивших исследованиях. А потом за них хватишься, но уже поздно. Я раскрыл на досуге Буе и Изамбера, чтобы узнать от них, сколько именно расстояния от Калабаки до Хана Малакасса. Последний прямо отметил 7 часов. Спасибо за точность. Но, оказалось при сем, что часа за два перед этим он мог бы оказать мне еще большую услугу, если бы своевременно попал под руку. Говоря о Калабаке, Стаги -тоже, любезный itinéraire древлесловствует и говорит, что на месте теперешнего города был в древности тоже город: Eginum, которого крепость занял Цезарь, воюя с Помпеем (приятная встреча!); одна древняя надпись, говорит он, находящаяся на восточной стене церкви св. Иоанна (а не Богоматери?), подтверждает эту догадку... Что бы было, вместо мечтательного праздномыслия sub tegmine fagi, раскрыть мне вещую книгу, именно для того и везомую с собою! Нет, раскрылась она теперь, когда указание ее ни к чему не ведет, или ведет к напрасному раздражению. Ничего сего не понимая и в виду не имея, Терпко нетерпеливо докладывает, что мы засветло не доедем до Хана, что теперь ведь мы одни, и не с кем нам играть в перегонку, как было в середу, и проч. Мы успокоиваем старика тем, что по книге, на которую он напрасно прогневался, до Хана считается 5 часов его старческой езды, и что ровно столько же остается до заката солнца. Дело улаживается, и мы едем мирно вперед попрежнему гусем, в роли авангарда товарищ, готовый мужественно встретить и отразить всякую напасть, старик – сзади, наводящий страх одною громадою своих мешков, чемодана, ящика с самоваром, кувшинов, бутылок... и, наконец, в центре каравана я, во всеоружии зрительной трубы, кошелька и записной книжки. Место донельзя глухое. Ни души на встречу нам. Да и не до того, чтобы рассматривать, что там есть и чего нет впереди. Солнце мешает смотреть вперед. Из-за зонтика не видишь даже головы коня своего. Дорога вьется вместе с руслом речки. Повторяются прежние впечатления, только свободныя теперь от давления преобладающей мысли о Метеорах, и оттого до такой степени легкие и разбегаюищиеся, что в итоге от них не остается ровно ничего. С западанием солнца падают и силы физические. Еще час! – докладывает нараспев передовой. Неприятный мотив, а придется выслушать его до конца. Зато завтра в это время будем уже дома, – утешаю я товарища, хотя знаю, что между „завтра“ и дома“, не смотря на их логическую несоизмеримость, стоит отчаявающим соединительным звеном страшный перевал Зиго. „Фессалийский пастушок“ ранее, чем мы ожидали, угнал свои стада за Пинд, и нам пришлось доканчивать свой путь сегодняшний в „роскошной“ тени гигантского ущелья, навевавшего на сердце непреодолимое уныние. Повеселело, когда мы увидели перед собой хан, в котором угощались просяной лепешкой. Несмотря на крайнее изнеможение, решились дотянуть еще добрую версту до „светлого“ хана, и таки добрались до Mala-Cassa все еще засветло. Прошло несколько минут, пока мы овладели своими ногами, но зато уже в остаток вечера не давали им покоя. Хан стоит над самым потоком; было бы непростительно для нас не исходить его вдоль и поперек, наколько позволяла хаотическая неровность каменного ложа его, заносимого и разносимого катящимися сверху глыбами непомерной величины. В зимнее время, по словам ханджи, тут бывает такое светопреставление, что можно потерять рассудок от ужаса, особенно в ночные часы. Теперь все было мирно и покойно. Вместо воя ветра и рева воды, слышалось одно ласкающее и усыпляющее журчание, вторимое шелестом листьев в прибережных деревьях, не похожих на классические дафны (лавры), тощих, погнутых и искалеченных зимними невзгодами. Река по маловодью едва заслуживает имя потока. Спутник успел, однако же, отыскать где-то между каменьями выбоину на столько глубокую, что искупался в ней, памятуя, что на дворе стоит июнь месяц и над головой праздник Купалы, следы которого, кстати, не помню кто-то отыскивал в мифологии греческой и, следовательно, пожалуй, на берегах сего самого Пенея. Я же ограничился тем, что набрал из воды несколько голышей до того округленные водоворотным катаньем по стремнинам, что имели вид как-бы обточенных машиной. Чай мы пили на балконе, имея перед собою картину, которой позавидовал бы любой пейзажист. Тут же расположились и ночлегом, завесившись с подветренной стороны рогожкой