Пеней. 20 июня 1865. Воскресение.

Даровое: perpetuum mobile, и вместе – sonabile, творилось в удовольствие наше целую ночь. Так творилось оно постоянно, бессменно, в течение множества веков. Его слушал и видел еще Ной греческого баснословия Девкалион с женою Пиррою и сыновьями: Эллином, Греком и Ромеем скорословно – Ромьем. Последних двух придаем ему мы сами, на том же основании, на каком древность отыскала у него сына Эллина... Бывши в Македонии, мы имели случай узнать, что у него был сын Македон. В Элладе, естественно, родят ему Эллина. Надобно же откуда-нибудь вывести генеалогически и Грека³⁰¹. Но дело не в том, кто при нем был, а что с ним случилось. В одно прекрасное утро, ему, как и нам, хотелось еще спать, может быть, под шумок ветерка и легкое хлопанье рогожи, как до него донесся отчаянный крик: потоп! И действительно, произошло нечто такое, что и сыну Пандоры³⁰², слыхавшему про самые странные вещи, не могло придти в голову. С обычного-ли „отцу богов“ похмелья или так, ради потехи, Олимпиец толкнул ногой надоевший ему Олимп. Гора пошатнулась и налегла на соседнюю ей Оссу. Текшему между ними Пенею не осталось выхода в море, и он затопил Фессалию. Все живущее погибло. Спаслись только Девкалион и Пирра, доплывшие в лодочке до Парнасса. Заглянувши в Фессалию, можно-ли не вспомнить этого, в высшей степени любопытного, предания местного, в котором и слепой видит, по пословице, обезображенное сказание Библии? Нас разбудил торопливый Терпко еще до солнышка известием тоже о наводнении только в самых малых размерах. Самовар кипел, и вода бежала через край. Пора было плыть на Зиго. Классически умылись мы священною водою чудо-творившей когда-то реки, и причесались, глядя в ее зеркальную поверхность. Все, как бывало встарь, до Троянской эпохи! Возвращаясь в хан, мы прочли высеченную на дверях его ктиторскую (sic) заметку, гласящую следующее: притяжание Св. Николая (т.е. церкви св. Николая, поблизости где-нибудь находящейся). Разрушен был (хан) пиратами мятежными в 1854. Восстановлен г. Димитрийем Кирготи Иоанийцем и Ианном Ангелиди и всем... 1859. Вот до каких мест доходило волнение, возбужденное нашею крымскою войною. И здесь дело кончилось тем же, чем везде, т. е. разрушением и потом восстановлением. А кто же эти „мятежные пираты“? Не турки же, которые отбивались тогда от повстанцев-христиан. Значит, это свою же братью честят так ктиторы Кирготис и Ангелидис! Наскоро подкрепившись чаем и метеорским сухарем, мы заплатили ханджи по бешлыку с души за тихое пристанище, и весело стали подниматься в гору знакомою уже местностию. При подъеме, труд передвижки всею своею тяжестию падает на бедное животное. Седоку легко и привольно. Свежесть сил телесных и покой душевных, утренняя прохлада, свет, падающий на все предметы сзади, – все благоприятствовало наилучшему настроению духа на целые полтора часа. Вот взбираемся и на красную овальную горку с сосновым лесом. Еще и еще подъем под более острым углом. Обостряется с ним и горная прохлада. Чувствуется, что мы уже на Пинде. Открываются виды на далекую окрестность горную, но, чтобы услаждаться ими, необходимо оборачиваться, на что неспособною делается шея, одеревеневшая от постоянно согнутого положения тела. Еще мало, и перед нами открывается ровная площадь. А вот и военный пикет или „караул“ с колодцем. Мы, значит, уже на перевале. Даем себе минутный отдых, пьем воду, разминаем ноги и любуемся великолепной панорамой северных разветвлений Пинда. А Олимп еще раз в облаках. Не удается мне высмотреть его с западной стороны.

Прощай Фессалия! Больше не увидимся. Простые эти задушевные слова сорвались с языка моего невольно. Моей симпатии, чуть не привязанности к „золотой“ Фессалии я объяснить себе не могу иначе, как допустивши какой-нибудь забытый эпизод ученической жизни, оставивший по себе глубокий след на сердце, и связанный с ее именем, – какую-нибудь картину, книгу, географическую карту, относящуюся к ней. Если она приурочила себе название золотой в моих „памятях“, то за Эпиром следовало бы остаться имени хотя серебряного, но и до этого он не дослужился. Запад вообще наводит меланхолию на душу. Может быть, это единственная причина нелогического предпочтения восточных частей горизонта западным, зачастую замечаемая у детей, и, в свое время, отразившаяся на моих понятиях. Особенно не мог блестеть перед моим воображением Эпир в настоящие минуты, когда предстоял нам громадный, крутой и опасный спуск в него с Зиго. Мы подъехали к нему и инстинктивно слезли с лошадей, охваченные почти ужасом, при виде той глубины, в которую предстояло нам спуститься. Каждый ведя своего коня, начали мы трудную операщю, и не менее 40 минут употребили пока достигли ровного места и могли опять сесть на лошадей. Никому из нас заблаговременно не пришло на мысль от спуска повернуть вправо, и поехать присолнечною стороною на Меццово. Когда вспомнили об этом, было уже поздно. Часов около 8-ми мы снова отдыхали в тени памятного хана, в коем ночевали под минувшую среду. Странное впечатление! Не верилось, что бы всего прошло 4 дня, как мы были тут. Длинный ряд пережитых нами своеобразных ощущений, подаренных нам метеорскими дивами, делал для нас минуты часами. Свое бывшее убежище мы нашли опустевшим. Хозяин его, как „добрый христианин“, был в церкви на обедне ради воскресного дня, про который мы совсем было и забыли. И нам легко было последовать его примеру, но предложить это на общее обсуждение не достало духа. Тщетно припоминалось мне и мое обещание самому себе поговорить поподробнее об европейском Квито, т. е. Меццове, на обратном пути. После Метеор интерес его крепко поубавился. Роковое: едем, было произнесено, и мы чуть не со злорадованием поспешили оставить место, как это делаешь, бывало, с любою почтовою станцией у нас в России. На целый час легкий спуск в русло Пуквилева Инаха, а вернее Арахва – по-древнему, и потом повторение памятного виляния без числа и меры по его извилинам, с поминутным бродом через его шумные, но мелкие воды, пока в полдневный зной мы укрылись в том самом хане, где встретились во вторник с Кожанским владыкой.

Всетелесное изнеможение заставило нас, прежде всего, прилечь и порядком вздремнуть в пополнение краткого сна минувшей ночи. Потом, конечно, дело пошло о „подкреплении“. Гостинница, не смотря на свое имя: Учь-Хан (три хана), не стоит и трети настоящего хана. Буфет ее ограничивался одними „маслинками“. С немалыми поисками удалось, заместо десерта, достать две луковицы. Этим и заключился обед наш. Приправою ему служила мысль, что вечером мы будем лукулльствовать в Янине, наслаждаясь всеми дарами природы и кулинарного искусства. Зато, не взыскательный стол наш стоил нам всего один бешлык с микроскопической чашечкой кофе включительно. Едем далее. По сторонам горы, а за ними верхушки других гор. От главного ущелья, которым мы едем, расходятся в стороны другие меньшие. Тут бы расходиться освежительному ветерку, а между тем, его и в помине нет. Солнце палит немилосердно. Одна отрада – речка, снующая постоянно под ногами нашими, и дающая нам возможность часто временно утолять жажду, наконец, и она откланялась нам и понеслась прямо к Югу, взявши с нас слово еще увидеться, а где, об этом пока ничего неизвестно. Вот и мост двуречый, за которым повеяло близостию и тем благололучием, которое так знакомо русской лени, предвкушающей конец труда. Мы стали подниматься к перемычке хребта Мичкели, которого напрасно высматривали из-за ближайших высот. Как-то странно было не слышать более шума воды, преследовавший нас почти весь нынешний день. В стороне развалившийся, но, вопреки риторике, не живописный хан. Подъем и подъем прямо в лицо солнцу, которое хочет как-бы заставить меня изменить свое серебряное представление об Эпире в золотое. Но не удастся ему. Озлобленное назойливостию его воображение не придаст эффекту вечерних лучей его другого цвета, кроме „самоварного“. Не даром слово о самоваре. Мы подъезжаем к хану с марафетным фонтаном, осененным высокими, густолиственными деревьями, и по сердцу (плотяному, конечно) пробегает желание напиться тут чаю. Но, очевидно, что его ожидает полнейшее фиаско. Терпко иронически предлагает поставить самовар в лодке на самом озере, где вода еще ближе... Кому, как не ему, заведывающему багажем, решать дело? Мы смирились перед его замечанием и подошли к фонтану, чтоб умыть свои пылающие лица. Заметив наше движение, сердобольный ханджи спешно останавливает нас, говоря: – как? Потным и усталым пить холодную воду? Не моги сего быть! Вместо воды, в тот же момент выносят нам из комнаты по стакану красного вина... не берусь описывать последовавшего за приемом его чувства физического вседовольства. Не только неуместный самовар, но самое солнце, с его все еще жгучими лучами, вызывали на безотчетный смех фальшиво подбодренную голову. Зато, ехалось скоро и как-бы совсем не чувствительно вперед на перевал позабытого за минувшие дни Томора. Наконец, вот и оно – Янинское озеро, со всею окружающею его котловиною! Рады были бесконечно такому ласкающему зрелищу. Избегая стропотного пути проезжей дороги, мы берем вправо и едем, куда глаза глядят, направляясь прямо к озеру, посылавшему нам в виде привета ослепительную полосу света, все тускневшую по мере приближения нашего к нему. Заозерная гора Оличка³⁰³, высившаяся двумя громадными пирамидами на западном небосклоне, готовилась упрятать за собою своего ежедневного гостя Аполлона. И давно пора ему отдохнуть. Когда мы спустились к самому озеру, его уже и следов не было на небе. Но зато, по земле разошлись удушливая гарь и сырой болотистый запах, эта антисолнечная демонстрация земного дола, освободившегося от надзора своего приставника и дядьки, и пустившегося „во вся тяжкия» преимущественно же во вся темныя... Приветствуем памятный Дура-хан и слезаем, точнее же, сползаем с лошадей, уставшие до мозга костей. Терпко отправляется с багажем и животными кругом озера, а мы нанимаем себе каик, заранее ублажая себя мыслию, какой покой нас ожидает впереди в прохладе, в тишине, при луне... Условие сделано за 16 пиастров доставить нас прямо в городскую пристань. Мой мореход в восторге. На лодке оказался и парус. – Вот посмотрите, как подмахнем в один момент к тому берегу, – грозит мне аргонавт. Махнули, но... на том берегу очутились только через два часа! Радушно встретил нас любезный хозяин, именно сегодня поджидавший нас. Он весьма сомневался, чтобы метеорские обители отверзли перед нами свои археологические сокровища и не расчитывал потому, чтобы мы засиделись долго без дела на пустых камнях. Распросам и рассказам, разумеется, и конца не было, пока была возможность говорить.