Меццово. 16 июня. Среда.

Уступив просьбам «друга гор» по старой его профессии, т. е. Терпка, мы хотя и не изменили своего решения спать на открытом воздухе, но насколько могли завесили свою ложницу рогожами, забранными из комнат. Поступлено было опасливо, но не совсем расчетливо. С рогожами нам вынесены были и именно те неумолимые враги человека, от которых мы бежали, рискуя самим здоровьем своим. Часов до 10-ти я приводил в порядок свои дорожные заметки под храп товарища, прерываемый по временам стоном и как бы глухим говором, выражавшим чуть-ли не угрозу. Смысл ее я понял, когда, потушив фонарь, сам взыскал покоя. Уже была полночь, а я все еще не спал, борясь ожесточенно, но совершенно напрасно, со старожилами Пинда. Естественно, что чувство жизни присущее и неуловимым взором (а руками и подавно) организмам заставляло их укрываться там, где потеплее, а голод... Но, что говорить? Рассвет нашел меня уже опять бодрствующим и судорожно зевающим. Чуть восходящее светило дня озарило розовыми лучами своими противолежащие нам высоты, я направил свою зрительную трубку на венчавшую их кучку зданий. Это было Меццово, печатаемое на картах большими буквами и от давних лет привлекавшее к себе мое внимание, а с ним и воображение. Почему-то как бы не верилось даже, что это оно самое наше европейское Квито, у которого берут свое начало пять рек, и которое представляется как бы господином и хозяином всего Пинда. Труба дает различить с десяток невзрачных домов, верх одной церкви, что-то похожее на башню или на мельницу, и – ничего более. Просилий, очевидно, отвернулся от Анилия и – поделом. На нашей стороне всего насчитывается (невидных с места наблюдения) 50–60 домов, а на той стороне их скучено до тысячи. Полагая на каждый дом по 4 типических души, получим население Меццова в 4 тысячи, а с Анилием до 5 тысяч, все валахов или цынцарей – по «Бyе», влахов и греков – по „Хронографии“. О присутствии тут чего-нибудь славянского никто не говорит. Даже Гильфердинг, уж на что чуткий славофил – и тот не осмеливается занесть столицу Пинда в список славянских местностей Эпира. Откуда же взялось ее итало-славянское имя? Что Меццо есть mezzo (половина, средина), это очевидно. Как же к нему пристало наше славянское: во или ово? Игнорировать эту приставку в пользу причин причины: „так“, нельзя. Разве признать в ово итальянское же uovo (яйцо), так что целое речение будет означать: поляйца? Правда, что появление такого предмета или понятия на Пинде было бы, как говорится, ни к селу – ни к городу, но припомним, что на днях нам указывали в этих же где-то местах снежную яйцевидную вершину: Авго (ἀυγὸν, по древнему ὠὸν – яйцо). Как-раз представлялась она нам опрокинутою половиною яйца²⁰⁶. Далее сей догадки мы не пойдем, по нашему незнакомству ни с цынцарским, ни с албанским языком. Всякое же другое рассуждение о полу-городе полу-деревне, полу-эпирской полу-фессалийской, полу-греческой полу-албанской, согласно своему обещанию, мы оставим до обратного пути, когда теперешнему напору фессало-метеорских мыслей не будет больше места и на досуге можно будет возвратиться и к Куцо-влахам настоящего времени, и к Мегало-влахам средних веков, и вообще к Волохам, и, в частности, к Меццовитам, о которых не мало говора слышится в Панэллинском мире и, вероятно, скоро пойдет речь в Панроманском²⁰⁷. Мой неблагоприятный отзыв о минувшем ночлеге совершенно сходился с таковым же, моего спутника. Не менее нашего озлобленным казался наш путеводитель и телохранитель. Но причина его дурного расположения духа была другая. Вышли какие-то недоразумения у него с хозяином по фуражным счетам. Скифу казалось, что „римлянин“ хочет содрать с него кожу. Мы старались успокоить единоплеменника, заметив ему в духе афинских панегиристов благотворителям „Рода“, что если бы, паче чаяния, и действительно произошло произнесенное им „обдирание“, то все же он может быть уверен, что оно пойдет на пользу общую. Ибо, почем знать, не останется-ли после ханджи капиталец тысяч во сто, и не будет-ли он отписан на какой-нибудь новый Политехнион или Панэпистимион in partibus fidelium? В почин доброго дела, мы уплатили хозяину за ночлег 12 пиастров.

Покончено с самоваром. Быстро все уносится на низ и укладывается на мула. Еще нет и 7 часов утра, а у нас все уже готово к отъезду. Хозяин желает нам благополучного пути, мы говорим ему: до свидания, и садимся на лошадей, с предчувствием труда, превосходящего вчерашний. Вчера, по сказанию одной из наших дорожных книг, мы проехали только 87 километров (почти столько же верст). Сегодня нам придется сделать их около 50. Зато ночлег нам обещается в самых Метеорах. „Подай, Господи“! – говорю я, заботливо смотря на черную и грозную массу Зиго. Ну, в эктении-то, – подбавляет специалист по этой части, – прежде положено пропеть несколько раз „Господи помилуй!“ Замечание, как вскоре оказалось, не было не кстати. Мы потянулись по-прежнему гуськом – младшие вперед, как говорится в каких-то правилах. От самого хана дорога наша сделала поворот и направилась прямо на юг по косогору, и что это за дорога! Та дебрь, которая разделяет на две части Меццово, упершись в кряж Зиго, оттолкнута была почти под прямым углом к Югу, но и там, встретив такой же отпор, спасовала, как говорилось еще не в давнее время. Нам нужно было проследовать весь изгиб ее по ее левому (южному) берегу до места, где она приняла вид площадки, соединяющей оба берега. К этому пункту направляются дороги из обеих частей городка, одна правым, другая левым берегом. Смотря через дебрь на первую со второй, видишь ее тоненькой тесемочкой, опоясывающей безмерной высоты великана, по которой может разве только проползти цепкое насекомое. При мысли, что ею проходят и даже проезжают люди, делается кружение головы. Не сомневаюсь, что и наша стезя, рассматриваемая с той стороны, кажется тем же самым. Просилиос несколько времени виднелся нам при заворотах. Наконец, его заслонила его собственная береговина, выросшая в громадную гору. Мы объехали дебрь кругом и очутились лицом к лицу перед Зиго, т. е. перевалом через Пинд. Если прежде противоположная дорога рисовалась нам тесемкой, то теперь поднимающаяся на хребет зигзагами большая караванная дорога представлялась тонкою ниточкой, спущенной по отвесу громадной стены. Сердце ныло при виде ее. Нну! – проговорил я, измеряя взором ужасающую высоту и воображая себя карабкающимся по ней. Дда! – отвечал мне товарищ, трепля рукою по шее своего коня. Умное животное! – прибавил он, – как все понимает! И пришпорил по горной перемычке своего доринца. Оказалось, что ума у того не хватило на столько, чтобы понять всю ненадобность ронять своего седока, особенно при галопе. А что? Вот вам и Господи помилуй, навороженное вами, – говорю я убедившись, что все обстоит благополучно. Случай этот заставил нас усугубить свое внимание к своему положению весьма ненадежному в виду предстоявшей нам экзерциции, которая в пору мастерам манежного дела.

Сотворивши крестное знамение, начинаем свой перевал, упорно смотря себе под ноги и не поднимая взора выше головы своей лошади, чтобы ничем не смущаться и даже не развлекаться. Длинный зигзаг налево с подъемной линией под углом 25 и чуть-ли еще не прямее. За ним другой, затем третий и так далее. Вдруг покажется, что конец дороге – каменная глыба, страшно нависшая, перегораживает ее, не оставляя места не только паре копыт лошадиных, но, кажется, самим лапкам зайца. Между тем, стежка ухитряется пробраться пол-аршинными ступенями по-за скале и опять вытягивается в ниточку, виляя то направо – то налево. В одном из таких узких и скользких проходов, вдруг из-за поворотного угла показалась навстречу голова осла, за ослом выдвинулся мул, навьюченный огромными мешками, за ним другой, и потом целый торговый караван. Куда деться нам? Попятились, посторонились, прижались к скале, отчаянно держась за шею коня, готового стать на дыбы на крутой покатости горного склона. Случись при этом столплении кроме перебранки людей еще таковая же четвероногих, я не знаю, что бы осталось от нас, занимавших самую не выгодную, стратегически говоря, позицию. И, все-таки, фатально открылась возможность вторично кому-то вспомнить про эктению с: Господи помилуй! Спускавшееся сверху упрямое животное до того наперло на передового нашего, что стащило бравого всадника на землю. Положение было критическое, но, слава Богу, все ограничилось легким ушибом и тяжким гневом пострадавшего на караванников, без вины виноватых. Поднимаемся выше и выше. Лошади совсем стали мокрыми, запыхались и ступают нетвердо, а подъему и конца не предвидится. На беду, еще солнце лезет прямо в глаза и парализует действие рук, защищающихся от него зонтиком, тогда как назначение их, в настоящий момент, было всецело держаться за что попало на лошади. Выбираемся на крошечную площадку и на несколько минут делаем отдых. Вперед себя и смотреть не хочется, а от взгляда на пройденный путь делается головокружение. Ободрившись мало, продолжаем карабкаться. Чуется близость конца. Подул ветер не столько холодный, сколько, так сказать, мерзлый, долетавший к нам от залежавшегося где-нибудь снега. Еще и еще немножко, и вот перед нами перестают выдвигаться новые и новые массы камня, открывается прозор (перспектива) и выступает, наконец, обширная равнина или по-южнославянски планина. Мы находимся на самом Зиге, – коромысле, перевесе, переносье, перевале, как ни назови, но смысл тот, что подъема больше нет, и, если продолжать по тому же направлению путь, то начнется спуск.

Поздравляемся и переводим дух, спустив поводья узды и высунув из стремян натертые и окоченевшие ступни ног. Хотел бы и я, подражая своим гидам, обглядеть во всех подробностях и изучить всю панораму гор, открывающуюся с этой точки наблюдения, имеющей абсолютную высоту в 5068 фута²⁰⁸ и дающей возможность видеть, по географической параллели места, всю ширину Балканского полуострова от Адриатического моря до Архипелага и всю длину меридиана²⁰⁹ от Скарда до Парнасса. Но легкая дрожь, прошедшая по потной спине, заставила меня поскорее возобновить подвижное положение тела. Чуть мы подались несколько вперед к Югу по площади к приятно зеленевшим деревьям, как перед нами показалась хижина, отрекомендованная нам под именем Дервена, по-нашему как-бы „казачьего поста“, значит жилое место, возбудившее во мне такое сочувствие (платоническое, конечно) к себе, в силу странной наклонности души жалеть и лелеять все сирое и оставленное. При хижине есть и источник холодной (еще бы нет!) воды, это неоценимое благо для пешехода, взбирающегося в таком изнеможении на перевал и особенно – со стороны Меццова. Хотя-нехотя, отрекомендовались и мы Дервенским мытарям в качестве кашишей (монахов), едущих на поклонение в Метеоры. Слово „поклонение“, я думаю, принято было ими за ораторский прием с нашей стороны. Ибо кому же не известно, что в Метеоры люди нашего покроя отправляются обыкновенно не на поклонение, а на покаяние. Мне показалось даже, что шумевшие у воды палликары, провожая нас прищуренными глазами, обуревались именно этою самою идеей и, может быть, едва удерживались, чтобы не послать вослед нам приветственно: юхха! Жалеть покаянников едва-ли кому приходит в голову. Когда попался, то значит, стоил того. Таково исповедание веры любого палликара.

Понемногу спускаемся, держа направление к Юго-Востоку. Гигантская „вешалка облаков“ неравномерно сколочена зиждительною рукою Верхотворца круга небесного. Восточный бок ее далеко не так крут, по крайней мере, в местах этих, как западный, но все же приходилось беречься и заботиться о своего рода равновесии чуть-ли еще не больше, чем на мучительном подъеме. Картины природы по сю сторону несравненно веселее и привлекательнее, чем по ту. Мы имеем полное право считать себя уже в Фессалии и первые впечатления от этой классической страны останутся у меня на весь остаток жизни, таким образом, приятные, – именно такие, каких я чаял от нее, смотря на карту ее в памятном „классе“. Впереди нас большой овальный холм красной земли, окруженный богатою растительностию. Объезжаем его и вдаемся в целый бор сосновый с сильным освежающим и потом как-бы усыпляющим запахом. Все глубже и глубже вдаемся в ущелье, следуя его извилинам, пока оно не раскрылось глубокою долиной, обрамленной лесистыми склонами боковых высот. Все так приглядно, так заманчиво и радостно. Только двукратно встреченный нами на пути Дервен мог бы оттенить веселую и светлую картину кипящей жизни природы. Но, чтобы вполне понять нерадующее значение подобных пятен на ней, надобно проехать тут вечернею порою, когда вместе с солнцем закатывается и бодрость души и поневоле зарождается в ней страх перед той или другой воображаемой напастью. Гонящее подобные страхи в течение дня ласковое светило, однако же, совсем не умеет сдержать где нужно свои ласки, и печет нас так, что в пору воображать себя уже на тучных полях Фессалийских среди голой и загорелой буколики. Наконец, мы, в течение каких-нибудь полуторых часов, успеваем (по Буе) понизиться на 2281 фут, и подъезжаем к давно высматриваемому хану Малакаси ²¹⁰ или Малакашу, по выговору Терпка. Да простит читатель каламбуру, подсказываемому желудком. Если не „молока» (на дворе Петровки), то хотя „мало каши“ мог обещать нам хан, довольно солидно и зажиточно высматривавший из своего зеленоющего оазиса. Но на первые осведомления наши о продовольствии, ханджи показал такой вид нестяжательности, что хан его мог, поистине, быть назван предисловием к метеорской пустыне. С тоской на сердце, мы проехали мимо него, успокаиваемые стариком, что через четверть часа найдем все, что нам нужно, в другом хане.

Терпеливо ждем сего другого пристанища, с весьма ограниченными надеждами на обретение в нем всего… Малакасский пустынножитель имел полное право говорить нам, с чего мы взяли, что у него должно быть и то и другое? Он сам, напротив, пробавляется кое-чем около проезжающих. Не надобно воображать, что тут какая-нибудь Орловская или Курская губерния с постоялыми дворами, ни даже Малороссия с ее корчмами. Тут буколическая Фессалия с голыми членами, живописными лохмотьями, дудками и пикульками, прославленными под именем свирелей, сырыми пещерами, животным запахом и…, но всего не перечтешь. Въезжаем в каменистый поток со струйкою кристальной воды, который следует приветствовать, снявши шапку. Это верховье пресловутого Пенея, столько известного классическому миру, игриво протекающего по всей области и впадающего между Олимпом и Оссой в Эгейское море. Через версту с небольшим, показалась и „гостинница“, долженствующая разыграть перед нами роль Пандориной шкатулки. Стоит она над самым Пенеем в поразительно диком и живописном месте. Еле дышущие, свалились мы с лошадей своих и в первой тени улеглись с блаженным ощущением всетелесного покоя. Давно нам следовало расправить свои члены и сосчитать кости, по крайней мере, осмотреть ушибы. Слава Богу, все было найдено в целости и в порядке. Настала пора заняться „Пандорой”. Зная все перипетии мифа, я, в качестве Прометея, отказался от бсплодного допроса, чем и чем можно поживиться из тайников хана, но брат Эпиметей, заглянув туда-сюда в углы его и застенки, не удержался и отправился разузнавать, что, где и как достать можно. Однако же, на все его вопросы от самых широких – о сардинках, до самых скромных – о хлебе, получал все один и тот же ответ: ὄχι (нет). Достали только две три луковицы, все-таки более и существеннее, чем Пандорина „надежда“ укрывавшаяся на самом дне многознаменательной коробки. Когда ничего более уже не чаяли, вдруг отыскана была маисная лепешка²¹¹, которой и суждено было поддержать репутацию заведения. Но, что было истинным „утешением братии,“ так это вино, при «виде которого открывший его Терпко принял такую позу, в которой ясно читалось: а что? я вам говорил, что тут найдете все... Вино это так мы и прозвали: всичко. Подкрепившись им, мы побродили по именитому потоку, умылись его пенистою, по Овидию, водою, испытали силу расслабленных бедовым перевалом мышц над поточными камнями, справились с часами, заплатили гостиннику 5 1/2 пиастров и кряхтя взобрались каждый на своего подъяремника (ὑποζύγιον). Чуть мы с места, взамен нас явились новые два всадника внушительного вида, вероятно Меццовцы. Счастливый, значит, день выпал для хана со всичком, чого душа бажае.

Едем руслом Пенея, повторяя вчерашнюю историю с Инахом, с той разницей, что теперь мы направляемся по течению речки, да и не имеем вовсе нужды подбирать платье, а то и ноги, на седло. Воды очень немного в прославленной пиитами реке, да и не откуда взяться ей еще в местах этих. Настоящий каверзник²¹² Πηνειὸς тут, так сказать, еще в колыбели. Вот, когда он подростет, познакомится где-то в подгорьях Пинда с Наядой Крейзой, родит от нее сыны и дщери, в том числе и памятную мне от младых ногтей Дафну, захватит в лоно свое еще пять-шесть речек и реченок, тогда надобно посмотреть на него! Бедная Дафна, над обращением которой в дерево, лет за 40 перед этим, мною столько пролито слез, по подсказу одной картинки 70-х годов прошлого столетия, родилась и выросла на берегах Пенея, хотя мои „мужи афинейстии“, помню и заверяли меня, что местопроисхождение мифа было и есть поблизости Афин, в урочище Дафни, а когда-то вся Сирия верила, что случай произошел в ее столице Антиохии, тоже на подобном основании! Романические похождения Аполлона начались по большинству сказаний в Фессалии, где он, прогнанный за разные проказы с Олимпа, пас овец у царя Адмета, поэтической памяти, не того исторического, у которого проживал обиженный Фемистокл, а у другого древнейшего, царствовавшего в Ферах (одно из 9-ти упомянутых нами царств Фессалийских), родственника Язона Аргонавта. Да успокоится благосклонный читатель. Мы не пойдем следом за пресловутым проходимцем древности далее Пенея. Видно, что он и доселе не забывает любимых когда-то мест. Уж как мы ни помаваем ему своими зонтиками, давая знать, что довольно его милостей к нам, все напрасно. Зной, действительно, становился невыносимым. Обычный в ущелиях ветер, даже какой-нибудь ветерок, и не показывался. Нас нагоняют упомянутые всадники, видимо наровя быть нашими спутниками. Кони-ли у них лучше, всадники-ли у нас хуже, только вскоре оказалось, что мы мешаем друг другу. Несколько раз то мы пускали их вперед, то они нас. Из этой маленькой неурядицы вышло полезное обстоятельство то, что расстояние до «Auberge» Итинерера мы укоротили на 1/3 положенного на то времени. Правда, что приходилось многократно гнаться при этом за умчавшимися вперед и хлестаться о придорожные кусты, которыми чуть не сплошь усажено тут сухое русло реки, но зато не оставалось времени для мысли об Аполлоне, да и лошадь, бежа быстро, тоже не имела времени терзать меня поминутным дряганием то той, то другой ногой, в намерении согнать кусающую муху. Часов около двух дня, вдруг впереди дороги несколько влево высунулась из земли какая-то коковка. Кустики бежали перед нею, а она оставалась неподвижно. Через несколько минут, она как-бы взобралась на пьедестал, а потом этот пьедестал вытянулся в целую стену. Все вместе было темно-фиолетового цвета. Один из приставших вояжеров, объявил нам, что это Метеоры. Поклон им пока мысленный. Нечего и говорить, что отселе все внимание мое приковалось к предмету, который сразу же заявил себя выходящим из ряда вон. А вот и „трактир“ с чем-нибудь, конечно, более съедобным, чем один лук. Он красиво приютился на площадке в тени развесистого дерева у правой береговины реки. Не столько усталость, сколько жажда заставили нас сделать привал тут. Мне же кстати пришло в голову сделать набросок именитого места, как оно в первый раз целокупно видится с дороги. Ханджи, как и предшественник его, угостил нас за неимением чего-другого красным вином, служащим видно панацеей голодному человеку в местах этих. Урочные 20 минут протекли. Рисунок кончен. 2 1/2 пиастра местному Ганимеду за нектар уплачены. Отъезжающим в Трикала (по-книжному в Трикку) всадникам произнесено ὥρα σας καλή (час вам добрый). Все, значит, было готово к продолжению пути, которого оставалось всего-навсе на час с четвертью, да еще и по ровному все месту. Момент был хороший. Пусть будет сказано это в память его. Пробираемся по-прежнему кустами и наезжаем прямо на дервен, стоящий на открытом поле. Важный дервен-ага смотрит на нас из-под ручки. Сыплются допросы: кто мы? откуда, куда, зачем? какие у нас бумаги и что везем в баулах? Такое красноречие придирчивого свойства нам не понравилось. А еще более не по сердцу был тон допрашивавшего. Мы поручили Терпку передать чиновнику, что мы – „царские люди“, что не сегодня – завтра возвратимся в столицу и будем видеться с самим падишахом, что бумаги свои мы показываем только пашам и каймакамам, что он и прочесть их не сумеет, потому что оне писаны по-московски, и прочее все в этом отпорном виде и духе. Переговоры немедленно последовали. Послышались рифмы: Стамбул, Кунсул и чуть-ли даже не сам Ресул (пророк, то есть Магомет). Албанец, видимо неохотно, переваривал их, наконец, выслушав все, медленно отошел к своему посту, чем и дал знать, что мы имеем свободный пропуск. Финалом переговоров было осведомление аги в минорном тоне, нет ли у нас на лишке табаку. К истинному сожалению моему, такого не могло оказаться у нас. Зато мы обратились к aгe-эфенди с просьбой отрядить кого-нибудь из своей команды довести нас за приличное воздаяние, конечно, прямым путем до Метеор. Вся выручка от сей операции должна была, естественно, поступить в карман его эфендства. Немедленно отыскан был палликар – охотник до путешествий. Ружье на плечи, полтора бешлыка в руку, и марш! Караванная дорога осталась вправо, а мы потянулись в след вожатого первою попавшеюся стежкой. По мере выступления нашего на широкое поле, стала раскрываться перед нами вся совокупность чудного нерукотворного замка с его стенами, башнями, куполами, шпицами, балконами и проч., образуемого Метеорскими твердынями. Это не есть, впрочем, единичный из земли, так сказать, выросший гигантский каменный гриб или иной какой формы растительный урод. Подобного свойства и вида аггломераты, очевидно, гранитной формации видятся разбросанными и в других местах по горизонту. В одном месте, к северу, мне показались точно четыре просфоры, приставленные одна к другой, в другом рисовалась как-бы опрокинутая чайная чашка с кусочком сахара наверху. Все эти диковиные каменные глыбы, на мой взгляд, похожи на край громадного платья, спускающегося уступами или с Пинда, или с Олимпа и делающего при самой земле вертикальные загибы причудливых форм, с обнаружившеюся подкладкой. Как части неизмеримого целого, они ничтожны сами по себе, но на микроскопический взор наблюдателя, умаленного сравнительно с ними до инфузории, все еще кажутся страшными громадами. С приближением нашим к ним, стали выделяться из общего фона картины отдельные массы, каждая своих особенных очертаний. Пора уже было отыскивать на них взором пресловутые монастыри, из коих один снятый у Пуквиля (т. III. л. 314), представляет нечто, до изумления странное и невиданное. Провожатый наш имел сугубый интерес вести нас к цели кратчайшим путем, но мне казалось, что мы давно уже сравнялись с Метеорами, и даже частично миновали их, направляясь параллельно им все к югу. И вот, между ними и нами вдруг оказался целый городок с большою и, видимо, древнею церковью²¹³. Только это нежданное обстоятельство и дало нам в руки надлежащий масштаб для проверки громадного рисунка, развивавшегося перед нами. Сейчас же видно стало, что нас отделяет от Метеорских скал-столбов еще большое пространство, с которым нам надобно спешить покончить, ибо „к вечеру есть и преклонился есть день“. Точнее же, дело подходило уже к ночи. Благоразумие требовало спуститься в лежавшую перед нами селитву и остаться в ней на переночевку. Ни мы, ни Терпко не бывали в Метеорах и понятия не имеем, что и как там есть, бывает и случиться может. Но желание скорее быть у цели, погнало нас без оглядки далее. Мы обогнули с Юга город, и стали подниматься на ту сторону долины в упор грозно черневшим твердыням, выдвигавшимся одна за другою и не оставлявшим как-бы места для дороги. Местность имела дико-пустынный и вселяющий уныние характер. Делаем то сюда, то туда повороты, скользя по каменным глыбам и без конца поднимаясь куда-то в непроглядные теснины. Чуть показалась впереди некая прогалинка с ровным ложем, как-бы нарочно обсеченным, как провожавший нас албанец раскланялся с нами, сказав: на! Метеоры! Налево показался узкий переулок между скалами, он в него нырнул и – был таков! Мы стали было кричать, зовя его назад для объяснений, но знаток дела Терпко сказал нам, что мы напрасно надсажаемся, что человек видно сделал свое дело, привел нас, куда взялся вести и не воротится более ни за что! Утешил! Но, что же мы будем делать далее? Порешили следовать тропинкой пока она есть, а там – аллах керим! Но едва мы сделали нисколько шагов вперед, как где-то в высоте по правую руку услышали человеческий голос. Поднявши по направлению его глаза, мы увидали на верху громадной отвесной скалы прицепившуюся к ней башню, оканчивающуюся домиком с широким окном. В обе стороны от нее по окраине утеса различаются стены с окнами и кровли. Ясно, что это и есть монастырь, и именно главный из монастырей: Метеор, сообщивший свое имя и другим обителям. Обрадовавшись такому открытию, мы, в то же время, увидали лицом к лицу всю оставленность и безвыходность своего положения. Куда деваться нам на ночь? Знаю из рассказов, что доступа другого к пустыножителям нет, кроме подъема на веревке. Но один взгляд туда – в ужасающую высь, производит во мне голововружение. Слышанный наверху голос был, однако же, не даром. Нас заметили оттуда и по крику нашему на уходившего провожатого заключили, что мы новички в деле, которым требуется подать руку помощи. Нам сделали оттуда оклик. Тишина пустынная позволяла различать каждое слово. Речь была греческая. Разумеется, спрашивали кто мы, куда, откуда, как... Мы отвечали, что богомольцы, издалека, ехали именно в Метеоры и доехавши, вот не знаем что делать. Нас, конечно, сейчас же дружелюбно приветствовали с приездом, и просили добро пожаловать наверх, на какой конец из широкого окна стали спускать толстую веревку. При виде ее на меня напал такой страх, что я поскорее просил встащить ее назад и наотрез отказался от воздушного полета. Тогда нам предложили сверху взлезть по лестнице, спущенной от половины башни к самой подошве скалы совершенно отвесно, неизвестно как прицепленной к ней и состоящей из болтов или досщечек, самым простым образом устроенных по правилам веревочных лестниц. Один взгляд на нее привел меня в содрагание. Я с отчаянием признался, что никак не могу решиться на подъем ни тем, ни другим способом и просил отцов обители наставить нас, что нам делать в подобных обстоятельствах, особенно в виду наступавшей уже ночи. Нам объявили, что другого средства нет поправить дело, как ехать в монастырь Стефанов, куда можно попасть по мостику, переброшенному через пропасть (однако!) не только самим, но и лошадям. Мы поблагодарили за наставление, но объяснили, что „Св. Стефан“, как и все прочие 20 монастырей Метеорских, для нас есть terra incognita и попросили дать нам провожатого туда. После намека на поздний час, на немалое расстояние, одним словом на воздаяние, все было улажено. Отворилось окошечко в башне как раз там, где начинается сломиголовная лестница, показалась черная фигурка, начавшая быстро спускаться к низу. Лестница, как оказалось, составная и, как говорится, вся живая, двигалась вместе со спускавшимся, отделяясь, по временам, от скалы дугою, ввивавшею тоску и истому в сердце; слышались глухие постукивания дерева о камень, обличавшие хрупкость и ненадежность всей системы висячего восхода и сводившие мне судорожно пальцы. Но анахорет благополучно сошел в приземный мир и поздоровался с нами от имени Игумена и своего собственного. – Как ни в чем не бывало, – говорит мой товарищ, – даже не запыхался! – Не дрожат у вас колени или руки? – спрашиваю я в свою очередь Метеорита, выражая удивление к его прямой и ровной позитуре перед нами. – Когда тут дрожать? Не тем занят! – холодно и равнодушно ответил выспренний человек, не по-нашему рассуждающий.

Терпко напомнил, что для разговоров будет довольно времени дорогой. Сделав, таким образом, невольный отдых, мы бодрее прежнего поехали вперед под слабым все еще освещением луны, от которого окружавшие нас твердыни принимали самые фанастические очерки. Мало-помалу они уходят в сторону и перед нами открывается поляна, наклонная к Югу или Юго-Западу. Встречаются кусты, даже целые деревья, которыми вообще не богата Метеорская местность. Направо скат, налево подъем, значит, мы едем косогором. Еще несколько поворотов и неожиданно выникает перед нами прямо из земли, уж совсем не по-Метеорски, верх большого дома, который и есть искомый нами Св. Стефан. Подъехав к нему поближе, останавливаемся и сходим с лошадей. Под ногами чистая скала, наклонная и скользкая.

Продолжая идти ею, упираемся в глубокую трещину настолько широкую, что не представляется никакой возможности попасть в стоящий за нею на самом краю обрыва дом. Проводник наш дает условный знак недоступным Метеоритам, извещающий о прибыли странников. Из окон дома проектируется по скале огонек и через какое-то отверстие начинается переговор. Следует за тем доклад по начальству, хлопанье дверями, клики и отклики где-то за стеною и после всего наступает мертвая тишина. Звуки возвращаются усиленные и умноженные. За большими дверями, смотревшими в лицо нам, раздаются стук, скрип и даже визг железа. Отворяются тяжелые половинки. Видится внутренность освещенной фонарями комнаты. С десяток дюжих рук выдвигают из двери мостик, обставленный перилами. Нехитрая „махина“ достигает скалы нашей и открывает прямое сообщение столпников с матерою землею. Приветствуемся и вступаем в монастырь, где нас ожидает уже о. Игумен, человек наших лет, неказистой наружности, но как скоро оказалось, весьма достойный быть тем, что есть. Нам отведено было лучшее помещение со всеми удобствами пустынными. Вкратце ознакомившись с нами, досточтимый о. Константий поспешил предоставить нам полную свободу действий, отдавши в наше распоряжение брата Софрония, готового на всякую услугу и раскланявшись с нами без всяких излишков мирской афектированной вежливости. Мы, конечно, не замедлили поставить самовар, с появлением которого на столе вся обстановка комнаты приняла радующий домашний вид. Все, столь многоразличные фазы проведенного нами дня, как-бы никогда не бывали. Блаженство наступившего покоя сглаживало все шероховатости дороги от встречи с караваном на Зиго до внушительного оклика дервен-аги. Маленькая, даже почти приятная дрожь пробегала по телу только при воспоминании Метеорской скалы, но ее делом совершенно естественным находит даже приставник, наш о. Софроний, сто раз поднимавшийся и так, и этак на бедовый утес и, все-таки, не свыкшийся с подобным делом.