Пинд. 15 июня 1865 г. Вторник.

Поздравляем себя не только с добрым, но и с хорошим утром. Погода окончательно установилась и предвещает настоящий летний знойный день. Успокаиваем себя мыслью, что там „в горах“ (как-будто и без того мы не находимся на абсолютной высоте 1600 футов!) будет прохладно. Мысль о „горах“ всучила нам в руки и карту их. Изъездивший их Пуквиль, разумеется, тут-же присутствовал, раскрытый на том самом месте 1-го тома, где у него вставлена картинка: Vue de Janina et du Pinde. Вид предположительно снят с острова, потому что город с обоими „рогами“ своими видится en face. Рисовавший, таким образом, должен был сидеть спиною к Пинду, а, между тем, на рисунке за озером, занимающим первый план и городом видна у него масса гор, покрытых снегом, а над ними высится, кроме того, еще громадный конус тоже белый, приходящийся на параллели южной оконечности города. Как мог составиться подобный вид, не понимаю. Предположить, что весь снеговой хребет заозерный изображает горы, стоящие к Западу от Янины, мешает подпись: et du Pinde. Выходит как-будто уже licentia zographica, позволительная какой-нибудь „книге космографии“, a вовсе не капитальному сочинению: Voyage de la Grèce. Как бы то ни было, поражающая громада гор и помимо рисунка смотрит в глаза нам до того внушительно, что готова навесть уныние на душу, хотя мы уже и „видали виды“, по пословице. Ее нужно пересечь, чтобы спуститься в Фессалию. Обсуживается программа экскурсии. Отдыхаем в хане X, обедаем в хане V, ночуем в хане Z, – острит товарищ мой ханолюбивый. А где же, в самом деле, придется нам ночевать сегодня? – спрашиваю я. Ответ бывальца: – в Меццово. Боязливое возражение: – до Меццова ведь 12 часов?... Ответ: – двенадцать добрых! Вот перспектива! Добрые-то в таких горах должны показаться весьма злыми. Но что делать? Придется пересчитать их. Зато виды, краски, тени, флора, фауна, – подшучивает спутник. – Прибавьте, – говорю я: – и довги человецы с долгими барутами (ружьями)... – Ну, уж на этом извините, – говорит мне одобрительно лицо, отвечающее за свой район. – Блаженной памяти Али-паша не шутил с долгими туфекями (тоже, что барутами). Он угомонил рыцарей ущелий. Да к тому же дорога, которою вы поедете, есть большая, караванная. День и ночь тянутся по ней торговые люди из Трикал в Янину и обратно, и ханы с алгебраическими буквами, пожалуй, не пустые слова. Вот увидите... Все это говорилось, когда мы, по примеру Израильтян, с покрытою головою и жезлом в руке ходили вокруг стола, направляясь от раки к раку и обратно, одним словом, когда закусывали на дорогу. Настроение общества было благодушное. Можно было пожалеть немного, что отличный хозяин не простер относительно нас до конца своего великодушия, не решился прогуляться с нами до самых Метеор, но пожаловаться на то было бы уже непозволительною дерзостию со стороны таких непрошеных гостей, как мы.

8 часов. Терпко с лошадьми и багажом нашим давно уже отправился кругом озера по берегу на ту сторону. Спускаемся и мы на берег, всему говорим: до приятного свидания и, в третий раз, плывем по вещему озеру, может быть, таящему в себе пресловутые сто источников священной горы Томара, а вернее несочтимые источники слез погубленных в нем жертв неистового самовластия. Тишина теперь на нем невозмутимая, вода не колыхнется, и отражение на ней солнца, стелющееся широкою полосою впереди нас, до того ослепительно, что надобно было закрывать глаза. Направляемся диагонально к Дура-хану или прибрежной корчме, служащей точкой отправления караванов, идущих в Фессалию. Имя свое: Дура или Дора получил хан от соседнего монастыря, которому он принадлежит и который собою пропитывает. Через час медленного плавания мы поравнялись с монастырьком тем. Стоит он при самом озере, со стороны которого обсажен деревьями, придающими ему заманчивый вид. Конечно, теперь это не более как мыза, отданная (на известных условиях) во владение какому-нибудь лицу, титулующемуся игуменом и им поддерживаемая. Гребцы наши не замедлили отрекомендовать нам геронду (старца), как человека заботливого, приведшего обитель в цветущее (!) состояние. Предместник же его довел было ее до полного запустения, ибо был более палликар, чем инок, во время „апостасии“ (бунта по нашему) пристал к Гриве, герою греческому и, с тех пор, неизвестно куда девался. А были и денежки у него? – спросили мы. – Ну, когда бы были, то он не пристал бы к голыдьбе, а нашел бы себе с ними почище работу. Да разве это худая работа, освободить родную землю? – удивленно запросили мы словоохотливого рассказчика. Гребец захихикал при наивном вопросе нашем. Уж конечно он сам не пристал бы ни к гриве, ни к хвосту какой-бы то ни было апостасии, кончающейся пропаданием без вести людей, да еще игуменов! Вот и пристань, а при ней и хан с огромным развесистым деревом. В тени его укрылся с нашими лошадьми и наш экс-палликар Терпко, встретивший нас укором за то, что мы целые два часа держали его тут сиротой. Признаться, вид подведенного мне коня тоже навеял на меня что-то сиротское. Опять отрешиться от всего твердого, оседлого, покойного и безопасного и висеть целые дни, качаясь между землей и небом! Но смущение было делом одной минуты. Чуть мой карий зашагал своею обычною, тяжелою и ленивою поступью, я вдруг вошел в роль ездока и все пошло по-прежнему. Сейчас же начался подъем на гору по довольно отлогому склону ее, сплошь каменистому. Дорога проложена по перемычке, соединяющей Мичкели с Дриском. Когда-то тут была настоящая большая мощеная дорога, может быть, еще римская, но она до того испорчена, что первая забота проезжего, как видно, состоит теперь в том, чтобы не дотронуться до нее. Естественно, что с подъемом на высоту открывались и новые виды, и все шире и шире, но, чтобы любоваться ими, надобно было оборачиваться назад, что не было в привычках коня моею. Один общий обзор с высоты всей котловины Янинской, по Пуквилю – Еллопии, вдруг бы решил, может быть, где всего вероятнее могло быть место Додоны. У археологов говорят есть чутье в подобных вещах. Пусть же они и оглядываются, и останавливаются, не тревожась мыслью о роковых двенадцати часах впереди.

Зигзаги без конца. Обнаженная совсем местность, глухая и пустынная, оживляемая несколько линией тедеграфных столбов. Однотонно и неприглядно. Отдыхом для глаз была малая нежданная деревушка, которую нам назвали Ардамити, с правой стороны дороги. Довольно видная церковь впереди домов привлекла к себе мое внимание издали различаемою надписью, начертанною над входными дверями ее. Подъехав ближе, я прочитал хронологическую дату 7130-й год от сотворения мира, соответствущий христианскому 1622-му, и ничего более. Сельцо высматривает веселым и оживленным. Слышатся песни работающих женшин – редкость, с какою мы еще не встречались во все наше странствование. Час времени мы употребили, пока взобрались на перевал горы, определяемый у Лами в 2774 фута абсолютной высоты. Значит, всего от уровня озера мы поднялись только на 1174 фута, по его же исчислению. Как будто мало. Наскучив однообразием голой покатости Мичкели, мы радостно приветствовали открывшуюся перед нами чудную панораму Пинда, с неподдающимися никакому описанию очертаниями ее и красками. В трех или четырех местах из сплошной линии горных вершин выникали в небо то шатром, то крышей, то несчетными буграми снежные массы. Справа, поближе к нам, оди такой гигантский сугроб нам назвали знакомым именем Перистери, тоже с тремя верхами крылообразными, как и памятная Битольская голубка, только, по-видимому, повыше той, ибо вся ее макушка была в снегу, хотя мы подвинулись уже в сердце лета недели на две после Битоля, да и спустились градуса на полтора к Югу. Другая влево блестевшая громада, несоответственно своему виду, на карте пишется Зигос (ярмо, седло, коромысло). Местоположение ее как-раз по прямой линни к Гревено, и можно бы не сомневаться, что едучи из Периволи, мы уже пересекали ее в ее северном протяжении. Южную, сравнительно высшую вершину ее, нам предстоит „ступанием и пядью измерить“ завтра.

Насладившись величественным, хотя и не новым зрелищем, мы сделали рукою прощальный привет оставляемому Эпиру. В жесте том не было, впрочем, ничего с намеком на скорбь по разлуке. Я уже сказал, что для детского воображения, сочувствовавшего всем дивам мифологии классической, Эпир и Фессалия представлялись братом и сестрой, разумеется юными и прекрасными, а главное своими, своего кружка людьми, которые как будто вот-вот выглянут из-за забора и кивнут головой по направлению в поле, где столько травы, цветов, ягод... О, детство человечества! Сколько в тебе наивного, влекущего, прелестного! Полетел бы в твою радужную ширь всею силою сочувствия, да из окна смотрят строгие глаза, зовущие в комнату за ученический столик на урок. Но, не довольно-ли уже учиться? Ведь вся книжка исчитана и с указкой, и без указки от доски до доски. Все те же в ней буквы, только сочетание их различное. То ли дело там за забором... Ну же, ленивый Буцефал, скорее туда! Спуск с перевала несколько круче, чем был подъем, хотя под ногами все тот же камень и растительность убогая. Доезжаем до раздела путей. Влево к Северу поворачивает дорога, по нашим понятиям, все та же тропинка, в Загорье, а прямо на Восток спускается наша „большая“ Фессалийская, заслуживающая имя стежки, но величаемая „Царскою“ дорогою. И как ей не украшаться таким завидным титулом? По ней разъезжали в самую давнюю древность, еще до войны Троянской, девять царей Фессалийских или, по-тогдашнему, Эмонийских²⁰³, когда естественная тому времени пытливость влекла того или другого из них посмотреть, что за земля там лежит за высоким Пиндом, и какие там цари царствуют, и доходит-ли до них широкий Пелагос, которого начало (архи), как и всего хорошего и великого, находится в их несравненной родной земле. Хотелось бы, не скажу повидать (за первым кустом или утесом можно и теперь попасть на такого царя), а послушать какого-нибудь того времени Величества, вероятно Пеласга родом, и хотя что-нибудь определенное составить о периоде до-Еллинском мест этих. Кое-как еще можно представить царство величиною с нашу хорошую волость, но уже затруднишься поверить, что страна, величиною с нашу небольшую губернию, могла выставить 280 кораблей, конечно с каким-нибудь войском в помощь союзникам, воевавшим пресловутую Трою, а затем, поступаясь все глубже и дальше в исторические предания Фессалии, находишь, что чем дальше в лес, тем больше дров, по пословице. Но… еще будет время потолковать об этом.

Углубляемся в ущелье, обставленное с обеих сторон твердынями, скрывающими от взора нашего высшие части гор, так ярко награвированных на карте Пуквиля и поименованных вправо от дороги: Чукарелли, а влево: Чукарука. Это странное: Чу! ка... из какой может быть эпохи? Ответить на это могли бы только упомянутые девять царей Фессалийских или царь Неоптолем Эпирский, сын Ахилла, оказавшегося, по исследованиям покойного Венелина (или другого какого панслависта), славянином. Полуденное солнце пекло нас нещадно и возбуждало жажду, о которой нам следовало бы подумать, когда мы были еще на озере. Не без удовольствия потому мы завидели при одном, довольно крутом спуске впереди себя хан, именуемый в гидах Кира, что значит на языке нынешних Неоптолемов: госпожа. Пуквиль намекая, по-видимому, на то утверждает, что хан выстроен женою Солимана паши, предместника Али и, значит, так или иначе „госпожою“. Замечателен он фонтаном и большими тенистыми деревьями, да еще военным „караулом“, находящимся при нем – сколько успокоительным столько же и тревожным предисловием к нашему дальнейшему пути. Размявши в живописной местности одеревевевшие ноги и запасшись из „хана с Марафетом“ отличною водою, мы отправились далее, вместо ожидаемого подъема все спускаясь в глубь к сухому (в теперешнее сухое время) потоку Дитотами (двойная река), идущему с Севера из Загорья, и соединяющемуся недалеко от хана с другим потоком, идущим с Востока, и затем вместе с ним образующему горную речку, пробирающуюся ущельями, параллельно главному хребту Пинда, и впадающую уже настоящею рекою в залив Арты, поблизости города этого имени. Пуквиль дает ей классическое имя Инаха, отличного от тождеименной реки в Пелопоннисе. На каком историческом основании он географирует таким образом, неизвестно, чуть-ли не на одном том, что как в Пелопоннисе был город Аргос с рекою Инахом, так и Амфилохийский Аргос (Ἄργος ᾈμφιλοχικὸν), существовавший предположительно на месте нынешней Арты, должен омываться водами Инаха²⁰⁴. Как бы то ни было, упомянутый поток, идущий с Востока, по Пуквилю, есть именно Инах, и мы будем иметь удовольствие ехать вдоль него до самого Меццова. По мере приближения нашего к нему, дорога начала оживляться зеленью. Невысокий кустарник забегал на встречу нам с обоих сторон и провожал нас до самого моста, построенного на северном рукаве его поблизости соединения его с восточным. По-видимому, от этого дву-речия местность вместе с мостом и зовется Дипотами, передавши это имя и самому потоку загорскому. Тут тоже был когда-то хан, которому Пуквиль дает имя: Балдун. Теперь видится только остов его. Держась прежнего направления, мы поехали за мостом вдоль северного потока, представлявшего более шансов быть проезжею дорогой, но по счастию встретившийся нам вскорости пастух спас нас от фатальной ошибки. Мы воротились к мосту и от него взяли восточное направление, врезавшись в русло лжеименного Инаха. Собственно, дорога идет по правому северному его берегу, но множество раз сходит в самое русло. Терпко отобрал от нас показания, насколько мы боимся воды и усидим-ли, если случится переходить ее по самый живот лошади. Мы успокоили его на счет своего мужества и поручили ему избирать наикратчайший путь. Эта желанная прямизна заставила нас никак не менее двадцати раз переезжать вброд стремительно несущуюся речку. Шум от течения ее по каменистому ложу был по истине оглушительный. Частые завороты ее делали то, что не редко чуть замолкал рев воды позади нас, впереди уже слышался другой. Горы, со своей стороны, не переставали являть перед нами чудное зрелище беспрерывно сменявшихся панорам природы дикой, грозной, подавляющей, но, тем не менее, влекущей к себе магнетически взор и сердце. Выезжаем перед одним мостом, по которому мы, разумеется, не считаем нужным ехать ради летнего маловодья. Справа двумя потоками низвергается каскад в 5–6 саженей вышины, образовался он, конечно, из тающих на вершине снегов. Даже совсем неожиданно наехали на один катарракт. Со дна речки торчат седые глыбы камня, напомнившие мне в миниатюре Нильский катарракт у Ассуана. Шума и чуть не вопля водяного прибыло столько, что, по истине, затыкай уши! Мало одних, показываются вдали еще и другие пороги, точно на Ниле. – Ну, значит скоро будет привал, – говорит товарищ. – Далее вторых катаррактов никто еще не ездил! И точно, нависшие на речку высоты скоро стали расходиться и перед нами открылась небольшая зеленеющая равнина. Мы оставили реку в стороне и взобрались на пригорок, с которого увидели перед собою две-три постройки невзрачные, но манившие к себе неудержно взор наш, страдательно подчиняешься их магической силе. Недолго думая, мы приворотили к первой из них, оказавшейся, конечно, ханом, в тени которого и свалились с лошадей своих истомленные более, нежели сколько можно было ожидать по расчету времени... Много значит расслабляющий физический покой нескольких дней, в которые мы, видимо, стали отвыкать от седла.

Так-как строгий Терпко отсчитал нам всего один час для отдыха, то мы немедленно и приступили к подкреплению себя кое-чем из янинского запаса. Тем временем, ханьджи сообщил нам, что в Конаке насупротив отдыхает подобно нам путешествующий один деспотис, который уже и осведомлялся о нас, заметив нас по одежде нашей. Был или нет в известии сем намек особого содержания, все равно мы поспешили сделать визит владыке по правилу: чин чина почитай. Оказалось, что это был епископ Кожанский, или по официальному титулу Сервийский, епархиальный архиерей одной из восьми епископий, подчиненных Солунскому митрополиту, человек средних лет, весьма солидный и почтенный. На тот момент он имел еще почетный титул „Экзарха Великой Церкви»²⁰⁵, т. е. был отряжен патриархом в Фессалию для производства следствия над одним из своих собратий и даже более, чем собратий – над митрополитом. Окончив возложенное на него поручение, он возвращался теперь в свою кафедру. Мы рассказали ему о цели своего путешествия. Он счастливым себя признал, встретив в такой глуши столичную именитость и просил нас устроить свой обратный путь через его епархию. При разговор нашем выяснилось для меня то обстоятельство, что епископы митрополичьих областей почти в таком же отношении поставлены к патриарху, как и их митрополиты и что зависимость их от последних есть большею частию чисто номинальная, что и помимо разговора, подтверждалось уже одним титулом собеседника, как экзарха патриаршего престола. Случай мне представился расспросить владыку про его кафедральный город Сервию (по-турецки: Сельбидже), о котором я еще в Константинополе слышал, как о месте, где есть немало поживы для археолога. Его Преосвященство, однако же, оказался плохим ценителем исторической ветоши и ничего не мог сообщить мне о находимых будто бы там древних надписях. Изображения же ктиторские на стенах старых церквей он действительно видал, но ведь это вещь обыкновенная. Cepвия теперь деревня, мало кем посещаемая и жить в ней apxиерею не приходится. Совсем другое дело Козани (читай: Кожианы, множественное число). Это настоящий город в 400 и больше домов, хотя и далеко ему до соседней богатой Сятисты. Вообще епархия Сервийская представляется ее духовному пастырю малою и убогою. Не насчитывается в ней и 50 селений, да и селения, как обыкновенно, на половину христианские, на половину магометанские. Старую песню приходится слышать, значит. Появившийся с лошадьми Терпко прекратил беседу нашу, не предвещавшую, впрочем, большого интереса. О самом занимательном, о предмете и исходе его экзархальной поездки на Юг, нам, к сожалению, не приходилось завесть речь. Сам же следователь a latere не считал благоразумным разговориться о ней с людьми встречными и поперечными, по русской поговорке, да притом еще и столичными жителями. И действительно, легко могло статься, что язык скажет теперь одно, а рука напишет потом куда следует другое, и выйдут, таким образом „из одной бани, да не одне вести“.

От места, где мы отдыхали, изменяется направление дороги нашей. Доселе мы ехали почти прямо на север и солнце имели сзади себя, что было немалою выгодою для нас. Теперь поворачиваем вместе с рекою чуть не прямо на юг. Но, к счастью, и солнышко тоже не стоит на одном месте. Вечерняя пора опять поставила его за спину нам. Речка продолжает делать свои изгибы, и мы опять то и дело пересекаем ее в брод, с чем уже совершенно свыклись. Гора „голубка“ показала нам, наконец, сбоку свою белую голову, но так все виделось в раккурсе, что я не сумел схватить и закрепить воображением своим какой-нибудь облик ее, напоминающий птицу. Вечер наступал со всеми своими чарующими взор красками и клал глубокие тени на горные неровности. Заглядывало в сердце и беспокойство при мысли о неизвестной спутнице вечера темной ночи, которая так хороша дома в жилом месте, под всякою защитою и так страшна в глуши пустынной. Дважды встречался нам по дороге и хан, одиноко стоящий и так приветливо, но безнадежно смотревший на нас. Ранее урочного для июоня месяца момента скрылось от нас за горами и светило дня. Повеяло сыростию. На выручку нашу к прискучившей своим однообразным шумом реке подбежала справа другая меньшая речка, вдоль которой мы и поехали по высокому берегу. Далеко влево на высоте показалась, наконец, и масса домов, освещаемая еще остатками лучей солнечных багрово-оранжевых. Это было Меццово. Мы давно оставили прямую дорогу к нему, не совпадавшую с нашими целями и долго поднимались по косогору к высоте, видимо держащей параллель с именитым местом. Было уже почти совсем темно, когда мы подъехали к одному высокому дому с галлереей, по обычаю во всю длину его. Очевидно, это был хан, вожделенный финал целодневного труда нашего. Ханджи приветствовал нас по-гречески и не замедлил назвать себя на сей день особенно счастливым, двукратно принимая у себя духовных лиц (утром останавливался у него архиерей Кожанский). Так-как владыка, по его словам, ехал через Меццово, то мы и изъявили удивление по поводу остановки его в нашем хане. Из следовавших за тем объяснений оказалось, что мы хотя и оставили далеко в стороне Меццово, однако же были в Меццово! Городок состоял из двух частей: присолнечной и отсолнечной (προσήλιος и ἀνήλιος), весьма неравных между собою и разделяемых громадною долиною или дебрью. Странным образом вышло, что солнечная-то часть лежит на север от бессолнечной. Мы со своим ханом и десятком домов находились в последней. На сколько она несолнечна, нам нельзя было судить в ночную пору, но топографической причины подобного обстоятельства не предусматривалось никакой. – „Утро вечера мудренее“, – сказал мне товарищ, отложив решение вопроса до завтра и занявшись постановкой в злоименном Анилие нашего красного солнышка дорожного – самовара. Гостинница, не смотря на свою обширность и вероятно знаменитость в краю, оказалась до того неудобною к ночлегу, что мы предпочли на всю ночь остаться на галлерее вопреки мнению хозяина, стращавшего нас не одною только горною сыростию, но и ворами, что на наш взгляд расходилось, как будто бы, с репутацией его заведения... Мы стоически ответили ему на это опасение его, его же народной пословицей, немножко дикой, это правда, но в своем роде автоматической: „любит бог вора, но любит также и хозяина“. При тусклом свете фонаря я попытался было прочесть что-нибудь из гидов о Меццово, но отложил ознакомление с ним до возвратного пути, который можно будет проложить даже прямо на „подсолнечник“, как и сострил озлобленный спутник мой, наводивший справки у ханджи о том, что есть и чего нет в его хозяйстве подлунном для прокорма путников, и нашедший только „то, чего нет“. Огорченный неуспехом, он дал месту имя, вместо ἀνήλιος – ἀνίλεως (немилосердый), что как раз совпадало с моим недоверием к объяснению местного названия солнцем. Педантство эллиноманов мне хорошо известно и, очень может быть, что какое-нибудь влахское анилуй или славянское унылый переэллинизовано патриотами в Амилий. Возражением нашему предположению служит, конечно, термин просилиос, усвояемый городку. Но какой давности он сам, неизвестно. Пуквиль, впрочем, уже упоминает о нем. Странно, однако, что по его словам (тоже и у Буе), южная часть селитвы, следовательно, та, где мы находимся, есть Pros-ilion, а не наоборот. Так или иначе назвать ее, но несомненно, что она ближе к солнцу (πρὸς τὸν ἥλιον) ибо находится на высоте не менее 4 000 футов.