Populi. 5 июня. 1865. Вечер.

Плывем или, как выражается сердитый спутник, передвигаемся по озеру, которому есть и особое имя Вентрок⁷⁵, держимся на юго-восток к намеченному пункту, обливаемому оранжевыми лучами западающего солнца. Зрелище тихое и ублажающее совпадает отлично с настроением души, прощающейся со Славянским миром. Далее хотя еще дня на два пути встречаются селитвы болгарские, но уже такими тонкими нитями расходятся по земле, что, встречаясь с кем-нибудь в дороге, не можешь приветствовать его с уверенностно по-славянски. Так мне говорят и так должно быть. Протискиваемся сквозь камыш и пристаем к плоскому берегу, совершенно пустому. Пункт, мною намеченный, остался влево от нас к северу. Это небольшая куча развалин, венчаемая малою церковью с красивым византийским куполом. Расчитываемся с каикчи; переезд с острова на твердую землю стоил нам 13 1/2 пиастров, да передний путь на остров обошелся в 12 1/2. Все сегодняшнее плавание ввело нас, таким образом, в издержки рубля на полтора бумажных, или около ¼ иперпира, на деньги Императора Василия и Царя Самуила. Пешие мы совершили небольшой переход до селения Попли, (Populi?)⁷⁶, где и водворились, по обычаю, в хане. На осведомления наши о Терпке с лошадьми нам ничего не могли сказать. Замедление его ввело нас в небольшое беспокойство. Тут ведь уже начинается страна паликаров, что в переводе безгрешно может быть передано нашим словом: сорвиголова⁷⁷. Успокоивались тем, что старик и сам в молодости знал некоторые рукомесла, уважаемые в горах... Еще проходя деревней, да и теперь, сидя на открытом крылечке хана, мы любовались все одним и тем же зрелищем, насколько занимательным, настолько же и внушительным, – мирного поселянина, вооруженного, как говорится, с ног до головы. – Вот мы и у Албанцев, которых вы желали видеть! – слышу я вроде приветствия мне от соседа и товарища по рогоже. – А ведь знаете что? – прибавляет он, – В этом народе есть что-то, при всей своей дикости, величественное. – Воображаю, – отвечал я, – особенно, когда герой темной минуты или режет меня, или хотя обдирает. – Режет то он вообще реже, чем про него говорят, и даже обдирательством не занимается ex professe, как это случается слышать иногда про ваших друзей тамошних... – Собеседник кивнул на юг. – А уж „ихнего“ жидовского „нашим-вашинства“ и с фонарем не отыщешь в этом первобытном племени... Точно на сцене, при этих словах из ворот показывается фигура парня лет 18–20-ти, худого и бедно одетого. В мускулистых руках его, разумеется, торчит длинное, со спиральною позолотою по дулу, ружье. Не поздоровавшись ни с кем, он подошел к нам и уселся на ближайших ступеньках лестницы, с любопытством всматриваясь во все, что видел на нас и при нас. Наименее снисходительный из общества нашего не вытерпел такого „нахальства» и, довольно недружелюбно, спросил гостя, говорит ли он по-гречески. Оказалось, что говорит. И вот началась гуманизация дикаря. Прочитано было ему все от самых общих начал приличий до утонченных законов высшей вежливости, не позволяющей мирному гражданину даже смотреть пристально в глаза другому, а не то, что уставлять ему прямо в лицо ружейное дуло. Парень выслушал все это не пошевельнувшись, только отвел глаза свои от нас на стену дома, и не высказал ни малейшего желания ни оправдываться, ни даже просто возразить что-нибудь моралисту. Взор его тяжелый и глубокий понравился, однако же, мне. Он говорил не об идиоте и не о человеке, который сознает себя провинившимся. Всего менее выражалось им затронутое самолюбие, обещающее вспышку. Мне кажется, он коротко и ясно думал: хорошо все это, но ведь ты не албанец, да при том же и чужой здесь, а вдобавок один ты тут такой-то, а нас много, и мы хозяева. – Ну, смотрите, – заметил я по-русски компаньону, – берегитесь его теперь. Чем меньше он отвечает, тем больше замышляет что-нибудь, выждет, да из-за угла и пустит в вас свинцовую апологию. – Я его просто прогоню негодяя, – заговорил было тот, но я предупредил его решение, спросив гостя, не может ли он проводить меня к тем развалинам церкви или монастыря, который мы видели с озера на берегу. Он сейчас же встал и показал вид, что готов идти, но в нерешительности остановился. Я поспешил успокоить его объявив, что он получит за труды 2 пиастра (ок. 15 коп.). Чуть условие было заключено, парень обратился ко мне уже как к своему. Я это чувствовал, хотя и не могу передать, что именно меня уверяло в том. Спутник – гуманизатор покачал головой, и пожелал мне счастливого пути, так-как сам не мог идти со мной, озабоченный делом первостатейной важности, налагаемым на него его искусством... l’art oblige!

За воротами мой провожатый вдруг принял вид такого паликара, что можно было засмотреться на его гордую поступь и просвечивавшееся сквозь все дыры его убогого костюма сознание, что он отвечает за жизнь другого, взял под свой покров иноземца, и, на тот момент, далеко выше своего обыкновенного положения в деревне. Это выражалось всякий раз в лице его, когда он в пол-оборота посматривал на меня, уверяясь, цел ли я и невредим. Так мы прошли селом и направились к озеру, где виделся заросший деревьями холм. Место то зовется Горица. Кучи камней с признаками прямых линий говорили ясно, что тут был когда-то целый монастырь, от которого уцелела теперь только церковь, тоже опустевшая и заросшая везде, где можно, травою и кустарником, без дверей и окончин. Но, к удивлению, почти вся ее стенная иконопись сохранилась невредимою. Она довольно хорошей кисти, строгого церковного стиля, с греческими надписями. Маленький, но изящный храм этот в плане своем представляет квадрат сажени в три, с полукруглыми выступами на юг, восток и север. К западу же, вместо выступа, одна прямая стена, пробитая широкою дверью, за которою была когда-то, одной ширины с церковью, паперть, теперь совсем уничтоженная. В северном выступе изображены по вогнутой стене Св. Анна с Богоматерью, в южном – мученики, по западной стене преподобные, а в восточном (алтарном) углублении – типические лики Святителей, составивших чин литургии, и других. Красивое здание это возбуждало во мне глубокую жалость своим искалеченным видом. Я бы еще долго любовался им, уносясь в его безвестное прошедшее, если бы наступавшие сумерки не погнали меня домой. Обходя совне церковь, я, к немалому удоволвствию своему, увидел направо от входа в нее по стене фресковое изображение, в малых размерах, двух молящихся женских фигур, с простертыми вперед руками, и с славянскою впереди их надписью, содержащею собственные имена Ангелы и Керки, и мужское имя Драгошвичимира ⁷⁸ . Упоминает ли какая хроника об этих лицах, очевидно ктиторах храма, не знаю. Терпеливо ожидал меня, сидя на камне, мой оруженосец, не проронивши во все это время ни одного слова. Также молча мы и возвратились с ним на квартиру. Расплачиваясь с ним за труды его, я спросил было у казначея пол-бешлыка (пол-пиастром больше против условленной цены), но ригорист воспротивился такой потачке „арваниту“, говоря, что так его можно испортить в его единственной добродетели – честном слове. Получив деньги, юноша, без малейшего выражения довольства или неудовольствия, поворотился и ушел, не сделав нам ни рукой, ни миной, по-прежнему, никакого привета. – Вы думаете, что он остался бы признательным за прибавку? – заметил презрительно в след его гуманист. – Не туда смотрит голова его. – Да мне мало нужды до его признательности, – заметил я про себя. – Довольно, если я буду привнательным. Человек – дикий и жестокий – оставался более часа со мною один на один в глухом месте. Что ему мешало сделать мне какую-нибудь обиду при том, и затем отпереться, или – еще проще – скрыться куда-нибудь, зная, что нам нельзя оставаться на месте и розыскивать его? Однако же, ни малейшим движением, ни взором он не внушил мне никакого недоверия к себе. Грек или Болгарин, и особенно первый, конечно, не пропустили бы случая при этом отнестись ко мне даже сочувственно, расспрашивая меня, предлагая мне сверхконтрактные услуги, рассказывая, объясняя и т. п. Но, зато, это была бы уже обыкновенная, обыденная доброта, а не было бы упомянутое выше “дикое величие”! В подобных этнологических беседах мы коротали вечер. В мое отсутствие благополучно прибыл и Терпко с лошадьми. Самопоставленный повар угостил нас такою ухою из „славянских» сазанов соседнего озера, которая уступала только „завтрашней», им же нам обещанной.