Преспа. 5 июня. 1865. Суббота.

Спали повалкой на полу крепко и беспробудно не только до света, но и до солнца и даже до... Терпка, который доложил, что у него все готово. Предстояла грустная разлука с одним из компаньонов, который, проводив нас по своему “району“, возвращался в свою резиденцию к своему начальству, на первых порах оставшемуся без него, как без рук. Я завещал ему в свободный от занятий час и день доискаться Слимницы ⁶³ и узнать, что там есть, и чего нет. С великодушием, будто-бы „царским“, вознаградили мы (95 пиастров) за ночлег свой гостинника, сели бодро на бодрых коней, пожали друг другу руки, отъехали, еще посмотрели партия на партию, взмахнули зонтиками и поехали – два всадника на север в гору, а четыре – на юг, по продолжению Равны, залитой тут водою. Минут 5–6 что-то тянуло голову назад, а потом пресловутая „волна жизни“ охватила нас своим свежим чувством настоящего, и – прошедшего как не бывало! Назад не приходилось смотреть, чтобы хотя невольно возвратиться к нему. Дорога наша шла по самому берегу озера. Было на чем покоить глаза. За далеким берегом его к западу высились горы сплошным кряжем. Верхушка вчерашней Галичицы задернута поднявшимся с озера паром. Налево к востоку возвышается покато на несколько верст западный склон Перистери, густо покрытый лесом. И еще раз не удается мне словить и запечатлеть в памяти облик любезной „голубки» с запада. Ближайшие высоты закрывают ее. Погода стоит великолепная. И свежо, и тепло, и чисто, и светло, и ласково – прибавил бы я, если бы надеялся передать этим словом подводимое под него ощущение. Минуты переживаются бдагодатные, „на досуге“ правится мысленно утренняя молитва – по “дорожному уставу“, с которою, оказывается, не легче ладить, чем и с ленивою лошадью, убавляющей ход, чуть только перестанешь трогать ее железом стремян. Но у молитвы я заметил другой норов, объяснить который нелегко из начал книжной психологии. Никогда она не отстанет, а забежать вперед любит... Вот и сегодня, место ей было еще на Шестопсалмии, а она уже забежала в Великое Славословие, воспользовавшись общим тому и другому месту текстом... А удавалось словить ее безвременно и в: благословлю Господа, – последнем термине утреннего молитвословия, куда она зашла, конечно, путем невообразимых эволюций, напоминающих нашу кавказскую джигитовку или бедуинскую фантазию... Что ни говори, а норма души очень проста в иных проявлениях, служа сколком часто совсем не похожих на нее предметов. То она сидит, так сказать, и дремлет, то носится по всем направлениям... Привязать ее к чему-нибудь одному при этом уже нельзя ни лишением, ни удовлетворением, ни страхом, ни ласкою и никаким на свете приказом. Всем известны, впрочем, примеры того, что люди простаивали на созерцательной молитве целые ночи, а один подвижник⁶⁴ пробыл на такой молитве бессменно 40 дней и 40 ночей! Детское рассуждение было бы – приписывать эту закрепленность молитвы или отсутствия развлекающих предметов, которые перебрасывают душу, как мячик, из конца в конец, и всего чаще за вожделенный конец „умного делания“, или машинальности рассудка, для которого достаточно одного завода на целую ночь... Люди те молились не по приказу и не от нечего делать, и не для моциона, а по влечению любви, по расчету вечной пользы и по выносимому из упражнения сердечному удовольствию. Вот отчего у них молитва и не сбегала, и не забегала вперед, как наша! Читатель, по общеприписываемой ему благосклонности, да простит мне этот, тоже в своем роде, отбег от дела. Не все же сваливать вину дорожных впечатлений на коня. Пусть за них отделывается и всадник!

Дорога отходит от озера несколько к горам. Напрягаю зрение, чтобы различить в них где-нибудь монастырь, который мог бы назвать Слимницким, но ничего не могу приметить. Из кустов доносится говор куропаток. При нашем приближении, они поднимаются и летят в сторону. Сзади раздается выстрел. Это Терпко покусился достать в небе даровой завтрак, но остался при одном намерении, не согласном, к тому же, и с уставами церкви. Однако неудача его подзадорила более молодую кровь. Несколько раз мы получали приказание остановиться и не шевельнуться. Мы охотно выполняли это. Раздавался выстрел, завтрак улетал... „к татарам“, как говорилось в детстве о молоке, напрасно ловимом воображением в чистый понедельник.. Предлагается стрелку совет переменить стихию и метить на рыбу в озере... Кончился и охотничий эпизод. Чем еще занять внимание? Разве именем: Преспа? Очевидно славянское, слово это когда появилось в истории в первый раз, не можем сказать. Ждем этого от наших славянистов, от „содружества” Гласника и от патриотов -филологов, для которых ничего не стоит усмотреть тут греческий корень περισπῶ или еще иначе как, по образцу Перилапа, и заключить, что начало слова должно восходить к Ираклидам... У древних писателей географов оно не упоминается. Дорожники не знают его. На Певтингеровой карте из четырех соседних озер горных упоминается только самое большое Лигнидское. Византийцы, конечно, знали его, но, кажется, именем его называли более лежавший при нем город. Город же, как варварский, представлялся им, по обычаю, во множественной форме, как Преспы. Турки переиначили имя в Персепе, точно так, как поступили и с Прилепом. Хотя всего прямее, конечно, производить слово от действия преспания, т. е. ночлега в местах этих какого-нибудь доисторического лица с решительным для края значением, но, кажется, истинная причина происхождения его заключалась в более простом физическом явлении – пересыпании, совершенно так, как произошла Одесская Пересыпь. В этом мы убедились, когда против всякого ожидания заметили впереди себя конец озера. По расчетам, ему следовало еще тянуться на целый час. Подъехав ближе к плоскому и голому южному берегу, мы за ним усмотрели опять воду. Оказалось, что это была песчаная коса, вдающаяся далеко в озеро с востока на запад, широка в начале и постепенно суживающаяся. По этой пересыпи мы и направились, оставивши дорогу идти вдоль второго озера. Нас привлекла вдали на перемычке одинокая фигура человека, двигавшаяся туда и сюда. Подъехавши ближе, мы увидели рыбака и в руках его такой величины рыбу, что, несмотря на относительно ранний еще час, почувствовался при виде ее аппетит. Рыбак охотно уступил нам свою добычу за 2 бешлыка. Он же провел нас далее по перешейку, как видно весьма часто заливаемому водою, к каменистому холму, принадлежащему или отдельному острову, или уже западному берегу озера. На холме мелового свойства оказалась пещера, в которой мы и укрылись от солнечных лучей. При помощи рыбака мы немедленно поставили самовар и даже принялись варить уху, которая так удалась, что, по мнению достоуважаемого повара, могла быть подана к столу самого Императора Василия (нашего – „шурина“), если бы он все еще проживал тут, строя город Василиду, в свое славное имя⁶⁵.

Уплативши дань природе, мы стали всматриваться на досуге в свое положение. Кроме нас, не было ни души на всем видимом пространстве. Пройтись было некуда, взбираться на скалу не хватало сил, спать не позволял полдневный зной. Оставалось продолжать смотреть на противолежащий остров, закрывающий от глаза почти все южное озеро, которому карта дает особое имя: Вентрок. Никакого острова по Киперту на нем нет. Венские топографы означили островок и поименовали его: Kloster. Рыбак назвал нам его Агилем. С первого взгляда он представляет из себя глыбы камня, поросшие лесом, но, в тоже время, рисуются и очертания построек, как бы крыши, а к восточному концу и целый остов какого-то огромного здания с рядом столбов. В зрительную трубку отчетливо различались две-три убогие каливы, заслоненные от нас (с севера) природною возвышенностью, а столбы оказались стеною разрушенной церкви, пробитою рядом высоких и узких окон. Немедленное заключение: это и есть древняя Преспа, столица царя Самуила, давшая свое имя озеру. На случай справлюсь у Lami. Что же вижу? 8 раз на одной странице встречается имя Преспы (3 раза: Prespa и 5 раз: Presba) и, при всем том, остается неизвестным, о чем идет дело, об озере или о городе. Обращаюсь за комментарием к обстоятельному Pouqueville-ю, и вторично разочаровываюсь в нем самым неприятным образом. Возложить столько надежд на него и вдруг отыскать у него на 70-й странице (т. III. изд. 1826 г.) город Преспу с 600 семействами магометанскими и христианскими de race bulgare, которая и есть бывшая столица царя Самуила, куда он перенес мощи Св. Ахиллия из Лариссы, завоеванной его оружием, – а на следующей 71-й странице наткнуться еще на другую Преспу, резиденцию архиепископа и губернатора (chef-lieu de canton), с 800 христианских и 100 магометанских семейств! Что теперь делать с двумя Преспами, из коих ни одна не помечена на картах?⁶⁶ Где искать их? Спросить же решительно не у кого. Рыбак, повертевшись около нас минут 5–6, оставил нас. Терпко подтвердит или отвергнет что хотите. Ему все равно. Надежда осталась на жителей острова Агиля. В трубу давно там усмотрены бегавшие на берегу дети, но и они скрылись – вот уже с час времени. Если бы не двигались около развалин между деревьями коровы, можно бы счесть остров необитаемым. Так-как, однако же, по всей видимости, наше убежище было самым ближайшим пунктом сообщения островитян с твердою Землею и, так-как все же попасть оттуда к нам в брод невозможно, то естественно выходило заключение, что на острове должна быть лодка. Решено было кричать, чтобы нам прислали таковую. Перепытали все мы свои голоса, называя требуемый предмет по-гречески, по-болгарски, по-албански, по-турецки и даже по-русски. Но никакого отклика с острова не было, и никто на зов наш не показывался. Точно заколдованный замок старых рассказов!

Мы уже собирались ехать дальше по берегу, довольствуясь тою Преспою, какую видели, как к немалому удовольствно нашему заметили, что на острове от массы камней отделилась человеческая фигура, лениво движущаяся, сошла на берег и скрылась за камышом, служащим широкою опушкою и тому и нашему берегу. Камыш зашевелился, и из него выдвинулся каик, во всем подобный Охридскому, только меньших размеров. Когда он приблизился к нам, мы увидели в нем двух молодых парней, один греб и правил лодкой, а другой лежал, растянувшись на плоском дне ее, какую неся службу, неизвестно. Первый не замедлил приветствовать нас греческим: калимера. Открылась, таким образом, возможность переговоров. Мы изъявили желание побывать на острове, на что не последовало ни приглашения, ни отказа. Условились меня с Терпком оставить на берегу беречь вещи, а компаньонам отправиться соглядатаями на остров. Осмотрев лодку и смеряв глазом расстояние до того берега, мореход мой покачал головой и задумался. Оказалось, по его словам, воды в посудине на одном уровне с озером! Но нечего было делать. Вычерпывать значило повторять обратную работу Данаид. Не знаю с какими приспособлениями сумели оба мои спутника отплыть от берега стоя. Долг историка требует заметить, что еще прежде, чем они выбрались из камышей, разошлись во взглядах на способ управлять движением, и покрупнословили таки на память бранчивого царя Самуила. Я следил за ними трубкою, пока они благополучно высадились на остров и скрылись за камнями. Не прошло и 10 минут, как один из них отчалил обратно от острова, сам один управляя каиком. – Ну, что? как? – спрашиваю его еще издали. Из надутых щек его вылетает какой-то отрывистый звук, относимый в грамматике к восьмой части речи. Сердито пхнул он ногою не знаю зачем лежавшего по-прежнему на дне лодки парня „с телячьими глазами“, плюнул в озеро и выпрыгнул на берег. – Ну, лодка! – воскликнул он отчаянно. – А что? – отвечал я, – ведь доплыли поживу – поздорову, чего-ж еще нужно? По Сеньке и шапка, по Преспе и лодка! – Разгневанный моряк ничего слышать не хотел. Профанация такого священного дела, как плавание, превосходила всякую меру терпения в глазах его. – Что же? Есть там какая-нибудь Преспа? – спросил я его, желая отвлечь внимание его от несовершенств местной навигации. – Готовьте карандаши. Там есть над чем поработать, – отвечал товарищ, видимо уходившись и отдавшись в волю рока. Старику дан приказ ехать по-вчерашнему с лошадьми кругом озера в Попли, а я с самонужнейшим саквояжем приглашен был в допотопный ковчег, где уложенный заботливым шкипером чурбан давал мне возможность держаться поверх воды. Камыш зашумел, расступаясь при нашем проезде и снова смыкаясь за нами. Лежавший впереди парень то улыбался, то жмурился. – Зачем он тут? – спросил я. – Идиот какой-то. А то может быть кладут его вместо балласта. – На счастье наше и вчера и сегодня полное безветрие, – заметил я, когда мы были на середине между камышами. – Заставить бы я наших моряков вот на такой “двойке“ пускаться в гонку в Буюкдере, – отвечал бравый рулевой, мысленно созерцая себя совсем в другой обстановке.. Вторично рассекаем целый лес камыша и благополучно пристаем к берегу.

Здороваюсь с выученною, так сказать, наизусть местностью и поднимаюсь на пригорок. За камнями открывается целый поселок, за которым тянется далеко ровная площадь, заканчивающая собою горизонт. Остров кажется материком. Направляемся к большему из домов. На лесенке встречает нас хозяин, пожилой болгарин. В длинных сенях разостланы рогожки, а в глубине у стены пестреет и ковер с подушками по восточному обычаю. Видно, что хозяин – человек с достатком. На полу по сторонам сидят, поджавши ноги, 5 – 6 мальчиков с книгами на коленах. Когда меня усадили на подобающем месте, хозяин дал знать, и дети зачитали, каждый свой урок. Чтение было греческое. Читали кто по Минее, кто по Октоиху. – Что, тут школа, что-ли? – спросил я хозяина. – Дай Боже, ни! – отвечал он. – Компаньон, прежде меня прибывший, поспешил объяснить, что жителям представилось, что приехал Деспотис из Охриды. Оттого нам так долго и не посылали лодки, все готовились принять его, и чтобы показать товар лицом, усадили и детей с греческими книгами при входе в дом. – А по-болгарски умеют читать мальцы? – спросил я. – Дай Боже, оште, – отвечал хозяин, т. е. еще нет. И так везде все тоже явление, которое я бы назвал богоборством и, по меньшей мере, „напиранием противу рожну», по выражению божественному! Слепые вожди народные садят упорно целый народ в потемки! Почтенный хозяин был, однако же, настолько сдержан, что ни одним словом не выдал своего самомалейшего неудовольствия на каких бы то ни было властей, любимым (и на первый слух весьма странным) выражением своим: дай Боже закрывая и подавляя все, что гнездилось в его сердце. При том же видя, что мы говорим лучше по-гречески, чем по-болгарски, мог – пожалуй – предполагать в нас шпионов, подосланных Великою Церковью. Это отреченное славянство было, впрочем, как-бы предисловием ко всем нашим археологическим поискам в Преспе. Мы узнали, что Агиль есть собственно Ахиль, а Ахиль вышел из имени Ахиллия, епископа Ларисского, которого Св. мощи Царь Самуил, в один из своих набегов на Грецию, забрал в Лариссе и перенес сюда, где у него был дворец⁶⁷.

На вопрос, известно ли, где теперь находятся мощи Святителя, хозяин ответил, что вероятно под развалинами „велике Церкве“, именуемой так по величине развалин ее и в отличие от десятка других малых церквей, разбросанных по острову. Такое обилие храмов, занимающих, как видно, обширное пространство, говорит ясно, что тут был не просто монастырь (Kloster), а целый город, построенный или Самуилом, или, как думает Пуквиль, Радомиром князем Сербским⁶⁸.

После обычных угощений вареньем, кофе и мастикой, мы, не теряя времени, отправились обозревать древности места. Все мужское население деревни, состоящей из 4-х домов или куч (кущей?), по-местному словоупотреблению, разумеется, следовало за нами. Ближайшею древностью был целый холм развалин, с обломком на вершине одной колонны, украшенной нарезным знамением креста. Место удержало за собою имя Св. Петра. Из мусора резко выступает кубическая (71 х 73 х 63 фр. м.) форма одного камня серого цвета, поросшего лишайчатым мохом. На одной из его сторон мы имели удовольствие прочитать и списать следующую греческую восмистрочную надпись... Городок. Юлия Криспа, архирея и благодетеля. Чести ради. Черезъ попечителей Дихарха Димитрия и Тимолая Дионисиева сына⁶⁹ , т. е. (имярек) город поставил этот памятный камень в честь такого-то, старанием таких-то. До крайности жаль, что самое дорогое для нас в надписи – имя города – не уцелело. Все возможное старание приложено мною к тому, чтобы восстановить стертые три – четыре буквы, которыми начиналась надпись, но безуспешно. Предоставляю специалистам угадать, какой был в древности город на месте нынешнего Агиля⁷⁰. Камень, по своей тяжести, не мог быть перенесен сюда от инуда. После этого единственного (или единственно-известного) памятника языческой эпохи острова, мы перешли к христианским развалинам, стоящим носимого ими названия Великой церкви. По крайней мере, с первого раза поражают они своим множеством и размерами. Церковь Св. Ахиллия обличает в себе, действительно, царскую постройку. От всего здания уцелели только, и то отчасти, северо-восточная стена, да часть южной стены, отделявшей среднюю часть храма от правой галлереи. Ни одного купола, ни даже простого свода не осталось на своем месте⁷¹. Помост порос травой и кустарником. По стенам сохранилось множество фресковых изображений одиночных фигур святых с выцветшими красками довольно порядочной кисти. Надписи при них везде греческие. Кругом лица Иисуса Христа нет характеристичных букв οων. Не удалось нигде досмотреться какой-нибудь исторической заметки, ни даже чьей-нибудь помарки по штукатурке с хронологическим указанием. Насколько мог, я сделал приблизительный план развалин, и даже пытался снять на память легкий очерк их, сердечно жалея, что такую богатую жатву археологическую обещавший храм царя Самуила оказался совершенно немым памятником, и памятником не μνημεῖον, а – μνῆμα, т. е. гробом⁷².

В то время, как я занимался рисованием, компаньоны уже договорили каик, имевший перенести нас на он пол озера, в село Попли. Я их нашел на берегу острова у других, гораздо лучше сохранившихся развалин церкви, а по выражению островитян, монастыря Богородицы. Церковь малых размеров, внутри по стенам вся расписана иконами. Возле входных дверей замечено по-гречески: Моление раба Божия Феодосия иерея. Года 7030 (1522), инд. 11. Тут же изображен и сам ктитор или расписыватель храма в виде коленопреклоненного и молящегося священника, облаченного в белый фелонь. В паперти церковной сделано изображение Страшного Суда, помеченное годом 7100 (1592 от Р. X.). И та, и другая кисть далеко уступают иконописи большой церкви, но все-таки свидетельствуют, что сто и полтораста лет спустя после завоевания края турками, была тут возможность христианам строить, или, по крайней мере, украшать иконами свои храмы. Не все же вдруг запустело, значит.

Тут же, у церкви Богоматери, мы и простились с обитателями „Острова Блаженных“, поблагодаривши их словесно за ласковый прием и обещав прислать детям их по славянской азбуке. Еще долго с озера мы видели кланяющияся фигуры и слышали типическое: дай Боже. Но и то и другое дружественное заявление казалось мне как-то холодным и как-бы поверхностным. Не так прощается знакомый грек, откушавший с вами хлеба-соли. Уж не есть ли это куцо-влахи, которых все симпатии и антипатии подводятся к двум знаменателям: не мешай мне, и: живи себе? Или, может быть, это потомки тех Лариссян, которых вывел с собой в Болгарию Самуил, но которым не сумел внушить любви к новой родине. Неугомонный воитель вывез из Лариссы даже жену себе гречанку⁷³, от которой имел и сына, наследовавшего ему по его смерти. Вообще, не только Симеон был человек греческого образования, но и Самуил, как надобно думать, был очень склонен ко всему греческому. Мало того, что сам женился на гречанке, он еще и дочь свою (от первой жены?) выдал за грека, с которым она и убежала от сурового отца в Византию к Императору. Мне кажется, что он и говорил не по-славянски, а по-гречески, и может быть, как наш нынешний хозяин, умел только при случае молвить: дай Боже! Оттого и выстроенная им (предположительно) церковь, которую мы видели, носит внутри себя на всем печать эллинства и ни одного признака славянства, хотя в его время уже существовало, и, во всяком случае, не могло не быть известным при дворе или хотя в церкви, письмо славянское.

Хотелось бы что-нибудь хорошее сказать про эту громкую и славную личность славяно-византийской истории. Обстоятельство, что он перенес из Лариссы в свою столицу мощи Святого, и, как видно, не пожалел ни денег, ни трудов, чтобы выстроить для него „великую“, по тогдашним не широким понятиям, церковь, представляет его не одним диким завоевателем и разрушителем, но и благочестивым христианином, насколько можно ожидать истинного христианства от только что просвещенного верою Христовою народа. Других добрых дел его не огласила скупая современность. А худых не пожалела навязать на его память кажется уже больше, чем их на самом деле было. Ослепить, а потом и задушить отца, да еще и государя (?), убить брата, да еще и со всем семейством, да еще может быть и нескольких братьев – конечно никогда не решится хороший христианин, да и язычник призадумался бы над таким поступком. Как ни печальны, ни страшны подчас, страницы из истории Византийских династий, но отцеубиств, какими запятнаны престолы Болгарский и Сербский, там нет. Если отцеубийца Душан мстил за смерть своей невесты, убитой, так сказать, под венцом, то желательно бы что-нибудь отыскать, смягчающее вину и Самуила. Что он был человек не без сердца, это видно уже из одной его женидьбы на пленнице. И другому пленнику посчастливилось в крепких руках его. Воюя с кем попало, во имя войны, Самуил победил и Подгорского князя Владимира, которого, как пленника, отправил на жительство в Преспу. Участь человека могла быть самая печальная. Но судьбе угодно было, чтобы в узника влюбилась дочь Самуила Коссара. Зная крутые нравы славян родителей старого времени, можно было ожидать всевозможных вспышек самодурства Самуила относительно молодых людей. Ничего не бывало. Владимир стал любимым зятем сурового краля и возвратился с честью княжить в своих владениях. По всей вероятности, Преспа была свидетельницею долговременных празднеств по случаю бракосочетания бедной кралевны. Бедною мы называем ее недаром. По смерти Самуила, тут-же в Преспе разыгралась самая жестокая кровавая драма в духе времени царей Дассарецких, Эордийских, Элимийских и т. д. Вкратце рассказывая, случилось следующее. Преемником Самуила был сын его Радомир (Роман, Гавриил), рожденный от Лариссянки. Не прошло и года, как он изменнически был убит на охоте сродным братом своим Иоанном Владиславом, сыном Аарона, убитого Самуилом, которого самого спас от подобной же участи великодушный Радомир. Убийца занял упразднившийся престол и наследовал вместе с ним войну с Империей, но, по обычаю мелких тиранов, вместо того, чтобы напрячь все свои силы на отражение главного и сильного врага, он напал на слабого, на своего, на родного – ко всему этому – напал именно на Подгорского князя Владимира, владевшего Сербо-Хорватскою землею. Не решаясь прямо и открыто воевать с ним, низкий предатель вознамерился истребить его, как Радомира, засадою. На сей конец пригласил его приехать к нему на свидание в Преспу, свою столицу. Тот, боясь участи шурина, не соглашался и требовал ручательства в своей безопасности. Владислав послал к нему Архиепископа Болгарии Давида с крестом из животворящего древа. Тогда только решился князь отправиться к кралю. Между тем, последний дал приказ подстереч путника в лесу и убить. Подстерегателям показалось, что Владимира окружает большая свита, и они, не посмев напасть на него, пропустили его в Преспу. Вовсе не ожидая себе гостя живого, Владислав был вне себя от злобы на неудачу, и приказал так или иначе порешить с родственником. Последний, прибывши в Преспу, прямо отправился в Церковь (конечно Великую, славную святынею мощей Священномученика). С ним вмест вошли туда же и два архиерея⁷⁴, которых, как видно, он не отпускал от себя. Не успел он кончить своей молитвы, как ворвались в церковь люди и умертвили его. Убиваемый, он укорял архиереев в вероломстве, и указывал на крест... (А архиереи на что указывали, не известно). Бедная Коссара выпросила себе на утешение тело мученика. Через два года подлый убийца был убит неизвестно кем в своем шатре, при осаде Диррахия. А жена его Мария со всем царством Сербо-Болгарским отдалась Императору. Если давать какую-нибудь веру убеждению того времени, что сам Вдадимир явился ночью в боевом шатре Владиславу и убил его (даже одним своим явлением), то Преспе, с ее кровавым делом, нельзя отказать в историческом значении. Дополним речь нашу о Преспе сведением, сообщаемым историком Михаилом Атталийским, что в Преспе умер Самуил. Если тут не описка, весьма возможная по сходству начертания слов: Преспа и Прилеп, то разве могло быть так, что в Прилепе Самуил заболел, и в течение двух дней успел добраться до своей любимой резиденции, где и скончался.